Шиллер Фридрих
Стихотворения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ШИЛЛЕРЪ.

  
   Нѣмецкіе поэты въ біографіяхъ и образцахъ. Подъ редакціей Н. В. Гербеля. Санктпетербургъ. 1877.
  
   1. Могущество пѣснопѣнія.-- Н. Гербеля
   2. Безпредѣльность.-- С. Шевырёва
   3. Вечеръ. -- Л. Мея
   4. Орлеанская дѣва. -- Н. Гербеля
   5. Надежда. -- Ѳ. Миллера
   6. Дѣва изъ чужбины. --Н. Гербеля
   8. Жалобы дѣвушки. -- В. Лялина
   9. Слова вѣры. -- А. Струговщикова
   10. Горный путь. -- В. Гаевскаго
   11. Юноша у ручья. -- Н. Гербеля
   12. Амалія. -- Л. Мея
   13. Пляска. -- Н. Гербеля
   14. Путеводители жизни. -- Н. Гербеля
   16. Играющій ребёнокъ. -- Н. Гербеля
   16. Группа изъ Тартара. -- Д. Мина
   17. Надовесскій похоронный плачь. -- Д. Мина
   18. Ожиданіе. -- Л. Мея
   19. Друзьямъ. -- А. Струговщикова
   21. Идеалы. -- В. Лялина
   22. Resignation. -- Г. Данилевскаго
   24. Художники. -- Д. Мина
   26. Графъ Эбергардъ Грейнеръ. -- Л. Мея
   26. Жалоба Цереры. -- Ѳ. Миллера
   28. Геро и Леандръ. -- Н. Гербеля
   29. Порука. -- Н. Гербеля
   36. Раздѣлъ земли. -- Н. Гербеля
  
   Іоаннъ-Христофоръ-Фридрихъ Шиллеръ родился въ Марбахѣ, маленькомъ вюртембергскомъ городкѣ, на берегу Неккера, 29-го октября (10 ноября) 1759 года, въ-то время, когда Лессингъ, тридцати лѣтъ отъ роду, былъ въ полномъ цвѣтѣ своихъ силъ и когда въ политическомъ мірѣ разыгрывалась семилѣтняя война. Нравы и образъ мыслей семейства, въ которомъ онъ провёлъ годы своего дѣтства, не благопріятствовали раннему развитію его способностей; но они имѣли самое благотворное вліяніе на его душу. Отецъ его не получилъ многосторонняго образованія; но онъ былъ полонъ силы, сметливъ и дѣятеленъ въ практической жизни. Начавъ свою службу фельдшеромъ, онъ дослужился въ полку до капитанскаго чина. Его опытность, его похожденія во время войны вѣроятно доставляли не мало пищи фантазіи впечатлительнаго ребёнка. Что же касается матери Шиллера, то, судя по описанію людей, на слова которыхъ можно положиться, она была женщина весьма умная и добрая. Отъ ней-то получилъ онъ свой пылкій, восторженный характеръ, свою душу нѣжную и любящую, свой ранній вкусъ къ поэзіи. Физически они тоже были разительно похожи другъ на друга. Фрау фонъ-Шиллеръ повторилась въ длинной, тонкой фигурѣ своего сына, въ его физіономіи, исполненной красоты и нѣкоторой меланхоліи. Набожное расположеніе духа молодого Шиллера ещё болѣе усилилось подъ вліяніемъ его перваго наставника, Мозера, съ которымъ онъ познакомился въ 1705 году, во время пребыванія его семейства въ мѣстечкѣ Лархъ, и котораго, впослѣдствіи, онъ взялъ за образецъ, создавая характеръ пастора въ первой своей трагедіи. На осьмомъ году отъ рожденія, будущій поэтъ твёрдо рѣшился сдѣлаться со временемъ проповѣдникомъ. Многія черты его дѣтства доказываютъ, что любимымъ его занятіемъ было становиться на стулъ и оттуда говорить матери и сестрѣ духовныя рѣчи. Всего болѣе нравилось ему чтеніе отрывковъ изъ Библіи, а для утренней и вечерней молитвъ, которыя отецъ читалъ въ собраніи всѣхъ домашнихъ, онъ охотно разставался съ любимыми игрушками.
   Въ 1708 году семейство Шиллера переселилось въ Люднигсбургъ, причёмъ молодой Шиллеръ былъ отданъ въ тамошнюю латинскую школу, въ которой пробылъ до 1772 года и гдѣ былъ постоянно однихъ изъ первыхъ учениковъ, отличаясь понятливостью и прилежаніемъ. Здѣсь будущій поэтъ, будучи десятилѣтнимъ мальчикомъ, въ первый разъ въ жизни попалъ въ театръ, и, при томъ, въ такой театръ, блескъ котораго вполнѣ соотвѣтствовалъ великолѣпію двора тогдашняго герцога Вюртембергскаго. Шиллеръ былъ очарованъ: предъ нимъ открылся новый міръ. Эти представленія имѣли на его умъ такое сильное вліяніе, что, впослѣдствіи, уже ни что не могло его изгладить. Онъ часто запирался въ своей комнаткѣ и разыгрывалъ про-себя цѣлыя драматическія сцены, которыхъ актерами были бумажныя куклы. Тутъ задумалъ онъ свои первыя кровавыя драмы. Страсть къ драматургіи не отвлекла его, впрочемъ, отъ намѣренія посвятить себя духовному званію. Расположеніе его души было искренно-религіозное -- и первое имъ написанное стихотвореніе было написано наканунѣ дня его конфирмаціи.
   Пробывъ три года въ людвигсбургской школѣ и выдержавъ три годичныхъ экзамена. Шиллеръ долженъ былъ въ слѣдующемъ 1772 году выдержать четвёртый и послѣдній, когда судьба его внезапно приняла другой оборотъ и онъ принуждёнъ былъ избрать совершенно другую дорогу. Причиной всего этого было вниманіе къ его отцу владѣтельнаго герцога Карла-Евгенія Вюртембергскаго, пожелавшаго осчастливить старика-Шиллера въ лицѣ ого молодого сына. Дѣло вотъ въ чёмъ. Незадолго предъ тѣмъ герцогъ основалъ неподалёку отъ Штутгарда, въ загородной своей резиденціи Солитюдѣ, нѣчто въ родѣ академіи, въ которую старался набирать учениковъ, одарённыхъ хорошими способностями. Узнавъ о недюжинныхъ дарованіяхъ и прилежаніи молодого Шиллера, онъ -- не думая долго -- предложилъ его отцу убѣдить молодого Шиллера оставить богословское поприще и заняться правами. Противиться было трудно -- и въ 1773 году молодой поэтъ вступилъ, не безъ глубокаго сожалѣнія, въ училище, основанное герцогомъ. Это учебное заведеніе было подчинено правиламъ самой строгой поенной дисциплины. Всѣ воспитанники, безъ исключенія, чѣмъ бы они ни занимались -- юриспруденціей, математикой, естественными науками, архитектурою, музыкою -- всегда находились подъ надзоромъ своихъ капитановъ и майоровъ; они были раздѣлены по ранжиру на отдѣленія, каждое въ пятьдесятъ воспитанниковъ; ходили къ обѣду и въ спальни по звуку барабана; всегда въ мундирахъ, завитые, напудренные, въ накрахмаленныхъ галстукахъ, съ огромными косами на затылкѣ, однимъ словомъ, вѣчно парадировали въ престранномъ нарядѣ, который давалъ длинной и тонкой фигурѣ бѣднаго Шиллера такую смѣшную наружность, что его товарищи не могли глядѣть на него, не помирая со смѣху. Отвращеніе, которое и безъ того уже имѣлъ Шиллеръ къ изученію правъ, ещё болѣе усилилось въ нимъ по вступленіи въ это училище: юридическій факультетъ рѣшительно ему опротивѣлъ. Сначала онъ рѣшился было покориться своей участи -- читалъ, писалъ, слушалъ лекціи, но машинально, безъ вниманія, и потому не дѣлалъ ни малѣйшихъ успѣховъ. Видя безполезность своихъ занятій, онъ, наконецъ, осмѣлился представить своему высокому покровителю, что настоящее его призваніе -- богословіе. Герцогъ отвѣчалъ, чтобы онъ о богословіи и не думалъ; однако же, черезъ нѣсколько времени, когда академія была переведена въ Штуггардъ, его свѣтлость, склонясь на желанія молодого человѣка, позволилъ ему бросить право и заняться предметомъ не столь сухимъ -- медициною.
   Если успѣхи Шиллера на этомъ новомъ поприщѣ были и не совсѣмъ блистательны, по-крайной-мѣрѣ предметы трудовъ его хотя сколько-нибудь согласовались съ созерцательнымъ направленіемъ его ума. Несмотря на строгую дисциплину училища. онъ тайкомъ прочиталъ многихъ поэтовъ. Чтеніе это сдѣлало изъ него мыслителя и даже, въ нѣкоторомъ отношеніи, скептика. Благочестивое направленіе его дѣтства исчезло: вліяніе Клопштока, господствовавшее такъ долго надъ его душою, уступило мѣсто вліянію Виланда и Лесснига. Руссо и Вольтеръ возбудили сомнѣнія въ душѣ молодого студента и бросили умъ его въ бездну глубокихъ изысканій. Изученіе строенія человѣческаго тѣла показалось ему единственною прямою дорогою къ познанію таинствъ души -- и онъ со всею пылкостію юности предался наукамъ новаго своего предназначенія. Тэмою для своей диссертаціи Шиллеръ взялъ связь между физическою и нравственною природою человѣка. Диссертація его была написана въ духѣ матеріализма, тёмно, но оригинально, съ воображеніемъ и замѣчательною силою слога. Въ этомъ первомъ прозаическомъ произведеніи Шиллера легко отискать зародыши многихъ мѣстъ изъ трагедіи "Разбойники".
   Томительный образъ жизни, исполненный принужденія, который волей-неволей онъ долженъ былъ вести въ это время, возбуждалъ въ душѣ его то особенное пристрастіе къ бурнымъ движеніямъ сердца, которыми такъ живо характеризуются его первыя произведенія. Но ему оставался ещё одинъ источникъ утѣшенія: то былъ поэтическій міръ, созданный ого воображеніемъ, который часто заставлялъ позабывать грустную существенность. Шиллеръ могъ передавать, рѣчами своихъ дѣйствующихъ лицъ, тѣ движенія души, тѣ глубокія чувства, которыя онъ долженъ былъ заключать въ своёмъ сердцѣ; онъ осмѣливался рисовать въ гигантскихъ очеркахъ идеальные характеры, которые ему безпрестанно представляло его больное воображеніе, и предавался восторгамъ въ обществѣ этихъ лицъ, которыхъ типы существовали только въ его мечтахъ. Первые опыты Шиллера въ поэзіи были лирическіе. Стихотворенія "Вечеръ" и "Завоеватель", напечатанные во всѣхъ собраніяхъ его сочиненій, принадлежатъ къ этому періоду его поэтической дѣятельности. Затѣмъ онъ перешолъ къ драмѣ, которая заставила его пристальнѣе всмотрѣться въ общество, поставленное въ извѣстныя отношенія, преслѣдующее опредѣленную цѣль и дѣйствующее не подъ вліяніемъ выдуманныхъ и напыщенныхъ чувствъ, но побуждаемое страстями сильными и дѣйствительными. Если Шиллеръ не совсѣмъ хорошо понималъ другихъ, то какъ-нельзя лучше понималъ самого себя, причёмъ чувствовалъ, что можетъ передать идеальному характеру свои благородныя ощущенія, своё негодованіе противъ пороковъ и слабостей человѣчества. свои колоссальныя, но неосуществимыя идеи объ усовершенствованіи людей. Это состояніе ума и сердца Шиллера живо отразилось въ его первой драмѣ "Разбойники", большая часть которой была написана въ теченіе 1780 года. Она росла посреди тысячи препятствій, потому-что Шиллеръ могъ посвящать ей только немногія минуты, отнятыя у сна и занятій академическими уроками. Не разъ онъ притворялся больнымъ для того, чтобы достать свѣчу въ свою маленькую комнатку; но хитрость эта была вскорѣ открыта учителями. Въ наказаніе они завалили его работою, которую онъ долженъ былъ кончать прежде, чѣмъ идти въ классы. Однажды самъ герцогъ едва не поймалъ его съ уликою въ рукахъ: онъ такъ неожиданно вошолъ въ комнатку Шиллера, что тотъ едва успѣлъ бросить подъ столъ исписанные листы бумаги и на мѣсто ихъ положить медицинскія тетрадки.
   По окончаніи курса въ академіи, Шиллеръ былъ опредѣлёнъ, въ декабрѣ 1780 года, въ полкъ медикомъ. Новый образъ жизни не соотвѣтствовалъ тогдашнему настроенію его души. Не смотря на то, онъ навсегда сохранилъ пристрастіе въ медицинѣ. Вѣрный взглядъ на человѣческую природу и тонкое разумѣніе всякаго индивидуальнаго положенія остались навсегда полезнымъ для него пріобрѣтеніемъ отъ изученія медицины въ молодости. Онъ часто опасался, что если сдѣлается врачомъ, любовь къ наукѣ завлечётъ его слишкомъ далеко въ изслѣдованіе природы. Но сердце и сочувствіе ко всѣмъ человѣческимъ страданіямъ, безъ сомнѣнія, охранили его отъ всякаго излишества. Обязанности служебныя пріостановили на время его литературныя занятія: онъ самъ далъ себѣ слово оставаться твёрдымъ передъ всѣми соблазнами музы. Современники его утверждаютъ, что онъ, какъ практикующій врачъ, болѣе отличался умомъ и смѣлостью, нежели счастьемъ.
   Скоро онъ снова принялся за литературу и написалъ нѣсколько мелкихъ стихотвореній: "Къ Лаурѣ" и нѣкоторыя другія. Стихотворенія "Къ Лаурѣ" обязаны своимъ существованіемъ знакомству съ одной сосѣдкой, болѣе замѣчательной умомъ, нежели красотою. Нѣкоторые біографы Шиллера утверждаютъ, что онъ въ эту пору испыталъ-таки треволненія жизни и довольно щедро тратилъ силы юности, и что безденежье, естественное послѣдствіе такого образа жизни, нерѣдко погружало Шиллера въ мрачное раздумье. Правда, въ городѣ, гдѣ всё располагаетъ къ чувственнымъ наслажденіямъ, молодому человѣку угрожали кой-какіе подводные камни; но нѣтъ причины думать, что Шиллеръ слишкомъ увлекался чувственными наслажденіями. Онъ въ двадцатилѣтнемъ возрастѣ былъ не такъ умѣренъ и воздерженъ, какъ въ сорокъ лѣтъ -- вотъ и всё.
   1780 и 1781 годы были самые рѣшительные въ жизни Шиллера. Въ послѣднемъ были напечатаны "Разбойники", для которыхъ онъ не могъ найдти издателя и которыхъ онъ принуждёнъ былъ напечатать на собственный счётъ и рискъ. Въ 1782 году, кингопродавецъ Шванъ, въ Мангеймѣ, предложилъ ему передѣлать свою трагедію для тамошней сцены. Такое же предложеніе, касательно другихъ его драматическихъ сочиненій, получилъ онъ впослѣдствіи отъ самого директора мангеймскаго театра, барона Дальберга. Отвѣтъ Шиллера на это предложеніе сохранился, и изъ него видно, какъ строгъ былъ Шиллеръ къ самому себѣ, какъ легко было склонить его на всякое измѣненіе, если онъ убѣждался, что оно дѣйствительно нужно, но вмѣстѣ и то, какъ такая уступчивость была далека отъ слабости. Письменные переговоры съ Дальбергомъ кончились къ обоюдному удовольствію. Въ январѣ 1782 года всѣ приготовленія къ постановкѣ на сцену "Разбойниковъ" были окончены и Шиллеръ приглашонъ къ первому представленію. Боясь не получить отпуска, поэтъ тайкомъ отправился въ Мангеймъ и былъ непосредственнымъ свидѣтелемъ того, какое глубокое впечатлѣніе производитъ его талантъ. Одинъ изъ друзей его, впослѣдствіи, съ душевнымъ умиленіемъ показывалъ мѣсто въ театрѣ, гдѣ Шиллеръ нѣкогда стоялъ инкогнито.
   Какой переворотъ эта поѣздка за границу, первая въ жизни, произвела въ умѣ и воззрѣніяхъ Шиллера, поймётъ всякій. Видъ красиваго города при чудной рѣкѣ, огромная равнина, усѣянная сёлами и городами, и синіе Вогезы на краю горизонта привели его въ восхищеніе; въ обаятельной атмосферѣ поэзіи всё представлялось ему вдвое прекраснѣе. Пріятная, беззаботная жизнь ума, лучшій тогда во всей Германіи театръ, подъ дирекціей умнаго Дальберга -- всё пробудило въ нёмъ новую жизнь. Идеальный блескъ окружалъ умъ молодого поэта: очарованіе славы влекло его въ необъятную даль: современный міръ и грядущія поколѣнія, казалось, съ любовью его обнимали.
   Успѣхъ трагедіи былъ полный: восторгъ зрителей походилъ на изступленіе. Шиллеръ. какъ я сказалъ, присутствовалъ тамъ при первомъ представленіи, и до-того увлёкся игрою Иффланда въ роли Франка Моора, что хотѣлъ вступить въ труппу. Дальбергъ, Шванъ, самъ Иффландъ отговорили его. "Вы должны составить славу нѣмецкаго театра, но -- какъ авторъ, а не актёръ!" сказалъ ему актёръ Вейли. "Клянусь въ томъ!" отвѣчалъ восторженный поэтъ.
   Краснорѣчивыя и пылкія пылкія автора противъ общества имѣли въ то время всю прелесть новизны. Теперь мы находимъ въ нихъ много незрѣлости, безвкусія, невѣроятностей, хотя и удивляемся той гигантской силѣ, какой уже не проявлялъ болѣе Шиллеръ въ послѣдующихъ своихъ произведеніяхъ; но для людей 1782 года, которые, по разнымъ причинамъ, не понимали еще всей пустоты нѣкоторыхъ теорій, аффектъ, произведенный "Разбойниками", долженствовалъ быть чрезвычайнымъ. Гигантская громадность идей этой драмы; увлекательная сила страстей, которая чаруетъ наши сердца наперекоръ разуму; дикая энергія рѣчей; искусство въ составленіи самаго плана трагедіи, исполненной движенія; очаровательный контрастъ прелестной тихой, спокойной природы съ характерами лицъ, дѣйствующихъ на первомъ планѣ -- это заходящее солнце, освѣщающее живописные берега Дуная, въ то время, какъ атаманъ, терзаемый угрызеніями совѣсти, вспоминаетъ невинныя забавы своего дѣтства и цвѣтущія долины, окружавшія родительскій домъ; наконецъ, эта поразительная, меланхолическая сцена въ лѣсу, при свѣтѣ луни, вблизи стараго подземелья, откуда вырываются вопли старика-отца, пришедшаго въ отчаяніе -- всё это, что ещё и теперь поражаетъ душу и дѣлаетъ "Разбойниковъ" Шиллера замѣчательнымъ произведеніемъ, должно было произвесть истинный энтузіазмъ въ сердцахъ первыхъ слушателей и обольстить ихъ свѣжія и пылкія души.
   Но если трагедія Шиллера и пріобрѣла восторженныхъ поклонниковъ, тѣмъ не менѣе, въ то же время, она была предметомъ порицанія и безпокойствъ для другого класса публики. Бомба упавшая вдругъ посреди мирнаго города, не произвела бы такого ужаса, какой произвела неистовая драма Шиллера въ спокойныхъ маленькихъ герцогствахъ Германіи, привыкшихъ къ мирнымъ звукамъ Геллерта и Гагедорна, и смотрѣвшихъ на произведенія Бюргера и Виланда, какъ на nec plus ultra нововведеній. Въ наше время насъ болѣе трогаетъ бѣшенная восторженность Моора, нежели мнимое величіе его предпріятія: мы улыбаемся, смотря на его гигантскія мечты произнести переворотъ въ нравственномъ и политическомъ мірѣ средствомъ разбоя на большихъ дорогахъ. Грубое величіе нѣкоторыхъ картинъ въ драмѣ внушаетъ намъ какое-то непріятное чувство: мы находимъ ребячествомъ мелодраматическія выходки мошенниковъ, которые за одинъ разъ выпиваютъ по цѣлой бутылкѣ водки и въ числѣ не болѣе восьмидесяти человѣкъ обращаютъ въ бѣгство восемьсотъ солдатъ: мы не можемъ не видѣть совершеннаго незнанія свѣта, выказаннаго въ каждомъ словѣ этой драмы, незнанія, сознаннаго самимъ поэтомъ, незнанія, которое, какъ онъ самъ говоритъ, было слѣдствіемъ того, что онъ "написалъ её за два года ранѣе, чѣмъ встрѣтилъ вообще человѣка".
   Шиллеръ предугадывалъ глубокое впечатлѣніе, которое должна была произвесть его драма. "Книга, которую я пишу", говорилъ онъ Шарфенштейну, "будетъ, можетъ-быть, сожжена рукою палача." И это предсказаніе частію оправдалось: на "Разбойниковъ" смотрѣли, какъ на дерзкую и непозволительную выходку противъ нравственности: нелѣпые слухи, разсѣваемые врагами поэта, породили безпокойство на-счетъ впечатлѣнія, производимаго драмою Шиллера: говорили, будто молодой, богатый и образованный дворянинъ, увидавъ ее на сценѣ, сдѣлался разбойникомъ и. впослѣдствіи, погибъ на эшафотѣ.
   Съ горячею, исполненною мечтаній и плановъ, головою возвратился Шиллеръ въ Шутгардъ. Здѣсь горячку его охолодилъ двухънедѣльный арестъ, такъ какъ онъ ѣздилъ въ Мангеймъ, не взявши надлежащаго отпуска. Поэта могло утѣшить всеобщее вниманіе. Молодежь бредила его Карломъ. Впечатлѣніе было столь сильно, что въ университетахъ и училищахъ составлялись даже братства освободителей человѣчества, и клялись преслѣдовать злодѣйство и несправедливостъ. Разумѣется, это не понравилось. "Освободителей человѣчества" запирали въ кармеры, и имя Шиллера съ негодованіемъ произносили люди благочестивые. Жолчные критики возстали на автора -- и твореніе его было представлено безнравственнымъ. Наконецъ, послѣдовала и формальная жалоба отъ жителей Граубиндена, которые нашли обиднымъ, что въ "Разбойникахъ" названъ ихъ городъ "Аѳинами мошенниковъ". Напрасно поэтъ оправдывался, что это говоритъ разбойникъ и что странно сужденія, влагаемыя въ уста сценическихъ злодѣевъ, почитать его собственнымъ мнѣніемъ. Именнымъ повелѣніемъ герцога запрещено было Шиллеру печатать что-либо другое, кромѣ медицинскихъ сочиненій.
   Поэтъ не смѣлъ противорѣчить; по не могъ скрыть своего негодованія, причёмъ рѣшился не слушаться приказа. Герцогъ вскорѣ узналъ, что, вопреки его запрещенію, Шиллеръ принялъ участіе но изданію газеты, начатой профессоромъ Абелемъ и библіотекаромъ Петерсеномъ, подъ названіемъ: "Вюртембергскій Литературный Реперторій", гдѣ помѣщены были, безъ имени автора, Шиллеровы статьи: "О современномъ нѣмецкомъ театрѣ", "Прогулка подъ липами", "Великодушный поступокъ изъ новѣйшей исторіи" и нѣсколько рецензій. Тогда же издалъ онъ свою "Сибирскую Антологію", написавши къ ней предисловіе отъ "тобольскаго жителя" и посвятивъ её смерти. Провѣдавъ объ этомъ, герцогъ, не снимая запрещенія, велѣлъ Шиллеру, прежде напечатанія, представлять стихи и прозу на его собственное разсмотрѣніе, потому-что, говорилъ герцогъ, онъ находитъ ихъ писанными въ дурномъ вкусѣ.
   Это совершенно обезкуражило поэта -- и онъ рѣшился навсегда оставить отечество, гдѣ не было свободы его генію. Сначала онъ думалъ разстаться съ герцогомъ безъ шума -- просилъ объ увольненіи, но получилъ отказъ: герцогъ не хотѣлъ съ нимъ разстаться. Тогда Шиллсръ рѣшился бѣжать и выбралъ для побѣга время празднествъ, которыя давались въ Штутгардѣ по случаю прибытія въ столицу великаго князя Павла Петровича. Собравшись въ путь и простившись съ матерью, онъ, съ нѣсколькими талерами въ карманѣ и подъ чужимъ именемъ, выѣхалъ изъ Штутгарда и прибылъ на другія сутки въ Мангеймъ. Герцогъ не думалъ его преслѣдовать: онъ изъявилъ только искренное своё сожалѣніе отцу Шиллера, что сынъ его, одарённый необыкновеннымъ талантомъ, увлекается юношескою пылкостью. Всё, что было потомъ писано Шиллеромъ, герцогъ всегда читалъ съ особеннымъ участіемъ, и продолжалъ покровительствовать отцу его, который напрасно звалъ своего сына, увѣряя, что всё давно забыто. До самой кончины герцога, въ 1793 году, Шиллеръ не смѣлъ явиться въ Штутгардъ, и тогда только старикъ отецъ, со слезами радости, обнялъ своего сына, уже знаменитаго литератора въ Германіи, уже отца семейства, уже страдальца жизни по другимъ отношеніямъ, которыхъ не могъ понять добрый старикъ. Бурны и тревожны были эти десять лѣтъ, протекшіе со времени бѣгства Шиллера изъ отчизны. Душа его перекипѣла въ страстяхъ, наслажденіяхъ, лишеніяхъ, торжествахъ, паденьяхъ, и когда имя ого съ почтеніемъ произносили другіе, самъ поэтъ готовъ былъ предаться отчаянію отъ сознанія своего ничтожества.
   Шиллеръ привёзъ съ собою рукопись новой своей трагедіи "Заговоръ Фіеско", надъ которою въ послѣднее время работалъ каждую ночь и на которую возлагалъ всѣ свои надежды. И такъ онъ былъ снова въ Мангеймѣ, снова съ мечтами, которыя не могли осуществиться.
   Таково было и навсегда осталось свойство души Шиллера: онъ ни умѣлъ ничего ни чувствовать, ни любить въ половину. Всего себя отдавалъ онъ увлекавшей его идеѣ, и съ дѣтскою довѣрчивостью къ людямъ и своимъ силамъ принимался онъ за то что поражало его, создавая цѣлый міръ идей, которыя мечталъ осуществить. Слѣдствіемъ такого безотчётнаго и безграничнаго стремленія всегда было разочарованіе, уныніе, упадокъ духа, даже отвращеніе отъ того. чему предавался онъ, не говоря о неровности характера и самыхъ дѣйствій. Иногда, изумивъ своею дѣятельностью, Шиллеръ вдругъ дѣлался безпечнымъ, невнимательнымъ. Отъ восторженной радости переходилъ онъ къ грусти, даже къ отчаянію. То бросался къ людямъ, какъ къ братьямъ, видѣлъ въ знатныхъ и сильныхъ -- благодѣтелей и покровителей; то, разочарованный людьми, смотрѣлъ на нихъ, какъ на чудовищъ эгоизма, рабовъ суеты и въ прежнихъ покровителяхъ и благодѣтеляхъ находилъ притѣснителей ума, угнетателей всякаго свободнаго порыва. Но разлюбить людей никогда не могла пламенная душа Шиллера, и весь упрёкъ, всё бремя взыскательности за обманъ и разочарованіе падало на него самого. Онъ считалъ себя во всёмъ виноватымъ, не довѣрялъ даже ни своей добродѣтели, ни своему генію. Такъ, съ восторгомъ принимаясь за трудъ, онъ терялъ силы на половинѣ пути, ужасался предлежавшаго подвига, готовъ былъ разрушить всё уже созданное и плакать на развалинахъ творенія, въ которое переливалъ всю свою душу, всё бытіё своё. Здѣсь разгадка Шиллера, его жизни, его твореній, перемѣны въ образѣ его мыслей. Такихъ людей миритъ со свѣтомъ и съ самимъ собою -- только могила.
   Штрейхеръ, одинъ изъ лучшихъ друзей Шиллера, предупредилъ Мейера, режиссёра Мангейхскаго театра, что поэтъ привёзъ съ собою драму, которая далеко превосходитъ "Разбойниковъ". Назначили день для чтенія "Фіеско", въ присутствіи отличнѣйшихъ артистовъ труппы: Иффланда, Бейля, Бека и нѣкоторыхъ другихъ, которые всячески старались показать своё уваженіе къ автору "Разбойниковъ". Съ лестнымъ нетерпѣніемъ ожидали они чтенія новой драмы, и добрый Штрейхеръ вперёдъ уже радовался торжеству своего друга. Первый актъ былъ прослушанъ съ глубокимъ молчаніемъ, безъ малѣйшаго знака одобренія. Когда онъ кончился, Бейль вышелъ изъ залы на цыпочкахъ. Къ концу втораго акта разошлись всѣ, исключая Иффланда. Тогда Менеръ, отведя въ сторону Штрейхера, серьозно спросилъ его: неужели Шиллеръ точно авторъ "Разбойниковъ"? и, получивъ утвердительный отвѣтъ, присовокупилъ, что, вѣроятно, Шиллеръ истратилъ на первую трагедію весь свой талантъ, потому-что вторая -- изъ-рукъ-вонъ плоха. Что касается бѣднаго Шиллера, то, видя дѣйствіе, какое произвело на слушателей его чтеніе, онъ въ отчаяніи убѣжалъ домой, отдавъ манускрпитъ своей драмы Мейеру, который обѣщалъ ему пробѣжать её ещё разъ. Оставшись наединѣ съ Штрейхоромъ, Шиллеръ, послѣ долгаго, грустнаго молчанія, сказалъ ему, что если его драму не примутъ на театръ, то самъ онъ сдѣлается актёромъ, въ той увѣренности, что никто не умѣетъ такъ хорошо декламировать, какъ онъ. Шиллеръ, вѣроятно, забылъ хохотъ, съ которымъ, за нѣсколько лиъ до того, онъ былъ встрѣченъ своими академическими товарищами, когда вздумалъ декламировать передъ ними свои первые опыты. Къ счастію, Шиллеру не пришлось идти въ актёры: когда Штрейхеръ, съ трепетомъ въ сердцѣ, явился на другой день за рукописью, Мейсръ, увидя его, закричалъ: "Фіеско" -- чудо! онъ гораздо лучше для сцены, чѣмъ "Разбойники"! Но, чортъ возьми, вашъ другъ декламируетъ такъ ужасно, его швабскій акцентъ такъ несносенъ, что вчера никто не могъ дослушать піесы до конца. Онъ поётъ всѣ роли на одинъ ладъ и говоритъ: затворите дверь точно такимъ же тономъ, какъ-будто бы говорилъ: спасите отечество!"
   Успокоенный на счётъ драмы, поэтъ долженъ былъ подумать о своей судьбѣ: извѣстія, получаемыя изъ Штутгарда, говорили, что жить въ Мангеймѣ ему не безопасно. Шиллеръ рѣшился отправиться во Франкфуртъ. Ему приходилось идти пѣшкомъ, потому-что двадцать флориновъ, взятые имъ съ собою изъ Штутгарда, были почти истрачены, а онъ не могъ ожидать никакой помощи отъ своего семейства. Вѣрный Штрейхеръ не оставилъ своего друга въ этой крайности: онъ написалъ къ своей матери, прося выслать ему тридцать флориновъ, и, въ надеждѣ на будущую помощь, наши изгнанники пустились въ дорогу. Путь былъ дологъ, а Шиллеръ вовсе не привыкъ къ ходьбѣ. Прибывъ въ Дармштадъ, послѣ двадцати-часоваго пути, друзья нѣсколько отдохнули, но сонъ ихъ былъ вскорѣ прерванъ боемъ барабана. Эта музыка, къ которой Шиллеръ имѣлъ особенное отвращеніе, напоминала ему строгую дисциплину вюртембергской академіи. Оба бѣглеца, говоритъ Гофмейстеръ, снова пустились въ дорогу рано утромъ. Утомлённые ходьбою, они медленно подвигались впередъ и безпрестанно останавливались, чтобъ подкрѣплять силы киршвассеромъ. Около полудня онъ зашли въ небольшой трактиръ, надѣясь найти необходимый для Шиллера отдыхъ; но трактиръ былъ наполненъ посѣтителями, а хозяева оказались такъ грубы, что черезъ нѣсколько минутъ наши странники принуждены были снова отправиться въ путь. Шиллеръ едва держался на ногахъ; лицо его съ каждой минутой становилось блѣднѣе. Дойдя до небольшого лѣса, Шиллеръ сказалъ своему другу, что хочетъ немного заснуть, потому-что рѣшительно не имѣетъ силъ дойти къ вечеру до Франкфурта. Онъ лёгъ на землю и заснулъ подъ тѣнью дерева, между-тѣмъ какъ Штрейхеръ, сидя рядомъ, грустно глядѣлъ на истомленное лицо своего друга -- бѣднаго, гонимаго судьбой, истощённаго усталостью. В этотъ несчастныя былъ одинъ изъ величайшихъ поэтовъ, будущая слава Германіи!
   Оставаться во Франкфуртѣ, гдѣ жизнь сравнительно очень дорога, было невозможно. Друзья снова избрали мѣстомъ своего пребыванія окрестности Мангейма, а именно -- мѣстечко Опергеймъ. Тамъ, живя въ глубочайшемъ уединеніи, Шиллеръ исправилъ "Фіеско" и началъ писать "Коварство и любовь", работая большею частью ночью. Эта привычка, впослѣдствіи, сдѣлалась для него необходимостію и того способствала разстройству его здоровья. Разставшись съ своимъ вѣрнымъ Штрейхеромъ, Шиллеръ поспѣшилъ принять убѣжище, которое предложила ему г-жа Вольцогенъ, мать одного изъ его школьныхъ товарищей. Такъ Шиллеръ провёлъ нѣсколько счастливыхъ дней въ мечтахъ и занятіяхъ. Онъ жилъ одинъ, въ пріятномъ убѣжищѣ, въ странѣ, наполненной цвѣтущими долинами, окружонной лѣсами. Онъ проводилъ цѣлые дни въ лѣсу и въ полѣ, обдумывая "Коварство и любовь" и "Донъ-Карлоса". Его уединеніе было на время прервано пріѣздомъ владѣтельницы дачи съ дочерью, которая сдѣлалась для Шиллера предметомъ нѣжной, чистой и идеальной любви. Мысль о союзѣ съ нею брала въ нёмъ верхъ даже надъ надеждами и самолюбіемъ поэта, о чёмъ онъ самъ писалъ къ матери Шарлотты: "Было время, когда надежда безсмертія и славы восхищала меня, какъ восхищаетъ дѣвушку бальный нарядъ; теперь же слава не имѣетъ болѣе цѣны въ моихъ глазахъ. Я даю вамъ мои лавры для приправы соусовъ, а мою трагическую музу отдаю вамъ въ услуженіе. О, что значитъ самая блистательная слава поэта въ сравненіи со счастіемъ!" Но Шарлотта была обручена съ другимъ, и Шиллеръ имѣлъ твёрдость побѣдить свою страсть.
   "Фіеско" и "Коварство и любовь" были наконецъ отданы въ дирекцію. Не стану входить въ критическій разборъ этихъ драмъ: мнѣніе публики объ нихъ давно уже утвердилось. Публика увидѣла, какіе быстрые успѣхи сдѣлалъ авторъ въ познаніи человѣческаго сердца и сцены -- и первое представленіе драмы "Коварство и любовь" привело её въ восторгъ. Шиллеръ былъ въ театрѣ и не сводилъ глазъ со сцены. Второй актъ былъ сыгранъ съ такимъ жаромъ, такъ увлекательно, что, по опущеніи занавѣса, публика встала и привѣтствовала автора громомъ рукоплесканій. Глубоко тронутый, Шиллеръ всталъ и, на это лестное привѣтствіе публики, отвѣчалъ поклономъ: его взглядъ, его осанка были проникнуты сознаніемъ своего таланта и глубокимъ чувствомъ признательности и удовольствія. Такія мгновенія вознаграждали поэта за многіе годы испытаній и трудовъ. Онъ почувствовалъ тогда, что можетъ безъ стыда явиться къ своему семейству; но не хотѣлъ ещё такъ скоро показаться въ Штутгардѣ. Броттенъ, городокъ на границѣ Вюртемберга, былъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ Шиллеръ, послѣ долгой разлуки, свидѣлся, на нѣсколько часовъ, со своими родными.
   Въ это время Германское Литературное Общество избрало Шиллера въ свои члены, а герцогъ Веймарскій пожаловалъ ему титулъ совѣтника. Это званіе не приносило Шиллеру никакихъ денежныхъ доходовъ, но давало извѣстное мѣсто въ обществѣ и, впослѣдствіи, обѣщало повышеніе. Онъ отправился въ Лейпцигъ съ твёрдою рѣшимостью избрать другое поприще, кромѣ литературныхъ занятій. Здѣсь онъ влюбился въ хорошенькую и интересную дочь книгопродавца Швана, которая сдѣлалась Лаурою многихъ его стихотвореній. Эта вторая привязанность имѣла такія же неудачныя послѣдствія, какъ и первая. Уважая поэта и удивляясь его таланту. Шванъ полагалъ однако жь, что человѣкъ, обремененный долгами и не имѣющій прочнаго положенія въ обществѣ, не годится въ мужья его дочери. Въ порывѣ горестнаго изумленія, произведённаго отказомъ, Шиллеръ написалъ одну изъ самыхъ трогательныхъ и торжественныхъ своихъ элегій "Resignation". Онъ не прервалъ, однако же, дружескихъ сношеній съ Шваномъ. Шиллеръ и Лаура навсегда остались искренними друзьями.
   Изъ Лейпцига Шиллеръ переѣхалъ къ другу своему Кернеру, въ деревушку Лошвицъ, въ окрестностяхъ Дрездена. Частью здѣсь, частью въ самомъ Дрезденѣ прожилъ Шиллеръ почти два года (отъ сентября 1785 до поля 1787 года) и въ точеніи этого времени окончилъ свою драму "Донъ-Карлосъ". Нѣкоторые отрывки изъ нея были помѣщены уже въ "Таліи". Въ этомъ прекрасномъ произведеніи всё показываетъ замѣтныя усовершенствованія въ авторѣ. Здѣсь въ первый разъ насъ поражаетъ та сосредоточенность чувствъ, которую внушило поэту изученіе свѣта, исторіи и философіи, ѣдкое сатирическое направленіе ума, подъ вліяніемъ котораго написаны были "Разбойники" и "Коварство и любовь", смягчилось опытностію и великодушнымъ снисхожденіемъ къ человѣческимъ слабостямъ. Сначала Шиллеръ хотѣлъ-было представить вѣрное изображеніе испанскаго двора временъ короля Филиппа Второго, но вскорѣ измѣнилъ планъ: цѣль піесы сдѣлалась космополитическою -- и Донъ-Карлосъ, первоначальный герой драмы, уступилъ мѣсто величественной и блистательно-освѣщенной фигурѣ маркиза Позы. Вмѣсто страстей и придворныхъ интригъ, авторъ вывелъ на сцену борьбу деспотизма съ духомъ независимости. Когда подобнаго рода отвлеченности вмѣшиваются въ дѣло композиціи, характеры всегда теряютъ свою особенность, потому-что становятся олицетвореніемъ выраженныхъ ими мнѣній. Поза очаровываетъ насъ своимъ пламеннымъ краснорѣчіемъ, своимъ безпредѣльнымъ энтузіазмомъ, величіемъ и благородствомъ своихъ чувствъ; но разумъ говоритъ намъ, что такія души не могутъ и не должны рождаться въ подобную эпоху. Какъ въ Карлѣ Моорѣ, Фіоско и Фердинандѣ, такъ точно и въ маркизѣ Поза видѣнъ Шиллеръ-юноша. Шиллеръ является человѣкомъ важнымъ, спокойнымъ, философомъ, но человѣкомъ, сохранившимъ свою глубокую чувствительность, теплоту души, пламень воображенія, свою симпатію ко всѣмъ идеямъ, которыя стремятся къ утопіи.
   Во всей этой драмѣ только одинъ характеръ очерченъ сильнѣе и вѣрнѣе прочихъ -- это характеръ Филиппа. Согласно съ исторіей, Шиллеръ придалъ Филиппу нравъ меланхолическій, сердце холодное, фанатическую набожность, гордость, не знающую предѣловъ, и непомѣрное властолюбіе. Филиппъ не лишонъ совершенно чувства совѣсти, твёрдо держится понятій, которыя составилъ о добрѣ и злѣ; онъ жестокъ по природѣ и считаетъ позволительными всѣ средства, когда дѣло идётъ о распространеніи собственнаго величія и могущества инквизиціи. Свѣтъ и характеръ отчуждаютъ отъ него жену и сына; привычка наблюдать людей научаетъ его не довѣрять эгоистамъ и льстецамъ. То, что такой человѣкъ очень легко можетъ быть тронутъ на мгновеніе пылкимъ краснорѣчіемъ маркиза Позы: онъ можетъ увлечься надеждою найти въ этомъ молодомъ энтузіастѣ подпору, которая ему не измѣнитъ, наперсника, которому иногда можно повѣрить свои тревоги. свои подозрѣнія и глубокую горесть сердца. Тѣмъ не менѣе, Поза льститъ самолюбію монарха, дѣлая его повѣреннымъ своихъ великодушныхъ мечтаній. Минутная власть, которую берётъ Поза надъ Филиппомъ, весьма естественна -- и Шиллеръ схватилъ её чрезвычайно вѣрно. Не стану исчислять въ подробности всѣхъ красотъ этой трагедіи. Скажу только, что ни одно изъ драматическихъ произведеній прошедшаго столѣтія, исключая "Валленштейна", не представляетъ намъ сценъ болѣе трогательныхъ, болѣе поразительныхъ, чѣмъ сцена свиданія Позы съ Филиппомъ и сцена, въ пятомъ актѣ, гдѣ великій инквизиторъ, слѣпецъ, согбенный годами, вдругъ, подобно привидѣнію, является посреди лицъ, полныхъ жизни, среди толпы придворныхъ, трепещущихъ отъ страха, и монархъ, властитель судебъ почти цѣлой Европы, преклоняетъ свою вѣнчанную голову передъ этимъ представителемъ судьбы.
   "Донъ-Карлосъ" составляетъ эпоху въ литературномъ поприщѣ Шиллера. Въ это время онъ съ увлеченіемъ предался изученію исторіи философіи, и пылкость воображенія, которою отличаются первыя его произведенія, уступила мѣсто сочиненіяхъ болѣе правильныхъ, болѣе согласнымъ съ законами искусства, болѣе классическимъ и болѣе созерцательныхъ. Окончивъ "Донъ-Карлоса", Шиллеръ пересталъ на нѣкоторое время заниматься поэзіей. Въ промежутокъ времени между изданіемъ "Донъ-Карлоса" въ 1786 и первою идеею "Валленштейна" въ 17УІ году, труды Шиллера были преимущественно критическіе, философскіе и историческіе. Единствеиныхъ произведеніемъ, написаннымъ Шиллеромъ втеченіе этого періода времени, сочиненіемъ, въ которомъ видно философское направленіе, соединённое съ прелестью вымысла, былъ "Духовидецъ". Это только отрывокъ, но отрывокъ исполненный занимательности, который можетъ-быть потерялъ бы много, если бъ былъ полнѣе. Прежде, нежели разбирать "Духовидца", вспомнимъ, что онъ былъ первый и лучшій опытъ въ сочиненіяхъ этого рода, единственное произведеніе, которое можно читать съ удовольствіемъ и гдѣ суевѣрное направленіе ума человѣческаго обработано такъ, что удовлетворяетъ и воображенію, и философскимъ изысканіямъ. Слогъ этого отрывка -- мастерское произведеніе пера; простота, столь противоположная съ мрачнымъ и фаталистическихъ характеромъ событій, простодушіе, небрежность, соединённыя съ разсказомъ, исполненнымъ движенія, заставляетъ сожалѣть, что Шиллеръ не занялся прилежнѣе сочиненіемъ романовъ. Скептическое расположеніе ума Шиллера, его отвращеніе отъ нѣкоторыхъ вѣрованій, замѣтное ужо въ "Духовидцѣ", становится еще очевиднѣе въ "Философскихъ письмахъ". Но это чувство выражается ещё сильнѣе въ поэтическомъ сѣтованіи объ утраченной славѣ древней миѳологіи. Пьеса, названная "Боги Греціи" -- одно изъ превосходнѣйшихъ произведеній второго періода жизни Шиллера.
   Изъ Дрездена Шиллеръ переѣхалъ въ Веймаръ. Дружескій пріёмъ Гердера и Виланда, благосклонность герцога и герцогини Амаліи, незабвенной тѣмъ покровительствомъ наукѣ и просвѣщенію, которое доставило Веймару названіе "германскихъ Аѳинъ", всеобщее уваженіе, съ какимъ встрѣтили Шиллера -- очаровали его. Онъ потерялъ даже тогда свою всегдашнюю робость и неловкость при сближеніи съ незнакомыми, особливо знатными людьми. Его изумляла простота обращенія при герцогскомъ дворѣ. Гёте жилъ уже въ Веймарѣ съ 1776 года, и въ 1779 году получилъ чинъ тайнаго совѣтника. Гердеръ переселился въ Веймаръ въ 1775 году и имѣлъ званія придворнаго проповѣдника, генералъ-суперинтендента и консисторіальнаго совѣтника. Виландъ, бывшій воспитателемъ двухъ саксенъ-веймарскихъ принцевъ, переселился въ Вейнаръ ещё въ 1772 году. Шиллеръ не засталъ тогда Гёте въ Вейіарѣ: онъ былъ въ Италіи. Гердеръ и Виландъ приняли Шиллера, какъ стараго друга. Благоговѣйно смотрѣлъ Шиллеръ на знаменитаго Гердера; но старикъ Виландъ, не смотря на лѣта, казался добрымъ ровесникомъ Шиллеру. "Виландъ молодъ, когда онъ любитъ", говорилъ объ нёмъ Шиллеръ. Шиллеръ принялъ дѣятельное участіе въ"Нѣмецкомъ Меркуріѣ" и напечаталъ въ нёмъ: "Боги Греціи", "Художники", отрывки изъ "Исторіи освобожденія Нидерландовъ". "Письма о Донъ-Карлосѣ" и прочее. Бесѣды съ Виландомъ увлекли Шиллера въ міръ Греціи. Онъ влюбился въ древнюю Элладу, перевёлъ эврипидову "Ифигенію въ Авлидѣ", часть его "Финикіянокъ", хотѣлъ потомъ переводить Эсхилова "Агамемнона". Съ особеннымъ удовольствіемъ принято было прошеніе его о мѣстѣ профессора въ Іенскомъ университетѣ. "Мнѣ кажется, что я переселёнъ въ Аѳины", писалъ Шиллеръ. "Живу съ людьми, которыми гордится Германія!" Испросивъ себѣ годъ времени на приготовленіе къ должности, Шиллеръ поѣхалъ въ Рудольштадтъ, для свиданія съ своимъ другомъ и зятемъ Рейнвальдомъ. Здѣсь неожиданно встрѣтилъ онъ Гёте. Первое свиданіе не было вполнѣ благопріятно. Шиллеръ увидѣлъ господина тайнаго совѣтника Гёте въ большомъ обществѣ, гдѣ онъ явился блестящимъ, придворнымъ человѣкомъ и испугалъ бѣднаго, робкаго Шиллера своею свѣтскою любезностью, своимъ живымъ разговоромъ, своими разсказами объ Италіи, откуда Гёте тогда возвращался. "Вообще, идея о величіи Гёте, какую составилъ я себѣ, не измѣнилась отъ личнаго знакомства моего съ нимъ", писалъ Шиллеръ: "но сомнѣваюсь, чтобы когда-нибудь могли мы съ нимъ сблизиться. Многое, что еще занимаетъ меня, чего я надѣюсь, уже кончилось для Гёте. Онъ не такъ создамъ, какъ я. Его свѣтъ -- не мой свѣтъ, и нашъ образъ воззрѣнія, кажется, существенно различенъ. Тутъ ничего не можетъ быть ни вѣрнаго, ни основательнаго. Впрочемъ, время покажетъ чего ожидать далѣе." Путешествіе въ Рудольштадтъ рѣшило участь Шиллера. Представленный другомъ своимъ Вольцогемомъ семейству Ленгефельдъ, Шиллеръ почувствовалъ искреннюю привязанность къ младшей дочери Ленгефельда -- и эта привязанность составила, впослѣдствіи, счастіе ого жизни. Шарлотта Лейгефельдъ была молода и очень недурна собой. Она казалась поэту его ангеломъ-хранителемъ, и была дѣйствительно такова, соединяя нѣжное сердце съ пламенной головою. Она видѣла въ Шиллерѣ идеалъ поэта и человѣка. Она требовала отъ него стиховъ. Поэзія, отвергнутая неблагодарнымъ поэтомъ, снова воспламенила Шиллера. Новыя, прелестныя, исполненныя жизни, созданія поэтическія рождались по волѣ Шарлотты. Но мечта быть положительнымъ человѣкомъ соединилась тогда у Шиллера съ новымъ желаніемъ -- быть супругомъ Шарлотты. Семейная жизнь казалась ему идеаломъ земнаго счастья. Исканія Шиллера были одобрены съ самаго начала, и для заключенія брака ожидали только опредѣленія его къ какому-нибудь мѣсту. Весною 1789 года Шиллеръ занялъ свою профессорскую кафедру въ Іенѣ, а въ февралѣ 1790 женился на своей Шарлоттѣ. Это было самое счастливое время въ жизни Шиллера. Ему исполнилось тогда тридцать лѣтъ. Десять лѣтъ прожилъ онъ въ Іенѣ, и здѣсь любовь супруги, рожденіе двухъ сыновей и двухъ дочерей, спокойное занятіе, обезпеченное состояніе (такъ, что онъ могъ купить себѣ домикъ и садъ въ окрестностяхъ Іоны) -- всё могло успокоить тревожную душу поэта. Кромѣ поѣздки въ Штутгардъ для свиданія съ отцомъ (который скончался въ 1790 году) и частыхъ поѣздокъ въ Веймаръ, Шиллеръ не оставлялъ Іены, гдѣ окружало его избранное общество друзей и обожавшихъ его многочисленныхъ учениковъ. Паулусъ, Шютцъ, Гуфеландъ, Рейнгольдъ, братья Гумбольдты -- были всегдашними собесѣдниками Шиллера. Его умъ, знанія, характеръ дѣлали дружескія связи съ нимъ столь крѣпкими, что, разставаясь, друзья продолжали бесѣдовать съ нимъ письменно -- и поэтому переписка Шиллера составляетъ драгоцѣнную психологическую и литературную лѣтопись жизни многихъ замѣчательныхъ людей Германіи его времени.
   Съ 1791 года онъ началъ чувствовать ослабленіе здоровья, часто бывалъ боленъ и особливо страдалъ грудною болѣзнью. Не смотря на то, онъ трудился безпрерывно. Кромѣ лекцій, тщательно приготовляемыхъ, Шиллеръ участвовалъ во многихъ литературныхъ предпріятіяхъ того времени: писалъ рецензіи въ "Іенскія Литературныя Вѣдомости", занимался изданіемъ "Записокъ" и "Нѣмецкаго Плутарха". Журналъ, начатый имъ подъ именемъ "Рейнской Таліи" и продолжаемый подъ названіемъ просто "Таліи", прекратился въ 1791 году. Два слѣдующіе года выдавалъ онъ "Новую Талію", а въ 1795 году предложилъ Гёте, Гумбольдту и всѣмъ современнымъ знаменитостямъ издавать журналъ "лучшій, какой только можно составить". Подъ именемъ "Часовъ" (Horen) журналъ этотъ выходилъ до 1797 года. Въ этомъ году Шиллеръ началъ издавать "Альманахъ Музъ". Первая часть "Духовидца" издана была въ 1789 году; её перепечатывали нѣсколько разъ; но напрасно публика требовала продолженія романа, а книгопродавцы предлагали дорогую цѣну за его рукопись: Шиллеръ не могъ ни продолжать, ни кончить его. Такъ не оканчивалъ онъ и своей "Исторіи освобожденія Нидерландовъ", начало которой издано было въ 1788 году. Ревностно взялся онъ за предложеніе написать "Исторію тридцатилѣтней войны"; но написалъ также только начало, помѣщённое въ "Историческомъ Альманахѣ" 1791 года. Тщетно просили у него продолженія послѣ необыкновеннаго успѣха начала.
   Все это не показываетъ ли, что перемѣна жизни и общественныхъ отношеній но укротила тревожнаго, бурнаго духа Шиллера? Да, онъ не укротился, былъ и остался прежнимъ -- тревожнымъ, восторженнымъ, недовольнымъ собою, обвиняющимъ себя... Трудъ не убиваетъ, какъ бы ни былъ онъ великъ, если онъ уравновѣшенъ съ силами, и если духъ человѣка доволенъ самимъ собою. У Шиллера не было ни того, ни другого условія. Онъ убивалъ себя чрезвычайностью труда, несоразмѣрностью его съ тѣлесными силами и ещё болѣе -- безпорядкомъ своихъ занятій. День Шиллера посвящёнъ былъ обществу друзей, прогулкѣ, семейству, чтенію, отдыху; съ наступленіемъ ночи онъ садился за работу, просиживалъ до утра, для подкрѣпленія бодрости силъ пилъ шеколадъ, кофе, шампанское. Голова его горѣла, мысли кипѣли и слабое тѣло сгарало въ огнѣ духа. Сосѣди видали иногда, какъ онъ одинъ, среди ночной тишины, ходилъ, бѣгалъ по комнатѣ, читалъ, декламировалъ, говорилъ и разсуждалъ громко самъ съ собою, принимался писать и, бросая перо, сидѣлъ въ глубокой задумчивости.
   Почувствовавъ, что силы возвратились, Шиллеръ снова принялся за свои литературныя занятія. Окончивъ "Исторію тридцатилѣтней войны", онъ, со всею пылкостью своего характера, предался трансцендентальной философіи, преимущественно той части этой науки, которая разсуждаетъ о подражательныхъ искуствахъ и ихъ нравственномъ вліяніи. Длинный рядъ критическихъ и философскихъ сочиненій: "О патетическомъ", "Объ употребленіи пошлаго и низкаго въ искусствѣ", "О трагическомъ искусствѣ", "О возвышенномъ" -- вскорѣ показали публикѣ, что Шиллеръ не безполезно изучалъ философію. Критическія статьи объ "Эгмонтѣ" Гёте и поэтическихъ произведеніяхъ Маттисона доставили ему случай изложить своё мнѣніе о драматургіи и опредѣлить, какое мѣсто должна занимать описательная поэзія. Эти труды были часто прерываемы физическими страданіями; но его непобѣдимая твёрдость торжествовала надъ всѣми препятствіями, и Шиллеръ съ одра болѣзни бросалъ ещё въ міръ свои произведенія, полныя жизни и силы.
   Въ это время онъ началъ своего "Валленштейна". Страсть къ поэзіи снова имъ овладѣла; но поэтъ чувствовалъ потребность занять своё воображеніе предметами существенными и положительными, и, вмѣсто сентиментальныхъ лирическихъ произведеній, занялся балладою. Примѣръ подалъ ему Гёте своей "Коринѳской невѣстой". Въ это-то время были написаны Шиллеромъ прекрасныя стихотворенія: "Торжество побѣдителей", "Жалоба Цереры", "Поликратовъ перстень", "Ивиковы журавли", "Геро и Леандръ", "Кассандра", "Водолазъ", "Графъ Габсбургскій", "Сраженіе съ змѣемъ", "Фридолинъ", "Перчатка", "Рыцарь Тогенбургъ" и другія, которыя обнаруживаютъ въ поэтѣ намѣреніе замѣнить идеальныя отвлечённости живописаніемъ дѣйствительности. Шиллеръ долго колебался между эпическою поэмою, которой героемъ былъ бы Густавъ-Адольфъ или Фридрихъ Прусскій, и драматическимъ сюжетомъ, въ которомъ онъ хотѣлъ изобразить воинскій и вмѣстѣ религіозный духъ альпійскихъ рыцарей; наконецъ онъ остановился на "Валленштейнѣ", о которомъ первая идея пришла ему во время пребыванія въ Карлсбадѣ, и изъ котораго нѣкоторые отрывки были уже написаны. Однако прошло ещё три года прежде, чѣмъ "Валленштейнъ" былъ оконченъ. Шиллеръ нѣсколько разъ измѣнялъ планъ этой драмы. Сначала онъ написалъ было её прозой, потомъ переложилъ въ бѣлые стихи. Иногда, особенно въ тёмные зимніе вечера, онъ хотѣлъ совершенно отказаться отъ работы: такъ трудны и неблагодарны казались ему матеріалы, которыми онъ долженъ былъ пользоваться; но вскорѣ природная гибкость ума восторжествовала: онъ съ жаромъ принялся за работу, особенно, когда возвратившаяся весна дала ему возможность жить въ своёмъ любимомъ павильонѣ, который онъ выстроилъ въ саду на дачѣ своей близъ Іены. Въ этомъ-то уединеніи Шиллеръ написалъ многія изъ своихъ превосходнѣйшихъ произведеній. Здѣсь родились: "Пѣснь о колоколѣ", "Прогулка" и здѣсь же былъ оконченъ "Валленштейнъ". Павильонъ Шиллера уже болѣе не существуетъ; но мѣсто, гдѣ онъ стоялъ -- есть мѣсто, освящённое воспоминаніями, и его съ уваженіемъ показываютъ путешественнику. Количество историческихъ матеріаловъ, собранныхъ поэтомъ для своей трагедіи, было такъ огромно, что, по совѣту Гёте, онъ призналъ за лучшее раздѣлить сюжетъ на три части, составляющія драматическую трилогію: "Лагерь", "Пикколомини" и "Смерть Валленштейна". Первая драма составляетъ нѣчто въ родѣ пролога къ двумъ слѣдующимъ: въ ней изображена военная жизнь толпы воиновъ, которые, послѣ пятнадцати лѣтъ, проведённыхъ въ сраженіяхъ и въ грабежахъ, собрались, наконецъ, на равнинахъ Пильзена. Нѣкоторыя обстоятельства, изложенныя въ этомъ прологѣ, обнаруживаютъ уже затруднительное положеніе Валленштейна и интриги, которыя его окружаютъ; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, внушаютъ зрителямъ довѣренность къ могущественному лицу, умѣвшему связать въ одно цѣлое элементы столь различные и столь непокорные. Произвесть впечатлѣніе, возбуждаемое прологамъ, было необходимо: автору нужно было сохранить поэтическое превосходство своего героя втеченіи всей драмы "Пикколомини" и въ первыхъ дѣйствіяхъ драмы "Смерть Валленштейна", гдѣ этотъ нерѣшительный вождь ждётъ отъ сочетанія звѣздъ того, къ чему должна бы его побудить природная энергія характера. Общій колоритъ драмы "Лагерь" исполненъ дикой весёлости, прерываемой, по временамъ, грубыми остротами и насмѣшками надъ скитальческимъ образомъ жизни солдата. Смѣлая обрисовка характеровъ напоминаетъ портреты Шекспира, когда онъ изображаетъ чернь. Геній Шиллера переноситъ насъ въ воинственную, полную приключеній атмосферу тридцатилѣтней войны. Въ "Пикколомини", напротивъ, всё дышотъ спокойствіемъ и нѣгою: сцены любви Макса и Тэклы напоминаютъ идиллію. Разсматривая эту драму отдѣльно отъ двухъ другихъ, мы находимъ её чрезвычайно не полною, особенно въ настоящемъ ея видѣ. Первоначально авторъ помѣстилъ въ ней всё, что теперь составляетъ два первые акта трагедіи "Смерть Валленштейна" и кончилъ её въ самую рѣшительную минуту, когда Октавій Пикколомини оставляетъ лагерь Валленштейна и навсегда разстаётся съ сыномъ. Напротивъ, въ драмѣ "Смерть Валленштейна" дѣйствіе быстро подвигается къ неизбѣжной развязкѣ; трагическій интересъ увеличивается съ каждою сценою; вліяніе мстительной Немезиды, передъ которою слабѣетъ и трепещетъ желѣзная душа Валленштейна, чувствуется отъ начала до конца драмы. Въ 1798 году Шиллеръ окончилъ "Валленштейна". Въ концѣ того же года эта трагедія была представлена на веймарскомъ театрѣ, обязанномъ своею славою Гёте, который управлялъ имъ. Веймарскій театръ походилъ на домашнюю сцену; актёры и сочинители, увѣренные въ добромъ расположеніи небольшой, но просвѣщённой публики, смѣло продавались своему вдохновенію. Гёте, съ подвижностію ума, которая его отличала, находилъ особенное удовольствіе дѣлать на этой небольшой сценѣ самые разнообразные опыты. Иногда устраивали залу на подобіе древняго театра; хоръ занималъ мѣсто оркестра: представляли какую-нибудь греческую трагедію въ буквальномъ переводѣ. Въ другой разъ, играли комедію Теренція съ масками, сдѣланными по древнимъ рисункамъ. Потомъ появлялись на сцену вѣрные переводы Шекспира Августа Шлегеля. Костюмы были наблюдаемы съ мелочною точностію. Самые знаменитые актёры дорожили честію дать нѣсколько представленій на веймарскомъ театрѣ и заслужить лестныя похвалы знатоковъ. Можно вообразить, съ какимъ стараніемъ была представлена піеса Шиллера, которая должна была сдѣлать: эпоху въ нѣмецкой литературѣ. Тщательно розыскали, какое оружіе и костюмы носили солдаты тридцатилѣтней войны, какой цвѣтъ означалъ военачальника. Малѣйшія роли были выполнены такъ, что содѣйствовали общему успѣху. Выведенный на сцену съ такою точностію, "Лагерь Валленштейна" долженъ былъ представлять самое любопытное и занимательное зрѣлище.
   Въ 1780 году Шиллеръ оставилъ Іену и поселился въ Веймарѣ, климатъ котораго былъ полезнѣе для его здоровья; но лѣтомъ онъ обыкновенно жилъ въ своемъ іенскомъ загородномъ домѣ. Въ Веймарѣ часто видали, какъ Шиллеръ одинъ, съ карандашомъ и бумагой въ рукѣ, прогуливался въ уединенныхъ аллеяхъ парка, или, задумчивый, сидѣлъ въ таинственномъ и мрачномъ гротѣ, неподалёку отъ герцогскаго дворца. Онъ обработывалъ тогда свою новую трагедію "Марія Стюартъ", которую окончилъ въ 1800 году. Эта драма вполнѣ достойна автора "Валленштейна". Въ ней выказывается въ полномъ блескѣ его сценическій талантъ и искусство приводить въ движеніе страсти и волновать души зрителей.
   Шесть лѣтъ, прожитыхъ Шиллеромъ въ Веймарѣ, были торжествомъ его. Неразлучный собесѣдникъ Гёте, онъ былъ принятъ въ домашній кругъ герцога, въ 1802 году пожаловавшнаго ему дворянское достоинство. Старикъ Виландъ, бодрый и свѣжій, смягчалъ своею бесѣдою тѣлесныя страданія и душевную грусть, терзавшія иногда Шиллера, при мысли о близкой разлукѣ съ жизнью, съ милыми ему людьми, съ тѣмъ, чего не успѣлъ онъ высказать. Трудъ былъ также наслажденіемъ и развлеченіемъ поэта -- и нельзя не изумляться обилію созданій его въ то время. Въ 1799 году данъ былъ на веймарскомъ театрѣ "Валленштейнъ", въ 1800 -- "Марія Стюартъ", въ 1801 -- "Орлеанская дѣва", въ 1803 -- "Мессинская невѣста", а въ 1804 году -- "Вильгельмъ Телль". Они какъ-будто не писались, но, подобно Минервѣ, вышедшей изъ головы Зевеса, выходили изъ души поэта во всеоружіи. Каждое изъ этихъ созданій было новымъ вѣнкомъ Шиллера. Но тѣмъ не ограничивались труды его. Переводъ "Федры" Расина, "Макбета" Шекспира, "Турандота" Гоцци и двухъ комедій Пикара дополнили рядъ его собственныхъ созданій. Онъ, какъ-будто, спѣшилъ высказаться, спѣшилъ испытать всѣ разнообразные роды драмы -- и геній его свободно обнималъ классическую трагедію и драму Шекспира, итальянскій фарсъ и трагедію древнихъ. Духовная дѣятельность Шиллера почти до послѣднихъ дней его была неутомима. Отдавши на театръ "Вильгельма Телля", онъ съ жаромъ принялся за "Димитрія Самозванца". Не смотря на болѣзненные припадки и ожиданіе смерти, приближеніе которой онъ хорошо зналъ, поэтъ неутомимо занимался своихъ новымъ сочиненіемъ, но все-таки не успѣлъ его окончить. Смерть пришла ранѣе, чѣмъ онъ думалъ, и остановила его на половинѣ работы. Несчастная привычка заниматься по ночамъ, отъ которой онъ не могъ отстать, и усиленная душевная дѣятельность разрушили его. Поѣздка въ Берлинъ, гдѣ самъ онъ ставилъ на сцену "Вильгельма Телля", усилила болѣзнь. Весна 1805 года была послѣднею весною для Шиллера. Злокачественная лихорадка быстро вела его къ гробу и превратилась, наконецъ, въ горячку. Шиллеръ лишился памяти, бредилъ, говорилъ о своей новой трагедіи; но въ послѣдніе часы жизни память возвратилась къ нему, онъ узналъ всѣхъ окружавшихъ его, былъ тихъ, спокоенъ, говорилъ о жизни за гробомъ, просилъ похоронить его просто. Онъ умеръ утромъ 27-го апрѣля (9-го мая) 1805 года, на сорокъ шестомъ году отъ рожденія. Общая печаль сопровождала кончину Шиллера. Оплакивали поэта и человѣка. Театръ веймарскій былъ закрытъ. Жители надѣли трауръ. Ночью на тридцатое апрѣля происходило погребеніе Шиллера. Множество народа шло за его гробомъ. Ночь была бурная; облака закрывали мѣсяцъ; но когда надобно было опускать гробъ въ могилу, мѣсяцъ освѣтилъ его сквозь разорванныя облака и снова скрылся въ тучахъ. Такія ночи любилъ Шиллеръ, и не рѣдко выходилъ изъ дому гулять по берегу рѣки, слушать шумъ и гулъ бури. Смерть Шиллера, какъ и нужно было ожидать, произвела сильное впечатлѣніе во всей Германіи. Каждый почувствовалъ всю великость потери. Только теперь стало ясно, какъ его любила Германія, для которой онъ жилъ и трудился. Прекрасное и утѣшительное явленіе, когда нація, за оказанное ей довѣріе, отвѣчаетъ такими высокими чувствами! Благородные труды Шиллера получили заслуженную награду: онъ сдѣлался любимымъ поэтомъ своихъ соотечественниковъ и навсегда останется любимцемъ всѣхъ благородныхъ и чистыхъ душъ.
   Кромѣ пяти изданій "Полнаго собранія сочиненій Шиллера въ переводахъ русскихъ писателей, изданныхъ подъ редакціею Н. В. Гербеля" въ 1857, 1860, 1802 и 1863 годахъ въ восьми и девяти частяхъ и въ 1876 году -- въ двухъ большихъ томахъ, куда вошли всѣ лучшія изъ существующихъ на русскомъ языкѣ переводовъ произведеній величайшаго изъ германскихъ поэтовъ, въ русской литературѣ существуетъ ещё цѣлая масса переводовъ изъ Шиллера, разсѣянныхъ по періодическимъ изданіямъ и изданныхъ отдѣльно. Тамъ, напримѣръ, на русскомъ языкѣ существуетъ переводовъ трагедій Шиллера: "Разбойниковъ" -- 3 (Сандунова, Кетчера и Достоевскаго, 1703, 1828 и 1857), "Заговора Фіеско въ Генуѣ" -- 3 (Г. и А. Кетчера и Гербеля, 1803, 1830 и 1859), "Коварства и Любви" -- 2 (Смирнова и Михайлова, 1806 и 1857), "Донъ-Карлоса" -- 3 (Ободовскаго, Лихонина и Достоевскаго, 1833, 1840 и 1847), "Лагеря Валленштейна" -- 2 (Шевырёва и Мея, 1827 и 1859), "Пикколомини" -- 2 (Шишкова и Лялина, 1831 и 1859), "Смерти Валленштейна -- 2 (Шишкова и Павловой, 1831 и 1868), "Мессинской невѣсты" -- 2 (Ротчева и Миллера, 1829 и 1858), "Вильгельма Телля" -- 2 (Ротчева и Миллера, 1829 и 1858); что же касается мелкихъ его стихотвореній, то многія изъ нихъ имѣютъ по 8, 9, 10 и даже 12 переводовъ, какъ, напримѣръ, стихотворенія: "Раздѣлъ земли", "Могущество пѣснопѣнія", "Дѣва изъ чужбины", "Амалія", "Жалоба дѣвушки", "Диѳирамбъ", "Къ радости", "Надежда" и "Идеалы".
  
                                 I.
             МОГУЩЕСТВО ПѢСНОПѢНІЯ.
  
             Потокъ, взволнованный дождями,
             Стремится съ горной крутизны;
             Дубы исторгнуты съ корнями
             И камни имъ увлечены.
             Остановившись въ изумленьѣ,
             Прохожій внемлетъ шуму водъ:
             Онъ слышитъ горныхъ струй паденье --
             Но гдѣ жь родникъ ихъ, гдѣ исходъ?
             Такъ льются звуки пѣснопѣнья;
             Но гдѣ же мѣсто ихъ рожденья?
  
             Кто изъ подвластныхъ грознымъ дѣвамъ,
             Прядущимъ жизненную нить --
             Кто могъ пѣвца живымъ напѣвомъ
             Своей души не покорить?
             Волшебной силой вдохновенья,
             Какъ жезлъ посланника боговъ,
             Пѣвецъ низводитъ въ царство тлѣнья,
             Уноситъ выше облаковъ
             И убаюкиваетъ чувства
             Святыми звуками искусства.
  
             Когда въ кружокъ толпы весёлой,
             Отмѣченъ тайной и бѣдой,
             Нежданно вступитъ рокъ тяжолый
             Своей гигантскою стопой,
             Тогда сыны гордыни ложной
             Предъ міра лучшаго посломъ
             Падутъ; замолкнетъ шумъ ничтожный
             Толпы ликующей кругомъ --
             И передъ истиной въ мгновенье
             Исчезнутъ ложь и заблужденье.
  
             Едва надъ смертнымъ звуки рая
             Прольются пѣсней съ высоты,
             Ужь онъ прозрѣлъ -- и, прозрѣвая,
             Свергаетъ ношу суеты;
             Онъ отрѣшается земного,
             Онъ въ міръ заоблачный паритъ.
             И, полнъ могущества иного,
             Вперёдъ безтрепетно глядитъ --
             И быстро сглаживаютъ звуки
             Морщины -- жизненныя муки.
  
             Какъ сынъ, разлукою томимый,
             Спѣшитъ покинуть край чужой,
             Чтобъ къ сердцу матери любимой!
             Припасть горячей головой:
             Не такъ ли пѣсня изъ чужбины
             Приводитъ странника домой,
             Рисуя свѣтлыя картины
             Его невинности святой,
             Чтобъ сердце, какъ въ былые годы,
             Согрѣть въ объятіяхъ природы.
                                                               Н. Гербель.
  
                                 II.
                       БЕЗПРЕДѢЛЬНОСТЬ.
  
             По морю вселенной направилъ я бѣгъ;
             Тамъ якорь мнилъ бросить, гдѣ видится брегъ
                       Пучины созданья,
                       Гдѣ жизни дыханья
             Не слышно, гдѣ смолкла стихійная брань,
             Гдѣ Богомъ творенью поставлена грань.
  
             Я видѣлъ, какъ юныя звѣзды встаютъ,
             Путёмъ вѣковѣчнымъ по тверди текутъ,
                       Какъ дружно летѣли
                       Къ божественной цѣли...
             Я далѣ -- и взоръ оглянулся окрестъ,
             И видѣлъ пространство, но не было звѣздъ.
  
             И, вѣтра быстрѣе, быстрѣе лучей,
             Я въ бездну ничтожества мчался бодрѣй --
                       И небо за мною
                       Одѣлося мглою.
             Какъ волны потока, такъ сонмы планетъ
             За странникомъ міра кипѣли во слѣдъ.
  
             И путникъ со мной повстрѣчался тогда,
             И вотъ вопрошаетъ: "Товарищъ, куда?"
                       -- Къ предѣламъ вселенной
                       Мой муть неизмѣнной:
             Туда, гдѣ умолкла стихійная брань,
             Отъ вѣка созданьямъ поставлена грань! --
  
             " Кинь якорь! предѣловъ имъ нѣтъ предъ тобой."
             -- Ихъ нѣтъ и за мною! путь конченъ и твой!
                       Свивай же вѣтрило,
                       О, духъ мой унылой,
             И далѣе, смѣлый, летѣть не дерзай,
             И здѣсь же съ отчаянья якорь бросай!
                                                               С. Шевыревъ.
  
                                      III.
                                 ВЕЧЕРЪ.
  
             Богъ лучезарный, росы освѣжительной жаждутъ поляны!
             Послѣ дневного труда и заботъ человѣкъ отдыхаетъ.
                       Тише бѣгутъ твои кони:
                                 Спускай колесницу свою!
  
             Видишь ли ты, кто тебя изъ кристальныхъ чертоговъ Нептуна
             Нѣжной улыбкой манитъ? Узнаётъ ли её твое сердце?
                       Шибче помчалися кони:
                                 Богиня Ѳетида манитъ.
  
             Быстро съ своей колесницы, въ объятія страстной богини,
             Прянулъ возничій и вожжи златыя Амуръ принимаетъ.
                       Кони стоятъ неподвижно
                                 И пьютъ студеную волну.
  
             На небо ночь благовонная всходитъ неслышной стопою;
             Слѣдомъ за ней много-звѣздной спѣшитъ и любовь чаровница.
                       Смертный, люби и покайся:
                                 Покоится любящій Фебъ.
                                                                                             Л. Мей.
  
                                 IV.
                       ОРЛЕАНСКОЙ ДѢВѢ.
  
             Стараясь исказить твой образъ благородный,
             Тебя насмѣшка въ грязъ хотѣла затоптать.
             Враждуя цѣлый вѣкъ съ прекраснымъ, умъ холодный
             Не вѣритъ ни въ добро, ни въ Божью благодать,
             Ни въ ангеловъ святыхъ -- и, полный святотатства,
             Стремится у души украсть ея богатства.
  
             Но бѣдное дитя, поэзія святая,
             Такая жь скромная пастушка, какъ и ты,
             Священныя права заслугѣ возвращая,
             Взнесла тебя къ звѣздамъ на крыліяхъ мечты.
             Ты создана душой -- и, окружонный славой,
             Переживетъ вѣка твой образъ величавой.
  
             Міръ любитъ помрачать невѣріемъ холоднымъ
             Все то, что высоко, что блещетъ и горитъ;
             Но есть ещё сердца съ стремленьемъ благороднымъ
             И съ вѣрою во всё, что сердцу говоритъ.
             Пускай клевещетъ Момъ и тѣшитъ вкусъ народный:
             Лишь благородный умъ чтитъ образъ благородный!
                                                                                             Н. Гербель.
  
                                 V.
                            НАДЕЖДА.
  
             Какъ много въ теченіе жизни земной
                       О будущемъ люди мечтаютъ!
             И всѣ они цѣли счастливой, златой
                       Достигнуть скорѣе желаютъ.
             Міръ Божій то свянетъ, то вновь расцвѣтётъ,
             А смертный все ищетъ, всё лучшаго ждётъ.
  
             Надежда, какъ мать, безотлучно при нёмъ:
                       Съ младенцемъ безпечнымъ играетъ
             И юношу манитъ волшебнымъ лучомъ
                       И старца при гробѣ питаетъ:
             Онъ сходитъ усталый съ земного пути,
             Съ надеждой -- за гробомъ покой обрѣсти.
  
             О, нѣтъ! то не вымыселъ лживый, пустой,
                       Рождённый въ мечтаньяхъ невѣжды.
             Мы знаемъ, мы вѣримъ, что есть міръ иной,
                       Гдѣ сбудутся наша надежды.
             То сладостной вѣры таинственный гласъ:
             Ужели онъ можетъ обманывать насъ?
                                                                         Ѳ. Миллеръ.
  
                       VI.
             ДѢВА ИЗЪ ЧУЖБИНЫ.
  
             Когда весна, благоухая,
             Сзывала первый хоръ пѣвцовъ,
             Являлась дѣва молодая
             Въ долину бѣдныхъ пастуховъ.
  
             Она родилась не въ долинѣ,
             Никто семьи ея не зналъ
             И слѣдъ скрывался, какъ въ пустынѣ,
             Лишь милый призракъ исчезалъ.
  
             И, чуя дѣвы приближенье,
             Стремилось всё на встрѣчу къ ней,
             Хотя внушалъ благоговѣнье
             Холодный блескъ ея очей.
  
             Она съ плодами приносила
             Цвѣты чарующей весны!
             Иное грѣло ихъ свѣтило,
             Иной счастливой стороны.
  
             И возвращалися съ плодами,
             Съ цвѣтами пышными домой --
             И отрокъ съ свѣтлыми кудрями,
             И старецъ немощный съ клюкой.
  
             Привѣтомъ всѣхъ она встрѣчала;
             Но для любящейся четы
             Подарокъ лучшій сберегала:
             Дарила лучшіе цвѣты.
                                                               Н. Гербель.
  
  
                                 VIII.
                       ЖАЛОБА ДѢВУШКИ.
  
             Сбираются тучи; лѣсъ глухо шумитъ.
             Склонясь надъ рѣкою, дѣвица сидитъ.
             Вздымаются волны сильнѣй и сильнѣй...
             И слёзы невольно бѣгутъ изъ очей --
                       И пѣснь ея льётся уныло:
  
             "Разбилося сердце и міръ опустѣлъ!
             Мнѣ счастья нѣтъ больше, свершонъ мой удѣлъ.
             О, Матерь Святая, возьми ты меня!
             Bcё счастье земное извѣдала я:
                       Жила я и въ жизни любила!"
  
             -- Напрасныя слёзы ты льёшь изъ очей:
             Не слышитъ ихъ милый въ могилѣ святой.
             Окажи мнѣ, что, послѣ восторговъ любви,
             Исцѣлитъ сердечныя раны твои?
                       И всё для тебя ниспошлю я. --
  
             "Пусть слёзы напрасно бѣгутъ изъ очей,
             Пусть другъ ихъ не слышитъ въ могилѣ своей!
             Есть послѣ восторговъ прекрасной любви,
             Есть высшее счастье -- то слёзы мои:
                       Въ нихъ прошлою жизнью живу я."
                                                                                   В. Лялинъ.
  
                                 IX.
                       СЛОВА ВѢРЫ.
  
             Три слова я молвлю -- отъ сердца онѣ,
                       Велики ихъ на свѣтѣ значенье;
             Три слова начало берутъ не извнѣ,
                       Но завѣщаны намъ отъ рожденья:
             Человѣкъ на печальный конецъ обречёнъ,
             Если въ эти три слова не вѣруётъ онъ.
  
             Онъ вѣровать долженъ, что съ волей рождёнъ,
                       Долженъ вѣрить въ своё назначеньё:
             Рабомъ своей воли останется онъ,
                       Если въ душу проникнетъ сомнѣнье.
             Та свобода внѣ силы, внѣ власти земной,
             И свободенъ лишь тотъ, кто владѣетъ собой.
  
             Онъ вѣровать долженъ въ небесную дщерь --
                       Добродѣтелью дщерь та зовётся;
             Она не страшится ни бѣдъ, ни потерь;
                       Ея голосъ на всё отзовётся:
             Это то, чего разумъ разумныхъ пойметъ.
             Въ простотѣ же разсудка младенецъ поймётъ.
  
             Есть Богъ! Его воля святая живётъ!
                       И за жизнью наступитъ ли тлѣнье --
             Изъ тлѣнья начало той жизни встаётъ,
                       Что почило въ началѣ творенья:
             Не смущайся же тѣмъ, что глупецъ говоритъ.
             Ниже тѣмъ, что вседневная мудрость твердитъ.
  
             Три слова я молвилъ, значенье имъ далъ;
                       Пусть они далеко отзовутся,
             И какъ бы кто низко душой ни упалъ,
                       Тѣ три слова ему остаются:
             Человѣкъ не погибъ и всего не лишонъ,
             Если въ эти слова ещё вѣруетъ онъ.
                                                               А. Струговщиковъ.
  
                                 X.
                       ГОРНЫЙ ПУТЬ.
  
             Надъ пропастью путь недоступный лежитъ,
                       Межь жизнью и смертью мелькая;
             Толпа исполиновъ тотъ путь сторожитъ,
                       Погибель тебѣ предвѣщая.
             Страшись пробужденья заснувшей лавины
             И молча пройди средь ужасной тѣснины.
  
             Тамъ мостъ, переброшенный смѣлый дугой,
                       Надъ бездною страшной согнулся;
             Но онъ былъ воздвигнутъ не смертной рукой:
                       Къ нему бы никто не коснулся.
             Ревущій потокъ, пролетая подъ нимъ,
             Увлечь его хочетъ стремленьемъ своимъ.
  
             Врата растворились -- и царство тѣней
                       Является вдругъ предъ тобою,
             А дальше свѣтлѣетъ долина и въ ней
                       Смѣняется осень весною.
             О, если бъ въ-томъ краѣ укрыться я могъ
             Отъ жизни волненій, отъ вѣчныхъ тревогъ!
  
             Четыре потока, свергаясь, шумятъ --
                       Никто не дошолъ къ ихъ истоку;
             Они во всѣ страны текутъ: на закатъ,
                       На сѣверъ, на югъ и къ востоку;
             Родившись въ журчаньи, всѣ вмѣстѣ несутся,
             Всё дальше бѣгутъ и навѣкъ разстаются.
  
             Вдали два утѣса стоятъ; высока
                       Ихъ область надъ всѣми земными,
             И носятся дѣти небесъ, облака,
                       Въ нарахъ золотистыхъ надъ ними.
             Играютъ они въ поднебесьи толпой;
             Ихъ игръ не увидитъ свидѣтель земной.
  
             Царица сидитъ въ высотѣ голубой
                       На свѣтломъ незыблемомъ тронѣ;
             Чело молодое, дыша красотой,
                       Блистаетъ въ алмазной коронѣ;
             Надъ нею льётъ солнце сіянье свой,
             Но только сіяетъ, не грѣя её.
                                                                         В. Гаевскій.
  
  
                                 XI.
                       ЮНОША У РУЧЬЯ.
  
             Надъ ручьёмъ пастухъ печальный
             Рвалъ поблёкшій свой вѣнокъ,
             И глядѣлъ, какъ торопливо
             Уносилъ цвѣты потокъ.
             Такъ и дни мои уходятъ,
             Будто волны за волной,
             Такъ и юность увядаетъ,
             Какъ вѣнокъ мой полевой.
  
             О, не спрашивайте болѣ,
             Что такъ сердце тяготитъ! --
             Обновлённая природа
             Всѣхъ надеждой веселитъ;
             Но и этотъ внятный голосъ
             Пробудившейся весны --
             Пробуждаетъ лишь страданья,
             Сердце рвётъ до глубины.
  
             Что мнѣ въ этихъ дняхъ роскошныхъ.
             Полныхъ вешней красоты?
             Вѣчно близкой и далёкой --
             Ей одной мои мечты.
             Къ ней я руки простираю,
             Къ ней стремлюся всей душой;
             Но она неуловима --
             И бѣжитъ меня покой.
  
             Позабудь свои чертоги!
             Припади ко мнѣ на грудь!
             Я весенними цвѣтами
             Скрашу жизненный твой путь.
             Въ рощѣ пѣсни раздаются,
             Ключъ струится съ высоты:
             Вѣдь и въ хижинѣ просторно
             Для любящейся четы!
                                                               Н. Гербель.
  
                                 XII.
                                 АМАЛІЯ.
  
             Свѣтлни образъ жителя Валгаллы,
             Другъ мой былъ всѣхъ юношей милѣй:
             Очи -- моря синіе кристаллы
             Съ майскомъ блескѣ солнечныхъ лучей!
  
             Поцалуи друга -- обаянье --
             Какъ двѣ искры, вспыхнувшія вдругъ,
             Какъ два тона арфы, при сліяньѣ
             Въ одностройный, неразрывный звукъ,
  
             Пламенѣли, душу сплавивши съ душою,
             На устахъ, звуча, сливалися;
             Сердце рвалось къ сердцу; небеса съ землёю
             Вкругъ счастливцевъ растоплялися.
  
             Друга нѣтъ! напрасно, ахъ, напрасно
             Звать ого въ кручинѣ и слезахъ!
             Нѣтъ его -- и всё, что въ жизни красно,
             Всё звучитъ мнѣ безнадежнымъ "ахъ".
                                                                         Л. Мей.
  
                                 XIII.
                                 ПЛЯСКА.
  
             Быстро игривой волною кружатся весёлыя пары,
             Пола касаясь едва окрылённой, воздушной ногою.
             Что это? -- лёгкія тѣни, тѣлесныя свергшія цѣпи,
             Или крылатые эльфы сплетаются въ лунномъ мерцаньи,
             Словно по воздуху стелется дымъ, колеблемый вѣтромъ,
             Какъ на струяхъ серёбристыхъ качается легкая лодка --
             Прыгаетъ мѣрно нога подъ плѣнительный тактъ музыкальный,
             Лёгкое тѣло подъемлетъ гармонія струнъ переливныхъ.
             Вотъ отдѣлилась и, будто стараясь прорвать вереницу,
             Мчится отважная пара къ тѣсно-сомкнутому ряду:
             Вмигъ передъ ней разступается онъ и смыкается снова,
             Словно волшебная сила открыла имъ путь и закрыла.
             Мчится -- и вотъ исчезаетъ изъ глазъ -- и въ дикомъ смятеньи
             Рушится чудное зданье воздушнаго міра движенья.
             Нѣтъ, оно радостно снова несётся -- распутался узелъ;
             Вновь возникаетъ порядокъ: прекрасное лишь измѣнилось.
             Въ мірѣ движенья всё рушится быстро, чтобъ вновь созидаться;
             Тайный законъ управляетъ измѣнчивой жизни игрою.
             Но отчего же вращаются образы, быстро смѣняясь,
             И движенье тѣмъ образовъ чудныхъ такъ полно покоя?
             Каждый владѣетъ собой, повинуясь лишь голосу сердца,
             И поспѣшно идётъ своею обычной дорогой.
             Это богиня гармоніи! Это она превращаетъ
             Буйный прыжокъ дикаря въ хороводную стройную пляску
             И укрощаетъ, подобно самой Немезидѣ, безумица,
             Дикій восторгъ и веселье созвучья уздой золотою.
             Или напрасно звучитъ предъ тобою гармонія міра
             И не хватаютъ за сердце ни волны плѣнительныхъ звуковъ,
             Ни вдохновляющій тактъ, ни чудесная стройность созданій,
             Ни законъ неизмѣнный, который въ безбрежномъ пространствѣ
             Движетъ блестящія солнцы извитыми смѣло путями?
             Какъ же ты, слѣдуя мѣрѣ въ игрѣ, ей не слѣдуешь въ жизни?
                                                                                             Н. Гербель.
  
                                           XIV.
                                 ПУТЕВОДИТЕЛИ ЖИЗНИ.
  
             Смертный, два генія чудныхъ ведутъ тебя въ жизни. Счастливъ ты,
             Если они, помогая другъ другу, ведутъ тебя вмѣстѣ.
             Рѣзвой игрою одинъ сокращаетъ твой путь: опираясь
             На исполинскую руку его, ты судьбу и заботы
             Смѣло встрѣчаешь тогда -- и, играя, тебя онъ приводитъ
             Къ безднѣ, гдѣ человѣкъ, содрогаясь, стоитъ передъ моремъ
             Вѣчности. Здѣсь другой молчаливо тебя принимаетъ
             И черезъ чорную бездну гигантской рукой переноситъ.
             Нѣтъ, ты вполнѣ никогда одному лишь изъ нихъ не ввѣряйся!
             Не довѣряй одному своей чести, а счастья -- другому!
                                                                                   Н. Гербель.
  
  
                                           XV.
                                 ИГРАЮЩІЙ РЕБЕНОКЪ.
  
             Смѣйся, малютка, играй на колѣняхъ родной! На священномъ
             Островѣ этомъ тебя не найдутъ ни печаль, ни заботы:
             Держатъ съ любовью тебя кроткой матери руки надъ бездной --
             И, улыбаясь, ты, полный невинности, смотришь въ могилу.
             Смѣйся, святая невинность: Аркадья тебя окружаетъ.
             Вольный порывъ увлекаетъ твою молодую натуру!
             Гордая сила сама создаётъ себѣ въ жизни предѣлы!
             Для добровольной рѣшимости нѣтъ ещё долга и цѣли!
             Смѣйся, играй: скоро явится трудъ -- и тяжолый и скучный --
             И предъ велѣніемъ долга умрутъ въ тебѣ радость и бодрость.
                                                                                   Н. Гербель.
  
  
                                 ХѴІ.
                       ГРУППА ИЗЪ ТАРТАРА.
             Чу! какъ ревъ взволнованнаго моря,
  
             Словно плачъ у скалъ дробимыхъ волнъ,
             Изъ пучинъ несутся вопли горя --
                       Мёртвыхъ мчитъ Хароновъ чолнъ.
                                 Исказились лики
             Скорбью страшной; бѣшеные крики
             Мукой ада вырваны изъ устъ;
             Очи впалы: тщетно взоръ безумной
             За волной Коцита вѣчно-шумной
             Мчится въ мглу -- ужасный берегъ пустъ.
             Вопрошаютъ шопотомъ братъ брата:
             "Что-то рокъ изъ нашихъ вынетъ урнъ?"
             Ахъ! предъ ними вѣчность безъ возврата --
             И косу переломилъ Сатурнъ.
                                                                         Д. Минъ.
  
                                 XVII.
             НАДОВЕССКІЙ ПОХОРОННЫЙ ПЛАЧЪ.
  
             Вотъ сидитъ онъ на рогожѣ;
                       Какъ смотрѣлъ на свѣтъ --
             Тотъ же видъ, величье то же,
                       Но ужь жизни нѣтъ.
  
             Гдѣ жь избытокъ прежней мочи?
                       Гдѣ тотъ сердца пылъ,
             Какъ, бывало, духу ночи
                       Трубку онъ курилъ?
  
             Сердце въ нёмъ разорвалося,
                       Свѣтлый взоръ угасъ --
             Взоръ, которымъ слѣдъ онъ лося
                       Узнавалъ не разъ.
  
             Гдѣ проворство ногъ, которымъ,
                       На горахъ, въ снѣгу,
             Съ горной данью, съ лосемъ скорымъ
                       Спорилъ на бѣгу?
  
             Гдѣ могучесть рукъ -- о, Воже! --
                       Гнувшихъ лукъ тугой?
             Вотъ сидитъ онъ на рогожѣ,
                       Блѣдный и нѣмой!
  
             Счастливъ воинъ знаменитый!
                       Ты идёшь въ края,
             Гдѣ нѣтъ снѣга, гдѣ покрыты
                       Маисомъ поля;
  
             Гдѣ полны дубравы дичью,
                       Гдѣ хоръ птицъ поётъ,
             Гдѣ кипитъ твоей добычью --
                       Рыбой -- лоно водъ.
  
             Такъ пируй, съ духами равный!
                       Мы же здѣсь въ слезахъ,
             Вспоминая подвигъ славный,
                       Погребёмъ твой прахъ.
  
             Такъ начнёмъ же погребальный
                       Хоръ среди могилъ;
             Принесёмте въ даръ прощальный
                       Всё, что онъ любилъ.
  
             Лукъ положимъ къ изголовью,
                       А топоръ на грудь,
             Въ ноги мѣхъ съ медвѣжьей кровью --
                       Другу въ дальній путь.
  
             Ножъ отточимъ, чтобъ безъ страха,
                       Свергнувъ вражій трупъ,
             Съ головы его въ три взмаха
                       Могъ онъ срѣзать чубъ.
  
             Краски огненнаго цвѣта
                       Бросимъ на ладонь,
             Чтобъ предсталъ онъ въ безднѣ свѣта
                       Красный, какъ огонь.
                                                               Д. Минъ.
  
  
                                 XVIII.
                            ОЖИДАНІЕ.
  
                  Чу! скрипнули дверцей садовой?
                  Чу! брякнула ручка замка?
                       Нѣтъ, то въ тополи мохровой
                       Слышенъ лепетъ вѣтерка.
  
                  Одѣнься густолиственной красой,
             Пышно-зелёный сводъ: торжественный устроимъ
                  Пріёмъ мы въ честь красавицы младой.
             Вы, вѣтви, для неё сплетайтеся покоемъ,
                  Наполненнымъ таинственною мглой!
             Проснитесь, вѣтерки, играйте рѣзвымъ роемъ
                  Вкругъ розовыхъ ланитъ ея, когда
                  На зовъ любви прійдетъ она сюда!
  
                  Чу! кто это тамъ торопливо
                  Скользитъ, шелестя по кустамъ?
                       Нѣтъ, то птица боязливо
                       Пропорхнула по вѣтвямъ.
  
                  День, погаси свой пламенникъ скорѣй!
             Ко мнѣ, нѣмая ночь и сумракъ молчаливый:
                  Укрой насъ въ сѣнь таинственныхъ вѣтвей,
             Набрось на насъ свой флёръ пурпурный и ревнивый!
                  Свидѣтелей -- докучныхъ ихъ ушей,
             Нескромныхъ взоровъ ихъ -- бѣжитъ Амуръ стыдливый;
                  Лишь Гесперъ -- стражъ довѣренный любви:
                  Его, о ночь, на небо призови!
  
                  Чу! звукъ издалёка домчался,
                  Какъ-будто кто шепчетъ въ саду?
                       Нѣтъ, то лебедь расплескался
                       На серебряномъ пруду.
  
                  Мой слухъ обнялъ гармоніи потокъ:
             Ручей журчитъ волной; зари живымъ румянцемъ
                  Лобзаемый, колеблется цвѣтокъ;
             Прозрачный виноградъ горитъ янтарнымъ глянцемъ
                  И персикъ наливной, припавши за листокъ,
             Лепечетъ радостно съ златистыхъ померанцевъ,
                  И вѣтеръ ароматною волной
                  Съ моихъ ланитъ смываетъ лѣтній зной.
  
                  Чу! кажется, входятъ въ аллею?
                  Чу! дѣвственный шагъ прозвучалъ?
                       Нѣтъ, подъ тяжестью своею
                       Съ вѣтки спѣлый плодъ упалъ.
  
             День сладко задрожалъ и пламенные взгляды
                  Его угасли: меркнетъ полоса
             На западѣ; цвѣты отрадной ждутъ прохлады;
                  Сребристый серпъ взошолъ на небеса.
             Міръ растопляется въ спокойныя громады
                  И всё -- краса, волшебная краса,
             И каждая изъ нихъ, свой поясъ разрѣшая,
             Восторженнымъ очахъ является нагая.
  
                  Но что тамъ во мракѣ мелькаетъ --
                  Не платье ли милой моей?
                       Нѣтъ, то бѣлый столпъ сверкаетъ
                       Въ тёмной зелени вѣтвей.
  
             О, сердце, полно ждать! Кчему мечту пустую,
                  Тѣнь счастія въ душѣ своей ласкать?
             Мечтой не остудить мнѣ грудь мою большую
                  И призрака руками не обнять:
             О, приводите мнѣ -- но тѣнь -- её, живую,
                  О, дайте ручку нѣжную пожать,
             Коснуться хоть слегка краёвъ ея мантильи!
             И надо мною сонъ простёръ незримо крылья...
  
                  И тихо, незримо, какъ лучь упованья,
                  Нежданной зарёю блаженнаго дня
                       Она подошла -- и лобзанья
                       Ея пробудили меня.
                                                                         Л. Мей.
  
  
                            XIX.
                       ДРУЗЬЯМЪ.
  
             Други, было время золотое,
             Процвѣтало знаніе благое,
             Процвѣталъ счастливѣйшій народъ!
             То, о чёмъ преданья умолчали,
             То нѣмые камни доказали --
             Жилъ, онъ жилъ, счастливѣйшій народъ!
             Но не прошлымъ красенъ день цвѣтущій:
             Красенъ цвѣть, который днесь цвѣтёть.
             Мы живёмъ -- и трижды правъ живущій,
             Если настоящимъ онъ живётъ!
             Други, сѣверъ намъ бываетъ вреденъ,
             Солнце скупо, уголокъ нашъ бѣденъ;
             Но онъ тёплъ тепломъ высокихъ думъ.
             Та, чѣмъ насъ природа обдѣлила,
             То живое чувство замѣнило --
             И свѣтлѣе солнца свѣтитъ умъ.
             Если мирта здѣсь не расцвѣтаетъ,
             Не цвѣтутъ гранаты и лимонъ --
             Бахусъ краспощёкій насъ вѣнчаетъ
             За трапезой полногрудыхъ жонъ.
             Громче тамъ -- въ стравѣ иноплеменной,
             Гдѣ стеклнсь со всѣхъ концовъ вселенной
             На всесвѣтный рынокъ корабли,
             Гдѣ британецъ всѣмъ и всё торгуетъ --
             Громче тамъ звенитъ и торжествуетъ
             Золотая деньга, богъ земли.
             Но не Темзѣ, не водѣ нечистой,
             Отразить святыя небеса:
             Только свѣтлыхъ думъ потокъ сребристый
             Отражаетъ Божьи чудеса!
             Слаще васъ, дѣтей зимы суровой,
             Лазарони спитъ въ тѣни лавровой,
             Подъ навѣсомъ божьяго шатра.
             Тамъ когда-то было царство Феба,
             Въ небо тамъ ушло второе небо --
             Дивный домъ апостола Петра.
             Но и Римъ, во всемъ его сіяньи,
             Только гробъ минувшаго: живётъ
             Только то, что, полное дыханья,
             Изъ ключа живой минуты пьётъ.
             Не смущайте жь, други, сихъ мгновеній
             Скорбныхъ звуковъ скорбныхъ пѣснопѣній:
             Прошлаго отъ праха не спасти!
             Вѣчнаго и солнце не видало:
             То лишь вѣчно, что не расцвѣтало
             И чему подъ солнцемъ не цвѣсти.
             Други, други, мало ль что бывало
             И чему ужь болѣ не бывать?
             Вѣчно только вѣчное начало
             И Его святая благодать!
                                                     А. Струговщиковъ.
  
                           XXI.
                       ИДЕАЛЫ.
  
             И такъ пришла пора разлуки --
             Со мною разстаёшься ты,
             Съ собой уносишь скорбь и муки
             И счастья свѣтлыя мечты.
             Неудержимо улетаешь
             Ты, юность чудная моя,
             И съ моремъ вѣчности сливаешь
             Тѣ дни, когда былъ счастливъ я.
  
             Вы удалились безвозвратно,
             Мечты моихъ прекрасныхъ дней --
             И лучь надежды благодатной
             Не озаритъ души моей.
             Нѣтъ прежней вѣры, чистой, ясной,
             (Какъ съ ней жива душа была!)
             И всё, что было такъ прекрасно,
             Жизнь безпощадно отняла.
  
             Какъ древле къ своему созданью
             Позналъ любовь Пигмаліонъ
             И былъ огнёмъ его желанья
             Холодный мраморъ оживлёнъ,
             Такъ, полный юношеской страстью,
             Природу обнялъ я съ мольбой --
             И не осталась безъ участья,
             И ожила на голосъ мой.
  
             Мои желанья раздѣлила --
             Сталъ голосъ сердца ей знакомъ:
             Она со мной заговорила
             Живымъ, понятнымъ языкомъ.
             Тогда воскресло всё творенье,
             Всё стало полно бытія;
             Я понялъ жизнь въ цвѣткѣ, въ растенье
             И въ тихомъ говорѣ ручья.
  
             Хотѣлъ я, полный духомъ новымъ,
             Весь міръ въ груди моей вмѣстить,
             Дѣяньемъ, мыслью, звукомъ, словомъ,
             Его пытался оживить.
             И этотъ міръ -- какъ идеаленъ
             Въ зародышѣ казался мнѣ,
             И какъ сталъ бѣденъ и печаленъ,
             Когда развился онъ вполнѣ!
  
             Мечтамъ довѣрившись прекраснымъ,
             Чуждаясь мелочныхъ заботъ,
             На жизнь смотрѣлъ я взоромъ яснымъ
             И бодро, смѣло шолъ вперёдъ.
             До крайнихъ точекъ мірозданья
             Пытливо умъ мой достигалъ:
             Ни въ высотѣ, ни въ разстояньи
             Себѣ предѣла онъ не зналъ.
  
             Міръ ясенъ былъ передо мною,
             Ничѣмъ я не былъ въ нёмъ смущонъ.
             Какою свѣтлою толпою,
             Счастливецъ, былъ я окружонъ!
             Мнѣ слава свой вѣнокъ сплетала,
             Любовь дары свои несла,
             Какъ солнце, истина сіяла,
             Жизнь мірнымъ счастіемъ цвѣла!
  
             И что же? Скоро, слишкомъ скоро
             Изчезли спутники мои --
             И я остался безъ опоры
             Одинъ на жизненномъ пути.
             Мелькнуло счастье лёгкой тѣнью,
             Плодовъ мнѣ знанье не дало;
             Зловѣщей тучею сомнѣнья
             Покрылось истины чело.
  
             Я видѣлъ: слава доставалась
             Въ удѣлъ бездарности одной,
             И вмѣстѣ съ юностью умчалась
             Пора любви моей святой --
             И всё мертво, всё тихо стало.
             Боялся въ жизнь я заглянуть:
             Одна надежда озаряла
             Послѣднимъ отблескомъ мой путь.
  
             Кто жь отъ меня не отнимаетъ
             Ещё спасительной руки:
             Меня съ любовью провожаетъ
             До гробовой моей доски?
             Ты, дружба, наше провидѣнье!
             Тебя такъ долго я искалъ:
             Тебя Творецъ для исцѣленья
             Сердечныхъ недуговъ намъ далъ.
  
             И, съ нею бремя раздѣляя,
             Ты, мирный трудъ, идёшь со мной --
             И, ничего не разрушая,
             Всё зиждешь твёрдою рукой;
             Для цѣли общей ты сбираешь,
             Быть-можетъ, атомы одни,
             Но въ свиткѣ вѣчности стираешь
             Часы, минуты, годы, дни.
                                                               В. Лялинъ.
  
  
                             XXII.
                       RESIGNATION.
  
             И я, друзья, въ Аркадіи родился!
                       На утрѣ бытія
             И мнѣ мой рокъ въ блаженствѣ поручился!.
             И я, друзья, въ Аркадіи родился;
             Но вся въ слезахъ прошла весна моя!
  
             Не дважды май намъ въ жизни расцвѣтаетъ:
                       Моя весна прошла.
             Безмолвный богъ, о, плачьте! преклоняетъ --
             Безмолвный богъ мой свѣточъ погашаетъ
                       И грёза отошла.
  
             Я предъ тобой, о, вѣчности равенство,
                       У полныхъ тайны вратъ!
             Возьми свою росписку на блаженство:
             Она цѣла -- но зналъ я совершенства;
                       Возьми её назадъ!
  
             Къ тебѣ несу моей души стенанье,
                       Праматерь-судія!
             Есть о тебѣ между людей сказанье,
             Что ты царишь съ вѣсами воздаянья,
                       Вѣнецъ всѣхъ дѣлъ тая.
  
             Тамъ, слышно, страхъ срѣтаетъ преступленья,
                       А честь восторги ждутъ;
             Вскрываются сердечныя стремленья,
             Рѣшаются загадки Провидѣнья
                       И ты даёшь намъ судъ.
  
             Тамъ отчій кровъ изгнаннымъ отверзаютъ,
                       Нѣтъ терній въ той странѣ;
             Но дщерь боговъ, что правдой называютъ,
             Что всѣ бѣгутъ, не многіе лишь знаютъ,
                       Несётъ оковы мнѣ.
  
             "Въ иной странѣ -- отдай свою мнѣ младость --
                       Я расплачусь съ тобой;
             Порукой мнѣ моихъ обѣтовъ сладость!"
             Я взялъ обѣтъ -- и отдалъ жизни радость
                       Ей до страны иной.
  
             "Отдай мнѣ всё, что есть въ тебѣ святова,
                       Лауру -- страсть твою:
             За гробомъ скорбъ я уврачую снова!"
             И сердце я разсѣкъ -- и изъ больнова
                       Ей вырвалъ страсть мою.
  
             "Ищи же долгъ теперь ты за могилой!"
                       Мнѣ наглый свѣтъ кричалъ;
             "Обманщица, подкупленная силой,
             За тѣнь существенность купила --
                       И что безъ ней ты сталъ?"
  
             Людской толпы мнѣ слышалась огласка:
                       "Твой страхъ -- одна мечта!
             И что боговъ твоихъ больная сказка,
             Какъ не вселенной бѣдная развязка,
             Земныхъ умовъ земная острота?
  
             "Что будущность, гробовъ предназначенье?
                       Что вѣчность гордая сама,
             Почтенная въ туманномъ сокровеньѣ,
             Какъ не громадныхъ страховъ отраженье
                       На зеркалѣ пугливаго ума?
  
             "Превратный ликъ безжизненнаго тѣла,
                       Ты -- мумія времёнъ,
             Что въ холодѣ могильнаго предѣла
             Смола надеждъ намъ сохранить умѣла
             И что тобой безсмертьемъ наречёнъ.
  
             "За лучь надеждъ найдемъ ли правду гдѣ мы?
             Ты отдалъ жизнь правдивую свою...
             Шесть тысячъ лѣтъ уста могилы нѣмы;
             Возсталъ ли трупъ изъ тлѣна, чтобы всѣ мы
             Повѣрили въ праматерь-судію?"
  
             Я видѣлъ: вѣкъ къ тебѣ за вѣкомъ мчался,
                       А міръ земной
             Бездушнымъ трупомъ вслѣдъ распростирался;
             Никто ко мнѣ изъ гроба не являлся;
             Но вѣрилъ я обѣту всей душой.
  
             Я всё заклалъ передъ твоимъ престоломъ --
                       И вотъ явился наконецъ...
             Презрѣвъ толпы лукавой произволомъ,
             Я лишь однимъ твоимъ внималъ глаголамъ:
                       Богиня, гдѣ же мой вѣнецъ?
  
             "Я васъ равно люблю, земныя чада!"
                       Богиня мнѣ въ отвѣтъ:
             "Есть два цвѣтка у васъ, средь вертограда,
             Есть два цвѣтка, премудрыхъ душъ отрада:
                       Надеждъ и наслажденій цвѣтъ!
  
             "Кто взялъ одинъ -- другого не касайся!
                       Ученье всѣхъ вѣковъ:
             "Не вѣришь ты -- живи и наслаждайся,
             Увѣровалъ -- страдай и распинайся."
             Судья міровъ -- исторія міровъ!
  
             "Ты взялъ мечты -- ты принялъ награжденье,
                       Ты вѣру взялъ -- она твой кладъ!
             Спроси у мудрыхъ міра разрѣшенья:
             Что взято нами силой у мгновенья,
                       Отдастъ ли вѣчность намъ назадъ?"
                                                                         Г. Данилевскій.
  
  
  
                             XXIV.
                       ХУДОЖНИКИ.
  
             Съ какимъ величьемъ ты, о, геній человѣка,
             Въ гордынѣ мужества стоишь на склонѣ вѣка,
             Съ побѣдной пальмою въ рукахъ,
             Съ умомъ развившимся, духовной силы полный,
             Сынъ зрѣлый временидѣятольно-безмолвный,
             Съ привѣтной кротостью въ очахъ!
             Свободный разумомъ, закономъ сильный,
             Великъ ты благостью, числомъ даровъ обильный,
             Молчавшихъ столько лѣтъ въ душѣ твоей,
             Природы даръ, которая такъ любитъ
             Тяжолый грузъ твоихъ цѣпей,
             Которая въ борьбѣ съ тобой твой умъ сугубитъ
             И возстаётъ въ красѣ изъ дикости своей!
             Но упоёнъ побѣдою надъ ней,
             Не забывай любить ту руку,
             Что на пустынныхъ жизненныхъ брегахъ,
             Какъ сироту, рожденнаго на муку,
             Въ добычу случая, нашла тебя въ слезахъ,
             Ту длань, что съ первыхъ дней для высшаго призванья
             Твой юный умъ направила въ тиши
             И всѣ порочныя желанья
             Исторгла изъ неопытной души,
             Ту добрую, что въ играхъ и случайно
             Въ тебѣ понятія о долгѣ создала
             И добродѣтели высокой тайны
             Въ загадкахъ лёгкихъ отгадать дала,
             Ту мать, что, поручивъ любимца чуждой длани,
             Вновь зрѣлымъ юношей прижмётъ тебя къ груди.
             О, человѣкъ, въ чаду слѣпыхъ желаній
             Къ ногамъ ея рабынь во прахъ не упади!
             Въ умѣніи пчела тебя наставитъ
             И прилежанію научитъ червь долинъ;
             Но знаніе твой умъ съ духами рядомъ ставитъ:
             Искусство, человѣкъ, имѣешь ты одинъ.
             Лишь свѣтлыми прекраснаго вратами
             Въ міръ чудный знанья вступишь ты;
             Чтобъ высшій блескъ снести очами,
             Постигни прелесть красоты.
             Чѣмъ музъ бряцающія струны
             Такъ сладко потрясли твой слухъ,
             То воспитало умъ твой юный,
             Чтобъ онъ позналъ всемірный духъ.
             Что нѣкогда, въ теченіи столѣтій,
             Умомъ созрѣвшимъ понялъ ты,
             То ужь давно предузнавали дѣти
             Въ символѣ вѣчной красоты.
             Ея прелестный ликъ гнушаться насъ заставилъ
             Порочныхъ чувствъ, любить добро, какъ свѣтъ,
             Когда ещё Солонъ не написалъ намъ правилъ,
             Принёсшихъ медленно свой блѣдный цвѣтъ.
             Ещё идея о пространствахъ бездны
             Не создалась въ умѣ людей --
             Кто, созерцая своды звѣздны,
             Ужь не предчувствовалъ о ней?
             Въ коронѣ звѣздной Оріона,
             Доступная чистѣйшимъ лишь духанъ,
             Сіяя съ солнечнаго трона
             По безпредѣльнымъ небесамъ,
             Вселяя ужасъ блескомъ вѣчной славы,
             Уранія нисходитъ съ высоты
             И, снявъ съ главы вѣнецъ свой величавый,
             Намъ предстоитъ, какъ символъ красоты;
             Здѣсь, поясъ прелести вкругъ стана обвивая,
             Становится дитёй для дѣтскаго ума.
             Что здѣсь встрѣчаетъ насъ, какъ красота земмая,
             То встрѣтитъ нѣкогда, какъ истина сама.
             Когда Творящій Духъ отринулъ человѣка
             Отъ лика Своего и въ области утратъ
             Опредѣлилъ ему стезёю трудной вѣка
             Найдти ко свѣту поздній свой возвратъ,
             Когда отъ узника въ обители печали
             Всѣ небожители безжалостно бѣжали --
             Великодушная, она
             Осталась съ изгнаннымъ одна.
             Летая вкругъ него, она надеждой дышетъ
             Любимцу своему въ печальномъ мірѣ семъ
             И на стѣнахъ его темницы пишетъ
             Въ прелестныхъ вымыслахъ Эдемъ.
             Доколь покоился въ объятьяхъ нѣжныхъ этой
             Кормилицы невинный родъ людей,
             Міръ не дымился, кровью жертвъ согрѣтый,
             Не возжигала брань священныхъ алтарей;
             Ведомъ на помочахъ ея рукой нестрогой,
             Какъ рабъ не слѣдовалъ за долгомъ человѣкъ,
             И нравственности съ солнечной дорогой
             Сливался свѣтлый путь его невинныхъ нѣтъ.
             Кто цѣломудренно служилъ ея законамъ,
             Тотъ, низкихъ чуждъ страстей, былъ самъ себѣ глава,
             Тотъ предъ ея священнымъ трономъ
             Обратно получалъ въ духовномъ мірѣ ономъ
             Свободы сладостной права.
  
             Блаженны вы, кого изъ милліоновъ
             Она въ свой храмъ къ служенью призвала,
             Чьимъ голосомъ вѣщала смыслъ законовъ,
             Въ чьёмъ сердцѣ тронъ священный создала,
             Вы, чьей рукой предъ алтарями храма
             Зажгла огонь святого ѳиміама,
             Предъ чьими взорами сняла съ себя покровъ,
             Въ одинъ союзъ соединивъ жрецовъ!
             Гордитесь славною ступенью,
             Гдѣ высшій жребій васъ постановилъ!
             Въ духовномъ мірѣ высшихъ силъ
             Вы были первою ступенью.
             Но прежде, чѣмъ внесли гармонію вы къ намъ,
             Ту связь, которой все покорствуетъ предъ взоромъ,
             Для дикаря природы дивный храмъ
             Былъ зданьемъ безъ границъ, подъ чорнымъ ночи флёромъ,
             Чуть-освѣщаемымъ затеряннымъ лучомъ,
             Толпой враждебною видѣній,
             Сгнетавшихъ умъ его невольничьимъ ярмомъ,
             Его избравшихъ цѣлью нападеній
             И, дикія, какъ онъ, съ нимъ спорившихъ во всёмъ.
             Прикованъ къ нимъ тяжолыми цѣпями,
             Коснѣя въ нравственной глуши,
             Природу созерцалъ онъ мёртвыми очами,
             Не видя чудной въ мой души.
             Но тѣни сей души, мелькнувшей передъ вами,
             Рукою тихой, нѣжнымъ чувствомъ музъ
             Вы чудодѣйно уловили
             И въ гармоническій союзъ
             Сливать ихъ тайну изучили.
             Вы съ чувствомъ радостнымъ стремили къ небу взоръ,
             Любуясь стройностью роскошной пальмы гибкой;
             Предъ вами отражалъ кристаллъ потока зыбкій
             Дрожащей зелени уборъ.
             Могли ль вы не признать прекраснаго намёка,
             Съ которымъ въ помощь вамъ сама природа шла?
             Въ изображеніи на зеркалѣ потока
             Она искусство вамъ ей подражать дала.
             Съ своею тайной разлучася,
             Она прелестный призракъ свой
             Въ потокъ повергнула живой
             И вамъ въ добычу отдалася.
             И сила творчества тогда проснулась въ васъ.
             Но слишкомъ гордые, чтобъ брать одни даянья,
             Вы стали подражать тѣнямъ, плѣнявшимъ глазъ,
             На глинѣ, на пескѣ творя ихъ начертанья.
             Тогда силъ творческихъ въ васъ ожилъ сладкій пиръ --
             И первое созданье вышло въ міръ.
             Предъ силой вашихъ наблюденій
             Отбросивъ тайный свой туканъ,
             Вамъ обнаружили довѣрчивыя тѣни
             Васъ чаровавшій талисманъ.
             Законы силой чудотворной,
             Богатства прелести и думъ
             Въ созданьяхъ вашихъ рукъ сліялъ въ союзъ покорный
             Изобрѣтательный вашъ умъ.
             И обелискъ взлетѣлъ, воздвиглись пирамиды,
             Всталъ Гермесъ на межѣ, колонна поднялась,
             Лѣсовъ мелодія въ свирѣли раздалась
             И въ пѣсняхъ стали жить Атриды.
  
             Какъ въ первый разъ въ одинъ пучёкъ цвѣтки
             Связалъ разумный выборъ чувства,
             Такъ первое явилось въ міръ искусство;
             Но вотъ ужь изъ пучковъ свиваются вѣнки --
             И новое является искусство,
             Искусство смертнаго въ дѣлахъ его руки.
             Оно, дитя красы, довольное собою,
             Изшедъ доконченнымъ, творцы, изъ вашихъ рукъ,
             Вѣнецъ теряетъ надъ главою,
             Едва войдётъ въ дѣйствительности кругъ.
             Теперь, подчинена закону симметріи,
             Колонна встать должна въ ряду сестёръ своихъ,
             Герой исчезъ въ толпѣ героевъ и впервые
             Пѣвецъ Меоніи намъ воспѣваетъ ихъ.
             Но вскорѣ въ міръ созданій новыхъ
             Свершился варваровъ набѣгъ.
             "Смотрите!" вопіютъ толпы бойцовъ суровыхъ:
             "Всё это создалъ человѣкъ!"
             И весело согласными толпами
             Они спѣшатъ за лирою пѣвцовъ,
             Имъ пѣвшихъ грозную титановъ брань съ богами,
             Гигантовъ родъ и истребленье львовъ --
             И, внемля имъ, изъ слушателей сами
             Становятся героями-бойцами.
             Тогда впервые духъ вкусилъ
             Блаженство радостей игривыхъ,
             Питавшихъ издали его восторговъ пылъ,
             Безъ возбужденья думъ пытливыхъ
             Проникнуть въ сущность скрытыхъ силъ.
             Теперь отъ нравственной дремоты
             Освобождённый духъ воскресъ,
             И вы ввели раба заботы
             На лоно счастія съ небесъ.
             Теперь онъ свергъ съ себя ярмо животной злости,
             Мракъ человѣчностью разсѣявъ на челѣ --
             И думы, выспренные гости,
             Въ его блеснули головѣ.
             Теперь, къ звѣздамъ направивъ очи,
             Подъемистъ царственный онъ ликъ:
             Ужь въ даль міровъ къ свѣтиламъ ночи,
             Ужь къ солнцамъ взоръ его проникъ.
             Расцвѣлъ улыбкой ликъ прекрасный,
             Взоръ блещетъ влагою страстей
             И голосъ въ пѣснѣ сладкогласной
             Развилъ всю страсть души своей,
             И шутка съ кротостью, въ одинъ союзъ слитыя,
             Изъ вдохновенныхъ устъ излилися впервые.
             Онъ весь былъ преданъ, червь земли,
             Желаньямъ низкимъ въ мглѣ грѣховной;
             Но вы зародышъ въ нёмъ нашли
             Любви святой, любви духовной.
             И если въ міръ любви духовъ
             Широкій путь ему указанъ,
             Конечно, этимъ былъ обязанъ
             Онъ первой пѣснѣ пастуховъ.
             Облагорожена мышленьемъ,
             Страсть сердца сладкимъ пѣснопѣньемъ
             Изъ устъ поэта излилась,
             Слеза ланиты оросила
             И нѣга страсти возвѣстила
             Высокихъ думъ святую связь.
  
             Прекрасныхъ грацію, могучихъ крѣпость стали,
             И кроткихъ кротость, и разумныхъ умъ
             Въ одну вы славу сочетали
             Въ картинѣ дивной, полной думъ.
             И предъ Невѣдомымъ сталъ человѣкъ смиряться
             И отблескъ полюбилъ Его,
             И пламенный герой горѣлъ уподобляться
             Великой сущности всего.
             Всего прекраснаго вы первый звукъ въ тѣ годы
             Исторгли для него изъ струнъ самой природы.
             Порывы дикіе страстей,
             Измѣнчивость судьбы отъ самой колыбели,
             Уставъ инстинктовъ, должностей --
             Все, взвѣсивъ чувствомъ, вы съумѣли
             Направить съ выборомъ къ своей высокой цѣли.
             Что въ ходѣ медленномъ своёмъ
             Развить въ вѣкахъ природѣ надлежало,
             То въ пѣснопѣніи, на сценѣ яснымъ стало,
             То приняло доступный всѣмъ объёмъ.
             Предъ хоромъ фурій устрашонный,
             Злодѣй ещё неуличённый
             Ужь въ пѣснѣ приговоръ внималъ;
             Ещё не смѣлъ мудрецъ рѣшатъ судьбы вопроса,
             А міру юному слѣпой пѣвецъ Хіоса
             Ужь тѣ загадки разрѣшалъ
             И Ѳесписъ въ тишинѣ съ походной колесницы
             Ужь Промыслъ низводилъ въ подлунныя границы.
             Но преждевременно вы въ тѣсныя границы
             Законъ гармоніи внесли.
             Ещё судьба въ нѣмой дали
             Подъ тёмной тайной покрывала
             Кругъ полной жизни на земли
             Отъ вашихъ взоровъ укрывала,
             А васъ уже стремилъ отваги смѣлый духъ
             За ночь грядущаго раздвинуть жизни кругъ.
             Тогда вы ринулись безъ страха
             Чрезъ океанъ Аверна роковой
             И жизнь, бѣжавшую изъ праха,
             Вновь обрѣли за урной гробовой.
             Тогда явился намъ, на Полукса склонённый,
             Съ поникшинъ факеломъ Кастора ликъ младой,
             Какъ мѣсяцъ, тѣнью омрачённый,
             Покуда не свершилъ онъ кругъ сребристый свой.
             Но выше всё, паря всё къ высшей грани.
             Стремилъ творящій геній васъ.
             Уже созданія возстали изъ созданій
             И изъ гармоніи гармонія лилась.
             Чѣмъ упоённый взоръ плѣнялся здѣсь донынѣ,
             То высшей красотѣ смиренно служитъ тамъ:
             Всѣ нимфы прелести, столь милыя очамъ,
             Слились съ величіемъ въ божественной Аѳинѣ,
             И сила, мускулы напрягшая въ бойцѣ,
             Прелестно смолкнула въ чертахъ прекрасныхъ бога
             И Зевсъ смягчилъ гордыню на лицѣ
             Средь Олимпійскаго чертога.
             Преобразованный трудами міръ вокругъ
             И сердце полное стремленій новыхъ,
             Развитое въ борьбахъ съ природою суровыхъ,
             Расширили созданій вашихъ кругъ.
             Тогда вознёсъ съ собой на крыліяхъ свободы
             Искусства человѣкъ, какъ лучшіе дары,
             Творя изъ щедрыхъ нѣдръ природы
             Прекраснаго волшебные міры,
             Предѣлы знанія раздвинулись предъ нами
             И лёгкостью побѣдъ, пріобрѣтенныхъ вами,
             Духъ, приготовленный отыскивать тропы,
             Ведущія во храмъ къ искусствамъ и свободѣ,
             Природы дальные возстановилъ столпы
             И перегналъ ее въ ея туманномъ ходѣ.
             Её онъ взвѣшивалъ, свой примѣняя вѣсъ,
             Онъ мѣрилъ мѣрою, отъ ней же получённой,
             И міръ разумнѣе тогда предъ нимъ воскресъ,
             Красы законамъ подчинённый.
             Теперь гармонію онъ сферамъ возвратилъ
             Съ самодовольнымъ, юнымъ обаяньенъ,
             И если онъ плѣнялся мірозданьемъ,
             Онъ симметрію въ нёмъ любилъ.
  
             Теперь во всёмъ, что зритъ онъ предъ собою,
             Онъ зритъ ужь равенства черты;
             Свился съ златой его стезёю
             Прелестный поясъ красоты:
             Предъ нимъ съ побѣдой совершенство
             Созданій вашихъ предлетитъ.
             Гдѣ шумно празднуетъ блаженство,
             Гдѣ скорбь безмолвная груститъ,
             Гдѣ медлитъ съ думой созерцанье,
             Гдѣ слёзы льютъ въ жилищѣ бѣдъ,
             Гдѣ самъ онъ вѣдаетъ страданье --
             Вездѣ онъ видитъ высшій свѣтъ,
             Вездѣ играютъ съ нимъ хариты
             И самъ онъ, чувствами развитый,
             Подругамъ милымъ мчится вслѣдъ.
             И такъ въ прекрасныхъ переливахъ
             Явленья, линіи красы
             Свиваются предъ нимъ въ видѣніяхъ игривыхъ,
             Такъ мчатся дней его часы.
             И съ моремъ музыки такъ сладострастно льющей
             Струи для чувствъ его.онъ духъ сливаетъ свой
             И предаётся пламенной мечтой
             Въ объятія Цитеры всюду-сущей.
             Вступивъ съ судьбой въ возвышенный союзъ,
             Любимецъ грацій и питомецъ музъ,
             Онъ тихую стрѣлу изъ лука всемогущей
             Необходимости готовъ принятъ въ тиши
             Въ грудь, обнажонную безъ трепета души.
             Любимцы кроткіе гармоніи священной,
             Благіе спутники но жизненнымъ волнамъ,
             Вы -- даръ прекраснѣйшій, даръ высшій, данный намъ
             Для жизни Тѣмъ, Кто жизнь даётъ вселенной.
             Коль нынѣ цѣнитъ долгъ свободный человѣкъ,
             Коль любитъ цѣпь свою, ей подчинивъ свой вѣкъ,
             H случая надъ нимъ безсиленъ скиптръ желѣзный --
             За всё въ безсмертіи своемъ
             Найдёте нѣкогда себѣ вѣнецъ возмездный.
             Когда вкругъ чаши той, гдѣ мы свободу пьёмъ,
             Играютъ радостей плѣнительные боги
             И создаютъ изъ сновъ волшебные чертоги --
             За всё мы вамъ любовью воздаёмъ.
             Вы Духу дивному, увившему цвѣтами
             Всѣхъ прелестей самой судьбы чело,
             Тому, Кто повелѣлъ, чтобъ пламенѣлъ свѣтло
             Его эѳиръ несчётными звѣздами,
             Тому Зиждителю, Который даже въ часъ,
             Когда грозитъ, во ужасъ облеченный,
             Своимъ величіемъ, красой плѣняетъ насъ --
             Вы подражаете Создателю вселенной.
             Какъ въ свѣтломъ зеркалѣ ручей
             Вечерній блескъ, цвѣты полей
             И зыбкій берегъ отражаетъ,
             Такъ въ жизненныхъ волнахъ сіяетъ
             Міръ поэтическихъ тѣней.
             Вы къ намъ на свѣтъ въ одеждѣ брачной
             Ликъ ужасающій и мрачный
             Жестокой Парки привели;
             Какъ въ ваши урны кости тлѣнья,
             Такъ хоръ заботъ и треволненья
             Вы въ блескъ волшебный облекли.
             Я пробѣгалъ крылатой думой
             Минувшее изъ вѣка въ вѣкъ:
             Безъ васъ -- какъ всё вокругъ угрюмо,
             Гдѣ вы -- какъ счастливъ іеловѣкъ.
             Искуство, нѣкогда на лёгкихъ крыльяхъ силы
             Изъ вашихъ вышедшее рукъ.
             Опять въ объятья къ вамъ сошло тотъ вѣкъ унылый.
             Когда времёнъ томительный недугъ.
             Разрушивъ въ членахъ жизни силы.
             Въ щекахъ румянецъ угасилъ
             И человѣкъ, какъ старецъ хилый.
             Склонясь на посохъ свои. бродилъ.
             Тогда вы жаждущимъ устамъ изъ свѣжей влаги
             Вновь чашу поднесли живительной отваги;
             Два раза изъ сѣмянъ, посѣяннымъ вокругъ.
             Два раза вызвали вы къ жизни жизни духъ.
             Бѣжавъ отъ варварскихъ гоненій.
             Вы съ опозоренныхъ востока алтарей
             Огонь послѣднихъ жертвоприношеній
             Внесли въ міръ новыхъ дикарей.
             И юный день, бѣглецъ изъ странъ востока.
             Блеснулъ опять на западѣ зарёй --
             И на поляхъ Гесперіи далёко
             Расцвѣлъ цвѣтокъ Іоніи святой:
             И, кротко отразясь въ душѣ поэта,
             Природа лучшая прекрасный свѣтъ дала
             И дивная богиня свѣта
             Въ сердца людей торжественно вошла.
             Тогда оковы съ милліоновъ пали
             И право за рабовъ свой голосъ подало.
             Какъ братья жизнь ведутъ безъ распрей и печали,
             Такъ племя юное крѣпчало и росли.
             Тогда съ высокимъ наслажденьемъ
             Вы зрѣли счастіе земли
             И, облечённые смиреньемъ,
             Съ заслугой молча отошли.
             И если по полямъ проложеннымъ мышленья
             Съ отважнымъ счастіемъ паритъ теперь мудрецъ,
             И, упоёнъ пеаномъ дерзновенья,
             Рукою смѣлою хватаетъ ужь вѣнецъ,
             И если мыслитъ онъ, что платою презрѣнной
             Онъ, какъ наёмникамъ, воздастъ своимъ вождямъ
             И у престола истины священной
             Художникамъ дастъ мѣсто, какъ рабамъ --
             Простите вы ему: свершенія корона
             Надъ вашей головой сіяетъ съ небосклона.
             Какъ вами, первымъ вешнихъ дней цвѣткомъ,
             Духъ развивая, начала природа,
             Такъ вами, чуднымъ жатвенныхъ вѣнкомъ,
             Закончила, всё совершивъ, природа.
             Изъ мрамора, изъ глины вознесясь,
             Духъ творческій искусствъ ужь побѣдилъ для насъ
             Неизмѣримыя духовные предѣлы.
             Что въ мірѣ знанія открылъ мыслитель смѣлый,
             То завоёвано открыто лишь чрезъ васъ.
             Всѣ тѣ сокровища, что собралъ умъ прозрѣвшій,
             И въ вашихъ только рукъ пойметъ мыслитель самъ,
             Когда тѣ знанія, до красоты созрѣвши,
             Какъ перлъ созданія, блеснутъ его очагъ,
             Когда на холмъ взойдётъ онъ вмѣстѣ съ вами
             И позлащённую вечерними лучами
             Долину вдругъ увидитъ тамъ.
             Чѣмъ больше прелестей для взора и для слуха,
             Чѣмъ съ высшей красотой созданья духа
             Въ одинъ союзъ сольёте вы,
             Въ одно роскошные блаженство для толпы,
             Чѣмъ шире помыслы и чувства
             Раскроете для творчества искусства,
             Для чуднаго потока красоты,
             Тѣмъ совершеннѣй въ звѣньяхъ мірозданья,
             Теперь разорванныхъ безъ смысла и сознанья,
             Узритъ онъ чудныхъ формъ изящныя черты,
             Тѣмъ больше выйдетъ тайнъ сквозь ночи мракъ безмолвный,
             Тѣмъ далѣе предъ нихъ раздвинетъ міръ столпы,
             Тѣмъ шире жизнь польётъ живыя волны,
             Тѣмъ для него слабѣй слѣпая мощь судьбы,
             Тѣмъ выше всѣ его стремленья,
             Тѣмъ болѣ въ нёмъ любви, тѣмъ болѣ въ немъ смиренья.
             Ведите же его таинственной стезёй,
             Чрезъ формы чистыя, чрезъ звуковъ міръ чистѣйшій,
             Всё къ высшимъ высотамъ, всё въ красотѣ полнѣйшей
             По чудной лѣстницѣ поэзіи святой,
             Чтобъ на концѣ времёнъ ещё порывъ живой,
             Ещё одно святое вдохновенье --
             И человѣкъ повергся въ упоеньѣ
             Въ объятья истины самой.
             Въ коронѣ звѣздной, безъ покрова
             Тогда для зрѣлаго уха
             Предстанетъ ликъ Киприды снова,
             Какъ ты, Уранія, сама.
             И чѣмъ упорнѣй отъ богини
             Бѣжалъ онъ, къ истинѣ стремясь,
             Тѣхъ онъ скорѣй постигнетъ нынѣ
             Межь двухъ богинь святую связь.
             Такъ въ изумленіи чудесномъ
             Улиссовъ юный сынъ стоялъ,
             Когда въ вождѣ своёмъ небеснымъ
             Онъ дщерь Юпитера узналъ.
             Достоинство людей вамъ вручено судьбами:
             Храните же его!
             Оно и падаетъ и возникаетъ съ вами.
             Поэзіи священной волшебство
             Премудрому въ сёмъ мірѣ служитъ плану:
             Да льётся жь вѣчно къ океану
             Святой гармоніи оно!
             Гонимый злобой закоснѣлой,
             Суровой истины глаголъ
             Въ союзѣ музъ и въ пѣснѣ смѣлой
             Себѣ пристанище обрѣлъ;
             И подъ блестящей пеленою
             Грозящей прелестью самою
             Онъ звучно въ пѣснѣ прогремѣлъ
             И, внемля гимнъ его побѣдный,
             Смущённый, трепетный и блѣдный
             Предъ нимъ гонитель онѣмѣлъ.
             Сыны свободные природы,
             Свободной матери сыны,
             Летите на крыламъ свободы
             Къ красѣ надзвѣздной стороны!
             Другихъ вѣнцовъ себѣ не ждите!
             Что потеряли въ жизни сей,
             То снова нѣкогда узрите
             На лонѣ матери своей.
             На крыльяхъ смѣлыхъ мчась высоко,
             Времёнъ перегоните бѣгъ!
             Ужь въ нашемъ зеркалѣ далёко
             Горитъ зарёй грядущій вѣкъ.
             Идя несчётными путями
             Многообразности земной,
             Сойдитесь всѣ, сплетясь руками,
             При тронѣ благости святой,
             Какъ въ семь лучей, блестя прелестно,
             Дробится бѣлый свѣтъ межь тучь,
             Какъ сель лучей дуги небесной
             Должны сливаться въ бѣлый лучь,
             Такъ упоённый взоръ плѣняйте
             Волшебной ясностью своей
             И съ моремъ истины сливайте
             Свѣтъ ослѣпительныхъ лучей!
                                                               Д. Минъ.
  
  
                                 XXV.
             ГРАФЪ ЭБЕРГАРДЪ ГРЕЙНЕРЪ.
  
             Ну что вы тамъ, въ землѣ своей,
             Дерёте носъ подъ-часъ?
             Не мало доблестныхъ мужей,
             Не мало есть богатырей
             И въ Швабіи у насъ!
  
             У васъ -- и Карлъ, и Эдуардъ,
             И Фрицъ... и кто потомъ?
             И Карлъ, и Фрицъ, и Эдуардъ...
             У насъ -- одинъ: графъ Эбергардъ,
             Въ сраженьи -- божій громъ.
  
             И Ульрихъ, сынъ его -- и тотъ
             Любилъ желѣза звонъ:
             Бывало, врагъ громитъ и жжётъ --
             Сынъ графа Ульрихъ не вздрогнётъ
             И вспять ни-пяди онъ.
  
             Рентлингцы, съ зависти, не разъ
             Ковали тайный ковъ --
             И препоясались на насъ
             Они мечомъ въ недобрый часъ;
             А графъ -- не ждётъ враговъ:
  
             Вломился къ нимъ -- не побѣдилъ,
             Вернулся не добромъ.
             Отецъ свою досаду скрылъ,
             А сыну божій свѣтъ не милъ --
             И плачетъ онъ тайкомъ.
  
             Змѣя подъ сердцемъ... "А! постой!"
             Задумалъ онъ съ-тѣхъ-поръ --
             И клялся отчей бородой
             Омыть кровавою рѣкой
             Свой гнѣвъ и свой позоръ.
  
             И дождался. Давно пора!
             И людямъ, и конямъ
             Пришлось подъ Дёффингенъ съ утра
             Сойдтись на полѣ и -- "ура!"
             Ой, жарко было тамъ!
  
             Нашъ лозунгъ былъ: "врага топчи
             За прежній бой!" Потомъ
             Съ утра до поздной до ночи
             Трещали копья и мечи,
             И била кровь ключёмъ.
  
             А Ульрихъ? -- львёнка не серди:
             Къ врагамъ домчался онъ --
             И страхъ, и ужасъ впереди,
             И крикъ, и стоны позади,
             И смерть со всѣхъ сторонъ.
  
             По съ смертію не спорятъ львы:
             Сверкнула сабля въ тылъ --
             Всѣ разомъ къ Ульриху: увы!
             Не опустилъ онъ головы,
             Да жгучій взоръ застылъ.
  
             Какъ-будто голову самъ ссѣкъ,
             Самъ врагъ заплакалъ... Га!
             Нашъ графъ не плакалъ весь свой вѣкъ:
             "Мой сынъ такой же человѣкъ!
             Маршъ, дѣти, на врага!"
  
             И сердце жолчью облилось,
             И копья гнѣвъ навёлъ,
             И много труповъ улеглось;
             А врагъ бѣжалъ -- и вкривь, и вкось --
             На горы, въ лѣсъ и въ долъ.
  
             И съ трубнымъ звукомъ мы въ свой станъ
             Вернулися потомъ --
             И пиръ-горой у поселянъ:
             И вальсъ, и пѣсни -- и стаканъ
             Заискрился виномъ.
  
             А гдѣ жь нашъ старый графъ? Сидитъ
             Въ шатрѣ однимъ одинъ:
             Слеза въ глазахъ его блеститъ;
             Предъ нимъ убитый сынъ лежитъ,
             Лежитъ убитый сынъ.
  
             Затѣмъ при графѣ мы своёмъ
             И тѣломъ, и душой.
             Въ его рукѣ не мечъ, а громъ;
             Онъ -- буря въ полѣ боевомъ,
             Звѣзда земли родной.
  
             Такъ что жь вы тамъ, въ землѣ своей,
             Дерёте носъ подъ-часъ?
             Не мало доблестныхъ мужей,
             Не мало есть богатырей
             И въ Швабіи у насъ!
                                                     Л. Мей.
  
  
  
                       ХХѴІ.
             ЖАЛОБА ЦЕРЕРЫ.
  
             Вотъ опять весною вѣетъ!
             Обновился видъ земной:
             Холмъ подъ солнцемъ зеленѣетъ,
             Льды разрушены волной;
             Въ лонѣ водъ съ высотъ эѳира
             Улыбается Зевесъ;
             Крылья нѣжнаго Зефира
             Чуть колеблютъ юный лѣсъ;
             Въ рощахъ хоры пробудились;
             Ореада мнѣ поётъ:
             "Всѣ цвѣты къ намъ возвратились --
             Дочь твоя ужь не придётъ!"
  
             Ахъ! я долго дочь искала,
             Обѣжала много странъ;
             Вслѣдъ за нею посылала
             Всѣ лучи твои, Титанъ!
             День приходитъ, день уходитъ --
             Нѣтъ ни слѣда милыхъ ногъ.
             Онъ, который всё находитъ,
             Лишь ея найти не могъ.
             Ужь не ты ль, властитель неба,
             Скрылъ её, плѣнясь красой?
             Иль въ подземный мракъ Эреба
             Взялъ Плутовъ её съ собой?
  
             Кто же къ ней мой стонъ призывный
             Отнесётъ за Ахеронъ?
             Чолнъ отходитъ непрерывно;
             Но лишь тѣни носитъ онъ.
             Міръ подземный, мрака полный,
             Вѣкъ сокрытъ очамъ земныхъ;
             Стиксъ, пока струитъ онъ волны,
             Не носилъ ещё живыхъ.
             Много есть туда тропинокъ;
             Но оттуда -- ни одной.
             Тамъ и токъ ея слезинокъ
             Скрытъ для матери родной.
  
             Жоны, Пирры поколѣнье,
             Вамъ отраденъ смерти часъ:
             Огнь священный погребенья
             Возвращаетъ къ дѣтямъ васъ.
             Лишь для насъ, боговъ блаженныхъ,
             Недоступна та рѣка;
             Не коснётся насъ, нетлѣнныхъ,
             Паркъ суровая рука.
             Парки, бросьте отъ святыни
             Горнихъ странъ меня въ аидъ!
             Не щадите правъ богини:
             Мать ихъ бремя тяготитъ.
  
             Я тогда бы лёгкой тѣнью
             Полетѣла въ тѣ края,
             Гдѣ одна, безъ утѣшенья,
             Съ мрачныхъ мужемъ дочь моя,
             Истомлённая тоскою,
             Тщетно ищетъ свѣта дня,
             Ищетъ мать -- и предъ собою
             Вдругъ увидѣла бъ меня!
             Снова ласки и лобзанья,
             И свиданія восторгъ...
             О, тогда бъ отъ состраданья
             Прослезился самый Оркъ!
  
             Тщетный зовъ! мечта пустая!
             Всё летитъ путёмъ своимъ
             Колесница дня златая;
             Зевса судъ неотразимъ.
             Онъ, счастливый, отвращаетъ
             Взоръ отъ мрака къ небесамъ.
             Что однажды похищаетъ
             Ночь, то вѣкъ пребудетъ тамъ...
             Развѣ только Стикса воды
             Лучъ Авроры озаритъ,
             Иль Ирида Орка своды
             Яркой радугой пронзитъ.
  
             Не остался ль мнѣ примѣтный,
             Сладко-памятный залогъ,
             Что любви цвѣтокъ завѣтный
             И въ разлукѣ не поблёкъ?
             Нѣтъ ли сладостныхъ сомненій
             Между дочерью и мной?
             Нѣтъ ли тайныхъ утѣшеній
             У отшедшей и живой?
             Нѣтъ! не всё для насъ пропало,
             Хоть и скрытъ ея мнѣ ликъ:
             Небо вѣчное послало
             Намъ таинственный языкъ.
  
             Лишь умрутъ питомцы мая,
             Лишь Борей, дыханьемъ устъ
             И листы и цвѣтъ срывая,
             Обнажитъ печальныя кустъ --
             Даетъ мнѣ сѣмя жизни новой
             Рогъ Вертумна золотой,
             Я же сѣмя это снова
             Стиксу жертвою святой
             Опущу въ земное лоно,
             Къ сердцу дочери моей:
             Это въ область Ахерона
             Мой сердечный голосъ къ ней.
  
             Но лишь только съ пляской Оры
             Вновь весну къ намъ возвратятъ --
             Солнца пламенные взоры
             Снова мёртвыхъ оживятъ.
             Сѣмя, скрытое могилой,
             Недоступно для очей,
             Выйдеть бодро, съ новой силой.
             Въ царство свѣта и лучей.
             Корень ищетъ тьмы Эреба,
             Стебель рвётся къ небесамъ:
             Имъ отъ Стикса и отъ Феба
             Дань заботы пополамъ.
  
             Вполовину за могилой,
             Вполовину межь живыхъ --
             Ахъ! то вѣстника отъ милой...
             Мнѣ отраденъ голосъ ихъ.
             Пусть родную Орка своды
             Скрыли въ страшной глубинѣ,
             Слышу въ первенцахъ природы
             Нѣжный зовъ ея ко мнѣ.
             Онъ мнѣ радостно вѣщаетъ,
             Что и тамъ, въ странѣ тѣней,
             Всё любовію пылаетъ
             Сердце дочери моей.
  
             Васъ привѣтствую душою,
             Чада юныя луговъ!
             Да кропить на васъ росою
             Нектаръ сладостный боговъ!
             Краски радуги пролью я
             Вамъ на нѣжные листы,
             И съ Авророй ихъ сравню я
             Въ полномъ цвѣтѣ красоты.
             Пусть вѣщаетъ блескъ весенній
             Всѣмъ восторгъ сердечный мой,
             Пусть печальный мракъ осепній
             Всѣхъ роднитъ съ моей тоской!
                                                               Ѳ. Миллеръ.
  
  
                       ХХVIII.
             ГЕРО И ЛЕАНДРЪ.
  
             Золотясь подъ солнцемъ юга,
             Смотрятъ замки другъ на друга
             И, шумя подъ ихъ пятой,
             Геллеспонтъ легко и смѣло
             Сквозь утёсы Дарданела
             Катитъ волны чередой.
             Волны прыгаютъ на берегъ,
             Стонутъ, воютъ и кипятъ:
             Рвутъ отъ Азіи Европу,
             Но любви не устрашатъ.
  
             Богъ любви, Эротъ могучій,
             Сердце Геро страстью жгучей
             И Леандра уязвилъ.
             Геро -- будто день прекрасный;
             А Леандръ, охотникъ страстный,
             Лѣсъ и пажити любилъ.
             Но вражда отцовъ жестокихъ
             Тяготѣла надъ четой --
             И любовь ихъ колебалась
             Надъ бездонной глубиной.
  
             Тамъ -- на башнѣ у обрыва,
             Подъ которой горделиво
             Геллеспонтъ ревётъ и бьётъ,
             Геро друга поджидаетъ --
             Къ Абидосу взоръ склоняетъ,
             Гдѣ возлюбленный живётъ.
             Нѣтъ моста на дальній берегъ,
             Чолнъ не мчится средь валовъ;
             Но любовь нашла дорогу
             Безъ челновъ и безъ мостовъ.
  
             Въ лабиринтъ она вступаетъ
             И выходитъ; превращаетъ
             Тупоумныхъ въ мудрецовъ;
             Подъ ярмо звѣрей склоняетъ;
             Въ плугъ алмазный запрягаетъ
             Огнедышащимъ воловъ.
             Даже ярость Стикса злого
             Для отважныхъ не страшна:
             Мощно любящихъ спасаетъ
             И изъ тартара она.
  
             Даже въ морѣ пламень страсти,
             Полный нѣги, полный власти,
             Духъ Леандра возбуждалъ --
             И едва лишь день кончался,
             Онъ отважно устремлялся
             Въ бездны волнъ и уплывалъ,
             Разсѣкая ихъ руками,
             Къ дорогой ему скалѣ,
             Гдѣ мерцалъ привѣтный факелъ
             И манилъ его во мглѣ.
  
             Позабывъ свой путь опасной,
             На груди ея прекрасной
             Согрѣвалъ младую кровь
             И вкушалъ душой отраду,
             Ту, которую въ награду
             Лишь даритъ одна любовь,
             День пока не пробуждалъ ихъ
             Изъ мечтаній неземныхъ
             И не гналъ его въ пучину
             Изъ объятій огневыхъ.
  
             Тридцать разъ луна златая
             Озаряла, день смѣняя,
             Ихъ любовь во тьмѣ ночей;
             Но промчались ночи скоро,
             Какъ -- завидная для взора
             Безтѣлесныхъ -- страсть людей.
             Кто, съ несчастьями сдружившись,
             Плодъ небесный не срывалъ
             Съ береговъ рѣки аида,
             Тотъ блаженства не вкушалъ.
  
             Такъ прошли, смѣняясь скоро,
             Поздній Гесперъ и Аврора --
             Быстро шли за днями дни;
             Но ни стужи приближенья,
             Ни листовъ сухихъ паденья
             Не замѣтили они,
             И лишь видѣли съ восторгомъ
             Уменьшенье круга дней,
             Вмѣстѣ радуяся счастью
             Продолжительныхъ ночей.
  
             Вотъ вѣсы надъ небесами
             Уравняли ночи съ днями --
             И, печальна и грустна,
             Видитъ Геро коней Феба,
             Подходящихъ къ краю неба,
             Ожиданія полна.
             Море сгладилося, стихло --
             Свѣтлымъ зеркаломъ легло:
             Не сгибаетъ вѣтеръ знойный
             Видъ упругое стекло.
  
             Беззаботные дельфины
             Средь серебряной равнины
             Пѣнятъ воду подъ собой
             И безмолвія дружинъ!
             Мирныхъ жителей пучины
             Вышли чорною толпой.
             Только рыбы ихъ свиданья
             Подмѣчали иногда;
             Но Геката ротъ беззвучный
             Имъ зажала навсегда.
  
             И любуясь, какъ игриво
             Вилось море, Геро льстиво
             Изливалася въ мольбѣ:
             "Свѣтлый богъ! ты не коваренъ?
             Нѣтъ, тотъ лживъ, неблагодаренъ,
             Кто но ввѣрится тебѣ!
             Только люди вѣроломны --
             Дышетъ холодомъ ихъ кровь;
             Ты же кротокъ. милосерденъ --
             И зовётъ тебя любовь.
  
             "Безъ тебя, одна съ тоскою,
             За высокою стѣною
             Я бъ увяла въ тишинѣ;
             Но ты милаго хранило
             И безъ лодокъ приносило
             На зыбяхъ своихъ ко мнѣ.
             Глубоки твоя пучина.
             Страшенъ ревъ твоихъ валовъ,
             Но отвага побѣждаетъ,
             Не боится ихъ любовь.
  
             "И тебя, морей властитель,
             Поражалъ Эротъ-мучитель:
             Хорошая весела,
             Надъ блистающимъ чертогомъ
             На быкѣ золоторогомъ
             Гелла по морю плыла.
             Быстро вышелъ ты изъ моря,
             Побѣжденный красотой --
             И въ пучину съ плечъ могучихъ
             Ты увлёкъ её съ собой.
  
             "Грозный богъ! и ты, богиня!
             Вы, живущіе въ пучинѣ,
             Вы, любовниковъ покровъ --
             Друга милаго введите
             Въ пристань, или усмирите
             Ярость пѣнистыхъ валовъ!
             Гелла, добрая богиня,
             Снизойди къ моимъ мольбамъ:
             Принеси его сегодня
             Снова къ этимъ берегамъ!"
  
             Туча небо омрачаетъ...
             Геро факелъ раздуваетъ,
             Чтобъ онъ ярче освѣтилъ
             Іракъ таинственной пустыни,
             Чтобъ онъ милому въ пучинѣ
             Знакомъ дружественнымъ былъ.
             Но, шумя и угрожая,
             Море стонетъ и ревётъ;
             Въ небѣ звѣзды потухаютъ;
             Въ морѣ буря настаётъ.
  
             Мракъ нависнулъ и сгустился
             Надъ пучиной -- и полился
             Дождь шумливою рѣкой;
             Въ мракѣ молніи сверкаютъ;
             Изъ ущелій вылетаютъ
             Вихри шумною гурьбой:
             Роютъ гибельныя бездны
             На пространствѣ водяномъ
             И, какъ челюсти аида,
             Разверзаютъ ихъ кругомъ.
  
             Въ страхѣ Геро восклицала:
             "Зевсъ! о чёмъ я умоляла?...
             Не внимай моимъ мольбамъ --
             И избавь меня отъ горя!
             Можетъ-быть, ужь въ безднахъ моря
             Онъ стремится по волнамъ...
             Вотъ и птицы водяныя
             Съ крикомъ на берегъ летятъ
             И суда, предвидя бурю,
             Къ вѣрнымъ пристанямъ спѣшатъ.
  
             "Вѣрно онъ неустрашимый,
             Страстью пылкою гонимый,
             Ужь теперь сюда плывётъ.
             Онъ въ тонъ клялся предо-мною
             Страсти клятвою святою --
             Сдержитъ, если доживётъ!
             Ахъ! теперь, быть-можетъ, близко
             Волны съ нимъ борьбу ведутъ
             И его въ свою пучину,
             Безпощадныя, влекутъ.
  
             "Понтъ коварный! Понтъ презрѣнный!
             Твой покой дышалъ измѣной:
             Ты, какъ зеркало, сіялъ,
             Разстилался пеленою
             И коварной тишиною
             Несчастливца привлекалъ;
             Но едва въ свои объятья
             Принялъ друга моего,
             Вмигъ всѣ ужасы пучины
             Ты обрушилъ на него!"
  
             Буря стонетъ, завываетъ,
             Море волны подымаетъ;
             Ихъ могучая гряда
             Бьётся въ скалы -- и боятся
             Къ этимъ скаламъ приближаться
             Крѣпко-рёбрыя суда.
             Вотъ и факелъ потухаетъ,
             Знакъ условный на скалѣ.
             Дико, страшно воетъ море,
             Такъ-что страшно на землѣ.
  
             И Венеру молитъ Геро --
             Да прикажетъ мать-Венера
             Укротить свирѣпость водъ:
             "Будетъ, вихри, вамъ награда:
             Вамъ за-то тельца изъ стала
             Въ жертву Геро принесётъ!"
             Всѣхъ боговъ въ пучинѣ, въ небѣ
             Молитъ -- горю пособить:
             Усмиряющее масло
             Въ море бурное пролить.
  
             "О! услышь меня и нынѣ,
             Водъ блаженная богиня!
             Выдь изъ храмины своей!
             Гелла, ты чьё появленье
             Служитъ вѣстникомъ спасенья
             Посреди морскихъ зыбей,
             Кинь свой, вытканный волшебно,
             Кинь покровъ ему ты свой --
             И спасётъ его безвредно
             Онъ изъ бездны роковой!"
  
             Вихри буйные стихаютъ
             И на небо выѣзжаютъ
             Кони Феба -- изъ лучей;
             Волны моря снова льются
             Въ ложе прежнее; смѣются
             Воздухъ съ моремъ веселѣй,
             Волны въ берегъ каменистый,
             Чуть колеблясь, тише бьютъ
             И, сверкая и играя,
             Тѣло къ берегу несутъ.
  
             Это онъ! И безъ дыханья
             Онъ исполнилъ обѣщанье!
             И на трупъ его она
             Взоръ безжизненный вперяетъ,
             Но не стонетъ, не рыдаетъ:
             Недвижима, холодна,
             Безутѣшно въ волны моря,
             На луну она глядитъ --
             И румянецъ благородный
             На щекахъ ея горитъ:
  
             "Узнаю васъ, силы злыя!
             Какъ ужасно, роковыя,
             Гнѣвъ исполнили вы свой!
             Рано пить его порвалась;
             Но я счастьемъ наслаждалась,
             Былъ прекрасенъ жребій мой.
             Я жила одной любовью,
             Наслаждаясь и любя --
             А теперь погибну жертвой,
             Афротида, за тебя!"
  
             И, избѣжавши на стремнину,
             Горо бросилась въ пучину.
             Властелинъ зыбей морскихъ
             Принялъ трупы ихъ святые
             Въ воды тёмно-голубыя --
             Онъ могилой сталъ для нихъ.
             И, гордясь своей добычей,
             Онъ ихъ бережно несётъ
             И изъ урны, вѣчно полной,
             Воды пѣнистыя льётъ.
                                                     Н. Гербель.
  
  
                                 XXIX.
                                 ПОРУКА.
  
             Однажды, съ ножомъ подъ полою, тайкомъ
             Дамонъ къ Діонисью-тирану пробрался;
             Но былъ уличёнъ и подъ стражу попался.
             "Скажи мнѣ, чего ты искаль здѣсь съ ножожъ?"
             Спросилъ Діонисій его съ торжествомъ.
             -- Свободы отчизны: я связанъ обѣтомъ! --
             "Злодѣй, на крестѣ ты раскаешься въ этихъ!"
  
             -- Давно ужь себя я на гибель обрёкъ
             И -- вѣрь мнѣ -- не стану молить о прощеньѣ;
             Но -- если доступно тебѣ сожалѣнье --
             Назначь передъ смертью трёхдневный мнѣ срокъ,
             Чтобъ свадьбу сестры я отпраздновать могъ.
             Въ замѣну я друга оставлю порукой,
             И если укроюсь -- отвѣтитъ онъ мукой. --
  
             Тиранъ усмѣхнулся; заискрился взглядъ;
             Подумалъ -- и молвилъ, по краткомъ молчаньѣ:
             "Изволь -- я согласенъ на это свиданье;
             Но помни, едва эти дни пролетятъ,
             А ты не придёшь въ Сиракузы назадъ,
             То онъ за тебя испытаетъ мученье,
             А ты его казнью заслужишь прощенье."
  
             А вотъ онъ у друга: "властитель обрёкъ
             Меня на позорную казнь -- на распятье --
             За умыселъ мой, за моё предпріятье;
             Но дать согласился трёхдневный мнѣ срокъ,
             Чтобъ свадьбу сестры я отпраздновать югъ:
             Побудь же ты здѣсь у него въ заключеньѣ
             Надежной порукой въ моёмъ возвращеньѣ."
  
             И другъ обнимаетъ его -- и идётъ
             Въ темницу, подъ крѣпкую стражу тирана.
             Дамонъ же уходитъ оттуда; но рано,
             На третіе утро, онъ съ ложа встаётъ,
             Спѣшитъ совершеньемъ обряда -- и вотъ
             Онъ снова въ дорогѣ, смиряясь предъ рокомъ:
             Боится промедлить назначеннымъ срокомъ.
  
             Вдругъ буря -- и вѣтеръ, и ливень съ грозой;
             Потоки со скатовъ въ долины стремятся,
             Ручьи и источники пухнутъ и злятся...
             Онъ къ мосту спѣшитъ, подпираясь клюкой;
             Но волны срываютъ его -- и съ собой
             Уносятъ и гонятъ въ глубокія воды,
             Дробя и ломая послѣдніе своды.
  
             Напрасно, блуждая надъ бурной рѣкой,
             Онъ взоры въ туманную даль устремляетъ
             И зовъ изступлённый имъ въ слѣдъ посылаетъ:
             Челнокъ не рѣшается выйти на бой
             Съ холодною бездной, съ ревущей волной,
             Затѣмъ-что боится погибели въ спорѣ --
             И скоро потокъ превращается въ море.
  
             И сердце Дамона тоской стѣснено --
             И плачетъ, взываетъ къ небесъ Властелину:
             "Зевесъ! усмири роковую пучину!
             Часы убѣгаютъ и солнце давно
             Достигло полудня, и если оно
             Зайдётъ, а меня въ Сиракузахъ не будетъ,
             Тиранъ на распятіе друга осудитъ!"
  
             А рѣчка всё злится, всё роетъ песокъ!
             Валы убѣгаютъ, волна за волною,
             А съ ними и время своей чередою.
             Тогда, проклиная обманчивый рокъ,
             Онъ смѣло кидается въ бурный потокъ
             И бьёть его волны могучей рукою --
             И къ берегу правитъ, хранимый судьбою.
  
             И, спасшись, онъ дальше, и каплятъ съ ресницъ
             Невольныя слёзы -- молитвой Зевесу.
             Навстрѣчу ему изъ сосѣдняго лѣсу
             Выходитъ толпа кровожадныхъ убійцъ.
             Враждой и жестокостью вѣетъ съ ихъ лицъ.
             Злодѣи дубины надъ нимъ поднимаютъ
             И дерзко дорогу ему заступаютъ.
  
             "Чего вы хотите?" скрывая испугъ,
             Спросилъ онъ: "я всё потерялъ, кромѣ жизни,
             И тою пожертвовалъ милой отчизнѣ!"
             И, вырвавъ дубину изъ вражескихъ рукъ,
             Онъ вскрикнулъ: "нѣтъ, ты не погибнешь, мой другъ!"
             Онъ вскрикнулъ -- и трое на мѣстѣ остались,
             A всѣ остальные ушли, разбѣжались.
  
             A солнце всё катитъ свой огненный кругъ --
             И путникъ, лишонный живительной тѣни,
             Совсѣмъ обезсилѣлъ, упалъ на колѣни:
             "Не ты ль меня спасъ изъ разбойнячьихъ рукъ,
             Извлёкъ изъ пучины -- избавилъ отъ мукъ!
             Ужели жь теперь я, убитый недугомъ,
             Здѣсь долженъ погибнутъ, пожертвовать другомъ?"
  
             И -- что же! -- гремя серебристой волной,
             Какъ-будто ручей прожурчалъ недалёко:
             Онъ внемлетъ, вокругъ обращается око --
             И видитъ: изъ впадинъ подъ ближней скалой,
             Журча, выбѣгаетъ источникъ живой.
             И странникъ въ восторгѣ къ нему припадаетъ:
             Усталые члены водой освѣжаетъ.
  
             Но вотъ ужь и солнце на злакахъ полей,
             Кидая лучи сквозь зелёныя сѣни,
             Рисуетъ деревьевъ гигантскія тѣни.
             Два путника идутъ дорогой своей;
             Онъ ихъ обгоняетъ, какъ вдругъ ихъ рѣчей
             Ужасные звуки къ нему долетаютъ:
             "Теперь ужь, конечно, его распинаютъ!"
  
             Тревога и страхъ его ноги крылятъ;
             Въ душѣ его -- муки; онъ самъ себѣ страшенъ.
             Но вотъ Сиракузы! Вершины ихъ башенъ
             Слегка позлащаетъ румяный закатъ.
             Выходитъ на встрѣчу ему Филостратъ,
             Отпущенникъ, дома его управитель:
             Узналъ его издали вѣрный служитель.
  
             -- Назадъ! совершилось! ему онъ сказалъ:
             Бѣги же отсюда! не медли спасеньемъ!
             Твой другъ умираетъ: онъ преданъ мученьямъ.
             Онъ съ часу на часъ всё надѣялся, ждалъ,
             Всё ждалъ и не вѣрилъ, чтобъ ты опоздалъ:
             Ни чьи нареканья, ни чьи увѣренья
             Смутить не съумѣли его убѣжденья.--
  
             "О, если ужь поздно, и я не поспѣлъ
             Явиться предъ другомъ спасителемъ жданнымъ,
             Распятье мнѣ будетъ удѣломъ желаннымъ,
             Чтобъ послѣ тиранъ говорить не посмѣлъ,
             Что я обѣщанья сдержать не умѣлъ!
             Пускай Діонисій двѣ жертвы погубитъ,
             По знаетъ, что люди и вѣрятъ и любятъ!"
  
             Ужь подъ вечеръ странникъ достигнулъ воротъ
             И видитъ: на площади крестъ возвышался;
             Вокругъ беззаботно народъ волновался
             И друга на крестъ подымали... но вотъ
             Дамонъ закричалъ, раздвигая народъ:
             "Палачь, распинай меня -- вотъ мои руки!
             Я -- мститель-убійца, онъ -- жертва поруки!"
  
             И вздрогнулъ, и стихъ изумлённый народъ.
             Друзья обмѣнялись словами участья:
             И плачутъ отъ горя, и плачутъ отъ счастья --
             И всѣ прослезилися съ ними. По вотъ
             Самъ грозный тиранъ обо всёмъ узнаётъ,
             Дивится друзьямъ и, познавъ умиленье,
             Привесть ихъ къ себѣ отдаётъ повелѣнье.
  
             Пришли. Діонисій на нихъ посмотрѣлъ
             И молвилъ: "Вы сердце моё побѣдили!
             Есть дружба: я вѣрю святой ея силѣ!
             И что раздѣлить бы я съ вами хотѣлъ,
             Такъ это въ союзѣ межъ вами удѣлъ:
             Когда вы согласны съ желаніемъ этимъ --
             Пусть буду въ союзѣ межь вами я третьимъ."
                                                                         Н. Гербелъ.
  
                                 XXXVI.
                       РАЗДѢЛЪ ЗЕМЛИ.
  
             "Возьмите свѣтъ -- онъ вашъ!" сказалъ благой Зевесъ
             Людскому племени съ высотъ своихъ небесъ:
             "Я вамъ дарю его -- въ наслѣдіе возьмите;
             Но межь собой его по-братски раздѣлите."
  
             Сказалъ -- и мигомъ всё, кому Богъ руки далъ,
             Спѣшитъ устроиться; хлопочетъ старъ и малъ:
             Книгъ пахарь завладѣлъ полями и лугами,
             Охотникъ въ лѣсъ ушолъ за хищными звѣрями;
  
             Купецъ товарами набилъ амбары, домъ;
             Смиренный жрецъ боговъ бесѣдуетъ съ виномъ;
             Владѣлецъ затворилъ дороги и плотины --
             И требуетъ со всѣхъ законной десятины.
  
             Затѣмъ, когда раздѣлъ давно былъ совершонъ,
             Пришолъ поэтъ -- пришолъ изъ странъ далёкихъ онъ --
             И овладѣла имъ тяжолая кручина:
             Ужь всё на всей землѣ имѣло господина.
  
             -- "О, горе, горе мнѣ! такъ я забытъ одинъ,
             Одинъ изъ всѣхъ людей, я, твой покорный сынъ!"
             Такъ жалобно взывалъ любимецъ Аполлона,
             Припавши къ ступенямъ юпитерова трона.
  
             -- "Не ты ль парилъ душой въ странѣ волшебныхъ сновъ!"
             Сказалъ ему Зевесъ: "что жь ропщешь на боговъ?
             И гдѣ, скажи мнѣ, былъ ты при раздѣлѣ свѣта?"
             -- "Съ тобою!" былъ отвѣтъ смиреннаго поэта.
  
             "Мой взоръ твой свѣтлый ликъ въ восторгѣ созерцалъ,
             Мой слухъ гармоніи мировъ твоихъ вникалъ --
             И, погрузясь душой въ сіянье золотое,
             Прости, я потерялъ наслѣдіе земное."
  
             Зевесъ ему въ отвѣтъ: "вся роздана земля:
             Ужь больше ни мои ни воды, ни поля;
             Но если въ небесахъ захочешь жить со мною,
             То небо навсегда отверзто предъ тобою."
                                                                         Н. Гербель.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru