Август Стриндберг Полное собрание сочинений Том III
Пасха
Лица:.
Фру Гейст.
Элис, её сын, кандидат филологии, учитель.
Элеонора, её дочь.
Кристина, невеста Элиса.
Вениамин, гимназист.
Линдквист.
Обстановка для всех актов.
Вся обстановка состоит из стеклянной веранды в нижнем этаже, превращенной в жилую комнату. Посредине большая дверь, ведущая в садик с забором и калиткой на улицу. По ту сторону улицы -- которая, как и дом, расположена на пригорке -- виден низкий забор вокруг сада, спускающегося вниз, к городу. Глубину сцены представляют верхушки деревьев этого второго сада в весенней зелени. Над ними видна церковная башня и фронтон монументального дома.
Стеклянные окна на веранде, которая занимает всю ширину сцены, закрыты занавесками из светло-желтого, с разводами, кретона и могут запираться. На оконном косяке налево от двери висит зеркало, под зеркалом календарь.
Направо от двери, в глубине, большой письменный стол с книгами, с письменными принадлежностями и телефоном. Налево от неё обеденный стол, изразцовый камин, буфет. На авансцене, направо, рабочий столик с лампой. Возле него два кресла. Висячая лампа с потолка.
Вдоль улицы газовые фонари с Ауэровскими горелками.
На веранде, налево, дверь в жилое помещение; направо дверь в кухню.
Действие -- в наши дни.
Действие I
Великий четверг.
Музыка перед этим действием: Гайдн: Sieben Worte des Erlösers.
Введение: Maestoso Adagio.
Косой солнечный луч слева проникает в комнату и падает на одно из кресел у рабочего стола. На другом, неосвещенном, кресле сидит Кристина и продевает шнурок в пару белых только что выглаженных занавесок. Входит Элис в расстегнутом теплом пальто, с большой кипой бумаг, которые он кладет на письменный стол. Затем снимает пальто и вешает его налево.
Элис. Здравствуй, дружок!
Кристина. Здравствуй, Элис!
Элис, озираясь кругом. Зимняя рамы долой; вымытый пол, чистые занавески... да, вот и опять весна! И лед убрали, и верба зацвела внизу у речки... да, весна... И я могу повесить свое зимнее пальтишко... Знаешь, оно такое тяжелое, взвешивает пальто на руке, как будто впитало в себя все зимние заботы, пот беспокойства и школьную пыль... Эх!
Кристина. Так у тебя теперь каникулы!
Элис. Печальные каникулы! Пять славных деньков, чтобы наслаждаться, вздохнуть, забыться! Протягивает Кристине руку и затем садится в кресло. Да, вот и опять вернулось солнышко... Оно ушло в ноябре, я помню день, когда оно скрылось за пивоварней, скользнув по улице... Ах, эта зима! Эта долгая зима!
Кристина, указывая на дверь в кухню. Тс! Тише! Молчи!
Элис. Я буду молчать да радоваться, что всё это прошло... Эх, славное солнышко... он потирает руками и делает вид, что моется, я буду купаться в солнечных лучах, умываться светом -- после всей этой грязной темноты...
Кристина. Тс! Тише!
Элис. Знаешь, я верю, что мир вернется снова, что несчастью надоело...
Кристина. Почему же ты веришь?
Элис. Ну, хотя бы потому, что, когда я вот сейчас проходил мимо собора, прилетел белый голубь; он опустился на тротуар и уронил ветку, которая была у него в клюве, прямо к моим ногам.
Кристина. А ты заметил, что это была за ветка?
Элис. Вряд ли это была ветка маслины, но я все-таки думаю, что это было знамение мира, и теперь вот я чувствую сладостное, светлое успокоение... А где мать?
Кристина, указывая на кухню. В кухне!
Элис тихо, закрыв глаза. Это весна! Я слышу! Я слышу, что зимние рамы выставлены -- знаешь, почему я это слышу? -- Главным образом по стуку колес экипажей... Но что это? Зяблик поет! Молот застучал на верфи, с пароходов запахло масляной краской, красным суриком.
Кристина. И ты это можешь чувствовать здесь?
Элис. Здесь? Правда, мы-то здесь, но я был там, там на севере, на нашей родине... Зачем мы пришли в этот ужасный город, где все люди ненавидят друг друга и где вечно остаешься одиноким? Да, это хлеб указывал дорогу... но где хлеб, там ожидали и несчастья: преступление отца и болезнь маленькой сестры. -- Ах, да, ты не знаешь, ходила мать в тюрьму к отцу?
Кристина. Я даже уверена, что она была там не дальше, как сегодня!
Элис. Что же она сказала?
Кристина. Ничего; она говорила о другом!
Элис. Все-таки хоть одного добились: после осуждения наступила определенность и странное спокойствие, и газеты замолчали со своими отчетами. Прошел год! Целый год его не было с нами, и вот мы можем начать с начала.
Кристина. Я удивляюсь твоей терпеливости в страдании.
Элис. Брось это! Ничему не удивляйся во мне, потому что у меня одни только недостатки! Теперь ты знаешь! Ах! Если бы ты поверила этому!
Кристина. Если бы ты страдал по своей собственной вине, а тут ведь по чужой!
Элис. Что это ты тут шьешь?
Кристина. Занавески на кухню, дорогой мой.
Элис. Это похоже на подвенечную вуаль... Осенью, Кристина, ты будешь моей женой, неправда ли?
Кристина. Да, но давай сперва думать о лете!
Элис. Ах, да, лето! Достает чековую книжку. Видишь ли, деньги у меня уже положены в банк! Как только кончится учение, мы махнем на север, на свою родину -- к Меларну. Избушка стоит там в таком же исправном виде, как стояла в дни нашего детства; и липы уцелели, и челн лежит под ивой на берегу... Ах, только бы пришло лето, только бы мне начать купаться в море! Это бесчестие нашей семьи так легло на мою душу и тело, что я жду не дождусь моря, чтобы омыться.
Кристина. Слышал ли ты что -- нибудь о сестре Элеоноре?
Элис. Да, бедняжечка, волнуется и пишет письма, которые разрывают меня на части. Ей, конечно, хочется вон оттуда и домой, а заведующий лечебницей не решается отпустить ее, потому что она совершает поступки, приводящие к тюрьме. Знаешь, по временам я испытываю угрызения совести, самые ужасные, из-за того, что я подал голос за отдачу ее туда.
Кристина. Дорогой мой, ты во всём упрекаешь себя, но ведь в данном случае это же было благодеяние для несчастной, что за ней стали присматривать.
Элис. Всё, что ты говоришь, -- правда, я и сам, конечно, нахожу, что так, как есть, покойнее. Да, для неё это хорошо, как только может быть хорошо! И стоит только мне подумать, как она бродила здесь кругом и омрачала всякий малейший след радости, как её судьба угнетала нас, как кошмар, мучила нас до отчаяния, то у меня оказывается достаточно эгоизма для того, чтобы чувствовать облегчение, похожее на радость. И самое большое несчастье, какое я теперь могу вообразить для себя, было бы в том, если бы я увидел ее входящей вот в эту дверь. Настолько я подл!
Кристина. Настолько ты человек!
Элис. И при всём этом я... страдаю, мучаюсь при мысли об её страданиях и страданиях моего отца!
Кристина. Да, они, должно быть, и родились для страданий...
Элис. Бедная, ты попала в эту семью, с самого начала своего осужденную и отверженную.
Кристина. Элис! Ты же не знаешь, испытание ли это или кара!
Элис. И я совершенно не знаю, чем всё это оказывается для тебя, потому что ты же ровно ни в чём неповинна!
Кристина. Утром слезы, вечером радость! Элис, пожалуй, я могу помочь тебе...
Элис. Как ты думаешь, у матери найдется белый галстук?
Кристина, беспокойно. Ты уходишь?
Элис. Мне нужно на обед. Ты же знаешь, Петр защитил вчера диссертацию и сегодня устраивает обед!
Кристина. И ты пойдешь на это приглашение?
Элис. По-твоему, мне следовало бы не ходить, потому что он оказался прямо-таки неблагодарным учеником по отношению ко мне.
Кристина. Не отрицаю, его вероломство возмутило меня; он же обещался цитировать твою статью, а воспользовался её данными, не заикнувшись даже об источнике.
Элис. Ах! Это так обыкновенно, и я радуюсь сознанию, что "это я сделал".
Кристина. Он звал тебя?
Элис. Правда, он этого не сделал. И это, действительно, странно, потому что он несколько лет всё рассказывал об этом самом обеде, будто я непременный гость у него; ну, и я тоже всем болтал об этом. И если я теперь не получу приглашения, то буду посрамлен публично... Впрочем, всё равно, это уже не в первый раз, и не в последний. Молчание.
Кристина. Вениамин что-то нейдет! Что, по-твоему, он делает успехи в письменных работах?
Элис. В этом я твердо убежден, а в латыни так с отличием!
Кристина. Славный он мальчуган, Вениамин.
Элис. Необыкновенно, разве вот немного фантазирует. А ты знаешь, почему он живет у нас в доме?
Кристина. Не потому ли, что...
Элис. Потому... что мой отец растратил его сиротские деньги, как и средства многих других! Видишь ли, Кристина, в том-то весь ужас, что в школе мне приходится видеть этих обокраденных сирот, которые теперь должны переносить унижение быть бесплатными учениками. Тебе легко понять, какими глазами они смотрят на меня. И я должен беспрерывно думать об их несчастий, чтобы иметь возможность прощать им их жестокость.
Кристина. Мне думается, что твой отец в сущности относится к этому проще, чем ты!
Элис. В сущности, да!
Кристина. Элис, мы должны думать о лете, а не о том, что прошло!
Элис. Да, о лете! Знаешь, сегодня ночью я проснулся при звуках студенческой песни; вот что пели: "Да, я приду, передайте привет мой, веселые ветры, полям и птицам, что я их люблю, расскажите березам и липам, горам и озерам -- я увижу их снова, увижу их такими, как в дни моего детства..." Встает взволнованный. Но удастся ли мне взглянуть на них снова, вырвусь ли я из этого ужасного города, из Гевали, горы проклятия, и увижу ли снова Гарлеим? Садится у двери.
Кристина. Да, да! Разумеется!
Элис. Но ты убеждена, что я увижу свои березы и свои липы такими, какими я видел их прежде; ты не думаешь, что та же черная пелена должна лежать на них, как и на здешней природе; с того самого дня, как... Указывая на кресло, которое теперь в тени. Видимо, солнышко уже ушло!
Кристина. И опять придет, и тогда уже останется надолго!
Элис. Правда; дни прибывают, и тени становятся короче.
Кристина. Мы идем навстречу свету, Элис, поверь мне.
Элис. Иногда и я так думаю, и когда я думаю о прошедшем и сравниваю его с настоящим, я бываю так счастлив. Взять хоть прошлый год, ведь тогда ты не сидела здесь, тогда ты ушла от меня, и наша помолвка расстроилась. Знаешь, это было самое мрачное. Я в буквальном смысле слова умирал по частям; но когда ты вернулась -- я ожил. Ты помнишь, почему ты ушла?
Кристина. Нет, не помню, и теперь мне кажется, что никакой причины и не было. Просто почувствовала какую-то потребность уйти и ушла, как во сне; когда я снова увидела тебя, я проснулась и была счастлива!
Элис. И теперь мы не будем разлучаться никогда, потому что, уйди ты теперь, я бы на самом деле умер!.. А вот и мать! Не говори ничего, оставь ее в этом мечтательном мире, в котором она живет и думает, что отец -- мученик, а все его жертвы -- мошенники.
Фру Гейст выходит из кухни, в кухонном переднике, чистит яблоко; говорит приветливо, с простоватым оттенком. Здравствуйте, детки! Какой вам яблочный суп, холодный или горячий?
Элис. Холодный, мамочка.
Гейст. Вот и прекрасно, мой мальчик! ты всегда знаешь, чего хочешь, и прямо говоришь, а Кристина вот не может. А научился этому Элис у своего отца; тот всегда знал, чего хочет и что делает, а этого-то люди и не терпят, вот ему и пришлось поплатиться. Но придет же раз и его денек, и тогда ему воздастся по справедливости, а остальным -- по несправедливости их!.. Постой-ка, что это я хотела сказать? Ах, да! Знаете, Линдквист перебрался сюда в город! Линдквист, этот величайший из всех мошенников!
Элис встает, взволнованный. Он вернулся сюда?
Гейст. Ну, да, и живет наискосок!
Элис. Значит, каждый день придется видеть, как он будет таскаться мимо. Только этого не доставало!
Гейст. Позволь мне переговорить с ним один только раз, так он никогда не вернется назад и носу больше не покажет, я уж знаю его маленькие причуды! Ну, Элис, как сошло у Петра?
Элис. Ах, да, отлично!
Гейст. Я в этом уверена. А когда же ты думаешь, наконец, защищать диссертацию?
Элис. Когда соберусь, мама!
Гейст. Когда соберусь! Это совсем не ответ!.. А Вениамин? Он справился с письменными работами?
Элис. А этого мы еще не знаем; да он скоро будет здесь сам!
Гейст. Да-а, я не особенно -- то люблю Вениамина, потому что он всё делает вид, будто у него право... Но мы его отучим от этого!.. А все-таки он -- расторопный мальчуган... Ах, да, тут тебе посылка, Элис. Уходит в кухню и тотчас же возвращается назад со свертком.
Элис. Представь себе, как мать во всём разбирается и следит за всем; я иногда думаю, что она вовсе не так уж глупа, как представляется.
Гейст. Вот посылка! Ее Лина получала!
Элис. Подарок! После того, как я однажды получил ящик с булыжником, я боюсь подарков. Кладет сверток на стол.
Гейст. Ну-с, я пойду опять на кухню! -- А не будет ли холодно, что дверь открыта?
Элис. Нисколько, мамочка.
Гейст. Элис, не вешай ты свое пальто здесь, а то, посмотришь, такой беспорядок!.. Ну, Кристина, ты скоро кончишь мои занавески?
Кристина. Через несколько минут, мама!
Гейст. Да, а вот этого самого Петра я люблю; это мой любимец... Элис, ты не будешь на обеде?
Элис. Конечно, буду.
Гейст. Ну вот, почему же ты заказал себе холодный яблочный суп, раз ты уходишь! Какой ты бестолковый, Элис. Впрочем, и Петр тоже. Закройте двери, когда будет холодно, а то как бы вам насморка не схватить! Уходит направо.
Элис. Добрая старушка!.. И вечно с Петром... уж не собралась ли она дразнить тебя Петром?
Кристина. Меня?
Элис. Ты же знаешь, что у старух всего-то и забот, что о затеях да интригах!
Кристина. А что за подарок ты получил?
Элис, разворачивая сверток. Верба!..
Кристина. От кого?
Элис. Неизвестно!.. Ну, на этот раз безобидно, вот я посажу ее в воду, она зазеленеет, как посох Аарона! "Береза... как в детстве..." И Линдквист появился здесь.
Кристина. Что же ему нужно?
Элис. Ему -- то именно мы должны больше всего денег.
Кристина. Но ты же ему ничего не должен!
Элис. Да, но мы -- один за всех и все за одного; пока тяготеет долг, имя нашей семьи обесчещено.
Кристина. Перемени имя!
Элис. Кристина!
Кристина, откладывая уже оконченную работу в сторону. Спасибо, Элис! Я хотела только испытать тебя!
Элис. Но тебе не следует искушать меня!.. Линдквист бедный человек и требует своего... Где прошел мой отец, там поле битвы -- с убитыми и ранеными... а мать уверена, что он, жертва! Хочешь пройтись?
Кристина. И поискать солнца? С удовольствием.
Элис. Пойми, ведь Спаситель страдал и за наши грехи, и все-таки мы должны продолжать расплачиваться. За меня никто не заплатит!
Кристина. Но если бы кто-нибудь заплатил за тебя, ты тогда понял бы...
Элис. Да, тогда я понял бы!.. Тише! Вон идет Вениамин. Посмотри, он весел?
Кристина смотрит в дверь в глубине. Он идет так медленно... А теперь вот остановился у фонтана... и моет глаза.
Элис. Только этого не доставало.
Кристина. Да ты подожди...
Элис. Слезы, слезы!
Кристина. Терпение!
Вениамин приветлив, почтителен, но грустен, в руках у него несколько книг и папка.
Элис. Ну, как у тебя с латынью?
Вениамин. Да плохо!
Элис. Дай-ка, я посмотрю твое сочинение! Что ты там наделал?
Вениамин. Я поставил ut с изъявительным наклонением, хотя и знал, что тут должно быть сослагательное.
Элис. Ну, тогда ты пропал! И как это с тобой случилось?
Вениамин с покорностью судьбе. Вот уж не могу объяснить; я отлично знал, как нужно было, хотел написать правильно, а вышло неправильно! Убитый, садится к обеденному столу.
Элис, нагнувшись над письменным столом и читая в тетради Вениамина. Так и есть, изъявительное! Ах ты, Господи!
Кристина с усилием. Ну, авось в следующий раз посчастливится: жизнь долга -- так ужасно долга!
Вениамин. Да, конечно!
Элис печально, но без горечи. И нужно же было всему сойтись клином. А ведь ты был моим лучшим учеником; чего же мне тогда ожидать от других! -- Моя репутация, как учителя, пошла прахом, я больше не получу ни одного урока, И, стало быть... всё рушится! Вениамину. Не принимай этого близко к сердцу... тут вовсе не твоя вина...
Кристина с крайним напряжением. Элис! Крепись! Мужество, ради Бога!
Элис. Где же мне его взять?
Кристина. Там же, где брал.
Элис. Теперь уже не то, что прежде! по-видимому, я впал в немилость!
Кристина. Страдать безвинно -- знак милости... Не давай только нетерпению овладеть тобой... Пусть это испытание, -- потому что это только испытание, я это чувствую...
Элис. Да разве для Вениамина в году останутся не те же 365 дней?
Кристина. Нет, радостное состояние духа сокращает время!
Элис улыбается. Подуй на рану, заживет, говорят детям!
Кристина. Будь же ребенком, я так и буду говорить... Вспомни о матери... как она всё переносит!
Элис. Дай мне руку; утопаю!
Кристина протягивает ему руку.
Элис. Рука у тебя дрожит.
Кристина. Нет, насколько я чувствую...
Элис. Ты не так сильна, как представляешь себе...
Кристина. Я не чувствую ни малейшей слабость...
Элис. Почему же ты не в состоянии заставить меня быть сильным?
Кристина. У меня тоже нет избытка сил!
Элис смотрит в окно. Знаешь, кто теперь идет?
Кристина смотрит в окно; пораженная, падает на колени. Это уж слишком!
Элис. Вот кредитор, могущий взять у нас мебель. Во всяком случае это -- Линдквист, перебравшийся сюда, чтобы сидеть как паук в своей паутине и подстерегать мух...
Кристина. Беги!
Элис, вставая. Нет! Только не бежать!.. Теперь, когда ты слаба стала, я стал силен. Вон он идет сюда по улице... и уже впился в добычу своими злыми глазами...
Кристина. Отойди прочь, по крайней мере!
Элис. Нет, теперь мне любопытно... Он, кажется, весь так и просиял, словно уже увидел добычу в западне... Иди сюда... он считает, сколько шагов до ворот, и взглянул в открытую дверь, дома ли мы... А теперь вон встретил кого-то и остановился поболтать... Он говорит о нас, потому что посматривает в нашу сторону.
Кристина. Только бы он не застал здесь мать, а то сгоряча каким-нибудь словом она окончательно восстановит его против нас... Предупреди это, Элис.
Элис. Теперь грозит палкой, как будто клянется, что милосердию тут нет места, только справедливости... расстегивает свое пальто, чтобы показать, что уже не осталось платья на теле... я по его рту вижу, что он говорит... Что я ему отвечу... "Милостивый государь, вы -- правы! Возьмите всё, это -- ваше!.."
Кристина. Только это ты и должен сказать!
Элис. Теперь смеется! Но добродушно, не зло! Весьма возможно, он и не такой уж злой, хотя и хочет получить свои деньги! Только бы ему за благо рассудилось прийти теперь, кончить эту проклятую болтовню, вон палка опять задвигалась... у них всегда палки, у тех, кто дает деньги взаймы... и кожаные калоши, которые всё визжат: "вич, вич", точь в точь, как розги по воздуху... Кладя руку Кристины на сторону своего сердца. Чувствуешь, как бьется мое сердце... я сам слышу это, как шум океана в правом ухе... Боже мой. теперь он простился! а калоши-то, калоши: бич, бич, -- как удары вербой!.. Но у него брелоки! Значит, он не в крайней нужде! У них всегда брелоки из сердолика, как куски старого мяса, которое они вырезали со спины у своего ближнего... Слушай, слушай -- калоши... "скрип, чир, чир, вич, вич!" Смотри! Он увидел меня! Он увидел меня!.. Кланяясь в сторону улицы. Он кланяется первый! улыбается! Машет рукой... и... Падает на письменный стол, заливаясь слезами. Он прошел мимо!
Кристина. Слава Богу!
Элис, поднимаясь. Он прошел мимо!.. Но он опять явится... Пойдем на солнце!..
Кристина. А обед у Петра?
Элис. Так как я еще не приглашен, то я отказываюсь! Да и какая радость ожидает меня там! Встретить вероломного друга! Мне было бы только больно за него, тогда как с своей стороны я его ничем не мог бы огорчить!
Кристина. Спасибо, что остаешься с нами!
Элис. В высшей степени рад остаться! Ты же знаешь. Ну, что же, идем?
Кристина. Да, вот сюда Уходить налево.
Элис, проходя мимо Вениамина, треплет его по голове. Крепись, паренек!
Вениамин закрывает лицо руками.
Элис берет ветку со стола и засовывает ее за зеркало.
Да, не с оливковой веткой прилетал голубь -- с березовой! Уходит.
Элеонора входит из глубины; шестнадцатилетняя девушка, с косой вдоль спины. В руках у неё желтый нарцисс в горшке. Не замечая, или делая вид, что не замечает Вениамина, она берет с буфета графин с водою и поливает цветок, затем ставит его на обеденный стол, садится к столу прямо против Вениамина, смотрит на него и повторяет все его жесты.
Вениамин, удивленно смотрит на нее.
Элеонора, указывая на цветок. Знаешь, что это такое?
Вениамин, по-детски, простосердечно. Желтый нарцисс, я же знаю!.. Но кто же ты?
Элеонора дружелюбно, печально. В самом деле, кто я?
Вениамин, как выше. Меня зовут Вениамином, я живу здесь в пансионе у г-жи Гейст.
Элеонора. Вот как! А меня зовут Элеонорой, я дочь хозяйки этого дома.
Вениамин. Странно! здесь никогда не говорили о тебе.
Элеонора. О мертвых не говорят!
Вениамин. О мертвых?
Элеонора. В гражданском смысле слова я мертвая, потому что совершила очень дурной поступок.
Вениамин. Ты?
Элеонора. Да, я растратила сиротские деньги, это было бы еще ничего, потому что чужое добро в прок не пойдет, но то, что мой старик отец оказался виноватым и попал в тюрьму, -- это, видишь ли, не простится никогда.
Вениамин. Так странно и так прекрасно говоришь ты... А я никогда и не думал о том, чтобы мое наследство могло быть несправедливо отнято.
Элеонора. Не следует связывать людей, нужно освобождать их.
Вениамин. Да, ты освободила меня от горечи быть обманутым.
Элеонора. Ты, значит, тоже сирота...
Вениамин. Да, и мне, вдобавок, достался жалкий жребий сидеть на шее у этих бедных людей по их же вине.
Элеонора. Не говори жестоких слов, а то я уйду своей дорогой; я так нежна, что не выношу ничего жестокого! Все-таки... ты всё это терпишь благодаря мне?
Вениамин. Благодаря твоему отцу.
Элеонора. Но это всё равно, потому что он и я -- одно и то же лицо... Молчание. Я была очень больна... Отчего ты так печален?
Вениамин. Я потерпел неудачу!
Элеонора. И поэтому ты огорчен? "Плеть и наказание научают мудрости, и тот, кто ненавидит наказание, должен умереть..." Что у тебя за неудача?
Вениамин. Я оказался слабым в латинском правописании -- хотя я был совершенно уверен.
Элеонора. Ах, да, был совершенно уверен, до того уверен, что мог биться об заклад, что всё окончится благополучно.
Вениамин. Разве я и это сделал?
Элеонора. Я могла бы подумать! Видишь ли, так вышло именно потому, что ты был так уверен.
Вениамин. По-твоему, это и было причиной?
Элеонора. Конечно, это! Спесь находит перед грехом!
Вениамин. Тогда я буду помнить это в следующий раз.
Элеонора. Да, и мне так представляется. И если бы ты говорил дурно о Боге, моем Благодетеле, я не сидела бы за одним столом с тобой!
Вениамин. Сколько тебе лет?
Элеонора. Для меня не существует ни времени, ни пространства; я всюду и нигде! Я и в тюрьме моего отца и в классной моего брата, я в кухне моей матери и в лавчонке моей сестры, там, далеко, в Америке. Когда у моей сестры всё благополучно, и торговля идет, я чувствую её радость; когда же дела у неё плохи, я страдаю, но больше всего скорблю, когда она поступает дурно. Вениамин, тебя зовут Вениамином, потому что ты самый младший из моих друзей... да, все люди -- мои друзья... и если ты позволишь мне завладеть твоим сердцем, то я буду скорбеть и о тебе.
Вениамин. Слова, которые ты говоришь, собственно непонятны для меня, но, мне кажется, я постигаю смысл твоих мыслей! И теперь я хочу всего, что ты хочешь.
Элеонора. Хочешь тогда, для начала, перестать осуждать людей, даже изобличенных в преступлении...
Вениамин. Да, но я должен иметь для этого, какое-нибудь основание! Я изучал философию, видишь ли!
Элеонора. Ах, изучал! В таком случае, помоги мне уяснить себе мысль одного великого философа. У него вот что сказано: "Ненавидящие праведного должны сами стать преступными".
Вениамин. По логике выходит, что раз ненавидишь праведного, можно быть осужденным на преступление.
Элеонора. И что само преступление есть уже кара.
Вениамин. Это, действительно, глубокая мысль! Можно было бы подумать, что это сказал Кант или Шопенгауэр.
Элеонора. Не узнаешь!
Вениамин. В каком писании ты это прочла?
Элеонора. В священном писании!
Вениамин. Правда? Там так и сказано?
Элеонора. Какое же ты невежественное, оставленное без присмотра дитя! Если б я могла воспитать тебя!
Вениамин. Малютка!
Элеонора. Всё же в тебе нет ничего дурного! У тебя скорее вид доброго... Как зовут твоего учителя латинского языка?
Вениамин. Лектор Альгрен!
Элеонора встает. Я это запомню... Ах, моему отцу теперь очень тяжело! Они злы на него. Стоит неподвижно, будто прислушивается. Слышишь, как ноет в телефонных проволоках?.. это жестокие слова, которых нежная, ярко-красная медь не может перенести... и едва люди начинают клеветать друг на друга в телефон, медные струны плачут и жалуются... ожесточенно -- и всякое слово заносится в книгу... и со окончанием веков придет расчет!
Вениамин. Как ты строга!
Элеонора. Не я, не я! Я не посмела бы! Я-то, я?!
Она идет к камину и открывает отдушину; достает несколько разорванных лоскутков белой почтовой бумаги.
Вениамин встает и заглядывает в лоскутки бумаги, которые Элеонора складывает на обыденном столе.
Элеонора про себя. Ах, люди так бестолковы... кладут свои тайны в камин... Куда бы я ни пришла, я первым делом направляюсь к камину! Но я этим никогда не злоупотребляю, на это у меня не хватило бы смелости, потому что мне пришлось бы поплатиться!.. Что же это Такое? Читает.
Вениамин. Письмо кандидата Петра, в котором он назначает свидание Кристине... Этого я давно ожидал!
Элеонора кладет руку на бумагу. Ах, ты, чего же ты ожидал? Скажи-ка, злой человек, верующий только в зло. Это письмо ведет только к добру, я же знаю Кристину, мою будущую невестку... И эта встреча должна предохранить моего брата Элиса от несчастья... Ты мне обещаешь, Вениамин, молчать?
Вениамин. Не думаю, чтобы я посмел говорить об этом!
Элеонора. Как несправедливы люди, когда у них тайны... Они считают себя мудрыми, а оказываются глупцами! Но что же я могу с этим поделать!
Вениамин. Почему же ты такая любопытная?
Элеонора. Видишь ли, в этом-то и моя болезнь, что я должна знать всё, иначе я неспокойна.
Вениамин. Знать всё?
Элеонора. Это -- недостаток, которого я не могу побороть. А я вот знаю, о чём скворцы говорят.
Вениамин. Они же не могут говорить!
Элеонора. Разве ты не слыхал, как говорят ученые скворцы?
Вениамин. Да, то -- ученые!
Элеонора. Значит, скворца можно-таки выучить говорить! А есть и такие, которые сами выучиваются говорить, ну, так сказать, самоучки... Они сидят вот и прислушиваются, понимаешь, а мы-то и не замечаем этого, вот они после и говорят. Я слышала недавно, когда шла сюда, как два скворца сидели и переговаривались.