По Эдгар Аллан
Черная кошка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 6.89*5  Ваша оценка:

   Эдгар Аллан По

Черная кошка

Перевод Николая Шелгунова

   Источник текста: "Дело", 1874, N 5, с. 221--229.
  
   Я знаю, что вы мне не поверите, да и безумно было бы ожидать веры в такой случай, который вы не можете проверить свидетельством собственных чувств. Я не сумасшедший и не в бреду. Но завтра я должен умереть, и сегодня хотел бы облегчить свою душу. Мне хотелось бы изложить ясно, последовательно, но без комментариев, ряд обыкновенных домашних событий. Своими последствиями эти события поразили, измучили и погубили меня. Я не стану пытаться объяснить их. Мне они казались ужасными, многим они покажутся только непоследовательными. Впоследствии, может быть, найдется человек, который сделает из меня общее место; человек с головой, более спокойной и логичной и не такой возбужденной, как моя, найдет, что обстоятельства, о которых я рассказываю с ужасом, не больше, как естественный исход очень обыкновенной причины.
   Я славился с детства кротостью характера и гуманностью. Замечательно нежное сердце мое делало из меня посмешище товарищей. Я совсем сходил с ума над животными, и родители позволили мне их держать. Почти все время я проводил с ними, и бывал вполне счастлив только тогда, когда кормил и ласкал их. Эта особенность моего характера с годами усиливалась, и когда я стал взрослым, она стала для меня главным источником удовольствия. Мне нечего объяснять удовольствие привязанности тем, кто когда-нибудь имел у себя верную и умную собаку. В бескорыстной любви животного, в его самопожертвовании есть что-то такое, что проникает прямо в душу человека, имевшего не раз случай проверить непрочную дружбу и верность естественного человека.
   Я рано женился и, к счастью, нашел в жене одинаковые с моими склонностями. Зная мою любовь к домашним животным, она не пропускала случая доставлять мне лучшие экземпляры. У нас были птицы, золотая рыбка, отличная собака, кролики, маленькая обезьяна и кошка.
   Кошка отличалась замечательным ростом и красотой, была совершенно черного цвета и необыкновенно смышленая. Говоря о ее смышлености, жена моя, не совсем чуждая предрассудков, ссылалась часто на старинное поверье, что все черные кошки -- оборотни. Нельзя сказать, чтобы жена говорила это всегда серьезно, и я упоминаю о ее словах только потому, что они пришли мне теперь в голову.
   Плутон -- так звали кошку -- был моим любимым товарищем; я сам кормил его и он ходил за мною повсюду, куда бы я ни шел.
   Таким образом, дружба наша длилась несколько лет, в продолжение которых мой характер, под влиянием невоздержности, -- в чем я со стыдом признаюсь, -- совершенно изменился в дурную сторону. Я стал грубо обходиться с женой и дошел даже до личного насилия. Мои бедные любимцы, конечно, терпели еще больше. К Плутону я сохранил немного привязанности, но с остальными -- с кроликами, обезьяной и даже собакой -- я обращался жестоко даже тогда, когда они с лаской бежали ко мне навстречу. Но моя несчастная слабость все более и более овладевала мною. Какое бедствие может сравниться со страстью к вину! Наконец, даже и Плутон, теперь старый и слабый, стал испытывать на себе перемену моего характера.
   Раз ночью я возвратился домой сильно пьяным и, вообразив, что Плутон избегает меня, я схватил его; Плутон, испуганный моим насилием, легко укусил меня в руку. Меня вдруг обуяла дьявольская ярость; я не помнил себя; архидьявольская злоба, разжигаемая джином, проникла все мое существо. Я достал из жилетного кармана перочинный ножик, открыл его, ухватил кошку за шиворот и выколол ей глаз. Я краснею, я сгораю от стыда, я с содроганием пишу об этой проклятой жестокости!
   Когда, с наступлением утра, возвратилось мое благоразумие, когда пары ночного кутежа рассеялись, я почувствовал и ужас, и раскаяние. Но чувство это было слабо и мимолетно. Я снова предался неумеренности и вскоре потопил в вине воспоминание о моем проступке.
   Между тем кошка поправлялась медленно. Хотя глазная впадина была ужасна на вид, но Плутон, казалось, уж более не страдал. Он ходил, по обыкновению, по всему дому, и, как и следовало ожидать, с неописанным ужасом бежал при моем приближении. Во мне еще оставалось настолько чувства, что сначала я был огорчен очевидной антипатией существа, некогда меня так любившего. Но это чувство сменилось вскоре раздражением. И тогда, как бы для моего окончательного и безвозвратного падения, явился во мне дух злобы. Философия не обращает внимания на это чувство, а между тем, -- и я знаю это, может быть, лучше всех, -- злоба есть главный двигатель сердца человеческого, одно из первых невидимых чувств, дающих направление характеру. Кто сотни раз не совершал глупых или дурных поступков единственно только потому, что не следовало их совершать! Разве в нас нет постоянного стремления, несмотря на здравый смысл, нарушать закон только потому, что мы понимаем, что это закон? Дух злобы, говорю я, довершил мое окончательное падение. Это страстное, неуловимое желание души мучить самого себя, насиловать свой собственный темперамент, делать зло только из любви ко злу, побудило меня продолжать, и, наконец, довершить мучения, наносимые мною беззащитному животному. Раз утром я совершенно хладнокровно надел петлю на шею кошки и повесил ее на сучок дерева. Я повесил кошку со слезами на глазах, с горьким раскаянием в сердце; я повесил ее потому, что знал, что она любила меня, и потому, что я чувствовал, что она не была передо мною виновата; я повесил ее потому, что знал, что, делая это, я совершаю преступление -- преступление настолько страшное, что оно ставит мою бессмертную душу, если только это возможно, вне бесконечной милости всепрощающего и карающего Судьи.
   В ночь того дня, когда был совершен мною жестокий поступок, меня пробудили крики: Пожар! Занавески моей постели уже пылали. Весь дом был в огне. Мы с женой и служанкой с большим трудом спаслись от пожара. Разрушение было полное. Все состояние мое погибло. С этой поры я предался отчаянию.
   Я вовсе не пытаюсь найти мистическую связь между моею жестокостью и постигшим меня несчастием. Но я отдаю отчет в целой цепи фактов и не хочу пренебрегать ни одним из них. На другой день после пожара я пошел осматривать пепелище. Все стены, за исключением одной, обрушились; и это единственное исключение оказалось внутренней стеной, довольно тонкой, идущей поперек дома и к которой прислонялось изголовье моей кровати. Каменная работа почти совершенно устояла против действия огня, что я приписываю тому, что стена была недавно отделана заново. Около стены собралась толпа, и несколько человек внимательно на нее смотрели. Любопытство мое подстрекнули слова: "странно!.. удивительно!.." Я подошел и увидел на белой поверхности стены что-то вроде барельефа, изображающего гигантскую кошку. Изображение было передано замечательно верно. Вокруг шеи виднелась веревка.
   Мне показалось, что это видение, и мной овладел ужас. Но, наконец, явился ко мне на помощь рассудок. Я припомнил, что кошка была повешена в саду, примыкавшем к дому. При криках о помощи наш сад тотчас же наполнился народом, и кошку, вероятно, кто-нибудь снял с дерева и бросил ко мне в комнату, в отворенное окно, чтобы разбудить меня. При падении стен одна из них придавила жертву моей жестокости к свежей штукатурке, и известь, соединившаяся с аммиаком трупа, произвела фигуру.
   Но я быстро успокоил только свой ум, но не совесть, и это явление произвело глубокое впечатление на мое воображение. В течение нескольких месяцев я не мог избавиться от призрака кошки, и в моей душе появилось что-то похожее на раскаяние. Я оплакивал потерю животного, и в позорных притонах, которые я теперь посещал обыкновенно, стал отыскивать другого любимца той же породы и видом похожего на Плутона, чтобы заменить его.
   Раз вечером, в одном более чем позорном притоне, внимание мое было привлечено каким-то черным предметом, сидящим на верху одной из громаднейших бочек джина или рому, составлявших главное убранство комнаты. Несколько минут я пристально смотрел наверх бочки и удивлялся больше всего тому, что раньше не замечал этого предмета. Я подошел и потрогал его рукой. То была черная кошка, очень большая черная кошка, точно такая же большая, как Плутон, но только с тою разницею, что у Плутона на всем теле не было ни единого белого пятнышка, у этой же большое белое пятно, неправильной формы, занимало почти всю грудь.
   Лишь только я прикоснулся к кошке, она встала, сильно замурлыкала и начала тереться о мою руку, очевидно, довольная моим вниманием. Я обратился к хозяину с просьбой продать мне кошку, но хозяин сказал, что она не его, что он ее не знает, что он никогда не видывал ее.
   Я продолжал ласкать животное и, заметив, что оно выразило желание следовать за мною, я поманил его и привел домой. Кошка освоилась тотчас же, как у себя дома, и очень подружилась с моей женой.
   Но я скоро почувствовал антипатию к животному, то есть противное тому, чего я хотел. Я не знаю, ни отчего, ни как это случилось, но ласки кошки были мне противны и утомляли меня. Чувство отвращения и утомления перешло постепенно в ненависть. Я избегал животного; сознание стыда и воспоминание о моем первом жестоком поступке мешали мне дурно с ним обращаться. В течение нескольких недель я воздерживался от грубости; но мало-помалу я начал смотреть на кошку с невыразимым ужасом и избегать ее противного присутствия, как чумы.
   Ненависть моя явилась, вероятно, оттого, что на следующий день, как я привел кошку к себе, я заметил, что у нее, как и у Плутона, был только один глаз. А между тем это обстоятельство сделало кошку дорогой в глазах моей жены, обладавшей в высшей степени нежными чувствами. Да, они были некогда и моими характеристическими чертами, и тогда они служили мне источником простых и чистых наслаждений.
   Привязанность кошки ко мне росла по мере моего к ней отвращения. Она ходила по моим пятам с упорством, которое трудно объяснить. Стоило мне только сесть, чтобы она забилась ко мне под стул или вспрыгнула на колени, с целью поласкаться. Когда же я вставал, она жалась у меня под ногами, чуть не роняя меня, или, цепляясь своими длинными когтями за платье, взбиралась ко мне на грудь. В эти минуты мне очень хотелось убить ее одним ударом, но мне мешали -- частью воспоминание о моем первом преступлении, а главное -- и я не скрою -- страх перед животным.
   Этот страх не был страхом перед физическою болью, а между тем мне трудно будет определить его иначе. Мне почти стыдно признаться, -- да, даже в этой камере преступников мне почти стыдно признаться, -- что страх и отвращение, внушаемые мне животным, усилились от такой химеры, которую очень трудно понять. Жена моя несколько раз обращала мое внимание на фигуру белого пятна, о котором я говорил и в котором заключалось единственное различие между странным животным и той кошкой, которую я убил. Читатель, может быть, помнит, что это пятно, хотя и большое, не имело в начале никакой определенной формы; но медленно, постепенно, совершенно незаметно, так что я долго приписывал это воображению, оно приняло определенные очертания. Пятно изображало предмет, который мне страшно назвать, -- оно и было главной причиной, заставившей меня возненавидеть чудовище; я бы и убил его, если бы смел, -- пятно изображало ужасную, роковую вещь, оно изображало эшафот! -- напоминающий ужас и преступление, агонию и смерть!
   После этого я стал, действительно, несчастлив, как только может быть несчастлив человек. Бессмысленное животное, подобное которому я уничтожил с презрением, -- глупое, бессмысленное животное составляло страшное и невыносимое несчастие человека, сотворенного по образу и подобию божию. Увы! я не знал больше покоя ни днем, ни ночью! Днем животное не оставляло меня ни на минуту, а ночью, лишь только я просыпался от страшного, тревожного сна, я чувствовал его теплое дыхание на своем лице и его страшную тяжесть на моем сердце.... Это был мой постоянный кошмар.
   Подавленный страхом, я утратил последнее хорошее, что еще оставалось в моей душе, и самые мрачные, самые дурные мысли овладели мною. Моя обыкновенная тоска дошла до ненависти ко всему и ко всем. Жена моя, кроткая и никогда не роптавшая, сделалась -- увы! -- ответчицей за все и терпеливой жертвой внезапных, частых и непреодолимых взрывов ярости, которой я теперь слепо предавался.
   Раз она пошла со мною за каким-то домашним делом в погреб старого дома, в котором мы по бедности своей должны были жить. Кошка шла за мною по крутым ступенькам лестницы и, подвернувшись мне под ноги, рассердила меня до бешенства. Подняв топор, в ярости, забыв страх, до сих пор останавливавший меня, я хотел нанести животному удар, и, наверное, смертельный, если бы он удался; но удар был остановлен рукою жены. Ее вмешательство привело меня в бешенство, я высвободил руку и раскроил топором ей череп. Бедная упала мертвою, ни разу не вскрикнув.
   Совершив убийство, я тотчас же принял меры, чтобы скрыть труп. Я понимал, что не могу вынести тело из дома ни днем, ни ночью, не подвергаясь опасности быть замеченным. В голову мне приходило множество предметов. Была минута, когда я хотел разрезать тело жены на куски и сжечь. Потом я решился вырыть яму в погребе. Потом мне пришло в голову бросить тело в колодезь на дворе; потом -- уложить его в ящик, как товар, и поручить посыльному унести из дома. Наконец, я остановился на мысли, казавшейся мне лучше других. Я решился замуравить его в стене погреба, как средневековые монахи замуравливали, говорят, свои жертвы.
   Погреб был очень удобен для такого замысла. Стены его были выложены очень небрежно и замазаны штукатуркой, которая от сырости не могла окрепнуть. Кроме того, в одной из стен находилось углубление от бывшей печки или очага, также заложенного, как все остальные стены погреба. Я не сомневался, в этом месте легко было вынуть кирпичи, вложить на их место тело и все по-прежнему замуравить, так что никакой глаз не мог бы открыть ничего подозрительного.
   Я не ошибся в расчете. При помощи долота я легко вынул кирпичи и, приложив тело стоймя, плотно к стене, я держал его в таком положении до тех пор, пока не уложил кирпичи. Со всевозможными предосторожностями я достал извести, песку и щетины, приготовил штукатурку и тщательно замазал вновь выложенную стену. Окончив работу, я остался ею доволен: стена не имела ни малейшего вида порчи. Затем я тщательно подобрал весь мусор и вычистил пол.
   Первым движением, по окончании работы, было отыскать кошку, которую я твердо решился убить. Если бы я мог встретить ее в ту минуту, участь ее была бы решена; но, казалось, ловкое животное было встревожено моей недавней яростью и не хотело показываться мне на глаза. Невозможно представить себе или описать отрадное чувство довольства, появившееся во мне вследствие отсутствия ненавистного животного. Кошка не являлась всю ночь, -- и это была первая хорошая ночь, которую я проспал спокойно, после водворения у нас в доме кошки. Да, я спал спокойно, несмотря на убийство, лежавшее у меня на совести.
   Прошел второй и третий день, а палач мой не являлся. Еще раз я вздохнул, как человек свободный. Чудовище от страха покинуло мой дом. Итак, я никогда не увижу его! Счастье мое было полное! Преступность моего темного дела весьма мало беспокоила меня. Было произведено нечто вроде дознания, но оно кончилось благополучно. Было назначено даже следствие, -- но, конечно, оно ничего не могло открыть. Я считал безопасность свою обеспеченной.
   Но вот на четвертый день после убийства ко мне неожиданно явилась полиция и снова начала тщательный обыск. Веря в безукоризненность моей работы, я не чувствовал ни малейшей неловкости. Полиция пригласила меня присутствовать при обыске и не оставила без осмотра ни одного угла. Наконец, в третий или четвертый раз, мы спустились в подвал. Ни один мускул на моем лице не дрогнул. Сердце мое билось спокойно, как у человека с самой невинной совестью. Я ходил по подвалу из угла в угол, скрестив руки на груди и с довольством осматриваясь кругом. Полиция была совершенно удовлетворена и собиралась уже уходить. Я ликовал; я горел нетерпением сказать хоть слово, хоть одно слово торжества, и вдвойне убедить полицейских в своей невинности.
   -- Джентльмены, -- сказал я, наконец, когда все уже всходили на лестницу, -- я в восхищении, что успокоил ваше подозрение. Я желаю вам доброго здоровья и несколько поболее любезности. Позвольте заметить мимоходом, что этот дом поразительно хорошей постройки -- (желая, во что бы то ни стало, говорить развязно, я сам не знал, что говорил); -- могу сказать, что этот дом выстроен великолепно. Эти стены, -- вы уходите, господа? -- эти стены сложены превосходно.
   И тут, из глупого бахвальства, я сильно стукнул палкой, случившейся у меня в руках, по тому месту, где был замуравлен труп моей дорогой жены.
   Ах! Дай-то Бог, чтобы я был спасен от дьявольских когтей! -- Лишь только звук от моих ударов послышался в подвале, как из могилы послышался ответ, -- жалоба, сначала тихая и прерывистая, как рыдание ребенка; потом продолжительный резкий крик, странный, нечеловеческий визг, не то ужаса, не то торжества, какой может раздаваться разве только в аду, -- страшные звуки, которые могут вырываться из груди страдающих на пытке или из глотки дьявола.
   Я не берусь высказать, что происходило во мне. Я чувствовал, что теряю сознание, и, шатаясь, прислонился к противоположной стене. Полицейские, пораженные ужасом, остановились на лестнице. Минуту спустя, двадцать сильных рук разбирали стену. Она сразу развалилась. Тело, уже разлагавшееся, прямо стояло перед зрителями. На голове его, с окровавленной разинутой пастью и с сверкающим единственным глазом, сидело ужасное животное, вовлекшее меня в убийство и предательский голос которого предал меня палачу. Я замуравил чудовище в стене.

Н. Ш.

  
   Оригинал здесь: Викитека.
  
  
  
  
Оценка: 6.89*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru