Мильвуа Шарль-Юбер
Элегии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Французская элегия XVIII--XIX вв. в переводах поэтов пушкинской поры: Сборник
   М.: Радуга, 1989.
   

CHARLES-HUBERT MILLEVOYE.

ШАРЛЬ МИЛЬВУА

СОДЕРЖАНИЕ

ÉLÉGIES. ЭЛЕГИИ

Livre I. Книга I

   La Chute des feuilles (1811)
   M. В. Милонов. Падение листьев
   К. Н. Батюшков. Последняя весна
   В. Н. Григорьев. Романс
   La Chute des feuilles (1815, 2-me variante)
   E. A. Баратынский. Падение листьев
   В. И. Туманский. Падение листьев
   La Demeure abandonnée
   И. П. Бороздна. Оставленное жилище
   Le Bois détruit
   A. А. Крылов. Истребленная роща
   И. Е. Великопольский. Срубленная роща. (Подражание Мильвуа)
   Д. П. Глебов. Разрушенный лес
   La Fleur
   B. А. Жуковский. Цветок. Романс
   L'Inquiétude
   ...й. К Делии (Подражание Мильвуа)
   А. А. Крылов. Недоверчивость
   Le Retour
   Е. А. Баратынский. "На кровы ближнего селенья..."
   П. Г. Сиянов. Сумерки
   Le Poète mourant
   П. И. Хотяинцов. Умирающий поэт
   B. Г. Розальон-Сошальский. Умирающий поэт

Livre II. Книга II

   Combat d'Homère et d'Hésiode
   К. H. Батюшков. Гезиод и Омир -- соперники
   Homère mendiant
   Д. П. Глебов. Странствующий Гомер. Элегия в древнем вкусе
   Les Adieux d'Hélène
   A. Ф. Раевский. Бегство Елены
   La Néréide
   И. Е. Великопольский. Нереида
   Les Derniers moments de Virgile
   И. П. Бороздна. Умирающий Виргилий
   Le Bûcher de la Lyre
   Ал. Норов. Лира, принесенная в жертву

Livre III. Chants élégiaques
Книга III. Элегические песни

   L'Arabe au tombeau de son coursier
   B. А. Жуковский. Песнь араба над могилою коня
   Le Mancenillier
   В. И. Туманский. Манценил
   А. Ф. Раевский. Древо смерти
   Le Tombeau du poète persan
   A. A. Крылов. Могила персидского поэта
   Д. П. Глебов. Гробница Бенамара, персидского поэта
   B. И. Любич-Романович. Могила персидского поэта
   Le Pauvre nègre
   Д. П. Глебов. Негр в неволе
   A. И. Писарев. Бедный негр

BALLADES.
БАЛЛАДЫ

   La Fleur du souvenir
   B. Л. Пушкин. Романс

DIZAINS ET HUITAINS.
ДЕСЯТИСТИШИЯ И ВОСЬМИСТИШИЯ

   Le Fleuve d'oubli
   Е. А. Баратынский. Лета

ROMANCES. РОМАНСЫ

   Priez pour moi
   И. И. Козлов. Сельская элегия
   

ELEGIES

Livre I

LA CHUTE DES FEUILLES
(1811)

             De la dépouille de nos bois
             L'automne avait jonché la terre;
             Le bocage était sans mystère,
             Le rossignol était sans voix.
             Triste, et mourant à son aurore,
             Un jeune malade, à pas lents,
             Parcourait, une fois encore,
             Le bois cher à ses premiers ans.
             "Bois que j'aime! adieu... je succombe.
             Ton deuil m'avertit de mon sort;
             Et, dans chaque feuille qui tombe,
             Je vois un présage de mort.
             Fatal oracle d'Epidaure,
             Tu m'as dit: Les feuilles des bois
             A tes yeux jauniront encore;
             Mais c'est pour la dernière fois.
             L'éternel cyprès t'environne;
             Plus pâle que le pâle automne,
             Tu t'inclines vers le tombeau;
             Ta jeunesse sera flétrie
             Avant l'herbe de la prairie,
             Avant les pampres du coteau.
             Et je meurs! De sa froide haleine
             Le vent funeste m'a touché,
             Et mon hiver s'est approché
             Quand mon printemps s'achève à peine.
             Faible arbuste en un jour détruit,
             Quelques fleurs étaient ma parure:
             Mais ma languissante verdure
             Ne laisse après elle aucun fruit.
             Tombe, tombe, feuille éphémère,
             Voile aux yeux ce triste chemin;
             Cache au désespoir de ma mère
             La place où je serais demain.
             Mais, vers la solitaire allée,
             Si mon amante échevelée
             Venait pleurer quand le jour fuit,
             Eveille par ton léger bruit
             Mon ombre un instant consolée."
             Il dit, s'éloigne... et sans retour!
             La dernière feuille qui tombe
             A signalé son dernier jour.
             Sous le chêne on creusa sa tombe...
             Mais son amante ne vint pas
             Visiter la pierre isolée;
             Et le pâtre de la vallée
             Troubla seul du bruit de ses pas
             Le silence du mausolée.
   

ЭЛЕГИИ

Книга I

ПАДЕНИЕ ЛИСТЬЕВ

Элегия

             Рассыпан осени рукою,
             Лежал поблекший лист кустов;
             Зимы предтеча, страх с тоскою
             Умолкших прогонял певцов;
             Места сии опустошенны
             Страдалец юный проходил;
             Их вид, во дни его блаженны,
             Очам его приятен был.
             "Твое, о, роща, опустенье
             Мне предвещает жребий мой,
             И каждого листа в паденье
             Я вижу смерть перед собой!
             О Эпидавра прорицатель!
             Ужасный твой мне внятен глас:
             "Долин отцветших созерцатель,
             Ты здесь уже в последний раз!
             Твоя весна скорей промчится,
             Чем пожелтеет лист в полях
             И с стебля сельный цвет свалится" --
             И гроб отверст в моих очах!
             Осенни ветры восшумели
             И дышат хладом средь полей,
             Как призрак легкий, улетели
             Златые дни весны моей!
             Вались, валися, лист мгновенный,
             И скорбной матери моей
             Мой завтра гроб уединенный
             Сокрой от слезных ты очей!
             Когда ж к нему с тоской, с слезами
             И с распущенными придет
             Вокруг лилейных плеч власами
             Моих подруга юных лет,
             В безмолвьи осени угрюмом,
             Как станет помрачаться день,
             Тогда буди ты легким шумом
             Мою утешенную тень!"
             Сказал -- и в путь свой устремился,
             Назад уже не приходил;
             Последний с древа лист сронился,
             Последний час его пробил.
             Близь дуба юноши могила;
             Но, с скорбию в душе своей,
             Подруга к ней не приходила,
             Лишь пастырь, гость нагих полей,
             Порой вечерния зарницы,
             Гоня стада свои с лугов,
             Глубокий мир его гробницы
             Тревожит шорохом шагов.
                                                               М. В. Милонов
   

ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

             В полях блистает май веселый!
             Ручей свободно зажурчал,
             И яркий голос Филомелы
             Угрюмый бор очаровал:
             Все новой жизни пьет дыханье!
             Певец любви, лишь ты уныл!
             Ты смерти верной предвещанье
             В печальном сердце заключил;
             Ты бродишь слабыми стопами
             В последний раз среди полей,
             Прощаясь с ними и с лесами
             Пустынной родины твоей.
             "Простите, рощи и долины,
             Родные реки и поля!
             Весна пришла, и час кончины
             Неотразимой вижу я!
             Так! Эпидавра прорицанье
             Вещало мне: в последний раз
             Услышишь горлиц воркованье
             И Гальционы тихий глас;
             Зазеленеют гибки лозы,
             Поля оденутся в цветы,
             Там первые увидишь розы
             И с ними вдруг увянешь ты.
             Уж близок час... Цветочки милы,
             К чему так рано увядать?
             Закройте памятник унылый,
             Где прах мой будет истлевать;
             Закройте путь к нему собою
             От взоров дружбы навсегда.
             Но если Делия с тоскою
             К нему приближится, тогда
             Исполните благоуханьем
             Вокруг пустынный небосклон
             И томным листьев трепетаньем
             Мой сладко очаруйте сон!"
             В полях цветы не увядали,
             И Гальционы в тихий час
             Стенанья рощи повторяли;
             А бедный юноша... погас!
             И дружба слез не уронила
             На прах любимца своего:
             И Делия не посетила
             Пустынный памятник его.
             Лишь пастырь, в тихий час денницы,
             Как в поле стадо выгонял,
             Унылой песнью возмущал
             Молчанье мертвое гробницы.
                                                     К. Н. Батюшков
   

РОМАНС

             Осень хладною рукой
             Лес угрюмый обнажала,
             Сердце Цинтия тоской
             Все несноснее терзала;
             Смолкнул громкий соловей;
             Стонет ропотный ручей.
   
             Цинтий в цвете пылких дней,
             Тяжким изнурен недугом,
             Расставался с жизнью сей,
             С лесом, грусти верным другом.
             "Лист уж вянет и падет,
             Скоро смерть ко мне придет!
   
             Гений молвил мне порой:
             "Цинтий, Цинтий, прочь надежда!
             Не увидишься с весной!
             Лишь с дерев спадет одежда,
             Жизни цвет твой опадет:
             Кипарис тебе растет..."
   
             Ветер осени восстал,
             Столп вздымая вверх листвяныи;
             Хладом сердце оковал;
             Сгибнул цвет ланит румяный!
             Ах, умчались вешни дни;
             Вмиг, как тень, прошли они!
   
             Падай, падай, лист, скорей!
             Застели тропу унылу;
             Скрой от матери моей
             Мирну Цинтия могилу:
             Не умножь ее тоски,
             От стенаний отвлеки!
   
             Но когда друг нежный мой
             Тихо в час придет полночный
             Оросить мой прах слезой,
             Данью Цинтию заочной,--
             Шумом друга примани,
             "Он с тобой", -- ему шепни".
   
             Цинтий, молвивши, ушел
             И опять не возвратился;
             Лист последний отлетел,
             Цинтий с жизнию простился!
             Прах его землей покрыт;
             Кипарис над ним шумит...
   
             Друг о Цинтии забыл!
             Он забыл навек кручину.
             Мимо лишь пастух ходил
             С стадом в мирную долину
             И шумливою толпой
             Гроба возмущал покой!
                                                     В. Н. Григорьев
   

LA CHUTE DES FEUILLES
(1815, 2-me variante)

             De la dépouille de nos bois
             L'automne avait jonché la terre;
             Et, sur la branche solitaire,
             Le rossignol était sans voix.
             Mourant à la fleur de son âge,
             Un jeune habitant du vallon
             Parcourait un jour le bocage
             Où sifflait le triste aquilon.
             "Doux bocage, adieu... je succombe.
             Tu m'avertis de mon destin;
             De ma mort la feuille qui tombe
             Est le présage trop certain...
             Fatal oracle d'Epidaure,
             Tu Tas dit: Les feuilles des bois
             A ses yeux jauniront encore;
             Mais c'est pour la dernière fois.
             Rien de sa languissante vie
             Ne peut ranimer le flambeau.
             Sa jeunesse sera flétrie
             Avant l'herbe de la prairie,
             Avant le pampre du coteau.
             Et je meurs! De sa froide haleine,
             Le vent funeste m'a touché.
             Mon printemps commenèait à peine
             Et mon hiver s'est approché.
             Tombez, tombez, feuilles légères,
             Et pour la plus tendre des mères
             Couvrez quelque temps ce chemin.
             Qu'elle ne puisse reconnaître
             Le funeste asile où peut-être
             Son fils reposera demain.
             Mais si, d'un long crêpe voilée,
             Mon amante, dans la vallée,
             Venait pleurer quand le jour fuit,
             Eveillez par un faible bruit
             Mon ombre un instant consolée."
             Et le lendemain, vers la nuit,
             Son âme s'était exhalée.
             Sa mère, peu de temps, hélas,
             Vint tous les soirs dans la vallée
             Visiter la tombe isolée,
             Et son amante ne vint pas.
   

ПАДЕНИЕ ЛИСТЬЕВ

             Желтел печально злак полей,
             Брега взрывал источник мутный,
             И голосистый соловей
             Умолкнул в роще бесприютной.
             На преждевременный конец
             Суровым роком обреченный,
             Прощался так младой певец
             С дубравой, сердцу драгоценной:
   
             "Судьба исполнилась моя,
             Прости, убежище драгое!
             О прорицанье роковое!
             Твой страшный голос помню я:
             -- Готовься, юноша несчастный!
             Во мраке осени ненастной
             Глубокий мрак тебе грозит,
             Уж он зияет из Эрева,
             Последний лист падет со древа,
             Твой час последний прозвучит!
             И вяну я: лучи дневные
             Вседневно тягче для очей;
             Вы улетели, сны златые
             Минутной юности моей!
             Покину все, что сердцу мило.
             Уж мглою небо обложило,
             Уж поздних ветров слышен свист!
             Что медлить? время наступило:
             Вались, вались, поблекший лист!
             Судьбе противиться бессильный,
             Я жажду ночи гробовой.
             Вались, вались! мой холм могильный
             От грустной матери сокрой!
             Когда ж вечернею порою
             К нему пустынною тропою,
             Вдоль незабвенного ручья,
             Придет поплакать надо мною
             Подруга нежная моя,
             Твой легкий шорох в чуткой сени,
             На берегах Стигийских вод,
             Моей обрадованной тени
             Да возвестит ее приход!"
   
             Сбылось! Увы! судьбины гнева
             Покорством бедный не смягчил,
             Последний лист упал со древа,
             Последний час его пробил.
             Близ рощи той его могила!
             С кручиной тяжкою своей
             К ней часто матерь приходила...
             Не приходила дева к ней!
                                                     Е. А. Баратынский
   

ПАДЕНИЕ ЛИСТЬЕВ

(Из Мильвуа)

             С дерев на поздний злак полей
             Листы поблеклые опали,
             Дубравы без теней стояли,
             Молчал пустынный соловей.
             Недугом и тоской томимый,
             Тех мест страдалец молодой,
             В последний раз стране родимой
             Вверял печальный голос свой.
   
             "Простите, холмы и долины,
             Прости, шумливая река,
             Я слышу весть моей кончины
             В паденье каждого листка.
             О, роковое прорицанье!
             Я не забыл твой страшный глас:
             Узришь ты рощей увяданье,
             Но их узришь в последний раз.
             Трепещет кипарис священный!
             Уже над головой твоей,
             Суровой смерти обреченной,
             Склонил он сень своих ветвей.
             Твой краткий век -- был сон лукавый:
             Увянешь ты во цвете дней,
             Скорей, чем лист твоей дубравы,
             Скорей, чем злак твоих полей".
             Сбылось! своим дыханьем хладным
             Болезнь подула на меня;
             И сном неясным, безотрадным
             Промчалась молодость моя.
             Шуми, валися, лист минутный,
             Шуми, вались с родных ветвей,
             Засыпь, сокрой мой холм приютный
             От взоров матери моей.
             Но если дева, мне драгая,
             Под покрывалом, в тишине,
             Как призрак из-за древ мелькая,
             На грустный холм придет ко мне,
             И плакать простодушно будет
             И робко вымолвит: люблю!
             Пусть легкий шорох твой пробудит
             Тень благодарную мою...
   
             Сказал -- и тихо удалился,
             Наутро -- юноша погас;
             Но холм заветный, в тихий час
             От нежной матери не скрылся:
             Напрасен был страдальца глас!
             И часто зрелась там у древа
             Мать безутешная в слезах;
             А с милой лаской на устах
             Туда не приходила дева.
                                                     В. И. Туманский
   

LA DEMEURE ABANDONNEE

             Elle est partie! hélas! peut-être sans retour!
                       Elle est partie; et mon amour
                       Redemande en vain sa présence.
             Lieux qu'elle embellissait, j'irai du moins vous voir!
                       A sa place j'irai m'asseoir,
                       Et lui parler en son absence.
   
             De sa demeure alors je reprends le chemin;
             La clef mystérieuse a tourné sous ma main.
             J'ouvre... elle n'est plus là: je m'arrête, j'écoute.
                       Tout est paisible sous la voûte
                       De ce séjour abandonné.
   
             De tout ce qu'elle aimait je reste environné.
             L'aiguille qui du temps, dans ses douze demeures,
             Ne marque plus les pas, ne fixe plus le cours,
                       Laisse en silence fuir ces heures
                       Qu'il faut retrancher de mes jours.
   
             Plus loin, dans l'angle obscur, une harpe isolée,
                       Désormais muette et voilée,
             Dort, et ne redit plus le doux chant des amours.
             Sous ces rideaux légers, les songes, autour d'elle
                       Balanèant leur vol incertain,
             Des souvenirs du soir charmaient, jusqu'au matin,
             Le paisible sommeil qui la rendait plus belle.
   
                       Sur ce divan, étoile d'or,
                       Qu'inventa l'opulente Asie,
                       De ses cheveux je crois encor
                       Respirer la pure ambroisie.
   
             Je revois le flambeau qui près d'elle veillait
                       A l'instant où sa main chérie
                       Traèa dans un dernier billet
                       Ces mots: "C'est pour toute la vie..."
             Mots charmants I Oh! déjà seriez-vous effacés?
             Ne resterait-il plus à mon âme flétrie
             Qu'un regret douloureux de mes plaisirs passés?
   

ОСТАВЛЕННОЕ ЖИЛИЩЕ

                                 Увы! ее уж нет со мною!
             Давно печальный час разлуки прозвучал!
                                 И знать, с изменницей-мечтою
             Мне изменило все, чем сердце обольщал!..
   
                                 Но, горестный, в жилище Нины
                                 Пойду я робкою стопой!
             Там, милая, забыв жестокости судьбины, --
             Я наслаждусь еще беседою с тобой!
                       И я достиг обители знакомой!..
             Уж ключ таинственный мне двери отворил!
             Вхожу. Нет Нины там! Унынием влекомый,
             Я всюду взорами туманными бродил --
             И спят окрестности средь тишины ночныя!
                       Лишь стрекоза под муравой жужжит,
             И, возлетя порой на сосны вековые,
             Пустынная сова песнь полночи гласит!
             О, сколь печальное в жилище сем молчанье!
             Остановилася здесь стрелка на часах,
             Чтобы не воскрешать в душе воспоминанье
                       О прошлых, невозвратных днях!
             Здесь арфа звучная, с ослабшими струнами,
             Безмолвствуя, висит в забвеньи на стене...
             Ах! Нина некогда прелестными перстами
             Играла песнь любви, столь памятную мне...
                       И может быть, уж оной арфы звуки
             Не отзовутся в сем приюте никогда!
             Их не услышу я... и только сердца муки
                       Останутся со мною навсегда!
             И где ты, Нина, друг, со мною разлученный!
             В каких живешь странах небесных иль земных?
   
             Где дни прекрасные, стезей невозмущенной,
             Текут, как ручеек, меж берегов родных?
             Мои глаза, еще все полные слезами,
             Когда утешатся твоею красотой?
             Когда ты, милый друг, невинными устами
             Мне снова повторишь любви обет святой?..
                                 Но новый друг уже в чужбине
                       Навек тобой, быть может, завладел!
                                 Увы! жестокосердой Нине
             Уже не жалостен плачевный мой удел!
                       Я ж, как цветок, с восшедшею зарею
             Мгновенно вянущий на отческих полях,
                                 Забытый, милая, тобою --
             Быть может, с жизнию прощусь в младых годах,
             И мой могильный холм, печально-одинокий
             Близь незабвенныя обители твоей,
             Пришельца привлечет -- ив думе он глубокой
             Наверно посвятит мне вздох души своей!
   
                       И я, любовью окриленный,
                       Примчусь из вечности святой;
             Невидимо сей кров, о друг бесценный!
             Я буду охранять, как страж надежный твой!
             А ты, ведомая таинственной судьбою,
                       Вновь посетя страну твоих отцов,
             Ужели не почтишь мой хладный прах слезою
             И не украсишь гроб и горстию цветов!..
                                                                         И. П. Бороздна
   

LE BOIS DÉTRUIT

             Nymphes, pleurez! Pleurez: l'antique bois
             De son enceinte a perdu le mystère.
             Pleurez, amours! le chêne solitaire
             Vous a voilés pour la dernière fois.
             Je n'entends plus sous les vertes allées
             Des passereaux les joyeuses volées.
             De ce séjour hôtes charmants et doux,
             Est-il aussi des proscrits parmi vous?
             Le voyageur, trompé dans son attente,
             Redouble en vain sa marche haletante,
             Implore en vain contre les feux du jour
             L'ombrage épais, disparu sans retour.
             La jeune amante, à qui ce lieu retrace
             Le souvenir de l'amant trop aimé,
             Cherche de l'œil l'asile accoutumé,
             Ne le voit plus, se tait, soupire, et passe.
             Malheur à toi, destructeur inhumain!
             D'un dieu vengeur sur toi pèse la main.
             Il est un dieu qui préside aux campagnes,
             Dieu des coteaux, des bois et des vergers;
             Il règne assis sur les hautes montagnes,
             Et ne reèoit que les vœux des bergers,
             Que les présents de leurs douces compagnes
             A son signal, d'aimables messagers,
             Prenant l'essor, vont couvrir de leurs ailes
             La fleur naissante ou la tige nouvelle.
             A la clarté des célestes flambeaux,
             Il veille au loin. Familles des oiseaux,
             Il recommande aux brises du bocage
             De balancer vos paisibles berceaux,
             Dans la fraîcheur du mobile feuillage.
             Il ne veut pas que le froid aquilon
             Avant le temps jaunisse les fougères;
             Il ne veut pas que les lis du vallon
             Tombent foulés sous le pied des bergères.
             Ce même dieu doit te punir un jour:
             Il remettra sa vengeance à l'Amour;
             Et le zéphyr, exilé du feuillage,
             De la beauté dont ton cœur a fait choix
             Emportera la promesse volage,
             Comme son souffle emportait autrefois
             La feuille errante au sein profond des bois
             Dont ta fureur a profané l'ombrage.
   

ИСТРЕБЛЕННАЯ РОЩА

Из Мильвуа

             Нимфы! скрывайтесь, бегите толпою:
             Древнюю рощу злодей истребил!
             Плачьте, амуры! под тенью густою
             Он ваш алтарь навсегда сокрушил!
             Птицы умолкли и тихо стадами
             Вдаль понеслись от знакомых ветвей.
             Милые гости лесов и полей,
             Видно, изгнанники есть и меж вами!
             Странник усталый в далеком пути,
             Пот отирая, с надеждой отрадной
             В полдень торопится к сени прохладной,
             Ищет ее -- и не может найти!
             Тщетно любовник зовет на свиданье
             Милую в рощу вечерней порой;
             Дева придет, поглядит -- и с тоской
             Издали другу промолвит прощанье;
             Взоры потупит и мимо пройдет.
             Горе тебе, истребитель жестокий!
             Мстительный бог на тебя восстает.
             Он на горах неприступных живет,
             Дикой пустыни хранитель высокий!
             Он принимает дары пастухов,
             Внемлет обетам пастушек стыдливых;
             Глас его слышен в полях молчаливых;
             Видны следы на тропинках лугов.
             Он, рассылая воздушных послов,
             Им повелел укрывать в непогоды
             Стебель зеленый и цвет молодой;
             В сумраке ночи, отвергнув покой,
             Бодрствует он для блаженства Природы;
             Легким зефирам велит на лугах
             Звук разносить сладкогласной свирели,
             Веять в лесу и качать на ветвях
             Тихо пернатых певцов, колыбели.
             Буря ль с деревьев листы оборвет,
             Или красавица резвой ногою
             Первые ландыши в поле сомнет,
             Бог благотворный кропит их слезою.
             Знай, истребитель! сей бог над тобою
             Суд произнес. За него Купидон
             Грозной рукою злодея накажет:
             Он для отмщенья колчан свой развяжет --
             Ты на страданья любви осужден!
             Тщетно поверишь подруге прелестной --
             Клятву ее унесет ветерок
             Так же, как в роще под тенью древесной
             Прежде кружил он летучий листок!
                                                               А. А. Крылов
   

СРУБЛЕННАЯ РОЩА

Элегия
(Подражание Мильвуа)

             О нимфы! плачьте! рощи нет,
             Где вы под сению густою
             Всегда, как юный нежный цвет,
             Скрывались знойною порою --
             Где часто вы под вечерок
             Толпою шумною сбирались
             На пестрый, бархатный лужок --
             Резвились, прыгали, смеялись,
             Сплетались в легкий хоровод,
             Плескались светлыми струями,
             И вдруг, завидя за кустами
             Сатира дерзкого приход,
             Венками робко прикрывались,
             И в роще частой рассыпались,
             Как дуновеньем ветерка
             Листочки нежного цветка,--
             Где с каждой светлою весною
             Цвели вы новой красотою.
             О, плачьте, плачьте же о ней!
             Под истребительной рукою
             Она сравнялася с землей.
             Стонает иволга, порхая
             Между порубленных ветвей,
             И, над гнездом своим летая,
             Молчит печальный соловей.
             Напрасно путник утомленный,
             Трудом и зноем изнуренный,
             Спешит сюда в прохладну тень;
             Иссохший дуб, ветвей лишенный,
             Не призовет его под сень.
             Напрасно юная Лилета
             Хотела б луг тот посетить,
             Где в первый раз она любить
             Клялась украдкою от света,--
             Где в тайне лиственной сени
             Она для друга лишь дышала
             И в сердце робком трепетала
             От недоверчивой любви.
             Она знакомого здесь луга
             В тени древесной не найдет,
             Не встретит милого ей друга,
             Вздохнет и тихо отойдет.
   
             Страшись, безжалостный губитель!
             Есть бог лесов, полей блюститель,
             И рощи сей он был покров.
             Он, он с пришедшею весною
             Долины кроет муравою,
             Цветы лелеет средь лугов,
             Невинных птичек охраняет
             И мирны гнезда их качает
             В прохладе тенистых кустов.
             Всегда благих даров податель,
             Сей бог -- твой будет бог каратель,
             И тиховейный ветерок,
             Изгнанный из тени древесной,
             Отвеет вздох твоей любезной,
             Как в роще брошенный листок.
                                                     И. Е. Великопольский
   

РАЗРУШЕННЫЙ ЛЕС

             О сонмы Нимф! струите токи слез,
             Лишился бор гостеприимной тени!
             Амуров рой! столетний дуб исчез!
             Не стало вам его прохладной сени!
             Не внемлю я пернатых громкий хор,
             Дубравы сей гостей всегда веселых;
             И странника напрасно ищет взор
             Пристанища в сих рощах опустелых.
             Вотще сюда прекрасная спешит,
             На память дни утех своих приводит:
             Убежища привычного не зрит;
             Безмолвствует, вздыхает и -- проходит!
             Пускай Зевес, ударив в облаках,
             Страшит тебя, жестокий разрушитель!
             Есть мощный Лар, присутственный в полях;
             Ему и сад и огород обитель.
             Он царствует, седящий на горах,
             И пастырей всегдашний покровитель.
             Велит -- и пчел покроет шумный рой
             И юный цвет, и стебль в дубраве новый.
             Когда ж блеснет луч месяца златой,
             Не дремлет он, благотворить готовый;
             Не престает зефиров преклонять,
             Чтобы птенцов где скрыты колыбели,
             С прохладой им сень зыбкую качать;
             Не любит он, чтоб листья пожелтели,
             Когда еще луг зеленью блестит,
             И чтоб цветы пастушки затоптали!
             Сей самый Лар тебе да отомстит!
             И сих лесов, убежища печали,
             Быв отчужден, игривый ветерок
             Красы твоей любовь умчит с собою,
             Как прежде он срывал в глуши листок
             Дубравы сей, поруганной тобою.
                                                               Д. П. Глебов
   

LA FLEUR

             Fleur charmante et solitaire,
             Qui fus l'orgueil du vallon,
             Tes débris jonchent la terre,
             Dispersés par l'aquilon.
   
             La même faux nous moissonne;
             Nous cédons au même dieu;
             Une feuille t'abandonne,
             Un plaisir nous dit adieu.
   
             L'homme, perdant sa chimère,
             Se demande, avec douleur,
             Quelle est la plus éphémère,
             De la vie ou de la fleur?
   

ЦВЕТОК

Романс

             Минутная краса полей,
             Цветок увядший, одинокой,
             Лишен ты прелести своей
             Рукою осени жестокой.
   
             Увы! нам тот же дан удел,
             И тот же рок нас угнетает:
             С тебя листочек облетел --
             От нас веселье отлетает.
   
             Отъемлет каждый день у нас
             Или мечту, иль наслажденье.
             И каждый разрушает час
             Драгое сердцу заблужденье.
   
             Смотри... очарованья нет;
             Звезда надежды угасает...
             Увы! кто скажет: жизнь иль цвет
             Быстрее в мире исчезает?
                                                               В. А. Жуковский
   

L'INQUIÉTUDE

             Sais-tu pourquoi cet inquiet tourment
             De mon bonheur empoisonne l'ivresse?
             Sais-tu pourquoi dans le plus doux moment
             Mon œil distrait se voile de tristesse?
             Pourquoi souvent à ta main qui la presse
             Ma froide main répond négligemment?
             Le sais-tu? Non. Connais donc ma faiblesse.
             Ris, tu le peux, de mes travers nouveaux:
             Je suis jaloux, et jaloux sans rivaux!
             Quand le présent m'enivre de délices,
             Dans le passé je cherche des supplices.
             Ton cœur, réponds sans nul déguisement,
             N'a-t-il battu que pour moi seulement?
             Durant les nuits, à l'heure où tout sommeille,
             Jamais, dis-moi, les traits d'un autre amant
             N'ont-ils troublé tes songes ni ta veille?
             Le regard fixe et le sein oppressé,
             Te rappelant une image trop chère,
             N'as-tu jamais, le soir, près de ta mère,
             Laissé tomber le travail commencé?
             Tu me dis j'aime, et d'une voix si tendre!
             Ce mot charmant, pour moi seul l'as-tu dit?
             Que sais-je? Un autre avant moi l'entendit
             Peut-être!... Eh bien! je ne puis plus l'entendre.
             Pardonne, hélas! dans mon trouble fatal,
             Je te parais injuste, ingrat; mais j'aime!
             Ah! songe bien que pour l'amour extrême
             Un souvenir est encore un rival.
   

К ДЕЛИИ

(Подражание Мильвуа)

             Ты знаешь ли вину ужасного мученья,
                       Которым счастливый восторг мой отравлен?--
             Ты знаешь ли, зачем в минуту наслажденья,
                       Мой взор подчас печалью омрачен?
             Зачем руки твоей на нежно пожиманье
                       Я иногда не отвечал?
             И наших уст при пламенном слиянье
             Зачем свои уста я часто отвращал?
             Не знаешь? -- Так познай мои ты заблужденья
             И смейся, смейся им:
             Не зря соперника, я то же, что пред ним.
             Коль настоящее... восторга упоенье,
             Ищу в прошедшем заблужденья;
             И сердце Делии -- скажи открыто мне --
             Ужели для меня лишь только трепетало?
             И вспоминание, представивши тебе
             Любезные черты, твой сон не возмушало?
             Как с матерью сидела ты
             В безмолвный ночи час, со взором потупленным
             И с сердцем отягченным,
             О милом призраке мечты,
             Являяся в туманной дали,
             Веретено твое ужель не затмевали? --
             Богами счастье мне дано:
             Люблю -- сказала ты с улыбкой наслажденья;
             Кто знает? -- Это же прелестно изреченье,
             Быть может, было уж к другим обращено...
             Кто знает?.. Если так... его я отвергаю...
             Прости, о Делия, меня!..
             В мученьи пагубном, что я претерпеваю,
             Кажусь неблагодарным я. --
             Но я люблю -- и вот мое все оправданье...
             Соперник мой -- есть даже Вспоминанье.
                                                                                   ...й
   

НЕДОВЕРЧИВОСТЬ

Элегия

             Не спрашивай, зачем я так уныл!
             Ты знать должна вину моей печали:
             Мой взор тебе давно ее открыл,
             Когда об ней уста мои молчали.
             Мне суждено по гроб тебя любить;
             Но, знать, любви внушить я не умею!
             Нет, счастие тобой любимым быть
             Не для меня: я ждать его не смею!
             Из жалости одной к моим слезам
             Ты мне твердишь любовные обеты;
             Не верю я пленительным словам:
             Я не видал в тебе любви приметы!
             Стою ль вдали, с безмолвною тоской,--
             Твой взор меня в толпе не отличает;
             Иль робкою коснусь к тебе рукой --
             Твоя рука моей не отвечает.
             Спокойна ты: встречаешь ли меня
             Или даришь мне поцелуй небрежный,--
             В глазах твоих нет пылкого огня
             И на щеках румянца страсти нежной.
             Когда я шел вчера, простясь с тобой,
             Не для меня ты у окна стояла --
             И тусклого стекла не отирала,
             Чтобы взглянуть украдкой вслед за мной!
             Досель я жил отрадой упованья,
             Я сам себя обманывать хотел,
             И наяву коварные мечтанья
             Любовь твою сулили мне в удел!
             Но ты меня лишила наслажденья:
             Мечты мои рассеялись, как дым,
             Упала с глаз повязка заблужденья,
             И опыт мне сказал: ты не любим!
             Жестокая, ты хочешь быть мне другом --
             Любви твоей, любви желаю я!
             Когда меня ты назовешь супругом,
             Без сердца мне на что рука твоя?
             Где для меня цвели блаженства розы,
             Там буду я лишь терния встречать;
             В твоих глазах я должен видеть слезы
             И на лице уныния печать!
             Я, может быть, подстерегу случайно
             Твой тяжкий вздох в безмолвии ночном,
             И близь меня, забывшись тихим сном,
             Промолвишь ты признанье в страсти тайной;
             Огонь любви заблещет на челе,
             И не супруг, другой тебе приснится;
             Ты будешь днем, потупя взор к земле,
             Передо мной мечты своей стыдиться.
             О милый друг! Прости моим словам,
             Забудь любви слепые подозренья,--
             Я им теперь еще не верю сам,
             Но в будущем ищу себе мученья!
             Пускай меня утешит голос твой;
             Пусть нежный взор тоску души рассеет
             И грудь мою надежды луч согреет!
             Когда же нет в тебе любви прямой,
             Когда я ждал несчастия недаром,
             Цепей моих из жалости не рви,
             Но обмани меня притворным жаром
             И дружбе дай название любви!
                                                               А. А. Крылов
   

LE RETOUR

             Sur le chaume de ces demeures
             Déjà le soir s'est abaissé.
             Sortons de l'asile où les heures
             Comme des instants ont passé.
             Souris, amour, si la bergère,
             Quittant la grotte bocagère,
             En rapporte, selon mes vœux,
             Un doux souvenir dans son âme,
             Dans ses yeux une douce flamme,
             Une feuille dans ses cheveux.
   

* * *

             На кровы ближнего селенья
             Нисходит вечер, день погас.
             Покинем рощу, где для нас
             Часы летели как мгновенья!
             Лель, улыбнись, когда из ней
             Случится девице моей
             Унесть во взорах пламень томный,
             Мечту любви в душе своей
             И в волосах листок нескромный.
                                                     Е. А. Баратынский
   

СУМЕРКИ

(Из Мильвуа)

             Хлоя милая! уж день
             Светлый образ свой скрывает
             И прохладный вечер тень
             По долинам расстилает.
             Уж пора оставить нам
             Место тайного свиданья,
             Где любви очарованья
             Крылья придали часам!
   
             Улыбнись, Амур, украдкой,
             Если Хлоя, ангел мой,
             О минувшем с мыслью сладкой
             Из леска пойдет домой!
             Улыбнись, божок нескромный,
             Коль увидишь пламень томный
             В голубых ее глазах
             И листочек -- в волосах!
                                                     П. Г. Сиянов
   

LE POETE MOURANT

             Le poète chantait: de sa lampe fidèle
             S'éteignaient par degrés les rayons pâlissants;
                       Et lui, prêt à mourir comme elle,
                       Exhalait ces tristes accents:
   
                       "La fleur de ma vie est fanée;
                       Il fut rapide, mon destin!
                       De mon orageuse journée
                       Le soir toucha presqu'au matin.
   
                       "Il est, sur un lointain rivage,
             Un arbre où le Plaisir habite avec la Mort.
             Sous ses rameaux trompeurs malheureux qui s'endort!
             Volupté des amours! cet arbre est ton image.
             Et moi, j'ai reposé sous le mortel ombrage;
             Voyageur imprudent, j'ai mérité mon sort.
   
                       "Brise-toi, lyre tant aimée!
             Tu ne survivras point à mon dernier sommeil;
                       Et tes hymnes sans renommée,
             Sous la tombe, avec moi, dormiront sans réveil.
             Je ne paraîtrai pas devant le trône austère
             Où la postérité, d'une inflexible voix,
                       Juge les gloires de la terre,
             Comme l'Egypte, aux bords de son lac solitaire,
                       Jugeait les ombres de ses rois.
   
             "Compagnons dispersés de mon triste voyage,
             О mes amis! ô vous qui me fûtes si chers!
             De mes chants imparfaits recueillez l'héritage,
             Et sauvez de l'oubli quelques-uns de mes vers.
   
             Et vous par qui je meurs, vous à qui je pardonne,
             Femmes! vos traits encore, à mon œil incertain,
                       S'offrent comme un rayon d'automne,
                       Ou comme un songe de matin.
             Doux fantômes! venez! Mon ombre vous demande
             Un dernier souvenir de douleur et d'amour:
             Au pied de mon cyprès, effeuillez pour offrande
                       Les roses qui vivent un jour."
   
             Le poète chantait: quand la lyre fidèle
             S'échappa tout à coup de sa débile main;
                       Sa lampe mourut, et comme elle,
                       Il s'éteignit le lendemain.
   

УМИРАЮЩИЙ ПОЭТ

(Из Мильвуа)

             Поэт пел песнь свою предсмертную -- и верной
             Лампады тусклый луч едва-едва мерцал;
             А он, готовый в гроб сойти, больной и бледный,
             Печальные слова печально напевал.
   
             "Цвет жизни моея завял; мой век несчастный
             Быстролетящею мелькнул в глазах стрелой:
             Зарю вечернюю мой бурный день ненастный
             С передрассветною соединил зарей.
   
             Есть край далекий: там смерть братски с наслажденьем
             На дереве одном нашла себе приют.
             Несчастны те, кто с сладким восхищеньем
             Под сению его обманчивой заснут.
   
             О наслаждение! Оно тебе подобно;
             И, путешественник неопытный, я в злобной
             Тени его не раз беспечно отдыхал --
             И рок губительный постиг меня достойно!
   
             Разбейся же в куски, возлюбленная лира!
             Тебе не пережить мой смертный, скорбный час.
             И песнопения, забвенные от мира,
             Улягутся в мой гроб, земля где скроет нас.
   
             Я не приду пред трон и строгий, и правдивый
             Потомства, где оно и славе, и людям
             Свой произносит суд, сей суд неумолимый,
             Как древле приговор египтян их царям
             Усопшим, в тишине у вод произносимый.
   
             Простите же, друзья! Моей вы скоро жизни
             Увидите закат; хоть несколько стихов
             Прочтете вы моих при отправленье тризны
             И сохраните их на память обо мне.
   
             А вы, кем жил, дышал, а ныне умираю,
             О женщины! и днесь, как луч осенний в мгле,
             Или сон утренний, ваш образ созерцаю.
             Призраки милые! прошу в последний раз
   
             В воспоминание любви и слез от вас,
             К поэту-мертвецу толпой придите, девы,
             Пучки нарвите роз мгновенных... где вы?"
   
             Поэт не кончил песнь, а лира уж из рук
             Бессильных выпала; затих унылый звук,
             Лампада умерла, -- назавтре и поэт
             Угаснул на заре румяных, юных лет.
                                                               П. И. Хотяинцов
   

УМИРАЮЩИЙ ПОЭТ

(Из Мильвуа)

             Поэт уныло пел; и луч его лампады
             Едва сверкал, бледнел... и тихо догорал!
             Утратив жизни он все радости, отрады,
                       На лире песнь прощальную играл:
                                 "Свет ясных дней моих сокрылся;
                                 Я гость у жизни сей лишь был!
                                 Едва я с нею подружился,
             И гений смерти мне час близкий возвестил!
   
                                 На берегу растет далеком
             Ель -- повреждения и гибели приют;
             Несчастен, кто придет под сень ее уснуть!
             Под древом нега сим таится одиноким:
             А я под гибельной сей тенью отдыхал!
             Достоин я судьбы: я сам ее искал!..
                                 Погибни ж лира -- восхищенье!
             Ах, скоро сладкий звук умолкнет струн твоих!
                       Их навсегда оставит вдохновенье,
             Лишь только парка нить окончит дней моих!
             Не буду славой жить в веках я отдаленных;
                                 Лавровых не дождать венков,
             Мне беспристрастием потомства соплетенных,
             Которых истребить не в силах злость веков!..
                       Товарищи моих утех мгновенных,
             О незабвенные и нежные друзья!
                                 Почтите вы хотя меня
             Воспоминанием дней, с вами проведенных!
                       Придите в рощу ту,
                       Где рано поутру
                       При пеньи Филомелы
                       В беспечности, веселый,
                       Я с лирою в руках,
                       С отрадою в очах,
                       В венке, из роз сплетенном,
                       На бреге, осененном
                       Ветвями лип, сидел
                       И песнь хвалебну пел
                       Создателю вселенны.
                       Или -- когда Селены
                       Рог в небесах блеснет
                       И к брегу утомленный
                       Рыбак, склав сеть, плывет, --
                       Я заунывной песнью
                       День ясный провожал!
                       Придите; и под сенью,
                       Где друг ваш пел, играл,
                       Вы все, рука с рукою,
                       Подобно как со мною,
                       Веселия фиал
                       По-братски осушите!.."
             Так пел поэт!.. едва звучала лира;
             Едва сверкал огонь в лампаде; вдруг
             Раз вспыхнул и погас!.. и с ним певец потух:
             Он тихо отошел в обитель мира!
                                                               В. Г. Розальон-Сошальский
   

Livre II

COMBAT D'HOMÈRE ET D'HÉSIODE

             C'était dans la Calcide. A ses festins funèbres
             Ganictor, appelant tous les chantres célèbres,
             Pleurait Amphidamas; et des jeux solennels
             Achevaient d'apaiser les mânes paternels.
             Trois fois la nuit sacrée a fait place à l'aurore,
             Et le cirque poudreux vient de s'ouvrir encore.
             Les lutteurs sont armés de leurs cestes pesants;
             L'huile coule à flots d'or sur leurs membres luisants,
             Cependant que, jaloux d'un glorieux salaire,
             Les chars ont déployé leur course circulaire.
   
             Mais les derniers rayons du troisième soleil
             Vont d'un combat plus noble éclairer l'appareil:
             Nouveaux Automédons! d'une main empressée
             Sur les essieux brûlants jetez l'onde glacée;
             Vers la crèche abondante emmenez les coursiers,
             Et séchez vos sueurs aux flammes des foyers.
             Que de ses longs efforts l'athlète enfin respire.
             Et vous, peuple! écoutez: les maîtres de la lyre,
             Hésiode encor jeune, Homère déjà vieux,
             Se disputent le prix des chants harmonieux.
             Du laurier d'Hippocrène une branche sacrée
             S'agite dans la main du poète d'Ascrée;
             En ces mots il commence, et ses nobles chansons
             De la lyre jamais n'empruntèrent les sons.
   

HESIODE

             "Sur le mont des neuf Sœurs je portais la houlette:
             Elles vinrent un jour, au milieu des troupeaux,
             Saluer le pasteur du doux nom de poète;
             Je visitai leur temple et portai leurs bandeaux.
   

HOMÈRE

             "Une nuit, je rêvai que l'oiseau du tonnerre,
             Vers les bords du Mélès se jouant avec moi,
             M'emportait aux confins des deux et de la terre,
             Et me disait: "La terre et les cieux sont à toi."
   

HÉSIODE

             "Filles de Mnémosyne, augustes immortelles,
             О Muses! vous serez mes dernières amours.
             Heureuse est la demeure où reposent vos ailes!
             La palme et l'olivier l'ombrageront toujours.
   

HOMERE

             "Honneur au roi des Dieux! Autant le haut Gargare
             Surpasse les rochers enfoncés dans la mer;
             Autant l'Olympe altier surmonte le Tartare;
             Autant parmi les Dieux domine Jupiter.
   

HÉSIODE

             "Les Muses, vers le soir, entrelaèant leur danse,
             Couronnent l'Hélicon de leur groupe joyeux:
   
             Ou, montant vers l'Olympe, elles vont en cadence
             Savourer le nectar dans la coupe des Dieux.
   

HOMERE

             "Jupiter ne meurt point: le sang de l'hécatombe
             Jamais ne rougira le marbre de sa tombe;
             Sur sa tombe jamais les coursiers indomptés
             N'iront briser les chars dans la lice emportés.
   

HÉSIODE

             "Et nous, mortels promis à l'empire des ombres,
             Nous verrons avant peu le nocher des enfers,
             Et les dormantes eaux du fleuve aux rives sombres,
             Qui seul de son tribut n'enrichit point les mers.
   

HOMÈRE

             "Au terme inévitable à grands pas je m'avance:
             Des Travaux et des Jours tu chantas l'ordonnance;
             Pour moi, faible vieillard que le temps a glacé,
             Les travaux sont finis et les jours ont cessé.
   

HESIODE

             "Fils du Mélès! ta voix, prodige d'harmonie,
             Est celle du vieux cygne aux sons mélodieux;
             L'Olympe est ton domaine, et ton puissant génie
             Pénètre librement dans le conseil des Dieux.
             Et toutefois, des maux épuisant l'urne amère,
             Mendiant repoussé de palais en palais,
             Tu maudiras la vie et le jour où ta mère
             Reèut l'embrassêmênt de l'amoureux Mélès.
   

HOMERE

             "Pontife d'Hélicon! tes vers sont l'ambroisie
             Que la charmante Hébé verse aux banquets du ciel;
             Aux rives d'Olmius, la docte Poésie
             A laissé sur ta bouche un rayon de son miel.
             Redoute cependant les fêtes d'Ariane;
             Crains l'Amour, crains l'Eubée et ses flots ennemis!
             Ta dernière heure est proche: invoqué par Diane,
             Jupiter Néméen aux Parques t'a promis."
             Ils cessaient; mais la foule autour d'eux réunie
             Se plut à prolonger ce combat d'harmonie*
             Homère alors chanta d'une sublime voix
             Les peuples immolés aux querelles des rois,
             La Discorde attelant les coursiers de la guerre,
             L'injure aux pieds d'airain foulant au loin la terre,
             Et la Grèce, d'Achille embrassant les genoux.
             Hésiode redit sur un mode plus doux
             Le gai printemps séchant les larmes des Hyades;
             Les sept filles d'Atlas, les timides Pléiades
             Sur le front du taureau s'élevant dans les airs;
             Le Soleil en vainqueur parcourant l'univers,
             Et les Mois, les Saisons, dans leur marche ordonnée,
             Suivant à pas égaux la route de l'année.
             Il rappelait à l'homme instruit par ses leèons
             Les jours chéris des Dieux, les soins dus aux moissons,
             Le prix du temps, les fruits de l'austère sagesse,
             Et les dons renaissants de la Bonne Déesse.
   
             Ganictor, né timide, et dans la paix nourri,
             Aux belliqueux accords n'était point aguerri;
             Il décerna la palme aux hymnes pacifiques:
             Une noire brebis, deux trépieds magnifiques
             Du prêtre d'Apollon payèrent les talents.
             Homère, un vain laurier ceignit tes cheveux blancs!...
             Le vainqueur, aux regards de la foule assemblée,
             Du sang de la brebis dans le cirque immolée
             Apaise avant le temps la Junon des enfers;
             Et les riches trépieds aux Muses sont offerts.
             Le vieillard se dérobe aux louanges stériles.
             Un enfant de Samos guide ses pas débiles;
             Et tous deux, sans regrets quittant ces bords ingrats,
             Vont chercher des amis, qu'ils ne trouveront pas.
   

Книга II

ГЕЗИОД И ОМИР -- СОПЕРНИКИ

Посвящено А. Н. О., любителю древности

             Народы, как волны, в Халкиду текли,
                       Народы счастливой Эллады!
             Там сильный владыка, над прахом отца
                       Оконча печальны обряды,
             Ристалище славы бойцам отверзал.
                       Три раза с румяной денницей
             Бойцы выступали с бойцами на бой;
                       Три раза стремили возницы
             Коней легконогих по звонким полям,
                       И трижды владетель Халкиды
             Достойным оливны венки раздавал.
                       Но солнце на лоно Фетиды
             Склонялось, и новый готовился бой. --
                       Очистите поле, возницы!
             Спешите! Залейте студеной струей
                       Пылающи оси и спицы,
             Коней отрешите от тягостных уз
                       И в стойлы прохладны ведите;
             Вы, пылью и потом покрыты, бойцы,
                       При пламени светлом вздохните.
             Внемлите народы, Эллады сыны,
                       Высокие песни внемлите!
   
             Пройдя из края в край гостеприимный мир,
             Летами древними и роком удрученный,
                       Здесь песней царь Омир
             И юный Гезиод, Каменам драгоценный,
                       Вступают в славный бой.
             Колебля маслину священную рукой,
             Певец Аскреи гимн высокий начинает
             (Он с лирой никогда свой глас не сочетает).
   

ГЕЗИОД

             Безвестный юноша, с стадами я бродил
             Под тенью пальмовой близ чистой Иппокрены,
             Там пастыря нашли прелестные Камены,
             И я в обитель их священную вступил.
   

ОМИР

             Мне снилось в юности: орел-громометатель
             От Мелеса меня играючи унес
             На край земли, на край небес,
             Вещая: ты земли и неба обладатель.
   

ГЕЗИОД

             Там лавры хижину простую осенят,
             В пустынях процветут Темпейские долины,
             Куда вы бросите свой благотворный взгляд,
             О нежны дочери суровой Мнемозины!
   

ОМИР

             Хвала отцу богов! Как ясный свод небес
             Над царством высится плачевного Эреба,
             Как радостный Олимп стоит превыше неба --
             Так выше всех богов властитель их, Зевес!..
   

ГЕЗИОД

             В священном сумраке, в сиянии Дианы,
             Вы, Музы, любите сплетаться в хоровод
             Или, торжественный в Олимп свершая ход,
             С бессмертными вкушать напиток Гебы рьяный...
   

ОМИР

             Не знает смерти он: кровь алая тельцов
             Не брызнет под ножом над Зевсовой гробницей;
             И кони бурные со звонкой колесницей
             Пред ней не будут прах крутить до облаков.
   

ГЕЗИОД

             А мы все смертные, все паркам обреченны,
             Увидим области подземного царя
             И реки спящие, Тенаром заключении,
             Не льющи дань свою в бездонные моря.
   

ОМИР

             Я приближаюся к мете сей неизбежной.
             Внемли, о юноша! Ты пел "Труды и дни"...
             Для старца ветхого уж кончились они!
   

ГЕЗИОД

             Сын дивный Мелеса! И лебедь белоснежный
             На синем Стримоне, провидя страшный час,
             Не слаще твоего поет в последний раз!
             Твой гений проницал в Олимп: и вечны боги
             Отверзли для тебя заоблачны чертоги.
             И что ж? В юдоли сей страдалец искони,
             Ты роком обречен в печалях кончить дни.
             Певец божественный, скитаяся, как нищий,
             В печальном рубище, без крова и без пищи,
             Слепец всевидящий! ты будешь проклинать
             И день, когда на свет тебя родила мать!
   

ОМИР

             Твой глас подобится амврозии небесной,
             Что Геба юная сапфирной чашей льет.
             Певец! в устах твоих поэзии прелестной
             Сладчайший Ольмия благоухает мед.
             Но... Муз любимый жрец!.. страшись руки злодейской,
             Страшись любви, страшись Эвбеи берегов:
             Твой близок час: увы! тебя Зевес Немейской
             Как жертву славную готовит для врагов.
   
                       Умолкли. Облако печали
             Покрыло очи их... Народ рукоплескал.
             Но снова сладкий бой поэты начинали
                       При шуме радостных похвал.
             Омир, возвыся глас, воспел народов брани,
             Народов, гибнущих по прихоти царей;
             Приама древнего, с мольбой несуща дани
             Убийце грозному и кровных, и детей;
             Мольбу смиренную и быструю Обиду,
             Харит и легких Ор, и страшную Эгиду,
             Нептуна области, Олимп и дикий Ад.
             А юный Гезиод, взлелеянный Парнасом,
             С чудесной прелестью воспел веселым гласом
             Весну роскошную -- сопутницу Гиад;
             Как Феб торжественно вселен ну обтекает,
             Как дни и месяцы родятся в небесах;
             Как нивой золотой Церера награждает
             Труды годичные оратая в полях.
             Заботы сладкие при сборе винограда;
             Тебя, желанный Мир, лелеятель долин,
             Благословенных сел, и пастырей, и стада
             Он пел. И слабый царь, Халкиды властелин,
             От самой юности воспитанный средь мира,
             Презрел высокий гимн бессмертного Омира
             И пальму первенства сопернику вручил.
             Счастливый Гезиод в награду получил
             За песни, мирною Каменой вдохновенны,
             Сосуды сребряны, треножник позлащенный
             И черного овна, красу веселых стад.
             За ним, пред ним сыны ахейские, как волны,
             На край ристалища обширного спешат,
             Где победитель сам, благо говенья полный,
             При возлияниях, овна младую кровь
             Довременно богам подземным посвящает
             И Музам светлые сосуды предлагает
             Как дар, усердный дар певца за их любовь.
             До самой старости преследуемый роком,
             Но духом царь, не раб разгневанной судьбы,
             Омир скрывается от суетной толпы,
             Снедая грусть свою в молчании глубоком.
             Рожденный в Самосе убогий сирота
             Слепца из края в край, как сын усердный, водит;
             Он с ним пристанища в Элладе не находит...
             И где найдут его талант и нищета?
                                                                         К. Н. Батюшков
   

HOMERE MENDIANT

             "Beau séjour où l'Hermus épand ses flots sacrés,
             Ville chère à Junon, ville aux coteaux dorés,
             Dont la haute Sardène et son ombrage antique
             Couronnent les vallons et l'antre prophétique,
             Cumes! je te salue. Au sein profond des nuits,
             Trois fois un heureux songe a flatté mes ennuis:
             Tout songe vient des cieux; et Jupiter sans doute
             De tes remparts divins m'a fait prendre la route.
             Seul avec cet enfant que Samos a nourri,
             Depuis douze soleils, sans secours, sans abri,
             Je me traîne à pas lents sur l'inculte rivage.
             Quelques fruits dédaignés de la brute sauvage,
             L'herbage impur, vomi par le flot écumant,
             De nos corps épuisés sont l'unique aliment.
             Verra-t-on cet enfant, l'appui de ma misère,
             Mourir à mes côtés en appelant sa mère;
             Verra-t-on le vieillard, de rocher en rocher,
             Errer tel qu'un vaisseau privé de son nocher?
             Mon guide m'a conduit au seuil de l'opulence:
             Au nom de ce rameau qu'en ma main je balance,
             Laissez-vous attendrir à mes tristes accents,
             Portes d'airain! tournez sur vos gonds gémissants;
             Et mon guide ce soir, aux prochaines prairies,
             Enlacera pour vous les guirlandes fleuries."
             Ainsi parle, accablé de ses cruels destins,
             Un vieillard dont les yeux pour jamais sont éteints;
             C'est Homère! A Lycus appartient cette enceinte
             Où l'art des Doriens le dispute à Corinthe:
             Pour les parvis des Dieux le marbre réservé
             Soutient de son palais le portique élevé;
             Cent vierges, qu'enfanta l'Inde voluptueuse,
             Couvrent de mets choisis sa table fastueuse,
             Et dans les coupes d'or épanchent en ruisseaux
             Les vins délicieux de Chypre et de Naxos,
             Jusqu'à l'heure où, lassé de la bruyante orgie,
             Il s'endort aux doux sons des flûtes de Phrygie.
   
             Le vieillard, sur le seuil, aux nombreux serviteurs
             Atteste du foyer les Lares protecteurs,
             Le nom de suppliant, son âge et sa misère.
             De Lycus qui déjà s'arme d'un front sévère,
             Il s'approche, et, fidèle au signe accoutumé,
             Baise humblement les bords du manteau parfumé:
             "О Lycus! l'homme heureux, tel qu'un dieu sur la terre,
             Des biens de l'indigence est le dépositaire;
             Un favorable sort m'amène vers ces lieux:
             L'étranger, tu le sais, vient de la part des Dieux;
             Ne me dédaigne pas. La Prière, éplorée,
             Du puissant Jupiter est la fille sacrée.
             Ne me dédaigne pas, Lycus; mon seul trésor,
             Cette lyre envers toi peut m'acquitter encor.
             J'ai visité du Nil les campagnes fécondes;
             J'ai traversé la terre et parcouru les ondes:
             Les peuples m'entouraient; et les trépieds dorés
             Furent souvent le prix de mes vers inspirés.
             En écoutant mes vers, la docte Méonie
             Croyait d'Apollon même entendre l'harmonie;
             Et les vieillards charmés se levaient devant moi.
             J'ai chanté pour les Dieux, je chanterai pour toi.
             Puisse ma voix monter à la voûte étoilée!
             Puisse de Jupiter la faveur signalée
             De jours délicieux composer tes destins!
             Que l'ambre le plus pur s'exhale à tes festins;
             Que les Plaisirs, fixés dans tes belles demeures,
             Précipitent pour toi les pas légers des Heures;
             Que le char des moissons fatigue tes taureaux;
             De tes saules nombreux que les souples rameaux
             Ne suffisent qu'à peine à tresser les corbeilles
             Qui rompent sous le poids des vendanges vermeilles!
             Et moi, je reviendrai sous ces toits éclatants,
             Ainsi que l'hirondelle au souffle du printemps,
             Saluer de nouveau tes sonores portiques,
             Et consacrer un hymne à tes dieux domestiques."
   
             "-- Etranger, dit Lycus, porte ailleurs tes accords:
             Fais entendre ton hymne au sombre dieu des morts;
             Il t'attend. Aussi bien ta plainte m'importune;
             J'eus toujours en horreur l'aspect de l'infortune."
             Triste, le cœur navré, le sublime vieillard
             Au ciel qu'il ne voit plus lève encor son regard;
             Il sort; mais près du seuil un instant il s'arrête:
             "Que mes maux, ô Lycus! retombent sur ta tête!
             Puissent les immortels, justement irrités,
             Borner enfin le cours de tes prospérités!
             Puisse ta dernière heure amener à ta porte
             D'héritiers à l'œil sec un avide cohorte
             Qui, dévorant tes biens, semble te reprocher
             L'obole que la mort paie au fatal nocher!
             Toi, ville sans pitié, sourde aux chants du poète,
             Que pour tes murs ingrats la lyre soit muette!
             Et qu'elle-même un jour la sévère Junon
             Abandonne à l'oubli ta poussière sans nom!"
             Aussitôt de l'enfant la main compatissante
             Le guida vers les bords de la mer blanchissante;
             Et, sur la grève assis, le vieillard en ces mots
             Chanta son dernier chant, au bruit mourant des flots:
   
             "О fleuve paternel! beau Mélès! doux rivage
             Où Chritéis, ma mère, éleva mon jeune âge,
             Quand Jupiter encor permettait à mes yeux
             De voir les traits de l'homme et la clarté des cieux!
             Frais vallons! bois sacrés! verdoyantes prairies!
             Laissez, laissez du moins vos Nymphes attendries
             Aux fidèles échos redire quelque jour
             Votre Mélésigène exilé sans retour.
             Et vous, dont je n'obtins pour ombrager ma tête
             Qu'un stérile laurier, jouet de la tempête,
             Muses, filles du ciel! recevez mes adieux.
             Je ne chanterai plus les. héros, ni les Dieux,
             Ni les tours d'Ilion par les Grecs menacées;
             Ni l'épouse d'Hector devant les portes Scées;
             Ni d'Achille outragé l'inflexible repos;
             Ni le fils de Laërte au loin battu des flots.
             Déjà ma voix ressemble à la voix monotone
             De la faible cigale aux premiers jours d'automne
             Déjà cessent pour moi les sons mélodieux:
             Muses, filles du ciel! recevez mes adieux."
   
             Homère ainsi chantait, quand le dieu de la lyre
             Fit entendre ces mots au fond du sombre empire
             "О Parques, arrêtez! L'arbitre souverain
             Ravit les jours d'Homère à vos ciseaux d'airain.>
             Il dit, et l'enleva dans le sein du nuage;
             Et l'enfant de Samos resta seul sur la plage.
             Les Sirènes, dit-on, ces Muses de la mer,
             Recueillirent le chantre aimé de Jupiter;
             Et quand, la lyre en main, belles Achéloïdes,
             Il charme de sa voix vos demeures humides,
             Le nocher se dérobe à vos enchantements;
             Thétis même, du fond des gouffres écumants,
             L'écoute; et, célébré par le divin Homère,
             Le nom d'Achille encor fait soupirer sa mère.
   

СТРАНСТВУЮЩИЙ ГОМЕР

Элегия в древнем вкусе

             "О Кумы славные! Юноне град бесценный,
             Где тихо Гермуса журчит поток священный,
             Где к тучным пажитям склоняясь, древний лес
             Скрывает таинства пророческих чудес,
             Приветствую тебя. Во тьме глубокой ночи
             Трикраты сладкий сон польстил страдальца очи.
             Посланник Неба он -- ив мирный твой предел,
             Конечно, сам Зевес несчастного привел.
             Дитя из Самоса одно в пути со мною:
             Дванадесять денниц с ним, медленной стопою,
             Брожу без помощи по диким берегам.
             Плоды, противные и алчущим зверям,
             Пли нечистый злак, изверженный стремниной,
             "Усталым странникам был пищею единой.
             Ужель товарищ мой, младенец нежный сей,
             Лишенный матери, увянет в цвете дней?
             Ужели, как корабль, вдруг кормчего лишенный,
             С утеса на утес помчусь я, увлеченный?
             Вот к прагу роскоши я приведен в тоске.
             Дрожащей ветвию в слабеющей руке
             Вас, медные врата, несчастный умоляет,
             Пусть сострадание затворы отверзает --
             И к украшению, в долине луговой,
             Вам вязь цветущую сплетет вожатый мой".
             Так старец говорит, несчастьем удрученный,
             Так сетует слепец, с денницей разлученный.
             Страдалец сей -- Гомер! Вблизи чертог стоит,
             Где вкус дорический Коринфа блеск мрачит.
             В притворах мраморных -- богам приличны входы;
             Колонны гордые поддерживают своды.
             Сто дев из Индии блестящей красотой
             Одушевляют пир счастливца дорогой,
             И кипрское вино гостям, за круговою,
             Из злата чистого в сосуды льют рекою,
             Дотоль, как утомясь, при звуке томных лир,
             Хозяин сладким сном кончает шумный пир.
   
             На праге, сонму слуг, пришельцем недовольных
             Страдалец вспомянул о ларах, благосклонных
             Ко жребью странника, лишенного очей.
             Ликуса, -- чье чело угрюмостью своей
             Презренье гордое к несчастью знаменует, --
             Слепец воскрылья риз, покорствуя, целует.
             "Сын счастья, -- он изрек, -- подобен ты богам.
             Ты тайный их глагол бескровным сиротам.
             Счастлив, что я нашел чертог благоприемный:
             Ты знаешь, от богов к нам шлется чужеземный,
             Ты не отринь его. Лиющая ток слез,
             Печальная Мольба есть дочь благих Небес.
             Ах! не отринь слепца... и лирой вдохновенной
             С тобою расплачусь -- перед лицом вселенной.
             Я зрел, как светлый Нил долины утучнял,
             Я земли преходил, пучины преплывал,
             Народов слышал плеск: восторги их святые
             Несли мне часто в дар треножники златые.
             Певцы Меонии, при звуке струн моих,
             Мечтали, что сам Феб пленяет чувства их,
             И старцев сонм я зрел, встающий предо мною.
             Я пел богов -- тебя превознесу хвалою.
             Пускай мой громкий глас проникнет свод небес,
             И милосердием подвигнутый Зевес
             Велит -- да жизнь твоя без горестей прядется.
             На пиршествах твоих пусть амбры запах льется,
             И сонмы Игр, Утех, одушевив твой кров,
             Потщатся ускорить тебе полет часов.
             Пускай волов твоих гнетет богатство нивы;
             Да ветви гибкие многорастущей ивы
             Несчетное число кошниц тебе дарят,
             Которые чрез край наполнит виноград...
             А я -- я возвращусь под сень любви и мира,
             Подобно ласточке, с дыханием зефира
             Приветствовать тебя, веселья звучный храм,
             И гимны посвятить отеческим богам".
   
             "Пришлец, -- вещал Ликус, -- прерви свое ты пенье;
             Плутону обреки свой дар и вдохновенье.
             Он ждет тебя. Сердец не тронешь здесь, стеня,
             Страданья зрелище противно для меня". --
             Певец божественный, вняв с горестью укоры,
             К незримым небесам возвел в мечтаньи взоры,
             И рек он, отходя, с разгневанным челом:
             "Пусть боги, в праведном отмщении своем,
             Ликус, тебе сберут в грядущем наказанья,
             И на главу твою низвергнут все страданья.
             Пусть счастья твоего златые дни прервут;
             Пускай в твой смертный час наследники придут,
             Сокровища твои заране пожирая;
             Вручат Харону дань, тебе в ней упрекая.
             А ты -- не внемлющий несчастного судьбе,
             Неблагодарный град! я смолкну о тебе.
             Да мать самих богов к тебе сурова будет,
             И прах твой на земле и с именем забудет". --
             Потом, предавшись он младенческим рукам,
             Пошел на брег крутой, к пенящимся волнам,
             И внемля, как вдали их ропот замирает,
             Так песнь последнюю он тихо начинает:
   
             "Прости, о Мелеса родимый берег мой,
             Где я близь матери цвел жизнью молодой,
             Когда Юпитера всемощною десницей
             Отверст мне был весь мир с блестящею денницей.
             Поля цветущие! сенистые леса!
             Увянет ваших нимф в стенаниях краса,
             И Эхо повторит их жалобы стократно,
             Что изгнан ваш певец в чужбину невозвратно!
             А вы, от коих я был лавром осенен,
             Кем оный грозных бурь был в жертву обречен,
             О Музы! вы певца внемлите глас прощанья.
             Героев и богов не мне уж петь деянья;
             Ни осаждаемый от греков Иллион,
             Ни Гектора младой супруги тщетный стон,
             Ни дух возвышенный Ахилла пред врагами,
             Ни все Улиссовы напасти за морями;
             Теперь лишь слух томит унылый голос мой,
             Как насекомого осеннею порой.
             Исчезли для меня все чувств очарованья,
             О Музы! вы певца внемлите глас прощанья!"
   
             Так пел Гомер. Как вдруг могущий Аполлон
             Тенара в области изрек судеб закон:
             "Всесильный бог богов для славного примера
             От Парков вретена похитил дни Гомера". --
             Изрек -- и с ним исчез в прозрачных облаках,
             Младенца-спутника оставя на брегах.
             Сирены в торжестве струями восплескали
             И в лоно вод певца Юпитера прияли.
             Когда ж любимцу Муз, пучины в глубине,
             Все царство влажное внимает в тишине,
             Пловцам не пагубны в пути Ахелоиды.
             В пенистой пропасти пленен и слух Фетиды,
             Коль подвиги Гомер Ахилловы звучит, --
             И к сыну милому вздох матери летит.
                                                                         Д. П. Глебов
   

LES ADIEUX D'HÉLÈNE

             Tu dors, ô Ménélas! et la liquide plaine
             Balance le vaisseau qui doit ravir Hélène.
             Sur les parquets de cèdre, effleurés en tremblant,
             Elle posait dans l'ombre un pied furtif et lent;
             Un obstacle imprévu l'arrête... elle frissonne...
             Hélas! ses mains touchaient le berceau d'Hermione.
             Le ciel pour la punir lui gardait ces adieux.
             "О ma jeune Hermione, ô fille aimable et chère!
             Dit-elle, ma faveur te demandait aux Dieux;
             Et je pars! et demain tu n'auras plus de mère!"
   
             A ces mots, l'œil baissé, tout entière à son deuil,
             Du palais conjugal elle passe le seuil,
             Et répète, en gagnant les rives écartées:
             "О Pudeur! où fuis-tu quand tu nous as quittées?"
             Des astres de la nuit brillaient les feux naissants:
             Hélène, à leurs clartés, contemple cette terre,
             Ces prés, ces eaux, témoins de sa fuite adultère;
             Et sa douleur s'exhale en ces tristes accents:
             "Couvrez-vous d'un long deuil, odorantes prairies
             Qu'au jour de mon hymen mes compagnes chéries,
             La corbeille à la main, dépouillèrent de fleurs!
             Péris, arbre sacré, qui fus l'arbre d'Hélène,
             Péris! que des autans l'impétueuse haleine
             Sèche ton vert feuillage et fane tes couleurs!
             Je ne reverrai plus ton fortuné rivage,
             Bel Eurotas! adieu. Vous, cygnes de ces bords,
             Dont un dieu pour ma mère emprunta le plumage!
             Formez avant le temps d'harmonieux accords;
             Que d'échos en échos votre chant se répète,
             Et porte mes regrets aux nymphes du Taygète."
   
             Elle aperèoit alors ces platanes nombreux
             Qui du long Céramique ornent le sein poudreux.
             C'est là que devant elle une foule en extase
             Oubliait pour la voir les combats du gymnase;
             C'est là que les vieillards se redisaient entre eux:
             "Qu'elle est belle! et combien Ménélas est heureux!"
             Plus loin, à ses regards, sur la haute colline,
             De Minerve apparaît la demeure divine.
             Elle rougit; baissant la tête sur son sein,
             Elle tourne ses pas vers le temple prochain:
             Ce temple est à Vénus, mais à Vénus armée.
             Hélène alors s'arrête: interdite, alarmée,
             Elle croit que déjà la déesse en fureur
             De ses futurs destins lui présage l'horreur;
             Elle croit, dans l'effroi dont son âme est saisie,
             Voir les feux de l'autel s'élancer vers l'Asie.
             Soudain Paris accourt, d'espérance enflammé;
             Autour de lui s'exhale un nuage embaumé:
             "Viens, tout est prêt; Thétis a reèu mon offrande;
             Le zéphyr nous appelle, et la mer te demande.
             Viens, ô ma belle amante, ô fille de Léda!
             Vénus veille sur nous des hauteurs de l'Ida,
             Des mortels ni des dieux ne crains plus la colère:
             Vénus est ma déesse, et Priam est mon père."
             Il dit; la triste Hélène, en soupirant tout bas,
             De son nouvel époux suit lentement les pas,
             Non sans redire, au bruit des ondes agitées:
             "О Pudeur! où fuis-tu, quand tu nous as quittées?"
   

БЕГСТВО ЕЛЕНЫ

(Из Мильвуа)

             Ты спишь, о Менелай! а парус окрыленный
             Готов на чуждый брег лететь с твоей Еленой!
             По кедровым полам, сокрыта ночи тьмой,
             Тая дыхание, трепещущей стопой
             Идет она -- и вдруг едва удержит стоны:
             Пред нею колыбель невинной Гермионы!
             Сей вид был казнию разгневанных небес!
             "Почто внимал, -- гласит, -- мольбам моим Зевес?
             Почто, дочь милая, дана ты мне судьбою?
             Мгновенье -- и навек расстанусь я с тобою!"
             Сказала, и спешит, потупив дикий взор,
             Оставить нежну дщерь, супруга, царский двор,
             Спешит найти корабль от града в удаленье.
             Но счастья не найдет ценою преступленья!
             Унылый свет луны свод неба серебрил.
             При полном свете сем царицы взор бродил
             По рощам, по водам, которых убегает,
             И мрачну скорбь души в сих звуках изливает:
             "Да кроет вечный мрак благоуханный луг,
             Руками обнажен младых моих подруг
             Для брачного венка невесте восхищенной!
             Погибни, нежный мирт, Елене посвященный!
             Да листвиев лишен дыханьем грозных бурь,
             Поблекнет навсегда цветов твоих лазурь!
             Прости, Европы брег, брег тихий, безмятежный,
             Прости навек! А ты, о лебедь белоснежный,
             В чей вид облекся бог для матери моей,
             Воспой -- и песнию предвременной своей
             Из края в край неси Елены преступленье!
             Да нимфы Тайгета познают сожаленье!"
   
             Вблизи ряд яворов встречает скорбный взгляд,
             Которые вокруг ристалища шумят.
             Там юноши пред ней, в безмолвном изумленье,
             Позабывали бег, борьбу, коней стремленье;
             И старцы, красоту своей царицы зря,
             В слезах дивились ей и счастию царя!
             Вдали представился гор диких на вершине
             Великолепный храм премудрости богине;
             Елена смутная, склонив главу на грудь,
             Бежит сих мест, другой избрала путь, --
             И видит пред собой храм мстящей Афродиты!
             Моленья замер глас в устах полуоткрытых:
             Мнит зреть разгневанну богиню пред собой,
             Зреть будущность -- и с ней ужасный жребий свой,
             Священный видеть огнь, во храме сем горящий,
             К Азийским берегам за нею вслед летящий!
             Но вдруг предстал Парис, надеждой окрылен;
             Как амброю вокруг стал воздух растворен.
             "Приди! все ждет тебя; к нам боги благодатны,
             Корабль готов, и ветр подул благоприятный.
             Приди, укрась собой троянцев пышный двор!
             Над нами, Леды дщерь, Венеры мощный взор!
             Но утренней звездой сребрится моря пена.
             Не страшно мщенье нам ни смертных, ни богов:
             Приам родитель мой, Венера нам покров!"
             Сказал, -- и скорбная, смущенная Елена
             Стремится нового супруга по следам.
             Когда ж приблизилась к Троянским берегам,
             Не в силах скрыть была души оцепененья!
             Ах! счастья не найдет ценою преступленья!
                                                                         А. Ф. Раевский
   

LA NÉRÉIDE

             Quittez pour l'Océan la source Aganippide,
             Muses! chantez Caltha, la blanche Néréide.
   
             Vierge encor, de Doris et l'amour et l'espoir,
             Des filles de Doris elle était la plus belle.
             Thétis l'aimait, Thétis se plaisait à la voir;
             Les grands dieux de la mer s'empressaient autour d'elle.
             Les Nymphes l'admiraient; les Tritons complaisants
             A ses pieds, chaque jour, apportaient leurs présents;
             Même on dit qu'une fois le pasteur de Nérée,
             Pour elle répétant la chanson désirée,
             Oublia de veiller sur ses phoques pesants.
   
             Quittez pour l'Océan la source Aganippide,
             Muses! chantez Caltha, la blanche Néréide.
   
             Monarque aux flèches d'or, que révère Délos!
             A l'heure où tes coursiers se plongent dans les flots,
             Tu la vis, tu l'aimas; et la Nymphe charmante
             T'apparaissait, les nuits, sur la vague écumante.
   
             Sur la vague, une nuit, dans le calme des airs,
             Des oiseaux de Thétis écoutant les concerts,
             Elle vit un nocher, dont la barque sans voiles
             Voguait légèrement aux rayons des étoiles,
             Tandis que l'aviron, de son bruit mesuré,
             Accompagnait ce chant par l'amour inspiré:
             "Accours, hôte léger de la plaine liquide!
             De mes filets tendus ne crains plus les réseaux,
             Ni l'hameèon qui flotte à la ligne perfide:
             Typhis est amoureux d'une fille des eaux;
             Amoureux sans espoir! De quel œil verrait-elle
             Un simple nautonnier chérir une immortelle?
             Je n'ose de son nom charmer l'écho des mers,
             De peur qu'en se jouant Zéphyre sur son aile
             Ne le porte à Doris; et mon cœur le recèle,
             Caché comme la perle au sein des flots amers."
   
             Quittez pour l'Océan la source Aganippide,
             Muses! chantez Caltha, la blanche Néréide.
   
             Chaste Nymphe! ta voix fit entendre ces mots:
             "Jeune et beau nautonnier, que ton cœur se rassure.
             Du chasseur de Vénus tu connais l'aventure.
             Lorsque Diane, un jour, s'égara vers Lathmos,
             Un pasteur dénoua sa pudique ceinture.
             Le nautonnier doit plaire à la fille des eaux:
             Les dieux eurent souvent des mortels pour rivaux;
             Et peut-être, ô Typhis! la beauté qui t'est chère
             A l'azuré Glaucus en secret te préfère."
             Une main sur la poupe, elle tient ces discours:
             Et cependant la barque avait suivi son cours;
             Et Typhis, s'inclinant sur la rame agitée,
             Abordait en silence à la dune écartée.
             "О déesse! a-t-il dit, que vos pas immortels
             Daignent toucher le seuil de mon humble cabane!
             Dès demain ce séjour ne sera plus profane;
             Je veux, en votre honneur, y dresser des autels."
             Elle cède... О surprise! ô piège inévitable!
             Typhis est Apollon: de son front radieux
             La splendeur éblouit la Néréide aimable!
             Et le cri virginal retentit jusqu'aux cieux.
             Doris l'entend; Doris, par sa fille implorée,
             Assiste, mais trop tard, la pudeur éplorée.
             Le Dieu cherche la Nymphe; il ne voit qu'une fleur,
             Fleur triste, et des regrets infortuné symbole.
             Il décore du moins de sa vive couleur
             L'épouse d'un moment que sa pitié console,
             Et le nom de souci rappelle sa douleur.
             N'éclairant qu'à demi les célestes campagnes,
             A la terre, trois jours, il voila ses rayons;
             Et, trois jours, de Caltha les plaintives compagnes
             Mêlèrent leurs soupirs aux voix des Alcyons.
   
             Quittez pour l'Océan la source Aganippide,
             Muses! pleurez Caltha, la blanche Néréide.
   

НЕРЕИДА

Элегия

(Из сочинений Мильвуа)

             О музы! оставьте шумящие воды Пермесса
             И Кальфу воспойте, морей белогрудую нимфу!
   
             Дориды отрада, любимица гордой Фетиды,
             Из дщерей Нерея была всех прелестнее Кальфа.
             В восторге дивились ей боги. Влюбленны тритоны
             Ей каждое утро сокровища в дар приносили;
             И сам повелитель морей, сын могущий Сатурна,
             Нередко, оставив украдкой объятья супруги,
             Смотрел и смущался, любуясь на юную Кальфу.
   
             О музы! оставьте шумящие воды Пермесса
             И Кальфу воспойте, морей белогрудую нимфу!
   
             О царь златострелый природы! кончая путь горний
             И в область прохлады уставших коней погружая,
             Ты видел прекрасную, видел -- и образ бессмертной
             Навеки с любовью остался в трепещущем сердце.
   
             Однажды, прельстяся приятной прохладою ночи,
             Она, разметавшись, на светлых водах отдыхала.
             Вдруг видит сквозь сумрак: вдали там в ладье без ветрила
             Пловец незнакомый сидит одинок и задумчив,
             Небрежно раскинувши сети. Окрестные волны,
             Хребтами ладью колыхая и с шумом невнятным
             Волнуяся, вторили песне, любовью внушенной:
             "Играйте, безмолвные жители светлой равнины!
             Не бойтесь сетей сих, незлобно раскинутых в море!
             Тифис не мечтает о ловле. Тифис обожает
             Прекрасную нимфу. Почто не рожден я бессмертным?
             Томясь безнадежно, мой голос не смеет поверить
             Волнам ее имя, боясь, чтоб Зефир легкокрылый,
             Кружась над водой, не шепнул его строгой Дориде.
             И в сердце моем оно скрыто с несчастной любовью,
             Как перл драгоценный на дне безызвестной пучины".
   
             О музы! оставьте шумящие воды Пермесса
             И Кальфу воспойте, морей белогрудую нимфу!
   
             О нимфа! ты песне внимала Тифиса и, сжалясь
             Над бедным, с слезами несчастного так утешала:
             "О юноша милый! что рано знакомиться с грустью?
             И песнью унылой смущая надводное эхо,
             С надеждой прощаться? Ты знаешь любовь Адониса,
             Ты помнишь, как в мрачной пещере Латмоса Диана
             Сронила свой девственный пояс? Как часто от смертных
             Зависело счастье богов. И быть может, что нимфа,
             Прельстившая сердце Тифиса, невольно пылает
             К нему потаенной любовью". -- Так Кальфа вещала,
             На челн опершися рукою. Тифис же, в молчаньи
             К веслу приклоняем, плыл тихо к ближайшему брегу.
             "О нимфа! -- сказал он, -- почтишь ли жилище Тифиса?
             Сойди на пустынный сей остров! Он дик и бесплоден;
             Но ты, появяся, дохнешь в него новою жизнью,
             И завтра ж с зарею алтарь я воздвигну бессмертной!"
             Она согласилась. Беспечно ступает на землю.
             Отпрыгнула лодка -- и что же? О чудо! В Тифисе
             Явился ей сам Аполлон. От чела запылала
             Окрестность, и девственный крик до небес отозвался!
             Дорида, Дорида спешит к ней (на помощь) -- но поздно.
             Счастливый бог света в восторге зовет еще нимфу,
             Зовет -- но молчанье кругом, и на месте прекрасной
             Один ноготок лишь качается тихо на стебле.
             В унынии Феб отягченной главой преклонился.
             Потухло чело. Вся природа покрылася мраком.
             Три дни сокрывался от мира луч света отрадный,
             И три дни подруги печальные Кальфы, сливая
             Свой голос с унылою песнью ночной Гальционы,
             Стенаньем своим оглашали смущенную землю.
   
             О музы! оставьте шумящие воды Пермесса
             И Кальфу оплачьте, морей белогрудую нимфу!
                                                                         И. Е. Великопольский
   

LES DERNIERS MOMENTS
DE VIRGILE

             Seul, loin de son pays, au fond d'une chaumière,
             Près de fermer ses yeux à la douce lumière,
             Virgile prit sa lyre, et sa touchante voix
             Se fit entendre; hélas! pour la dernière fois:
   
             "Noble Auguste! sans moi poursuis ton beau voyage.
             Le mien est terminé. Je succombe avant l'âge;
             Et déjà de la mort le trouble avant-coureur
             Fait tressaillir mon sein d'une vague terreur.
             En vain tu m'as rendu le doux sol de mes pères,
             Je n'en jouirai pas; et des mains étrangères
             Déposeront ma cendre en des champs ignorés.
             Charmante Parthenope! heureux bords! monts sacrés!
             Vous que je choisissais pour dernière patrie!
             О! sous vos frais coteaux à la pente fleurie
             Combien ma cendre un jour eût dormi mollement!
             Les Nymphes de vos bords sur l'humble monument,
             Le soir, eussent posé leur couronne champêtre,
             Et plus d'un voyageur l'eût visité peut-être.
             Adieu, séjour natal, terre où je fus nourri!
             Adieu, toit paternel, héritage chéri!
             Humble Mantoue! adieu. Que Mars enfin pardonne
             A tes champs trop voisins de la triste Crémone!
   
             Vous que j'ai tant aimés, je ne vous verrai plus,
             Tibulle, Horace, Ovide, et toi tendre Gallus!
             Songez à moi: plaignez mon destin trop rapide.
             Trois fois à vos banquets laissez ma place vide;
   
             Que vos coupes, trois fois, épanchent de leurs bords
             La libation sainte aux déesses des morts;
             Et, pour prix de vos soins et de votre tendresse,
             Je dirai vos beaux vers aux chantres de la Grèce.
             Plus malheureux, je meurs, à ma gloire arraché,
             Et mon plus digne ouvrage est à peine ébauché!"
   
             Il reprend, à ces mots, l'immortelle Enéide;
             Et d'instant en instant son regard plus rigide
             D'une froide ordonnance accuse la langueur:
             "Faible étude! a-t-il dit, esquisse sans vigueur,
             Périssez! A mon nom vous feriez trop d'outrage,
             Et je lègue au bûcher mon imparfait ouvrage.
             Approchez, Almédon, et recueillez mes vœux.
             Quand je ne serai plus, jetez au sein des feux
             Ces timides essais, fruits d'un talent novice,
             Et dites: "Aux neuf Sœurs j'offre ce sacrifice."
   
             Tel est son vœu suprême et son dernier accent.
             Il s'endort; et du jour le rayon renaissant
             Ne viendra point rouvrir sa pesante paupière.
             Bientôt, de vastes feux éclairant la chaumière,
             Almédon, trop fidèle aux souhaits d'un mourant,
             Embrase et le sapin et le cèdre odorant.
             Belle Enéide! adieu; c'en est fait. Mais que dis-je!
             La flamme tourbillonne, et s'éteint par prodige.
             De ce prodige heureux, quatre fois accompli,
             Le vieillard fut frappé: d'un saint effroi rempli,
             Il reconnut des cieux la volonté propice;
             Et, dès lors affranchi d'un fatal sacrifice,
             Il transmit aux Romains avec un soin pieux
             Ce poème immortel protégé par les Dieux.
   

УМИРАЮЩИЙ ВИРГИЛИЙ

             В убогой хижине, один среди чужбины,
             Виргилий, на одре болезненной кончины,
             Взял лиру -- и его прощальный, томный глас
             Раздался так, увы! уже в последний раз:
             "О Август! продолжай ко славе путь прекрасный!
             Мой кончен. Уж судьба меня не пощадит!
             И рано, лютых Парк предшественник ужасный,
             Безвестный некий хлад всю грудь мою теснит!
             Напрасно возвращен тобою и богами
             Мне уголок земли на отческих брегах!
             Меня не примет он -- и чуждыми руками
             Я буду погребен в незнаемых полях!
             О Партенопа! град, которого равнины
             Своим пристанищем последним я считал!
             О, сколь завидны мне холмов твоих вершины!
             Сколь мирно бы мой прах под ними почивал!
             И нимфы оных мест на памятник смиренный
             Носили бы цветы вечернею порой,
             И странник, может быть молвою привлеченный,
             Не раз бы посещал приют спокойный мой!
             Прости ж, о Мантуа, наследие родное,
             Прости, блаженный кров моих безвестных дней!
             Кремоны горестной соседство роковое
             Да не страшит моих отеческих полей!..
             Вы, други милые, я расстаюся с вами!
             Тибулл, Овидий, Флакк и ты, о нежный Галл,
             Восплачьте обо мне! и трижды за пирами
             То место, где меж вас я, други, заседал,
             Да будет пусто. Вы ж свершите возлиянье
             Плутоновой страны всесильным божествам;
             И ваши я стихи, чувств дружних в воздаянье,
             Протекших лет певцам Еллады передам!
             Но смерть, меня навек от славы увлекая,
             Близка -- а подвиг мой еще недовершен!"...
             При сих словах, глаза кругом себя вращая,
             Хладеющей рукой взял Энеиду он,
             И вдруг воскликнул так, недугом изнурен:
             "Прочь, слабое дитя, ничтожный мира житель!
             Лишь имени певца упреком будешь ты!
             Погибни на костре! Пусть пламень-истребитель
             Разрушит юных лет безумные мечты!
             Когда ж угасну я, о Альмедон любезный,
             Молю, не позабудь обет единый мой:
             Сожги ты в жертву муз сей труд, столь бесполезный,
             Давно, давно уже им обреченный мной!.."
             И с гимном сим его прервалося дыханье,
             И замер на струнах плачевный лиры звон.
             Но вот -- чтобы свершить Поэта завещанье, --
             С благоговением усердный Альмедон
             Средь хижины возжег и ель и кедр душистый...
             "О Энеида! твой последний близок час!"
             Сказал... но перед ним мгновенно пламень чистый,
             Как очарованный, рассеявшись, погас!
             Трикраты обновлен, огнь, старца пред очами,
             Все гаснул. Альмедон исполнен страха был;
             И римлянам, как дар благих небес, вручил
             Поэму дивную, спасенную богами!..
                                                                         И. П. Бороздна
   

LE BÛCHER DE LA LYRE

             A la fière Cléis tes chants ont pu déplaire;
             Elle a maudit tes chants, ô lyre des amours!
             Il faut qu'un sacrifice apaise sa colère:
             Tu dois périr; adieu, Lyre, adieu pour toujours!
   
             "О Nymphes des coteaux, Oréades légères,
             Venez; venez aussi, déités des forêts!
             Apportez les parfums des plantes bocagères,
             Quelques lauriers, un myrte, et de jeunes cyprès.
   
             "Les dieux aiment les fleurs qui parent la victime;
             Couronne-toi de fleurs une dernière fois,
             Lyre! au suprême instant que ta voix se ranime."
             Et la Lyre en ces mots fit entendre sa voix:
   
             "Toi que j'ai consolé, songes-y bien, dit-elle,
             Les Dieux, les justes Dieux punissent les ingrats.
             L'amour vit peu d'instants, la gloire est immortelle:
             Quelque jour, mais en vain, tu me regretteras.
   
             "A tes doigts répondaient mes cordes poétiques;
             Je m'éveillais pour toi dans le calme des nuits:
             J'aurais fait plus encor; sous les cyprès antiques,
             L'Elégie en tes vers eût pleuré ses ennuis.
   
             "Vers les bords du Mélès, pour toi du Méonide
             J'eusse été recueillir quelque chant commencé,
             Ou chercher à Céos du touchant Simonide
             Les nobles vers, perdus dans la nuit du passé.
   
             "J'ouvrirais à tes pas la grotte accoutumée
             Où rêvait Théocrite, où ses chants tous les soirs
             Retentissaient, plus purs que l'huile parfumée
             Dont l'or, dans Sicyone, inonde les pressoirs.
   
             "Un jour je sommeillais dans les bois d'Aonie:
             La muse me toucha d'un magique rameau,
             Et d'un mode inconnu m'enseigna l'harmonie;
             Mais j'emporte avec moi ses secrets au tombeau."
   
             Elle a cessé. Les feux, qu'allume le zéphyre,
             A travers les parfums emportent ces adieux;
             Et toutefois, dit-on, des cendres de la Lyre
             S'exhala jusqu'au soir un son mélodieux.
   

ЛИРА, ПРИНЕСЕННАЯ В ЖЕРТВУ

(Из Мильвуа)

             Аминту гордую ты, лира, прогневляешь;
             Твой каждый страстный звук -- жестокий ей упрек;
             Но ты во пламени гнев ярый утоляешь:
             Погибнуть ты должна: прости, прости навек!
   
             О нимфы сих долин, резвясь, ко мне бегите,
             И сонм лесных богов, толпою соберись;
             Кошницу алых роз для жертвы принесите,
             Немного лавров, мирт и юный кипарис.
   
             Вот жертва на костре и убрана цветами.
             О лира, ты теперь обречена богам;
             Греми в последний раз волшебными струнами!..
             И тихо пробежал звук томный по струнам:
   
             "Остановись... о ты, чью жизнь я услаждала;
             Ты звал богов -- их гнев неблагодарным мстит.
             Любовь есть миг; а я -- бессмертие стяжала;
             Раскаешься... но вопль меня не воскресит.
   
             Я пробуждалася твоим прикосновеньем,
             Делила грусть твою, одна, в глуши ночной;
             И впредь, во мраке сосн, питаясь вдохновеньем,
             Элегии тоску воспела бы с тобой.
   
             Там, где плескается младая Касталида,
             Внушила б я тебе пленительный предмет;
             Иль воскресила бы дух скорбный Симонида
             В стихах, потерянных во тьме минувших лет.
   
             Открыла бы в горах те мрачные ущелья,
             Где Теокрит мечтал; где звук его стихов,
             Тревожа сон озер и эхо подземелья,
             Как нектар сладостный, пленял самих богов.
   
             Однажды в рощах я Аонии дремала;
             И муза, пробудив молчание в лесу,
             Созвучий новых мне согласье показала;
             Но тайну их с собой в могилу понесу".
   
             Затихла... огнь блеснул -- и, вспыхнув от зефира,
             Умчал прощальный гимн сквозь тонкий пар цветов.
             И звоном жалобным перед кончиной лира
             За гибель мщения просила у богов.
                                                                                   Ал. Норов
   

Livre III
Chants élégiaques

L'ARABE AU TOMBEAU DE SON COURSIER

             Ce noble ami, plus léger que les vents,
             Il dort couché sous les sables mouvants.
   
             О voyageur! partage ma tristesse;
             Mêle tes cris à mes cris superflus.
             Il est tombé, le roi de la vitesse!
             L'air des combats ne le réveille plus.
             Il est tombé dans l'éclat de sa course:
             Le trait fatal a tremblé sur son flanc;
             Et les flots noirs de son généreux sang
             Ont altéré le cristal de la source.
   
             Ce noble ami, plus léger que les vents,
             Il dort couché sous les sables mouvants.
   
             Du meurtrier j'ai puni l'insolence;
             Sa tête horrible aussitôt a roulé:
             J'ai de son sang abreuvé cette lance,
             Et sous mes pieds je l'ai longtemps foulé.
             Puis, contemplant mon coursier sans haleine,
             Morne et pensif, je l'appelai trois fois;
             En vain, hélas!... il fut sourd à ma voix;
             Et j'élevai sa tombe dans la plaine.
   
             Ce noble ami, plus léger que les vents,
             Il dort couché sous les sables mouvants.
   
             Depuis ce jour, tourment de ma mémoire,
             Nul doux soleil sur ma tête n'a lui:
             Mort au plaisir, insensible à la gloire,
             Dans le désert je traîne un long ennui.
             Cette Arabie, autrefois tant aimée,
             N'est plus pour moi qu'un immense tombeau
             On me voit fuir le sentier du chameau,
             L'arbre d'encens et la plaine embaumée.
   
             Ce noble ami, plus léger que les vents,
             Il dort couché sous les sables mouvants.
   
             Quand du midi le rayon nous dévore,
             Il me guidait vers l'arbre hospitalier;
             A mes côtés il combattait le More,
             Et sa poitrine était mon bouclier.
             De mes travaux compagnon intrépide!
             Fier, et debout dès le réveil du jour,
             Au rendez-vous et de guerre et d'amour
             Tu m'emportais comme l'éclair rapide.
   
             Mais, noble ami, plus léger que les vents,
             Tu dors couché sous les sables mouvants.
   
             Tu vis souvent cette jeune Azéide,
             Trésor d'amour, miracle de beauté;
             Tu fus vanté de sa bouche perfide;
             Ton cou nerveux de sa main fut flatté.
             Moins douce était la timide gazelle;
             Des verts palmiers elle avait la fraîcheur.
             Un beau Persan me déroba son cœur;
             Elle partit!... tu me restas fidèle.
   
             Mais, noble ami, plus léger que les vents,
             Tu dors couché sous les sables mouvants.
   
             Entends du moins ton maître qui te pleure!.
             Il te suivra: réunis dans la mort,
             Nous dormirons dans la même demeure-
             Glisse sur nous, fraîche haleine du nord!
             Tu sortiras de la tombe poudreuse,
             Et sans ton maître, au jour du grand réveil,
             Tranquille et fier, dans les champs du soleil,
             Tu poursuivras ta route lumineuse.
   

Книга III
Элегические песни

ПЕСНЬ АРАБА НАД МОГИЛОЮ КОНЯ

             Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
             Он спит -- на зыбкий одр песков пустынных пал.
   
                       О путник, со мною страданья дели:
                       Царь быстрого бега простерт на земли;
                       И воздухом брани уже он не дышит;
                       И грозного ржанья пустыня не слышит;
                       В стремленье погибель его нагнала;
                       Вонзенная в шею, дрожала стрела;
                       И кровь благородна струею бежала;
                       И влагу потока струя обагряла.
   
             Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
             Он спит -- на зыбкий одр песков пустынных пал.
   
                       Убийцу сразила моя булава:
                       На прах отделенна скатилась глава;
                       Железо вкусило напиток кровавый,
                       И труп истлевает в пустыне без славы...
                       Но спит он, со мною летавший на брань;
                       Трикраты воззвал я: сопутник мой, встань!
                       Воззвал... безответен... угаснула сила...
                       И бранные кости одела могила.
   
             Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
             Он спит -- на зыбкий одр песков пустынных пал.
   
                       С того ненавистного, страшного дня
                       И солнце не светит с небес для меня;
                       Забыл о победе, и в мышцах нет силы;
                       Брожу одинокий, задумчив, унылый;
                       Иемена доселе драгие края
                       Уже не отчизна -- могила моя;
                       И мною дорога верблюда забвенна,
                       И дерево амвры, и куща священна.
   
             Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
             Он спит -- на зыбкий одр песков пустынных пал.
   
                       В час зноя и жажды скакал он со мной
                       Ко древу прохлады, к струе ключевой;
                       И мавра топтали могучи копыта;
                       И грудь от противных была мне защита;
                       Мой верный соратник в бою и трудах,
                       Он, бодрый, при первых денницы лучах,
                       Стрелою, покорен велению длани,
                       Летал на свиданья любови и брани.
   
             О друг! кого и ветр в полях не обгонял,
             Ты спишь -- на зыбкий одр песков пустынных пал.
   
                       Ты видел и Зару -- блаженны часы!
                       Сокровище сердца и чудо красы;
                       Уста вероломны тебя величали,
                       И нежные длани хребет твой ласкали;
                       Ах! Зара, как серна, стыдлива была;
                       Как юная пальма долины, цвела;
                       Но Зара пришельца пленилась красою
                       И скрылась... ты, спутник, остался со мною.
   
             Сей друг, кого и ветр в полях не обгонял,
             Он спит -- на зыбкий одр песков пустынных пал.
   
                       О спутник! тоскует твой друг над тобой;
                       Но скоро, покрыты могилой одной,
                       Мы вкупе воздремлем в жилище отрады;
                       Над нами повеет дыханье прохлады;
                       И скоро, при гласе великого дня,
                       Из пыльного гроба исторгнув меня,
                       Величествен, гордый, с бессмертной красою,
                       Ты пламенной солнца помчишься стезею.
                                                                                   В. А. Жуковский
   

LE MANCENILLIER*

<Fragment>

             "Qu'il serait doux le baiser de ta bouche,
             О Zarina!... Je t'aime, et je suis roi."
             Ainsi parlait le chef au cœur farouche
             A Zarina qui pâlissait d'effroi.
   
             "-- Fier Nélusko! Zarina te révère;
             Mais Zéphaldi lui seul est tout pour moi."
             Jetant sur elle un regard de colère,
             Il répéta: "Je t'aime, et je suis roi."
   
             Puis affectant un visage tranquille:
             "О Zarina! ce soir je t'attendrai
             Dans le bocage, au couchant de notre île."
             Et Zarina répondit: "J'y serai."
   
             Il s'éloigna. L'insulaire tremblante
             Alla s'asseoir sous le mancenillier,
             Et commenèa, d'une voix faible et lente,
             Ce chant lugubre, et qui fut le dernier:
   
             "Viens, Nélusko! La feuille balancée
             Frémit au loin sous les vents en courroux.
             Ta nuit d'amour sera triste et glacée,
             Et mon sommeil sera paisible et doux.
   
             "О charme pur! ô voluptés nouvelles!
             Esprit de l'air, est-ce toi que j'entends?
             Viens-tu déjà m'emporter sur tes ailes
             Vers les bosquets de l'éternel printemps?
   
             "Je t'ai gardé le baiser de ma bouche,
             Mon jeune ami! viens te rejoindre à moi
             Dans ce séjour où le maître farouche
             Ne dira plus: Je t'aime, et je suis roi."
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   * Le Mancenillier, arbre des Antilles, faisait, dit-on, passer du sommeil à la mort quiconque reposait sous son ombrage. On ajoute, je ne sais sur quel témoignage, que ce genre de mort était précédé de sensations délicieuses.
   

МАНЦЕНИЛ*

Из Мильвуа

             "Давно манит меня твой поцелуй отрадный,
             Зарина! я люблю, и я владыка твой!"
             Так в страсти говорил властитель беспощадный
             Зарине трепетной, Зарине молодой.
   
             "Нелуско! выслушай: тебе подвластна дева,
             Но милый Зораим -- один любимец мой!"
             Ответом раздражен, затрепетав от гнева,
             Он молвил: "Я люблю, и я владыка твой!"
   
             Потом, с улыбкою склонясь к плечу Зарины:
             "Во тьме ночной тебя, красавица, я жду...
             Там у источника полуденной долины..."
             И дева горестно воскликнула: "Приду!"
   
             И, удалив царя, в молчании унылом
             Ко древу смертному Зарина побрела
             И гласом медленным, воссев под манценилом,
             Своей кончины песнь, младая, начала:
   
             "Приди теперь, приди, Нелуско! в роще дальной
             Под бурей слышится дерев протяжный стон,
             Бессонна будет ночь любви твоей печальной,
             И будет сладостен мой непорочный сон.
   
             О чувство новое, неведомая радость!
             Ты ль это, легкий дух надзвездной стороны?
             Ты ль это прилетел гонимой девы младость
             Унесть с собой в края счастливейшей весны?..
   
             Я сберегла тебе невинных уст лобзанье,
             О юный, милый друг! мы свидимся с тобой
             В стране, где гордый царь в надменном упованье
             Не скажет: "Я люблю, и я владыка твой"".
                                                                         В. И. Туманский
   
   * Манценил, дерево Антильских островов, усыпляет, говорят, навеки -- неосторожного, который станет отдыхать под его тенью. Уверяют также, неизвестно по чьим наблюдениям, что сей род смерти бывает предшествуем сладчайшими ощущениями.
   

ДРЕВО СМЕРТИ *

(Из Мильвуа)

             "Постой! Куда стремишь ты бег свой торопливый?
             О дева красоты! твой царь перед тобой.
             Владыка сей страны, никем непобедимый,
             Зарава, побежден твоею красотой!"
   
             "В руках твоих, о царь, и жизнь и смерть Заравы;
             Над сердцем и душой бессильна власть царей!
             Заральда, красота и щит твоей державы,
             Владеет уж давно любовию моей!"
   
             "Могу ль перенести рабыни я презренье! --
             Был деве трепетной властителя ответ. --
             Но мощная любовь мое смиряет мщенье:
             Я должен быть любим! Царям отказа нет!"
   
             И голос нежностью притворною смягчает:
             "Как вечер тень свою раскинет по холмам,
             Нелуско счастливый Зараву ожидает
             На западной стране, в лесу: я буду там!"
   
             И удалился царь в веселом ожиданье.
             Несчастная спешит дубровы в мрачну сень,
             Где гордый властелин назначил ей свиданье;
             Бежит в немой тоске под древа смерти тень.
   
             И неизвестное для смертных упоенье
             С мечтами сладкими ее во гроб ведет;
             И дева, радуясь кончины приближенью,
             Последню смерти песнь лесам передает:
   
             "Я жду тебя, тиран! Приди на пир веселый,
             На адский пир любви, назначенный тобой!
             Прими в объятия мой труп оцепенелый.
             Тебе в удел тоска, мне -- сладостный покой!
   
             О радость чистая, всех чувств очарованье!
             Тебя ль, дух благости, встречает томный взгляд?
             Твоих ли слышу крыл душисто помаванье,
             Готовых несть меня к обители отрад?
   
             А ты, кем красилась в очах моих вселенна,
             О юный друг! спеши, спеши за мною вслед
             В страну всех благ, где мне не скажет царь надменный:
             "Я должен быть любим: царям отказа нет!""
                                                                                             А. Ф. Раевский
   
   * Некоторые путешественники уверяют, что дерево Mancenilico в Индии имеет свойство наводить на людей, отдыхающих под его тению, сладкий сон, который неприметно приближает к сну смертному.
   

LE TOMBEAU DU POETE PERSAN

             "Ta voix, Zaïde, est celle du Zéphyre;
             D'un charme pur elle enivre mes sens:
             Mais apprends-moi quelle savante lyre
             De ces beaux vers enfanta les accents.
             Oh non, jamais roses de poésie,
             Trésors charmants de grâce et de fraîcheur,
             De tels parfums n'embaumèrent l'Asie;
             Ton baiser même aurait moins de douceur.
   
             -- De Bénamar cet hymne fut l'ouvrage,
             Noble sultan! Chantre de la valeur,
             Il fit briller la consolante image
             Du jour sans fin dans un monde meilleur.
             Ses chants perdus furent sans récompense:
             Il s'en alla vers les sables d'Iran
             Avec sa fille, étoile d'innocence,
             Toucher la lyre au bruit de l'ouragan.
   
             -- Fidèle émir! prends ma noire cavale;
             Ses pieds légers sont l'aile de l'oiseau.
             Vole au désert, plus prompt que la rafale;
             A Bénamar va porter cet anneau.
             Oui, j'en atteste et la nuit et ses voiles:
             De mes bienfaits je prétends le combler;
             Du firmament les nombreuses étoiles
             A ses trésors ne pourront s'égaler.
   
             Que sur tes pas sa fille consolée
             Vienne avec lui former d'heureux concerts!
             Loin des regards cette palme isolée
             A trop longtemps fleuri pour les déserts."
             L'émir, pressant la cavale légère,
             Part comme un trait qui s'élance et qui fuit;
             Et sur sa route une jeune étrangère,
             Pâle et charmante, apparut vers la nuit.
   
             "О voyageur qui, seul et sans retraite,
             Cours, égaré dans les sables d'Iran!
             Que cherches-tu? -- Je cherche le poète,
             Ce Bénamar, la gloire du sultan.
             -- О voyageur! Bénamar fut mon père;
             Il a cessé de vivre et de souffrir:
             Ces hauts cyprès ombragent sa poussière,
             Et près de lui j'achève de mourir.
   
             -- Fleur de beauté! que ton éclat renaisse;
             Viens, sors enfin de ton obscurité;
             Viens, et pour toi que rayonne sans cesse
             L'astre éclatant de la prospérité!
             -- Tu vois la tombe où veille ma tristesse:
             Tel est mon cœur: il ne peut se rouvrir.
             Mon père est mort; seul il fut ma richesse:
             Pauvre il vécut, pauvre je veux mourir."
   
             Et, défaillante, elle embrasse en silence
             Le sol funèbre, objet de tous ses vœux;
             Et du cyprès que la brise balance
             L'ombre se mêle au noir de ses cheveux.
             Sa voix mourante à son luth solitaire
             Confie encore un chant délicieux;
             Mais ce doux chant, commencé sur la terre,
             Devait, hélas! s'achever dans les cieux.
   

МОГИЛА ПЕРСИДСКОГО ПОЭТА

Из Мильвуа

             "Заида, твой голос пленяет мой слух,
             И в душу вливается арфы бряцанье!
             Не тише весеннего утра дыханье
             Волнует цветами усыпанный луг.
             Твои песнопенья прелестны, как розы,
             И сладки, как пламенный твой поцелуй;
             Но кто их творец?.. О поэт, торжествуй!
             Я пролил восторга невольные слезы!"
   
             "Тебе ль, государь, неизвестен певец,
             Пленивший твой слух, Бенамар вдохновенный?
             Он пел без награды и, светом забвенный,
             Платил нищетой за лавровый венец.
             В отчаяньи с дочерью нежной блуждает
             Несчастный средь знойных Ирана песков;
             Он двигает струны при шуме ветров --
             И сладостным звукам пустыня внимает!"
   
             "Эмир, оседлай вороного коня:
             Он в битвах, как вихорь, летал подо мною!
             Помчися в Иранские степи стрелою
             И перстень поэту вручи от меня!
             Бесчисленны звезды на тверди небесной --
             Бесчисленны будут богатства его.
             Алмаз драгоценный венца моего
             Не скроется в прахе пустыни безвестной!
   
             Иль дочь Бенамара навек отцветет,
             Как дикая пальма, в стране отдаленной?
             Да вступит она в мой чертог позлащенный
             И счастья светило над нею взойдет!"
             Эмир на коня -- и, как вран сизокрылый,
             Под облаком пыли в пустыне летит
             И вдруг близь дороги красавицу зрит
             В венке кипарисном над свежей могилой.
   
             "О путник, ты скоро в безводных степях
             Погибнешь, как злак от палящего жара!
             Куда ты спешишь?" -- "Я ищу Бенамара;
             Но тщетно: нет следу в песчаных волнах!"
             -- "О путник, ты дочь его зришь пред собою;
             Во гробе лежит мой несчастный отец:
             Он встретил страданьям желанный конец,
             И смерти рука поднята надо мною!"
   
             "Утешься, печальная дева красы!
             Владетель Востока тебя призывает,
             И счастье твое как цветок оживает.
             Осыпанный влажным жемчугом росы!"
             -- "Ты видишь могилу, где спит мой родитель,
             О путник, не может раскрыться она!
             Вот сердце мое -- я всего лишена;
             Мне счастье во гробе, мне смерть утешитель!"
   
             И дева печально смотрела вокруг;
             Могилу отца обнимала с рыданьем,
             И грудь, утомленная тяжким страданьем,
             Вздымалась, как пены серебряный пух.
             Вдруг арфы красавица тихо коснулась;
             В пустыне раздался пленительный глас,
             И, весело встретив последний свой час,
             Певица как будто сквозь сон улыбнулась!
                                                                         А. А. Крылов
   

ГРОБНИЦА БЕНАМАРА, ПЕРСИДСКОГО ПОЭТА

             "Заида! твой голос отрадней зефира,
             Ты чувствам небесный восторг пролила;
             Поведай, какая искусная лира
             Изящной сей песни игру создала.
             Поэзии дивной цветник ароматный
             Из пышных сокровищ в Азийской стране
             Впервые разносит столь запах приятный:
             Твои поцелуи не сладостней мне".--
   
             "Рабов повелитель! сей гимн -- Бенамара,
             Любимого славы бессмертной певца.
             Но где же награда небесного дара?..
             Там, там лишь, где благам не будет конца.
             А здесь не внимали сим песням высоким! --
             Несчастный блуждает, в Иранских песках,
             С любимою дщерью -- и вихрем жестоким
             Разносятся звуки на бурных крилах".
   
             "Эмир мне усердный! вот конь мой ретивый,
             Он пустится птицы быстрее с тобой;
             Лети ты в пустыни, как ветер игривый,
             Вручи Бенамару мой перстень златой.
             Клянусь темнотою ночной, повсеместной
             Осыпать щедротой певца моего;
             Несчетные звезды всей тверди небесной
             Не будут равняться с дарами его.
   
             Пусть вслед за тобою -- глас дщери невинной
             Составит веселый с родителем хор;
             Цветущей во мраке сей пальмы пустынной
             Как долго чуждался холодный мой взор!" --
             Эмир, поспешая, пустился стрелою
             Чрез дебри и горы на борзом коне,
             И к ночи, он видит: как призрак, с тоскою
             Бредет незнакомка при бледной луне.
   
             "Почто, изнуренный от знойного жара,
             Блуждаешь, мой странник, в глубоких песках?
             Кого ты здесь ищешь?" -- "Певца Бенамара,
             Которого слава пребудет в веках!" --
             "О странник! мученья певца прекратились;
             Родитель мой кончил здесь славные дни:
             Вокруг кипарисы над прахом склонились,
             И я успокоюсь в их мирной сени".
   
             "Довольно томился в пустыне унылой
             Цветок мой прелестный! омойся росой!
             Явись нам -- и славы блестящей светило
             Взойдет над твоею расцветшей главой".--
             "Ты зришь пред собою сей гроб затворенный,
             Подобно и сердце закрылось навек!
             Отца не заменит дар злата презренный!
             Час близок кончины! ты тщетно притек!"
   
             И в грустном безмолвьи, на прах упадая,
             Лобзает гробницу, желаний предмет,
             И ветр, кипарисы над нею качая,
             На черные кудри тень мрачную льет.
             Слабеющий голос к утихнувшей лире
             Еще перелился в восторге святом,
             Но песнь сию, -- в здешнем начатую мире,--
             Свершила невинность там, в мире другом!
                                                                         Д. П. Глебов
   

МОГИЛА ПЕРСИДСКОГО ПОЭТА

                                           Та voix noble et touchante
                                           est un bienfait des Dieux!
                                                               André Chénier
             "Твой голос, Сайда, журчанье зефира,
             Так сладко чарует все чувства мои!
             Но чья, мне поведай, искусная лира
             Тебе нанизала сии жемчуги?
             О, розы поэзии так ароматно
             Еще не дышали в азийских странах!
             Твой даже, краса, поцелуй благодатный
             Не так упоителен в страстных устах!"
   
             -- "То гимн Бенамара, султан благородный,
             Несчастного старца, дел славных певца!
             Он в радужном образе богоугодно
             Представил мир лучший и жизнь без конца;
             Но песни его без награды звучали!
             Пошел безутешный к иранским пескам
             И юная дочь с ним -- и только внимали
             Безмолвные степи небесным струнам!"
   
             "Эмир! вороную мою кобылицу
             Бери поскорее и в степи ступай --
             Она перегонит быстрейшую птицу;
             Вот перстень -- его Бенамару отдай.
             Клянусь темнотою сей ночи прелестной,
             Я благами щедро осыплю его!
             Сих звезд миллионы на тверди небесной --
             Ничто при сокровищах старца сего!
   
             Да придет и дочь с ним, лет хилых опора,
             С ним вместе счастливые звуки сливать!
             Довольно сей пальме, укрытой от взора,
             В пустынях бездушных в цвету увядать!"
             Эмир кобылицу погнал из всей мочи,
             Помчался, как из лука к цели стрела;
             Вдруг видит он деву (уж близилось к ночи),
             Дорогой одна шла, бледна, но мила.
   
             "О путник! один ты в пустынях Ирана!
             Иль ищешь кого, или сбился с пути?"
             -- "Певца Бенамара ищу для султана,
             Не знаешь ли, где мне его здесь найти?"
             -- "О путник, уж нет Бенамара! напрасно
             Его ты здесь ищешь: он кончил страдать!
             Под сим кипарисом отец мой несчастный;
             И мне уж недолго по нем горевать".
   
             -- "О цвет красоты! небеса благодатны.
             Безвестности мрак ты покинь наконец;
             Да снова возблещешь; и день беззакатный
             Со счастьем тебе посылает творец!"
             -- "Вот, видишь, предмет моей грусти -- могила?
             Не вскроется сердце мое, как она!
             С отцом я богатство мое схоронила;
             И бедной умру я, его лишена..."
   
             И пала на холм, и могилу слезами
             Она орошает с лобзаньем, с тоской;
             И тень кипариса слилася с кудрями
             Густыми и черными девы младой;
             Еще умирающий голос излился
             Прощальною песнью при звонких струнах;
             Но, песнь ту не кончив, с землею простился
             Сей дух неземной -- чтоб допеть в небесах!
                                                               В. И. Любич-Романович
   

LE PAUVRE NEGRE

             Ravi naguère aux côtes de Guinée,
             Le pauvre Nègre, accablé de ses maux,
             Pleurait un jour sa triste destinée,
             Et de soupirs accompagnait ces mots:
             "Qu'ai-je donc fait au dieu de la nature,
             Pour qu'il m'impose esclavage et douleur?
             Ne suis-je pas aussi sa créature?
             Est-ce forfait que ma noire couleur?
   
             "Comme le blanc, dont la rigueur m'oppresse,
             N'étais-je pas formé pour le bonheur?
             J'aimais Nelzi; seule, elle eut ma tendresse,
             Et son regard faisait battre mon cœur.
             Heureux époux, j'allais devenir père.
             О cher enfant, gage de notre amour,
             Respires-tu pour consoler ta mère?
             As-tu péri sans connaître le jour?
   
             "Je ne pourrai te bercer dans ta couche,
             Enfant aimé, que n'ont point vu mes yeux!
             Ni te sourire, en pressant sur ta bouche
             De l'oranger les fruits délicieux;
             Ni t'enseigner, dès ta robuste enfance,
             L'art d'assoupir un serpent venimeux,
             Ou de surprendre un lion sans défense,
             Ou de plonger sous les flots écumeux!
   
             "Oh! jamais plus je ne verrai l'ombrage
             Des bananiers que je plantais pour toi;
             Ni l'antre sombre où, par un jour d'orage,
             О ma Nelzi! je te dis: "Sois à moi!"
             Ni ma cabane, à mon cœur toujours chère,
             Qu'en ses vieux ans mon père me transmit;
             Ni le ruisseau de la roche où ma mère
             Du grand sommeil dans mes bras s'endormit!
   
             "Un soir (c'était à cette même source)
             Je reposais sous le vert citronnier:
             Les blancs cruels revinrent de leur course;
             A mon réveil, j'étais leur prisonnier.
             Je résistais: l'un d'eux fit sur ma tête
             Tomber les coups de la verge de fer.
             Désespéré, j'invoquai la tempête;
             Et je pleurais en regardant la mer."
   
             Comme il chantait sa chanson d'esclavage,
             Le négrier sur ces bords descendit
             Un habitant de son lointain rivage.
             Zabbi l'appelle, et, l'embrassant, lui dit:
             "De ma Nelzi, frère, quelle nouvelle?"
             L'autre se tait, mais il montre les cieux.
             "Je t'entends: morte. Et l'enfant? -- Mort comme elle.
             -- Bien." Et la joie éclata dans ses yeux.
   
             Deux jours entiers, jetant sa nourriture,
             Il haleta sous un ciel embrasé;
             Et, du matin jusqu'à la nuit obscure,
             De ses sueurs le sol fut arrosé.
             Vers le retour de la troisième aurore;
             La verge en main, le maître reparut:
             "Lève-toi! -- Non; je puis dormir encore;
             Je deviens libre." Et sur l'heure il mourut.
   

НЕГР В НЕВОЛЕ

             С полей родимых похищенный,
             С Нигерских, злачных берегов,
             Судьбы гоненьем отягченный,
             Пел Негр, страдая от оков:
             "Почто, скажи, о мать-Природа,
             Тоска и рабство -- жребий мой?
             Иль не для всех дана свобода,
             И черный винен пред тобой?
   
             Ужель Европы житель белый
             Один для счастия рожден?
             Любил я Нельзи -- мир веселый
             Ее был взором оживлен,
             Счастлив, в объятиях прекрасной,
             Залога ждал любви своей;
             Иль ты погибнул, сын несчастный,
             В утробе матери твоей?
   
             Тебя, младенец мой безвестный,
             Мне в колыбели не качать;
             Плодов душистых сок прелестный
             Не мне в уста твои вливать.
             Теперь тебе не научиться,
             Как змия усыплять в песках,
             Иль как от тигров защититься,
             Иль плыть бестрепетно в волнах.
   
             Не буду там, где я к покою
             Тростник для Нельзи насадил,
             Где, под шумящею грозою,
             Любви обеты ей твердил.
             Не буду отдыхать в ночлеге,
             Близь праха матери, отца;
             Ни у потока, где на бреге
             Я был свидетель их конца.
   
             Под сенью раз плодов созрелых
             Забылся сном в златых мечтах;
             Вдруг окружен был сонмом белых
             И пробудился я... в цепях!
             Врагам противлюсь: но ударом
             На землю я повержен стал,
             И увлеченный, в гневе яром,
             К волнам все бури призывал".
   
             Умолк -- и песен звук печальный
             В степях пустынных лишь исчез,
             Корабль, пришедший в край сей дальный,
             К нему товарища принес.
             "Где мать, дитя?" -- вскричал несчастный. --
             Пришлец молчит -- взор в небесах!
             "Погибли!.. жребий их прекрасный!" --
             И радость Негра на очах!
   
             Два дни он, пищи не вкушая,
             Под небом знойным чуть дышал;
             И потом землю орошая,
             До ночи отдыха не знал.
             На третий день, бесчеловечный
             Злодей еще терзает раз...
             Но Негр в ответ: "Мой отдых вечный!
             Я стал свободен!" -- И -- угас.
                                                                         Д. П. Глебов
   

БЕДНЫЙ НЕГР

(Элегия)

             С родимым брегом разлученный,
             Негр бедный слезы проливал,
             И вздох, бедами извлеченный,
             Унылу песнь сопровождал:
             "Чем винен я, о провиденье?
             Почто цепями отягчен?
             Иль черный цвет мой преступленье?
             Иль не тобой я сотворен?
   
             И я, как белый, жизнь и радость
             От бога счастливых приял;
             И я любил!.. и жизни сладость
             В едином взоре обретал!..
             Я был отцом... младенец милый!
             И я не зрел твоих очей!..
             Живи для матери унылой;
             Напоминай о друге ей.
   
             Кто без меня из ветви гибкой
             Тебе для сна сплетет покров?
             Кто будет с нежною улыбкой
             Тебе готовить сок плодов?
             Кто даст пример, как смелой дланью
             Сражаться с змеями в лесах,
             Летать на хищных тигров с бранью
             Иль плавать в пенистых волнах?..
   
             Я не узрю прохладной рощи,
             Где жизнь и радость встретил я;
             Там в бурный час ненастной нощи
             Сказал я милой: будь моя!
             Там мой приют уединенный,
             Наследство мирное отцов,
             И холм, где рождших прах священный
             Покрыт спокойствием гробов.
   
             Однажды в роще ароматной
             Я спал, прохладой окружен;
             Недолго льстил мне сон приятный --
             Приходом белых прерван он.
             Я защищался -- бич железный
             Блеснул над бедной головой;
             Глядя на море, токи слезны
             Я лил и бури звал с собой.
   
             Простите вы, родные степи!
             Прости, о круг друзей родной!
             Звучат неволей тяжки цепи --
             И заглушают голос мой...
             Прости, знакомая Природа!
             Померкла ты в моих глазах...
             Ах, как мила тому свобода,
             Кто должен дни влачить в цепях!..
   
             Терпите, негры! Испытанье
             На краткий срок положено;
             Терпите! -- будет воздаянье!
             В грядущем кроется оно;
             Тираны, бойтесь! Нет спасенья!
             К творцу доходит сирых глас;
             Висит над вами меч отмщенья,
             И настает свободы час!.."
   
             Он пел... ветрилами несомый,
             Корабль невольничий приплыл;
             Он встретил друга взгляд знакомый
             И, обнимая, вопросил:
             "Скажи, брат милый, где Нельзира?
             Не ждет ли друга?" -- "В небесах!" --
             "Сын?.." -- "С ней!" -- "Прости, о вестник мира!"
             И радость вспыхнула в очах.
   
             Два дня без пищи, изнуренный,
             Под зноем пламенных небес
             Томился бедный; раздраженный
             Хозяин грозный бич занес:
             "Вставай к работе! -- небо знойно...
             Вставай: мученья ждут тебя!"
             "В последний раз усну спокойно:
             Злодей! страшись: свободен я!.."
                                                     А. И. Писарев
   

BALLADES

LA FLEUR DU SOUVENIR

             On m'a conté qu'en Helvétie,
             Louise, une fleur à la main,
             Avec Lisbeth, sa douce amie,
             Un jour s'était mise en chemin:
             "Bon ermite, assis sur la pierre.
             Disait-elle, dans ta prière
                       Souviens-toi
                                 De moi!"
   
             Advint qu'en sa route orageuse
             Je ne sais quel pressentiment
             Troubla la belle voyageuse,
             Oui soupira profondément:
             "Hélas! dit-elle à son amie,
             Avant toi si je perds la vie,
                       Souviens-toi
                                 De moi!"
   
             Soudain l'avalanche sauvage
             Roule et l'entraîne dans son sein.
             Jetant alors sur le rivage
             La fleur qu'elle tenait en main:
             "Adieu, dit-elle, mon amie;
             Garde bien cette fleur chérie;
                       Souviens-toi
                                 De moi!"
   
             Lisbèth veut suivre son amie:
             Au trépas elle veut courir;
             Mais on la retient à la vie:
             Vivre, ah! pour elle c'est mourir
             Elle garda la fleur fidèle,
             Et, depuis, cette fleur s'appelle
                       Souviens-toi
                                 De moi!"
   

БАЛЛАДЫ

РОМАНС

             Там, далеко за горами,
             Нина с Лизой молодой,
             В алых лентах и с цветами,
             Шли путем рука с рукой.
             Старец с длинной бородою
             Вслед кричит: "Счастливый путь!"
             "Добрый старец, бог с тобою!
             Нас в молитвах не забудь!"
   
             "Сердце часто предвещает
             Иль беды, иль счастье нам.
             Солнце скрылось. Наступает
             Темна ночь. Ах, горе нам", --
             Воздохнув, сказала Нина,
             Слезка капнула на грудь. --
             "Умереть -- моя судьбина:
             Ты подруги не забудь!"
   
             Вдруг несутся черны тучи,
             Дуб столетний затрещал;
             Воет страшно лес дремучий,
             Свод небесный запылал.
             "Горе!" -- Нина повторяет.
             "Горе мне -- час смерти бьет!"
             С головы цветок срывает
             И подруге отдает.
   
             "Будь, цветочек мой, залогом
             Нежной, искренней любви!
             Я предстану перед богом;
             Лиза, счастливо живи!"
             Гром ударил над горою:
             Нина пала на утес,
             И кипящею волною
             Водопад ее унес.
   
             Ветер буйный утихает,
             И печальная луна
             Лес и горы освещает.
             Лиза, в трепете, одна,
             Смотрит на нее уныло,
             Над цветочком слезы льет --
             И с тех пор цветочек милый
             Незабудочкой слывет.
                                                     В. Л. Пушкин
   

DIZAINS ET HUITAINS

LE FLEUVE D'OUBLI

             Onde fâcheuse, onde mal avisée,
             Dont le murmure assoupit l'Elysée,
             Et qui, sans choix, engloutis dans tes eaux
             Le souvenir et des biens et des maux,
             Retire-toi; ta faveur inhumaine
             Ne sera point l'objet de mon désir;
             Et je renonce à l'oubli de la peine
             Qu'il faut payer par l'oubli du plaisir.
   

ДЕСЯТИСТИШИЯ И ВОСЬМИСТИШИЯ

ЛЕТА

             Душ холодных упованье,
             Неприязненный ручей,
             Чье докучное журчанье
             Усыпляет Элизей!
             Так! достоин ты укора:
             Для чего в твоих водах
             Погибает без разбора
             Память горестей и благ?
             Прочь с нещадным утешеньем!
             Я минувшее люблю
             И вовек утех забвеньем
             Мук забвенья не куплю.
                                           Е. А. Баратынский
   

ROMANCES

PRIEZ POUR MOI

             Dans la solitaire bourgade,
             Rêvant à ses maux tristement,
             Languissait un pauvre malade
             D'un long mal qui va consumant.
             Il disait: "Gens de la chaumière,
             Voici l'heure de la prière
             Et les tintements du beffroi;
             Vous qui priez, priez pour moi."
   
             Mais quand vous verrez la cascade
             Se couvrir de sombres rameaux,
             Vous direz: "Le jeune malade
             Est délivré de tous ses maux!"
             Lors revenez sur cette rive
             Chanter la complainte naïve;
             Et quand tintera le beffroi,
             Vous qui priez, priez pour moi.
   
             Quand à la haine, à l'imposture,
             J'opposais mes mœurs et le temps,
             D'une vie honorable et pure
             Le terme approche, je l'attends.
             Il fut court mon pèlerinage!
             Je meurs au printemps de mon âge,
             Mais du sort je subis la loi:
             Vous qui priez, priez pour moi.
   
             Ma compagne, ma seule amie,
             Digne objet d'un constant amour!
             Je t'avais consacré ma vie,
             Hélas! et je ne vis qu'un jour.
             Plaignez-la, gens de la chaumière,
             Lorsqu'à l'heure de la prière
             Elle viendra sous le beffroi
             Vous dire aussi: "Priez pour moi."
   

РОМАНСЫ

СЕЛЬСКАЯ ЭЛЕГИЯ

             В тиши села уединенной
             Младой страдалец грустно жил,
             И, долгой мукой утомленный,
             Он добрым людям говорил:
             "Уж в церковь нашего селенья
             Вас призывают на моленья,
             В вечерний колокол звоня;
             Молитесь богу за меня.
   
             Когда ж начнет дубрава тмиться,
             Туманы лягут над водой,
             Тогда скажите: "Не томится
             Теперь страдалец молодой".
             Но вы меня не забывайте,
             В унывных песнях поминайте,
             И, слыша звон с кончиной дня,
             Молитесь богу за меня.
   
             Пред хитрой, злобной клеветою
             Я дам всю жизнь мою в ответ,
             И с непорочною душою
             Без страха я покину свет.
             Не долог был мой путь унылый, --
             В моей весне уж над могилой
             Стою в слезах; к ней взор склоня,
             Молитесь богу за меня.
   
             Мой милый друг, мой друг прекрасный!
             Я думал долго жить с тобой;
             Но, жертвою мечты напрасной,
             Мой век минутой был одной.
             О! сердца нежного тревогу
             Простите ей; молитесь богу,
             Услыша звон в мерцанье дня,
             И за нее, и за меня".
                                                                         И. И. Козлов
   

КОММЕНТАРИИ

CHARLES-HUBERT MILLEVOYE
ШАРЛЬ ЮБЕР МИЛЬВУА
(1782--1816)

   Родился в Аббевиле (Пикардия), в семье торговца льном. В 1798 г., окончив Аббевильский коллеж, отправляется в Париж, где служит в нотариальной конторе, а затем в книжной лавке Треттеля и Вюрца. Благодаря денежной помощи одной из теток полностью посвящает себя литературе. До 1806 г. живет в Париже, в 1806--1812 г. -- в небольшом поместье в Виль д'Авре (близ Парижа), в 1812--1816 г. в деревне Эпаньет близ Аббевиля. В 1814 г. Мильвуа заболевает чахоткой, от которой он и умер спустя 2 года в Париже.
   Мильвуа -- автор эпических поэм "Charlemagne à Pavie" (1814) и "Alfred" (1815), нескольких трагедий, опубликованных посмертно, поэм, посвященных важнейшим политическим событиям современности: "La Bataille d'Austerlitz" (1806) и "La Fête des Martyrs" (1815). В начале своего литературного пути сочинял пародии и эпиграммы. При жизни был весьма знаменит, неоднократно (в 1806, 1807 и 1812 гг.) становился лауреатом конкурса Французского Института. Однако уже в 1830-е гг. все его сочинения, кроме элегий, были забыты.
   Первое издание элегий Мильвуа ("Elégies, suivies d'Emma et Eginard") вышло в 1812 г., второе -- в 1813, третье, значительно расширенное ("Elégies en trois livres"), -- в 1815 г. (при допечатке тиража этого издания Мильвуа внес изменения в некоторые элегии, в частности в "La Chute des feuilles"). В бумагах Мильвуа сохранилась статья "Sur l'Elégie", которую он собирался предпослать задуманному им очередному изданию; в нем поэт намеревался разбить элегии на три части: любовные, "античные" и "восточные". Замысел поэта был осуществлен в посмертном издании его сочинений (1822; там же напечатана статья "Об элегии"); тот же порядок сохранен в наст. изд.
   Тексты печатаются по изд.: Millevoye Ch. Oeuvres complètes. P., 1823. T.4, и Millevoye Ch. Oeuvres. P., 1880. T.I. Элегия "La Chute des feuilles" -- no: Ladoué. P. 277--285. Сведения из пространных примечаний Мильвуа, помещенных в посмертном издании за текстом, использованы в комментариях. Наличие разных редакций текста оговаривается, лишь если это существенно для истории русских переводов.

ÉLÉGIES.
ЭЛЕГИИ

   LA CHUTE DES FEUILLES. -- Впервые в сб. Тулузской академии 1811 г. (премия тулузских Jeux Floraux). Затем -- каждый раз с изменениями -- в изд. 1812, 1815 и 1822 гг. (вариант, сохранившийся в бумагах поэта). Мильвуа был "маниакально неуверен в себе" и прислушивался к любому, даже самому вздорному замечанию (см.: Nodier Ch. Mélanges tirés d'une petite bibliothèque. P., 1829. Р.298). Наиболее очевидны различия в финале стих. В вариантах 1811 и 1812 гг. в финале упоминается подруга умершего юноши и пастух; в обоих вариантах 1815 г. появляется мать юноши, при этом во втором изд. 1815 г. отсутствует пастух и элегия кончается словами: "Et son amante ne vint pas" (по мнению Мильвуа, самой элегической строкой во всем стих.). Посмертный вариант близок (за исключением незначительных изменений) к первоначальному. Следовательно, из русских поэтов Милонов имел дело с редакцией 1811 г., Батюшков и В. Н. Григорьев -- с ней же, либо с близкой к ней редакцией 1812 г., Баратынский -- со второй редакцией 1815 г., а Туманский -- сразу с несколькими вариантами (финал в его стих, восходит ко второму варианту 1815 г., "кипарис священный" -- к вариантам 1811 и 1812 гг., а образ девы под покрывалом -- voilée -- к вариантам 1812 и 1815 гг.).
   Написанная в пору, когда Мильвуа был еще здоров, эта элегия, "сбывшаяся" в его реальной судьбе, стала самым известным стихотворением поэта. Тема "падения листьев" обыгрывается в "элегической песни" "Millevoye" (1824), сочиненной Ф. Сулье де Лавелане; Ш. Асселино в 1860-е гг. назвал эту элегию ""Марсельезой" меланхоликов", а ее сочинителя -- "автором одного стихотворения", подобно Руже де Лилю (Ladoué. P. 342). "La Chute des feuilles" -- пример трансформации, которую претерпел во второй пол. XVIII в. образ осени в поэзии. С античности (см., напр.: Феокрит. Идиллия VII) осень всегда изображалась как пора изобилия, сбора урожая (см.: "Гимн осени", 1564, П. Ронсара; "Времена года", 1730, Дж. Томсона). Однако от поэм Оссиана идет другая традиция, где осень -- пора уныния и разочарования; см., напр., "Les Jardins" Делиля (1780). В преромантической литературе популярно сравнение человека с опавшим листом (восходящее, впрочем, к Библии: "Не сорванный ли листок ты сокрушаешь и не сухую ли соломинку преследуешь?" -- Иов, 13, 25); см., напр., "Страдания юного Вертера" (1774. Кн. 2, запись от 4 сент.) И. В. Гёте или "René" (1802) Шатобриана. В начале XIX в. это сравнение сделалось расхожим не только в поэзии, но и в быту; возлюбленная Ламартина Жюли Шарль 17.VI.1817 г. писала его другу Э. де Вирье: "А если горе иссушает нас и мы, бедные увядшие листья, падаем на землю..." (Luppé A.M.P. de. Les Travaux et les jours d'A. de Lamartine. P., 1942. P. 64), a убежденный "классик", непременный секретарь Академии Андрие кричал, размахивая томом только что вышедших "Méditations poétiques" Ламартина: "А! плакса! Ты жалуешься, ты сравниваешь себя с сухим чахоточным листком! А мне какое дело? Умирающий поэт! Так подыхай же, тварь: не ты первый, не ты последний!" (Albert M. La Littérature franèaise sous la Révolution... P., 1891. P. 177-178).
   238. oracle d'Epidaure (метафор.) -- врач; близ древнегреч. города Эпидавра находился храм бога врачевания Асклепия.
   240. ...la pierre isolée... -- Среди источников финальной сцены -- предсмертная ода Жильбера (см. наст. изд.), идиллия Леонара "La Promenade du matin" (1775) и послание Делиля к жене, предпосланное его поэме "L'Imagination" (1806).
   Перевод М. В. Милонова впервые -- BE, 1812. No 3. С.202, с датой: "25 октября 1811 г. СП.бург.". Печ. по: Милонов. С. 19. Перевод пользовался известностью; так, П. А. Плетнев считал, что он и при наличии более совершенного перевода Батюшкова "все остается в числе лучших на русском языке" образцов элегического творчества (Плетнев. T.I. С. 17).
   239. Рассыпан осени рукою... -- Элегический фразеологизм (отсутствующий у Мильвуа), закрепленный в русской поэзии очень популярной "Элегией" (1802) Андрея Ив. Тургенева ("Угрюмой осени мертвящая рука..."); он встречается у раннего Пушкина, Жуковского, Вяземского, Рылеева и многочисленных элегиков 1810--1820-х гг. См.: Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941. С.153; Фризман Л. Г. // Zagadnienia Rodzajow Literac-kich, 1978. T.XXI. Zesz. 2. S. 11.
   241. Как призрак легкий, улетели... -- общеевропейский элегический мотив, отразившийся (через посредство перевода Милонова) в элегии Ленского в "Евгении Онегине". См., напр.: Виноградов В. В. Указ. соч. С. 172-- 173.
   Тогда буди ты легким шумом... -- Плетнев указывал, что эти строки "более заключают в себе элегической красоты", нежели соответствующие строки в переводе Батюшкова. См.: Плетнев. T.I. C.18.
   Близь дуба юноши могила... -- Концовка перевода Милонова была использована Пушкиным при описании могилы Ленского в "Евгении Онегине". См. об этом (и об отражении у Пушкина "Падения листьев"): Клебанская Е. // PC, 1902. No 12. С.603--604; Савченко С. // Пушкин в мировой лит-ре. Л., 1926. С.75--79, 362; Томашевский. С.90--91; Заборов. С.110. Парафраза строки Мильвуа ("Et son amante ne vint pas!!!") -- в подписи Пушкина к шутливому изображению могилы А. Лаптева, якобы умирающего от любви (РП. С.677).
   Перевод К. Н. Батюшкова впервые -- BE, 1816. No 11. С.181. Написано, вероятно, в 1815 г. Переложение считалось удачным (см. отзыв Плетнева в коммент. к переводу М. В. Милонова и отзыв Белинского -- Белинский. T. VIL C.237). Отрицательный отзыв дал Пушкин в заметках на полях "Опытов", расценив стих, как "неудачное подражание Millevoye". Против стихов "Закройте памятник унылый <...> навсегда" Пушкин написал: "черт знает что такое!", против стихов "Исполните благоуханьем <...> небосклон" -- "дурно" (Пушкин. Т.ХП. С.263). Тем не менее некоторыми художественными деталями стих. Пушкин воспользовался (см. ниже). В текст Мильвуа Батюшков внес изменения--в частности, заменил корреспондирующую "осеннюю" экспозицию контрастирующей "весенней" (также традиционный мотив).
   474. И яркий голос Филомелы... -- "Яркий" здесь в архаическом значении "громкий", "звонкий"; ср. у Пушкина: "яркий голос соловья" ("Не дай мне бог сойти с ума", 1830); у Языкова: "с ярким хохотом" (Подражание псалму CXXXVI, 1830). У Пушкина, вероятно, прямая реминисценция (// И. M. Семенко // Батюшков-1977. С.544). Само стих. Пушкина, как предполагается, навеяно впечатлениями от посещения безумного Батюшкова (Алексеев М. П. // Изв. АН СССР. Отд. лит-ры и языка, 1949. Т.VIII. Вып.4. С.369--372).
   Перевод В. Н. Григорьева -- Бл., 1820. No 22. С.248.
   Перевод Е. А. Баратынского -- впервые -- НЛ, 1823. Кн.III. No 11. С.186; в др. редакции -- Баратынский-1827. С.41, с подзаг. в огл.: "Подражание Мильвуа", в составе раздела "Элегии" (No 2). Перевод Баратынского вольный (особенно в публикуемой второй редакции).
   Перевод В. И. Туманского -- Соревн., 1823. 4.22. Кн. 3. С.266. Написано 9 марта 1823 г. Стих, вызвало анекдотические придирки цензора А. И. Красовского, не пропустившего его в СО, т. к. "в один из первых дней великого поста весьма неприлично писать о любви девы, неизвестно какой" (Туманский-1912. С.343).
   Существует также перевод Ст. Степанова (Бл., 1825. No 21. С. 258; в переработанной ред. -- ЛПРИ, 1839. 22 апр. No 16. С. 339).
   LA DEMEURE ABANDONNÉE. -- Впервые -- М-1812; вторая ред. -- М-1815 (печатается в наст. изд.). Сюжетная ситуация элегии близка к "Le Cabinet de toilette" Парни. Перевод И. П. Бороздны -- НЛ, 1826. Март. С. 147. С подзаг.: "Вольный перевод из Мильвуа" и пометой: "Москва, 1822 года, января 1-го дня". Печ. по: Бороздна. С.90 (другая редакция). В огл. подзаг.: "Вольный перевод из Мильвуа". Перевод очень свободен; в концовке, принадлежащей самому переводчику, ощущается воздействие "La Chute des feuilles".
   245. И спят окрестности средь тишины ночныя... -- Описание ночного ландшафта восходит к первой редакции элегии (Заборов. С. 114).
   LE BOIS DÉTRUIT. -- Впервые -- М-1812. Источник -- стих. П. Ронсара "Contre les bûcherons de la forêt de Gastine", 1584 (прим. Мильвуа).
   246. Nymphes, pleurez!... -- возможно, реминисценция из "Elégie dans le goût ancien" A. Шенье (Мильвуа ссылается на это стих, в примечании к элегии "La Néréide" -- см. ниже).
   Перевод А. А. Крылова -- Бл., 1821. No 16. С.209. Перевод И. Е. Вели-копольского -- Бл., 1820. No 14. С.111. Перевод Д. П. Глебова -- Глебов. С.30, с прим. (перевод прим. Мильвуа):
   "Пиэса Гонзара (ошибочно, вместо "Ронсара". -- Ред.), имеющая подобное содержание, исполнена пиитическими красотами и носит отпечаток истинного таланта, но увлекаемого иногда ложными правилами.
   
   Убежища привычного не зрит,
   Безмолвствует, вздыхает и проходит.
   
   Ничего нет приличнее для элегии, как воспоминание невозвратимого. Размышление любит бродить среди развалин. Сие чувство внушило две прекрасные поэмы на французском языке: La Journée des Morts et la Chartreuse de Paris" (C.282). Упомянутые Глебовым поэмы принадлежат Ж.П.Л. де Фонтану (1759--1821).
   LA FLEUR. -- Впервые в альманахе "Chansonnier des Grâces", 1811. В М-1815 в новой редакции (две первые строфы первого варианта с новым продолжением). В наст. изд. -- первоначальный вариант (вошедший в М-1812), который переводил Жуковский. Перевод В. А. Жуковского впервые -- Стихотворения Василия Жуковского. СПб., 1815. 4.1. С.203. Написано в 1811 г.
   251. Рукою осени жестокой. -- См. коммент. к "Падению листьев" Ми-лонова. С.641.
   L'INQUIÉTUDE. -- Впервые -- М-1815. Список этой элегии сделал для себя Пушкин (см.: РП. С.501--503). Переработку ее мотивов содержит элегия "Простишь ли мне ревнивые мечты" (1823); см.: Вацуро В. Э. // ВПК. 1978. Л., 1981. С.5--21.
   Перевод "...й" -- Бл., 1820. 4.12. No 23--24. С. 327--328. Без достаточных оснований было приписано Туманскому (Туманский-1912. С.77). Переводчик не установлен. Перевод А. А. Крылова -- впервые -- Соревн., 1821. 4.15. Кн.1. С.87. Читалось в ОЛРС 23.V. 1821 г. П. А. Плетнев приводил его в пример оригинального творчества ("..."Недоверчивость" ...исполнена первоклассных и свежих красот отечественной поэзии". -- Соревн., 1823. 4.21. Кн.1. С. 102) и цитировал полностью в статье "Письмо к графине СИ.С. о русских поэтах" (1825; Плетнев. T.I. С. 190--192). Более сдержанный (не дошедший до нас) отзыв принадлежал Пушкину (Пушкин. T.XIII. С. 140). Вольный перевод, переходящий в самостоятельную интерпретацию элегической ситуации оригинала.
   LE RETOUR. -- Впервые -- М-1815. Перевод Е. А. Баратынского впервые -- Бл., 1822. No 11. С.444, под загл.: "Возвращение". Стемже загл. и подзаг. в огл.: "Подражание Мильвуа" -- Баратынский-1827 ("Элегии". С.61). Перевод П. Г. Сиянова -- Славянин, 1829. No 1. С.59, с пометой: "Вологда" и датой: 1829.
   LE POÈTE MOURANT. -- Впервые -- М-1812. Перевод П. И. Хотяинцова -- ЛПРИ, 1834. No 42. 26 мая. С.331. Перевод В. Розальон-Сошальского -- Опыты в словесности. С.285.
   COMBAT D'HOMÈRE ET D'HÉSIODE. -- Впервые -- М-1815. В основе -- предание о поэтическом соревновании между легендарным Гомером и Гесиодом (VHI--VII в. до н. э.), автором поэм "Теогония" и "Труды и дни". Предание в развернутом виде изложено в греч. народной книге "Состязание Гомера и Гесиода" (VI--V в. до н. э.; записана не раньше царствования римского императора Адриана, 117--138). Рассказ о поэтическом состязании, устроенном на торжественных играх в память об Амфидаманте, полулегендарном царе Халкиды на острове Эвбея (Vin в. до н. э.), и о золотом треножнике, который получил победивший в этом состязании Гесиод, есть в поэме "Труды и дни" (650--662; Плутарх считал его позднейшей вставкой). Версию о том, что с Гесиодом в Халкиде состязался Гомер, разрабатывали многие античные авторы, в том числе Плутарх в "Пире семи мудрецов". См.: Тренчени-Вальдапфель И. Гомер и Гесиод. М., 1956. СЮ--16; Плутарх. Соч. М., 1983. С.669--670.
   258. Du laurier d'Hippocrène... poète d'Ascrée... -- Мильвуа в примечании ссылается на "Теогонию" Гесиода (ст. 30), где поэт рассказывает, как пас стада у подножия горы Геликон, обители муз, и получил от них лавровую ветвь. См. также ниже прим. Батюшкова.
   l'oiseau du tonnerre (греч. миф.) -- орел, атрибут Зевса-громовержца, унесший Гомера с берегов Мелеса (реки, близ которой поэт родился) на Олимп; ср. сходную перифразу (l'aigle du tonnerre) в "L'Enthousiasme" Ламартина.
   le Gargare -- самая высокая из четырех вершин фригийской горной цепи Ида.
   260. Jupiter Néméen aux Parques t'a promis... -- "Дельфийский оракул сказал Гесиоду эти слова, которые я вложил в уста Гомера. Предсказание не замедлило исполниться. Юноши, заподозрившие Гесиода в том, что он соблазнил их сестру, убили его на эвбейских берегах, посвященных некогда Зевсу Немейскому. Случилось это в день праздника Ариадны" (прим. Мильвуа).
   262. Hyades (греч. миф.) -- Гиады (греч. дождливые), нимфы, умершие от горя после гибели своего брата и превращенные Зевсом в звезды из созвездия Тельца, видимые в Греции в дождливое время.
   Перевод К. Н. Батюшкова -- впервые -- Опыты. Ч.П. С.91. Работа над переводом шла в 1816--1817 гг. 27.XI. 1816 г. Батюшков сообщал Гнеди-чу, что "перевел прекрасную элегию Мильвуа "Гезиод и Омир", которая дышит древностью" (Батюшков-1986. С.417). В это время, однако, он не считал работу законченной и лишь 14.1.1817 г. сообщил Вяземскому: "Гезиод кончен довольно счастливо" -- и о том же написал Гнедичу во второй пол. февраля (Батюшков. ТЛИ. С.413, 417). По-видимому, в конце января он "читал <...> Бой Гезиода и Омира" В. С. Филимонову (Батюшков-1986. С.420).
   В "Опытах" стихотворению было предпослано примечание, исключенное при подготовке второго издания:
   "Эта элегия переведена из Мильвуа, одного из лучших французских стихотворцев нашего времени. Он скончался в прошлом годе в цветущей молодости. Французские музы долго будут оплакивать преждевременную его кончину: истинные таланты ныне редки в отечестве Расина.
   Многие писатели утверждали, что Омир и Гезиод были современники; некоторые сомневаются, а иные и совершенно оспоривают это предположение. Отец Геэиодов, как видно из поэмы "Труды и дни", жил в Кумах, откуда он перешел в Аскрею, город в Беотии, у подошвы горы Геликона: там родился Гезиод. Музы, говорит он в начале "Феогонии", нашли его на Геликоне и обрекли себе. Он сам упоминает о победе своей в песнопении. Архидамий, царь Эвбейский, умирая, завещал, чтобы в день смерти его, ежегодно, совершались погребальные игры. Дети исполнили завещание родителя, и Гезиод был победителем в песнопении. Плутарх в сочинении своем "Пир семи мудрецов" заставляет рассказывать Периандра о состязании Омира с Гезиодом. Последний остался победителем и, в знак благодарности музам, посвятил им треножник, полученный в награду. Жрица Дельфийская предвещала Гезиоду кончину его; предвещание сбылось. Молодые люди, полагая, что Гезиод соблазнил сестру их, убили его на берегах Эвбеи, посвященных Юпитеру Немейскому.
   Кажется, не нужно говорить об Омире. Кто не знает, что первый в мире Поэт был слеп и нищий?

Нам музы дорого таланты продают!"

   Центральная часть примечания восходит к автокомментарию Мильвуа. Стих, было высоко оценено Пушкиным: в замечаниях на "Опыты" Батюшкова он записал: "Вся элегия превосходна -- жаль, что перевод" (Пушкин. Т.XII. С.267). Белинский рассматривал ее как "памятник сочувствия и уважения Батюшкова к древней поэзии", как "поэму", которая "явилась более греческою, чем в оригинале" (Белинский. T.VII. C.231). Об интерпретации Батюшковым фр. подлинника см.: Фридман. С. 195--199.
   Посвящение "А.Н.О." (А. Н. Оленину), художнику и археологу, к кружку которого были близки и Батюшков, и Гнедич, Батюшков дописал накануне публикации стих. (Батюшков. Т.III. С.421).
   257. Народы, как волны, в Халкиду текли. -- В "Опытах" опечатка ("в Колхиду"), исправленная в приложенном к книге списке "Погрешности и перемены". Пушкин (не взглянув в список) подчеркнул "Колхиду" и пометил: "Невежество непростительное!"
   257--259. Коней отрешите... внемлите! -- Весь этот фрагмент отчеркнут Пушкиным с пометой: "прекрасно". Он был развернут в особую картину в "Песни о вещем Олеге" (1822). См.: Сандомирская В. Б. // ВПК. 1972. Л., 1974. С.24--25.
   259. ...гостеприимный мир... -- Помета Пушкина: "в конце сказано: рожденный в Самосе и проч. Противуречие".
   Мне снилось в юности... обладатель. -- Отчеркнуто Пушкиным с пометой: "прекрасно".
   ...суровой Мнемозины! -- Помета Пушкина: "зачем суровой".
   261. Тенар -- Тенарский мыс, где, согласно мифу, находился вход в Аид.
   Твой гений проницал в Олимп: и вечны боги... -- Помета Пушкина: "вот пример удачной перемены цезуры".
   И что ж? В юдоли сей страдалец искони... -- Помета Пушкина: "Библеизм неуместный".
   Слепец всевидящий. -- Этот эпитет был употреблен и Гнедичем в поэме "Рождение Гомера", создававшейся" одновременно с "Гезиодом и Омиром...". Получив текст поэмы, Батюшков писал Гнедичу 7.II.1817 г., что он также "употребил выражение "слепец всевидящий", говоря об Омире", и шутливо добавлял: "Как мы сошлись? Это, право, странно -- и потомство? что скажет? Подумает, что я обокрал тебя! Это ужасно! Я целую ночь не мог спать, и голова разболелась от беспокойства". Между тем, как указал Д. Д. Благой, Батюшков, по-видимому, сам подсказал этот эпитет Гнедичу в письме от 27.XI.1816 г.: "...Между тем, как ты поешь рождение сына Мелесова, всевидящего слепца, я пою его бой с Гезиодом..." (Батюшков-1986. С.420; 417. Батюшков К. Н. Соч. М.--Л., 1934. С.472).
   263. ...быструю Обиду... -- По предположению И. М. Семенко, этот образ восходит к "Слову о полку Игореве" (Батюшков-1977. С.548).
   265. И где найдут его талант и нищета? -- Эта концовка принадлежит самому Батюшкову.
   HOMÈRE MENDIANT. -- Впервые -- М-1815. В примечании Мильвуа, опубликованном в посмертном издании, указано на связь этой элегии с "L'Aveugle" A. Шенье и дана пространная цитата оттуда. Поэтому исследователи, как правило, подчеркивают заслугу Мильвуа, желавшего "открыть" публике стих. Шенье, в 1815 г. еще никому не известное. Однако, как отмечает П. Ладуэ, в изд. 1815 г. это примечание увидело свет без упоминания о Шенье; отсылка к "L'Aveugle" и цитата из него появились лишь в изд. 1822 г., спустя три года после того, как сочинения Шенье были опубликованы Латушем; в примечаниях Мильвуа, опубликованных при его жизни, то есть до 1819 г., упомянуты лишь те стих. Шенье, которые к этому времени уже были напечатаны. Поэтому не исключено, что пассаж о Шенье приписан Мильвуа издателями посмертного собрания его сочинений Жаном Дюма и Шарлем Нодье. Впрочем, Мильвуа мог познакомиться с неопубликованными произведениями Шенье благодаря посредничеству любовницы М.-Ж. Шенье госпожи Леспарда (см.: Becq de Fouquières L. Lettres critiques sur André Chénier. P., 1881. P.38; Ladoué. P.235--240). Ясность могли бы внести рукописи Мильвуа, но они не сохранились.
   264. ...l'antre prophétique... -- В Кумах, поселении, основанном выходцами из Халкиды на острове Эвбея, находилась, по преданию, пещера, где обитала прорицательница Сивилла (см.: Вергилий. Энеида, песнь VII).
   268. L'obole que la mort paie au fatal nocher... -- По погребальному обряду древних, покойнику клали в рот мелкую монету для уплаты Харону за перевоз через реку Стикс.
   Перевод Д. П. Глебова -- BE, 1821. No 17. С.21, с подл.: "Гл.б.в.". Печ. по: Глебов. С.73. К переводу были присовокуплены сопроводительные примечания переводчика, три последних абзаца которых -- перевод примечаний Мильвуа к этой элегии:
   "Сия пиэса, в коей Мильвуа включил многие отрывки из гимнов, приписанных самому Гомеру, служит продолжением другой его элегии, под названием: "Состязание Омира и Гезиода". Старец-слепец, жертва неправосудия, оставил берега Колхиды.
   
   Рожденный в Самосе убогий сирота
   Слепца из края в край, как сын усердный, водит;
   Он с ним пристанища в Элладе не находит,
   И где его найдут талант и нищета?
   
   (см. Опыты в стихах К. Батюшкова) Оракул, заключенный в сем последнем стихе, исполнился. Гомер с юным спутником своим прибыл в Эолиду. С ветвию просителя тщетно у врат богатых чертогов испрашивает он гостеприимства.
   Содержание сей элегии согласно с неясным преданием о великом поэте, столь долго лишенном убежища, и коего колыбель и могилу столь много городов оспоривали между собою.
   Его кончина должна быть столько же таинственна, как и рождение. Всего было приличнее Аполлону возвестить бессмертие Гомера и гармоническим Сиренам оживить божественного сына берегов Мелеса".
   LES ADIEUX D'HÉLÈNE. -- Впервые -- М-1815.
   270. О Pudeur! -- "Эта строка -- подражание Сафо: "Невинность моя, куда от меня уходишь?"" (прим. Мильвуа). Этому же стихотворению Сафо подражал А. Шенье в отрывке "Virginité chérie..." (изд. 1833).
   272. l'arbre d'Hélène... -- Источник -- XVIII идиллия Феокрита "Эпита-ламий Елены" (прим. Мильвуа).
   Перевод А. Ф. Раевского -- BE, 1821. No 24. С.293. Печ. по: Украинский журнал, 1825. No 2. С.84 (исправленная редакция).
   LA NÉRÉIDE. -- Впервые -- М-1815. В примечании Мильвуа указывает, что его вдохновила ""Элегия в древнем духе" на смерть терентинской девы -- замечательное сочинение Андре Шенье", цитирует со ссылкой на Шатобриана стих. Шенье "Accours, jeune Chromis..." и называет стих. "La Jeune captive" "настоящей элегией, памятной тем немногим, кто еще читает стихи".
   Перевод И. Е. Великопольского -- Календарь муз на 1827 год. СПб., 1827. Стихотворения. С.74.
   277. ...ноготок... -- Известный желтый цветок сего имени (прим. И. Е. Великопольского).
   LES DERNIERS MOMENTS DE VIRGILE. -- Впервые в посмертном изд. 1822 г.
   278. Noble Auguste!... voyage... -- Работая над "Энеидой", Вергилий отправился в Грецию и на побережье Малой Азии, чтобы увидеть место действия поэмы; в Афинах он встретился с императором Августом (оба они некогда учились у ритора Эпидия), и тот, заметив нездоровый вид поэта, взял его на свой корабль. Однако, не доплыв до Неаполя, близ которого находилось его поместье, Вергилий скончался в калабрийском городе Брундизии, откуда его прах был перевезен в Неаполь и погребен при дороге в Позилиппо.
   Перевод И. П. Бороздны впервые -- BE, 1826. No 6. С.99, с пометой: "1824 мая 22. С. Медведово". Печ. по: Бороздна. С.93, 167, с прим.:
   
   "Напрасно возвращен тобою и богами
   Мне уголок земли на отческих брегах!
   
   Это относится к тому времени, в которое поля Кремонские и Мантуанские разделены были между ветеранами. Мантуа сделалась несчастною по причине соседства с Кремоною. Ибо когда в сей последней недостало земли по числу поселяемых воинов, то для сего отрезаны были и земли Мантуанские, хотя владельцы их держали сторону Августа. Виргилий также лишен был своей наследственной земли; и возвращением оной обязан единственно поэзии, привлекшей на него внимание знатнейших вельмож и самого Августа.
   
   Меня не примет он -- и чуждыми руками
   Я буду погребен в незнаемых полях!..
   
   Виргилий умер на половине пути в Рим, куда следовал он за Августом, возвращавшимся с Востока. Тело поэта перевезено в Неаполь, город, выстроенный на развалинах Партенопы.
   
   Кремоны горестной соседство роковое
   Да не страшит моих отеческих полей!
   
   Смотри примечание первое.
   
   Когда угасну я, о Альмедон любезный!
   
   Quelques traditions donnent ce nom au dernier hôte de Virgile.
   Millevoye.
   
   Сожги ты в жертву Муз сей труд, столь бесполезный.
   
   Виргилий, всегда строгий к собственным произведениям, не успел по желанию своему исправить некоторые места "Енеиды"; почему в ней есть много недоконченных стихов. Он незадолго до смерти своей приказал сжечь сию бессмертную поэму, прославившую золотой век просвещенного Рима; и это бы, верно, бьшо исполнено, если б друзья его Тукк и Варий не объявили ему, что Август на то не согласен. В предлагаемом стихотворении Мильвуа воспользовался сим случаем, выразивши негодование Виргилия при мысли, что главнейший из трудов его не доведен до того совершенства, к коему он его готовил".
   LE BÛCHER DE LA LYRE. -- Впервые -- M-1815.
   282. Simonide... Théocrite... -- Симонид Кеосский (ок. 556--468 до н. э.) -- древнегреч. поэт, "превосходно изображавший горестные чувствования" (прим. Мильвуа); Феокрит (кон. IV-- 1-я пол. III в. до н. э.) -- древнегреч. поэт, создатель жанра идиллии.
   Aonie -- древнее название Беотии, области в Древней Греции, где находились горы Парнас и Геликон -- по древнегреч. представлениям, места обитания муз.
   S'exhala... un son mélodieux -- "Лира поэта, приговоренная к сожжению за нескромные песни и поющая сама себе траурный гимн, -- разве этот сюжет, облеченный в древнюю форму, не является достаточно новым? Мне показалось, что прощальные слова лиры, пересказанные стихами, будут не лишены очарования: "Novissima verba"" [последние слова. -- лат.; Вергилий. Энеида, VI, 231] {прим. Мильвуа).
   Перевод Ал. С. Норова -- Бл., 1819. No 22. С.197--199. С подл.: "А-р H ***" и датой: "Москва, 15 мая 1819".
   L'ARABE AU TOMBEAU DE SON COURSIER! -- Впервые -- Moniteur, 22.1.1808 г., под загл.: "Le Tombeau du coursier, chant imité de l'arabe". В М-1815 без последней строфы; в нашем изд. -- в первоначальном варианте, который переводил Жуковский.
   В примечании Мильвуа писал: "Известно, как привязаны арабы к своим коням и какие услуги оказывают им эти простые и быстрые товарищи кочевой жизни и ратных подвигов" -- и ссылался на описания арабских скакунов в ветхозаветной книге Иова (39: 19--25) и трагедии Ж. Ф. Дюсиса "Abufar, ou La Famille arabe" (1796; Акт I. Сц.5).
   Перевод В. А. Жуковского впервые -- BE, 1810. No 7. С.190, с подп.: "Ж.". Написано в 1809 или 1810 г. Оригинал был распространен в русском читательском обиходе; так, он есть среди переписанных А. А. Воейковой фр. стихотворений (см. прим. Ц. Вольпе в кн.: Жуковский В. А. Стихотворения. Л., 1939. T.I. С.371). Стих. Жуковского также пользовалось популярностью; поэт H. M. Коншин вспоминал, что в ранней юности знал его наизусть (PC, 1897. No 2. С.274). П. А. Плетнев писал Жуковскому 2.III.1845 г.: "Я убежден, что вы <...> даже переводя -- лучше самого автора сливаетесь с поэзиею его представлений. Вот отчего, наприм<ер>, Мильвуа так не увлекателен, как вы в Плаче над могилою коня" (Плетнев. Т.III. С.552). Созданная Жуковским оригинальная строфа закрепилась в русской ориентальной поэзии: в IX "Подражании Корану" Пушкина, в "Трех пальмах" Лермонтова (см. вступит, ст.), в стих. П. М. Кудряшова "Влюбленный араб" (Славянин, 1826. No 11; см.: Турбин В. Н. // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С.580), в "Вифлеемских пастырях" С. Е. Раича (СЛ. С.203).
   287. И нежные длани... ласкали. -- Эта сцена, восходящая к подлинному тексту Мильвуа, отразилась в русской поэзии через посредство перевода Жуковского. Ср. у Батюшкова ("Пленный", 1814), где возлюбленная героя "...робкою рукой Коня ретивого ласкает", и особенно у Лермонтова в монологе Зары в "Измаил-бее": "его (т. е. коня. -- В. В.) я гладила, ласкала...".
   LE MANCENILLIER. -- Впервые -- М-1815. Образ антильского "древа яда", возможно, заимствован из сочинения миссионера-доминиканца Ж. Б. Дютертра (1610--1687) "Histoire générale des Antilles" (1667. T.2. P. 191-193), которое было весьма популярно во Франции в XVIII -- начале XIX в.: Шатобриан в "Génie du christianisme" посвятил ему отдельную главу (4.IV. Кн.IV. Гл.7).
   Перевод В. И. Туманского впервые -- НЛ, 1825. Кн.13. No 7. С.60. Предназначался для ПЗ на 1824 год. З.Х.1823 г. К. Ф. Рылеев в письме к Туманскому выражал удовлетворение стих., но сожалел, что "Манценил" "переведен не пятистопными стихами"; в приписке к тому же письму он сообщил, что цензор А. С. Бируков не пропустил стих, как слишком либеральное (Рылеев К. Ф. Сочинения. Л., 1987. С.306--307).
   Туманский опустил последние строфы стих., содержащие счастливую концовку, что усилило антитираническое звучание и трагический колорит стих. (Саводник В. // PB, 1902. No 2. С.557). То же сокращение текста -- в переводе А. Ф. Раевского, на который, возможно, ориентировался Туманский (Заборов. С. 123--124).
   Приводим опущенные строфы:
   
   Elle disait. Déjà sur sa paupière
   Le long sommeil descendait lentement;
   Lorsqu'à grands pas, traversant la bruyère,
   Soudain parut Zéphaldi son amant.
   
   Il la cherchait. О terreur! sous l'ombrage,
   A peine il vit sa belle Zarina,
   Qu'il reconnut le funeste feuillage,
   Et que d'horreur tout son cœur frissonna.
   
   Il la saisit sous l'arbre solitaire,
   Et dans ses bras l'emportant plein d'effroi:
   "O Zarina! parle, qu'allais-tu faire?
   -- Me dérober aux poursuites d'un roi".
   
   Le lendemain la pierre accoutumée
   Avait reèu leur serment nuptial;
   Et l'humble toit de la hutte enfumée
   Faisait envie au pavillon royal.
   
   A leur passage en tumulte on s'élance;
   Et Zéphaldi répétait en chemin:
   "J'ai la zagaie, et la flèche, et la lance,
   Et tout rival périra de ma main."
   
   Le roi présent dévore la menace;
   Son âme altière est contrainte à fléchir:
   Tel un torrent frémit, écume et passe
   Au pied d'un mont qu'il ne saurait franchir.
   
   Тема "древа смерти" в русской поэзии развита в "Анчаре" Пушкина, несомненно знакомого и с подлинником Мильвуа, и с "Манценилом" Туманского (осенью 1823 г. Пушкин и Туманский близко общаются в Одессе, и Пушкин через него отправляет свои стихи в ПЗ), однако следов прямого воздействия Мильвуа в "Анчаре" нет.
   Перевод А. Ф. Раевского -- BE, 1821. No 12. С.274. Печ. по исправленной редакции: Укр. журнал, 1825. No 3. С.173 (с подп.: "А.Р.").
   LE TOMBEAU DU POÈTE PERSAN. -- Впервые -- M-1815. В основе элегии -- судьба Абулькасима Фирдоуси (ок. 940--1020 или 1030), автора эпической поэмы "Шахнаме", не получившего за свой многолетний труд никакого вознаграждения от султана Махмуда Газневида. По преданию, однажды султан прислушался к совету покровителя Фирдоуси визиря Мейменди и послал поэту вознаграждение, но Фирдоуси накануне скончался, а дочь его отвергла дар султана. В финале стих. Сент-Бёв увидел "пророческий отзвук первых стихов Ламартина" и сравнил его с финалом "Invocation" (см.: Sainte-Beuve Ch. A. Oeuvres. P., 1956. T.I. P. 1035).
   Перевод А. А. Крылова -- Соревн., 1821. 4.14. Кн.З. С.299. Читалось в ОЛРС 17.1.1821 г.
   Элегия Мильвуа и, возможно, ее переводы Крылова и Д. П. Глебова стимулировали в России интерес к личности Фирдоуси. В "СЦ на 1826 год" (СПб., 1826) была помещена анонимная статья "Фирдоуси" с эпиграфом: "Jamais roses de poésie, / Trésors charmants de grâce et de fraîcheur / De tels parfums n'embaumèrent l'Asie! (Millevoye)" и замечанием: "Его жизнь так необыкновенна и занимательна, что он сам может быть предметом поэмы. Мильвуа его имел в виду, когда писал прекрасную свою элегию: "Le tombeau du poète persan". Ситуация была изложена здесь несколько иначе: поэт получил за свое творение "шесть серебряных тем", в отличие от обещанных золотых; он демонстративно отказался от награды и скрылся, написав "самые обидные стихи на монарха" (эта сатира была опубликована по фр. переводу Журдена в BE, 1815. No 10). Государь, "желая примириться с оскорбленным поэтом", "разослал за ним повсюду в своем государстве"; следы его отыскались в Тузе, где жил отец Фирдоуси. Везя с собою "драгоценные подарки" "на девяти верблюдах", посланные являются в дом; отец "поднял с ковра покрывало, и предстоявшие увидели, что певец лежал пред ними мертвый. "Щедроты царские не воскресят его", -- сказал садовник и, обливался слезами, склонился на труп сына своего". Царь в раскаянии "хотел излить свои милости на сестру" поэта, "но она отвергнула все предложения, осталась безбрачною и кончила жизнь близь гроба милого брата".
   Современные исследователи, однако, придерживаются той версии легенды, какая использована Мильвуа (см.: Османов M. H. Фирдоуси. Жизнь и творчество. М., 1959. С.26--27).
   Перевод Д. П. Глебова впервые -- НЛ, 1825. Кн.XI (февраль). С.93. Печ. по: Глебов. С.35. Прим. переводчика: "Мильвуа почерпнул сию пиэсу из Мальте-Брюна, который в свою очередь подражал г-же Гельмина де Ше-зи, известной своими стихотворениями во вкусе восточных поэтов" (восходит к прим. Мильвуа). В журн. публикации дата: "1816". В этом переводе Глебов вслед за Жуковским стал передавать французский десятисложник амфибрахием (Заборов. С. 125).
   Перевод В. И. Любича-Романовича -- Стих. Василия Романовича. СПб., 1832. С.23. Входит в раздел "Восточные стихотворения" с подзаг.: "Из Мильвуа". Эпиграф -- из "L'Aveugle" A. Шенье.
   LE PAUVRE NÈGRE. -- Впервые -- М-1815. Перевод Д. П. Глебова -- впервые -- СО, 1820. No 17. С.219. Печ. по: Глебов. С.39. Прим. переводчика:
   "Сие стихотворение, как и предыдущее, помещены автором оных в числе элегий; но, следуя совету многих литераторов, в последнем издании назвал их элегическими песнями. Наружная форма последней песни всего ближе подходит к романсу; но по содержанию совершенно относится к элегии. Впрочем, название не придает внутреннего достоинства стихотворению. Есть много пиэс разного названия, в которых найдется много элегического, и наоборот, много элегий только по названию".
   Перевод А. И. Писарева -- Каллиопа. Труды благородных воспитанников унив. пансиона. М., 1820. 4.IV. С. 142.

BALLADES.
БАЛЛАДЫ

   LA FLEUR DU SOUVENIR. -- Впервые в альманахе "Baiser d'amour, ou Chansonnier des Grâces", 1812. Перевод В. Л. Пушкина -- впервые -- РМ, 1815. Ч.II. No 5. С.265. Печ. по: Пушкин В. Л. Стихотворения. СПб., 1822. С.159. Вольный перевод.

DIZAINS ET HUITAINS
ДЕСЯТИСТИШИЯ И ВОСЬМИСТИШИЯ

   LE FLEUVE D'OUBLI. -- Впервые -- Les Quatre saisons du Parnasse. Automne, 1808. Цикл "Dizains et Huitains" составлен из стихотворений в духе античных эпиграмм. Перевод Е. А. Баратынского -- впервые -- НЛ, 1823. Кн.4. No 19. С.93, под загл.: "К Лете". В: Баратынский-1827. С.34, с подзаг.: "Подражание Мильвуа".

ROMANCES.
РОМАНСЫ

   PRIEZ POUR MOI. -- Впервые в посмертном изд. 1822 г. Написано в июле 1816 г., за неделю до смерти. Перевод И. И. Козлова впервые -- БдЧ, 1835. Т.13. Отд.1. С.6. В: Козлов-1840 несколько строк было отредактировано Жуковским (ст. 9: "Когда ж дубрава обнажится"; ст. 23: "Стою в слезах, к ней взор склоня"; ст. 31: "Услыша звон под вечер дня").
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru