Старый-старый, первобытный северный лес под высоким звездным небом. Посредине, окутанный ночным мраком, сидит дряхлый священник в широком черном плаще. Он запрокинул голову, прислонился к высокому дуплистому дубу и застыл в мертвой неподвижности. С лица не сходит восковая желтизна, синие губы полураскрыты. Немые остановившиеся глаза уже не смотрят по сю, видимую сторону вечности, они словно налились кровью от неисчислимых, незабываемых мук и слез. Прямые и редкие пряди строгих седых волос падают ему на лицо, а лицо у него светлее и неподвижнее всего, что его окружает в чутком безмолвии угрюмого леса. Исхудалые руки он сложил на коленях. Справа шесть слепых стариков сидят на камнях, пнях и сухих листьях. Слева, отделенные от стариков деревом с обнаженными корнями и обломками скалы, сидят лицом к ним шесть женщин, тоже слепых. Три из них глухими голосами все время молятся и причитают. Четвертая необычайно стара. Пятая в позе, свидетельствующей о тихом помешательстве, держит на коленях спящего ребенка. Шестая поразительно молода; распущенные волосы закрывают ей стан. На женщинах, как и на стариках, широкие, мрачные и однообразные одежды. Почти все они, поставив локти на колени и закрыв лицо руками, чего-то ждут; должно быть, они давно уже отвыкли от ненужных жестов и не поворачивают голов на неясные тревожные звуки, которые раздаются на этом острове. Высокие кладбищенские деревья -- тисы, плакучие ивы, кипарисы -- простирают над ними свою надежную сень. Недалеко от священника в ночной темноте цветут высокие асфодели. На сцене необычайно темно, несмотря на лунный свет, который кое-где пытается хотя бы