Маколей Томас Бабингтон
Жизнь и сочинения Аддисона

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "The Life of Joseph Addison". By Lucy Aikin. 2 vole. 8-vo London, 1843.
    "Жизнь Джозефа Аддисона". Соч. Льюси Эйкинъ. 2 т. 8-vo Лондонъ, 1843.
    Перевод под редакцией H. М. Латкиной.

   Маколей. Полное собраніе сочиненій.
   Томъ V. Критическіе и историческіе опыты
   Изданіе Николая Тиблена.
   Переводъ подъ редакцеій H. М. Латкиной.

Жизнь и сочиненія Аддисона.

(Іюль, 1843).

"The Life of Joseph Addison". By Lucy Aikin. 2 vole. 8-vo London, 1843. "Жизнь Джозефа Аддисона". Соч. Льюси Эйкинъ. 2 т. 8-vo Лондонъ, 1843.

   Нѣкоторые рецензенты держатся мнѣнія, что женщина, осмѣливающаяся издать книгу, этимъ самымъ поступкомъ, отказывается отъ льготъ, принадлежащихъ ея полу, и не имѣетъ права на смягченіе крайней жесткости критической процедуры. Мы не согласны съ этимъ мнѣніемъ. Мы допускаемъ дѣйствительно, что въ странѣ, которая славится многими женщинами-писательницами, по дарованіямъ и талантамъ, чрезвычайно способными имѣть вліяніе на общественное мнѣніе, было бы въ высшей степени вредно, еслибъ пропускали, безъ порицанія, неточную исторію или ложную философію, только потому, что виноватою оказывается женщина. Но мы полагаемъ, что въ подобныхъ случаяхъ, критикъ поступилъ бы хорошо, подражая тому вѣжливому рыцарю, котораго долгъ принудилъ выступить на поле битвы противъ Брадаманты. Онъ, говорятъ, успѣшно защищалъ дѣло, за которое стоялъ, но, до начала сраженія, перемѣнялъ Бализарду на менѣе смертоносный мечь, тщательно притупивши его конецъ и лезвіе {Orlando Furioso. XIV. 68,}.
   Льготы ея пола, не единственныя льготы, на которыя м-съ Эйкинъ можетъ законно сослаться. Многія изъ ея сочиненій, и преимущественно очень занимательныя "Мемуары царствованія Іакова I" дали ей полное право на привилегіи, которыми пользуются хорошіе писатели. Одною изъ этихъ привилегій мы считаемъ то, что, когда подобнымъ писателямъ, или отъ неудачнаго выбора сюжета, или отъ безпечности, слишкомъ часто производимой успѣхомъ, случается погрѣшить, то ихъ не слѣдуетъ подвергать строгому наказанію, которое иногда необходимо налагать на невѣждъ и обманщиковъ, но просто напоминать имъ легкимъ прикосновеніемъ подобнымъ тому, какимъ лапутскій хлопальщикъ пробуждалъ своего мечтающаго господина, что давно пора очнуться.
   Наши читатели, вѣроятно, заключатъ изъ сказаннаго нами, что книга м-съ Эйкинъ разочаровала насъ. Дѣло въ томъ, что авторъ не очень знакомъ со своимъ предметомъ. Никто, неизучивши коротко политической и литературной исторіи Англіи, въ продолженіе царствованій Вильгильма III, Анны и Георга I, не можемъ написать хорошей жизни Аддисона. Мы не имѣемъ въ виду упрекать м-съ Эйкинъ, и многіе подумаютъ, что мы дѣлаемъ ей комплиментъ, говоря, что ея занятія приняли другое направленіе. Она лучше знакома съ Шекспиромъ и Рале, чѣмъ съ Конгривомъ и Прайоромъ, и гораздо больше на мѣстѣ среди брыжей и остроконечныхъ бородъ Теобальда, чѣмъ среди косынокъ и пышныхъ париковъ окружавшихъ чайный столъ королевы Анны въ Гамптонѣ. Она, кажется, писала о Елисаветинской эпохѣ, потому что много читала о ней; съ другой стороны, кажется, что она немного читала объ вѣкѣ Аддисона, потому что рѣшилась писать объ немъ. Слѣдствіемъ этого было то, что ей пришлось описывать людей и вещи, не имѣя правильной или ясной идеи объ нихъ, и что она часто впадала въ ошибки чрезвычайно серьёзнаго рода. Репутація, справедливо пріобрѣтенная м-съ Эйкинъ стоитъ такъ высоко, и прелесть писемъ Аддисона такъ велика, что вѣроятно, потребуется второе изданіе этой книги. Если такъ, то мы надѣемся, что она будетъ пересмотрѣна, и всѣ числа и факты, на счетъ которыхъ можетъ возникнуть малѣйшее сомнѣніе, тщательно провѣрены.
   Съ самимъ Аддисономъ мы связаны чувствомъ, которое на столько похоже на привязанность, на сколько можетъ это быть съ чувствомъ внушеннымъ человѣкомъ, сто двадцать лѣтъ покоящимся въ Вестминстерскомъ аббатствѣ. Мы надѣемся, однако, что это чувство не вовлечетъ васъ въ то низкое идолопоклонство, которое мы часто порицали въ другихъ, и которое рѣдко не дѣлаетъ смѣшнымъ и идолопоклонника, и идола. Человѣкъ геніяльный и добродѣтельный -- все-таки человѣкъ. Всѣ его способности не могутъ быть одинаково развиты; не можемъ мы ожидать отъ него и полнаго самопознанія. Поэтому мы не колеблясь, признаемъ, что Аддисонъ оставилъ намъ также и сочиненія, не возвышающіяся надъ посредственностью, героическія поэмы, врядъ-ли равныя поэмамъ Парнелла, критики столь же поверхностныя, какъ критики доктора Блэра, и трагедію не много лучше трагедіи доктора Джонсона. Не малая похвала сказать про писателя, что въ высокомъ отдѣлѣ литературы, въ которомъ отличались многіе превосходные писатели, онъ не имѣлъ равнаго; а это можно съ строгой справедливостью сказать объ Аддисонѣ.
   Какъ человѣкъ, онъ можетъ быть не заслуживалъ обожанія, съ какимъ нѣкоторые, будучи очарованы его плѣнительнымъ обществомъ и обязаны всѣми удобствами жизни его великодушной и деликатной дружбѣ, поклонялись ему каждый вечеръ въ его любимомъ храмѣ -- кофейнѣ Боттона. Но послѣ подробнаго разбора и безпристрастнаго размышленія, мы давно убѣдились, что онъ заслуживалъ всю любовь и уваженіе, на которое имѣетъ право нашъ немощный и заблуждающійся родъ. Безъ сомнѣнія, въ его характерѣ, отыщутся нѣкоторые недостатки; но чѣмъ тщательнѣе его разсматриваешь, тѣмъ больше находишь его. по выраженію старинныхъ анатомовъ, здоровымъ въ благородныхъ частяхъ, безъ малѣйшаго пятна вѣроломства, трусости, жестокости, неблагодарности, зависти. Можетъ быть, не трудно найти людей, въ которыхъ нѣкоторыя добрыя наклонности были бы лучше развиты, чѣмъ въ Аддисонѣ. Но истинная гармонія качествъ, точная середина между суровыми и человѣчными добродѣтелями, постоянное соблюденіе всѣхъ законовъ не только нравственной честности, но и нравственной граціи и достоинства, отличаютъ его отъ всѣхъ людей, подвергавшихся такимъ же сальнымъ искушеніямъ, и о поведеніи которыхъ мы имѣемъ такія же полныя свѣдѣнія.
   Онъ былъ сыномъ его преподобія Ланселота Аддисона, который игралъ нѣкоторую роль въ свѣтѣ и съ честью занимаетъ двѣ страницы in folio въ "Biografia Britannica",-- хотя впослѣдствіи слава его помрачилась отъ славы его болѣе знаменитаго сына. Во время республики, Ланселота отправили, въ качествѣ бѣднаго ученика, изъ Вестморланда въ Королевскую коллегію въ Оксфордѣ; тамъ онъ сдѣлалъ успѣхи въ наукахъ, сталъ горячимъ роялистомъ, подобно большей части своихъ сотоварищей, написалъ пасквиль за университетское начальство, и принужденъ былъ на колѣняхъ просить за это прощенія. По выходѣ изъ коллегіи онъ заработывалъ себѣ скудное пропитаніе, читая литургію павшей церкви семьямъ тѣхъ грубыхъ сельскихъ сквайровъ, усадьбы которыхъ были разсѣяны по пустырямъ Соссекса. Послѣ реставраціи его вѣрность была вознаграждена мѣстомъ капелана въ гарнизонѣ Дюнкирхена. Когда этотъ городъ былъ проданъ Франціи, Ланселотъ потерялъ свое мѣсто. Но въ это время Португалія уступила Англіи Тайгеръ, какъ часть приданэгоинфанты Катерины, и Ланселота Аддисона отправили въ Тангеръ. Врядъ ли можно себѣ представить болѣе жалкое мѣсто. Трудно рѣшить отъ чего наиболѣе страдали несчастные жители, отъ зноя или отъ дождя, отъ солдатъ внутри стѣнъ, или мавровъ извнѣ. На сторонѣ капелана было одно преимущество. Онъ имѣлъ превосходный случай изучить исторію и обычаи евреевъ и магометанъ; и этой возможностью онъ кажется, отлично воспользовался. Вернувшись послѣ нѣсколькихъ лѣтъ изгнанія въ Англію, онъ издалъ интересный томъ о политикѣ и религіи Берберіи и другой объ обычаяхъ еврейскихъ и состояніи раввинской учености. Онъ достигъ высокаго мѣста въ своей профессіи и сдѣлался однимъ изъ королевскихъ капелановъ, докторомъ богословія, архидіакономъ въ Салисбёри и деканомъ въ Личфильдѣ. Говорятъ, его сдѣлали бы епископомъ послѣ революціи, еслибъ онъ не разсердилъ правительство своей упорной оппозиціей либеральной политикѣ Вильгельма и Тиллотсона, во время конвокаціи 1699 г.
   Въ 1679 г., вскорѣ послѣ возвращенія д-ра Аддисона изъ Тангера, родился его сынъ Джозофъ. О дѣтствѣ Джозефа мы имѣемъ мало свѣдѣній. Получивши элементарное образованіе въ сосѣднихъ школахъ его отправили въ Чартеръ-Гаусъ. Анекдоты объ его дѣтскихъ шалостяхъ не очень гармонируютъ съ тѣмъ, что мы знаемъ объ его болѣе зрѣлыхъ годахъ. Есть преданіе, что онъ былъ предводителемъ одного изъ бунтовъ, затѣянныхъ школьниками, и другое, что онъ убѣжалъ изъ школы и спрятался въ лѣсу, гдѣ питался ягодами и спалъ въ дуплѣ дерева, пока послѣ долгихъ поисковъ его не отыскали и не привели домой. Если эти исторіи истинны, то любопытно бы узнать, посредствомъ какой нравственной дисциплины такой предпріимчивый и буйный мальчикъ превратился въ самаго кроткаго и самаго скромнаго изъ людей.
   Мы имѣемъ многочисленныя доказательства, что каковы бы ни были проказы Джозефа, онъ учился успѣшно и прилежно. Въ пятнадцать лѣтъ онъ не только вступилъ въ университетъ, но имѣлъ уже классическій вкусъ и запасъ познаній, который могъ бы сдѣлать честь даже магистру. Онъ вступилъ въ Королевнну коллегію въ Оксфордѣ, и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ этого, его латинскіе стихи попали въ руки доктора Ланкастера, декана Магдалининской коллегіи. Слогъ и версификація молодаго ученаго были уже таковы, что ветераны-профессора могли бы позавидовать имъ. Докторъ Ланкастеръ захотѣлъ быть полезнымъ мальчику, обѣщавшему такъ много и случай къ этому не замѣдлилъ представиться. Въ это время только что началась революція, которую, нигдѣ не привѣтствовали съ такимъ восторгомъ какъ въ Магдалининской коллегіи. Іаковъ и его канцлеръ дѣйствовали относительно этой богатой и великой корпораціи съ такою наглостью и несправедливостью, которыя даже въ подобномъ государѣ и подобномъ министрѣ возбуждаютъ справедливое удивленіе; которыя даже больше, чѣмъ процессъ епископовъ. Способствовала-ли отчужденію англійской церкви отъ трона. Выбранный, законнымъ образомъ, президентъ, былъ насильно изгнанъ изъ своего жилища, и королевское повелѣніе поставило паписта главою общества; члены согласно съ своей присягой, отказались подчиниться этому узурпатору и были выгнаны изъ своихъ мирныхъ обителей и садовъ, такъ что имъ оставалось или умирать съ голоду, или жить насчетъ общественной благотворительности. Но день удовлетворенія и возмездія былъ недалекъ. Пришельцы были изгнаны; почтенный домъ вновь населился старыми обитателями; ученость процвѣтала подъ управленіемъ мудраго и добродѣтельнаго Гофа, а съ ученостью соединялся кроткій и либеральный духъ, въ которомъ царственныя коллегіи Оксфорда часто нуждались. Вслѣдствіе смутъ, которымъ подвергалось общество, не было правильныхъ выборовъ новыхъ членовъ въ 1688 г. Поэтому въ 1689 г. обыкновенное число вакансій удвоилось, и д-ру Ланкастеру не трудно было дать своему молодому другу доступъ къ преимуществамъ учрежденія, считавшагося тогда богатѣйшимъ въ Европѣ.
   Въ Магдалининской коллегіи, Аддисонъ прожилъ десять лѣтъ. Онъ былъ, сначала, однимъ изъ стипендіятовъ, но потомъ избранъ членомъ. Его коллегія до сихъ поръ гордится его именемъ, портретъ его виситъ въ валѣ, и иностранцамъ постоянно разсказываютъ, что его любимая прогулка была подъ вязами, которыя окаймляютъ лугъ на берегахъ Червелля. Говорятъ, и это въ высшей степени вѣроятно, что онъ отличался между своими сотоварищами деликатностью чувствъ, застѣнчивостью наперъ и прилежаніемъ къ своимъ занятіямъ, которые иногда продолжились далеко за-полночь. Достовѣрно извѣстно, что его дарованія и ученость пріобрѣли ему высокую репутацію. Много лѣтъ спустя старшіе доктора коллегіи собираясь въ своей общей комнатѣ продолжали говорить объ его отроческихъ сочиненіяхъ, сожалѣя, что не сохранилось ни одного экземпляра столь замѣчательныхъ упражненій.
   Здѣсь кстати будетъ замѣтить, что м-съ Эйкинъ сдѣлала ошибку, очень извинительную въ женщинѣ, а именно, она преувеличила значеніе классическихъ познаній Аддисона. Правда, его эрудиція въ одномъ отдѣлѣ была такъ обширна, что ее врядъ-ли можно преувеличить. Его знаніе латинскихъ поэтовъ, начиная отъ Лукреція и Катулла до Клавдіана и Пруденція было необыкновенно точно я глубоко. Онъ понималъ ихъ вполнѣ, усвоивалъ ихъ духъ, и до тонкости изучилъ всѣ особенности мелодіи и стиля каждаго изъ нихъ; мало того онъ копировалъ ихъ съ изумительнымъ искусствомъ, и, мы полагаемъ, превзошелъ, всѣхъ британскихъ подражателей, предшествовавшихъ ему, исключая Боханана и Мильтона. Это высокая похвала, но справедливость не позволяетъ идти дальше. Ясно, что, во время своего пребыванія въ университетѣ, Аддисонъ сосредоточилъ почти все свое вниманіе на латинской поэзіи и, если несовершенно пренебрегъ другими областями древней литературы, то посвятилъ имъ только поверхностный взглядъ. Его знакомство съ политическими и нравственными писателями было повидимому самое обыкновенное и его латинская проза далеко отстаетъ отъ латинскихъ стиховъ. Хотя его знаніе греческаго языка и считалось въ эти времена, значительнымъ въ Оксфордѣ, но оно было, очевидно, менѣе того, которое теперь многіе юноши выносятъ ежегодно изъ Итона и Рогби. Подробный разборъ его сочиненій, будь у насъ время заняться этимъ разборомъ, вполнѣ бы подтвердилъ наши замѣчанія. Мы кратко изложимъ кое-какія изъ фактовъ, на которыхъ основано наше сужденіе.
   Большой похвалы заслуживаютъ замѣчанія, приложенныя Аддисономъ къ переводу второй и третьей книги. Однако, эти замѣчанія, хотя и показываютъ, что въ своей области, онъ былъ превосходнымъ ученымъ, показываютъ также, какъ ограниченна была эта область. Они богаты правильными ссылками на Виргилія, Стація и Клавдіана, но они не заключаютъ ни одной иллюстраціи изъ греческихъ поэтовъ. Между тѣмъ во всей латинской литературѣ никакое мѣсто не нуждается такъ сильно въ иллюстраціяхъ изъ греческихъ поэтовъ, какъ исторія Пентея въ третьей книгѣ "Метаморфозъ". Овидій обязанъ этой исторіей Эврипидъ и Ѳеокритъ, которымъ онъ порой буквально слѣдовалъ. Но ни на Эврипида, ни на Ѳеокрита Аддисонъ не дѣлаетъ ни малѣйшаго намека; и мы, поэтому, полагаемъ, что не оскорбляемъ его, предполагая, что онъ или мало, или совсѣмъ не зналъ ихъ твореній.
   Его "Путешествія въ Италіи", тоже изобилуютъ удачными цитатами изъ классиковъ, но врядъ ли есть хоть одна цитата прозой. Онъ извлекалъ больше иллюстрацій изъ Авзонія и Манилія, чѣмъ изъ Цицерона. Даже его понятія о политическихъ и военныхъ дѣлахъ римлянъ, кажется, заимствованы изъ поэтовъ и рвомачей. Мѣста, достопамятныя по событіямъ измѣнившимъ судьбы свѣта и достойно разказаннымъ великими историками, напоминаютъ ему только отрывки изъ какого-нибудь античнаго стихотворца. Въ ущельи Апенинъ онъ натурально вспоминаетъ лишенія, перенесенныя арміей Аннибала, и приводитъ не достовѣрный разсказъ Подиви, не живописное описаніе Ливія, во туманные гекзаметры Сиди Италика. На берегахъ Рубикова, ему не приходятъ на мысль ни живое описаніе Плутарха, ни суровая сжатость "Комментаріевъ", ни письма къ Аттику, который такъ сильно выражаютъ переходы впечатлительнаго ума отъ страха жъ надеждѣ, въ такой критическій моментъ. Его единственный авторитетъ въ событіяхъ междоусобной войны -- Луканъ.
   Всѣ лучшія античныя произведенія искусствъ въ Римѣ и Флоренціи -- греческія. Аддисонъ видѣлъ ихъ, однако не припомнилъ ни одного стиха изъ Пиндара, Каллимаха или аттическихъ драматурговъ; но они привели ему на память безчисленныя мѣста изъ Горація, Овидія, Ювенала и Стація.
   Тоже можно сказать и объ "Трактатѣ о Медаляхъ". Въ этомъ занимательномъ сочиненіи мы находимъ до трехсотъ выписокъ изъ римскихъ поэтовъ, выбранныхъ съ большимъ тактомъ, но не можемъ припомнить ни одной выписки изъ какого-нибудь римскаго оратора или историка и убѣждены, что изъ греческихъ писателей не приведено ни одной строки. Никто, извлекшій всѣ свои свѣдѣнія о медаляхъ только изъ книги Аддисона, не заподозритъ, что греческія монеты по историческому интересу равны, а но красотѣ исполненія далеко выше римскихъ монетъ.
   Еслибъ было необходимо представить дальнѣйшія доказательства того, что классическія познанія Аддисона заключались въ тѣсныхъ границахъ, эти доказательства доставилъ бы намъ его "Essay on the Evidences of Christianity". Римскіе поэты бросаютъ мало, или совсѣмъ не бросаютъ свѣта на литературные и политическіе вопросы, которые онъ необходимо долженъ разбирать въ этомъ опытѣ. Поэтому, авторъ бродитъ совершенно во мракѣ, и грустно видѣть, какъ безпомощно онъ впадаетъ изъ одной ошибки въ другую. Онъ выставляетъ основаніями своего религіознаго вѣрованія такія же вздорныя исторіи, какъ исторія о привидѣніи въ Кокъ-Лэнѣ, и поддѣлки, столь же грубыя, какъ ирландскій Вортигернъ; онъ вѣритъ въ басню о гремящемъ легіонѣ, убѣжденъ, что Тиверій уговаривалъ сенатъ помѣстить Іисуса въ число боговъ, и признаетъ за авторитетъ письма Агбара, царя Эдессы. Эти заблужденія не происходили отъ суевѣрія, потому что Аддисонъ вовсе не былъ склоненъ къ суевѣрію. Дѣло въ томъ, что Аддисонъ писалъ о вещахъ, о которыхъ не имѣлъ понятія.
   М-съ Эйкинъ отъискала письмо, изъ котораго видно, что, во время пребыванія Аддисона въ Оксфордѣ, онъ принадлежалъ къ писателямъ, приглашеннымъ книгопродавцами для составленія англійскаго перевода Гкродота, и заключаетъ изъ итого, что онъ былъ хорошимъ знатокомъ греческой литературы. Мы придаемъ очень мало вѣса этому доказательству, принявши въ соображеніе, что его сотрудниками должны были быть Бойль и Блакморъ. Бойля помнятъ главнымъ образомъ, какъ номинальнаго автора самой дурной пинги о греческой исторіи и филологіи, когда-либо напечатанной: и этой-то книги, какъ она ни плоха, Бойль не могъ написать безъ чужой помощи. А опознаніяхъ въ древнихъ языкахъ Блакмора достаточно сказать, что, въ своей прозѣ, онъ смѣшивалъ афоризмъ съ апофѳегмой и, когда говорилъ о классическихъ предметахъ въ стихахъ, то имѣлъ обыкновеніе угощать своихъ читателей четырьмя фальшивыми размѣрами на страницѣ.
   Вѣроятно классическія познанія Аддисона, будучи обширнѣе, не принесли бы ему большей пользы. Свѣтъ обыкновенно восхищается не тѣмъ, кто дѣлаетъ то, чего никто другой даже не попытается сдѣлать, а тѣмъ, кто превосходно дѣлаетъ то, что многіе дѣлаютъ хорошо. Бентли былъ такъ неизмѣримо выше всѣхъ другихъ ученыхъ своего времени, что очень немногіе между послѣдними могли замѣтятъ его превосходство. Но тотъ родъ сочиненій, въ которомъ Аддисонъ превзошелъ своихъ современниковъ, одинаково высоко цѣнился тогда, какъ и теперь, и былъ предметомъ усердныхъ занятій во всѣхъ англійскихъ центрахъ учености. Каждый, кто былъ въ публичной школѣ, писалъ латинскіе стихи; многіе писали даже сносные стихи и могли вполнѣ оцѣнить искусство, съ которымъ Аддисонъ подражалъ Виргилію, хотя не могли состязаться съ нимъ. Строфф "On the Barometer" и "Bowling Green" возбуждали рукоплесканія сотни людей, для которыхъ диссертація о "Письмахъ Фалориса" была непонятна, какъ іероглифы на обелискѣ.
   Чистота слога и непринужденная плавность стиховъ общи всѣмъ латинскимъ стихотвореніямъ Аддисона. Наша любимая пьеса "Бой журавлей съ Пигмеями", потому что въ этой поэмѣ мы замѣчаемъ искры фантазіи и юмора, которыя, много лѣтъ позже, оживляли тысячи обѣденныхъ столовъ. Свифтъ хвалился, что онъ не укралъ ни одного намека, и, конечно, онъ былъ такъ же мало обязанъ своимъ предшественникамъ, какъ какой-либо изъ новѣйшихъ писателей. Однако, мы не можемъ удержаться отъ подозрѣнія, что онъ занялъ у Аддисона, быть можетъ, безсознательно, одинъ изъ удачнѣйшихъ штриховъ своего "Путешествія къ Лилипутамъ". Пусть судятъ наши читатели.
   "Императоръ, говоритъ Гулливеръ, выше всѣхъ своихъ придворныхъ на ширину моего ногтя, и этого одного достаточно, чтобы вселять благоговѣйный ужасъ въ созерцающихъ его".
   Лѣтъ за тридцать до появленія "Гулливеровыхъ Путешествій", Аддисонъ написалъ слѣдующіе стихи:
   
   "Jamque acies inter medias sese arduus infert
   Pygmeadum ductor, qui, majeslate verendus,
   Incessuque gravis, reliquos supereminet omnes
   Mole gigantea, mediamque exsurgit in ulnam."
   
   Латинскія стихотворенія Аддисона возбуждали большое и справедливое восхищеніе въ Оксфордѣ и въ Кембриджѣ, прежде чѣмъ его имя стало извѣстно умнымъ людямъ, наполнявшимъ кофейпи вокругъ Дрюрилевскаго театра. На двадцать-второмъ году онъ рѣшился явиться передъ публикой, въ качествѣ сочинителя англійскихъ стиховъ. Онъ написалъ нѣсколько похвальныхъ строфъ Драйдену, который послѣ многихъ тріумфовъ и многихъ неудачъ достигъ, наконецъ, высокаго и одинокаго мѣста между литераторами своего времени. Драйденъ, кажется, былъ очень доволенъ похвалой юнаго ученаго, и за этимъ послѣдовалъ обмѣнъ вѣжливостей и взаимныхъ услугъ. Драй депъ, вѣроятно, представилъ Аддисона Конгриву, а послѣдній, конечно, представилъ его Чарльзу Монтегью, бывшему тогда канцлеромъ казначейства и предводителемъ партіи виговъ въ палатѣ общинъ.
   Въ это время, Аддисонъ, кажется, имѣлъ намѣреніе посвятить себя поэзіи. Онъ издалъ переводъ одной части четвертой "Георгики", "Строфы къ королю Вильгельму", и другія пьесы равнаго достоинства, т. е. безъ всякаго достоинства. Но въ то время публика имѣла обыкновеніе встрѣчать съ рукоплесканіями пьесы, которыя теперь едва-ли заслужили бы Ньюдигэтскую или Ситоніанскую премію. Причина этого проста. Героическая строка была тогда любимымъ размѣромъ. Искусство распредѣлить слова по этому размѣру такъ, чтобы стихи текли ровно, удареніи падали правильно, слухъ поражался сильными рифмами и на концѣ каждаго двустишіи стоило по паузѣ, есть искусство такое же механическое, какъ чинить котелъ или ковать лошадь, и можетъ быть изучено всякимъ человѣческимъ существомъ, способнымъ научиться хоть чему-нибудь. Но, подобно другимъ механическимъ искусствамъ, оно постепенно улучшалось посредствомъ многихъ опытовъ и неудачъ. Попу предстояло понять, въ чемъ фокусъ, вполнѣ овладѣть имъ и научить ему другихъ. Со времени появленіи его "ffocmcptueä" героическая версификаціи сдѣлалась дѣдомъ правила и компаса; и вскорѣ всѣ артисты оказались на одномъ уровнѣ. Сотни невѣждъ, ни разу даже ошибкой не попадавшихъ на счастливую мысль или счастливое выраженіе, могли исписывать стопы бумаги стихами, которые, относительно благозвучіи, не отличались отъ стиховъ самого Попа, и которые восхищали бы и приводили въ отчаяніе иныхъ очень умныхъ писателей царствованія Карла II, напр. Рочестера, Марвеля или Ольдгама.
   Бенъ Джонсонъ былъ великій человѣкъ, Гуль -- весьма ничтожный человѣкъ. Однако Гуль, явившись послѣ Попа, научился фабриковать десятисложные стихи и изливалъ ихъ тысячами и десятками тысячъ, и всѣ они были выточены, гладки и похожи одинъ на другой, какъ блоки, вышедшіе изъ завода м-ра Брунили въ Портсмутскомъ адмиралтействѣ. Героическія строфы Баи а похожи на блоки, высѣченные грубо, непривычной рукой и тупымъ топоромъ. Возьмите, для обращика, его переводъ знаменитаго мѣста изъ "Элемды":
   
   "This child our parent earth, stirr'd up with spile
   Of all the gods, brought forth, and as some write
   She was last sister of that giant race
   That sought to scale Jove's court, right swift of pace,
   And swifter far of wing, a monster vast
   And dreadful. Look, how many plumes are placed
   On her huge corpse, so many waking eyes
   Stick underneath, and, which may stranger rise
   In the report, as many tongues she wears". (*)
   (*) "Наша мать земля породила эту дщерь, разгнѣвавшись на всѣхъ боговъ, и, какъ иные пишутъ, она была послѣдней сестрой той расы гигантовъ, которая пыталась взобраться на тронъ Юпитера, съ быстрой походкой и еще болѣе быстрыми крыльями, громадное и ужасное чудовище. Взгляни, сколько перьевъ на ея огромномъ туловищѣ, столько же бдительныхъ глазъ подъ ними, и, что еще страннѣе покажется въ разсказѣ, столько же языковъ у нея.
   
   Сравните съ этими неровными, безобразными двустишіями чистенькія выдѣлки, которыя машина Гуля производитъ въ неограниченномъ изобиліи. Возьмемъ первыя открывшіяся намъ строчки въ его переводѣ Тассо. Онѣ не хуже и не лучше остальныхъ:
   
   "О thou, whoe'er thou art, whose steps are led,
   By choice or fate, these lonely shores to tread,
   No greater wonders east or west can boast
   Than yon small island on the pleasing coast.
   If e'er thy sight would blissful scenes explore.
   The current pass, and seek the further shore". (*)
   (*) "О ты, кто бы ты ни былъ, чьи шага судьба или собственный выборъ направили къ этимъ одинокимъ берегамъ, ни востокъ и ни западъ не могутъ похвалиться большими чудесами, чѣмъ тотъ маленькій островокъ на цвѣтущемъ берегу. Если твои взоры хотятъ видѣть блаженныя мѣста, переплыви потокъ и ищи дальнѣйшаго брега".
   
   Co временъ Попа появилось множество стиховъ подобнаго рода, и мы теперь такъ же мало расположены удивляться человѣку, если онъ умѣетъ писать ихъ, какъ и тому, что онъ умѣетъ писать свое имя. Но во дни Вильгельма III подобная версификація была рѣдкостью, и рифмачъ, сколько-нибудь искусный въ ней, считался великимъ поэтомъ, точно такъ же, какъ въ непросвѣщенныя времена человѣкъ, умѣвшій написать свое имя, считался большимъ ученымъ. Поэтому-то Дьюкъ., Степпи, Гранвиллъ, Валымъ и другіе, единственное право которыхъ на славу заключалось въ умѣньи говорить сносными метрами то, что можно было бы сказать прозой, или чего даже совсѣмъ не стоило говорить,-- были почтены такими знаками отличія, которые должны предоставляться только генію. На ряду съ ними пришлось бы поставить и Аддисона, еслибъ онъ не пріобрѣлъ себѣ истинной и прочно! славы пьесами, имѣвшими очень мало сходства съ его юношескими стихотвореніями.
   Драйденъ трудился тогда надъ Виргилівмъ и выпросилъ у Аддисона критическое предисловіе къ "Теорійкамъ". За эту и другія услуги такого же рода ветеранъ-поэтъ, въ постскриптумѣ къ переводу "Энеиды", расточалъ своему молодому пріятелю гораздо болѣе щедрыя, чѣмъ искреннія похвалы. Онъ показывалъ видъ, будто боится, что его собственные переводы не выдержатъ сравненія съ переводомъ четвертой "Георгики", сдѣланнымъ "чрезвычайно талантливымъ м-мъ Аддисономъ изъ Оксфорда". "Послѣ его пчелъ, прибавлялъ Драйденъ, мой послѣдній рой едва стоитъ загонять въ улей".
   Настало время, когда Аддисонъ долженъ былъ непремѣнно выбрать себѣ профессію. Все, кажется, побуждало его вступить въ духовное званіе. Его привычки были правильны, мнѣнія правовѣрны. Его коллегія имѣла право раздавать важныя духовныя должности и похвалялась, что дала по крайней мѣрѣ по одному епископу каждой англійской епархіи. Д-ръ Ланселотъ Адди со въ занималъ почетное мѣсто въ церкви и непремѣнно хотѣлъ видѣть своего сына священникомъ. Изъ стиховъ молодаго человѣка также видно, что онъ намѣревался вступить въ духовное званіе. Но ему помѣшалъ Чарльзъ Монтегью. Монтегьъю обратилъ на себя вниманіе недурно написанными стихами, которые однако, по нашему мнѣнію, не поднимались выше уровня посредственности. По счастью для него и для его отечества, онъ рано покинулъ поэзію, въ которой никогда не могъ стать на ряду съ Рочестеромъ или Дорсетомъ, и обратился къ оффиціяльнымъ и парламентскимъ занятіямъ. Джонсонъ разсказываетъ, что человѣкъ, взявшійся выучить Расселаса, принца абисинскаго, искусству летать, поднялся на возвышенность, взмахнулъ крыльями, прыгнулъ въ воздухъ и немедленно упалъ въ озеро. Но крылья, не могшія поддержать его въ воздухѣ, дѣйствительно поддержали его, какъ скоро онъ очутился въ водѣ. Это довольно удачно прилагается къ судьбѣ Чарльза Монтегью и людей подобныхъ ему. Пытаясь парить въ странахъ поэтическаго вымысла, онъ потерпѣлъ полную неудачу; но когда онъ опустился со своей эѳирной выси въ болѣе низменный и грубый элементъ, его таланты немедленно подняли его надъ массами. Онъ сдѣлался замѣчательнымъ финансистомъ, дебатеромъ, придворнымъ и вождемъ партіи. Онъ постоянно сохранялъ любовь къ своимъ прежнимъ занятіямъ, но показывалъ эту любовь, не надоѣдая публикѣ собственными слабыми произведеніями, а открывая и поощряя литературныя достоинства въ другихъ. Толпа талантливыхъ людей и поэтовъ, которые легко бы побѣдили его въ качествѣ соперника, уважали въ немъ судью и покровителя. Его планы для поощренія знанія усердно поддерживалъ даровитѣйшій и добродѣтельнѣйшій изъ его сотоварищей, лордъ-канцлеръ Сомерзъ. Хотя оба эти великіе государственные человѣка питали искреннюю любовь къ литературѣ, но не единственно изъ любви къ литературѣ желали они завербовать въ общественную службу юношей съ высокими умственными дарованіями. Революція измѣнила всю систему правительства. До того пресса находилась подъ контролемъ цензоровъ, а парламентъ засѣдалъ не больше двухъ мѣсяцевъ въ восемь лѣтъ. Теперь пресса освободилась и начала оказывать небывалое вліяніе на общественное мнѣніе. Парламентъ собирался ежегодно и засѣдалъ долго. Главная власть въ государствѣ перешла въ палату общинъ. Натурально, что, при такомъ стеченіи обстоятельствъ, литературныя и ораторскія дарованія пріобрѣли болѣе важности. Можно было опасаться, что правительство, пренебрегающее подобными талантами, можетъ быть опрокинуто ими. Поэтому политика, побуждавшая Сомерзд и Монтегью привязывать подобныхъ людей къ партіи виговъ самыми крѣпкими узами интереса и благодарности, была глубокой и просвѣщенной политикой.
   Замѣчательно, что въ сосѣдней странѣ мы недавно видѣли подобныя же послѣдствія, вытекавшія изъ подобныхъ же причинъ. Іюльская революція 1830 г. возстановила во Франціи представительное правленіе. Литераторы немедленно пріобрѣли чрезвычайно высокое значеніе въ государствѣ. Въ настоящую минуту, большая часть людей стоящихъ во главѣ, какъ администраціи, такъ и оппозиціи, были прежде профессорами, историками, журналистами, поэтами. Вліяніе литературнаго класса въ Англіи, послѣ Революціи, было велико; но вовсе не такъ велико, какъ оно было послѣднее время во Франціи: потому что въ Англіи аристократія ума должна была бороться съ могучей и глубоко-укоренившейся аристократіей совершенно другаго рода. Франція не имѣла ни Сомерсетовъ, ни Шрусбёри, чтобы сдерживать своихъ Аддисоновъ и Прайоровъ.
   Въ 1699 г., когда Аддисону минуло 27 лѣтъ, окончательно опредѣлился ходъ его жизни. Оба великіе человѣка, стоявшіе во главѣ министерства, были расположены къ нему. По политическимъ мнѣніямъ онъ уже былъ тѣмъ, чѣмъ остался въ продолженіе всей послѣдующей жизни, -- твердымъ, хотя умѣреннымъ, вигомъ. Онъ написалъ въ честь Сомкрза нѣсколько англійскихъстросъ, лучшихъ и самыхъ энергическихъ изъ написанныхъ имъ, и посвятилъ Монтегью латинскую, истинно виргиліевскую поэму, какъ по слогу, такъ и по размѣру, сочиненную по поводу Рисвикскаго мира. Кажется, великіе друзья молодаго поэта желали дать ему правительственное назначеніе за границей. Но для дипломата хорошее знаніе французскаго языка было необходимостью; а его не зналъ Аддисонъ. Поэтому, для него сочли полезнымъ провести нѣсколько времени на континентѣ, чтобы приготовиться къ офиціальному назначенію. Его собственныя средства не дозволяли ему путешествовать; но лордъ-канцлеръ выхлопоталъ ему пенсію въ триста фун. стер. въ годъ. Кажется, опасались затрудненій со стороны начальниковъ Магдалининской коллегіи. Но канцлеръ казначейства написалъ Гофу въ самыхъ сильныхъ выраженіяхъ: Государство -- такова была сущность письма Монтегью -- не можетъ, въ такое время, отдавать церкви людей, подобныхъ Аддисону. Уже слишкомъ много гражданскихъ мѣстъ занято искателями приключеній, которые, будучи лишены всякихъ знаній и талантовъ, въ одно и то же время позорятъ и грабятъ страну, которой должны бы служить. Необходимымъ стало употреблять для общественной службы людей совсѣмъ другаго класса,-- того класса, представителемъ котораго былъ Аддисонъ. Замѣчательно заключеніе письма министра. "Меня называютъ, пишетъ онъ, врагомъ церкви. Но я никогда не нанесу ей никакой другой обиды, кромѣ отнятія у нея м-ра Аддисона".
   Это вмѣшательство было успѣшно, и лѣтомъ 1699 г. Аддисонъ, сдѣлавшійся благодаря пенсіи достаточнымъ человѣкомъ и сохраняя университетскія нрава, покинулъ свой любимый Оксфордъ и отправился въ путь. Переплывъ изъ Дувра въ Кале, онъ двинулся въ Парижъ и былъ принятъ тамъ чрезвычайно ласково и вѣжливо родственникомъ своего друга Монтегью -- Чарльзомъ, граномъ Манчестеромъ только-что назначеннымъ посланникомъ при французскомъ дворѣ Графиня, вигъ и краса большаго свѣта, была вѣроятно такъ же любезна, какъ ея супругъ, потому что Аддисонъ долго сохранялъ пріятное воспоминаніе о впечатлѣніи, которое она произвела на него въ это время, и въ нѣсколькихъ острыхъ стихахъ, написанныхъ на окнахъ Кит-Катскаго клуба, описалъ зависть, которую ея щеки, цвѣтущія природнымъ румянцемъ англичанокъ, возбуждали между раскрашенными красавицами Версаля.
   Людовикъ XIV искупалъ въ это время грѣхи юности набожностью, корни которое заключались не въ разумѣ, и которая не приносила плодовъ милосердія. Рабская Французская литература измѣнила свой характеръ, чтобы приладиться къ измѣнившемуся характеру короля. Всѣ вновь выходившія книги имѣли видъ святости. Расинъ только что умершій, писалъ, въ послѣдніе годы жизни, священныя трагедіи; а Дасье отыскивалъ въ Платонъ тайны Аѳанасія. Аддисонъ, въ короткомъ, но живомъ и увлекательномъ письмѣ къ Монтегью, описываетъ это положеніе вещей. Другое письмо, отправленное около того же времени къ лорду-канцлеру, заключаетъ сильнѣйшія увѣренія въ благодарности и привязанности. "Я могу отблагодарить вашу милость, говоритъ Аддисонъ, только отдавшись вполнѣ своему дѣлу". Съ этою цѣлью, онъ покинулъ Парижъ и поселился въ Блуа, гдѣ, по общему мнѣнію, говорили чистѣйшимъ Французскимъ языкомъ, и гдѣ онъ не могъ встрѣтить ни единаго англичанина. Здѣсь онъ пріятно и полезно провелъ нѣсколько мѣсяцевъ. Объ его образѣ жизни въ Блуа разсказывалъ Джозефу Спенсу одинъ изъ товарищей Аддисона, аббатъ, по имени Филиппо. Если вѣрить этому разсказу, Аддисонъ много учился, много думалъ, мало говорилъ, часто былъ разсѣянъ я или не имѣлъ любовныхъ интригъ, или былъ слишкомъ скроменъ, чтобы довѣрить ихъ аббату. Человѣкъ, который, даже среди своихъ соотечественниковъ и то вари щей-студентовъ, всегда былъ замѣчательно застѣнчивъ и молчаливъ, не могъ сдѣлаться разговорчивымъ на чужомъ языкѣ и среди чужихъ людей. Но изъ нѣсколькихъ писемъ Аддисона, изданныхъ долго спустя въ "Guardian", ясно, что, повидимому погруженный въ размышленія, онъ на самомъ дѣлѣ наблюдалъ Французское общество проницательнымъ и хитрымъ, хотя незлое гнымъ косвеннымъ взглядомъ, составлявшимъ его особенность.
   Изъ Блуа онъ вернулся въ Парижъ и, овладѣвши теперь французскимъ языкомъ, нашелъ много удовольствія въ обществѣ французскимъ философовъ и поэтовъ. Въ письмѣ къ епископу Гофу онъ разсказалъ о двухъ, въ высшей степени интересныхъ разговорахъ, съ Малебраншемъ и съ Буало. Малебраншъ выказывалъ большое пристрастіе къ англичанамъ и превозносилъ геній Ньютона, но качалъ головой, когда упоминали имя Гоббза и даже былъ такъ несправедливъ, что называлъ автора "Левіаѳана" жалкимъ пустымъ существомъ. Скромность Аддисона помѣшала ему разсказать въ письмѣ о всѣхъ подробностяхъ своего представленія Буало. Буало, пережившій всѣхъ пріятелей и соперниковъ своей юности, старый, глухой, грустный, жилъ въ уединеніи, рѣдко появлялся при дворѣ или въ академіи и былъ почти недоступенъ для постороннихъ. Объ англичанахъ и англійской литературѣ онъ не имѣлъ понятія. Врядъ-ли онъ слыхалъ имя Драйдена. Нѣкоторые изъ нашихъ соотечественниковъ, въ пылу патріотизма, утверждали, что это незнаніе было притворнымъ. Мы признаемся, что не видимъ основанія для подобнаго предположенія. Англійская литература для французовъ временъ Людовика XIV была тѣмъ же, чѣмъ нѣмецкая литература для нашихъ дѣдовъ. Мы подозрѣваемъ, что очень немногіе изъ образованныхъ людей, которые, назадъ тому шестьдесятъ-семдесятъ лѣтъ, обѣдали въ Лестеръ-Скверѣ съ сэромъ Джошуа, или въ Стритгамѣ съ м-съ Траль, имѣли малѣйшее понятіе о томъ, что Виландъ былъ однимъ изъ первыхъ умовъ и поэтовъ, а Лессингъ, безспорно, первый критикъ въ Европѣ. Буало ровно столько же зналъ о "Потерянномъ Раѣ" и "Авесаломъ и Ахитофель", но онъ читалъ латинскія стихотворенія Аддисона и очень восхищался ими. Они дали ему, говоритъ онъ, совершенно новое понятіе о состояніи знанія и вкуса англичанъ. Джонсонъ утверждаетъ, что эти похвалы неискренни. "О Буало, говоритъ онъ, хорошо извѣстно, что онъ имѣлъ самое неразумное и капризное презрѣніе къ новѣйшей латыни, и потому его похвалы были скорѣе сказаны изъ вѣжливости, чѣмъ изъ сочувствія". Но относительно Буало скорѣе извѣстно, что онъ былъ удивительно бережливъ на комплименты. Мы не помнимъ ни одного примѣра, чтобы дружба или боязнь побудила его похвалить какое-нибудь сочиненіе, если оно ему не нравилось. Въ литературныхъ вопросахъ" его ѣдкій, презрительны! и самоувѣренны! умъ возмущался противъ того авторитета, предъ которымъ склонилась вся остальная Франціи. Онъ имѣлъ мужество высказать Людовику XIV твердо и даже жестко, что его величество ничего не смыслитъ въ поэзіи и восхищается отвратительными стихами. Что же было особеннаго въ положеніи Аддисона, чтобы заставить стараго сатирика, котораго суровый и взыскательный нравъ былъ ужасомъ двухъ поколѣній, сдѣлаться вдругъ льстецомъ? Презрѣніе Буало къ новѣйшей латыни вовсе не было безразсуднымъ или капризнымъ. Онъ думалъ, правда, что нельзя написать первоклассной поэмы на мертвомъ языкѣ. Но развѣ онъ думалъ ошибочно? Развѣ вѣковые опыты не подтвердили его мнѣніи? Буало полагалъ также, что въ лучшей новѣйшей латыни писатель августовскаго вѣка отыскалъ бы забавный неправильности. Да кто можетъ думать иначе? Какой новѣйшій ученый можетъ чистосердечно признаться, что находитъ малѣйшую неправильность въ слогѣ Ливіи. Однако развѣ намъ не извѣстно, что Поллюнъ, вкусъ котораго образовался на берегахъ Тибра, открылъ въ слогѣ Ливіи неизящное нарѣчіе По? Зналъ ли какой-нибудь новѣйшій ученый латынь лучше, чѣмъ Фридрихъ Великій зналъ французскій языкъ? Однако извѣстно, что Фридрихъ Великій, читавши, говоривши, писавши по-французски и только по-французски, въ продолженіе больше полу-столѣтіи, разучившись своему природному языку, чтобы выучиться французскому, проживши много лѣтъ въ короткомъ знакомствѣ съ французами,-- не могъ до конца жизни писать по-французски, не подвергаясь сильной опасности сдѣлать какую-нибудь ошибку, способную вызвать улыбку въ литературныхъ кружкахъ Парижа? Неужели Эразмъ и фракасторій писали во латыни такъ же хорошо, какъ д-ръ Робертсонъ или сэръ Вальтеръ Скоттъ писали но англійски? Однако развѣ въ "Разсужденіи объ Индіи", послѣднемъ сочиненіи д-ра Робертсона, въ "Веверлеѣ", въ "Марміонѣ" намъ не встрѣчаются шотландизмы, надъ которыми расхохотался бы лондонскій подмастерье? Но слѣдуетъ ли изъ этого, что мы не можемъ восхищаться благородными алкаиками Грея или игривыми элегіями Винсента Борна? Разумѣется, нѣтъ. И Булю вовсе не былъ такимъ невѣждой и не былъ настолько лишенъ вкуса, чтобы не умѣть цѣнить хорошей новѣйшей латыни. Въ самомъ письмѣ, на которое ссылается Джонсонъ, Боало говоритъ: "Ne croyez pas pourtant que je veuille par là blâmer les vers Latins que vous m'avez envoyés d'un de vos illustres académiciens. Je les ai trouvés fort beaux, et dignes de Vida et de Sannazar, mais non pas d'Horace et de Virgile." {"Не думайте, однако, что я этимъ хочу осуждать латинскіе стихи одного изъ вашихъ знаменитыхъ академиковъ, которые вы мнѣ прислали. Я нашелъ ихъ прекрасными и достойными Виды и Саннацара, но не Горація и Виргилія."}
   Многія поэмы, написанныя новѣйшей латынью, вызвали со стороны Буало весьма щедрыя похвалы. Напримѣръ, онъ говоритъ по поводу эпиграммъ отца Фрагье, что въ нихъ воскресъ Катуллъ. Но лучшимъ доказательствомъ, что Буало не чувствовалъ того неразборчиваго презрѣнія къ латинскимъ стихамъ, въ какомъ его обвиняютъ, служитъ то, что онъ самъ писалъ и издавалъ латинскіе стихи. Довольно любопытно, что самое строгое, высказанное имъ, порицаніе новѣйшей латыни, передано латинскими гекзаметрами. Мы говоримъ объ отрывкѣ, который начинается:
   
   "Quid nu me ris iterum me balbulire Lalinis,
   Longe Alpes dira nalum de patre Sicambro,
   Musa, jubes?"
   
   На этомъ основаніи мы увѣрены, что Будто искренно похвалилъ "Machinae Gesticulantes" и *Gerano-Pygmaeomachia". Достовѣрно, что онъ высказывался передъ Аддисономъ со свободой, которая служитъ вѣрнымъ доказательствомъ уваженія. Литература была главнымъ предметомъ разговора. На свою любимую тему старикъ говорилъ много и хорошо,-- безподобно хорошо, какъ казалось его юному слушателю. Буало, безъ сомнѣнія, обладалъ нѣкоторыми качествами великаго критика. У него не было воображенія, но было много здраваго ума. Его литературный кодексъ былъ основанъ на узкихъ принципахъ, но въ приложеніи его онъ выказывалъ много проницательности и пониманія. Въ его слогѣ, помимо идей, которымъ слогъ служитъ одеждой, было много вкусу. Буало былъ хорошо знакомъ съ великими греческими писателями и, хотя неспособный вполнѣ оцѣнить ихъ творческія умъ, восхищался величественною простотой ихъ пріемовъ и научился у нихъ презирать надутость и погремушки. Не трудно, мы полагаемъ, замѣтить въ "Spectator'ѣ" и "Guardian'ѣ" слѣды того вліянія, частью полезнаго, частью вреднаго, какое умъ Буало имѣлъ на умъ Аддисона.
   Въ бытность Аддисона въ Парижѣ, одно событіе сдѣлало эту столицу непріятнымъ мѣстопребываніемъ дли англичанина и вига. Карлъ, второй этого имени король испанскія, умеръ и завѣщалъ свои владѣніи Филиппу, герцогу анжуйскому, младшему сыну-дофина. Король французскія, прямо нарушая свои договоры и съ Великобританіей и съ генеральными штатами, принялъ наслѣдство именемъ своего внука. Домъ Бурбоновъ достигъ вершины величія. Англія была обманута и поставлена въ опасное и унизительное положеніе. Французскія народъ, не предвидя бѣдствій, которыми предстояло ему искупить вѣроломство своего государя, былъ внѣ себя отъ гордости и восторга. Каждый французъ имѣлъ видъ человѣка, только-что получившаго большое наслѣдство. "Французскій разговоръ, говоритъ Аддисонъ, начинаетъ дѣлаться невыносимымъ; нація, бывшая и прежде самой тщеславной въ свѣтѣ, стала теперь хуже чѣмъ когда-либо". Утомясь надменнымъ ликованіемъ парижанъ, и вѣроятно предвидя, что миръ между Франціей и Англіей будетъ непродолжителенъ, онъ отправился въ Италію.
   Въ декабрѣ 1700 г. {Странно, что Аддисонъ, въ первой строкѣ своихъ путешествій, ошибся цѣлымъ годомъ, обозначая время своего отъѣзда изъ Марсели; но еще страннѣе, что эта ошибка, запутывающая до крайности весь разсказъ, повторилась въ цѣломъ ряду изданій и не была замѣчена ни Тиккеллемъ, ни Гордонъ.} онъ сѣлъ на корабль въ Марсели. Плывя вдоль Лигурійскаго берега, онъ былъ очарованъ видомъ миртъ и оливковыхъ деревьевъ, сохранявшихъ свою зелень, несмотря на зимнюю пору. Скоро, однако, его застигла одна изъ страшныхъ бурь Средиземнаго моря. Капитанъ корабля, считая все потеряннымъ, началъ исповѣдываться у капуцина, случившагося на суднѣ. Между тѣмъ, англійскій еретикъ совсѣмъ иначе готовился къ смерти. Какое сильное впечатлѣніе произвело на него это опасное путешествіе, видно изъ оды: "How are thy servants blest, о Lordl" (какъ блаженны рабы твои, Господи!), которая долго спустя была напечатана въ "Spectator'ѣ". Послѣ нѣсколькихъ тягостныхъ и опасныхъ дней, Аддисонъ съ радостью высадился въ Савонѣ и пробрался въ Геную по горамъ, гдѣ еще не было высѣчено искусственной дороги.
   Въ Генуѣ, управлявшейся еще своимъ Дожемъ и патриціями, имена которыхъ были вписаны въ золотую книгу, Аддисонъ пробылъ недолго. Онъ полюбовался тамъ длинными рядами высокихъ дворцовъ, господствовавшихъ надъ узкими улицами, стѣнами, покрытыми богатыми Фресками, великолѣпнымъ храмомъ Благовѣщенія и обоями, гдѣ изображалась давняя слава дома Дорія. Изъ Генуи онъ поспѣшилъ въ Миланъ, гдѣ съ удивленіемъ, скорѣе чѣмъ съ удовольствіемъ, смотрѣлъ на готическое великолѣпіе знаменитаго собора. Онъ переплылъ озеро Бенакусъ {Лаго ди Гарда.} во время бури и видѣлъ яростныя волны, на которыя смотрѣлъ Виргилій. Въ Венеціи, бывшей тогда самымъ веселымъ городомъ въ Европѣ, путешественникъ провелъ карнавалъ, самое веселое время года, среди масокъ, танцевъ и серенадъ. Нелѣпость драматическихъ пьесъ, позорившихъ тогда итальянскіе театры, забавляла и раздражала его. Одной изъ этихъ пьесъ онъ, впрочемъ, обязанъ важнымъ указаніемъ. При немъ разъ давалась смѣшная пьеса на смерть Катона. Катонъ оказывался влюбленнымъ въ дочь Сципіона, которая отдала свое сердце Цездрю. Отвергнутый любовникъ рѣшился умертвить себя. Онъ является сидящимъ въ своей библіотекѣ, съ кинжаломъ въ рукѣ и Плутархомъ и Тассомъ передъ собой; и въ этой позѣ, готовясь нанести ударъ, онъ произноситъ длинный монологъ. Мы удивляемся, что такое замѣчательное обстоятельство ускользнуло отъ вниманія біографовъ Аддисона. По нашему мнѣнію, не остается ни малѣйшаго сомнѣнія, что эта пьеса, не смотря на свои нелѣпости и анахронизмы, поразила воображеніе путешественника и внушила ему мысль написать "Катона" для англійской сцены. Извѣстно, что около этого времени онъ началъ свою трагедію и кончилъ первые четыре акта еще до возвращенія въ Англію.
   На пути изъ Венеціи въ Римъ, желаніе видѣть самую маленькую независимую державу въ Европѣ заставило его своротить на нѣсколько миль съ большой дороги. На скалѣ, еще покрытой снѣгомъ, когда итальянская весна уже давно была на дворѣ, цѣплялась небольшая крѣпостца Сан-Марино. Дороги, которыя вели къ уединенному городу, были такъ дурны, что очень немногіе путешественники посѣщали его, и не было еще ни одного описанія этой республики. Аддисонъ не могъ удержаться отъ добродушной улыбки, видя простые нравы и учрежденія этой оригинальной общины. Но онъ замѣтилъ, съ восторговъ вига, что бѣдная нагорная мѣстность, составлявшая территорію республики, кишѣла честными, здоровыми, довольными крестьянами, между тѣмъ какъ богатыя долины, окружавшія столицу духовной и свѣтской тиранніи, имѣли почти такой же печальный видъ, какъ дѣвственныя пустыни Америки.
   Во время перваго проѣзда черезъ Римъ, Аддисонъ пробылъ тамъ такъ мало, что едва успѣлъ взглянуть на соборъ св. Петра и на Пантеонъ. Его поспѣшность тѣмъ удивительнѣе, что наступала святая недѣля. Онъ не говоритъ ничего, могущаго рѣшить, что заставляло его бѣжать отъ зрѣлища, привлекающаго ежегодно, изъ далекихъ странъ, людей съ гораздо меньшею впечатлительностью и меньшимъ умомъ. Можетъ быть, путешествуя по порученію правительства, отличавшагося своей непріязнью къ Римской церкви, онъ подумалъ, 4fo съ его стороны будетъ неосторожностью присутствовать при самыхъ величественныхъ обрядахъ этой церкви. Взоры многихъ будутъ устремлены на него, и можетъ быть, онъ нашелъ труднымъ вести себя такимъ образомъ, чтобы не оскорбить ни своихъ покровителей въ Линіи, ни тѣхъ, среди кого онъ находился. Каковы бы ни были его побужденія, мы знаемъ, что онъ уклонился отъ самой величественной и поразительной изъ церемоній совершаемыхъ людьми, и отправился по Аппіевой дорогѣ къ Неаполю.
   Въ Неаполѣ еще не было того, что составляетъ! теперь, можетъ бить, его главную привлекательность. Были, правда, и прелестями заливъ, и грозная гора. Но надъ театромъ Геркуланума стояла ферма, а надъ улицами Помпеи росли ряды виноградниковъ. Никакіе перевороты въ природѣ не скрыли отъ людскихъ глазъ храмовъ Пестума, но, странно сказать, ихъ существованіе было тайной даже для артистовъ и антикваріевъ. Хотя эти благородные памятники древности лежали за нѣсколько часовъ ѣзды отъ великой столицы, гдѣ Вико читалъ лекціи, а Сальваторъ не задолго до того писалъ свои прекрасныя картины,-- но они были такъ же неизвѣстны Европѣ, какъ и разрушенные города, поросшіе лѣсами Юкатана. Аддисонъ видѣлъ все замѣчательное въ Неаполѣ. Онъ взбирался на Везувій, осмотрѣлъ гротъ Позилиппо и гулялъ среди виноградниковъ и миндальныхъ деревьевъ Капрен. Но ни чудеса природы, ни чудеса искусства не могли настолько занять его вниманіе, чтобы помѣшать ему бросить хоть поверхностный взглядъ на злоупотребленія правительства и бѣдствія народа. Великое королевство, только-что доставшееся Филиппу V, находилось въ положеніи отупѣвшаго паралитика. Даже Арраговія и Кастилія были въ бѣдственномъ положеніи. По въ сравненіи съ итальянскими владѣніями испанской короны, Кастилію и Аррагонію можно было назвать благоденствующими. Ясно, что всѣ наблюденія, сдѣланныя Аддисономъ въ Италіи, способствовали тому, чтобы утвердить его въ политическихъ мнѣніяхъ, привитыхъ имъ на родинѣ. До конца своей жизни, онъ называлъ заграничное путешествіе лучшимъ лекарствомъ противъ якобитизма. Въ его "Freeholder'ѣ" торійскій сквайръ спрашиваетъ, на что годно путешествіе, кромѣ того, чтобы выучиться тараторить по-французски и ратовать противъ безусловнаго повиновенія.
   Изъ Неаполя Аддисонъ вернулся въ Римъ моремъ, вдоль бѣрега, прославленнаго его любимцемъ Виргиліемъ. Фелука проплыла мимо мыса, гдѣ троянскіе авантюристы положили весло и трубу на могилу Мизенія, и бросила ночью якорь водъ покровомъ прославленнаго въ миѳахъ мыса Цирцеи. Путешествіе кончилось Тибромъ, такимъ же осѣненнымъ темной зеленью и мутнымъ отъ желтаго песку, какимъ онъ предсталъ взорамъ Энея. Изъ разрушеннаго порта Остіи иностранецъ поспѣшилъ въ Римъ. Въ Римѣ онъ пробылъ тѣ знойные и нездоровые мѣсяцы, въ которые даже во времена Августа всѣ, кто могли, спѣшили удалиться изъ города, полнаго бѣшеныхъ собакъ, и его улицъ, чернѣвшихъ отъ похоронныхъ процессій, въ окрестности -- рвать первыя фиги. Весьма вѣроятно, что, когда онъ, долго спустя, изливалъ въ стихахъ свою благодарность Провидѣнію за то, что оно дало ему возможность безвредно дышать зараженнымъ воздухомъ, онъ думалъ объ августѣ и сентябрѣ, проведенныхъ имъ въ Римѣ.
   Только въ концѣ октября Аддисонъ оторвался отъ образцовъ древняго и новѣйшаго искусства, собранныхъ въ городѣ, бывшемъ такъ долго властелиномъ свѣта. Тогда онъ отправился на сѣверъ, проѣхалъ чрезъ Сіенну и, созерцая ея прекрасный соборъ, забылъ на мгновеніе свои пристрастія къ классической архитектурѣ. Во Флоренціи, онъ провелъ нѣсколько дней съ герцогомъ Шрусбери, который, пресытившись удовольствіями честолюбія и тяготясь его непріятностями, опасаясь обѣихъ партій и не любя ни которой, рѣшился уединиться въ Италію и скрыть тамъ таланты и достоинства, которые -- будь они соединены съ твердыми принципами и гражданскимъ мужествомъ -- могли бы сдѣлать его передовымъ человѣкомъ своего времени. Мы слышали, что эти дни были проведены съ удовольствіемъ, и легко вѣримъ этому, потому что Аддисонъ былъ восхитительнымъ собесѣдникомъ, какъ скоро ему было пріятно общество; а герцогъ, хотя рѣдко забывалъ, что онъ изъ роду Тальботовъ, обладалъ неоцѣненнымъ искусствомъ дѣлать свое присутствіе пріятнымъ для всякаго, кто приближался къ нему.
   Аддисонъ посвятилъ нѣсколько времени Флоренціи и особенно статуямъ музея, которыя онъ предпочиталъ даже статуямъ Ватикана. Оставивъ Флоренцію, Аддисонъ поѣхалъ по странѣ, въ которой еще виднѣлись слѣды раззорительной войны и жители которой съ ужасомъ ожидали новой еще болѣе жестокой борьбы. Евгеній уже спустился съ Альповъ, чтобы оспоривать у Катина богатыя равнины Ломбардіи. Вѣроломный правитель Савойи все-еще считался въ числѣ союзниковъ Людовика. Англія еще не объявила формальной войны Франціи, но Манчестеръ выѣхалъ изъ Парижа, и переговоры, имѣвшіе послѣдствіемъ великій союзъ противъ дома Бурбоновъ, подвигались къ концу. Въ подобныхъ обстоятельствахъ нужно было, чтобы англійскій путешественникъ немедленно пробрался на нейтральную землю. Аддисонъ рѣшился ѣхать чрезъ Монъ-Сенисъ. Это было въ декабрѣ, и дорога значительно отличалась отъ той, которая теперь напоминаетъ иностранцамъ могущество и геній Наполеона. Зима, впрочемъ, была умѣренная, и переходъ былъ для того времени не труденъ. Аддисонъ намекалъ на это путешествіе, говоря въ упомянутой уже нами одѣ, что Божественная благость согрѣла для него сѣдыя Альпійскія вершины.
   Среди этихъ-то вѣчныхъ снѣговъ онъ написалъ свое посланіе въ Монтегью, бывшему тогда уже лордомъ Галифаксомъ. Это посланіе, когда-то пользовавшееся обширной извѣстностью, знакомо теперь только немногимъ, и врядъ-ли эти немногіе считаютъ его сколько-нибудь увеличивающимъ литературную славу Аддисона. Впрочемъ, оно рѣшительно выше всѣхъ сочиненій на англійскомъ языкѣ, изданныхъ имъ прежде. Мы даже считаемъ его не хуже всѣхъ поэмъ, появившихся въ промежутокъ отъ смерти Драйдена до изданія "Опыта о критикѣ". Въ этомъ посланіи заключаются мѣста, которыя не уступаютъ второстепеннымъ вещамъ Попа и который увеличили бы славу Прайора или Парнелля.
   Но, каковы бы ни были достоинства и недостатки "Посланія", несомнѣнно, что оно дѣлаетъ честь принципамъ и душѣ автора. Галифаксъ не могъ теперь ничего сдѣлать. Онъ лишился власти, подвергся позору, былъ обвиненъ палатой общинъ, и хотя перы оправдали его, но ему, казалось, оставалось мало шансовъ снова занимать высокое мѣсто въ государствѣ. Посланіе, написанное въ такое время, служитъ однимъ изъ многочисленныхъ доказательствъ, что въ мягкости и умѣренности, отличавшихъ Аддисона отъ всѣхъ другихъ общественныхъ дѣятелей этихъ бурныхъ временъ, не было ни малѣйшей примѣси низости или трусости.
   Въ Женевѣ путешественникъ узналъ, что въ Англія произошла перемѣна въ министерствѣ и что графъ Манчестеръ сдѣлался статсъ-секретаремъ. Манчестеръ употреблялъ всѣ усилія, чтобы быть полезнымъ своему другу. Министерство сочло нужнымъ имѣть англійскаго агента при особѣ Евгеній въ Италіи, и для этого избранъ былъ Аддисонъ, окончившій свое дипломатическое образованіе. Онъ приготовлялся вступить въ эту почетную должность, какъ вдругъ смерть Вильгельма III затмила на нѣсколько времени всѣ его виды на будущее.
   Анна давно уже чуствовала сильную личную, политическую и религіозную непріязнь къ партіи виговъ. Эта непріязнь обнаружилась въ первыхъ мѣрахъ ея царствованія. Манчестеръ лишился печати, которой былъ хранителемъ только нѣсколько недѣль. Ни Сомерзъ, ни Галифаксъ не были допущены въ ея тайный совѣтъ. Аддисонъ раздѣлилъ судьбу своихъ трехъ покровителей. Его надежды на занятіе общественныхъ должностей рушились; выдачу его пенсіи остановили, онъ долженъ былъ трудами поддерживать свое существованіе. Онъ сдѣлался наставникомъ одного молодаго англійскаго путешественника проѣхалъ со своимъ воспитанникомъ, кажется, большую часть Швейцаріи и Германіи. Въ это время онъ написалъ свой интересный "Трактатъ о медаляхъ", который былъ изданъ только послѣ смерти автора; но многіе замѣчательные ученые видѣли рукопись и справедливо хвалили прелесть слога, эрудицію и вкусъ, выказанные въ приводимыхъ имъ цитатахъ.
   Изъ Германіи Аддисонъ отправился въ Голландію, гдѣ узналъ печальную вѣсть о смерти своего отца. Проведя нѣсколько мѣсяцевъ въ Соединенныхъ Провинціяхъ, онъ вернулся къ концу 1703 г. въ Англію. Здѣсь онъ былъ дружески встрѣченъ своими пріятелями, которые ввели его въ Китъ-Катъ, гдѣ сбирались всѣ разнообразные таланты и дарованія, украшавшіе партію виговъ.
   Въ первые мѣсяцы послѣ возвращеніи съ континента, Аддисонъ былъ въ очень стѣсненныхъ денежныхъ обстоятельствахъ. Но скоро благородные покровители его нашли возможность оказать ему полезную услугу. Во внутренней политикѣ государства происходила постепенная и безмолвная, но въ высшей степени важная, перемѣна. Торіи съ радостью и надеждой привѣтствовали восшествіе Анны на престолъ; одно время казалось, что виги пали, и никогда не поднимутся. Престолъ окружили люди, считавшіеся преданными прерогативѣ и церкви, и между ними никто не пользовался такимъ благоволеніемъ государыни, какъ лордъ-казначей Годольфинъ и главнокомандующій Марльборо.
   Сельскіе джентльмены и сельское духовенство вполнѣ разсчитывали, что политика этихъ министровъ будетъ прямо противоположна той, которой почти постоянно держался Вильгельмъ; что поземельные интересы будутъ покровительствуемы на счетъ торговли; что уступки, сдѣланныя диссидентамъ, будутъ, если не отняты, то уменьшены; что, если и будетъ война съ Франціей, то съ нашей стороны она будетъ вестись почти исключительно на морѣ, и что правительство будетъ избѣгать тѣсныхъ союзовъ съ иностранными державами и особенно съ Голландіей.
   Но сельскимъ джентльменамъ и сельскому духовенству суждено было ошибиться, и не въ послѣдній разъ. Предразсудки и страсти, неистовавшіе безъ всякаго контроля въ домахъ викаріевъ, въ оградахъ церквей и въ замкахъ сквайровъ-охотниковъ, не раздѣлялись вождями министерства. Эти государственные люди поняли, что, ради общественнаго и своего собственнаго интереса, имъ слѣдуетъ принять политику виговъ, по крайней мѣрѣ въ дѣлахъ внѣшнихъ союзовъ и веденія войны. Но если держаться иностранной политики виговъ, то нельзя не принять и ихъ финансовую политику. За этимъ естественно послѣдовало, что крайніе торіи удалились отъ правительства, которому стали необходимы голоса виговъ. Голоса виговъ могли быть обезпечены только дальнѣйшими уступками -- и королеву убѣдили на дальнѣйшія уступки.
   Положеніе партій въ началѣ 1704 г. было совершенно сходно съ положеніемъ партій въ 1826 г. Въ 1826 г., какъ и въ 1704 г., министерство состояло изъ торіевъ, раздѣленныхъ на двѣ враждебныя фракціи. Положеніе Каннинга и его пріятелей въ 1826 г. соотвѣтствовало положенію Марльборо и Годольфина въ 1704 г. Ноттингамъ и Джерси въ 1704 были тѣмъ, же, чѣмъ были въ 1826 лордъ Эльдовъ и лордъ Вестморландъ. Виги 1704 г. стояли въ положеніи, похожемъ на положеніе виговъ въ 1826 г. Въ 1704 г. Сомерзъ, Галифаксъ, Сондерландъ и Коуперъ не находились въ министерствѣ. Между ними и умѣренными торіями не было открытаго союза. Вѣроятно, еще не начиналось никакихъ прямыхъ сношеній для заключенія подобнаго союза; но всѣ видѣли, что онъ неизбѣженъ, мало того, что онъ даже почти заключенъ. Таково или почти таково было положеніе, когда пришло извѣстіе о великомъ сраженіи при Бленгеймѣ, выигранномъ 13-го августа 1704 г. Виги съ восторгомъ и гордостью привѣтствовали это извѣстіе. Они не хотѣли помнить никакой причины къ ссорѣ, никакой ошибки со стороны полководца, котораго геній въ одинъ день измѣнилъ дѣла Европы, спасъ имперскій тронъ, унизилъ домъ Бурбоновъ и обезпечилъ актъ о престолонаслѣдіи противъ всѣхъ нападеній со стороны иностранныхъ державъ. Чувства торіевъ были совсѣмъ иного рода. Правда, осторожность не позволяла имъ открыто выражать сожалѣніе, возбужденное въ нихъ событіемъ, столь славнымъ для ихъ родины; но ихъ поздравленія были такъ холодны и угрюмы, что глубоко обидѣли побѣдоноснаго полководца и его друзей.
   Годольфинъ не былъ охотникомъ до чтенія. Все свободное отъ дѣлъ время онъ проводилъ обыкновенно въ Ньюмаркетѣ или за карточнымъ столомъ. Но онъ не былъ положительно равнодушенъ къ поэзіи и былъ слишкомъ умнымъ наблюдателемъ, чтобы не замѣтить, что литература была могучимъ орудіемъ для политической борьбы и что великіе вожди виговъ разумнымъ и щедрымъ покровительствомъ хорошимъ писателямъ усилили свою партію и возвысили свою репутацію. Онъ былъ огорченъ, и не безъ основанія, крайне плохими поэмами, появлявшимися въ честь Бленгеймской битвы. Одна изъ этихъ поэмъ спаслась отъ забвенія крайней нелѣпостью слѣдующихъ трехъ строчекъ:
   
   "Think of two thousand gentlemen at least,
   "And each man mounted on his capering beast;
   "Into the Danube they were pushed by shoals". (*)
   (*) "Представьте себѣ покрайней мѣрѣ двѣ тысячи джентельменовъ, которые, сидя на своихъ рѣзвыхъ животныхъ, толпами сталкиваются въ Дунай."
   
   Лордъ-казначей не зналъ, гдѣ достать лучшихъ стиховъ. Онъ умѣлъ хлопотать о займѣ или переводѣ субсидій; хорошо изучилъ исторію скаковыхъ лошадей и пѣтуховъ, назначавшихся для боя; но его знакомство съ поэтами было очень ничтожно. Онъ обратился за совѣтомъ къ Галифаксу, но послѣдній показалъ, что уклоняется отъ обязанности совѣтника. Но его словамъ, онъ прежде дѣлалъ все, что могъ, для поощренія людей, которыхъ таланты и познанія могли сдѣлать честь странѣ. Эти времена прошли. Другіе принципы восторжествовали. Достоинству предоставлено чахнуть въ безвѣстности, а общественныя деньги раздаются недостойнымъ. "Я знаю, прибавилъ онъ, джентльмена, способнаго воспѣть это сраженіе достойнымъ образомъ, но я не назову его". Годольфинъ, который былъ мастеръ отвращать гнѣвъ мягкимъ отвѣтомъ и котораго необходимость заставляла ухаживать за вигами, кротко отвѣчалъ, что жалобы Галифакса слишкомъ основательны, но что со временемъ все будетъ исправлено, а пока услуги человѣка, описаннаго Галифаксомъ, будутъ щедро вознаграждены. Галифаксъ назвалъ тогда Аддисона, но, заботясь столько же о самолюбіи, сколько и о денежныхъ интересахъ своего друга, настоялъ, чтобы министръ обратился какъ можно учтивѣе къ самому Аддисону,-- и Годольфинъ обѣщалъ это.
   Аддисонъ занималъ въ то время чердакъ третьяго этажа надъ маленькой лавкой въ Геймаркетѣ. На утро, послѣдовавшее за разговоромъ между Галифаксомъ и Годольфиномъ, Аддисонъ былъ удивленъ появленіемъ въ своей скромной квартиркѣ такой особы, какъ достопочтенный Генри Бойль, впослѣдствіи лордъ Карльтонъ, бывшій тогда канцлеромъ казначейства. Этого знатнаго министра лордъ-канцлеръ отправилъ, въ качествѣ посла, къ нуждающемуся поэту. Аддисонъ охотно взялся за предложенный трудъ, который для такого ревностнаго вига былъ вѣроятно не трудомъ, а удовольствіемъ. Когда поэма была полуокончена, авторъ показалъ ее Г одольфину, который пришелъ въ восторгъ, особенно отъ знаменитаго сравненія съ ангеломъ. Аддисону немедленно дали мѣсто коммиссара съ двумя стами ф. въ годъ и обѣщали, что это только задатокъ большихъ милостей.
   "Походъ" вышелъ въ свѣтъ и привелъ публику въ такой же восторгъ, какъ и министра. Въ цѣломъ, поэма нравится намъ менѣе "Посланія къ Галифаксу". Однако она несомнѣнно занимаетъ высокое мѣсто среди произведеній, появившихся въ промежутокъ времени отъ смерти Драйдена до появленія Попа. Мы думаемъ, что главное достоинство поэмы, замѣченное и Джонсономъ, состоитъ въ смѣломъ и раціональномъ отказѣ отъ вымысла. Первый великій поэтъ, творенія котораго дошли до насъ, пѣлъ о войнѣ задолго до того, какъ война сдѣлалась ремесломъ или наукой. Если, въ его время, между двумя небольшими греческими городами возникала вражда, каждый городъ высылалъ толпы гражданъ, не знавшихъ дисциплины и вооруженныхъ орудіями труда, наскоро передѣланными въ оружіе. Съ обѣихъ сторонъ выдвигались изъ толпы нѣсколько вождей, которымъ богатство доставило хорошіе доспѣхи, коней и колесницъ, а досугъ далъ возможность заняться военными упражненіями. Одинъ подобный вождь, обладая большой силой, проворствомъ и мужествомъ, былъ бы, вѣроятно, страшнѣе двадцати обыкновенныхъ людей, а сила и ловкость, съ какими онъ кидалъ свое копье, могли не мало способствовать рѣшенію побѣды. Таковы были вѣроятно битвы, извѣстныя Гомеру. Но Гомеръ разсказывалъ о дѣяніяхъ людей прежнихъ поколѣній, людей, происходившихъ отъ боговъ, и сообщавшихся съ богами лицомъ къ лицу, людей, изъ которыхъ одинъ могъ кидать камни такой величины, какихъ два дюжихъ парня позднѣйшаго періода не въ состояніи были бы даже приподнять. Весьма естественно поэтому, что онъ представлялъ ихъ воинственные подвиги отчасти сходными, но далеко превосходящими подвиги самыхъ ловкихъ и сильныхъ бойцовъ своего времени. Ахиллесъ, облеченный въ небесные доспѣхи, везомый небесными конями, держащій копье, котораго никто кромѣ его не могъ поднять, гоня передъ собой троянъ и ликіянъ, запружая Скамандръ мертвецами, не болѣе какъ великолѣпное преувеличеніе истиннаго героя, сильнаго, безстрашнаго, привыкшаго владѣть оружіемъ, охраняемаго щитомъ и шлемомъ лучшей Сидонской выдѣлки, мчащагося на коняхъ ѳессалійской породы и собственной правой рукой поражающаго одного врага за другимъ. Подобныя понятія встрѣчаются во всѣхъ грубыхъ обществахъ. И теперь есть страны, въ которыхъ лейбъ-гвардейца Шо сочли бы гораздо большимъ воиномъ, чѣмъ герцога Веллингтона. Бонапартъ любилъ описывать удивленіе, съ которымъ мамелюки смотрѣли на его незначительную фигуру. Мурадъ-Бей, отличавшійся отъ всѣхъ своихъ соратниковъ тѣлесной силой и искусствомъ, съ какимъ онъ управлялъ своимъ конемъ и владѣлъ своей саблей, не могъ повѣрить, чтобы человѣкъ едва пяти футовъ росту и ѣздившій верхомъ какъ мясникъ, былъ величайшимъ воиномъ въ Европѣ.
   Гомеровы описанія войны были слѣдовательно настолько истинны, насколько этого требовала поэзія. Но сочиненія тѣхъ, которые, писавши о битвахъ, не имѣвшихъ почти ничего общаго съ битвами его времени, рабски подражали его манерѣ, совершенно лишены истины. Нелѣпости Силія Италика особенно противны. Онъ взялся разсказать стихами превратности великой борьбы между первоклассными полководцами, и разсказъ его наполненъ описаніями страшныхъ ранъ, которыя полководцы собственноручно наносили другъ другу. Аздрубалъ кидаетъ копье и слегка задѣваетъ плечо консула Нерона, но Неронъ прокалываетъ своимъ копьемъ бокъ Аздрубала. Фабій убиваетъ и Туриса, и Бутеса, и Мариса, и Арзеса, и длинноволосаго Адгербеса, и исполинскаго Тилиса, и Самара, и Монеза и трубача Морина. Аннибалъ пронзаетъ коломъ пахъ Перузина, огромнымъ камнемъ раздробляетъ спинную воетъ Телезина. Эта отвратительная манера перенималась и въ новѣйшія времена и господствовала до Аддисоновой эпохи. Многіе риѳмачи представляли Вильгельма обращающимъ въ бѣгство тысячи воиновъ единственною силою своей доблести и обагряющимъ Бойнъ ирландской кровью. Даже такой уважаемый писатель, какъ Джонъ Филипсъ, авторъ "Splendid Shilling", разсказывалъ, какъ Марльсоро выигралъ Бленгеймское сраженіе единственно силою мускуловъ и искусствомъ фехтованія. Слѣдующія строки могутъ служить примѣромъ:
   
             "Churchill, viewing where
   "The violence of Tallard most prevailed,
   Came to oppose his slaughtering arm.
   With speed Precipitate he rode, urging his way
   O'er hills of gasping heroes, and fallen steeds
   Rolling in death. Destruction, grim with blood.
   Attends bis furious course. Around his bead
   The glowing balls play innocent, while he
   With dire impetuons sway deals fatal blows
   Among the flying Gauls. In Gallic blood
   He dyes his reeking sword, and strews the ground
   With headless ranks. What can they do? Or how
   Withstand his wide-destroying sword? (*)"
   (*) "Чорчилль, видя, гдѣ наиболѣе господствовала сила Талляра, противопоставилъ свою смертоносную руку. Съ поспѣшностью, мчался онъ, стремясь по холмамъ умиравшихъ героевъ и павшихъ коней. Гибель, ужасная своей кровью, сопровождая его яростный бѣгъ. Вокругъ его головы безвредно играютъ раскаленные пули, между тѣмъ, какъ онъ съ ужаснымъ, стремительнымъ увлеченіемъ наноситъ роковые удары бѣгущимъ галламъ. Галльской кровью обагренъ его дымящійся мечъ; онъ покрываетъ землю рядами обезглавленныхъ. Что могутъ они сдѣлать? И какъ остановить его мечъ, далеко разносящійся бегъ?"
   
   Аддисонъ выказалъ много вкуса и ума, отступивши отъ этой смѣшной манеры. Онъ хвалилъ только качества, дѣлавшія Марльборо истинно великимъ: энергію, проницательность, военное искусство. Но больше всего онъ превозносилъ ту твердость ума, которая, среди смятенія, криковъ и рѣзни, обозрѣвала и располагала все съ особою юностью.
   Здѣсь онъ вставилъ знаменитое сравненіе Марльборо съ ангеломъ, направляющимъ вихрь. Мы не будемъ оспоривать общую вѣрность Джонсоновыхъ замѣчаній на это мѣсто. Но мы считаемъ необходимымъ указать на обстоятельство, кажется, не замѣченное ни однимъ критикомъ. Необыкновенный эффектъ этого сравненія при первомъ его появленіи, необъяснимый для послѣдующаго поколѣнія, должно, безъ сомнѣнія, приписать главнымъ образомъ одной строчкѣ, на которую большая часть читателей смотритъ теперь, какъ на пустое вводное предложеніе.
   
   "Such as, of late, o'er pale Britannia pass'd" (*).
   (*) "Такой (бурѣ), которая недавно пронеслась надъ блѣдной Британіей."
   
   Аддисонъ говорилъ не о бурѣ вообще, но объ извѣстной бурѣ. Великая буря, бывшая, въ ноябрѣ 1703 года, единственная буря въ нашихъ широтахъ, равнявшаяся яростью тропическому урагану, оставила страшное воспоминаніе въ умахъ всѣхъ людей. Ни одна буря, кромѣ этой, не бывала здѣсь причиной парламентскаго адреса или публичнаго поста. Цѣлые флоты были разбросаны. Огромные дома разрушены. Одинъ прелатъ задавленъ стѣнами своего дворца. Лондонъ и Бристоль представляли видъ только-что раззоренныхъ городовъ. Сотни семействъ носили еще трауръ. Повергнутые стволы высокихъ деревьевъ, развалины домовъ въ. южныхъ графствахъ свидѣтельствовали объ ярости урагана. Популярность, какою сравненіе съ ангеломъ пользовалось между современниками Аддисона, казалась намъ всегда замѣчательнымъ примѣромъ преимущества частнаго надъ общимъ въ краснорѣчіи и поэзіи.
   Вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ "Похода" вышелъ разсказъ о путешествіи Аддисона по Италіи. Первое впечатлѣніе этого разсказа было разочарованіе. Толпа читателей, ожидавшихъ политики и скандаловъ, разсужденій о проэктахъ Виктора-Амедея и анекдотовъ о веселой жизни монастырей и любовныхъ интригахъ кардиналовъ и монахинь, изумилась, увидя, что умъ автора былъ занятъ гораздо болѣе войной между троянцами и рутулами, чѣмъ войной между Франціей и Австріей, и что, повидимому, послѣднія скандальныя исторіи, слышанныя имъ, были исторіи любовныхъ похожденій императрицы Фаустины. Впрочемъ, въ споромъ времени, сужденіе меньшинства взяло верхъ надъ приговоромъ большинства, и прежде чѣмъ было сдѣлано второе изданіе, книгу такъ усердно раскупали, что она продавалась впятеро дороже первоначальной цѣны. И теперь чтеніе этой книги доставляетъ удовольствіе: слогъ ея чистъ и плавенъ, классическія цитаты и ссылки многочисленны и удачны, тамъ и сямъ насъ чаруетъ удивительно человѣчный и деликатный юморъ, въ которомъ Аддисонъ превосходилъ всѣхъ другихъ писателей. Однако это занимательное сочиненіе, даже разсматриваемое просто какъ разсказъ о литературномъ путешествіи, заслуживаетъ справедливаго порицанія по причинѣ заключающихся въ немъ упущеній. Мы уже сказали, что богатая выписками изъ латинскихъ поэтовъ, книга почти не содержитъ ссылокъ на латинскихъ ораторовъ и историковъ. Мы должны прибавить, что въ ней мало, или -- скорѣе совсѣмъ нѣтъ свѣдѣній объ исторіи и литературѣ современной ему Италіи. Сколько мы помнимъ, Аддисонъ не упоминаетъ ни о Дантъ, ни о Петраркѣ, ни о Боккачіо, ни о Бонардо, но и Берни, ни о Лоренцо Медичи, ни о Маккіавелли. Онъ холодно говоритъ намъ, что въ Феррарѣ видѣлъ могилу Аріосто, изъ Венеціи слушалъ гондольеровъ, поющихъ стихи Тассо. Но Аддисонъ гораздо болѣе интересовался Сидоніемъ Апполинаріемъ и Валеріемъ Флаккомъ, чѣмъ Тассо и Аріосто. Тихія струи Тичино напоминаютъ ему строку изъ Силія. Сѣрнистый потокъ Альбула подсказываетъ ему нѣсколько отрывковъ изъ Марціала. Но онъ не находитъ ни одного слова въ память славныхъ усопшихъ въ Санта-Кроче; переѣзжая Равеннскій лѣсъ, онъ не вспоминаетъ о привидѣніи-охотникѣ, и гуляя по Римини, ни разу не подумалъ о Франческѣ. Въ Парижѣ онъ усердно добивался быть представленнымъ Брало, и кажется вовсе не подозрѣвалъ, что во Флоренціи находился въ сосѣдствѣ поэта, простаго сравненія съ которымъ не могъ выдержать Буало, величайшаго лирическаго поэта новѣйшихъ временъ, Винченцо Филикайя. Это тѣмъ болѣе замѣчательно, что Филикайя былъ любимымъ поэтомъ Сомерза, подъ покровительствомъ котораго Аддисонъ путешествовалъ и которому посвятилъ свой разсказъ о путешествіи. Дѣло въ томъ, что Аддисонъ имѣлъ мало свѣдѣній о литературѣ новѣйшей Италіи и еще менѣе интересовался этой и литературой. Его любимыми образцами были сочиненіи латинскихъ поэтовъ, любимыми критиками -- французы. Половина прочитанныхъ имъ тосканскихъ стихотвореній показались ему уродливыми, а другая половина -- пустой мишурой.
   За "Путешествіемъ" послѣдовала оживленная опера "Розамунда". Пьеса была положена на плохую музыку, и потому не имѣла успѣха на сценѣ; но имѣла полный успѣхъ въ чтеніи, и дѣйствительно, въ своемъ родѣ, это превосходная вещь. Плавная текучесть стиховъ и упругость ихъ сочетаній очень пріятны, по крайней мѣрѣ для нашего уха. Мы готовы думать, что еслибъ Аддисонъ предоставилъ героическія строфы Попу и бѣлые стихи Роу, а самъ занялся сочиненіемъ легкихъ и веселыхъ пѣсенъ, то его репутація какъ поэта стояла бы гораздо выше, чѣмъ теперь. Спустя нѣсколько лѣтъ послѣ его смерти, докторъ Арнъ положилъ "Розамунду" на новую музыку, и она была представлена съ полнымъ успѣхомъ на сценѣ. Многіе пассажи долго оставались популярными, и въ послѣдніе годы царствованія Георга II ежедневно разыгрывались на клавикордахъ всей Англіи.
   Пока Аддисонъ забавлялся такимъ образомъ, его будущность и будущность его партіи становились все свѣтлѣе и свѣтлѣе. Весною 1705 г. министры освободились отъ ограниченій, налагаемыхъ на нихъ палатой общинъ, гдѣ преобладали торіи самаго дурнаго свойства. Выборы благопріятствовали вигамъ. Коалиція, образовавшаяся безмолвно и постепенно, сдѣлалась открытою. Коуперъ получилъ большую печать. Сомерзъ и Галифаксъ сдѣлались членами тайнаго совѣта. Въ слѣдующемъ году, Галифаксу поручили отвезти курфирсту Ганноверскому орденъ Подвязки, и въ этой почетной миссіи его сопровождалъ Аддисонъ, только-что сдѣланный товарищемъ статсъ-секретаря. Сначала статсъ-секретаремъ, подъ начальствомъ котораго служилъ Аддисонъ, былъ сэръ Чарльзъ Геджисъ, тори. Но Геджисъ скоро долженъ былъ уступить свое мѣсто самому ревностному вигу, графу Чарльзу Сондерланду. Въ самомъ дѣлѣ, во всѣхъ государственныхъ отрасляхъ, высокоцерковники принуждены были уступать мѣста своимъ оппонентамъ. Къ концу 1707 г. торіи, остававшіеся при должностяхъ, пытались, имѣя во главѣ Гарли, соединить свои силы. Но эта попытка не удалась, хотя ей благопріятствовала королева, бывшая всегда торіемъ въ душѣ, и находившаяся тогда въ ссорѣ съ герцогиней Марльборо. Ихъ время еще не пришло. Главнокомандующій былъ за вершинѣ славы и популярности. Большинство въ парламентѣ было за сторонѣ партіи низкоцерковниковъ. Сельскіе сквайры и ректоры, хотя и выказывали отъ времени до времени свое неудовольствіе ужаснымъ ропотомъ, но большей частью находились въ состояніи оцѣпенѣнія, которое продолжалось до обвиненія Сачеверелля, обвиненія, возбудившаго въ нихъ дѣятельность, доходившую до безумія. Гарли и его приверженцы принуждены были подать въ отставку. Побѣда виговъ была полная. Общіе выборы 1708 г. доставили имъ неодолимое могущество въ палатѣ общинъ, и еще до конца года Сомерзъ сдѣланъ былъ лордомъ-президентомъ тайнаго совѣта, а Вартонъ лордомъ-намѣстникомъ Ирландіи.
   Аддисонъ засѣдалъ въ палатѣ общинъ, созванной въ 1708 г., въ качествѣ представителя мѣстечка Мамзбёри. Но палата общинъ немогла быть поприщемъ для его дѣятельности. Природная застѣнчивость его дѣлала безполезными для преній и его остроуміе, и его краснорѣчіе. Однажды онъ всталъ, но не будучи въ состояніи превозмочь неувѣренности въ себѣ, никогда не возобновлялъ попытки. Никому не покажется страннымъ, что великій писатель не имѣлъ успѣха, какъ ораторъ. Но многимъ, можетъ быть, покажется страннымъ, что неудача Аддисона какъ дебатера не имѣла вліянія на его политическую карьеру. Въ наше время, человѣкъ высокаго происхожденія и съ большимъ состояніемъ, можетъ занимать значительное мѣсто, хотя бы онъ говорилъ очень мало и очень дурно. Но въ наше время невозможно себѣ представить, чтобъ простой авантюристъ, человѣкъ, который, въ случаѣ лишенія своей должности, принужденъ былъ бы жить произведеніями своего пера, сдѣлался въ теченіе немногихъ лѣтъ помощникомъ статсъ-секретаря, главнымъ секретаремъ Ирландіи и статсъ-секретаремъ, не имѣя, въ то же время, никакого ораторскаго таланта. Аддисонъ, не будучи высокаго происхожденія, не имѣя богатства, достигъ мѣста, которое сочли бы честью занимать герцоги, главы высокихъ домовъ Тальбота, Россели и Бентинка. Не открывая рта въ преніяхъ, онъ достигъ мѣста, выше котораго не поднимались ни Фоксъ, ни Чатамъ, и достигъ его, не пробывши и девяти лѣтъ въ парламентѣ. Мы должны искать объясненіе этого кажущагося чуда въ особенныхъ обстоятельствахъ, въ какихъ было поставлено это поколѣніе. Въ промежутокъ между прекращеніемъ цензуры и началомъ обнародованія парламентскихъ преній, литературные таланты для общественнаго дѣятеля -- были гораздо болѣе, а ораторскія дарованія -- гораздо менѣе важны, чѣмъ въ наше время. Теперь лучшій способъ доставить какому-нибудь факту или аргументу обширную и быструю публичность состоитъ въ томъ, чтобы ввести этотъ фактъ или аргументъ въ рѣчь, произнесенную въ парламентѣ. Еслибъ теперь появился въ печати политическій трактатъ, стоящій выше "Conduct of the Allies" или лучшихъ номеровъ "Freeholder'а", то онъ все-таки расходился бы медленно, сравнительно съ быстротою циркуляціи всякаго замѣчательнаго слова, произнесеннаго въ законодательныхъ преніяхъ. Рѣчь, сказанная въ четыре часа утра въ палатѣ общинъ, къ десяти лежитъ на тридцати тысячахъ столахъ. Рѣчь, сказанная въ понедѣльникъ, въ среду читается толпами людей въ Антримѣ и Абердинширѣ. Съ помощью стенографа, ораторъ въ значительной степени замѣнилъ памфлетиста. Не такъ было въ царствованіе Анны. Самая лучшая рѣчь имѣла тогда вліяніе только на слушателей. На общественное мнѣніе, внѣ парламента, можно было дѣйствовать единственно съ помощью прессы, а это мнѣніе не могло не быть въ высшей степени важнымъ, въ странѣ, управляемой парламентами, и въ ту пору еще трехлѣтними парламентами. Поэтому, перо было болѣе грознымъ политическимъ орудіемъ, чѣмъ языкъ. М-ръ Питтъ и м-ръ Фоксъ состязались только въ парламентѣ, но Вальполь и Польтни -- Питтъ и Фоксъ прежнихъ временъ, садились, посреди восклицаній палаты общинъ, не сдѣлавъ и половины того, что было необходимо сдѣлать. Имъ оставалось еще защищать свое дѣло передъ страной, а это они могли сдѣлать только посредствомъ прессы. Ихъ сочиненія теперь забыты. Но нѣтъ сомнѣнія, что въ Гробъ-Стритѣ было не много болѣе усердныхъ сочинителей разныхъ Мыслей, писемъ, отвѣтовъ, замѣтокъ, какъ между великими предводителями партій. Польтни, будучи во главѣ оппозиціи, и имѣя 30 т. ф. въ годъ, издавалъ "The Craftsman". Вальполь, не будучи литераторомъ, написалъ по крайнѣй мѣрѣ десять памфлетовъ, исправлялъ и передѣлывалъ еще большее число. Эти факты достаточно показываютъ, какъ важна была въ то время литературная помощь для боровшихся партій Въ царствованіе Анны, Сентъ-Джонъ былъ безспорно лучшимъ торійскимъ ораторамъ, а Коуперъ вѣроятно былъ тѣмъ же самымъ для виговъ. Но мы имѣемъ основаніе сомнѣваться, сдѣлалъ-ли Сентъ-Джонъ столько же для торіевъ, какъ Свифтъ, и сдѣлалъ-ли Коуперъ столько же для виговъ, какъ Аддисонъ. Обративши должное вниманіе на эти обстоятельства, уже не покажется страннымъ, что Аддисонъ взобрался на такую высоту въ государствѣ, на какую ни одинъ англичанинъ никогда не могъ подняться посредствомъ однихъ литературныхъ талантовъ. Свифтъ, по всей вѣроятности, поднялся бы также высоко, еслибъ его не затрудняла длинная ряса и широкіе рукава. Что же касается до почтенія со стороны великихъ міра сего, то Свифтъ наслаждался имъ не менѣе, какъ еслибъ онъ былъ лордомъ-казначеемъ.
   Къ вліянію, которое Аддисонъ извлекалъ изъ своихъ литературныхъ талантовъ, присоединилось вліяніе возникавшее изъ его характера. Міръ, всегда готовый видѣть бѣдныхъ политическихъ авантюристовъ въ дурномъ свѣтѣ, принужденъ былъ сдѣлать одно исключеніе. Неугомонность, запальчивость, дерзость, шаткость правилъ -- вотъ пороки, обыкновенно приписываемые этому классу людей. Но даже противники его не могли отвергнуть, что Аддксонъ, во всѣхъ перемѣнахъ счастія, оставался строго вѣренъ своимъ прежнимъ мнѣніямъ и своимъ прежнимъ друзьямъ; что его честность была незапятнанна; что все его поведеніе было проникнуто тонкимъ чувствомъ приличія; что въ самомъ жару спора горячность его умѣрялась уваженіемъ къ истинѣ, гуманности и общественному декоруму; что никакая обида не могла побудить его къ мщенію, недостойному христіанина и джентльмена, и что единственными его недостатками были слишкомъ чувствительная деликатность и скромность, доходившая до застѣнчивости.
   Онъ былъ несомнѣнно однимъ изъ самыхъ популярныхъ людей своего времени, и большой долей этой популярности онъ обязанъ, кажется, той самой робости, которой сокрушались его друзья. Эта робость часто мѣшала ему выставлять свои таланты въ лучшемъ свѣтѣ. Но она умилостивляла Немезиду. Она отвращала зависть, которую, въ противномъ случаѣ, возбудила бы такая блестящая слава и такое быстрое возвышеніе. Публика наиболѣе способна полюбить человѣка, который служитъ въ одно и то же время предметомъ восхищенія, уваженія и сожалѣнія; а таковы были чувства, внушаемыя Аддисономъ. Всѣ, пользовавшіеся привилегіей слышать его частную бесѣду, объявляли единогласно, что она была даже выше его сочиненій. Блестящая Миря Монтегью говорила, что знала всѣ знаменитости, во что общество Аддисона было для нея самымъ пріятнымъ въ свѣтѣ. Язвительный Попъ принужденъ былъ признаться, что разговоръ Аддисона имѣлъ прелесть, какой онъ не находилъ ни въ чьемъ другомъ. Свифтъ, пламенѣя враждой къ вигамъ, не могъ не признаться Стеллъ, что все-таки онъ не знавалъ другаго столь пріятнаго собесѣдника, какъ Аддисонъ. Стиль, превосходный судья оживленной бесѣды, говорилъ, что бесѣда Аддисона была въ одно и то же время самой вѣжливой и сапой веселой, какую можно себѣ вообразить; что въ немъ соединялись Теренцій и Катуллъ, усиленные чѣмъ-то изящнымъ, которое не принадлежало ни Теренцію, ни Катуллу, но единственно Аддисону. Юнгъ, превосходный судья серьёзнаго разговора, объявилъ, что когда Аддисонъ былъ въ своей тарелкѣ, строй его мыслей и рѣчей былъ такъ благороденъ, что приковывалъ вниманіе каждаго слушателя. Кромѣ того, вѣжливость и мягкость сердца, которыя высказывались въ бесѣдѣ Аддисона, заслуживали не меньшаго восхищенія. Въ то же время, нельзя сказать, чтобы онъ былъ совершенно лишенъ нѣкоторой ѣдкости, которая, можетъ быть, нераздѣльно соединена съ тонкимъ чувствомъ смѣшнаго. Онъ имѣлъ обыкновеніе, восхищавшее и Свифта и Стеллу, обыкновеніе, котораго мы не рѣшаемся осуждать. Если его первыя попытки поставить на прямой путь самоувѣреннаго глупца были дурно приняты, онъ перемѣнялъ тонъ, соглашался "вѣжливо поддакивая" и увлекалъ польщеннаго Фата глубже и глубже въ нелѣпость. Мы могли бы догадаться объ этомъ обычаѣ изъ его сочиненій. Критика "Tatler'а" на сонетъ м-ра Софтли и разговоръ "Speсtator'а" съ политикомъ, такъ усердно хлопочущимъ о чести лэди O-p-t-s -- превосходные образцы этой мевинной злости.
   Таковы были разговорные таланты Аддисона. Но эти рѣдкія дарованія не выставлялись передъ толпою или передъ посторонними. Какъ скоро онъ вступалъ въ большое общество, какъ скоро видѣлъ незнакомое лицо, его губы смыкались, а манеры становились принужденными. Никто изъ тѣхъ, которые встрѣчали его только въ многолюдныхъ собраніяхъ, не могъ бы повѣрить, что это тотъ же самый человѣкъ, который иногда заставлялъ своихъ друзей засиживаться за столомъ, смѣясь слушая его, съ минуты закрытія театра до тѣхъ поръ, когда на церкви св. Павла въ Ковентъ-Гарденѣ било четыре часа. Но и не за такимъ столомъ ярче всего выказывалось его умѣнье говорить. Для того, чтобъ насладиться прелестью его бесѣды въ ея высшемъ проявленія, необходимо было быть съ нимъ наединѣ и слышать, какъ онъ, по его собственному выраженію, думаетъ вслухъ. "Истинная бесѣда,-- говорилъ онъ всегда,-- возможна только между двумя".
   Эта робость, не будучи ни непріятной, ни нелюбезной, ввела однако Аддисона въ двѣ очень важныя ошибки, въ которыхъ его можно по справедливости обвинить. Онъ находилъ, что вино уничтожало чары, связывавшія его превосходно развитой умъ, и поэтому легко предавался излишествамъ стола. Въ эту эпоху, подобныя излишества, даже въ глазахъ серьёзныхъ людей, считались самымъ простительнымъ изъ всѣхъ грѣшковъ, я не только не служили признакомъ дурнаго воспитанія, а, напротивъ, были почти существенно необходимы для репутаціи истиннаго джентльмена. Но на бѣломъ фонѣ малѣйшее пятнышко замѣтно, и почти всѣ біографы Аддисона упоминали объ этомъ недостаткѣ. Говоря обо всякомъ другомъ писателѣ или политикѣ царствованія королевы Анны, намъ бы такъ же мало пришло въ голову говорить, о томъ, что этотъ джентльменъ иногда пилъ слишкомъ много вина, какъ и о томъ, что онъ носилъ длинный парикъ и шпагу.
   Мы должны приписать крайней скромности натуры Аддисона и другую ошибку, обыкновенно возникающую изъ совершенно другихъ причинъ. Онъ слишкомъ любилъ собирать вокругъ себя небольшой кружокъ поклонниковъ, смотрѣвшихъ на него какъ на короля или, лучше сказать, какъ на Бога. Всѣ эти люди были гораздо ниже его по способностямъ и нѣкоторые имѣли очень важные недостатки. Эти недостатки не избѣгали его замѣчанія, потому что никто не умѣлъ лучше Аддисона видѣть людей насквозь. Но съ самой острой наблюдательностью и съ самымъ тонкимъ чувствомъ смѣшнаго въ немъ соединялась обширная любовь къ ближнимъ. Онъ смотрѣлъ на своихъ смиренныхъ товарищей съ чувствомъ благосклонности, слегка оттѣняемой презрѣніемъ. Въ ихъ сообществѣ онъ былъ совершенно въ своей тарелкѣ; онъ былъ благодаренъ за ихъ привязанность и осыпалъ ихъ благодѣяніями. Ихъ почтеніе къ нему превосходило повидимому почтеніе, съ какимъ Босвеллъ смотрѣлъ на Джонсона, или Гордъ на Варбортона. Лесть не въ силахъ была вскружить такую голову, или испортить такое сердце, какимъ обладалъ Аддисонъ. Но надо откровенно сознаться, что въ немъ развились недостатки, почти неизбѣжно укореняющіеся въ человѣкѣ, которые имѣетъ несчастье сдѣлаться оракуломъ маленькаго литературнаго кружка.
   Однимъ изъ членовъ этого кружка былъ Юстесъ Боджелль -- молодой юристъ, съ кой-какими литературными познаніями, и дальній родственникъ Аддисона. Въ это время, репутація Боджелля не была еще запятнана, а весьма вѣроятно, что еслибъ жизнь Аддисона продлилась, репутація Боджелля осталась бы почетной и незапятнанной. Но со смертью учителя, исчезло все, что сдерживало ученика, и онъ быстро прошелъ всѣ ступени порока, и нищеты; сумасбродствами растратилъ онъ свое состояніе, хотѣлъ поправить его преступленіями и наконецъ кончилъ свою преступную и жалкую жизнь самоубійствомъ. Но этотъ несчастный, будучи игрокомъ, сочинителемъ пасквилей, плутомъ и уголовнымъ преступникомъ, до конца сохранилъ любовь и уваженіе къ Аддисону, и высказалъ эти чувства въ послѣднихъ строчкахъ, начертанныхъ имъ прежде, чѣмъ успѣлъ скрыться отъ позора подъ Лондонскимъ мостомъ.
   Другой любимый собесѣдникъ Аддисона былъ Амброзъ Филиписъ, добрый вигъ и посредственный поэтъ, имѣвшій честь ввезти въ моду родъ сочиненія, названный по его имени Namby-Pamby {Nam -- уменьшительное имя Амброза.}. По самые замѣчательные члены "маленькаго сената", какъ, долго спустя, называлъ его Попъ,-- были Ричардъ Стиль и Томасъ Тиккелль.
   Стиль зналъ Аддисона съ дѣтства. Они были въ одно время въ Чартеръ-Гаусѣ и въ Оксфордѣ, но обстоятельства разлучили ихъ на нѣкоторое время. Стиль оставилъ коллегію, не получивши степени, былъ лишенъ наслѣдства однимъ богатымъ родственникомъ, велъ бродячую жизнь, служилъ въ арміи, отыскивалъ философскій камень и написалъ религіозный трактатъ и нѣсколько комедій. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которыхъ невозможно ни ненавидѣть, ни уважать. У него былъ мягкій нравъ, горячее сердце, живой характеръ, сильныя страсти и шаткія правила. Онъ всю жизнь грѣшилъ и раскаявался, всю жизнь толковалъ о томъ, какъ должно поступать хорошо, и поступалъ дурно. По теоріи онъ былъ честный и набожный человѣкъ; по поступкамъ, онъ былъ большой кутила и немножко плутъ. Впрочемъ, онъ былъ такъ добродушенъ, что трудно было серьёзно сердиться на него, и что даже строгіе моралисты скорѣе были расположены жалѣть, нежели бранить его, когда онъ проигрывался до долговаго отдѣленія или пилъ до горячки. Аддисонъ относился къ Стилю благосклонно, но не безъ примѣси презрѣнія; онъ пытался, хотя и безуспѣшно, вывести его изъ затруднительнаго положенія, доставилъ ему хорошее мѣсто, рекомендовалъ его вельможамъ, исправлялъ его комедіи, и будучи вовсе не богатымъ человѣкомъ, ссужалъ его большими суммами. Одна изъ этихъ ссудъ доходила, какъ видно изъ письма, написаннаго въ августѣ 1708 г., до тысячи ф. с. Эти денежныя дѣла вѣроятно вели къ частымъ столкновеніямъ. Говорятъ, что однажды небрежность или безчестность Стиля заставила Аддисона прибѣгнуть за уплатою долга къ помощи суда. Мы не согласны съ м-съ Эйкинъ, которая опровергаетъ эту исторію. Джонсонъ слышалъ ее отъ Саведжа, которому разсказалъ ее Стиль. Это подтверждается такими очевидными доказательствами, какими рѣдко подтверждается частное происшествіе, случившееся сто-двадцать лѣтъ тому назадъ. Но мы вовсе не согласны съ тѣми, которые осуждаютъ строгость Аддисона. Самый добрый человѣкъ въ свѣтѣ можетъ придти въ негодованіе, когда то, что онъ заработалъ трудомъ и ссудилъ съ большими неудобствами для себя, чтобы выручить пріятеля изъ бѣды, тратится съ безумной расточительностью. Мы пояснимъ нашу мысль примѣромъ, который не становится менѣе разителенъ отъ того, что принадлежитъ къ области вымысла. Д-ръ Гаррисонъ, въ Фильдинговой "Амеліи", представленъ самымъ добродушнымъ изъ людей, однако онъ распоряжается не только имѣніемъ, но и особой Бута. Д-ръ Гаррисонъ прибѣгаетъ къ этой сильной мѣрѣ, потому что узналъ, что Бутъ, ссылаясь на бѣдность при неуплатѣ долговъ, покупалъ дорогія вещи и заводилъ экипажъ. Никто изъ тѣхъ, кому знакома жизнь и переписка Стиля, не можетъ сомнѣваться, что Стиль велъ себя относительно Аддисона не лучше, чѣмъ Бутъ относительно Гаррисона. Мы почти увѣрены, что на самомъ дѣлѣ случилось что-нибудь въ такомъ родѣ:-- Аддисонъ получаетъ письмо, въ патетическихъ выраженіяхъ умоляющее о помощи и обѣщающее исправленіе и скорую расплату. Бѣдный Диккъ {Уменьшительное имя Ричарда (Стиля).} увѣдомляетъ, что у него нѣтъ ни одного огарка, ни щепотки угля, ни кредиту у мясника на баранью лопатку. Аддисонъ тронутъ. Онъ рѣшается отказать себѣ въ нѣсколькихъ медаляхъ, недостающихъ въ его собраніи двѣнадцати цезарей, отложить покупку новаго изданія Бей лева словаря и проносить еще годъ свою старую шпагу и пряжки. Такимъ образомъ онъ ухитряется послать сотню ф. своему пріятелю. На слѣдующій день онъ отправляется къ Стилю и застаетъ тамъ собраніе джентльменовъ и дамъ. Скрипки играютъ. Столы ломятся подъ шампанскимъ, бургонскимъ и пирамидами конфектъ. Что-же тутъ страннаго, что человѣкъ, добротою котораго такъ злоупотребляютъ, поручаетъ чиновникамъ шерифа вытребовать свой долгъ?
   Тиккелль былъ молодой человѣкъ, только что вышедшій изъ Оксфордскаго университета и отрекомендовавшійся вниманію публики чрезвычайно умной и граціозной маленькой поэмой въ похвалу оперы "Розамунды", Онъ заслуживалъ и наконецъ достигъ перваго мѣста въ дружбѣ Аддисона. Стиль и Тиккелль оставались нѣсколько времени въ пріятельскихъ отношеніяхъ. Но они любили Аддисона слишкомъ сильно, чтобы любить другъ друга, и наконецъ сдѣлались такими же смертельными врагами, какъ были соперники-быки у Виргилія.
   Въ концѣ 1708 г., Вартонъ сдѣлался лордомъ намѣстникомъ Ирландіи и назначилъ Аддисона главнымъ секретаремъ. Вслѣдствіе этого Аддисонъ принужденъ былъ покинуть Лондонъ для Дублина. Кромѣ должности главнаго секретаря, приносившей до двухъ тысячъ ф. въ годъ, онъ получилъ патентъ, назначавшій его пожизненнымъ начальникомъ ирландскаго архива съ жалованьемъ въ 300 или 400 ф. въ годъ. Боджеллъ сопровождалъ своего родственника въ качествѣ частнаго секретаря.
   Вартонъ и Аддисонъ не имѣли ничего общаго между собою, кромѣ вигизма. Лордъ-намѣстникъ былъ не только безнравственнымъ и продажнымъ человѣкомъ, но отличался отъ другихъ развратниковъ и лихоимцевъ какимъ-то одеревенѣлымъ безстыдствомъ, которое представляло разительные контрастъ съ кротостью и деликатностью секретаря. Многія отрасли ирландское администраціи заслуживали, кажется, въ это время, серьёзнаго порицанія. Но противъ Аддисона не возникало никакого ропота. Долго спустя онъ утверждалъ, и все доказываетъ справедливость этого утвержденія, что его радѣніе и честность пріобрѣли ему дружбу всѣхъ значительнѣйшихъ лицъ въ Ирландіи.
   Мы полагаемъ, что парламентская дѣятельность Аддисона въ Ирландіи совершенно ускользнула отъ вниманія всѣхъ его біографовъ. Лѣтомъ 1709 г. онъ былъ выбранъ членомъ за бургъ Каванъ, и его имя часто попадается въ журналахъ двухъ сессій. Изъ нѣкоторыхъ мѣстъ можно понять, что онъ настолько преодолѣлъ свою робость, что рѣшился произнести нѣсколько рѣчей. Мудренаго тутъ ничего нѣтъ, потому что ирландская палата общинъ вовсе не такое грозное собраніе, какъ англійская палата, а многіе, языки которыхъ сковывалъ страхъ въ большихъ собраніяхъ, дѣлались говорливыми въ немноголюдныхъ. Герардъ Гамильтонъ, боясь потерять славу, пріобрѣтенную единственнымъ своимъ спичемъ, въ теченіе сорока лѣтъ, безмолвно засѣдалъ въ Вестминстерѣ; между тѣмъ въ Дублинѣ онъ произносилъ очень эффектныя рѣчи, когда сдѣлался секретаремъ лорда Галифакса.
   Въ бытность Аддисона въ Ирландіи, случилось происшествіе, которому онъ обязанъ своимъ высокимъ и прочнымъ мѣстомъ въ ряду британскихъ писателей. До сихъ поръ его слава основывалась только на произведеніяхъ, которыя, несмотря на высокое достоинство, не могли быть долговѣчными и которыя, оставаясь единственными его произведеніями, были бы теперь почти забыты: на нѣсколькихъ превосходныхъ латинскихъ стихахъ, на нѣсколькихъ англійскихъ стихахъ, изъ которыхъ только нѣкоторые были выше посредственныхъ, и на книгѣ путешествій, написанной увлекательно, во не указывавшей на особенную силу ума. Эти сочиненія показали въ немъ человѣка со вкусомъ, здравымъ смысломъ и эрудиціей. Настало время, когда ему назначено было оказаться человѣкомъ, одареннымъ творческою силою, и обогатить нашу литературу сочиненіями, которыя умрутъ только съ англійскимъ языкомъ.
   Весною 1709 г. Стиль составилъ литературный планъ, послѣдствія котораго онъ конечно вовсе не предвидѣлъ. Въ продолженіе многихъ лѣтъ въ Лондонѣ издавались періодическія газеты. Большая часть изъ нихъ были политическія, но въ нѣкоторыхъ разбирались вопросы, касавшіеся нравственности, вкуса и любовной казуистики. Литературное достоинство этихъ твореній было, по правдѣ сказать, не велико, и самыя имена ихъ теперь извѣстны только любознательнымъ.
   Стиль получилъ отъ Сондерланда,-- говорятъ, по просьбѣ Аддисона,-- мѣсто главнаго редактора газеты, дававшее ему доступъ къ болѣе раннимъ и вѣрнымъ иностраннымъ извѣстіямъ, чѣмъ тѣ, которыя выпадали тогда на долю обыкновеннаго журналиста. Кажется, то обстоятельство внушило ему мысль издавать періодическую газету но новому плану. Она должна была выходить въ дни отхода лондонский почты въ провинцію, что было тогда по вторникамъ, четвергамъ и субботамъ. Она должна была содержать иностранныя извѣстія, отчеты о театральныхъ представленіяхъ и литературныя сплетни Валіевой и Греческой кофеенъ. Сверхъ того, она должна была помѣщать кое-какія замѣтки о текущихъ вопросахъ, комплименты красавицамъ, пасквили на знаменитыхъ плутовъ и критическіе разборы популярныхъ проповѣдниковъ. Сначала Стиль, кажется имѣлъ только это въ виду. Онъ былъ человѣкомъ, способнымъ вести подобное дѣло. Общественныя новости онъ почерпалъ изъ лучшихъ источниковъ. Онъ зналъ городъ и дорого заплатилъ за свое званіе. Онъ читалъ гораздо больше, чѣмъ имѣли тогда обыкновеніе читать люди, ведшіе разсѣянную жизнь. Онъ былъ кутилой между учеными и ученымъ между кутилами. Его слогъ былъ свободенъ и довольно правиленъ, и хотя его остроуміе и юморъ не были очень высокаго достоинства, но живость и веселость его характера придавали и сочиненіямъ его нѣчто живое, которое дюжинные читатели едвали могли отличить отъ комическаго таланта. Его сочиненія ловко сравнивали съ тѣми легкими винами которыя хотя не имѣютъ и крѣпости, ни букета, но составляютъ пріятный напитокъ, если не хранятся слишкомъ долго и привезены не издалека.
   Исаакъ Биккерстафъ, сквайръ, астрологъ, былъ вымышленной личностью, пріобрѣвшей тогда такую же извѣстность, какъ м-ръ Поль Прай или м-ръ Самюэль Пиквиккъ въ наше время. Свифтъ принялъ имя Биккерстафа въ сатирическомъ памфлетѣ противъ Партриджа, издатели альманаховъ. Партриджъ былъ такъ глупъ, что напечаталъ яростное возраженіе. Биккерстафъ отвѣчалъ другимъ еще болѣе забавнымъ памфлетомъ. Всѣ умные люди того времени поддержали шутку, и городъ долго хохоталъ до упада. Стиль рѣшился воспользоваться именемъ, которому этотъ споръ доставилъ извѣстность, и въ 1709 г. послѣдовало объявленіе, что Исаакъ Биккерстафъ, сквайръ и астрологъ, готовится издавать газету, подъ заглавіемъ "Болтуна".
   При составленіи этого плана не спрашивали совѣта Аддисона, но какъ только онъ услышалъ объ немъ, такъ рѣшился участвовать. Результатъ этой помощи лучше всего видѣнъ изъ собственныхъ словъ Стила:-- "Я очутился въ положеніи бѣдствующаго государи, который призвалъ на помощь могущественнаго сосѣда. Мой помощникъ меня окончательно сгубилъ. Разъ призвавши его, я уже не могъ существовать независимо отъ него." "Газета,-- говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ,-- въ самомъ дѣлѣ получила толчекъ. Она пріобрѣла гораздо болѣе важное значеніе, чѣмъ я разсчитывалъ."
   Отправлая чрезъ Британскій каналъ свою первую дань "Болтуну", Аддисонъ, вѣроятно, не имѣлъ понятія объ обширности и разнообразіи собственныхъ силъ. Онъ былъ въ положеніи владѣльца пріиска, содержащаго сотни рудъ. Но онъ зналъ только объ наименѣе драгоцѣнной части своихъ сокровищъ и удовлетворило тѣмъ, что извлекалъ иногда мѣдь, иногда свинецъ, съ маленькой примѣсью серебра. Вдругъ простой случай обнаружилъ передъ нимъ неизсякаемую жилу отличнѣйшаго золота.
   Одного выбора и расположенія его словъ было бы достаточно, чтобы сдѣлать его опыты классическими. Никто, даже Драйденъ и Темпль не писали на англійскомъ языкѣ съ такой мягкостью, граціей и легкостью. Но это -- наименьшее изъ достоинствъ Аддисона. Еслибъ онъ облекалъ свои мысли въ полуфранцузскій слогъ Горація Вальполя, въ полулатинскій Джонсона или въ полунѣмецкое нарѣчіе нашего времени, его геніяльность восторжествовала бы надъ всѣми погрѣшностями языка. Какъ сатирикъ, онъ не имѣлъ соперника. Если кто-нибудь могъ равняться съ лучшими номерами "Колтуна" и "Зрителя", то мы склонны думать, что это былъ Менандръ, въ своихъ погибшихъ комедіяхъ.
   По остроумію, въ собственномъ смыслѣ слова, Аддисонъ не уступаетъ Коули и Ботлеру. Ни въ одной одѣ Коули не заключается столько удачныхъ аналогій, какъ въ письмѣ къ сэру Годфри Кнеллиру; и мы взялись бы выбрать изъ "Зрителя" столько же остроумныхъ иллюстрацій, сколько ихъ находятся въ "Гудибрасѣ". Высшей способностью творчества -- изобрѣтательностью Аддисонъ владѣлъ еще въ большихъ размѣрахъ. Многочисленные вымыслы, обыкновенно оригинальные, часто дикіе и причудливые, но всегда удивительно удачные и граціозные, попадающіеся въ его опытахъ, даютъ ему право на мѣсто великаго поэта, чего не заслуживаютъ его стихотворныя произведенія. Онъ первоклассный наблюдатель жизни, нравовъ, всѣхъ оттѣнковъ человѣческаго характера. Наблюденія свои онъ умѣлъ передавать двумя совершенно различными способами. Онъ могъ описывать добродѣтели, пороки, обычаи, причуды не хуже, чѣмъ Кларендонъ. Но онъ дѣлалъ больше. Онъ вызывалъ къ существованію человѣческія личности, и заставлялъ ихъ обрисовываться предъ собою. Если мы захотимъ искать нѣчто болѣе живое, чѣмъ лучшіе портреты Аддисона, то должны обратиться или къ Шекспиру, или къ Сервантесу.
   Но что сказать объ юморѣ Аддисона, о чувствѣ смѣшнаго, о способности возбуждать это чувство въ другихъ и смѣшить описаніемъ обыденныхъ происшествій и маленькихъ особенностей характера и манеръ, которыя можно встрѣтить въ каждомъ человѣкѣ? Мы чувствуемъ это очарованіе, поддаемся ему, но напрасно усиливаемся анализировать его.
   Можетъ быть, лучшій способъ описать особеннаго рода шутливость Аддисона -- сравнить ее съ шутливостью другихъ великихъ сатириковъ. По нашему мнѣнію, замѣчательнѣйшіе писатели, вполнѣ овладѣвшіе искусствомъ осмѣивать, были въ XVIII столѣтіи Аддисонъ, Свифтъ и Вольтеръ. Вопросъ въ томъ, который изъ трехъ наисильнѣе умѣлъ возбуждать смѣхъ. Но каждый изъ нихъ, въ своей собственной области, достигъ величайшей степени.
   Вольтеръ царь шутниковъ. Его веселость открыта и неудержима. Онъ дурачится, смѣется, держатся за бока, показываетъ пальцемъ, поднимаетъ кверху посъ, высовываетъ языкъ. Манера Свифта совершенно противоположна. Онъ возбуждаетъ смѣхъ, но никогда не смѣется самъ. Въ своихъ сочиненіяхъ онъ точно таковъ, какимъ являлся въ обществѣ. Вся компанія покатывается со смѣху, между тѣмъ какъ деканъ, виновникъ всего веселья, сохраняетъ непоколебимо серьёзныя, даже угрюмый видъ, и высказываетъ самыя эксцентричныя и забавныя мысли, съ видомъ человѣка, произносящаго анаѳему.
   Манера Аддисона далека отъ манеры какъ Вольтера, такъ и Свифта. Онъ не хохочетъ подобно Французскому сатирику и не набрасываетъ, смѣясь въ душѣ, двойной строгости на лицо, какъ дѣлаетъ прлапдскій; во сохраняетъ свой собственный взглядъ, полный спокойной ясности, которой измѣняетъ только лукавый блескъ глазъ, почти незамѣтное возвышеніе брови, почти незамѣтный изгибъ губъ. Онъ никогда не говоритъ тономъ весельчака или мизантропа. Онъ говоритъ тономъ джентльмена, въ которомъ самое живое чувство смѣшнаго постоянно умѣряется добродушіемъ и благовоспитанностью.
   Мы сознаемся, что для насъ въ юморѣ Аддисона боіьше прелести, чѣмъ въ юморѣ Вольтера и Свифта. По крайней мѣрѣ, достовѣрно, что какъ Свифту, такъ и Вольтеру нашлись удачные подражатели; по еще ни одинъ человѣкъ не былъ въ состояніи подражать Аддисону. Письмо къ Папсоеу аббата Койе дотого было вѣрно Вольтеру, что долго обманывало парижскихъ академиковъ. Въ сатирическихъ сочиненіяхъ Арьотнота есть мѣста, которыхъ -- мы по крайней мѣрѣ -- не можемъ отличить отъ лучшихъ произведеніи Свифта. Но хотя изъ многихъ замѣчательныхъ людей, взявшихъ себѣ за образецъ Аддисона, иные удачно подражало его слогу, никто не могъ уловить тонъ его шутокъ. Въ "Свѣтѣ", въ "Знатокѣ", въ "Зеркалѣ", въ "Ротозѣѣ" -- множество статей, напечатанныхъ съ очевиднымъ подражаніемъ его статьямъ въ "Болтунѣ" и въ "Зрителѣ". Большая часть этихъ листковъ не безъ достоинства; многіе очень оживленны и забавны, по нѣтъ ни одного, который могъ бы пройти за произведеніе Аддисона въ глазахъ критика, одареннаго хотя малѣйшей долей проницательности.
   Но главныя качества, отличающія Аддисона отъ Свифта, Вольтера и почти отъ всѣхъ другихъ великихъ художниковъ смѣшнаго, это грація, благородство, нравственная чистота, которыя мы находимъ даже въ самомъ смѣхѣ его. Строгость, постепенно переходившая въ жестокую и мрачную мизантропію, характеризуетъ творенія Свифта. Природа Вольтера, конечно, не была лишена гуманности; но онъ ничего не почиталъ. Въ образцовыхъ произведеніяхъ искусства, въ чистѣйшихъ примѣрахъ добродѣтели, въ первой великой причинѣ бытія и въ страшной загадкѣ могилы -- онъ видѣлъ только предметъ для шутокъ. Чѣмъ торжественнѣе и величавѣе была тема, тѣмъ болѣе его гримасы и кривлянія напоминали обезьянъ. Веселость Свифта можно сравнить съ веселостью Мефистофеля, а веселость Вольтера съ веселостью Пука. Еслибъ счастіе серафимовъ и праведниковъ, достигшихъ совершенства, вытекало отчасти изъ чрезвычайно развитаго чувства смѣшнаго, какъ это рисуетъ намъ причудливое воображеніе Сома Джепинза, ихъ веселость вѣрно походила бы на веселость Аддисона, веселость, совмѣстную съ нѣжнымъ состраданіемъ ко всему бренному, и глубокимъ уваженіемъ ко всему высокому. Ничто великое, ничто достойное любви, никакая нравственная обязанность, никакая доктрина естественной или откровенной религіи не соединялись въ его умѣ съ какой-нибудь оскорбительной идеей. Его гуманность не имѣетъ себѣ равной въ литературной исторіи. Обладать безграничной силой и не употреблять ее во зло -- служитъ величайшимъ доказательствомъ добродѣтели. А нѣтъ силы болѣе страшной, какъ способность дѣлать людей смѣшными; способность же Аддисона въ этомъ отношеніи была безгранична. Извѣстно, какъ грубо злоупотребляли этой способностью и Вольтеръ, и Свифтъ. Во объ Аддисонѣ можно съ увѣренностью сказать, что онъ не очернилъ ни одного человѣка, что во всѣхъ оставленныхъ имъ томахъ было бы трудно, если ne невозможно, найти одну насмѣшку, которая заслуживала бы названія невеликодушной или недоброй. Однако, онъ имѣлъ клеветниковъ, которыхъ злоба могла бы, кажется, оправдать такое же жестокое мщеніе, какимъ люди, не будучи выше его по таланту, поразили Беттсворта или Фран-де-Помпиньяна. Онъ былъ политикомъ, былъ лучшимъ писателемъ своей партіи, онъ жилъ во времена пылкаго раздраженіи, когда люди, обладавшіе высокой репутаціей я высокимъ мѣстомъ въ обществѣ, унижались до непристойности, на которую теперь способенъ только ничтожнѣйшій изъ людей. Однако ни раздраженіе, ни примѣръ не могли заставить его воздать за обиду обидой.
   Трудно преувеличить услуги, оказанныя его "Опытами" нравственности. Правда, "Болтунъ" появился когда уже миновало время оскорбительной профанаціи и разврата, слѣдовавшихъ за Реставраціей, Джерими Колльеръ настолько пристыдилъ театры, что въ нихъ появились пьесы, которыя, сравнительно съ комедіями Вичирли и Этереджа, можно было назвать скромными. Но все-таки въ публикѣ еще" не исчезло пагубное понятіе, что между геніяльностью и развратомъ, между семейными добродѣтелями и угрюмой формальностью пуританъ существуетъ связь. Слава Аддисону, что онъ разсѣялъ это заблужденіе! Онъ показалъ націи, что вѣра и нравственность Геля и Тиллотсона можетъ соединяться съ остроуміемъ, болѣе блестящимъ, чѣмъ остроуміе Конгрива, и юморомъ, болѣе богатымъ, чѣмъ юморъ Ванбру. Дѣйствительно, онъ такъ удачно обратилъ противъ порока насмѣшки, которыя недавно вызывала добродѣтель, что съ его времени открытое нарушеніе благопристойности постоянно вчиталось у насъ признакомъ глупости. И не должно забывать, что онъ произвелъ эту революцію, величайшую и полезнѣйшую, когда-либо совершенную сатирикомъ, не написавши ни одного личнаго пасквиля.
   Въ первыхъ статьяхъ Аддисона, помѣщенныхъ въ "Болтунѣ", еще не вполнѣ выказалась особенность его дарованія. Но уже съ самаго начала его превосходство надъ остальными сотрудниками было очевидно. Нѣкоторые же изъ послѣднихъ номеровъ "Болтуна" равняются по своимъ достоинствамъ, лучшимъ его сочиненіямъ. Между портретои намъ наиболѣе нравятся Томъ Фоліо, Недъ Софтли и обойщикъ-политикъ. Превосходными образцами того оживленнаго и остроумнаго вымысла, въ которомъ Аддисонъ превосходилъ всѣхъ людей, служатъ: "Процедура суда чести", "Термометръ усердія", "Исторія замерзшихъ словъ" и "Записки шиллинга", Есть еще лучшая статья въ такомъ же родѣ. Но хотя эта статья, назадъ тому сто-тридцать-три года, была вѣроятно поучительна не менѣе проповѣди Смольриджа, мы не смѣемъ указать на нее щепетильнымъ читателямъ XIX столѣтія.
   Во время засѣданій парламента, начавшагося въ ноябрѣ 1709 и достопамятнаго обвинительнымъ актомъ противъ Сачееврелля, Адидисонъ, повидимому жилъ въ Лондонѣ. "Болтунъ" достигъ популярности, какой не достигала ни одна періодическая газета, и всѣмъ извѣстно было его участіе въ ней. Впрочемъ, того, что все хорошее въ "Болтунѣ" принадлежало перу Аддисона, не знали. Дѣло въ томъ, что пятьдесятъ или шестьдесятъ номеровъ, которыми мы ему обязаны, не только лучшіе, но до такой степени положительно лучшіе, что пять изъ нихъ болѣе цѣнны, чѣмъ всѣ двѣсти номеровъ, въ которыхъ онъ не участвовалъ.
   Въ эту пору онъ нуждался во всѣхъ утѣшеніяхъ, доставляемыхъ ему литературнымъ успѣхомъ. Королева всегда не любила виговъ. Въ послѣднее время, она разлюбила и семейство Марльборо. Но, царствуя въ силу оспариваемаго права, она не рѣшалась стать въ прямую оппозицію большинству обѣихъ палатъ; и, начавши войну, отъ исхода которой зависѣла судьба ея короны, она не рѣшалась подвергнуть опалѣ великаго и побѣдоноснаго полководца. Наконецъ, въ 1710 г., исчезли причины, мѣшавшія ей выказать свою ненависть къ партіи низкоцерковниковъ. Судъ надъ Сачевериллемъ произвелъ взрывъ общественнаго мнѣнія, врядъ ли менѣе сильный, чѣмъ тѣ, которымъ мы были свидѣтелями въ 1820 и 1831 годахъ. Сельскіе джентльмены, сельское духовенство, городская чернь, стали всѣ на одну сторону. Очевидно было, что если общіе выборы послѣдуютъ, прежде чѣмъ уляжется раздраженіе, большинство будетъ на сторонѣ торіевъ. Услуги Марльборо были такъ блестящи, что перестали быть необходимыми. Тронъ королевы былъ обезпеченъ отъ всѣхъ нападеній со стороны Людовика. Въ самомъ дѣлѣ, скорѣе можно было ожидать, что англійская и нѣмецкая арміи раздѣлятъ между собою расхищенныя сокровища Версаля и Марли, нежели того, что претендентъ воротится въ Сентъ-Джемсъ съ помощью французскаго маршала. Королева, дѣйствуя по совѣтамъ Гарли, рѣшилась уволить своихъ служителей. Въ іюнѣ началась перемѣна. Первый палъ Сондерландъ. Его паденіе привело въ восторгъ торіевъ. Виги, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, старались убѣдить себя, что ея величество поступила такъ только по личной непріязни къ секретарю, и не имѣетъ въ виду дальнѣйшихъ перемѣнъ. Но, въ началѣ августа, Годольфина поразило неожиданностью письмо Анны, повелѣвавшее ему сдать бѣлый жезлъ. Даже послѣ этого происшествія, нерѣшительность или притворство Гарли, въ продолженіе мѣсяца, поддерживало надежды виговъ; затѣмъ послѣдовало быстрое и жестокое ихъ паденіе. Парламентъ былъ распущенъ. Министры выгнаны. Ихъ мѣста замѣнились торіями. Общественное расположеніе въ пользу партіи высокоцерковниковъ быстро возрастало. Эта слабая въ послѣдней палатѣ общинъ партія сдѣлалась теперь неодолимой. Торіи пользовались могуществомъ, столь внезапно пріобрѣтеннымъ, со слѣпой и нелѣпой жестокостью. Вой, которой подняла цѣлая свора, требуя добычи и крови, испугала даже того, кто первый поднялъ ее и спустилъ съ цѣпи. Когда мы теперь спокойно разбираемъ поведеніе уволенныхъ министровъ, мы не можемъ не чувствовать негодованія при мысли о несправедливости, съ какою съ ними обошлись. Ни одно человѣческое общество не управляло съ большей энергіей, большимъ умѣньемъ и большей умѣренностью; и успѣхъ былъ соразмѣренъ ихъ мудрости. Они спасли Голландію и Германію. Они унизили Францію. Они, повидимому, почти оторвали Испанію отъ дома Бурбоновъ. Они сдѣлали Англію первой державой въ мірѣ. Въ дѣлѣ внутренней политики они соединили Англію съ Шотландіей. Она уважали права совѣсти и свободу подданныхъ. Удаляясь, они оставили страну на вершинѣ благоденствія и славы. И, тѣмъ не менѣе, во время удаленія, ихъ преслѣдовалъ такой вопль хулы, какой не поднимался ни противъ правительства, потерявшаго тринадцать колоній, ни противъ правительства, отправившаго доблестную армію гибнуть не рвахъ Вальхерена.
   Изъ всѣхъ виговъ, никто не пострадалъ болѣе Аддисона въ этомъ крушеніи. Когда у него отняли должность секретаря, онъ только-что потерпѣлъ тяжелыя денежныя потери,-- въ чемъ именно онѣ состояли, намъ не вполнѣ извѣстно. Онъ имѣлъ основаніе думать, что отнимутъ и небольшую ирландскую должность, данную ему патентомъ. Онъ только-что отказался отъ мѣста общинника въ Магдаленинской коллегіи. Есть причины думать, что онъ осмѣлился уже поднять взоры на одну знатную леди, которая, по выраженію тогдашнихъ модныхъ романовъ, "позволяла ему надѣяться", -- пока его политическіе друзья было въ силѣ и его собственное состояніе возрастало. Во м-ръ Аддисонъ, остроумный писатель, и м-ръ Аддисонъ, главный секретарь, были въ глазахъ дамы два совершенно различныя лица. Однако всѣ, соединенныя вмѣстѣ, бѣдствія не могли смутить ясную веселость духа, сознающаго свою невинность и свое внутреннее богатство. Онъ, съ улыбающейся покорностью судьбѣ, сказалъ своимъ друзьямъ, что они должны дивиться его философіи, что онъ потерялъ заразъ богатство, мѣсто, возлюбленную, долженъ снова взять мѣсто наставника,-- а между тѣмъ расположеніе духа его такъ же хорошо, какъ прежде.
   У него было одно утѣшеніе. Онъ не имѣлъ доли въ непопулярности, какую навлекли на себя его друзья. Таково было уваженіе, съ которымъ смотрѣли на него, что онъ былъ избранъ въ парламентъ почти безпрекословно, тогда какъ принимались самыя жестокія мѣры, чтобъ навязать торійскихъ членовъ вигскимъ корпораціямъ. Свифтъ, пріѣхавшій въ Лондонъ и уже рѣшившійся покинуть виговъ, написалъ къ Стеллъ слѣдующія замѣчательныя слова: "Торіи имѣютъ между новыми членами большинство шести противъ одного. Выборы м-ра Аддисона прошли легко, безъ спора, и я полагаю, еслибъ онъ вздумалъ сдѣлаться королемъ, то врядъ ли подучилъ бы отказъ."
   Доброжелательство, съ какимъ торіи относились къ Аддисону, дѣлаетъ ему тѣмъ болѣе чести, что онъ не покупалъ этого доброжелательства никакими уступками со своей стороны. Во время общихъ выборовъ, онъ издавалъ политическій журналъ, подъ названіемъ "Тhе Whig Examiner". Достаточно сказать, что Джонсонъ, не смотря на свои сильныя политическія предубѣжденія, провозгласилъ, что по уму этотъ журналъ выше всѣхъ произведеній Свифта въ пользу противной стороны. Когда журналъ этотъ пересталъ появляться, Свифтъ, въ письмѣ къ Стеллъ, высказалъ свою радость по случаю смерти такого могучаго антагониста. "Онъ имѣлъ право радоваться, говоритъ Джонсонъ, смерти того, кого не могъ убить." Джонсонъ прибавляетъ: "Ни въ какихъ другихъ обстоятельствахъ геніяльность Аддисона не дѣйствовала энергичнѣе, нигдѣ же выразилось яснѣе превосходство его дарованій."
   Расположеніемъ къ себѣ торіевъ Аддисонъ воспользовался, кажется, только дли того, чтобъ спасти отъ общей гибели вигской партіи нѣкоторыхъ изъ своихъ друзей. Онъ сознавалъ себя въ положеніи, обязывающемъ его рѣшительно стать на ту или другую сторону. Но положеніе Стиля и Амброза Филиппса было иное. Аддисонъ соглашался даже просить за Филиписа; имѣлъ ли онъ успѣхъ -- незнаемъ. Стиль имѣлъ два мѣста. Онъ былъ редакторомъ газеты и членомъ штемпельной коммиссіи. Первое мѣсто у него отняла, но позволили сохранить другое, въ штемпельной коммиссіи, съ подразумѣваемымъ, хотя не высказаннымъ, условіемъ, что онъ не будетъ дѣйствовать противъ новаго правительства; и по убѣжденію Аддисона, онъ довольно твердо соблюдалъ это перемиріе, въ теченіе двухъ лѣтъ съ лишкомъ.
   Итакъ, Исаакъ Биккерстасъ пересталъ говорить о политикѣ, и столбцы извѣстій, занимавшихъ третью часть его газеты, совершенно исчезли. Характеръ "Болтуна" совершенно измѣнился. Онъ сдѣлался просто рядомъ статеф о книгахъ, нравственности и обычаяхъ. Поэтому, Стиль рѣшился прекратить его и начать новое изданіе, по измѣненному плану. Объявили, что новое изданіе будетъ выходить ежедневно. На это публика смотрѣла, какъ на смѣлое или, лучше сказать, опрометчивое предпріятіе; но исходъ его вполнѣ оправдалъ увѣренность, съ какою Стиль полагался на богатство Аддисонова генія. Втораго января 1711 г. вышелъ послѣдній номеръ "Болтуна". Въ началѣ слѣдующаго марта появилась первая изъ несравненнаго ряда статей, заключавшихъ наблюденія воображаемаго зрителя надъ жизнью и литературой.
   Самъ "Зритель" былъ задуманъ и обрисованъ Аддисономъ, и почти несомнѣнно, что этотъ портретъ снятъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ съ самаго художника. "Зритель" -- джентльменъ, который, проведя юность въ усердныхъ занятіяхъ въ университетѣ, путешествовалъ по классическимъ странамъ и обращалъ большое вниманіе на замѣчательные пункты древности. Вернувшись, онъ основался въ Лондонѣ, наблюдалъ жизнь этого громаднаго города, во всѣхъ ея проявленіяхъ, ежедневно выслушивалъ остроты Виллевой кофейни, курилъ съ философами Греческой кофейни, вмѣшивался въ общество священниковъ въ Чайльдѣ и политиковъ въ Сентъ-Джемсѣ. Поутру, онъ часто прислушивается къ шуму голосовъ на биржѣ; вечеромъ его лицо постоянно виднѣется въ партерѣ Дрюриленскаго театра. Но непреодолимая застѣнчивость мѣшаетъ ему открыть ротъ, иначе, какъ въ небольшомъ кружкѣ близкихъ друзей.
   Эти друзья были сначала очерчены Стилемъ. Четыре члена этого клуба, адвокатъ, священникъ, военный и купецъ были неинтересныя фигуры, годныя только для задняго плана. Но въ двухъ остальныхъ личностяхъ, старомъ деревенскомъ баронетѣ и старомъ городскомъ кутилѣ, не смотря на неочень деликатную обрисовку, замѣчалось нѣсколько хорошихъ штриховъ. Аддисонъ взялся за грубые эскизы, ретушировалъ ихъ, раскрасилъ и сдѣлался истиннымъ творцемъ сэра Роджера де Коверли и Билля Гоникома, съ которыми всѣ мы хорошо знакомы.
   Планъ "Зрителя" можно признать и оригинальнымъ, и удивительно счастливымъ. Каждый хорошій опытъ этого ряда статей можно съ удовольствіемъ прочесть отдѣльно, между тѣмъ пятьсотъ или шестьсотъ статей составляютъ одно цѣлое, и это цѣлое имѣетъ весь интересъ романа. Надо вспомнить и то, что тогда еще не появлялось ни одного романа, представлявшаго оживленную и рѣзкую картину обыденной жизни и обычаевъ англичанъ. Ричардсонъ былъ наборщикомъ въ типографіи. Фильдингъ воровалъ птичьи гнѣзда. Смоллетъ еще не родился. Слѣдовательно, разсказъ, связующій статьи "Зрителя", первый познакомилъ нашихъ предковъ съ глубокимъ и неиспытаннымъ дотолѣ удовольствіемъ. Въ этомъ безъискусственномъ разсказѣ не было никакой натяжки. Происшествія въ немъ самыя простыя, обыденныя. Сэръ Роджеръ пріѣзжаетъ въ городъ посмотрѣть на Юдженіо -- такъ достойный баронетъ постоянно называетъ принца Евгенія; вмѣстѣ съ Зрителемъ отправляется онъ по рѣкѣ въ Спрингъ-Гардензъ; гуляетъ среди могилъ въ аббатствѣ, пугается разбойниковъ, но настолько побѣждаетъ свою робость, что рѣшается идти въ театръ, смотрѣть представленіе "Бѣдствующей матери". Зритель лѣтомъ отправляется въ гости въ Коверли-Голль, очаровывается старымъ домомъ, старымъ дворецкимъ и старымъ капелланомъ, ѣстъ молодую щуку, пойманную Биллемъ Вимблемъ, ѣдетъ въ судъ присяжныхъ и слушаетъ разсужденіе о законѣ Тома Точи. Наконецъ, въ клубѣ получается письмо отъ честнаго дворецкаго съ извѣстіемъ о смерти сэра Роджера. Билль Тоникомъ женится и исправляется въ шестьдесятъ лѣтъ. Клубъ распускается, и Зритель слагаетъ съ себя свои обязанности. Подобныя происшествія врядъ-ли могутъ составить завязку, но въ разсказѣ о нихъ столько истины, граціи, остроумія, юмору, паѳоса, знанія человѣческаго сердца и знанія свѣта, что мы плѣняемся ими, перечитывая въ сотый разъ. Мы нисколько не сомнѣваемся, что еслибъ Аддисонъ написалъ романъ по болѣе обширному плаву, этотъ романъ сталъ бы выше всѣхъ, какими мы обладаемъ. Теперь же, Аддисонъ не только величайшій изъ англійскихъ эссеистовъ, но и предвѣстникъ великихъ англійскихъ новеллистовъ.
   Мы говоримъ это объ одномъ Аддисонѣ, потому что "Зритель" есть Аддисонъ. Около трехъ-седьмыхъ журнала принадлежатъ ему; и безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что слабѣйшій изъ его опытовъ не хуже лучшихъ опытовъ его сотрудниковъ. Его лучшіе опыты близко подходятъ къ абсолютному совершенству, и мы незнаемъ, чему больше удивляться, ихъ превосходству или разнообразію. Его изобрѣтательность, кажется, никогда не слабѣетъ, и никогда ему не приходится повторяться, или истощаться. Въ его винѣ нѣтъ осадка. Онъ угощаетъ насъ подобно тому расточительному набобу, который утверждалъ, что въ бутылкѣ вина только одинъ добрый стаканъ. Едва мы вкусили первую искрометною пѣну шутки, ее удаляютъ и подносятъ къ нашимъ губамъ свѣжій нектаръ. Въ понедѣльникъ намъ предлагаютъ аллегорію, живую и остроумную, какъ аллегоріи Луціана, во вторникъ -- восточный апологъ, раскрашенный такъ же роскошно, какъ сказка Шехеразады, въ среду -- характеръ, описанный съ искусствомъ Лабрюйера, въ четвергъ -- сцену изъ обыденной жизни, равную лучшимъ главамъ "Векфильдскаго священника", въ пятницу -- какую-нибудь лукавую гораціевскую шутку по поводу фешьёнебльныхъ нелѣпостей, фижмъ, мушекъ и кукольныхъ комедій; въ субботу -- религіозныя размышленія, выдерживающія сравненія съ прекраснѣйшими страницами Массильона.
   Опасно выбирать тамъ, гдѣ столь многое заслуживаетъ величайшей похвалы. Впрочемъ, мы рѣшаемся высказать, что тому, кто желаетъ составить себѣ вѣрное понятіе объ обширности и разнообразіи дарованій Аддисона, слѣдуетъ прочесть за одинъ присѣстъ слѣдующіе листки: два посѣщенія аббатства, посѣщеніе биржи, дневникъ удалившагося отъ дѣлъ гражданина, видѣніе мирзы, приключенія мартышки и смерть сэра Роджера де Коверли {NoNo 26, 329, 69, 347, 169, 343, 517. Эти статья заключаются всѣ въ первыхъ семи томахъ. Восьмой можно считать отдѣльной книгой.}.
   По мнѣнію нашего вѣка, критическія статьи Аддисона менѣе цѣнны, чѣмъ всѣ другія его статьи въ "Зрителѣ". Однако его критическія статьи всегда свѣтлы и часто остроумны. Если принять въ соображеніе характеръ школы, въ которой онъ былъ воспитанъ, то надо сказать, что и слабѣйшія изъ нихъ дѣлаютъ ему честь. А лучшія были слишкомъ хороши для его читателей. Въ самомъ дѣлѣ, онъ не на столько отсталъ отъ нашего поколѣнія, за сколько опередилъ свое. Не было статей въ "Зрителѣ", вызвавшихъ столько насмѣшекъ и порицаній, какъ тѣ, въ которыхъ онъ протестовалъ противъ презрѣнія, съ какимъ относились къ нашимъ прекраснымъ стариннымъ пѣснямъ, и доказывалъ насмѣшникамъ, что то же самое золото, которое, подвергнутое полировкѣ и шлифовкѣ, придаетъ блескъ "Энеидѣ" и одамъ Горація, примѣшано къ грубой окалинѣ Чеви-Чеза. {Chevy Chase -- названій одной изъ англійскихъ пѣсенъ XV столѣтія.}
   Be мудрено, что успѣхъ "Зрителя" былъ таковъ, какого не имѣло ни одно подобное изданіе. Сначала расходилось ежедневно три тысячи экземпляровъ. Это число постепенно увеличивалось и доходило почти до четырехъ тысячъ, когда была установлена штемпельная пошлина. Эта пошлина убила множество журналовъ. Но "Зритель" держался крѣпко, удвоилъ цѣну, и не смотря на то, что распродажа уменьшилась, все-таки приносилъ большой доходъ, какъ государству, такъ и авторамъ. Требованіе нѣкоторыхъ нумеровъ было безмѣрно. Иныхъ, говорятъ, спрашивалось до двадцати тысячъ экземпляровъ. Но это было не все. Имѣть каждое утро No "Зрителя" вмѣстѣ съ чаемъ и булками было роскошью, которую не многіе могли себѣ позволить. Большинство ожидало, пока выйдетъ достаточное число опытовъ, чтобы составить томъ. Тогда немедленно раскупалось до десяти тысячъ экземпляровъ каждаго тома и требовались новыя изданія. Не должно забывать, что тогда населеніе Англія не составляло, кажется, и третьей части теперешняго. А число англичанъ, имѣвшихъ привычку читать, вѣроятно не составляло и шестой части настоящаго числа. Фермеръ или лавочникъ, находившіе какое-нибудь удовольствіе въ литературѣ, были рѣдкостью. Мало того: отыскался бы не одинъ представитель шира, въ замкѣ котораго не нашлось бы и десяти книгъ, включая сюда рецептурную книгу и книгу о коновальномъ искусствѣ. При такихъ обстоятельствахъ, продажу "Зрителя" надо считать доказательствомъ такой же популярности, какою пользовались въ наше время удачнѣйшія произведенія Вальтетъ Скотта и Диккенса.
   Въ концѣ 1712 г. прекратился выходъ "Зрителя." Вѣроятно, пробудилось сознаніе, что круглолицый джентльменъ съ своимъ клубомъ достаточно знакомы городу; что пора удалить ихъ и замѣнить новымъ родомъ личностей. Черезъ нѣсколько недѣль вышелъ первый нумеръ "Опекуна." Но какъ рожденіе, такъ и смерть "Опекуна" были несчастны. Онъ началъ скукой и скончался въ бурѣ партій. Первоначальный планъ былъ плохъ. Аддисонъ началъ участвовать только послѣ появленія шестидесяти-шести нумеровъ, а тогда уже не было возможности сдѣлать изъ"Опекуна" то, чѣмъ былъ "Зритель", Несторъ Айронсайдзъ и м-съ Лизардзъ были личности, которымъ даже Аддисонъ не могъ придать интереса. Онъ могъ доставить только нѣсколько превосходныхъ опытовъ, какъ серьёзныхъ, такъ и комичныхъ -- и это онъ исполнилъ.
   Вопросъ, почему Аддисонъ не помогалъ "Опекуну" въ первые два мѣсяца существованія журнала, затруднялъ его біографовъ и издателей, но для насъ онъ разрѣшается очень легко. Онъ тогда занимался постановкою на сцену своего "Катона."
   Первые четыре акта этой драмы лежали въ его конторкѣ со времени возвращенія изъ Италіи. Его скромную и щекотливую натуру страшила возможность публичнаго и постыднаго фьяско, и хотя всѣ, видѣвшіе рукопись, громко восхваляли ее, нѣкоторые предполагали, что публикѣ можетъ наскучить даже очень хорошее краснорѣчіе и совѣтовали Аддисону напечатать пьесу, не рискуя на представленіе. Наконецъ, послѣ многихъ опасеній, поэтъ уступилъ настойчивости своихъ политическихъ друзей, надѣявшихся, что публика увидитъ нѣкоторою аналогію между послѣдователями Цезаря и торіями, между Семпроніемъ и вигами-отступниками, между Катономъ, до конца отстаивающимъ вольности Рима, кучкой патріотовъ, которая твердо стояла вокругъ Галифакса и Вартона.
   Аддисонъ отдалъ пьесу директорамъ Дрюриленскаго театра, не выговоривши себѣ никакой личной выгоды. Поэтому, они сочли долгомъ не жалѣть вздержекъ на постановку и костюмы. Правда, декораціи не понравились бы только опытному глазу м-ра Макриди. Одежда Юбы блистала золотомъ, фижмы Марціи не погнушалась бы надѣть любая герцогиня въ день своего рожденія, а на Катонѣ красовался парикъ, стоившій пятьдесятъ гиней. Попъ написалъ прологъ, полный несомнѣннаго достоинства и ума. Роль героя превосходно исполнилъ Бутъ. Стиль взялся наполнить театръ. Ложи сверкали звѣздами перовъ, стоявшихъ въ оппозиціи. Въ партерѣ толпились внимательные и дружелюбные слушатели изъ адвокатскихъ корпорацій и литературныхъ кофеенъ. Сэръ Джильвертъ Гиткотъ, директоръ Англійскаго банка, находился во главѣ сильнаго корпуса союзниковъ изъ Сити, горячихъ людей и искреннихъ виговъ, но лучше извѣстныхъ въ Джонатиновой и Гарравейской кофейняхъ, чѣмъ въ кругу умниковъ и критиковъ.
   Эти предосторожности были совершенно излишни. Торіи, какъ корпорація, не чувствовали нерасположенія къ Аддисону. И такъ какъ они высказывали глубокое уваженіе къ закону и преданію и ненависть къ народнымъ возмущеніямъ и регулярной арміи, то и не въ ихъ интересѣ было примѣнять къ себѣ упреки, дѣлаемые великому военному вождю и демагогу, который съ помощью легіоновъ и черви, опрокинулъ всѣ древнія учрежденія своего отечества. Вслѣдствіе этого всѣ аплодисменты членовъ китъ-катскаго клуба находили отголосокъ у высокоцерковниковъ -- членовъ октябрскаго клуба; и наконецъ занавѣсъ упалъ среди грома единодушныхъ рукоплесканій.
   "Опекунъ" описалъ восторгъ и удивленіе города въ такихъ выраженіяхъ, которыя мы могли бы счесть пристрастными, еслибъ то же самое не повторилось въ "Испытателѣ" органѣ министерства. Правда, торіи нашли въ поведеніи своихъ противниковъ много предметовъ для насмѣшки. Стиль, въ этомъ, какъ и во многихъ другихъ случаяхъ, выказалъ больше усердія, чѣмъ такта и смысла. Честные граждане, выступившіе подъ начальствомъ сэра Джибби, какъ его называли въ шутку, вѣроятно знали больше толку въ продажѣ и покупкѣ государственныхъ бумагъ, нѣмъ относительно того, въ какихъ мѣстахъ пьесы слѣдуетъ шикать и въ какихъ хлопать, и навлекли на себя насмѣшки, сдѣлавши лицемѣра Семпронія своимъ фаворитомъ и рукоплеская его неискреннимъ, высокопарнымъ фразамъ усерднѣе, чѣмъ спокойному краснорѣчію Катона. Также и Вартонъ, имѣвшій невѣроятное безстыдство апплодировать стихамъ, говорящимъ о бѣгствѣ отъ благоденствующаго порока и отъ власти нечестивыхъ людей и о предпочтеніи положенія частнаго человѣка, не избѣжалъ сарказмовъ людей, справедливо полагавшихъ, что самый нечестивый и порочный предметъ, отъ котораго онъ могъ бѣжать, былъ онъ санъ. Эпилогъ, написанный Гартомъ, ревностнымъ вигомъ, строго и не безъ основанія порицался, какъ неблагородный и неумѣстный. Но даже самые ярые торійскіе писатели называли Аддисона умнымъ и добродѣтельнымъ джентльменомъ, дружба котораго осчастливила многихъ людей обѣихъ партій и имя котораго не слѣдовало вмѣшивать въ раздоры этихъ партій.
   Изъ всѣхъ шутокъ, смущавшихъ торжество вигской партіи -- самой жестокой и удачной была шутка Болингброка. Онъ пригласилъ во время антракта въ свою ложу Бута, и передъ цѣлымъ театромъ подарилъ ему кошелекъ съ пятидесятью гинеями, за то, что онъ такъ хорошо защищалъ дѣло свободы противъ вѣчнаго диктатора. Это было язвительнымъ намекомъ на Марльборо, который незадолго до своего паденія, пытался получить патентъ, дѣлавшій его пожизненнымъ главнокомандующимъ.
   Это происходило въ апрѣлѣ, а сто тридцать лѣтъ тому назадъ апрѣль считался очень поздней порой лондонскаго сезона. Однако, "Катонъ" давался еще въ продолженіе цѣлаго мѣсяца, постоянно наполняя театръ и принося ему вдвое больше противъ обычнаго въ весенній сезонъ барыша. Лѣтомъ, дрюриленская труппа отправилась на актъ въ Оксфордъ, и тамъ трагедія Аддисона давалась нѣсколько разъ передъ толпою слушателей, сохранившихъ нѣжное воспоминаніе объ его дарованіяхъ и достоинствахъ. Студенты начинали осаждать театръ съ утра, и къ полудню всѣ мѣста были заняты.
   Мы полагаемъ, что публика сдѣлала свое заключеніе о достоинствахъ пьесы, имѣвшей такой необыкновенный эффектъ. Было бы нелѣпо сравнить ее съ образцовыми произведеніями искусства аттической сцены, съ великими англійскими драмами временъ Елисаветы даже съ произведеніями Шиллера въ эпоху его возмужалости. Во ея діалоги слогъ превосходны и даютъ ей право на высокое мѣсто между пьесами, написанными по французскимъ образцамъ. Нельзя ее конечно поставить на ряду съ "Аталіей" или "Сауломъ", но, мы полагаемъ, она не ниже "Цинны", и навѣрно выше всѣхъ другихъ англійскихъ трагедій той же школы, выше многихъ пьесъ Корнеля, Вольтера и Альфьери и выше нѣкоторыхъ пьесъ Расина. Какъ бы то ни было, мы почти не сомнѣваемся, что "Катонъ" поднялъ славу Аддисона въ глазахъ его современниковъ не менѣе "Болтуна", "Зрителя" и "Фригольдера", соединенныхъ вмѣстѣ.
   Скромность и добродушіе счастливаго драматурга смирили даже злобу фикціи. Но какъ видно, литературная зависть -- страсть болѣе непримиримая, чѣмъ духъ партій. Самое жестокое нападеніе на вигскую трагедію было сдѣлано со стороны ревностнаго вига. Джонъ Деннисъ напечаталъ "Замѣтки о Катонѣ", написанныя довольно остро, но очень грубо и жестко. Аддисонъ не защищался и не мстилъ. Онъ могъ бы превосходно защищать нѣкоторые пункты, а отмстить было бы еще легче, потому что Деннисъ писалъ плохія комедіи, плохія трагедіи и плохія оды, кромѣ того, онъ былъ надѣленъ экцентричностями и слабостями, возбуждавшими глубокій смѣхъ; а въ искусствѣ представлять въ смѣшномъ свѣтѣ нелѣпую книгу или нелѣпаго человѣка Аддисонъ не имѣлъ соперниковъ. Однако, спокойно сознавая свое превосходство, онъ съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на своего противника, нравъ котораго, отъ природы раздражительный и мрачный, сдѣлался еще болѣе желчнымъ, вслѣдствіе нужды, полемики и литературныхъ неудачъ.
   Но, между молодыми кандидатами на благорасположеніе Аддисона, былъ одинъ отличавшійся отъ всѣхъ остальныхъ, сколько своими талантами, столько же, кажется, и злостью и неискренностью. Попу было только двадцать-пять лѣтъ. Не его дарованія достигли полной зрѣлости; и его лучшая поэма, "Похищеніе локона", только-что вышла въ свѣтъ. Аддисонъ всегда громко восхищался его геніемъ. Но Аддисонъ рано замѣтилъ то, что могли бы замѣтить и менѣе проницательные глаза, а именно, что маленькій, уродливый, болѣзненный юноша горячо желалъ отомстить обществу за неблагосклонность природы, "Зритель" похвалилъ "Опытъ о критикѣ" съ сердечной теплотою, но кротко замѣтилъ, что автору такой превосходной поэмы слѣдовало бы избѣгать злостныхъ намековъ на личности. Попъ, не смотря на то, что былъ больше оскорбленъ выговоромъ, чѣмъ обрадованъ похвалой, поблагодарилъ за поученіе и обѣщалъ воспользоваться имъ. Оба писателя продолжали обмѣниваться любезностями, совѣтами и небольшими услугами. Аддисонъ публично превозносилъ мелкія пьесы Попа, а Попъ написалъ Аддисону прологъ. Это продолжалось не долго. Попъ ненавидѣлъ Денниса, котораго самъ же обидѣлъ безъ всякаго повода. Появленіе "Замѣтою о Катонѣ" доставило желчному поэту случай выместить свою злобу подъ предлогомъ дружбы, и подобны! случай не могъ не быть пріятнымъ для натуры, безпощадной въ своей непріязни и всегда предпочитавшей извилистый путь прямому. Поэтому, онъ напечаталъ "Разсказъ о бѣшенствѣ Джона Денниса". Но Попъ не расчелъ своихъ силъ. Онъ былъ большимъ мастеромъ на брань и сарказмъ, умѣлъ разобрать характеръ въ изящныхъ и звучныхъ куплетахъ, блестящихъ антитезами, но драматическаго таланта былъ совершенно лишенъ. Напиши онъ на Денниса пасквиль, подобный пасквилю на Аттика или Спора, старый ворчунъ былъ бы разбитъ въ прахъ. Но Попъ, писавшій діалогъ, походилъ, по выраженію и Горація него самого -- на волка, который, вмѣсто того, чтобы кусаться, вздумалъ бы лягаться, или обезьяну, пробующую жалить. Разсказъ совершенно пустъ. Аргументовъ нѣтъ и тѣни; а каламбуры такого роду, что даже въ фарсѣ они вызвали бы свистки райка. Деннисъ бѣснуется по поводу драмы (drama), а сидѣлка полагаетъ, что онъ требуетъ чарочки (dram). "Въ трагедіи,-- кричитъ онъ,-- нѣтъ ни перипетій, ни перемѣнъ судьбы, да и вовсе нѣтъ никакихъ перемѣнъ"(change). "Пожалуйста, добрый сэръ,-- говоритъ старуха,-- не сердитесь, я принесу сдачу (change)." Это не совсѣмъ похоже на шутки Аддисона.
   Нѣтъ сомнѣнія, что Аддисонъ видѣлъ насквозь это офиціальное усердіе и былъ глубоко огорченъ имъ. Такой безумный и злой памфлетъ не могъ сдѣлать ему добра, а еслибъ стали предполагать его участіе въ немъ, то положительно сдѣлалъ бы вредъ. Одаренный несравненнымъ искусствомъ представлять все въ смѣшномъ свѣтѣ, онъ никогда, даже и защищая себя, не забывалъ вѣжливости и гуманности, и не имѣлъ желаніи позволить другимъ, подъ прикрытіемъ его славы и интересовъ, наносить оскорбленіи, отъ которыхъ самъ постоянно удерживался. Поэтому, онъ объявилъ, что не принималъ участія въ этомъ дѣлѣ, что не одобряетъ его, и еслибъ сталъ отвѣчать на замѣтки, то отвѣчалъ бы какъ джентльменъ,-- и все это онъ постарался сообщить Деннису. Попъ былъ глубоко оскорбленъ, и этому столкновенію мы готовы приписать ненависть, которую Попъ питалъ съ тѣхъ поръ къ Аддисону.
   Въ сентябрѣ 1713 года "Опекунъ" пересталъ выходить. Стиль помѣшался на политикѣ. На послѣднихъ всеобщихъ выборахъ онъ былъ выбранъ членомъ за Стокбриджъ, и расчитывалъ играть первую роль въ парламентѣ. Громадный успѣхъ "Болтуна" и "Зрителя" вскружилъ ему голову. Онъ былъ издателемъ обѣихъ газетъ, и не подозрѣвалъ, что онѣ вполнѣ обязаны своимъ вліяніемъ и популярностью таланту его пріятеля. Тщеславіе, честолюбіе и духъ фикцій довели его запальчивость до такой степени, что онъ ежедневно чѣмъ-нибудь оскорблялъ здравый смыслъ и тактъ человѣка. Всѣ благоразумные и умѣренные члены его партіи сожалѣли и порицали его безуміе. "Бѣдный Дикъ,-- писалъ Аддисонъ,-- причиняетъ мнѣ тысячу безпокойствъ, и я бы желалъ, чтобъ его усердіе къ обществу не повредило ему самому. Но онъ послалъ мнѣ сказать, что рѣшился продолжать, и что всѣ мои совѣты относительно этого не будутъ имѣть вѣса".
   Стиль основалъ политическую газету подъ названіемъ "Англичанинь", которая, не будучи поддерживаема статьями Аддисона, совершенно не имѣла успѣха. Этимъ журналомъ, нѣсколькими другими сочиненіями того же рода и своими выходками въ первое засѣданіе новаго парламента онъ дотого вооружилъ противъ себя торіевъ, что они рѣшились исключить его. Виги храбро отстаивали, по не могли удержать его. Всѣ безпристрастные люди считали резолюцію объ исключеніи дѣломъ тиранніи, злоупотребленіемъ силы большинства. Но запальчивость и сумасбродства Стиля, вовсе не оправдывая рѣшенія, принятаго его врагами, совершенно оттолкнули его друзей, и онъ не могъ вернуть себѣ мѣста, пріобрѣтеннаго имъ сначала въ общественномъ уваженіи.
   Около этого времени, Аддисонъ задумалъ прибавить восьмой томъ къ "Зрителю". Въ іюнѣ 1714 г. появился первый No новаго журнала и въ теченіе шести мѣсяцевъ выходили еженедѣльно по три номера. Нѣтъ ничего разительнѣе контраста, между "Анничаниномъ" и восьмымъ томомъ "Зрителя", между Стилемъ безъ Аддисона и Аддисономъ безъ Стиля. "Англичанинъ" забытъ; восьмой томъ "Зрителя" содержитъ, можетъ быть, лучшіе опыты, написанные по-англійски, какъ въ серьёзномъ, такъ и въ игривомъ тонѣ.
   Не успѣлъ кончиться этотъ томъ, какъ смерть Анны произвела полную перемѣну въ управленіи общественными дѣлами. Ударъ палъ неожиданно. Онъ нашелъ партію торіевъ разстроенною внутренними раздорами и неприготовленной ни къ какимъ великимъ усиліямъ. Гарли только что попалъ въ немилость. Полагали, что первымъ министромъ будетъ Болингброкъ. Но до передачи бѣлаго жезла королева слегла, и ея послѣднимъ общественнымъ дѣломъ на смертномъ одрѣ было слабой рукой вручить жезлъ герцогу Шрусбёри. Этотъ непредвидѣнный случай произвелъ коалицію между всѣми партіями общественныхъ дѣятелей, приверженныхъ къ протестантской династіи. Георгъ I былъ провозглашенъ безъ всякой оппозиціи. Совѣтъ, въ которомъ присутствовали передовые виги, принялъ управленіе дѣлами до прибытія новаго короля. Первымъ актомъ правителей было назначить Аддисона своимъ секретаремъ.
   Носился пустой слухъ, что ему поручили приготовить письмо королю, что слогъ этого сочиненія не удавался ему, и что правители призвали клерка, который немедленно написалъ требуемое. Нѣтъ ничего страннаго, что этотъ анекдотъ, столь лестный для посредственности, пріобрѣлъ популярность; и намъ жаль лишить невѣждъ этого утѣшенія. Но истина прежде всего. Сэръ Джемсъ Макинтошъ, который лучше всѣхъ зналъ эти времена, справедливо замѣтилъ, что Аддисонъ никогда, ни въ одномъ оффиціяльномъ документѣ не высказывалъ поползновенія на остроуміе и краснорѣчіе, и что всѣ его депеши, безъ исключенія, замѣчательны безпритязательной простотой. Всякій, знающій, какъ легко давались Аддисону его лучшіе опыты, не станетъ сомнѣваться, что еслибъ нужны были хорошо округленныя фразы, онъ съумѣлъ бы найти ихъ. Впрочемъ, мы склонны повѣрить, что анекдотъ этотъ не лишенъ основанія. Легко можетъ статься, что Аддисонъ не зналъ, пока не посовѣтовался съ опытными клерками, помнившими время пребыванія Вильгельма III на континентѣ, въ какой формѣ должно быть написано письмо отъ правящаго совѣта къ королю. Мы считаемъ весьма возможнымъ, что способнѣйшіе политики нашего времени, какъ напримѣръ, лордъ Джонъ Россель, лордъ Пальмерстонъ, сэръ Робертъ Пиль окажутся въ подобныхъ обстоятельствахъ, столь же несвѣдующими. Во всякой должности есть свои маленькія тайны, которыя самый туной изъ людей можетъ понять, приложивши немного вниманія, а величайшій изъ людей не можетъ знать по вдохновенію. Одну бумагу долженъ подписать начальникъ департамента, другую его помощникъ. Для третьей необходима собственноручная подпись короля. Одно сообщеніе нужно внести въ резсгръ, другое нѣтъ. Одинъ приговоръ пишется черными, другой красными чернилами. Способнѣйшій секретарь ирландскихъ дѣлъ, переведенный въ департаментъ ост-индскихъ дѣлъ, и способнѣйшій президентъ ост-индскаго департамента, переведенный въ военный департаментъ, могутъ встрѣтить надобность въ объясненіи подобныхъ пунктовъ; и мы не сомнѣваемся, что то же случилось и съ Аддисономъ, когда онъ сдѣлался, въ первый разъ, секретаремъ лордовъ-правителей.
   Георгъ I вступилъ въ управленіе королевствомъ, не возбудивъ ни чьей оппозиціи. Составилось новое министерство, и созванъ былъ новый парламентъ, благопріятный вигамъ. Сондерландъ былъ назначенъ лордомъ-намѣстникомъ Ирландіи, и Аддисонъ опять отправился въ Дублинъ, въ качествѣ главнаго секретаря.
   Въ Дублинѣ жилъ Свифтъ. Много было толковъ по поводу отношеній между деканомъ и секретаремъ. Отношенія этихъ замѣчательныхъ людей составляютъ интересный и пріятный эпизодъ литературной исторіи. Сначала они пристали къ одной и той же политической партіи и имѣли однихъ и тѣхъ же покровителей. Пока вигское министерство Анны было въ силѣ, поѣздки Свифта въ Лондонъ и фффиціяльное пребываніе Аддисона въ Ирландіи дали имъ возможность знать другъ друга. Оба были самыми острыми наблюдателями этого вѣка. Наблюденія другъ надъ другомъ повели ихъ къ благопріятнымъ заключеніямъ. Свифтъ отдавалъ полную справедливость рѣдкому дару слова, таившемуся подъ застѣнчивымъ видомъ Аддисона. Съ своей стороны послѣдній высмотрѣлъ много добродушія подъ строгимъ взглядомъ и манерой Свифта, и дѣйствительно, Свифтъ 1708 г и Свифтъ 1738 г. были два совершенно различные лица.
   Но дороги обоихъ пріятелей широко разошлись. Государственные люди вигской партіи благодѣтельствовали Аддисону солиднымъ образомъ. Свифта они хвалили, звали его на обѣдъ и больше ничего для него не дѣлали. Его профессія ставила ихъ въ затрудненіе. Они не могли дать ему свѣтскаго мѣста, а давши духовныя высшія мѣста автору "The Tale of the Tub", они могли произвести соблазнъ въ публикѣ, не имѣвшей высокаго мнѣнія объ ихъ правовѣріи. Свифтъ не умѣлъ и не хотѣлъ понять затрудненій, мѣшавшихъ Сомерзу и Галифаксу служить ему, счелъ себя обиженнымъ, пожертвовалъ честью и послѣдовательностью ради мщенія, перешелъ къ торіямъ и сдѣлался самымъ грознымъ поборникомъ этой партіи. Впрочемъ, онъ скоро увидѣлъ, что старые друзья не такъ виноваты, какъ онъ полагалъ. Непріязнь, питаемая къ нему королевой и главами церкви, была неодолима; и только съ величайшими затрудненіями получилъ онъ второстепенный духовный санъ, съ условіемъ поселиться въ ненавистной ему странѣ.
   Разность въ политическихъ мнѣніяхъ произвела не ссору, но холодность между Аддисономъ и Свифтомъ. Наконецъ, они совершенно перестали видаться другъ съ другомъ. Однако между ними былъ безмолвный договоръ, подобный тому, какой существовалъ между наслѣдственными гостями Иліады.
   
   "Съ копьями нашими будемъ съ тобой и въ толпахъ расходиться.
   Множество здѣсь для меня и Троанъ и союзниковъ славныхъ;
   Буду разить, кого Богъ приведетъ и кого я постигну.
   Множество здѣсь для тебя Аргивянъ, поражай кого можешь".
   (Пѣснь VI, ст. 226--229).
   
   Нѣтъ ничего страннаго, что Аддисонъ, не клеветавшій и не оскорбившій ни кого, не клеветалъи не оскорблялъ Свифта. Но замѣчательно, что Свифтъ, для котораго ни геній, ни добродѣтель не были священны, а который, кажется, находилъ, подобно бблмпей части ренегатовъ, особенное удовольствіе въ нападеніи на прежнихъ друзей, показывалъ такъ много уваженія и привязанности къ Аддисону.
   Теперь счастіе перемѣнилось. Восшествіе на престолъ Ганноверскаго дома обезпечило въ Англіи вольности народа а въ Ирландіи господство протестантской касты. Для этой касты Свифтъ былъ ненавистнѣе всякаго другаго человѣка. Проходя по дублинскимъ улицамъ. онъ былъ провожаемъ ругательствами, даже швырками, и безъ вооруженныхъ служителей не смѣлъ дѣлать прогулки верхомъ по морскому берегу. Многіе изъ тѣхъ, кому онъ прежде былъ полезенъ, теперь поносили и оскорбляли его. Въ это время пріѣхалъ Аддисонъ. Ему совѣтовали остерегаться отъ малѣйшихъ знаковъ вниманія къ декану Св. Патрика. Онъ удивительно умно отвѣчалъ, что, можетъ быть, для людей, которыхъ ревность къ своей партіи подозрительна, необходимо избѣгать сношеній съ политическими противниками; но что тотъ, кто былъ стойкимъ вигомъ въ худшія времена, можетъ, когда правое дѣло восторжествовало, пожать руку старому пріятелю, принадлежавшему къ побѣжденнымъ торіямъ. Его ласка успокоительно подѣйствовала на гордый и жестоко оскорбленный духъ Свифта; и два великіе сатирика опять подружились.
   Тѣ изъ приверженцевъ Аддисона, которые раздѣляли его политическія мнѣнія, раздѣлили и его благосостояніе. Тиккелля онъ увезъ съ собой въ Ирландію. Боджкллю доставилъ выгодное мѣсто въ томъ же, королевствѣ. Амброза Филиппса помѣстили въ Англіи. Экцентричность и сумасбродства Стиля такъ повредили ему, что онъ получилъ только самую незначительную часть изъ того, на что считалъ себя вправѣ. Впрочемъ онъ былъ сдѣланъ найтомъ, имѣлъ мѣсто въ придворномъ штатѣ и впослѣдствіи получилъ другіе знаки благорасположенія двора.
   Аддисонъ не долго оставался въ Ирландіи. Въ 1715 г. онъ перемѣнилъ мѣсто секретаря на мѣсто въ торговомъ департаментѣ. Въ томъ же году его комедія "Барабанщикъ" была поставлена на сцену. Имя автора не было извѣстно, пьеса была принята холодно; и нѣкоторые критики выражали сомнѣнія, дѣйствительно-ли она принадлежала Аддисону. Для насъ и внутреннія и внѣшнія доказательства дѣлаютъ этотъ вопросъ рѣшеннымъ. Пьеса не изъ лучшихъ произведеній Аддисона; но она содержитъ многочисленные пассажи, которыхъ не могъ бы написать никто другой изъ извѣстныхъ намъ писателей. Она давалась вторично послѣ смерти Аддисона, и зная ея шора, публика громко апплодировала ей.
   Къ концу 1715 г., когда возмущеніе еще свирѣпствовало въ Шотландіи, Аддисонъ издалъ первый нумеръ газеты, по имени "Фригольдеръ". Между его политическими сочиненіями "Фригольдеръ" имѣетъ право на первое мѣсто. Даже въ "Зрителѣ" немного найдется серьёзныхъ статей лучше характеристики его пріятеля лорда Сомерза, и конечно ни одной сатирической статьи выше той, въ которой выведенъ тори, охотникъ за лисицами. Этотъ характеръ -- прототипъ сквайра Вестерна и обрисованъ со всей силой Фильдинга и съ деликатностью, совершенно чуждой Фильдингу. Какъ ни одно сочиненіе Аддисона не выказываетъ рѣзче его геніяльности, такъ ни одно не дѣлаетъ болѣе чести его нравственному характеру. Трудно пріискать выраженія вполнѣ достойныя мягкости и гуманности политическаго писателя, который даже въ возбужденное время гражданской войны никогда не доходитъ до неприличнаго раздраженія. Оксфордъ, какъ извѣстно, былъ тогда опорой торизма. На High Street неоднократно появлялись штыки для усмиренія недовольныхъ студентовъ; и измѣнники, преслѣдуемые посланцами правительства, скрывались на чердакахъ многихъ коллегій. Однако даже въ подобныхъ обстоятельствахъ, увѣщаніе, сказанное Аддисономъ университету, было удивительно мягко, почтительно и даже нѣжно. Въ самомъ дѣлѣ, сердце его не допускало обращаться жестко даже съ вымышленными лицами. Его охотникъ лисицъ, несмотря на невѣжество, глупость и запальчивость, въ душѣ добрый малый, я подъ конецъ милосердіе короля обращаетъ его на путь истины. Стиль былъ недоволенъ умѣренностью своего пріятеля, и сознаваясь, что "Фригольдеръ" превосходенъ, жаловался въ то же время, что министерство играло на лютнѣ, когда нужно трубить въ трубу. Поэтому, онъ рѣшился съиграть фанфару на свой ладъ, и попытался поднять духъ націи посредствомъ газеты подъ названіемъ "Городская молва", которая теперь настолько же забыта, какъ и его "Англичанинъ", его "Кризисъ", его "Письмо къ Бэйлифу Стокбриджа", его "Читатель" -- словомъ все, написанное имъ безъ помощи Аддисона.
   Въ томъ же самомъ году, въ которомъ игрался "Барабанщикъ" и появились первые нумера "Фригольдера", между Попомъ и Аддисономъ поселилось полное отчужденіе. Аддисонъ съ самаго начала видѣлъ, что Попъ фальшивый и злой человѣкъ. Попъ замѣтилъ, что Аддисонъ завистливъ. Это открытіе произошло страннымъ образомъ. Попъ написалъ "Похищеніе локона" въ двухъ пѣсняхъ, не примѣшивая сверхъестественныхъ дѣятелей. Этимъ двумъ пѣснямъ громко рукоплескали, и Аддисонъ громче всѣхъ. Тогда Попъ задумалъ Сильфовъ и Гномовъ, Аріеля, Моментиллу, Крисписсу и Умбріеля, и рѣшился переплести миѳологію Розенкрейцеровъ съ прежней завязкой. Онъ обратился къ Аддисону за совѣтомъ. Послѣдній сказалъ, что поэма въ ея настоящемъ видѣ восхитительная вещица, и умолялъ Попа не рѣшаться поправлять того, что превосходно. Попъ потомъ объявлялъ, что этотъ коварный совѣтъ впервые открылъ его глаза на низость того, кто далъ его.
   Несомнѣнно, что планъ Попа былъ въ высшей степени остроумецъ и впослѣдствіи онъ весьма искусно и успѣшно выполнилъ его. Но развѣ изъ этого необходимо вытекаетъ, что совѣтъ Аддисона былъ дуренъ? И если совѣтъ Аддисона былъ дуренъ, то дѣйствительно ли изъ этого слѣдуетъ, что онъ былъ данъ изъ дурныхъ видовъ. Если нашъ пріятель спроситъ насъ, посовѣтуемъ ли мы ему рисковать всѣмъ состояніемъ въ лоттереѣ, въ которой за него одинъ шансъ изъ десяти, мы всѣми силами постараемся отклонить его отъ такого рискованнаго намѣренія. Будь онъ даже такъ счастливъ, что выигралъ тридцать тысячъ ф., и тутъ мы не согласимся, что совѣтъ нашъ былъ дуренъ, и конечно сочтемъ верхомъ несправедливости съ его стороны обвинять васъ въ томъ, что недоброжелательство внушило совѣтъ нашъ. Мы находимъ совѣтъ Аддисона хорошимъ совѣтомъ. Онъ имѣлъ своимъ основаніемъ здравый принципъ, результатъ обширной и долгой опытности. Общее правило, что удачное произведеніе воображенія, имѣвшее успѣхъ, не слѣдуетъ передѣлывать, несомнѣнно. Въ настоящій моментъ мы не можемъ припомнить un одного примѣра, исключая "Похищенія локона", въ которомъ нарушеніе этого правила сопровождалось бы счастливымъ результатомъ. Тассо передѣлалъ свой "Іерусалимъ", Акенсайдъ -- свои "Удовольствія воображенія" и "Посланіе къ Куріону". Самъ Попъ, ободренный, безъ сомнѣнія, успѣхомъ, съ какимъ ему удалось расширить и передѣлать свою поэму, сдѣлалъ такой же опытъ надъ "Дунсіадой". Всѣ эти попытки были неудачны. Кто же могъ предвидѣть, что Попъ, разъ въ жизни, будетъ въ состояніи сдѣлать то, чего не могъ самъ сдѣлать вторично и чего никто другое не дѣлалъ?
   Совѣтъ Аддисона былъ хорошъ. Но, будь онъ дуренъ, отчего мы могли бы назвать его безчестнымъ? Скоттъ повѣствуетъ, что одинъ изъ его лучшихъ пріятелей предсказалъ паденіе Беверли". Гердеръ заклиналъ Гёте не брать такого неблагодарнаго сюжета, какъ "Фауста". Юмъ пытался отклонить Робертсона отъ намѣренія писать "Исторію Карла V". Самъ Попъ находился въ числѣ тѣхъ, которые предсказывали, что "Катонъ" не будетъ имѣть успѣха на сценѣ, и совѣтовали Аддисону напечатать его, не рискуя на представленіе. Но Скоттъ, Гёте, Робертсонъ и Аддисонъ настолько обладали здравымъ смысломъ и великодушіемъ, что вѣрили добрымъ намѣреніямъ своихъ совѣтниковъ. Сердце Попа было не таково.
   Въ 1715 г., занятый переводомъ "Иліады", онъ встрѣтилъ Аддисона въ кофейнѣ. Филиппсъ и Боджилль были тамъ, но ихъ властелинъ отдѣлался отъ нихъ и пригласилъ Попа отобѣдать съ нимъ вдвоемъ. Послѣ обѣда, Аддисонъ объявилъ, что онъ находится въ затрудненіи, которое желаетъ объяснить. "Тиккель,-- сказалъ онъ,-- нѣсколько времени тому назадъ перевелъ первую книгу "Иліады". Я обѣщалъ просмотрѣть и исправить ее. Поэтому не могу просить позволенія видѣть вашъ переводъ, это было бы нечестно." Попъ далъ учтивый отвѣтъ и попросилъ позволенія показать свой переводъ второй книги. Аддисонъ охотно согласился и возвратилъ ее съ горячими похвалами.
   Переводъ Тиккелля появился вскорѣ послѣ этого разговора. Въ предисловіи Тиккелль отклонялъ всякое притязаніе на соперничество. Онъ объявилъ, что не будетъ продолжать перевода "Иліады", что предоставляетъ это предпріятіе дарованіямъ, которыя признавалъ выше своихъ. Единственная цѣль, заставившая его напечатать этотъ образчикъ, говорилъ онъ, это -- предупредить публику въ пользу перевода "Одиссеи", который идетъ довольно успѣшно.
   Аддисонъ и преданные послѣдователи Аддисона назвали оба перевода хорошими, по утверждали, что переводъ Тиккелля вѣрнѣе. Городъ далъ рѣшительное предпочтеніе переводу Попа. Мы не думаемъ, чтобъ стоило труда рѣшать этотъ вопросъ литературнаго первенства. Ни про котораго изъ соперниковъ нельзя сказать, чтобы онъ перевелъ "Иліаду", если не примѣнить слова "переводъ" въ томъ смыслѣ, какое оно имѣетъ въ "Снѣ въ лѣтнюю ночь". Когда Боттомъ появляется съ головой осла, вмѣсто своей собственной, Питеръ Квинсъ восклицаетъ: "Помилуй Боттомъ, что съ тобою? ты переведенъ." Безъ сомнѣнія и читатели, какъ Попа, такъ и Тиккелля, могутъ воскликнуть въ томъ же смыслѣ: "Помилуй Гомеръ, ты въ самомъ дѣлѣ переведенъ."
   Наши читатели, надѣемся, согласятся съ нами въ томъ, что ни одинъ человѣкъ, въ положеніи Аддисона, не могъ бы поступить честнѣе и добрѣе какъ относительно Попа, такъ и Тиккеля. Но въ умѣ Попа возникло гнусное подозрѣніе. Онъ вообразилъ и вскорѣ твердо убѣдился, что противъ его славы и удачи составленъ глубокій заговоръ; что хотѣли унизить цѣну произведенія, на которомъ онъ полагалъ свою репутацію; что хотѣли уничтожить подписку, на которой основывалась его надежда на довольство. Съ этою цѣлью, Аддисонъ сдѣлалъ другой переводъ. Тиккелль согласился усыновить его, а остроумцы Боттоновой кофейни взялись расхвалить его.
   Есть ли какія-нибудь внѣшнія доказательства для поддержки этого важнаго обвиненія? Отвѣтъ коротокъ:-- рѣшительно никакихъ.
   Есть ли какія-нибудь внутреннія свидѣтельства, доказывающія, что Аддисонъ авторъ этого перевода? Было ли это сочиненіемъ, котораго Тиккелль не въ состояніи былъ написать? Разумѣется нѣтъ. Тиккелль былъ общникъ Оксфордской коллегіи, и вѣроятно могъ перевести "Иліаду"; а какъ версификаторъ, онъ былъ выше своего пріятеля. Мы не слыхали, чтобы Попъ претендовалъ на открытіе особенныхъ выраженій, свойственныхъ Аддисону. Даже и въ случаѣ ихъ открытія, они легко объясняются предположеніемъ, что Аддисонъ поправлялъ строфы своего пріятеля, въ чемъ онъ самъ признавался.
   Есть ли что-нибудь въ характерѣ обвиняемыхъ лицъ, дѣлающее это обвиненіе вѣроятнымъ? Мы съ увѣренностію отвѣчаемъ: ничего. Самъ Попъ долго спустя послѣ этой исторіи описывалъ Тиккеля, какъ очень честнаго и достойнаго человѣка. Аддисонъ, въ продолженіи многихъ лѣтъ, постоянно находился на глазахъ публики. Литературные соперники, политическіе противники слѣдили за нимъ. Но, ни литературная зависть, ни факція, въ моментѣ даже крайняго раздраженія, ни разу не обвиняли его въ уклоненіи отъ законовъ чести и общественной нравственности. Будь онъ, въ самомъ дѣлѣ, человѣкомъ, завистливымъ и способнымъ опуститься до подлыхъ и злобныхъ хитростей, съ цѣлью вредить своимъ соперникамъ,-- развѣ эти пороки могли бы такъ долго скрываться? Онъ писалъ трагедіи: оскорблялъ ли онъ когда-нибудь Роу? Онъ сочинялъ комедіи: не отдавалъ ли онъ полной справедливости Конгриву, и не оказывалъ ли помощи Стилю? Онъ былъ памфлетистъ: развѣ его добродушіе и великодушіе не были признаны Свифтомъ, его соперникомъ въ славѣ и противникомъ въ политикѣ?
   Чтобы Тиккилль былъ способенъ на подлость, кажется намъ въ высшей степени невѣроятнымъ. Чтобы Аддисонъ былъ способенъ на подлость, кажется пэмъ въ высшей степени невѣроятнымъ. По чтобы эти двѣ личности соединились на нодлость, кажется намъ въ десять разъ болѣе невѣроятнымъ. Все, что намъ извѣстно объ ихъ сношеніяхъ, убѣждаетъ насъ, что это не были сношенія двухъ сообщниковъ въ преступленіи. Вотъ нѣсколько строчекъ изъ стихотворенія, въ которомъ Тиккелъ излилъ свою печаль надъ гробомъ Аддисона.
   
   "Or dost thou warn poor mortals left behind,
   A task well suited to thy gentle mind?
   Oh, if sometimes thy spotless form descend,
   To me thine aid, thou guardian genius, lend.
   When rage misguides me, or when fear alarms,
   When pain distresses, or when pleasure charms,
   In silent whisperings purer thoughts impart,
   And turn from ill а frail and feeble heart;
   Lead through the paths thy virtue trod before,
   Till bliss shall join, nor death can part us more." (*)
   (*) "Или ты предостерегаешь бѣдныхъ, оставленныхъ за тобою смертныхъ?-- дѣло приличное твоей кроткой душѣ. О! если иногда твоя непорочная тѣнь спустится на землю, дай мнѣ твою помощь, мой ангелъ хранитель. Когда ярость направляетъ меня на ложный путь, или тревожитъ страхъ, если сокрушаетъ страданье или удовольствіе плѣняетъ, тихимъ шепотомъ внуши болѣе чистыя мысли и отврати отъ зла бренное и слабое сердце; веди по тропѣ, по которой прежде ступала твоя добродѣтель, пока мы соединимся для блаженства тамъ, гдѣ смерть уже не разлучитъ насъ."
   
   Желали бы мы знать, въ какихъ словахъ этотъ ангелъ-хранитель приглашалъ своего питомца принять участіе въ планѣ, какой издатель "Сатирика" врядъ ли рѣшился бы предложить издателю "Вѣка?" Мы не обвиняемъ Попа въ томъ, что онъ взводилъ на Аддисона обвиненіе, ложность котораго самъ зналъ. Мы нисколько не сомнѣваемся, что онъ считалъ его истиннымъ и доказательства этого онъ находилъ въ своемъ собственномъ дурномъ сердцѣ. Его жизнь была длиннымъ рядомъ обмановъ, столь низкихъ и злобныхъ, какъ тѣ, въ которыхъ онъ подозрѣвалъ Аддисона и Тиккилля. Онъ былъ весь кинжаломъ и маской. Всю жизнь онъ имѣлъ обыкновеніе обижать и оскорблять людей и отдѣлываться отъ послѣдствій обиды и оскорбленія ложью и двусмысленностью. Онъ напечаталъ пасквиль на герцога Чандоса, и когда его уличили, онъ отпирался и лгалъ. Онъ написалъ пасквиль на Аарона Гилля, и когда его уличили, онъ отпирался и лгалъ. Онъ напечаталъ еще болѣе гнусный пасквиль на леди Мери Вортли Монтегью, и когда его уличили, онъ лгалъ съ большимъ противъ обыкновеннаго безстыдствомъ и запальчивостью. Онъ расхваливалъ себя и бранилъ своихъ враговъ подъ чужими именами. Онъ воровалъ у себя свои собственныя письма и потомъ поднималъ крикъ, что его обокрали. Кромѣ обмановъ, совершенныхъ имъ изъ злобы, страха, корысти или тщеславія, были еще обманы, сдѣланные, кажется, единственно изъ любви къ искусству. Онъ привыкъ къ хитростямъ, и обманывать всѣхъ, имѣвшихъ съ нимъ дѣло, доставляло ему удовольствіе. Каковы бы ни были его цѣли, онъ всегда предпочиталъ окольные пути прямымъ. Несомнѣнно, что Попъ чувствовалъ настолько любви и уваженія къ Болингброку, насколько это было въ его натурѣ. Однако, едва Попъ успѣлъ умереть, какъ открылось, что онъ единственно изъ любви къ плутовству, оказался виновнымъ въ грубомъ обманѣ относительно Болингброка.
   Нѣтъ ничего натуральнѣе того, что подобный человѣкъ приписываетъ другимъ то же, что чувствуетъ самъ. Ему предлагаютъ прямое, правдоподобное, толковое объясненіе. Онъ увѣренъ, что это все выдумки. Относительно его поступаютъ не только въ высшей степени добросовѣстно, но даже дружески. Онъ убѣжденъ, что эти поступки просто прикрываютъ низкую интригу, цѣль которой обезчестить и раззорить его. Напрасно стали бы требовать у него доказательствъ. Онъ не имѣетъ и не нуждается ни въ какихъ, кромѣ тѣхъ, которыя находитъ въ своемъ собственномъ сердцѣ.
   Мы не знаемъ достовѣрно, дѣйствительно ли нападки Попа заставили Аддисона въ первый и послѣдній разъ прибѣгнуть къ мщенію. Мы знаемъ эту исторію только отъ Попа, который разсказываетъ ее такимъ образомъ. Появился памфлетъ, содержавшій въ себѣ порицанія, живо затронувшія Попа. Какого рода были эти порицанія и имѣлъ ли онъ право жаловаться на нихъ,-- мы не имѣемъ возможности рѣшить теперь. Графъ Воррикъ, испорченный и сумасбродный юноша, питавшій къ Аддисону то чувство, какое обыкновенно подобные юноши питаютъ къ своимъ лучшимъ друзьямъ, сказалъ Попу -- справедливо ли или нѣтъ -- что этотъ памфлетъ былъ написанъ по указанію Аддисона. Когда мы подумаемъ, какъ преувеличиваются всякія исторіи, переходя даже отъ одного честнаго человѣка къ другому, и вспомнимъ при этомъ, что ни Попъ, ни графъ Воррикъ не имѣютъ права на названіе честныхъ людей, то мы не очень расположены придавать большое значеніе этому анекдоту.
   Достовѣрно одно, что Попъ пришелъ въ ярость. Онъ уже сдѣлалъ очеркъ характера Аттика въ прозѣ. Полный гнѣва, онъ обратилъ эту прозу въ блестящіе и энергичные стихи, которые каждый знаетъ наизустъ, или долженъ бы знать наизусть, и послалъ ихъ къ Аддисону. Одно обвиненіе, очень искусно выдвинутое Попомъ, было вѣроятно, не безъ основанія. Мы готовы вѣрить, что Аддисонъ черезчуръ любилъ предсѣдательствовать въ кружкѣ смиренныхъ друзей. Что касается до другихъ обвиненій, заключавшихся въ этихъ знаменитыхъ стихахъ, то врядъ ли доказана справедливость хотя одного изъ нихъ, а нѣкоторыя несомнѣнно-ложны. Что Аддисонъ не имѣлъ обыкновенія "губить слабой похвалой", это видно изъ безчисленныхъ мѣстъ въ его сочиненіяхъ, а особенно изъ тѣхъ, гдѣ онъ говоритъ о Попъ. И не только несправедливо, но просто смѣшно характеризовать человѣка, устроившаго благосостояніе почти каждаго изъ его близкихъ друзей, "столь обязательнымъ, что онъ никогда не обязывалъ."
   Мы не можемъ сомнѣваться, что Аддисона глубоко уколола сатира Попа. Въ высшей степени вѣроятно и то, что онъ сознавалъ въ себѣ одну изъ слабостей, въ которыхъ его упрекали. Но мы твердо вѣримъ, что въ своемъ сердцѣ онъ нашелъ оправданіе важнѣйшей часта обвиненія. Онъ остался вѣренъ себѣ. Оружіемъ сатирика онъ умѣлъ владѣть еще лучше, чѣмъ Попъ, и за темой тоже не стало бы дѣло. Уродливое и болѣзненное тѣло, одушевляемое еще болѣе уродливымъ и болѣзненнымъ духомъ; злость и зависть, слегка прикрытыя благородными доброжелательными чувствами, подобными тѣмъ, которыми сэръ Питеръ Тизль восхищался въ м-рѣ Джозефѣ Сореесѣ; слабое, болѣзненное распутство, гнусная любовь къ грязнымъ и мерзостнымъ образамъ -- вотъ свойства, какими геній, менѣе могучій, чѣмъ тотъ, которому мы обязаны "Зрителемъ", могъ бы легко возбудить смѣхъ и ненависть человѣчества. Сверхъ того, Аддисонъ имѣлъ въ своемъ распоряженіи другія средства мщенія, которыми дурной человѣкъ не посовѣстился бы воспользоваться. Онъ былъ человѣкомъ власти. Попъ былъ католикъ; а въ эти времена, министру было легко досадить самому невинному католику безчисленными мелкими обидами. Попъ, почти двадцатью годами позже, говорилъ, что "только снисходительность правительства позволяла ему жить въ покоѣ". "Примите въ разсчетъ, восклицаетъ онъ, непріятности, которыя человѣкъ съ вѣсомъ и высокимъ положеніемъ можетъ причинить частному лицу, въ силу уголовныхъ законовъ и другихъ невыгодъ". Пріятно подумать, что единственное мщеніе Аддисона состояло въ томъ, что онъ написалъ въ "Фригольдеръ" горячую похвалу "Иліадѣ" и убѣждалъ всѣхъ друзей просвѣщенія вписать свое имя въ листъ подписчиковъ. Судя по изданнымъ уже образцамъ, нельзя сомнѣваться, говорилъ онъ, что художественная рука Попа сдѣлаетъ для Гомера то же, что Драйденъ сдѣлалъ для Виргилія. Съ этого времени и до конца жизни онъ дѣйствовалъ относительно Попа, по собственному признанію послѣдняго, съ полной справедливостью. Дружба, разумѣется, пришла къ концу.
   Одною изъ причинъ, побудившихъ графа Воррика разъиграть въ этой исторіи безчестную роль сплетника, могло быть неудовольствіе, возбужденное предстоявшимъ бракомъ между его матерью и Аддисономъ. Вдовствующая графиня, происходившая изъ почтеннаго и стариннаго рода Миддльтоновъ изъ Чэрка, рода, который, во всякой другой странѣ, кромѣ Англіи, былъ бы названъ аристократичнымъ, жила въ Голландъ-Гаусѣ. Аддисонъ, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, занималъ въ Чельси маленькій домъ, бывшій прежде жилищемъ Нилли Гвиннъ. Теперь Чельси составляетъ часть Лондона, и Голландъ-Гаусъ можетъ назваться городскимъ домомъ. Но во дни Анны и Георга I молочницы и охотники бродили между зелеными изгородами и по полямъ, покрытымъ маргаритками, который ткнулись отъ Кенсингтона почти до береговъ Темзы. Аддисонъ и лэди Воррикъ были дачными сосѣдки и и сдѣлались искренними друзьями. Великій писатель и ученый пытался отвлечь юнаго лорда отъ фешенебльныхъ забавъ, состоявшихъ въ томъ, чтобы колотить городскихъ сторожей, бить окна, скатывать женщинъ въ бочкахъ съ Гольборнъ-Гилля; онъ пытался пріохотить его къ серьёзнымъ занятіямъ и добродѣтельной жизни. Впрочемъ, эти благонамѣренныя усилія принесла мало пользы и ученику, и учителю. Лордъ Воррикъ сдѣлался кутилой, а Аддисонъ влюбился. Поэты славили зрѣлую красоту графини такимъ языкомъ, который заставляетъ насъ думать, что она была прекрасная женщина, даже принимая въ разсчетъ, что въ языкѣ этомъ много лести; а ея знатность, безъ сомнѣнія, усиливала ея прелесть. Сватовство продолжалось долго. Видно по всему, что надежды влюбленнаго поднимались и упадали согласно съ тѣмъ, какъ шли дѣла его партіи. Наконецъ, его привязанность сдѣлалась до того извѣстной, что, когда онъ въ послѣдній разъ отправился въ Ирландію, Роу написалъ нѣсколько утѣшительныхъ стиховъ Хлоѣ въ Голландъ-Гаусѣ. Намъ кажется немного страннымъ, что въ этихъ стихахъ Аддисонъ названъ Лицидомъ, имя, не предвѣщавшее ничего хорошаго юношѣ, готовящемуся переплыть каналъ св. Георгія.
   Наконецъ Хлся сдалась. Дѣйствительно, Аддисонъ могъ говорить съ ней, какъ съ равной. Онъ имѣлъ основаніе разсчитывать на должность еще выше той, которой уже достигъ. Онъ получилъ наслѣдство отъ брата, умершаго мадрасскимъ губернаторомъ. Онъ купилъ помѣстье въ Воррикширѣ, при въѣздѣ въ которое его привѣтствовалъ очень сносными стихами одинъ изъ сосѣднихъ сквайровъ, поэтическій охотникъ за лисицами, Вилліамъ Сомервиль. Въ Августѣ 1716 г. газеты объявляли, что Джозефъ Аддисонъ, эсквайръ, знаменитый авторъ многихъ превосходныхъ сочиненій, въ стихахъ и прозѣ, женился на вдовствующей графинѣ Воррикъ.
   Теперь онъ поселился въ Голландъ-Гаусѣ, который можетъ похвалиться большимъ числомъ обитателей, отличавшихся въ политической и литературной исторіи, нежели всѣ другіе честные дома въ Англіи. Его портретъ и теперь еще виситъ тамъ. Черты пріятны, цвѣтъ лица замѣчательно хорошъ; но въ выраженіи мы видимъ скорѣе кротость характера, чѣмъ силу и проницательность ума.
   Вскорѣ послѣ брака онъ достигъ крайней степени гражданскаго величія. Въ теченіе нѣкотораго времени, внутренніе раздоры колебали вигское правительство, Лордъ Таунзгендъ стоялъ въ главѣ одной партіи, лордъ Сондерландъ во главѣ другой. Наконецъ, весной 1717 г. Сондерландъ восторжествовалъ. Таунзгендъ, сопровождаемый Вальполемъ и Коуперомъ, удалился отъ дѣлъ. Сондерландъ принялся пересоздавать министерство и Аддисонъ получилъ мѣсто статсъ-секретаря. Достовѣрно извѣстно, что его убѣждали взять печать, отъ которой онъ отказался. Не трудно было найти людей, въ равной степени свѣдущихъ въ офиціальномъ дѣлопроизводствѣ; и его сотоварищи знали, что не могутъ разсчитывать на его помощь въ дебатахъ. Возвышеніемъ своей популярности онъ былъ обязанъ своей безукоризненной честности и литературной славѣ.
   Но едва Аддисонъ вступилъ въ кабинетъ, какъ его здоровье стало ослабѣвать. Отъ перваго серьёзнаго приступа болѣзни онъ оправился осенью, и Винсентъ Борнъ, бывшій тогда въ Троицкой коллегіи Кембриджскаго университета, воспѣлъ его выздоровленіе въ латинскихъ стихахъ, достойныхъ самого Аддисона. Вскорѣ болѣзнь вернулась, я слѣдующей весной, сильная одышка помѣшала Аддисону отправлять свои обязанности по службѣ. Онъ отказался отъ своего мѣста, которое перешло къ его пріятелю Краггзу, молодому человѣку, который своими природными блистательными, хотя мало развитыми воспитаніемъ, дарованіями, пріятной наружностью и привлекательными манерами расположилъ къ себѣ общество, и еслибъ остался живъ, былъ бы вѣроятно самымъ грознымъ противникомъ Вальполя.
   Джозефа Юма еще не было. Поэтому, министры имѣли возможность назначить Аддисону пенсіонъ въ тысячу-пятьсотъ ф. с. въ годъ. Біографы не говорятъ, въ какой формѣ давался этотъ пенсіонъ, а освѣдомляться объ этомъ нѣтъ времени. По достовѣрно то, что Аддисонъ не покидалъ своего мѣста въ палатѣ общинъ.
   Спокойствіе духа и тѣла повидимому возстановило его здоровье я онъ радостно благодарилъ Бога, освободившаго его разомъ и отъ должностей отъ одышки. Казалось, передъ нимъ было много лѣтъ, и онъ задумалъ много сочиненій: трагедію на смерть Сократа, переводъ Псалмовъ и трактатъ объ очевидности Христіанства. Отъ послѣдняго сочиненія остался намъ отрывокъ, безъ котораго мы могли бы легко обойтись.
   Но роковой недугъ скоро вернулся и восторжествовалъ надъ всѣми медицинскими средствами. Грустно думать, что послѣдніе мѣсяцы такой жизни были омрачены, какъ семейными такъ и политическими неудовольствіями. Если вѣрить слуху, который скоро распространился, былъ вездѣ принятъ и опровергнуть котораго намъ нечѣмъ, -- жена Аддисона была надменной и властолюбивой женщиной. Говорили, что пока его здоровье было хорошо, онъ съ радостью бѣжалъ отъ вдовствующей графини и ея великолѣпной столовой, сверкавшей позолоченными девизами дома Ричей -- въ какую-нибудь таверну, гдѣ онъ могъ за бутылкой бордоскаго посмѣяться и потолковать о Виргиліъ и Буало, съ друзьями счастливѣйшаго времени. Впрочемъ, и изъ этихъ друзей не всѣ оставались у него. Различныя причины постепенно отдалили сэра Ричарда Стиля. Онъ считалъ себя за человѣка, претерпѣвшаго мученичество за политическіе принципы, и требовалъ, когда партія виговъ восторжествовала, вознагражденія за то, что перенесъ, когда она находилась въ борьбѣ. Вожди виговъ посмотрѣли на его требованія съ другой точки зрѣнія. Они полагали, что онъ своей дерзостью и блажью повредилъ какъ имъ, такъ и себѣ, и хотя не пренебрегали имъ совершенно, но раздавали ему милости довольно скупо. Естественно, что онъ сердился на нихъ, и особенно на Аддисона. Но, кажется, больше всего раздражало сэра Ричарда возвышеніе Тиккклля, котораго на 30-мъ году Аддисонъ сдѣлалъ товарищемъ статсъ-секретаря, между тѣмъ какъ онъ, издатель "Болтуна" и "Зрителя", авторъ "Кризиса", членъ за Стокбриджъ, подвергавшійся гоненію за твердую приверженность къ Ганноверскому дому, принужденъ былъ, почти въ пятьдесятъ лѣтъ, послѣ долгихъ просьбъ и жалобъ довольствоваться долей въ привилегіи Дрюриленскаго театра. Стиль самъ говоритъ въ знаменитомъ письмѣ къ Конгриву; что Аддисонъ, своимъ предпочтеніемъ къ Тиккеллю "возбудивъ глубокую непріязнь джентльменовъ", и по всему видно, что Стиль былъ однимъ изъ этихъ негодующихъ джентльменовъ.
   Пока бѣдный сэръ Ричардъ сѣтовалъ на то, что онъ называлъ недоброжелательствомъ Аддисона, возникла новая причина ссоры между ними. Новый расколъ раздиралъ партію виговъ, уже раздвоенную между собою. Внесли знаменитый билль, ограничивавшій число перовъ. Гордый герцогъ Сомерсетъ, первый въ раду между тѣми аристократами, религія которыхъ позволяла имъ засѣдать въ парламентѣ, былъ номинальнымъ авторомъ этой мѣры. Но поддерживалъ, и по правдѣ сказать, задумалъ ее первый министръ.
   Мы убѣждены, что билль этотъ былъ въ высшей степени вреденъ, и боимся, что причины, побудившія Сондерланда составить его, не дѣлали ему чести. Но нельзя отрицать, что онъ поддерживался многими изъ лучшихъ и благоразумнѣйшихъ людей того времени. И тутъ нѣтъ ничего страннаго. На памяти поколѣнія, бывшаго тогда въ полной порѣ возмужалости, королевская прерогатива такъ грубо злоупотреблялась, что на нее все-еще смотрѣли съ опасеніемъ, можетъ быть и неумѣреннымъ, принимая въ разсчетъ то особенное положеніе, въ какомъ стоянъ тогда Брауншвейгскій домъ. По мнѣнію виговъ, послѣднее министерство королевы Анны грубо злоупотребляло особенной прерогативой созданія перовъ; и даже торіи согласились, что ея величество, наполняя, какъ это потомъ называли, верхнюю палату, могла оправдываться только крайностью. По мнѣнію многихъ высокихъ авторитетовъ, теорія англійской конституціи состояла въ томъ, что три независимыя власти, государь, аристократія и общины должны постоянно сдерживать другъ друга. Если эта теорія основательна, то изъ нея, кажется, слѣдуетъ, что ставить одну изъ этихъ властей подъ полнѣйшій контроль двухъ другихъ -- будетъ нелѣпостью. По если бы число перовъ было неограниченно, то нельзя отрицать, что верхняя палата была бы подъ контролемъ короны и палаты общинъ и только ихъ умѣренности была бы обязана той властью, какую удалось бы ей сохранить.
   Стиль сталъ на сторону оппозиціи, Аддисонъ -- на сторону министерства. Стиль, въ газетѣ, называемой "Плебей", запальчиво нападалъ на билль. Сондерландъ призвалъ на помощь Аддисона, и послѣдній поспѣшилъ на призывъ. Онъ отвѣчалъ въ газетѣ "Старый Вигъ", и дѣйствительно опровергнулъ доводы Стиля. Намъ нижется, что первыя посылки обоихъ противниковъ были ложны, что, опираясь на эти посылки, Аддисонъ разсужалъ послѣдовательно, а Стиль плохо, отчего и произошло, что первый пришелъ къ ложному заключенію, а второй -- наткнулся на истину. Въ отношеніи слога, ума и гуманности Аддисонъ сохранилъ свое превосходство, Хотя труды его въ "Старомъ Вигѣ" вовсе не принадлежатъ къ числу его удачнѣйшихъ сочиненій.
   Сначала оба анонимные оппонента соблюдали законы приличія. Но на конецъ Стиль такъ забылся, что дошелъ до низкаго обвиненія главныхъ членовъ администраціи въ безнравственности. Отвѣтъ Аддисона былъ строгъ, но по нашему мнѣнію не настолько, насколько заслуживалъ того такой важный проступокъ противъ нравственности и приличіи, и, несмотря на свой справедливый гнѣвъ, онъ ни на минуту не забылъ законовъ хорошаго вкуса и благовоспитанности. Мы считаемъ своимъ долгомъ изложить одну клевету, которая часто повторялась и до сихъ поръ еще не встрѣчала противорѣчія. Въ "Biographeа Britannica" показано, что Аддисонъ называлъ Стиля "маленькій Дикки". Это повторялъ Джонсонъ, которому оно простительно, потому что онъ никогда не видалъ "Старого Вига" повторяетъ и м-съ Эйкинъ, которой это менѣе простительно, потому что она видѣла "Старого Вига". Правда, что слова "маленькій Дикки" попадаются въ "Старомъ Вигѣ" и что Стиля звали "Ричардомъ". Также справедливо и то, что слова "маленькій Исаакъ" попадаются въ "Дуэньѣ" и что Ньютона звали Исаакъ. Но мы съ полной увѣренностью утверждаемъ, что между "маленькимъ Дикки" Аддисона и Стилемъ такъ же мало общаго, какъ между "маленькимъ Исаакомъ" Шеридана и Ньютономъ. Примѣняя выраженіе "маленькій Дикки" къ Стилю, мы отнимаемъ у очень оживленной и умной страницы не только всякое остроуміе, но и всякій смыслъ. "Маленькій Дикки" было прозвище Генри Норриса, актера замѣчательно маленькаго роста, но съ большимъ юморомъ, игравшаго ростовщика Гомеца, весьма популярную роль въ Драйденовомъ "Испанскомъ монахѣ". {Мы выпишемъ весь параграфъ. Мы не въ состояніи объяснить себѣ, какимъ образомъ онъ могъ быть ложно понятъ.
   "Но главная забота нашего автора -- бѣдная палата общинъ, которую онъ представляетъ обнаженною а беззащитною, когда корона, теряя эту прерогативу, будетъ имѣть менѣе возможности охранять ее противъ самовластія палаты лордовъ. Кто можетъ удержаться отъ смѣха, когда испанскій монахъ разсказываетъ намъ, какъ маленькій Дикки, въ роли Гомеца, нападаетъ на полковника, который однимъ нахмуривавьемъ бровей могъ напугать его до-смерти? Этотъ Гомецъ, говоритъ онъ, налетѣлъ на него, какъ драконъ, повалилъ его, такъ какъ дьяволъ былъ силенъ въ немъ, и сыпалъ на него удары за ударами, и падкой, и кулакомъ, а бѣдный полковникъ, будучи простертъ на землѣ, переносить все это съ самымъ христіанскимъ терпѣніемъ. Неправдоподобность факта всегда возбуждаетъ смѣхъ въ слушателяхъ; и, принимая въ разсчетъ прежнее поведеніе британской палаты общинъ, я рѣшаюсь ручаться за то, что она не будетъ ни такою смирною, ни такою слабою, какъ предполагаетъ нашъ авторъ".}
   Заслуженный упрекъ, полученный Стилемъ, хотя и былъ смягченъ нѣсколькими ласковыми и вѣжливыми выраженіями, чрезвычайно раздражилъ его. Его возраженіе было очень ѣдко, хотя не сильно; отвѣта не послѣдовало. Аддисонъ быстро спѣшилъ къ могилѣ, и надо предполагать, не былъ расположенъ ссориться съ старымъ пріятелемъ. Его болѣзнь кончилась водяной. Онъ страдалъ долго и мужественно. Но наконецъ, покинулъ всякую надежду, распростился съ своими докторами и спокойно приготовился къ смерти.
   Свои сочиненія онъ поручилъ заботамъ Тиккклла, и за очень немного дней до своей смерти поскатилъ ихъКгаггзу въ письмѣ, написанномъ съ мягкимъ и граціознымъ краснорѣчіемъ субботняго "Зрителя". Въ этомъ послѣднемъ сочиненіи онъ говорилъ о своей приближающейся смерти въ такихъ мужественныхъ, веселыхъ и нѣжныхъ выраженіяхъ, что трудно читать ихъ безъ слезъ. Въ то же время онъ усердно поручалъ Тиккилла вниманію Краггза.
   Спустя нѣсколько часовъ послѣ окончанія имъ этого посвященія, Аддисонъ послалъ просить Гея, существовавшаго тогда своими остротами на счетъ города, придти въ Голландъ-Гаусъ. Гей пришелъ и встрѣтилъ очень ласковый пріемъ. Къ его удивленію, умирающій умолялъ его о прощеніи. Бѣдный Гей, самое добродушное и простодушное существо, не могъ себѣ представить, что-такое онъ долженъ прощать. Видно было, что воспоминаніе о какой-то несправедливости, которую онъ очень желалъ загладить, тяготило умъ Аддисона. Онъ находился въ состояніи крайняго изнеможенія; и безъ сомнѣнія, разлука была дружескою съ обѣихъ сторонъ. Гвй предполагалъ, что при дворѣ былъ составленъ планъ дать ему какое-нибудь выгодное мѣсто и что планъ этотъ былъ уничтоженъ вліяніемъ Аддисона. Это весьма вѣроятно. Гві былъ очень преданъ королевской фамиліи. Но въ царствованіе королевы онъ превозносилъ Болингброка и находился въ связи съ многими торіями. Нѣтъ ничего страннаго, что Аддисонъ, въ жару борьбы, считалъ себя вправѣ помѣшать возвышенію человѣка, котораго принималъ за своего политическаго врага. Нѣтъ ничего страннаго и въ томъ, что разсматривая всю свою жизнь и тщательно взвѣшивая всѣ побужденія своихъ дѣйствія, онъ подумалъ, что съигралъ недобрую и невеликодушную роль, воспользовавшись своимъ могуществомъ противъ несчастнаго литератора, безвреднаго и безпомощнаго, подобно ребенку.
   Изъ этого анекдота можно вывести одно заключеніе. Видно, что Аддисонъ, на смертномъ одрѣ, призвалъ себя къ строгому отчету и не былъ покоенъ, пока не попросилъ прощенія за обиду, въ которой его даже не подозрѣвали, за обиду, которая могла тревожить только очень щекотливую совѣсть. Не слѣдуетъ ли изъ этого прямо, что будь онъ виновенъ въ составленіи низкаго умысла противъ репутаціи и благополучія какого-нибудь соперника, онъ выразилъ бы раскаяніе въ такомъ важномъ проступкѣ? Но безполезно увеличивать число аргументовъ и доказательствъ для защиты, когда нѣтъ ни аргументовъ, ни доказательствъ для обвиненія.
   Послѣднія минуты Аддисона были совершенно ясны. Подробности его свиданія съ пасынкомъ всѣмъ извѣстны. "Посмотрите, сказалъ онъ, какъ можетъ умирать христіанинъ". Въ самомъ дѣлѣ набожность Аддисона отличалась удивительно радостнымъ характеромъ. Преобладающее чувство во всѣхъ его религіозныхъ сочиненіяхъ благодарность. Богъ былъ для него всемудрымъ и всемогущимъ другомъ, который бодрствовалъ надъ его колыбелью больше чѣмъ съ материнской нѣжностью; который внималъ его крикамъ прежде, чѣмъ изъ нихъ образовались молитвы; который охранялъ его юность отъ сѣтей порока; который переполнилъ его чашу земныхъ радостей; который удвоилъ цѣну этихъ радостей, давши благодарное сердце, чтобы наслаждаться ими, и дорогихъ друзей, чтобы раздѣлять ихъ; который усмирилъ волны Лигурійскаго залива, очистилъ осенній воздухъ Кампаньи и остановилъ лавины Монъ-Сени. Изъ псалмовъ онъ болѣе всего любилъ тотъ псаломъ, который изображаетъ властителя вселенной подъ кроткимъ образомъ пастыря, котораго посохъ безопасно ведетъ стадо, чрезъ унылые и мрачные пустыри, къ лугамъ, богатымъ водой и травой. На эту-то благость, которой приписывалъ все счастіе своей жизни, онъ уповалъ и въ часъ смерти съ любовью, изгоняющей страхъ. Онъ умеръ 17-го іюня 1719 г. Ему только что наступилъ сорокъ-восьмой годъ.
   Его тѣло было торжественно выставлено въ Іерусалимскомъ Покоѣ, и оттуда, при наступленіи ночи, перенесено въ аббатство. Хоръ пѣлъ похоронный гимнъ. Епископъ Аттербери, одинъ изъ тѣхъ торіевъ, которые любили и почитали самаго даровитаго изъ виговъ, встрѣтилъ тѣло, и при свѣтѣ факеловъ прошелъ съ процессіей вокругъ раки св. Эдуарда и могилы Плантагенетовъ, къ часовнѣ Генриха VII. На сѣверной сторонѣ этой часовни, въ склепѣ фамиліи Альвемарлей, гробъ Аддисона лежитъ подлѣ гроба Монтегью. Еще немного мѣсяцевъ, и тѣ же самые люди прошли по тому же самому мѣсту. Опять пѣли тотъ же самый печальный антифонъ. Тотъ же самый склепъ былъ отворенъ, и гробъ Краггза былъ поставленъ рядомъ съ гробомъ Аддисона.
   Многіе заплатили дань памяти Аддисона, по только одна осталась незабытой. Тиккелль оплакалъ своего друга въ элегіи, которая принесла бы честь величайшему имени въ нашей литературѣ и въ которой съ энергіей и величіемъ Драйдена соединяется чистота Коупера. Эта прекрасная поэма была предпослана великолѣпному изданію сочиненій Аддисона, напечатанному по подпискѣ въ 1721 году. Имена подписчиковъ показываютъ, какъ далеко разошлась его слава. Не удивительно, что его соотечественники хлопотали о пріобрѣтеніи его произведеній даже въ дорогой формѣ. Но удивительно то, что несмотря на малое знаніе тогдашней англійской литературы на континентѣ, между подписчиками стояли испанскіе гранды, итальянскіе прелаты, маршалы Франціи. Между наиболѣе замѣчательными именами стояли имена королевы Шведской, принца Евгенія, великаго герцога Тосканскаго, герцоговъ Нармскаго, Моденскаго и Гвастальскаго, Дожа Генуэзкаго, Регента Орлеанскаго кардинала Дювja. Мы должны прибавитъ, что хоти то паданіе въ высшей степени роскошно, но въ нѣкоторыхъ очень важныхъ отношеніяхъ не полно, и, въ сущности, мы до сихъ поръ еще не имѣемъ полнаго собраніи сочиненій Аддисона.
   Странно, что ни его богатая и благородная вдова, ни могущественные и преданные друзья не подумали наложить даже простой дощечки съ его именемъ на стѣны аббатства. Общественное уваженіе исправило это упущеніе не ранѣе, какъ только чрезъ три поколѣнія людей, смѣявшихся и плакавшихъ надъ его сочиненіями, Наконецъ, въ наше время его портретъ, мастерски вырѣзанный, появился "въ углу поэтовъ". Онъ представляетъ его такимъ, какимъ мы воображаемъ его себѣ, въ шлафрокѣ и безъ парика, идущимъ изъ гостиной въ Чельси въ свой уютный садикъ, держа въ рукѣ разсказъ объ "Вѣчномъ клубѣ" или "Любви Гильпы и Шалума", только-что конченный для слѣдующаго нумера "Зрителя". Подобнаго памятника уваженіи вполнѣ заслуживаетъ безукоризненный государственный человѣкъ, даровитый ученый, владѣвшій истинно англійскимъ краснорѣчіемъ, искуснѣйшій художникъ въ рисовкѣ жизни и обычаевъ. Этого особенно заслуживалъ великій сатирикъ, одинъ умѣвшій все представлять въ смѣшномъ свѣтѣ, не употребили во зло этой способности,-- сатирикъ, который, не наноси ни одной раны, сдѣлалъ великую общественную реформу и примирилъ умъ и добродѣтель послѣ долгаго и бѣдственнаго раздѣленіи, въ продолженіе котораго развратъ сбивалъ съ прямаго пути умъ, а фанатизмъ -- добродѣтель.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru