Маколей Томас Бабингтон
Лорд Бэкон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Іюль 1837).
    The Works of Fhancis Bacon, Lord Chancellor of England. А new Edition. By Basil Montagu, Esq. 16 vols 8-vo. London. 1825-1834. Сочиненія Франсиса Бэкона, лорда-канцлера Англіи. Новое изданіе, Базиля Монтэгю. 16 т. въ 8 д. Лондонъ, 1825-1834.

Маколей. Полное собраніе сочиненій.

   Томъ III. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленное изданіе.
   Подъ общею редакціею Н. Л. Тиблена
   Санктпетербургъ и Москва. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1870
   Переводъ подъ редакціею г. Бачинскаго
  

ЛОРДЪ БЭКОНЪ.

(Іюль 1837).

The Works of Fhancis Bacon, Lord Chancellor of England. А new Edition. By Basil Montagu, Esq. 16 vols 8-vo. London. 1825--1834. Сочиненія Франсиса Бэкона, лорда-канцлера Англіи. Новое изданіе, Базиля Монтэгю. 16 т. въ 8 д. Лондонъ, 1825--1834.

   Мы приносимъ м-ру Монтегю сердечную благодарность нашу за это истинно-цѣнное произведеніе. Съ мнѣніями, которыя онъ заявляетъ, какъ біографъ, мы часто несогласны. Но о заслугахъ его, какъ собирателя матеріаловъ, изъ которыхъ образуются мнѣнія, не можетъ быть никакого спора; и мы охотно сознаемся, что средствами къ опроверженію того, что мы можемъ считать только ошибками м-ра Монтэгю, мы въ значительно)! степени одолжены его подробнымъ и точнымъ изслѣдованіямъ.
   Трудъ, употребленный на этотъ томъ, былъ трудомъ любви. Писатель, очевидно, влюбленъ въ свой предметъ. Этотъ предметъ, наполняющій его сердце, постоянно изливается изъ его устъ и изъ его пера. Кто знакомъ съ судилищами, въ которыхъ м-ръ Монтэгю подвизается съ такимъ искусствомъ и успѣхомъ, тому хорошо извѣстно, какъ часто онъ оживлялъ юридическій споръ, приводя какой-нибудь полный значенія афоризмъ или какую-нибудь блестящую иллюстрацію изъ "De Аидmentis" или изъ "Novum Organum". Находящееся предъ нами "Жизнеописаніе", безъ сомнѣнія, обязано значительной долей своихъ достоинствъ честному и благородному энтузіазму писателя. Это чувство возбуждало дѣятельность м-ра Монтэгю, поддерживало его неутомимость, вызвало все его остроуміе и краснорѣчіе; но, съ другой стороны,-- мы должны сказать откровенно,-- оно въ значительной степени исказило правильность его сужденія.
   Мы никакъ не лишены сочувствія къ м-ру Монтагю, даже и въ томъ, что считаемъ его слабостью. Едва ли какое-либо заблужденіе имѣетъ болѣе права на снисходительность, какъ то, подъ вліяніемъ котораго человѣкъ приписываетъ всякое нравственное превосходство лицамъ, оставившимъ по себѣ несокрушимые памятники своей геніальности. Причины такого заблужденія лежатъ въ сокровеннѣйшихъ тайникахъ человѣческой природы. Всѣ мы склонны судить о другихъ сообразно производимому ими на насъ впечатлѣнію. Наша оцѣнка какого-нибудь характера всегда много зависитъ отъ того, какимъ образомъ характеръ этотъ дѣйствуетъ на собственные наши интересы и страсти. Мы находимъ труднымъ быть хорошаго мнѣнія о томъ, кто противорѣчилъ или досаждалъ намъ, и готовы допустить всякое извиненіе порокамъ того, кто намъ полезенъ или пріятенъ. Это, кажется, одно изъ тѣхъ заблужденій, которымъ подверженъ весь родъ человѣческій и которыя могутъ быть лишь отчасти устранены опытностью и размышленіемъ. На языкѣ Бэкона, это одно изъ idola tribus. Отсюда происходитъ, что о нравственной сторонѣ человѣка, знаменитаго въ литературѣ или изящныхъ искусствахъ, современники часто, а потомство почти всегда, относятся съ необыкновенною благосклонностью. Свѣтъ извлекаетъ удовольствіе или пользу изъ произведеній такого человѣка. Даже и между современниками, число людей, страдающихъ отъ его личныхъ пороковъ, ничтожно въ сравненіи съ числомъ людей, для которыхъ таланты его составляютъ источникъ удовольствія. Въ нѣсколько лѣтъ исчезаютъ всѣ, кого онъ оскорбилъ. Но произведенія его остаются и служатъ источникомъ наслажденія для милліоновъ. Геній Саллюстія всегда съ нами. Но оскорбленные имъ нумидійцы и несчастные мужья, которые въ неумѣстные часы заставали его въ домахъ своихъ, забыты. Мы позволяемъ себѣ наслаждаться острою наблюдательностью Кларендона и трезвою величавостью его слога, пока въ историкѣ забываемъ притѣснителя и ханжу. Фальставъ и Томъ Джонсъ пережили лѣпныхъ сторожей, которыхъ колотилъ Шекспиръ, и содержательницъ тавернъ, которыхъ надувалъ Фильдингъ. Великій писатель становится другомъ и благодѣтелемъ своихъ читателей; и они не могутъ судить о немъ иначе, какъ подъ обманывающимъ вліяніемъ дружбы и признательности. Всѣмъ намъ извѣстно, какъ неохотно допускаемъ мы справедливость какого-нибудь позорнаго разсказа о лицѣ, милостями котораго мы пользовались и общество котораго намъ понутру; какъ долго, боремся мы съ очевидностью; съ какимъ восторгомъ, когда Факты бываютъ неоспоримы, цѣпляемся мы за надежду, что есть какія-нибудь возможныя объясненія или смягчающія обстоятельства, которыя намъ неизвѣстны. Точно такое чувство питаетъ образованный человѣкъ къ великимъ умамъ прошлыхъ временъ. Долгъ его этимъ умамъ неисчислимъ. Они направили его къ истинѣ. Они наполнили его умъ благородными и изящными образами. Они сопутствовали ему во всѣхъ превратностяхъ, были утѣшителями въ горѣ, помощниками въ болѣзни, товарищами въ одиночествѣ. Такого рода дружба не подвержена никакой опасности со стороны случайностей, отъ которыхъ другія привязанности слабѣютъ или разрываются. Время уходитъ; счастье измѣняетъ; характеры дѣлаются раздражительными; связи, которыя казались ненарушимыми, ежедневно расторгаются изъ-за выгодъ, соперничества или капризовъ. Но ни одна изъ подобныхъ причинъ не можетъ вліять на тихую бесѣду нашу съ величайшими изъ умовъ человѣческихъ. Спокойное общеніе это не нарушается никакими ревнивыми или злобными чувствами. Это старые друзья, у которыхъ лицо никогда не мѣняется, которые всегда тѣ же -- въ богатствѣ и въ бѣдности, въ славѣ и въ неизвѣстности. Съ умершими нѣтъ соперничества. Умершіе не могутъ для насъ измѣниться. Платонъ никогда не бываетъ угрюмъ. Сервантесъ никогда не бываетъ блажливъ. Демосѳенъ никогда не является не во-время. Данте никогда не засиживается у васъ долго. Никакое различіе политическихъ мнѣній не можетъ отчуждить Цицерона. Никакая ересь не можетъ возбудить отвращенія въ Боссюэтѣ.
   Итакъ, ничто не можетъ быть естественнѣе того, что человѣкъ, одаренный впечатлительностью и воображеніемъ, проникается чувствомъ уваженія и любви къ великимъ людямъ, съ умами которыхъ онъ находится въ ежедневномъ общеніи. Но ничто не можетъ быть достовѣрнѣе того, что люди эти не всегда заслуживали уваженіе и любовь. Нѣкоторые писатели, произведенія которыхъ будутъ до самыхъ отдаленныхъ временъ постоянно поучать и восхищать человѣчество, поставлены были въ такія положенія, что дѣйствія ихъ и побужденія такъ хорошо намъ извѣстны, какъ только дѣйствія и побужденія одного человѣка могутъ быть извѣстны другому,-- и, къ сожалѣнію, поведеніе этихъ писателей было не всегда таково, чтобы могло заслужить одобреніе безпристрастнаго судьи. Но фанатизмъ преданнаго генію поклонника устоитъ противъ всякой очевидности " всякихъ доказательствъ. Характеръ идола составляетъ для поклонника предметъ вѣры, а въ области вѣры не можетъ бытъ критики разума. Энтузіастъ держится своего предразсудка съ такимъ безграничнымъ легковѣріемъ и съ такимъ несовѣстливымъ усердіемъ, какія могутъ встрѣчаться лишь въ самыхъ пламенныхъ приверженцахъ религіозныхъ и политическихъ фикцій. Самыя рѣшительныя доказательства отвергаются; простѣйшія правила нравственности перетолковываются; обширные и важные отдѣлы исторіи искажаются цѣликомъ. Энтузіастъ уродуетъ факты со всею наглостью адвоката, смѣшиваетъ правду съ неправдою со всею ловкостью іезуита,-- и все это единственно для того, чтобы человѣкъ, лежащій уже нѣсколько столѣтій въ своей могилѣ, могъ быть представленъ въ лучшемъ свѣтѣ, нежели заслуживаетъ.
   Миддльтоново "Жизнеописаніе Цицерона" служитъ разительнымъ примѣромъ вліянія такого рода пристрастія. Никогда не было характера, который было бы легче разгадать, чѣмъ характеръ Цицерона. Никогда не было ума болѣе проницательнаго и болѣе способнаго въ критикѣ, чѣмъ умъ Миддльтона. Біографъ непремѣнно создалъ бы превосходнѣйшую исторію одной изъ самыхъ занимательныхъ эпохъ, если бы внесъ въ оцѣнку дѣятельности любимаго имъ государственнаго человѣка хоть весьма малую долю той проницательности и строгости, которыя выказалъ при разборѣ высокихъ притязаній Епифанія и Юстина мученика {Conyers Middleton извѣстенъ какъ одинъ изъ самыхъ свободно-мыслящихъ теологовъ XVII вѣка. Въ спорахъ своихъ съ Бентли и въ сочиненіяхъ: "Eres Jnquiry into the Miraculous Powers of the Church" и "Letter from Rome", онъ подробно излагаетъ свои сомнѣнія касательно чудотворныхъ свойствъ членовъ первыхъ христіанскихъ общинъ, на что и ссылается здѣсь Маколей.}. Но этотъ даровитѣйшій и ученѣйшій человѣкъ,
  
             "So wary held and wise,
   That, as't was said, he scarce received
   For gospel what the church believed", (*)
   (*) Столь осторожный и умный,
   Что, какъ разсказывали, врядъ ли считалъ
   Евангеліемъ то, во что вѣровала церковь.
  
   имѣлъ своего рода суевѣріе.; Великій иконоборецъ былъ самъ идолопоклонникомъ. Великій Awocato del Diavolo, оспаривая съ немалымъ искусствомъ притязанія Кипріана и Аѳанасія на мѣсто въ календарѣ, самъ сочинялъ лживую легенду въ честь св. Туллія. Онъ выставилъ образцомъ всякой добродѣтели человѣка, котораго талантовъ и познаній дѣйствительно никогда нельзя преувеличить и который отнюдь не былъ лишенъ привлекательныхъ качествъ, но всею душею котораго владѣли дѣвическое тщеславіе и трусость. Поступки, для которыхъ самъ Цицеронъ, краснорѣчивѣйшій и искуснѣйшій изъ адвокатовъ, не йогъ изобрѣсти никакихъ оправданій, поступки, о которыхъ онъ съ угрызеніемъ совѣсти и стыдомъ упоминаетъ въ своей интимной перепискѣ, выставляются его біографомъ какъ мудрые, добродѣтельные и геройскіе. Вся исторія той великой революціи, которая низвергла римскую аристократію, все положеніе партій, характеръ всякаго общественнаго дѣятеля -- все тщательно изображается въ ложномъ свѣтѣ, для того, чтобы составить нѣчто похожее на защиту самаго краснорѣчиваго и образованнаго триммера.
   Лежащая предъ нами книга напоминаетъ намъ по временамъ "Жизнеописаніе Цицерона". Но между ними слѣдующее явное различіе. Д-ръ Миддльтонъ, очевидно, имѣлъ тревожное сознаніе неправоты своего дѣла и поэтому прибѣгалъ къ самымъ криводушнымъ уверткамъ, къ непростительнымъ искаженіямъ и утайкѣ Фактовъ. Вѣра же м-ра Монтэгю искренна и слѣпа. Онъ не употребляетъ никакихъ хитростей. Онъ ничего не скрываетъ. Онъ представляетъ намъ факты въ полной увѣренности, что они произведутъ на умы наши то же впечатлѣніе, какое произвели на его умъ. Пристрастіе м-ра Монтэгю выказывается только тогда, когда на основаніи фактовъ онъ принижается разсуждать о побужденіяхъ, и тутъ, онъ оставляетъ самого Миддльтона далеко позади. Произведеніе его основано на предположеніи, что Бэконѣ былъ замѣчательно добродѣтельный человѣкъ. По дереву м-ръ Монтэгю судитъ о плодѣ. Онъ вынужденъ разсказывать многіе поступки, которые,-- будь они совершены кѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ Бэкона,-- никому бы и не свилось защищать; поступки, которые объясняются тотчасъ и вполнѣ, при предположеніи, что Бэконъ былъ человѣкомъ не особенно-строгихъ правилъ и не особенно-высокой нравственности; поступки, которые инымъ путемъ и не могутъ быть объяснены, если не прибѣгать къ какой-нибудь странной гипотезѣ, не имѣющей и тѣни доказательствъ въ свою пользу. Но, по мнѣнію м-ра Монтэгю, гипотеза вѣроятнѣе, нежели то, чтобы герой его когда-нибудь совершилъ что-либо весьма дурное.
   Этотъ способъ защищать Бэкона кажется намъ вовсе небэконовскимъ. Принять характеръ человѣка за извѣстное и потомъ изъ характера заключать о нравственномъ свойствѣ всѣхъ поступковъ человѣка -- есть образъ дѣйствій совершенно противоположный тому, который предлагается въ "Novum Organum". Ничто, мы увѣрены, не могло бы повести м-ра Монтэгю къ такимъ значительнымъ отступленіямъ отъ наставленій его учителя, кромѣ особенной заботливости о чести послѣдняго. Мы изберемъ иной путь. Мы попытаемся, пользуясь цѣннымъ пособіемъ, доставленнымъ намъ м-ромъ Монтэгю, составить такое описаніе жизни Бэкона, которое давало бы читателямъ нашимъ возможность правильно оцѣнить его характеръ.
   Едва ли нужно говорить, что Франсисъ Бэконъ былъ сынъ сэра Николая Бэкона, который, въ теченіе первыхъ 20-ти лѣтъ царствованія Елисаветы, былъ хранителемъ большой печати Англіи. Слава сына затмила славу отца. Но сэръ Николай былъ вовсе недюжинный человѣкъ. Онъ принадлежалъ къ тому разряду людей, которыхъ легче характеризовать гуртомъ, чѣмъ порознь, умы у которыхъ были сформированы одною системою образованія, которые принадлежали къ одному классу общества, къ одному университету, къ одной партіи, къ одной сектѣ, къ одному управленію, и которые, въ дарованіяхъ, мнѣніяхъ, привычкахъ и судьбахъ своихъ, были до того похожи другъ на друга, что одна характеристика,-- мы едва не сказали: одно жизнеописаніе,-- можетъ въ значительной мѣрѣ служить для нихъ всѣхъ.
   Они были первымъ поколѣніемъ государственныхъ людей по профессіи, которыхъ произвела Англія. До нихъ раздѣленіе труда было въ этомъ отношеніи весьма несовершенно. Распорядителями общественныхъ дѣлъ были, за малыми исключеніями, воины или духовенство,-- воины, которыхъ грубая отвага не была руководима наукою и смягчена гуманностью,-- духовенство, котораго знанія и способности посвящены были, по обыкновенію, на защиту тираніи и лжи. Готспуры, Невилли, Клиффорды -- грубые, необразованные и неразсудительные, вносили въ совѣтъ свирѣпое и повелительное направленіе, которое пріобрѣли среди смутъ хищнической войны или мрачнаго бездѣйствія въ замкахъ, снабженныхъ гарнизономъ и обведенныхъ рвами. Съ другой стороны, являлся смиренный и хитрый прелатъ, свѣдущій во всемъ, что считалось тогда ученостью -- пріучившійся въ школахъ владѣть словомъ и въ конфессіоналѣ владѣть сердцами; рѣдко суевѣрный, но ловко умѣвшій вліять на суевѣріе другихъ; лживый, какъ естественно и долженъ быть лживъ человѣкъ, котораго профессія налагала на всякаго, "кто не былъ святымъ, необходимость быть лицемѣромъ; себялюбивый, какъ естественно и долженъ быть себялюбивъ человѣкъ, не имѣющій возможности связать себя семейными узами и не питающій надежды на законное потомство; болѣе преданный своему ордену, чѣмъ своему отечеству, и управлявшій государственными дѣлами Англіи, постоянно бросая косвенный взглядъ на Римъ.
   По возрастаніе богатства, успѣхи знанія и реформа религіи произведи великую перемѣну. Дворяне перестали 6ьдъ военачальниками, духовенство перестало владѣть монополіею знанія,-- и появился новый и замѣчательный родъ государственныхъ дѣятелей.
   Эти люди не происходили изъ тѣхъ классовъ, которые до того времени почти исключительно снабжали государство сановниками. Всѣ они были міряне; но всѣ были люди науки, люди мира. Они не были членами аристократіи. Они не наслѣдовали никакихъ титуловъ, никакихъ обширныхъ помѣстій, никакихъ полчищъ свиты, никакихъ укрѣпленныхъ замковъ. Однако они не принадлежали и къ нисшему классу, подобно тѣмъ людямъ, которыхъ завистливые къ власти дворянства государи возводили иногда изъ кузницы или чеботарни до высшихъ должностей въ государствѣ. Всѣ они были джентльмены по рожденію. Всѣ они получили всестороннее образованіе. Замѣчательно, что всѣ они были членами того же университета. Два великія національныя средоточія науки тогда уже пріобрѣли тотъ характеръ, который каждый изъ нихъ сохраняетъ до сихъ поръ. По умственной дѣятельности и по готовности допускать улучшенія, перевѣсъ былъ тогда, какъ и понынѣ, на сторонѣ менѣе древняго и блестящаго учрежденія. Кембриджъ имѣлъ честь воспитывать тѣхъ знаменитыхъ протестантскихъ епископовъ, которыхъ Оксфордъ имѣлъ честь сожигать, и въ Кембриджѣ образовались умы тѣхъ государственныхъ людей, которымъ преимущественно слѣдуетъ приписать прочное установленіе на сѣверѣ Европы реформированной религіи.
   Государственные люди, о которыхъ мы говоримъ, провели молодость свою среди безпрерывнаго шума теологическихъ споровъ. Мнѣнія находились еще въ состояніи хаотической анархіи, перемѣшиваясь, раздѣляясь, подвигаясь, отступая. Иногда упорное изувѣрство консерваторовъ, казалось, готово было взять верхъ. Потомъ стремительный натискъ реформаторовъ двигалъ на мгновеніе все передъ собою. Тутъ опять сопротивляющаяся масса дѣлала отчаянное усиліе, останавливала движеніе и медленно обращала его вспять. Шаткость, которая выказывалась въ то время въ англійскомъ законодательствѣ и которую принято было приписывать своенравію и силѣ одной или двухъ личностей, была въ сущности шаткостью націи. Не въ одномъ только умѣ Генриха новое богословіе брало перевѣсъ сегодня, а завтра возстановлялось опять вліяніе уроковъ мани и законоучителя. Не въ одномъ только домѣ Тюдоровъ оппозиція жены раздражала мужа, сынъ расходился во мнѣніяхъ съ отцомъ, братъ преслѣдовалъ сестру, одна сестра преслѣдовала другую.- Принципы консерватизма и реформы вели свою борьбу въ каждой части общества, въ. каждой конгрегаціи, въ каждой школѣ, у очага каждой семьи, въ тайникахъ каждаго мыслящаго ума.
   Среди этого-то броженія развились умы людей, которыхъ мы описываемъ. Они родились реформаторами. Они принадлежала отъ природы къ тому разряду людей, которые всегда образуютъ собою передовые ряды великаго умственнаго движенія. Поэтому, всѣ они и каждый изъ нихъ были протестантами. Въ дѣлѣ религіи,-- хотя и нѣтъ вовсе основанія сомнѣваться въ ихъ искренности,-- они, однако, отнюдь не были ревнителями. Ни одинъ изъ нихъ не желалъ подвергать себя ни малѣйшему риску въ царствованіе Маріи. Ни одинъ изъ нихъ не содѣйствовалъ неудачной попыткѣ Нортумберланда въ пользу его невѣстки. Ни одинъ изъ нихъ не участвовалъ въ отчаянныхъ замыслахъ Віатта. Они старались пріискать себѣ занятіе на материкѣ; если же оставались въ Англіи, то слушали обѣдню и соблюдали постъ съ большою благопристойностью. Когда прошли эти мрачныя и опасныя времена, и корона перешла къ новому государю, тогда они взялись руководить реформою церкви. Но они дѣйствовали не съ запальчивостью богослововъ, а съ покойною рѣшимостью государственныхъ людей. Они дѣйствовали не такъ, какъ поступили бы люди, считавшіе римское богослуженіе системою, до того оскорбительною для божества и до того гибельною для души, что ее не слѣдовало допускать ни на одинъ часъ. Нѣтъ: они дѣйствовали какъ люди, которые считали спорные пункты между христіанами въ сущности неважными и которыхъ не удерживали никакія угрызенія совѣсти отъ исповѣданія -- какъ они прежде это дѣлали -- католической вѣры Маріи, протестантской вѣры Эдуарда, или любой изъ многочисленныхъ посредствующихъ комбинацій, созданныхъ своенравіемъ Генриха или рабскою политикою Кранмира, изъ ученій обѣихъ враждебныхъ партій. Они разсудительно вглядывались въ положеніе дѣлъ своей страны и континента, убѣждались въ направленіи общественнаго мнѣнія -- и тогда избирали свое мѣсто. Они становились во главѣ протестантовъ Европы и подвергали риску всю свою славу и всѣ свои богатства за успѣхъ своей партіи.
   Нѣтъ надобности разсказывать, какъ ловко, какъ рѣшительно, какъ славно управляли они политикою Англіи въ теченіе послѣдующихъ лѣтъ, полныхъ событій; какъ они преуспѣли въ дѣлѣ соединенія своихъ друзей и разъединенія своихъ враговъ; какъ они унизили гордость Филиппа; какъ они поддерживали непобѣдимый духъ Колиньи; какъ они освободили Голландію отъ тираніи; какъ они основали морское величіе своего отечества; какъ они перехитрили искусныхъ политиковъ Испаніи и укротили звѣрскихъ шотландскихъ предводителей. Нельзя отрицать, что они совершили много такихъ дѣлъ, которыя справедливо навлекли бы на государственнаго человѣка нашего времени порицанія самаго серьезнаго свойства. Но если мы примемъ въ соображеніе состояніе нравственности въ ихъ время и безсовѣстный характеръ противниковъ, съ которыми приходилось бороться, то мы должны признать, что имена ихъ не безъ причины составляютъ и по настоящее время предметъ благоговѣнія для соотечественниковъ.
   Безъ сомнѣнія, въ ихъ умственныхъ и нравственныхъ свойствахъ было много различія. Но у нихъ было и сильное семейное сходство. Складъ ихъ умовъ былъ замѣчательно здравый. Ни одна особенная способность не была преимущественно развита; но цѣлое было равномѣрно проникнуто мужественнымъ здоровьемъ и крѣпостью. Они были людьми образованными. Умы ихъ, отъ природы и вслѣдствіе упражненій, были-хорошо приспособлены къ теоретическимъ изслѣдованіямъ. Больше обстоятельствами, нежели какимъ-нибудь сильнымъ стремленіемъ наклонностей, были они доведены до принятія значительнаго участія въ практической жизни. Однако никто въ практической жизни не былъ болѣе ихъ чистъ отъ недостатковъ исключительныхъ теоретиковъ и педантовъ. Никто не слѣдилъ внимательнѣе за знаменіями времени. Никто не обладалъ большимъ практическимъ знаніемъ человѣческой природы. Политика ихъ вообще отличалась болѣе бдительностью, умѣренностью и стойкостью, нежели изобрѣтательностью или духомъ предпріимчивости.
   Складъ ихъ рѣчи, устной или письменной, соотвѣтствовалъ ихъ отличному смыслу. Краснорѣчіе ихъ было менѣе плодовито и менѣе замысловато, но гораздо чище и мужественнѣе, нежели краснорѣчіе слѣдующаго поколѣнія. Это было краснорѣчіе людей, жившихъ съ первыми переводчиками Библіи и съ авторами Общаго Молитвенника. Оно было свѣтло, величаво, солидно и весьма слабо подернуто той аффектаціей, которая искажала слогъ талантливѣйшихъ людей послѣдующаго времени. Если -- какъ это иногда случалось -- эти государственные дѣятели были поставлены въ необходимость принимать участіе въ богословскихъ спорахъ, отъ которыхъ зависѣли тогда драгоцѣннѣйшіе интересы государства, то они исполняли это такъ, какъ будто вся жизнь ихъ проведена была въ духовныхъ академіяхъ и на конвокаціяхъ.
   Въ нравѣ этихъ знаменитыхъ мужей было нѣчто, ограждавшее ихъ противъ обратившагося въ поговорку непостоянства какъ двора, такъ и толпы. Никакая интрига, никакой союзъ соперниковъ не могли лишить ихъ довѣрія государя. Ни одинъ парламентъ не вооружался противъ ихъ вліянія. Ни одна толпа не связывала ихъ именъ съ какимъ-нибудь ненавистнымъ притѣсненіемъ. Власть ихъ прекращалась только съ ихъ жизнью. Въ этомъ отношеніи судьба ихъ представляетъ въ высшей степени замѣчательную противоположность съ судьбою предпріимчивыхъ и блестящихъ политическихъ дѣятелей предшествовавшаго и слѣдовавшаго за ними поколѣнія. Борлей былъ министромъ въ продолженіе 40 лѣтъ. Сэръ Николай Бэконъ хранилъ большую печать болѣе 20 лѣтъ. Сэръ Вальтеръ Мельдмей былъ канцлеромъ казначейства 23 года. Сэръ Томасъ Смитъ былъ государственнымъ секретаремъ 18 лѣтъ; сэръ Франсисъ Вальсингамъ почти такъ же долго. Всѣ они умерли, занимая должности и пользуясь какъ общественнымъ уваженіемъ, такъ и королевскою милостью. Совершенно иною была судьба Вольсбя, Кромвелля, Норфолька, Сомерсета и Нортумберлаяда. Далеко иная была также судьба Эссекса, Рале и того, еще болѣе знаменитаго человѣка, жизнь котораго мы намѣрены разсмотрѣть.
   Разъясненіе этого обстоятельства заключается, быть можетъ, въ девизѣ, который сэръ Николай Бэконъ выставилъ надъ входомъ въ свою залу въ Горгамбери: Mediocria firma. Правило это было постоянно присуще его уму и уму его сотоварищей. Они больше заботились о глубинѣ закладки фундамента своей власти, нежели о возведеніи постройки до замѣчательной, но непрочной высоты. Ни одинъ изъ. нихъ не добивался быть единственнымъ министромъ. Ни одинъ изъ нихъ не возбуждалъ зависти чваннымъ выказываніемъ богатства и вліянія. Ни одинъ изъ нихъ не пытался затмить старинную аристократію королевства. Они не имѣли ребяческой любви къ титуламъ, характеризующей придворныхъ счастливцевъ того поколѣнія, которое предшествовало имъ, и того, которое слѣдовало за ними. Только одинъ изъ поименованныхъ нами людей сдѣланъ былъ перомъ, да и то онъ удовольствовался низшею степенью перства {Борлей.}. Что касается денегъ, то ни одинъ изъ нихъ не могъ, въ тотъ вѣкъ, по справедливости считаться алчнымъ. Нѣкоторые изъ нихъ даже и въ наше время заслужили бы славу высокаго безкорыстія. Ихъ вѣрность государству была неподкупна. Ихъ частная нравственность была безукоризненна. Ихъ домашній бытъ былъ скроменъ и благоустроенъ.
   Между этими государственными людьми сэръ Николай Бэконъ считался обыкновенно занимавшимъ мѣсто возлѣ Борлея. Камденъ называлъ его: Sacris сопсііт alterum columen, а Джоржъ Бохананъ:
  
             "diu Britannici
   Regni secundum columen".
  
   Второю женою сэра Николая и матерью Франсиса Бэкона была одна изъ дочерей сэра Антонія Кука, человѣка замѣчательной учености, бывшаго наставникомъ Эдуарда VI. Сэръ Антоній обращалъ значительное вниманіе на образованіе своихъ дочерей и дожилъ до поры ихъ блестящаго и счастливаго замужества. Ихъ классическія познанія дѣлали ихъ замѣчательными даже между славившимися женщинами того вѣка. Катерина, впослѣдствіи леди Киллигру, писала латинскіе гекзаметры и пентаметры, которые съ честью могли бы явиться въ "Musae Etonenses". Мильдредъ, жену лорда Борлея, описываетъ Роджеръ Аскамъ какъ наилучшаго ученаго по части греческой литературы между молодыми женщинами Англіи, за исключеніемъ все-таки леди Дженъ Грей. Анна, мать Франсиса Бэкона, была замѣчательна, какъ лингвистъ и какъ теологъ. Она вела переписку по-гречески съ епископомъ Джюэлемъ и такъ вѣрно перевела съ латинскаго его "Apologia", что ни онъ, ни архіепископъ Паркеръ не могли присовѣтовать ни одного измѣненія. Она перевела также съ тосканскаго рядъ проповѣдей Бернарда Окино о судьбѣ и свободной волѣ. Фактъ этотъ тѣмъ болѣе любопытенъ, что Окино былъ однимъ изъ членовъ того маленькаго и неустрашимаго кружка итальянскихъ реформаторовъ, которые были одинаково преданы анаѳемѣ въ Виттенбергѣ, Женевѣ, Цюрихѣ и Римѣ и отъ которыхъ сопиніанская секта ведетъ свое начало.
   Леди Бэконъ была, по тогдашнему времени, безспорно дамою высокаго образованія. Но мы не должны позволить себѣ впасть въ заблужденіе, полагая, что она и сестры ея были образованнѣе многихъ изъ современныхъ намъ женщинъ. Касательно этого предмета существуетъ, кажется, много недоразумѣній. Мы часто слышали, какъ люди, желавшіе,-- какъ желаютъ почти всѣ люди со смысломъ,-- чтобы женщины получали высокое образованіе, съ восторгомъ говорили объ англійскихъ дамахъ XVI вѣка и соболѣзновали, что не могутъ найти теперь дѣвицы, похожей на тѣхъ прекрасныхъ ученицъ Аскама и Эльмира, которыя за рукодѣліемъ своимъ сравнивали слогъ Исократа и Лизія и которыя, въ то время какъ звучали охотничьи рога и собаки заливались лаемъ, сидѣли въ уединенномъ теремѣ, не сводя глазъ съ безсмертныхъ страницъ, повѣствующихъ о томъ, какъ кротко и твердо первый великій мученикъ умственной свободы взялъ чашу изъ рукъ своего плачущаго тюремщика. Но сожалѣнія эти имѣютъ, безъ сомнѣнія, весьма мало основанія. Мы никакъ не желали бы унизить леди XVI вѣка или ихъ занятія. Но мы думаемъ, что люди, превозносящіе этихъ женщинъ на счетъ нашего времени, упускаютъ изъ-виду одно весьма замѣтное и весьма важное обстоятельство. Во времена Генриха VII и Эдуарда VI, человѣкъ, не читавшій по-гречески или по-латыни, не могъ читать ничего, или почти ничего. Итальянскій языкъ былъ единственнымъ новѣйшимъ языкомъ, имѣвшимъ кое-что достойное назваться литературою. Всѣ цѣнныя книги, существовавшія тогда на мѣстныхъ нарѣчіяхъ Европы, едва-ли заняли бы одну полку. Англія не имѣла еще драмъ Шекспира и "Королевы волшебницъ", Франція -- "Опытовъ" Монтэня, Испанія -- "Донъ-Кихотах. Осматривая хорошо снабженную библіотеку, много ли можемъ мы найти англійскихъ или французскихъ книгъ, существовавшихъ въ то время, когда воспитывались леди Дженъ Грей и королева Елисавета? Чоусеръ, Гауеръ, Фруассаръ, Коминъ, Рабле составляютъ почти весь каталогъ. Поэтому было безусловно необходимо, чтобы женщина или оставалась вовсе безъ образованія, или получала образованіе классическое. И дѣйствительно, безъ знанія одного изъ древнихъ языковъ, никто не могъ имѣть яснаго понятія о томъ, что происходило въ политическомъ, литературномъ и религіозномъ мірѣ. Латинскій языкъ въ XVI ст. былъ всѣмъ тѣмъ,-- и даже больше,-- чѣмъ былъ французскій въ XVIII. Латинскій былъ языкомъ дворовъ, какъ и языкомъ школъ. Онъ былъ языкомъ дипломатіи; онъ былъ языкомъ богословской и политической полемики. Будучи языкомъ, установившимся въ то время, какъ живые языки постоянно колебались, и будучи извѣстенъ всему ученому и образованному міру, онъ дѣлался языкомъ почти каждаго писателя, стремившагося къ обширной и прочной славѣ. Человѣкъ, не свѣдущій въ этомъ языкѣ, былъ лишенъ всякаго знакомства не только съ Цицерономъ и Виргиліемъ, не только съ громадными трактатами о каноническомъ правѣ и богословскихъ ученіяхъ, во и съ самыми занимательными мемуарами, государственными бумагами и памфлетами своего времени; мало того -- даже съ самыми любимыми поэтическими произведеніями и самыми популярными сатирическими шутками, которыя были сочиняемы на преходящія, временныя темы: съ поздравительными стихами Боханана, съ "діалогами" Эразма, "съ посланіями" Гуттена.
   Теперь уже не то. Всѣ политическіе и религіозные споры ведутся на новѣйшихъ языкахъ. Древнія нарѣчія употребляются только при объясненія древнихъ авторовъ. Великія произведенія геніевъ Аѳинъ и Рима все еще остаются, правда, тѣмъ, чѣмъ и были. Но хотя ихъ безусловная цѣнность осталась та же, цѣнность ихъ относительная,-- при сравненіи со всею массою умственныхъ богатствъ, которыми обладаетъ человѣчество,-- постоянно понижалась. Они составляли все умственное сокровище нашихъ предковъ. Они составляютъ лишь часть нашихъ сокровищъ. Надъ чьей трагедіей могла бы плакать леди Дженъ Грей, надъ чьей комедіей могла бы она смѣяться, еслибъ древніе драматическіе писатели не были въ ея библіотекѣ? Новѣйшій читатель можетъ обойтись безъ "Эдипа" и "Медеи", когда у него есть "Отелло" и "Гамлетъ". Если онъ ничего не знаетъ о Пиргополинясѣ и Трасо, зато онъ коротко знакомъ и съ Бабадилемъ, и съ Бессомъ, и съ Пистолемъ, и съ Пароллесомъ. Если онъ не имѣетъ возможности наслаждаться прелестною ароніею Платона, зато можетъ найти нѣкоторое вознагражденіе въ ироніи Паскаля. Если ему недоступно "Nephelococcygia", то онъ можетъ найти убѣжище въ Лиллипутѣ. Мы надѣемся, что не будемъ обвинены въ недостаткѣ почтенія къ тѣмъ великимъ націямъ, которымъ человѣческій родъ обязанъ искусствомъ, наукою, изящнымъ вкусомъ, гражданскою и умственною свободою,-- если скажемъ, что фондъ, завѣщанный вамъ ими, былъ такъ старательно употребленъ въ дѣло, что наросшіе проценты превышаютъ теперь капиталъ. Мы полагаемъ, что книги, написанныя на языкахъ западной Европы, въ теченіе послѣднихъ 250 лѣтъ,-- включая, разумѣется, переводы съ древнихъ языковъ,-- превосходятъ по цѣнности всѣ книги, существовавшія на свѣтѣ въ началѣ этого періода. Съ новѣйшими европейскими языками англичанки знакомы, по крайней мѣрѣ, такъ же хорошо, какъ и англичане. Поэтому, когда мы сравниваемъ познанія леди Джинъ Грей съ познаніями образованной молодой женщины нашего времени, мы не колеблемся признать превосходство за послѣдней. Мы надѣемся, что читатели наши простятъ это отступленіе. Оно длинно, но едва ли можетъ быть названо неумѣстнымъ, если направлено къ убѣжденію читателей въ ошибочности ихъ мнѣнія, будто бы пра-пра-бабушки ихъ пра-пра-бабушекъ были болѣе образованными женщинами, нежели ихъ сестры и жены.
   Франсисъ Бэконъ, младшій сынъ сэра Николая, родился въ Іоркъ-Гаузѣ, мѣстопребываніи своего отца, на Страндѣ, 22 января 1561 года. Здоровье Франсиса было весьма слабое, и этому обстоятельству могутъ отчасти быть приписаны ранняя серьезность и любовь къ усидчивымъ занятіямъ, отличавшія Франсиса отъ другихъ мальчиковъ. Всѣмъ извѣстно, какъ преждевременное развитіе ума Бэкона и важность его поступи тѣшили королеву, и какъ она обыкновенно называла его своимъ молодымъ лордомъ-хранителемъ печати. Разсказываютъ, что еще въ дѣтствѣ онъ украдкою уходилъ отъ свои.р" товарищей къ одному своду въ St. James's Fields, для изслѣдованія причины особеннаго эхо, которое онъ тамъ замѣтилъ. Достовѣрно, что на двѣнадцатомъ году отъ роду онъ занимался уже весьма замысловатыми изслѣдованіями по части фокусовъ,-- вещью, заслуживающею, по справедливому замѣчанію профессора Дога ль да Стьюарта, гораздо большаго вниманія со стороны философовъ, нежели какимъ она когда-либо пользовалась. Все это мелочи, Но знаменитость, которой впослѣдствіи достигъ, Бэконъ, дѣлаетъ ихъ интересными.
   На тринадцатомъ году онъ поступилъ въ Trinity College въ Кэмбриджѣ. Это знаменитое учебное заведеніе пользовалось особеннымъ расположеніемъ лорда-казначея и лорда-хранителя печати, и въ письмѣ, помѣченномъ ровно мѣсяцъ спустя по поступленіи туда Франсиса Бэкона, всенародно признало пользу, пріобрѣтенную отъ покровительства лордовъ. Директоромъ коллегіи былъ Витгифтъ, впослѣдствіи архіепископъ кентерберійскій, человѣкъ ограниченнаго ума, низкаго и деспотическаго характера, священникъ, достигшій власти подобострастіемъ и лестью и употреблявшій власть эту на преслѣдованіе какъ тѣхъ, которые соглашались съ Кальвиномъ на счетъ церковнаго управленія, такъ и тѣхъ, которые не соглашались съ Кальвиномъ касательно ученія объ отверженіи. Онъ былъ тогда въ состояніи куколки, превращающейся изъ червячка въ крылатаго дракона, чѣмъ-то въ родѣ промежуточнаго коротышки между льстецомъ и гонителемъ. Считая необходимымъ расточать лесть предъ министрами, онъ вознаграждалъ себя за то разными мелочными деспотическими распоряженіями въ училищѣ. Несправедливо однако было бы отказать ему въ похвалѣ за важную услугу, оказанную имъ около этого времени просвѣщенію. Онъ энергически возсталъ противъ тѣхъ, которые желали поставить Trinity College въ зависимость отъ Вестминстерскаго училища; и этимъ поступкомъ,-- единственнымъ, сколько намъ помнится, хорошимъ поступкомъ въ его долгой общественной жизни,-- онъ спасъ лучшее учебное заведеніе въ Англіи отъ постыдной участи King s College и New College.
   Утверждали нерѣдко, что Бэконъ еще въ коллегіи задумалъ тотъ великій умственный переворотъ, съ которымъ неразлучно соединено его имя. Свидѣтельства объ этомъ, однако, едва ли достаточны для доказательства въ сущности столь невѣроятной вещи, чтобы, даже въ такомъ мощномъ и дѣятельномъ умѣ, могъ такъ рано составиться какой-нибудь опредѣленный планъ подобнаго рода. Достовѣрно, что послѣ трехлѣтняго пребыванія въ Кэмбриджѣ, Бэконъ вышелъ оттуда, унося съ собою глубокое презрѣніе къ господствовавшему тамъ методу ученія; твердое убѣжденіе, что система академическаго образованія въ Англіи радикально дурна, справедливое презрѣніе къ пустякамъ, на которые послѣдователи Аристотеля тратили свои силы, и не слишкомъ большое уваженіе къ самому Аристотелю.
   На шестнадцатомъ году отъ рожденія Бэконъ посѣтилъ Парижъ и пробылъ тамъ нѣсколько времени, подъ попеченіемъ сэра Аміаса Полета, посланника Елисаветы при французскомъ дворѣ, даровитѣйшаго и честнѣйшаго изъ многихъ достойныхъ людей, которыхъ она умѣла отличить. Франція была тогда въ жалкомъ и тревожномъ состояніи. Гугеноты и католики напрягали всѣ свои силы для самой жестокой и продолжительной борьбы, между тѣмъ какъ государь, обязанность котораго была защищать и обуздывать обѣ стороны, до того унизился своими пороками и безразсудствами, что не имѣлъ вліянія ни на одну изъ нихъ. Бэконъ объѣхалъ однако, нѣкоторыя провинціи и, кажется, провелъ нѣсколько времени въ Поатье. Многое доказываетъ, что во время своего пребыванія на материкѣ онъ не оставлялъ литературныхъ я ученыхъ занятій. Но вниманіе его было, кажется, преимущественно, обращено на статистику и дипломатію. Онъ написалъ въ это время свои "Замѣтки о положеніи Европы", напечатанныя въ собраніи его сочиненій. Онъ внимательно изучалъ искусство разбирать секретные шифры и изобрѣлъ одинъ шифръ дотого замысловатый, что нѣсколько лѣтъ спустя призналъ его достойнымъ занять мѣсто въ сочиненіи: "De Augmentis". Получивъ среди этихъ занятій, въ февралѣ 1580 года, извѣстіе о внезапной кончинѣ отца, онъ тотчасъ возвратился въ Англію.
   Это событіе разрушило надежды Бэкона. Молодому человѣку желательно было получить обезпеченіе, которое дало бы ему возможность посвятить себя литературѣ и политикѣ. Онъ обратился съ просьбою о томъ къ правительству; и страннымъ кажется, что просьба его осталась тщетною. Желанія его были умѣрены. Наслѣдственныя права его на занятіе мѣста въ администраціи были значительны. Королева знала его лично и съ благопріятной стороны. Дядя его былъ первымъ министромъ, а самъ Бэконъ обладалъ такими способностями, что всякій министръ охотно бы принялъ его на государственную службу. Не смотря однако на все это, поиски его были безуспѣшны. Дѣло въ томъ, что семейство Сесилей не любило Бэкона и дѣлало все, допускаемое приличіемъ, чтобы не давать ему возвыситься. Нѣтъ никакихъ данныхъ, по которымъ можно было бы судить, что Бэконъ заслужилъ чѣмъ-нибудь подобную нелюбовь; да а нисколько не вѣроятно, чтобы человѣкъ кроткаго отъ природы нрава, вѣжливый въ обращеніи, всю жизнь свою весьма тщательно заботившійся о своей карьерѣ и въ которомъ опасеніе оскорбить сильнаго доходило даже до предосудительной крайности,-- чтобы такой человѣкъ могъ возбудить справедливое противъ себя неудовольствіе въ родственникѣ, имѣвшемъ возможность или оказать ему важную услугу, или рѣшительно повредить. Вотъ, до нашему мнѣнію, настоящее объясненіе этого Факта. Робертъ Сесиль, второй сынъ лорда-казначея, былъ только нѣсколькими мѣсяцами моложе Бэкона. Онъ получилъ самое тщательное образованіе, былъ еще въ дѣтствѣ посвященъ въ тайны дипломатіи и придворныхъ интригъ и теперь готовился выступить на поприще публичной дѣятельности. Самымъ задушевнымъ желаніемъ Борлея было- передать власть свою преемственно этому любимому сыну. Но даже отеческое пристрастіе Борлея не помѣшало ему замѣтить, что Робертъ, при всѣхъ своихъ познаніяхъ и дарованіяхъ, не могъ выдержать соперничества со своимъ двоюроднымъ братомъ Франсисомъ. Вотъ, по нашему мнѣнію, единственное, раціональное объясненіе поведенія лорда-казначея. М-ръ Монтэгю болѣе снисходителенъ. Онъ полагаетъ, что Борлей дѣйствовалъ подъ вліяніемъ лишь привязанности къ своему племяннику и "мало былъ расположенъ поощрять въ немъ привычку надѣяться на другихъ болѣе, чѣмъ на самого себя, и пускаться по сыпучимъ веснамъ политики, мѣсто того, чтобъ набрать вѣрное поприще адвоката." Если таковы были убѣжденія Борлея, то страннымъ покажется, какъ могъ онъ дозволить своему сыну пуститься на сыпучіе пески, отъ которыхъ такъ заботливо предостерегалъ своего племянника. Но дѣло въ томъ, что, если Борлей былъ такъ расположенъ, то онъ легко бы могъ доставить Бэкону хорошее обезпеченіе, неподверженное никакому риску. Но извѣстно, что онъ выказалъ такъ же мало расположенія къ доставленію своему племяннику возможности жить изъ профессіи, какъ и къ доставленію ему возможности жить безъ профессіи. Мы нисколько не сомнѣваемся, что и самъ Бэконъ объяснялъ поведеніе своихъ родныхъ завистью къ его способностямъ. Въ письмѣ въ Вильерсу, писанномъ нѣсколькими годами позже, находимъ слѣдующія выраженія: "Покровительствуй, поощряй и возвышай людей способныхъ во всѣхъ родахъ, степеняхъ и званіяхъ. Во времена Сесилей,-- какъ отца, такъ и сына,-- способныхъ людей умышленно и съ намѣреніемъ притѣсняли."
   Каковы бы ни были побужденія Ворлея,-- намѣреніе его было неизмѣнно. Просьбы, съ которыми Франсисъ обращался къ дядѣ и теткѣ, были усердны, покорны и почти подобострастны. Онъ былъ образованнѣйшимъ и подававшимъ самыя блестящія надежды молодымъ человѣкомъ своего времени. Отецъ его былъ шуриномъ, полезнѣйшимъ сотрудникомъ и ближайшимъ другомъ министра. Но всѣ эти обстоятельства ни къ чему не послужили бѣдному Франсису. Волею-неволею онъ принужденъ былъ приняться за изученіе законовъ. Онъ поступилъ въ Gray's Inn, гдѣ и трудился въ неизвѣстности нѣсколько лѣтъ.
   Трудно сказать, до чего могли простираться пріобрѣтенныя имъ познанія въ юриспруденціи. Человѣку съ его дарованіями было, конечно, не трудно пріобрѣсти ту весьма умѣренную долю техническаго знанія, которое, въ соединеніи съ быстротою соображенія, тактомъ, находчивостью, остроуміемъ, краснорѣчіемъ и знаніемъ свѣта, бываетъ достаточнымъ для доставленія адвокату величайшей извѣстности по его части. Мнѣніе, высказанное однажды объ немъ королевою Елисаветою, было, ваяется, всеобщимъ мнѣніемъ. "Бэконъ, сказала она, обладаетъ большимъ умомъ и обширными познаніями; но по части законовѣдѣнія онъ не глубокій знатокъ". Мы подозрѣваемъ, что семейство Сесилей старалось изподтишка всѣми силами распространять подобное мнѣніе. Кокъ, съ свойственною ему злопамятностью и наглостью, провозглашалъ его открыто. Люди охотнѣе всего вѣрятъ слухамъ, которые унижаютъ геній и утѣшаютъ зависть сознающей себя посредственности. Для безтолковаго первокласснаго адвоката, предшественника того, который, сто пятьдесятъ лѣтъ спустя, "качалъ головою, когда заходила рѣчь объ умѣ Моррея," было, должно быть, невыразимо утѣшительно знать, что глубочайшій мыслитель и образованнѣйшій ораторъ вѣка весьма несовершенно знакомъ былъ съ закономъ касательно bastard eigné и mulier puisné и смѣшивалъ право собственности на рыболовство съ общимъ правомъ рыболовства. (Right of free fischery и right of common of piscary).
   Извѣстно, что ни одинъ человѣкъ въ томъ вѣкѣ, или даже полтораста лѣтъ спустя, не былъ знакомъ лучше, Бэкона, съ Философіею права. Техническихъ его познаній, при его удивительныхъ способностяхъ и вкрадчивой ловкости, было совершенно достаточно для доставленія ему кліентовъ. Онъ поднялся весьма быстро на этомъ поприщѣ и вскорѣ сталъ надѣяться быть призваннымъ къ рѣшеткѣ. По этому случаю онъ обратился къ лорду Борлею, но получилъ грубый отказъ. О причинахъ этого отказа мы можемъ въ нѣкоторой степени судить по дошедшему до насъ отвѣту Бэкона. Кажется, что старый лордъ, котораго характеръ отъ лѣтъ и подагры нисколько не измѣнился къ лучшему и который любилъ выказывать свое нерасположеніе къ блестящимъ и остроумнымъ молодымъ людямъ возникавшаго поколѣнія, воспользовался этимъ случаемъ, чтобы сдѣлать Франсису строгій выговоръ за его тщеславіе и недостатокъ уваженія къ старшимъ. Франсисъ, самымъ почтительнымъ тономъ, благодарилъ лорда-казначея за урокъ и обѣщалъ имъ воспользоваться. Между тѣмъ посторонніе были менѣе несправедливы къ молодому юристу, чѣмъ его ближайшій родственникъ. На двадцать-шестомъ году своей жизни онъ сдѣлался старшиною своей корпораціи, а чрезъ два года послѣ того былъ назначенъ докладчикомъ (Leant reader). Наконецъ въ 1590 году онъ впервые получилъ нѣкоторый признакъ расположенія къ нему двора. Онъ присягнулъ на званіе экстраординарнаго королевскаго адвоката. Но это почетное отличіе не доставляло никакой денежной выгоды. Онъ, поэтому, продолжалъ хлопотать у своихъ сильныхъ родственниковъ о мѣстѣ, которое дало бы ему возможность жить безъ рабскаго труженничества на своемъ поприщѣ. Съ терпѣніемъ и кротостью, доходившими, кажется, до низости, переносилъ онъ угрюмыя выходки дяди я насмѣшливыя замѣчанія двоюроднаго брата, направленныя противъ умозрителей, погруженныхъ въ философскія мечты и черезъ-чуръ умныхъ для того, чтобы быть въ состояніи исполнять обязанности государственной службы. Наконецъ Сесили расщедрились и доставили ему кандидатство на должность регистратора въ Звѣздной палатѣ. Это было мѣсто доходное; но какъ протекло много лѣтъ прежде, чѣмъ оно ему досталось, то онъ все-таки былъ въ необходимости добывать себѣ насущный хлѣбъ.
   Въ парламентѣ, собранномъ въ 1593 году, Бэконъ засѣдалъ какъ членъ отъ Миддльсскскаго графства, и вскорѣ пріобрѣлъ славу дебатера. Изъ немногихъ уцѣлѣвшихъ рѣчей его легко замѣтить, что онѣ отличались тою же сжатостью выраженія и богатствомъ мыслей, которыя находимъ въ его сочиненіяхъ, и что обширныя познанія его въ литературѣ и исторіи давали ему возможность занимать своихъ слушателей чрезвычайнымъ разнообразіемъ иллюстрацій и намековъ, которые обыкновенно употреблялись удачно и кстати, но которые, вѣроятно, не менѣе пришлись бы по вкусу тому вѣку, хотя бы были и такими, какіе въ настоящее время считались бы ребяческими или педантскими. Очевидно также, что онъ,-- какъ и слѣдовало ожидать,-- былъ совершенно чуждъ недостатковъ, встрѣчаемыхъ обыкновенно у адвоката, который; достигнувъ извѣстности на своемъ поприщѣ, поступаетъ въ палату общинъ; что онъ имѣлъ привычку разсматривать всякій важный вопросъ не въ отдѣльныхъ его частяхъ, а въ цѣломъ; что онъ мало пускался въ утонченности, и что въ разсужденіяхъ его видѣнъ былъ скорѣе обширный, чѣмъ тонкій умъ. Бэнъ Джонсонъ, самый безукоризненный судья, описалъ краснорѣчіе Бэкона словами, которыя не мѣшаетъ повторить, хотя они часто уже приводились. "Въ мое время случился знаменитый ораторъ, рѣчь котораго была полна достоинства. Гдѣ онъ могъ обойтись безъ насмѣшки, языкъ его благородно выражалъ порицаніе. Никогда и никто не говорилъ съ большею ясностью, съ большею сжатостью, съ большимъ вѣсомъ, и не допускалъ въ рѣчахъ своихъ меньше пустоты и празднословія. Каждая часть его рѣчи имѣла своего рода красоту. Слушатели его не могли кашлянуть или отвести отъ него глазъ -- безъ потери. Говоря, онъ господствовалъ и дѣлалъ судей, по своему усмотрѣнію, то сердитыми, то довольными. Никто лучше его не владѣлъ ихъ страстями. Всѣ слушавшіе его боялись только того, чтобы онъ не пересталъ говорить". Такъ какъ здѣсь упоминается о судьяхъ, то можно бы подумать, что Джонсонъ слышалъ Бэкона только у судейской рѣшетки. Дѣйствительно, мы думаемъ, что палата общинъ была въ то время почти недоступна для постороннихъ лицъ.
   Невѣроятно, чтобы человѣкъ съ такою тонкою наблюдательностью, какъ Бэконъ, сталъ говорятъ въ парламентѣ точно такъ же, какъ говорилъ въ судѣ королевской скамьи. Но прелесть камеры и языкъ имѣли, должно быть, иного общаго у королевскаго адвоката и у представителя шира.
   Баковъ попытался играть трудную роль въ политикѣ. Онъ желалъ быть въ одно и то же время любимцемъ двора и любимцемъ толпы. Еслибъ кому-либо могла удасться подобная попытка, то, конечно, можно было ожидать, что человѣкъ съ такими рѣдкими дарованіями, съ разсудкомъ, такъ рано созрѣвшимъ, съ такимъ покойнымъ характеромъ и съ такими пріятными манерами успѣетъ въ этомъ. И дѣйствительно, онъ не совсѣмъ потерпѣлъ неудачу. Однажды, впрочемъ, онъ предался порыву патріотизма, за который поплатился долгимъ и горькимъ раскаяніемъ и котораго никогда болѣе не осмѣлился повторить. Дворъ требовалъ большихъ денежныхъ субсидій и притомъ со скорою уплатою. Отрывки Бэконовой рѣчи дышатъ духомъ Долгаго парламента
   "Прежде чѣмъ все это будетъ уплачено,-- сказалъ онъ,-- джентльмены должны продать свою серебряную посуду, а фермеры мѣдную; что же касается до насъ, то мы находимся здѣсь не для того, чтобы слегка ощупывать раны государства, а для того, чтобы ихъ изслѣдовать. Опасности заключаются въ слѣдующемъ. Вопервыхъ, мы возбудимъ неудовольствіе и подвергнемъ риску безопасность ея величества, которая должна основываться болѣе на любви народа, чѣмъ на его богатствѣ. Вовторыхъ, допустивъ это въ подобномъ случаѣ, другіе государи станутъ потомъ требовать того же, такъ что мы примемъ дурной прецедентъ для себя и для своихъ потомковъ; исторія же убѣждаетъ насъ, что англичане менѣе всѣхъ другихъ народовъ способны подчиняться, унижаться или быть произвольно облагаемы податьми". Королева и ея министры въ высшей степени оскорбились подобнымъ выраженіемъ общественнаго мнѣнія. Дѣйствительно, надменные и вспыльчивые Тюдоры нерѣдко посылали въ Тоуэръ честныхъ членовъ палаты общинъ за гораздо меньшія вещи. Молодой патріотъ унизился до самыхъ подлыхъ извиненій. Онъ заклиналъ лорда-казначея быть сколько-нибудь милостивымъ къ своему бѣдному слугѣ и свойственнику. Онъ оплакивалъ свое положеніе передъ лордомъ хранителемъ печати въ письмѣ, которое можетъ стать наряду съ самымъ недостойнымъ изъ посланій Цицерона, писанныхъ имъ во время изгнанія. Урокъ не пропалъ даромъ: Бэконъ никогда болѣе не провинился подобнымъ образомъ.
   Тутъ онъ убѣдился, что нечего разсчитывать на покровительство тѣхъ сильныхъ родственниковъ, у которыхъ онъ добивался его съ такой покорной настойчивостью въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ, и обратилъ свои взоры въ иную сторону. Между царедворцами Елисаветы появился было въ послѣднее время новый любимецъ, молодой, знатный, богатый, образованный, краснорѣчивый, храбрый, великодушный, честолюбивый; любимецъ, получавшій отъ сѣдовласой королевы такіе знаки вниканія, какихъ она врядъ ли удостоивала Лвистира въ пору страстей; любимецъ, бывшій въ одно и то же время украшеніемъ двора и кумиромъ Сити, общимъ покровителемъ литераторовъ и воиновъ и общимъ убѣжищемъ гонимыхъ католиковъ я гонимыхъ пуританъ. Разсчетливая осторожность, способствовавшая Борлею направлять свой путь среди столькихъ опасностей, и обширная опытность, пріобрѣтенная имъ въ столкновеніяхъ съ двумя поколѣніями товарищей и соперниковъ, казались едва достаточными для поддержанія его въ этомъ новомъ совмѣстничествѣ; -- а Робертъ Сесиль изнемогалъ отъ страха и зависти при видѣ возраставшей славы и вліянія Эссекса.
   Хотя исторія партій, раздѣлявшихъ дворъ и кабинетъ Елисаветы къ концу ея царствованія, весьма назидательна, но отнюдь не пріятна и не занимательна. Обѣ партіи прибѣгали къ средствамъ, обычнымъ у безсовѣстныхъ государственныхъ людей, и ни одна изъ нихъ не имѣла и даже не думала имѣть въ виду какую-нибудь серьезную цѣль. Общество отдыхало тогда послѣ одного большаго напряженія и собиралось съ силами для другаго. Сильный и страшный порывъ, съ которымъ человѣческій умъ стремился впередъ на поприщѣ истины и свободы, въ теченіе пятидесяти лѣтъ, послѣдовавшихъ за отдѣленіемъ Лютера отъ римской церкви, уже прошелъ. Между протестантизмомъ и папизмомъ установился почти тотъ же рубежъ, какой существуетъ и понынѣ. Англія, Шотландія и сѣверныя королевства были на одной сторонѣ; Ирландія, Испанія, Португалія, Италія на другой. Межа проходила, какъ проходитъ и теперь, чрезъ средину Нидерландовъ, Германіи и Швейцаріи, раздѣляя провинцію отъ провинціи, курфиршество отъ курфиршества, кантонъ отъ кантона. Францію можно было считать страною, въ которой споръ еще не былъ рѣшенъ. Съ того времени оба вѣроисповѣданія могли сдѣлать немногимъ больше, какъ удержать за собою свои мѣста. Незначительныя случайныя вторженія, пожалуй, бывали; но общая граница оставалась та же. Въ продолженіе двухсотъ-пятидесяти лѣтъ ни одно большое общество не возстало какъ одинъ человѣкъ и не освободилось однимъ могучимъ усиліемъ отъ вѣковаго суевѣрія. Это зрѣлище было обыкновеннымъ въ XVI столѣтіи. Почему же оно перестало быть такимъ же? Почему за такимъ сильнымъ движеніемъ послѣдовало такое продолжительное спокойствіе? Реформатское ученіе не менѣе ладитъ съ разумомъ и откровеніемъ теперь, чѣмъ прежде. Общественное мнѣніе, конечно, не менѣе просвѣщенно теперь, чѣмъ прежде. Почему же протестантизмъ, увлекавшій все за собою во времена сравнительно слабѣйшей цивилизаціи и меньшей свободы, не сдѣлалъ примѣтныхъ успѣховъ въ вѣкъ умствованія и терпимости; почему Лютеры, Кальвины, Ноксы и Цвингли не оставили вовсе преемниковъ; почему въ теченіе двухъ съ половиною вѣковъ перешло отъ римской церкви менѣе прозелитовъ, чѣмъ сколько ихъ иногда привлекалось въ одинъ годъ во времена Реформаціи? Вотъ вопросъ, всегда казавшійся намъ однимъ изъ любопытнѣйшихъ и занимательнѣйшихъ въ исторіи. Быть можетъ, мы попытаемся разрѣшить его при какомъ-нибудь другомъ случаѣ. Теперь же достаточно сказать, что къ концу царствованія Елисаветы протестантская партія,-- говоря языкомъ Апокалипсиса,-- оставила прежнюю любовь свою и перестала творить прежнія дѣла свои {Гл. II, 4--5.}.
   Великая борьба XVI вѣка кончилась. Великая борьба XVII еще не начиналась. Исповѣдниковъ временъ Маріи уже не было въ живыхъ. Члены Долгаго парламента находились еще въ колыбели. Паписты потеряли всякую власть въ государствѣ. Пуритане не достигли еще сколько-нибудь грозныхъ размѣровъ власти.. Правда, что ученый, близко знакомый съ исторіею слѣдующаго поколѣнія, можетъ легко распознать въ дѣйствіяхъ послѣднихъ парламентовъ Елисаветы зародышъ великихъ и вѣчно памятныхъ событій. Но для глазъ современника ничего этого не было замѣтно. Двѣ партіи честолюбцевъ, боровшихся за власть, не расходились во мнѣніяхъ ни по одному важному общественному вопросу. Обѣ онѣ принадлежали къ установленной церкви. Обѣ изъявляли неограниченную преданность королевѣ. Обѣ одобряли войну съ Испаніею. Сколько намъ извѣстно, нѣтъ основаніи думать, чтобы онѣ расходились во взглядахъ относительно престолонаслѣдія. Конечно, ни одна изъ партій не имѣла въ виду никакой важной, преобразовательной мѣры. Ни одна изъ нихъ не пыталась облегчить какую-нибудь общественную тягость. Самая ненавистная и гибельная тягость, подъ которою страдала тогда нація, служила источникомъ выгодъ для обѣихъ партій и отстаивалась обѣими съ равнымъ усердіемъ. Ралею была предоставлена монополія картъ; Эссексу -- монополія сладкихъ винъ. Въ сущности единственнымъ поводомъ къ распрѣ между партіями было то, что онѣ не могли согласиться на счетъ распредѣленія между собою власти и права раздачи должностей.
   Въ политическомъ поведеніи Эссекса ничто не даетъ ему права на уваженіе; а сожалѣніе, съ которымъ мы взираемъ на его преждевременный и ужасный конецъ, слабѣетъ при мысли, что онъ рисковалъ жизнью и состояніемъ своихъ преданнѣйшихъ друзей и старался ввергнуть всю страну въ смятеніе изъ чисто-личныхъ видовъ. Нельзя все-таки не принять глубокаго участія въ столь храбромъ, отважномъ и великодушномъ человѣкѣ, который велъ себя въ отношенія своей государыни со смѣлостью, дотолѣ не встрѣчавшеюся ни въ одномъ изъ подданныхъ, а въ отношеніи своихъ подчиненныхъ -- съ деликатностью, какая рѣдко встрѣчалась во всякомъ иномъ начальникѣ. Не походя на толпу обыкновенныхъ благодѣтелей, онъ желалъ внушать не благодарность, а привязанность. Онъ старался, чтобы люди, къ которымъ онъ былъ дружелюбенъ, относились къ нему, какъ къ равному имъ. Его умъ, пылкій, воспріимчивый и отъ природы расположенный восхищаться всѣмъ великимъ и прекраснымъ, былъ очарованъ геніемъ и знаніями Бэкона. Между ними образовалась вскорѣ тѣсная дружба, дружба, которой суждено было имѣть мрачный, грустный и постыдный исходъ.
   Въ 1394 году открылась вакансія генералъ-атторнея, и Бэконъ надѣялся получить это мѣсто. Эссексъ хлопоталъ за своего друга, какъ за самого себя: онъ просилъ, упрекалъ, обѣщалъ, грозилъ -- но все понапрасну. Вѣроятно, нелюбовь Сесилей къ Бэкону возрасла вслѣдствіе отношеній, образовавшихся въ послѣднее время между нимъ и графомъ. Робертъ готовился въ то время на мѣсто статсъ-секретаря. Однажды случилось ему быть въ одной каретѣ съ Эссексомъ, и между ними завязался слѣдующій разговоръ. "Милордъ, сказалъ сэръ Робертъ, королева рѣшила, чтобы генералъ-атторней былъ назначенъ безъ дальнѣйшаго отлагательства. Скажите мнѣ, пожалуйста, милордъ, кому вы станете благоволить?" -- "Вашъ вопросъ удивляетъ меня, возразилъ графъ. "Вы, конечно, знаете, что я противъ всего свѣта готовъ стоять за вашего двоюроднаго брата, Франсиса Бэкона." -- "Боже мой! вскричалъ Сесиль, не бывшій въ состояніи удержаться: -- и удивлялось, что вы, милордъ, тратите ваши усилія на такое несбыточное дѣло. Можете ли вы указать примѣръ, чтобы когда-нибудь столь неопытный молодой человѣкъ былъ назначенъ на такое важное мѣсто?" Подобное возраженіе было весьма неловко со стороны человѣка, со дня-на-день ожидавшаго мѣста статсъ-секретаря, не смотря на то, что былъ моложе Бэкона. Промахъ былъ слишкомъ очевиденъ, чтобъ ускользнуть отъ Эссекса, который рѣдко удерживался высказать свое мнѣніе. "Я не справлялся,-- сказалъ онъ:-- занимали ли когда-нибудь молодые люди мѣсто генералъ-атторнея; но я бы могъ назвать вамъ, сэръ Робертъ, человѣка моложе Франсиса, съ меньшими познаніями и столь же неопытнаго, который домогается и добивается всѣми силами мѣста, несравненно болѣе важнаго." На это сэръ Робертъ могъ только сказать, что считаетъ свои способности соотвѣтственными мѣсту, которое надѣется получить, и что долговременная служба его отца заслуживаетъ подобной награды со стороны королевы. Какъ будто его способности могли выдержать сравненіе съ дарованіями его двоюроднаго брата, или какъ будто сэръ Николай Бэконъ не оказалъ никакой услуги государству! Затѣмъ Сесиль намекнулъ, что если Бэконъ захочетъ довольствоваться мѣстомъ солиситора, то королевѣ, можетъ быть, легче будетъ это переварить. "Не толкуйте мнѣ о перевариваніяхъ, возразилъ благородный и пылкій графъ. Мѣсто генералъ-атторнея я долженъ получитъ для Франсиса и на это употреблю всю мою власть, силу, вліяніе я связи; я добуду для него это мѣсто зубами и ногтями отъ кого бы то ни было; и если кто-нибудь вырветъ это мѣсто изъ моихъ рукъ для другаго, то поплатится кое-чѣмъ, прежде чѣмъ его получитъ. Въ этомъ будьте увѣрены, сэръ Робертъ: я теперь высказываюсь вполнѣ; что же касается до меня лично, то мнѣ кажется страннымъ, сэръ Робертъ, съ вашей стороны и со стороны лорда-казначея, что у васъ обоихъ достаетъ охоты давать чужому человѣку предпочтеніе передъ вашимъ близкимъ родственникомъ: если вы взвѣсите на вѣсахъ его достоинства во всѣхъ отношеніяхъ съ достоинствами его соперника, за исключеніемъ развѣ какихъ-нибудь пяти лѣтъ поступленія его на судебное поприще прежде Франсиса, то въ любомъ изъ всѣхъ другихъ отношеній вы не найдете между ними никакого сравненія".
   Когда вакансія генералъ-атторнея была замѣщена, графъ убѣждалъ королеву назначить Бэкона генералъ-солиситоромъ. На этотъ разъ старый лордъ-казначей не противился болѣе домогательствамъ своего племянника. Но послѣ спора, продолжавшагося полтора года, спора, въ которомъ Эссексъ, выражаясь его собственными словами, "употребилъ всю свою власть, силу, вліяніе и связи", мѣсто было отдано другому. Эссексъ сильно чувствовалъ эту неудачу, но нашелъ себѣ утѣшеніе въ самой широкой и деликатной щедрости. Онъ подарилъ Бэкону помѣстье въ Твикенгамѣ, стоившее около двухъ тысячъ фунговъ стерлинговъ; и это онъ сдѣлалъ, какъ признавался Бэконъ нѣсколько лѣтъ спустя, "такъ любезно и благородно, что способъ даренія имѣлъ болѣе цѣны, чѣмъ самый подарокъ".
   Вскорѣ послѣ этихъ событій, Бэконъ впервые явился предъ публикою вагъ писатель. Въ началѣ 1597 года онъ издалъ въ свѣтъ небольшой тонъ своихъ "Опытовъ", который,-- бывъ впослѣдствіи увеличенъ неоднократными прибавленіями,-- сдѣлался въ нѣсколько разъ больше своего первоначальнаго объема. Это небольшое сочиненіе сдѣлалось,-- какъ оно и заслуживало итого -- чрезвычайно популярнымъ. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, оно вышло вторымъ изданіемъ, было переведено на латинскій, Французскій и итальянскій языки и, кажется, сразу упрочило литературную славу автора. Не смотря на то, что слава Бэкона росла, положеніе его было все-таки стѣснительное. Его денежныя обстоятельства были крайне затруднительны. Однажды его остановили на улицѣ, по иску золотыхъ дѣлъ мастера, за долгъ въ триста фунтовъ стерлинговъ, и препроводили въ долговое отдѣленіе въ Кольманъ-Стритѣ.
   Между тѣмъ Эссексъ былъ неутомимъ въ своемъ дружескомъ усердіи. Въ 1596 году онъ отправился моремъ въ достопамятную экспедицію свою къ берегамъ Испаніи. Въ самую минуту, когда приходилось садиться на корабль, онъ писалъ къ нѣкоторымъ изъ своихъ друзей, поручая имъ заботиться, во время его отсутствія, о судьбѣ Бэкона. Онъ возвратился, ознаменовавъ себя блистательнѣйшимъ военнымъ подвигомъ, какой только былъ совершенъ англійскимъ оружіемъ на материкѣ въ продолжительный періодъ времени, истекшій между Азенкурсомъ и Бленгеймскимъ сраженіями. Его мужество, дарованія, гуманный и великодушный характеръ сдѣлали его кумиромъ соотечественниковъ и вызвали похвалы побѣжденныхъ имъ враговъ {См. Сервантеса: "Noela de la Espanola Inglesa."}. Онъ всегда былъ гордъ и упрямъ; а теперь блистательные успѣхи его. казалось, сдѣлали эти недостатки еще болѣе замѣтными. Не къ другу своему Франсису онъ остался такимъ, какимъ былъ я прежде. Бэкону пришло въ голову поправить свое состояніе женитьбою, и онъ сталъ ухаживать за вдовою, по имени Гaттонъ. Эксцентричныя манеры и крутой нравъ этой женщины дѣлали ее непріятною и несносною для всѣхъ, бывшихъ въ какихъ-либо съ нею сношеніяхъ. Но Бэконъ не замѣчалъ ея недостатковъ, или, можетъ быть, рѣшился не обращать на нихъ вниманія ради ея огромнаго богатства. Эссексъ предстательствовалъ за друга своего съ обычнымъ своимъ усердіемъ. Письма графа къ лэди Глттонъ и ея матери сохранились до сихъ поръ и дѣлаютъ ему большую честь. "Если бы,-- писалъ онъ,-- она была моею сестрою или моею дочерью, то, повѣрьте, я такъ же смѣло рѣшился бы способствовать этому браку, какъ теперь убѣждаю къ тому васъ"; и въ другомъ мѣстѣ: "если мое слово имѣетъ значеніе, то повѣрьте, что будь мнѣ кто-нибудь такъ близокъ, какъ она вамъ, я скорѣе бы выдалъ ее замужъ за него, чѣмъ за всякаго другаго человѣка съ гораздо большими титулами." Къ счастью для Бэкона, сватовство не состоялось. Лэди одолжила его не однимъ только отказомъ. Она приняла предложеніе его врага и, вступивши въ бракъ съ ограниченнымъ и безсердечнымъ педантомъ сэромъ Эдуардомъ Кокомъ, старалась всѣми силами сдѣлать его настолько несчастнымъ, насколько онъ того стоилъ.
   Въ это время счастье Эссекса, достигшее своего апогея, стало клониться къ упадку. Онъ обладалъ, правда, всѣми качествами, которыя быстро доводятъ людей до величія. Но онъ не имѣлъ ни добродѣтелей, ни пороковъ, дающихъ людямъ возможность долго сохранять величіе. Его откровенность, его сильная чувствительность къ оскорбленіямъ и несправедливости не могли нравиться королевѣ, отъ природы не терпѣвшей сопротивленія и привыкшей, въ теченіе сорока лѣтъ, къ самой безразсудной лести и къ самой подлой подчиненности. Дерзкая и полная презрѣнія манера его въ обращеніи съ врагами возбуждала въ нихъ смертельную ненависть. Его управленіе въ Ирландіи было неудачно и во многихъ отношеніяхъ весьма достойно порицанія. Хотя блистательная храбрость и энергическая дѣятельность дѣлали его удивительно способнымъ къ предпріятіямъ такого рода, какъ кадикское, зато онъ не обладалъ осторожность, терпѣніемъ и рѣшительностью, необходимыми для веденія продолжительной войны, въ которой затрудненія нужно было преодолѣвать постепенно, въ которой приходилось переносить множество лишеній и въ которой не представлялось возможности совершать много блистательныхъ подвиговъ. Еще менѣе былъ онъ способенъ въ исполненію гражданскихъ обязанностей своего высокаго поста. Краснорѣчивый и образованный, онъ не былъ, однако, ни въ какомъ отношеніи государственнымъ человѣкомъ. Правда, что народъ все-таки продолжалъ смотрѣть съ любовью даже на его недостатки. Но дворъ пересталъ уважать его даже за достоинства, которыми онъ дѣйствительно обладалъ. Человѣкъ, на котораго онъ преимущественно надѣялся во время упадка своего вліянія, которому довѣрялъ тайну своихъ затруднительныхъ обстоятельствъ, къ совѣтамъ котораго прибѣгалъ, ходатайство котораго употреблялъ въ дѣло -- былъ другъ его Бэконъ. Но приходится высказать грустную истину. Этотъ другъ, котораго онъ такъ любилъ, которому онъ такъ довѣрялъ, игралъ главную роль въ сверженіи графа, въ пролитіи его крови и въ очерненіи его памяти.
   Будемъ однако справедливы въ Бэкону. По нашему мнѣнію, онъ до послѣдней минуты не имѣлъ желанія вредить Эссексу и даже искренно старался быть ему полезнымъ, пока считалъ возможнымъ дѣлать это, не вредя самому себѣ. Совѣтъ, данный имъ своему благородному покровителю, былъ самый благоразумный. Онъ дѣлалъ все отъ него зависѣвшее, чтобы отговорить Эссекса отъ принятія на себя управленія Ирландіею, "потому что,-- говорилъ онъ,-- насколько возможно человѣку судить о будущихъ случайностяхъ, настолько ясно я видѣлъ, что паденіе графа было какъ-бы связано судьбою съ его поѣздкой въ Ирландію." Предсказаніе сбылось. По возвращеніи оттуда, Эссексъ попалъ въ немилость. Бэконъ пытался быть посредникомъ между своимъ другомъ и королевою и, мы думаемъ, честно употреблялъ для этой.цѣли все свое искусство. Но предпринятое имъ дѣло было слишкомъ трудно, деликатно и опасно даже для такого осторожнаго и ловкаго агента. Ему пришлось ладить съ двумя личностями, равно гордыми, злопамятными и необузданными. Ему приходилось въ Эссексъ-гаузѣ усмирять ярость молодаго героя, раздраженнаго неоднократными обидами и униженіями, а потомъ отправляться въ Вайтголль, чтобы смягчать брюзгливость королевы, нравъ которой, никогда не отличавшійся кротостью, сдѣлался болѣзненно-раздражительнымъ отъ старости, упадка силъ и долгой привычки слушать лесть и требовать безусловнаго повиновенія. Трудно служить двумъ господамъ. При такой обстановкѣ, едва ли Бэкону было возможно направлять свой путь такъ, чтобы не дать одному, или обоимъ этимъ лицамъ, повода къ неудовольствію. Нѣкоторое время онъ дѣйствовалъ такъ честно, какъ только можно было справедливо ожидать при столь запутанныхъ обстоятельствахъ. Наконецъ онъ увидѣлъ, что, пытаясь поддержать положеніе другаго, онъ рисковалъ поколебать свое собственное. Онъ навлекъ на себя негодованіе обѣихъ сторонъ, который желалъ примирить. Эссексъ находилъ, что у Бэкона, какъ друга, недостаетъ усердія; а Елисавета находила, что у него, какъ подданнаго, недостаетъ почтительности. Грасъ видѣлъ въ немъ шпіона королевы; а королева -- клеврета графа. Примиреніе, котораго онъ старался достигнуть, оказалось крайне ненадежнымъ. Тысячи признаковъ, видныхъ для глазъ и менѣе проницательныхъ, свидѣтельствовали, что паденіе его покровителя близко. Сообразно съ этимъ онъ избралъ свой путь. Когда Эссексъ былъ призванъ въ совѣтъ для отвѣта за свое поведеніе въ Ирландіи, Бэконъ, послѣ слабой попытки устранить себя отъ участія въ процессѣ противъ друга, покорился волѣ королевы и явился у рѣшетки для поддержанія обвиненій. Но зрѣлище болѣе мрачное было еще впереди. Несчастный молодой нобльменъ, растерявшійся отъ отчаянія, покусился на безразсудное и преступное дѣло, подвергавшее его строжайшей отвѣтственности предъ закономъ. Какой путь слѣдовало избрать Бэкону? Это былъ одинъ изъ тѣхъ случаевъ, въ которыхъ сказываются люди. Для человѣка съ возвышенною душею богатство, власть, благосклонность двора, даже личная безопасность ничего бы не значили въ сравненіи съ дружбой, признательностью и честью. Такой человѣкъ сталъ бы на сторонѣ Эссекса въ судѣ, "употребилъ бы всю свою власть, силу, вліяніе и связи", чтобы исходатайствовать смягченіе приговора; посѣщалъ бы ежедневно тюрьму; принялъ бы послѣднія распоряженія осужденнаго и его послѣднее объятіе на эшафотѣ; употребилъ бы всѣ силы ума, чтобы предохранить отъ оскорбленія имя своего великодушнаго, хотя и заблуждавшагося друга. Обыкновенный человѣкъ не захотѣлъ бы подвергаться ни опасности, поддерживая Эссекса, ни безславію, нападая на него. Бэконъ не сохранялъ даже нейтралитета. Онъ явился адвокатомъ противъ подсудимаго. Въ этомъ положеніи онъ не ограничился тѣмъ, чего было бы слишкомъ достаточно для произнесенія приговора. Онъ употребилъ весь свой умъ, краснорѣчіе и познанія не для способствованія къ осужденію,-- ибо обстоятельства были такого рода, что осужденіе было неизбѣжно,-- во для того, чтобы лишить несчастнаго подсудимаго всѣхъ оправданій, которыя, не имѣя силы предъ закономъ, послужили бы однако къ уменьшенію нравственной виновности преступника и которыя, поэтому, хотя я не извинили бы перовъ въ его оправданіи, могли бы склонить королеву къ помилованію. Графъ приводилъ въ защиту своихъ безумныхъ поступковъ то, что онъ былъ окруженъ сильными и закоренѣлыми врагами, что они его разорили, что они мѣтили на его жизнь и что ихъ преслѣдованія довела его до отчаянія. Все это была правда, и Бэконъ хорошо зналъ, что это была правда. Но онъ притворился, будто видитъ въ этомъ одну пустую отговорку. Онъ сравнивалъ Эссекса съ Пизистратомъ, который, подъ предлогомъ угрожавшей ему опасности быть убитымъ и показывая имъ самимъ же нанесенныя себѣ раны, успѣлъ ввести въ Аѳинахъ тираннію. Подсудимый не могъ болѣе этого вплести. Онъ прервалъ своего неблагодарнаго друга, приглашая его оставить роль адвоката, выступить въ качествѣ свидѣтеля и сказать лордамъ, не признавалъ ли прежде и неоднократно Франсисъ Бэконъ справедливость того, что теперь выдаетъ за пустыя отговорка. Больно продолжать этотъ плачевный разсказъ. Бэконъ отвѣчалъ на вызовъ грача уклончиво и, какъ будто находя сравненіе съ Пивистгатомъ недовольно оскорбительнымъ, сдѣлалъ другой, еще болѣе непростительный намекъ. Онъ уподобилъ Эссекса герцогу Генриху Гизу, а безразсудную попытку въ Сити дню парижскихъ баррикадъ. Трудно сказать, почему Бэконъ прибѣгалъ къ подобнымъ доводамъ. Они были совершенно не нужны для полученія обвинительнаго приговора, а между тѣмъ должны были непремѣнно произвести сильное впечатлѣніе на умъ надменной и ревнивой государыни, отъ водя которой зависѣла участь графа. Малѣйшаго намека на унизительную опеку, въ которой лотарингскій домъ держалъ послѣдняго Валуа, было достаточно, чтобы ожесточить ея сердце противъ человѣка, который, по своему званію, воинской славѣ и популярности у гражданъ столицы, имѣлъ нѣкоторое сходство съ предводителемъ Лиги.
   Эссексъ былъ приговоренъ къ смерти. Бэконъ не сдѣлалъ ни малѣйшаго усилія, чтобы спасти его, не смотря на то, что при тогдашнихъ чувствахъ королевы онъ могъ ходатайствовать за своего благодѣтеля, быть можетъ, съ успѣхомъ и, конечно, безъ всякой серьезной опасности для самого себя. Несчастный нобльменъ былъ казненъ. Участь его возбудила сильныя и, пожалуй, не совсѣмъ справедливыя чувства состраданія и негодованія. Граждане Лондона встрѣтили королеву мрачными взорами и слабыми выраженіями радости. Она признала приличнымъ обнародовать оправданіе своихъ послѣднихъ дѣйствій. Вѣроломному другу, способствовавшему въ отнятію жизни у грача, поручено было нанести ударъ доброму имени грача. Королева читала нѣкоторыя изъ сочиненій Бэкона и они ей очень понравились. Вслѣдствіе того на него надъ жребій написать: "А Declaration of the Pracitces and Treasons attempted and committed by Robert Earl of Essex". Сочиненіе это было напечатано по распоряженію правительства. Въ слѣдующее царствованіе Бэконъ не нашелъ ни одного слова въ защиту этого произведенія, изобиловавшаго выраженіями, которыхъ ни одинъ великодушный врагъ не употребилъ бы относительно человѣка, такъ дорого искупившаго свою вину. Бэконъ оправдывался только тѣмъ, что онъ писалъ это по приказанію; что онъ считалъ себя не болѣе, какъ секретаремъ, что онъ имѣлъ подробныя инструкціи, какъ говорить о каждой сторонѣ предмета, и что въ сущности ему принадлежали только распредѣленіе и слогъ въ этомъ сочиненіи.
   Намъ прискорбно высказать, что все поведеніе Бэкона въ этомъ случаѣ кажется м-ру Монтегю не только извинительнымъ, но даже заслуживающимъ высокаго уваженія. Честность и доброжелательство этого джентльмена до такой степени извѣстны, что читатели наши станутъ, по всей вѣроятности, теряться въ догадкахъ, какимъ образомъ онъ могъ дойти до такого необыкновеннаго заключенія; и мы почти опасаемся, что они заподозрятъ нашу правдивость, если мы перескажемъ главнѣйшіе доводы, приводимые имъ.
   Чтобы избавить Бэкона отъ обвиненія въ неблагодарности, м-ръ Монтэгю пытается доказать, что Бэконъ былъ болѣе связанъ обязательствами къ королевѣ, чѣмъ къ Эссексу. Не легко открыть, въ чемъ заключались эти обязательства. Мѣсто королевскаго адвоката и кандидатство на должность были, конечно, милостями далеко низшими противъ личныхъ и наслѣдственныхъ правъ Бэкона. Милости эти не стоили королевѣ ни гроша и не доставили кошельку Бэкона ни гроша. И такъ, нужно было отыскать какое-нибудь другое основаніе правамъ Елисаветы на признательность. М-ръ Монтэгю сознавалъ это и самъ. "Быть можетъ, величайшею милостью съ ея стороны было,-- говоритъ онъ,-- то, что она не быстро подвигала Бэкона впередъ, и заставляла нести тяжкое бремя въ молодости, не лишая его своего расположенія. Вотъ чѣмъ онъ былъ обязанъ Елисаветѣ". Этимъ онъ дѣйствительно былъ ей обязанъ. Будучи сыномъ одного изъ старѣйшихъ и вѣрнѣйшихъ министровъ, будучи самъ способнѣйшимъ и образованнѣйшимъ молодымъ человѣкомъ своего вѣка, онъ былъ осужденъ ею на трудъ, неизвѣстность и бѣдность. Она плохо оцѣнила его достоинства. Она осадила его самымъ повелительнымъ образомъ, когда онъ въ парламентѣ отважился разыграть самостоятельную роль. Она отказала ему въ повышеніи, на которое онъ имѣлъ всѣ права. Ей онъ былъ обязанъ тѣмъ, что томился въ долговомъ отдѣленіи по нему въ триста фунтовъ стерлинговъ, тогда какъ люди моложе его, ничуть не выше его по происхожденію и гораздо ниже его по личнымъ достоинствамъ, занимали высшія мѣста въ государствѣ, пріобрѣтая помѣстье за помѣстьемъ и воздвигая дворецъ за дворцомъ. Конечно, если Бэконъ былъ обязанъ благодарностью Елисаветъ, то онъ не былъ вовсе обязанъ Эссексу. Если, дѣйствительно, королева была лучшимъ его другомъ, въ такомъ случаѣ графъ былъ его злѣйшимъ врагомъ. Мы удивляемся, что м-ръ Монтэгю не подвинулъ доказательствъ немного дальше. Онъ могъ бы, пожалуй, утверждать, что Бэкону было извинительно мстить человѣку, который старался избавить его молодость отъ благотворнаго ига, наложеннаго на нее королевою; который желалъ повысить его быстро, и не довольствуясь попыткою навязать ему мѣсто генералъ-атторнея, былъ до того жестокосерденъ, что подарилъ ему помѣстье.
   Мы едва вѣримъ, что м-ръ Монтэгю говоритъ серьёзно, когда онъ потомъ увѣряетъ насъ, что Бэконъ обязанъ былъ, ради общественной пользы, не разрушать своихъ надеждъ ha повышеніе, и что онъ принялъ участіе въ процессѣ противъ Эссекса изъ желанія достигнуть власти, которая дала бы ему возможность быть полезнымъ для своей страны. Мы, право, не знаемъ другаго способа опровергать подобныя увѣренія, какъ только повторяя ихъ. Все, что не заключаетъ въ себѣ противорѣчія, бываетъ возможно. Возможно, конечно, что причинами, побудившими Бэкона дѣйствовать такъ, какъ онъ дѣйствовалъ въ этомъ случаѣ, могли быть: признательность къ королевѣ за то, что она держала его въ бѣдности, и желаніе принести пользу своимъ ближнимъ, занимая высокій постъ. Также возможно, что Боннеръ могъ быть хорошимъ протестантомъ, когда онъ, проникнувшись убѣжденіемъ, что кровь мучениковъ есть сѣмя церкви, геройски принялъ на себя всѣ тягости я весь позоръ гоненій; для того чтобъ внушить англійской нація сильную и продолжительную ненависть къ папизму. Также возможно, что Джеффризъ былъ пламеннымъ поборникомъ свободы, и что онъ обезглавилъ Альджерона Сидни и сжегъ Елисавету Гонтъ для того только, чтобы произвести реакцію, которая повела бы къ ограниченію прерогативы. Возможно и то, что Тортель умертвилъ Вира для того только, чтобъ произвести на англійскую молодежь впечатлѣніе и тѣмъ предостеречь ее противъ игры и дурнаго общества. Возможно еще и то, что Фонтльрой поддѣлался подъ власть атторнея единственно дли того, чтобы своею участью обратить вниманіе публики на недостатки уголовныхъ законовъ. Мы говоримъ, что эти вещи возможны. Но онѣ до такой безумной степени невѣроятны, что человѣкъ, который бы сталъ дѣйствовать и подобнымъ предположеніямъ, годился бы только для Ст.--Лукскаго дома умалишенныхъ. Мы не понимаемъ, какъ можно допускать въ исторію предположенія, по которымъ мы одинъ здравомыслящій человѣкъ не станетъ дѣйствовать въ обыкновенной жизни.
   Мнѣніе м-ра Монтегю, будто Бэконъ желалъ власти только для того, чтобы дѣлать чѣловѣчеству добро, кажется намъ нѣсколько страннымъ, когда смотримъ, какимъ образомъ Бэконъ пользовался властью впослѣдствіи и какъ онъ ея лишился. Конечно, услуга, оказанная имъ человѣчеству тѣмъ, что онъ захватилъ золотыя монеты лэди Вартонъ и шкатулку сэра Джона Кеннеди, была не настолько важна, чтобы оправдать всѣ средства, какія могли бы повести къ этой пѣли. Если мнѣніе это пришлось бы выразить откровенно, то оно, кажется, свелось бы на слѣдующее: Бэконъ былъ подобострастнымъ адвокатомъ для того, чтобы быть впослѣдствіи подкупнымъ судьею.
   М-ръ Монтэгю утверждаетъ, что только невѣжда и неразсудительный человѣкъ можетъ осуждать Бэкона за дѣйствія его но званію королевскаго адвоката, и что нельзя извинять ни одного адвоката, еслибъ онъ вздумалъ совѣститься при выборѣ средствъ въ дѣлѣ стороны, за которую онъ стоитъ. Мы не станемъ теперь разсматривать: согласны ли съ разумомъ и нравственностью начала, которыми руководствуются въ подобныхъ случаяхъ англійскіе адвокаты; правильно ли, чтобы человѣкъ, съ парикомъ на головѣ и лентою на шеѣ, могъ бы дѣлать за гинею то, что, безъ этихъ атрибутовъ, онъ считалъ бы дурнымъ и позорнымъ сдѣлать и за цѣну царства; правильно ли, чтобы,-- не только при предположеніи, но даже при полной увѣренности въ справедливости какихъ-нибудь показаній,-- онъ могъ дѣлать все, что только возможно, посредствомъ софизмовъ, краснорѣчія, торжественнаго увѣренія, гнѣвныхъ восклицаній, тѣлодвиженій, игры физіономіи, устрашенія одного честнаго свидѣтеля " смущенія другаго,-- для того, чтобы заставить присяжныхъ думать, что показанія эти ложны. Въ настоящемъ случаѣ нѣтъ надобности рѣшать эти вопросы. Съ правилами, однажды принятыми въ извѣстномъ званія,-- хороши ли они или дурны,-- многіе умные и добродѣтельные люди сообразовались прежде и сообразуются теперь. Слѣдовательно, если Бэконъ дѣлалъ не больше, чѣмъ требовали отъ него эти правила, то мы охотно допустимъ, что онъ былъ безвиненъ, или по крайней мѣрѣ достоинъ извиненія. Но мы думаемъ, что его поведеніе нельзя оправдать никакими правилами профессіи, теперь принятыми, или когда-либо существовавшими въ Англіи. Въ уголовныхъ дѣлахъ, въ которыхъ подсудимому отказывалось въ содѣйствіи адвоката, а въ особенности когда дѣло шло о смертномъ приговорѣ, всегда было принято, что адвокаты короны имѣли право и обязанность соблюдать добросовѣстность. Правда, что послѣ революціи, когда парламентъ сталъ мстить за невинную кровь, пролитую послѣдними Стюартами, сдѣлана была слабая попытка защищать законовѣдовъ, принимавшихъ участіе въ убійствѣ сэра Томаса Армстронга, на томъ основаній, что они дѣйствовали согласно съ ихъ званіемъ. Этотъ плохой софизмъ былъ однако заглушенъ порицаніями палаты общинъ. "Дѣла никогда не пойдутъ хорошо,-- сказалъ м-ръ Фоли,-- пока нѣкоторые изъ этою званія не подвергнутся отвѣтственности для примѣра другимъ". "Есть на свѣтѣ новый родъ чудовищъ,-- сказалъ младшій Гампденъ,-- которыя прибѣгаютъ къ краснорѣчію, чтобы приговорить человѣка къ смерти; я называю ихъ кровопійцами. Сойеръ преступникъ и совершенно виновенъ въ этомъ убійствѣ." "Я говорю для очищенія моей совѣсти,-- сказала м-ръ Гарровей,-- я не хочу, чтобы кровь этого человѣка вопіяла противъ меня. Сойеръ требовалъ приговора и казни надъ нимъ. Я считаю его виновникомъ смерти этого человѣка. Дѣлайте съ нимъ, что хотите." "Если званіе законовѣда, при такомъ взглядѣ на вещи,-- говорилъ старшій Гампденъ,-- даетъ человѣку власть убивать, то изъ собственнаго интереса всѣмъ людямъ слѣдуетъ возстать противъ этого званія и уничтожить его." {Дѣло Армстронга и участіе въ этомъ дѣлѣ Сойера изложено въ 5-й части "Исторіи Англіи" гл. XV.} Да и не одни необразованные деревенскіе джентльмены говорили такимъ образомъ; тотъ же взглядъ на предметъ выражалъ одинъ изъ даровитѣйшихъ и наименѣе совѣстливыхъ юристовъ того вѣка -- сэръ Вилльямъ Вилльямсъ. Онъ говорилъ, что не колебался принять участіе въ процессѣ епископовъ, потому что имъ было даровано право имѣть адвокатовъ. Но онъ утверждалъ, что тамъ, гдѣ подсудимому не дозволено имѣть адвоката, коронный адвокатъ обязанъ былъ вести себя добросовѣстно, и что всякій юристъ, пренебрегающій этою обязанностью,-- предатель закона. Но нѣтъ надобности приводить авторитеты. Извѣстно всякому, когда-либо заглядывавшему въ судъ четвертныхъ засѣданій, что въ уголовныхъ процессахъ адвокаты поступаютъ добросовѣстно; и для всякаго человѣка съ здравымъ смысломъ очевидно, что еслибъ они не соблюдали такой добросовѣстности, то были бы сословіемъ болѣе ненавистнымъ, чѣмъ тѣ итальянскіе браво, которые имѣли обыкновеніе наниматься въ убійцы.
   Бэконъ явился обвинителемъ человѣка, который, конечно, былъ виновенъ въ тяжкомъ преступленіи, но который былъ его благодѣтелемъ и другомъ. Онъ сдѣлалъ больше этого. Онъ совершилъ поступокъ, въ которомъ не могъ бы быть оправданъ даже человѣкъ, никогда не видавшій Эссекса. Онъ употребилъ все искусство адвоката, чтобъ представить поведеніе подсудимаго менѣе извинительнымъ и болѣе опаснымъ для государства, нежели оно было на самомъ дѣлѣ. Во всякомъ случаѣ все, чего только могъ бы требовать отъ него долгъ званія, состояло въ веденіи процесса такимъ образомъ, чтобы осужденіе сдѣлалось неизбѣжнымъ. По сущности дѣла не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія, что графъ будетъ признанъ виновнымъ. Характеръ преступленія не былъ двусмысленъ. Оно было совершено недавно, среди бѣлаго дня, на улицахъ столицы, въ присутствіи многихъ тысячъ народа. Если когда-либо былъ случай, не представлявшій адвокату искушенія прибѣгать къ постороннимъ доводамъ, для того, чтобъ ослѣпить разсудокъ и воспламенить страсти судей, то, безъ сомнѣнія, это былъ процессъ Эссекса. Къ чему же было прибѣгать къ доводамъ, которые, нисколько не увеличивая важности дѣла, съ легальной точки зрѣнія, служили къ увеличенію нравственной вины пагубнаго замысла и къ возбужденію опасенія и злобы въ той сторонѣ, откуда единственно графъ могъ ожидать помилованіи? Къ чему было напоминать слушателямъ о козняхъ древнихъ тирановъ? Для чего было отвергать тотъ Фактъ, о которомъ было всѣмъ извѣстно, что сильная придворная партія давно старалась погубить подсудимаго? Къ чему, сверхъ всего, проводить параллель между несчастнымъ подсудимымъ и самымъ злобнымъ я самымъ успѣшнымъ мятежникомъ того вѣка? Развѣ было рѣшительно невозможно сдѣлать все, чего требовалъ долгъ званія, не напоминая подозрительной государынѣ о лигѣ, о баррикадахъ и о всѣхъ униженіяхъ, которымъ подвергъ Генриха III слишкомъ могущественный подданный?
   Но допустивъ доводы, приводимые м-ромъ Монтагю въ оправданіе дѣйствій Бэкона, какъ адвоката, что скажемъ мы о "Declaration of the Treasons of Robert Earl of Essex"? Тутъ по крайней мѣрѣ долгъ званія не могъ служить отговоркой. Даже тѣ, которые могутъ считать естественнымъ дѣломъ для адвоката вѣшать, распинать и четвертовать своихъ благодѣтелей, врядъ ли поставятъ ему въ обязанность сочинять ругательные памфлеты на этихъ благодѣтелей тогда, когда они уже покоятся въ могилѣ. Бэконъ приводилъ въ свое оправданіе, что не содержаніе книги, а только слогъ принадлежалъ ему. Но для чего было облекать въ слова подобное содержаніе? Развѣ нельзя было найти какого-нибудь продажнаго писателя, безъ совѣсти и стыда, который взялся бы представить въ преувеличенномъ видѣ заблужденія благородной души, уже искупленныя столь дорогою цѣною? Каждый вѣкъ производитъ подобныя звенья между человѣкомъ и обезьяной. Каждый вѣкъ изобилуетъ Ольдниксонами, Квириками и Антоніями Паскинани. Но слѣдовало ли Бэкону тоже безчестить свои дарованія? Развѣ онъ не могъ чувствовать, что, заботясь объ округленіи и знакахъ препинанія какого-нибудь періода, диктованнаго завистью Сесиля, или облекая въ благовидную Форму какую-нибудь клевету, выдуманную малодушною злобою Кобгама, онъ грѣшилъ не только противъ чести своего друга, но и противъ своей собственной? Развѣ онъ не могъ чувствовать, что въ собственномъ его униженіи были унижены литература, краснорѣчіе и философія?
   Настоящее объясненіе всего этого совершенно очевидно, и только лицепріятіе, усилившееся до господствующей страсти, можетъ помѣшать кому-нибудь видѣть его. Бэконъ не обладалъ высокими нравственными качествами. Мы не говоримъ, что онъ былъ дурнымъ человѣкомъ. Онъ не былъ безчеловѣченъ или жестокосерденъ. Онъ велъ себя со скромностью, не смотря на свои высокія гражданскія почести и еще высшія почести, заслуженныя его умомъ. Ему доводилось весьма рѣдко -- и то врядъ ли -- относиться къ кому-нибудь со злобою и дерзостью. Никто охотнѣе не подставлялъ лѣвой ланиты тому, кто ударялъ его въ правую. Никто искуснѣе не умѣлъ отклонить гнѣва кроткимъ отвѣтомъ. Ни одинъ человѣкъ, заслуживающій малѣйшаго довѣрія, не обвинялъ его въ распутствѣ. Ровность его характера, чрезвычайная вѣжливость и почтенная внѣшность производили благопріятное впечатлѣніе на іюдей, видѣвшихъ его въ такихъ положеніяхъ, въ которыхъ нравственныя правила не подвергались сильнымъ искушеніямъ. Недостатками его были,-- мы пишемъ это съ прискорбіемъ -- холодность сердца и низость души. Онъ, кажется, не способенъ былъ чувствовать сильную привязанность, подвергаться большимъ опасностямъ и приносить великія жертвы. Желанія его были устремлены на блага міра сего. Богатство, первенство, титулы, патронатъ, жезлъ, печати, аристократическая корона, обширные дома, прекрасные сады, богатыя помѣстья, массивные серебряные сервизы, блистательные обои и изысканные кабинеты, имѣли для него такую же прелесть, какъ и для тѣхъ царедворцевъ, которые становились въ грязь на колѣни, когда мимо ихъ проходила Елисавета, и потомъ спѣшили домой писать королю шотландскому, что Ея Милость, кажется, скоро лопнетъ. Ради этихъ вещей, онъ унижался до всего и переносилъ все. Ради ихъ, онъ доходилъ до самыхъ подобострастныхъ просьбъ, и когда его несправедливо и грубо отталкивали, благодарилъ оттолкнувшихъ его и возобновлялъ свои просьбы. Ради этихъ вещей, чуть замѣтивъ, что королеву оскорблялъ малѣйшій признакъ самостоятельности въ парламентѣ, онъ смирился передъ нею въ прахъ и молилъ о прощеніи въ выраженіяхъ, болѣе свойственныхъ изобличенному вору, чѣмъ представителю шира. Ряди этихъ вещей, онъ присталъ къ лорду Эссексу и ради ихъ же отсталъ отъ него. Онъ защищалъ предъ королевою дѣло своего покровителя до тѣхъ поръ, пока думалъ, что изъ этого можетъ извлечь для себя пользу. Мало того, онъ пошелъ дальше, не обладай теплотою чувствъ, онъ все-таки не лишенъ былъ доброты: онъ защищалъ это дѣло до тѣхъ поръ, пока думалъ, что могъ защищать его безъ вреда для себя. Но когда стало ясно, что Эссексъ шелъ стремглавъ къ своей погибели, тогда Бэконъ началъ трепетать за собственную судьбу. То, чего ему приходилось опасаться, конечно, не очень бы потревожило человѣка съ возвышеннымъ характеромъ. Это не была смерть. Это не было тюремное заключеніе. Это была утрата расположенія двора. Это было положеніе человѣка, оставленнаго позади другихъ на поприщѣ честолюбія. Это было пріобрѣтеніе досуга, чтобъ окончить свое сочиненіе: "Instauratio Magna". Королева стала холодно обращаться съ нимъ, а придворные стали видѣть въ немъ человѣка обличеннаго. Онъ рѣшился перемѣнить свой образъ дѣйствій и пуститься по новому пути съ такою энергіею, чтобы наверстать потерянное время. А рѣшившись разъ дѣйствовать противъ своего друга и зная притомъ, что на него самого смотрятъ съ подозрѣніемъ, онъ дѣйствовалъ съ большимъ усердіемъ, чѣмъ сколько было нужно или извинительно, если бы онъ дѣйствовалъ противъ посторонняго человѣка. Онъ употребилъ свои адвокатскіе таланты на пролитіе крови графа, а свои литературные таланты -- на очерненіе его памяти.
   Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что поведеніе Бэкона возбудило въ то время сильное и всеобщее порицаніе. Конечно, пока жива была Елисавета, чувство это, хотя и глубоко сознаваемое, не выражалось громко. Но великая перемѣна была близка. Здоровье королевы давно уже клонилось къ упадку; а тутъ къ вліянію старости и недуга присоединилось еще сильное душеѣное страданіе. Несчастная меланхолія, овладѣвшая ею въ послѣдніе дни ея жизни, приписывалась обыкновенно ея глубокому сожалѣнію объ Эссексѣ. Но, по нашему мнѣнію, уныніе ея слѣдовало бы приписать отчасти физическимъ причинамъ, а отчасти поведенію ея придворныхъ и министровъ. Они употребляли всѣ усилія, чтобы скрыть отъ нея интриги, веденныя ими при шотландскомъ дворѣ. Но ея тонкую проницательность нельзя было такъ обмануть. Она, конечно, не знала всего; но знала, что она окружена была людьми, ожидавшими съ нетерпѣніемъ новаго міра, который долженъ былъ открыться съ ея смертью,-- людьми, которые никогда не были привязаны къ ней по чувству, а теперь были весьма слабо привязаны къ ней даже по разсчету. Подобострастіе и лесть не могли скрыть отъ нея торькой истины, что тѣ, кому она довѣряла и кого возвысила, никогда не любили ея и быстро переставали бояться ея. Не имѣя возможности отмстить за себя и не жалуясь изъ гордости, она изнывала отъ горя и злобы, и наконецъ, утомленная свѣтомъ и гнушаясь имъ, умерла, послѣ долгаго поприща могущества, счастья и славы.
   Іаковъ взошелъ на престолъ, и Бэконъ употребилъ все свое искусство для пріобрѣтенія и на свою долю частички благосклонности новаго властелина. Дѣло было не трудное. Іаковъ, какъ человѣкъ и какъ государь, имѣлъ множество недостатковъ, но въ числѣ ихъ не было неспособности цѣнить геній и званія. Дѣйствительно, въ немъ было какъ-бы двѣ личности: съ одной стороны, остроумный и начитанный ученый человѣкъ, который писалъ, велъ диспуты и говорилъ рѣчи; съ другой стороны -- нервный, сумасбродный глупецъ, который дѣйствовалъ. Если бы онъ былъ каноникомъ Christ Church или вестминстерскимъ пребендаріемъ, то, вѣроятно, оставилъ бы потомству имя, достойное уваженія; заслужилъ бы почетное мѣсто въ ряду переводчиковъ библіи и богослововъ, участвовавшихъ на Дортрехтскомъ соборѣ; а въ литературномъ мірѣ его не считали бы слабымъ соперникомъ Воссія и Казобона. {Замѣчательные критики по части классической литературы, современники Бэкона.} Но судьба поставила его въ положеніе, въ которомъ слабости его покрыли его безславіемъ, а достоинства не принесли ни малѣйшей чести. Въ коллегіи такому ученому человѣку охотно простили бы много странностей и ребячествъ. Но на престолѣ ученость только выставила его педантомъ и глупцомъ.
   Бэконъ былъ благосклонно принятъ при дворѣ, и вскорѣ увидѣлъ, что, со смертью королевы, шансы къ возвышенію нисколько для него не уменьшились. Онъ сильно желалъ быть пожалованнымъ въ званіе найта, по двумъ довольно забавнымъ причинамъ. Король произвелъ уже въ найты половину Лондона, и Бэконъ былъ единственнымъ человѣкомъ безъ титула за королевскимъ столомъ въ Gray's Inn. Это было для него не очень пріятно. При томъ же,-- выражаясь его собственными словами,-- "одна хорошенькая дѣвушка, дочь ольдермана, пришлась ему по-сердцу". Вслѣдствіе этихъ двухъ причинъ, Бэконъ обратился къ своему двоюродному брату, Роберту Сесилю, съ просьбою, "не будетъ ли милости его лордства употребить свое вліяніе въ его пользу". Домогательство было успѣшно, Бэконъ былъ однимъ изъ трехсотъ джентльменовъ, которые въ день коронаціи имѣли честь,-- если это можно назвать честью,-- быть возведенными въ кавалеры. Вскорѣ послѣ того хорошенькая дѣвушка, дочь ольдермана Барнгама, согласилась быть супругою сэра Франсиса.
   Хотя, судя по всему, смерть Елисаветы улучшила положеніе Бэкона, но въ одномъ отношеній она была несчастнымъ для него событіемъ. Новый король всегда любилъ лорда Эссекса и, немедленно по восшествіи на престолъ, сталъ оказывать расположеніе къ дому Де вру и къ тѣмъ, которые не покинули этотъ домъ во время постигшихъ его несчастій. Всѣ стали тогда свободно говорить о плачевныхъ событіяхъ, въ которыхъ Бэконъ принималъ такое значительное участіе. Едва успѣло остынуть тѣло Елисаветы, какъ общественное чувство стало проявляться знаками уваженія къ лорду Соутгамитону. Этотъ образованный нобльменъ, о которомъ отдаленнѣйшіе потомки будутъ вспоминать, какъ о великодушномъ, просвѣщенномъ покровителѣ Шекспира, пользовался уваженіемъ современниковъ преимущественно за преданность и любовь, которыя онъ питалъ къ Эссексу. Онъ былъ судимъ и приговоренъ къ смерти вмѣстѣ съ своимъ другомъ; но королева пощадила его жизнь, и въ день ея кончины онъ все еще томился въ заключеніи. Толпа посѣтителей спѣшила въ Тоуэръ поздравить его съ близкимъ освобожденіемъ. Бэконъ не смѣлъ присоединиться къ этой толпѣ. Большинство громко его осуждало; а совѣсть говорила ему, что общественный голосъ слишкомъ правъ. Онъ извинялся предъ Соутгамитономъ въ письмѣ, выраженія котораго можно бы назвать позорно-рабскими, еслибъ онъ,-- какъ полагаетъ м-ръ Монтэгю,-- сдѣлалъ только то, что былъ обязанъ сдѣлать, какъ подданный и адвокатъ. Онъ сознавался въ опасеніи, что присутствіе его пожегъ показаться оскорбительнымъ и что его увѣреніямъ въ уваженіи нисколько не будутъ вѣрить. "Между тѣмъ, писалъ онъ, это -- какъ Богъ знаетъ что,-- справедливо, что эта великая перемѣна произвела во мнѣ только ту перемѣну относительно вашего лордства, что я могу съ увѣренностью быть теперь для васъ тѣмъ, чѣмъ, поистинѣ, былъ и прежде."
   Мы не знаемъ, какъ Соутгамптонъ принялъ эти извиненія. Но извѣстно, что общественное мнѣніе выразилось противъ Бэкона самымъ яснымъ образомъ. Вскорѣ послѣ своей женитьбы, онъ напечаталъ оправданіе своего поведенія, въ Формѣ письма къ графу Девону. Этотъ трактатъ доказываетъ, по нашему мнѣнію, только чрезмѣрную скверность дѣла, въ пользу котораго и подобный талантъ могъ такъ мало сказать.
   Невѣроятно, чтобы оправданіе Бэкона произвело большое вліяніе на современниковъ. Но неблагопріятное впечатлѣніе, произведенное его поведеніемъ, изгладилось, повидимому, постепенно. Дѣйствительно, нужна какая-нибудь особенная причина, чтобы человѣкъ, подобный ему, долго оставался непопулярнымъ. Его дарованія спасли его отъ презрѣнія, его характеръ и обращеніе -- отъ ненависти. Нѣтъ такой грязной исторіи, которую не могъ бы заставить забыть человѣкъ съ большими способностями, когда способности эти соединены съ осторожностью, веселымъ нравомъ, терпѣніемъ и ласковымъ обращеніемъ,-- человѣкъ, приносящій ежедневно жертву Немезидѣ, къ тому же пріятный собесѣдникъ, услужливый, хотя и не пылкій другъ, и опасный, но примиримый врагъ. Воллеръ {Edmund Waller -- одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ поэтовъ царствованій Карла II и Іакова II; онъ пріобрѣлъ также извѣстность какъ членъ парламента и сторонникъ обоихъ королей. Маколей часто упоминаетъ о немъ въ 1 ч. "Ист. Англіи" и во 2-мъ т. "Опытовъ".} въ слѣдующемъ поколѣніи былъ превосходнымъ образцомъ подобной личности. Дѣйствительно, у Воллера гораздо больше общаго съ Бэкономъ, нежели это можетъ казаться на первый взглядъ. -На высшія умственныя дарованія великаго англійскаго философа и на геній, произведшій безсмертную эпоху въ* исторіи науки, Воллеръ, правда, не имѣлъ никакихъ притязаній. Но умъ Воллера, въ своей мѣрѣ, имѣлъ сходство съ умомъ Бэкона и былъ, такъ сказать, выкроенъ изъ ума Бэкона. По качествамъ, дѣлающимъ человѣка предметомъ вниманія и уваженія для потомства, ихъ нельзя сравнивать. Но по качествамъ, которыя преимущественно дѣлаютъ человѣка извѣстнымъ для современниковъ, между ними было разительное сходство. Какъ свѣтскіе люди, какъ придворные, какъ товарищи, какъ союзники, какъ враги, они имѣли почтя тѣже достоинства и тѣже недостатки. Они не были злобны. Они не были тираны. Но у нихъ не доставало душевной теплоты и возвышенныхъ чувствъ. Много было вещей, которыя они любили больше добродѣтели и которыхъ страшились болѣе, нежели виновности. Не смотря на то, что они унижались до поступковъ, которыхъ описаніе, даже въ самыхъ пристрастныхъ разсказахъ, невозможно читать безъ сильнаго порицанія и презрѣнія,-- публика однако по прежнему смотрѣла на нихъ съ чувствомъ, не легко отличавшимся отъ уваженія. Гипербола Юліи, казалось, вполнѣ оправдывалась въ отношеніи къ нимъ. "На ихъ челѣ позоръ стыдился пребывать." {"Ромео и Юлія", дѣйств. III, сц. 3.} Каждый, повидимому, желалъ набросить покрывало на мрачную сторону ихъ поведенія столь же усердно, какъ еслибъ дѣло шло о его собственномъ поведеніи. Кларендонъ, питавшій и имѣвшій основаніе питать сильную личную нелюбовь къ Воллеру, отзывается о немъ слѣдующимъ образомъ. "Чтобъ характеризовать превосходство и силу его остроумія и пріятность его бесѣды, достаточно сказать, что качества эти были такого размѣра, что могли прикрыть собою цѣлый міръ весьма большихъ недостатковъ, т. е. прикрыть ихъ на столько, что они не ставились ему въ вину. Недостатки эти были: скаредность самаго низкаго свойства, низость и недостатокъ мужества, чтобъ устоять въ какомъ-нибудь благородномъ предпріятіи; вкрадчивость и подобострастная лживость въ такой степени, что ими удовлетворялась самая тщеславная и самая надменная натура.-- Качества эти имѣли силу примирять его съ тѣми, кого онъ наиболѣе оскорблялъ и раздражалъ, и сохранились до самой старости съ такимъ рѣдкимъ счастьемъ, что общество его оставалось пріятно тамъ, гдѣ былъ ненавистенъ его нравъ, а самъ онъ возбуждалъ по крайней мѣрѣ сожалѣніе тамъ, гдѣ его больше всего ненавидѣли." Многое изъ итого, съ нѣкоторымъ смягченіемъ, можно было примѣнить къ Бэкону. Вліяніе Воллеровыхъ талантовъ, манеръ и дарованій исчезло вмѣстѣ съ нимъ, и свѣтъ произнесъ надъ его личностью справедливый приговоръ. Нѣсколько плавно написанныхъ строкъ не достаточны для того, чтобъ подкупить приговоръ потомства. Но вліяніе Бэкона чувствуется и будетъ долго чувствоваться во всемъ просвѣщенномъ мірѣ. Какъ ни снисходительно судили о немъ современники, но потомство судило еще снисходительнѣе. Куда бы мы ни обратили наши взоры, вездѣ встрѣтимъ трофеи этого могучаго ума въ полномъ блескѣ. Мы судимъ Манлія въ виду Капитолія.
   Въ царствованіе Іакова, Бэконъ достигалъ быстро счастья и милостей. Въ 1604 году онъ былъ назначенъ королевскимъ адвокатомъ съ годовымъ гонораріемъ въ сорокъ Фунтовъ стерлинговъ; притомъ ему положена была пенсія въ шестьдесятъ фунтовъ стерлинговъ. Въ 1607 онъ сдѣланъ былъ генералъ-солиситоромъ, а въ 1612 -- генералъ-атторнеемъ. Онъ по прежнему отличался въ парламентѣ, въ особенности своими стараніями въ пользу прекрасной мѣры, близкой сердцу короля,-- въ пользу соединенія Англіи съ Шотландіею Нетрудно было для такого ума найти много неопровержимыхъ доводовъ въ защиту подобнаго плана. Онъ руководилъ въ палатѣ казначейства важнымъ вопросомъ о Post Nati {Въ Оксфордѣ; она содержитъ теперь до 500,000 томовъ и 30,000 рукописей.}, и рѣшеніе судей -- рѣшеніе, законность котораго можетъ подлежать сомнѣнію, но благодѣтельное дѣйствіе котораго не можетъ быть не признано, приписывалось въ значительной степени его искусству. При своей дѣятельности въ палатѣ общинъ и въ судахъ, онъ все еще находилъ досугъ для занятій литературою и философіею. Превосходный трактатъ "Audvancemet of Learning" впослѣдствіи разросшійся въ "De Augments", появился въ 1605 году. Произведеніе, подъ заглавіемъ "The Wisdom of the Ancients"", которое считалось бы образцовымъ произведеніемъ ума и учености, еслибъ принадлежало какому-либо иному писателю, но которое не много прибавляетъ къ славѣ Бэкона, было напечатано въ 1609 году. Между тѣмъ подвигалось впередъ, хотя и медленно, его сочиненіе: "Novum Organum". Нѣкоторые замѣчательные ученые удостоились видѣть очерки или отдѣльныя части этой необыкновенной книги; и, хотя они не были вообще расположены допустить основательность взглядовъ автора, но отзывались съ величайшимъ удивленіемъ о его геніальности. Сэръ Томасъ Бодли, основатель одной изъ великолѣпнѣйшихъ библіотекъ Англіи {Дѣло о натурализаціи въ Англіи всѣхъ шотландцевъ, родившихся послѣ восшествія на англійскій престолъ Іакова I.}, принадлежалъ къ числу тѣхъ упорныхъ консерваторовъ, которымъ надежды, съ какими Бэконъ взиралъ на будущія судьбы человѣчества, казались совершенными химерами, и которые смотрѣли съ недовѣрчивостью и отвращеніемъ на новое направленіе новыхъ отщепенцевъ философіи. Но прочитавши "Cogitata et Visa",-- одинъ изъ самыхъ драгоцѣнныхъ отдѣльныхъ листковъ, изъ которыхъ впослѣдствіи составился обширный прорицательный томъ,-- даже Бодли сознался, что, "какъ въ этихъ предметахъ, такъ и во всемъ планѣ и содержаніи книги, Бэконъ выказалъ себя мастеромъ своего дѣла", и что "нельзя отрицать, что весь трактатъ полонъ отборныхъ мыслей о настоящемъ состояніи наукъ и дѣльныхъ взглядовъ на средства къ ихъ развитію". Въ 1612 году вышло новое изданіе "Essay's" съ прибавленіями, превосходившими первоначальное изданіе какъ объемомъ, такъ и достоинствомъ. Но всѣ эти занятія не отвлекли вниманія Бэкона отъ самой трудной, самой славной, самой полезной работы, какую могли совершить его могучія дарованія -- "приведенія въ извѣстность и собранія въ одно цѣлое,-- выражаясь его собственными словами,-- законовъ Англіи".
   Къ несчастію, въ то же самое время онъ старался искажать эти законы для самыхъ низкихъ цѣлей тираніи. Когда Оливеръ Ст. Джонъ былъ представленъ въ Звѣздную палату за высказанное мнѣніе, что король не имѣетъ права взимать беневоленцій, и былъ за свое мужественное и согласное съ конституціонными правами поведеніе приговоренъ къ тюремному заключенію на срокъ по усмотрѣнію короля и къ денежному штрафу въ пять тысячъ фунтовъ стерлинговъ, тогда Бэконъ явился адвокатомъ со стороны короны. Около того же времени онъ принималъ сильное участіе въ дѣлѣ, еще болѣе гнусномъ. Одинъ пожилой священникъ, по имени Пичамъ, обвинялся въ измѣнѣ, на основаніи нѣкоторыхъ выраженій въ проповѣди, найденной у него въ кабинетѣ. Эта проповѣдь, была ли она писана имъ, или нѣтъ, но произнесена имъ никогда не была. Не видно было даже, чтобы онъ имѣлъ намѣреніе произнести ее. Самые подобострастные юристы тѣхъ рабскихъ временъ принуждены были сознаться, что какъ самый фактъ, такъ и смыслъ закона, представляли большія затрудненія къ обвиненію. Бэкону было поручено устранить эти затрудненія. Ему поручили разрѣшить вопросъ о смыслѣ закона посредствомъ совѣщанія съ судьями, а вопросъ о фактѣ посредствомъ пытки надъ подсудимымъ.
   Трое изъ членовъ королевскаго суда были сговорчивы, но четвертый, Кокъ, былъ человѣкъ не такого рода. При всемъ своемъ педантизмѣ, ханжествѣ и грубости, онъ обладалъ качествами, имѣвшими большое, хотя и очень непріятное сходство съ нѣкоторыми изъ величайшихъ достоинствъ государственнаго человѣка. Онъ составлялъ исключеніе изъ правила, которое мы вообще считаемъ вѣрнымъ, что люди, попирающіе ногами слабыхъ, всегда готовы пресмыкаться предъ сильными. Онъ обращался чрезвычайно грубо съ младшими сослуживцами въ судѣ, и весьма жестоко съ подсудимыми въ процессахъ, гдѣ дѣло шло объ ихъ жизни. Но онъ возставалъ мужественно противъ короля и его любимцевъ. Ни одинъ человѣкъ того времени не выказалъ себя съ такой неблагопріятной стороны, когда имѣлъ дѣло съ низшимъ и когда былъ неправъ. Но съ другой стороны -- надобно быть справедливымъ -- ни одинъ человѣкъ того времени не выказалъ себя въ такомъ выгодномъ свѣтѣ, когда имѣлъ дѣло со старшими и когда былъ правъ. Въ подобныхъ случаяхъ его полусдержанная наглость и непреодолимое упрямство давали ему вилъ, внушавшій уваженіе и симпатію, въ сравненіи съ подлымъ раболѣпствомъ адвокатуры и суда. Въ настоящемъ случаѣ онъ былъ непреклоненъ и суровъ. Онъ объявлялъ, что со стороны судей въ высшей степени предосудительно совѣщаться съ короннымъ юристомъ объ уголовныхъ преступленіяхъ, которыя они должны были впослѣдствіи рѣшать; и нѣкоторое время твердо держался въ сторонѣ. Но Бэконъ былъ столь же искусенъ, сколько и настойчивъ. "Я не совсѣмъ теряя надежду,-- говорилъ онъ въ письмѣ къ королю,-- что даже лордъ Кокъ не будетъ стоять особнякомъ, если я только какимъ-нибудь темнымъ образомъ намекну ему, что обойдутся и безъ него". Черезъ нѣсколько времени ловкость Бэкона восторжествовала: Кокъ угрюмо и неохотно послѣдовалъ примѣру своихъ товарищей. Но для уличенія Пичама нужно было пріискать Факты, равно какъ и законы. Вслѣдствіе этого, несчастный старикъ, подвергся пыткѣ, и, во время страшвыхъ мученій, былъ допрашиваемъ Бэкономъ,-- но тщетно. Никакого признанія не могли исторгнуть у него; и Бэконъ писалъ королю, жалуясь, что Пичамъ одержимъ нѣмымъ бѣсомъ. Наконецъ начался судъ. Приговоръ былъ произнесенъ, но улики были до того пусты, что правительству стыдно было привести приговоръ въ исполненіе; и Пичаму дозволено было влачить въ тюрьмѣ остатокъ дней своихъ.
   М-ръ Монтэгю разсказываетъ всю эту ужасную исторію правдиво. Онъ не утаиваетъ и не искажаетъ ни одного существеннаго Факта. Но онъ не видитъ однако въ поведеніи Бэкона ничего, заслуживающаго порицанія. Онъ утверждаетъ весьма справедливо, что людей одного вѣка не слѣдуетъ мѣрить мѣркою другаго: что сэра Матью Гэля нельзя назвать дурнымъ человѣкомъ, потому что онъ допустилъ казнить женщину, обвиняемую въ колдовствѣ; что потомство будетъ несправедливо, если станетъ упрекать судей нашего вѣка и продажѣ мѣстъ въ судахъ, согласно принятому обычаю, какъ бы ни былъ дуренъ этотъ обычай, и что Бэконъ имѣетъ право на подобное снисхожденіе. "Преслѣдовать поклонника истины,-- говоритъ м-ръ Монтагю,-- за его сопротивленіе укоренивщимся обычаямъ, и осуждать его въ послѣдующіе вѣка за то, что онъ не сопротивлялся имъ съ большею энергіею, суть заблужденія, которыя не исчезнутъ до тѣхъ поръ, пока не исчезнетъ желаніе возвышаться на счетъ другихъ".
   Мы не споримъ съ м-ромъ Монтагю на счетъ его общаго положенія. Мы согласны съ каждымъ его словомъ. Но идетъ ли оно къ настоящему случаю? Правда ли, что во времена Іакова I существовалъ такой обычай, что коронные юристы вступали съ судьями въ тайныя совѣщанія но уголовнымъ дѣламъ, которыхъ рѣшеніе предстояло этимъ судьямъ? Конечно, нѣтъ. На той самой страницѣ, гдѣ м-ръ Монтэгю утверждаетъ, "что въ тогдашнее время едва ли считалось предосудительно дѣйствовать на судью стороной," онъ же съ точностью приводитъ слова сэра Эдуарда Кока объ этомъ предметѣ: "подъ вліяніемъ такихъ тайныхъ исповѣдей, небывалыхъ, вредныхъ и несогласныхъ съ обычаями королевства,-- я не заявлю, каково мое мнѣніе." Возможно ли предположить, что Кокъ, который былъ тринадцать лѣтъ генералъ-атторнеемъ, велъ гораздо большее число важныхъ государственныхъ процессовъ, чѣмъ всякій другой юристъ, упоминаемый въ англійской исторіи, и съ того мѣста перешелъ почти прямо на первое мѣсто въ первомъ уголовномъ судѣ королевства,-- изумился бы приглашенію вступить въ совѣщаніе съ короннымъ адвокатомъ и назвалъ бы поступокъ этотъ небывалымъ, если бы онъ дѣйствительно былъ принятъ обычаемъ? Намъ хорошо извѣстно, что когда дѣло шло объ имуществѣ, у судей было въ то время общепринятое, хотя впрочемъ и весьма неизвинительное обыкновеніе, выслушивать просителей частнымъ образомъ. Но обычай втайнѣ сговариваться съ судьями для постановленія смертнаго приговора, былъ, мы думаемъ, новъ, вопервыхъ потому, что Кокъ, понимавшій въ свое время дѣла эти лучше всякаго другаго, утверждалъ, что это явленіе небывалое, а вовторыхъ потому, что ни Бэконъ, ни м-ръ Монтэгю не указали ни на одинъ прецедентъ.
   Въ чемъ же дѣло? А вотъ въ чемъ: Бэконъ не слѣдовалъ какому-нибудь обычаю, который тогда считался приличнымъ. Онъ даже не былъ послѣднимъ изъ цѣпкихъ приверженцевъ стариннаго злоупотребленія. Принадлежать къ этой категоріи было бы уже достаточно безчестнымъ для подобнаго человѣка. Но и это было бы почетнымъ въ сравненіи съ той категоріей, къ которой онъ принадлежалъ. Онъ былъ виновенъ въ попыткѣ ввести въ судилища ненавистное злоупотребленіе, неимѣвшее прецедента. По своимъ дарованіямъ, онъ былъ способнѣе всякаго другаго англичанина на дѣло усовершенствованія отечественныхъ законовъ. Но, къ несчастію, мы видимъ, что онъ не совѣстился употреблять свои громадныя дарованія на то, чтобъ ввести въ эти законы небывалыя и самыя гнусныя учрежденія.
   Тоже или почти тоже можно сказать о пыткѣ Пичама. Еслибъ это была правда, что въ царствованіе Іакова I было общепринятымъ и непредосудительнымъ дѣломъ подвергать подсудимыхъ пыткѣ, то мы поставили бы это обстоятельство въ извиненіе, хотя въ дѣлѣ такого человѣка, какъ Бэконъ, мы допускаемъ извиненіе не такъ охотно, какъ въ дѣлѣ обыкновеннаго юриста или политика. Но дѣло въ томъ, что юристы тѣхъ временъ обыкновенно признавали употребленіе пытки дѣломъ незаконнымъ, а публика гнушалась имъ, какъ варварскимъ. Болѣе какъ за тридцать лѣтъ до процесса Пичама, эта мѣра была такъ сильно порицаема общественнымъ мнѣніемъ, что лордъ Борлей призналъ нужнымъ печатно оправдываться, что случайно прибѣгнулъ къ ней. Но, не смотря на то, что опасности, угрожавшія тогда правительству, были совершенно иного рода, чѣмъ опасности, которыхъ можно было ожидать отъ какой бы то ни было вещи, написанной Пичамомъ; не смотря на то, что жизнь королевы и драгоцѣннѣйшіе интересы государства находились въ опасности; не смотря на то, что при подобныхъ обстоятельствахъ можно было бы по-видимому всѣ обыкновенные законы принести въ жертву высочайшему закону -- общественной безопасности,-- страна однако не удовлетворилась оправданіемъ Борлея и королева сочла нужнымъ издать повелѣніе, положительно запрещавшее подвергать, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ, государственныхъ преступниковъ пыткѣ. Съ того времени пытка, бывшая всегда ненавистною и незаконною мѣрою, была окончательно вытѣснена изъ употребленія. Извѣстно также положительно, что въ 1628 году,-- черезъ четырнадцать лѣтъ послѣ того, какъ Бэконъ отправлялся въ Тоуэръ слушать стоны Пичама,-- судьи рѣшили, что Фельтона, преступника, не заслуживающаго и, вѣроятно, не ожидавшаго никакого особеннаго снисхожденія,-- нельзя по закону подвергать пыткѣ. Поэтому мы говоримъ, что Бэконъ находится въ совершенно иномъ положеніи, чѣмъ то, въ которое старается поставить его м-ръ Монтэгю. Бэконъ былъ здѣсь явно позади своего вѣка. Онъ былъ однимъ изъ послѣднихъ орудій власти, которая упорствовала въ употребленіи мѣры, самой варварской, самой безсмысленной, какая когда-либо безчестила законодательство, мѣры, которой въ предшествовавшемъ поколѣніи стыдилась Елисавета и ея министры, мѣры, для защиты которой, нѣсколько лѣтъ спустя, не хватило духу, ни безстыдства ни у одного изъ сикофантовъ любой юридической корпораціи {Вскорѣ по составленіи настоящей статьи, м-ръ Джардинъ издалъ въ свѣтъ весьма ученое и умное изслѣдованіе объ употребленіи пытки въ Англіи. Мы не признали, однако, нужнымъ сдѣлать какую-либо перемѣну въ нашихъ замѣчаніяхъ по дѣлу Пичама.
   Предѣлы подстрочнаго примѣчанія не дозволяютъ намъ войти въ подробное разсмотрѣніе обширнаго вопроса, поднятаго м-ромъ Джардиномъ. Достаточно замѣтить, что всѣ доводы, которыми онъ старается доказать, что употребленіе пытки было искони законнымъ дѣйствіемъ королевской прерогативы, можно привести съ равною и, пожалуй, даже съ большею силою въ доказательство законности беневоленцій, корабельной подати. Момикссоновой привилегіи, заточенія Эліота и всѣхъ безъ исключенія злоупотребленій, осуждаемыхъ "Прошеніемъ о Правѣ" и "Деклараціею Правъ".}.
   Бэконъ, далеко позади своего вѣка! Бэконъ, далеко позади сэра Эдуарда Кока! Бэконъ, поддерживающій отжившія злоупотребленія! Бэконъ, противодѣйствующій прогрессу! Бэконъ, силящійся двинуть вспять умъ человѣческій! Слова эти кажутся странными. Въ нихъ звучитъ какое-то противорѣчіе. Но на дѣлѣ было именно такъ. Объясненіе этого обстоятельства не трудно найти всякому человѣку, не ослѣпленному предубѣжденіемъ. М-ръ Монтэгю не вѣритъ, чтобы такой необыкновенный человѣкъ, какъ Бэконъ, былъ повиненъ въ дурномъ дѣлѣ; какъ будто вся исторія не состоитъ изъ дурныхъ дѣлъ необыкновенныхъ людей, какъ будто всѣ извѣстнѣйшіе гонители и враги рода человѣческаго, всѣ основатели самовольныхъ правительствъ и ложныхъ религій, не были также необыкновенными людьми, и какъ будто 9/10 несчастій, удручавшихъ родъ человѣческій, имѣетъ какой-либо иной источникъ, а не сочетаніе великаго ума съ низкими побужденіями.
   Бэкону это хорошо было извѣстно. Онъ сказалъ намъ, что есть люди iscientia tanquam angelt alati, cupiditatibus vero tanquam serpenets qui humi reptants {"По знанію -- парящіе ангелы; а по похотямъ -- пресмыкающіяся въ прахѣ змѣи." -- "De Augmente." Lib V. Cap I.}. Да и не нужно было обладать ни его удивительною проницательностью, ни его глубокимъ знаніемъ человѣческаго сердца, чтобы сдѣлать подобное открытіе. Дѣйствительно, ему слѣдовало только заглянуть внутрь себя. Различіе между парящимъ ангеломъ и пресмыкающеюся змѣею было только изображеніемъ различія между Бэкономъ-философомъ и Бэкономъ-генералъ-атторнеемъ, между Бэкономъ, ищущимъ истины, и Бэкономъ, ищущимъ мѣста хранителя печати. Люди, разсматривающіе только одну половину его личности, будутъ отзываться о немъ или съ безусловнымъ удивленіемъ, или съ безусловнымъ презрѣніемъ. Правильно же о немъ судятъ только тѣ, которые однимъ взглядомъ обнимаютъ Бэкона-мыслителя и Бэкона-дѣятеля. Имъ нисколько не будетъ трудно понять, какимъ образомъ одинъ и и тотъ же человѣкъ могъ далеко опередить свой вѣкъ и далеко отстать отъ него, быть съ одной стороны смѣлѣйшимъ и полезнѣйшимъ нововводителемъ, а съ другой -- упорнѣйшимъ поборникомъ самыхъ гнусныхъ злоупотребленій. Въ ученомъ кабинетѣ рѣдкія дарованія его были руководимы благороднымъ честолюбіемъ, широкою филантропіею и неподдѣльною любовью къ истинѣ. Тамъ не совращало его съ прянаго пути никакое искушеніе. Ѳома Аквинскій не могъ платить жалованья, Дунсъ Скотъ не могъ возвести въ достоинство пера. Magister Sententiarum не могъ дарить правомъ на богатыя преемничества {Дунсъ Скотъ -- схоластикъ XIV в., противникъ Ѳомы Аквинкаго.-- Петръ Ломбардскій,-- ученикъ Абеляра авторъ знаменитаго трактата объ изрѣченіяхъ отцовъ церкви: "Senientiarиm libri IV" извѣстенъ также подъ именемъ: "Magister sententiarum".}. Совершенно иное было положеніе великаго философа, когда онъ, оставляя ученый кабинетъ и лабораторію, смѣшивался съ толпой, наполнявшей галлереи Вайтголля. Во всей этой толпѣ не было, конечно, человѣка, столь способнаго оказать великія и прочныя услуги человѣчеству, какъ Бэконъ. Но во всей этой толпѣ не было и сердца, болѣе дорожившаго вещами, которыхъ никто не долженъ ставить необходимыми для своего счастья,-- вещами, которыя часто можно пріобрѣсти, только жертвуя праводушіемъ и честью. Быть путеводителемъ человѣчества на поприщѣ прогресса; основать на развалинахъ древнихъ умственныхъ династій болѣе благоденствующее и болѣе прочное царство: заслужить у отдаленнѣйшаго потомства имя знаменитѣйшаго между благодѣтелями человѣческаго рода: всего этого могъ достигнуть Бэконъ. Но все это ни къ чему не служило ему, когда какой-нибудь адвокатъ-крючкотворъ одного изъ спеціальныхъ судовъ становился выше его; когда какому-нибудь полновѣсному деревенскому джентльмену доставалось передъ нимъ первенство, благодаря купленной дворянской коронѣ; когда какой-нибудь сводникъ, пользовавшійся счастьемъ имѣть хорошенькую жену, получалъ болѣе благосклонный привѣтъ отъ Боккингама; когда какому-нибудь шуту, посвященному во всѣ новѣйшіе скандалы двора, удавалось вызвать болѣе громкій смѣхъ Іакова.
   Недостойное честолюбіе Бэкона вѣнчалось успѣхомъ въ продолженіе многихъ лѣтъ. Благодаря своей проницательности, онъ заранѣе замѣтилъ, кому предстояло сдѣлаться самымъ сильнымъ человѣкомъ въ королевствѣ. Предугадывая расположеніе короля, прежде чѣмъ оно сдѣлалось извѣстнымъ самому королю, онъ присталъ къ Вильерсу, тогда какъ толпа царедворцевъ не столь догадливая продолжала еще ласкаться къ Сомерсету. Вліяніе же младшаго фаворита усиливалось со дня на день. Борьба между совмѣстимыми могла бы однако длиться долго, еслибъ не ужасное преступленіе, которое, вопреки всѣмъ изслѣдованіямъ и догадливости историковъ, все еще покрыто мракомъ {Убійство Овербёри.}. Сомерсетъ, впадавшій въ немилость постепенно и почти незамѣтно, полетѣлъ стремглавъ; а Вильерсъ, оставшись безъ соперника, быстро поднялся до такой высоты могущества, какой, со времени Вольси, не достигалъ еще ни одинъ подданный.
   Между двумя знаменитыми царедворцами, которые въ разныя времена покровительствовали Бэкону, было много общаго. Трудно сказать, кто изъ нихъ, Эссексъ или Вильерсъ, отличался болѣе тою привлекательностью наружности и манеръ, которая всегда цѣнилась при дворахъ гораздо выше, чѣмъ въ сущности того стоила. Оба они были отъ природы храбры и оба, подобно большей части природныхъ храбрецовъ, были откровенны и неосторожны. Оба были опрометчивы и упорны. Оба лишены способностей и знаній, необходимыхъ для государственныхъ людей. Между тѣмъ оба, полагаясь на достоинства, отличавшія ихъ на турнирахъ и балахъ, добивались управленія государствомъ. Оба были обязаны своимъ возвышеніемъ личной привязанности своихъ властелиновъ; и въ обоихъ случаяхъ эта привязанность была такого страннаго свойства, что приводила въ недоумѣніе наблюдателей, приводитъ до сихъ поръ въ недоумѣніе историковъ и подала поводъ къ весьма скандалезнымъ догадкамъ, которыя мы готовы считать неосновательными. Оба фаворита обходились съ государями, расположеніемъ которыхъ пользовались, съ грубостью, доходившею до дерзости. Эта дерзость погубила Эссекса, имѣвшаго дѣло съ натурою, столь же гордою, какъ и его собственная, и привыкшею, въ продолженіе почти полувѣка, къ глубочайшей почтительности. Но между надменною дочерью Генриха и ея преемникомъ была большая разница. Іаковъ былъ робокъ отъ колыбели. Его нервы, слабые отъ природы, не были укрѣплены ни размышленіемъ, ни навыкомъ. До прибытія въ Англію жизнь его представляла рядъ огорченій и униженій. При всѣхъ своихъ высокихъ понятіяхъ объ источникѣ и размѣрѣ своихъ прерогативъ, онъ никогда не умѣлъ владѣть собою ни на одинъ день. Вопреки своему королевскому сану и вопреки своимъ деспотическимъ теоріямъ, онъ былъ до послѣдней минуты рабомъ въ душѣ. Вильерсъ обращался съ нимъ какъ съ рабомъ; и эта система въ обращеніи, принятая, какъ намъ кажется, только своенравно, удалась такъ же хорошо, какъ если бы она была политической системою, придуманною послѣ зрѣлаго размышленія.
   По великодушію, чувствительности и способности къ дружбѣ, Эссексъ далеко превосходилъ Боккингама. Дѣйствительно, о Боккингамѣ врядъ ли можно сказать, что онъ имѣлъ друга, за исключеніемъ двухъ государей, на которыхъ онъ подъ рядъ имѣлъ такое удивительное вліяніе. Эссекса народъ обожалъ до послѣдней минуты его жизни. Боккингамъ всегда былъ самымъ непопулярнымъ человѣкомъ, за исключеніемъ, быть можетъ, весьма короткаго времени послѣ его возвращенія изъ ребяческой поѣздки въ Испанію. Эссексъ палъ жертвою строгости правительства, среди сѣтованій народа. Боккингамъ, проклинаемый народомъ и публично признанный народными представителями за общественнаго врага, палъ отъ руки человѣка, вышедшаго изъ среды народа, никѣмъ не оплаканный, кромѣ своего властелина.
   Отношенія обоихъ Фаворитовъ къ Бэкону были въ высшей степени характеристичны и могутъ служить нагляднымъ примѣромъ старой, но вѣрной поговорки, что человѣкъ обыкновенно больше расположенъ любить тѣхъ, кого самъ облагодѣтельствовалъ, чѣмъ тѣхъ, отъ кого получилъ благодѣянія. Эссексъ осыпалъ Бэкона благодѣяніями, а все-таки полагалъ, что еще недовольно сдѣлалъ для него. Могущественному и богатому нобльмену, кажется, никогда не приходило въ голову, что бѣдный адвокатъ, которому онъ оказывалъ такую великодушную дружбу, былъ ему не-ровня. Мы нисколько не сомнѣваемся, что графъ говорилъ совершенно искренно, объявляя, что охотно бы отдалъ свою сестру или дочь въ замужство своему другу. Вообще, Эссексъ даже черезчуръ сознавалъ свои собственныя достоинства, но, казалось, былъ далекъ отъ мысли, что Бэконъ былъ когда-либо чѣмъ ему обязанъ. Въ тотъ ужасный день, когда они свидѣлись въ послѣдній разъ у рѣшетки лордовъ, Эссексъ упрекалъ своего вѣроломнаго друга въ жестокосердіи и неискренности, но нисколько въ неблагодарности. Даже въ подобную минуту, болѣе горькую, чѣмъ горечь самой смерти, это благородное сердце было слишкомъ возвышенно, чтобъ излиться подобнымъ упрекомъ.
   Вильерсъ, напротивъ, былъ многимъ обязанъ Бэкону. Въ началѣ ихъ знакомства, сэръ Франсисъ былъ уже человѣкомъ зрѣлыхъ лѣтъ, съ высокимъ положеніемъ въ обществѣ и съ установившеюся славою государственнаго дѣятеля, адвоката и писателя. Вильерсъ былъ почти мальчикомъ и младшимъ сыномъ въ семействѣ, тогда немного извѣстномъ. Онъ только-что вступалъ на придворное поприще, и лишь проницательнѣйшіе наблюдатели могли въ то время замѣтить, что онъ былъ способенъ опередить всѣхъ своихъ совмѣстниковъ. Поддержка и совѣты такого знаменитаго человѣка, какъ генералъ-атторней, должны были имѣть величайшую важность для молодаго удальца. Хотя Вильерсъ былъ кліентомъ Бэкона, но онъ былъ далеко не такъ горячо привязанъ къ Бэкону, и далеко не такъ деликатенъ въ своихъ къ нему отношеніяхъ, какъ Эссексъ.
   Впрочемъ надобно отдать справедливость новому Фавориту, что онъ не медлилъ употребить свое вліяніе въ пользу своего знаменитаго друга. Въ 1616 году сэръ Франсисъ былъ назначенъ членомъ Тайнаго совѣта, а въ мартѣ 1617 года, по удаленіи лорда Бракли -- хранителемъ большой печати.
   Седьмаго мая, въ первый день засѣданія, Бэконъ имѣлъ торжественный въѣздъ въ Вестминстерскую залу. По правую его сторону ѣхалъ лордъ-казначей, а по лѣвую -- лордъ малой печати; впереди его тянулась длинная процессія студентовъ и экзекуторовъ; а за нимъ слѣдовали во множествѣ перы, тайные совѣтники и судьи. По прибытіи въ палату, онъ обратился къ блистательной аудиторіи съ серьезною и важною рѣчью, которая доказываетъ, какъ хорошо онъ понималъ тѣ судебныя обязанности, которыя впослѣдствіи исполнялъ такъ дурно. Даже въ эту минуту,-- по понятіямъ толпы и, можетъ быть, по его собственному мнѣнію -- наилучшую въ его жизни, онъ бросилъ взглядъ томной привязанности на тѣ благородныя занятія, съ которыми, повидимому, ему предстояло разстаться. "Досужее вреда трехъ длинныхъ вакацій,-- сказалъ онъ,-- я сберегу въ нѣкоторой степени отъ государственныхъ дѣлъ, для размышленій, веществъ и наукъ, къ которымъ отъ природы я чувствую сильнѣйшую наклонность".
   Годы, въ продолженіе которыхъ Бэконъ занималъ должность хранителя большой печати, принадлежатъ къ самымъ мрачнымъ и самымъ постыднымъ въ англійской исторіи. Внутри и внѣ государства всѣ дѣла велись дурно. На первомъ планѣ стояла казнь Ради, которая, будь она совершена надлежащимъ образомъ, могла бы еще быть извинительна, но которая, судя по всѣмъ обстоятельствамъ, ее сопровождавшимъ, должна считаться, малодушнымъ убійствомъ. Но худшее было впереди: рѣзня въ Богеміи, успѣхи Тилля и Спинолы, завоеваніе Пфальца, изгнаніе королевскаго зятя, преобладаніе австрійскаго дома на материкѣ, попраніе протестантизма и вольностей германскихъ государствъ. Между тѣмъ нерѣшительная и трусливая политика Англіи служила предметомъ насмѣшки для всѣхъ европейскихъ націй. Любовь въ миру, о которой толковалъ Іаковъ, даже доведенная до безтактной крайности, заслуживала бы уваженія, если бы проистекала изъ привязанности къ народу. Но дѣло въ томъ, что въ то время, какъ ему слѣдовало ничего не щадить для защиты естественныхъ союзниковъ Англіи, онъ прибѣгалъ, безъ зазрѣнія совѣсти, къ самымъ незаконнымъ и отяготительнымъ мѣрамъ для того, чтобъ дать Боккингаму и его роднѣ возможность превзойти блескомъ древнюю аристократію королевства. Беневоленціи вынуждались; патенты на монополіи умножились. Всѣ средства, которыя могли быть употреблены для пополненія обнищавшей казны къ концу разорительной войны, пускались въ ходъ въ этотъ періодъ позорнаго мира.
   Недостатки администраціи слѣдуетъ преимущественно приписать слабости короля, а также легкомыслію и насильству фаворита. Невозможно однако отвергать, что извѣстная доля вины лежитъ и на лордѣ-хранителѣ большой печати. Особенно долженъ онъ нести отвѣтственность за гнусные патенты, проходившіе чрезъ его руки, когда онъ хранилъ большую печать.Въ рѣчи, произнесенной имъ при первомъ вступленіи въ палату, онъ обязался исполнять эту важную часть своей должности съ величайшею осторожностью и безпристрастіемъ. Онъ объявилъ, что будетъ "дѣйствовать открыто, дабы люди видѣли, что онъ руководствуется не особеннымъ какимъ-нибудь направленіемъ или цѣлью, а общинъ правиломъ". М-ру Монтэгю хотѣлось бы убѣдить насъ, что Бэконъ дѣйствовалъ согласно съ этими завѣреніями, я онъ говоритъ, что "могущество Фаворита не устрашало лорда-хранителя большой печати отъ отказа въ привилегіяхъ и патентахъ, когда этого требовалъ долгъ общественной его службы". Развѣ м-ръ Монтагю считаетъ патенты на монополію хорошимъ дѣломъ? Или -- не хочетъ ли онъ сказать этимъ, что Баковъ отказывалъ во всѣхъ патентахъ на монополію, которые были ему представлены? Изъ всѣхъ патентовъ въ исторіи Англіи, самый позорный былъ патентъ, выданный на исключительное производство золотаго и серебрянаго галуна, сэру Джильсу Монпессону, котораго считаютъ оригиналомъ Массинджерова Overreach,-- и сэру Франсису Мичиллю, съ котораго, какъ полагаютъ, срисовавъ Justice Greedy. Слѣдствіемъ этой монополія было, разумѣется, то, что, къ великому ущербу публики, металлъ, употребляемый для этого производства, былъ съ подмѣсью. Но это еще бездѣлица; лица, пользовавшіяся привилегіями, облечены были такою значительною властью, какая едва ли давалась когда-либо откупщикамъ доходовъ въ странахъ нъ ваихудшей администраціей. Они имѣли право обыскивать дома, задерживать контрабандистовъ; и пользовалась этимъ ужаснымъ правомъ для достиженія гораздо нисшихъ цѣлей, чѣмъ даже тѣ, противъ которыхъ власть эта была дана имъ; они употребляли ее для отмщенія застарелой злобы и для обольщенія женскаго цѣломудрія. Развѣ въ подобныхъ случаяхъ долгъ общественной службы не требовалъ заступничества со стороны лорда-хранителя большой печати? И развѣ лордъ-хранитель вступился въ это дѣло? Да, онъ вступился. Онъ писалъ къ королю, что "убѣдившись въ годности производства золотыхъ и серебряныхъ тканей, находитъ удобнымъ устроить это дѣло", что "по всей вѣроятности, оно будетъ очень прибыльно для его величества" и, что поэтому, "хорошо было бы порѣшить его какъ можно скорѣе". Все это значить, что родня Вильерса хотѣла имѣть паи съ Overreach и Greedy въ грабежѣ публики. Вотъ какимъ образомъ вступался въ дѣло верховный блюститель законовъ, когда королевскій любимецъ домогался патентовъ, прибыльныхъ для своей родни и своихъ клевретовъ, но разорительныхъ и стѣснительныхъ для массы народа. Помогши привилегированнымъ лицамъ получить эту монополію, Бэконъ помогалъ имъ также и въ мѣрахъ, которыя они принимали, чтобъ удержать за собою эту монополію. По его распоряженію, нѣкоторыя лица были подвержены тюремному заключенію за ослушаніе его тираническому повелѣнію. Нѣтъ надобности говорить болѣе. Читатели наши могутъ теперь судить, дѣйствовалъ ли Бэконъ въ дѣлѣ о патентахъ согласно съ своими завѣреніями и заслуживалъ ли онъ похвалы, которою осыпалъ его біографъ.
   Судебная дѣятельность Бэкона не менѣе достойна порицанія. Во многихъ изъ своихъ рѣшеній онъ слѣдовалъ указаніямъ Боккингама. Бэконъ зналъ не хуже всякаго, что судья, руководствующійся посторонними побужденіями, безчеститъ оной постъ. До возвышенія своего на президентское мѣсто, самъ онъ сильно убѣждалъ въ томъ Вильерса, который только-что вступалъ тогда на свое поприще. Въ письмѣ своемъ къ молодому царедворцу, наполненномъ совѣтами, онъ говорятъ, между прочимъ, слѣдующее: "ни въ какомъ случаѣ не давайте уговорить себя къ вмѣшательству словесному или письменному въ дѣла, подлежащія какому-нибудь судебному мѣсту; и не дозволяйте дѣлать это ни одному важному лицу тамъ, гдѣ можете воспрепятствовать. Если посредничество беретъ верхъ, оно вредитъ правосудію; если же судья настолько справедливъ и мужественъ,-- какимъ онъ и долженъ быть,-- что не поддается, то все-таки ходатайство оставляетъ за собою тѣнь подозрѣнія". Бэконъ не пробылъ однако и мѣсяца хранителемъ большой печати, какъ Боккингамъ сталъ вмѣшиваться въ дѣла канцлерскаго суда; и вмѣшательство Боккингама, какъ и можно было того ожидать, было успѣшно.
   Разсужденія м-ра Монтэгю о томъ превосходномъ мѣстѣ, которое мы привели выше, чрезвычайно забавны. "Никто, говоритъ онъ, не сознавалъ глубже Бэкона золъ, проистекавшихъ въ то время отъ вмѣшательства короны и государственныхъ людей въ рѣшенія судей. Какъ прекрасно увѣщевалъ онъ Боккингама, не обращавшаго, какъ оказалось, никакого вниманія на всевозможныя увѣщанія". Мы бы рады были знать, какимъ образомъ можно ожидать, чтобы увѣщанія уважались тѣмъ, кто ихъ получаетъ, когда ими совершенно пренебрегаетъ тотъ, кто даетъ ихъ. Мы не защищаемъ Боккингама: но что значила его вина въ сравненіи съ виной Бэкона? Боккингамъ былъ молодъ, несвѣдущъ, легкомысленъ, ошеломленъ своимъ быстрымъ возвышеніемъ и высотою своего положенія. Что онъ ревностно желалъ быть полезнымъ своимъ родственникамъ, льстецамъ я любовницамъ; что онъ не вполнѣ сознавалъ огромную важность безукоризненнаго отправленія правосудія; что онъ болѣе думалъ о тѣхъ, съ которыми былъ связанъ частными узами, чѣмъ объ общественномъ благѣ,-- все это было совершенно естественно и не совсѣмъ непростительно. Тѣ, которые ввѣряютъ власть блажному, горячему и несвѣдущему мальчику, больше его заслуживаютъ порицанія за вредъ, который онъ можетъ причинять посредствомъ этой власти. Отъ веселаго пажа, возвысившагося, по странному капризу судьбы, на первое, мѣсто въ государствѣ, конечно, нельзя было ожидать серьезнаго понятія, о правилахъ, которыя должны руководить судебными рѣшеніями. Бэконъ же былъ способнѣйшимъ изъ тогдашнихъ государственныхъ людей въ Европѣ. Ему было почти шестьдесятъ лѣтъ. Онъ много, и съ хорошею цѣлью, размышлялъ объ общихъ началахъ закона. Онъ ежедневно, въ теченіе многихъ лѣтъ, принималъ участіе въ отправленіи правосудія. Невозможно, чтобы человѣкъ, обладающій даже десятою долею его проницательности и опытности, не зналъ, что судья, дозволяющій друзьямъ и покровителямъ диктовать себѣ опредѣленія, нарушаетъ простѣйшія основанія своего долга. Дѣйствительно, какъ мы видѣли, онъ сознавалъ это хорошо; и выражалъ это превосходно. Его дурные поступки въ этомъ случаѣ, да и въ другихъ, нельзя приписать недостатку ума. Они происходили отъ совершенно иной причины.
   Человѣкъ, унижавшійся до подобныхъ услугъ другимъ, не могъ быть совѣстливъ въ выборѣ средствъ къ собственному обогащенію. Онъ и его подчиненные принимали большіе подарки отъ лицъ, имѣвшихъ дѣла въ канцлерскомъ судѣ. Трудно свести итогъ суммамъ, которыя онъ награбилъ такимъ образомъ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что онъ получилъ гораздо болѣе, чѣмъ было доказано въ его процессѣ, хотя, быть можетъ, и менѣе, чѣмъ сколько подозрѣвала публика. Враги опредѣляли его незаконныя пріобрѣтенія въ сто тысячъ Фунтовъ стерлинговъ. Но, вѣроятно, это было преувеличеніе.
   Много прошло времени, прежде чѣмъ насталъ день разсчета. Въ промежутокъ между вторымъ и третьимъ парламентами временъ Іакова, страною неограниченно управляла корона. Лордъ-хранитель большой печати имѣлъ самые блестящіе виды. Важный постъ, имъ занимаемый, выказывалъ еще ярче блескъ его дарованій и придавалъ еще болѣе прелести спокойствію его характера, его вѣжливому обращенію и краснорѣчивой бесѣдѣ. Ограбленный истецъ могъ роптать. Строгій патріотъ-пуританинъ могъ, въ своемъ уединеніи, сѣтовать о томъ, что человѣкъ, котораго Богъ надѣлилъ безъ мѣры всѣми способностями, дающими людямъ право стоять во главѣ великихъ преобразованій, находился въ числѣ приверженцевъ самыхъ гнусныхъ злоупотребленій. Но ропотъ истца и сѣтованія патріота врядъ ли имѣли доступъ до верховной власти. Король и министръ, властвовавшій надъ королемъ, ласкали своего знаменитаго льстеца. Цѣлая толпа царедворцевъ и нобльменовъ усердно заискивала его расположенія. Люди умные и ученые съ восторгомъ привѣтствовали возвышеніе.человѣка, такъ явно доказавшаго, что съ глубокою ученостью и блестящимъ умомъ можно постигать лучше всякаго труженика-неуча искусство преуспѣянія въ свѣтѣ.
   Разъ, и только одинъ разъ, этотъ путь благоденствія прерванъ былъ на минуту. Казалось, что даже Бэкона мозгъ не былъ достаточно силенъ, чтобы безъ разстройства вынести опьяняющее дѣйствіе такого благополучія; ибо чрезъ нѣсколько времени послѣ своего возвышенія онъ обнаружилъ небольшой недостатокъ той осторожности и самообладаніи, которымъ болѣе даже, чѣмъ его превосходнымъ дарованіямъ, слѣдовало приписать его возвышеніе. Онъ отнюдь не имѣлъ способности сильно ненавидѣть. Температура его мстительности, равно какъ и его признательности, врядъ ли была когда-либо болѣе чѣмъ тепловата. Но былъ одинъ человѣкъ, къ которому онъ давно питалъ злобу, хотя тщательно подавляемую, но, быть можетъ, тѣмъ сильнѣйшую. Оскорбленія и обиды, какія онъ, будучи еще молодымъ человѣкомъ, добивавшимся извѣстности и практики по своему званію, испыталъ отъ сэра Эдуарда Кока, были такого рода, что могли бы озлобить самую миролюбивую натуру.. Около того времени, когда Бэконъ получилъ печати, Кокъ, за свое упорное сопротивленіе королевскому произволу, лишился мѣста въ судѣ Королевской скамьи и съ тѣхъ поръ томился въ удаленіи. Но оппозиція Кока двору была, какъ намъ кажется, не слѣдствіемъ честныхъ принциповъ, но дурнаго нрава.. При злобѣ и угрюмости у него недоставало истинной силы и достоинства характера. Упрямство его, неподдержанное благородными побужденіями, не устояло противъ немилости. Онъ хлопоталъ о примиреніи съ временщикомъ, и исканія его были успѣшны. Сэръ Джонъ Вильерсъ, братъ Боккингама, искалъ богатой жены. У Кока было огромное состояніе и незамужняя дочь. Ударили по рукамъ. Но леди Кокъ, та самая, которую двадцать лѣтъ передъ тѣмъ Эссексъ сваталъ Бэкону, не хотѣла слышать о замужествѣ. Послѣдовала сильная и постыдная семейная ссора. Мать увезла дѣвушку украдкой. Отецъ преслѣдовалъ ихъ и силою возвратилъ назадъ дочь свою. Король былъ тогда Шотландіи, и Боккингамъ сопровождалъ его туда. Во время ихъ отсутствія Бэконъ управлялъ дѣлами въ Англіи. Онъ чувствовалъ къ Коку такую недоброжелательность, какую только по своей натурѣ онъ могъ чувствовать къ кому-либо. Его мудрость убаюкана была счастіемъ. Въ недобрый часъ онъ рѣшился вмѣшаться въ распри, волновавшія домъ врага. Онъ принялъ сторону супруги, поддерживалъ генералъ-атторней при представленіи въ Звѣздную палату жалобы противъ супруга, и писалъ письма къ королю и его любимцу противъ предположеннаго брака. Сильныя выраженія, какія онъ употреблялъ въ этихъ письмахъ, показываютъ, что, при всей своей прозорливости, онъ не совсѣмъ зналъ свое положеніе и не вполнѣ былъ знакомъ какъ со степенью власти Боккингама, такъ и съ перемѣною, какую обладаніе этой властью произвело въ характерѣ Боккингама. Ему вскорѣ данъ былъ урокъ, котораго онъ никогда не забывалъ. Временщикъ, получая извѣстія о вмѣшательствѣ лорда-хранителя печати, сильно негодовалъ и приводилъ короля въ настроеніе еще болѣе гнѣвное. Бэконъ вдругъ увидѣлъ свою ошибку и всевозможный ея послѣдствія. Онъ былъ напыщенъ, если не упоенъ, величіемъ. Ударъ протрезвилъ его мгновенно. Онъ вполнѣ очнулся. Онъ смиренно извинялся въ своемъ вмѣшательствѣ. Онъ приказалъ генералъ-атторнею остановить судебный ходъ дѣла противъ Кока. Онъ послалъ сказать леди Кокъ, что ничего для нея не можетъ сдѣлать. Онъ извѣстилъ оба семейства. что желаетъ способствовать союзу. Послѣ этихъ доказательствъ раскаянія, онъ рѣшился Явиться лично предъ Боквингамомъ. Но молодой выскочка не полагалъ, чтобы достаточно уже унизилъ старика, своего бывшаго друга и благодѣтеля, высочайшаго гражданскаго сановника въ государствѣ и знаменитѣйшаго ученаго въ мірѣ. Говорятъ, что два дня сряду Бэконъ являлся въ домъ Боккингама, что въ эти дна дня онъ вынужденъ былъ оставаться въ передней, между лакеями, сидя съ большою печатью Англіи у боку, на старомъ деревянномъ ларѣ, и что когда наконецъ онъ былъ допущенъ, то бросился на полъ, цѣловалъ ноги у временщика, и говорилъ, что до тѣхъ поръ не встанетъ, пока не будетъ прощенъ. Сэръ Антоній Вэльдонъ, на авторитетѣ котораго основанъ этотъ разсказъ, могъ, пожалуй, преувеличить низость Бэкона и наглость Боккингама. Но трудно вообразить, чтобы столь обстоятельный разсказъ, написанный человѣкомъ, который утверждаетъ, что присутствовалъ при этомъ случаѣ, могъ быть совершенно безъ основанія; и, въ несчастью, въ характерѣ какъ временщика, такъ и лорда-хранителя печати, немного найдется такого, что дѣлало бы разсказъ невѣроятнымъ. Достовѣрно, что примиреніе имѣло мѣсто на условіяхъ унизительныхъ для Бэкона, который никогда болѣе не осмѣливался перечить ни одному изъ намѣреній кого-либо, носившаго имя Вильерса. Онъ наложилъ крѣпкую узду на тѣ гнѣвныя страсти, которыя первый разъ въ его жизни одержали верхъ надъ его благоразуміемъ. Онъ подчинился формальностямъ примиренія съ Кокомъ, и изыскивая случай выказать вѣжливость и избѣгая всего, что могло бы произвести столкновеніе, онъ всѣми силами старался укротить неукротимую свирѣпость своего стараго врага.
   Вообще, однако, жизнь Бэкона, когда онъ былъ хранителемъ большой печати, была, по наружности, весьма завидная. Въ Лондонѣ онъ жилъ съ большимъ достоинствомъ въ Іоркъ-Гаусѣ, почтенномъ жилищѣ отца своего. Здѣсь-то въ январѣ 1620, среди блестящаго круга друзей, онъ праздновалъ свое вступленіе въ шестидесятый годъ жизни. Онъ промѣнялъ тогда званіе хранителя печати на высшій титулъ канцлера. Бенъ Джонсонъ былъ въ числѣ присутствовавшихъ, я написалъ по этому доводу нѣсколько самыхъ удачныхъ изъ своихъ шероховатыхъ стиховъ. Все, разсказываетъ онъ намъ, казалось улыбавшимся въ старомъ домѣ, "огонь, вино, люди". Видъ просвѣщеннаго хозяина, послѣ жизни, неотмѣченной никакимъ большимъ злополучіемъ, вступающаго въ свѣжую старость, среди богатствъ, власти, высокихъ почестей, при полной умственной дѣятельности и обширной литературной славѣ, сдѣлалъ сильное впечатлѣніе на поэта, если можно судить по слѣдующимъ хорошо извѣстнымъ стихамъ:
  
   "England's high Chancellor, the destined heir,
   In his soft cradle, to his father's chair,
   Whose even thread the Fates spin round and full
   Out of their choicest and their whitest wool" (*).
   {* Великій канцлеръ Англіи еще въ нѣжной колыбели былъ
   Предназначенъ занять мѣсто отца его;
   Ровную нить Парки ткутъ кругло и полно изъ
   Своей отборнѣйшей и бѣлѣйшей шерсти.}
  
   Въ промежутки отдыха между политическими и судебными занятіями, Бэконъ имѣлъ обыкновеніе удаляться въ Горгдмбёри. Въ этомъ мѣстѣ занятіемъ его была литература, а его любимою забавою садоводство, которое въ одномъ изъ самыхъ интересныхъ своихъ "Опытовъ" онъ называетъ "чистѣйшимъ изъ человѣческихъ удовольствій". На великолѣпныхъ земляхъ своихъ воздвигъ онъ убѣжище, стоившее 10 т. ф, и отправлялся туда, когда желалъ избѣгнуть всякихъ посѣтителей и предаться вполнѣ ученымъ занятіямъ. Въ такихъ случаяхъ, нѣсколько молодыхъ людей отличныхъ дарованій были иногда товарищами его уединенія; и между ними зоркій глазъ его вскорѣ замѣтилъ превосходныя способности Томаса Гоббса. Невѣроятно, однако, чтобы онъ вполнѣ оцѣнилъ дарованія ученика своего, или предвидѣлъ обширное, вліяніе, какъ хорошее, такъ и дурное, какое этому сильнѣйшему и проницательнѣйшему изъ умовъ человѣческихъ суждено было произвести на два слѣдующія поколѣнія.
   Въ январѣ 1621, Бэконъ достигъ зенита своихъ благополучія. Онъ только-что издалъ "Novum Organum", и эта необыкновенная книга вызвала самые жаркіе отзывы удивленія со стороны способнѣйшихъ людей въ Европѣ. Онъ достигъ почестей далеко иного рода, но, быть можетъ, не менѣе ему дорогихъ. Онъ былъ сдѣланъ барономъ Веруламскимъ, а потокѣ достигъ болѣе высокаго достоинства виконта Сентъ-Альбансъ. Дипломъ его начертанъ былъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ, и принцъ Валлійскій подписалъ его, какъ свидѣтель. Обрядъ инвеституры совершенъ былъ съ великою пышностью въ Теобальдсѣ. и Боккингамъ согласился быть однимъ изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Потомство чувствовало, что величайшій изъ англійскихъ философовъ не могъ извлечь никакого приращенія въ достоинствѣ изъ любаго титула, какой могъ пожаловать Іаковъ, и, вопреки королевской грамотѣ, упорно отказывалось разжаловать Франсиса Бэкона въ виконта Сентъ-Альбансъ.
   Въ нѣсколько недѣль замѣчательнымъ образомъ подверглась испытанію цѣнность тѣхъ предметовъ, ради которыхъ Бэконъ запятналъ свою честность, уступилъ свою независимость, нарушилъ самыя священныя обязанности дружбы и благодарности, льстилъ посредственности, преслѣдовалъ невиннаго, сговаривался съ судьями, мучилъ заключенныхъ, грабилъ истцовъ, расточалъ на жалкія интриги всѣ силы превосходнѣйшимъ образомъ устроеннаго ума, какимъ когда-либо одаренъ былъ человѣкъ. Быстрый и страшный переворотъ былъ подъ рукою. Созванъ былъ парламентъ. Послѣ шестилѣтняго молчанія приходилось снова услышать голосъ народа. Не болѣе какъ чрезъ три дня послѣ параднаго обряда, который совершенъ былъ въ Теобальдсѣ въ честь Бэкона, собрались палаты.
   Какъ и всегда, недостатокъ въ деньгахъ заставилъ короля созвать парламентъ. Должно, однако, полагать, что еслибъ онъ или министры были сколько-нибудь знакомы бъ состояніемъ общественнаго настроенія, они попробовали бы любое средство или перенесли бы любое неудобство скорѣе, чѣмъ отважиться стать передъ лицомъ депутатовъ справедливо раздраженной націи. Но они не распознавали временъ. Дѣйствительно, почти всѣ политическіе промахи Іакова и его болѣе несчастнаго сына возникли отъ одной большой ошибки. Въ продолженіе пятидесяти лѣтъ, предшествовавшихъ Долгому парламенту, происходила большая и прогрессивная перемѣна въ общественномъ мнѣніи. Свойства и степени этой перемѣны нисколько не понимали ни первые два короля изъ дома Стюартовъ, ни любой изъ ихъ совѣтниковъ. Что нація всякій годъ становилась болѣе и болѣе недовольною, что каждая палата общинъ была болѣе неподатлива, чѣмъ предшествовавшая ей, это были факты, которыхъ невозможно было не замѣтить. Но дворъ не могъ понять, отчего это было такъ. Дворъ не понималъ, что англійскій народъ и англійское правленіе, хотя нѣкогда соотвѣтствовавшіе другъ другу, теперь.не соотвѣтствовали болѣе, что нація переросла свои древнія учрежденія, съ каждымъ днемъ чувствовала болѣе и сильнѣе ихъ неудобства, напирала на нихъ, и вскорѣ должна была сквозь нихъ прорваться. Тревожныя явленія, существованіе которыхъ не могъ отвергать ни одинъ льстецъ, приписывались всякой другой причинѣ, кромѣ истинной. "Въ первомъ моемъ парламентѣ, говорилъ Іаковъ, я былъ новичкомъ; а въ слѣдующемъ завелся родъ звѣрей, называемыхъ "undertakers". Въ третьемъ парламентѣ врядъ ли можно было назвать его новичкомъ,-- и эти звѣри-предприниматели не существовали. Однако, этотъ третій парламентъ причинилъ ему больше хлопотъ, нежели первый иди второй.
   Какъ скоро собрался парламентъ, палата общинъ тотчасъ же приступила умѣреннымъ и почтительнымъ, но самымъ рѣшительнымъ образомъ, къ обсужденію общественныхъ тягостей. Первыя ея нападенія направлены были противъ тѣхъ ненавистныхъ привилегій, подъ прикрытіемъ которыхъ Боккингамъ и его клевреты грабили и угнетали націю. Сила, съ какою эти дѣла были ведены, распространила страхъ во всемъ дворѣ; Боккингамъ считалъ себя въ опасности и, въ тревогѣ своей, прибѣгнулъ за совѣтомъ къ Вестминстерскому декану Вильямсу, имѣвшему съ недавняго времени значительное на него вліяніе, личность эта была уже очень полезна временщику въ весьма щекотливомъ дѣлѣ. Боккингамъ сердечно желалъ жениться на леди Катринъ Маннерсъ, дочери и наслѣдницѣ графа Ротланда. Но затрудненія были большія. Графъ былъ спѣсивъ и несговорчивъ, а молодая леди была католичка. Вильямсъ смягчилъ гордость отца, и нашелъ аргументы, которыми, по крайней мѣрѣ, на время успокоилъ совѣсть дочери. За эти услуги онъ награжденъ былъ значительною церковною должностью, и тутъ-то сталъ быстро подниматься на то самое мѣсто относительно Боккингама, которое прежде занималъ Бэконъ.
   Вильямсъ былъ однимъ изъ тѣхъ людей, которые бываютъ умнѣе относительно другихъ, чѣмъ относительно себя. Его общественная жизнь была несчастна, и сдѣлалась несчастною вслѣдствіе страннаго недостатка въ немъ разсудительности и самообладанія въ разныхъ важныхъ обстоятельствахъ. Но данный имъ въ настоящемъ случаѣ совѣтъ не обнаружилъ вовсе недостатка въ житейской мудрости. Онъ совѣтовалъ временщику оставить всякую мысль о защитѣ монополій, пріискать какое-нибудь иностранное посольство для своего брата сэра Эдуарда, который сильно былъ замѣшанъ въ подлостяхъ Момпессона, и предоставить прочихъ виновниковъ правосудію парламента. Боккингамъ принялъ совѣтъ этотъ съ самыми жаркими выраженіями благодарности и объявилъ, что съ груди его точно бремя скатилось. Тогда онъ отправился съ Вильямсомъ къ королю. Они нашли его занятымъ важными совѣщаніями съ принцемъ Карломъ. Планъ дѣйствій, предложенный деканомъ, былъ вполнѣ разсмотрѣнъ и одобренъ во всѣхъ частяхъ своихъ.
   Первыми жертвами, которыя дворъ предоставилъ мщенію общинъ, были сэръ Джильзъ Момпессонъ и сэръ Франсисъ Мичелль. Это было за нѣсколько времени прежде, чѣмъ Бэконъ началъ питать нѣкоторыя опасенія. Его дарованія и ловкость доставили ему въ палатѣ, которой онъ съ недавняго времени сталъ членомъ, большое вліяніе, что онѣ, естественно, и должны были произвести въ любомъ собраніи. Въ палатѣ общинъ онъ имѣлъ много личныхъ друзей и много жаркихъ поклонниковъ. Но, наконецъ, спустя около шести недѣль послѣ собранія парламента, буря разразилась.
   Комитетъ нижней палаты назначенъ былъ для обревизованія судовъ. Пятнадцатаго марта предсѣдатель этого комитета, сэръ Робертъ Филипсъ, членъ за Батъ, доложилъ, что были открыты большія злоупотребленія. "Лицо, сказалъ онъ, противъ котораго эти вещи приводятся, есть никто иной какъ лордъ-канцлеръ, человѣкъ до того надѣленный всѣми дарованіями, какъ природы, такъ и искусства, что я ничего больше объ немъ не скажу, не будучи въ состояніи сказать достаточно". Сэръ Робертъ приступилъ тогда къ изложенію, самымъ умѣреннымъ образомъ, сущности обвиненій. Нѣкто, по имени Обри, имѣлъ дѣло, подлежащее суду государственной канцеляріи. Онъ почти разоренъ былъ судебными издержками, и терпѣніе его истощилось отсрочками суда. Онъ получилъ намекъ отъ кого-то изъ блюдолизовъ канцлера, что подарокъ сотни ф. ст. ускорилъ бы дѣло. У бѣдняги не было требуемой суммы. Пріискавъ, однако, ростовщика, снабдившаго его этою суммою за высокій процентъ, онъ понесъ ее въ Іоркъ-Гаусъ. Канцлеръ взялъ деньги, а подчиненные его завѣрили истца, что все пойдетъ за ладъ. Обри былъ, однако, обманутъ въ ожиданіи: ибо, послѣ значительной проволочки, "убійственное рѣшеніе" объявлено было противъ него. Другой истецъ, по имени Иджертонъ, жаловался, что двое изъ канцлерскихъ шакаловъ склонили его привести канцлеру въ подарокъ 400 ф. ст, и что, тѣмъ не менѣе, онъ не могъ получить рѣшенія въ свою пользу. Очевица ость этихъ "актовъ была поразительна. Друзья Бэкона могли только упросить палату пріостановить свой приговоръ и отправить дѣло къ лордамъ, въ формѣ менѣе оскорбительной, нежели обвиненіе.
   Девятнадцатаго марта король отправилъ къ общинамъ посланіе, выражая свое глубокое сожалѣніе, что столь высокое лицо, какъ канцлеръ, могло быть заподозрѣно въ дурномъ поступкѣ. Его величество объявилъ, что вовсе не имѣетъ желанія прикрывать виновнаго отъ правосудія, и предлагалъ назначить для изслѣдованія дѣла новый родъ судилища, составленный изъ 18-тя коммиссаровъ, выбранныхъ изъ членовъ обѣихъ палатъ. Общины не были расположены отступить отъ обычнаго образа дѣйствій. Въ тотъ же день онѣ имѣли совѣщаніе съ лордами и передали главные пункты обвиненія противъ канцлера. При этомъ совѣщаніи Бэконъ не присутствовалъ. Удрученный стыдомъ и угрызеніемъ совѣсти и покинутый всѣми, на кого онъ по слабости возлагалъ свое упованіе, онъ затворился въ своей комнатѣ отъ глазъ людскихъ. Упадокъ его духа вскорѣ разстроилъ и его тѣло. Боккингамъ, посѣтившій Бэкона по приказанію короля, "нашелъ лорда весьма больнымъ и унылымъ". Изъ трогательнаго письма, которое несчастный человѣкъ адресовалъ къ порамъ, видно, что онъ не надѣялся и не желалъ пережить свой позоръ. Въ продолженіе многихъ дней онъ оставался въ постели, отказываясь видѣть какое-либо человѣческое существо. Онъ страстно просилъ окружающихъ -- оставить его, позабыть объ немъ, никогда болѣе не произносить его имени, никогда не вспоминать, что былъ такой человѣкъ на свѣтѣ. Между тѣмъ новые случаи продажности доводились всякій день до свѣдѣнія его обвинителей. Число обвиненій быстро возрасло отъ двухъ до двадцати трехъ. Лорды входили въ разсмотрѣніе дѣла съ похвальною бодростью. Нѣкоторые свидѣтели были допрашиваемы у рѣшетки палаты. Назначенъ былъ избранный комитетъ для отобранія показаній прочихъ, и слѣдствіе шло быстро, какъ вдругъ, 26 марта, король отсрочилъ парламентъ на три недѣли.
   Мѣра эта оживила надежды Бэкона. Онъ воспользовался, сколько могъ, этою короткою отсрочкою. Онъ пытался дѣйствовать на слабый умъ короля. Онъ призывалъ на помощь всѣ сильнѣйшія чувства Іакова, его опасенія, его тщеславіе, его высокія понятія о прерогативѣ. Совершитъ ли Соломонъ своего времени столь грубую ошибку, чтобы ободрять притязательный духъ парламентовъ? Преклонится ли передъ шумною толпою помазанникъ Божій, отвѣтственный одному только Богу? "Тѣ, восклицалъ Бэконъ, которые посягаютъ теперь на канцлера, вскорѣ посягнутъ на корону. Я -- первая жертва. Желаю, чтобъ я былъ и послѣдняя". Но все его краснорѣчіе и ловкость были тщетны. Дѣйствительно, чтобы м-ръ Монтэгю ни говорилъ, мы твердо убѣждены, что спасти Бэкона, не прибѣгая къ мѣрамъ, которыя потрясли бы государство, было не во власти короля. Корона не имѣла на парламентъ достаточнаго вліянія, чтобъ добиться оправданія въ дѣлѣ, въ которомъ виновность была такъ ясна. И распустить парламентъ, который признавался всѣми однимъ изъ лучшихъ парламентовъ, когда-либо засѣдавшихъ, который дѣйствовалъ либерально я почтительно по отношенію къ государю и который пользовался въ высочайшей степени благосклонностью народа,-- для того только, чтобъ остановить серьезное, умѣренное и конституціонное изслѣдованіе личной подкупности перваго судьи въ королевствѣ, было бы мѣрою болѣе постыдною и нелѣпою, чѣмъ любая изъ навлекшихъ гибель на домъ Стюартовъ. Такая мѣра была бы столько же пагубною для чести канцлера, какъ и уличеніе, а между тѣмъ подвергала бы опасности самое существованіе монархіи. Король, дѣйствуя но совѣту Вильямса, весьма дѣльно отказался вступать въ опасную борьбу съ своимъ народомъ для того только, чтобы спасти отъ законнаго приговора министра, котораго невозможно было спасти отъ безчестія. Онъ совѣтовалъ Бэкону повиниться, и обѣщалъ сдѣлать все, что было въ его власти, для смягченія наказанія. М-ръ Монтэгю крайне негодуетъ за это на Іакова. Но, хотя мы вообще весьма мало склонны восхищаться поступками этого государя, мы, дѣйствительно, думаемъ, что совѣтъ его Бэкону, судя по всѣмъ обстоятельствамъ, былъ наилучшимъ совѣтомъ, какой можно было дать.
   Семнадцатаго апрѣля палаты снова собрались, и лорды возобновили свои изслѣдованія злоупотребленій суда государственной канцеляріи. Двадцать втораго, числа Бэконъ приготовилъ къ порамъ письмо, которое принцъ Валлійскій согласился передать. Въ этомъ искусномъ и трогательномъ сочиненіи, канцлеръ сознавался въ винѣ своей, въ осторожныхъ и общихъ выраженіяхъ и, сознаваясь въ ней, старался въ то же время смягчить ее. Этого, однако, судьи его не считали достаточнымъ. Они требовали болѣе точнаго признанія, и послали ему копію съ обвинительныхъ пунктовъ. Тридцатаго числа онъ подалъ записку, въ которой, съ малыми и неважными оговорками, допускалъ истину приведенныхъ противъ него обвиненій, и отдавалъ себя совершенно на произволъ перовъ. "Послѣ обдуманнаго разсмотрѣнія обвинительныхъ пунктовъ^ говорилъ онъ, углубляясь въ собственную совѣсть и призывая 'къ отчету память мою, насколько я въ силахъ, я сознаюсь ясно и откровенно, что виновенъ въ продажности, и отказываюсь отъ всякой защиты".
   Лорды рѣшили, что признаніе канцлера было, повидимому, полное я откровенное и отправили комитетъ, чтобъ узнать отъ него, было ли оно дѣйствительно подписано имъ самимъ. Депутаты, между которыми былъ Соутгамптонъ, общій другъ, много лѣтъ тому назадъ, Бэкона и Эссекса, исполнили обязанность свою съ большою деликатностью. Дѣйствительно, мученія такого духа и униженіе такого имени могли бы легко смягчить самыя неумолимыя натуры. "Милорды, сказалъ Бэконъ, это мое дѣло, моя рука, мое сердце. Я умоляю васъ, лорды, сжалиться надъ сломаннымъ тростникомъ". Они удалились; а онъ снова ушелъ въ свою комнату въ глубочайшемъ уныніи.
   Въ слѣдующій день экзекуторъ и помощникъ церемоніймейстера палаты лордовъ пришли провожать его въ Вестминстеръ, гдѣ долженъ былъ быть произнесенъ приговоръ. Но они нашли Бэкона до того нездоровымъ, что онъ не могъ оставить постели; и эта причина его отсутствія была охотно принята. Ни на одной сторонѣ не замѣтно было ни малѣйшаго желанія увеличить его униженіе
   Приговоръ былъ, однако, строгій, тѣмъ болѣе строгій, безъ сомнѣнія, что лорды знали, что онъ не будетъ исполненъ, и имѣли превосходный случай выказать, дешевымъ образомъ, непреклонность своего правосудія и отвращеніе къ продажности. Бэконъ приговоренъ былъ къ уплатѣ 40 т. ф. ст. пени и къ заключенію въ Тоуэрѣ на время по произволу короля. Онъ объявленъ былъ неспособнымъ занимать какую-либо должность въ государствѣ или засѣдать въ парламентѣ и удаленъ пожизненно отъ двора. Такимъ бѣдствіемъ и срамомъ кончилось это длинное поприще житейской мудрости и житейскаго благоденствія.
   Даже въ этомъ случаѣ м-ръ Монтэгю не покидаетъ своего героя. Онъ, кажется, дѣйствительно думаетъ, что привязанность издателя должна быть такою жё преданною, какъ и привязанностъ влюбленныхъ м-ра Мура; и не можетъ понять назначенія біографіи,
  
   "if't is not the same
   Through joy and through torment, through glory and shame" (*).
   {* Если она не остается неизмѣнною
   Въ радости и въ горѣ, въ славѣ и срамѣ.}
  
   Онъ увѣряетъ насъ, что Бэконъ былъ невиненъ, что отъ имѣлъ средства представить совершенно удовлетворительную защиту, что когда онъ "ясно и откровенно сознался, что былъ виновенъ въ продажности", и когда потомъ торжественно утверждалъ, что признаніе его было "его дѣломъ, его рукою, его сердцемъ", онъ говорилъ великую ложь, и удерживала отъ представленія доказательствъ свое! невинности потому, что не смѣлъ ослушаться короля и его любимца, которые, рад личныхъ своихъ видовъ, понуждали его повиниться.
   Но, во-первыхъ, нѣтъ ни малѣйшаго повода думать, что, еслибъ Іаковъ и Боккингамъ полагали, что Бэконъ имѣетъ дѣльную защиту, они отклоняли бы его отъ представленія та* кой защиты. Что могло бы побудить ихъ къ этому? М-ръ Монтагю безпрестанно повторяетъ, что въ ихъ интересахъ было пожертвовать Бэкономъ. Но онъ упускаетъ изъ виду явное различіе. Въ интересахъ ихъ было пожертвовать Бэкономъ виновнымъ, но не безвиннымъ. Іаковъ весьма естественно не хотѣлъ подвергаться опасности, защищая своего канцлера противъ парламента. Но еслибъ канцлеръ въ состояніи былъ посредствомъ довода получить оправданіе отъ парламента, ни нисколько не сомнѣваемся, что какъ король, такъ и Вильнюсъ, душевно этому радовались бы. Они радовались бы не только изъ дружбы къ Бэкону,-- которая, впрочемъ, кажется, была такъ же искренна, какъ и многія дружбы этого рода,-- но ни личныхъ побужденій. Ничто не могло бы усилить правительство болѣе, чѣмъ такая побѣда. Король и его любимецъ отступились отъ канцлера потому, что они не въ состояніи были отклонить его позора, и не хотѣли раздѣлять его. М-ръ Монтэгю ошибочно принимаетъ дѣйствіе за причину. Онъ думаетъ, что Бэконъ не доказывалъ своей безвинности оттого, что не былъ поддержанъ дворомъ. Истина, очевидно, состоитъ въ томъ, что дворъ не посмѣлъ поддерживать Бэкона потому, что тотъ не могъ доказать своей безвинности.
   Далѣе, страннымъ кажется, что м-ръ Монтэгю не замѣтилъ, что, стараясь защищать честь Бэкона, онъ въ дѣйствительности бросаетъ на нее гнуснѣйшее пятно. Онъ приписываетъ своему кумиру степень низости и испорченности, болѣе отвратительную, чѣмъ сама судейская продажность. Продажный судья можетъ имѣть многія хорошія качества. Но человѣкъ, который, чтобъ понравиться сильному покровителю, торжественно объявляетъ себя виновнымъ въ продажности" когда онъ увѣренъ въ своей невинности, долженъ быть чудовищемъ раболѣпія и безстыдства. Бэконъ, не говоря ничего о его высочайшихъ правахъ на уваженіе, былъ джентльменъ, нобльменъ, ученый, государственный дѣятель, человѣкъ, высоко уважаемый въ обществѣ, человѣкъ весьма пожилой. Возможно ли повѣрить, чтобы такой человѣкъ, въ угоду кому бы то ни было, самъ безвозвратно погубилъ свое доброе имя? Вообразите сѣдовласаго судью, обремененнаго годами и покрытаго почестями, который со слезами и трогательными завѣреніями сознается въ своемъ раскаяніи и чистосердечіи, сознается, что онъ виновенъ въ безстыдныхъ беззаконныхъ дѣйствіяхъ; неоднократно и торжественно утверждаетъ истину своего признанія, подписываетъ его своей собственной рукою, покоряется уличенію, подвергается унизительному приговору и прознаетъ его справедливость,-- и все это тогда, когда можетъ доказать, что поступки его безукоризненны! Этому нельзя вѣрить. Но, даже допуская справедливость этого, что должны мы думать о такомъ человѣкѣ,-- если онъ только заслуживаетъ носить имя человѣка,-- который, все, чѣмъ короли и ихъ любимцы могутъ награждать, считаетъ дороже чести, или все, чѣмъ они могутъ наказывать,-- страшнѣе безчестія?
   Отъ этого позорнѣйшаго обвиненія мы вполнѣ очищаемъ Бэкона. Онъ не имѣлъ никакой защиты; и усердное стараніе м-ра Монтэгю составить для него защиту совсѣмъ не удалось.
   Есть два основанія, на которыхъ м-ръ Монтэгю опираетъ дѣло: первое, что приниманіе подарковъ было въ употребленіи, и,-- что, по видимому, для него то же,-- не было безчестнымъ; второе, что подарки эти не брались какъ взятки.
   М-ръ Монтэгю приводитъ многіе факты для поддержанія перваго своего положеніе. Онъ не довольствуется показаніемъ, что многіе англійскіе судьи прежде принимали подарки отъ истцовъ, но собираетъ подобные примѣры у иностранныхъ народовъ и въ древнія времена. Онъ идетъ назадъ, къ греческихъ республикамъ, и старается насильно воспользоваться строкою Гомера и выраженіемъ Плутарха, которыя, мы думаемъ, врядъ-ли могутъ служить его цѣли. Золото, о которомъ говоритъ Гомеръ, не было назначено для подкупа судей, но платилось въ судъ въ пользу выигравшей тяжбу стороны; а награды, которыя Периклъ, по словамъ Плутарха, распредѣлялъ между членами аѳинскихъ судилищъ, были законнымъ жалованьемъ, выплачиваемымъ изъ общественнаго дохода. Мы можемъ снабдить м-ра Монтэгю мѣстами гораздо болѣе рѣзкими. Гезіодъ, подвергшійся, подобно бѣдному Обри, "убійственному рѣшенію" суда г. Аскры, до того забылъ приличіе, что назвалъ ученыя лица, предсѣдательствовавшія въ этомъ судилищѣ, βασιληας σώροφαγονς {"Властители, пожирающіе подарки."}. Плутархъ и Діодоръ передали позднѣйшимъ временамъ почтенное имя Анита {Глава демократической партіи въ Аѳинахъ, свергнувшій владычество тридцати, впослѣдствіи онъ былъ изгнанъ изъ Аѳинъ.}, Антеміонова сына, перваго отвѣтчика, который, помимо всѣхъ предосторожностей, какія проницательность Солона могла придумать, успѣлъ подкупить аѳинскихъ судей. Мы дѣйствительно такъ далеки отъ того, чтобъ завидовать м-ру Монтэгю въ пособіи Греціи, что отдадимъ ему и Римъ въ придачу. Мы признаемъ, что почтенные сенаторы, судившіе Верра {Кай Корнелій Верръ 7б г. до P. X.) былъ обвиненъ въ разореніи провинціи Сициліи во время управленія его. Обвиненіе было защищаемо Цицерономъ.}, получали подарки болѣе цѣнные, чѣмъ были помѣстья Іоркъ-Гаусъ и Горгамбёри, вмѣстѣ взятыя, и что не менѣе почтенные сенаторы и члены народнаго собранія, показавшіе вѣру въ alibi Клодія {Публій Клодій Пульхеръ (62 г. до P. X.) былъ обвиненъ въ оскорбленіи богини Bona Dea тѣмъ, что переодѣтый въ женское платье прокрался на празднество этой богини. Онъ оправдался бытностью во время торжества въ другомъ мѣстѣ (alibi).}, получали еще болѣе необыкновенныя доказательства уваженія и благодарности со стороны отвѣтчика. Однимъ словомъ, мы охотно допускаемъ, что до бэконовскаго времени и въ бэконовское время судьи имѣли обыкновеніе получать подарки отъ истцовъ.
   Но защита ли это? Мы не думаемъ. Грабительства Кака и Вараввы {Какъ -- пастухъ, укравшій быка у Геркулеса и умерщвленный имъ (Лив. I, 7).-- Варавва -- разбойникъ, прощенный вмѣсто Іисуса. (Ев. Матѳ. 27, 17 и слѣд.)} нисколько не оправдываютъ грабежей Турпина. Поступокъ двухъ негодяевъ, клятвенно свидѣтельствовавшихъ, противъ жизни Набота {Кн. Царствъ, гл. 21.}, никогда не проводится въ оправданіе клятвопреступленій Отса и Данджерфильда. М-ръ Монтэгю смѣшиваетъ двѣ вещи, которыя тщательно слѣдуетъ отличать другъ отъ друга, если желаемъ составить правильное мнѣніе о характерахъ людей иныхъ странъ и иныхъ временъ. То обстоятельство, что безнравственный поступокъ, въ извѣстномъ обществѣ, считается обыкновенно невиннымъ, составляетъ достаточное оправданіе для отдѣльнаго лица, которое, будучи членомъ этого общества и усвоивши себѣ понятія его, совершаетъ этотъ поступокъ. Но обстоятельство, что множество людей имѣютъ обыкновеніе совершать безнравственные поступки, вовсе не оправданіе. Мы бы сочли несправедливымъ называть св. Людовика гнуснымъ человѣкомъ оттого, что въ тотъ вѣкъ, когда на вѣротерпимость смотрѣли какъ на грѣхъ, онъ преслѣдовалъ еретиковъ. Мы сочли бы несправедливымъ назвать друга Коупера, Джона Ньютона, лицемѣромъ и извергомъ потому, что во времена когда на торгъ невольниками самые почтенные люди смотрѣли обыкновенно какъ на невинную и выгодную торговлю, онъ отправился въ Гвинею съ большимъ запасомъ молитвенниковъ и ручныхъ оковъ. Но то обстоятельство, что въ Лондонѣ 20 т. воровъ, не есть оправданіе для негодяя, который схваченъ при взломѣ лавки. Никого нельзя хулить за то, что онъ не дѣлаетъ открытій по части морали, что не находитъ дѣйствительно дурнымъ того, что всякій иной считаетъ хорошимъ. Но если человѣкъ совершаетъ поступокъ, который и онъ и окружающіе признаютъ дурнымъ, въ такомъ случаѣ для него не служитъ оправданіемъ, что многіе другіе совершали тотъ же поступокъ. Намъ бы стыдно было терять такъ много времени на указаніе столь яснаго различія, еслибъ м-ръ Монтагю, какъ кажется, не упустилъ его изъ виду.
   Но приложимъ эти начала къ настоящему дѣлу; пусть м-ръ Монтагю докажетъ, что, въ бэконовское время, продѣлки, за которыя Бэконъ былъ наказанъ, считались обыкновенно невинными; и тогда мы согласимся, что онъ рѣшилъ свою задачу. Но это трудная задача, что эти продѣлки были обыкновенны -- мы согласны. Но онѣ были обыкновенны какъ были и всегда будутъ обыкновенны всякія злодѣянія, къ которымъ побуждаютъ сильныя искушенія. Онѣ были обыкновенны точно такъ же, какъ всегда были обыкновенны воровство, обманъ, клятвопреступленіе, прелюбодѣяніе. Онѣ были обыкновенны не потому, чтобы люди не знали, что было правымъ дѣломъ, но потому, что люди: любили дѣлать то, что было неправымъ дѣломъ. Онѣ были обыкновенны, хотя запрещены закономъ. Онѣ были обыкновенны, хотя осуждены общественнымъ мнѣніемъ. Онѣ были обыкновенны оттого, что въ тотъ вѣкъ законъ и общественное мнѣніе въ совокупности не имѣли достаточной силы для обузданія алчности могущественныхъ и безнравственныхъ блюстителей правосудія. Онѣ были обыкновенны, какъ обыкновеннымъ будетъ всякое преступленіе, когда прибыль, къ которой оно ведетъ, велика, а вѣроятность наказанія мала. Но будучи обыкновенными, онѣ повсемѣстно признавались нисколько неизвинительными; онѣ были въ высшей степени ненавистны; и, хотя многіе были въ нихъ виновны, но никто не смѣлъ публично въ нихъ сознаваться и оправдывать ихъ.
   Мы могли бы представить тысячу доказательствъ, что мнѣніе, господствовавшее тогда относительно этихъ продѣлокъ, было такое, какимъ мы его описали. Но для насъ будетъ довольно сослаться на одного лишь свидѣтеля, честнато Гутъ Латимера. Его проповѣди, сказанныя болѣе чѣмъ за 70 лѣтъ до изслѣдованія бэконовскихъ поступковъ, изобилуютъ рѣзкими нападеніями на тѣ самые поступки, въ которыхъ Бэконъ былъ виновенъ и которыхъ, какъ м-ръ Монтэгю по-видимому думаетъ, никто не считалъ достойными порицанія, пока Бэконъ не былъ за нихъ наказанъ. Мы могли бы легко наполнить двадцать страницъ простымъ, но справедливымъ и рѣзкимъ краснорѣчіемъ славнаго стараго епископа. Мы изберемъ немногія мѣста, только какъ вѣрные образчики остальнаго. "Omnes diligunt munera." Они всѣ любятъ взятки. Взяточничество есть княжескій способъ воровать. Они хотятъ платы отъ богатаго, или за рѣшеніе противъ бѣднаго, или за то, чтобъ отложить дѣло бѣдняка. Это благородное воровство властителей и блюстителей правосудія. Они взяточники. Въ настоящее время они называютъ это приличными благодарностями. Сбросьте прикрасы съ 9foft благодарности, и называйте ее по имени -- взятками." Или: "Камбизъ былъ великій императоръ, неуступавшій нашему властелину. Онъ имѣлъ подъ собою многихъ лордовъ-депутатовъ, лордовъ-предсѣдателей и намѣстниковъ. Давно уже читалъ я исторію. Случилось, что онъ имѣлъ во власти, въ одномъ изъ своихъ владѣній, человѣка продажнаго, взяточника, угодника богачей; онъ бросался на подарки такъ же быстро, какъ бросаются на пуддингъ; это былъ мастеръ въ своей мастерской, готовившій изъ своего сына великаго человѣка, какъ гласитъ старая поговорка: счастливо дитя, котораго отецъ знается съ дьяволомъ. Вопль бѣдной вдовы дошелъ до ушей императора, велѣвшаго вслѣдствіе того содрать кожу съ живаго судьи, и разложить ее на судейскомъ стулѣ, чтобы всѣ судьи, которымъ впослѣдствіи придется судить, садились на той же кожѣ. Конечно, это была красивая вывѣска, красивый монументъ,-- вывѣска судейской кожи. Я молю Бога, чтобы мы когда-нибудь увидѣла такую кожу въ Англіи." -- "Я увѣренъ,-- говоритъ онъ "ъ другой проповѣди,-- что это scala inferni, прямой путь въ адъ -- быть алчнымъ, брать взятки и извращать правосудіе. Еслибъ судья спрашивалъ меня о дорогѣ въ адъ, я бы показалъ ему эту дорогу. Вопервыхъ, пусть онъ будетъ алчнымъ человѣкомъ; пусть, сердце его заразится алчностью. Потомъ, пускай онъ идетъ немного дальше и беретъ взятки, и, наконецъ, извращаетъ правосудіе. Тутъ мать, и дочь и дочерина дочь. Корыстолюбіе есть мать: она пораждаетъ взяточничество, а взяточничество -- извращеніе судейскаго рѣшенія. Здѣсь для составленія полной компаніи не достаетъ четвертой вещи, которою, клянусь Богомъ, долженъ быть hangum tuum, тиборнскій галстукъ; и еслибъ дѣло шло о судьѣ королевской скамьи, верховномъ судьѣ Англіи, пусть -- о самомъ лордѣ-канцлерѣ: на Тиборнъ его." Мы приведемъ еще одно только мѣсто. "Тотъ, кто бралъ взятки серебряными чашками и кружками, думаетъ, что это никогда не обнаружится. Но пусть же ему будетъ извѣстно, что я объ этомъ знаю, и я знаю объ этомъ не одинъ; кромѣ меня многіе знаютъ объ этомъ. О, взяточникъ и взяточничество! Тотъ никогда не былъ хорошимъ человѣкомъ, который будетъ такъ брать взятки. И не могу я повѣрить, что взяточникъ будетъ хорошимъ судьей. Мнѣ никогда не будетъ весело въ Англіи, пока у насъ не будутъ кожи такихъ господъ. Ибо къ чему подкупы тамъ, гдѣ люди дѣлаютъ свое дѣло честно?"
   Это былъ языкъ не великаго философа, сдѣлавшаго новыя открытія въ нравственной и политической наукѣ. Это была простая рѣчь простаго человѣка, который вышелъ изъ массы народа, сильно симпатизировалъ его нуждамъ и чувствамъ, и смѣло высказывалъ его мнѣнія. За безстрашный способъ, какимъ смѣлый старикъ Гугъ обнаруживалъ злодѣянія людей въ горностаевыхъ пелеринкахъ и золотыхъ воротникахъ, лондонцы рукоплескали ему, когда онъ проходилъ вдоль по Странду, чтобъ сказать проповѣдь въ Вайтголлѣ, добивались прикоснуться къ его одеждѣ, и восклицали: "хорошенько ихъ, отецъ Латимеръ!" Ясно изъ мѣстъ, приведенныхъ нами и изъ пятидесяти другихъ, которыя мы могли бы привести, что, за долго еще до рожденія Бэкона, приниманіе судьею подарковъ считалось дурнымъ и постыднымъ дѣломъ, что красивыя слова, подъ которыми было въ модѣ скрывать столь гнусныя продѣлки, даже тогда видны были насквозь простому народу, что разница, на которую напираетъ м-ръ Монтэгю, между вѣжливостями и взятками даже тогда осмѣивалась какъ чистая прикраса. Есть, пожалуй, нѣкоторое ораторское преувеличеніе въ томъ, что говоритъ Латимеръ о тиборнскомъ галстухѣ и вывѣскѣ судейской кожи; но Фактъ, что онъ смѣлъ употреблять такія выраженія, весьма достаточенъ для доказательства, что судьи, получающіе подарки, приниматели серебряныхъ чашъ и кружекъ, считались такими язвами общества, что почтенный богословъ могъ, безъ малѣйшаго нарушенія христіанскаго милосердія, публично молить Бога объ открытіи ихъ и соразмѣрномъ наказаніи.
   М-ръ Монтэгю говоритъ намъ весьма справедливо, что мы не должны переносить мнѣнія нашего вѣка въ прежній вѣкъ. Но онъ самъ сдѣлалъ большую ошибку, чѣмъ та, противъ которой онъ предостерегъ своихъ читателей. Безъ всякаго доказательства,-- мало того, въ виду сильнѣйшаго противъ него доказательства, онъ приписываетъ людямъ прежняго вѣка рядъ мнѣній, которыхъ ни одинъ народъ никогда не держался. Но любая гипотеза болѣе вѣроятна въ глазахъ его, нежели то, чтобы Бэконъ могъ быть безчестнымъ человѣкомъ. Мы твердо увѣрены, что, найдись документы, которые бы неоспоримо доказали, что Бэконъ замѣшанъ былъ въ отравленіи сэра Томаса Овврбери, м-ръ Монтэгю и тогда сказалъ бы намъ, что въ началѣ XVII столѣтія не считалось предосудительнымъ со стороны человѣка класть мышьякъ въ супъ своихъ друзей, и что мы должны винить не Бэкона, но вѣкъ, въ которомъ онъ жилъ.
   Но зачѣмъ намъ прибѣгать къ какому-либо иному доказательству, когда само дѣлопроизводство противъ лорда Бэкона есть наилучшее въ этомъ случаѣ доказательство? Когда м-ръ Монтэгю говоритъ намъ, что мы не должны переносить мнѣній нашего вѣка на бэконовское время, онъ, кажется, совсѣмъ забываетъ, что Бэконъ былъ обвиненъ, судимъ, уличенъ и приговоренъ людьми бэконовскаго же времени. Развѣ они не знали, каковы были ихъ собственныя мнѣнія? Неужели имъ неизвѣстно было, считали ли они приниманіе судьями подарковъ преступленіемъ, или нѣтъ? М-ръ Монтэгю горько жалуется на то, что Бэкона склонили удержаться отъ представленія защиты. Но еслибъ защита Бэкона походила на защиту, составленную дли него въ лежащемъ передъ нами томѣ, то на нужно было бы и безпокоить ею палаты. Лорды и общины не нуждалась въ Бэконѣ для указанія ихъ внутреннихъ убѣжденій, для объясненія, что они не считаютъ совсѣмъ преступными такого рода продѣлки, въ какихъ они его обличили. Положеніе м-ра Монтэгю можетъ по справедливости быть такъ выражено: это было весьма жестоко, что современники Бэкона полагали неправымъ съ его стороны дѣломъ то, что они не считали неправымъ дѣломъ. Дѣйствительно жестоко; и притомъ нѣсколько невѣроятно. Скажетъ ли кто-либо, что общины, обвинявшія Бэкона за приниманіе подарковъ, и лорды, присуждавшіе его къ пени, заключенію и лишенію правъ за приниманіе подарковъ, не знали, что приниманіе подарковъ было преступленіемъ? Или, скажетъ-ли кто-либо, что Бэконъ не зналъ о томъ, что извѣстно было всей палатѣ общинъ и всей палатѣ лордовъ? Кто не готовъ поддерживать одно изъ этихъ нелѣпыхъ положеній, тотъ не можетъ отвергать, что Бэконъ совершилъ то, что онъ считалъ преступленіемъ.
   Нельзя утверждать, что палаты искали случая погубить Бэкона, и что онѣ поэтому подвели его подъ наказаніе по обвиненіямъ, которыя онѣ сами полагали маловажными. Нигдѣ не было ни малѣйшаго признака расположенія поступать съ нимъ жестоко. Во всемъ судопроизводствѣ не было никакого слѣда личной злобы или ожесточенія партій въ которой-нибудь изъ палатъ. Дѣйствительно, мы смѣло скажемъ, что ни одинъ государственный процессъ въ нашей исторіи не дѣлаетъ больше чести всѣмъ, принимавшимъ въ немъ участіе, какъ слѣдователямъ, такъ и судьямъ. Приличіе, достоинство, духъ общественной пользы, правосудіе, смягченное, но неослабленное состраданіемъ, которыя видны были во всѣхъ частяхъ дѣлопроизводства, сдѣлали бы честь самымъ почтеннымъ общественнымъ дѣятелямъ нашихъ временъ. Обвинители, исполняя свою обязанность относительно своихъ довѣрителей обнаруженіемъ злодѣяній канцлера, говорили съ удивленіемъ о многихъ его высокихъ качествахъ. Лорды, осуждая его, восхваляли его за откровенность признанія, и избавили его отъ униженія явиться публично у ихъ рѣшетки. Такъ сильно сообщалось хорошее расположеніе, что даже сэръ Эдуардъ Кокъ, первый разъ въ своей жизни, велъ себя какъ джентльменѣ. Ни одинъ преступникъ никогда не имѣлъ, болѣе умѣренныхъ слѣдователей, какъ Бэконъ. Никакой преступникъ никогда не имѣлъ болѣе благосклонныхъ судей. Если онъ былъ уличенъ, такъ это потому, что невозможно было оправдать его, не нанося грубѣйшаго оскорбленія правосудію и здравому смыслу.
   Другой аргументъ м-ра Монтэгю, именно, что Бэконъ, хотя бралъ подарки, но не бралъ взятокъ, кажется намъ столь же ничтожнымъ, какъ и тотъ, который мы разсматривали. Дѣйствительно, мы могли бы довольствоваться тѣмъ, что предоставили бы отвѣчать на это доказательство самому простому человѣку изъ числа нашихъ читателей. Демосѳенъ съ презрѣніемъ упоминалъ объ этомъ лжемудріи болѣе нежели 2000 лѣтъ тому назадъ. Латимеръ отзывался о томъ же съ такимъ пренебреженіемъ: "Сбросьте прикрасы, говорилъ онъ, и называйте эти вещи ихъ именемъ -- взятками.л Надобно замѣтить, что м-ръ Монтагю старается, нѣсколько невѣрно, уподобить подарки, какіе получалъ Бэконъ, возмездіямъ, которыя истцы платили членамъ французскихъ парламентовъ. Французскій блюститель правосудія имѣлъ законное право на это вознагражденіе; и величина награды была установлена закономъ. Вопросъ не въ томъ, хорошъ ли этотъ способъ вознаграждать судей. Но какое сходство между платами этого рода и подарками, какіе получалъ Бэконъ, подарками, которые не были утверждены закономъ, которые не дѣлались въ глазахъ всѣхъ и которыхъ размѣръ установлялся только частной сдѣлкой между судьею и истцомъ?
   Наконецъ, это чистая насмѣшка говорить, что Бэконъ не думалъ поступать подкупно, такъ какъ онъ пользовался содѣйствіемъ значительныхъ людей, епископовъ, тайныхъ совѣтниковъ и членовъ парламента; какъ будто вся исторія этого поколѣнія не наполнена низкими поступками высокихъ лицъ; какъ будто это неизвѣстно".что люди, столь же высоко стоявшіе, какъ и любая изъ чучелъ, которыхъ Бэконъ употреблялъ въ дѣло, сводничали Сомерсету, и отправили Овербери.
   "Но, говоритъ м-ръ Монтэгю, подарки эти дѣлались открыто и всенародно." Это было бы дѣйствительно сильнымъ аргументомъ въ пользу Бэкона. Но мы отвергаемъ этотъ фактъ. Въ одномъ, и лишь въ одномъ изъ случаевъ, гдѣ Бэконъ обвинялся въ полученіи подарковъ подкупно, оказывается, что онъ получилъ подарокъ публично. Это было въ дѣлѣ, возникшемъ между обществомъ аптекарей и обществомъ москотельщиковъ. Бэконъ, въ признаніи своемъ, сильно напиралъ на то, что въ этомъ случаѣ онъ взялъ подарокъ публично, какъ на доказательство, что не взялъ его подкупно. Но ясно ли, что, еслибъ онъ бралъ подарки, упомянутые при другихъ обвиненіяхъ, такимъ же публичнымъ образомъ, онъ опирался бы на это обстоятельство въ отвѣтѣ на обвиненія? Фактъ, что онъ настаиваетъ такъ сильно на публичности одного особеннаго подарка, есть самъ-по-себѣ достаточное доказательство, что другіе подарки взяты были не публично. Ясно, отчего онъ этотъ подарокъ взялъ публично, остальные тайно. Онъ въ этомъ случаѣ дѣйствовалъ открыто, потому что дѣйствовалъ честно. Онъ въ этомъ случаѣ не засѣдалъ судебнымъ образомъ. Онъ приглашенъ былъ для того, чтобы произвести между двумя сторонами дружелюбную сдѣлку. Обѣ были довольны его рѣшеніемъ. Обѣ соединились сдѣлать ему подарокъ въ вознагражденіе за его хлопоты. Было ли совсѣмъ деликатно со стороны человѣка въ его положеніи принимать подарокъ при такихъ обстоятельствахъ, можетъ подлежать вопросу. Но нѣтъ никакого основанія въ этомъ случаѣ обвинить его въ продажности.
   Къ несчастью, тѣ самыя обстоятельства, которыя доказываютъ его безвинность въ этомъ случаѣ, доказываютъ, что онъ виновенъ былъ въ прочихъ. Одинъ разъ, и только одинъ разъ, онъ показываетъ, что получилъ подарокъ публично. Изъ этого естественно слѣдуетъ, что во всѣхъ прочихъ случаяхъ, упомянутыхъ въ приведенныхъ противъ него пунктахъ, онъ получалъ подарки тайно. Разсматривая единственный случай, въ которомъ онъ показываетъ, что получилъ подарокъ публично, мы находимъ, что это также и единственный случай, гдѣ не было грубой предосудительности въ полученіи подарка. Возможно ли тогда сомнѣваться, что причина къ неприниманію имъ прочихъ подарковъ такимъ же публичнымъ образомъ была та, что приниманіе ихъ онъ считалъ дѣломъ неправымъ? Остается еще одинъ аргументъ, съ-виду правдоподобный, но легко допускающій полное опроверженіе. Два главные просителя, Обри и Иджертонъ, оба сдѣлали канцлеру подарки. Но онъ рѣшилъ противъ нихъ обоихъ. Поэтому, онъ не получилъ этихъ подарковъ въ видѣ подкуповъ. "Жалобы его обвинителей заключались, говорятъ м-ръ Монтагю, на въ томъ, что подарки имѣли, но въ томъ, что они не имѣли вліянія на приговоръ Бекона,-- такъ какъ онъ рѣшилъ противъ дарителей."
   Дѣло въ томъ, что этимъ именно путемъ и открывается обыкновенно обширная система подкуповъ. Нисколько не вѣроятно, чтобы человѣкъ, получившій посредствомъ подкупа рѣшеніе въ свою пользу, выступалъ произвольно обвинителемъ". Онъ доволенъ. Онъ имѣетъ свое quid pro quo. Его не заставляютъ ни корыстныя, ни мстительныя побужденія выводить эту сдѣлку передъ публику. Напротивъ, у него такіе же сильные поводы къ сдерживанію своего языка, какіе можетъ имѣть и самъ судья. Но когда судья беретъ взятки, какъ, мы думаемъ, бралъ ихъ Бэконъ, въ обширномъ размѣрѣ, и имѣетъ многихъ агентовъ, высматривающихъ всюду добычу, то случается иногда, что онъ получаетъ взятку съ обѣихъ сторонъ. Случается иногда, что онъ получаетъ деньги отъ истцовъ, которые столь явно не правы, что онъ не можетъ, съ соблюденіемъ приличія, сдѣлать что-либо въ ихъ пользу. Такимъ образомъ онъ кое-когда принужденъ будетъ произвести рѣшеніе противъ лица, отъ котораго получалъ подарокъ, и дѣлаетъ это лицо своимъ смертельнымъ врагомъ. Цѣлыя сотня людей, получавшихъ то, за что они заплатили, остаются покойны. Шумятъ лишь двое или трое, которые заплатили и не могутъ похвастаться покупкой.
   Извѣстный случай Гоэзмановъ служитъ тому примѣромъ, Бомарше имѣлъ важный процессъ, поступившій на разсмотрѣніе парижскаго парламента. Г-нъ Гоэзманъ былъ судьей, отъ котораго главнымъ образомъ зависѣло рѣшеніе. Сдѣланъ былъ намекъ Бомарше, что г-жу Гоэзманъ можно бы умилостивить подаркомъ. Бомарше предложилъ кошелекъ съ золотомъ барынѣ, которая приняла это весьма любезно. Не можетъ быть никакого сомнѣнія, что эти вещи никогда не были бъ извѣстны свѣту, еслибъ рѣшеніе суда было-въ пользу Бомарше. Но онъ проигралъ свое дѣло. Почти вся сумма, которую онъ истратилъ на подкупы, была немедленно возвращена; и тѣ, которые провели его, вѣроятно, думали, что онъ не захочетъ, ради одного угожденія своей злобѣ, разглашать сдѣлку, которая была бесчестна какъ съ его, такъ и съ ихъ стороны. Они его мало знали. Онъ вскорѣ научилъ ихъ проклинать день, въ который они посмѣли шутить съ человѣкомъ столь мстительнаго и бурнаго характера, такого неустрашимаго безстыдства и такихъ превосходныхъ способностей къ полемикѣ и сатирѣ. Онъ заставилъ парламентъ наложить на Гоэзмана унизительное клеймо. Онъ засадилъ г-жу Гоэзманъ въ монастырь. И до той минуты, когда уже было слишкомъ поздно остановиться, его возбужденныя страсти не дали ему вспомнить, что онъ могъ погубить ихъ только разглашеніями гибельными для него самого. Мы могли бы представить другіе примѣры. Но этого не нужно. Каждый, хорошо знакомый съ человѣческою натурою, непремѣнно увидитъ, что, еслибъ ученіе, за которое ратуетъ м-ръ Монтэгю, было допущено, общество лишалось бы почтя единственной возможности, какую оно имѣетъ, открывать сдѣлки продажныхъ судей.
   Возвращаемся къ нашему разсказу. Приговоръ Бэкона едва только былъ произнесенъ, какъ тутъ же былъ и смягченъ. Онъ, правда, отправленъ былъ въ Тоуэръ. Но это была только формальность. Чрезъ два дня онъ былъ освобожденъ и вскорѣ потомъ. удалился въ Гогамбёри. Корона скоро избавила его отъ пени. Затѣмъ ему дозволено было являться ко двору; и наконецъ, въ 1624 году, и остальное его наказаніе было сложено. Онъ могъ снова занять мѣсто въ палатѣ лордовъ и былъ дѣйствительно призванъ въ слѣдующій парламентъ. Но лѣта, немощь и, пожалуй, стыдъ, воспрепятствовали ему присутствовать. Правительство назначило ему пенсіонъ въ 1200 ф. ст. въ годъ; а весь его годичный доходъ считаетъ м-ръ Монтэгю въ 2500 ф. ст.,-- сумма, которая была, вѣроятно, выше средней цифры дохода нобльмена того поколѣнія, и была, конечно, достаточна для комфорта и даже для блеска. Къ несчастію, Бэконъ любилъ наружный блескъ и не привыкъ входятъ въ подробности домашняго хозяйства. Его не легко можно было уговорить отказаться отъ какой-либо части великолѣпія, съ которымъ онъ свыкся во время своего могущества и благоденствія. Никакой гнетъ нужды не могъ заставить его разстаться съ лѣсами Горгамбери. "Я не хочу, говорилъ онъ, быть ощипану." Онъ путешествовалъ съ такимъ пышнымъ парадомъ и съ такою, многочисленною свитою, что принцъ Карлъ, встрѣтившійся съ нимъ однажды на дорогѣ, воскликнулъ съ удивленіемъ: "Что мы ни дѣлай, намъ не сбить спеси съ этого человѣка." Эта безпечность и чванство часто доводили Бэкона до стѣснительнаго положенія. Онъ принужденъ былъ разстаться съ Іоркъ-Гаусомъ, и, на время своихъ посѣщеній Лондона, поселяться въ прежней своей квартирѣ въ Gray's Inn. У него были другія огорченія, сущность которыхъ въ точности неизвѣстна. Изъ его духовнаго завѣщанія видно, что нѣкоторые поступки жены много его разстраивали и раздражали.
   Но при всѣхъ его денежныхъ затрудненіяхъ или супружескихъ непріятностяхъ, умственныя силы его все-таки не ослабѣвали. Тѣ благородныя ученыя занятія, для которыхъ онъ находилъ досугъ среди трудовъ по своему званію и придворныхъ интригъ, придали послѣднему грустному періоду его жизни достоинство выше того, какимъ могли бы надѣлить власть или титулы. Обвиненный, уличенный, осужденный, удаленный съ позоромъ отъ лица своего государя, исключенный изъ совѣщаній своихъ благородныхъ товарищей, обремененный долгами, заклейменный безчестіемъ, изнемогающій водъ бременемъ лѣтъ, горестей и недуговъ, Бэконъ все-таки былъ Бэкономъ. "Мое мнѣніе объ его личности,-- прекрасно говоритъ Бенъ Джонсонъ,-- никогда не возвышалось его мѣстомъ или титулами; по я уважалъ и уважаю его за величіе, которое было свойственно ему самому; въ этомъ онъ всегда казался мнѣ однимъ изъ величайшихъ и достойнѣйшихъ удивленія людей. Въ его злополучіи я всегда молилъ, чтобы Ботъ надѣлилъ его крѣпостью; ибо въ величіи онъ не могъ нуждаться."
   Услуги, какія Бэконъ оказывалъ литературѣ въ теченіе послѣднихъ пяти лѣтъ своей жизни, среди десяти тысячъ помѣхъ и огорченій, увеличиваютъ сожалѣніе, съ какими мы размышляемъ о многихъ годахъ, потраченныхъ имъ, говоря словами словами Томаса Бодли, "на изученіе того, что было недостойно такого учащагося." Онъ началъ сборникъ англійскихъ законовъ, исторію Англіи при государяхъ изъ дома Тюдоровъ, руководство къ естественной исторіи, философскій романъ. Онъ дѣлалъ обширныя и драгоцѣнныя прибавленія къ своимъ "Опытамъ". Онъ издалъ безцѣнный трактатъ "Dе Augmenta Scientiarum". Самыя бездѣлицы, какими онъ забавлялся въ часы горя и разслабленія, носятъ отпечатокъ его ума. Лучшее въ мірѣ собраніе остротъ есть то, которое онъ диктовалъ на память, не прибѣгая ни къ какой книгѣ, въ то время, когда болѣзнь сдѣлала его неспособнымъ къ серьезному занятію.
   Великому апостолу опытной философіи суждено было сдѣлаться ея мученикомъ. Ему пришло въ голову, что снѣгъ можно бы употребить съ пользою для предохраненія животныхъ веществъ отъ гніенія. Въ весьма холодный день, въ началѣ весны 1626 года, онъ вышелъ изъ своей кареты близъ Гайгета, для того, чтобъ сдѣлать опытъ. Онъ зашелъ не мызу, купилъ птицу и собственными руками набивалъ ее снѣгомъ. Во время этого занятія онъ вдругъ почувствовалъ ознобъ и вскорѣ до того сдѣлался нездоровъ, что не могъ возвратиться въ Gray's Inn. Графъ Арондель, съ которымъ онъ былъ хорошо знакомъ, имѣлъ домъ у Гайгета. Бэконъ былъ отправленъ въ этотъ домъ. Графъ былъ въ отсутствіи; но прислуга, которой порученъ былъ домъ, обнаружила большое уваженіе и вниманіе къ знаменитому гостю. Здѣсь, послѣ болѣзни, продолжавшейся около недѣли, онъ скончался рано утромъ въ день Пасхи 1626 года. Его умъ сохранилъ, повидимому, до конца свою силу и живость. Онъ не позабылъ птицы, которая причинила его смерть. Въ послѣднемъ письмѣ, писанномъ пальцами, де бывшими въ состояніи, какъ онъ говорилъ, твердо держать пера, онъ не забылъ упомянуть о томъ, что опытъ со снѣгомъ "удался отлично хорошо."
   Наше мнѣніе о нравственномъ характерѣ этого великаго человѣка было уже достаточно высказано. Еслибъ жизнь его проведена была въ литературномъ уединеніи, то, по всей вѣроятности, онъ удостоился бы считаться не только великимъ философомъ, но почтеннымъ и добродушнымъ членомъ общества. Но ни принципы его, ни нравъ его не были такого рода, чтобъ имъ можно было довѣряться, когда приходилось бороться съ сильными искушеніями и презирать серьезныя опасности.
   Въ своемъ духовномъ завѣщаніи онъ съ особенною краткостью, энергіею, достоинствомъ и паѳосомъ выражалъ грустное сознаніе, что дѣйствія его были не таковы, чтобъ датъ ему право на уваженіе тѣхъ, на пазахъ которыхъ прошла его жизнь, и, въ то же время, высказывалъ гордую увѣренность въ томъ, что его сочиненія упрочили за нимъ высокое и всегдашнее мѣсто между благодѣтелями человѣчества. Такъ, по крайней мѣрѣ, мы понимаемъ тѣ разительныя слова, которыя часто приводилась, но которыя мы должны привести еще разъ: "Что касается имени моего и памяти, то я предоставляю это благосклонному обсужденію людей, чужеземнымъ народамъ и слѣдующему вѣку."
   Его увѣренность была основательна. Со дня его смерти, слава его постоянно возрастала; и мы нисколько не сомнѣваемся, что имя его будетъ передаваться съ благоговѣніемъ позднѣйшимъ вѣкамъ и отдаленнѣйшимъ краямъ образованнаго міра.
   Главная особенность Бэконовой философіи, кажется намъ, та, что она имѣла своею цѣлью вещи совсѣмъ различныя отъ тѣхъ, которыя были задачею его предшественниковъ. Это была его собственное мнѣніе. "Finis seientiaram, говорилъ онъ, а nemine adhuc bene positus esta" {"Цѣль наукъ никѣмъ еще не установлена.-- "Novum Organum", Lib I Aph. 81.} "Omnium gravissimue error in deviatione ad ultimo doctrinarum fine consistit" {"Наиболѣе тяжкое общее заблужденіе состоитъ въ непониманіи конечной цѣли наукъ.-- De Augmenties," Lib. 1.}. "Nec ipsa ineta, говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, adhuc ulli, quod sciam, mortaiium posita est et defixa {"Да и самая цѣль эта,-- сколько знаю,-- ни для кого и въ смертныхъ не открыта еще и не установлена." -- "Cogitala el visa."}. Чѣмъ тщательнѣе разсматриваются его произведенія, тѣмъ яснѣе" мы думаемъ, окажется, что въ этомъ былъ истинный ключъ къ цѣлой его системѣ, и что онъ употреблялъ не тѣ способы, какіе употреблялись другими философами, потому что желалъ достигнуть цѣли совсѣмъ иной.
   Что же это была за цѣль, которую предположилъ себѣ Бэконъ? Это былъ, употребляя его собственное выразительное слово, "плодъ". Это было умноженіе человѣческихъ наслажденій и облегченіе человѣческихъ страданій. Это было "Облегченіе людской доли" {Advancement of Learnings, Book 1.}. Это было "commodis humanis inservire" {"Способствовать удобствамъ жизни человѣческой".-- "De Augmentis" Lib. 7 Cap. 1.}. Это было "efficaciter operari ad sublevanda vitae humanae incommoda" {"Дѣйствительно споспѣшествовать устраненію тягостей жизни человѣческой" -- "De Augmentist Lib. 2. Cap. 2.}. Это было cdoiare vitam hamanam no vis invends et copiis" {"Одарить человѣческую жизнь новыми изобрѣтеніями и благами".-- "Novum Organum" Lib. I Aph. 81.}. Это было "genus humanum novis ореribus et potestatibus continuo dotare" {"Непрерывно одарять родъ человѣческій новыми твореніями и силами".-- "Cogitala et visa".}. Это былъ предметъ всѣхъ его умозрѣній во всякой области науки, въ естествознаніи, въ законовѣдѣніи, въ политикѣ, въ этикѣ.
   Два слова образуютъ ключъ ученія Бэкона: польза и прогрессъ. Древняя философія презирала быть полезною, довольствовалась быть неподвижною. Она усердно занималась теоріями нравственнаго совершенства, которыя до того были возвышенны, что никогда не могли быть ничѣмъ болѣе, какъ теоріями, попытками разрѣшить неразрѣшимыя загадки, увѣщаніями достигать недостижимыхъ состояній духа. Она не могла понизиться до скромной роли -- служить благосостоянію людей. Всѣ философскія школы презирали эту роль, какъ унизительную; нѣкоторыя порицали ее, какъ безнравственную. Однажды, правда, Поссидоній, замѣчательный писатель временъ Цицерона и Цезаря, до того забылся, что къ нисшимъ благодѣяніямъ, какими человѣчество одолжено философіи, причислялъ открытіе теоріи арки и введеніе употребленія металловъ. Эта похвала была признана оскорбленіемъ и подверглась живымъ нападкамъ. Сенека съ жаромъ отвергаетъ эти оскорбительные комплименты {Seneca, Epist. 90.}. Вовсе не дѣло философіи, по его мнѣнію, учить людей воздвигать надъ собою крыши со сводомъ. Истинный философъ не заботится о томъ, имѣетъ ли онъ крышу со сводами, или какую бы то ни было крышу. Вовсе не дѣло философіи учить людей употребленію металловъ. Она учитъ насъ быть независимыми отъ всякаго матеріальнаго вещества, отъ всякаго механическаго изобрѣтенія. Мудрый человѣкъ "живетъ согласно съ природою. Вмѣсто того, чтобъ стараться объ умноженіи физическихъ удобствъ жизни, онъ жалѣетъ о томъ, что жребій его не выпалъ въ тотъ золотой вѣкъ, когда родъ человѣческій не имѣлъ другой защиты отъ холода, кромѣ кожъ дикихъ звѣрей, и иной охраны отъ солнца, кромѣ пещеры. Приписывать такому человѣку какое-либо участье въ изобрѣтеніи или усовершенствованіи плуга, корабля или мельницы -- есть оскорбленіе. "Въ мое время, говоритъ Сенека, были изобрѣтенія этого рода: прозрачныя окна, трубы для распространенія теплоты равномѣрно во всѣхъ частяхъ строенія, скоропись, которая доведена была до такого совершенства* что пишущій можетъ идти наравнѣ съ самымъ быстрымъ ораторомъ. Но изобрѣтать такія вещи составляетъ трудъ самыхъ низкихъ рабовъ; философія лежитъ глубже. Не ея дѣло учить людей употребленію рукъ. Предметомъ ея ученій есть образованіе души. "Non est, inquam, instrumentorum ad usus necessarios opifex" {"Она не есть приготовительница необходимыхъ для общаго употребленія орудій".}. Еслибъ non было выпущено, то послѣдняя Фраза была бы не дурнымъ изображеніемъ Бэконовой философіи, и дѣйствительно, походила бы весьма много на нѣкоторыя выраженія въ "Novum Organum". "Намъ, пожалуй, еще скажутъ, восклицаетъ Сенека, что первый башмачникъ былъ философъ". Съ нашей стороны, если бы мы были принуждены сдѣлать выборъ между первымъ башмачникомъ и авторомъ трехъ книгъ о гнѣвѣ, мы объявили бы себя въ пользу башмачника. Пожалуй, сердиться хуже, чѣмъ промокнуть. Но башмаки предохранили милліоны людей отъ сырости; а мы сомнѣваемся, удержалъ ли Сенека кого-либо отъ гнѣва.
   Весьма лишь неохотно можетъ быть доведенъ Сенека до признанія, что какой-либо философъ обращалъ малѣйшее вниманіе на вещь, которая могла бы сколько-нибудь способствовать тому, что простой народъ считалъ бы благосостояніемъ человѣчества. онъ трудится надъ тѣмъ, чтобъ оправдать Демокрита отъ постыднаго обвиненія въ построеніи первой арки, и Анахарсиса отъ обвиненія въ изобрѣтеніи гончарнаго станка. Онъ принужденъ сознаться, что такого рода вещь могла случиться; и можетъ тоже случиться, говоритъ онъ намъ, что философъ будетъ скороходъ. Но не лежитъ въ его характерѣ, какъ философа, чтобы онъ или выигрывалъ пари при бѣганьи въ запуски, или изобрѣталъ машину. Конечно, нѣтъ. Дѣломъ философа было: съ двумя милліонами стерлинговъ, отданными въ ростъ, декламировать похвалы бѣдности, обдумывать эпиграмматическія фантазіи о злѣ роскоши, въ садахъ, возбуждавшихъ зависть государей; говорить высокопарно о свободѣ, льстя наглымъ и разнѣженнымъ отпущенникамъ тирана; прославлять божественную красоту добродѣтели тѣмъ самымъ перомъ, которое только-что предъ тѣмъ писало въ защиту смертоубійства, совершеннаго сыномъ надъ матерью.
   Отъ фразерства этой философіи, гордящейся своею безполезностью, пріятно возвратиться гь урокамъ великаго англійскаго учителя. Мы почти можемъ простить всѣ недостатки Бэкояовой жизни, читая это особенно прелестное и достойное мѣсто. "Ego eerie, ut de me ipso, quod res est, loquar, et in iis quae nunc edo, et in iis quae in posterum meditor, dignitatem ingenii et nominis mei, si qua sit, saepius et volens projicio, dum commodis inserviam; quique architectus fortasse in philoeophia et scieentiis esse debeam, etiam operarius, et bajulus, et quidris demum fio, cum baud pauca quae omnino fieri necesse Bit, alii autem ob innatam superbiam, subterfugiant, ipse sustineam et exsequar." {Я по крайней мѣрѣ,-- чтобы говорить о себѣ дѣло,-- въ томъ, что теперь издаю, и въ томъ, что готовлю въ будущемъ, сознательно я охотно жертвую достоинствомъ своего ума я имени -- если таковое у меня есть. Тамъ, гдѣ въ наукахъ и философія мнѣ слѣдовало бы, можетъ быть, быть архитекторомъ, я буду вмѣстѣ съ тѣмъ работникомъ, носильщикомъ и чѣмъ угодно, такъ какъ я возьму на себя я исполню многое изъ того, что непремѣнно должно быть сдѣлано и чего бѣгутъ другіе, вслѣдствіе врожденное имъ гордости." -- "De Angmentis" Lib. 7. Cap. I.} Эта филантропія, которая, какъ онъ говорилъ въ одномъ изъ замѣчательнѣйшихъ первыхъ писемъ своихъ, "до того укрѣплялась въ его духѣ, что ее нельзя было удалять",-- это величественное смиреніе, эта увѣренность, что въ глазахъ мудреца ничто недостаточно важное, чтобы доставить удовольствіе или страданіе послѣднему изъ Людей, не можетъ быть слишкомъ незначительнымъ,-- есть великая характеристическая черта, существенное свойство философіи Бэкона. Мы находимъ эту мысль во всемъ, что Бэконъ писалъ о естествовѣдѣніи, законахъ, морали. И думаемъ, что изъ этой особенности проистекли прямо и почти необходимо всѣ прочія особенности его системы.
   Духъ, которымъ проникнуто то мѣсто Свивки, на которое мы ссылались, заражалъ всю древнюю философію, со времени Сократа и овладѣлъ умами, съ которыми умъ Сенеки не можетъ и на мгновеніе сравниваться. Имъ проникнуты діалоги Платона. Его слѣды можно видѣть ясно во всѣхъ частяхъ произведеній Аристотеля. Бэконъ дѣлаетъ намеки, изъ которыхъ можно заключить, что, по его мнѣнію, преобладаніе этого чувства слѣдовало въ значительной степени приписать вліянію Сократа. Нашъ великій соотечественникъ, очевидно, не смотрѣлъ на переворотъ, произведенный въ философіи Сократомъ, какъ на счастливое событіе, я постоянно утверждалъ, что прежніе греческіе мыслители, въ особенности Демокритъ, были, судя по всему, выше своихъ болѣе прославленныхъ преемниковъ {"Novum Organum", Lib. 1. Aph. 71. 79 -- "De Augmenties", Lib. 3. Cap. 4.-- De principles alque originibus." -- "Cogitata et visa", Redargotiophilosophiarum.}.
   Конечно, если судить о деревѣ, которое садилъ Сократъ и поливалъ Платонъ, по его цвѣтамъ и листьямъ, то оно красивѣйшее изъ деревьевъ. Но если мы примѣняемъ къ дѣлу простую пробу Бэкона, если судимъ о деревѣ по его плодамъ, то мнѣніе наше объ этомъ деревѣ можетъ, пожалуй, быть менѣе выгоднымъ. Если сложить всѣ полезныя истины, которыми мы обязаны этой философіи, то до чего дойдетъ ихъ итогъ? Мы находимъ, дѣйствительно, обильныя доказательства, что нѣкоторые изъ занимавшихся этою философіею были люди первокласснаго ума. Мы находимъ въ ихъ произведеніяхъ безподобные образчики какъ діалектическаго, такъ и риторическаго искусства. Мы нисколько не сомнѣваемся, что полемика древнихъ была настолько полезна, насколько она служила къ упражненію способностей спорящихъ; ибо нѣтъ столь пустой полемики, которая бы не была полезною въ этомъ отношенія. Но когда мы ищемъ чего-нибудь большаго, чего-нибудь умножающаго удобства человѣческаго рода или облегчающаго его бѣдствіи, тогда мы принуждены признаться разочарованными. Мы принуждены сказать вмѣстѣ съ Бэкономъ, что эта прославленная философія не привела ни къ чему, кромѣ словопренія, что она не была ни виноградникомъ, ни оливковой плантаціею, а запутаннымъ лѣсомъ изъ шиповника и волчца; блуждавшіе въ этомъ лѣсу выносили много царапинъ, но никакой пищи {"Novum Organum", lib. 1. Aph. 73.}.
   Мы охотно признаемъ, что нѣкоторые изъ учителей этой безплодной мудрости были изъ числа величайшихъ людей, какихъ свѣтъ когда-либо видѣлъ. Если мы допускаемъ справедливость Бэконова порицанія, то допускаемъ это съ сожалѣніемъ, похожимъ на то, какое чувствовалъ Дангъ, когда узналъ о судьбѣ тѣхъ знаменитыхъ язычниковъ, которые обречены были на пребываніе въ первомъ кругѣ адас
  
   "Gran duel mi prese al cuor quando lo'ntesi,
   Perocché genie di molto valore
   Conobbi che'n quel limbo eran sospesi" (*).
   {* "Отъ этихъ словъ, глубокая скорбь сжала мое сердце: здѣсь страдали мужи высокаго достоинства въ неизвѣстности о будущей участи." Данте: "Адъ", IV, 43--46.}
  
   Но въ сущности само удивленіе, которое мы чувствуемъ къ великимъ философамъ древности, заставляетъ насъ принять то мнѣніе, что ихъ умственныя силы были систематически дурно направлены. Ибо какъ же иначе могло бы случиться, чтобъ подобныя способности столь мало сдѣлали для человѣчества? Пѣшеходъ можетъ обнаружить столько же мускульной силы на ступальной мельницѣ, сколько и на большой дорогѣ. Но на дорогѣ сила его навѣрное унесетъ его впередъ, а на ступальной мельницѣ онъ не подвинется и ни дюймъ. Древняя философія была такою мельницею, а не дорогой. Она составлена была изъ коловратныхъ вопросовъ, изъ споровъ, всегда начинавшихся съизнова. Это было изобрѣтеніе для того, чтобы съ большими усиліями не двигаться впередъ. Мы должны признаться, что, разсматривая ученія Академіи и Портика,-- даже такъ,-- какъ они являются въ свѣтломъ блескѣ безподобнаго Цицероновскаго слога,-- намъ не разъ хотѣлось проворчать съ угрюмымъ центуріономъ у Персія: "Cur quis non prandeat hoc est?" {"Такъ вотъ изъ-за чего ивой забываетъ обѣдать."} Что есть высочайшее благо? боль есть ли зло? всѣ ли вещи предопредѣлены судьбою? можемъ ли мы быть увѣрены въ чемъ-либо? можемъ ли мы быть увѣрены, что мы не увѣрены ни въ чемъ? можетъ ли мудрецъ быть несчастенъ? всѣ ли отступленія отъ правды равномѣрно достойны порицанія?-- такіе вопросы и подобные имъ занимали умы, языки и перья способнѣйшихъ людей образованнаго міра въ теченіе многихъ столѣтій. Этотъ родъ философіи, очевидно, не могъ быть, прогрессивнымъ. Она могла, правда, изощрять и усиливать умы тѣхъ, которые посвящали себя ей; но то же могли сдѣлать и пренія правовѣрныхъ лиллипутіанцевъ и еретическихъ блефускудіанцевъ о толстыхъ и тонкихъ концахъ яицъ. Но такія пренія ничего не могли прибавить къ суммѣ знанія. Человѣческій умъ, поэтому, вмѣсто того, чтобъ идти, отмѣчалъ только время. Онъ принималъ на себя такой трудъ, какого было бы достаточно, чтобъ двинутъ его впередъ; а между тѣмъ оставался на томъ же мѣстѣ. Не было никакого накопленія истины, никакого наслѣдія истины, пріобрѣтеннаго трудомъ одного поколѣнія и завѣшаннаго другому, чтобы опять передать его съ огромными прибавленіями третьему. Гдѣ философія эта была во времена Цицеро на, тамъ она оставалась и во времена Сенеки, и тамъ же оставалась во времена Фаворина. Тѣ же школы все еще боролись, при помощи тѣхъ же неудовлетворительныхъ аргументовъ, по поводу тѣхъ же безконечныхъ вопросовъ. Не было недостатка въ остроуміи, усердіи, трудолюбіи. Были всѣ признаки умственной обработки, за исключеніемъ жатвы. Было въ изобиліи паханіе, бороньба, собираніе, молотьба. Но житницы содержали въ себѣ лишь головню и жниво.
   Древніе философы не пренебрегали естественными науками; но они не занимались ими съ цѣлью увеличить власть человѣка и улучшить его бытъ. Пятно безплодія распространилось отъ этическихъ умозрѣній къ физическимъ. Сенека писалъ много о естествовѣдѣніи и прославлялъ важность его изученія. Но почему? Не потому, что оно, стремилось смягчить страданія, умножить удобства жизни, расширить владычество человѣка надъ вещественнымъ міромъ; но единственно потому, что оно стремилось возвысить духъ надъ низкими заботами, отдѣлить его отъ тѣла, изощрять его утонченность въ рѣшеніи самыхъ темныхъ вопросовъ {Seneca, Nat. Quaest. praef. Lib. 8.}. Такимъ образомъ на естествовѣдѣніе смотрѣли только со стороны умственнаго упражненія. Оно сдѣлалось вспомогательнымъ средствомъ къ искусству диспутированія и оказалось поэтому совсѣмъ безплоднымъ въ дѣлѣ полезныхъ открытій.
   Была одна школа, которая, какъ бы нелѣпы и пагубны ни были нѣкоторыя изъ ея ученій, должна была, казалось бы, удостоиться исключенія изъ общаго приговора, какой Бэконъ произнесъ надъ древними школами мудрости. Отъ послѣдователей Эпикура, который относилъ все счастье къ тѣлесному удовольствію, а все бѣдствіе къ тѣлесному страданію, можно было ожидать, что они станутъ стремиться къ улучшенію собственнаго матеріальнаго быта и быта своихъ ближнихъ. Но мысль эта никогда, кажется, не приходила въ голову ни одному члену этой школы. Дѣйствительно, ихъ мнѣніе, по разсказамъ ихъ великаго поэта, состояло въ томъ, что не слѣдуетъ ожидать болѣе никакихъ улучшеній въ искусствахъ, которыя способствуютъ къ удобству жизни.
  
             "Ad victum quae flagilal usas
   Omnia jam ferme morlalibua esse pa rata" (*).
   {* ...Чего требуетъ жизнь, почти все уже приготовлено смертному.-- Лукрецій.}
  
   Это довольствующееся уныніе, это расположеніе восторгаться тѣмъ, что было сдѣлано, и имѣть въ виду, что ничего болѣе не будетъ сдѣлано, есть рѣзвая характеристическая черта всѣхъ школъ, предшествовавшихъ школѣ плода и прогреса. Какъ далеко эпикуреецъ и стоикъ ни расходились во многихъ пунктахъ, но они, кажется, совершенно были согласны въ своемъ презрѣніи къ стремленіямъ столь вульгарнымъ, чтобъ цѣлью ихъ была польза. Философія обоихъ была болтливая, декламирующая, фразерствующая, спорливая философія. Вѣкъ за вѣкомъ они продолжали повторять сбои враждебные ратные крики: "добродѣтель" и "наслажденіе"; и въ концѣ оказалось, что эпикуреецъ прибавилъ столь же мало къ количеству наслажденій, сколько и стоякъ къ количеству добродѣтели. На пьедесталѣ Бэкона, а не Эпикура, должны быть надписаны эти благородныя строки:
  
   "О tenebris tantis tam darum extollere lumen
   Qui primus potuisti, illustrans commoda vitae" (*).
   {* "Въ такомъ мракѣ столь яркій свѣтъ разлить кто первый могъ, освѣщая наслажденія жизни."}
  
   Въ пятомъ столѣтіи христіанство побѣдило язычество, а язычество заразило христіанство. Церковь была теперь побѣдоносною и испорченною. Обряды Пантеона перешли Въ ея богослуженіе, хитросплетенія Академіи -- въ ея вѣрованіе. Въ злой день, хотя съ большою пышностью и торжественностью,-- мы говоримъ словами Бэкона,-- былъ заключенъ злополучный союзъ между старою философіею и новою вѣрою {"Cogitata et visa."}. Вопросы далеко отличные отъ тѣхъ, которые занимали остроуміе Пиррона и Карибада, но точно такъ же утонченные, точно такъ же безконечные, и точно такъ же безполезные, приводили въ движеніе умы живыхъ и говорливыхъ грековъ. Когда ученость стала оживать на Западѣ, подобные пустяки занимали проницательные и сильные умы схоластиковъ. Были новое сѣяніе вѣтра и новая жатва вихря. Великое дѣло улучшенія быта человѣческаго рода все-таки считалось недостойнымъ ученаго. Тѣ, которые предпринимали этотъ трудъ, если совершаемое, имя могло быть удобопонятно, презирались какъ ремесленники; если же нѣтъ, то находились въ опасности, что ихъ сожгутъ, какъ колдуновъ.
   Не можетъ быть сильнѣйшаго доказательства, въ какой степени человѣческій умъ былъ дурно направленъ, какъ исторія двухъ величайшихъ событій, которыя имѣли мѣсто въ теченіе среднихъ вѣковъ. Мы говоримъ объ изобрѣтеніи пороха и книгопечатанія. Время обоихъ неизвѣстно. Виновники обоихъ неизвѣстны. Да и не отъ того это произошло, что люди были слишкомъ грубы и невѣжественны, чтобъ оцѣнить умственное превосходство. Изобрѣтатель пороха былъ, какъ видно, современникомъ Петрарки и Боккачіо. Изобрѣтатель книгопечатанія былъ, вѣроятно, современникомъ Николая V, Козьмы Медичи и множества знаменитыхъ ученыхъ. Но умъ человѣческій все-еще хранилъ то гибельное направленіе, какое онъ получилъ за 2000 лѣтъ. Георга Трапезундскаго и Марсильо Фичино {Георгъ Трапезундскій -- секретарь папы Евгенія IV и знаменитый въ свое время учитель философіи (ум. 1182).-- Марсильо Фичино -- учитель философіи въ Платоновой академіи, основанной во Флоренціи Козьмою Медичи (ум. 1499).} не легко было убѣдить, что типографскій станокъ больше сдѣлалъ для человѣчества, чѣмъ они сами, или чѣмъ тѣ древніе писатели, которыхъ они были восторженными приверженцами.
   Наконецъ наступало время, когда суждено было пасть той безплодной философіи, которая въ теченіе столькихъ вѣковъ занимала способности даровитѣйшихъ людей. Она являлась въ разныхъ покрояхъ. Она смѣшалась со многими вѣрованіями* Она пережила перевороты, во время которыхъ погибли государства, религіи, языки, племена. Гонимая изъ древнихъ своихъ притоновъ, она нашла убѣжище въ той церкви, которую преслѣдовала, и, подобно дерзновеннымъ демонамъ поэта, заняла свое мѣсто.
  
             "next the seat of God,
   And with its darkness dared affront his light" (*).
   (*) "Близъ престола Господа и со своимъ мракомъ дерзала выступать противъ его свѣта".
  
   Слова, и еще слова, и одни лишь слова составлялй весь плодъ всего труда всѣхъ знаменитѣйшихъ мудрецовъ 60-ти поколѣній. Но дни этого безплоднаго избытка были сочтены.
   Многія причины Приготовили общественный духъ къ перемѣнѣ. Изученіе разнообразнѣйшихъ древнихъ писателей, хотя я не давало правильнаго направленія философскимъ изслѣдованіямъ, но иного способствовало къ разрушенію того слѣпаго поклоненія авторитету, которое преобладало, когда господствовалъ одинъ только Аристотель. Появленіе Флорентинской секты платониковъ, къ которой принадлежали, нѣкоторые изъ лучшихъ умовъ XV столѣтія,-- было немаловажнымъ событіемъ. Простое замѣненіе перипатетической философіи академическою принесло бы, дѣйствительно, мало добра. Но любая вещь была лучше, чѣмъ старая привычка неразсуждающаго раболѣпія. Что-нибудь да значило имѣть возможность выбора тирановъ. "Искра свободы, какъ правильно замѣтилъ Гиббонъ, произошла отъ этого столкновенія противоположнаго рабства."
   Можно было бы упомянуть и о другихъ причинахъ. Но мы главнымъ образомъ одолжены великимъ переворотомъ въ философіи великому перевороту въ религіи. Связь между школами и Ватиканомъ была искони столь тѣсная, что тѣ, которые отбросили владычество Ватикана, не могли долѣе признавать авторитетъ школъ. Большая часть вождей раскола относилась къ перипатетической философіи съ презрѣніемъ, и отзывалась объ Аристотелѣ, какъ будто бы Аристотель былъ отвѣтственъ, за всѣ догматы Ѳомы Аквинскаго. "Nullo apud Lutheranos philosophiam esse in pretіо" {"У лютеранъ философія не имѣетъ никакого значенія."} былъ упрекъ, который громогласно повторяли защитники Римской церкви, и который многіе изъ протестантскихъ коноводовъ считали комплиментомъ. Врядъ ли какой-либо текстъ приводился реформатами чаще, чѣмъ тотъ, въ которомъ св. Павелъ остерегаетъ колоссянъ не допускать, чтобы кто-нибудь прельстилъ ихъ философіею. Лютеръ, почти въ началѣ своего поприща, доходилъ до того, что объявлялъ, будто бы никто не могъ въ одно время подвизаться съ успѣхомъ въ школѣ Аристотеля и въ школѣ Христа. Цвингли, Буцеръ, Петръ Мученикъ, Кальвинъ говорили подобнымъ же языкомъ. Въ нѣкоторыхъ изъ шотландскихъ университетовъ, Аристотелева система была вытѣснена системою Рамуса {Petrus Ramus (Pierre de la Ramée) -- математикъ и гуманистъ XVI вѣка, профессоръ парижскаго университета. Будучи однимъ изъ самыхъ жаркихъ противниковъ схоластико-перипатетической философіи, онъ положилъ основаніе цѣлой школѣ (Рамисты).}. Такимъ образомъ, прежде нѣмъ родился Бэконъ, господство схоластической философіи потрясено было до своихъ основаній. Въ умственномъ мірѣ была анархія, подобная той, какая въ политическомъ мірѣ часто слѣдуетъ за низверженіемъ стараго и глубоко вкоренившагося правленія. Древность, давность, звукъ великихъ именъ, перестали устрашать человѣчество. Династія, владычествовавшая издревле, прекратилась; и опустившій тронъ предоставленъ былъ борьбѣ соискателей.
   Первое дѣйствіе этого великаго переворота, какъ весьма правильно замѣтилъ Бэконъ {"De Augmentes," Lib. 1.}, состояло въ присвоеніи на нѣкоторое время ненадлежащей важности однимъ прелестямъ слога. Новый родъ ученыхъ, Аскамы и Бохананы, напитанные лучшими произведеніями Августова вѣка, смотрѣли съ отвращеніемъ на сухой, шероховатый и варварскій слогъ респондентовъ и оппонентовъ. Они гораздо менѣе заботились о содержаніи своего произведенія, чѣмъ объ его формѣ. Имъ удалось преобразовать латынь; но они никогда даже и не добивались произвести реформу въ философіи.
   Въ это время явился Бэконъ. Вовсе неправильно утверждать, какъ это часто дѣлалось, что онъ первый возсталъ противъ Аристотелевой философіи, когда она была на высотѣ своего могущества. Авторитетъ этой философіи, какъ мы показали, получилъ гибельный ударъ задолго до рожденія Бэкона. Многіе мыслители, между которыми болѣе всѣхъ извѣстенъ Рамусъ, пытались съ недавняго времени образовать новыя школы. Бэконовы собственныя выраженія о состояніи общественнаго мнѣнія во время Лютера ясны и сильны: "Accedebat, говорятъ онъ, odium et contemptus, illis ipsis teraporibus ortus erga Scholasticos." И въ другомъ мѣстѣ: "Scholasticorum doctrina despectui prorsus baberi coepit tanquam aspera et barbara" {"Присоединились ненависть и презрѣніе, которыя именно въ то время возникла противъ схоластиковъ." -- "Ученіе схоластиковъ начинало, какъ грубое и варварское, вызывать презрѣніе." -- Оба эти мѣста находятся въ первой книгѣ "De Augmentis."}. Роль, какую Бэконъ игралъ въ этой великой перемѣнѣ, была роль не Робеспьера, но Бонапарта. Старый порядокъ вещей былъ разрушенъ. Нѣкоторые слѣпые приверженцы лелѣяли съ преданнымъ вѣрноподданничествомъ воспоминаніе о падшей монархіи, и старались всѣми силами произвести реставрацію. Но большинство отнюдь не было въ такомъ настроеніи. Освободившись, но не зная, какъ пользоваться своею свободою, оно не приняло никакого опредѣленнаго направленія и не нашло ни одного вождя, способнаго руководить имъ.
   Этотъ вождь наконецъ явился. Философія, которой онъ научилъ, была существенно новою. 0на отличалась отъ философія прославленныхъ древнихъ учителей не только по методу, но я по предмету. Предметомъ ея было благо человѣчества, въ томъ смыслѣ, въ какомъ масса человѣчества всегда понимала и всегда будетъ понимать слово благо. "Meditor, говорилъ Басонъ, iustaurationem philosophise ejusmodi quæ nihil inanis aut abstracti habeat, quæque vitœ humauœ couditiones in melius provehat" {"Я намѣреваюсь ввести философію, которая не содержала бы ничего пустаго или отвлеченнаго и улучшала бы условія человѣческой жизни." -- "Redargulio Philosophiarum."}.
   Различіе между Философіею Бэкона и философіею его предшественниковъ ничѣмъ, кажется, не можетъ быть лучше выяснено, данъ сравненіемъ его взглядовъ на нѣкоторые важные предметы со взглядами Платона. Мы избираемъ Платона потому, что онъ, мы думаемъ, болѣе, чѣмъ кто-либо другой, способствовалъ тому, чтобъ дать умамъ теоретиковъ направленіе, которое они сохранили, пока не получили отъ Бэкона новаго толчка въ діаметрально противоположномъ направленіи.
   Любопытно посмотрѣть, какъ различно эти великіе люди оцѣнивали стоимость каждаго рода знанія. Возьмите напримѣръ ариѳметику. Платонъ, сказавъ слегка объ удобствѣ умѣть считать я вычислять въ обыкновенныхъ сдѣлкахъ жизни, переходитъ къ тому, что онъ считаетъ гораздо болѣе важною выгодою. Изученіе свойствъ чиселъ, говоритъ онъ намъ, пріучаетъ умъ къ созерцанію чистой истины и возвышаетъ насъ надъ матеріальной вселенной. Онъ желалъ бы, чтобы ученики его предавались этому изученію, не для того, чтобъ умѣть купить или продать, равно не для того, чтобъ сдѣлаться способными быть лавочниками или странствующими торговцами, но для того, чтобъ научиться отвлекать умы свои отъ вѣчно измѣняющагося зрѣлища этого видимаго и осязаемаго міра и устремлять ихъ на неизмѣнную сущность вещей {"Республика" Платона, кн. 7.}.
   Бэконъ, съ другой стороны, цѣнилъ эту отрасль знанія только по ея употребленію относительно того видимаго и осязаемаго міра, который Платонъ такъ презиралъ. Бэконъ говоритъ съ пренебреженіемъ о мистической ариѳметикѣ позднѣйшихъ послѣдователей Платона и сѣтуетъ о наклонности человѣчества употреблять на предметы чистаго любопытства способности, все напряженіе которыхъ требуется для цѣлей прочной пользы. Онъ совѣтуетъ ариѳметикамъ оставить эти пустяки и заняться составленіемъ удобныхъ выраженій, которыя могли бы быть пригодными при физическихъ изслѣдованіяхъ {"Da Augmentis" Lib. 3. Cap. 6.}.
   Тѣ же причины, которыя побуждали Платона рекомендовать изученіе ариѳметики, побуждали его рекомендовать также изученіе математики. Обыкновенная толпа геометровъ, говоритъ онъ, не пойметъ его. Они всегда имѣютъ въ виду практическую цѣль. Они не знаютъ, что дѣйствительная польза науки состоитъ въ томъ, чтобъ вести людей къ званію отвлеченной существенной, вѣчной истины {"Республика" Платона, кн. 7.}. Дѣйствительно, если мы должны вѣрить Плутарху, то Платонъ мнѣніе это простиралъ до того, что считалъ униженіемъ геометріи Приложеніе ея къ какой-либо общеполезной цѣли. Архитъ, кажется, устроилъ на математическихъ началахъ машины чрезвычайной силы {Плутархъ, Sympos, VIII, и жизнеописаніе Марцелла. О машинахъ Архита упоминаетъ также Авлъ Геллій и Діогенъ Лаэрцiй.}. Платонъ говорилъ противъ этого съ своимъ другомъ и объявилъ, что это значило унижать благородную умственную дѣятельность до низкаго ремесла, приличнаго лишь плотникамъ И колесникамъ. Дѣло геометріи, говорилъ онъ, обучать умъ, а не служить низкимъ потребностямъ тѣла, Его вмѣшательство было удачно; и съ того времени, по словамъ Плутарха, наука механиковъ считалась недостойною вниманія философа.
   Архимедъ въ позднѣйшее время подражалъ Архиту и превзошелъ его. Но даже Архимедъ не былъ свободенъ отъ господствовавшаго мнѣнія, будто геометрія унижала себя, будучи употребляема къ произведенію чего-либо полезнаго. Съ трудомъ лишь онъ склонился снизойти отъ теоріи къ практикѣ. Онъ почти стыдился тѣхъ изобрѣтеній, которыя были удивленіемъ враждебныхъ націй, и всегда говорилъ о нихъ презрительно, какъ о сущихъ развлеченіяхъ, какъ о пустякахъ, которые могли быть дозволены математикѣ въ: видѣ отдыха для его ума, послѣ напряженнаго занятія высшими отраслями его науки.
   Мнѣніе Бэкона объ этомъ предметѣ было діаметрально противоположно мнѣнію древнихъ философовъ. Онъ цѣнилъ геометрію преимущественно, если не единственно, вслѣдствіе той пользы, которая Платону казалась столь низкою. И замѣчательно, что чѣмъ дольше Бэконъ жилъ, тѣмъ чувство это становилось сильнѣе. Когда въ 1605 г. онъ писалъ двѣ книги объ успѣхѣ знанія, то напиралъ на выгоды, какія человѣчество извлекало изъ прикладной математики; но въ то же время допускалъ, что благодѣтельное дѣйствіе, производимое на умъ изученіемъ математики,-- хотя и побочная польза,-- было "не менѣе важно, чѣмъ то, которое составляло главную и предположенную цѣль." Но очевидно, что взглядъ его подвергся перемѣнѣ. Когда, почти 20 лѣтъ спустя, онъ издалъ сочиненіе, подъ заглавіемъ "De Augumentis", составляющее трактатъ объ успѣхѣ науки, значительно умноженный и тщательно исправленный, то сдѣлалъ важныя измѣненія въ части, относящейся къ математикѣ. Онъ строго порицалъ высокія притязанія математиковъ, "delicias et faslum mathematicorum {"Самовосхищеніе и гордость математиковъ".}." Принимая благосостояніе человѣческаго рода за цѣль знанія {Usui et commodis hominum consulimus.}, онъ объявилъ, что математическія науки не могли имѣть права на болѣе высокое мѣсто, какъ только придаточныхъ и вспомогательныхъ наукъ. Математика, говоритъ онъ, есть прислужница естествовѣдѣнія; она должна поступать сообразно съ этимъ; и онъ объявляетъ, что не можетъ постигнуть, какимъ это несчастнымъ случаемъ приключилось, что она дерзаетъ заявлять права свои на первенство предъ своею повелительницею. Онъ предсказываетъ,-- и это предсказаніе заставило бы вздрогнуть Платона,-- что чѣмъ болѣе и болѣе дѣлается открытій въ естественныхъ наукахъ, тѣмъ болѣе и болѣе будетъ отраслей прикладной математики. Объ этой побочной пользѣ, важность которой онъ за двадцать лѣтъ прежде такъ высоко цѣнилъ, не говорится ни одного слова. Этотъ пропускъ не могъ быть слѣдствіемъ одной лишь оплошности. Его собственный трактатъ былъ передъ нимъ. Изъ этого трактата онъ умышленно вычеркивалъ все, что только было въ пользу изученія чистой математики, вставлялъ многія рѣзкія сужденія о ревностныхъ поклонникахъ этого изученія. Этотъ фактъ, по нашему мнѣнію, допускаетъ только одно объясненіе. Любовь Бэкона къ тѣмъ занятіямъ, которыя прямо стремятся къ улучшенію быта человѣчества, и его недовѣріе ко всѣмъ занятіямъ чисто любознательнымъ, сильно разрослись въ немъ и превзошли, быть можетъ, мѣру. Онъ боялся употребить какое-либо выраженіе, которое могло бы имѣть слѣдствіемъ склонить иного даровитаго человѣка къ употребленію для умозрѣній, полезныхъ лишь уму теоретиковъ, хоть одного часа, который могъ бы быть употребленъ на распространеніе владычества человѣка надъ веществомъ {Сравн. мѣсто, относящееся къ математикѣ во второй книгѣ объ успѣхѣ знанія, съ "De Аugmentis", Lib 3. Cap. 6.}. Если Бэконъ здѣсь ошибался, то мы должны признаться, что ошибку его мы вполнѣ предпочитаемъ противоположной ошибкѣ Платона. Мы не имѣемъ ни малѣйшаго снисхожденія къ философіи, которая, подобно римскимъ матронамъ, глотавшимъ абортивныя средства для сохраненія своихъ талій, старается быть безплодною изъ опасенія унизиться.
   Перейдемъ къ астрономіи. Это была одна изъ наукъ, къ занятіямъ которой Платонъ побуждалъ своихъ учениковъ, но по причинамъ, весьма далекимъ отъ обыкновеннаго образа мыслей. "Слѣдуетъ ли намъ помѣстить астрономію, говоритъ Сократъ, между предметами изученія?" {"Республика" Платона, кн. 7.} "Я думаю, что слѣдуетъ, отвѣчаетъ его молодой другъ Главконъ: для военныхъ цѣлей, равно какъ для земледѣлія и для мореплаванія, полезно имѣть нѣкоторыя свѣдѣнія о временахъ года, мѣсяцахъ и годахъ." "Для меня забавно, говорить Сократъ, видѣть, какъ вы боитесь, чтобы обыкновенная толпа народа не обвинила васъ въ рекомендаціи безполезныхъ знаній." Затѣмъ чистымъ и великолѣпнымъ слогомъ, какой,-- какъ говорилъ Цицеронъ,-- употребилъ бы Юпитеръ, если бъ Юпитеръ говорилъ по-гречески, онъ пускается объяснять, что польза астрономіи состоитъ не въ увеличеніи обыкновенныхъ удобствъ жизни, но въ способствованіи къ возвышенію духа до созерцанія вещей, которыя могутъ быть постигнуты однимъ только чистымъ разумомъ. Знаніе дѣйствительнаго движенія небесныхъ тѣлъ Сократъ считаетъ маловажнымъ. Явленія, которыя украшаютъ небо во время ночи, подобны, говоритъ онъ, Фигурамъ, которыя геометръ чертитъ на пескѣ; они лишь примѣры, лишь вспомогательныя средства для слабыхъ умовъ. Мы должны идти за предѣлы ихъ; мы должны оставить ихъ безъ вниманія; мы должны достигнуть до астрономіи, которая такъ же независима отъ дѣйствительныхъ небесныхъ свѣтилъ, какъ и геометрическая истина независима отъ линій дурно начерченнаго чертежа. Кажется, это сходно, если не тожественно съ астрономіей, которую Бэконъ сравнивалъ съ быкомъ Прометея {"De Augmentis". Lib. Ill Cap. 4.}, гладкошерстою, крутобокою шкурою, набитою мусоромъ, красивою на взглядъ, но не содержащею ничего для ѣды. Онъ жаловался на то, что астрономія, къ своему великому вреду, отдѣлена была отъ естествовѣдѣнія, котораго она была одною изъ благороднѣйшихъ областей, и присоединена была къ области математики. Свѣтъ нуждался, говорилъ онъ, въ совсѣмъ иной астрономіи, въ живой астрономіи {Astronomia viva.}, въ астрономіи, которая представила бы природу, движеніе и вліянія небесныхъ тѣлъ такими, какими они являются въ дѣйствительности {(а) Quæ substantiam et motum et influxum coelestium. prout re vera sunt, proponat. Сравн. этотъ языкъ съ языкомъ Платона: "τά δ'ἐν τῷ οὐςανῷ ἔάδομεν".}.
   На величайшее и полезнѣйшее изъ всѣхъ человѣческихъ изобрѣтеній, на изобрѣтеніе азбучныхъ письменъ, Платонъ не смотрѣлъ съ большимъ удовольствіемъ. Онъ, кажется, думалъ, что употребленіе буквъ подѣйствовало на человѣческій духъ точно такъ же, какъ дѣйствуетъ, говорятъ, на человѣческое тѣло употребленіе станка при ученіи ходить, или пробокъ при ученіи плавать. Это была опора, которая, по его мнѣнію, вскорѣ сдѣлалась необходимою для того, кто ею пользовался, которая сильное напряженіе дѣлала сперва ненужнымъ, а потомъ невозможнымъ. Умственныя способности, по его понятіямъ, развились бы полнѣе безъ этого обманчиваго пособія. Люди были бы принуждены упражнять разсудокъ и память, и, глубокимъ, прилежнымъ размышленіемъ, усвоивать себѣ вполнѣ истину. Теперь, напротивъ, много знанія начертано на бумагѣ, но мало врѣзалось въ душу. Человѣкъ увѣренъ, что онъ можетъ найти мгновенно знаніе, когда въ немъ нуждается. Онъ поэтому не заботится удержать его въ своемъ умѣ. О такомъ человѣкѣ нельзя сказать въ строгомъ смыслѣ, что онъ знаетъ что-нибудь. Онъ имѣетъ видъ мудрости безъ ея сущности. Эти мнѣнія Платонъ вложилъ въ уста древняго египетскаго короля {Платоново соч. "Ѳедръ."}. Но изъ контекста явствуетъ, что они были его собственныя; и таковы они были по разумѣнію Квинтиліана {Quintillian, XI.}. Дѣйствительно, они, совершенно согласуются съ цѣлою системою Платона.,
   Бэконовы взгляды, какъ легко можно предполагать, были далеко иные {"De Augmenlis". Lib. V. Cap. 5.}. Силы памяти, замѣчаетъ онъ, безъ помощи письма, мало могутъ способствовать успѣхамъ какой-либо полезной науки. Онъ признаетъ, что память посредствомъ упражненія можетъ быть доведена до такой степени, что будетъ въ состояніи совершать самые необыкновенные подвиги. Но подвигамъ этимъ онъ придаетъ мало цѣны. Привычки ума его, говоритъ онъ намъ, таковы, что онъ не расположенъ высоко цѣнить любое дарованіе, какъ бы рѣдко оно ни было, если только оно не приноситъ человѣчеству никакой практической пользы. Что касается до этихъ чудесныхъ подвиговъ памяти, то онъ ставитъ ихъ на ряду съ представленіями плясуновъ на канатъ и скомороховъ. "Оба дѣйствія, говоритъ онъ, во многомъ между собою сходны. Одно есть злоупотребленіе тѣлесныхъ силъ; другое -- злоупотребленіе умственныхъ силъ. Оба могутъ, пожалуй, возбуждать наше удивленіе; но ни одно изъ нихъ не имѣетъ права на наше уваженіе."
   Польза медицинской науки казалась Платону весьма спорнымъ вопросомъ {"Республика" Платона, кн. 3.}. Онъ, правда, не возражалъ противъ быстрыхъ лѣченій отъ острыхъ болѣзней, ил^отъ поврежденій, произведенныхъ приключеніями. Но искусство, которое оказываетъ сопротивленіе медленному подкапыванію; хроническаго недуга, которое исправляетъ организмы, изнуренные распутствомъ, раздутые обжорствомъ, или воспаленные виномъ, которое поощряетъ сластолюбіе, смягчая естественное наказаніе сластолюбца, и продолжаетъ существованіе, когда умъ пересталъ сохранять всю свою энергію,-- нисколько не пользуется его уваженіемъ. Жизнь, продолжаемую медицинскимъ искусствомъ, онъ называлъ долгою смертью. Практика медицинскаго искусства должна, говорилъ онъ, быть терпима настолько, Насколько искусство это можетъ служить къ врачеванію случайныхъ болѣзней людей, которыхъ тѣлосложеніе хорошо. Что касается тѣхъ, у кого тѣлосложеніе плохо, то пускай они умираютъ; и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Такіе люди не годятся для войны, для гражданской службы, для управленія своими домашними дѣлами, для серьезныхъ ученыхъ занятій и для умозрѣнія. Если они пускаются въ какое-либо сильное умственное занятіе, то имъ мѣшаетъ головокруженіе и тяжесть головы, и все это они взваливаютъ на счетъ философіи. Лучшею вещью могло бы быть для такихъ несчастныхъ -- покончить заразъ съ жизнью. Онъ приводитъ миѳическій авторитетъ для поддержанія этого ученія, и припоминаетъ своимъ ученикамъ, что практика сыновей Эскулапа, по описанію Гомера, простиралась только до врачеванія наружныхъ поврежденій.
   Далеко иная была философія Бэкона. Изъ всѣхъ наукъ та, которая возбуждала въ немъ, Кажется, самый большой интересъ, была наука, которая, по мнѣнію Платона, не должна быть терпима въ благоустроенномъ обществѣ. Дѣлать людей совершенными не входило вовсе въ составъ Бэконова плана. Его скромною цѣлью было доставленіе удобствъ несовершеннымъ людямъ. Благость его философіи походила на благость общаго отца, котораго солнце восходитъ надъ злымъ и надъ добрымъ, котораго дождь нисходитъ для праведнаго и неправеднаго. По мнѣнію Платона, человѣкъ созданъ былъ для философіи; по мнѣнію Бэкона, философія создана была для человѣка; она была средствомъ для цѣли; а этою цѣлью было, умноженіе удовольствій и смягченіе страданій цѣлыхъ милліоновъ людей, которые не философы и не могутъ быть философами. Что съ больнымъ, который находилъ большое удовольствіе въ томъ, что его катали вдоль террасы, который лакомился своимъ варенымъ цыпленкомъ и своимъ слабымъ виномъ съ водою, и который наслаждался сердечнымъ смѣхомъ при разсказахъ о королевѣ Наваррской, слѣдовало обходиться какъ съ caput lupinum, оттого что онъ не могъ читать Тимея безъ головной боли,-- было понятіе, которое гумманность англійской философской школы вполнѣ отвергала. Бэконъ не считалъ бы дѣломъ недостойнымъ философа, выдумать для такого больнаго усовершенствованный стулъ въ саду, придумать какой-либо способъ, чтобъ лекарства его сдѣлать болѣе вкусными, изобрѣсти кушанья, которыми онъ могъ бы наслаждаться, и подушки, на которыхъ онъ могъ бы покоиться крѣпкимъ сномъ; и все это -- даже тогда, еслибъ не было ни малѣйшей надежды, что умъ бѣднаго страдальца возвысится когда-либо до созерцанія идеальной красоты и идеальнаго блага. Какъ Платонъ приводилъ религіозныя легенды Греціи для оправданія своего презрѣнія къ болѣе сокровеннымъ сторонамъ врачебнаго искусства, такъ Бэконъ защищалъ достоинство этого искусства, обращаясь къ примѣру Христа, и напоминалъ людямъ, что великій лекарь души не пренебрегалъ быть также лекаремъ тѣла {"De Augmentis". Lib IV, Cap. 2.}.
   Когда мы переходимъ отъ науки медицинской къ наукѣ законодательной, то находимъ одинакое различіе между системами этихъ двухъ великихъ людей. Платонъ, въ началѣ разговора о законахъ, ставитъ основнымъ принципомъ, что цѣль законодательства -- дѣлать людей добродѣтельными. Не нужно указывать на странныя заключенія, къ какимъ приводитъ такое положеніе. Бэконъ хорошо зналъ, до какой степени счастье всякаго общества должно зависѣть отъ добродѣтели его членовъ; и онъ также зналъ, что законодатели могутъ и чего не могутъ сдѣлать для того, чтобъ вызывать добродѣтели. Взглядъ, какой онъ высказалъ на цѣль законодательства и на главныя средства къ достиженію этой цѣли, всегда казался намъ отмѣнно удачнымъ, даже среди многихъ удачныхъ мѣстъ въ томъ же родѣ, которыми изобилуютъ его произведенія. "Finis et scopus quem leges intueri atque ad quem jussiones et sanctiones suas dirigere debent, non alius est quam ut cives feliciter degant. Id fiet si piptate et religione recte instituti, morbus honesti, armis adversus hosles externos tuti, legum auxilio adversus seditiones et privatas iujurias muniti, imperio et magistratibus obscqnentes, copiis et opibus locupletes et florentes fuerint" {"De Augmentis", Lib. VIII. Cap. 8, Aph. 5 -- Цѣль, которую имѣютъ въ виду законы, и къ которой должны быть направлены имъ предписанія и велѣнія,-- есть ничто иное, какъ счастье гражданъ. А оно достигается, когда граждане будутъ основательно наставлены въ религіи и благочестіи, чисты въ нравахъ, защищены оружіемъ отъ внѣшнихъ враговъ, ограждены закономъ отъ возмущеній и частныхъ оскорбленій, послушны правительству и властямъ, богаты."}. Цѣль -- благосостояніе народа. Средства: распространеніе нравственнаго и религіознаго воспитанія; радѣніе о всякой вещи, служащей для защиты противъ внѣшнихъ враговъ; поддержаніе внутренняго порядка; установленіе судебной, Финансовой и коммерческой системы, при которой возможно было 6й быстро накоплять богатства и безопасно ими пользоваться.
   Даже относительно формы, въ какой законы должны быть начертаны, существуетъ замѣчательное различіе во взглядахъ между грекомъ и англичаниномъ. Платонъ считалъ предисловіе существеннымъ; Бэконъ считалъ его вреднымъ. Каждый былъ вѣренъ себѣ. Платонъ, смотря на нравственное улучшеніе народа, какъ на цѣль законодательства, правильно заключалъ, что законъ, который повелѣваетъ и угрожаетъ, но который не убѣждаетъ разума и не трогаетъ сердца, долженъ быть весьма несовершеннымъ закономъ. Для него недостаточно было отклонить страхомъ отъ воровства человѣка, который въ душѣ все-таки продолжалъ быть воромъ; удержать сына, ненавидѣвшаго мать свою, отъ нанесенія ей побоевъ. Единственное повиновеніе, которому онъ придавалъ много цѣны, было повиновеніе, которое просвѣщенное сознаніе оказываетъ разуму, и которое добродѣтельное настроеніе оказываетъ правиламъ нравственности. Онъ, кажется, дѣйствительно думалъ,- что, предпославъ каждому закону краснорѣчивое и трогательное увѣщаніе, онъ устранилъ бы нужду въ карательныхъ мѣрахъ. Бэконъ не питалъ вовсе такихъ романическихъ надеждъ; и ему хорошо было извѣстно практическое неудобство рекомендуемаго Платономъ пути. "Neque nobis, говоритъ онъ, prologi legum, qui inepti о lira habiti sunt, el leges introducunl disputantes nou jubentes, utique placeront, si priscos mores ferre posscinus... Quantum fieri potest prologi evitentur, et lex incipiat а jussione" {"De Augmentis", Lib. VIII. Cap. 3 Aph. 69.} Каждый изъ великихъ людей, которыхъ мы между собою сравнили, намѣревался пояснить свою систему философскимъ романомъ; и каждый оставилъ свой романъ недоконченнымъ. Успѣй Платонъ кончить "Критіаса", тогда сравненіе между этимъ благороднымъ вымысломъ и "Новою Атлантидою" доставило бы. намъ, вѣроятно, примѣры еще болѣе разительные, чѣмъ любой изъ тѣхъ, которые мы представили. Забавно подумать, съ какимъ ужасомъ онъ смотрѣлъ бы на такое заведеніе, какъ Соломоновъ Домъ, воздвигающееся въ его республикѣ; съ какимъ ожесточеніемъ приказалъ, бы сломать лабораторій для приготовленія винъ, благовоній и лекарствъ; и съ какою неумолимою жестокостью прогналъ бы за предѣлы республики всѣхъ сотоварищей этого общества, продавцевъ свѣта и хищниковъ, лампады и рудокоповъ.
   Сложивъ все вмѣстѣ, мы должны сказать, что цѣлью Платоновой философіи было возвысить человѣка въ собственномъ сознаніи до божества. Цѣлью Бэконовой философіи было снабдить человѣка тѣмъ, чего онъ требуетъ, оставаясь человѣкомъ. Цѣлью Платоновой философіи было возвысить насъ далеко надъ обыкновенными потребностями. Цѣлью Бэконовой философіи было удовлетворить нашимъ обыкновеннымъ потребностямъ. Первая цѣль была благородная; но послѣдняя была достижимая. Платонъ стрѣлялъ изъ хорошаго лука; но, подобно Виргиліеву Ацесту, онъ мѣтилъ въ звѣзды; и поэтому, хотя вовсе не было недостатка ни въ силѣ, ни въ искусствѣ, выстрѣлъ былъ потерянъ. Стрѣла его, правда, оставила за собою ослѣпительно лучезарный слѣдъ, но не попала ни во что.
  
   "Volans liquidis in nubihus arsit aruftdo
   Signavitque viam flamrois, tenuisque recesаit
   Consumla in ventes" (*).
   {* "Летя въ влажныхъ облакахъ, стрѣла заблистала, обозначила свои путь пламенемъ и умаляясь исчезла, разсыпавшись въ воздухѣ." Виргилій: "Энеида" V. 525--527.}
  
   Бэконъ устремилъ глазъ свой на цѣль, находившуюся на землѣ, въ разстояніи выстрѣла, и попалъ какъ разъ въ мѣту. Философія Платона начиналась словами и кончалась словами, благородными, правда, словами, такими словами, какихъ слѣдовало ожидать отъ изящнѣйшаго изъ человѣческихъ умовъ, имѣвшаго безграничную власть надъ изящнѣйшимъ изъ человѣческихъ языковъ. Философія Бэкона начиналась наблюденіями я кончалась искусствами.
   Древніе философы хвастались, что ихъ ученіе образовало умы людей къ высокой степени мудрости и добродѣтели. Это было, правда, единственное практическое благо, какое наиболѣе прославленные изъ этихъ учителей даже только думали совершить; и несомнѣнно, еслибъ они совершили это, то заслужили бы далеко высшую похвалу, чѣмъ еслибъ открыли самыя цѣлебныя лекарства или соорудили могущественнѣйшія машины. Но дѣло въ томъ, что въ тѣхъ самыхъ предметахъ, въ которыхъ единственно они публично заявляли, что дѣлаютъ что-нибудь хорошее для человѣчества, въ тѣхъ самыхъ предметахъ, ради которыхъ они пренебрегали всѣми обыкновенными интересами человѣчества, они не сдѣлали ничего или хуже, чѣмъ ничего. Они обѣщали то, что было неисполнимо; они пренебрегали тѣмъ, что было исполнимо; они наполняли свѣтъ длинными словами и длинными бородами; и оставили его такимъ же испорченнымъ и такимъ же невѣжественнымъ, какимъ и нашли его.
   Акръ земли въ Миддльсэксѣ лучше, чѣмъ княжество въ Утопіи. Малѣйшее дѣйствительное благо лучше, чѣмъ великолѣпнѣйшія обѣщанія невозможностей. Мудрецъ стоиковъ былъ бы, безъ всякаго сомнѣнія, высшимъ предметомъ, чѣмъ паровая машина. Но паровыя машины существуютъ; а мудрецъ стоиковъ еще не родился. Философія, которая бы дѣлала человѣка способнымъ чувствовать себя совершенно счастливымъ во время мученій боли, была бы лучше, чѣмъ философія, которая утишаетъ боль. Но мы знаемъ, что есть средства, которыя могутъ утишить боль, и знаемъ, что древнимъ мудрецамъ зубная боль была точно такъ же непонутру, какъ и ихъ ближнимъ. Философія, которая искореняла бы любостяжаніе, была бы лучше, чѣмъ философія, которая придумала бы законы для обезпеченія собственности. Но возможно составить законы, которые въ весьма значительной степени будутъ охранять собственность. А мы не понимаемъ, какъ которая-либо изъ побудительныхъ причинъ, предлагаемыхъ древними философами, могла бы искоренить любостяжаніе? Мы знаемъ, что философы нисколько не были лучше прочихъ людей. Изъ свидѣтельства друзей, равво какъ и враговъ, изъ признаній Эпиктита и Сенеки, равно какъ и изъ насмѣшекъ Лукіана и жестокой брани Ювенала, явствуетъ, что эти учителя добродѣтели имѣли всѣ пороки своихъ ближнихъ, съ придаточнымъ порокомъ лицемѣріи. Нѣкоторые люди могутъ считать, предметъ Бэконовой философіи низкимъ предметомъ; по они не могутъ отрицать, что,-- высокъ ли, низокъ ли,-- онъ былъ достигнутъ. Они не могутъ отрицать, что каждый годъ дѣлаетъ прибавленіе къ тому, что Бэконъ называлъ а плодомъ". Они не могутъ отрицать, что человѣчество сдѣлало и дѣлаетъ большіе и постоянные успѣхи на пути, указанномъ ему Бэкономъ. Было ли какое-либо подобное прогрессивное движеніе у древнихъ философовъ? Проораторствовавъ 800 лѣтъ, сдѣлали ли они свѣтъ лучшимъ, чѣмъ онъ былъ до того? Мы думаемъ, что между самими философями, вмѣсто прогрессивнаго улучшенія, была прогрессивная порча. Низкое суевѣріе, которое Демокритъ иди Анаксагоръ отвергнулъ бы съ презрѣніемъ, прибавляло окончательный позоръ къ длиннымъ бреднямъ стоической и платонической школъ. Тѣ неудачныя попытки произносить внятно, которыя столь милы и интересны въ ребенкѣ, непріятны и противны для насъ въ взросломъ паралитикѣ; и точно такъ же, тѣ дикіе миѳологическіе вымыслы, которые прельщаютъ насъ, когда мы слышимъ ихъ въ лепетѣ греческой поэзіи во время ея дѣтства, возбуждаютъ въ насъ смѣшанное, чувство жалости и отвращенія, когда ихъ бормочетъ греческая философія въ ея пожиломъ возрастѣ. Мы знаемъ, что ружья, ножевой товаръ, зрительныя трубки, часы -- лучше въ ваше время, чѣмъ они были во время нашихъ отцовъ, и были лучше во время нашихъ отцовъ, нежели во время нашихъ дѣдовъ. Философія, которая хвасталась, что предметомъ ея было возвышеніе и очищеніе духа, и которая ради этого предмета пренебрегла низкою должностью споспѣшествовать тѣлеснымъ удобствамъ,-- процвѣтала среди высочайшихъ почестей въ теченіе многихъ столѣтій. Мы поэтому могли бы клониться къ предположенію, что въ это время должно было произойти въ людяхъ огромное нравственное улучшеніе. Такъ ли это было? Взгляните на школы этой мудрости за 4 вѣка до христіанской эры и 4 вѣка послѣ этой эры. Сравните людей, которыхъ эти шкоды образовали въ эти два періода. Сравните Платона и Албанія. Сравните Перикла и Юліана. Эта философія разглашала.-- мало того, хвасталась, что она была безполезна для всякой цѣли, кромѣ одной. Достигла ли она этой одной цѣли?
   Предположите, что Юстиніанъ, когда закрылъ шкоды Аѳинъ, обратился къ послѣднимъ немногимъ мудрецамъ.-- все еще посѣщавшимъ Портикъ и бродившимъ около старинныхъ чинаръ,-- съ тѣмъ, чтобы они доказали свое право на общественное уваженіе; предположите, что онъ сказалъ: "Тысячелѣтіе протекло въ тѣхъ поръ, какъ къ этомъ знаменитомъ городѣ Сократъ приводилъ въ тупикъ Протагора и Гиппія; въ теченіе этой тысячи лѣтъ огромное число способнѣйшихъ людей каждаго поколѣнія употребляло постоянныя усилія, чтобъ довести до совершенства философію, которой вы научаете; этой философіи оказывали щедрое покровительство могущественные люди; послѣдователи ея были въ высочайшемъ уваженіи у общества; она привлекала къ себѣ почти весь сокъ и силу человѣческаго ума. И что она сдѣлала? Какой полезной истинѣ, которой бы мы равномѣрно не узнали и безъ нея, научила она насъ? Къ какому дѣлу сдѣлала она насъ способными, котораго бы мы не были въ состояніи совершать равнымъ образомъ и безъ нея?" Такіе вопросы, мы думаемъ, привели бы въ замѣшательство Симплиція и Исидора. Спросите послѣдователя Бэкона, что новая философія, какъ она называлась во время Карла II; сдѣлала для человѣчества,-- и отвѣтъ его готовъ: "Она продлила жизнь; она смягчила страданіе; она искоренила недуги; она увеличила плодородіе почвы; она доставила мореходу новыя средства безопасности; она снабдила воина новымъ оружіемъ; она связала большія рѣки и лиманы мостами невѣдомой отцамъ нашимъ формы; она безвредно направила молнію съ неба къ землѣ; она освѣтила ночь дневнымъ блескомъ; она расширила предѣлы человѣческаго зрѣнія; она увеличила силу человѣческихъ мускуловъ; она ускорила движеніе; она уничтожила разстояніе; она облегчила сообщеніе, переписку, всѣ дружественныя услуги, всѣ дѣловыя сообщенія; она дала человѣку возможность спускаться до глубины моря, парятъ въ воздухѣ, проникать безопасно въ зловредныя углубленія земли, проѣзжать сушу въ колесницахъ, которыя быстро несутся безъ лошадей, и океанъ на корабляхъ, которые дѣлаютъ въ часъ десять узловъ противъ вѣтра. Все это составляетъ лишь часть ея плодовъ, я притонъ ея первыхъ плодовъ. Ибо это такая философія, которая никогда не остается въ покоѣ, которая никогда не достигала цѣли, которая никогда не бываетъ совершенною. Законъ ея -- прогрессъ. Точка, которая вчера была невидимою, становится ныньче мѣстомъ ея отдыха, и будетъ завтра мѣстомъ ея отправленія."
   Какъ ни велики и разнообразны были способности Бэкона, но своею обширною и прочною славою онъ главнымъ образомъ обязавъ тому, что всѣ эти способности получали свое направленіе отъ здраваго смысла. Его любовь къ обыкновенной пользѣ, его симпатія къ популярнымъ понятіямъ добра и зла, и откровенность, съ какою онъ признавался въ этой симпатіи, составляютъ тайну его вліянія. Въ его системѣ не было никакого фразерства, никакой мечты. У него не было никакой мази или сломанныхъ костей, никакихъ изящныхъ теорій de finibus, никакихъ аргументовъ, чтобъ сбивать людей съ толку. Онъ зналъ, что люди и философы, подобно прочимъ людямъ, любятъ дѣйствительно жизнь, здоровье, удобство, честь, безопасность, общество друзей, и не любятъ дѣйствительно смерти, болѣзни, страданія, бѣдности, позора, опасности, разлуки съ тѣми, къ кому они привязаны. Онъ зналъ, что религія рѣдко искореняетъ эти чувства, хотя она часто регулируетъ и умѣряетъ ихъ; да и не считалъ онъ желательнымъ для человѣчества, чтобы они были искоренены. Планъ искорененія ихъ посредствомъ такихъ причудъ, какъ причуды Сенкки, или посредствомъ такихъ силлогизмовъ, какъ силлогизмы Хризиппа, былъ слишкомъ преврати ный, чтобъ хоть на мгновеніе могъ удержаться въ такомъ умѣ, какъ Бэконовъ. Онъ не понималъ, что за мудрость могла быть въ измѣненія названій тамъ, гдѣ невозможно было измѣнять вещей; въ отрицаніи, что слѣпота, голодъ, подагра, пытка были зломъ, и обозначеніи ихъ между тѣмъ (непредпочтительное); въ непризнаваніи, что здоровье, безопасность, изобиліе были хорошія вещи, и обозначенія ихъ между тѣмъ именемъ ἀδιάψορα (безразличное). Въ своихъ мнѣніяхъ объ этихъ предметахъ онъ не былъ ни стоикомъ, ни эпикурейцемъ, ни академикомъ, но былъ тѣмъ, что стоики, эпикурейцы и академики назвали бы чистымъ обыкновеннымъ лишь человѣкомъ. И оттого то именно, что онъ былъ таковымъ, имя его составляетъ столь великую эпоху въ исторіи міра. Оттого, что онъ копалъ глубоко, онъ былъ въ состояніи воздвигать высока. Оттого, что для закладки своихъ основаній онъ спускался въ тѣ части человѣческой натуры, которыя лежатъ низко, но неподвержены перемѣнѣ,-- зданіе, которое онъ воздвигалъ, поднялось до такой величественной высоты и стоитъ съ такою непоколебимою крѣпостью.
   Намъ иногда приходило въ голову, что можно бы написать забавный вымыселъ, въ которомъ бы ученикъ Эпиктита и ученикъ Бэкона введены были какъ спутники. Они приходятъ въ деревню, гдѣ только что начала свирѣпствовать оспа, и находятъ дома запертыми, сообщеніе прерваннымъ, больныхъ покинутыми, матерей плачущими въ ужасѣ надъ своими дѣтьми. Стоикъ завѣряетъ смущенное народонаселеніе, что въ оспѣ нѣтъ ничего худаго и что для мудреца болѣзнь, безобразіе, смерть, потеря друзей не суть бѣдствія. Бэконіанецъ вынимаетъ ланцетъ и начинаетъ прививать оспу.-- Они находятъ рудокоповъ жъ большомъ смущенія. Взрывомъ зловредныхъ газовъ только кто были убиты многіе изъ тѣхъ, которые находились въ работѣ; оставшіеся въ живыхъ боятся рискнуть войти въ пещеру. Стоикъ увѣряетъ ихъ, что такое приключеніе есть ничто иное, какъ чистое ἀποπροήγμενον (недостойное предпочтенія). Бэконіанецъ, который не обладаетъ такимъ изящнымъ словомъ, довольствуется придуманіемъ предохранительнаго фонаря.-- Они находятъ купца, потерпѣвшаго кораблекрушеніе, ломающимъ себѣ руки на берегу. Его судно съ драгоцѣннымъ грузомъ только что пошло ко дну, и онъ мгновенно доведенъ отъ богатства до нищеты. Стоикъ увѣщеваетъ его не искать счастья въ вещахъ, которыя лежатъ внѣ его, и повторяетъ всю главу Эпиктета πρὸς τοὺς ὰτῂν πορίαν δεδοικότας (къ боящимся бѣдности). Бэконіянецъ устраиваетъ водолазный колоколъ, спускается въ немъ ко дну и возвращается оттуда съ драгоцѣннѣйшими изъ потонувшихъ предметовъ. Легко было бы умножить число иллюстрацій разницы между философіею шиповъ и философіею плода, философіею слова и философіею дѣла.
   Бэконъ обвинялся въ преувеличеніи важности тѣхъ наукъ, которыя способствуютъ къ физическому благосостоянію человѣка, и въ пониженіи важности нравственной философіи; и нельзя отрицать, что лица, читающія "Novum Organum" и "De Augmentes", не обращая вниманія на обстоятельства, при которыхъ произведенія эти были написаны, найдутъ многое, что повидимому можетъ поддержать обвиненіе. Между тѣмъ вѣрно, что хотя въ практикѣ онъ часто весьма ошибался и хотя, какъ доказываютъ его историческое произведеніе и его "Опыты", онъ даже въ теоріи не имѣлъ весьма точныхъ взглядовъ на предметы политической нравственности, однако онъ былъ до такой степени умнымъ человѣкомъ, что не могъ не знать, какъ много наше благосостояніе зависитъ отъ правильности отправленія нашихъ умовъ. Міръ, къ которому стремились его желанія, не былъ, какъ нѣкоторые люди, кажется, воображаютъ себѣ, міромъ водяныхъ колесъ, механическихъ ткацкихъ станковъ, паровозовъ, сластолюбцевъ и плутовъ. Онъ былъ бы такъ же готовъ, какъ и самъ Зенонъ, утверждать, что никакія тѣлесныя удобства, которыя могли быть изобрѣтены искусствомъ и трудомъ сотни поколѣній, не доставили бы счастья человѣку, котораго духъ находится подъ тираніею распутной похоти, зависти, ненависти или страха. Если онъ иногда, повидимому, приписывалъ важность слишкомъ исключительно искусствамъ, которыя умножаютъ наружныя удобства вашего рода, то причина этому очевидна. Искусства эти были весьма несвойственно унижены. Они были представлены недостойными вниманія человѣка съ изящнымъ воспитаніемъ. "Cogitavit, говоритъ Бэконъ о самомъ себѣ, eam esse opinionem sive aestimationem humidam et damnosam, minui nempe majestetem mentis humanæ, si in experimentis et rebus particuiaribus, sensui subjectis, et in materia terminatis, diu ac multum versetur: praesertim cum hujusmodi res ad inquirendum labo -- riosæ, ad meditandum iguobiles, ad disceudum asperæ, ad practicara illiberales, numero infinitæ, et subtilitate pu sillæ videri soleant, et ob hujusmodi conditioner, gloriœ artium minus sint accommodatæ" {"Cogitata et visa". Выраженіе opinio humida (мокрое мнѣніе) можетъ показаться страннымъ читателю, непривыкшему къ Бэконовскому слоту. Это намекъ на изрѣченіе темнаго Гераклита: "Сухой свѣтъ есть лучшій." Подъ сухимъ свѣтомъ Бэконъ понималъ свѣтъ ума, непомраченнаго туманами страсти, корысти или предразсудка.}. Это мнѣніе казалось ему "omnia in familia humana turbasse" {"Размышлялъ, что мокро и достойно осужденія мнѣніе -- будто бы умаляется величіе человѣческаго ума, если онъ долго и много вращался среди опытовъ и частностей, подверженныхъ чувству и ограниченныхъ во веществу: въ особенности потому, что эти вещи обыкновенно являются трудными для изслѣдованіи, неблагородными для размышленій, негладкими для изученія, низкими въ практикѣ, безконечными по числу и ничтожными по милости, и вслѣдствіе такихъ условій мало идущими къ достоинству наукъ."
   "Все рушитъ въ семьѣ человѣчества".}. Оно несомнѣнно было причиною того, что многія искусства, которыя были весьма полезны и которыя способны были быть въ высшей степени усовершенствованы, заброшены были мыслителями и предоставлены столярамъ, каменьщикамъ, кузнецамъ, ткачамъ, аптекарямъ. Нужно было отстоять достоинство этихъ искусствъ, выдвинуть ихъ рельефно впередъ, провозгласить, что такъ какъ, они имѣютъ весьма серьезное вліяніе на человѣческое счастье, то и не могутъ быть недостойными вниманія величайшихъ человѣческихъ умовъ. При томъ, лишь иллюстраціями, почерпнутыми изъ этихъ искусствъ, Бэконъ могъ весьма легко пояснятъ свои принципы. Лишь посредствомъ усовершенствованій, произведенныхъ въ этихъ искусствахъ, основательность его принциповъ могла весьма скоро и рѣшительно быть подвержена испытанію и сдѣлаться очевидною для обыкновенныхъ умовъ. Онъ дѣйствовалъ подобно мудрому военачальнику, который ослабляетъ всякую другую часть своей линіи, чтобы усилить пунктъ, на который непріятель нападаетъ съ особеннымъ ожесточеніемъ, и отъ участи котораго можетъ по всей вѣроятности, зависѣть исходъ сраженія. Въ "Novum Organum", однако, онъ ясно и весьма правдиво объявляетъ, что его философія есть столько же нравственная философія, сколько и натуральная философія, что, хотя его иллюстраціи почерпнуты изъ естественныхъ наукъ, принципы, которые онъ намѣренъ пояснить этими иллюстраціями, приложимы точно такъ же къ этическимъ и политическимъ изысканіямъ, какъ и къ изысканіямъ о природѣ теплоты и прозябанія {"Novum Organum", Lib. 1, Aph. 127.}.
   Онъ часто разсуждалъ о предметахъ нравственныхъ, и прилагалъ къ этимъ предметамъ тотъ взглядъ, который составлялъ сущность всей его системы. Онъ оставилъ намъ многія удивительныя практическія замѣчанія о томъ, что онъ, нѣсколько натянуто, называлъ георгинами ума,-- объ умственной обработкѣ, которая стремится къ произведенію хорошихъ наклонностей. Нѣкоторыя лица, говорилъ онъ, могли бы обвинять его въ томъ, что онъ тратитъ трудъ на предметъ до того простой, что предшественники его съ презрѣніемъ оставили, его въ сторонѣ. Онъ желалъ напомнить такимъ лицамъ, что онъ объявилъ въ самомъ началѣ, что предметъ его изысканій неблестящее и поразительное, но полезное, и истинное, не обольстительныя сновидѣнія, которыя выступаютъ чрезъ блистательныя вороти изъ слоновой кости, но болѣе скромныя дѣйствительности воротъ изъ рога {"Dе Augmentis", Lib. 7. Cap. 8.}.
   Вѣрный этому принципу, онъ ее пускался ни въ какія высокопарныя рѣчи о сообразности вещей, вседостаточности добродѣтели и достоинствѣ человѣческой природы. Онъ вовсе не вдавался въ такіе звучные пустяки, которыми Болинброкъ, по собственнымъ его словамъ, утѣшалъ себя въ изгнаніи, и въ которыхъ Цицеронъ напрасно искалъ утѣшенія послѣ потери Тулліи {Дочь Цицерона.}. Казуистическія тонкости, занимавшія вниманіе проницательнѣйшихъ умовъ его времени, не имѣли, повидимому, никакой для него привлекательности. Отъ докторовъ, которыхъ Эскобаръ сравнивалъ впослѣдствіи съ четырьмя звѣрями и двадцатью четырьмя старѣйшинами въ Апокалипсисѣ, Бэконъ отдѣлывался съ весьма презрительною краткостью. "Juanes plerumque eradunt et futiles" {"Большею частью они оказываются пусты и ничтожны.-- "Dе Augmentis", Lib. VII. Cap. 2.}. Да и никогда не касался онъ тѣхъ загадокъ, которыя приводили въ тупикъ сотни поколѣній, и будутъ озадачивать еще сотни другихъ. Онъ не говорилъ ни чего объ основаніяхъ нравственной обязанности, или о свободѣ человѣческой воли. Онъ не имѣлъ нималѣйшей наклонности заниматься работами, похожими на работы осужденныхъ на вѣчныя муки въ греческомъ Тартарѣ -- вѣчно прясть на той же прялкѣ у того же веретена, вѣчно глазѣть съ жадностью на тѣ же обольстительныя виноградныя кисти, вѣчно вливать воду въ тѣ же бездонныя бочки, вѣчно ходить взадъ и впередъ по той же скучной тропинкѣ за тѣмъ же скатывающимся камнемъ. Онъ увѣщевалъ своихъ учениковъ продолжать изысканія совсѣмъ иного рода, смотрѣть на нравственную науку, какъ на науку практическую, науку, которой задачею было врачевать недуги и волненіе духа, и которая могла совершенствоваться лишь посредствомъ метода, похожаго ни тотъ, какой усовершенствовалъ медицину и хирургію. Нравоучители, говорилъ онъ, должны взяться сильно за дѣло для того, чтобы открыть, какія суть настоящія дѣйствія, производимыя ни человѣческій характеръ особенными родами воспитанія, потворствомъ особеннымъ привычномъ, чтеніемъ особенныхъ книгъ, обществомъ, соревнованіемъ, подражаніемъ. Тогда мы могли бы надѣяться открыть, какой способъ воспитанія представляетъ наиболѣе вѣроятности, чтобъ сохранить и возстановитъ нравственное здоровье {Ib. lib. 7. Cap. 3.}.
   Какимъ онъ былъ, какъ натуралистъ и психологъ, такимъ онъ былъ тоже и какъ теологъ. Мы убѣждены, что онъ искренно вѣровалъ въ божественный авторитетъ христіанскаго откровенія. Ни въ его произведеніяхъ, ни въ какихъ-либо другихъ произведеніяхъ нельзя найти ничего болѣе краснорѣчиваго и трогательнаго, чѣмъ нѣкоторый мѣста, писанныя повидимому подъ вліяніемъ сильнаго набожнаго чувства. Онъ любилъ распространяться о способности христіанской религіи совершать многія такія вещи, которыя древняя философія могла только обѣщать. Онъ любилъ считать эту религію залогомъ любви, уздою дурныхъ страстей, утѣшеніемъ несчастнаго, подпорою робкаго, надеждою умирающаго. Но споры объ отвлеченныхъ предметахъ теологіи врядъ ли, кажется, сколько-нибудь привлекали на себя его вниманіе. Въ томъ, что онъ писалъ о церковномъ управленіи, онъ обнаружилъ, настолько, насколько смѣлъ, духъ вѣротерпимости и милосердія. Онъ вовсе не заботился о Гомоусіанахъ и Гомоюссіанахъ Монотелитахъ и Несторіанахъ. Онъ жилъ въ томъ вѣкѣ, когда диспуты о самыхъ тонкостяхъ богословія возбуждали сильный интересъ во всей Европѣ, и нигдѣ столько, какъ въ Англіи. Онъ находился въ самомъ центрѣ борьбы. Онъ былъ въ силѣ во время Дортрехтскаго синода, и должно быть, по цѣлымъ мѣсяцамъ былъ ежедневно оглушаемъ толками о предъизбраніи, отверженіи и неизмѣнной благодати. Однако мы не помнимъ ни одной строки изъ его произведеній, но которой можно было бы заключать, чтобы онъ былъ кальвинистъ или арминіанянъ. Въ то время, какъ свѣтъ былъ наполненъ шумомъ спорливой философіи и спорливой теологіи, Бэконова школа, подобно Альворти, сидящему между Скверомъ и Твакомомъ {Дѣйствующія лица въ романѣ "Tom Jones".}, хранила спокойный нейтралитетъ, полунасмѣшливый, полудобродушный, и, довольствуясь прибавкою къ суммѣ практическаго блага, оставляла словопреніе тѣмъ, кому оно приходилось посердцу.
   Мы долго задержались надъ цѣлью Бэконовой философіи, оттого что изъ особенности 9tцft цѣли по необходимости проистекали всѣ прочія особенности этой философіи. Дѣйствительно, врядъ ли кто-либо, предложившій себѣ туже задачу, что и Баковъ, не попадетъ на тѣ же средства.
   Мы полагаемъ, что вульгарное понятіе о Бэконѣ состоитъ въ томъ, будто бы онъ изобрѣлъ новый методъ доходить до истины, который называется наведеніемъ, и будто бы онъ открылъ нѣкоторый обманъ въ силлогистическомъ умствованіи, которое было въ ходу до его времени. Это понятіе почти столь же основательно, сколько и понятіе людей, которые, въ средніе вѣка, воображали себѣ, что Виргилій былъ большой колдунъ. Многіе однако, которые до такой значительной степени хорошо знакомы съ дѣломъ, что не могутъ разсказывать подобной безсмыслицы, имѣютъ, мы думаемъ, невѣрныя понятія о томъ, что именно Бэконъ сдѣлалъ по этому предмету.
   Методъ наведенія употреблялся съ самаго начала міра каждымъ человѣческимъ существомъ. Онъ постоянно прилагается къ дѣлу самымъ невѣжественнымъ мужикомъ, самымъ безсмысленнымъ школьникомъ, всякимъ груднымъ ребенкомъ. Этотъ методъ приводитъ мужика къ заключенію, что если онъ сѣетъ ячмень, то не будетъ пожинать пшеницы. Посредствомъ этого метода школьникъ увянетъ, что пасмурный день лучшій для ловли форелей. Самъ младенецъ, мы думаемъ, руководствуется наведеніемъ, ожидая молока отъ своей матери или кормилицы, и нисколько не отъ отца.
   Не только несправедливо, что Бэконъ изобрѣлъ методъ на -- веденія, но несправедливо также и то, что онъ первый подвергъ этотъ методъ правильному анализу и объяснилъ его употребленіе. Аристотель задолго еще до него указалъ нелѣпость того предположенія, будто бы силлогистическое умствованіе могло когда-либо привести людей къ открытію какого-нибудь новаго принципа; доказалъ, что такія открытія должны дѣлаться посредствомъ наведенія, и одного лишь наведенія; и изложилъ исторію индуктивнаго процеса, правда, сжато, но съ большою ясностью и точностью.
   Притомъ же, мы не думаемъ придавать много практической важности тому анализу индуктивнаго метода, какой Бэконъ представилъ во второй книгѣ "Novum Organum". Правда, это обработанный и точный анализъ. Но это анализъ того, что мы всѣ дѣлаемъ съ утра до ночи, и что мы продолжаемъ дѣлать даже во время нашихъ сновидѣній. Простой человѣкъ находитъ свой желудокъ не въ порядкѣ. Онъ никогда не слыхалъ имени лорда Бэкона. Но онъ поступаетъ совершенно согласно съ правилами, изложенными во второй книгѣ "Novum Organum" и убѣждается, что пироги съ мясомъ надѣлали эту бѣду. "Я ѣлъ пироги съ мясомъ въ понедѣльникъ и въ среду, и не спалъ всю ночь отъ дурнаго пищеваренія". Это есть comparentadia intellectum instanliarum convenientium. "Я не ѣлъ ихъ вовсе во вторникъ и въ пятницу, и чувствовалъ себя совершенно хорошо." Это есть comparentia instanltarum in proximo quae; natura data privantur. "Я ѣлъ ихъ весьма мало въ воскресеніе, и мнѣ вечеромъ слегка не здоровилось. Но въ день Рождества я ѣлъ за обѣдомъ почти одни пироги, и былъ до того боленъ, что находился въ большой опасности." Это есть сотраrentia instanliarum secundum maпis et minus. "Водка, которую я пилъ, не могла быть тому причиною. Ибо я пилъ водку ежедневно съ давнихъ поръ, и мнѣ отъ этого не было хуже." Это, есть rejectio naturarum. Нашъ больной доходитъ, слѣдовательно, до того, что Бэконъ называетъ Vindemialio, и объявляетъ, что пироги съ мясомъ ему не понатурѣ.
   Повторяемъ, что мы не оспариваемъ ни остроумія, ни точности теоріи, содержащейся во второй книгѣ "Novum Organum"; но мы думаемъ, что Бэконъ весьма преувеличилъ ея полезность. Мы полагаемъ, что процесъ наведенія, подобно многимъ другимъ процесамъ, не можетъ совершаться лучше оттого только, что люди знаютъ, какимъ образомъ они его совершаютъ. Вильгельмъ Телль не былъ бы отъ этого ни на волосъ способнѣе расколоть яблоко, если бъ зналъ, что его стрѣла должна описать параболу подъ вліяніемъ земнаго притяженія. Капиталъ Барклей не былъ бы отъ этого способнѣе проходить тысячу миль въ тысячу часовъ, еслибъ зналъ мѣсто и названіе каждой мышцы своихъ ногъ. Господинъ Журдинъ, вѣроятно, не произносилъ правильнѣе буквы Д и Ф, послѣ того какъ узналъ, что Д произносится чрезъ прикосновеніе зубовъ къ концу языка, а Ф -- когда верхніе зубы ставятся на нижнюю губу. Мы не замѣчаемъ, чтобъ изученіе грамматики дѣлало хотъ малѣйшую разницу въ образѣ рѣчи людей, которые всегда жили въ хорошемъ обществѣ. Ни одинъ лондонецъ изъ десяти тысячъ не скажетъ правилъ для надлежащаго употребленія will и shall. Однако ни одинъ лондонецъ изъ милліона никогда не ставитъ не-кстати свое will и shall. Докторъ Робертсонъ могъ бы, несомнѣнно, написать блестящую диссертацію объ употребленіи этихъ словъ. Однако, даже въ послѣднемъ своемъ произведеніи, онъ иногда ставитъ ихъ смѣшно неумѣстно. Никто не употребляетъ фигуръ рѣчи болѣе кстати оттого, что знаетъ, что одна фигура называется метонимія, а другая синекдоха. Ломовой извощикъ въ сердцахъ восклицаетъ: "Красивъ парень," не подозрѣвая того, что онъ произноситъ иронію и что ироніи есть одинъ изъ четырехъ главныхъ троповъ. Самые опытные и разборчивые знатоки дѣла никогда не считали древнихъ омотемъ риторики сколько-нибудь полезными для образованія оратора. "Ego hanc vim intelligo, говорилъ Цицеронъ, esse іа preceptis omnibus, non ut ea secuti oratores eloquentiæ laudem sint adepli, sed quæ sua spoute homines eloquentes faocrent, ea quoedam observasse, atque id egisse; sic esse non eloquentiam ex artificio, sed ariificium ex eloqueutia naturn" {"Я признаю во всѣхъ правилахъ не то значеніе, что, слѣдуя имъ, ораторы достигли славы краснорѣчія; нѣтъ, краснорѣчивые люди, употребляли самобытно извѣстные пріемы, которые другими были замѣчаемы и исполняемы. Такъ что не краснорѣчіе порождено искусствомъ, а искусство краснорѣчіемъ.-- "De Oratore" 1, 32.}. Мы должны признаться, что питаемъ то же мнѣніе, касательно изученія логики, какое Цицкронъ питалъ касательно изученія риторики. Здравомыслящій человѣкъ составлаетъ цѣлый день силлогизмы по celarent и cesare, не подозрѣвая этого; и, хотя онъ можетъ не знать, что такое ignoraito elenchi, не затруднится однако открыть его, коль скоро оно ему попадается; что можетъ случаться всякій разъ, какъ только онъ встрѣчается съ почтеннымъ магистромъ, пропитавшимся образцами и фигурами силлогизмовъ въ оксфордскихъ корридорахъ. Нельзя слишкомъ надивиться на "Organum" Аpистотеля, разсматривая его только какъ умственный подвигъ. Но чѣмъ болѣе мы сравниваемъ отдѣльныя лица другъ съ другомъ, школу со школою, націю съ націею, поколѣніе съ поколѣніемъ, тѣмъ болѣе примыкаемъ къ мнѣнію, что знаніе теоріи логики нисколько не стремится къ тому, чтобы сдѣлать людей хорошими мыслителями.
   То, что Аристотель сдѣлалъ для силлогистическаго процеса, Бэконъ, во второй книгѣ "Novum Organum", сдѣлалъ для индуктивнаго процесса; то есть, онъ сдѣлалъ хорошій анализъ его. Правила его совершенно приличны; но мы не нуждаемся въ нихъ, оттого что они извлечены изъ нашей собственной постоянной практики.
   Но, хотя всякій постоянно совершаетъ процесъ, описанный во второй книгѣ "Novum Organum", нѣкоторые люди совершаютъ его хорошо, а нѣкоторые совершаютъ его дурно; нѣкоторые посредствомъ его приводятся къ истинѣ, а нѣкоторые къ заблужденію. Онъ велъ Франклина гь открытію свойствъ молніи. Онъ велъ цѣлыя тысячи людей, у которыхъ мозгъ былъ хуже, чѣмъ у Франклина, къ вѣрованію въ животный магнетизмъ. Но это происходило не отъ того, что во Франклинѣ совершился процесъ мышленія, описанный Бекономъ, а въ одураченныхъ Месмеромъ иной процесъ. Comparentiœ и rejectiones, которыхъ мы представили примѣры, найдутся въ самыхъ ошибочныхъ наведеніяхъ. Мы слыхали, что одинъ знаменитый судья прошедшаго поколѣнія имѣлъ привычку шутя излагать послѣ обѣда теорію того, что обыкновеніе носить тройное имя было причиною преобладанія якобинизма. Онъ приводилъ съ одной стороны Чарльза Джимса Фокса, Ричарда Бринсли Шеридана, Джона Горна Тука, Джона Фильнота Коррана, Самюэля Тайлора Кольриджа, Теобальда Вольфа Тона. Это были instantiœ conventientes. Потомъ онъ начиналъ приводить, какъ случаи absentioe in proximo, Вилліама Питта, Джона Скотта, Вилліама Виндгама, Самюэла Горсхя, Генри Дондаса, Эдмунда Борка. Онъ могъ бы перейти къ случаямъ secundum magie et minus. Обыкновеніе даяать дѣтямъ тройныя имена нѣкоторое время весьма распространялось, и якобинизмъ тоже распространялся. Обыкновеніе давать дѣтямъ тройныя имена болѣе въ-ходу въ Америкѣ, чѣмъ въ Англія. Въ Англіи мы все-таки имѣемъ короля и палату лордовъ; но американцы -- республиканцы. Rejectiones тутъ очевидны. Боркъ и Теобальдъ Вольфъ Тонъ -- оба ирландцы, поэтому быть ирландцемъ не составляетъ причины якобинизма. Горслы и Горнъ Тукъ -- оба священнослужители; поэтому бытьсвященнослужителемъ не составляетъ причины якобинизма. Фоксъ и Виндгамъ -- оба воспитывались въ Оксфордѣ; поэтому быть воспитаннымъ въ Оксфордѣ не составляетъ причины якобинизма. Питтъ и Горнъ Тукъ оба воспитывались въ Кембриджѣ; поэтому быть воспитаннымъ въ Кембриджѣ не составляетъ причины якобинизма. Этимъ путемъ нашъ индуктивный философъ доходитъ до того, что Бэконъ называетъ the Vintage, уборкою винограда, и объявляетъ, что ношеніе тройныхъ именъ есть причина якобинизма.
   Вотъ наведеніе, согласующееся съ анализомъ Бэкона и оканчивающееся уродливою нелѣпостью. Въ чемъ же состоитъ разница этого наведенія отъ наведенія, которое приводитъ насъ къ заключенію, что присутствіе солнца есть причина того, что мы имѣемъ болѣе свѣта днемъ, чѣмъ ночью? Разница, очевидно" состоитъ не въ качествѣ случаевъ, но въ количествѣ ихъ; то есть, разница состоитъ не въ той части процесса, для которой Бэконъ представилъ точныя правила, но въ томъ обстоятельствѣ, для котораго не возможно представить никакого точнаго правила. Еслибъ ученый виновникъ теоріи о якобинизмѣ расширилъ немного который-нибудь изъ своихъ списковъ, то система его рушилась бы. Именъ Тома Пена и Вилліама Виндгама Гренвилля было бы достаточно, чтобъ покончить дѣло.
   Намъ кажется, поэтому, что разница между правильнымъ я неправильнымъ наведеніемъ не заключается въ томъ, что виновникъ правильнаго наведенія совершаетъ процессъ, разобранный во второй книгѣ "Novum Organum", а виновникъ неправильнаго наведенія иной процессъ. Они оба совершаютъ тотъ же процессъ. Но одинъ совершаетъ его безъ толку или небрежно; другой совершаетъ его терпѣливо, внимательно, проницательно а разсудительно. Правила же мало могутъ способствовать къ тому, чтобы сдѣлать людей терпѣливыми и внимательными, а еще менѣе къ тому, чтобы сдѣлать ихъ проницательными и разсудительными. Хорошо говорить людямъ, чтобы они остерегались отъ предразсудковъ, не вѣрили фактамъ слабо доказаннымъ, не довольствовались скуднымъ собраніемъ фактовъ, выбили себѣ изъ головы idola, которые такъ прекрасно описалъ Бэконъ. Но правила эти до такой степени общи, что не могутъ принести большой практической пользы. Вопросъ въ томъ; по есть предразсудокъ? До какихъ лоръ недовѣрчивость, съ какою я слушаю проповѣдованіе новой теоріи, продолжаетъ быть осторожною и спасительною недовѣрчивостью? Когда она становится idolum specus, неразумнымъ упорствомъ слишкомъ скептическаго духа? Что есть слабое доказательство? Какое собраніе Фактовъ скудно? Достаточно ли будетъ десяти случаевъ, или пятидесяти, или сотня? Во сколько мѣсяцевъ первыя человѣческія существа, поселившіяся ея берегахъ океана, были бы въ правѣ думать, что луна имѣетъ вліяніе на приливы и отливы? Послѣ сколькихъ опытовъ Джиннеръ имѣлъ бы право думать, что открылъ предохранительное средство отъ оспы? Вотъ вопросы, на которые было бы весьма желательно имѣть точный отвѣтъ, но, къ счастью, это такіе вопросы, на которые нельзя представить никакого точнаго отвѣта.
   Мы думаемъ, поэтому что возможно* составить точныя правила, какъ это сдѣлалъ Бэконъ, для совершенія той части индуктивнаго процесса, которую всѣ люди совершаютъ одинаково; во что эти правила, хотя и точны, ненужны, потому что въ дѣйствительности они только говорятъ нимъ дѣлать то, что мы дѣлаемъ. Мы думаемъ, что невозможно составить какое-либо точное правило для совершенія той части индуктивнаго процесса, которую великій естествоиспытатель совершаетъ однимъ путемъ, а суевѣрная старуха другимъ.
   Въ этомъ, мы думаемъ, Бэконъ ошибался. Онъ, конечно, приписывалъ своимъ правиламъ важность, которой они не имѣли. Онъ доходилъ до положенія, что еслибъ его методъ дѣланія открытій былъ усвоенъ, тогда немногое зависѣло бы отъ степени силы и проницательности какого-либо ума; что всѣ умы были бы доведены до одного уровня; что его философія походила на циркуль или на линейку, которые уравниваютъ всѣ руки и дѣлаютъ способнымъ самаго неопытнаго человѣка чертить болѣе правильный кругъ или линію, чѣмъ могутъ произвести лучшіе чертежники безъ такого пособія {"Novum Organum" Præf. and Lib. 1. Aph. 122.}. Это, въ самомъ дѣлѣ, кажется намъ столь же безумнымъ, какъ было бы безумно со стороны Линдли Moppея провозглашать, что всякій, кто выучилъ бы его грамматику, будетъ писать такимъ же хорошимъ англійскимъ языкомъ, какъ Драйденъ, или со стороны весьма даровитаго писателя, архіепископа дублинскаго, обѣщать, что всѣ читатели его логики будутъ мыслить подобно Чиллингворту, и что всѣ читатели его риторики будутъ говорить подобно Борку. Что Бэконъ въ этомъ пунктѣ совершенно ошибался -- врядъ ли можетъ теперь подлежать спору. Его философія процвѣтала въ теченіе 200 лѣтъ, и не произвела вовсе этой нивеллировки. Разстояніе между человѣкомъ талантливымъ и человѣкомъ бездарнымъ такъ же велико, какъ и всегда, и никогда не бываетъ замѣтнѣе, чѣмъ въ то время, когда они пускаются въ изысканія, который требуютъ постояннаго употребленія наведенія.
   Ясно, что мы не смотримъ на остроумный Бэконовскій анализъ индуктивнаго метода какъ на весьма полезное дѣло. Боковъ не былъ, какъ мы уже сказали, изобрѣтатель индуктивнаго метода. Онъ даже не былъ человѣкомъ, который впервые разбиралъ индуктивный методъ правильно,-- хотя онъ несомнѣнно разбиралъ его подробнѣе, чѣмъ кто-либо изъ его предшественниковъ. Онъ не былъ человѣкомъ, который впервые повязалъ, что лишь посредствомъ индуктивнаго метода новая истина могла быть открыта. Но онъ былъ человѣкъ, который впервые направилъ умы мыслящихъ людей, долгое время занимавшихся словопреніемъ, на открытіе новой и полезной истины; и, поступая такимъ образомъ, онъ вдругъ далъ индуктивному методу ту важность и достоинство, которыя никогда прежде не принадлежали ему. Дороги этой онъ не созидалъ; дороги этой онъ не открылъ; онъ не былъ даже человѣкомъ, который впервые измѣрилъ ее и составилъ ея карту. Но онъ былъ человѣкъ, первые обратившій общественное вниманіе на неистощимый рудникъ богатства, который былъ совершенно заброшенъ и который былъ доступенъ лишь по этой дорогѣ" Поступая такимъ образомъ, онъ заставилъ высшій классъ путешественниковъ посѣщать ту дорогу, которую прежде топтали лишь поселяне и разнощики.
   То, что въ его системѣ принадлежало по преимуществу ему,-- есть цѣль, которую онъ предложилъ себѣ. Когда цѣль была дана, въ выборѣ средствъ, какъ намъ кажется, нелегко можно было ошибаться. Еслибъ другіе стремились къ тому же предмету, какъ и Бековъ, то мы полагаемъ навѣрное, что они употребили бы тотъ же методъ. Трудно было бы убѣдить Свивку, что изобрѣтеніе предохранительнаго Фонаря было занятіемъ достойнымъ Философа. Было бы трудно также уговорить Ѳому Аквинскаго низойти отъ составленія силлогизмовъ до составленія пороха. Но Сенека никогда и на минуту не усумнялся бы въ томъ, что предохранительный Фонарь могъ быть изобрѣтенъ лишь посредствомъ цѣлаго ряда опытовъ. Ѳома Аквинскій никогда бы не воду малъ, чтобы его силлогизмы barbara и baralipton могли сдѣлать его способнымъ опредѣлить отношеніе, въ какомъ древесный уголь долженъ быть въ селитрѣ въ Фунтѣ пороха. Ни здравый смыслъ, ни Аристотель не дозволили бы ему впасть въ такую нелѣпость.
   Побуждая людей къ открытію новой истины, Бэконъ чрезъ это побуждалъ ихъ употреблять индуктивный методъ, единственный методъ,-- даже и о рѣшенію древнихъ философовъ и самихъ схоластиковъ,-- посредствомъ котораго можетъ быть открыта новая истина. Побуждая людей къ открытію полезной истины, онъ чрезъ это влагалъ въ нихъ стремленіе къ совершенію индуктивнаго процесса хорошо и тщательно. Его предшественники, по собственному его выраженію, не толковали, во предполагали природу. Они довольствовались первыми принципами, до которыхъ доходили посредствомъ самаго скуднаго и нерадиваго наведенія. И отчего это происходило? Это происходило, мы думаемъ, оттого, что ихъ философія не предлагала себѣ никакой практической цѣли, что она была только упражненіемъ ума. Человѣкъ, которому нужно придумать новую машину или новое лекарство, имѣетъ сильную побудительную причину наблюдать точно и терпѣливо, и дѣлать опытъ за опытомъ. Но человѣкъ, которому только нужна темя для словопренія или витійствованія, не имѣетъ отнюдь такой побудительной причины. Онъ поэтому довольствуется посылками, основанными на предположеніи, или на самомъ скудномъ и поспѣшномъ наведеніи. Такъ, мы думаемъ, поступали схоластики. Изъ своихъ нелѣпыхъ посылокъ они чисто выводили заключенія съ большимъ искусствомъ; и какъ цѣлью ихъ было cassensnm sobjugare, non res" {"Novum Organum", Lib. 1. Aph. 29.} -- одержать верхъ въ спорѣ, а не одержать верхъ надъ природою, то они были послѣдовательны. Ибо какъ-разъ столько же логическаго искусства можно было выказать въ умствованіи при ложныхъ посылкахъ, сколько и при истинныхъ. Но послѣдователи новой философіи, поставивъ да себя цѣлью открытіе полезной истины, должны были бы потерпѣть совершенную неудачу въ достиженіи этой цѣли, еслибъ довольствовались построеніемъ теоріи на поверхностномъ наведеніи.
   Бэконъ замѣтилъ {"De Augumentis", Lib. 1.}, что въ тѣ вѣка, когда философія была въ застоѣ, механическія искусства совершенствовались. Отчего это было? Очевидно, оттого, что механикъ не довольствовался такимъ небрежнымъ родомъ наведенія, какимъ удовлетворялся философъ. Отчего же философъ легче удовлетворялся, чѣмъ механикъ? Очевидно, оттого, что предметомъ механика было претворять вещи, въ то время какъ предметомъ философа было только претворять слова. Тщательнаго наведенія вовсе не нужно для составленія хорошаго силлогизма. Но оно необходимо нужно для того, чтобы сдѣлать хорошій башмакъ. Механики, поэтому, всегда были,-- насколько простиралась область ихъ скромнаго, но полезнаго ремесла,-- не предполагателями, а толкователями природы. И когда возникла философія, предметомъ которой было сдѣлать въ большомъ размѣрѣ то, что механикъ дѣлаетъ въ маломъ размѣрѣ,-- расширить власть и пособить нуждамъ человѣка,-- тогда вѣрность посылокъ, которая въ логическомъ смыслѣ дѣло совсѣмъ неважное, стала дѣломъ величайшей важности; и небрежное наведеніе, которымъ удовлетворялись прежде люди науки, по необходимости уступило мѣсто болѣе точному и удовлетворительному наведенію.
   То, что Бэконъ сдѣлалъ для индуктивной философіи, можетъ, мы думаемъ, по справедливости быть выражено такъ. Предметы предшествовавшихъ мыслителей были такого рода предметы, которыхъ можно было достигнуть безъ тщательнаго наведенія; Эти мыслители, слѣдовательно, не совершали индуктивнаго процеса тщательно. Бэконъ двинулъ людей къ преслѣдованію цѣли, которая могла быть достигнута только помощью наведенія, и притомъ помощью наведенія, тщательно совершеннаго; и вслѣдствіе того поведеніе совершалось тщательнѣе. Мы не думаемъ, чтобы важность того, что Бэконъ сдѣлалъ для индуктивной философіи, могла быть когда-либо преувеличена. Но мы думаемъ, что свойство оказанныхъ ямъ услугъ часто понимается ошибочно, я не было вполнѣ понято даже имъ самимъ. Не чрезъ то, что онъ снабдилъ философовъ правилами для удовлетворительнаго совершенія индуктивнаго процеса,-- но чрезъ то именно, что онъ снабдилъ ихъ побудительною причиною для совершенія не иначе какъ удовлетворительно,-- оказалъ онъ обществу столь великое благодѣяніе.
   Дать человѣческому уму направленіе, которое бы онъ сохранялъ цѣлыя столѣтія, есть рѣдкая прерогатива немногихъ могущественныхъ геніевъ. Не можетъ, поэтому, быть неинтересно разузнавать, какой нравственный и умственный складъ дѣлалъ Бэкона способнымъ производить на міръ столь обширное вліяніе.
   Въ природѣ Бэкона,-- мы говоримъ о Бэконѣ-философѣ, а не о Бэконѣ-законовѣдѣ и политикѣ,-- было особенное соединеніе смѣлости и трезвости. Обѣщанія, которыя, онъ дѣлалъ человѣчеству, могли бы поверхностному читателю казаться похожими на изступленныя рѣчи, какія великій драматическій писатель вложилъ въ уста одного восточнаго завоевателя, полусумасшедшаго отъ счастья и сильныхъ страстей:
  
   "He shall have chariots easier than air,
   Which I will have invented; and thyself
   That art the messenger shall ride before him,
   On а horse cut out of an entire diamond,
   That shall be made to go with golden wheels,
   I know not how yet". (*).
   {* "У него будутъ колесницы легче чѣмъ воздухѣ,
   Которыя у меня будутъ изобрѣтены; а ты самъ,
   Будучи посланнымъ, поѣдешь передъ нимъ
   На конѣ, высѣченномъ изъ цѣльнаго алмаза.
   Который будетъ идти на золотыхъ колесахъ,
   Я не знаю еще, какимъ образомъ".}
  
   Но Бэконъ совершалъ, что обѣщалъ. Въ самомъ дѣлѣ, Флетчеръ не посмѣлъ бы заставить своего Арбака обѣщать, въ самихъ дикихъ припадкахъ его изступленія, и десятую долю того, что совершила Бэконовская философія.
   Истинная Философская натура можетъ, мы думаемъ, быть описана въ четырехъ словахъ; много надежды, мало вѣры; расположеніе думать, что любая вещь, какъ бы она ни била необыкновенна, можетъ быть сдѣлана; нерасположеніе думать, что что-либо необыковенное было сдѣлано. Въ этихъ пунктахъ, вяжется намъ, что складъ Баконова ума былъ безусловно совершененъ. Онъ былъ вмѣстѣ и Маммонъ и Сорли своего друга Бэна Джонсона. Сэръ Эпикуръ не предавался дѣяніямъ болѣе великолѣпнымъ и гигантскимъ. Сорли не разбиралъ доказательства съ болѣе строгою и болѣе проницательною недовѣрчивостью.
   Въ тѣсной связи съ этой особенностью Бэконовой природы, была рѣзкая особенность его разума. Съ большою подробностью наблюдательности онъ соединялъ такую обширность пониманія, какою никогда еще не было надѣлено ни одно человѣческое существо. Узкій, изящный умъ Лабрюера не обладалъ болѣе тонкимъ чутьемъ, чѣмъ широкій умъ Бэкона. Его "Опыты" содержатъ обильныя доказательства тому, что ни одна тонкая черта характера, ни одна особенность при устраиваніи дома, сада, или придворнаго маскарада, не могли ускользнуть отъ взора человѣка, котораго умъ способенъ былъ вмѣщать въ себѣ весь міръ знанія. Умъ его походилъ на наметъ, который Фея Парибану дала принцу Ахмеду. Сверните его -- и онъ казался игрушкою для ручки какой-нибудь леди. Разверните его -- и цѣлыя полчища могущественныхъ султановъ могли бы отдыхать подъ его тѣнью.
   Въ остротѣ наблюдательности онъ имѣлъ равныхъ себѣ, хотя, быть можетъ, никогда не былъ превзойденъ. Но широта ума принадлежала ему одному. Взглядъ, съ какимъ онъ обозрѣвалъ умственную вселенную, походилъ на взглядъ, который архангелъ, съ золотаго порога небесъ, бросилъ внизъ на новое твореніе.
  
   "Round he surveyed,-- and well might, where he stood
   So high above the circling canopy
   Of night's extended shade,-- from eastern point
   Of Libra, to the fleecy star which bears
   Andromeda far off Atlantic seas
   Beyond the horizon." (*).
   "Кругомъ онъ обозрѣвалъ,-- и могъ это дѣлать оттуда, гдѣ стоялъ
   Такъ высоко надъ кружащимся балдахиномъ
   Распростертой ночной тѣни,-- отъ восточной точки
   Вѣсовъ до рунистой звѣзды, которая уноситъ
   Андромеду далеко за атлантическія воды,
   За предѣлы горизонта."
  
   Его знаніе отличалось отъ знанія другихъ людей, какъ земной глобусъ отличается отъ атласа, который на каждомъ листѣ содержитъ иную страну. Города и дороги Англіи, Франціи и Германіи лучше изображены на атласѣ, чѣмъ на глобусѣ. Но въ то время, какъ мы смотримъ на Францію, мы нисколько не видимъ Германіи. Мы можемъ прибѣгнуть къ атласу, чтобъ узнать взаимныя положенія и разстоянія Іорка и Бристоля, или Дрездена и Праги. Но онъ безполезенъ, если намъ нужно знать взаимныя положенія и разстояніи Франціи и Мартиники, или Англіи и Канады. На глобусѣ мы не найдемъ всѣхъ торговыхъ городовъ въ нашихъ окрестностяхъ; но мы изъ него узнаемъ сравнительное протяженіе и относительное положеніе всѣхъ государствъ земли. "Я избралъ,-- говорилъ Бэконъ въ письмѣ, писаномъ, когда ему было только 31 годъ, къ своему дядѣ, лорду Борлею,-- я избралъ своимъ занятіемъ всезнаніе." Со стороны всякаго другаго молодаго человѣка, даже со стороны лобаго другаго человѣка, это была бы смѣшная выходка высокомѣрія. Были тысячи лучшихъ математиковъ, астрономовъ, химиковъ, физиковъ, ботаниковъ, минераловъ, чѣмъ Бэконъ. Никто не обратился бы къ произведеніямъ Бэкона для изученія какой-нибудь особенной науки или искусства, точно такъ какъ никто не обратился бы къ двѣнадцати-дюймовому глобусу, для того чтобы найти свою дорогу отъ Кеннингтонской заставы до Клапгамъ-Коммонъ. Искусство, которому научалъ Бэконъ, было искусство изобрѣтать искусства. Знаніе, въ которомъ Бэконъ превосходилъ всѣхъ людей, было знаніе взаимныхъ отношеній всѣхъ областей знанія.
   Способъ, какимъ онъ сообщалъ свои мысли, былъ свойственъ лишь ему одному. У него не было и слѣда того спорливаго настроенія, которое онъ часто порицалъ въ своихъ предшественникахъ. Онъ совершалъ огромную умственную революцію наперекоръ огромной массѣ предразсудковъ; а между тѣмъ никогда не вдавался ни въ какую полемику. Мало того, во всѣхъ его философскихъ произведеніяхъ, мы не можемъ въ настоящую минуту припомнить ни одного мѣста, которое имѣло бы полемическій характеръ. Всѣ эти произведенія могли бы весьма хорошо быть изложены въ Формѣ, которую онъ усвоилъ себѣ въ произведеніи подъ заглавіемъ "Cogitata et visa": Francisais Baconus sic cogitavit." Вотъ мысли, которыя пришли мнѣ въ голову: взвѣсьте ихъ хорошо, и примите ихъ или оставьте ихъ въ сторонѣ.
   Борджіа говорилъ о знаменитой экспедиціи Карла VIII, что французы завоевали Италію не сталью, а мѣломъ; потому что единственный подвигъ, какой они считали нужнымъ для занятія войскомъ какого-либо мѣста, состоялъ въ томъ, чтобъ помѣтить двери домовъ, гдѣ они думали стоять на квартирахъ. Бэконъ часто приводилъ это сказаніе, и любилъ примѣнять его къ побѣдамъ ума своего {"Novum Organum", Lib. I. Aph. 85. и въ иныхъ мѣстахъ.}. Его философія, говорилъ онъ, приходила какъ гость, а не какъ врагъ. Она не встрѣчала никакого затрудненія въ безспорномъ доступѣ ко всякому уму, годному, по своему устройству и по своей способности, къ принятію ея. Мы думаемъ, что во всемъ этомъ онъ поступалъ весьма разсудительно, вопервыхъ, оттого что, какъ онъ самъ замѣтилъ, разница между его школою и другими школами была до такой степени существенна, что едва ли былъ какой-нибудь общій пунктъ, на которомъ могла бы происходить полемическая битва; а вовторыхъ, оттого что умъ его, въ высшей степени наблюдательный, по преимуществу способный къ заключеніямъ и ёмкій, не былъ, мы думаемъ, ни образованъ природою, ни вышколенъ привычкою для діалектическаго боя.
   Хотя Бэконъ не вооружалъ своей философіи оружіемъ логики, зато онъ расточительно украшалъ ее всѣми богатѣйшими декораціями риторики. Его краснорѣчіе, хотя не лишенное испорченности вкуса его времени, могло бы одно дать ему право на высокое мѣсто въ литературѣ. Онъ имѣлъ удивительный талантъ укладывать мысли плотно, и дѣлать ихъ удобоносимыми. Въ остроуміи,-- если подъ остроуміемъ разумѣется способность подмѣчать аналогіи между предметами, не имѣющими по-видимому ничего между собою общаго,-- онъ никогда не имѣлъ равнаго себѣ, неисключая даже Коули, ни даже автора "Гудибраса". Дѣйствительно, онъ обладалъ этою способностью, или скорѣе эта способность обладала имъ, до болѣзненной степени. Когда онъ предавался этому не въ мѣру, какъ онъ дѣлалъ это въ "Sapientia Veterum" и въ концѣ второй книги "De Augmente", тогда подвиги, которые онъ совершалъ, были не только удивительны, но ужасающи, и почти оскорбительны. Въ этихъ случаяхъ мы дивимся ему, какъ поселяне въ ярмарочный день дивятся фокуснику, и едва можемъ удержаться отъ мысли, что въ немъ, должно быть, сидитъ дьяволъ.
   Это, однако, были лишь причуды, въ которыхъ кое-когда разыгрывалось его остроуміе, и врядъ ли съ иною цѣлью какъ только для того, чтобы удивить и позабавить. Но иногда случалось, что, во время его занятій серьезными и глубокими изслѣдованіями, остроуміе его одерживало верхъ надъ всѣми другими его способностями, и приводило его къ такимъ нелѣпостямъ, въ какія невозможно было впасть ни одному тупоумному человѣку. Мы представимъ самый рѣзкій случай, какой въ настоящую минуту приходитъ намъ въ голову. Въ третьей книгѣ "De Augmentis" онъ говоритъ намъ, что есть нѣкоторые принципы, которые свойственны не только одной наукѣ, но и многимъ. Та часть философіи, которая занимается этими принципами, означена въ его номенклатурѣ какъ philosophia prima. Онъ потомъ начинаетъ приводить нѣкоторые изъ принциповъ, съ которыми эта philosophia prima имѣетъ дѣло. Одинъ изъ нихъ такой: заразительная болѣзнь можетъ вѣроятнѣе сообщаться, когда находится въ своемъ развитіи, нежели когда достигла своей высшей точки. Это, говоритъ онъ, вѣрно въ медицинѣ. Оно также вѣрно и въ нравственныхъ наукахъ: ибо мы видимъ, что примѣръ весьма распутныхъ людей менѣе оскорбляетъ нравственное чувство публики, чѣмъ примѣръ людей, въ которыхъ порокъ не уничтожилъ еще всѣхъ хорошихъ качествъ. Дальше онъ говоритъ намъ, что въ музыкѣ диссонансъ, оканчивающійся созвучіемъ, пріятенъ, и что то же можетъ быть замѣчено въ душевныхъ движеніяхъ. Потомъ еще говоритъ онъ намъ, что въ физикѣ энергія, съ которою дѣйствуетъ принципъ, часто усиливается отъ сопротивленія противодѣйствующаго принципа, и что то же происходитъ въ борьбахъ партій. Еслибъ и въ составленіе такихъ замысловатыхъ и блестящихъ уподобленій, дѣйствительно заключалась philosophia prima, то мы совершенно увѣрены, что величайшимъ философскимъ произведеніемъ XIX столѣтія было бы произведеніе м-ра Мура "Lalla Rookh". Приведенныя нами уподобленія весьма удачны. Но чтобы такой человѣкъ, какъ Бэконъ, принималъ ихъ за болѣе чѣмъ удачныя, чтобъ считалъ открытіе такихъ уподобленій важною частью философіи -- это всегда казалось надъ однимъ изъ самыхъ странныхъ фактовъ въ исторіи литературы.
   Дѣло въ томъ, что умъ его удивительно быстро подмѣчалъ всякаго рода аналогіи. Но, подобно многимъ знаменитымъ людямъ, какъ живущимъ, такъ и умершимъ, которыхъ мы могли бы назвать, у него иногда оказывался странный недостатокъ въ способности различать раціональныя аналогіи отъ фантастическихъ; аналогіи, которыя служатъ доказательствами, отъ аналогій, которыя суть только иллюстраціи; аналогіи, которыя епископъ Ботлиръ столь искусно обнаружилъ между религіею естественною и религіею основанною на откровеніи, отъ аналогій, которыя Аддисонъ открылъ между рядомъ греческихъ боговъ, изваянныхъ Фидіасомъ, и рядомъ англійскихъ королей, писанныхъ Кнеллеромъ. Этотъ недостатокъ въ умѣніи дѣлать различія приводилъ людей ко многимъ страннымъ политическимъ умозрѣніямъ. Сэръ Вилліамъ Темпль выводилъ теорію правленія изъ свойствъ пирамиды. Вся финансовая система м-ра Соути основана на явленіяхъ испаренія и дождя. Въ теологіи это превратное остроуміе произвело еще большій сумбуръ. Начиная со временъ Иринея и Оригена вплоть до настоящаго времени, не было ни единаго поколѣнія, въ которомъ бы великіе богословы не доходили до самыхъ нелѣпыхъ толкованій св. Писанія, вслѣдствіе лишь одной неспособности различать аналогіи непереносныя,-- употребляя схоластическую фразу,-- отъ аналогій метафорическихъ {См. нѣкоторыя любопытныя замѣчанія по этому предмету въ Bishop Berkeley's Minute philosopher, Dialogue IV.}. Странно, что Бэконъ самъ зачислилъ этотъ родъ заблужденія между idola specus, и говоритъ объ немъ такимъ языкомъ, который, кажется; обнаруживаетъ, что онъ чувствовалъ и себя подверженнымъ этому заблужденію. Онъ говоритъ, что это порокъ мелкихъ умовъ придавать слишкомъ много важности слабымъ различіямъ; это порокъ, съ другой стороны, высокихъ несосредоточенныхъ умовъ давать слишкомъ много значенія слабымъ сходствамъ; и онъ прибавляетъ, что, когда послѣдней наклонности черезчуръ потворствовать, она доводитъ людей до того, что они хватаются за тѣнь вмѣсто дѣйствительности {"Novum Organum", lib 1. Aph. 65.}.
   Однако, мы не пожелали бы, чтобы остроуміе Бэкона было менѣе плодовито. Ибо, не говори уже ничего объ удовольствіи, какое оно доставляетъ, оно въ огромномъ большинствѣ случаевъ употреблялось за то, чтобы сдѣлать темную истину ясною, чтобы сдѣлать отталкивающую истину привлекательною, чтобы навсегда запечатлѣть въ умѣ истину, которая иначе могла бы оставить лишь временное впечатлѣніе.
   Поэтическая способность Бэконова духа была сильна, но не въ такой степени, какъ его остроуміе, чтобъ иногда захватывать мѣсто его разума, и дѣлаться тираномъ всего человѣка. Ни одно воображеніе никогда не было столь, сильно и вмѣстѣ столь подчинено. Оно никогда не шевелилось иначе, какъ по сигналу со стороны здраваго смысла. Оно останавливалось при первой задержкѣ со стороны здраваго смысла. Однако, хотя пріученное къ такому повиновенію, оно представило благородныя доказательства своей силы. Дѣйствительно, значительная доля Бэконовой жизни проведена была въ призрачномъ мірѣ, среди вещей столь же странныхъ, какъ любая изъ описанныхъ въ арабскихъ сказкахъ или въ тѣхъ романахъ, надъ которыми священникъ и цирульникъ Донъ-Кихотовой деревни совершали столь жестокое auto-da-fe; среди зданій болѣе пышныхъ, нежели дворецъ Алладина, фонтановъ болѣе дивныхъ, нежели золотая вода Паризады, ѣзды болѣе быстрой, нежели крылатый конь Руджіеро, оружій болѣе страшныхъ, нежели копье Астольфо, лекарствъ болѣе цѣлебныхъ, нежели бальзамъ Фіерабраса. Однако, въ его великолѣпныхъ грёзахъ не было ничего дикаго, а было лишь то, что одобрялъ трезвый умъ. Онъ зналъ, что всѣ тайны,-- которыя, по вымысламъ поэтовъ, находились въ книгахъ волшебниковъ,-- ничтожны въ сравненіи съ могущественными тайнами, которыя дѣйствительно написаны въ книгѣ природы, и которыя со временемъ и при терпѣніи прочтутся въ ней. Онъ зналъ, что чудеса, производимыя всякими талисманами въ баснѣ, суть бездѣлицы въ сравненіи съ чудесами, которыхъ можно раціонально ожидать отъ философіи силода", и что, еслибъ слова его запали глубоко въ умы людей, то произвели бы такія дѣла, какихъ суевѣріе никогда не приписывало волшебствамъ Мерлина и Майкеля Скота. Здѣсь-то онъ любилъ давать полную волю своему воображенію. Онъ любилъ рисовать предъ собою свѣтъ такимъ, каковъ бы онъ былъ, еслибъ его философія, по собственному его благородному выраженію, а расширила предѣлы человѣческой власти" {"New Atlantis".}. Мы могли бы сослаться на многіе примѣры. Но будемъ довольствоваться самымъ сальнымъ,-- описаніемъ дома Соломона въ Новой Атлантидѣ. Большая часть Бэконовыхъ современниковъ и нѣкоторые люди нашего времени могли бы, безъ сомнѣнія, считать это замѣчательное мѣсто остроумнымъ хвастовствомъ, дополненіемъ къ страннымъ приключеніямъ Синбада или барона Мюнхгаузена. По правдѣ же, нельзя найти ни въ одномъ человѣческомъ сочиненіи мѣста, которое бы рѣзче отличалось глубокою и свѣтлою мудростью. Смѣлость и оригинальность этого вымысла гораздо менѣе удивительна, чѣмъ тонкая разборчивость, тщательно выключавшая изъ этого длиннаго перечня чудесъ всякую вещь, которая могла быть объявлена невозможною; всякую вещь, о которой можно было доказать, что она лежитъ за предѣлами могущественнаго волшебства наведенія я времени. Уже нѣкоторыя части, и не наименѣе поразительныя,-- этого знаменитаго пророчества исполнялись даже буквально; цѣлое же пророчество, толкуемое согласно его духу, ежедневно исполняется всюду вокругъ насъ.
   Однимъ изъ самыхъ замѣчательныхъ обстоятельствъ въ исторіи Бэконова ума есть порядокъ, въ которомъ развивались его способности. У него плодъ являлся первымъ и оставался до конца; цвѣты же появлялись лишь впослѣдствіи. Вообще, развитіе воображенія относится къ развитію разсудка, какъ возрастъ дѣвушки къ возрасту мальчика. Воображеніе достигаетъ, въ болѣе ранній періодъ, полнаго развитія своей красоты, своей силы и своей плодовитости, а такъ какъ оно прежде созрѣваетъ, то прежде и увидаетъ. Оно вообще теряетъ нѣсколько въ своемъ цвѣтѣ я свѣжести, прежде чѣмъ болѣе серьёзныя способности достигаютъ зрѣлости; и обыкновенно засыхаетъ и дѣлается безплоднымъ, въ то время какъ эти способности все еще сохраняютъ всю свою силу. Рѣдко случается, чтобы воображеніе и разсудокъ развивались вмѣстѣ. Еще рѣже случается, чтобы разсудокъ развивался быстрѣе, чѣмъ воображеніе. Это однако, кажется, случилось съ Бекономъ. Его отрочество и молодость были, кажется, особенно степенны. Его гигантскій планъ философской реформы былъ задуманъ, по словамъ нѣкоторыхъ писателей, прежде чѣмъ ему было 15 лѣтъ, и безъ сомнѣнія, составленъ былъ еще въ молодости. Онъ наблюдалъ такъ же неусыпно, обдумывалъ такъ же глубоко и судилъ такъ же трезво, когда представилъ свѣту свое первое произведеніе, какъ и въ юнцѣ своего длиннаго поприща. Но по краснорѣчію, прелести, разнообразію выраженія и богатству образности, позднѣйшіе его сочиненія гораздо выше произведеній его молодости. Въ этомъ отношеніи исторія его ума имѣетъ нѣкоторое сходство съ исторіею ума Борка. Трактатъ о высокомъ и прекрасномъ -- хотя писанный о такомъ предметѣ, о которомъ самый холодный метафизикъ врядъ ли могъ бы трактовать, не пускаясь иногда въ цвѣтущій слогъ,-- есть наименѣе украшенный изъ всѣхъ произведеній Борка. Онъ вышелъ въ свѣтъ, когда Борку было 25 или 26 лѣтъ. Когда Боркъ на своемъ сороковомъ году писалъ мысли о причинахъ существующихъ неудовольствій, тогда умъ его и разсудокъ достигли полной своей зрѣлости; но краснорѣчіе его было еще въ своемъ блестящемъ разсвѣтѣ. На пятидесятомъ году, краснорѣчіе его было уже за столько богато, насколько это допускалось хорошимъ вкусомъ; а когда онъ умиралъ, почти на семидесятомъ году, тогда оно сдѣлалось до непріятности роскошнымъ. О душевныхъ движеніяхъ, производимыхъ горами и водопадами, образцовыми произведеніями живописи и ваянія, зимами и шеями красивыхъ женщинъ" онъ писалъ въ своей юности слогомъ парламентскаго доклада. Въ своей староста онъ разбиралъ договоры и тарной самымъ пламеннымъ и блестящимъ языкомъ романа. Страннымъ кажется, чтобы "Eccау оѣ the Sublime and Beautiful" и "Letter to а Noble Lord" могли быть произведеніями одного и того же человѣка. Но еще страннѣе, что первый могъ быть произведеніемъ его молодости, а второе произведеніемъ его старости.
   Мы представимъ весьма краткіе образцы двухъ слоговъ Бэкона. Въ 1597 году онъ писалъ такъ: "Хитрые люди презираютъ ученостью; простые люди удивляются ей; а мудрые люди пользуются ею, ибо она не научаетъ употребленію ея: эта мудрость внѣ ея, и пріобрѣтается наблюденіемъ. Читай не для того, чтобъ противорѣчить, и не для того чтобъ вѣрить, но для того чтобы взвѣшивать и разсуждать. Нѣкоторыя книги слѣдуетъ отвѣдать, другія проглотить, а немногіе разжевать и переварить. Чтеніе дѣлаетъ человѣка обильнымъ, бесѣда находчивымъ, а писаніе точнымъ. И, поэтому, если человѣкъ пишетъ мало, то ему нужно имѣть большую память; если онъ бесѣдуетъ мало, то ему надобно имѣть присутствіе остроумія; а если онъ читаетъ мало, то надо имѣть много искусства, чтобъ казаться знающимъ то, чего онъ не знаетъ. Историческіе сочиненія дѣлаютъ людей мудрыми, поэтическія произведенія остроумными, математика тонкими, естествовѣдѣніе глубокими, нравственныя науки серьёзными, логика и риторика способными къ диспуту. Врядъ-ли будетъ подлежать спору, что это такое мѣсто, которое должно быть "разжевано и переварено." Мы не думаемъ, чтобы самъ Ѳукидидъ сжалъ гдѣ-либо столь много мысли на столь маломъ пространствѣ.
   Въ прибавленіяхъ, которыя Бэконъ впослѣдствіи дѣлалъ къ "Опытамъ", нѣтъ ничего, по истинѣ или по вѣсу, выше того, что мы привели. Но слогъ его постоянно становился богаче и мягче. Слѣдующее мѣсто, впервые вышедшее въ свѣтъ въ 1625 году, покажетъ степень перемѣны: "Благополучіе есть благодать Ветхаго Завѣта; злополучіе есть благодать Новаго, которая содержитъ въ себѣ большее благословеніе и яснѣйшее доказательство божеской милости. Однако, даже въ Ветхомъ Завѣтѣ, если вы внемлете арфѣ Давида, то услышите столько же погребальныхъ пѣсней, сколько и благодарственныхъ гимновъ; и кисть святаго духа работала болѣе при описаніи скорбей Іова, чѣмъ благоденствій Соломона. Благополучіе существуетъ не безъ многихъ опасеній и досадъ; а злополучіе существуетъ не безъ отрадъ и надеждъ. Мы видимъ въ шитьѣ и вышиваніи, что пріятнѣе имѣть веселую работу на печальномъ и серьёзномъ фонѣ, нежели имѣть мрачную и грустную работу на свѣтломъ фонѣ. Судите, поэтому, объ удовольствіи сердца по удовольствію глаза. Конечно, добродѣтель подобна драгоцѣннымъ благовоннымъ веществамъ, дѣлающимся болѣе душистыми, когда ихъ сожигаютъ или растираютъ; ибо благополучіе лучше открываетъ порокъ, а злополучіе лучше открываетъ добродѣтель".
   "Опытами" своими Бэконъ лучше всего извѣстенъ большинству. О "Novum Organum" и "De Augmentis" много говорятъ, но мало ихъ читаютъ. Правда, они произвели огромное вліяніе на мнѣнія человѣчества; но они произвели это чрезъ посредство промежуточныхъ агентовъ. Они двинули умы, которые и свою очередь двинули міръ. Въ однихъ лишь "Опытахъ" умъ Бэкона приводится въ непосредственное прикосновеніе съ умами обыкновенныхъ читателей. Тутъ онъ открываетъ школу для всѣхъ и говоритъ къ простымъ людямъ, языкомъ, который всякому понятенъ, о вещахъ, въ которыхъ всякій заинтересованъ. Онъ такимъ образомъ далъ тѣмъ людямъ, которые безъ этого должны были принимать его заслуги на-вѣру, возможность судить самимъ; а масса читателей, въ теченіе многихъ поколѣній, признала, что человѣкъ этотъ, съ такимъ полнымъ искусствомъ трактовавшій о вопросахъ, съ которыми она была близко знакома, должно быть вполнѣ заслуживалъ всю похвалу, расточаемую ему тѣми, которые сидѣли въ его школѣ избранныхъ.
   Не унижая нисколько удивительнаго трактата "De Augmentis", мы должны сказать, что, по вашему мнѣнію, величайшимъ произведеніемъ Бэкона есть первая книга "Novum Organum". Всѣ особенности его необыкновеннаго ума находятся тамъ въ высочайшемъ совершенствѣ. Многіе изъ афоризмовъ, въ особенности тѣ, въ которыхъ онъ представляетъ примѣры вліянія idola, обнаруживаютъ тонкость наблюдательности, которая никогда не была превзойдена. Каждый отдѣлъ этой книги горитъ остроуміемъ, но остроуміемъ, которое употребляется только для того, чтобы украсить истину и представить ее наглядно. Ни одна книга никогда не сдѣлала столь великаго переворота въ образѣ мыслей, не опрокинула столь многихъ предразсудковъ, не ввела такъ много новыхъ мнѣній. Однако ни одна книга не была никогда написана въ менѣе полемическомъ духѣ. Она, подлинно, завоевываетъ мѣломъ, а не сталью. Предложеніе за предложеніемъ входитъ въ умъ, принимается не какъ названный гость, но какъ желанный другъ, и хотя прежде незнакомый, дѣлается вдругъ домашнимъ. Но чему мы больше всего удивляемся, такъ это обширной вмѣстимости того ума, который безъ напряженія заразъ обнимаетъ всѣ области науки, все прошедшее, настоящее и будущее, всѣ заблужденія двухъ тысячелѣтій, всѣ ободряющія знаменія преходящихъ временъ, всѣ свѣтлыя надежды грядущаго вѣка. Коули, который былъ изъ числа самыхъ пылкихъ и не изъ числа наименѣе разборчивыхъ послѣдователей новой философіи, сравнилъ Бэкона, въ одной изъ своихъ прекраснѣйшихъ поэмъ, съ Моисеемъ, стоящимъ на горѣ Писга. Это сравненіе примѣняется, мы думаемъ, особенно удачно къ Бекону, какимъ онъ является въ первой книгѣ "Novum Organum". Тутъ мы видимъ великаго законодателя, озирающагося со своего уединеннаго возвышенія на безконечное пространство; позади его пустыня сухихъ песковъ и горькихъ водъ, въ которой перебывало нѣсколько поколѣній, всегда двигавшихся, однако никогда не подвигавшихся впередъ, не собиравшихъ никакой жатвы и не строившихъ никакихъ постоянныхъ жилищъ; впереди его прекрасная земля, земля обѣтованная, земля кипящая молокомъ и медомъ. Въ то время, какъ толпа внизу видѣла только плоскую безплодную пустыню, въ которой она такъ долго странствовала, ограниченную со всѣхъ сторонъ близкимъ горизонтомъ, или прерываемую только какимъ-нибудь обманчивымъ миражемъ,-- онъ смотрѣлъ съ гораздо высшаго мѣста на болѣе прелестную страну, слѣдя своимъ глазомъ за длиннымъ теченіемъ оплодотворяющихъ рѣкъ, бѣгущихъ по обширнымъ пастбищамъ подъ мосты великихъ столицъ, измѣрялъ разстоянія рынковъ гаваней, и распредѣлялъ всѣ эти богатыя страны отъ Дана до Вирсавіи.
   Больно переходить отъ разсматриванія философіи Бэкона къ разсматриванію его жизни. Однако безъ этого перехода невозможно надлежащимъ образомъ оцѣнить его силъ. Онъ оставилъ университетъ въ болѣе раннемъ возрастѣ, чѣмъ тотъ, въ которомъ большая часть поступаютъ туда. Будучи еще мальчикомъ, онъ погрузился въ среду дипломатической дѣятельности. Оттуда онъ перешелъ къ изученію обширной технической системы правовѣдѣнія, и черезъ, цѣлый рядъ многотрудныхъ должностей, проложилъ себѣ дорогу къ высочайшему посту своей профессіи. Между тѣмъ онъ игралъ дѣятельную роль въ каждомъ парламентѣ; онъ былъ совѣтникомъ короны, онъ ухаживалъ съ величайшимъ прилежаніемъ и ловкостью за всѣми, чья благосклонность могла по вѣроятности быть ему полезна; онъ жилъ много въ обществѣ; онъ принималъ къ свѣдѣнію малѣйшія особенности его настроенія и малѣйшія перемѣны моды. Врядъ ли какой-либо человѣкъ велъ болѣе неугомонную жй8нь, чѣмъ та, которую велъ Бэконъ начиная съ шестнадцатилѣтняго до шестидесятилѣтняго своего возраста. Едва ли кто-либо имѣлъ больше права на званіе вполнѣ-свѣтскаго человѣка. Основать новую философію, дать новое направленіе умамъ мыслителей, было забавою его досуга, дѣломъ часовъ, иногда украдкою урванныхъ отъ шерстяного мѣшка и засѣданій совѣта. Это разсматриваніе, усиливая удивленіе, съ какимъ мы глядимъ на умъ его, усиливаетъ тоже наше сожалѣніе, что такой умъ могъ такъ часто быть употребленъ недостойнымъ образомъ. Онъ хорошо зналъ о лучшемъ поприщѣ, и рѣшился было, однажды слѣдовать по немъ. "Я признаюсь,-- говорилъ онъ въ письмѣ, писанномъ еще въ молодости,-- что мои умственные виды настолько же обширны, насколько гражданскіе мои виды умѣренны." Еслибъ его гражданскіе виды продолжали быть умѣренными, то онъ былъ бы не только Моисеемъ, но и Іисусомъ Навиномъ философіи. Онъ исполнилъ бы огромную часть собственныхъ великолѣпныхъ предсказаній. Онъ повелъ бы своихъ приверженцевъ не только до рубежа обѣтованной земли, но въ самое сердце ея. Онъ бы не только указалъ на добычу, но и раздѣлялъ бы ее. А сверхъ всего, онъ оставилъ бы не только великое, но и незапятнанное имя. Человѣчество могло бы тогда уважать своего знаменитаго благодѣтеля. Мы бы тогда не были принуждены смотрѣть на его характеръ съ удивленіемъ, къ которому примѣшивается презрѣніе; съ признательностью, къ которой примѣшивается отвращеніе. Намъ бы тогда не приходилось жалѣть о томъ, что есть столько доказательствъ узкости и себялюбія сердца, доброжелательность котораго была однако довольно велика для того, чтобъ обнимать всѣ племена и всѣ вѣка. Намъ бы не пришлось тогда краснѣть за криводушіе самаго преданнаго поклонника умозрительной истины, за раболѣпіе самаго отважнаго бойца умственной свободы. Мы бы тогда не видѣли одного и того же человѣка то далеко опережавшимъ свое поколѣніе, то далеко остававшимся позади его. Мы бы тогда не были приневолены сознаться, что тотъ, кто первый трактовалъ о законодательствѣ какъ о наукѣ, былъ въ числѣ послѣднихъ англичанъ, которые употребляли въ дѣло пытку; что тотъ, кто первый призывалъ философовъ къ великому дѣлу толкованія природы, былъ однимъ изъ числа послѣднихъ англичанъ, которые продавали правосудіе. И мы бы тогда заключили нашъ обзоръ жизни, проведенной тихо, честно, благодѣтельно, "въ рачительныхъ наблюденіяхъ, основательныхъ заключеніяхъ и полезныхъ изобрѣтеніяхъ и открытіяхъ." {Изъ письма Бекона къ лорду Борлею.} съ чувствами весьма различными отъ тѣхъ, съ какими мы теперь отворачиваемся отъ пестраго зрѣлища такой славы и такого позора.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru