Маколей Томас Бабингтон
Мильтон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: Маколей. Полное собраніе сочиненій. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1865.

Т. Б. Маколей

(Августъ 1825).

Joahnis Miltoni, Angli, de Doctrinâ Christianâ libri duo posthomi. "Трактатъ о Христіанскомъ Ученіи, составленный единстивено no Св. Писанію." Сочиненіе Джона Мильтона. Переводъ съ латинскаго Чарльза Р. Сомнера, магистра наукъ и проч. и проч. 1825.

  
   Маколей. Полное собраніе сочиненій.
   Томъ I. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.
   Подъ общею редакціею Н. Тиблена и Г. Думшина
   С.-Петербургъ. Изданіе Книгопродавца--Типографа М. О. Вольфа. 1865
   OCR Бычков М. Н.
  
   Въ исходѣ 1823 года, начальникъ государственнаго архива, м-ръ Лемонъ, разбирая хранящіеся въ шкапахъ его вѣдомства документы, встрѣтилъ большую латинскую рукопись. Вмѣстѣ съ нею найдены были исправленныя копіи депешъ, писанныхъ Мильтономъ на иностранныхъ языкахъ въ бытность его секретаремъ государственнаго совѣта, и разныя бумаги, относящіяся къ папистскимъ процессамъ и Райгаусскому заговору. Все это было завернуто въ конвертѣ, съ надписью: М-ру Скиннеру, купцу. По разсмотрѣніи, большая рукопись оказалась давно затеряннымъ "Опытомъ о Христіанскихъ Ученіяхъ", который Мильтонъ, по словамъ Вуда и Толанда {Біографы Мильтона.}, окончилъ послѣ Реставраціи и отдалъ на сохраненіе Киріаку Скиннеру. Скиннеръ, какъ извѣстно, держался однихъ политическихъ убѣжденій съ знаменитымъ своимъ другомъ. Поэтому, м-ръ Лемонъ основательно предполагаетъ, что онъ могъ подвергнуться подозрѣніямъ со стороны правительства во время того гоненія виговъ, которое послѣдовало за распущеніемъ Оксфордскаго парламента, и что, вслѣдствіе произведеннаго у него обыска, сочиненіе это, вмѣстѣ съ другями его бумагами, могло попасть въ то вѣдомство, гдѣ оно найдено. Впрочемъ, каковы бы ни были приключенія этой рукописи, не подлежитъ сомнѣнію, что она -- подлинное произведеніе всликаго поэта.
   М-ръ Сомнеръ, которому его величество повелѣлъ издать и перевести этотъ трактатъ, исполнилъ свою задачу такъ, что нельзя не отдать чести его талантамъ и нравственнымъ качествамъ. Правда, переводъ его не отличается ни легкостью, ни изяществомъ, но зато заслуживаетъ похвалы за ясность и точность. Его примѣчанія изобилуютъ любопытными цитатами и кромѣ того имѣютъ рѣдкое достоинство дѣйствительнаго уясненія текста. Предисловіе -- очевидно произведеніе умнаго и безпристрастнаго человѣка, твердаго въ собственныхъ религіозныхъ мнѣніяхъ и снисходительнаго къ мнѣніямъ другихъ.
   Самая книга не увеличитъ славы Мильтона. Она, подобно всѣмъ его латинскимъ сочиненіямъ, написана хорошо, хотя и не совсѣмъ такъ, какъ пишутся конкурсныя диссертаціи Оксфордскаго и Кембриджскаго университетовъ. Въ ней нѣтъ ни изысканнаго подражанія классической древности, ни щепетильной чистоты, ни признака церемоніяльной опрятности, какою отличается слогъ нашихъ академическихъ фарисеевъ. Авторъ не пытается отполировать и отшлифовать своего сочиненія до цицероновскаго лоска и блеска. Однимъ словомъ, онъ не жертвуетъ смысломъ и духомъ педантическимъ утонченностямъ. Сущность его предмета принуждала его употреблять иного такихъ словъ, "Что изумился бы Квинтиліанъ." Тѣмъ не менѣе онъ пишетъ такъ легко и свободно, какъ будто латынь была его роднымъ языкомъ: въ самыхъ неудачныхъ мѣстахъ ошибки его отзываются небрежностью природнаго римлянина, а не безграмотностью иностранца. Мы можемъ примѣнить къ нему то, что Денгамъ весьма удачно сказалъ о Коули: "У него не личина, а личность антична." {Въ подлинникѣ: "He weart the garb, but not the clothes of the ancienis." -- Дингамъ и Коули -- англійскіе поэты XVII столѣтія.}
   Во всемъ сочиненіи этомъ замѣтны слѣды могучаго и независимаго духа, свободнаго отъ вліянія авторитета и преданнаго исканію истины. Мильтонъ прямо говоритъ, что система его основана единственно на Библіи; и дѣйствительно, его сводъ библейскихъ текстовъ принадложитъ къ наилучшимъ трудамъ подобнаго рода. Но выводы его не всегда такъ удачны, какъ цитаты.
   Нѣкоторыя изъ провозглашаемыхъ имъ еретическихъ ученій, повидимому, возбудили не малое изумленіе, особенно его аріанизмъ и теорія по поводу многоженства. Но мы почти не можемъ представить себѣ, чтобы кто-нибудь могъ прочесть "Потерянный Рай" и не заподозрить автора въ аріанизмѣ; равнымъ образомъ не думаемъ, чтобы его теорія по поводу многоженства должна была особенно поразить читателя, знакомаго съ исторіей его жизни. Мнѣнія, выраженныя имъ о сущности Божества, вѣчности матеріи и соблюденіи субботняго дня, могли бы, кажется намъ, возбудить болѣе основательное удивленіе.
   Но мы не войдемъ въ разбирательство этихъ пунктовъ. Книга Мильтона, будь она даже гораздо правовѣрнѣе или гораздо еретичнѣе, чѣмъ она есть, не принесла бы ни особенной пользы, ни особеннаго вреда настоящему поколѣнію. Людей нашего времени не обратишь на путь истины и не совратишь съ него квартантами. Еще нѣсколько дней, и этотъ трактатъ послѣдуетъ за "Defensio Populi" въ царство пыли и забвенія на верхнія полки библіотекъ. Имя автора и замѣчательныя обстоятельства, сопровождавшія изданіе этой книги, обезпечатъ ей извѣстную долю вниманія. Въ теченіе мѣсяца или двухъ она займетъ собою нѣсколько минутъ болтовни въ каждомъ салонѣ и нѣсколько столбцовъ въ каждомъ журналѣ, а потомъ, выражаясь элегантнымъ языкомъ театральныхъ афишъ, удалится на покой, чтобы дать мѣсто новымъ новинкамъ.
   Какъ ни преходящъ интересъ, возбужденный этимъ сочиненіемъ, мы все-таки желаемъ воспользоваться имъ. Ловкіе капуцины до тѣхъ поръ не начиваютъ проповѣдывать о жизни и чудесахъ какого-нибудь святаго, пока не пробудятъ благоговѣйныхъ чувствъ въ своихъ слушателяхъ, показавъ имъ какіе-нибудь останки его: клочекъ одежды, прядь волосъ или каплю крови. На такомъ же точно основаніи, мы намѣрены воспользоваться недавнею интересною находкою и, пока это произведеніе великаго и достойнаго человѣка находится еще въ рукахъ у всѣхъ, поговорить о его нравственныхъ и умственныхъ качествахъ. Самый строгій изъ нашихъ читателей, мы увѣрены, не осудитъ насъ за то, что, по поводу такого случая, какъ настоящій, мы отвернемся на время отъ современныхъ вопросовъ, чтобы со всею любовью и уваженіемъ почтить геній и добродѣтели Джона Мильтона -- поэта, государственнаго человѣка, философа, перла англійской литературы, поборника и мученика англійской свободы.
   Мильтонъ лучше всего извѣстенъ поэтическими своими произведеніями, а потому мы и желаемъ прежде всего поговорить о нихъ. Общимъ голосомъ просвѣщеннаго міра мѣсто ему отведено среди величайшихъ представителей искусства. Тѣмъ не менѣе, порицатели его, хотя и побѣжденные большинствомъ голосовъ, не умолкли. Многіе критики, и въ томъ числѣ нѣкоторыя знаменитости, ухищряются однимъ духомъ превозносить поэмы и унижать поэта. Они соглашаются, что его сочиненія, разсматриваемыя сами по себѣ, могутъ быть причислены къ благороднѣйшимъ произведеніямъ человѣческаго духа. Но они не признаютъ за авторомъ права стоять на ряду съ тѣми великими людьми, которые, родившись во времена младенчества цивилизаціи, собственными силами пополнили въ себѣ недостатокъ образованія и, сами лишенные образцовъ, оставили потомству образцы неподражаемые. Мильтонъ, говорятъ, наслѣдовалъ то, что создали его предшественники; онъ жилъ въ просвѣщенное время; онъ получилъ прекрасное воспитаніе; а потому, для правильной оцѣнки его силъ, надобно принять во вниманіе эти преимущества и многое исключить изъ счета.
   Мы, напротивъ, какъ бы парадоксально ни показалось наше замѣчаніе, осмѣливаемся сказать, что ни одному поэту не приходилось бороться съ такими неблагопріятными обстоятельствами, какъ Мильтону. По собственному его признанію, ему думалось, не родился ли онъ "вѣкомъ позже, чѣмъ слѣдовало." За эту мысль Джонсонъ нашелъ возможнымъ подвергнуть его грубому осмѣянію. Поэтъ, по нашему мнѣнію, понималъ сущность своего искусства лучше, чѣмъ критикъ. Онъ зналъ, что его поэтическій геній ничего не выигрывалъ ни отъ окружавшей его цивилизаціи, ни отъ пріобрѣтенныхъ имъ познаній, и потому почти съ сожалѣніемъ оглядывался на болѣе грубый вѣкъ простыхъ словъ и живыхъ впечатлѣній.
   Мы полагаемъ, что по мѣрѣ того, какъ просвѣщеніе подвигается впередъ, поэзія почти неминуемо приходитъ въ упадокъ. Поэтому, хотя мы и высоко цѣнимъ великія произведенія фантазіи, явившіяся въ грубыя времена, мы не придаемъ имъ особенной цѣны за то, что они появились въ такія времена. Напротивъ, мы утверждаемъ, что самое поразительное и блистательное доказательство генія есть великая поэма, созданная въ просвѣщенное время. Мы не въ состояніи понять, почему люди, признающіе тотъ основной догматъ литературной вѣры, что древнѣйшіе поэты вообще лучше новѣйшихъ, могли бы дивиться этому правилу, какъ будто оно было исключеніемъ. Одинаковость этого явленія несомнѣнно указываетъ соотвѣтственную одинаковость въ его причинѣ.
   Дѣло въ томъ, что поверхностные наблюдатели заключаютъ по успѣхамъ опытныхъ наукъ объ успѣхахъ подражательныхъ искусствъ. Усовершенствованіе первыхъ постепенно и медленно. Вѣка и вѣка тратятся на собираніе и приведеніе въ порядокъ матеріаловъ. Даже и тогда, когда система ужъ составлена, все еще приходится кое-что прибавить, измѣнить или отбросить. Каждое поколѣніе пользуется огромнымъ сокровищемъ, завѣщаннымъ ему древностью, и, пріумноживъ это сокровище новыми стяжаніями, передаетъ его грядущимъ вѣкамъ. Оттого-то первые дѣятели на поприщѣ опытныхъ наукъ находятся въ весьма невыгодномъ положеніи и заслуживаютъ похвалы даже въ томъ случаѣ, когда труды ихъ оказываются неудачными. Ихъ питомцы, при гораздо слабѣйшихъ умственныхъ способностяхъ, быстро превосходятъ ихъ въ положительныхъ знаніяхъ. Всякая дѣвочка, прочитавшая коротенькія бесѣды миссисъ Марсетъ о политической экономіи, могла бы многому научить Монтегью или Вольпола въ дѣлѣ финансовъ. Смышленый человѣкъ, прилежно занявшись нѣсколько лѣтъ математикою, можетъ теперь узнать больше, чѣмъ зналъ великій Ньютонъ послѣ полувѣковыхъ изученій и размышленій.
   Но не то съ музыкою, живописью или ваяніемъ. Еще менѣе того съ поэзіею. Развитіе просвѣщенія рѣдко доставляетъ этимъ искусствамѣ лучшіе предметы подражанія. Оно, конечно, можетъ улучшить инструменты, необходимые для механическихъ операцій музыканта, ваятеля и живописца; но языкъ, орудіе поэта, наиболѣе пригоденъ для его дѣла въ грубѣйшемъ своемъ состояніи. Народы, подобно отдѣльнымъ лицамъ, сначала видятъ, а потомъ распознаютъ. Отъ частныхъ образовъ они переходятъ къ общимъ выраженіямъ. Оттого-то словарь просвѣщеннаго общества отличается философскимъ характеромъ, а словарь полуобразованнаго народа характеромъ поэтическимъ.
   Это измѣненіе въ языкѣ людей -- частью причина, частью же слѣдствіе соотвѣтственнаго измѣненія въ сущности ихъ умственныхъ операцій -- измѣненія, отъ котораго наука выигрываетъ, а поэзія теряетъ. Обобщеніе нужно для преуспѣянія знанія, но въ особенности необходимо для созданій фантазіи. Чѣмъ больше люди знаютъ, чѣмъ больше они мыслятъ, тѣмъ меньше занимаются они видами, тѣмъ больше обращаютъ они вниманія на роды. Поэтому они создаютъ теоріи все лучше и лучше, а поэмы все хуже и хуже. Вмѣсто образовъ они даютъ намъ неопредѣленныя фразы, вмѣсто людей -- олицетворенныя качества. Они могутъ быть способнѣе анализировать человѣческую природу, чѣмъ ихъ предшественники; но анализъ -- не дѣло поэта. Обязанность его рисовать, а не анатомировать. Онъ можетъ вѣрить въ нравственное чувство, подобно Шафтсбёри, можетъ объяснять всѣ человѣческія дѣйствія своекорыстіемъ, подобно Гельвецію, можетъ наконецъ ничего объ этомъ не думать. Его вѣрованія въ такіе предметы будутъ имѣть на его поэзію, въ собственномъ смыслѣ этого слова, не больше вліянія, чѣмъ повятія, сложившіяся въ умѣ живописца о слёзныхъ желѣзахъ или о кровообращеніи, имѣютъ на изображеніе слезъ Ніобы или румянца Авроры. Еслибы Шекспиръ написалъ книгу о побудительныхъ причинахъ человѣческихъ дѣйствій, еще не извѣстно, была ли бы она хорошею книгой. Крайне невѣроятно, чтобы она заключала въ себѣ половину того количества искусныхъ разсужденій объ этомъ предметѣ, какое находится въ "Баснѣ о Пчелахъ". {"Баснь о Пчелахъ" -- сочиненіе Берварда Мандевиля, голландскаго писателя начала XVIII вѣка.} Но могъ ли бы Мандевиль создать Яго? При всемъ его умѣньи разлагать характеры на ихъ элементы, былъ ли бы онъ въ состояніи соединить эти элементы такимъ образомъ, чтобы воспроизвести человѣка, дѣйствительнаго, живаго, индивидуальнаго человѣка?
   Едва-ли кто-нибудь можетъ быть поэтомъ, или даже наслаждаться поэзіею, безъ нѣкоторой нездоровости духа, если только позволительно называть нездоровостью то, что доставляетъ столько удовольствія. Подъ именемъ поэзіи мы разумѣемъ не всѣ стихотворенія, даже не всѣ хорошія стихотворенія. Наше опредѣленіе исключаетъ многія метрическія сочиненія, которыя, въ другихъ отношеніяхъ, заслуживаютъ величайшей похвалы. Подъ имевемъ поэзіи мы разумѣемъ искусство употреблять слова такъ, чтобы они производили иллюзію воображенія, искусство дѣлать иосредствомъ словъ то, что живописецъ дѣлаетъ посредствомъ красокъ. Величайшій изъ поэтовъ слѣдующимъ образомъ опредѣлилъ ее въ стихахъ, возбуждающихъ общее удвиденіе силою и мѣткостью выраженія и еще болѣе цѣнныхъ вслѣдствіе сообщаемаго ими правильнаго понятія объ искусствѣ, въ которомъ онъ всѣхъ превзошелъ:
  
             "As imagination bodies forth
   The forme of things unknown, the poet's pen
   Turns them to shapes, and gives to airy nothing
   A local habitation and а name". (4)
   ("Сонъ въ Лѣтнюю Ночь" Шекспира. Перев. Н. Сатина. Дѣйст. V, явл. I.)
   *) ".... Пока воображенье
   Безвѣстные предметы облекаетъ
   Въ одежду формъ, поэтъ своимъ перомъ
   Торжественно ихъ всѣ осуществляетъ
   И своему воздушному ничто
   Жилище онъ и мѣсто назначаеть."
  
   Таковы плоды "прекраснаго безумія", которое онъ приписываетъ поэту -- прекраснаго, безъ сомнѣнія, но все-таки безумія. Истина, конечно, существенное условіе поэзіи; но это -- истина сумасшествія. Умозаключенія вѣрны, но основныя положенія ложны. Послѣ того, какъ первыя посылки сдѣланы, все остальное должно согласоваться съ ними; но эти первыя посылки требуютъ извѣстной степени вѣроимчивости, почти равной частному и временному разстройству ума. Потому-то, изъ всѣхъ людей дѣти преимущественно отличаются воображеніемъ. Они вполнѣ увлекаются всякой иллюзіей. Всякій образъ, ярко представленный ихъ умственному оку, производитъ на нихъ впечатлѣніе дѣйствительности. Взрослый человѣкъ, какова бы ни была его впечатлительность, никогда такъ не увлечется Гамлетомъ или Лиромъ, какъ увлекается маленькая дѣвочка сказкою о бѣдной Красной Шапочкѣ. Она знаетъ, что все это вздоръ, что волки не могутъ говорить, что въ Англіи нѣтъ волковъ, а между тѣмъ, вопреки своему знанію, вѣритъ, плачетъ, дрожитъ и не смѣетъ войти въ темную комнату, чтобы чудовище не схватило ее зубами за горло. Таковъ деспотизмъ воображенія надъ необразованными умами.
   Въ грубомъ состояніи общества люди -- тѣ же дѣти, только съ большимъ разнообразіемъ идей. Поэтому въ такомъ состояніи общества мы можемъ надѣяться найти поэтическій темпераментъ въ его высшей степени совершенства. Въ просвѣщенномъ вѣкѣ будетъ много ума, много знанія, много философіи, бездна тонкой классификаціи и тонкаго анализа, бездна остроумія и краснорѣчія, бездна стиховъ и даже хорошихъ стиховъ, но мало поэзіи. Люди будутъ судить и сравнивать, но не будутъ творить. Они будутъ толковать о древнихъ поэтахъ, объяснять ихъ и до нѣкоторой степени наслаждаться ими, но едва-ли будутъ въ состояніи постичь ту агонію, тотъ восторгъ, ту полноту вѣры -- словомъ, то впечатлѣніе, которое поэзія производила на ихъ грубыхъ предковъ. Греческій рапсодъ, по словамъ Платона, едва могъ декламировать Гомера безъ судорожныхъ припадковъ. Сѣверо-американскій дикарь почти не чувствуетъ скальпирующаго ножа, когда поегъ свою предсмертную пѣснь. Вліяніе, какое древніе валлійскіе и германскіе барды имѣли на своихъ слушателей, кажется нынѣшнимъ читателямъ почти сверхъестественнымъ. Такая впечатлительность очень рѣдко встрѣчается въ образованномъ обществѣ и всего рѣже между тѣми сословіями, которыя наиболѣе участвуютъ въ общественномъ преуспѣяніи. Долѣе всего сохраняется она между крестьянами.
   Поэзія производить иллюзію умственнаго ока, какъ волшебный фонарь производитъ иллюзію ока тѣлеснаго. Какъ волшебный фонарь дѣйствуетъ лучше всего въ темной комнатѣ, такъ и поэзія совершеннѣе всего выполняетъ свою задачу въ грубомъ вѣкѣ. По мѣрѣ того, какъ свѣтъ знанія озаряетъ ея представленія, по мѣрѣ того, какъ очертанія вѣрнаго дѣлаются опредѣленнѣе, а тѣни вѣроятнаго отчетливѣе, цвѣта и черты вызываемыхъ поэтомъ призраковъ становятся блѣднѣе и блѣднѣе. Нельзя соединить несовмѣстныхъ выгодъ дѣйствительности и обмана, яснаго сознанія истины съ изящною прелестью вымысла.
   Тотъ, кто въ просвѣщенномъ и образованномъ обществѣ мечтаетъ быть великимъ поэтомъ, долженъ прежде всего сдѣлаться маленькимъ ребенкомъ. Онъ долженъ разорвать всю ткань своего духа. Онъ долженъ забыть многое изъ того знанія, которое, быть можетъ, составляло дотолѣ главное основаніе его права на превосходство. Самые таланты его будутъ для него помѣхою. Его затрудненія будутъ соразмѣрны успѣхамъ его въ тѣхъ занятіяхъ, которыя въ модѣ у его современниковъ; а эти успѣхи будутъ вообще соразмѣрны силѣ и дѣятельности его духа. И хорошо еще, если, послѣ всѣхъ его жертвъ и усилій, произведенія его не будутъ похожи на шепеляваго человѣка или новую руину. Мы видѣли въ наше время великіе таланты, напряженный трудъ и продолжительное размышленіе потраченными въ этой борьбѣ съ духомъ вѣка -- и потраченными, не скажемъ совершенно безплодно, но съ сомнительнымъ успѣхомъ и слабымъ одобреніемъ.
   Если эти разсужденія вѣрны, то ни одинъ поэтъ не преодолѣвалъ такихъ затрудненій, какъ Мильтонъ. Онъ получилъ ученое образованіе, былъ глубокимъ и тонкимъ знатокомъ классической литературы, изучилъ всѣ таинства раввинской премудрости и превосходно владѣлъ тѣми новоевропейскими языками, изъ которыхъ тогда можно было черпать удовольствіе или познанія. Онъ былъ чуть ли не единственнымъ великимъ поэтомъ новѣйшихъ временъ, отличавшимся прелестью латинскаго стиха. Геній Петрарки едва-ли былъ первостепеннымъ; а его стихотворенія на древнемъ языкѣ, прославляемыя тѣми, которые никогда ихъ не читали, просто плохія вирши. У Коули, при всемъ его удивительномъ остроуміи и замысловатости, было мало воображенія, и мы не думаемъ, чтобы его латинскій языкъ могъ выдержать сравненіе съ латинскимъ языкомъ Мильтона. Въ этомъ случаѣ противъ насъ авторитетъ Джонсона. Но Джонсонъ, изучая плохихъ средневѣковыхъ писателей, сдѣлался совершенно нечувствителенъ къ изящной латыни Августовскаго вѣка и былъ такъ же неспособенъ судить объ относительномъ достоинствѣ различныхъ образцовъ латинскаго слога, какъ горькій пьяница неспособенъ судить объ относительномъ качествѣ различныхъ винъ.
   Стихотвореніе на мертвомъ языкѣ есть экзотическое растеніе, изысканное, дорогое, болѣзненное подражаніе тому, что въ другомъ мѣстѣ можно найти въ здоровомъ и самобытномъ совершенствѣ. Почвы, на которыхъ процвѣтаетъ эта диковина, обыкновеню такъ же негодны для развитія мощной туземной поэзіи, какъ цвѣточные горшки теплицы для роста дубовъ. Что авторъ "Потеряннаго Рая" написалъ "Посланіе къ Мансо",-- это по истмнѣ изумительно. {Мансо -- итальянскій меценатъ, современникъ Мильтона, который лично познакомился съ нимъ во время пребыванія своего въ Неаполѣ.} Такая яркая оригинальность никогда прежде не встрѣчалась въ соединеніи съ такою мастерскою подражательностью. Въ самомъ дѣлѣ, во всѣхъ латинскихъ стихотвореніяхъ Мильтона удивительно соблюдена необходимая такимъ произведеніямъ искусственная манера; но въ то же время геній его придаетъ имъ особенную прелесть, характеръ благородства и непринужденности, отличающій ихъ отъ всѣхъ другихъ сочиненій подобнаго рода. Они напоминаютъ намъ забавы тѣхъ ангеловъ-воителей, которые составляли дружину Гавріила:
  
   About him exercised heroic games
   The unarmed youlh of heaven. But o'er their heads
   Celestial armoury, shield, helm. and spear,
   Hung bigb, with diamond flaming and with gold." (*)
   (*) "Около него упражнялись въ героическихъ играхъ безоружные юноши неба. Но въ вышинѣ надъ ихъ головами висѣли небесные доспѣхи, щиты, шлемы и копья, сверкавшіе алмазами и золотомъ."
  
   Смотря на игривыя упражненія, для которыхъ геній Мильтона распоясываетъ себя, мы не можемъ не замѣтить мимоходомъ пышныхъ и грозныхъ доспѣховъ, составляющихъ его обычное вооруженіе. Мощь его воображенія преодолѣвала всякія препятствія. Огонь его духа былъ такъ силенъ и ярокъ, что нетолько не потухалъ подъ бременемъ горючей массы, но и проникалъ ее насквозь своимъ жаромъ и блескомъ.
   Мы не намѣрены покушаться на полный разборъ поэтическихъ произведеній Мильтона. Публика уже давно оцѣнила замѣчательнѣйшія ихъ мѣста, неподражаемую гармонію его стиховъ и превосходство того слога, котораго никакой соперникъ не могъ затмить, никакая пародія не могла опошлить, который выказываетъ въ высшей степени совершенства особенныя свойства англійской рѣчи и которому каждый древній и каждый новый языкъ сообщилъ долю граціи, энергіи или музыкальности. Въ обширномъ полѣ критики, куда мы вступаемъ, безчисленные жнецы уже поработали своими серпами. Однако жатва такъ обильна, что даже небрежный трудъ отсталаго работника можетъ вознаградиться цѣлымъ снопомъ.
   Разительнѣйшая особенность поэтическихъ произведеній Мильтона состоитъ въ крайней отдаленности сочетаній идей, посредствомъ которыхъ онъ дѣйствуетъ на читателя. Онъ производитъ впечатлѣніе не столько тѣмъ, что выражаетъ, сколько тѣмъ, что внушаетъ, не столько тѣми идеями, которыя прямо излагаются имъ, сколько другими идеями, которыя связаны съ первыми. Онъ электризуетъ умъ помощью проводниковъ. Человѣкъ съ самымъ слабымъ воображеніемъ долженъ понимать Иліаду. Гомеръ не даетъ ему никакого труда, не требуетъ отъ него никакого усилія; онъ беретъ все на себя и представляетъ образы въ такомъ яркомъ свѣтѣ, что невозможно ихъ не видѣть. Сочиненія Мильтона не могутъ быть поняты и не могутъ доставить наслажденія, если умъ читателя не работаетъ заодно съ умомъ писателя. Мильтонъ не рисуетъ оконченной картины, не играетъ для пассивнаго слушателя. Онъ скицуетъ и предоставляетъ другимъ исполнить очеркъ; онъ беретъ основную ноту и надѣется, что слушатель самъ сочинитъ мелодію.
   Мы часто слышимъ о магическомъ вліяніи поэзіи. Выраженіе это вообще ничего не означаетъ; но, примѣненное къ сочиненіямъ Мильтона, оно оказывается весьма подходящимъ. Его поэзія дѣйствуетъ подобно колдовству. Достоинство ея заключается не столько въ ея наглядномъ смыслѣ, сколько въ потаенной ея силѣ. Казалось бы, на первый взглядъ, слова его ничѣмъ не отличаются отъ другихъ словъ. Но это чародѣйственныя слова. По мѣрѣ того, какъ вы ихъ произносите, прошедшее становится настоящимъ, далекое -- близкимъ. Новыя формы красоты мгновенно возникаютъ, и могилы памяти высылаютъ своихъ покойниковъ. Измѣните расположеніе рѣчи, замѣните одинъ синонимъ другимъ, и весь эффектъ уничтожится. Чары потеряютъ свою силу, и тотъ, кто понадѣялся бы потомъ заклинать ими, увидѣлъ бы себя обманувшимся, подобно Кассиму въ арабской сказкѣ, который, стоя предъ дверью, повиновавшеюся одному лишь выраженію: "Отворись, сезамъ", тщетно кричалъ: "Отворись, пшеница", "Отворись, ячмень". {Сказка о сорока разбойникахъ въ "Тысячѣ и Одной Ночи".} Плачевная неудача Драйдена, пытавшагося передѣлать на свой ладъ нѣкоторыя мѣста "Потеряннаго Рая", представляетъ замѣчательный примѣръ этого рода.
   Въ подкрѣпленіе этихъ замѣчаній мы можемъ прибавить, что едва-ли какія-нибудь мѣста въ поэмахъ Мильтона пользуются большею извѣстностью или чаще повторяются, чѣмъ тѣ, которыя немногимъ отличаются отъ списковъ именъ. Имена эти не всегда удачнѣе или благозвучнѣе другихъ названій, но въ нихъ таится обаятельная сила. Каждое изъ нихъ есть первое звено въ длинной цѣпи идей, связанныхъ одна съ другою. Какъ мѣсто, бывшее колыбелью нашего дѣтства, вновь посещенное въ зрѣломъ возрастѣ, какъ пѣсня нашей отчизны, услышанная на чужбинѣ, они производятъ на насъ впечатлѣніе, нимало не зависящее отъ ихъ внутренняго достоинства. Одно переноситъ насъ въ отдаленный періодъ исторіи. Другое ставитъ насъ лицомъ къ лицу съ новыми сценами и обычаями далекой страны, Третье вызываетъ всѣ дорогія школьныя воспоминанія отрочества: классную комнату, истрепаннаго Виргилія, каникулы и награды. Четвертое напоминаетъ вамъ блестящіе призраки рыцарскаго романа: украшенныя трофеями ристалища, вышитые чепраки, замысловатые девизы, населенные привидѣніями лѣса, очарованные сады, подвиги влюбленныхъ рыцарей и улыбки освобожденныхъ принцессъ.
   Ни въ одномъ изъ произведеній Мильтона не высказывается его особенная манера такъ удачно, какъ въ "Allegro" и "Penseroso". Невозможно представить себѣ, чтобы механизмъ языка могъ быть доведенъ до болѣе изящной степени совершенства. Эти стихотворенія отличаются отъ другихъ, какъ аравійское розовое масло отъ обыкновенной розовой воды, какъ крѣпкая эссенція отъ слабаго раствора. Они не столько стихотворенія, сколько собранія намековъ, изъ которыхъ читатель можетъ извлечь для себя цѣлый рядъ новыхъ стихотвореній. Каждый эпитетъ тутъ -- тема для станса.
   "Комусъ" и "Самсонъ -- борецъ", весьма отличаясь другъ отъ друга своими достоинствами, представляютъ нѣсколько чертъ разительно схожихъ. Оба эти произведенія -- лирическія стихотворенія въ драматической формѣ. Быть можетъ, нѣтъ двухъ родовъ сочиненій, столь существенно весходныхъ между собою, какъ драма и ода. Драматическій писатель обязанъ оставаться самъ въ сторонѣ и не вводить ничего посторонняго въ сферу изображаемыхъ имъ характеровъ. Какъ скоро онъ привлекаетъ вниманіе личными своими чувствованіями, иллюзія нарушается. Результатомъ бываетъ такое же непріятное впечатлѣніе, какое производится на сценѣ голосомъ суфлера или появленіемъ театральной прислуги. Вотъ почему трагедіи Байрона были его неудачнѣйшими произведеніями. Онѣ похожи на тѣ картонные рисунки, изобрѣтенные другомъ дѣтей, м-ромъ Ньюбери, въ которыхъ одна подвижная голова приставляется къ двадцати разнымъ туловищамъ, такъ что одно и то же лицо глядитъ на насъ то изъ гусарскаго мундира, то изъ судейской мантіи, то изъ лохмотьевъ нищаго. Во всѣхъ характерахъ, патріотахъ и тиранахъ, ненавистникахъ и любовникахъ, угрюмое чело и язвительная усмѣшка Гарольда замѣтны въ одно мгновеніе. Но этотъ родъ ячества, пагубный для драмы, необходимъ, какъ источникъ вдохновенія, для оды. Лирическій поэтъ имѣетъ полное право безусловно отдаваться своимъ душевнымъ движеніямъ. Многіе великіе люди пытались сплавить эти два враждебные элемента, но попытки ихъ никогда не имѣли полнаго успѣха. Греческая драма, по образцу которой написанъ "Самсонъ", возникла изъ оды. Діалогъ былъ привитъ къ хору и естественно усвоилъ себѣ характеръ послѣдняго. Геній величайшихъ аѳинскихъ драматурговъ дѣйствовалъ заодно съ обстоятельствами, при которыхъ впервые появилась трагедія. Эсхилъ былъ вполнѣ лирическій поэтъ. Въ его время греки имѣли гораздо больше сношеній съ Востокомъ, чѣмъ во дни Гомера, но не достигли еще того громаднаго превосходства въ войнѣ, наукахъ и искусствахъ, которое, въ слѣдующемъ поколѣніи, побуждало ихъ относиться къ азіятцамъ съ презрѣніемъ. Изъ Геродотова повѣствованія видно, что они все еще глядѣли на Египетъ и Ассирію съ благоговѣніемъ учениковъ. Поэтому естественно, что въ этотъ періодъ греческая литература должна была носить на себѣ отпечатокъ восточнаго стиля. И этотъ стиль, кажется намъ, замѣтенъ въ произведеніяхъ Пиндара и Эсхила. Послѣдній часто напоминаетъ намъ еврейскихъ писателей. Дѣйствительно, книга Іова, по изложенію и слогу, имѣетъ значительное сходство съ нѣкоторыми изъ его драмъ. Какъ драматическія произведенія, его сочиненія нелѣпы; какъ хоры, они выше всякой похвалы. Если, напримѣръ, мы станемъ разбирать, по правиламъ драматической поэзіи, рѣчь Клитемнестры къ возвратившемуся Агамемнону, или описаніе семи аргивскихъ вождей, то немедленно осудимъ ихъ, какъ произведенія чудовищныя. Но если забыть характеры и думать только о поэзіи, то нельзя не сознаться, что выше ея, по энергіи и великолѣпію, никогда и ничего не являлось. Софоклъ сдѣлалъ греческую драму настолько драматическою, насколько позволяла ея первоначальная форма. Изображенія людей имѣютъ у него нѣкоторое сходство съ дѣйствительностью; но это сходство не картины, а барельефа. Оно напоминаетъ о подобіи, но не вроіэводитъ иллюзіи. Эврипидъ пытался продолжать дѣло реформы; но задача была ему далеко не по силамъ,-- быть можетъ, не по силамъ кому бы то ни было. Вмѣсто того, чтобы исправить дурное, онъ уничтожилъ хорошее и замѣнилъ ходули костылями, прекрасныя оды -- плохими проповѣдями.
   Извѣстно, что Мильтонъ высоко цѣнилъ Эврипида, гораздо выше, чѣмъ Эврипидъ, по нашему мнѣнію, заслуживалъ. Похвалы, которыми нашъ соотечественникъ, движимый своимъ пристрастіемъ, осыпаетъ "мрачнаго пѣвца Электры", подчасъ напоминаютъ намъ прекрасную царицу фей, цалующую длинныя уши Основы. {См. "Сонъ въ Лѣтнюю Ночь" Шекспира.} Во всякомъ случаѣ, не можетъ быть нікакого сомнѣнія, что это уваженіе къ аѳинянину, справедливое или нѣтъ, повредило "Самсону-Борцу". Еслибъ Мильтонъ взялъ за образецъ Эсхила, онъ отдался бы лирическому вдохновенію и обильно излилъ бы всѣ сокровища своего духа, не задумываясь надъ тѣми драматическими условіями, которыхъ, по самой сущности проізведенія, соблюсти было невозможно. Попытка прімирить вещи, существенно непримиримыя, не удалась ему, какъ не удалась бы и всякому другому. Мы не можемъ, какъ въ хорошей драмѣ, слиться съ его дѣйствующими лицами. Мы не можемъ, какъ въ хорошей одѣ, слиться съ самимъ поэтомъ. Враждебные элементы нейтрализуютъ у него другъ друга, подобно кислотѣ и щелочи, смѣшаннымъ вмѣстѣ. Мы отнюдь не равнодушны къ достоинствамъ этой знаменитой пьесы, къ строгому благородству слога, къ прелестной и трогательной торжественности вступительной рѣчи или къ дикой и варварской мелодіи, придающеі такой поразительный эффектъ хораламъ; но, сознаемся, мы считаемъ ее наименѣе удачнымъ опытомъ Мильтонова генія.
   Какъ "Самсонъ" написанъ по образцу греческой трагедіи, такъ "Комусъ" написанъ по образцу итальянской маски. {Маскою назымется у англичанъ особенный родъ драматическихъ стихотвореній.} Это рѣшительно лучшее изъ всѣхъ существующыхъ сочиненій подобнаго рода. Оно настолько же выше "Вѣрной Пастушки", насколько "Вѣрная Паетушка" выше "Аминты", насколько "Аминта" выше "Вѣрнаго Пастуха" {Всѣ три названныя въ текстѣ сочиненія -- "The Fathful Shepherds" Флетчера, "Aminta" Тассо и "Pastor Fido" Гварини -- принадлежатъ къ числу такъ-называемыхъ пастушескихъ драмъ.} Къ счастью, никакой Эврипидъ не сбивалъ здѣсь Мильтона съ пути. Мильтонъ понималъ и любилъ литературу новой Италіи. Но онъ не чувствовалъ къ ней такого уваженія, какое питалъ къ останкамъ аѳинской и римской поэзіи, освященнымъ столь многими возвышенными и драгоцѣннымя воспоминаніями. Сверхъ того, недостатки его итальянскихъ предшественниковъ были такого рода, къ которому его духъ имѣлъ смертельное отвращеніе. Онъ могъ нясходить до простаго, иногда даже до низкаго стиля, но ложный блескъ былъ ему крайне противенъ. Его муза не гнушалась простонародною одеждою, но съ омерзѣніемъ отворачивалась отъ гвариніенскаго наряда, пестраго и дряннаго, какъ праздничные лохмотья трубочиста. Ея украшенія всѣ изъ массивнаго золота, не только ослѣпительнаго для глазъ, но и способнаго выдержать самую строгую тигельную пробу.
   Мильтонъ соблюлъ въ "Комусѣ" то различіе, которымъ позже пренебретъ въ "Самсонѣ". Онъ сдѣлалъ свою маску тѣмъ, чѣмъ ей слѣдовало быть -- въ сущности лирическимъ и только съ виду драматическимъ произведеніемъ. Онъ не пытался безполезно бороться съ недостаткомъ, лежащимъ въ основѣ этого рода сочиненій, и потому достигъ успѣха въ той мѣрѣ, въ какой успѣхъ былъ дѣломъ возможнымъ. Рѣчи его слѣдуетъ читать какъ величественные монологи; и тотъ, кто такимъ образомъ станетъ читать ихъ, будетъ восхищенъ ихъ краснорѣчіемъ, возвышенностью и музыкальностью. Діалогическіе перерывы, однако, видимо стѣсняютъ автора и разрушаютъ иллюзію читателя. Лучшія мѣста этой пьесы -- тѣ, которыя отличаются лирическою формою и лирическимъ духомъ. "Я расхвалилъ бы, говоритъ достойный сэръ Генри Воттонъ {Henry Wotton, англійскій дипломатъ и политическій писатель.} въ письмѣ къ Мильтону, трагическую сторону вашей пьесы, еслибъ не плѣнялъ меня какою-то дорическою нѣжностью лиризмъ вашихъ пѣсней и одъ. Откровенно признаюсь вамъ, я до сихъ поръ не встрѣчалъ въ нашемъ языкѣ ничего подобнаго." Отзывъ былъ справедливъ. Именно, когда Мильтонъ избѣгаетъ оковъ діалога, когда онъ освобождается отъ труда соединять два несовмѣстные стиля, когда онъ можетъ, не стѣсняясь, предаться своимъ лирическимъ восторгамъ, онъ превосходитъ тогда даже самого себя. Тогда, подобно своему доброму генію, вырывающемуся изъ земной оболочки и одежды Тирсиса, выступаетъ онъ въ полномъ блескѣ небесной свободы и красоты. Онъ какъ бы восклицаетъ ликуя:
  
   "Now my task is smoothly done,
   I can fly or I can run" (*)
   (*) "Дѣло мое улажено. Я могу теперь летѣть или бѣжать куда мнѣ угодно."
  
   какъ бы скользитъ по землѣ, взлетаетъ за облака, купается въ пѣнной росѣ радуги и вдыхаетъ въ себя благоуханія нарда и кинамона, разсыпаемаго ароматными крыльями зефира по кедровымъ аллеямъ сада Гесперидъ,
   Есть много мелкихъ стихотвореній Мильтона, по поводу которыіъ мы охотно сдѣлали бы нѣсколько замѣчаній. Еще охотнѣе занялись бы мы обстоятельнымъ разборомъ "Возвращеннаго Рая", этой дивной поэмы, о которой -- довольно странно!-- почти никогда не упоминаютъ иначе, какъ о примѣрѣ слѣпой родительской привязанности, какую писатели питаютъ къ дѣтищамъ своего ума. Охотно допускаемъ, что Мильтонъ ошибался, предпочитая это произведеніе, какъ ни прекрасно оно, "Потерянному Раю", Но мы увѣрены, что превосходство "Потеряннаго Рая" надъ "Возвращеннымъ", ничуть не рѣшительнѣе превосходства "Возвращеннаго Рая" надъ всѣми поэмами, появившимися послѣ него. Однако предѣлы нашей статьи не дозволяютъ намъ подробнаго обсужденія этого вопроса. Спѣшимъ перейти къ тому необыкновенному произведенію, которое криттки единогласно причисляютъ къ высшему разряду человѣческихъ твореній.
   Единственная поэма новѣйшихъ временъ, которую можно сравнивать съ "Потеряннымъ Раемъ", -- "Божественная Комедія". Сюжетъ Мильтона въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ походилъ на сюжетъ Данта; но Мильтонъ поступилъ со своею темою совершенно иначе, нежели Дантъ. Мы полагаемъ, что нельзя лучше уяснить наше мнѣніе касательно великаго нашего поэта, какъ сравнивъ его съ отцомъ тосканской литературы.
   Поэзія Мильтона отличается отъ поэзіи Данта, какъ египетскіе іероглифы отличаются отъ мексиканскаго образнаго письма. Образы Данта говорятъ лишь о себѣ; они отвѣчаютъ только за самихъ себя. Образы Мильтона имѣютъ значеніе, понятное часто однимъ лишь посвященнымъ. Достоинство ихъ зависитъ не столько отъ того, что они прямо изображаютъ, сколько отъ того, на что они отдаленно намекаютъ. Какъ бы странно, какъ бы уродливо ни было то явленіе, которое Дантъ принимается описывать, онъ никогда не отступаетъ отъ описанія его. Онъ передаетъ намъ образъ, цвѣтъ, звукъ, запахъ, вкусъ, сосчитываетъ числа, измѣряетъ величину. Его объясненія -- то же, что поясненія путешественника. Непохожія на подобіе другихъ поэтовъ и въ особенности на Мильтоновы, они вводятся простымъ, дѣловымъ образомъ: не ради какой-нибудь красоты въ предметахъ послужившихъ имъ источникомъ, не ради какого-нибудь украшенія, которое они могли бы придать поэмѣ, но просто для того, чтобы сдѣлать мысль автора въ такой же мѣрѣ ясною для читателя, въ какой она ясна для самого поэта. Развалины въ пропасти, ведущей изъ шестаго въ седьмой кругъ ада, были подобны обломкамъ скалы, обрушившейся въ Адижъ, на югъ отъ Тріента. Водопадъ Флегетона былъ подобенъ водопаду Аквакеты близъ монастыря св. Бенедикта. Мѣсто, гдѣ еретики были заключены въ пылающихъ гробницахъ, походило на обширное Арльское кладбище.
   Сравнимъ теперь съ точными подробностями Данта смутные намеки Мильтона. Мы приведемъ нѣсколько примѣровъ. Англійскій поэтъ ни разу не подумалъ снать мѣрку съ Сатаны. Онъ даетъ вамъ только неопредѣленное понятіе о громадной массѣ. Въ одномъ мѣстѣ поэмы злой духъ лежигь, далеко растянувшись въ длину, захвативши подъ себя множество саженъ пространства и равняясь по величинѣ земнороднымъ врагамъ Юпитера, или морскому чудовищу, которое морякъ ошибкою принимаетъ за островъ. Готовясь къ бою со сторожевыми ангелами, онъ становится подобенъ Тенерифскому пику или горѣ Атласу; голова его касается неба. Сличите съ этими описаніями стихи, которыми Дантъ описалъ исполинскій призракъ Немврода:
  
   "Огроменъ, толстъ казался страшный ликъ,
             Какъ въ Римѣ шаръ съ гробницы Адріана,
             И соразмѣрно съ нимъ былъ ростъ великъ.
   Отъ скалъ, служившихъ запономъ для стана,
             На столько вверхъ вздымался призракъ сей,
             Что тщетно бъ три фризійца великана
   Достичь пытались до его кудрей." (*)
   (*) "Адъ", пѣснь XXXI, ст. 58--64. Переводъ Д. Мина.
  
   Еще примѣръ: сравните лазаретъ въ одиннадцатой книгѣ "Потеряннаго Рая" съ послѣднимъ отдѣленіемъ Злыхъ Рвовъ у Данта. Мильтонъ уклоняется отъ отвратительныхъ подробностей и прибѣгаетъ къ неопредѣленнымъ, но торжественыымъ и страшнымъ изображеніямъ Отчаянія, которое спѣшитъ отъ одра къ одру помучить страдальцевъ своими услугами, и Смерти, которая потрясаетъ надъ ними копьемъ, но, вопреки мольбамъ, медлитъ поразить несчастныхъ. Что говоритъ Дантъ?
  
   "Когда бъ собрать съ сардинскихъ береговъ
             Всѣ немощи во дни жаровъ гнетущихъ,
             Иль изъ больницъ Вальдикіаны въ ровъ,--
   Такъ много здѣсь я видѣлъ вопіющихъ,
             ...И смрадъ столь гнусный восходилъ отъ всѣхъ,
             Какой исходитъ лишь отъ тѣлъ гніющихъ." (*)
   "Адъ", пѣснь XXIX, ст. 46--51.
  
   Мы не возьмемъ на себя щекотливой обязанности рѣшать вопросъ о первенствѣ между двумя такими писателями. Каждый изъ нихъ въ своей сферѣ неподражаемъ, и каждый, можемъ мы прибавить, умышленно или случайно, избралъ себѣ предметъ, способствовавшій его особенному таланту выказаться въ наивыгоднѣйшемъ свѣтѣ. "Божественная Комедія" представляетъ собою повѣствованіе очевидца. Дантъ видѣлъ собственными глазами и слышалъ собственными ушами то, о чемъ разсказываетъ. Онъ самъ внималъ стонамъ мучимыхъ духовъ, вопіющихъ о вторичной смерти, самъ читалъ темную надпись надъ вратами, ведущими туда, гдѣ нѣтъ мѣста надеждѣ, самъ пряталъ свое лицо отъ ужасовъ Горгоны и спасался отъ крючьевъ и кипящей смолы Курчавой Бороды и Драконьяго Жала. Его собственныя руки хватались за косматые бока Люцифера;. его собственныя ноги взбирались на Гору Покаянія; его собственное чело было помазано ангеломъ-очистителемъ. Читатель съ недовѣріемъ и отвращеніемъ отвергнулъ бы подобную сказку, еслибъ она не была запечатлѣна характеромъ самой строгой правдивости, трезвостью даже въ изображеніи ужасовъ, величайшею точностью и разнообразіемъ въ описаніи подробностей. Въ этомъ отношеніи Мильтоновъ разсказъ отличается отъ разсказа Дантова какъ приключенія Амадиса отличаются отъ приключеній Гулливера. Авторъ "Амадиса", сдѣлалъ бы свою книгу смѣшною, еслибы ввелъ въ нее тѣ мелочныя частности, которыя придаютъ такую прелесть сочиненію Свифта: морскія наблюденія, тщательное обозначеніе именъ, оффиціяльные документы, списанные отъ слова до слова, и всѣ ничтожные придворные сплетни и скандалы, изъ пустяковъ возникающіе и ни къ чему не ведущіе. Мы не возмущаемся, когда намъ говорятъ, что человѣкъ неизвѣстно когда жившій видалъ многіе очень странные виды, и легко можемъ увлечься иллюзіей романа. Но когда Лемуилъ Гулливеръ, хирургъ, жительство имѣющій въ Ротергитѣ, разсказываетъ намъ о пигмеяхъ и великанахъ, о летающихъ островахъ и философствующихъ лошадахъ, тогда только такія обстоятельныя подробности могутъ на минуту произвести иллюзію воображенія.
   Изъ всѣхъ поэтовъ, вводившихъ въ свои произведенія сверхъестественныя существа, Мильтонъ достигъ наибольшаго успѣха. Здѣсь Дантъ рѣшительно уступаетъ ему; а такъ какъ объ этомъ предметѣ было высказано много опрометчивыхъ и необдуманныхъ сужденій, то мы намѣрены подольше на немъ остановиться. Самая роковая ошибка, какую поэтъ легко можетъ сдѣлать въ изображеніи чудеснаго, есть поползновеніе къ излишнему философствованію. Мильтонъ часто былъ порицаемъ за то, что приписывалъ духамъ множество такихъ отправленій, къ которымъ духи должны быть неспособны. Но эти обвиненія, хотя и подтверждены громкими именами, проистекаютъ, смѣемъ сказать, изъ совершеннаго непониманія поэтическаго искусства.
   Что такое духъ? Что такое наши собственныя души, частицы духа, наиболѣе намъ знакомыя? Мы наблюдаемъ извѣстныя явленія. Мы не можемъ объяснить ихъ вещественными причинами. Поэтому мы заключаемъ, что существуетъ нѣчто невещественное. Но объ этомъ нѣчто мы не имѣемъ никакого понятія. Мы можемъ опредѣлить его только отрицательными выраженіями. Мы можемъ разсуждать о немъ только сииволами. Мы употребляемъ слово, но у насъ нѣтъ образа, имъ выражаемаго; поэзія же имѣетъ дѣло съ образами, а не съ словами. Правда, поэтъ употребляетъ слова, но они -- только орудія, а не предметы его искусства. Они -- матеріялы, которые онъ долженъ расположить такимъ образомъ, чтобы умственному оку представлялась картина. Будучи расположены иначе, они точно также не могутъ быть названы поэзіею, какъ кусокъ холста и ящикъ красокъ не могутъ быть названы картиною.
   Логики могутъ разсуждать объ отвлеченіяхъ, но массѣ людей потребны ббразы. Сильная наклонность толпы во всѣ времена и у всѣхъ народовъ въ идолопоклонству не можетъ быть объяснена иваче. Первые обитатели Греціи, надо полагать, поклонялись одному невидимому Божеству. Но потребность имѣть предметомъ поклоненія нѣчто болѣе опредѣленное породила, въ нѣсколько столѣтій, безчисленное множество боговъ и богинь. Подобнымъ же образомъ древніе персы считали нечестивымъ представлять Создателя въ человѣческомъ видѣ. Но и они перенесли на Солнце то поклоненіе, которое въ теоріи признавали подобающимъ одному лишь Верховному Духу. Исторія евреевъ есть лѣтопись непрерывной борьбы между чистымъ деизмомъ, поддерживавшимся самыми грозными заповѣдями, и чрезвычайно обаятельнымъ желаніемъ имѣть какой-нибудь видимый и осязательный предметъ обожанія. Изъ второстепенныхъ причинъ, приводимыхъ Гиббономъ въ объясненіе той быстроты, съ какою христіанство распространилось въ мірѣ, между тѣмъ какъ іудейство почти вовсе не пріобрѣло прозелитовъ, быть можетъ, ни одна не дѣйствовала сильнѣе этого чувства. Богъ несотворенный, непостижимый, невидимый, привлекалъ не многихъ поклонниковъ. Философъ могъ удивляться такой возвышенной идеѣ; но толпа съ досадою отворачивалась отъ словъ, не представлявшихъ ея уму никакого образа. Только предъ Божествомъ воплощеннымъ въ человѣческій образъ, странствовавшимъ между людьми, дѣлившимъ ихъ слабости, возлежавшимъ на ихъ персяхъ, плакавшихъ надъ ихъ могилами, покоившимся въ ясляхъ, исходившимъ кровью на крестѣ, пали во прахъ и предубѣжденія синагоги, и сомнѣнія академіи, и гордость портика, и сѣкиры ликторовъ и мечи тридцати легіонлвъ. Вскорѣ послѣ того, какъ христіанство восторжествовало, принципъ, помогавшій ему, началъ искажать его. Нельзя было вдругъ отрѣшиться отъ язычества. Святые заступники заняли должности домашнихъ боговъ. Мв. Георгій смѣнилъ Марса. Св. Эдьмъ утѣшилъ морехода въ утратѣ Кастора и Поллукса. Цецній и др. наслѣдовали Музамъ. Обаяніе пола и красоты вновь соединилось съ обаяніемъ небеснаго величія; рыцарское благоговѣніе слилось съ благоговѣніемъ религіознымъ. Реформаторы часто возставали противъ этихъ чувствованій, но никогда ничего не достигали, кромѣ кажущагося и частнаго успѣха. Люди, уничтожавшіе образа въ храмахъ, не всегда бывали въ состояніи уничтожить образы, запечатлѣвшіеся въ ихъ собственныхъ умахъ. Не трудно было бы доказать, что то же самое правило имѣетъ силу и въ политикѣ. Доктрины, полагаемъ мы, вообще должны воплощаться: иначе онѣ не могутъ возбуждать сильнаго общественнаго сочувствія. Толпа гораздо легче заинтересовывается пустѣйшимъ девизомъ или ничтожнѣйшимъ названіемъ, нежели самымъ важнымъ принципомъ.
   По этимъ соображеніямъ мы заключаемъ, что ни одинъ поэтъ, который бы стремился къ той метафизической точности, за отсутствіе которой Мильтонъ былъ порицаемъ, не миновалъ бы позорной неудачи. Была впрочемъ и другая крайность, хотя гораздо менѣе опасная, которой тоже слѣдовало избѣгать. Воображеніе людей находится въ значительной степени подъ вліяніемъ ихъ мнѣній. Искуснѣйшая поэтическая кисть можетъ не произвести никакой иллюзіи, если возьмется изображать то, нескладность и нелѣпость чего сразу бросается въ глаза. Мильтонъ писалъ въ вѣкъ философовъ и богослововъ. Поэтому ему необходимо было избѣгать рѣзкаго столкновенія съ ихъ понятіями, отъ чего могло бы разрушиться очарованіе, которымъ онъ желалъ плѣнить ихъ воображеніе. Это и есть настоящее объясненіе той неопредѣленности и непослѣдовательности, которыя часто ставились ему въ упрекъ. Джонсонъ признаетъ безусловную необходимость облеченія духовъ въ вещественныя формы. говоритъ онъ, поэтъ долженъ былъ, для соблюденія послѣдовательности, замаскировать невещественность и очаровать читателя такъ, чтобы и онъ позабылъ о ней." Это легко было сказать; но что, еслибы Мильтонъ не успѣлъ очаровать своихъ читателей до того, чтобы заставить ихъ позабыть о невещественности? Что, еслибы противоположное мнѣніе до того овладѣло умами людей, что не оставило бы мѣста даже половинной долѣ той вѣры, которой требуетъ поэзія? Мы полагаемъ, что такъ оно и было. Поэтъ не имѣлъ возможности усвоить себѣ вполнѣ вещественную или невещественную систему. Поэтому онъ занялъ мѣсто на спорной почвѣ и придалъ цѣлому неопредѣленный характеръ. Поступивъ такимъ образомъ, онъ, безъ сомнѣнія, подвергъ себя укору въ непослѣдовательности. Но, неправый съ философской точки зрѣнія, онъ, по нашему мнѣнію, былъ правъ съ точки зрѣнія поэтической. Задача, которую почти всякій другой писатель призналъ бы неисполнимою, была для него легка. Особенное его искусство передавать свою мысль окольнымъ путемъ, посредствомъ длиннаго ряда связанныхъ одна съ другою идей, и больше намекать, чѣмъ высказывать, давало ему возможность маскировать тѣ несообразности, которыхъ онъ не могъ избѣгнуть.
   Поэзія, имѣющая дѣло съ существами иного міра, должна быть вмѣстѣ и таинственною и живописною. Именно такова поэзія Мильтона. Дантова поэзія, дѣйствительно, живописнѣе всего, что было когда-либо написано. Впечатлѣніе, дѣлаемое ею, почти равняется эффекту, производимому кистью или рѣзцомъ. Но она живописна до того, что исключаетъ всякую таинственность. Это недостатокъ достоинства, недостатокъ, тѣсно связанный съ планомъ Дантовой поэмы, необходимо условливавшимъ собою, какъ мы уже замѣтили, величайшую точность описанія. Тѣмъ неменѣе это недостатокъ. Сверхъестественныя существа Данта возбуждаютъ интересъ, но не тотъ интересъ, который свойственъ существамъ сверхъестественнымъ. Мы чувствуемъ, что мы могли бы говорить съ его духами и демонами, не испытывая волненій неземнаго страха. Мы могли бы, подобно Донъ-Жуану, пригласить ихъ на ужинъ и съ аппетитомъ ѣсть въ ихъ обществѣ. Ангелы Данта -- добрые люди съ крыльями. Его дьяволы -- злобные, безобразные палачи. Его покойники -- тѣ же живые люди, только въ странныхъ положеніяхъ. Сцена между поэтомъ и Фаринатою пользуется справедливою извѣстностью. Но Фарината въ пылающей могилѣ является точно тѣмъ же, чѣмъ онъ былъ бы и на аутодафе. Ничто не можетъ быть трогательнѣе перваго свиданія Данта съ Беатриче. Но что это, какъ не прелестная женщина, съ нѣжною строгостью журящая своего возлюбленнаго, которому она признательна за его привязанность, но пороки котораго она осуждаетъ? Чувствованія, придающія этой сценѣ всю ея прелесть, такъ же хорошо шли бы къ улицамъ Флоренціи, какъ и къ вершинѣ горы Чистилища. Духи Мильтона не похожи на духовъ почти всѣхъ прочихъ писателей. Его злые духи, въ особенности, удивительныя созданія. Они -- не метафизическія отвлеченія, не злобные люди и не безобразные звѣри. У нихъ нѣтъ ни роговъ, ни хвостовъ, ни иной тассовской и клопштоковской белиберды. Они имѣютъ общаго съ человѣческою природою именно столько, сколько нужно, чтобъ быть доступными человѣческому разумѣнію. Характеры ихъ, подобно ихъ формамъ, отмѣчены нѣкоторымъ смутнымъ сходствомъ съ характерами людей, но преувеличены до громадныхъ размѣровъ и облечены таинственною мглою.
   Можетъ быть, боги и демоны Эсхила лучше всего могутъ выдержать сравненіе съ ангелами и дьяволами Мильтона. Стиль аѳинянина, какъ мы уже замѣтили, имѣлъ отчасти восточный характеръ. Ту же особенность представляетъ его миѳологія. Въ ней нѣтъ той прелести и того изящества, какія мы вообще находимъ въ греческихъ миѳахъ. Въ ней все шероховато; грубо и колоссально. Легенды Эсхила менѣе гармонируютъ съ тѣми благовонными рощами и прелестными портиками, гдѣ его соотечественники творили обѣты Богу Свѣта и Богинѣ Вожделѣнія, нежели съ тѣми огромными и чудными лабиринтами изъ вѣчнаго гранита, гдѣ Египетъ хранилъ своего мистическаго Озириса, или гдѣ Индустанъ до сихъ поръ покланяется своимъ семиглавымъ идоламъ. Его любимыми богами были боги древней породы, сыновья неба и земли, въ сравненіи съ которыми самъ Юпитеръ казался недорослемъ и выскочкой,-- исполинскіе титаны и неумолимыя фуріи. Впереди всѣхъ его созданій этого рода стоитъ Прометей, полузлой духъ, полуискупитель, другъ человѣка, угрюмый и непримиримый врагъ неба. Прометей, безъ сомнѣнія, имѣетъ значительное сходство съ Сатаною Мильтона. Въ томъ и другомъ мы находимъ одинаковую непокорность, одинаковую свирѣпость, одинаковую непобѣдимую гордость. Той и другой личности приданы, хотя въ совершенно различныхъ размѣрахъ, нѣкоторыя добрыя и благородныя чувства. Прометей, однако, едва-ли достаточно сверхчеловѣченъ. Онъ слишкомъ много говоритъ о своихъ цѣпяхъ и неудобномъ положеніи; онъ слишкомъ сильно удрученъ и взволнованъ. Его рѣшимость, повидимому, вытекаетъ изъ сознанія, что онъ держитъ въ своихъ рукахъ судьбу своего мучителя и что часъ его освобожденія непремѣнно настанетъ. Но Сатана -- созданіе иного закала. Сила его духовной стороны беретъ верхъ надъ чрезмѣрностью страданія. Среди мученій, которыхъ нельзя себѣ представить безъ ужаса, онъ обдумываетъ различные вопросы, рѣшаетъ ихъ и даже ликуетъ. Ни мечъ Михаила, ни громъ Іеговы, ни огненное озеро и пылающая калильнымъ жаромъ земля, ни перспектива цѣлой вѣчности непрерывныхъ бѣдствій, не сокрушаютъ его непреклоннаго духа, опирающагося на собственныя природныя силы и не нуждающагося ни въ какой внѣшней поддержкѣ, ни даже въ самой надеждѣ.
   Возвращаясь на минуту къ параллели, которую мы старались провести между Мильтономъ и Дантомъ, прибавимъ, что поэзія этихъ великихъ людей въ значительной степени заимствовала свой характеръ отъ ихъ нравственныхъ качествъ. Они не эготисты. {Англійское слово egotist означаетъ всякаго, кто много говоритъ о себѣ.} Они рѣдко навязываютъ читателямъ свои личныя симпатіи и антипатіи. Они не имѣютъ ничего общаго съ тѣми современными попрошайками славы, которые вымогаютъ у состраданія неопытныхъ людей милостыню, выставляя на показъ наготу и язвы своихъ умовъ. А между тѣмъ трудно назвать двухъ другихъ писателей, произведенія которыхъ были бы сильнѣе, хотя и неумышленно, окрашены личными чувствованіями авторовъ.
   Мильтонъ отличался преимущественно возвышенностью духа; Дантъ -- силою чувства. Въ каждомъ стихѣ "Божественной Koмедіи" замѣтна горечь, порождаемая борьбою гордости съ бѣдствіями. Быть можетъ, въ цѣломъ мірѣ нѣтъ произведенія, такъ глубоко и неизмѣнно скорбнаго. Грусть Данта была не прихоть фантазіи и, насколько можно судить въ настоящее отдаденное время, не слѣдствіе внѣшнихъ обстоятельствъ. Она вытекала изнутри. Ни любовь, ни слава, ни борьба на землѣ, ни надежда на небо не могли разсѣять ее. Она отравляла собою всякое утѣшеніе, всякое удовольствіе. Она походила на ту вредоносную сардинскую почву, сильная горечь которой, говорятъ, сказывалась даже въ ея медѣ. Умъ Данта, выражаясь возвышеннымъ языкомъ еврейскаго поэта, былъ "областью темною, какъ сама тьма, гдѣ и свѣтъ былъ подобенъ тьмѣ". Мрачность его характера обезцвѣчиваетъ всѣ страсти людей, весь ликъ природы и сообщаетъ свой сумрачный оттѣнокъ цвѣтамъ рая и сіянію вѣчнаго престола. Всѣ его портреты чрезвычайно характеристичны. Взглянувъ на эти благородныя и даже суровыя черты лица, на темныя борозды щекъ, угрюмо-печальное выраженіе глазъ, горько-презрительную усмѣшку губъ, никто не усумнится, что онѣ принадлежатъ человѣку, слишкомъ гордому и слишкомъ впечатлительному, чтобъ быть счастливымъ.
   Мильтонъ, подобно Данту, былъ политическимъ дѣятелемъ и влюбленнымъ; подобно Данту, онъ былъ несчастливъ и въ честолюбіи и въ любви. Онъ пережилъ свое здоровье и зрѣніе, счастье своей семьи и благоденствіе своей партіи. Изъ тѣхъ великихъ людей, которыми онъ былъ отличенъ при вступленіи въ жизнь, одни избавились смертью отъ предстоявшихъ бѣдъ; другіе унесли на чужбину свою непобѣдимую ненависть къ угнетенію; иные томились въ темницахъ, а нѣкоторые пролили свою кровь на эшафотахъ. Продажные и развратные писаки, талантливые ровно настолько, чтобы облекать мысли сводника въ стиль площаднаго крикуна, сдѣлались любимыми писателями государя и публики. Это была отвратительная толпа, которую ни съ чѣмъ нельзя было такъ удачно сравнить, какъ съ сволочью "Комуса", безобразными чудовищами, полускотами, полулюдьми, налитыми виномъ, раздутыми обжорствомъ и шатающимися въ непристойнытъ пляскахъ. Прекрасная муза поэта, подобно изображенной въ его маскѣ цѣломудревной дѣвѣ, благородной, непорочной и свѣтлой, была поставлена въ такую среду какъ бы для того, чтобы весь этотъ сонмъ сатировъ и домовыхъ шушукался о ней, указывалъ на нее пальцами и скалилъ зубы надъ нею. Еслибъ уныніе и желчь были въ комъ-нибудь извинительны, легче всего было бы извинить ихъ въ Мильтонѣ. Но сила его духа восторжествовала надъ всѣми бѣдствіями. Ни слѣпота, ни подагра, ни лѣта, ни бѣдность, ни семейныя горести, ни политическія неудачи, ни брань, ни опала, ни пренебреженіе не могли возмутить его спокойнаго и величаваго терпѣнія. Особенной бодрости духа въ немъ не было; но зато онъ отличался удивительно ровнымъ характеромъ. Нравъ его былъ серьёзенъ, даже, быть можетъ, суровъ; но зато никакія страданія не могли сдѣлать его угрюмымъ или брюзгливымъ. Какою была его личность, пока онъ, наканунѣ великихъ событій, возвращался изъ путешествій, цвѣтущій здоровьемъ и мужественною красотою, осыпанный литературными почестями и проникнутый патріотическими надеждами,-- такою же она и осталась, когда онъ, извѣдавъ всѣ бѣдствія, свойственныя нашей природѣ, дряхлый, бѣдный, слѣпой и опальный, удалился въ свою хижину за тѣмъ, чтобы умереть.
   Вотъ почему -- хотя "Потерянный Рай" написанъ имъ въ тотъ періодъ жизни, когда образы красоты и граціи обыкновенно начинаютъ исчезать даже изъ тѣхъ умовъ, въ которыхъ они не изглажены сомнѣніемъ и разочарованіемъ -- онъ украсилъ эту поэму всѣмъ, что ни есть самаго милаго и плѣнительнаго въ вещественномъ и нравственномъ мірѣ. Способностью тонко и здраво чувствовать прелесть внѣшнихъ предметовъ, умѣньемъ отъ души наслаждаться солнечными лучами и цвѣтами, пѣснями содовьевъ, сокомъ лѣтнихъ плодовъ и прохдадою тѣнистыхъ источниковъ, онъ не уступаетъ ни Ѳеокриту, ни Аріосто. Его понятіе о любви соединяетъ въ себѣ все сладострастіе восточнаго гарема и всю вѣжливость рыцарскаго турнира со всею чистою и тихою привязанностью англійскаго очага. Его поэзія напоминаетъ намъ чудеса альпійской природы. Уголки и долины, прекрасныя какъ царство фей, расположены среди самыхъ суровыхъ и громадныхъ возвышенностей. Розы и мирты цвѣтутъ въ полной красѣ на окраинѣ лавины.
   Слѣды особеннаго характера Мильтона можно найти во всѣхъ его произведеніяхъ; но всего ярче высказывается онъ въ сонетахъ. Эти замѣчательныя стихотворенія дурно оцѣнены критиками, не понимавшими ихъ сущности. Они не имѣютъ эпиграмматической остроты. Въ нихъ нѣтъ ни замысловатости Филикайи, {Винченцо Филикайя -- итальянскій поэтъ XVII столѣтія.} ни твердаго и блестящаго какъ эмаль слога Петрарки. Они представляютъ собою простое, но величавое изображеніе чувствъ поэта, такъ же мало прикрашенное для глазъ публики, какъ не прикрашенъ былъ бы дневникъ его. Побѣда, неожиданное нападеніе на городъ, минутный припадокъ унынія или восторга, шутка, направленная противъ какой-нибудь изъ его книгъ, грёза, на мгновеніе воскресившая передъ нимъ тотъ прекрасный образъ, надъ которымъ могила сомкнулась на вѣки,-- внушали ему глубокія мысли, безъ всякаго усилія воплощавшіяся въ стихи. Гармонія чувства и строгость стиля, характеризующія эти пьески, напоминаютъ намъ греческую антологію или, вѣрнѣе, гимны англійской литургіи. Прекрасное стихотвореніе о пьемонтскихъ сѣчахъ -- настоящій церковный гимнъ.
   Сонеты эти болѣе или менѣе поразительны, сообразно тому, болѣе или менѣе интересны случаи, ихъ породившіе. Но всѣ они, почти безъ исключенія, облагорожены трезвостью и величіемъ духа, и мы не знаемъ, можно ли гдѣ-нибудь найти что-либо имъ подобное. Конечно, едва-ли было бы основательно выводить рѣшительныя заключенія о характерѣ писателя изъ чисто-субъективныхъ его сочиненій. Но качества, приписанныя нами Мильтону -- хотя, быть можетъ, они ярче всего обозначаются въ тѣхъ отдѣлахъ его произведеній, гдѣ рѣчь идетъ о его личныхъ чувствованіяхъ -- замѣтны у него на каждой страницѣ и придаютъ всѣмъ его сочиненіямъ, прозаическимъ и стихотворнымъ, англійскимъ, латинскимъ и итальянскимъ, разительное родственное сходство.
   Его общественное поведеніе было таково, какого слѣдовало ожидать отъ человѣка столь высокой души и столь мощнаго ума. Онъ жилъ въ одну изъ достопамятныхъ эпохъ исторіи человѣческаго рода, въ самый разгаръ великой борьбы между Ормуздомъ и Ариманомъ, свободою и деспотизмомъ, разумомъ и предразсудкомъ. Эта великая битва происходила не за одно какое-нибудь поколѣніе, не за одну какую-нибудь страну. Судьбы всего человѣчества были поставлены на одну карту съ свободою англійскаго народа. Тогда впервые были провозглашены тѣ могучія начала, которыя впослѣдствіи проложили себѣ путь въ глубь американскихъ лѣсовъ, которыя воздвигли Грецію изъ двадцативѣковаго рабства и униженія и которыя, отъ одного конца Европы до другаго, зажгли неугасимый огонь въ сердцахъ угнетенныхъ, а угнетателей заставили трепетать трепетомъ имъ непривычнымъ.
   Мильтонъ былъ преданнѣйшимъ и краснорѣчивѣйшимъ литературнымъ поборникомъ этихъ началъ, боровшихся тогда за свое младенческое существованіе.. Считаемъ лишнимъ говорить, какъ велико наше уваженіе къ его общественновіу поведенію; но не можемъ скрыть отъ себя того, что большая часть нашихъ соотечественниковъ до сихъ поръ считаетъ его предосудительнымъ. Междоусобная наша война изслѣдована больше, а понята меньше, чѣмъ всякое другое событіе въ англійской исторіи. Друзья свободы испытали на себѣ тѣ же невыгоды, на которыя такъ горько жаловался левъ въ баснѣ. Хотя побѣдителями были они, но живописцами были ихъ враги. Въ качествѣ партіи, круглоголовые сдѣлали все, чтобы опозорить и погубить литературу; зато литература отплатила имъ такъ, какъ она всегда съ теченіемъ времени отплачиваетъ своимъ врагамъ. Съ ихъ стороны, лучшая книга объ этомъ вопросѣ есть прелестный разсказъ миссисъ Гётчинсонъ. "Исторія Парламента" Мея хороша, но прерывается на самомъ интересномъ кризисѣ борьбы. Сочиненіе Ледло безтолково и яро; большинство же позднѣйшихъ писатеіей, державшихся той же стороны, Ольдмиксонъ, напримѣръ, и Катерина Маколей, снисходительно говоря, отличились больше усердіемъ, нежели правдивостью или искусствомъ. На противоположной сторонѣ находятся важнѣйшія и популярнѣйшія историческія сочиненія нашей литературы: сочиненіе Кларендона и сочиненіе Юма. Первое изъ нихъ не только написано искусно и исполнено драгоцѣнныхъ свѣдѣній, но и запечатлѣно характеромъ достоинства и чистосердечія, внушающимъ уваженіе даже къ тѣмъ предразсудкамъ и ошибкамъ, которыми оно изобилуетъ. Юмъ, изъ обаятельнаго разсказа котораго большинство читающей публики до сихъ поръ черпаетъ свои мнѣнія, такъ сильно ненавидѣлъ религію, что возненавидѣлъ даже свободу за ея союзъ съ религіей и защищалъ дѣло тиранніи съ ловкостью адвоката, поддѣлываясь въ то же время подъ безпристрастіе судьи.
   Обшественное поведеніе Мильтона слѣдуетъ одобрить или осудить, смотря по тому, признаемъ ли мы сопротивленіе народа Карлу I дѣломъ законнымъ или преступнымъ. Поэтому мы не станемъ извиняться въ томъ, что посвятимъ нѣсколько страннцъ разбору этого любопытнаго и въ высшей степени важнаго вопроса. Мы не будемъ обсуживать его на общихъ основаніяхъ. Мы не коснемся тѣхъ коренныхъ началъ, которыя служатъ источникомъ притязаній всякаго правительства на повиновеніе со стороны подданныхъ. Мы въ правѣ подвергнуть анализу общую сторону вопроса, но не хотимъ пользоваться своимъ преимуществомъ. Въ настоящемъ случаѣ мы такъ увѣрены въ своихъ силахъ, что охотно слѣдуемъ примѣру тѣхъ древнихъ рыцарей, которые съ тщеславнымъ великодушіемъ обязывались сражаться безъ шлема и щита противъ всѣхъ своихъ враговъ и уступали своимъ противникамъ выгодное положеніе относительно солнца и вѣтра. Мы беремъ простой конституціонный вопросъ и положительно утверждаемъ, что всякій доводъ, могущій говорить въ пользу революціи 1688 г., можетъ, по крайней мѣрѣ съ такою же точно силою, говорить въ пользу такъ-называемаго Великаго бунта.
   Въ одномъ только отношеніи, полагаемъ мы, могутъ самые горячіе поклонники Карла отважиться сказать, что онъ, какъ государь, былъ лучше своего сына. Онъ не былъ явнымъ папистомъ; явнымъ, говоримъ мы, потому что и самъ Карлъ и его креатура, Полъ, оба они, отрекшись отъ невинныхъ эмблемъ папизма, удержали всѣ наихудшіе его пороки: совершенное подчиненіе разума авторитету, слабоумное предпочтеніе формы содержанію, ребяческую страсть къ обрядамъ, идолопоклонническое благоговѣніе предъ іерейскимъ саномъ и въ особенности безпощадную нетерпимость. Это, впрочемъ, мы отложимъ въ сторону. Допустимъ, что Карлъ былъ хорошимъ протестантомъ; но мы говоримъ, что его протестантизмъ не дѣлаетъ ни малѣйшаго различія между его положеніемъ и положеніемъ Іакова.
   Начала революціи часто вредставлялись въ искаженномъ видѣ, но никогда не подвергались такому грубому искаженію, какъ въ нынѣшнемъ году. Есть извѣстный классъ людей, которые, изъявляя глубокое уваженіе къ великимъ именамъ и дѣяніямъ прежнихъ временъ, обращаются къ нимъ единственно съ тою цѣлью, чтобы найти въ нихъ извиненіе существующимъ злоупотребленіямъ. Въ каждомъ достопочтенномъ явленіи минувшихъ лѣтъ они пропускаютъ существенное и останавливаются только на случайномъ, скрываютъ достоинства и выставляютъ на видъ одни недостатки. Если въ какой-нибудь частности какого-нибудь великаго примѣра есть что-либо недоброкачественное, эти мясныя мухи съ непогрѣшительнымъ инстинктомъ открываютъ подобную порчу и бросаются на нее съ хищнымъ восторгомъ. Если, вопреки имъ, добрая цѣль достигнута, они чувствуютъ, вмѣстѣ со своимъ первообразомъ, что
  
   "Their labour must be to pervert tbat end,
   And out of good stili to find means of evil." (*)
   (*) Усилья ихъ должны быть направлены къ тому, чтобъ исказить эту цѣль и изъ дрбра все-таки извлечь средства къ злу."
  
   Къ благимъ для Англіи послѣдствіямъ революціи люди эти совершенно ечувствительны. Изгнаніе тирана, торжественное признаніе народныхъ правъ, свобода, безопасность, терпимость для нихъ ничего не значатъ. Была одна секта, которую, по несчастнымъ временнымъ причинамъ, признавалось необходимымъ держать въ ежовыхъ рукавицахъ. Одна часть государства находилась въ такомъ горестномъ положеніи, что бѣдствіе ея необходимо было для нашего счастья, рабство ея необходимо было для нашей свободы. Вотъ тѣ стороны революціи, на которыхъ любятъ останавливаться означенные политики и которыя, по мнѣнію ихъ, хотя и не оправдываютъ, но отчасти извиняютъ добро, сдѣланное ею. Заговорите съ ними о Неаполѣ, объ Испаніи или о Южной Америкѣ: они явятся ревнителями теоріи божественнаго права, нынѣ вернувшейся къ намъ подъ новымъ мменемъ легитимности. Но упомяните о бѣдствіяхъ Ирландіи: Вильгельмъ становится героемъ, Сомерзъ и Шрусбёри дѣлаются великими людьми, революція оказывается достославною эпохою. Эти самыя лица, которыя въ Англіи никогда не упускаютъ случая возобновить жалкія якобитскія клеветы на виговъ того времени, какъ только переѣдутъ каналъ св. Георгія, тотчасъ начинаютъ наполнять свои стаканы въ память славнаго и безсмертнаго событія. Они справедливо могутъ похваляться тѣмъ, что обращаютъ вниманіе не на людей, а на мѣры. Если только зло сдѣлаво, они не заботятся о томъ, кто его сдѣлалъ: своевольный ли Карлъ или лберальный Вильгельмъ, Фердинандъ ли Католикъ или Фридрихъ Протестантъ. Въ такихъ случаяхъ самые смертельные противники ихъ могутъ разсчитывать на ихъ благопріятное сужденіе. Смѣлыя увѣренія этмъ людей недавно распространили въ значительной части публики мнѣніе, что Іаковъ II бытъ изгнанъ единственно за свой католицизмъ и что англійская революція была существенно протестантскою революціей.
   Но дѣло, конечно, заключалось не въ этомъ. Кто ознакомился съ исторіей тѣхъ временъ ближе, чѣмъ знакомитъ съ нею "Очеркь" Гольдсмита, тотъ не можетъ думать, что принцъ Оранскій былъ бы призванъ, еслибъ Іаковъ, оставаясь при своихъ религіозныхъ мнѣніяхъ, не желалъ пріобрѣтать прозелитовъ, или еслибы онъ, даже желая пріобрѣтать прозелитовъ, довольствовался употребленіемъ для этой цѣли только законнаго вліянія. Наши предки, полагаемъ мы, знали, чего хотѣли, и, если вѣрить имъ, они первоначально враждовали не противъ папизма, а противъ тиранніи. Они изгнали тирана не потому, что онъ былъ католикъ, но лишили католиковъ права на престолъ потому, что считали ихъ наклонными къ тиранніи. Основаніе, на которомъ, они въ знаменитой своей резолюціи объявили тронъ вакантнымъ, заключалось въ хомъ, "что Іаковъ нарушилъ основные законы королевства." Поэтому всякій, кто одобряетъ революцію 1688 г., долженъ признать, что нарушеніе основныхъ законовъ со стороны конституціоннаго государя оправдываетъ сопротивленіе со стороны народа. Вопросъ, слѣдовательно, состоитъ въ томъ: нарушилъ ли Карлъ I основные законы Англіи? Никто не можетъ отвѣчать отрицательно: иначе пришлось бы отвергнуть не только всѣ обвиненія, взведенныя на Карла его противниками, но и разсказы самыхъ горячихъ роялистовъ и признанія самого короля. Если показанія историковъ какой бы то ни было партіи, описывавшихъ событія этого царствованія, заслуживаютъ какого-нибудь довѣрія, то поведеніе Карла, съ восшествія его на престолъ до созванія Долгаго парламента, было непрерывнымъ рядомъ угнетеній и вѣроломства. Пусть хвалители революціи и хулители бунта приведутъ хоть одну мѣру Іакова II, подобія которой нельзя было бы найти въ исторіи его отца. Пусть они укажутъ въ Деклараціи Права, представленной обѣими палатами Вильгельму и Маріи, хотя одну статью, нарушителемъ которой не признавался бы Карлъ. Онъ, по свидѣтельству собственныхъ его друзей, захватилъ въ свои руки законодательную власть, взималъ подати безъ согласія парламента и самымъ беззаконнымъ, обременительнымъ образомъ притѣснялъ народъ военнымъ постоемъ. Ни одна парламентская сессія не проходила безъ какого-нибудь антиконституціоннаго покушенія на свободу преній; право челобитья грубо нарушалось; безсудные приговоры, чрезмѣрныя пени и противозаконные аресты были ежедневными событіями. Если эти обстоятельства не оправдываютъ сопротивленія, въ такомъ случаѣ революція была государственною измѣной...
   Но, говорятъ, почему было не принять болѣе кроткихъ мѣръ? Почему, когда король согласился на столько реформъ и отказался отъ столькихъ притѣснительныхъ прерогативъ, парламентъ продолжалъ заявлять новыя требованія, рискуя такимъ образомъ возбудить междоусобную войну? Корабельная подать была отмѣнена; Звѣздная палата была уничтожена; мѣры были приняты къ тому, чтобы парламенты созывались часто и совѣщались независимо. Почему было не преслѣдовать безспорно хорошую цѣль мирными и правильными средствами? Обращаемся опять къ аналогіи революціи. Почему Іаковъ былъ свергнутъ съ престола? Почему онъ не былъ удержанъ на извѣстныхъ условіяхъ? Онъ тоже предложилъ созвать свободный парламентъ и предоставить его рѣшенію всѣ спорные вопросы. Не смотря на то, мы не перестаемъ хвалить нашихъ предковъ, которые предпочли революцію, спорное престолонаслѣдіе, чужеземную династію, 20 лѣтъ внѣшней и внутренней войны, постоянное войско и національный долгъ -- правленію, хотя и ограниченному, испытаннаго и дознаннаго тирана. Долгій парламентъ дѣйствовалъ на такомъ же точно основаніи и заслуживаетъ такой же точно похвалы. Онъ не могъ довѣрять королю. Карлъ I, безъ сомнѣнія, издалъ благодѣтельные законы; но гдѣ было ручательство, что онъ не нарушилъ бы ихъ? Онъ отказался отъ притѣснительныхъ прерогативъ; но гдѣ былъ залогъ, что онъ не присвоилъ бы ихъ вновь? Нація имѣла дѣло съ человѣкомъ, котораго никакое обязательство не могло связать, съ человѣкомъ, который одинаково легко давалъ и нарушалъ обѣщанія, съ человѣкомъ, честь котораго сто разъ закладывалась и ни разу не выкупалась.
   Дѣйствительно, здѣсь Долгій нарламентъ стоитъ на почвѣ еще болѣе твердой, чѣмъ Конвентъ 1688 г. Ни одно дѣло Іакова не можетъ идти въ сравненіе съ поведеніемъ Карла отвосительно Прошенія о Правѣ. Лорды и коммонеры представліютъ ему билль, въ которомъ означены конституціонные предѣлы власти. Онъ колеблется, увертывается и наконецъ условливается дать свое соизволеніе за пять субсидій. Билль получаетъ торжественное его соизволеніе; субсидіи вотируются; тиранъ избавляется отъ нужды -- и тотчасъ же возвращается ко всѣмъ деспотическимъ мѣрамъ, которыя обязался покинуть, и нарушаетъ всѣ статьи того самаго акта, за утвержденіе котораго получилъ плату.
   Болѣе десяти лѣтъ права народа, принадлежавшія ему на двоякомъ основаніи, какъ исконное насдѣдіе и какъ недавняя покупка, нарушались вѣроломнымъ королемъ, который призналъ ихъ. Наконецъ обстоятельства принудили Карла снова созвать парламентъ. Удобный случай снова представился нашимъ предкамъ. Должны ли были они опять упустить его, какъ упустили прежній? Должны ли были они опять пойти на удочку "Le Roi le veut"? Должны ли были они повергнуть къ подножію престола вторичное Прошеніе о Правѣ, даровать новое щедрое пособіе въ замѣнъ новой, ничего незначущей формальности, затѣмъ откланяться и ждать, чтобы государь, спустя еще десять лѣтъ обмана и угнетенія, снова потребовалъ субсидій и снова заплатиіъ за нихъ вѣроломствомъ? Они принуждены были избрать одно изъ двухъ: или довѣриться тирану, или побѣдить его...
   Адвокаты Карла, подобно адвокатамъ прочихъ злодѣевъ, уличаемыхъ неотразимою очевидностью, обыкновенно избѣгаютъ всякой полемики о фактахъ и довольствуются показаніями о характерѣ подсудимаго. Онъ отличался столькими частными добродѣтелями! А развѣ Іаковъ II не отличался частными добродѣтелями? Развѣ Оливеръ Кромвель -- судьями пусть будутъ злѣйшіе его враги -- не имѣлъ частныхъ добродѣтелей? Да наконецъ, какія добродѣтели приписываются Карлу? Религіозность, искренностью не превосходившая, а слабостью и узкостью совершенно равнявшаяся религіозности его сына, да нѣсколько дюжинныхъ семейныхъ качествъ, какія приписываются половиною надгробныхъ камней въ Англіи лежащимъ подъ ними покойникамъ. Добрый отецъ! Добрый супругь! Дѣйствительно, полное оправданіе пятнадцати лѣтъ преслѣдованія, тиранніи и криводушія.
   Мы винимъ его въ томъ, что онъ измѣнилъ коронаціонной присягѣ; а намъ говорятъ, что онъ былъ вѣренъ супружескому обѣту! Мы обвиннемъ его въ томъ, что онъ предалъ свой народъ въ безжалостныя руки самыхъ рьяныхъ и жестокосердыхъ прелатовъ; а защитники отвѣчаютъ, что онъ бралъ къ себѣ на колѣни и цаловалъ своего маленькаго сына! Мы осуждаемъ его за то, что онъ, обязавшись, за хорошее и цѣнное вознагражденіе, соблюдать статьи Прошенія о Правѣ, нарушилъ ихъ; а намъ объявляютъ, что онъ имѣлъ обыкновеніе слушать молебенъ въ 6 часовъ утра! Такимъ-то причинамъ, вмѣстѣ съ его Вандиковскимъ костюмомъ, красивою наружностью и остроконечною бородою, обязанъ онъ, по нашему искреннему мнѣнію, значительнѣйшею долею своей популярности у нынѣшняго поколѣнія.
   Что касается до насъ, мы -- признаемся -- не понимаемъ обычнаго выраженія: хорошій человѣкъ, но дурной король. Для насъ оно такъ же удобопонятно, какъ выраженія: хорошій человѣкъ, но безчеловѣчный отецъ, или хорошій человѣкъ, но вѣроломный другъ. При оцѣнкѣ характера какого-нибудь лица, мы не можемъ оставить безъ вниманія его поведенія въ важнѣйшемъ изъ всѣхъ человѣческихъ отношеній, и если въ этомъ отношеніи найдемъ его себялюбивымъ, жестокимъ и лживымъ, то смѣло назовемъ его дурнымъ человѣкомъ, не смотря на всю его умѣренность за столомъ и на всю его акуратность въ церкви.
   Не можемъ удержаться, чтобы не прибавить нѣсколько словъ о предметѣ, на которомъ любятъ останавливаться защитники Карла. Если, говорятъ они, онъ управлялъ своимъ народомъ дурно, то по крайней мѣрѣ онъ управлялъ имъ по примѣру своихъ предшественниковъ. Если онъ нарушалъ привилегіи народа, то нарушалъ потому, что эти привилегіи не были опредѣлены съ точностью. За нимъ никогда не числилось ни одной притѣснительной мѣры, которая не имѣла бы подобной себѣ въ лѣтописяхъ Тюдоровъ. Эту тему Юмъ разработалъ съ особенною ловкостью, которая столько же позорна въ историческомъ сочиненіи, сколько была бы удивительна въ судебной рѣчи. Отвѣтъ кратокъ, ясенъ и рѣшителенъ. Карлъ изъявилъ согласіе на Прошеніи о Правѣ. Онъ отрекся отъ притѣснительной власти, какою пользовались его предшественники, и отрекся за деньги. Онъ не имѣлъ права возобновлять обветшалыя свои притязанія вопреки собственному своему недавнему отреченію.
   Эти доводы такъ очевидны, что останавливаться на нихъ покажется, бытъ можетъ, излишнимъ. Но кто наблюдалъ, какъ ложно изображаются и ложно понимаются тогдашнія событія, тотъ не упрекнетъ насъ за простое изложеніе дѣла. Дѣло это такого рода, что чѣмъ проще его изложеніе, тѣмъ оно убѣдительнѣе.
   Враги парламента рѣдко рѣшаются коснуться важнытъ сторонъ вопроса. Они довольствуются тѣмъ, что выставляютъ на видъ нѣкоторыя преступленія и безумства, необходимо порождаемыя общественными потрясеніями. Они оплакиваютъ незаслуженную участь Страффорда. Они проклинаютъ беззаконное своеволіе войска. Они смѣются надъ библейскими именами провѣдниковъ. Генералъ-маіоры {См. т. VI, стр. 135.}, обирающіе округи, солдаты, живующіе насчетъ раззоренныхъ крестьянъ, выскочки, обогащающіеся общественнымъ грабежемъ и завладѣвающіе гостепримными домами и наслѣдственными рощами стариннаго джентри, мальчишки, разбивающіе прекрасныя окна соборовъ, квакеры, нагишомъ проѣзжающіе черезъ площади, послѣдователи ученія пятой монархіи {Fifth-monarchymen -- члены секты, возникшей въ Англіи во времена республики. Они отвергали свѣтскую віасть и единственнымъ своимъ владыкою признавали Іисуса, который, до ихъ ученію, долженъ былъ вскорѣ снова явиться въ міръ и основать пятую всемірную монархію.}, ликующіе въ честь царя Іисуса, агитаторы, проповѣдующіе съ опрокинутыхъ бочекъ о судьбѣ Агага {Подъ именемъ Агага, царя амалекитянъ, пуритане разумѣли Карла I.},-- все это, говорятъ они, плоды Великаго бунта.
   Пусть такъ. Мы не намѣрены возражать противъ этого. Еслибъ обвиненія были даже безконечно важнѣе, все-таки они не измѣнили бы нашего мнѣнія о событіи, которое одно только и дало намъ возможность стать на ту степень, на которой стоимъ теперь. Междоусобная война, безъ сомнѣнія, причинила много золъ. Они были цѣною нашей свободы. Пріобрѣтеніе стоило ли жертвы?..
   Еслибы народъ, взросшій подъ игомъ нетерпимости и произвола, могъ свергнуть это иго безъ помощи жестокостей и безумствъ, половина возраженій противъ деспотической власти устранилась бы сама собою. Въ такомъ случаѣ, мы были бы вынуждены признать, что деспотизмъ по крайней мѣрѣ не имѣетъ пагубнаго вліянія на умственный и нравственный характеръ націи. Мы оплакиваемъ насилія, сопровождающія революціи. Но неистовство этихъ насилій всегда будетъ пропорціонально свирѣпости и невѣжеству народа; а свирѣпость и невѣжество народа будутъ пропорціональны притѣсненію и униженію, подъ гнетомъ которыхъ привыкъ онъ проводить свою жизнь. Такъ было и въ нашей междоусобной войнѣ. Владыки церкви и государства пожали только то, что посѣяли. Правительство запрещало свободныя пренія; оно употребляло всѣ средства къ тому, чтобы народъ не зналъ ни правъ своихъ, ни обязанностей... Если наши правители пострадали отъ народнаго невѣжества, то это потому, что сами они отняли у народа ключъ знанія. Если народъ нападалъ на нихъ съ слѣпою яростью, то это потому, что они требовали отъ него столь же слѣпой покорности.
   Это ужъ характеръ такихъ революцій, что мы всегда видимъ сначала худшую ихъ сторону. Пока люди не побудутъ нѣсколько времени свободными, они не знаютъ, какъ пользоваться своею свободою. Уроженцы земель, производящихъ вино, вообще отличаются трезвостью. Въ странахъ, гдѣ вино рѣдко, господствуетъ невоздержность. Только-что освободившійся народъ можно сравнить съ сѣверною арміею, расположившеюся лагеремъ на Рейнѣ или на Хересѣ. Говорятъ, что солдаты, встрѣчая въ подобномъ положеніи возможность впервые предаться безъ удержу рѣдкой и дорогой для нихъ роскоши, на первыхъ порахъ то и дѣло напиваются допьяна. Скоро, однако, изобиліе научаетъ умѣренности, и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, въ продолженіе которыхъ вино было ихъ ежедневнымъ напиткомъ, они становятся воздержнѣе, чѣмъ были въ своемъ отечествѣ. Такимъ же точно образомъ конечные и постоянные плоды свободы суть мудрость, умѣренность и милосердіе. Непосредственными ея результатами часто бываютъ гнусныя преступленія, враждебныя другъ другу заблужденія, скептицизмъ въ самыхъ ясныхъ и догматизмъ въ самыхъ загадочныхъ вопросахъ. Въ этомъ именно кризисѣ враги свободы и любятъ представлять ее. Они ломаютъ лѣса, окружающіе полуоконченное зданіе, указываютъ на летящую пыль, падающіе кирііичи, неудобныя комнаты, страшный безпорядокъ цѣлой картины, и затѣмъ съ презрѣніемъ спрашиваютъ, гдѣ же обѣщанные блескъ и удобство. Еслибъ такіе жалкіе софизмы достигли своей цѣли, въ мірѣ никогда бы не было ни хорошаго дома, ни хорошаго правленія.
   Аріосто разсказываетъ хорошенькую сказку объ одной феѣ, которая, по особенному таинственному закону своей природы, осуждена была являться порою въ формѣ гадкой и ядовитой змѣи. Тѣ, которые обижали ее во время ея превращенія, навсегда устранялись отъ участія въ раздаваемыхъ ею благахъ. Но тѣмъ, которые, не взирая на ея отвратительный видъ, жалѣли и защищали ее, она открывалась потомъ въ своей природной, прекрасной и небесной формѣ, становилась неразлучною ихъ спутницею, исполняла всѣ ихъ желанія, наполняла ихъ дома богатствомъ, дѣлала ихъ счастливыми въ любви и побѣдоносными на войнѣ. {"Orlando Furioso", canto XLIII.} Такая же фея -- свобода. По временамъ она принимаетъ видъ отвратительнаго гада, ползаетъ, шипитъ и жалитъ. Но горе тѣмъ, которые, побуждаясь омерзѣніемъ, дерзнутъ раздавить ее! И счастливы тѣ, которые, отважившись принять ее въ униженномъ и страшномъ образѣ, будутъ наконецъ вознаграждены ею въ пору ея красоты и славы!
   Противъ золъ, порождаемыхъ новопріобрѣтенною свободою, имѣется одно лишь средство, и это средство -- сама свобода. Узникъ, покидая тюрьму, на первыхъ порахъ не можетъ выносить дневнаго свѣта: онъ не въ состояніи различать цвѣта или распознавать лица. Но лекарство состоитъ не въ томъ, чтобы снова отослать его въ темницу, а въ томъ, чтобы пріучить его къ солнечнымъ лучамъ. Блескъ истины и свободы можетъ сначала отуманить и помрачить націи, полуослѣпшія во мракѣ рабства. Но дайте срокъ, и онѣ скоро будутъ въ состояніи выносить этотъ блескъ. Люди въ нѣсколько лѣтъ научаются правильно мыслить. Крайнее буйство мнѣній стихаетъ. Враждебныя теоріи исправляютъ другъ друга. Разсѣянные элементы истины перестаютъ бороться и начинаютъ сплавляться. И наконецъ изъ хаоса возникаетъ система справедливости и порядка.
   Многіе политики нашего времени имѣютъ обыкновеніе выдавать за аксіому, что ни одинъ народъ не долженъ быть свободнымъ, пока не достигнетъ умѣнья пользоваться своею свободою. Правило это достойно того глупца въ старинной сказкѣ, который рѣшился не ходить въ воду, пока не выучится плавать. Еслибы людямъ слѣдовало дожидаться свободы, пока они не сдѣлаются умными и добрыми въ рабствѣ, имъ пришлось бы вѣчно пребывать въ ожиданіи.
   Поэтому мы рѣшительно одобряемъ поведеніе Мильтона и другихъ умныхъ и добрыхъ людей, которые, не взирая на многое смѣшное и гнусное въ поведеніи своихъ сообщниковъ, твердо отстаивали дѣло общественной свободы. Намъ неизвѣстно, чтобы поэтъ обвинялся какъ непосредственный участникъ въ какомъ-нибудь изъ предосудительныхъ безчиній того времени. Любимою темою его враговъ служитъ образъ дѣйствій, котораго онъ держался относительно казни короля. Этого процесса мы отнюдь не одобряемъ... Обращаемся снова къ аналогіи революціи. Какое существенное различіе можно провести между казнью отца и низверженіемъ сына? Какое конституціонное правило примѣняется къ первому и не примѣняется къ послѣднему? Король не можетъ поступать несправедливо. Въ такомъ случаѣ, Іаковъ былъ такъ же невиненъ, какъ могъ быть невиненъ Карлъ. Министръ одинъ долженъ отвѣтствовать за дѣйствія государя. Въ такомъ случаѣ, отчего было не обвинить Джеффриза и не удержать Іакова? Особа короля священна. А развѣ особа Іакова считалась священною на войнѣ? Стрѣлять изъ пушекъ по арміи, въ которой извѣстно присутствіе короля, значитъ подойти довольно близко къ цареубійству. Кромѣ того, не слѣдовало бы забывать, что Карлъ казненъ людьми, которые были раздражены долголѣтними непріятельскими дѣйствіями и никогда не были связаны съ нимъ никакими иными узами, кромѣ общихъ имъ со всѣми ихъ согражданами. Лица же, свергнувшія Іакова съ престола, подкупившія его войско, отвратившія отъ него его друзей, сначала арестовавшія его во дворцѣ, а потомъ выгнавшія его оттуда, прерывавшія самый сонъ его повелительными депешами, преслѣдовавшія его огнемъ и мечемъ изъ одной части государства въ другую, вѣшавшія, душившія и четвертовавшія его приверженцевъ и осудившія на гражданскую смерть его невиннаго наслѣдника, были его племянникъ и двѣ дочери. Соображая всѣ эти обстоятельства, мы рѣшительно не постигаемъ, какимъ образомъ тѣ самыя лица, которыя 5 ноября благодарятъ Бога за то, что онъ чудесно велъ раба своего Вильгельма и, низложивъ предъ нимъ всѣ преграды, помогъ ему сдѣлаться нашимъ королемъ и правителемъ, ухищряются 30 января пугать себя мыслью, что кровь царственнаго мученика можетъ пасть на нихъ и на ихъ дѣтей.
   Повторяемъ, мы не одобряемъ казни Карла, не потому однако, чтобы конституція освобождала короля отъ отвѣтственности,-- ибо мы знаемъ, что всѣ подобныя правила, какъ бы ни были они превосходны, имѣютъ свои исключенія,-- и не потому, чтобы мы чувствовали какое-нибудь особенное участіе къ его личности,-- ибо мы думаемъ, что его приговоръ совершенно справедливо опредѣляетъ его "тираномъ, измѣнникомъ, убійцею и общественнымъ врагомъ",-- а потому, что мѣра эта, по нашему убѣжденію, чрезвычайно повредила дѣлу свободы. Тотъ, кого она порѣшила, былъ плѣнникомъ и заложникомъ; наслѣдникъ его, къ которому тотчасъ же обратились вѣрныя сердца роялистовъ, былъ на свободѣ. Пресвитеріане никогда не могли бы вполнѣ примириться съ отцомъ; къ сыну они не питали такой закоренѣлой вражды. Масса народа также смотрѣла на эту казнь съ чувствами, которыхъ, при всей ихъ неразумности, никакое правительство не могло оскорбить безнаказанно.
   Но, хотя мы признаемъ поведеніе цареубійцъ заслуживающимъ порицанія, поведеніе Мильтона представляется намъ совершенно въ иномъ свѣтѣ. Дѣло было сдѣлано. Передѣлать его нельзя было. Зло было накликано, и потому слѣдовало по возможности ослабить его. Мы осуждаемъ начальниковъ арміи за то, что они не сдѣлали уступки народному мнѣнію; но не можемъ осудить Мильтона за то, что онъ желалъ измѣнить это мнѣніе. То самое чувство, которое не позволило бы намъ совершить этотъ актъ, побудило бы насъ послѣ, когда актъ этотъ былъ уже совершенъ, отстаивать его противъ бѣснованій холопства и суевѣрія. Ради общественной свободы, мы желали бы, чтобы мѣра эта не исполнялась, когда народъ не одобрялъ ее; но ради общественной свободы, мы желали бы, чтобы народъ одобрилъ эту мѣру, когда она была уже исполнена. Еслибы недоставало еще чего-нибудь для оправданія Мильтона, книга Сальмазія пополнила бы недостатокъ. {Клодъ Сомезъ, по-латыни Salmasius, профессоръ лейденскаго университета, издалъ въ 1649 г. "Defensio regia pro Carolo I", диссертацію, на которую Мильтонъ отвѣтилъ въ 1651 г. сочиненіемъ "Defensio pro populo Anglicano".} Жалкое сочиненіе это справедливо разсматривается теперь только какъ маякъ для словолововъ, мѣтящихъ въ политики. Знаменитость человѣка, который опровергалъ его "Aeneae magni dextra", {"Десница великаго Энея".} служитъ основаніемъ всей его славы у нынѣшняго поколѣнія. Въ тогдашнемъ вѣкѣ положеніе дѣлъ было иное. Тогда не вполнѣ понимали, какое огромное разстояніе отдѣляетъ простаго классическаго ученаго отъ политическаго философа. Сверхъ того, нельзя сомнѣваться, что трактатъ съ именемъ такого знаменитаго критика, нападавшій на основныя начала всѣхъ свободныхъ правленій, непремѣнно произвелъ бы, еслибъ остался безъ опроверженія, самое пагубное дѣйствіе на общественное мнѣніе.
   Намъ хочется прибавить еще нѣсколько словъ касательно другаго предмета, на которомъ враги Мильтона любятъ останавливаться, касательно его поведенія во время управленія протектора. Съ перваго взгляда, безъ сомнѣнія, кажется необыкновеннымъ, что восторженный поборникъ свободы принялъ должность у военнаго узурпатора. Но всѣ обстоятельства, въ которытъ тогда находилась страна, были необыкновенны. Честолюбіе Оливера было не простаго чекана. Онъ, повидимому, никогда не домогался деспотической власти. Онъ вначалѣ искренно и мужественно боролся за парламентъ и не измѣнялъ ему, пока тотъ не измѣнилъ своему долгу. Разогнавъ парламентъ силою, онъ поступилъ такъ только тогда, когда убѣдился, что изъ членовъ, большею частью скончавшихся, выбывшихъ и исключенныхъ, немногіе оставшіеся налицо были проникнуты желаніемъ совершенно присвоить себѣ ту власть, которою они пользовались лишь по довѣренности, и надѣлить Англію зломъ, подобнымъ венеціянской олигархіи. Но, даже поставленный такимъ образомъ насильственно во главѣ правленія, онъ никогда не присвоивалъ себѣ безграничной власти. Онъ далъ странѣ конституцію, далеко превосходившую всѣ извѣстные въ то время роды государственнаго устройства. Онъ преобразовалъ представительную систему такъ, что преобразованіе вынудило одобреніе даже у лорда Кларендона. Для себя онъ требовалъ, правда, перваго мѣста въ республикѣ, но съ властью едва-ли не меньшею, чѣмъ власть голландскаго штатгальтера или американскаго президента. Онъ далъ парламенту право голоса въ назначеніи министровъ, предоставилъ ему всю законодательную власть, не удержавши за собою даже права отвергать парламентскія узаконенія, и не требовалъ, чтобы верховная власть была наслѣдственною въ его семействѣ. Доселѣ, полагаемъ мы, если безпристрастно обсудить тогдашнія обстоятельства и представлявшіеся ему случаи возвыситься, онъ ничего не потеряетъ отъ сравненія съ Вашинттономъ или Боливаромъ. Еслибъ его умѣренность была встрѣчена такою же точно умѣренностью, нѣтъ никакого основанія думать, что онъ переступилъ бы за предѣлъ, имъ самимъ для себя начертанный. Но когда онъ увидѣлъ, что его парламенты заподозривали законность авторитета, подъ сѣнью котораго они собирались, и что ему грозила опасность лишиться той ограниченной власти, которая была безусловно необходима для личной его безопасности, тогда, нужно сознаться, онъ усвоилъ себѣ болѣе деспотическую политику.
   Впрочемъ, хотя мы полагаемъ, что намѣренія Кромвеля были сначала честны, хотя мы полагаемъ, что онъ былъ совращенъ съ начертаннаго имъ для себя благороднаго пути почти неотразимою силою обстоятельствъ, хотя мы, обще со всѣми людьми всѣхъ партій, удивляемся искусству и энергіи его блестящаго управленія, тѣмъ неменѣе мы не защищаемъ деспотической и беззаконной власти даже и въ его рукахъ. Мы знаемъ, что хорошая конституція безконечно лучше самаго лучшаго деспота. Но мы подозрѣваемъ, что въ то время, о которомъ говоримъ, взаимное ожесточеніе религіозныхъ и политическихъ партій дѣлало прочное и счастливое устройство почти невозможнымъ. Выборъ предстоялъ не между Кромвелемъ и свободой, а между Кромвелемъ и Стюартами. Что Мильтонъ избралъ благую часть, въ этомъ никто не усумнится, если безпристрастно сравнитъ событія протектората съ явленіями слѣдовавшихъ тридцати лѣтъ, самыхъ мрачныхъ и позорныхъ въ лѣтописяхъ Англіи. Кромвель въочію воздвигалъ, хотя и неправильнымъ образомъ, основаніе превосходной системы. Никогда дотолѣ не пользовались англичане религіозною свободой и свободою преній въ такихъ широкихъ размѣрахъ. Никогда національная честь не поддерживалась съ такимъ достоинствомъ извнѣ, и никогда судебная власть не проявлялась такъ благородно внутри государства. Рѣдко случалось, чтобы какая-нибудь оппозиція, мало чѣмъ отличавшаяся отъ явнаго возмущенія, вызывала злопамятство либеральнаго и великодушнаго узурпатора. Его установленія въ томъ видѣ, какъ они начертаны въ "Правительственномъ Актѣ" и въ "Почтительномъ Прошеніи и Совѣтѣ", были превосходны. На практикѣ, правда, онъ часто отступалъ отъ теоріи этихъ установленій. Но еслибъ онъ прожилъ еще нѣсколько лѣтъ, его установленія, по всей вѣроятности, пережили бы его, а деспотическая его практика скончалась бы вмѣстѣ съ нимъ. Власть его не была освящена древними предразсудками. Она поддерживалась только личными его качествами. Поэтому нечего было опасаться втораго протектера, если только онъ не оказался бы вторымъ Оливеромъ Кромвелемъ. Событія, послѣдовавшія за его кончиною, служатъ полнѣйшимъ оправданіемъ тѣхъ, которые старались поддерживать его авторитетъ. Смерть его разрушила весь строй общественный. Армія возстала противъ парламента, различные отдѣлы арміи поднялись другъ противъ друга. Секта свирѣпствовала противъ секты. Партія строила ковы противъ партіи. Пресвитеріане, желая отмстить индепендентамъ, пожертвовали собственною свободой и отступили отъ всѣхъ своихъ старинныхъ принциповъ. Не бросивъ ни единаго взгляда на прошедшее, не потребовавъ ни единой уступки въ будущемъ, они повергли свою свободу къ стопамъ самаго суетнаго и бездушнаго изъ тирановъ.
   Тогда наступили дни, о которыхъ нельзя вспомнить не краснѣя, дни холопства безъ преданности, чувственности безъ любви, дни крошечныхъ талантовъ и гигантскихъ пороковъ, рай холодныхъ сердецъ и узкихъ умовъ, золотой вѣкъ трусовъ, ханжей и рабовъ. Король пресмыкался предъ своимъ соперникомъ, чтобы имѣть возможность давить свой народъ, унижался до стпени французскаго вице-роя и съ угодливымъ безстыдствомъ принималъ унизительныя оскорбленія и еще болѣе унизительное золото Франціи. Ласки распутницъ и шутки скомороховъ заправляли политикою государства. Умѣнья у правительства доставало лишь на то, чтобъ обманывать, и религіи -- лишь на то, чтобъ преслѣдовать. Принципы свободы поднимались на смѣхъ каждымъ придворнымъ зубоскаломъ и предавались анаѳемѣ каждымъ священствовавшимъ льстецомъ. Каждый высокій сановникъ оказывалъ Карлу и Іакову, Веліалу и Молоху, божескія почести, и Англія умилостивляла этихъ развратныхъ и жестокихъ идоловъ кровью лучшихъ и храбрѣйшихъ сыновъ своихъ...
   Большая часть сдѣланныхъ нами до сихъ, поръ замѣчаній о публичномъ характерѣ Мильтона относится къ нему только какъ къ одному изъ членовъ обширнаго класса. Перейдемъ къ указанію нѣкоторыхъ особенностей, отличавшихъ его отъ его современниковъ. Для этого необходимо вкратцѣ обозрѣть тѣ партіи, на которыя дѣлился въ то время политическій міръ. Мы должны предупредить, что наши замѣчанія будутъ относиться только къ искреннимъ приверженцамъ той или другой стороны. Во дни общественнаго сотрясенія, каждая партія, подобно восточному войску, сопровождается толпою прихвостней, безполезною и бездушною сволочью, которая рыщетъ по пути слѣдованія арміи въ надеждѣ поживиться чѣмъ-нибудь подъ ея защитой, но разбѣгается въ день боя и часто стекается добивать ее послѣ пораженія. Англія въ то время, о которомъ у насъ идетъ рѣчь, изобиловала шаткими и себялюбивыми политиканами, которые переходили на сторону всякаго правительства по мѣрѣ того, какъ оно возвышалось, цаловали руку короля въ 1640 и плевали ему въ лицо въ 1649 году, одинаково радостно ликовали при провозглашеніи Кромвеля протекторомъ въ Вестминстеръ-Голѣ и при вырытіи его трупа для висѣлицы въ Тиборнѣ, обѣдали телячьими головками или украшали себя дубовыми вѣтками, {Отличительные знаки пуританъ и кавалеровъ.} смотря потому, какъ измѣнялись обстоятельства,-- и все это дѣлали безъ малѣйшаго стыда или отвращенія. Этихъ мы не беремъ въ разсчетъ. Мы дѣлаемъ оцѣнку партій по тѣмъ лицамъ, которыя дѣйствительно заслуживаютъ названія членовъ партіи.
   Мы намѣрены поговорить сначала о пуританахъ, едва-ли не замѣчательнѣйшей сектѣ, какія когда-либо существовали на свѣтѣ. Ненавистныя и смѣшныя стороны ихъ характера очевидны сами собою. Даже бѣглый взглядъ можетъ ихъ замѣтить. Впрочемъ не было недостатка и во внимательно-злобныхъ наблюдателяхъ, указывавшихъ на нихъ другимъ. Въ теченіе многихъ лѣтъ послѣ Реставраціи, пуритане служили темою неумѣренной брани и насмѣшекъ. Они были отданы въ жертву крайней необузданности печати и сцены въ то время, когда печать и сцена были въ высшей степени необузданны. Они были чужды литературѣ; какъ партія, они были нелюбы народу; сами они не могли защищаться, а публика не хотѣла принять ихъ подъ свое покровительство. Поэтому они были безусловно отданы на произволъ сатириковъ и драматурговъ. Изысканная простота ихъ одежды, кислая мина, гнусливое произношеніе, чопорная осанка, длинныя застольныя молитвы, еврейскія имена, библейскіе тексты, употреблявшіеся ими при всякомъ случаѣ, презрѣніе къ человѣческой учености, отвращеніе къ изящнымъ удовольствіямъ,-- все это, дѣйствительно, было прекрасною добычею для насмѣшниковъ. Но изучать философію исторіи надлежитъ не по однимъ лишь насмѣшникамъ, и тотъ, кто приступаетъ къ этому предмету, долженъ тщательно остерегаться вліянія могущественной насмѣшки, уже сбившей съ толку многихъ отличныхъ писателей.
  
   "Ессо il fonte del riso, ed ecco il rio
   Che mortali perigli in же contiene;
   Hor qui tener а fren nostro desio,
   Ed esser cauti molto а поi conviene." (*)
   (*) "Вотъ источникъ смѣха, вотъ ручей, который содержитъ въ себѣ смертельныя опасности. Здѣсь надо обуздать наше желаніе и бьпъ очень осторожну." "Освобожденный Іерусалимъ", XV, 57.
  
   Люди, возбудившіе народъ къ сопротивленію, проводившіе свои мѣры въ теченіе длиннаго ряда полныхъ событіями лѣтъ, образовавшіе изъ самыхъ ненадежныхъ матеріаловъ лучшую въ Европѣ армію, сдѣлавшіе, въ короткіе промежутки внутренняго мятежа и бунта, имя Англіи грознымъ для всѣхъ народовъ земнаго шара, были не дюжинные фанатики. Нелѣпости ихъ большею частью были простыми внѣшними знаками, подобно знакамъ франкмасоновъ... Намъ жаль, что эти знаки не были привлекательнѣе. Намъ жаль, что у людей, мужеству и талантамъ которыхъ человѣчество одолжено безцѣнными услугами, не было ни высокаго изящества, какимъ отличались нѣкоторые приверженцы Карла I, ни утонченной вѣжливости, какою славился дворъ Карла II. Но если нужно сдѣлать выборъ, мы, какъ Бассаніо въ комедіи Шекспира, {"Вениціанскій Купецъ", дѣйст. III, явл. 2.} отвернемся отъ блестящихъ ларчиковъ, заключающихъ въ себѣ мертвую голову и голову шута, и остановимся на простомъ свинцовомъ ящикѣ, скрывающемъ сокровище.
   Пуритане были люди, умы которыхъ получили особенный складъ отъ ежедневнаго помышленія о высшихъ существахъ и вѣчныхъ интересахъ. Не довольствуясь признаніемъ, въ общихъ выраженіяхъ, Верховнаго Промысла, они обыкновенно приписывали каждое событіе волѣ Высшаго Существа, для всемогущества котораго ничто не было слишкомъ велико, для всевидѣнія котораго ничто не было слишкомъ крошечно. Познавать его, служить ему, умиляться имъ, было для нихъ великою цѣлью бытія. Они съ презрѣніемъ отвергали обрядное богослуженіе, которымъ другія секты замѣняли чистую религію духа. Вмѣсто случайнаго лицезрѣнія Божества сквозь таинственную завѣсу, они жаждали полнаго созерцанія его, во всемъ его невыносимомъ блескѣ, и общенія съ нимъ лицомъ къ лицу. Отсюда получило начало ихъ презрѣніе къ земнымъ отличіямъ. Разница между великими и малыми міра сего исчезала для нихъ въ сравненіи съ безпредѣльнымъ разстояніемъ, отдѣлявшимъ весь родъ людской отъ Того, на Кого постоянно были устремлены ихъ взоры. Они не признавали другаго основанія превосходства, кромѣ Его благоволенія, и, увѣренные въ этомъ благоволеніи, презирали всѣ совершенства и достоинства мірскія. Они были незнакомы съ произведеніями философовъ и поэтовъ; зато были глубокими знатоками откровенія Господня. Имена ихъ не встрѣчались въ геральдическихъ спискахъ; зато были записаны въ Книгѣ Жизни. Шествіе ихъ не сопровождалось блестящею свитою служителей; зато надъ ними бодрствовали легіоны служебныхъ ангеловъ. Чертогами ихъ были нерукотворенныя зданія, діадемами -- нетлѣнные вѣнцы славы. На богатыхъ и краснорѣчивыхъ, на аристократовъ они смотрѣли съ презрѣніемъ, потому что считали себя богатыми болѣе драгоцѣннымъ сокровищемъ и краснорѣчивыми болѣе возвышеннымъ словомъ, аристократами по праву древнѣйшаго происхожденія и священнослужителями по рукоположенію могущественнѣйшей десницы. Самый ничтожный изъ нихъ былъ существомъ, съ судьбою котораго соединялось таинственное и страшное значеніе, существомъ, за малѣйшимъ дѣйствіемъ котораго духи свѣта и тьмы слѣдили съ тревожнымъ вниманіемъ, существомъ, которому, еще до сотворенія неба и земли, предназначено было наслаждаться блаженствомъ, долженствовашимъ продолжаться и тогда, когда ни неба, ни земли не будетъ. Событія, которыя близорукіе политики приписывали земнымъ причинамъ, были опредѣлены для него. Для него возникали, процвѣтали и падали царства. Для него Всемогущій возвѣстилъ свою волю перомъ евангелиста и арфою пророка. Онъ былъ исторгнутъ не обыкновеннымъ спасителемъ изъ рукъ не обыкновеннаго врага. Онъ былъ искупленъ потомъ не простой агоніи, кровью не земной жертвы. Для него помрачилось солнце, треснули скалы, мертвые возстали и вся природа содрогнулась при мукахъ умирающаго Бога.
   Такимъ образомъ пуританинъ былъ составленъ изъ двухъ различныхъ людей: одинъ изъ нихъ былъ весь самоуниженіе, покаяніе, благодарность, страсть; другой былъ гордъ, спокоенъ, непоколебимъ, проницателенъ. Онъ падалъ ницъ передъ своимъ Творцомъ, но не признавалъ своего короля. Въ своемъ благоговѣйномъ уединеніи онъ молился судорожно, со стонами и слезами. Онъ былъ полупомѣшанъ отъ иллюзій, иногда прекрасныхъ, а иногда страшныхъ. Онъ слышалъ то лиры антеловъ, то искусительный шопотъ демоновъ. Порою онъ зрѣлъ предъ собой свѣтъ блаженаго видѣнія, порою съ крикомъ пробуждался отъ призраковъ неугасимаго огня. Подобно Вену, онъ считалъ себя скипетроносцемъ тысячелѣтняго царства. Подобно Флитвуду, онъ восклицалъ въ припадкѣ душевной горечи, что Богъ отвратилъ отъ него ликъ свой. Но когда онъ занималъ мѣсто въ совѣтѣ или опоясывался мечемъ на войну, эти бурныя движенія души не оставляли ни малѣйшаго слѣда послѣ себя. Люди, видѣвшіе только странныя лица и слышавшіе только стенанія да плаксивые гимны "благочестивыхъ", могли подсмѣиваться надъ ними. Но не имѣли основанія смѣяться тѣ, которые встрѣчались съ ними въ залѣ преній или на полѣ битвы. Эти фанатики вносили въ гражданскія и военныя дѣла холодность разсудка и непреклонность воли, качества, по мнѣнію нѣкоторыхъ писателей, несовмѣстныя съ ихъ религіозною ревностію, но въ сущности составлявшія необходимыя ея послѣдствія. Сосредоточенность ихъ чувствъ на одномъ предметѣ дѣлала ихъ равнодушными ко всѣмъ прочимъ. Одно преобладающее чувство подчиняло себѣ состраданіе и ненависть, честолюбіе и страхъ. Смерть утратила свои ужасы, наслажденіе -- свои прелести. У нихъ были свои улыбки и слезы, свои восторги и печали, но не для предметовъ міра сего. Восторженность сдѣлала ихъ стоиками, очистила ихъ души отъ всѣхъ низкихъ страстей и предразсудковъ и вознесла ихъ превыше вліянія опасности и соблазна. Она иногда могла побудить ихъ къ преслѣдованію неразумныхъ цѣлей, но никогда не могла заставить ихъ избрать неразумныя средства. Они проходили земное поприще, подобно тому, какъ шелъ желѣзный человѣтъ сэра Артегаля, Талусъ, съ цѣпомъ въ рукахъ, сокрушавшій и попиравшій притѣснителей, смѣшивавшійся съ человѣческими существами, но не дѣлившій человѣческихъ немощей, не вѣдавшій ни усталости, ни удовольствія, ни печали, не уязвимый никакимъ оружіемъ, не удержимый никакою преградою. {Arthgal -- герой V пѣсни аллегорической поэмы Спенсера "The Fairy Queen". Онъ олицетворялъ собою правосудіе; при немъ находился Talus, который, вооруженный желѣзнымъ цѣпомъ, исполнялъ его приказанія.}
   Таковъ, по нашему мнѣнію, былъ характеръ пуританъ. Мы понимаемъ нелѣпость ихъ обычаевъ. Мы не жалуемъ пасмурности ихъ домашнихъ привычекъ. Мы признаемъ, что строй ихъ умовъ часто искажался, потому что они стремились достичь цѣлей, недостижимыхъ для смертнаго. Мы знаемъ, что они, не смотря на ненависть къ папизму, очень часто впадали въ наихудшіе пороки этой дурной системы, въ нетерпимость и безумную строгость, что у нихъ были свои пустынники и крестовые походы, свои Дунстаны и Де-Монфоры, свои Домнники и Эскобары. Тѣмъ не менѣе, принимая въ соображеніе всѣ обстоятельства, мы не колеблемся признать ихъ храброю, умною, честною и полезною партіею.
   Пуритане стояли за дѣло гражданской свободы преимущественно потому, что оно было дѣломъ религіи. Заодно съ ними, хотя по совершенно инымъ побужденіямъ, дѣйствовала другая партія, далеко не многочисленная, но отличавшаяся знаніями и талантами. Мы говоримъ о тѣхъ, которытъ Кромвель обыкновенно называлъ язычниками, о людяхъ, которые,-- выражаясь языкомъ того времени,-- были Ѳомами невѣрными или безпечными Галліонами въ дѣлѣ религіи, но которые, съ другой стороны, являлись страстными поклонниками свободы. {Галліонъ, проконсулъ Ахніи,-- типъ религіознаго индифферентизма. См. "Дѣянія Апостольскія", гл. XVIII, ст. 12--17.} Воспламененные изученіемъ древней литературы, они сдѣлали родную страну своимъ кумиромъ и въ образецъ себѣ взяли героевъ Плутарха. Они, кажется, нѣсколько походили на бриссотинцевъ французской революціи. {Такъ назывались послѣдователи J. P. Brissot, одного изъ коноводовъ жирондистовъ.} Но не совсѣмъ легко провести черту различія между ними и набожными ихъ союзниками, подъ тонъ и манеру которыхъ они иногда находили нужнымъ поддѣлываться, и тонъ и манеру которыхъ они иногда, по всей вѣроятности, непримѣтно усвоивали себѣ.
   Переходимъ теперь къ роялистамъ. Мы постараемся говорить о нихъ, какъ говорили объ ихъ противникахъ, совершенно чистосердечно. Мы не будемъ обвинять цѣлую партію въ распутствѣ и низости конюховъ, шулеровъ и убійцъ, жаждавшихъ вольничанья и грабежа, стекавшихся съ этою цѣлью изъ всѣхъ берлогъ Вайт-Фраярза подъ знамена Карла и безчестившихъ своихъ союзниковъ безчинствами, которыя никогда не были терпимы строгою дисциплиною парламентскихъ армій. Мы возьмемъ типъ болѣе привлекательный. Убѣжденные въ томъ, что дѣло короля было дѣломъ ханжества и тираніи, мы однако не можемъ не любоваться характеромъ честныхъ старыхъ кавалеровъ. Мы чувствуемъ національную гордость при видѣ, что наши роялисты не были бездушными, рабодѣпными людьми, сгибающимися на каждомъ шагу и глупо улыбающимися при каждомъ словѣ. Они не были простыми орудіями разрушенія, защищающими безъ любви, уничтожающями безъ ненависти. Было нѣчто свободное въ ихъ подчиненности, нѣчто благородное въ самомъ ихъ униженіи. Чувство личной независимости было въ нихъ сильно развито. Правда, они шли дожнымъ путемъ, но отнюдь не изъ низкихъ или эгоистическихъ побужденій. Состраданіе и романическая честь, предразсудки дѣтства и почтенныя историческія имена, дѣйствовали на нихъ обаятельно, подобно могучимъ чарамъ Дуэссы. Подобно рыцарю Краснаго Креста, они воображали, что сражаются за оскорбленную красавицу, тогда какъ въ сущности защищали лживую и гнусную колдунью. {Рыцарь Краскаго Креста представляетъ собою въ "Fairy Queen" олицетвореніе воинствующаго христіанина. Его любитъ Ува, истинная церковь; но онъ прельщается Дуэссой, церковью римско-католической.} Дѣйствительно, они почти вовсе не вникали въ сущность политическаго вопроса. Не за вѣроломнаго короля и не за церковь, проникнутую духомъ нетерпимости, дрались они, но за старое знамя, развѣвавшееся въ столькихъ битвахъ надъ головами ихъ отцовъ, и за алтари, предъ которыми они получали руки своихъ невѣстъ. Хотя ничто не могло быть ошибочнѣе ихъ политическихъ мнѣній, однако они обладали, гораздо въ большей степени, чѣмъ ихъ противники, тѣми качествами, которыя составляютъ прелесть частной жизни. Со многими пороками рыцарей Круглаго Стола въ нихъ соединялись и многія ихъ добродѣтели: вѣжливость, великодушіе, правдивость, нѣжность и уваженіе къ женщинамъ. У нихъ было гораздо больше глубокаго и блестящаго образованія, нежели у пуританъ. Ихъ манеры были привлекательнѣе, нравы любезнѣе, вкусы изящнѣе, домашній бытъ веселѣе.
   Мильтонъ, въ строгомъ смыслѣ, не принадлежалъ ни къ одному изъ описанныхъ нами классовъ. Онъ не былъ ни пуританинъ, ни вольнодумецъ, ни роялистъ. Въ его характерѣ благороднѣйшія качества всѣхъ партій сливались въ гармоническое единство. Изъ парламента и двора, изъ протестантской сходки и готическаго монастыря, изъ похоронно-мрачныхъ собраній круглоголовыхъ и рождественской пирушки гостепріимнаго кавалера, его натура извлекала и усвоивала все великое и доброе, отвергая въ то же время всѣ дурныя и вредныя примѣси, которыми были осквернены хорошіе элементы. Подобно пурятанамъ, онъ жилъ какъ бы находясь постоянно на глазахъ у Господа Бога. Подобно имъ, онъ непрестанно помышлялъ о Всемогущемъ Судьѣ и вѣчной мздѣ. Вотъ почему пріобрѣлъ онъ ихъ презрѣніе къ внѣшнимъ обстоятельствамъ, ихъ твердость, ихъ спокойствіе, ихъ непоколебимую рѣшимость. Но никто, ни самый холодный скептикъ, ни самый нечестивый насмѣшникъ не былъ такъ, какъ онъ, совершенно чистъ отъ заразы ихъ сумасбродныхъ заблужденій, ихъ дикихъ обычаевъ, ихъ смѣшнаго языка, ихъ презрѣнія къ наукамъ и отвращенія къ удовольствіямъ. Ненавидя тираннію полною ненавистью, онъ тѣмъ неменѣе обладалъ всѣми драгоцѣнными и украшающими человѣка качествами, составлявшими почти исключительную монополію партіи тирана. Никто не превосходилъ его здравымъ пониманіемъ значенія литературы, тонкимъ умѣньемъ цѣнить всякое изящное удовольствіе, рыцарскою деликатностью въ дѣлахъ чести и любви. Хотя его мнѣнія были демократическія, но вкусы и наклонности его гармонировали болѣе съ монархіей и аристократіей. Онъ находился подъ вліяніемъ всѣхъ чувствъ, которыми увлекались доблестные кавалеры; но онъ былъ господиномъ, а не рабомъ этихъ чувствъ. Подобно герою Гомера, онъ наслаждался всѣми прелестями очарованія, но самъ не былъ очарованъ. Онъ внималъ пѣнью сиренъ, но проходилъ мимо, не приставая къ ихъ роковому берегу. Онъ вкушалъ изъ чаши Цирцеи, но имѣлъ при себѣ вѣрное противоядіе, разрушавшее чары волшебнаго напитка. Иллюзіи, плѣнявшія его воображеніе, никогда не ослабляли силъ его разума. Государственный человѣкъ не поддавался блеску, торжественности и романтизму, очаровывавшимъ поэта. Наша мысль будетъ понятна всякому, кто сравнитъ мнѣнія, выраженныя въ трактатахъ Мильтона о прелатствѣ, съ превосходными стихами его о церковной архитектурѣ и музыкѣ въ "Penseroso", изданномъ около того же времени. Непослѣдовательность между тѣми и другими болѣе всего возвышаетъ въ нашихъ глазахъ его личность, ибо она показываетъ, какимъ множествомъ личныхъ вкусовъ и симпатій жертвовалъ онъ, чтобы сдѣлать то, что онъ считалъ своимъ долгомъ предъ человѣчествомъ. Это -- точь-въ-точь борьба, происходящая въ благородномъ Отелло. Его сердце смягчается, но рука его тверда. Онъ не дѣлаетъ ничего изъ ненависти, но дѣлаетъ все изъ чести. Онъ цалуетъ прекрасную обманщицу, прежде чѣмъ убиваетъ ее.
   Остается еще упомянуть о томъ, что придаетъ публичному характеру Мильтона великій и особенный блескъ. Стремясь низвергнуть клятвопреступнаго короля и притѣснительную іерархію, Мильтонъ стремился къ этой цѣли сообща съ другими. Но вся слава борьбы, которую онъ велъ за наиболѣе драгоцѣнный и наименѣе въ то время оцѣненный видъ свободы, за свободу человѣческаго духа, принадлежитъ ему одному. Тысячи и десятки тысячъ его современниковъ возвышали голосъ противъ корабельной подати и Звѣздной палаты; но немногіе изъ нихъ сознавали болѣе страшное зло нравственнаго и умственнаго рабства и благо, какое послѣдовало бы отъ нескованнаго выраженія частныхъ сужденій. Эти предметы Мильтонъ справедливо считалъ самыми важными. Онъ желалъ, чтобы народъ могъ не только самъ себя облагать податями, но и думать самъ за себя; онъ желалъ, чтобы народъ освободился не только отъ владычества Карла, но и отъ владычества предразсудковъ. Онъ зналъ, что тѣ, которые съ самыми благими намѣреніями упускали изъ виду эти задачи реформы и довольствовались низложеніемъ короля съ заключеніемъ въ тюрьму недоброжелателей, дѣйствовали подобно неосторожнымъ братьямъ въ его поэмѣ, которые, спѣша разсѣять шайку колдуна, пренебрегли средствами освободить плѣнницу. Они думали только о побѣдѣ, тогда какъ имъ слѣдовало думать о расколдованія.
  
   "Oh, ye mistook! Ye should have snatched his wand
   And bound him fast. Without the rod reversed,
   And backward mutters of dissevering power,
   We cannot free the ladу that sits here
   Bound in strong fetters fixed and motionless." (*)
   (*) "О, вы ошиблись! Вамъ бы слѣдовало захватить его жезлъ и самого его крѣпко связать. Безъ перевернутаго жезла и безъ разрѣшающей силы навыворотъ произнесеннаго заклинанія, мы не можемъ освободить даму, которая неподвижно сидитъ здѣсь, закованная въ крѣпкія цѣпи."
  
   Перевернуть магическій жезлъ, произнести заклинаніе навыворотъ, разрушить узы, приковывавшія оцѣпенѣлый народъ къ заколдованному мѣсту -- такова была благородная цѣль Мильтона. Къ ней устремлялась вся его общественная дѣятельность. Ради нея примкнулъ онъ къ пресвитеріанамъ, ради нея же покинулъ ихъ. Онъ участвовалъ въ ихъ опасной борьбѣ, но отвернулся съ презрѣніемъ отъ наглаго ихъ торжества. Онъ видѣлъ, что они, подобно побѣжденнымъ ими, были враждебны свободѣ мысли. Поэтому онъ приминулъ къ индепендентамъ и потребовалъ, чтобы Кромвель разбилъ вѣковую цѣпь и спасъ свободную совѣсть изъ лапъ пресвитеріанскаго волка... Его нападки были вообще направлены не столько противъ частныхъ злоупотребленій, сколько противъ тѣхъ глубоко укоревившихся заблужденій, на которытъ основаны почти всѣ злоупотребленія: противъ рабскаго повиновенія авторитетамъ и неразумной боязни нововведеній.
   Чтобы сильнѣе потрясти основанія этихъ унизительныхъ чувствъ, онъ всегда избиралъ для себя самыя опасныя литературныя обязанности. Онъ никогда не участвовалъ въ арріергардѣ войска, уже овладѣвшаго наружными укрѣпленіями и ворвавшагося въ брешь. Онъ стремился впередъ охотникомъ. Въ началѣ переворота онъ съ неподражаемой энергіей и краснорѣчіемъ писалъ противъ епископовъ. Но когда оказалось, что его мнѣніе, по всей вѣроятности, одержитъ верхъ, онъ перешелъ къ другимъ предметамъ и предоставилъ прелатство толпѣ писателей, спѣшившихъ теперь оскорблять падающую партію. Нѣтъ предпріятія опаснѣе внесенія свѣточа истины въ тѣ мрачныя и зараженныя трущобы, гдѣ никогда не сіялъ срѣтъ. Но Мильтовъ любилъ проникать въ среду вредныхъ испареній и не боялся страшнаго взрыва. Самый отьявленный хулитель его убѣжденій долженъ почтить въ немъ отвагу, съ какою онъ отстаивалъ ихъ. Онъ вообще предоставлялъ другимъ честь объяснить и защищать популярныя стороны его религіозныхъ и политическихъ вѣрованій. Самъ же онъ останавливался на тѣхъ сторонахъ, которыя большинствомъ его соотечественниковъ отвергались какъ преступныя, или осмѣивались какъ парадоксальныя. Онъ стоялъ за разводъ. Онъ нападалъ на господствовавшія системы воспитанія. Его лучезарное и благотворное шествіе походило на шествіе бога свѣта и Плодородія.
  
   "Nitor in adversum; nec me, qui caetera, vincit
   Impetus, et rapido contrarias evebor orbi." (*)
   (*) "Противъ теченія плыву, силѣ противясь, что все побѣждаетъ. Ей вопреки, не увлекаюсь быстрымъ вращеньемъ земли."
  
   Слѣдуетъ пожалѣть, что прозаическія сочиненія Мильтона въ наше время такъ мало читаются. По исполненію, они заслуживаютъ вниманія всякаго, кто желаетъ ознакомиться съ полною мощью англійскаго языка. Они изобилуютъ мѣстами, въ сравненіи съ которыми превосходвѣйшія рѣчи Борка оказываются ничтожными. Они точь-въ-точь похожи на золотую парчу, жосткую отъ пышнаго шитья. Даже въ первыхъ книгахъ "Потеряннаго Рая" великій поэтъ ни разу не достигалъ такой высоты, какъ въ тѣхъ мѣстахъ полемическихъ своихъ сочиненій, въ которыхъ чувства его, возбужденныя борьбою, прорывались наружу взрывами благоговѣйнаго и лирическаго восторга. Это -- выражаясь его собственнымъ величественнымъ языкомъ -- "семеричный хоръ аллилуй и арфныхъ симфоній."
   Мы намѣревались подробнѣе разсмотрѣть эти сочиненія, разобрать особенности слога, обстоятельно поговорить о возвышенной мудрости "Ареопагитики" и мощномъ краснорѣчіи "Иконоборца" и указать на нѣкоторыя великолѣпныя мѣста, встрѣчающіяся въ "Разсужденіи о Реформаціи" и въ "Возраженіемъ Ремонстранту". Но объемъ, какого уже и безъ того достигли наши замѣчанія, дѣлетъ это невозможнымъ.
   Пора кончать. А между тѣмъ мы почти не можемъ оторваться отъ предмета. Дни, непосредственно слѣдующіе за изданіемъ этого трактата Мильтона, кажутся какъ бы особо отмѣченными и посвященными его памяти. И насъ едва-ли осудятъ, если окажется, что на этой тризнѣ мы замѣшкались у его гробницы, какъ бы ничтожна мы была жертва, которую мы ей приносимъ. Пока эта книга лежитъ на нашемъ столѣ, намъ представляется, что мы современники ея автора. Мы переносимся за полтораста лѣтъ назадъ. Намъ почти грезится, что мы посѣщаемъ его въ его маленькомъ жилищѣ, видимъ его сидящимъ предъ стариннымъ органомъ подъ полинявшими зелеными занавѣсями, подмѣчаемъ быстрое миганье его глазъ, тщетно ищущихъ дневнаго свѣта, читаемъ въ чертахъ его благороднаго лица гордую и печальную исторію его славы и скорби. Мы воображаемъ себѣ бездыханное молчаніе, съ какимъ мы внимали бы иалѣйшему его слову, то страстное благоговѣніе, съ какимъ мы преклонились бы цаловать его руку и плакать надъ нею, то усердіе, съ какимъ мы пытались бы утѣшить его,-- если только подобный духъ могъ нуждаться въ утѣшеніи,-- утѣшить въ пренебреженіи къ нему вѣка, недостойнаго его талантовъ и доблестей, то рвеніе, съ какимъ мы оспаривали бы у его дочерей, или у друга его, квакера Эльвуда, право читать ему Гомера, или записывать безсмертные звуки, истекавшіе изъ его устъ.
   Это, быть можетъ, безумныя чувства. Все-таки намъ нечего стыдиться ихъ, и мы не огорчимся, если написанное нами въ какой бы то ни было степени возбудитъ ихъ въ другихъ сердцахъ. Мы не привыкли творить себѣ кумировъ ни изъ живыхъ, ни изъ мертвыхъ и полагаемъ, что нѣтъ болѣе вѣрнаго признака слабаго и дурно направленнаго ума, какъ та наклонность, которую, за недостаткомъ лучшаго названія, рѣшаемся окрестить босвелизмомъ. Но есть немногіе характеры, выдержавшіе самое тщательное испытаніе и самыя строгія пробы, испытанные въ горнилѣ и оказавшіеся чистыми, взвѣшенные на вѣсахъ и оказавшіеся полновѣсными,-- характеры, общимъ голосомъ человѣчества признанные цѣльными и видимо отмѣченные печатью Всевышняго. Такихъ великихъ людей, надѣемся, мы умѣемъ цѣнить, а Мильтонъ былъ именно изъ такихъ. Видъ его книгъ, звукъ его имени, пріятны для насъ. Мысли его похожи на тѣ небесные плоды и цвѣты, которые Дѣва-Мученица Массинджера ниспосылала изъ райскихъ садовъ на землю и которые отличались отъ произведеній другихъ почвъ не только превосходнѣйшимъ цвѣтомъ и сладостью, но и чудесною способностью укрѣплять и исцѣлять страждущихъ {Philip Massinger -- одинъ изъ лучшихъ англійскихъ драматическихъ писателей, современникъ Шекспира.}. Онѣ обладаютъ могучимъ свойствомъ не только услаждать, но и возвышать и очищать духъ нашъ. И мы не завидуемъ тому, кто можетъ изучать жизнь или сочиненія великаго поэта и патріота безъ желанія соревновать ему, не въ созданіи, конечно, возвыщенныхъ произведеній, которыми геній его обогатилъ нашу литературу, но въ ревности, съ какою онъ трудился для общественнаго блага, въ твердости, съ какою онъ переносилъ всякое личное бѣдствіе, въ гордомъ пренебреженіи, съ какимъ онъ глядѣлъ на искушенія и опасности, въ смертельной ненависти, какую онъ питалъ къ ханжамъ и тиранамъ, и въ вѣрѣ, какую онъ такъ строго хранилъ, въ свое отечество и въ свою славу.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru