Конопницкая Мария
Со взломом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Z włamaniem).
    В голодный 1891 г. Эскиз.

Со взломом

В голодный 1891 г.

Эскиз Марии Конопницкой

(вольный перевод с польского из газ. "Край")

в переводе текст значительно сокращен

   Поднявшись с места, защитник начал свою речь однообразным, равнодушным и несколько тягучим голосом.
   -- Господа судьи и присяжные заседатели! На мою долю выпала сегодня очень легкая задача. В чем дело? Дело в съеденном масле и сыре. В качестве защитника по назначению суда я понимаю всю важность этого дела и вовсе не думаю умалить вину вверенных мне клиентов. Этого и не допускает блестящая речь г. прокурора. Если маленькое зло имеет то же значение, что и большое, так зачем же умалять его? Я не намерен начинать такую опасную игру; впрочем, в этом нет никакой надобности, и вся моя защита не нужна и даже излишняя. Обвиняемые не отрицают факта преступления. Да, господа! Они съели три краюшки сыра и целый фунт масла. Быть может, они съели даже более фунта; так, по крайней мере, утверждают потерпевшие. Это возможно. У таких людей аппетит, обыкновенно, бывает очень хорош. Хотя лично я масла вовсе не ем, но я готов поверить, что такие здоровые мужицкие, возбуждающие зависть, желудки - были в состоянии переварить целый фунт масла и даже несколько больше.
   Однако, здесь является в высшей степени важный и любопытный вопрос о том, при каких обстоятельствах было съедено это масло, - с хлебом, или без оного? Если с хлебом, так откуда обвиняемые его достали, ибо не подлежит сомнению, что в своей избе, от матери, они не могли достать хлеба. У кого теперь имеется хлеб в избе? Ни у кого! Год был плохой, рожь не родилась, картофель завял, овсы почернели, ячмень засох, когда начинал колоситься, даже лебеда была плохая - горькая и червивая.
   Он остановился и сделал такую гримасу, как будто попробовал эту лебедку и до сих пор чувствовал ее горечь, но после минутной остановки, продолжил:
   -- Господа, в пустых крестьянских жерновах мыши гнезда вьют. Бабы давно собрали последние крупинки, а квашни порассохлись в пустых кладовых. Вас, господа, удивляет то, что я знаю, что делается в деревне после плохой жатвы? Я -- крестьянское дитя, и отлично помню, как беда погоняет, когда рожь не родится и картофель сгниет!
   В первый раз в течение этой речи он поднял голову и свысока взглянул на слушателей, но через мгновение он опять принял прежнюю позу и спокойно продолжал.
   -- В такой плохой год, как нынешний, на десять крестьянских желудков встречаем девять пустых, и это обстоятельство должно иметь немаловажное значение для хода настоящего дела. Считая ненужной свою адвокатскую защиту, наоборот, придаю самое важное значение всякому обстоятельству, которое само по себе может защитить обвиняемых. Поэтому, надеясь, что суд согласится с моим скромным мнением, - я предложил бы немедленно допросить обвиняемых, для разъяснения выше сделанного мной вопроса, которого предварительное следствие вовсе не коснулось.
   Очевидно, что предложение адвоката, как будто не относящееся к защите, но угрожающее затянуть решение дела, никому не могло понравиться.
   Судебный пристав первый изъявил свое неудовольствие, слегка пожимая плечами и пошевеливая коротко подстриженными усами. Однако ж, он скоро успокоился и, усевшись поудобнее, засунул два пальца в табакерку и медленными, по возможности, незаметными движениями старался принести в соприкосновение табак с собственным носом.
   За судейским столом и на скамьях присяжных заседателей присутствующие заерзали на своих местах, очевидно считая предложение защитника излишней и неуместной выходкой. Куда он метит, - зачем затягивает дело? Обед простынет, партнеры будет ждать, а тут новая история начинается! Никогда человеку нельзя вовремя поесть и отдохнуть!
   Один только прокурор сочувственно взглянул на защитника и последний поймал этот взгляд на лету.
   -- Господа, - говорил защитник, - я позволяю себе повторить мое предложение и покорнейше прошу принять его. Громадная разница заключается в том, - съел ли кто-нибудь сыр и масло с хле
   бом, или вместо хлеба. Для исхода настоящего дела это существенная разница, а так как предварительное следствие не дало никаких по этому поводу объяснений, то нужно их добыть у самих обвиняемых. Господин председатель позволит? И не получая категорического отказа, повернулся к скамье и наречием подлесских мужиков крикнул:
   -- Ходи, ребята!
   Между скамьями для обвиняемых, казавшихся пустыми, послышался топот босых ног, и оттуда начали высовываться небольшие серенькие личности.
   -- Ближе, еще ближе! Вторично вскрикивал защитник, у которого глаза живо теперь блестели.
   Это были небольшие мальчики, худенькие, почерневшие от солнца и ветра. Старшему могло быть лет 14, младшему 10 или того меньше. Некоторые могли уже пасти гусей и телят, другие -- сидели по хатам, ничего еще не делая. На одних висели свитки из дерюги, на других рваные полушубки, починенные разноцветными нитками, а на младшем была лишь серая рубаха, выпущенная поверх таких же портов, обвязанных снизу шнурками. Обеими руками держали они шапки, крепко прижимая их к груди; с вытаращенными глазами, раскрыв рты, они вытянули шеи, как встревоженные воробьи.
   Один из господ, сидевших за столом, спросил о чем-то, но они его не поняли.
   Рассеянные взоры ребят блуждали по блестящим мундирам, по золотой раме висевшего в глубине залы портрета, останавливались на звонке, чернильнице, красном сукне.
   "Господи, сколько тут разного богатства!" -- думал маленький Федька.
   "Кабы поесть дали, -- мелькнуло в голове предусмотрительного Лукашки, -- так все бы здесь стоял, смотрел, да любовался".
   Однако самый старший, сын вдовы Хвылыны -- Устим, тот, который уже целый год барских жеребят пасет, чувствовал, что не ради шуток его в такие хоромы пустили.
   "Вот тебе! -- думает он, и на загорелом лице видно сильное беспокойство. Он знает, что участвовал в съедении сыра и масла и что это дело даром не обойдется. В кутузку -- не беда... Все равно, что и в хате: грязно и голодно. Но с таким парадом, при господах, -- неладно будет. Уж если господа позвали, так, должно быть, отдерут! Вот тебе на!" -- и переступает с ноги на ногу, крепко сжимая кулаки и пряча тонкую шею между плеч. Ему даже кажется, что чувствует неприятное ощущение там, откуда ноги растут, и беспокойно оглядывается, но позади лишь совсем очарованный Климутка, тот, из крайней хаты, -- что гусей пасет.
   Вдруг Устим навострил уши; ему кажется, что говорят что-то о хлебе. Его начинает тошнить, и он подтягивает опустившийся под ребра поясок.
   "Что? -- думает он, -- хлеба может дадут, да и отпустят! -- и подозрительно-пытливо взглянул на стол. Э... должно быть не дадут... хлеба что-то не видно. Откуда ему взяться!" При всем этом он не чувствует себя в безопасности и, медленно озираясь, видит солдата с ружьем. Он быстро потупляет глаза и начинает моргать длинной, светлой ресницей. Но он слышит, что к нему обращаются. Тот барин, что кричал "ходи" -- он отлично понимает его. Барин спрашивает, съели ли они украденные сыр и масло с хлебом.
   -- С хлебом? -- он поднимает глаза, улыбается, скалит мелкие белые зубы и мотает головой. Весь страх прошел с тех пор, как услышал, что с ним говорят так, как говорят у них в деревне. Но это кажется просто смешно, что его спрашивают о хлебе. Откуда же они взяли бы хлеба, если его там не было? В пуклиде хлеба не бывает. Когда он есть, то его прячут в бабьи клажи, а в пуклиде ему не откуда взяться. Да его теперь и не пекут; в деревне ржи мало... Дай Бог, чтобы на посев хватило...
   Он не смел бы громко высказать всего этого и потому улыбается и только головой качает. Защитник не настаивает, но он отлично понимает эту улыбку полесского мужичка, знает, что словом он может солгать, но этой улыбкой -- никогда.
   -- Когда же вы в последний раз хлеб ели? -- внезапно спрашивает адвокат.
   Устим поднимает голову и начинает припоминать. Считает сначала дни, но дней слишком много. Пробует считать по неделям и месяцам, но дело опять не клеится и вновь начинает громко считать по ярмаркам. Да! Теперь ладно! Теперь он знает, когда это было! Помнит... Детское воображение точно воспроизводит перед ним эту сцену.
   -- Это было за две ярмарки до последней, в Пылыпов день. Мать продала шерсть и купила хлеба... Две ковриги купила... Хороший был хлеб! Мать в запаске несла, а я рядом бежал... Швыдко бежал, -- солнце на хвоздок скатилось...
   Тит Железный у поляны орал: "Идемо", а мать каже: "Слава Богу!" -- "Во как", -- каже Тит, и бает: " Що несете Хвылыва?" "А то, хлеба купла", -- каже мать. А Тит бает: "Свадьбу играешь, шо хлеба покупаешь?" "Аяк не свадьбу", каже мать. -- "Хлеб е, так и свадьба!" Засмеялись. "Ай да ярмарка, ай да Пылыповка!" А Тит бает: "Чему не шалыты, колы пристунае?" И давай покрикивать: "Ну малый, ну красный. Там потайник , волан тяжело..." О це от, мы хлеб то последний ели!
   Все это он сказал тихим, как будто усталым голосом. Один этот голос свидетельствовал, что Пылыповская ярмарка давно уже прошла.
   Защитник не прерывал его. Он наклонился к этому деревенскому пастуху, смотрел на него такими разгоревшимися глазами, с побледневшим лицом и дрожащими губами, что видно было как он жадно вслушивается в бессвязный рассказ. Мальчик замолк, но защитник все еще будто слушал; потом беззвучно засмеялся и повернулся к столу. Несмотря на наружное его спокойствие, он горел как в огне и смело смотрел на присутствующих.
   Господа потупили глаза; они неохотно встретились с этим эпизодом. Допрос мальчишки, кучка оборванцев, неизвестно зачем вызванных из присущей им среды, -- все это не могло им нравиться. Это было бы довольно хорошо в романе, но никак не в зале суда.
   Это было вовсе не потому, что у них были черствые души; напротив -- не один из них отвернулся, не чувствуя себя в силах смотреть на изнуренные лица мальчиков, не одному тяжело было видеть эту сиротскую беспомощность, но... всему должно быть место.
   -- Вот, мы узнали все относительно хлеба, или, вернее сказать, относительно отсутствия хлеба, -- продолжал защитник. Но господин прокурор обратил в своей речи внимание и на другие обстоятельства дела, которые, сами по себе, защищают моих клиентов. Поэтому не могу сделать ничего больше, как указать на орудие преступления, лежащее перед глазами суда в качестве вещественного доказательства.
   -- Господа судьи! Вот оружие преступления! -- и широким торжественным жестом адвокат указал на лежавший на столе деревянный, загнутый крючком прутик. Присутствующие дрогнули, как будто протянутая рука защитника коснулась их груди.
   -- Я вижу, господа, ваше волнение, но прошу вас -- успокойтесь. Это не топор, не долото, даже не ножик, это простая, крючком загнутая деревяшка! Деревяшка, какой можно отворить всякую дверь в избе полесского мужика, засовывая ее в нарочно сделанную для этого дырку и приподнимая захлопнутую внутри деревянную же щеколду.
   -- Теперь, господа судьи и присяжные заседатели, желаете ли видеть, какая рука, какая сила владела этим орудием преступления?
   Обернувшись, он схватил Устима за плечо, подтянул кверху рукав заплатанной свитки и рубахи из толстого небеленого холста и обнажил тоненькую куру воришки.
   -- Эта могучая рука, совершившая кражу со взломом! -- вскричал он, быть может, громче, чем следовала.
   Вдруг, быстрым движением он нагнулся к мальчику и посмотрел на множество красных пузырей, покрывавших худую ручонку.
   -- Это что? -- спросил он сдавленным голосом.
   -- Пруссаки искусали! -- совершенно спокойно ответил Устим.
   Глаза защитника блеснули темным огнем. Он впился ими в изнуренное лицо парнишки со странным смешением чувств, поднимавшихся с глубин души, потом повернулся к столу с лицом, искривленным какой-то улыбкой, и будто спокойным, но несколько дрожащим голосом сказал:
   -- Простите, господа. Я испугался. Быть может, что я испугал и кого-либо из вас. Простите! Я думал, что этот ребенок принес нам какую-нибудь болезнь... чуму... но нет! Это только нищета! Ничего больше, господа, как только нищета -- страшная, великая нищета!..
   Он опустил руку мальчика, поклонился и, сделав несколько неловких шагов, сел на свое место. На его высоком, немного облысевшем лбу выступили мелкие капли пота; широко раскрытые глаза глядели куда-то вдаль и тонкие губы сурово сжались. В эту минуту он совершенно потерял характерные черты защитника по назначению.
   После минутной тишины председатель начал свою заключительную речь. Это был один из тех ораторов, которые царят над слушателями неотразимой силой логики и беспристрастия. Присяжные почувствовали это с первых же слов. Весь их дилетантизм бесследно исчез, внимание навострилось, мысли сосредоточились; даже пан Иероним забыл об ожидавших его фаршированной щуке и винте.
   Кража была совершена. В этом не было сомнения. Основываясь на этом голом факте, оратор развернул перед слушателями сжатый фронт своей боевой линии. Компактность и сила ее изумили заседателей. Но едва успели они объять ее общим взглядом, как на их глазах линия внезапно раздвоилась и выступили правый и левый фланги: простая кража и кража со взломом.
   Теория простой кражи стояла как каменная стена, и теория кражи со взломом как непоколебимая скала, но каждое слово оратора разграничивало их между собой и, наконец, между ними явилась зияющая бездонная пропасть. Оратор остановился, сделал небольшое движение рукой и вновь заговорил. Фланги распались пополам, составили правильный равносторонний четырехугольник. Как простая, так и кража со взломом могла быть совершена одним лицом или шайкой. Теория обществ, составленных с противозаконными целями, была одной из самых блестящих тем уголовного кодекса, какие были в распоряжении оратора, и позволила ему делать ослепительные выводы, неподражаемые по одной их простоте. В них не было никакого смятения, никакой двусмысленности.
   Черты обоих родов преступлений обозначены были ясно, сопоставлены систематически, непоколебимо установлены и указаны. Преднамерение, которое при преступлении, совершенном одним лицом, может, как легкий флюгер, повернуться в одну или другую сторону, при преступлении, совершенном злонамеренным обществом - царит как непоколебимое мрачное знамя. Зловещий четырехугольник сомкнулся перед глазами присяжных; посередине его зияла пропасть.
   Видели ли они ее? Бог ведает!
   Однако ж, оратор передал им часть своей силы и самостоятельного взгляда. Теперь они иначе смотрят на обвиняемых и на вещественное доказательство. Крючкообразная деревяшка действительно была видоизменением ключа, который отворяет чужие замки и повреждает двери. Когда оратор сделал мягкое движение рукой, демонстрируя поворот ключа в замке, господа присяжные ясно слышали зловещий визг этого ключа и треск поднимаемой щеколды.
   Обвиняемые являются теперь в совершенно ином свете. Это уже не кучка испуганных и изморенных детей, но целая воровская шайка, организованная с преступными и предвиденными уголовным правом целями. Это не голодные деревенские погонщики, вместе пасущие гусей и телят, которые, под влиянием урчания в пустых желудках, сделали неодобрительный проступок, но опасная для общественного спокойствия шайка несовершеннолетних негодяев, которые имели достаточно способностей и времени, чтобы обдумать преступление, собираясь единовременно и на одном месте.
   Замечательный оратор говорил так, как будто перед его речью ничего не было сделано для обвинения или защиты подсудимых. Он не касался личностей, не поднимал обвинения, не сбивал защиты и почти обходил сам факт преступления. Он только развивал основную мысль закона.

* * *

   Суд удалился для совещания. Свидетели начали тихо перешептываться между собой и пустили в ход берёзовую табакерку.
   Защитник сидел на своем месте и видимо скучал. Быть может, он даже дремал. Так, по крайней мере, показалось сторожу, который видел, как он склонил голову на руку. Но сторож не мог видеть глаза защитника. Однако стоило посмотреть в эти глаза. Широко открытые, они были прикованы к кучке детей и сразу казались безжизненными, но затем в них видна была такая беспредельная грусть, как на тех песках, на которых даже полынь не растет, и одно только солнце ходит над ними жгучее, ослепительно яркое и выжигает остатки земной влаги, остатки жизненной силы...
   -- Суд идет!
   Все встали; адвокат вздрогнул, как внезапно разбуженный. Мальчики вытянули шеи к дверям и широко раскрыли рты и глаза. В красивой руке председателя шелестит четвертушка бумаги, на которой поставлены вопросы. Они кратки, их только два.
   Первый: совершена ли при известных увеличивающих вину обстоятельствах простая кража? И второй: совершена ли кража со взломом?
   Последнее слово предоставлено было обвиняемым, но они ничего не сказали.
   Присяжные удалились для совещания.

* * *

   Строго судя, не о чем было и совещаться. Дело было ясно, факт на лицо, обстоятельства известные. Так говорили одни, у других явились сомнения. Кража маленькая, ребята глупые; применить к ним все статьи закона, это как будто из пушки по воробьям стрелять. Слыханное ли дела, чтобы съедение фунта масла и трех краюшек сыра называлось ограблением? Кто же совершает взломы этакой деревяшкой?
   Голоса разделились. Более восприимчивые характеры оставались еще под влиянием абстрактных юридических выводов и блестящей речи председателя; более самостоятельные несколько уже встрепенулись.
   Вдруг, пан Иероним, которому ужасно хотелось фаршированной щуки и винта, примкнул к первой категории и составил большинство голосов. Пора было покончить с этой мелюзгой!
   Просто и ясно, как день, что если двери были заперты и их отворили без хозяйского ключа, так это был взлом. Если же из отпертых, таким образом, дверей украли масло и сыр, то и кража была со взломом.
   После такого категорического рассуждения, еще один голос отстал от меньшинства. Это был сосед, приятель и партнер пана Иеронима. Они всегда были вместе. Дело было решено.
   В зале зазвенел колокольчик. Господа присяжные заседатели выносили вердикт.
   На первый вопрос большинство голосов ответило: нет, не виновные. На второй: да, виновные.
   Обвиняемые признаны были виновными в краже со взломом.

Перевел А. С-ский

------------------------------------------------------------------------------------

   Первая публикация перевода: Со взломом. Эскиз Марии Конопницкой. В голодный 1891 г. / Фельетон "Сибирского вестника" // Сибирский вестник. 1893. No 17. С. 1.
   Источник текста: Переводы польской литературы в дореволюционной периодике Сибири. Хрестоматия. -- Томск: Издат. дом Томского гос. ун-та, 2019. -- 235 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru