Гофман Эрнст Теодор Амадей
Разбойники

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Приключение двух друзей в одном богемском замке.
    Die Räuber.
    Перевод А. Соколовского (1885).

Эрнст Теодор Амадей Гофман

Разбойники

Приключение двух друзей в одном богемском замке

Рассказ

  
   -----------------------------------------------------------------------------------------
   Перевод с немецкого А.Соколовского под ред. Е.В.Степановой, В.М.Орешко.
   Гофман Э.Т.А. Серапионовы братья: Сочинения: В 2-х т. Т. 2.
   Мн.: Navia Morionum, 1994. -- 592 с.
   ISBN 985-6175-02-X. ISBN 985-6175-03-8. Подготовлено по изданию:
   Гофман Э.Т.А. Собрание сочинений в 8-ми томах. -- СПб, 1885.
   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru, http://zmiy.da.ru), 09.08.2004
   -----------------------------------------------------------------------------------------
  
   Двое молодых людей, назовем их Гартманом и Виллибальдом, с детства были связаны тесной дружбой. Они оба жили в Берлине; но, жизнерадостные по своей природе, старались они каждый год, освободясь хотя бы на короткое время от лежавших на них тяжелых служебных обязанностей, совершить вместе небольшое путешествие. Подобно большинству северных немцев, они стремились на юг, и уже изъездили по всем направлениям всю южную Германию, совершили поездку по Рейну и видели все более-менее интересные города. Но на этот раз друзьям удалось сложить с себя служебное ярмо на более продолжительное время, чем обыкновенно, и они решили привести в исполнение план, о котором давно уже мечтали. Они хотели подышать миланским воздухом или проникнуть по крайней мере до Милана. Друзья избрали дорогу через Дрезден, Прагу и Вену к стране чудес, образы которой давно уже жили в их мечтах, подобно яркой романтической сказке.
   Когда друзья въехали в ворота столицы, сердца их наполнились тем бодрыми свежим настроением, какое обыкновенно охватывает в момент въезда за городские ворота путешественников при мысли, что теперь они увидят воочию прекрасную цель своего странствия. Все мелочные заботы жизни остаются позади, и все вперед, вперед стремится душа; глубоко дышит грудь, и при веселом звуке почтового рожка, звенящего в голубой дали, в мечтах просыпаются чудные ожидания чего-то лучшего. Благополучно, без каких-либо приключений, прибыли друзья в Прагу и предполагали оттуда ехать днем и ночью, не отдыхая, в Вену, где они думали пробыть несколько дней. Но тотчас за Прагой до них дошли смутные слухи о грабежах, производимых среди белого дня шайкой разбойников, делавшей самый проезд небезопасным. Так как, однако, не случилось ничего такого, что бы подтверждало эти слухи, то они не обратили на них особого внимания.
   Начало уже смеркаться, когда друзья достигли Зудонишитца. Здесь содержатель почтовой станции посоветовал им обождать немного на месте, так как дня два тому назад в окрестностях случилось давно уже неслыханное в этих местах событие. Между Вессели и Виттингау на почтовую карету напали разбойники, убили почтальона, тяжело ранили двух пассажиров и дочиста ограбили весь багаж. Уже был выслан отряд войск с поручением обыскать всю лесистую часть страны, и содержатель почтовой станции надеялся на другой день получить новые известия. Он советовал друзьям дождаться их. Виллибальд склонялся последовать совету содержателя станции; но Гартман, напротив того, расхрабрился; опасность казалась ему незначительной, и он настаивал на том, чтобы продолжать путь и еще до наступления ночи достигнуть местечка Табор, лежавшего в четырех часах пути. Сверх того, Гартман считал невероятным, чтобы разбойники, уже преследуемые солдатами, осмелились бродить по стране; гораздо вероятнее, что они скроются в свой притон. Когда Виллибальд осмотрел пистолеты и зарядил оба их дула, Гартман стал смеяться, уверяя, что Виллибальд напрасно отправляется в Италию, если его страшат такие приключения, каким там должен подвергнуться всякий турист, если хочет придать правдоподобный характер своему описанию. Виллибальд, однако, не смущаясь насмешками, достал и зарядил также пистолеты Гартмана, так как последний, хотя и взял их с собою, но держал незаряженными на дне чемодана; Виллибальд заметил при этом, что если идешь навстречу приключению, то необходимо заблаговременно приготовиться достойно его встретить.
   Все темнее и теснее собирались вечерние облака. Друзья ехали, оживленно разговаривая, и не помышляли ни о какой опасности, когда вдруг раздался выстрел и из кустов выскочило несколько человек с дикими лицами. Один из них схватил под уздцы лошадей; второй старался сбросить с козел почтальона. Последнему удалось, однако, ударом кнута в лицо нападавшему прогнать разбойника; а Виллибальд между тем так удачно попал выстрелом из своего пистолета в первого негодяя, что тот свалился, раненый. Гартман тоже хотел стрелять, но заметил, что он сам ранен. Виллибальд выпустил второй заряд в разбойника, напавшего на карету; почтальон между тем ударил по лошадям и погнал их быстрым галопом. Друзья услыхали за собой перестрелку и неистовые дикие крики. "Го-го, -- смеялся почтальон, когда они проехали уже значительное расстояние, -- го-го; теперь ладно; егеря графа уже близко".
   Все произошло в одну минуту, и, испуганные угрожавшей опасностью, встревоженные, ожидая повторения нападения, друзья едва успели прийти в себя, как почтальон привез их на следующую станцию. Хотя пуля только оцарапала правую руку Гартмана, однако кровь шла из раны так обильно и боль была так сильна, что о продолжении пути нечего было и думать. Жалкая гостиница, в которой едва можно было найти самые необходимые удобства, отсутствие хирурга поблизости -- все это вместе привело друзей в не особенно приятное настроение; оно перешло у Виллибальда в страх и заботу, когда после перевязки, сделанной довольно неумело жалким цирюльником, с Гартманом сделался припадок сильнейшей лихорадки. Виллибальд проклинал горячность или, скорее, легкомыслие своего друга, загнавшее их в проклятую дыру, самое пребывание в которой, хотя они и избежали благополучно разбойничье нападение, ставило в опасность жизнь Гартмана и расстраивало, быть может, всю их поездку.
   На другое утро, когда Гартман объявил, что в случае надобности он может продолжать путь, а Виллибальд раздумывал, как благоразумнее поступить, оставаться или ехать далее, и не мог решиться ни на то, ни на другое, все дело обернулось совершенно иначе.
   Вблизи от почтовой станции, на берегу реки Мульды, лежало богатое, обширное имение графа Максимилиана фон К. Граф послал к друзьям своего слугу с настоятельным приглашением посетить замок, находившийся в нескольких часах езды. Граф, пояснял посланный, узнал, что путешественники подверглись нападению разбойников на его земле и что один из них во время храброй защиты был ранен. Стрелки графа подоспели слишком поздно, чтобы предотвратить нападение или по крайней мере встретить его вместе с путешественниками. Поэтому граф считал своим долгом приютить путешественников в своем замке до тех пор, пока раненый не выздоровеет совершенно и не будет в состоянии продолжать путешествие.
   Друзья сочли это приглашение за особую милость судьбы и решили немедленно воспользоваться им.
   Вместе со слугой, приехавшим верхом, прибыла обитая мягкими подушками, запряженная четырьмя прекрасными лошадьми карета. В эту карету бережно уложили Гартмана, причем его перенесли со всяческою осторожностью на руках, как будто он был смертельно ранен и каждый резкий толчок, действительно, мог стоить ему жизни. В то время, как его переносили таким образом, Гартман, хотя отлично мог бы идти сам, делал такое страдальческое лицо, как будто он был убежден в опасности своего состояния. Виллибальд немало смеялся от всего сердца при виде этого. Наконец Гартмана повезли тихой рысью в карете Виллибальд поехал за ним в обыкновенном почтовом экипаже.
   Казалось, граф не мог дождаться прибытия друзей. Он встретил их у самого подъезда замка.
   Граф Максимилиан фон К. был рослый мужчина лет около семидесяти; о его преклонном возрасте красноречиво говорили его седые волосы и изрытое глубокими морщинами лицо. Но, несмотря на свой возраст, граф отличался чисто юношеской живостью в движениях, сильным, звучным голосом и ярким блеском своих больших выразительных глаз. Впрочем, особое выражение этих глаз обличало в нем старца, хотя его манеры отличались добродушием и сердечностью, свойственными лишь жизнерадостным юношам.
   Граф высказал при приеме друзей особенное гостеприимство, показавшееся им совсем не обыкновенным. Он сам взял Гартмана за руку и помог ему подняться по лестнице. Немедленно приказал он дворцовому хирургу в своем присутствии перевязать рану Гартмана. Хирург сделал перевязку искусной, опытной рукой и объявил, что рана нисколько не опасна, что лихорадку следует приписать лишь первой неудачной перевязке и что одна спокойно проведенная ночь излечит больного, а рана заживет в самое короткое время.
   В то время как друзья подкреплялись закуской, которую велел принести граф, Виллибальд окончательно пришел в хорошее настроение духа. Неожиданно благоприятный оборот опасного случая, поистине радушный прием и перспектива приятно провести те немногие дни, пока будет выздоравливать Гартман, развеселили его друга. В подобное же настроение пришел и Гартман, насколько ему позволяло его болезненное состояние; он уверял, что только теперь ощущает боль от своей раны. Эта боль, однако, чисто психического свойства и состоит собственно в глубоком огорчении от того, что он не может выпить токайского, так соблазнительно играющего в граненом стакане. Старый граф думал, однако, что подобная боль легко исцелима, и спросил хирурга для уверенности, можно ли выпить Гартману хотя полстакана вина. Хирург разрешил больному пить, кивнув утвердительно головой, и тогда старый граф высоко поднял свой полный стакан и вскричал, смеясь:
   -- Да здравствуют разбойники, поскольку они еще не перебиты моими егерями и не зарублены рыщущими вокруг гусарами; ведь им я обязан великому удовольствию. Да, мои храбрые господа, или нет, не господа, но мои милые храбрые друзья, потому что я чувствую, что вы становитесь всем вашим существом мне милы, и я располагаюсь к вам сердцем, как будто я прожил с вами много, много радостных дней, я испытываю величайшее наслаждение от того, что имею случай принимать вас в моем замке.
   Тотчас завязались шутливые дружеские разговоры; друзья забавляли графа остроумными выходками, старый граф не отставал от них, и по не умолкавшему смеху можно было подумать, что тут собралась компания веселых молодых людей; наконец хирург заметил, что пора бы дать отдых больному. Виллибальд тоже попросил разрешения остаться с другом, и старый граф, по-видимому, неохотно расстававшийся с молодыми людьми, должен был удовольствоваться обещанием, что оба друга будут на следующий день обедать с ним. Он уверял, что до тех пор время ему будет казаться страшно долгим и что он пошлет в кухню своему медлительному повару приказание торопиться с обедом.
   Друзья крайне удивлялись юношеской живости старого графа, как и необыкновенно гостеприимному приему, какой он выказал совсем чужим людям, и хвалили за это графа в присутствии прислуживавшего им молодого человека.
   -- Ах, -- сказал тот сердечным, искренним голосом, -- это не всегда так бывает, мои господа. Его сиятельство граф точно теперь весел и доволен и выказывает свою милость и расположение ко всякому; но это с ним бывает только, когда приезжают к нему чужие гости, а это случается редко, почти никогда... По крайней мере, таких веселых милых гостей, как вы, которые умели бы так угодить нашему графу, я и не припомню. Ах, если бы только не...
   На этих словах молодой человек запнулся, и друзья посмотрели на него молча, пораженные таинственностью его речей.
   Но молодой человек продолжал:
   -- Впрочем, почему бы мне не сказать вам, что у нас в замке не все ладно; у нас много горя и скуки и, насколько я могу понять своим слабым рассудком, много и причин для горя и скуки. Вы, вероятно, останетесь здесь еще надолго; наш граф не скоро отпустит таких милых гостей, и вы сами хорошо заметите, где корень зла.
   -- Держу пари, -- сказал Гартман, когда слуга вышел, -- что этот корень зла, должно быть, очень ядовитый корень.
   На следующий день, когда друзья явились к обеду, граф представил им хорошо сложенного юношу с благородной осанкой, сказав при этом: "Мой сын -- Франц". Граф Франц недавно вернулся из дальнего путешествия, и друзья приписали бледность его, впрочем, мужественного и красивого лица и синеву под глазами долгому пребыванию в Париже. Он имел вид человека хорошо пожившего. По-видимому, к обеду ждали еще кого-то, и в самом деле, скоро открылись двери, и из них вышла девушка замечательной красоты. Она оказалась племянницей графа, графиней Амалией фон Т. Кроме этих лиц, за стол сели еще хирург и капеллан замка, священник почтенного вида.
   Старый граф, сохраняя свое веселое настроение, повторил друзьям, что он очень рад случаю, приведшему их к нему, и друзья не замедлили отдаться тому чудесному настроению, в каком были накануне. Священник также оказался человеком добродушным и жизнерадостным, и поэтому разговор между этими четырьмя лицами полился живо и свободно. Хирург принадлежал к числу лиц, которые легче смеются, чем смешат сами. Не говоря сам почти ничего, он зато смеялся всякому смешному слову собеседников, причем, когда смех его очень разбирал, наклонялся самым носом в тарелку и извинялся, что смеется за графским столом. Зато граф Франц сохранял мрачную важность, не меняя выражения лица, и только изредка пропускал сквозь зубы отдельные незначащие слова. Графиня Амалия, по-видимому, совсем не принимала участия в том, что происходило за столом; не обращала никакого внимания на разговор окружающих, как будто он велся на незнакомом ей языке, и со своей стороны не произносила ни единого словечка. Виллибальд, сидевший возле графини, обладал необыкновенным талантом заставлять говорить или, по крайней мере, слушать молчаливых дам. Он хотел и теперь пустить в ход этот талант, и время от времени обращался к графине, стараясь затронуть то ту, то другую струну, на какие обыкновенно отзываются женщины. Но все было напрасно. Графиня смотрела на него большими прекрасными, но точно мертвыми глазами, не удостаивая его ни единым словом, и опять, отворачиваясь от собеседника, устремляла свой взор в пустое пространство. Виллибальду казалось, что на лице Гартмана было написано: "Глупец, оставь в покое эту гордую дурочку: между нами и ею нет ничего общего". Наконец предложили тост за здоровье императорского дома, и графиня, до того не пившая ни единой капли вина, не могла на этот раз не приподнять своего стакана и не чокнуться с своим соседом. Но она сделала это неохотно. Виллибальд, все еще не отставая от своей дамы, заметил, что иногда нервы расстраиваются до крайности; но даже и в такие минуты и даже женщин смягчает сила огненного духа, живущего в вине. Этот дух часто обращает самое мрачное настроение в веселое и добродушное. На этом основании Виллибальд осмеливался просить графиню проделать опыт, верно ли его предположение, и выпить стакан вина. Графиня посмотрела на него, как будто внезапно проснувшись от глубокого сна, а потом сказала тоном, в котором слышалось затаенное горе:
   -- Вы думаете, что я расстроена? Святая Дева! Да разве можно настраивать сломанный инструмент? Теперь, -- продолжала она спокойнее, -- думайте что хотите; я не хочу пить, потому что вино меня горячит, а сверх того, я считаю совершенно бессмысленным пить за так называемое здоровье лиц, с которыми не имеешь ничего общего, хотя это и принято делать из пустой вежливости.
   -- В таком случае -- возразил Виллибальд, -- позвольте нам выпить за то, что мы глубоко и неизгладимо носим в нашем сердце.
   Щеки графини при этих словах внезапно покрылись краской, мрачный огонь блеснул в ее глазах; она схватила стакан и, чокнувшись с Виллибальдом, выпила его залпом. Граф Франц, сидевший наискось от них и не сводивший с них глаз, также схватил свой стакан, выпил его и с такой силой ударил им по столу, что стакан со звоном разбился вдребезги.
   Пораженные этой выходкой, все смолки. Старый граф опустил голову и предался каким-то грустным воспоминаниям. Друзья обменивались значительными взглядами, чувствуя, что не в силах успешно продолжать разговор, прерванный невольным вмешательством в чужую тайну. Тогда заговорил священник, и хотя с виду он казался очень серьезным, однако, умел искусно и совершенно неожиданно вплетать в свою речь необыкновенно смешные замечания. Хирург, единственный из всех не заметивший, что произошло, и только боязливо озиравшийся, как бы спрашивая, почему все замолчали, теперь неудержимо смеялся. Он несколько раз тыкал носом себе в тарелку и, наконец, кончил тем, что сказал: "Простите, ваше превосходительство, но я не могу удержаться. Полное воздержание от смеха вредно для легких. Нельзя удержаться вполне; необходимо дать выход хотя некоторой части смеха". Старый граф тоже как будто проснулся от глубокого сна, взглянул на багровое лицо хирурга и разразился громким смехом. Разговор снова завязался; но оживление было уже искусственным, поддерживалось с трудом, и друзья вздохнули свободнее, когда обед кончился. Графиня Амалия тотчас ушла из-за стола, и все, за исключением хирурга, почувствовали, что с них сняли какую-то тяжесть.
   Даже граф Франц развеселился. Когда старый граф ушел в свою комнату отдохнуть, он пошел прогуляться с друзьями до парку.
   -- В самом деле, -- сказал он во время разговора, обращаясь к Виллибальду шутливым тоном, но уже без горечи, -- в самом деле, мой отец не достаточно расхвалил мне ваши общественные таланты. Вам удалось нечто, что вам самому, вероятно, не кажется таким трудным и что я, напротив того, считаю совершенно необыкновенным. Вам удалось довести графиню до того, что она заговорила с вами, совсем чужим для нее человеком, которого она видела в первый раз. Мало того, она, по вашему приглашению, забыв всякую девическую стыдливость, выпила залпом полный стакан вина. Если бы вы знали все странности нашей графини так же хорошо, как я, вы бы не удивились, если бы я, с вашего позволения, принял вас за колдуна.
   -- Я надеюсь, однако, -- возразил смеясь Виллибальд, -- что за колдуна самого безобидного рода, который пускает в ход свою волшебную палочку лишь для того, чтобы вызывать в жизни только светлое и радостное.
   Опасаясь уязвить ревность графа, друзья не углублялись более в этот вопрос, переменили разговор и более не упоминали о графине и ее странностях.
   Когда вечером друзья после веселого, почти роскошно проведенного дня остались одни в своей комнате, Гартман сказал:
   -- Скажи, Виллибальд, не чувствуешь ли ты себя в этом замке как-то по-особенному?
   -- Я не заметил ничего такого, -- ответил Виллибальд. -- Напротив, все в замке мне кажется весьма простым, и я не вижу ничего таинственного в речах молодого человека. Молодой граф влюблен в графиню, которая его не переносит, а старый граф, желая их свадьбы, огорчается этим и не знает, что предпринять, чтобы уладить дело. Вот и все!
   -- Нет-нет, -- вскричал Гартман. -- Совсем не все! Разве ты не понял, что мы попали как раз к шиллеровским "Разбойникам". Место действия -- старый богемский замок; значит, декорация соответствует трагедии. Действующие лица: Максимилиан, владетельный граф; его сын Франц; его племянница Амалия. Ну а Карл, вероятно, состоит атаманом разбойников, которые на нас напали. Я очень рад, что наконец-то в действительной жизни вижу приключение, давшее сюжет для трагедии Шиллера. Теперь я могу узнать на деле, что станется с Карлом Моором, убьют ли его швейцарцы, или он отдастся в руки правосудия. Интересно только знать, допустим ли мы, в качестве случайно присутствующего хора, графу Францу запереть старого отца в башню, возвышающуюся, как ты можешь видеть, в конце парка; особенно, когда у нас нет ворона Германа, который бы приносил ему пищу.
   Виллибальд посмеялся над нелепыми фантазиями Гартмана; но заметил, что в самом деле, по странной игре случая, все главные действующие лица в замке носят имена героев трагедии и недостает разве только Германа и старого Даниэля.
   -- Кто знает, -- возразил Гартман, -- может быть, завтра оба они появятся на сцену. Что же касается главного героя драмы, то хотя его нет в замке, но мне так и кажется, что вот войдет странно одетый человек с загорелым диким лицом и воскликнет сентиментально: "Амалия! Ты плачешь?"
   Друзья принялись соображать, каким бы образом все это могло случиться, и всячески изощрялись в придумывании пародий на великую, но страшную трагедию, даже улегшись в постели, так что начало рассветать, когда они наконец уснули.
   На другой день оказалось, что у графини Амалии болела голова, и она не выходила из своей комнаты. Граф Франц зато был очень весел и совсем не имел своего вчерашнего вида; у старого графа тоже точно гора свалилась с плеч.
   Таким образом, разговор за обеденным столом велся свободно, беззаботно и живо, и ничто не нарушало этого настроения. Когда после обеда было разлито в стаканы старое крепкое вино, старый граф спросил у друзей, приходилось ли им пить подобное вино в Берлине. Гартман сказал на это, что, насколько он помнит, такого вина ему не приходилось пить, но что на одном празднике его угощали как-то старым рейнвейном, который, по его мнению, превосходил все вина, какие ему случалось пробовать до этого вина.
   -- Ну-ну, -- вскричал старый граф, причем его лицо просияло от радости. -- Ну-ну, посмотрим, на что годится мой погреб... Даниэль! -- позвал он одного из слуг. -- Даниэль, принеси две бутылки столетнего рейнвейна и хрустальные бокалы.
   Можно себе представить, что друзья почувствовали себя как-то странно при этом имени. Вскоре вошел старый, совсем седой слуга со сгорбленной спиной. Он принес вино и бокалы. Друзья не могли отвести глаз от этого слуги. Гартман взглянул многозначительно на Виллибальда, как будто желая сказать: "Ну, не был ли я прав?" У Виллибальда вырвались слова: "В самом деле, это очень замечательно!"
   Когда после обеда друзья остались одни с графом Францем и весело болтали о том и о сем, граф, вдруг пристально посмотрев сначала на Гартмана, затем на Виллибальда, спросил, что нашли друзья замечательного в появлении старого Даниэля?
   -- Вероятно, -- продолжал он, заметив, что друзья в смущении молчали, -- старый верный слуга нашей семьи напомнил вам какое-нибудь замечательное событие вашей жизни, и если это событие не секрет, то я был бы очень вам обязан, если бы вы со свойственным вам обоим талантом живо и толково рассказывать поделились со мной этим событием. Я очень прошу вас об этом.
   Гартман сказал, что появление Даниэля не вызвало никаких воспоминаний, относящихся до их жизни, но напомнило им один смешной случай, но совершенно ничтожный и пустой, так что о нем не стоит рассказывать.
   Но так как граф настаивал и продолжал просить друзей открыть ему причину их внезапного изумления, то Виллибальд сказал:
   -- Неужели для вас может иметь такое значение мимолетная мысль незнакомого вам человека, с которым вас свел только случай? Но раз вы хотите знать, о чем вы подумали, когда вошел старый Даниэль, будь по-вашему! Но скажите мне сначала, если бы вам случилось принять участие в каком-нибудь драматическом представлении, не были ли бы вы огорчены, если бы на вашу долю выпало изображать какого-нибудь злодея?
   -- Если, -- ответил граф, -- роль интересна и дает возможность выказать свой талант, как обыкновенно бывает в ролях злодеев, мне было бы не на что жаловаться.
   -- Ну так вот, -- продолжал Виллибальд, -- мой друг Гартман говорил вчера в шутку, что в вашем старом чудном замке собрались все главные действующие лица "Разбойников" Шиллера, за исключением Германа и старого Даниэля, и как раз за обедом оказалось, что в замке есть старый слуга Даниэль...
   Виллибальд на этих словах запнулся, так как заметил, что лицо графа страшно побледнело, и он зашатался, так что едва мог сидеть на месте.
   -- Простите меня, -- сказал он трясущимися губами, -- простите меня; у меня кружится голова. Я себя совсем не хорошо чувствую.
   И, поднявшись через силу, граф вышел из комнаты.
   -- Что же это такое? Что здесь творится? -- сказал Гартман.
   -- Гм, -- возразил Виллибальд, -- что за наваждение? Какая-то дьявольщина. Ты, пожалуй, был прав, когда высказал мне, что тут что-то очень неладно. Или на совести графа Франца действительно лежит какое-нибудь пятно, или мысль о несчастной судьбе Амалии из "Разбойников", о которых я так некстати упомянул, смертельно поразила его в сердце. Я должен был молчать; но кто же мог это знать?
   -- Только в этом случае, -- прервал Гартман своего друга, -- граф и мог огорчиться, увидев себя в роли этого негодяя, и потому тебе совсем не нужно было говорить ему правду; следовало придумать какую-нибудь другую причину своего удивления. Я не чувствую поэтому никакого желания проникать глубже в окружающую нас тайну, и так как моя рана уже почти зажила, я думаю, что всего благоразумнее просить старого графа завтра же отправить нас на ближайшую почтовую станцию.
   Виллибальд, напротив того, думал, что полезнее провести здесь еще два дня, чтобы Гартман поправился окончательно и возврат его болезни уже не мог прервать их путешествие во второй раз.
   Друзья вошли в парк. Приблизясь к удаленному павильону, они услыхали внутри его гневный мужской голос и жалобную женскую речь. Им показалось, что они узнали голос молодого графа, и когда они подошли к самой двери, они услышали совершенно отчетливо следующие слова:
   -- Безумная! Я знаю, ты меня ненавидишь за то, что я молюсь на тебя, за то, что все мое существо живет и дышит только тобою! Но у тебя в сердце живет он, проклятый, приносящий нам позор за позором. Беги же, безумное дитя! Беги, ищи его, -- божество твоей любви. Он ждет тебя в своем разбойничьем логовище или в мрачной темнице!.. Но нет, нет, назло этому дьяволу я не выпущу тебя из своих рук!
   -- Злодей!.. Ко мне! На помощь! -- прозвучал глухо женский голос.
   Виллибальд, не колеблясь, бросился к двери. Графиня Амалия вырвалась из рук молодого графа и убежала с быстротой испуганной лани.
   -- Да! -- вскричал граф ужасным голосом, увидев друзей и дико сверкая глазами. -- Да! Вы пришли вовремя! Я -- Франц, я хочу, я должен им быть, я...
   Но внезапно голос его прервался и, пробормотав едва внятно слова: "На помощь!", он упал.
   Сколь ни двусмысленно казалось друзьям все поведение графа, сколь ни были они убеждены, что граф по своим поступкам должен походить на шиллеровского злодея, они почувствовали, что их долг прийти к нему на помощь. Они приподняли графа, посадили его в кресло, и Гартман смочил его виски крепким спиртом, который он всегда носил при себе.
   С трудом очнулся граф и сказал, пожимая руки обоим друзьям, Виллибальду и Гартману, тоном, свидетельствовавшим о глубоком раздирающим его сердце горе:
   -- Вы правы; трагедия, почти столь же ужасная, как та, которую вы мне назвали, разыгрывается в моем доме и, пожалуй, близка к развязке. Да, я -- Франц, которого ненавидит Амалия. Но, клянусь небом, и всеми святыми, я не тот негодяй, какого вызвал поэт для своей трагедии из недр самого ада. Я только несчастный, преследуемый судьбою, осужденный на мучительную смерть и носящий свою судьбу в собственной груди. Но пока оставьте меня и ждите в своей комнате, я к вам приду.
   Когда друзья вернулись в свою комнату, то действительно вскоре вслед за ними вошел и граф Франц. Он, казалось, совсем успокоился, и рассказал друзьям тихим, спокойным голосом следующее:
   -- Случай дал вам возможность заглянуть в бездну, в которую я вошел без надежды на спасение. Я считаю далеко не случайным, что та темная сила, которая тяготела надо мною, заставила вас напомнить мне об удивительном сходстве положения нашей семьи с положением действующих лиц в ужасной трагедии Шиллера, о которой я, однако, раньше не думал, как ни бросается в глаза это сходство. Теперь как будто мне дали ключ к ужасной тайне, и с его помощью она раскрылась предо мной. Я уверен, что не случай, что та же темная судьба свела меня с вами, чтобы окончательно низвергнуть меня в бездну. От вас, конечно, не укрылось впечатление, произведенное на меня тем, что вызвало ваше удивление за столом, и открывшее мне мою собственную тайну. Узнайте же и подивитесь неисповедимым путям Творца: у меня в самом деле есть старший брат Карл. Но этот Карл отнюдь не похож на того ужасного, но в действительности великодушного атамана разбойников. Совсем нет! Мне тяжело, мне стыдно говорить о пятне, лежащем на нашем доме, но то, что случилось только что на ваших глазах, побуждает меня к тому; я надеюсь, впрочем, что все, что я сейчас вполне откровенно расскажу вам, вы будете хранить в глубокой тайне. Еще в ранней юности Карл отличался удивительной красотой и редкими дарованиями; на всем, за что он принимался, лежала печать гениальности. Тем ужаснее было, что уже очень рано обнаружилась его наклонность к разврату и и к неистовствам всякого рода. Все это было так чуждо характеру нашей семьи и наших славных предков, что мой отец видел в поведении Карла проклятие за ужасный поступок его матери. Говорили, что его первенец Карл был плодом измены, совершенной моей матерью! Амалия тоже обязана своим рождением постыдному обману, приведшему решившуюся от безумной любви на преступление женщину в объятия человека, которого когда-то любила моя мать, но должна была принести в жертву ради моего отца. Как видите, для опытного психолога здесь есть над чем подумать; но я не смею вас задерживать на этом: позвольте мне умолчать о непрерывном ряде злодейств, грязных выходок, которые, к великому огорчению отца, пятнали все время обучения Карла в удаленном университете. Наконец отцу удалось пристроить его на военной службе. Он дослужился до офицерских чинов, был на войне; но там он растратил казенные деньги, был разжалован и присужден к заключению в крепости. Он, однако, бежал, и с тех пор мы о нем ничего не слышали. Время от времени нам писали, что из достоверных источников известно, будто разжалованный граф Карл фон К. сделался атаманом разбойников в Эльзасе, был пойман и казнен. Я принимал всевозможные меры к тому, чтобы отец не узнал ничего из этого, так как от такого удара он немедленно лишился бы жизни. И вот этого-то отверженного любит графиня, любит безграничной, безумной любовью. Амалии было всего двенадцать лет, когда Карл покинул отеческий дом, куда она была принята в качестве круглой сироты. Считаете ли вы возможным, чтобы ребенок мог воспламениться такой любовью и эта любовь неугасаемым пламенем могла охватить все ее существо? Я считаю эту любовь за сатанинское наваждение, и страх перед адом охватывает меня часто, когда я вижу, как Амалия тоскует и томится по Карлу, которого всякая добродетель, всякая девическая невинность должна бы сурово осудить. Хотите знать теперь обо мне самом? Ну так знайте, что я точно такою же безумной любовью, какой Амалия любит моего преступного брата, люблю ее, с тех пор как едва достиг юношеского возраста, с двенадцати лет. Возмужав, отвергнутый ею, я думал, предаваясь всяким радостям жизни, победить мою страсть, которая могла довести меня до гибели. Я объехал всю Францию, Италию; но образ Амалии нисколько не померкнул, но, напротив, сиял в моей душе с тою же силой. Смертельный яд пожирал мое сердце. Нигде не находил я покоя и утешения. Как ночная птица описывает все более и более тесные круги вокруг пламени и наконец находит себе смерть в нем, так и я, уйдя с твердым решением никогда более не видеть Амалии, приближался к ней все ближе и ближе, пока не вернулся в замок, как будто повинуясь призыву отца. Мой отец видит мои мучения, презирает недостойную страсть Амалии, надеется, что ее помутившийся рассудок прояснится... Напрасные мечты! А между тем я, считая сам свое поведение безумным, не могу удалиться от той, которая, живя в моем сердце, разрушает мою жизнь. И никогда еще при этой невыразимой муке не восставала с такой ясностью мысль о наваждении ада, как в то полное ужаса мгновение, когда вы напомнили мне ужасные сцены трагедии Шиллера и я затем встретил Амалию, не в ее комнате, где я думал найти ее, а в уединенном павильоне. Во мне возгорелся весь пыл моей любви вместе с диким гневом отчаяния. Но это прошло; я вырвусь отсюда... Теперь всюду говорят о предстоящей войне, и я отправлюсь на войну...
   -- Что ты скажешь обо всем этом? -- сказал Виллибальд, когда друзья остались одни.
   -- Я думаю, -- ответил Гартман, -- что нет оснований особенно верить графу Францу. По своим страстям он совершенный дикарь, и я от глубины души жалею милую графиню Амалию. Во всяком случае, очень странно и даже неделикатно, что граф, чтобы отчасти смягчить в наших глазах свою выходку в павильоне, открыл перед нами свои семейные тайны и старался запятнать перед нами позором имя своего брата.
   В эту самую минуту на дворе замка раздался страшный шум. Графские егеря и гусары привели довольно значительное число взятых в плен, по большей части тяжело раненых разбойников. Это были люди на вид дикие, большей частью иностранцы, говорившие только на ломанном немецком или едва внятном итальянском языке. Притом говорили они очень неохотно и в большинстве случаев упорно молчали на предлагаемые им вопросы. Иные из них не могли скрыть своего цыганского происхождения и бегло говорили по-цыгански. Удалось удостовериться только в том, что шайка разбойников пришла сюда с итальянской границы и была подкреплена в Богемии цыганскими ордами. Когда разбойников спрашивали об их атамане, они громко смеялись и говорили, что он вполне в безопасности и что его не так-то легко поймать, как думают. Из рассказов егерей выяснилось, что шайка разбойников защищалась с отчаянной храбростью и при наступлении ночи рассеялась в чаще леса.
   -- Еще одной причиной больше, -- сказал граф, приветливо улыбаясь друзьям, -- почему я не могу вас отпустить теперь отсюда. Необходимо сначала, чтобы дороги стали вполне безопасны.
   Вечером Виллибальд не явился в обычную компанию, состоявшую из обоих графов, священника и хирурга, -- теперь Амалия обыкновенно отсутствовала. Хотели уже посылать за Виллибальдом, как вдруг он вошел. Гартман по лицу друга заметил, что с ним случилось что-то особенное, и это, действительно, было так. Едва друзья остались вдвоем в своей комнате, как Виллибальд сказал:
   -- Ну, теперь самое время нам уезжать. Слишком много здесь странных происшествий, и я опасаюсь, что мы слишком близко подошли к механизму, приводимому здесь в движение злыми силами; мы сами можем попасть под маховое колесо и быть увлеченными к погибели... Ты знаешь, что я обещал показать графу кое-что из моих сочинений. Когда я с рукописью в руках отправился к нему, я в рассеянности попал в большую залу, на левой стороне замка, увешанную большими картинами. Картина Рубенса, которой мы недавно восхищались, снова привлекла мое внимание. Пока я стоял перед ней и рассматривал ее, из боковой двери ко мне навстречу вышла графиня Амалия. Можешь ли ты представить, что происходило два часа тому назад? Я уверен, что тебе ни за что не угадать! Совершенно спокойно и развязно подошла она ко мне и начала говорить о картинах различных мастеров, собранных в этом замке, доверчиво опираясь на мою руку и медленно прохаживаясь по залу.
   -- Что может быть скучнее, -- воскликнула она, наконец, когда мы дошли до конца залы, -- как столько говорить о мертвых картинах? Неужели действительная жизнь так мало нас интересует, что мы должны ее избегать?
   С этими словами она открыла двери, и мы прошли две или три комнаты и очутились в изящно убранной гостинной.
   -- Будьте теперь гостем у меня, -- сказала Амалия, приглашая меня сесть рядом с нею на софу.
   Ты можешь себе представить, что в присутствии очаровательной женщины, выказывавшей ко мне сначала сухость и холодность, но ставшей теперь самой любезностью и приветливостью, я чувствовал себя не по себе. Я собирался быть изыскано любезным, рассыпать перед нею все перлы моего красноречия и приготовился уже блеснуть остроумной выходкой, когда графиня устремила на меня такой взгляд, что я невольно замолчал. Она взяла меня за руку и спросила: "Находите ли вы меня красивой?" Едва хотел я ей ответить, она продолжала: "Я не жду комплиментов: они показались бы мне в эту минуту противными. Достаточно, если вы мне ответите только "да" или "нет". -- "Да", -- ответил я тогда, и я хорошо знал, как прозвучало это "да!" по тому волнению, которое охватило меня. "Могли ли бы вы полюбить меня? -- продолжала спрашивать меня графиня, и по ее взгляду я понял, что и теперь от меня ждут простого "да" или "нет". Черт возьми! У меня не холодная кровь, у меня не рыбий темперамент, и я воскликнул снова: "Да!" -- и прижал руку, которую она все еще держала в моей руке, к губам и поцеловал ее несколько раз, что вместе с этим "да" должно было уничтожить в ней все сомнения в искренности моего чувства, исходившего из глубины сердца.
   -- В таком случае, -- вскричала графиня, вся просияв от радости, -- спасите меня от моей судьбы, которая ежедневно, ежечасно грозит мне мучительной смертью. Вы чужеземец; вы едете в Италию... Я поеду с вами... Увезите меня от моего врага... Спасите меня второй раз...
   Как молния промелькнула у меня мысль, как неразумно поддался я минутному увлечению пробудившейся во мне чувствительности. Я вздрогнул; но графиня, казалось, не заметила этого и продолжала уже спокойнее:
   -- Я не хочу скрывать от вас, что все мое существо принадлежит другому, и что я рассчитываю на вполне бескорыстную доблесть, какую только можно себе представить. Но точно так же я не хочу умолчать о том, что при известных обстоятельствах я могу вознаградить вас высшей наградой любви, и я щедро отблагодарю вас. А именно, если того, кого я ношу в моем сердце с самого детства, нет более в живых, то... Вы понимаете, что я, прежде чем выговорить эти слова, должна была изучить всю мою душу, и что мое решение вызвано не мимолетным впечатлением одной ужасной минуты. Кроме того, я знаю, что вы и ваш друг нашли сходство между отношениями обитателей нашего замка и отношениями действующих лиц одной ужасной трагедии. Действительно, тут есть нечто; странное, роковое.
   Ради всего святого, что хотела сказать этим графиня? Какой ответ мог дать я ей? Графиня сама вывела меня из нерешительности. Она мне сказала уже совершенно спокойно:
   -- Пока довольно. Оставьте меня одну. Об остальном переговорим после в более удобное время.
   Молча поцеловал я руку графини и направился в двери. Графиня побежала за мной, бросилась мне на шею, как будто в порыве отчаяния и любви; я ощутил горячие поцелуи на губах, и она воскликнула тоном, перевернувшим мое сердце: "Спаси меня!"
   Почти без сознания, обуреваемый самыми разнородными чувствами, я чувствовал себя не в силах тотчас присоединиться к вам. Я спустился в парк. Я чувствовал себя так, как будто испытал высшее счастье любви; мне казалось, что я должен был, не раздумывая, пожертвовать собою, сделать все, о чем просила графиня, пока я не успокоился несколько и не увидел все безумие этого опасного предприятия. Ты заметил, конечно, что граф Франц прежде, чем нам расстаться, отвел меня в сторону и говорил со мной по секрету. Он дал мне понять, что он заметил склонность, которую чувствует ко мне графиня.
   -- Ваша наружность и ваши манеры, -- сказал он мне при этом, -- внушают мне полное к вам доверие, почему я решаюсь вам сказать, что я догадываюсь более, чем вы это думаете. Вы говорили с графиней. Берегитесь же, чтобы эта Армида не свела вас с ума своим прельщением. Вам странно, что это говорю вам я; но ведь это самое проклятие тяготеет и на мне. Я знаю свое безумие и не могу вырваться из ужасного положения, которое губит меня и в то же время заставляет ее любить.
   Ты видишь, друг Гартман, в каком глупом положении нахожусь я теперь; единственным исходом мне представляется наш возможно скорый отъезд отсюда.
   Гартман не мало удивился всему, что случилось с его другом Виллибальдом, и оба, рассуждая о положении вещей в замке, сошлись на том мнении, что в этом случае все бедствия проистекают от известных мрачных сторон человеческой природы.
   При первых лучах утреннего солнца друзья проснулись. Запах цветов доносился до них в открытое окно, а из леса и с поля слышалось шумное радостное пробуждение природы. Друзьям захотелось еще до завтрака пройтись по парку. Придя в отдаленную часть его, граничащую с лесом, они услыхали горячий разговор и вскоре увидели старого Даниэля, разговаривавшего, по-видимому, об очень важных делах с высоким изящно одетым господином. В конце разговора незнакомец передал старику небольшую записку и ушел в сопровождении Даниэля к лесу, где поблизости его ожидал егерь с двумя верховыми лошадьми. Оба, егерь и незнакомец, вскочили на лошадей и ускакали быстрым галопом. Когда Даниэль возвращался, он наткнулся прямо на друзей. Даниэль вздрогнул от испуга, но затем сказал, смеясь:
   -- Ей-ей, как рано вы поднялись, мои господа! Сюда только что приезжал чужеземный граф, который будет вашим соседом. Он осматривал парк, и я должен был водить его повсюду. Позднее он заедет к нашему графу и познакомится с ним.
   И самый незнакомец, и испуг Даниэля -- все это показалось ставшим недоверчивым друзьям подозрительным.
   С великим трудом удалось друзьям добиться от старого графа обещание опустить их на следующее утро; но за то граф требовал, чтобы они весь этот день провели в его обществе. Виллибальд, боявшийся теперь Амалии, как застенчивый ребенок, был очень рад этому. Утро прошло весело и беззаботно; но когда садились за стол, Амалии не было.
   -- Однако головная боль у нее все не проходит, -- сказал с досадой старый граф.
   Но в эту самую минуту дверь отворилась; вошла графиня Амалия, и при виде ее у друзей остановилось дыхание. Она была одета в дорогое темно-красное бархатное платье; блестящий пояс обвивал ее талию; этот богатый наряд подчеркивал красоту ее лица; роскошные кружева только наполовину покрывали ее вздымавшуюся грудь. В темные волосы были вплетены нитки жемчуга и миртовые цветы. Перчатки и веер дополняли ее праздничный наряд. Она сияла таким блеском и красотой, что глубокое молчание свидетельствовало о восхищении даже тех, кто часто видел ее одетой так нарядно.
   -- Боже мой! -- сказал старый граф. -- Амалия, что означает твой наряд? Ты одета, как одеваются счастливые невесты перед венцом.
   -- А разве я не счастливая невеста? -- спросила Амалия с невыразимым чувством, и с этими словами она встала на колени перед графом и склонила голову, как бы ожидая его благословения.
   Просияв от радости, граф поднял ее, поцеловал в лоб и воскликнул:
   -- Амалия? Возможно ли это? Франц, о, счастливый Франц!
   Граф Франц приблизился неверною походкой. В его движениях слышался страх сомнения. Амалия отшатнулась, но затем протянула графу руку, которую тот покрыл поцелуями.
   За столом Амалия была тиха и серьезна, мало принимала участия в разговорах, но благосклонно прислушивалась ко всему, что говорил Виллибальд, как всегда сидевший с ней рядом, но чувствовавший себя на этот раз как на горячих углях. Граф Франц бросал удивленные взгляды на эту пару, и Виллибальд начал опасаться, что Амалии пришла в голову безумная мысль нарядиться невестой оттого, что она думала этим обратить на себя его внимание и, как тогда, еще раз сделать попытку заставить его принять в ней участие. Случилось, однако, иначе. Когда встали из-за стола, Амалия схватила руку Виллибальда, пока другие еще продолжали разговор, и увлекла его из столовой к себе в комнату. Она дрожала, готова была упасть, так что Виллибальд должен был обнять ее и, не помня себя в любовном восторге, поцеловал ее красивые губки. Тогда только графиня прошептала: "Оставь меня, ах! Оставь меня! Судьба моя решена... Ты пришел слишком поздно. О, если бы ты пришел раньше! Но теперь... О Боже!"
   Поток слез лился из ее глаз, и она ушла из комнаты. В то же мгновение туда вошел граф Франц. Виллибальд приготовился к жестокой сцене и ожидал принять оскорбление от ревнивца мужественно и твердо. Тем более был он удивлен, когда граф подошел к нему, страшно взволнованный, и спросил дрожащим голосом с видом, ясно говорившим о его сердечном страдании:
   -- Насколько я слышал, завтра рано утром вы уезжаете с вашим другом?
   -- Непременно, граф, -- отвечал Виллибальд с облегчением. -- Мы здесь промедлили слишком долго, и злая судьба могла нас, помимо нашего желания, впутать во многое, что составляет великое несчастие этого дома.
   -- Вы правы, -- сказал граф, глубоко тронутый, и жгучие слезы показались на его глазах. -- Вы правы. Нечего мне больше предостерегать вас против прелестей Армиды. Ринальдо вырвался из ее сетей с достаточным мужеством. Вы меня вполне поняли. Я следил за вами с подозрительностью ревнивца и признаю вас свободным от всякой вины. О, если бы это была единственная вина в доме... Но довольно! Не будем говорить об этом. В воздухе скрыто какое-то бедствие, но угадать в чем оно, может только адское искусство.
   Когда все общество снова собралось, вызвали священника. Вернувшись, он сказал что-то тихо графу, на что последний ответил вполголоса: "Она становится невозможной. Оставьте ее".
   После друзья узнали от священника, что Амалия пожелала исповедываться и выразила разного рода странные сомнения относительно первородного греха, вечной кары и тому подобных вещей. Когда же священник невольно успокоил, как умел, ее мятежный дух, она объявила, что чувствует себя совершенно больной и не будет выходить весь вечер из своей комнаты.
   По случаю отъезда друзей вино полилось еще обильнее, чем обыкновенно, и помогло забыть капризную Амалию и ее болезнь, которая, как старый граф знал по опыту, основывалась на пустом воображении. Все, и особенно Виллибальд, забывший при мысли о скором отъезде все заботы и чувствовавший себя легко и весело, как выпущенная на свободу птичка, были в самом светлом и беззаботном настроении. Шутка всегда присуща веселью, и хирургу постоянно приходилось извиняться за свой неудержимый смех. Он все порывался спросить, правда ли, что сегодня состоялась помолвка графини? Священник же старался не давать ему говорить, и забавно было смотреть, как хирург, совсем озадаченный, сидел с открытым ртом и никак не мог понять, почему он не должен был ничего знать о свадьбе, которая, по его мнению, могла бы быть отпразднована, так сказать, потихоньку, без невесты. Только граф Франц был беспокоен и мучился дурными предчувствиями. Он то выходил из залы, где все сидели, то снова возвращался, садился у окна, подходил к двери и т.д. Разошлись только поздней ночью.
   На следующее утро друзья услыхали необыкновенную беготню в замке, голоса перекликавшихся людей, шум оружия и тому подобное. Они подошли к окну и увидели, что граф Франц, вооруженный, выезжал во главе егерей. Слуга, который приносил обыкновенно завтрак друзьям, не являлся. Предчувствуя что-то ужасное, друзья спустились вниз. Они встречали испуганные, бледные, смущенные лица; никто не отвечал на их вопросы.
   Наконец они наткнулись на священника, выходившего из комнаты старого графа. От него они узнали все. Графиня Амалия исчезла бесследно. Сегодня утром она не позвала обычным звонком горничной. Та пошла к ней сама. Она нашла дверь запертой и не получила никакого ответа ни на стук, ни на зов; наконец горничная убежала в страхе и смущении. Она побежала вниз, громко крича, что графиня Амалия умерла или, по крайней мере, лежит в обмороке. Скоро весь замок собрался перед дверьми графини. Выломали дверь, и обнаружилось, что Амалия убежала в том самом роскошном наряде, в котором она выходила накануне. Она не переодевалась, как это можно было заключить по виду комнаты. На мраморном столике у зеркала лежала маленькая записочка, на которой стояли следующие слова, написанные рукою Амалии: "Невеста спешит в объятия жениха".
   Казалось совершенно непонятным, каким образом могла Амалия скрыться незамеченной. Днем это было совершенно невозможно, так как и внутри, и снаружи замка всегда находилось множество людей, которые, конечно, заметили бы графиню, притом еще одетую в необычный богатый костюм. Трудно было понять также, как могла убежать графиня из замка ночью, так как ворота его поутру нашли затворенными. О бегстве через окно, при значительной вышине комнаты графини над землей, нечего было и думать. Ясно было только одно: кто-то из живших в замке помог графине бежать.
   Тогда Гартман рассказал, что накануне утром он видел в парке, как старый Даниэль горячо говорил с каким-то незнакомцем, после чего тот умчался по направлению к лесу.
   Священник тотчас сделался очень внимательным и просил описать ему самым точным образом наружность, походку и весь вид незнакомца. Затем он погрузился в раздумье. Наконец он сказал тихо:
   -- Мрачное подозрение возникает в моей душе. Как мог этот старый слуга... образец честности... Как мог сам тот отверженный... Нет, это невозможно... Однако... наружность незнакомца, разговор его с Даниэлем в такой час, когда он мог считать себя в безопасности... Но скоро все объяснится... Если граф Франц будет так счастлив, найдет графиню и привезет ее обратно...
   -- Упаси от этого, Боже, -- живо прервал священника Виллибальд. -- Пусть лучше граф Франц считает графиню умершей, навсегда потерянной. Самое острое горе смягчается со временем; но только смерть, прекращающая неисцелимые муки, является благодеянием для того, чья душа мучится странными признаками прожитой жизни. Пусть же жестокая судьба никогда более не вносит в этот дом борьбы между пылкой любовью и глубочайшим отвращением, порождаемым нечистым пламенем грубой чувственности, -- ужасной борьбы, в которой гибнет все благородное и возвышенное.
   -- Ах, -- сказал священник, поднимая глаза к небу, -- хорошо бы, если бы было так, я не могу вам возражать.
   Друзья настойчиво выражали желание немедленно ехать. Священник обещал достать им лошадей, хотя все еще было в смятении; он сдержал свое слово. Через полчаса у ворот стоял заложенный экипаж.
   Старый граф поручил священнику передать свой искренний привет друзьям, так как сам он был не в состоянии передать этот привет лично.
   Впрочем, когда друзья садились уже в карету, из дверей замка вышел старый граф. Он высоко держал голову; черты лица его стали благороднее, походка решительнее. Он победил еще свежее горе, и новое страдание только с новой силой возбудило его геройский дух.
   Он сердечно обнял друзей и сказал с достоинством замкнутого в себе человека:
   -- Появление ваше было последним светлым событием моей жизни. Бегство Амалии -- первый удар грозы, собирающейся над моим домом, чтобы его уничтожить. В том возрасте, когда угасает пламя фантазии, предчувствия бывают живее, чем в юности. Благодарю вас за те светлые минуты, которые вы мне доставили благодаря вашему светлому жизнерадостному настроению. Молитесь, чтобы Творец скорее совершил то, что Он предрешил для меня.
   Граф быстро смахнул слезу с глаз, простился с друзьями, и они покинули его замок в глубоком волнении.
   Среди леса они наткнулись на группу графских егерей, несших в замок на сплетенных из древесных ветвей носилках графа Франца. Выстрел, неожиданно раздавшийся в дикой чаще, ранил его в грудь; он находился, по-видимому, в безнадежном состоянии.
   -- О скорее, скорее из этой обители горя!
   Так воскликнули наши друзья и быстро поехали дальше.
  

Два письма

   Прошло много лет. Гартман, повысившийся по своей дипломатической службе, был послан в командировку в Рим, а оттуда в Неаполь. Из этого города Виллибальд, оставшийся в Берлине, получал письмо следующего содержания:
  
   "Гартман Виллибальду.
   Неаполь, ... года.
   Пишу тебе, дорогой Виллибальд, взволнованный до глубины души. Я должен напомнить тебе о том случае нашей жизни, который в свое время сильно расстроил тебя, так что ты на долгое время не мог освободиться от смешанного чувства радости и горя, любви и отвращения. Но обращаюсь без дальнейшего предисловия прямо к делу.
   Вчера я посетил самый грациозный романтический уголок этой страны, а именно Камальдуленский монастырь близ Позилиппо.
   Настоятель был настолько любезен, что поручил меня монаху, немцу по происхождению, которого он освободил от наложенного на него обета молчания.
   Чем дольше говорил со мною монах, тем знакомее казался мне тон его голоса, а в чертах его лица было также нечто виденное уже мною, только его длинная седая борода вводила меня в смущение. Монах выказывал мне всяческое внимание, свидетельствовавшее о том, что и я казался ему знакомым.
   Наконец я вспомнил, когда монах меня спросил, в первый ли раз я в Италии, о нашем путешествии из Берлина через Прагу и Вену в Милан. "Значит, -- воскликнул монах, -- моя память меня не обманывает. Едва я увидел вас, я припомнил, что мы уже где-то встречались с вами. Мы виделись с вами в замке графа Максимилиана фон К.".
   Монах этот оказался не кем иным, как дворцовым священником графа фон К. Ты можешь себе представить, что, как по мановению волшебной палочки, в моем воображении возникла вся светлая, полная жизни картина роковых минут нашего пребывания в замке. Горячо просил я монаха рассказать мне, что сталось со всеми обитателями замка, и выразил надежду, что если мой обратный путь будет лежать через Богемию, то, наверное, я снова найду радушный прием у старого графа, если только он жив.
   "Ах, -- ответил мне монах, обратив свои полные слез глаза к небу. -- Ах, все погибло. Разрушен великолепный замок. Ночные птицы гнездятся в развалинах, где когда-то так пышно царила свобода и гостеприимство".
   Мы оба тогда предчувствовали погибель семьи, подпавшей роковой силе судьбы. Слушай же, как это случилось по рассказам монаха.
   Граф Максимилиан обнаружил необыкновенное мужество, когда ему принесли смертельно раненного сына, и в награду за это мужество услышал приговор хирурга, который, вынув во всем правилам искусства пулю, объявил, что, хотя рана опасна, однако спасение не только возможно, но и весьма вероятно наступит, если только не случится каких-либо осложнений.
   Пуля не пробила груди графа насквозь и, судя по направлению раны, хирург полагал, что убийца стрелял на значительном расстоянии. Это подтверждалось еще и тем, что убийца, очевидно, имел достаточно времени, чтобы убежать, так как егеря, как ни обыскивали лес, не нашли в нем ни одного подозрительного человека. При этом выяснилось, что разбойничья шайка, делавшая всю окрестность небезопасной, снова перебралась за итальянскую границу, и слухи про смелые разбойничьи нападения, повторявшиеся раньше каждый день, совсем прекратились.
   Хирург совершенно правильно определил исход раны графа. Скоро граф Франц был уже вне опасности, но тихая печаль и глубокое уныние, наполнившие его душу, сломили его пылкий дух, что, впрочем, содействовало его полному выздоровлению. Оба, и старый граф, и граф Франц, совсем оставили Амалию, бесследно исчезнувшую как по волшебству.
   Они не принимались более за поиски, -- куда, с чьей помощью она убежала. Всякие предположения относительно ее бегства при ближайшем исследовании оказывались неосновательными, и таким образом, было невозможно измыслить какое-нибудь средство, чтобы напасть на следы беглянки. Могильная тишина господствовала в замке, и только редкие светлые минуты, которые иногда умел вызывать священник, прерывали глубокий траур, в который погрузились оба, отец и сын. Только утешение, доставляемое церковью, подкрепляло старого графа, когда его постиг ужасный удар, предотвратить который тщетно старался граф Франц. Граф Максимилиан узнал случайно, что его сын Карл, действительно, много лет тому назад попался в качестве атамана разбойничьей шайки в Эльзасе, был осужден на казнь, но его сотоварищи по разбою напали на тюрьму, в которой он был заключен, и освободили его. Его имя было прибито к виселице. Свою фамилию он назвал правильно и отбросил только графский титул.
   Однажды ночью граф Максимилиан лежал без сна в постели, мучимый мыслями о том, каким позором покрыл его преступный сын славу всей семьи, ведущей свой род от королей, и как преступное безумие Амалии погасило даже последние искры его надежды на земное благополучие. Вдруг он услышал легкий шорох перед окном, а затем ему показалось, что кто-то осторожно открыл двери замка. Затем все стихло; но вскоре послышался из глубины какой-то странный, звенящий звук, как будто работали железными орудиями. Граф позвонил в колокольчик, проведенный в комнату Даниэля, находившуюся вблизи спальни графа. Но сколько ни звонил граф, Даниэль не являлся. Тогда граф встал с постели, накинул на себя платье, зажег свечу и спустился вниз, чтобы самому открыть причину шума. Мимоходом он заглянул в комнату Даниэля и убедился по несмятой его постели, что тот не ложился. Когда граф вошел в сени, окаймленные колоннами, он заметил, что какой-то человек быстро проскользнул в подъезд. Справа и слева сеней с колоннами были расположены ряды комнат. Ряд комнат с правой стороны оканчивался маленьким сводчатым кабинетом, запиравшимся толстой железной дверью; у единственного окна этого кабинета была приделана толстая железная решетка. Посредине кабинета в каменном полу была сделана железная подъемная дверь с крепкими железными засовами. Она вела в очень глубокий погреб, где хранились значительные фамильные драгоценности, состоявшие из чеканной золотой монеты, роскошных золотых и серебряных вещей, драгоценных камней и других сокровищ. Дверь первой комнаты этого ряда была отворена, и граф вошел в нее, прошел весь ряд, и его дыхание остановилось, когда он увидел последнюю дверь, ведшую в кабинет, отворенной. Осторожно вошел в нее граф.
   "Подождите еще немного. Это проклятая работа, но я скоро справлюсь с нею". Эти слова произнес человек, склоненный над подъемною дверью и трудившийся над отмыканием железных засовов.
   "Эй-эй", -- вскричал граф громким голосом. Человек в испуге вздрогнул и вскочил. Это был Даниэль. Бледный, как привидение, смотрел он на графа. Граф также смотрел на него, пораженный как ударом молнии ужасным открытием. "Проклятый пес! -- прервал свое молчание граф. -- Что ты здесь делаешь?"
   Даниэль дрожал как в лихорадке, бормоча дрожащими губами: "За-кон-ная часть на-след-ства..." Когда же граф подошел ближе, Даниэль поднял с пола лом и стал грозить им графу. "Прочь с дороги, змея, которую я пригрел на своей груди! Прочь, подлый негодяй", -- вскричал граф, воспламеняясь гневом, схватил мощными и сильными, несмотря на его старческий возраст, руками старика за шиворот и протащил через все комнаты до сеней, где позвонил в дворцовый колокол. Прислуга, перепуганная, пробужденная от сна, сбежалась отовсюду и увидела зрелище, перепугавшее всех. "Заковать его в цепи и заключить в башню!" -- крикнул граф служителям.
   Но когда они хотели схватить старика, который, не говоря ни слова, скорее висел на руке графе, чем стоял, граф остановил их. Несколько мгновений он обдумывал свое решение, и, наконец, сказал спокойным и серьезным голосом: "Выбросите старого злодея за пределы замка, и если он вернется, травите его собаками!"
   Приказание графа было исполнено в точности.
   Следы того, что случилось в замке, избавили графа от труда рассказывать, в чем дело. Из двух слов его слуги поняли все.
   В то же мгновение хватились двух самых верных егерей графа -- Пауля и Андреаса. Граф начал уже подозревать, что они тоже были замешаны в преступлении и были участниками злодейского замысла Даниэля. Но оба они явились на двор замка на следующее утро, в пыли и в поту.
   Оказалось что пока слуги графа допрашивали пойманного преступника, эти егеря вышли на двор, потому что им послышался там топот всадников. В самом деле, в темноте они различили карету, сопровождаемую двумя всадниками, которая успела отъехать сравнительно недалеко и, повидимому, ехала не скоро. Проворно оседлали егеря лошадей, захватили ружья и охотничьи ножи и бросились вслед за каретой. Но едва всадники, сопровождавшие карету, заметили погоню, они пришпорили коней и помчались быстрым галопом. Уже забрезжилось утро, когда близ ущелья карета и всадники внезапно исчезли из глаз егерей, а из чащи стали стрелять. Выстрелы побудили охотников поспешно отступить, так как они боялись быть окруженными разбойничьей шайкой.
   Теперь стало несомненным, что старый Даниэль вступил в сношение с разбойниками, задумавшими ограбить графа. Для последнего, однако, оставалось неразрешимой загадкой, как могло случиться, чтобы такой старый и с виду преданный семье слуга, как Даниэль, мог склониться на это преступление. Впрочем, священник припомнил, что часто ему случалось заставать Даниэля расстроенным, недовольным всем светом, и что недавно старик в горячем споре с одним из своих товарищей высказал, будто его господин не сдержал ни одного из своих обещаний, данных за то время, пока Даниэль здесь служил, и будто граф был слишком строг и суров, а потому сам виноват в несчастии старшего из своих сыновей.
   -- Неблагодарный, -- сказал в ответ на это сообщение священника старый граф, -- о, неблагодарный! Не удвоил ли я его содержания, не держал ли его в доме скорее как друга, чем как слугу? Но никакими благодеяниями не облагородишь низкой натуры; благодеяния только отталкивают таких людей, вместо того чтобы привлекать. Теперь мне ясно, что все, что я приписывал его добродушной простоте, наклонности к шуткам и проказам, было лишь признаком извращенного чувства. Злодей питал чисто собачью преданность к моему отверженному сыну. Старик помогал ему во всех проказах, которыми он отличался здесь, в замке, еще в ребяческие годы; но, как сказано, я приписывал все это его глупому простодушию, которым злоупотреблял мальчик, уже тогда действующий на окружавших своим непонятным обаянием, возбуждавшим во мне ужас. Часто старик не умел скрывать своего осуждения мер, которые я принял для прекращения расточительности моего сына, и, очевидно, что глубокое почтение и выражения преданности, которые он удвоил в последнее время, были только ложью и лицемерием.
   Священник заметил, с своей стороны, что теперь является весьма правдоподобным предположение, что Даниэль устроил бегство Амалии. Даниэль легко мог подделать ключи входной двери и других дверей замка; ему было нетрудно удалить прислугу, которая могла бы заметить Амалию на пути от ее комнаты до входной двери, ведшей в сени; бегство было устроено так искусно, что не могло быть совершено без помощи преданного слуги. Священник вспомнил также о свидании Даниэля с незнакомым господином в парке в необычно раннее время и о странном предчувствии, охватившем его тогда. В конце концов священник находил, что всего лучше заключить злодея в тюрьму и допросить его в видах полного выяснения дела.
   -- Но я боюсь именно этой ясности, -- ответил граф с решительным видом. -- Я молю Всевышнего, чтобы, напротив, все оставалось окутанным покровом ночи. Внутренний голос говорит мне, что свет, который озарит это дело, будет молнией, которая поразит мою голову и разрушит мой дом.
   Из рассказа егерей, пустившихся в погоню за каретой, вероятно, посланной увезти награбленные в замке фамильные сокровища, было ясно, что в лесу укрывалась разбойничья шайка. Кроме того, в деревнях постоянно показывались незнакомые люди; их видели даже вблизи самого замка. Хотя, судя по паспортам, это были отставные солдаты, рабочие, мелочные торговцы и тому подобный народ, но их наружность была настолько подозрительна, что их считали принадлежащими к числу людей совсем другого рода.
   Тем не менее долгое время все было спокойно, пока не пронесся слух о грабежах близ местечка Початек и не пришло известие о том, что, несмотря на бдительность пограничной стражи, большая шайка цыган перешла через границу и проникла в страну.
   Андреас, один из егерей, пустившихся преследовать разбойников в ту памятную ночь, принес подтверждение этому известию. Он заметил в ущелье, в котором тогда исчезла карета с ее всадниками, небольшой цыганский табор, мужчин, женщин и детей, к которым присоединилось еще несколько посторонних человек.
   Стало известно, что здесь набиралась новая шайка разбойников; признали благоразумным уничтожить ее в самом ее притоне. Пригласили на помощь егерей из соседнего владения, и уже на следующую ночь граф Франц, увлекаемый каким-то внутренним чувством, ехал во главе отряда, высланного для нападения и истребления шайки.
   Уже издали был виден разведенный на краю ущелья большой яркий костер.
   Граф Франц с егерями незаметно проскользнул в ущелье, и они увидели табор, состоявший из двенадцати или пятнадцати женщин и девушек и множества детей. Они занимались приготовлением пищи, пели и танцевали. Шесть мужчин, вооруженные ружьями, охраняли табор. Внезапно, с громким криком, бросились на них егеря; тогда женщины и девушки тоже схватили заряженные ружья и стали стрелять вместе с мужчинами в егерей. Последним, благодаря тому, что они могли прятаться в кустах, было удобнее стрелять, и вскоре без всякой потери со стороны егерей четверо разбойников и несколько женщин были убиты. Остальные скрылись в ущелье.
   Пока егеря осматривали поле битвы, желая убедиться, не было ли в числе павших только раненых, с земля поднялась плотно закутанная фигура и бросилась бежать. Граф Франц выскочил ей навстречу. При его виде женщина громко вскрикнула и упала. Один из егерей схватил ее за руки и старался сбросить покрывало, скрывавшее ее лицо. При виде его граф Франц тоже побледнел, как будто увидел привидение. Перед ним была Амалия. В то же мгновение она вырвалась с силой, которую ей придало отчаяние, из рук егеря, схватила громадный нож и бросилась с ним на графа. Лесник, стоявший возле него, схватил безумную, обезоружил ее и, передав ее в руки другим егерям, спросил смущенным тоном у графа, что же им делать теперь.
   Тогда граф, точно очнувшись от какого-то оцепенения, вскричал диким, страшными голосом:
   -- Связать и привести в замок!
   Затем он вскочил на коня, подведенного ему егерем, и поехал вперед по лесу.
   -- Погибшее создание! Итак, ты убежала из родительского дома, где тебя так любили, в притон убийц и воров! О нет, ты не будешь больше позорить моей седой головы. И ты, и твое безумие найдут себе покой и забвение в стенах монастыря.
   Такими словами, вырвавшимися в минуту глубокого огорчения, встретил граф приведенную к нему Амалию.
   Но она едва дышала. В ней нельзя было признать живое существо. Ни малейшее движение ее лица, ни малейшая дрожь ее губ, ни единый взгляд ее померкших глаз не обличали того, что она поняла или почувствовала обращенную к ней речь. Она не понимала, по-видимому, и своего положения. Если ее вели, она шла; если ее оставляли стоять, она стояла. Она походила на автомата. Граф приказал запереть ее в уединенной комнате замка и решил спустя несколько дней отправить ее в далекий монастырь.
   Тщетно старался священник заставить Амалию говорить. Она хранила упорное молчание. С трудом удалось заставить ее принимать питье и пищу. Однако, и священник, и хирург находили, что Амалия не была больна какою-либо телесной болезнью, а скорее она была расстроена душевно и, по-видимому, решилась умереть.
   Граф Франц был спокойнее и сдержаннее, чем можно было ожидать, и казалось, вполне доверился своей судьбе, ничего уже не боялся и ни на что не надеялся.
   На четвертую ночь после того, как все это случилось, разразилась, наконец, ужасная гроза, уничтожившая родовой замок благородного графа фон К.
   Как раз около полуночи, когда все в замке спало крепким сном, ворота замка отворились, и в замок ворвалась с диким криком шайка разбойников; она разбила окна, сломала двери, перебила выбежавших навстречу слуг. Едва граф Франц успел зарядить свои пистолеты, как разбойники ворвались уже в комнаты близ его спальни, и он услышал, как назвали его по имени. Он считал уже себя погибшим. Но окно его спальни выходило в сад; у стены оказались шпалеры; по этим шпалерам опустился он вниз, скрылся в темноте ночи и пробрался к домику лесничего, освещенные окна которого виделись издалека. Надежда окрыляла его шаги. Когда он пришел туда, он застал егерей в тревоге; со стороны деревни доносился тревожный шум свалки. Лесничий слышал сильную стрельбу в окрестностях замка, видел свет факелов, догадался о нападении разбойников и поднял тревогу. Егеря быстро направились к замку.
   Между тем атаман шайки, выделявшийся величественной фигурой и гордой осанкой, вошел в комнату старого графа. Последний выстрелил в него, но промахнулся. Он хотел спустить второй курок, но в эту минуту Амалия бросилась обнимать разбойника, громко крича:
   -- Карл, Карл! Я здесь, здесь твоя жена!
   Пистолет выпал из рук старого графа, и в ужасе он вскричал: -- Карл! Сын...
   Тогда разбойник подошел к нему с дерзким вызывающим видом и сказал:
   -- Да, я твой сын, которого ты отвергнул; я пришел требовать от тебя, старый грешник, мое наследство.
   -- Проклятый злодей! -- вскричал граф, вспыхнув от гнева.
   -- Молчи, -- перебил его разбойник. -- Я знаю, кто я и как дошел до этого. Ты посеял в восприимчивое сердце ядовитые семена и удивляешься, что взошло ядовитое растение, а не цветы. Разве ты не преследовал моей матери? Разве не с отвращением отдала она тебе свою руку после того, как ты отнял ее у горячо любимого ею человека? И вопреки твоему желанию, я буду царить на моем кровавом разбойничьем престоле с той, кто меня любит, как никогда не любила тебя твоя жена, и кого ты хотел свести с другим.
   -- Адский выродок! -- вскричал граф и схватил Амалию, желая оторвать ее от груди злодея. Тогда разбойник закричал ужасным голосом:
   -- Прочь руки от моей жены! -- С этими словами он выхватил острую саблю и взмахнул ею над головой отца.
   Как раз в это мгновение появился Франц со своими егерями; увидев опасность, грозившую его отцу, он приложился и выстрелил. Разбойник с простреленной головой повалился на землю.
   -- Это твой брат Карл, -- простонал старый граф и упал замертво рядом с убитым.
   В оцепенении, как пораженный молнией, смотрел граф Франц на мертвецов.
   Кровь текла по переходам замка. Все слуги графа были убиты или ранены. Храброго хирурга нашли в сенях убитого несколькими ударами; недалеко от него лежал Даниэль с раскроенным черепом. Из разбойников ни один не остался в живых. Те, которых не убили в замке егеря, пали от рук вооруженных крестьян, присоединившихся к войскам.
   Еще во время битвы злодеи, увидев себя погибшими, зажгли замок, пылавший теперь со всех концов.
   С трудом удалось спасти из огня оказавшегося только в бесчувственном состоянии старого графа и погруженного в полную апатию графа Франца. Гасить огонь было уже невозможно, и он уничтожил замок до самого его основания. Амалии нигде нельзя было найти. Решили, что она погибла в пламени.
   Граф Максимилиан умер спустя несколько дней, на руках священника, вскоре покинувшего это ужасное место и удалившегося в Камадуленский монастырь в Неаполе.
   Граф Франц передал по дарственной записи свое владение одному бедному, подававшему надежды юноше, который принадлежал к одной из ветвей графской фамилии. Сам он покинул страну с небольшой суммой денег и, вероятно, изменил свое имя, так как более о нем ничего на было слышно.
   Нужно отдать справедливость деликатному чувству нового владельца; он не пожелал жить там, где случилось столько ужасного. Новый замок выстроен на другом берегу реки Мульды.
   Я совершенно не в силах после этого рассказа монаха говорить о каких-либо других вещах. Ты это отлично поймешь, мой Виллибальд, и потому на сегодня довольно..."
  
   "Виллибальд Гартману.
   Теплиц, ... года.
   Я не могу, я не смею сказать тебе, какое впечатление произвело на меня твое письмо. Можно назвать роковым, что ты в чужой далекой стране встретил священника из этого замка; но нечто еще более роковое случилось со мной. В немногих словах я расскажу тебе все.
   Вчера я здесь... Но почему ты в Теплице, спросишь ты меня? Ну слушай же. Мой обычный ревматизм, ломающий мои суставы, немного лучше; но зато гнетущая все мои душевные силы ипохондрия, как ее называют врачи, хотя, как бы они ее ни звали, мне от этого не легче, как ни мало она соответствует моему характеру, по-видимому, стала обычною моей болезнью. Итак, вчера утром, когда я чувствовал себя необыкновенно свежим и сильным, я предпринял прогулку более далекую, чем обыкновенно. Я заблудился в дикой гористой местности; и вдруг встретил девушку высокую, стройную, еще молодую, одетую в черное шелковое с бархатными оборками платье старого немецкого покроя и с богатым кружевным воротником. Она шла передо мной за несколько шагов. Появление одинокой, странно одетой дамы здесь, в пустыне, действительно показалось чем-то необычайным. Я решил, что заговорить с ней здесь не было бы невежливым, и поспешил за нею. Я был почти около нее, когда она обернулась. В испуге отшатнулся я назад, а она убежала, громко вскрикнув, в чащу и мгновенно скрылась. Меня испугала не столько бледность ее лица, побледневшего от горя и от возраста, но еще сохранившего следы редкой красоты, сколько мрачный огонь ее блестящих глаз. Я не счел благоразумным преследовать незнакомку по двоякой причине. Во-первых, по ее взгляду я счел ее за сумасшедшую, а во-вторых, мне грозила опасность совсем заблудиться, между тем и так мне стоило немалого труда найти дорогу домой.
   Когда я рассказал за табльдотом мое приключение, мой сосед, посещающий Теплиц уже несколько лет подряд, сказал мне, что встреченная мною дама, действительно, сумасшедшая и что ее многие знают в Теплице. Несколько лет тому назад в окрестностях Теплица появилась молодая женщина, которая то просила милостыню в рубище под окнами у крестьян, то, одетая несколько лучше, предлагала купить по дешевой цене драгоценные камни, нередко весьма высокого качества. После этого она снова исчезала в горах. Суеверное население сочло ее за русалку или за горную ведьму и просило священника Теплица изгнать нечистого духа. Священник обещал им свою помощь, но думал при этом о другом. Вскоре и он встретил эту женщину в местности, где она обыкновенно появлялась; она попросила у него милостыни. Священник, человек светлого ума, понимавший кое-что в психиатрии, с первых слов заметил, что имеет дело с помешанной. Ему удалось приобрести ее доверие и, несмотря на то, что из всего рассказанного ею о ее состояния, о ее происхождении и теперешнем положении ничего нельзя было вывести ясного, он, однако, продолжал добиваться от нее сведений с большим искусством. Разговор священника производил на нее хорошее впечатление; она обещала встретиться с ним еще раз и сдержала обещание. После нескольких встреч священнику удалось уговорить безумную последовать за ним в Теплиц. Он поместил ее там у одного домовладельца, усадьба которого лежала на самой окраине города. Помешанная принесла и ему ящичек с драгоценными камнями, который отыскала в лесу. Священник вскоре убедился в знатном происхождении помешанной и сделал официальное обращение к ее возможным родственникам, причем описал как ее саму, так и принадлежащие ей драгоценности. Вскоре после этого в Теплиц приехал молодой граф Болеслав фон Ф. и объявил после продолжительного разговора с помешанной, что она его родственница и что он согласен выплачивать ей ежегодную пенсию с тем, чтобы она не покидала своего настоящего местопребывания.
   Мой сосед посоветовал мне в заключение познакомиться с помешанной, которая дика только во время своих одиноких прогулок; в обыкновенное же время очень тиха и добра.
   Я отправился к ней сегодня вечером. Хозяева ее нисколько не удивились моему посещению и сказали мне, что графиня скоро вернется с прогулки. И действительно, скоро в комнату вошла дама, одетая так же, как и тогда, когда я ее встретил накануне в лесу. Она поздоровалась со мной без всякой дикости, с достоинством, и, как будто зная, что я пришел именно к ней, предложила садиться. Без всяких признаков помешательства она заговорила об обыденных вещах, пока я сам, не знаю как мне пришло это в голову, спросил об ее истинном имени. Тогда она устремила на меня пристальный взгляд и спросила тоном, исполненным глубокой грусти:
   -- Как? Вы меня не знаете? Разве вы не видели меня среди ужасов злобной судьбы, разве вас не волновала ужасная участь, постигшая меня? Ведь я несчастная Амалия, графиня фон Моор; но это черная клевета, будто мой Карл сам убил меня. Он только притворился убийцей, чтобы успокоить дикую шайку. Он вонзил мне в сердце только театральный кинжал.
   Последние слова графиня сказала с улыбкой и совсем тихо. Затем она впала в прежний тон и продолжала:
   -- Швейцер и Козинский, эти благородные люди, спасли меня. Вы видите, что я живу, и живу не без надежды. Император должен вознаградить графа Карла фон Моор, и он вознаградит его; но он во может это сделать раньше, чем умрет граф Франц. А у него три жизни. Он уже умер два раза. Я сама (это графиня сказала мне на ухо, близко пригнувшись ко мне), я сама вот этой рукой убила его один раз. Теперь он живет третьей жизнью; и когда эта жизнь кончится, что случится скоро, все пойдет отлично. Карл вернется получить отнятое у него владение в Богемии, и моим страданиям придет конец. Когда мой дядя умер, я открыла той самой рукой, которой убила второй раз его сына, его левый глаз, и он остался открытым, и никто не мог его закрыть, и этот глаз теперь постоянно смотрит на меня...
   Графиня погрузилась в глубокое раздумье; но затем вдруг вскочила, причем мрачный огонь безумия сверкнул в ее глазах и сказала мне:
   -- Находите ли вы меня красивой? Можете ли вы меня любить? О, я могу роскошно наградить вас за вашу любовь! Уведите меня от ненавистного мне человека. Спаси, о спаси меня!..
   Графиня хотела броситься мне на грудь, но ее удержал хозяин и сказал ей тихо:
   -- Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! Он там. Теперь самое время. Вам пора идти.
   -- Ты прав, добрый Даниэль, -- ответила она. -- Ты вполне прав. Прочь, прочь!
   И с этими словами она выскочила из комнаты.
   Я дрожал как в лихорадке и бормотал непонятные слова.
   -- Она напугала вас, -- сказал хозяин, улыбаясь. -- Но теперь это ничего не значит. Прежде, когда я не вмешивался в ее слова, как я делаю это теперь, она всякий раз после слов: "спаси, спаси меня!" -- впадала в бешенство. Теперь же она только соберет свои драгоценности и будет блуждать с ними, бормоча странные речи; после этого она заснет глубоким сном и проснется уже в своем обычном спокойном состоянии.
   ...Когда я пришел домой, я нашел твое письмо! Более ни слова... О Гартман! Мой сердечно любимый друг. Когда-то ты сказал мне, что мы находимся среди "Разбойников" Шиллера, и эта мысль, казавшаяся простою шуткой, привела в движение маятник разрушительного механизма, увлекшего с собою и меня настолько, что я чувствую его гибельную силу. Прощай!"
  
   Когда Гартман снова увиделся с своим другом в Берлине, он нашел его уже исцеленным от грустного настроения, приписываемого его физическому страданию. Но и теперь еще часто оба друга, Гартман и Виллибальд, сойдясь вместе вечером, вспоминают об ужасной трагедии в Богемии, в первом акте которой судьба заставила и их играть роль. Эти воспоминания всегда вызывают в них глубокую печаль.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru