Гёте Иоганн Вольфганг Фон
Стихотворения и отрывки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ГЁТЕ.

  
   Нѣмецкіе поэты въ біографіяхъ и образцахъ. Подъ редакціей Н. В. Гербеля. Санктпетербургъ. 1877.
   OCR Бычков М. Н.
  
   Миньона. -- Н. Гербеля
   Утѣшеніе въ слезахъ. -- В. Жуковскаго
   Саконтала. -- Ѳ. Тютчева
   Угрозы. -- Н. Гербеля
   Морская тишь. -- Ѳ. Миллера
   Выборъ. -- Ѳ. Миллера
   Новая любовь -- новая жизнь. -- А. Фета
   Не спрашивай.-- А. Струговщикова
   Милой. -- M. Стаховича
   Моя богиня. -- В. Жуковскаго
   Грани человѣчества. -- А. Струговщикова
   Римская элегія. -- И. Тургенева
   Лѣсной царь. -- В. Жуковскаго
   Передъ судомъ. -- Н. Гербеля
   Рыбакъ. -- Я. Полонскаго
   Зюлейка и Гатемъ.-- Ѳ. Миллера
   Магадэва и баядера. -- П. Петрова
   Алексисъ и Дора. -- Ѳ. Миллера
   Изъ поэмы "Рейнеке-Лисъ". -- М. Достоевскаго
   Изъ трагедіи "Фаустъ":
   I. Посвященіе къ "Фаусту". -- А. Фета
   II. Прологъ въ небѣ -- А. Струговщикова
   III. Кабинетъ Фауста. -- Н. Грекова
   IV. Комната Маргариты.-- М. Загорскаго
   V. Садъ сосѣдки Марты. -- А. Струговщикова
   VI. Комната Маргариты. -- Н. Грекова
   VII. Церковная ограда. -- Э. Губера
   VIII. Ночь. -- Э. Губера
   IX. Темница -- Э. Губера
   Изъ трагедіи "Ифигенія въ Тавридѣ". -- А. Яхонтова
   Изъ трагедіи "Торквато-Тассо".-- А. Яхонтова
  
   Іоаннъ Вольфгангъ фонъ-Гёте, величайшій изъ поэтовъ Германіи, авторъ "Фауста", "Вертера" и "Гёца фонъ-Берлихингена", родился 28-го августа 1749 года, въ древней столицѣ Германіи, Франкфуртѣ на Майнѣ, въ богатомъ семействѣ имперскаго совѣтника. Одинаково богато-одарённый физически и духовно, ребенокъ попалъ въ такую обстановку, которая съ самыхъ первыхъ дней неотступно содѣйствовала его дальнѣйшему развитію. Родившись такъ-сказать въ центрѣ нѣмецкаго образованія и съ самыхъ раннихъ лѣтъ имѣя передъ глазами прекрасныя произведенія древняго и новаго искусства, онъ, кромѣ того, въ самомъ родительскомъ домѣ нашолъ всѣ средства къ полнѣйшему развитію своего таланта. Комнаты отца его украшали превосходные виды Рима: фамильная библіотека, хорошо составленная и отличавшаяся обиліемъ лучшихъ голландскихъ изданій латинскихъ писателей и сочиненій по части римскихъ древностей, была къ его услугамъ; наконецъ, старикъ-Гёте, обладая довольно-богатымъ собраніемъ по естественной исторіи и небольшимъ ботаническимъ садомъ и будучи самъ большимъ любителемъ музыки, живописи и садоводства, нерѣдко заставлялъ и своего маленькаго Вольфганга принимать участіе въ своихъ работахъ. "Отъ отца", говорилъ впослѣдствіи Гёте, ея получилъ осанку и серьёзный взглядъ на вещи, а отъ матери -- весёлость нрава и страсть къ повѣствованію". И дѣйствительно мать великаго поэта обладала богатой фантазіей, яснымъ взглядомъ на жизнь и яснымъ умомъ; словомъ, была женщиной рѣдкихъ качествъ. Она рано угадала въ своёмъ маленькомъ Вольфгангѣ генія и съ любовью и осмотрительностью дѣлала всё, чтобы содѣйствовать его развитію. Необыкновенная понятливость, рѣдкое прилежаніе и отличная память со-дѣйствовали правильному развитію способностей мальчика, а довольно-частыя, хотя и не очень сильныя, болѣзни, преслѣдовавшія его въ дѣтствѣ, позволяли ему предаваться усиленному чтенію и размышленію, къ которому онъ былъ склоненъ и въ дѣтствѣ. Первое понятіе о драматическомъ искусствѣ дали ему бабушкины маріонетки, для которыхъ онъ составилъ нѣсколько пьесъ, и это первое авторство дало ему техническое познаніе сцены. Будучи большимъ любителемъ изящныхъ искусствъ, старикъ-Гёте былъ центромъ, вокругъ котораго группировались всѣ франкфуртскіе живописцы, а также и пріѣзжавшіе туда изъ ближайшихъ городовъ. Онъ поручалъ имъ разныя работы, и сынъ его, присутствуя при всѣхъ ихъ совѣщаніяхъ, жадно вслушивался въ ихъ слова, вглядывался въ ихъ эскизы, которые нерѣдко предлагались ему на разсмотрѣніе, и подавалъ о нихъ своё мнѣніе. Открытіе французскаго театра во Франкфуртѣ, послѣдовавшее около этого времени, сильно заинтересовало его -- и онъ съ первыхъ представленій сдѣлался однимъ изъ самыхъ ревностныхъ его посѣтителей, что много помогло ему въ окончательномъ усвоеніи французскаго языка. Однимъ словомъ, всё окружавшее молодость и юношескія лѣта Гёте способствовало развитію поэтическихъ его наклонностей, а несчастная, но пылкая любовь къ Маргаритѣ, прославленная впослѣдствіи поэтомъ въ "Эгмонтѣ" и "Фаустѣ", довершила его. Въ 1766 году Гёте, согласно желанію отца, поступилъ въ Лейпцигскій университетъ, гдѣ, озадаченный педантизмомъ Готшеда, не нашолъ, къ сожалѣнію, того, чего искалъ и принуждёнъ былъ собственными средствами добиваться полнаго развитія своихъ поэтическихъ наклонностей. Въ то время Германія, подражавшая прежде Испаніи, потомъ Италіи и Франціи, въ концѣ-концовъ взяла себѣ за образецъ Англію. Гёте былъ увлечёнъ этимъ стремленіемъ -- и начавъ всё перелагать въ стихи, причёмъ, по его собственнымъ словамъ, горевалъ только о томъ, что не могъ разнообразить источникъ своихъ вдохновеній отдалёнными путешествіями. Не забывая художествъ, онъ употребилъ не мало времени на изученіе ихъ исторической части, причёмъ тщательно изучилъ сочиненія Вилькенмана и собранія Губера, Крейсгауфа и Рихера и тѣмъ образовалъ свой вкусъ и ознакомился со всѣми школами. Довершивъ своё образованіе путешествіемъ въ Римъ. Гёте въ 1768 году покинулъ, наконецъ, Лейпцигъ, послѣ тяжкой болѣзни, происшедшей вслѣдствіе занятія гравированьемъ, и воротился въ домъ отца, гдѣ, благодаря попеченіямъ домашнихъ, въ скоромъ времени совершенно оправился. Когда силы его были возстановлены, Гёте отправился въ 1770 году въ Страсбургъ для окончанія курса правъ и полученія докторскаго диплома. Здѣсь онъ нознакомился и сошолся съ Гердеромъ, уже авторомъ "Отрывковъ изъ нѣмецкой Литературы" и "Критическихъ лѣсовъ", имѣвшимъ благотворное вліяніе на умъ и душу молодого поэта, и съ группой людей бурныхъ стремленій, не мало содѣйствовавшихъ тому, чтобы вызвать къ дѣятельности его генійі. "Здѣсь", говоритъ Шерръ, "онъ жилъ какъ-будто въ революціонной атмосферѣ и, отдавшись всей душою ея влияніямъ, подчинился дѣйствію народной поэзіи, Гомера, Оссіана и Шекспира. Но отъ гениальнаго одичанья предохранила его съ одной стороны его собственная хорошая натура, а съ другой -- сердечныя отношенія съ Фредерикой Бріонъ, которымъ мы обязаны такими прекрасными пѣснями... Не пускаясь въ описанія и изображенія, эти пѣсни воспроизводятъ намъ всю жизнь природы со всѣми ея перемѣнами; не предаваясь размышленіямъ, онѣ открываютъ намъ цѣлый міръ отрадной страсти, всѣ ея самыя усладительныя и горькія тайны, даютъ намъ понимать и чувствовать всё, неизвѣстное человѣку или незамѣченное имъ, что странствуетъ во мракѣ, въ лабиринтѣ груди."
   Получивъ степень доктора правъ. Гёте возвратился снова во Франкфуртъ, а въ 1772 году отправился въ Веймаръ, чтобы въ тамошнемъ рейхскамергерихтѣ начать практическое поприще юриста. Здѣсь онъ услышалъ въ первый разъ о происшествіи, подавшемъ ему мысль о "Вертерѣ". Извѣстно, что Эрузалемъ, прототипъ героя романа Гёте, сдѣлавшагося народнымъ въ Германіи, застрѣлился изъ любви къ одной замужней женщинѣ. Возвратившись домой, Гёте издалъ послѣдовательно въ 1773 и 1774 годахъ -- лучшую изъ своихъ драмъ, "Гёцъ фонъ-Берлихингенъ" и лучшій изъ своихъ романовъ, "Страданія Вертера", ближайшимъ поводомъ для написанія котораго была любовь автора къ Шарлоттѣ Кестнеръ. Впечатлѣніе, произведённое этими двумя сочиненіями Гёте, было поистинѣ громадное, неслыханное, причёмъ они сразу поставили имя ихъ автора выше всѣхъ его товарищей и дали ему первое мѣсто на нѣмецкомъ парнасѣ. Около этого времени герцогъ Саксенъ-Веймарскій былъ приѣздомъ во Франкфуртѣ, причёмъ Гёте познакомился и подружился съ двумя его молодыми сыновьями и ихъ спутникомъ Кнебелемъ, что имѣло важное вліяніе на всю послѣдующую судьбу его. Это знакомство съ молодыми принцами -- когда старшій изъ нихъ, Карлъ-Августъ, принялъ правленіе -- повело за собой въ 1775 году приглашеніе Гёте въ Веймаръ. Виландъ, благодаря заботливости герцогини Амаліи, матери принцевъ, уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ переселился туда, а вскорѣ послѣ того и Гердеръ, по ходатайству Гёте, получилъ такое же приглашеніе: а въ 1789 году переселился туда изъ Іены и Шиллеръ. "Такимъ образомъ", говоритъ Шорръ, "маленькій Веймаръ вмѣщалъ въ своихъ стѣнахъ четырёхъ благороднѣйшихъ представителей нѣмецкаго генія, и вслѣдствіе этого живого участія въ лучшихъ стремленіяхъ націи, благородный герцогъ Веймарскій сталъ въ число государей, на которыхъ нашъ взоръ можетъ отрадно отдохнуть. Въ первые годы пребываніе Гёте въ Веймарѣ, куда онъ явился ещё въ полномъ костюмѣ Вертера, время проводилось тамъ довольно-шумно, какъ показываютъ письма его и другихъ изъ этой эпохи. Гёте, котораго личность всѣхъ очаровывала, Гёте, котораго Виландъ, незадолго предъ тѣмъ такъ жестоко имъ осмѣянный, почиталъ и любилъ, какъ полубога, ввёлъ при дворѣ "геніальный" тонъ, въ чёмъ ему усердно помогали Энзидель и другіе придворные, а больше всѣхъ -- самъ герцогъ. Деревня Штюцербахъ и охотничій замокъ Эттерсбургъ были главными поприщами этой "геніальности". Охота, танцы, комедіи и эротическія и другія "геніальности", къ которой относилась и "студенческая стрѣльба", мѣнялись пёстрой чередой. Веймаръ сталъ Меккою нѣмецкихъ "геніевъ". Клингеръ пріѣзжалъ туда читать свои велерѣчивыя трагедіи, Ленцъ -- дѣлать "обезьянскія шутки", другіе -- чтобъ добыть себѣ штаны и башмаки, потому-что казначей герцога въ своихъ счётахъ имѣлъ особую рубрику расходовъ на экипировку "геніевъ".
   Въ 1776 году Гёте былъ сдѣланъ совѣтникомъ посольства, съ правомъ засѣдать въ собраніи тайныхъ совѣтниковъ; въ 1779 -- произведёнъ въ тайные совѣтники, въ 1782 году -- сдѣланъ президентомъ палаты, въ 1807 -- пожалованъ кавалеромъ орденовъ Св. Александра Невскаго и Почётнаго Легіона большаго креста, а въ 1817 году -- уже былъ первымъ министромъ саксенъ-веймарскимъ. До-сихъ-поръ Гёте былъ только авторомъ "Гёцъ фонъ-Берлихингена" и "Вертера", такъ-какъ въ продолженіи первыхъ двѣнадцати лѣтъ пребыванія Гёте въ Веймарѣ нечего было и думать о произведеніи чего-нибудь капитальнаго, благодаря нескончаемому ряду всякаго рода увеселеній, о которыхъ было сказано выше. Впрочемъ и въ это время было написано имъ нѣсколько капитальныхъ произведеній, какъ, напримѣръ, трагедіи: "Эгмонтъ", "Клавиго", "Торквато Тассо" и "Ифигенія въ Тавридѣ" (послѣднія двѣ въ первоначальномъ видѣ -- въ прозѣ) и романъ "Вильгельмъ Мейстеръ". Начиная съ 1786 года, Гёте началъ, мало-по-малу, освобождаться отъ "геніальнаго" вихря своего перваго веймарскаго періода, въ чёмъ ему иного помогла его вторая поѣздка въ Италію, въ продолженіе которой онъ объѣхалъ всю Италію, посѣтилъ Сицилію и два раза побывалъ въ Римѣ. Результатомъ поѣздки -- были: "Итальянское путешествіе", этотъ образецъ путевыхъ записокъ, окончательная отдѣлка знаменитыхъ его трагедій "Ифигеніи" и "Тасса", явившихся въ свѣтъ въ 1786 и 1790 годахъ, превосходныя "Римскія Элегіи" и умно-шутливыя "Эпиграммы изъ Венеціи". Блестящій періодъ своей литературной дѣятельности Гёте заключилъ превосходной поэмой-идилліей "Гернамъ и Доротея" и величайшимъ изъ всѣхъ своихъ произведеній -- "Фаустомъ", которымъ воздвигъ себѣ незыблемый памятникъ. Всё, что можетъ тронуть человѣческое сердце, облечено здѣсь въ прелестнѣйшую поэтическую форму, разнообразную, какъ сама жизнь, и схватывающую воображеніе какъ бы волшебной силой. Съ созданія "Фауста" Гёте сталъ царёмъ умственнаго міра Германіи. Послѣдующая дѣятельность Гёте не представляетъ ничего замѣчательнаго, за исключеніемъ второй части "Фауста" и автобіографіи.
   Гёте скончался 22-го марта 1832 года, и Веймарѣ, на восемдесятъ-третьемъ году жизни, вслѣдствіе простуды и послѣдовавшей въ слѣдъ за тѣмъ трёхъ-дневной лихорадки, превратившейся въ удушливый кашель. Сочиненія Гёте были изданы много разъ. Лучшее изъ нихъ -- изданное при жизни автора и подъ его наблюденіемъ въ 1827--1831 годахъ въ сорока томахъ. Изъ двухъ попытокъ издать полное собраніе сочиненій Гёте въ русскомъ переводѣ, ни одна не была доведена до конца. Первая изъ нихъ, предпринятая обществомъ молодыхъ людей въ 1842 году, въ Петербургѣ, по крайней своей неудовлетворительности была принята публикой холодно и должна была прекратиться на третьемъ выпускѣ. Что же касается второго предпріятія, осуществлявшагося въ Петербургѣ въ теченіи 1865--1871 годовъ, но съ заглавіемъ: "Сочиненія Вольфганга Гёте въ русскомъ переводѣ подъ редакціей П. Вейнберга", то и оно ограничилось всего шестью томами, куда вошли: "Клавиго", "Оттилія", "Торквато Тассо", "Эгмонтъ", "Гёцъ фонъ-Берлихингенъ" и "Вильгельмъ Мейстеръ", въ переводахъ Кронеберга, Погодина, Полевого, Смирнова, Струговщикова и Яхонтова.
   Изъ отдѣльныхъ сочиненій Гёте на русскій языкъ были переведены слѣдующія: "Фаусть" -- 6 разъ: 1) Фаустъ, трагедія Гёте. Переводъ Эдуарда Губера. Спб. 1838. 2) Фаустъ. Трагедія Гёте. Переводъ 1-й и изложеніе 2-й части. М. Вронченко. Спб. 1844. 3) Фаустъ. Трагедія Гёте, вольно-переведённая по-русски А. Овчинниковымъ. Рига. 1851. 4) Фаустъ Гёте. Переводъ А. Струговщикова. Спб. 1856. 5) Фаустъ. Трагедія Гёте. Переводъ Я. Грекова. Спб. 1859. Изданіе 2-е. М. 1871. 6) Фаустъ. Трагедія Гёте. Переводъ И. Павлова. М. 1875. "Клавиго" -- 4 раза: 1) Клавиго. Трагедія господина Гёте. Переведена съ нѣмецкаго К...... Спб. 1780. 2) Клавиго. Трагедія Гёте. Переводъ съ нѣмецкаго Ѳ. Кони. М. 1836. Изданіе 2-е. Спб. 1872. 3) Клавиго. Трагедія въ пяти дѣйствіяхъ. Имени переводчика не означено. ("Сочиненія Гёте", 1842, выпускъ I.) 4) Клавиго. Трагедія Гёте. Перевёлъ А. Струговщиковъ. Спб. 1845. "Торквато-Тассо" -- 2 раза: 1) Торквато-Тассо. Трагедія въ пяти дѣйствіяхъ Гёте. Переводъ А. Яхонтова. ("Отечественныя Записки", 1844, т. 35.) 2) Торквато-Тассо. Драма Гёте. Перевёлъ Б. Кауль. Спб. 1873. "Ифигенія" -- два раза: I 1) Ифигенія въ Тавридѣ. Трагедія Гёте. Переводъ В. Яхонтова. ("Европейскіе Классики въ русскомъ переводѣ", 1874, выпускъ I.) 2) Іфигенія въ Тавридѣ. Гёте. Переводъ съ нѣмецкаго В. Водовозова. Спб. 1874. "Рейнеке-Лисъ" -- три раза: 1) Рейнеке-Лисъ. Комическая поэма Гёте въ двѣнадцати пѣсняхъ. Переводъ М. Достоевскаго. Спб. 1861. 2) Рейнеке-Лисъ. Поэма В. Гёте, передѣланная въ стихахъ для дѣтей. Спб. 1864. 3) Рейнеке-Лисъ. Поэма Гёте. Имени переводчика не означено. ("Живописный Сборникъ", 1869, т. VI, No 4.) "Германъ и Доротея" -- два раза: 1) Германъ и Доротея. Поэма великаго германскаго писателя Гёте. Перевёлъ Ѳ. Арефьевъ. М. 1842. 2) Германъ и Доротея. Поэма Гёте. Переводъ А. Фета. ("Современникъ", 1856, т. 58, No 8.) "Вертеръ" -- три раза: 1) Страсти молодого Вертера. Сочиненіе Гёте. Переводъ съ нѣмецкаго. Спб. 1794. Изданіе 2-е. Спб. 1796. Изданіе 3-е. М. 1816. 2) Страданія Вертера. Съ нѣмецкаго Р..... М. 1828. 3) Вертеръ. Опытъ монографіи съ переводомъ романа Гёте "Страданія молодого Вертера". А. Струговщикова. Спб. 1865. Изданіе 2-е -- Спб. 1875. "Вильгельмъ Мейстеръ" -- три раза: 1) Вильгельмъ Мейстеръ Гёте. ("Московскій Вѣстникъ", 1827 ч. II, и 1830, ч. III.) 2) Вильгельмъ Мейстеръ. Гёте. Переводъ А. Григорьева. ("Москвитянинъ" за 1852 годъ.) 3) Ученическіе годы Вильгельма Мейстера. Романъ Гёте въ восьми книгахъ. Переводъ П. Полевого. ("Сочиненія Вольфганга Гёте", 1870--1871, т. 5 и 6.) По одному разу: 1) Гедъ фонъ-Берлихингенъ, желѣзная рука. Трагедія въ пяти дѣйствіяхъ. Сочиненіе Гёте. Переводъ съ нѣмецкаго М. Погодина. М. 1828. 2) Оттилія. Романъ въ двухъ частяхъ Гёте. Переводъ Кронеберга. ("Современникъ", 1847, т IV, No 7 и 8.) 3) Земная жизнь и апоѳеозъ художника. Драма въ трёхъ актахъ. Сочиненіе Гёте. Переводъ съ нѣмецкаго А. Струговщикова. Спб. 1848. 4) Римскія Элегіи Гёте. Переводъ А. Струговщикова. Спб. 1839. 5) Прометей. Поэма Гёте. Переводъ А. Струговщикова. ("Утренняя Заря на 1839 годъ".) 6) Признаніе прекрасной души. Соч. Гёте. ("Переводы А. Струговщикова. Статьи въ прозѣ". 1845.) 7) Боги, герои и Виландъ. Соч. Гёте. ("Переводы А. Струговщикова. Статьи въ прозѣ". 1845.) 8) Поэзія и Правда моей жизни. Записки Гёте. ("Современникъ", 1849, т. XVI и XVII, No 7, 8, 9 и 10.)
  
  
                                 МИНЬОНА.
  
             Ты знаешь ли тотъ край, гдѣ рдѣетъ померанецъ,
             Гдѣ золотитъ лимонъ зари живой румянецъ,
             Гдѣ вѣетъ тишиной съ безоблачныхъ небесъ,
             Гдѣ мирта высока и тихъ лавровый лѣсъ?
             Ты знаешь ли его?
                                 Туда, мой другъ, туда |
             Хотѣла бъ я съ тобой умчаться навсегда!
  
             Ты знаешь ли чертогъ? Нависнулъ надъ столпами
             Узорный потолокъ; сіяетъ залъ огнями;
             Портреты мнѣ въ глаза такъ пристально глядятъ:
             "Что сталося съ тобой, бѣдняжка?" говорятъ.
             Ты знаешь ли его?
                                 Туда, родной, туда
             Хотѣла бъ я съ тобой умчаться навсегда!
  
             Ты знаешь ли скалу съ подоблачной стезёю?
             Чело ея звучитъ подъ кованной пятою,
             Въ разсѣлинѣ глухой гнѣздится старый змѣй;
             Внизу ревётъ потокъ, гремя среди камней.
             Ты знаешь ли её?
                                 Туда, отецъ, туда
             Хотѣла бъ я съ тобой умчаться навсегда!
                                                                         Н. Гербель.
  
             УТѢШЕНІЕ ВЪ СЛЕЗАХЪ.
  
             Скажи, что такъ задумчивъ ты?
                       Всё весело вокругъ.
             Въ твоихъ глазахъ печали слѣдъ:
                       Ты вѣрно плакалъ, другъ?
  
             "О чёмъ грущу, то въ сердце мнѣ
                       Запало глубоко;
             И слёзы... слёзы въ сладость намъ:
                       Отъ нихъ душѣ легко."
  
             Къ тебѣ ласкаются друзья --
                       Ихъ ласки не дичись;
             И чтобы ни утратилъ ты,
                       Утратой подѣлись.
  
             "Какъ вамъ, счастливцамъ, то понять,
                       Что понялъ я тоской?
             О чёмъ... но нѣтъ! оно моё,
                       Хотя и не со мной."
  
             Не унывай же, ободрись:
                       Ещё ты въ цвѣтѣ лѣтъ;
             Ищи -- найдешь: отважныхъ, другъ,
                       Несбыточнаго нѣтъ.
  
             "Увы, напрасныя слова!
                       Найдёшь -- сказать легко...
             Мнѣ до него, какъ до звѣзды
                       Небесной далеко."
  
             На что жь искать далёкихъ звѣздъ?
                       Для неба ихъ краса.
             Любуйся ими въ ясну ночь,
                       Не мысля въ небеса.
  
             "Ахъ, я любуюсь въ ясный день!
                       Нѣтъ силъ и глазъ отвесть;
             А ночью... ночью плакать мнѣ,
                       Покуда слёзы есть."
                                                     В. Жуковскій.
  
                       САКОНТАЛА.
  
             Что юный годъ даётъ цвѣтамъ
                       Ихъ дѣвственный румянецъ,
             Что зрѣлый годъ даётъ плодамъ
                       Ихъ царственный багрянецъ,
             Что нѣжитъ взоръ и веселитъ,
                       Какъ перлъ въ моряхъ цвѣтущій,
             Что грѣетъ душу и живитъ,
                       Какъ нектаръ всемогущій,
             Весь цвѣтъ сокровищницъ мечты,
             Весь полный цвѣтъ творенья
                       И, словомъ, небо красоты
             Въ лучахъ воображенья --
                       Всё, всё поэзія слила
             Въ тебѣ одной, Саконтала!
                                                               Ѳ. Тютчевъ.
  
                       УГРОЗЫ.
  
             Однажды въ рощу я забрёлъ
                       За милою во слѣдъ,
             Догналъ и обнялъ, а она --
                       "Я крикну" мнѣ въ отвѣтъ.
             А я: "пусть сунутся -- убью!"
                       И вновь припалъ на грудь --
             И слышу: "тише, милый ной:
                       Услышитъ кто-нибудь!"
                                                               Н. Гербель.
  
                       МОРСКАЯ ТИШЪ.
  
             Всё спокойно надъ волнами,
             Безъ движенья море спитъ,
             И печально мореходецъ
             На равнины водъ глядитъ.
  
             Вѣтры стихли, замолчали;
             Какъ въ могилѣ -- тишина
             И на всей обширной дали
             Не шелохнется волна.
                                                     Ѳ. Миллеръ.
  
                       ВЫБОРЪ.
  
             Злые люди много толковъ
             И язвительныхъ рѣчей
             О моей подругѣ милой
             Распустили межь людей.
  
             Но чему же я повѣрю:
             Ихъ ли чорнымъ клеветамъ
             Или яснымъ, точно небо,
             Голубымъ ея глазамъ?
  
             Выборъ ясенъ -- прочь сомнѣнье!
             Безотчётно вѣрю я,
             Какъ дитя, глазамъ любезной:
             Въ нихъ видна душа ея.
                                                     Ѳ. Миллеръ.
  
  
             НОВАЯ ЛЮБОВЬ -- НОВАЯ ЖИЗНЬ.
  
             Сердце, сердце, что такое?
             Что смутило жизнь твою?
             Что-то странное, чужое:
             Я тебя не узнаю!
             Всё прошло, что ты любило,
             Всё, о чёмъ ты такъ грустило:
             Трудъ и отдыхъ всё прошло --
             До чего уже дошло!
  
             Иль тебя цвѣткомъ росистымъ
             Эта дѣвственность чела,
             Взоромъ кроткимъ, нѣжно чистымъ,
             Своевольно увлекла?
             Вдругъ хочу отъ ней укрыться,
             Встрепенуться, удалиться,
             Но мой путь ещё скорѣй
             Вновь, увы, приводитъ къ ней.
  
             И меня на нити тонкой,
             Безнаказанно шутя,
             Своенравною ручёнкой
             Держитъ дѣвочка-дитя:
             Красоты волшебной сила
             Кругъ завѣтный очертила.
             Что за странность -- какъ во снѣ!
             О, любовь, дай волю мнѣ!
                                                               А. Фетъ.
  
  
                       НЕ СПРАШИВАЙ.
  
             Не спрашивай, не вызывай признанья!
             Молчанія лежитъ на мнѣ печать:
             Всё высказать -- одно моё желанье;
             Но втайнѣ я обречена страдать.
  
             Тамъ вѣчный лёдъ вершину покрываетъ,
             Здѣсь на поля легла ночная тѣнь.
             Съ весною вновь источникъ заиграетъ,
             Съ зарёю вновь проглянетъ божій день.
  
             Другмъ дано въ часъ скорби утѣшенье,
             Указанъ другъ, чтобъ сердце облегчить;
             Мнѣ жь съ клятвой на устахъ дано терпѣнье --
             И только Богъ ихъ можетъ разрѣшить.
                                                                         А. Струговщиковъ.
  
                                 МИЛОЙ.
  
             Блеснётъ заря, сверкающей волною
                       Отражена,
             Настанетъ день -- о, милый другъ, тобою
                       Душа полна!
             Промчится ль вихрь, шумя въ поляхъ травою
                       И прахъ клубя,
             Иль горы спятъ, сребримыя луною --
                       Я жду тебя.
             Стоитъ ли тишь, иль бездна тяжко дышетъ
                       Морскихъ зыбей --
             Твой вѣрный другъ знакомый голосъ слышитъ
                       И звукъ рѣчей.
             Смеркается; прозрачной синевою
                       Ложится мгла;
             Взошла звѣзда -- о если бъ ты со мною
                       Теперь была!
                                                                         М. Стаховичъ.
  
                       МОЯ БОГИНЯ.
  
             Какую безсмертную
             Вѣнчать предпочтительно
             Предъ всѣми богинями
             Олимпа надзвѣзднаго?
             Не спорю съ питомцами
             Разборчивой мудрости,
             Учоными строгими;
             Но свѣжей гирляндою
             Вѣнчаю весёлую
             Крылатую, милую,
             Всегда разновидную,
             Всегда животворную
             Любимицу Зевсову
             Богиню-Фантазію.
             Ей далъ онъ тѣ вымыслы,
             Тѣ сны благотворные,
             Которыми въ области
             Олимпа надзвѣзднаго,
             Съ амврозіей, съ нектаромъ,
             Подъ-часъ утѣшается
             Онъ въ скукѣ безсмертія;
             Лелѣя съ усмѣшкою
             На персяхъ родительскихъ,
             Её величаетъ онъ
             Богинею-Радостью.
             То въ утреннемъ вѣяньи,
             Съ лилейною вѣткою,
             Одѣтая ризою,
             Сотканной изъ нѣжнаго
             Денницы сіянія,
             По долу душистому,
             По холманъ муравчатымъ,
             По облакамъ утреннимъ
             Малиновкой носится,
             На ландышъ, на лилію,
             На цвѣтъ-незабудочку,
             На травку дубравную
             Спускается пчёлкою,
             Устами пчелиными
             Впиваяся въ листики,
             Пьётъ pоcy медвяную;
             То, кудри съ небрежностью
             По вѣтру развѣявши --
             Во взорѣ уныніе,
             Тоской отуманена
             Глава наклонённая --
             Сидитъ на крутой скалѣ
             И смотритъ въ мечтаніи
             На море пустынное,
             И любитъ прислушивать,
             Какъ волны плескаются,
             О камни дробимыя;
             То внемлетъ, задумавшись,
             Какъ вѣтеръ полуночный
             Порой подымается,
             Шумитъ надъ дубравою,
             Качаетъ вершинами
             Деревъ сѣннолиственныхъ:
             То въ сумракѣ вечера --
             Когда златорогая
             Луна изъ-за облака
             Надъ рощею выглянетъ
             И, сливши дрожащій лучъ
             Съ вечерними тѣнями,
             Одѣнетъ и лѣсъ и долъ
             Туманнымъ сіяніемъ --
             Играетъ съ наядами
             По гладкой поверхности
             Потока дубравнаго
             И, струекъ съ журчаніемъ
             Мѣшая гармонію
             Волшебнаго шопота,
             Наводитъ задумчивость,
             Дремоту и лёгкій сонъ;
             Иль, быстро съ зефирами
             По дремлющимъ лиліямъ,
             Гвоздикамъ узорчатымъ,
             Фіалканъ и ландышамъ
             Порхая, питается
             Душистымъ дыханіемъ
             Цвѣтовъ, ожемчуженныхъ
             Росинками свѣтлыми;
             Иль съ сонмами геніевъ,
             Воздушною цѣпію
             Віясь, развиваяся,
             Въ мерцаніи мѣсяца,
             Невидима-видима,
             По облакамъ носится
             И, къ рощѣ спустившися,
             Играетъ листочками
             Осины трепещущей.
             Прославимъ Создателя
             Могущаго, древняго
             Зевеса, пославшаго
             Намъ Радость-Фантазію!
             Въ сей жизни, гдѣ радости
             Прямыя -- лучъ молніи,
             Онъ далъ намъ въ ней счастіе,
             Всегда неизмѣнное,
             Супругу весёлую,
             Красой вѣчно-юную,
             И съ нею насъ цѣпію
             Сопрягъ нераздѣльною.
             "Да будеть", сказалъ онъ ей,
             "И въ счастьи, и въ горести
             Имъ вѣрная спутница,
             Утѣха, прибѣжище!"
             Другія творенія,
             Съ очами незрящими,
             Въ слѣпыхъ наслажденіяхъ,
             Съ печалями смутными,
             Гнетомыя бременемъ
             Нужды непреклонныя,
             Начавшись, кончаются
             Въ кругу, ограниченномъ
             Чертой настоящаго,
             Минутною жизнію;
             Но мы, отличённые
             Зевесовой благостью...
             Онъ далъ намъ сопутницу,
             Игривую, нѣжную,
             Летунью, искусницу
             На милые вымыслы,
             Причудницу рѣзвую,
             Любимую дщерь свою
             Богиню-Фантазію.
             Ласкайте прелестную!
             Кажите вниманіе
             Ко всѣмъ ея прихотямъ,
             Невиннымъ, младенческимъ!
             Пускай почитается
             Надъ вами владычицей
             И дома хозяйкою,
             Чтобъ вотчиму старому,
             Брюзгливцу суровому,
             Разсудку, не вздумалось
             Её переучивать,
             Пугать укоризнами
             И мучить укорами!
             Я знаю сестру ея
             Степенную, тихую...
             Мой другъ утѣшительный,
             Тогда лишь простись со мной,
             Когда изъ очей моихъ
             Лучь жизни сокроется;
             Тогда лишь покинь меня,
             Причина всѣхъ добрыхъ дѣлъ,
             Источникъ великаго,
             Намъ твёрдость и мужество
             И силу дающая,
             Надежда отрадная!
                                                               В. Жуковскій.
  
             ГРАНИ ЧЕЛОВѢЧЕСТВА.
  
             Древле-владычный,
             Міродержавный Зевесъ!
  
             Когда на грѣховную землю
             Шлёшь громы и молніи
             Суда правосуднаго --
             Я въ ужасѣ вѣщемъ,
             Съ покорностью дѣтской,
             Цалую трикраты
             Послѣднюю складку
             Одежды твоей.
  
             Безсмертные всесильны,
             Ничтоженъ человѣкъ!
  
             Коснешься ли челомъ своимъ
             Надзвѣздной высоты --
             Въ пространствѣ, безъ подножія,
             Ты немощно повисъ,
             Тобой играетъ вѣтръ,
             Ненастье и гроза.
             Ногами ли ты твёрдо сталъ
             На твёрдой сей землѣ --
             Ты съ кедромъ не помѣришься;
             Приземному кустарнику
             Ты еле по плечу.
  
             Безсмертные всесильны,
             Ничтоженъ человѣкъ!
  
             Къ ихъ вѣчному подножію,
             Чредою неизмѣнною,
             Несётъ свои сокровища
             Житейская волна;
             Тебя волна подниметъ разъ,
             Поглотитъ -- и съ собою въ даль
             Навѣки унесётъ.
             Жизнь наша ограничена,
             Кольцо едва замѣтное;
             Но связью неразрывною
             Съ ней слиты поколѣнія
             Безчисленныхъ существъ;
             Но всѣ они и каждое --
             Звѣно необходимое
             Въ цѣпи во-вѣки сущаго,
             Живого естества.
                                                               А. Струговщиковъ.
  
                                 РИМСКАЯ ЭЛЕГІЯ.
  
             Слышишь? весёлые клики съ фламинской дороги несутся:
                       Идутъ съ работы домой въ дальнюю землю жнецы.
             Кончили жатву для римлянъ они; не свиваетъ
                       Самъ надменный Цицритъ доброй Церерѣ вѣнка.
             Праздниковъ болѣе нѣтъ во славу великой богини,
                       Давшей народу въ замѣнъ жолудя -- хлѣбъ золотой.
             Мы же съ тобою вдвоёмъ отпразднуемъ радостный праздникъ:
                       Другъ для друга теперь двое мы цѣлый народъ.
             Такъ -- ты слыхала не разъ о тайныхъ пирахъ Элевзаса:
                       Скоро въ отчизну съ собой ихъ побѣдитель занёсъ.
             Греки ввели тотъ обрядъ -- и греки, всё греки взывали
                       Даже въ римскихъ стѣнахъ: "къ ночи спѣшите святой!"
             Прочь убѣгалъ оглашенный; сгаралъ ученикъ ожиданьемъ.
                       Юношу бѣлый хитонъ -- знакъ чистоты -- покрывалъ.
             Робко въ таинственный кругъ онъ входилъ: стояли рядами
                       Образы дивные; самъ -- словно бродилъ онъ во снѣ.
             Змѣи вились по землѣ; несли цвѣтущія дѣвы
                       Ларчикъ закрытый; на нёмъ пышно качался вѣнокъ
             Спѣлыхъ колосьевъ; жрецы, торжественно двигаясь, пѣли.
                       Свѣта съ тревожной тоской трепетно ждалъ ученикъ.
             Вотъ -- послѣ долгихъ и тяжкихъ искусовъ ему открывали
                       Смыслъ освящёныхъ круговъ, дивныхъ обрядовъ и лицъ...
             Тайну -- но тайну какую? не ту ли, что тѣсныхъ объятій
                       Сильнаго смертнаго ты, матерь Церера, сама
             Разъ пожелала, когда своё безсмертное тѣло
                       Всё -- Язіону царю ласково всё предала.
             Какъ осчастливленъ былъ Критъ! И брачное ложе богини
                       Такъ и вскипѣло зерномъ, тучной покрылось травой.
             Вся жь остальная зачахла земля: забыла богиня,
                       Въ часъ упоительныхъ нѣгъ, свой благодѣтельный долгъ.
             Такъ съ изумленьемъ нѣмымъ разсказу внималъ посвящённый;
                       Милой кивалъ онъ своей... Другъ, о пойми же меня!
             Тотъ развѣсистый миртъ осѣняетъ уютное мѣсто...
                       Наше блаженство землѣ тяжкой бѣдой не грозитъ.
                                                                                             И. Тургеневъ.
  
                                 ЛѢСНОЙ ЦАРЬ.
  
             Кто скачетъ, кто мчится подъ хладною мглой?
             Ѣздокъ запоздалый, съ нимъ сынъ молодой.
             Къ отцу, весь издрогнувъ, малютка приникъ;
             Обнявъ его, держитъ и грѣетъ старикъ.
  
             "Дитя, что ко мнѣ ты такъ робко прильнулъ?"
             -- Родимый, лѣсной царь въ глаза мнѣ сверкнулъ:
             Онъ въ тёмной коронѣ, съ густой бородой. --
             "О, нѣтъ! то бѣлѣетъ туманъ надъ водой."
  
             "Дитя, оглянися, младенецъ, ко мнѣ!
             "Весёлаго много въ моей сторонѣ:
             "Цвѣты бирюзовы, жемчужны струи;
             "Изъ золота слиты чертоги мои."
  
             -- Родимый, лѣсной царь со мной говоритъ:
             Онъ золото, перлы и радость сулитъ. --
             "О, нѣтъ, мой младенецъ, ослышался ты:
             То вѣтеръ, проснувшись, колыхнулъ листы."
  
             "Ко мнѣ, мой младенецъ! въ дубровѣ моей
             "Узнаешь прекрасныхъ моихъ дочерей:
             "При мѣсяцѣ будутъ играть и летать,
             "Играя, летая, тебя усыплять."
  
             -- Родимый, лѣсной царь созвалъ дочерей:
             Мнѣ -- вижу -- киваютъ изъ тёмныхъ вѣтвей.
             "О, нѣтъ! всё спокойно въ ночной глубинѣ:
             То вётлы сѣдыя стоятъ въ сторонѣ."
  
             "Дитя, я плѣнился твоей красотой:
             "Неволей илъ волей, а будешь ты мой!"
             "Родимый, лѣсной царь насъ хочетъ догнать;
             "Ужь вотъ онъ: мнѣ душно, мнѣ тяжко дышать!"
  
             Ѣздокъ оробѣлый не скачетъ -- летитъ;
             Младенецъ тоскуетъ, младенецъ кричитъ;
             Ѣздокъ погоняетъ, ѣздокъ доскакалъ:
             Въ рукахъ его мёртвый младенецъ лежалъ.
                                                                                   В. Жуковскій.
  
                       ПЕРЕДЪ СУДОМЪ.
  
             Кто онъ -- вамъ того никогда не узнать:
                       То тайна -- и тайна моя!
             Хотя вы и вправѣ меня обвинять --
                       Всё жь честная женщина я!
  
             Оставьте меня: не скажу ничего!
                       Желанный -- онъ въ сердце моемъ:
             Колеблются перья на шляпѣ его
                       И цѣпь золотая на нёмъ.
  
             Вамъ нуженъ позоръ мой: пусть люди, кляня,
                       Меня покрываютъ стыдомъ...
             Я знаю его и онъ знаетъ меня,
                       И знаетъ Всевышній о томъ.
  
             Почтенные судьи, къ чему мы томимъ
                       Другъ друга -- къ чему всѣ труды?
             Дитя это было и будетъ моимъ --
                       И вамъ не поправить бѣды.
                                                                         Н. Гербель.
  
                       РЫБАКЪ.
  
             Волна бѣжитъ, шумитъ, колышетъ
             Едва замѣтный поплавокъ;
             Рыбакъ поникъ и жадно дышетъ
             Прохладой, глядя на потокъ.
             Въ нёмъ сердце сладко замираетъ:
             Онъ видитъ -- женщина изъ водъ,
             Ихъ разсѣкая, выплываетъ
             Вся на поверхность и поётъ --
  
             Поётъ съ тоскою безпокойной:
             "Зачѣмъ народъ ты вольный мой
             Манишь изъ водъ на берегъ знойный
             Приманкой хитрости людской?
             Ахъ, если бъ зналъ ты, какъ привольно
             Быть рыбкой въ холодѣ рѣчномъ,
             Ты бъ не остался добровольно
             Съ холма слѣдить за поплавкомъ!
  
             "Свѣтила любятъ, надъ морями
             Склонясь, уйти въ пучину водъ.
             Ихъ, надышавшихся волнами,
             Не лучезарнѣй ли восходъ?
             Не ярче ли лазурь трепещетъ
             На персяхъ шепчущей волны?
             Ты самъ -- гляди, какъ ликъ твой блещетъ
             Въ прохладѣ ясной глубины."
  
             Волна бѣжитъ, шумитъ, сверкаетъ...
             Рыбакъ поникъ надъ глубиной:
             Невольный жаръ овладѣваетъ
             Въ нёмъ замирающей душой.
             Она поетъ; рыбакъ не смѣло
             Скользитъ къ водѣ -- его нога
             Ушла въ потокъ; волна вскипѣла --
             И опустѣли берега.
                                                                         Я. Полонскій
  
             ЗЮЛЕЙКА И ГАТЕМЪ.
  
                       Зюлейка.
  
             По Евфрату разъ плыла я
             И съ руки подарокъ твой
             Уронила я, играя,
             Въ воду перстень золотой.
  
             Такъ мнѣ снилось -- сводъ небесный
             Былъ ужь утромъ озарёнъ.
             Мой пророкъ, поэтъ любезный,
             Разгадай мнѣ этотъ сонъ.
  
                       Гатемъ.
  
             Милый другъ, его значенье
             Объяснить не трудно мнѣ.
             Съ моремъ дожа обрученье
             Я разсказывалъ тебѣ:
  
             Такъ теперь Евфрата волны
             Поглотили перстень мой.
             Я пою, восторга полный:
             "Дѣва, сонъ прекрасенъ твой!"
  
             Я пришолъ изъ Индостана
             И къ Дамаску на пути
             Ожидаю каравана
             Къ морю Красному идти.
             Но ужь связанный вѣнчаньемъ
  
             Съ этой рощей и рѣкой,
             До послѣдняго лобзанья
             Навсегда останусь твой.
                                                               Ѳ. Миллеръ.
  
                       МАГАДЭВА И БАЯДЕРА.
  
                       Магадэва, царь созданья,
                       Къ намъ слетѣлъ въ послѣдній разъ:
                       Въ дни блаженства и страданья
                       Онъ извѣдать хочетъ насъ.
                       Здѣсь скрываяся отъ взора,
                       Давъ судьбѣ свободный ходъ,
                       Смертныхъ, прежде приговора,
                       Самъ въ себѣ онъ познаётъ.
             Всевидящій странникъ, онъ градъ обтекаетъ,
             Великихъ и малыхъ въ пути замѣчаетъ.
             Вотъ ночь: одинокій онъ въ полѣ идётъ.
  
                       Онъ спѣшить -- и вдругъ съ участьемъ
                       Видитъ въ пламенной порѣ
                       Цвѣтъ прелестный, слалострастьемъ
                       Изсушонный на зарѣ.
                       Вотъ сошлись; привѣтъ взаимный:
                       "Милый странникъ отдохни!
                       Здѣсь пріютъ гостепріимный
                       Баядеры и любви."
             Вотъ отгулъ кимваловъ по воздуху льётся:
             Она такъ роскошно подъ звукъ ихъ несётся,
             Склонилась -- и выпалъ вѣнокъ изъ руки.
  
                       И огнёмъ живого взгляда
                       Съ лаской въ домъ его манитъ:
                       "Милый странникъ, пусть лампада
                       Наше счастьѣ озаритъ.
                       Ты измученъ, ты страдаешь:
                       О, скажи -- передъ тобой
                       Все, чего ни пожелаешь --
                       Радость, нѣга и покой!
             Она охлаждаетъ жаръ муки жестокой:
             Безсмертный съ улыбкой, сквозь тучи порока,
             Въ душѣ ея видитъ лучь неба святой.
  
  
                       Въ ней покорность безъ искусства:
                       Прояснилося чело --
                       И возвышенное чувство
                       Душу юную зажгло.
                       Такъ весною плодъ желанный
                       За цвѣткомъ родится вновь --
                       И спѣшитъ въ душѣ избранной
                       За покорностью любовь.
             И, мёртвую душу живя испытаньемъ,
             Безсмертный то нѣгой, то тяжкимъ страданьемъ,
             То дикимъ восторгомъ волнуетъ ей кровь.
  
                       На небесное лобзанье
                       Грудь ея отозвалась --
                       И, плѣненная страданьемъ
                       Дѣва плачетъ въ первый разъ.
                       Не корысть, не сладострастье
                       Сердце юное влечётъ:
                       Нѣтъ, она узнала счастье!
                       Имъ душа ея живётъ.
             И къ пиру ночному живыхъ наслажденій
             Раскинули быстро вечернія тѣни
             Роскошныя ткани съ небесныхъ высотъ.
  
                       Въ наслажденьяхъ ночь проходитъ;
                       Пробудившись ото сна,
                       Хладный трупъ его находитъ
                       У груди своей она.
                       Съ воплемъ друга обнимаетъ;
                       Но онъ спитъ глубокимъ сномъ --
                       И костёръ уже пылаетъ
                       Чернопламеннымъ столбомъ.
             Къ ней пѣсни могильной доносятся звуки --
             И, съ воплемъ ужасной, неслыханной муки,
             Она упадаетъ безъ чувствъ предъ костромъ.
  
                       Голосъ дикаго испуга
                       Раздаётся въ тишинѣ:
                       "О, отдайте мнѣ супруга,
                       Съ нимъ погибнуть дайте мнѣ!
                       Какъ! ужель краса вселенной
                       Для могилы разцвѣла?
                       Нѣтъ, онъ мой -- о, несравненный!
                       Ночь одну я съ нимъ жила."
             Хоръ мрачно гремитъ ей: "И старецъ увялый,
             И юный цвѣтъ міра, ещё незавялый --
             Васъ всѣхъ ожидаетъ могильная мгла!
  
                       "Внемли -- что гласить намъ вѣра!
                       Ты законъ должна признать:
                       Долгъ супруги баядера
                       Недостойна выполнять.
                       Лишь за тѣломъ тѣнь стремится:
                       Въ нѣдра хладныя земли
                       Лишь супруга можетъ льститься
                       За супругомъ перейти.
             Звучите, о трубы, привѣтъ свой прощальный!
             Примите съ улыбкой изъ тьмы погребальной
             Вы юношу, боги, въ объятья свои!"
  
                       Хоръ поетъ, но ядомъ муки
                       Въ ней душа упоена --
                       И съ тоской, простёрши руки,
                       Въ пламень ринулась она.
                       Но онъ къ небу воспаряетъ --
                       И, какъ мѣсяцъ золотой,
                       На груди его сіяетъ
                       Ликъ подруги молодой.
             Раскаянья слёзы -- то перлы предъ богомъ:
             Правители неба къ надзвѣзднымъ чертогамъ
             Погибшихъ чадъ міра уносятъ съ собой.
                                                                                   П. Петровъ.
  
                                 АЛЕКСИСЪ И ДОРА.
  
             Ахъ, безпрерывно несется корабль по пѣнистой влагѣ!
                       Съ каждой минутою онъ дальше и дальше летитъ!
             Длинной чертою тянется слѣдъ его трюма; дельфины
                       Весело скачутъ за нимъ, будто добыча ихъ ждётъ.
             Всё предвѣщаетъ счастливое плаванье. Кормчій спокойно
                       Правитъ вѣтриломъ -- оно быстро уноситъ корабль;
             Но быстрѣе вперёдъ стремятся весёлыя думы
                       Бодрыхъ пловцовъ; лишь одинъ грустный у мачты стоитъ --
             Смотритъ, какъ дальнія горы въ пучинѣ морской исчезаютъ:
                       Такъ исчезаютъ предъ нимъ радости сердца его!
             Ахъ, и тебѣ, моя Дора, не видѣнъ ужь болѣе парусъ,
                       Друга умчавшій съ собой и жениха твоего!
             Тщетно глядишь ты вослѣдъ. Сердца наши бьются любовью,
                       Но ужь не бьются они другъ подлѣ друга теперь.
             О, дорогое мгновеніе! ты мнѣ приводишь на память
                       Всѣ минувшіе дни юности скучной моей.
             Ахъ, въ одно лишь мгновенье въ послѣднее мнѣ возродилась
                       Такъ неожиданно жизнь, полная райскихъ утѣхъ!
             Фебъ лучезарный, напрасно ты свѣтомъ эѳиръ озаряешь:
                       Твой ослѣпительный день мнѣ ненавистенъ теперь.
             Я хочу въ тишинѣ припомнить себѣ всё былое,
                       Дни тѣ припимнить, когда видѣлъ подругу свою.
             Можно ли было остаться холоднымъ при видѣ прекрасной?
                       Дивная прелесть могла ль чувствъ не встревожить моихъ?
             Нѣтъ, не вини же себя! Такъ нерѣдко поэтъ предлагаетъ
                       Людямъ загадку свою, въ мудрыхъ, но тёмныхъ словахъ.
             Каждому нравится новость, прелестныхъ картинъ сочетанье,
                       Нѣтъ только слова того, что все значенье хранитъ;
             Молишь откроютъ его -- и тогда всѣ съ восторгомъ находятъ
                       Въ стихотвореніи томъ вдвое прекраснѣйшій смыслъ.
             Ахъ, для чего же, любовь, такъ поздно сняла ты повязку
                       Съ глазъ моихъ? о, для чего поздно её ты сняла?
             Долго стоялъ снаряжонный корабль, попутнаго вѣтра
                       Лишь ожидая -- и вотъ онъ, желанный, подулъ.
             Юности праздные дни! пустыя мечты о грядущемъ!
                       Вы исчезли -- и мнѣ часъ остаётся одинъ.
             Да, онъ остался при мнѣ, при мнѣ моё счастье, о Дора!
                       Ты въ объятьяхъ моихъ, образъ твой всюду со мной!
             Часто видалъ я, какъ шла ты во храмъ въ уборѣ красивомъ
                       И слѣдомъ дряхлая мать тихо брела за тобой.
             Какъ проворно, бывало, ты съ рынка съ плодами бѣжала,
                       Иль отъ колодца несла бодро кувшинъ на себѣ.
             Я съ восхищеньемъ глядѣлъ на шейку, на плечи прекрасной
                       И всѣ движенья твои часто глазами слѣдилъ.
             Часто я, злобный, желалъ, чтобъ кувшинъ твой упалъ и разбился;
                       Но на вѣрномъ вѣнцѣ крѣпко стоялъ онъ всегда.
             Такъ, молодая сосѣдка, любилъ я тобой любоваться,
                       Какъ ночною порой часто любуемся мы
             Яркими звѣздани неба, луной золотой, не питая
                       Дерзкихъ желаній въ душѣ -- ихъ для себя пріобрѣсть.
             Годы промчалися такъ; лишь двадцать шаговъ раздѣляли
                       Наши жилища, но твой былъ незнакомъ мнѣ порогъ.
             Вотъ раздѣляютъ насъ бездны; въ нихъ отражается небо;
                       Но для меня ихъ лазурь ночи безлунной чернѣй.
             Всѣ снарядились, когда прибѣжалъ ко мнѣ мальчикъ поспѣшно
                       Въ мой отеческій донъ -- звать меня на корабль.
             "Парусы подняты", такъ говорилъ онъ, "скорѣе, Алексисъ!
                       Вѣтеръ попутный подулъ, съ якоря сняться хотятъ;
             Ждутъ лишь тебя, поспѣши!" Тогда мой почтенный родитель,
                       Благословляя меня, руку свою положилъ
             Мнѣ на главу, а родная вручила мнѣ узелъ дорожный:
                       "О возвратись къ намъ скорѣй, счастливъ, богатъ возвратись!"
             Такъ говорила она -- и я съ узелкомъ удалился.
                       Вдругъ за угломъ, у воротъ садика, встрѣтилъ тебя.
             Ты улыбнулась привѣтливо мнѣ и сказала: "Алексисъ!
                       Тѣ, кто шумятъ тамъ внизу, вѣрно съ тобою плывутъ?
             Ты увидишь всѣ страны чужія, богатыхъ товаровъ
                       Много накупишь и къ намъ ихъ продавать привезёшь:
             Такъ привези же и мнѣ цѣпочку; давно мнѣ хотѣлось
                       Эту вещицу имѣть: я заплачу за нее."
             И, какъ купецъ, я распрашивать сталъ о видѣ и вѣсѣ
                       Этой цѣпочки -- и ты цѣну назначила ей;
             А между-тѣмъ я глазъ не спускалъ съ твоей шейки прелестной,
                       Шейки достойной носить нашей царицы уборъ.
             Крикъ съ корабля раздался сильнѣе; тогда ты сказала:
                       "Другъ, возьми-ка съ собой нашего сада плодовъ.
             Вотъ померанцы, вотъ спѣлыя фиги: такихъ тебѣ, вѣрно,
                       Море не дастъ, и порой въ чуждой землѣ не найдёшь."
             Такъ я въ калитку вошолъ, а ты принесла мнѣ поспѣшно
                       Полный передникъ плодовъ. Нѣсколько разъ я твердилъ.
             "Дора, довольно, довольно!" но ты прибавляла всё больше,
                       Каждый прекраснѣйшій плодъ въ руки твои упадалъ.
             Вотъ, наконецъ, за корзиной въ бесѣдку вошли мы съ тобою;
                       Миртъ цвѣтущій склонилъ вѣтви надъ нами свои.
             Молча, ты стала искусно укладывать фрукты въ корзину:
                       Внизъ померанцы сперва ты положила, на нихъ
             Мягкія спѣлыя фиги, чтобъ ихъ не помять, не попортить,
                       Миртомъ зелёнымъ потомъ сверху накрыла ты ихъ.
             Но я медлилъ корзину поднять; я стоялъ; мы смотрѣли
                       Другъ на друга и мнѣ стало такъ мутно въ глазахъ!
             Ты на груди моей вдругъ очутилась, я станъ твой прелестный
                       Крѣпко рукою обвилъ, шею твою цаловалъ
             И, головою склоняся ко мнѣ на плечо, обнимала
                       Ты счастливца, меня. Вдругъ загремѣлъ вдалекѣ
             Голосъ призывный -- и слёзы обильнымъ ручьёмъ оросили
                       Наши ланиты, и ты плакала вмѣстѣ со мной.
             Громче послышался съ берега крикъ; но не двигались съ мѣста
                       Ноги мои; я сказалъ: "Дора! моя ль ты? скажи!"
             "Вѣчно!" ты мнѣ прошептала -- и слезы исчезли внезапно,
                       Будто ихъ съ нашихъ очей вѣтромъ небеснымъ снесло.
             "Гдѣ жь ты, Алексисъ?" сказалъ мнѣ малютка, пришедшій за мною.
                       Я очнулся: гонецъ ной у калитки стоялъ.
             Какъ онъ корзину схватилъ, какъ я простился съ тобою,
                       Какъ торопилъ онъ меня, какъ на корабль я пришолъ --
             Самъ я не знаю; лишь помню, что шолъ какъ шальной я, шатаясь,
                       И за больного почли всѣ пассажиры меня.
             "Вѣчно!" о Дора ты мнѣ сказала и сладкій твой голосъ
                       Въ сердце глубоко проникъ. Мнѣ показалось тогда,
             Будто бы съ неба на насъ отъ трона Зевеса взираетъ
                       Кротко богиня любви, нашъ освящая союзъ.
             О, такъ лети же, корабль, на крыльяхъ попутнаго вѣтра!
                       Киль могучій, сильнѣй пѣнистый валъ разсѣкай!
             Ахъ! скорѣе домчи меня въ чуждую, милую пристань,
                       Чтобъ для любезной своей могъ я уборъ заказать.
             Да не цѣпочку, но цѣпь отъ меня ты получишь, о Дора:
                       Девять разъ обовьётъ бѣлую шейку твою.
             Кромѣ того я ещё привезу тебѣ разныхъ уборовъ:
                       Много браслетъ дорогихъ ручки украсятъ твои.
             Въ золотѣ будутъ роскошно блестѣть драгоцѣнные камни:
                       Тутъ съ изумрудомъ рубинъ, тамъ съ гіацинтомъ сапфиръ.
             О, какъ пріятно для жениха украшать молодую
                       Дѣву -- невѣсту свою! Это блаженство -- его.
             Жемчугъ увяжу ль -- и вспомню тебя и съ каждымъ колечкомъ
                       Мнѣ на мысли придётъ стройная ручка твоя.
             Стану мѣнять, покупать, чтобъ лучшее выбрать могла ты:
                       Я охотно тебѣ отдалъ бы весь мой товаръ.
             Но не уборы одни привезётъ для тебя твой любезный --
                       Всё, что пріятно женѣ, всё онъ доставитъ тебѣ:
             Тонкое съ красной коймой одѣяло для брачной постели,
                       Мягкой, которая насъ приметъ въ объятья свои,
             И дорогія полотна. Ты будешь сидѣть и работать,
                       Шить для себя, для меня и для кого-то ещё.
             О, золотыя надежды! не обольщайте мнѣ сердце!
                       Боги, смирите во мнѣ груди томительный жаръ,
             Но и оставьте при мнѣ вы эту печальную радость,
                       Если ужь должно теперь мною заботамъ владѣть.
             Не устрашатъ такъ преступника змѣи шипящія фурій,
                       Цербера адскаго лай въ страшныхъ селеніяхъ мукъ,
             Какъ устрашаетъ меня то роковое видѣнье,
                       Что представляется мнѣ: вижу -- завѣтная дверь
             Садика милой отворена; вижу -- другой въ неё входитъ
                       Тѣмъ же путёмъ; для него падаютъ также плоды.
             Вотъ и его она манитъ въ бесѣдку! О, боги, лишите
                       Зрѣнія лучше меня и заглушите во мнѣ
             Память о прошломъ навѣкъ! Она женщина: да, ей не трудно
                       Нынче любить одного, завтра другого ласкать.
             Зевесъ громовержецъ, не смѣйся надъ ложною клятвою дѣвы:
                       Громомъ её порази! Нѣтъ, удержи свой перунъ!
             Чорныя тучи сбери надъ моей головой! Пусть во мракѣ
                       Яростной молніи лучъ въ мачту ударитъ мою!
             Доски по волнамъ разсѣй! Пускай поглотитъ это море
                       Весь мой товаръ, и меня въ жертву дельфинамъ отдай!
             Музы, довольно, довольно! Напрасно представить хочу я,
                       Какъ и восторгъ, и тоска борются въ сердцѣ моёмъ.
             Вы не изцѣлите ранъ, рукою любви нанесённыхъ;
                       Но утѣшеніе намъ, добрыя, только отъ васъ!
                                                                                             Ѳ. Миллеръ.
  
                       ИЗЪ ПОЭМЫ "РЕЙНЕКЕ-ЛИСЪ".
  
                                 ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.
  
             Троицынъ день наступилъ, праздникъ весёлый; одѣлись
             Въ новую зелень лѣса, поля запестрѣли цвѣтами;
             На холмахъ и въ долинахъ, въ рощахъ, лѣсахъ и кусточкахъ
             Зачали бойкую пѣснь вновь ободрённыя пташки;
             Каждая нива дышала весеннихъ цвѣтовъ ароматомъ;
             Празднично, весело небо и пёстро земля красовались.
             Нобель, король, дворъ созываетъ -- и вотъ всѣ вассалы
             Шумно идутъ на кличъ. Много особъ знаменитыхъ
             Съ разныхъ сторонъ и концовъ идутъ по разнымъ дорогамъ:
             Лютке-журавль и сойка-Маркартъ, народъ всё почтенный.
             Дѣло въ томъ, что король съ баронами всѣми своими
             Дворъ па славу задумалъ держать -- и вотъ ихъ сзываетъ
             Всѣхъ до единаго вдругъ отъ мала и до велика.
             Всѣмъ на лицо быть велѣлъ, и всё же одинъ не явился --
             Рейнеке-Лисъ шельмецъ! Вслѣдствіе разныхъ продѣлокъ,
             Разныхъ буянствъ и безчинствъ, онъ отъ двора отстранялся.
             Какъ нечистая совѣсть свѣта дневного боится,
             Такъ боялся и Лисъ собранья особъ знаменитыхъ.
             Всѣ-то съ жалобой шли, всѣхъ-то обидѣлъ разбойникъ,
             Гримбарда лишь барсука, братнина сына, не трогалъ.
             Первый волкъ, Изегримъ, жалобу подалъ; съ роднёю
             Всею своей и друзьями, со всѣмъ кумовствомъ и знакомствомъ
             Онъ къ королю подступилъ и молвилъ правдивое слово:
             "Мудрый король-государь! васъ утруждать я рѣшился.
             Мудры вы и велики, даруете каждому право,
             Каждому милость: такъ сжальтесь надъ бѣднымъ вассаломъ, который
             Терпитъ отъ Рейнеке-Лиса всякій срамъ и безчестье.
             Пуще жь всего вы сжальтесь надъ тѣмъ, что мерзавецъ позоритъ
             Часто супругу мою и нашихъ дѣтей перепортилъ.
             Ахъ! онъ ихъ каломъ обмазалъ, ихъ острою нечистью облилъ,
             Такъ что трое малютокъ дома больны слѣпотою.
             Правда, объ этихъ злодѣйствахъ давно уже мы совѣщались,
             Даже и день былъ назначенъ для разсмотрѣнья всѣхъ жалобъ,
             Онъ и къ присягѣ готовъ былъ идти, да вдругъ и раздумалъ
             И въ свою крѣпость скорѣе убрался. Всё это извѣстно
             Достопочтеннымъ мужамъ, которые здѣсь собралися.
             О, государь нашъ! всѣхъ притѣсненій, что плутъ мнѣ готовитъ,
             Не перечислить въ словахъ многіе дни и недѣли.
             Если бы всё полотно, сколько ни дѣлаютъ въ Гентѣ,
             Обратилось въ пергаментъ, на нёмъ и тогда не упишешь
             Всѣхъ его дѣлъ и проказъ, да о нихъ и молчу я.
             Только безчестье жены сильно гложетъ мнѣ сердце;
             И отомщу жь за него я -- будь ужь тамъ послѣ что будетъ.
             Только что Изегримъ съ видомъ унылымъ и мрачнымъ окончилъ,
             Подбѣжала собачка, по имени Трусикъ, и стала
             Съ королёмъ по-французски развязно, красно изъясняться --
             Какъ всё бѣдняла она и какъ у ней только остался
             Ломтикъ одинъ колбасы, запрятанный гдѣ-то далёко,
             Да и тотъ Лисъ укралъ! Тутъ, разсердившись, воспрянулъ
             Гинце, котъ, и сказалъ: "Мудрый король, государь нашъ,
             Кто же здѣсь болѣе васъ пѣнять на разбойника въ правѣ?
             Я говорю вамъ: кто жь въ этомъ собраньи, молодъ ли, старъ ли,
             Шельмеца не страшится больше, чѣмъ васъ, государя?
             Трусикъ же вздоритъ всё: просто не стоитъ вниманья,
             Много ужь лѣтъ протекло съ-тѣхъ-поръ, какъ это случилось:
             Мнѣ, не ему колбаса-то принадлежала; тогда же
             Съ жалобой мнѣ было бъ должно явиться. Я на охоту,
             Помню, пошолъ разъ и, право, не знаю ужь какъ мнѣ попалась
             Мельница ночью, а мельникъ-то спалъ; вотъ я и подтибрилъ
             Колбасу у него -- ужь лучше признаюсь, и если
             Трусикъ ею владѣлъ, то мнѣ онъ за это обязанъ."
             Тутъ всталъ барсъ и сказалъ: "Что толку въ пустыхъ обвиненьяхъ!
             Намъ они не помогутъ. Довольно, что зло хоть открыто.
             Онъ убійца и воръ: смѣло я то подтверждаю.
             Знаютъ всѣ здѣсь, что онъ способенъ на всякую пакость.
             Всё равно для злодѣя, если бы наше дворянство,
             Да и сажъ нашъ король добра и чести лишились;
             Былъ бы радъ тому даже, когда бъ черезъ это достался
             Какъ-нибудь подлецу ломтикъ жирной индѣйки.
             Нѣтъ, ужь лучше сказать вамъ какъ гнусно, жестоко вчера онъ
             Съ зайцемъ Косымъ поступилъ: вотъ самъ онъ стоитъ передъ вами,
             Смирный, святой человѣкъ! Рейнеке-Лисъ притворился
             Кроткимъ и набожнымъ вдругъ, и сталъ его разнымъ обрядамъ,
             Ну, и всему поучать, что нужно знать капеллану.
             Вотъ и усѣлись другъ противъ друга и начали "Credo".
             Только и тутъ не оставилъ старыхъ проказъ нечестивецъ!
             Не взирая на миръ и всюду пропускъ свободный,
             Онъ косого схватилъ въ острые когти и началъ
             Мужа святого таскать. По улицѣ тутъ проходилъ я;
             Слышу -- пѣснь началась, да вдругъ и окончилась тутъ же.
             Диво взяло меня; когда жь подошолъ я по-ближе --
             Лиса тотчасъ узналъ: за воротъ зайца держалъ онъ
             И умертвилъ бы, конечно, если бъ, по счастью, дорогой
             Не проходилъ я. Онъ самъ вотъ здѣсь на лицо. Посмотрите
             Язвы какія на бѣдномъ, богобоязливомъ мужѣ,
             Мужѣ, котораго, право, грѣшно обижать понапрасну.
             И неужель, государь, и вы, господа, согласитесь,
             Чтобъ надъ миромъ такъ дерзко сталъ издѣваться разбойникъ?
             О, тогда вы, государь, и ваше потомство упрёки
             Будете слышать отъ всѣхъ, кто сколько-нибудь любитъ правду."
             Изегримъ также тутъ началъ: "Всё это весьма справедливо:
             Намъ не дождаться пути отъ Рейнеке. О, если бъ умеръ
             Онъ ужь давно! Лучше бъ то было для всѣхъ мирныхъ гражданъ;
             Если же даромъ всё это пройдётъ ему, то онъ скоро
             Многихъ съ ума посведётъ -- слово моё помяните!"
  
             Гримбардъ, лисовъ племянникъ, слово повёлъ тутъ и жарко
             Дядю сталъ защищать противъ всѣхъ обвиненій:
             "Да, господинъ Изегримъ, говорится въ народѣ не даромъ:
             Вражій языкъ на погибель. Дядѣ рѣчь бранная ваша
             Въ прокъ не послужитъ, мы знаемъ. Но это пустое. Когда бы
             Онъ былъ здѣсь при дворѣ, да если бы милостью царской
             Такъ же, какъ вы, наслаждался, то скаяться вамъ бы пришлося
             Какъ за бранныя рѣчи, такъ и за старыя сказки.
             Сами-то сколько вреда вы дядѣ надѣлали, вотъ что
             Лучше скажите вы намъ; вѣдь многимъ здѣсь лицамъ извѣстно,
             Какъ въ союзъ-то вошли вы другъ съ другомъ и клятву-то дали
             Жить, какъ товарищамъ вмѣстѣ. Это стоитъ разсказа.
             Дядя зимою за васъ не мало бѣды натерпѣлся.
             Ѣхалъ по улицѣ съ возомъ, рыбой набитымъ, крестьянинъ;
             Это узнали вы какъ-то; страшно вамъ захотѣлось
             Съ воза товару отвѣдать, а денегъ при васъ не случилось.
             Вотъ и начни вы умаливать дядю; послушался дядя,
             Лёгъ на дорогѣ и мёртвымъ прикинулся. Смѣлую штуку
             Дядя сыгралъ, передъ Богомъ: чуть не до рыбъ ему стало.
             Вотъ подъѣхалъ крестьянинъ: видитъ въ рытвинѣ дядю,
             Мигомъ мечъ вынимаетъ, хочетъ рубнуть имъ по дядѣ;
             Но хитрецъ хоть бы глазомъ, лежитъ-себѣ, будто убитый.
             Поднялъ крестьянинъ его, бросилъ на возъ и заранѣ
             Мысленно сталъ веселиться, что штука такая попалась.
             Вотъ что для васъ, Изегримъ, дядя мой сдѣлалъ. Крестьянинъ
             Дальше поѣхалъ, а Рейнеке съ воза посбросилъ всю рыбу;
             Волкъ же за ними всё крался, рыбу путёмъ пожирая.
             Ѣхать наскучило дядѣ -- онъ приподнялся и спрыгнулъ
             Съ воза тихонько и рыбки тоже задумалъ покушать.
             Но Изегримъ всю рыбу пожралъ -- и налопался страшно:
             Треснуть пришлося съ натуги. А рыбы ужь не было больше:
             Косточки только валялись -- и другу онъ ихъ предлагаетъ.
             Вотъ и другая продѣлка! Такъ-какъ была, разскажу вамъ!
             Рейнеке гдѣ-то провѣдалъ, что есть у крестьянина туша
             Свѣжая, жирная; вотъ онъ волку о томъ и повѣдалъ.
             Вмѣстѣ пошли они, дружно условясь добычу и горе
             Честно дѣлить пополамъ. Но на дядину долю
             Только опасность досталась: самъ и въ окошко-то лазилъ,
             Самъ съ натугой большою волку онъ сбросилъ добычу.
             Тутъ, къ несчастью, собаки со всѣхъ сторонъ налетѣли,
             Дядю пронюхали какъ-то и зло ему шкурку порвали.
             Весь израненный онъ отъ нихъ убѣжалъ и, сыскавши
             Волка, плакаться началъ на лютую, горькую участь
             И попросилъ своей доли. А волкъ, какъ и путный: "отличный,
             Братъ-куманёкъ, я кусочикъ оставилъ тебѣ: ужь спасибо
             Скажешь мнѣ за него. Кушай себѣ на здоровье,
             Да хорошенько гложи. А жиру-то сколько, дружище!"
             Ну, и принёсъ онъ кусочикъ -- распорку изъ дерева, вотъ что:
             Туша висѣла на ней въ избѣ у крестьянина; самъ же
             Волкъ всё жаркое пожралъ, такой ненасытный и алчный.
             Рейнеке въ гнѣвѣ и словъ не нашолъ, но что думалъ --
             Сами представьте себѣ. Да, государь, штукъ подобныхъ
             Будетъ слишкомъ за сотню, что волкъ смастерилъ съ моимъ дядей!
             Но о нихъ я молчу. Потребуютъ дядю, такъ дядя
             Самъ защититъ себя лучше. Но, ваше величество, смѣю
             Я объ одномъ лишь замѣтить. Всѣ вы слышали вмѣстѣ,
             Вы, государь, и вы, господа, какъ волкъ всенародно
             Женину честь безъ стыда самъ поносилъ и позорилъ,
             Между-тѣмъ, какъ горою стать за неё былъ бы долженъ.
             Правда, семь лѣтъ и побольше будетъ тому, какъ мой дядя
             Сердце своё положилъ къ стопамъ Гиремунды прекрасной.
             Ночью то было, средь танцевъ; волка не было дома.
             Я говорю, какъ всё было и мнѣ потомъ стало извѣстно.
             Ласково, вѣжливо, нѣжно всегда съ нимъ она обходилась;
             Что же въ этомъ худого? Она на него не пѣняетъ.
             По добру, по здорову живётъ -- такъ что же онъ такъ расходился?
             Будь онъ умнѣе, смолчалъ бы объ этомъ и сраму не дѣлалъ."
             Дальше барсукъ говорилъ: "И вотъ, хоть бы сказка о зайцѣ --
             Только пустыя слова! Какъ-будто учитель не властенъ
             Ученика наказать, если и глупъ и лѣнивъ онъ?
             Если мальчишекъ не сѣчь и шалости даромъ пройдутъ имъ,
             Глупость, лѣнь и пороки -- на что же тогда воспитанье?
             Трусикъ туда же кричитъ, что вотъ у него за заборомъ
             Ломтикъ колбаски пропалъ. Ужь лучше бъ молчалъ онъ объ этомъ:
             Краденый былъ вѣдь кусокъ, слышали всѣ мы про это.
             Какъ привалило, такъ и ушло -- и какъ же тутъ станешь
             Дядѣ пѣнять, что у вора онъ отнялъ добычу? Должны же
             Люди высшаго круга быть и строги, и страшны
             Всѣмъ ворамъ и воришкамъ. Даже если бъ повѣсилъ
             Трусика онъ, и тогда бы правъ кругомъ онъ остался.
             Но его отпустилъ онъ -- пусть славитъ царя-государя,
             Такъ-какъ смертью казнить довлѣетъ однимъ государямъ.
             Только, какъ онъ ни бился, сколько заслугъ онъ ни дѣлалъ,
             А благодарности дядя ни отъ кого не увидѣлъ.
             Съ самыхъ тѣхъ поръ, какъ намъ возвѣстили миръ королевскій,
             Онъ его и блюдётъ лишь. Жизнь свою измѣнилъ онъ,
             Ѣстъ только по-разу въ день, живётъ одиноко, какъ схимникъ,
             Плоть распинаетъ свою, бичуетъ себя ежедневно,
             Молится, носитъ на тѣлѣ голомъ своёмъ власяницу
             И ужь давно отъ дичины и пищи мясной отказался,
             Какъ лишь вчера говорилъ мнѣ знакомый, его посѣтившій.
             Замокъ свой Маленартусъ онъ покинулъ и строитъ
             Гдѣ-то пещеру себѣ. А какъ похудѣлъ-то онъ, бѣдный,
             Какъ поблѣднѣлъ отъ поста и другихъ воздержаній,
             Въ томъ вы сами, конечно, взглянувъ на него, убѣдитесь.
             Какъ же ему повредятъ навѣты враговъ его лютыхъ?
             Только прійдётъ онъ сюда и всѣхъ ихъ срамомъ покроетъ."
  
             Только-что Гримбардъ окончилъ, къ общему всѣхъ удивленью,
             Съ родомъ своимъ появился пѣтухъ Курогонъ. На носилкахъ,
             Безъ головы и безъ шеи насѣдку несли за нимъ слѣдомъ.
             Звали её Скороножкой; была она лучшей насѣдкой.
             Ахъ! и текла ея кровь, пролитая Лисомъ безпутнымъ!
             Пусть же король всё услышитъ! Вотъ, къ королю подступаетъ
             Храбрый пѣтухъ Курогонъ съ лицомъ, омрачённымъ печалью;
             Два пѣтуха за нимъ слѣдомъ также печальные идутъ.
             Звался Ораломъ одинъ, и лучше его не нашли бы
             Между Парижемъ и Гентомъ; другой былъ немного поменьше,
             Именемъ былъ Запѣвало, тоже гладкій парнище.
             Оба несли по зажжонной свѣчѣ, и братьями были
             Умерщвлённой жены, и звали они на убійцу
             Всѣ проклятія неба. Несли же носилки другіе
             Два пѣтуха помоложе -- и вопли ихъ слышались всюду.
             И Курогонъ тутъ промолвилъ: "Съ жалобой къ вамъ, государь, мы!
             Сжальтесь надъ нами, взгляните, какое намъ всѣмъ поруганье!
             Всё отъ Рейнеке-Лиса, ваше величество, терпимъ.
             Только зима миновала и рощи, цвѣты и лужайки
             Насъ къ веселью позвали, сталъ и я любоваться
             Рѣзвымъ потомствомъ своимъ, что вдругъ меня окружило.
             Десять надежныхъ сынковъ, да дочекъ съ четырнадцать были
             Мнѣ утѣшеньемъ; жена, насѣдка чудесная, въ лѣто
             Вывела всѣхъ ихъ одна и всѣхъ возрастила на славу.
             Гладкіе были такіе всѣ и довольные; пищу
             Въ безопасныхъ мѣстахъ себѣ они находили.
             Дворъ нашъ былъ монастырскій, съ высокой и крѣпкой оградой;
             Шесть огромныхъ собакъ жили въ дому вмѣстѣ съ нами,
             Нашихъ дѣтей полюбили и бдѣли надъ ними. Но Лиса
             Видно досада схватила, что мы живёмъ понемножку,
             Счастливы всѣ и его сѣтей и проказъ избѣгаемъ.
             Всё, бывало, онъ бродитъ ночью у стѣнъ, да въ вороты
             Втихоюлку глядитъ; но, къ счастью, собаки узнали:
             Онъ на утёкъ, но какъ-то онѣ его изловили
             И, если правду сказать, его потрепали маленько;
             Но таки спасся, шельмецъ, и насъ оставилъ въ покоѣ.
             Слушайте жь дальше! Немного спустя, онъ монахомъ приходитъ,
             Мнѣ съ печатью письмо отдаётъ. И узналъ я
             Вашу печать на письмѣ; а въ письмѣ я читаю,
             Что миръ прочный звѣрямъ и птицамъ вы объявили.
             И говорить онъ мнѣ началъ, будто онъ въ схиму постригся,
             Будто далъ онъ обѣтъ отъ всѣхъ грѣховъ отмолиться,
             Будто онъ кается въ нихъ: такъ не зачѣмъ больше бояться
             Всѣмъ намъ его. Онъ поклялся отъ мяса совсѣмъ отказаться;
             Мнѣ и клобукъ показалъ онъ, далъ посмотрѣть и нарамникъ;
             Даже свидѣтельство вынулъ отъ одного онъ пріора,
             И, чтобъ совсѣмъ убѣдить, показывалъ мнѣ власяницу.
             Всталъ потомъ и промолвилъ: "Богъ да хранитъ васъ, сердечныхъ!
             Мнѣ ещё много сегодня дѣлъ предстоитъ: да, прочесть мнѣ
             Нужно ныньче ещё и "септы", и "ноны", и "весперъ".
             И, уходя, онъ читалъ молитвы, а самъ уже думалъ,
             Какъ бы ввести насъ въ погибель и насъ доканать, беззащитныхъ.
             Я же съ радости сталъ своимъ говорить о счастливой
             Вѣсти въ вашемъ письмѣ -- и были мы всѣ тому рады.
             Рейнеке схимникомъ сталъ, такъ, стало-быть, нечего больше
             Намъ бояться за жизнь. Я вышелъ со всѣми своими
             За монастырскія стѣны -- и рады мы были свободѣ.
             Только раскаялись вскорѣ. Онъ въ кустахъ притаился;
             Прыгнулъ, разбойникъ, и, намъ двери собой заслоняя,
             Лучшаго сына схватилъ и съ нимъ -- поминайте какъ звали.
             Всё погибло для насъ: лишь только попробовалъ насъ онъ --
             Началъ за нами гоняться, и ни собаки, ни люди
             Насъ не могли защитить отъ козней его богомерзкихъ.
             Такъ потаскалъ у меня почти всѣхъ дѣтей онъ, разбойникъ;
             Изъ двадцати только пять всего у меня и осталось,
             Прочихъ онъ всѣхъ задушилъ. Сжальтесь надъ горемъ несчастныхъ!
             Онъ зарѣзалъ вчера лишь дочь мою, только собаки
             Тѣло одно и спасли. Вотъ оно здѣсь передъ вами!
             Онъ, кровопійца, то сдѣлалъ. О! будьте вы къ намъ милосерды!"
  
             Тутъ промолвилъ король: "Ну что же ты, Гримбартъ, намъ скажешь?
             Такъ-то постится твой схимникъ, такъ-то онъ плоть распинаетъ!
             Только бы годъ мнѣ прожить, а онъ ужь меня не забудетъ!
             Но къ чему тутъ слова! Внемли, Курогонъ удручённый:
             Бѣдной дщери твоей отдастся вся честь, что усопшимъ
             Подобаетъ. По ней "виргиліи" пѣть закажу я,
             Тѣло съ честью землѣ мы всѣ предадимъ, и ужь послѣ
             На совѣтѣ положимъ казнь за убійство такое."
  
             И король приказалъ виргиліи пѣть по усопшей.
             "Domino placebo" хоръ затянулъ; литанію запѣли.
             Могъ бы я вамъ разсказать, кто у нихъ "лекцію" пѣлъ тамъ,
             Кто "респонзы" тянулъ, да долго разсказывать будетъ.
             Тѣло зарыли въ могилу; на ней же поставили славный
             Мраморный камень, изрядно отполированный: былъ онъ
             Въ видѣ плиты обтёсанъ и сверху надпись блестѣла:
             "Дочь пѣтуха Курогона, Скороножка-насѣдка,
             Снёсшая много яицъ и доброй хозяйкой быть тщившись,
             Здѣсь подъ сииъ камнемъ лежитъ, убитая Рейнеке-Лисомъ!
             Свѣтъ да узнаетъ, какъ съ нею онъ поступилъ, душегубецъ,
             И да оплачетъ её!" Вотъ какъ надпись гласила.
             Послѣ того на совѣтъ король созываетъ мудрѣйшихъ,
             Чтобъ рѣшили вопросъ, какъ наказать за убійство,
             О которомъ и онъ и всѣ лишь сейчасъ услыхали.
             И на совѣтѣ рѣшили: отправить посла къ лиходѣю,
             Чтобъ онъ волей-неволей предсталъ передъ царскія очи
             Въ первый же день засѣданья, когда всѣ чины соберутся.
             Браунъ-медвѣдь былъ избранъ посломъ. Къ нему обращаясь,
             Молвилъ Нобель-король: "Смотрите же, Браунъ, старайтесь
             Мнѣ привести душегубца! Промаха только не дайте:
             Рейнеке золъ и коваренъ; разныя сѣти онъ будетъ
             Вамъ разставлять -- не поддайтесь; будетъ льстить вамъ безбожно,
             Будетъ обманывать, лгать." -- "Ужь не заботьтесь", отвѣтилъ
             Самонадѣянный Браунъ: "ужь будьте покойны! А если
             Онъ хоть разъ меня на смѣхъ подниметъ, вотъ, передъ Богомъ,
             Пусть провалюся сквозь землю -- такъ ему отплачу я,
             Такъ его скрючу, сломаю, что онъ и своихъ не узнаетъ."
  
                                 ВТОРАЯ ПѢСНЬ.
  
             Гордо шествовалъ Браунъ, путь къ горамъ направляя.
             Шествовалъ онъ по степи пространной, песчаной и дикой.
             Вотъ ужь прошолъ онъ её и сталъ подходить мѣрнымъ шагомъ
             Къ тѣмъ горамъ, средь которыхъ охотился Рейнеке лѣтомъ.
             За день предъ симъ, слышалъ Браунъ, что ещё онъ въ нихъ забавлялся.
             Браунъ, однако, прошолъ въ Малепартусъ. Тамъ были
             Чудныя зданья у Лиса. Изъ всѣхъ его замковъ и бурговъ
             Былъ Малепартусъ важнѣйшимъ и лучшимъ. Туда укрывался
             Всякій разъ Рейнеке, если задумывалъ пакость какую.
             Браунъ, подошедши къ замку, увидѣлъ, что замокъ былъ крѣпко
             На-крѣпко запертъ. Такъ онъ, постоявъ и подумавъ въ воротамъ,
             Рѣчь завесть съ Лисомъ рѣшился: "Дома ль вы, дядюшка, ныньче?
             Браунъ-медвѣдь къ вамъ пришолъ чрезвычайнымъ посломъ королевскимъ.
             Хочетъ король непремѣнно, чтобы явились на судъ вы
             И чтобы вмѣстѣ со мной ко двору вы отправились нынче:
             Каждому тамъ по заслугамъ возмездье воздастся; иначе
             Съ жизнью своею проститесь; если останетесь здѣсь вы,
             Пытки и плахи вамъ мало. Вы подумайте, дядя,
             Да и ступайте со мною, иначе вамъ солоно будетъ."
  
             Лисъ же лежалъ втихомолку, слушая Брауновы рѣчи;
             Санъ же раздумывалъ думу: "какъ бы, право, устроить,
             Чтобъ деревенщинѣ этой за грубыя рѣчи досталось?
             Ну-тка, обдумаемъ дѣльцо." И вотъ онъ идетъ въ глубь жилища,
             Шаритъ въ разныхъ углахъ... Искусно былъ выстроенъ замокъ:
             Дырки и норки вездѣ, ходы различные всюду
             Длинные, узкіе -- съ дверью иной, а который безъ двери,
             Все смотря по нуждѣ и по времени. Только узнаетъ,
             Что его ищутъ, бывало, за плутни иль дѣльцо какое --
             Вотъ ему тутъ и защита. Также частенько въ ловушки
             Эти его попадался съ-дуру звѣрёкъ какой бѣдный:
             Всё было на руку Лису, всѣмъ былъ доволенъ разбойникъ.
             Рейнеке выслушалъ рѣчь; только онъ мудро боялся,
             Нѣтъ ли въ засадѣ другихъ, вмѣстѣ съ посломъ прибѣжавшихъ.
             Но, увѣрившись лично, что Браунъ одинъ его ждётъ тамъ,
             Вышелъ, хитрецъ, за ворота и молвилъ: "Милости просимъ,
             Дядюшка! вы извините, что ждать я васъ долго заставилъ!
             "Весперъ" читалъ всё. Спасибо, что сами меня посѣтили.
             Вы при дворѣ мнѣ полезны и крѣпко на васъ я надѣюсь.
             Милости просимъ -- будьте какъ дома! Право, не грѣхъ ли
             Васъ идти заставлять въ жарынь такую далёко?
             Боже мой, какъ вы вспотѣли! волосы ваши всѣ мокры!
             Еле дышите сами! Иль никого ужь другого
             У короля не нашлось для посылокъ -- и васъ онъ,
             Рѣдкаго мужа, избралъ мнѣ возвѣстить свою волю?
             Но для меня жь это лучше; вы не откажетесь вѣрно
             Предъ королёмъ за меня доброе слово замолвить:
             Завтра я ужь рѣшился, хоть плохъ я очень здоровьемъ,
             Съ вами идти ко двору: туда ужь давно я сбираюсь;
             Только сегодня не въ мочь мнѣ въ путь отправляться далёкій.
             Кушанья вотъ одного я нынче поѣлъ по несчастью,
             А теперь и болѣю: что-то всё рѣжетъ въ желудкѣ."
             Браунъ на то возразилъ: "А что жь это было такое?"
             -- "Проку мало вамъ будетъ", Лисъ тутъ Медвѣдю отвѣтилъ,
             "Если про это скажу вамъ. Бѣдно теперь я питаюсь;
             Но терпѣливо сношу, не графъ -- человѣкъ неимущій!
             И коль для нашего брата лучше чего не найдётся,
             Ѣшь, пожалуй, и соты: такого добра здѣсь довольно.
             Ихъ изъ нужды лишь я ѣмъ; съ нихъ-то меня и раздуло.
             Противъ воли ихъ жрёшь -- какое тутъ будетъ здоровье?
             Было бъ другое здѣсь что, я сотъ и за деньги бъ но тронулъ."
             -- "Ай! что я слышу!" воскликнулъ Медвѣдь: "ай, какой привередникъ!
             Соты чудная вещь: ѣстъ ихъ, повѣрьте, не всякій!
             Соты, я вамъ доложу, лучше всѣхъ кушаній рѣдкихъ,
             Соты люблю я. Достаньте, дядя, мнѣ сотъ -- вы въ убыткѣ,
             Право, не будете, дядя; ужь вамъ заслужу я за это."
             -- "Вы не смѣётесь?" Лисъ возразилъ. -- "Какое! ей-Богу!"
             Тутъ побожился Медвѣдь: "я говорю вамъ серьёзно."
             -- "Если такъ", отвѣчалъ ему Лисъ, "радъ служить вамъ.
             Сила-мужикъ не далёко, живётъ вонъ тамъ за горою:
             Пропасть сотъ у него! Вы, отродясь, не видали
             Кучи такой." Обуяла сильная похоть медвѣдя,
             Слюнки съ губъ потекли, сотовъ ему захотѣлось.
             "О, сведите меня," тутъ онъ воскликнулъ, "скорѣе!
             Дядюшка, вамъ услужу я, только вы сотъ мнѣ достаньте.
             Право, отвѣдаю только, досыта ѣсть ихъ не стану."
             -- "Ну, такъ пойдёмъ", отвѣчалъ Рейнеке: "соты вамъ будутъ.
             Ныньче я на ноги плохъ, но, дядюшка, къ вамъ моя дружба
             Слабый мой шагъ подкрѣпитъ. Нѣтъ никого въ цѣломъ мірѣ,
             Даже изъ цѣлой родни, кого бы какъ васъ уважалъ я!
             Но пойдёмте! За-то вы мнѣ при дворѣ пригодитесь
             Въ день засѣданья: враговъ ужъ вмѣстѣ тамъ посрамимъ мы.
             Мёдомъ васъ угощу я -- еле двинетесь съ мѣста!"
             Самъ же думалъ, хитрецъ, о палкахъ крестьянина-Силы.
  
             Лисъ вперёдъ побѣжалъ, Браунъ же шолъ за нимъ слѣпо.
             "Если удастся", Рейнеке думалъ, "ныньче жь тебѣ я
             Мёду такого отвѣшу, что до зимы не забудешь.
             Вотъ, пришли они къ Силѣ на дворъ. Веселился заранѣ
             Браунъ, какъ тѣ дураки, что слѣпо вѣрятъ надеждѣ.
             Вечеръ давно наступилъ -- и Рейнеке зналъ, что ужь Сила,
             Плотникъ и мастеръ отмѣнный, давно залёгъ на постелю,
             А на дворѣ у него валялся дубовый обрубокъ,
             Толстый, огромный: два клина загналъ въ него Сила-крестьянинъ,
             И начинала широкая щель отъ комля разверзаться.
             Рейнеке это замѣтилъ, и, обращаясь къ Медвѣдю,
             "Дядюшка", молвилъ ему онъ, "въ этомъ пнѣ столько мёду,
             Что и представить нельзя. Воткните лишь морду поглубже,
             Сколько-возможно поглубже. Только, смотрите, немного
             Кушайте мёду; не то, какъ я, заболѣете, грѣшный."
             -- "Что жь вы", отвѣтилъ Медвѣдь, "я развѣ обжора? Позвольте!
             Мѣру вездѣ наблюдай, во всѣхъ дѣлахъ и поступкахъ!"
             Такъ обмануть себя далъ Медвѣдь и голову всунулъ
             Въ щель по саиыя уши съ косматыми лапами вмѣстѣ.
             Только и ждалъ того Лисъ: съ большимъ трудомъ и усильемъ
             Клинья онъ вынулъ -- и Браунъ завязъ въ щели съ головою,
             Съ лапами -- и не помогутъ ему ни моленья, ни крики.
             Задалъ Лисъ Брауну дѣла, хотъ силой и смѣлостью взялъ онъ;
             Такъ-то племянничекъ дядю въ полонъ къ себѣ хитростью прибралъ.
             Взвылъ и забился медвѣдь и задними лапами страшно
             Сталъ онъ работать и столько шумѣлъ, что Сила проснулся.
             "Чтобъ это было?" плотникъ подумалъ, взявши топоръ свой
             На всякій случай, когда бы воры теперь къ нему лѣзли.
  
             Браунъ, межъ-тѣмъ, пребывалъ въ страхѣ великомъ. Щемила
             Сильно голову щель, отъ боли онъ вылъ и метался.
             Но какъ ни бился. а пользы было немного. Онъ думалъ,
             Что ужь тутъ ему смерть: на это м Лисъ полагался,
             И, завидя вдали крестьянина-Силу, воскликнулъ:
             "Браунъ, какъ можется вамъ! немного вы кушайте только!
             Вкусно ль вамъ, дядюшка? Сила самъ идётъ угощать васъ;
             Послѣ обѣда винца онъ вамъ поднесётъ: на здоровье!"
             И безъ оглядки шельмецъ къ себѣ побѣжалъ въ Малепартусъ.
  
             Сила пришолъ наконецъ и, Бурку увидѣвъ, звать началъ
             Всѣхъ мужиковъ, что въ корчмѣ сидѣли, вино распивая.
             "Эй вы! бѣгите сюда! медвѣдь на мой дворъ затесался,
             Право-слово, не лгу." И встали они и гурьбою
             Всѣ за нимъ побѣжали, что ни попало взявъ въ руки.
             Кто съ сѣновала взялъ вилы, кто отыскалъ гдѣ-то грабли,
             Молотъ одинъ подцѣпилъ, другіе бѣжали съ рогаткой,
             Съ разнымъ дубьёмъ и дрекольемъ. Даже дьячёкъ и священникъ
             Бить медвѣдя бѣжали. Даже попова кухарка --
             (Юттой звалася она, и кашу умѣла готовить,
             Какъ никто не готовилъ) -- и та назади не осталась:
             Съ прялкой туда же бѣжала драть шкуру съ несчастнаго звѣря.
             Слышалъ онъ гвалтъ и весь шумъ и, страхомъ и болью томимый,
             Съ силою вырвалъ изъ щели голову, всю ободравши
             Морду свою до ушей и въ трещинѣ кожу оставивъ.
             Нѣтъ! злополучнѣе звѣря никто не видалъ! И струилась
             Кровь у него съ головы... А проку все было немного!
             Лапы въ щели оставались; и сталъ порываться онъ, бѣдный;
             Съ ревомъ выдернулъ ихъ, но когти и кожу покинулъ
             Въ трещинѣ съ кровью и съ мясомъ. Дорого соты пришлися
             Бѣдному Брауну, въ горлѣ коломъ они ему сѣли,
             Въ путь онъ не въ добрый часъ вышелъ. Морда и лапы въ крови всѣ,
             На ноги встать онъ не можетъ, не можетъ онъ тронуться съ мѣста,
             Ни ползти, ни идти. А Сила бѣжитъ къ нему прямо,
             Всѣ бѣгутъ на него и всѣ на него нападаютъ,
             Всѣ ему гибель несутъ. Вотъ патеръ длинной дубиной
             Издали бросилъ въ него и ловко въ спину потрафилъ.
             Браунъ туда и сюда, но тутъ его окружили,
             Вилой кололи одни, другіе били дрекольемъ.
             Молотъ съ щипцами кузнецъ принёсъ; набѣжали сосѣди
             Кто съ лопатой, кто съ ломомъ -- и били, кричали и били,
             Такъ-что въ предсмертной тоскѣ онъ въ собственномъ калѣ валялся.
             Всѣ на него напустились, никто прибѣжать не замедлилъ;
             Широконосый Людольфъ и Шлеппе съ нимъ кривоногій
             Били сильнѣй всѣхъ, а Герольдъ цѣпомъ колотилъ что есть силы.
             Возлѣ него топоталъ кумъ его Кюкерлей толстый,
             И всѣхъ больше они на Брауна злились и лѣзли.
             Также и Квакъ вмѣстѣ съ Юттой отъ нихъ ни въ чёмъ не отстали;
             Танька Лорденъ хватила бѣднаго звѣря ушатомъ,
             И не одни только эти, а всѣ мужики и всѣ бабы,
             Сколько ихъ ни было тутъ, смерти желали медвѣдю.
             Больше всѣхъ расшумѣлся Кюкерлей -- важничалъ тѣмъ онъ,
             Что Вильгетруда, съ посада (всѣ про то знали въ селеньи),
             Сыномъ его называла, отецъ же былъ всѣмъ неизвѣстенъ.
             Думали, правда, въ селѣ, что Зандеръ, батракъ черномазый,
             Былъ въ этомъ дѣлѣ замѣшанъ, парень отмѣнный и храбрый,
             Если одинъ оставался. Вотъ полетѣли и камни
             Градомъ на Брауна; плохо въ то время ему приходилось.
             Силинъ братъ подскочилъ и началъ медвѣдя дубиной
             По головѣ колотить: не взвидѣлъ тотъ Божьяго свѣта,
             Разомъ съ удара рванулся и бросился пряно на женщинъ;
             Взвыли, шарахнулись бабы; однѣ разбѣжались, другія
             Въ воду попадали. Патеръ тутъ завопилъ: "поглядите!
             Тамъ внизу Ютта-кухарка плыветъ и прялка за нею!
             О, помогите, міряне! Выкачу пива двѣ бочки
             Вамъ въ награду за это и дамъ во грѣхахъ отпущенье."
             Замертво бросивъ мѣдвѣдя, всѣ къ водѣ побѣжали
             Женщинъ тонувшихъ спасать. Тою порой, какъ мужчины
             Къ берегу всѣ удалились, Бурка къ водѣ дотащился,
             Изнемогая отъ боли и кровью весь истекая.
             Онъ утопиться лучше хотѣлъ, чѣмъ эти побои
             Съ срамомъ такимъ перенесть. Плавать онъ не учился,
             Такъ и надѣялся жизнь окончить въ волнахъ быстротечныхъ.
             Но противъ чаянья вовсе онъ выплылъ, счастливо несомый
             Внизъ теченьемъ рѣки. Крестьяне его увидали,
             Крикнули разомъ: "Намъ это въ вѣчный стыдъ обратится!"
             И запечалились крѣпко и съ бабами стали ругаться:
             "Лучше бъ вамъ дома сидѣть! сами смотрите, плывётъ онъ!"
             Тутъ подступили гурьбой къ бревну и его осмотрѣли,
             Въ трещинѣ кожу нашли и волосы съ морды, и смѣхомъ
             Всѣ залились и вскричали: "Къ намъ ты ещё попадёшься
             Въ руки, дружокъ: ишь, оставилъ намъ подъ закладъ свои уши!"
             Такъ поносили они несчастнаго звѣря; но радъ былъ
             Онъ, что хоть смерти избѣгнулъ. Самъ проклиналъ мужиковъ онъ,
             Бившихъ его, и стоналъ отъ боли въ ушахъ, въ поясницѣ;
             Также и Рейнеке клялъ за измѣну. Съ такими мыслями
             Плылъ онъ всё дальше и дальше; несомый бурнымъ потокомъ,
             Съ милю почти онъ проплылъ въ очень короткое время,
             И, истомлённый, на берегъ выползъ, стеная отъ боли.
             Звѣря несчастнѣе солнце ещё никогда не видало!
             Онъ и до утра не думалъ дожить -- помереть собрался ужь
             И воскликнулъ: "О Рейнеке, лживый, коварный измѣнникъ,
             Злобная тварь!" Тутъ на память пришли ему Сила, крестьяне,
             Толстый дубовый обрубокъ -- и Рейнеке проклялъ онъ снова.
  
             Между-тѣмъ Рейнеке-Лисъ, употчивавъ дядюшку мёдомъ,
             Вспомнилъ, что зналъ онъ мѣстечко, гдѣ куры водились, и мигомъ,
             Цапнувъ одну, побѣжалъ съ добычей къ рѣкѣ наслаждаться.
             Скушавши курицу, тотчасъ опять по дѣламъ онъ пустился
             Внизъ по рѣкѣ. постоялъ, водицы испилъ и подумалъ:
             "О, какъ я радъ, что Медвѣдя такъ удалось мнѣ отдѣлать!
             Бьюсь объ закладъ, что крестьяне его топоромъ угостили!
             Браунъ всегда былъ врагомъ мнѣ, теперь мы съ нимъ квиты. А дядей
             Я ещё звалъ всё его, но что же? теперь онъ ужь умеръ:
             Этимъ буду гордиться, доколѣ я самъ существую!
             Сплетничать онъ и вредить мнѣ больше не будетъ!" И вотъ, онъ
             Видитъ вдругъ у рѣки лежитъ, въ предсмертныхъ страданьяхъ,
             Браунъ-медвѣдь. Такъ ему и ударило въ сердце. "О, Сила!"
             Вскрикнулъ Рейнеке-Лисъ, "болванъ неотёсанный, грубый!
             Пищей побрезгалъ прекрасной, вкусной и сочной, которой
             Брезгать никто бы не сталъ, которая, просто бросалась
             Въ руки тебѣ. Хорошо, что залогъ хоть признательный Браунъ
             За угощенье тебѣ оставилъ!" Такъ думалъ коварный,
             Брауна видя въ крови, безъ силъ, безъ чувствъ, безъ дыханья.
             "Дядюшка, васъ ли я вижу!" Рейнеке крикнулъ медвѣдю:
             "Иль что забыли у Силы? Скажите ему я сейчасъ же
             Знать даѵъ о васъ. Иль не надо? Навѣрно ужь множество мёду
             Вы у него потаскали; иль расплатились съ нимъ честно?
             Какъ всё было, скажите? Да какъ вы расписаны славно!
             Что это съ вами случилось? Вкусенъ ли. полно, былъ мёдъ-отъ?
             Впрочемъ, по этой цѣнѣ много его продаётся!
             Дядя, скажите, въ какой вы орденъ попали внезапно,
             Что такой красный беретъ надѣли на голову? Право,
             Вы не аббатомъ ли стали? Вѣрно, цырюльникъ, какъ брилъ вамъ
             Вашу почтенную плѣшь, за уши вамъ задѣвалъ всё;
             Вы хохолъ потеряли, какъ вижу, со щёкъ своимъ кожу,
             Да и перчатки вдобавокъ. Вы не развѣсили ль гдѣ ихъ?"
             Такъ бѣдный Браунъ внималъ разнымъ колкимъ насмѣшкамъ,
             Самъ отъ боли и мукъ вымолвить слова не могши,
             Какъ себѣ въ горѣ помочь, не зная. И, чтобъ ужь не слушать
             Долѣе бранныхъ рѣчей, къ рѣкѣ кое-какъ дотащился,
             Бросился въ воду и поплылъ, несомый бурливымъ теченьемъ,
             И ужь подальше на берегъ выплылъ несчастный. И тамъ онъ
             Въ мукамъ лежалъ и стоналъ, самъ съ собой разсуждая:
             "Хоть бы ужь смерть поскорѣе! Ходить не могу, хоть убейте;
             Нужно бъ идти ко двору и всё разсказать, какъ случилось,
             А тутъ, срамомъ покрытый, томишься по милости Лиса.
             Дай-ка мнѣ только ожить, ужь я отплачу тебѣ, лживый!"
             И онъ, съ силой собравшись, четверо сутокъ тащился
             И, наконецъ къ королю пришолъ, изнывая отъ боли.
  
             Только король увидалъ медвѣдя въ такомъ положеньи,
             Такъ и воскликнулъ: "Богъ милосердый! Браунъ ли это?
             Что это съ нимъ приключилось?" И Браунъ ему отвѣчаетъ:
             "Такъ, государь, безпримѣрно, ужасно моё положенье!
             Рейнеке-Лисъ, душегубецъ, мнѣ измѣнилъ такъ постыдно!"
             Тутъ король. разсердившись, воскликнулъ: "За это злодѣйство
             Я отмщу безпощадно! Такого барона, какъ Браунъ,
             Рейнеке-Лису позволить на смѣхъ подыхать и безчестить?
             Да, клянусь честью и царствомъ, клянусь королевской короной,
             Лисъ за всё мнѣ отвѣтитъ, что Брауну злого надѣлалъ!
             Пусть не коснусь я меча, когда не сдержу своей клятвы!"
  
             И король повелѣлъ совѣту сейчасъ же собраться,
             Засѣданье начать и казнь за злодѣйство назначить.
             Всѣ рѣшили, если монарху то будетъ угодно,
             Снова потребовать Лиса -- пусть самъ онъ себя защищаетъ
             Противъ извѣтовъ и жалобъ. Котъ-Гинцо можетъ посольство
             Взять на себя, потому что умёнъ онъ. проворенъ и смѣтливъ.
             Такъ на совѣтѣ рѣшили всѣ мудрецы государства.
             И король, соизволивъ на то, обращается къ Гинце:
             "Оправдайте же выборъ совѣта", онъ молвилъ, "и если
             Лисъ за собой посылать въ третій разъ насъ заставитъ,
             То и себя и свой родъ навѣки только погубитъ;
             Если умёнъ, приходи онъ заранѣ. Ему вы объ этомъ
             Скажете лично; другихъ онъ всѣхъ презираетъ, но вашимъ
             Мнѣніемъ онъ дорожитъ." И котъ отвѣчалъ государю:
             "Если бъ изъ этого только путное вышло! Но какъ же
             Къ Рейнеке-Лису пойду я, и что же я стану тамъ дѣлать?
             Воля ваша на всё; но я, государь, полагаю,
             Лучше бъ другого кого отправить къ нему съ порученьемъ:
             Малъ я, невзраченъ и слабъ. Вотъ, Браунъ силёнъ и огроменъ,
             А не могъ же привесть Рейнеке-Лиса: такъ какъ же
             Я-то за дѣло возмусь? За слово съ меня не взыщите!"
  
             -- "Ты меня не упросишь", король возразилъ: "мы встрѣчаемъ
             Много малыхъ людей, да умныхъ, хитрыхъ и ловкихъ,
             Много большихъ, да глупцовъ. Не великаномъ ты смотришь,
             Правда, да взялъ ты умомъ." Послушался котъ и отвѣтилъ:
             "Ваша воля законъ мнѣ: и если мнѣ знаменье будетъ
             Съ правой руки, на дорогѣ, то путь совершу я удачно."
  
                                 ТРЕТЬЯ ПѢСНЬ.
             Гинце-котъ ужь довольно пути отложилъ за собою,
             Какъ вдругъ Мартынову-ІІтичку увидѣлъ вдали и воскликнулъ:
             "Добрая птичка, счастье сулишь мнѣ! Сверни-ка съ дороги
             И лети всё правѣе! > Птица вспорхнула и сѣла
             Съ пѣснью на дерево слѣва отъ Гинце-кота. И взгрустнулось
             Сильно ему -- и пророчилъ себѣ онъ бѣду и несчастье;
             Но? какъ бываетъ со всѣми, сталъ ободрять себя тутъ же.
             Шолъ онъ, шолъ и пришолъ въ Малепартусъ -- и видитъ
             Лисъ сидитъ на крыльцѣ. Ему поклонившись, онъ молвилъ:
             "Богъ милосердый да дастъ вамъ вечеръ счастливый! На вашу
             Жизнь король умышляетъ за-то, что на судъ королевскій
             Вы идти не хотите; и дальше велѣлъ онъ сказать вамъ,
             Чтобы къ нему вы явились, по то будетъ плохо всѣмъ вашимъ."
             Лисъ ему отвѣчалъ: "Милости просимъ, племянникъ!
             Богъ да услышитъ меня и васъ никогда не оставитъ!"
             Но не того онъ желалъ: въ предательскомъ сердцѣ готовилъ
             Новыя козни ему и только и думалъ о средствамъ,
             Какъ бы посланника снова назадъ спровадить съ безчестьемъ.
             Всё продолжая кота племянникомъ звать, онъ промолвилъ:
             "Ну, племянничекъ, чѣмъ же мнѣ ныньче попотчивать гостя?
             Спится лучше ужь какъ-то на сытый желудокъ. Сегодня
             Я вашъ хозяинъ, а завтра, съ утра, ко двору поплетёмся.
             Право, лучше такъ будетъ. Изъ цѣлой родни моей только
             Насъ одного и люблю я, васъ одного уважаю.
             А прожорливый Браунъ.грубо со иной обошолся.
             Страшно онъ силенъ и золъ, и я ни за что бы въ дорогу
             Съ нимъ пойдти не рѣшился. Съ вами же дѣло другое:
             Съ вами иду я охотно. Завтра, вмѣстѣ съ разсвѣтомъ,
             Мы и отправимся въ путь: ладно такъ, кажется, будетъ?"
             Гинтце ему отвѣчалъ: "Ужь, право, лучше бы было
             Намъ, какъ стоимъ и какъ есть, пойдти къ королю. На полянѣ
             Свѣтятъ мѣсяцъ и звѣзды; дороги и гладки и сухи."
             --"Ночью дороги опасны", на то ему Лисъ отвѣчаетъ:
             "Днёмъ дружелюбно со всѣми встрѣчаемся мы, ну... а ночью,
             Право, не всякая встрѣча сходитъ съ рукъ безопасно."
             Котъ ему возразилъ: "Такъ вы говорите, племянникъ,
             Если ужь мы остаёмся, то что у васъ ужинать станемъ?"
             -- "Бѣдно я здѣсь пробавляюсь", отвѣтствовалъ Рейнеке хитрый:
             "Если жь останетесь вы, свѣжихъ вамъ сотъ принесу я,
             Выберу самъ ужь для васъ, что ни есть наилучшихъ."
             -- "Я никогда ихъ не ѣмъ", отвѣтилъ котъ ему съ сердцемъ:
             "Если въ домѣ у васъ ужь нѣтъ ничего повкуснѣе,
             Мышь мнѣ подайте: до ней я страстный охотникъ, а соты
             Вы про другихъ сберегите." -- "Какъ? до мышей вы охотникъ?"
             Лисъ съ удивленьемъ спросилъ: "только скажите -- мышами
             Я угостить васъ готовъ. Тамъ у попа по сосѣдству
             Есть амбаръ на дворѣ, и столько мышей развелось въ нёмъ,
             Что не свезёшь и возами. Самъ я, могу васъ увѣрить,
             Слышалъ, какъ плакался попъ, что нѣтъ отъ мышей тамъ отбою."
             Котъ, подумавши, молвилъ: "Сдѣлайте милость, племянникъ,
             Мѣсто мнѣ укажите! Всякой дичины вкуснѣе
             Мышь, повѣрьте: я страстный охотникъ до ней." -- "Ну племянникъ",
             Лисъ отвѣчалъ, "когда такъ, вамъ ужинъ поставлю прекрасный.
             Нечего медлить, пойдёмте: знаю, чѣмъ угостить васъ."
  
             Котъ и повѣрилъ, пошолъ. Пришли къ попову амбару,
             Стали у глиняной стѣнки. Рейнеке только вчера лишь
             Въ ней лазейку продѣлалъ и ночью, когда всѣ уснули,
             Лучшую курицу снялъ съ нашести. Мартынка-поповичь
             Вздумалъ за-то отомстить: къ лазейкѣ хитро прикрѣпилъ онъ
             Петлю живую съ шнуркомъ, въ надеждѣ, что если въ другой разъ
             Прійдутъ къ нему воровать, отмститъ онъ за курицу вору.
             Рейнеке всё это зналъ и, слово къ коту обращая,
             "Милый племянникъ", сказалъ, "вотъ полѣзайте въ лазейку;
             Я жь караулить здѣсь буду, пока вы охотитесь; пропасть
             Тамъ вы найдёте мышей. Чу! какой свистъ поднимаютъ!
             Кушайте вволю, а послѣ назадъ приходите -- я буду
             Васъ дожидаться. Мы съ вами вмѣстѣ всю ночь проведёмъ ужь,
             Такъ-какъ завтра съ зарёю въ путь отправляемся долгій,
             Хоть сокращать его станемъ другъ другу весёлой бесѣдой."
             -- "Да безопасно ли лѣзть въ эту лазейку?" спросилъ котъ:
             "Эти попы иногда себѣ-на-умѣ вѣдь бываютъ."
             Хитрый Лисъ отвѣчалъ: "Ну, кто жь это можетъ представить!
             Если вы трусите, мы возвратимся; жена моя дома
             Съ честью васъ прійметъ и вамъ предложитъ домашнюю пищу;
             Правда, не будетъ мышей, но всё-таки будемъ мы сыты."
             Но котъ-Гинце въ лазейку ужь прыгнулъ, стыдясь подозрѣнья
             Въ трусости низкой, и въ петлю поповича прямо попался.
             Такъ-то гостей угощалъ Рейяеке-Лисъ въ своёмъ замкѣ.
             Гинце-котъ, ощутивши петлю живую на шеѣ,
             Такъ и обмеръ со страху; прыгнулъ онъ сильно въ лазейку,
             Такъ-что петля какъ-разъ ежу обвилась вокругъ горла.
             Жалобно тутъ онъ воззвалъ къ Рейнеке-Лису, который,
             Стоя у самой лазейки, съ радости зубы лишь скалилъ
             И, ухмыляясь коту, такъ говоритъ сквозь лазейку:
             "Вкусны ли мыши вамъ, Гинце? Жирны. должно быть, не такъ ли?
             Только бъ Мартынка провѣдалъ, что дичью его вы живитесь,
             Онъ бы горчицы принесъ вамъ: вѣжливый мальчикъ Мартынка!
             Это у васъ при дворѣ, что ль, такъ поютъ за обѣдомъ?
             Что-то не вѣрится, право. Если бы Изегримъ также
             Въ эту ловушку, какъ вы, съ своей головою попался,
             Вдругъ бы за всѣ свои козни онъ мнѣ поплатился, разбойникъ!"
             И, сказавъ рѣчь такую, Рейнеке-Лисъ удалился.
             Но теперь убѣжалъ онъ не на одно воровство лишь.
             Волокитство, убійство, разбой и измѣну считалъ онъ
             Дѣломъ вовсе негрѣшнымъ. Вотъ и теперь онъ задумалъ
             Нѣчто свершить въ такомъ родѣ. Зазнобу свою Гиремунду
             Шолъ навѣстить онъ съ двоякою цѣлью: во первыхъ, въ надеждѣ
             Вызвать отъ ней, въ чёмъ его супругъ ея, волкъ, обвиняетъ;
             А во-вторыхъ -- и хотѣлось старый грѣшокъ ему вспомнить.
             Волкъ же былъ при дворѣ: случай былъ самый удобный.
             Склонность волчицы къ нему, безстыдному Лису, давно ужь
             Сердце ревнивое волка мучила праведнымъ гнѣвомъ.
             Къ женщинамъ въ комнату Лисъ вошолъ и увидѣлъ, что дома
             Не было ихъ. "Богъ на помощь, сводныя дѣтки!" сказалъ онъ,
             Ласково дѣткамъ кивнулъ, а санъ побѣжалъ себѣ дальше.
             Утромъ съ зарёй Гиремунда, домой прибѣжавши, спросила:
             "Не приходилъ ли ко мнѣ кто?" -- "Рейнеке-Лисъ заходилъ къ намъ --
             Съ вами хотѣлъ говорить и всѣхъ насъ, сколько тутъ было,
             Сводными дѣтками назвалъ." Тутъ Гиремунда вспылила:
             "Онъ мнѣ за это заплатитъ!" и тутъ же со всѣхъ ногъ пустилась
             Мстить за обидное слово. Знала она, гдѣ бывалъ онъ
             И, нагнавъ его скоро, съ сердцемъ къ нему обратилась:
             "Это что за названье? и что за поносное слово
             Вы предъ моими дѣтьми, безсовѣстный варваръ, сказали?
             О, вы раскаетесь въ этомъ!" молвила, бѣлые зубы
             Гнѣвно на Лиса оскаливъ и въ бороду Лису вцѣпившись.
             Больно стало ему и бросился-было отъ ней онъ,
             Да нагнала его снова она. Тутъ чего не случилось!
             Былъ по близости замокъ, весь развалившійся. Прямо
             Оба къ нему побѣжали. Была тамъ щель небольшая
             Въ башнѣ одной и сквозь щель эту Лисъ проскользнулъ, хоть и трудно
             Было ему, потому-что щель оказалася узкой.
             Вслѣдъ за нимъ и волчица, грузная, сильная, съ лёту
             Голову въ щель запустила, ёрзала, билась, ломилась,
             Думая тоже пролѣзть, но глубже только входила,
             Глубже всё вязла въ той щели и вылѣзть изъ ней не могла ужь.
             Рейнеке, это замѣтивъ, къ ней забѣжалъ стороною
             И -- блудливый шельмецъ -- премного надѣлалъ хлопотъ ей.
             Ужь и ругалась волчица! "Ты" -- говоритъ -- "поступаешь,
             Словно разбойникъ, какъ воръ!" А Лисъ на то отвѣчалъ сй:
             "Коль никогда не бывало, такъ пусть же теперь это будетъ!"
             Непохвально нисколько, когда мужъ женѣ измѣняетъ,
             Какъ теперь Рейнеке. Хитрый, не зналъ ничего онъ святого.
             Кой-какъ волчица, однако, изъ трещины вылѣзла; Лисъ же,
             Злой и увёртливый плутъ, былъ отъ нея ужь далёко.
             Такъ-то хотѣла волчица сердце сорвать на злодѣѣ,
             Женскую честь сохранить -- и честь вдвойнѣ потеряла.
             Но обратимся къ коту и взглянемъ, что дѣлаетъ бѣдный.
             Видя, что въ петлю попался, сталъ по обычаю кошекъ
             Немилосердно вопить онъ. Услышалъ это Мартынка
             И съ постели вскочилъ. "Слава Богу! не даромъ
             Петлю живую къ лазейкѣ я прикрѣпилъ: воръ попался!
             Я научу его красть!" Такъ разсуждая, Мартынка
             Свѣчку вздулъ впопыхахъ (въ домѣ всѣ спали давно ужь),
             Мать и отца разбудилъ со всею домашней прислугой
             Крикомъ: "лисица попалась! пойдёмте всѣ къ ней и убьёмте!"
             Вотъ и пошли всѣ гурьбою, большіе и малые; даже
             Патеръ, поднявшись съ постели, накинулъ на плечи подрясникъ.
             Всѣ побѣжали съ свѣчами; впередъ всѣхъ летѣла кухарка.
             Палку схвативши, Мартынка напалъ на несчастнаго Гинце
             И давай его дуть по спинѣ, головѣ и по лапамъ.
             Глазъ ему, бѣдному, вышибъ. Тутъ всѣ на него налетѣли;
             Патеръ съ острыми вилами самъ подоспѣлъ, какъ нарочно,
             Словно разбойниковъ шайка въ амбаръ къ нему ночью залѣзла.
             Котъ умирать ужь собрался и, въ бѣшенствѣ страшномъ воспрянувъ,
             Въ ляжки поповы впился, кусалъ и царапалъ ихъ больно,
             Страшно его опозорилъ и тѣмъ за глазъ отомстилъ свой.
             Вскрикнулъ патеръ отъ боли -- и обморокъ съ нимъ приключился.
             Съ-дуру кухарка завыла, что дьяволъ тутъ, видно, вмѣшался
             На зло ей женщинѣ бѣдной; клялась она и божилась,
             Что готова отдать всё нажитое имѣнье,
             Только бъ такого несчастья не было съ бариномъ; даже
             Если бъ кладъ ей достался, она и кладъ отдала бы,
             Только бы баринъ ея здоровымъ остался, какъ прежде.
             Такъ горевала она о барскомъ несчастьѣ и срамѣ
             И объ увѣчьи его, столь для нея непріятномъ.
             Тутъ его въ домъ понесли, напутствуя воемъ и плачемъ,
             Бросивъ всё второпяхъ и въ петлѣ Гинце оставивъ.
             Гинце-котъ злополучный, оставшись одинъ, весь избитый,
             Еле-живой и готовый духъ испустить въ ту жь минуту,
             Тотчасъ взялся за шнуръ и сталъ его грызть что есть мочи.
             "Ужь не спастись мнѣ отъ этой бѣды!" онъ, бѣдный, подумалъ.
             Но удалося ему шнурокъ перегрызть. О, какъ счастливъ
             Былъ онъ, когда убѣгалъ отъ мѣста, гдѣ выстрадалъ столько!
                                                                                             М. Достоевскій.
  
  
  

ИЗЪ ТРАГЕДІИ "ФАУСТЪ".

  
                                 1.
                       ПОСВЯЩЕНІЕ КЪ "ФАУСТУ".
  
             Вы вновь ко мнѣ, воздушныя видѣнья!
             Давно знакомъ печальный съ вами взоръ!
             Иль сердце къ вамъ полно опять стремленья,
             Иль грудь хранитъ безуміе съ-тѣхъ-поръ?
             Вы принеслись! Я, полонъ умиленья,
             Въ туманной мглѣ привѣтствую вашъ хоръ.
             Трепещетъ грудь младенческими снами
             Отъ волшебства, навѣяннаго вами.
             Вы обновили свѣтлыхъ лѣтъ картину --
             И много милыхъ ожило тѣней.
             Подобно сагѣ, смолкшей въ половину,
             Звучатъ любовь и дружба прежнихъ дней.
             И больно мнѣ: давнишнюю кручину
             Несётъ мнѣ жизнь со всѣхъ своихъ путей,
             И кличетъ тѣхъ, которыхъ въ мигъ участья
             И унесло, и обмануло счастье.
             Имъ не слыхать послѣдующихъ пѣсенъ --
             Всѣмъ тѣмъ кому я первыя пѣвалъ.
             Кружокъ привѣтный избранныхъ сталъ тѣсенъ
             И отголосокъ первый отзвучалъ.
             Кому пою, тотъ кругъ мнѣ неизвѣстенъ:
             Его привѣтъ мнѣ сердце запугалъ;
             А тѣ, чей слухъ мою и любитъ лиру,
             Хотя въ живыхъ, разсѣяны по міру.
             И вновь во мнѣ отвычное стремленье
             Въ тотъ кроткій міръ къ задумчивымъ духамъ!
             Неясное подъемлю пѣснопѣнье,
             Подобное эоловымъ струнамъ:
             Проснулось въ строгомъ сердцѣ умиленье;
             Невольно слёзы слѣдуютъ слезамъ.
             Все, чѣмъ владѣю, кажется мнѣ лживо,
             А что прошло -- передо мною живо.
                                                                                   А. Фетъ.
  
                                 2.
                       ПРОЛОГЪ ВЪ НЕБѢ.
             Духъ Свѣта, Архангелы и потомъ --Мефистофель.
  
                       РАФАИЛЪ.
  
             Звуча, какъ встарь, и въ поднебесной
             Ликуя и гремя хвалой,
             Свершаетъ солнце кругъ чудесный,
             Творцомъ указанной стезей.
             И вѣковѣченъ хоръ согласный
             Ему, Зиждителю всего,
             И днесь, какъ въ первый день, прекрасны
             Творенья дивныя его!
  
                       ГАВРІИЛЪ.
  
             И вотъ земля въ своёмъ убранствѣ!
             Тму свѣтомъ, свѣтъ смѣняя мглой,
             Она вращается въ пространствѣ
             Съ непостижимой быстротой.
             Моря шумятъ и съ ихъ скалами,
             Незримо движима вперёдъ,
             Въ связи съ небесными тѣлами,
             Она свершаетъ свой полётъ.
  
                       МИХАИЛЪ.
  
             Здѣсь огнь земли подъемлетъ море,
             Тамъ сушь волной поглощена:
             То споръ стихій; но въ этомъ спорѣ
             Нетлѣнной жизни сѣмена.
             Всё та же твердь, природа та же,
             И день, Владыка, тотъ же онъ;
             Твои стратиги, мы на стражѣ
             И святъ и вѣченъ твой законъ.
  
                       ВСЕ ТРОЕ.
  
             Любовь и сила, хоръ согласный,
             Греми хвалой Творцу всего!
             Хвала! Какъ въ первый день, прекрасны
             Творенья дивныя Его!
  
                                 Является Мефистофель.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Я здѣсь довольно пошатался
             И про людей могу сказать,
             Что, не отвыкни хохотать,
             Надъ ними бъ ты расхохотался.
             Въ наукѣ сферъ я не смышленъ
             И звуковъ сферъ не понимаю;
             Но родъ людской я лучше знаю --
             Божокъ земли, какъ въ первый день, смѣшонъ.
             Чудакъ, бѣду бѣдой онъ накликаетъ,
             Высокое въ себѣ подозрѣваетъ --
             И дважды въ дуракахъ. Но если бъ на него
             Порой та блажь не находила,
             Ему бы здѣсь гораздо лучше было.
             И странно: то, что онъ зовётъ умомъ
             И что разумника отъ твари отличаетъ,
             Частенько онъ на то употребляетъ,
             Чтобъ со скотами быть скотомъ.
             Онъ, съ позволенія, походитъ
             На длинноногаго сверчка,
             Который вѣкъ -- не то что ходитъ,
             Не то летаетъ; далъ стречка --
             Ну и пускай: не тутъ-то было!
             Ко всякой дряни суетъ рыло.
  
                       ДУХЪ СВѢТА.
  
             Думъ-отрицатель, на землѣ
             Всегда и всё не по тебѣ.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Да не съ чѣмъ и тебя поздравить.
             А люди... чортъ рѣшился ихъ оставить:
             Везъ жалости ихъ видѣть не могу.
  
                       ДУХЪ СВѢТА.
  
             А Фауста?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
                       Доктора?
  
                       ДУХЪ СВѢТА.
  
                                 Достойнаго слугу!
  
                       ИЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             По чести, онъ на прочихъ не походитъ --
             И ѣстъ, и пьётъ не по плечу другимъ;
             Но снѣдь его не изъ земли исходитъ
             И аппетитъ его неутолимъ:
             То полнъ земныхъ и страстныхъ вожделѣній,
             То алчетъ звѣздъ въ безуміи хотѣній;
             Но широко волнуемая грудь
             Нигдѣ и ни на чёмъ не можетъ отдохнуть.
  
                       ДУХЪ СВѢТА.
  
             Добра ещё въ его служеньи нѣтъ;
             Но скоро озаритъ его небесный свѣтъ.
             Весной лишь узнаётъ хозяинъ вертограда,
             Что осенью пожнётъ отъ гроздій винограда.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
             Такъ, значитъ, стоитъ согласиться --
             Изъ рукъ звѣрёкъ не ускользнётъ?
  
                       ДУХЪ СВѢТА.
  
             Блуждаетъ онъ, пока стремится.
             Пытай его, покуда онъ живётъ,
             Пока въ нёмъ кровь играетъ и струится
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             По мнѣ, чтобъ кровь играла съ молокомъ!
             Благодарю -- я не терплю тщедушныхъ;
             А съ мёртвыми я вовсе не знакомъ
             И въ этомъ сходствую съ котомъ;
             Особенно люблю великодушныхъ:
             Будь краснощёкъ, рѣзовъ -- и чѣмъ живѣй,
             Тотъ и согласнѣе съ политикой моей.
  
                       ДУХЪ СБѢТА.
  
             Сперва рѣши, потомъ хвались задачей!
             Источникъ чистъ и бьётъ живымъ ключёмъ!
             Съумѣй его испортить зломъ;
             Но знай, стыдяся неудачи,
             Правдивый и среди невзгодъ
             На путь прямой, на прежній слѣдъ придётъ.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             О, если такъ, я не заставлю ждать!
             Съ богоподобіемъ, ручаюсь, онъ простится.
             Его горстями я заставлю пыль глотать,
             Причемъ онъ будетъ ею же хвалиться,
             Какъ это дѣлаетъ почтенная моя
             Прабабушка, проклятая змѣя.
  
                       ДУХЪ CBѢTA.
  
             Твой путь открытъ; тебя не отвергаетъ
             Святая власть. И изо лжей,
             Что нынѣ Бога отрицаютъ,
             Прямая ложь сноснѣе для людей:
             За зломъ добро, за тьмою свѣтъ виднѣй,
             И въ мудрости своей судилъ Создатель,
             Чтобъ тёмный демонъ-отрицатель
             Противникомъ ихъ доброй воли сталъ
             И зломъ добро всечасно искушалъ,
             Зане въ борьбѣ со злымъ началомъ,
             Того бъ добра побѣда означала
             Его грядущее, святое торжество.
             А вы, поборники прямые Провидѣнья,
             Мужайтесь: вамъ готовитъ божество
             Залогъ любви и чудо воскресенья.
             (Небо открывается, Чистый Духъ и три архангела исчезаютъ.)
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Повременамъ люблю со старикомъ
             Потолковать: онъ дѣло разумѣетъ;
             Да какъ и но любить, когда, притомъ,
             Онъ вѣжливымъ и съ чортомъ быть умѣетъ?
                                                                         А. Струговщиковъ.
  
                                 3.
                       КАБИНЕТЪ ФАУСТА.
                       Фаустъ, потомъ Мефистофель.
  
                       ФАУСТЪ
  
             Кто тамъ стучится? кто?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
                                           Да я!
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                                     Что за досада!
             Войди!
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ (входя).
  
             Три раза твой отвѣтъ мнѣ слышать надо.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Войди, войди!
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ
  
                                 Ну, вотъ-такъ удружилъ!
             Поладимъ мы съ тобой. Чтобъ остудить твой пылъ
             И разогнать туманъ мечтаній,
             Къ тебѣ дворянчикомъ явиться вздумалъ я.
             Смотри: въ пунцовомъ я кафтанѣ;
             Онъ какъ въ огнѣ горитъ. отъ золота блестя,
             Плащъ бархатный и сдѣланный отлично,
             Обшитъ широкимъ галуномъ
             И остальное всё, какъ видишь ты, прилично:
             Поретъ съ перомъ и шпага подъ плащомъ.
             Я и тебѣ принарядиться
             Даю мой искренній совѣтъ,
             Чтобы вступить развязнѣй въ свѣтъ
             И свѣтской жизни научиться.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Какое платье я ни вздумалъ бы надѣть,
             Подъ нимъ тоскѣ моей съ страданьемъ не уняться:
             Я слишкомъ старъ, чтобъ вздоромъ забавляться,
             И слишкомъ молодъ, чтобъ желаній не имѣть.
             Что можетъ дать мнѣ свѣтъ? какое утѣшенье?
             Отвѣка въ нёмъ звучитъ печальная для насъ
             Одна и та же пѣснь: лишенья и лишень
             Вотъ что дерётъ намъ уши каждый часъ,
             О чёмъ всю жизнь намъ до могилы,
             Среди заботъ, досуговъ и трудовъ,
             Однообразно и уныло
             Напоминаетъ бой часовъ.
             День наступающій я съ ужасомъ встрѣчаю
             И слёзы лить готовъ ужь наперёдъ:
             Ни одному желанію, я знаю,
             Онъ исполненія съ собой не принесётъ.
             Я знаю наперёдъ, что онъ, въ своёмъ теченьи
             Иль неудачей, иль сомнѣньемъ
             Готовъ и сладость мнѣ надежды отравить
             И всѣ души моей высокія стремленья
             Своею пустотой въ зародышѣ сгубить.
             Когда жь настанетъ ночь и всё покроетъ тьмой
             И тутъ, на ложѣ сна, средь мёртвой тишины
             И тутъ напрасно я душой стремлюсь къ покою:
             Меня томятъ мучительные сны.
             И Богъ, всесильный Богъ, который обитаетъ
             Въ моей груди и жизнію моей
             И всѣми силами незримо управляетъ,
             Который душу мнѣ въ стремленьяхъ возвышаетъ
             Онъ не пошлётъ извнѣ отрады ей.
             И вотъ, вотъ почему мнѣ жизнь ужь cтала въ тягость,
             И я кляну её, и смерть была бы въ радость.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Ни для кого, однако, не была
             Она здѣсь гостьею отрадной.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Блаженъ, кому опа въ бою рукою хладной
             Вѣнокъ лавровый принесла,
             Кого, средь тишины и сладостнаго мира,
             На ложѣ нѣги, послѣ пира,
             Въ объятіяхъ любовницы нашла.
             О! для чего, въ тотъ мигъ когда душа тонула
             Въ восторгѣ созерцанья своего --
             О, для чего она сномъ вѣчнымъ не уснула?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             А кто-то все-таки напитка одного
  
             Въ ту ночь хлебнуть не смѣлъ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                           Въ твоёмъ, я вижу.
             Шпіонство.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
                                 Да, кой-что я знаю, признаюся,
             Хоть отъ всевѣдѣнья далёкъ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             О, ежели въ тотъ мигъ знакомый звукъ отвлёкъ
             Меня отъ гибели и, усыпивъ страданья
             Мечтой о прежнихъ дняхъ душѣ моей блеснулъ
             И эхомъ сладкаго для ней воспоминанья
             Остатокъ дѣтскимъ чувствъ жестоко обманулъ.
             За-то кляну я всё теперь, что увлекаетъ,
             Что льститъ душѣ, манитъ её мечтой
             И, ослѣпивъ её, томимую тоской,
             Въ живомъ вертепѣ заключаетъ.
             Но прежде я всего тебя кляну -- тебя,
             Увѣренность въ высокомъ назначеньи,
             Которой вѣчно въ ослѣпленьи
             Нашъ умъ ласкаетъ самъ себя!
             Кляну наружность я и блескъ ея ничтожный,
             Всё затьмѣвающій -- и всё, что намъ даритъ
             И сны отрадные, и въ грёзахъ насъ тревожно
             И къ славѣ и къ безсмертію манитъ!
             Кляну я всё, что мило въ обладаньи:
             Ребёнка, женщину, нашъ плугъ, нашъ кровъ родной,
             Кляну земныя всѣ стяжанья,
             Когда лишь буйныя дѣянья
             Они внушаютъ намъ, иль сладостный покой
             На ложе мягкое шлютъ лѣности! Проклятье
             Шлю и тебѣ, душистый гроздій сокъ,
             И вамъ, горячія объятья,
             Послѣдняя любви отрада и вѣнокъ!
             Кляну надежды обольщенье,
             Кляну судьбу и жизнь мою!
             Тебя же, глупое терпѣнье,
             Сто тысячъ разъ проклятью предаю!
  
             ХОРЪ НЕВИДИМЫХЪ ДУХОВЪ.
  
                       Увы! увы!
                       Разрушилъ ты
                       Рукою мощной
                       Міръ красоты.
                       Онъ полубогомъ
                       Разбитъ весь въ прахъ,
                       И мы обломки
                       Несёмъ въ слезахъ
                       Изъ всѣхъ могучихъ
                       Земли сыновъ.
                       Другой здѣсь, лучшій,
                       Создай ты вновь!
                       Пускай вмѣстится
                       Въ твою онъ грудь
                       И снова жизни
                       Начни ты путь --
                       И обновлённой
                       Душѣ, въ привѣтъ,
                       Восторгъ и пѣсни
                       Польются вслѣдъ.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
                       Вѣдь эти крошки
                       Всѣ изъ моихъ --
                       Какъ умны! Слушай
                       Совѣты ихъ:
                       Изъ заточенья,
                       Гдѣ мысль и кровь
                       Въ оцѣпенѣньи,
                       На волю вновь,
                       На пиръ веселья
                       И новый трудъ
                       Въ міръ наслажденья
                       Они зовутъ.
             Тоскою не шути, или она убьётъ,
             Какъ коршунъ, жизнь въ изнывшей груди.
             Какой бы вкругъ тебя ни находился сбродъ,
             Всё человѣкомъ быть тебя научатъ люди.
             Однако, не подумай ты, чтобъ я
             Хотѣлъ съ толпой смѣшать тебя;
             Хоть самъ я невеликій баринъ,
             Но если жизнь ты хочешь разузнать,
             Такъ отнесись ко мнѣ и будешь благодаренъ;
             А я готовъ услугу оказать.
             Пожалуй, хоть сейчасъ условимся съ тобою,
             И буду я товарищемъ твоихъ;
             А если угожу усердіемъ моимъ,
             То навсегда твоимъ остануся слугою.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             А за услугу что наоборотъ?
  
                       МЕФИСТОФКЛЬ.
  
             Э, полно: мы свести успѣемъ счотъ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Нѣтъ, нѣтъ, любезнѣйшій, ты не такого сорта:
             Вѣдь ради-Бога ничего
             Для ближняго не выпросишь у чорта.
             Ты эгоистъ: я жду условья твоего.
             Съ такимъ слугой въ дону опасно...
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Съ твоимъ желаніемъ согласно,
             Я обязательство даю тебѣ служить,
             Коль-хочешь, на посылкахъ быть
             И дѣлать всё. Когда же "тамъ" сойдёмся,
             То мы съ тобою разочтёмся.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Объ этомъ "тамъ" забочусь мало я!
             Разрушь ты этотъ міръ, создай на мѣстѣ этомъ
             Другой -- мнѣ всё-равно: вся радость бытія
             Мнѣ льётся изъ земли, и этимъ солнца свѣтомъ
             Печальный путь мой озарёнъ.
             Сомкни глаза мнѣ смерти сонъ --
             Тогда мнѣ дѣла нѣтъ, что "тамъ" насъ ожидаетъ --
             Любовь ли въ мірѣ томъ, иль ненависть пылаетъ,
             И естьли въ нёмъ, какъ въ этомъ, верхъ и низъ.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Такъ въ этомъ случаѣ во мнѣньяхъ мы сошлись.
             Ну, заключимъ союзъ -- и ты увидишь вскорѣ,
             Что цѣлое тебѣ я дамъ блаженства море,
             Дамъ то, что никому не снилось и во снѣ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Что можешь дать ты, бѣдный дьяволъ, мнѣ?
             Постигнуть ли тебѣ подобное творенье,
             Думъ человѣческихъ высокое стремленье?
             Есть пища у тебя, но ей не будешь сытъ.
             Дашь золота? -- оно, какъ ртуть, изъ рукъ скользитъ,
             Игра, съ которою нѣтъ выигрыша. Что же?
             Ты приведёшь ко мнѣ красавицу на ложе,
             Которая, прильнувъ къ устамъ моимъ,
             Другому взглядами сулитъ любви награду.
             Дашь славу мнѣ -- боговъ любимую отраду?
             Но слава исчезаетъ, вѣдь, какъ дымъ.
             Нѣтъ, дай мнѣ плодъ, который истлѣваетъ
             На деревѣ, межь тѣмъ какъ съ каждымъ днёмъ
             Всё дерово пышнѣе расцвѣтаетъ.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Такія рѣдкости мнѣ просто нипочёмъ!
             Ихъ -- сколько хочешь -- дать могу я.
             Всё дѣло, милый мой, пе въ тонъ:
             Есть нечто лучшее, чѣмъ друга угощу я.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Когда на ложѣ сна усталою душой
             Хотя минуту я вкушу успокоенье,
             Когда хоть разъ скажу: "доволенъ я собой",
             И силой чаръ и обольщенья
             Ты усыпишь меня средь нѣги упоенья --
             Тогда пускай свершится жребій ной!
             Согласенъ?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
                       По рукамъ!
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                 И если въ то мгновенье
             Хоть разъ скажу я: "погоди,
             Мигъ быстролётный наслажденья --
             Ты сладокъ!" пусть въ моей груди
             Тогда угаснетъ жизни сила
             И смерти колоколъ уныло
             Звукъ погребальный разольётъ!
             Пускай сорвётся стрѣлка часовая
             И, отъ услугъ тебя освобождая,
             Послѣдній часъ мой здѣсь пробьётъ?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Смотри, обдумай наперёдъ:
             Вѣдь всё припомню я!
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                           Имѣешь право.
             Ужь всё обдумано давно.
             Жизнь настоящая -- плохая мнѣ забава:
             Вѣдь быть рабомъ и въ ней мнѣ суждено,
             А чьимъ бы мнѣ ни быть -- не всё ль равно?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Такъ ныньче жь начинаю службу
             За докторскимъ столомъ; а ты не откажи
             Въ одномъ, любезнѣйшій, ужь сдѣлай же мнѣ въ дружбу --
             На жизнь и смерть двѣ строчки напиши.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Педантъ -- росписки ты желаешь?
             Иль мужа честнаго ты въ мірѣ не встрѣчалъ?
             Иль слову моему не довѣряешь,
             Которымъ душу я сковалъ?
             Когда стремится всё и всё дорогой склизкой
             Идётъ между соблазновъ и страстей --
             Что значитъ глупая росписка?
             Нѣтъ, слово честное вѣрнѣй!
             Хоть звукъ оно и кажется химерой,
             Но съ дѣтства въ насъ заключена
             Къ нему таинственная вѣра
             И честная душа всегда ему вѣрна.
             Блаженъ, кто слово сохраняетъ!
             Онъ въ жертву всё готовъ ему отдать;
             Но подпись, но пергаментъ и печать --
             Всё это насъ, какъ призракъ, устрашаетъ:
             Вся сила слова подъ перомъ
             Въ одно мгновенье исчезаетъ.
             Ну, дьяволъ, выбирай же чѣмъ писать: рѣзцомъ,
             Кинжаломъ, грифелемъ, на мраморѣ, на стали
             Иль на бумагѣ?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
                                 Да нельзя ли
             Безъ этихъ громкозвучныхъ словъ?
             Къ-чему такія всё натяжки,
             Когда тутъ надобенъ одинъ клочокъ бумажки
             Да капля крови?
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                 Ну, коль хочешь, я готовъ,
             И руку приложу къ нелѣпому условью.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Необъяснимое вѣдь слито что-то съ кровью.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Тебя страшитъ, что я нарушу договоръ?
             Повѣрь, въ чёмъ клятву далъ, къ тому ужь съ давнихъ-поръ
             Съ несудержимой силой я стремился.
             Я слишкомъ высоко когда-то заносился,
             Былъ слишкомъ гордъ -- и потому
             Принадлежу теперь къ разряду твоему.
             Меня отвергнулъ Всемогущій;
             Природѣ тайнъ своихъ мнѣ не открыть;
             И прервалась мышленья нить,
             И стало знанье мнѣ давно тоской гнетущей.
             Теперь кипучихъ пылъ страстей
             Пусть утолятъ плотскія наслажденья!
             Пусть чары силою своей
             Мнѣ приготовятъ чашу упоеній!
             Веди меня въ шумящій вихрь суетъ,
             Въ коловоротъ вседневныхъ приключеній.
             И дай мнѣ всё, что жизнь даетъ и свѣтъ!
             Пускай смѣняются обычной чередою
             И для меня, какъ и для всѣхъ,
             Страданья, радости, заботы съ ихъ тоскою,
             И неудачи, и успѣхъ!
             Лишь въ треволненіяхъ мужаемъ мы душою.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Ни цѣль вамъ, ни границы не даны ---
             И потому вы всё попробовать вольны,
             Что вамъ придётся лишь по вкусу,
             Смотри -- не праздновать лишь трусу!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Пойми, что я ищу не радости одной!
             Нѣтъ, жажду жизни я, хочу страстей угара,
             Мукъ ревности, любви безумной жара;
             Хочу упиться я слезами и тоской,
             Чтобъ, исцѣлённая теперь отъ жажды знанья,
             Была открыта грудь моя
             Для каждой радости, для каждаго страданья;
             Чтобъ всё, что послано на долю бытія,
             Въ даръ человѣчеству, прочувствовать глубоко,
             Постигнуть всё, что въ нёмъ прекрасно и высоко,
             Всѣ наслажденія его, весь грузъ скорбей
             Вмѣстить въ душѣ, носить въ груди моей
             И, слившись духомъ съ нимъ и личностью моею,
             Жить жизнію его и истребиться съ нею.
  
                       МЕФИСТОФИЛЬ.
  
             Повѣрь тому, кто милліоны лѣтъ
             Надъ этой пищею трудится,
             Что разжевать её вамъ вовсе средства нѣтъ
             И что ни въ чьёмъ она желудкѣ не сварится.
             Все существуетъ лишь для Бога одного,
             Одинъ Онъ окружонъ лучами
             И свѣта, и величья своего;
             Но ты -- другое дѣло съ вами:
             Имъ созданы для мрака мы,
             А вы -- для свѣта и для тьмы.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Но я хочу.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ
  
                       Да дай же объясниться!
             Есть, видишь ля, одно тутъ сладить не легко:
             Наукѣ нѣтъ конца -- всё надобно учиться,
             А время жизни коротко.
             Но помогу и здѣсь тебѣ совѣтомъ:
             Войди въ сообщество съ какимъ-нибудь поэтомъ --
             И пусть сей велій мужъ свой умъ понапряжётъ
             И въ пылкій мозгъ твой соберётъ
             Всѣ качества въ порывѣ вдохновенья:
             Льва силу съединитъ съ оленьей быстротой,
             Кровь итальянца жгучую съ терпѣньемъ
             Народовъ сѣверныхъ, да тайною одной
             Снабдитъ тебя, какъ пріобрѣсть умѣнье
             Съ великодушіемъ коварство сочетать
             И бурный пылъ страстей разсудкомъ охлаждать.
             Увидя чудака такого,
             Я микрокосмомъ бы назвалъ его.
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                                     Что жь я,
             Коль нѣтъ мнѣ средства никакого
             Достигнуть до конца земного бытія,
             Къ которому душа моя стремится?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Ни болѣе, ни менѣе, какъ ты.
             Изволь въ парикъ огрожный нарядиться,
             Иль на ходули взгромоздиться --
             Всё будешь ты, чѣмъ есть: всё будешь -- ты.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Напрасно васъ душа сбирала и хранила,
             Сокровища познаній и ума!
             Въ ней та же всё невѣдѣнія тьма,
             И ни одна живительная сила
             Не отзывается въ груди моей больной
             И такъ же я далёкъ отъ истины святой!
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Достопочтеннѣйшій, ты смотришь очень-вѣрно
             На всё, какъ смотрятъ всѣ; да вотъ что скверно,
             Что жизнь-то улетаетъ съ каждымъ днёмъ
             И ваши радости уноситъ:
             Такъ пользуйся же ими ты съ ужомъ,
             Пока ихъ время не подкоситъ.
             Конечно, чортъ возьми, что руки здѣсь твои
             И ноги съ головой останутся твоими;
             Но развѣ наслажденья не мои,
             Коль завладѣть умѣю ловко ими?
             Когда бы жеребцовъ четвёрку я запрёгъ
             И вскачь бы ихъ рука моя пустила,
             Вѣдь словно бъ у меня шестнадцать было ногъ
             И сила ихъ моей была бы силой.
             Да, ноги ихъ -- моя: скачу -- и горя нѣтъ.
             Но думы прочь теперь, и пустимся мы въ свѣтъ.
             Повѣрь мнѣ: тотъ, кто размѣряетъ
             Всю жизнь свою, сродни скотинѣ той,
             Которую кружитъ на мѣстѣ лѣшій злой,
             Межъ-тѣмъ какъ кормъ у ней подъ носомъ выростаетъ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Съ чего жь, однако, мы начнёмъ?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Вопервыхъ, мы съ тобой уйдёмъ
             Ивъ этихъ стѣнъ, гдѣ жизнь -- такая скука.
             Ты школьниковъ отдай сосѣду своему:
             Вѣдь это истинная мука
             Учиться и учить, не зная самъ чему!
             Такую выносить истому
             Не всё ль равно, что молотить солому?
             А то, чему бы нужно было ихъ учить,
             Того ученикамъ тебѣ не объяснить.
                                                                         Н. Грековъ.
  
                                 4.
                       КОМНАТА МАРГАРИТЫ.
  
             МAРГAРИТA (раздѣвается и поётъ).
  
             Былъ въ Ѳулѣ царь. Ему другъ милый
             Дала предъ смертію бокалъ --
             И неизмѣнно до могилы
             Онъ даръ завѣтный сохранялъ.
             И всякій разъ, когда краями
             Его къ устамъ онъ подносилъ,
             Глаза туманились слезами
             И тяжкій вздохъ вино мутилъ.
             Предчувствуя свою кончину,
             Всѣ грады царства своего
             Онъ перечёлъ и отдалъ сыну --
             Не отдалъ кубка одного.
             Въ наслѣдномъ замкѣ, что скалами
             Морскія волны отражалъ,
             Онъ, окружонъ богатырями,
             За царскимъ пиромъ возсѣдалъ.
             Съ послѣдней каплей, неизмѣнный,
             Смѣшавъ послѣднюю слезу,
             Онъ бросилъ кубокъ драгоцѣнный
             Въ валы, кипѣвшіе внизу.
             Опъ видѣлъ, какъ, сверкнувъ краями,
             Онъ внизъ волной былъ увлечёнъ --
             И, проводивъ его глазами,
             Уже ни капли не пилъ онъ.
                                                                                   М. Загорскій.
  
                                 5.
                       САДЪ СОСѢДКИ МАРТЫ.
                            Маргарита и Фаустъ.
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Такъ обѣщай же!
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                 Всё, чего желаешь.
  
                       МАРГАРІТА.
  
             Скажи, религію ты точно уважаешь?
             Ты, Генрихъ, добръ: но въ этомъ какъ-то мнѣ
             Сомнительно -- не вѣрится тебѣ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                           Дитя моё, оставимъ это.
             Я ближняго люблю -- и ту любовь
             Я кровью искупить готовъ.
             Священны мнѣ священные предметы,
             И никогда, и ни за что на свѣтѣ
             У ближняго любви не отыму.
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Но надо также вѣрить самому!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Что надо?
  
                       МАРГАРИТА.
  
                       Власть имѣть бы надъ тобою...
             Тогда бы ты Святыя Тайны чтилъ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Я уважаю ихъ.
  
                       МАРГАРИТА.
  
                                 Не возносясь душою
             Къ Всевышнему, ты церковь позабылъ.
             Ты въ Бога вѣруешь?
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                 Кто знаетъ,
             Кто можетъ -- "вѣрую" сказать?
             Духовный и мудрецъ не хочетъ понимать
             И на вопросъ двулично отвѣчаетъ.
             Что нужды, если я съ тобой?
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Такъ стало-быть ты вотъ какой!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Не осуждай меня, прекрасное созданье!
  
                       Кто можетъ великое имя назвать,
                       Кто можетъ, спросясь у разсудка, сказать:
                            Воистину вѣрю въ него?
  
             Кто можетъ заглушить святое упованье
             И, сердцу отказавъ и голосу призванья,
                            Сказать: я не вѣрю въ Него?
  
                            Единый, Предвѣчный,
                            Въ вѣкахъ безконечный,
                            Хранитель тебя и меня,
             Не Онъ ли, въ созданьи, хранитъ и Себя?
  
                       Кто сводъ сей воздвигнулъ небесный
                       На комъ оперлася земля,
                       Откуда свѣтъ солнца чудесный,
                       Кѣмъ блещетъ ночная звѣзда?
                       Когда, подъ огнёмъ вожделѣнья,
                       Я въ очи твои погружонъ,
                       Въ нихъ блещетъ заря наслажденья,
                       Блаженный мнѣ видится сонъ.
                       Невидно сила святая
                       Прольётся и, въ ней утопая,
                       Твоя переполнится грудь:
                       Въ величіи всё позабудь!
  
                       Тогда, блаженная сознаньемъ,
                       Его какъ хочешь назови --
                       Творцомъ, источникомъ любви:
                       Ему не вѣдаю названья!
                       Всё въ ощущеньи, милый другъ.
                       Природа жь вся лишь дымъ и звукъ!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             И это хорошо и съ поученьемъ схоже.
             Нашъ духовникъ хотя почти и тоже,
             Да какъ-то иначе объ этомъ говоритъ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             И нынѣ, какъ вчера -- и всякъ и всюду
             Святую истину по-своему твердитъ.
             Зачѣмъ же исключеньемъ буду?
  
                       МАРГАРИТА
  
             Покуда слушаешь -- куда ещё не шло;
             А какъ подумаешь -- выходитъ, что не то.
             А знаешь ли, что этому причина?
             Ты позабылъ про долгъ христіаннна.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Наставница моя!
  
                       МАРГАРИТА.
  
                                 И тѣмъ ужь потерялъ,
             Что ты въ недобрую компанію попалъ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Какъ такъ?
  
                       МАРГАРИТА.
  
                       Да тотъ, что всё съ тобою,
             Ужь вовсе мнѣ не по нутру.
             Лицо его -- какъ посмотрю --
             Такъ я не знаю, что со мною!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Не бойся, ангелъ мой!
  
                       МАРГАРИТА.
  
                                 Я, право, всѣхъ люблю,
             Лишь одного его за плута почитаю;
             Къ тому жь и видъ имѣетъ онъ такой,
             Что я невольный трепетъ ощущаю
             При мысли видѣться съ тобой.
             Но -- да простить мнѣ Богъ, коль согрѣшила
             И я невиннаго невольно оскорбила!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Дружочекъ мой, да какже быть:
             Нельзя и безъ такихъ.
  
                       МАРГАРИТА.
  
                                 Но только съ ними жить
             Избави Богъ: врагу не пожелаю!
             Войдётъ онъ въ двери -- я не знаю --
             На всѣхъ насмѣшливо глядитъ
             И будто сердится, когда заговоритъ;
             Ни въ комъ не приметъ онъ участья,
             Такъ равнодушенъ ко всему
             И, кажется, какъ-будто счастья
             Онъ не желаетъ никому.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Да ты въ сердцахъ людей читаешь?
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Какъ-будто самъ его не знаешь?
             А подойдётъ -- себя не узнаю.
             Я и тебя тогда, сдаётся, не люблю,
             И -- что мнѣ сердце раздираетъ --
             При нёмъ молиться не ногу.
             Вотъ что меня такъ сильно огорчаетъ!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Ну, антипатію имѣешь ты къ нему.
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Пора домой.
  
                       ФАУСТЪ.
  
                       Намъ ночь не улыбнётся?
             Знать, никогда ужь не придётся
             Мнѣ провести часокъ съ тобой
             Грудь съ грудью и душа съ душой?
             Хотя бы разъ вздохнуть свободно!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Ахъ, если бъ я одна спала,
             Тебѣ охотно бы сегодня
             Я двери въ спальню отперла;
             Но маменька не крѣпко почиваетъ --
             И... тутъ бы я со страху умерла!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Тебя напрасный страхъ смущаетъ.
             Вотъ сткляночка: три капли ей въ питьё --
             И крѣпкій сонъ возьмётъ своё:
             Ему натура помогаетъ.
  
                       МАРГАРИТА.
  
             И это ей не сдѣлаетъ вреда?
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Не сталъ бы я совѣтовать тогда.
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Ахъ, милый другъ! ты такъ плѣнилъ женя,
             Я такъ твоей покорна стала волѣ
             И сдѣлала ужь столько для тебя,
             Что ничего почти не остаётся болѣ!
                       (Уходитъ.)
  
             Къ Фаусту подходитъ Мефистофель.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Котёнокъ улизнулъ?
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                 Подслушивалъ опять?
  
                       МЕФИСТОФЕДЬ.
  
             Мнѣ только удалось узнать,
             Что господинъ профессоръ -- катихизисъ
             Изволилъ съ кѣмъ-то повторять.
             Дѣвчонки нынче навострились,
             Мораль читаютъ намъ, смекая про-себя:
             Вѣрнѣе тотъ, кто вѣруетъ любя.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Чудовище! Того не понимаетъ,
             Что вѣра тёплая одна,
             Какъ мать любимое дитя,
             Её собою согрѣваетъ,
             Что, ею счастлива, она
             За гибель ближняго страшится...
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Какъ это въ сказкахъ говорится.
             И кто жь морочитъ насъ? -- дитя!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Исчадье грязи и огня!
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             И это потому, что ей при мнѣ неловко?
             Въ физіогномикѣ плутовка
             Понавострилась до того,
             Что генія во мнѣ подозрѣваетъ,
             А можетъ-быть и чорта самого.
             Моя фигура ей на что-то намекаетъ!
             Такъ, въ эту ночь?
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                 Что въ томъ тебѣ?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Здѣсь не безъ радостей и мнѣ.
                                                               А. Струговщиковъ.
  
                                 6.
                       КОМНАТА МАРГАРИТЫ.
  
             МАРГАРИТА (одна за прялкою).
  
             Улетѣлъ мой покой!
             Сердцу тяжко въ груди:
             Никогда мнѣ его,
             Никогда не найдти!
  
             Тамъ, гдѣ милаго нѣтъ,
             Вѣетъ холодъ могилъ;
             Тамъ всё пусто -- и свѣтъ
             Безъ него мнѣ не милъ.
  
             Голова у меня
             Помѣшалась отъ думъ:
             Отягчёнъ, омрачёнъ
             Въ ней, бѣдняжка, мой умъ.
  
             Улетѣлъ мой покой!
             Сердцу тяжко въ груди:
             Никогда мнѣ его,
             Никогда не найдти.
  
             Я въ окно ли гляжу,
             Я изъ дома ли вонъ --
             Всё его я слѣжу,
             Всё мнѣ видится онъ!
  
             Что за станъ! что за видъ!
             А улыбка въ устахъ!
             А огонь, что горитъ
             Въ этихъ дивныхъ глазахъ!
  
             Рѣчь живая течётъ
             Что журчаніе струй.
             Какъ онъ руку мнѣ жмётъ
             И какой поцалуй!
  
             Улетѣлъ мой покой!
             Сердцу тяжко въ груди:
             Никогда мнѣ его,
             Никогда не найдти!
  
             Такъ и рвётся къ нему
             Грудь, тоскою кипя.
             О, зачѣмъ же его
             Удержать мнѣ нельзя,
  
             И устами къ устамъ
             Поцалуями льнуть,
             И, цалуя его,
             Сномъ могильнымъ заснуть.
                                                               Н. Грековъ.
  
                                 7.
                       ЦЕРКОВНАЯ ОГРАДА.
             Въ углубленіи стѣны икона скорбящей Божіей Матери. Предъ ней сосуды съ цвѣтами.
                       Маргарита ставитъ въ сосуды свѣжіе цвѣты.
  
             МАРГАРИТА.
  
                       О сжалься,
                       Матерь Бога,
             Въ часъ печали надо мной!
  
                       Въ грудь мечъ вонзая,
                       Глядишь, вздыхая,
             На смерть Христа въ тоскѣ нѣмой.
  
                       О нёмъ томилась,
                       О нёмъ молилась
             Ты Богу тёплою мольбой.
  
                       Кто повѣритъ,
                       Кто измѣритъ,
             Чѣмъ душа моя больна?
             То, о чёмъ она томится,
             Что дрожитъ, къ чему стремится,
             Знаешь только ты одна.
  
             Куда бы не пошла я,
             Всё та же грусть нѣмая,
             Всё та же боль души!
             Я только слёзы трачу,
             Я плачу, плачу, плачу
             Одна въ нѣмой тиши.
  
             Я полъ оросила слезами,
             Я чорныхъ думъ не снесла,
             Какъ въ полѣ за цвѣтами
             Я на зарѣ пошла.
  
             Лучи ея горѣли
             На раннихъ небесахъ;
             Я плакала въ постели,
             Кручинилась въ слезахъ.
  
             Ты смерть и срамъ отсторони!
                       Взоръ благодати,
                       Богоматерь,
             Къ дѣвѣ бѣдной преклони!
                                                               Э. Губеръ.
  
                                 8.
                                 НОЧЬ.
             Улица передъ домомъ Маргариты.
  
             ВАЛЕНТИНЪ, солдатъ, братъ Маргариты.
  
             Бывало, сядемъ пировать:
             Начнутъ про дѣвокъ толковать --
             И всякъ выводитъ предо мной
             Своихъ красотокъ длинный строй;
             А я, на столъ облокотясь,
             Иль гордо фертомъ подбочась,
             Спокойно слышу хвастовство --
             И нѣтъ мнѣ дѣла до того.
             Возьму стаканъ, расправлю усъ,
             Скажу: "что голова, то вкусъ;
             По вамъ красотки не назвать,
             Способной рядомъ съ Гретхенъ стать!
             Что ваши дѣвки передъ ней:
             Не стоятъ всѣ сестры моей!"
             И шумъ пойдётъ, и гвалтъ, и стукъ.
             "Онъ правъ!" со всѣхъ сторонъ кричатъ:
             "Нѣтъ краше дѣвушки вокругъ!"
             Ну -- хвастуны и замолчатъ.
             Теперь хоть на стѣну взлѣзай,
             Хоть съ темя клочья вырывай --
             Шушукаютъ, кривятъ носами,
             Задорятъ колкими словами:
             Всякъ на обиды навострился!
             Сижу, какъ-будто провинился;
             При каждой шуточкѣ вспотѣю,
             А отвѣчать имъ не посмѣю.
             Хоть расшибу ихъ кулаками,
             А не рѣшусь назвать лгунами.
             Кто это тамъ тайкомъ ползётъ?
             Никакъ ихъ двое идутъ вмѣстѣ?
             Ужь не его ли чортъ несётъ?
             Я разорву его на мѣстѣ. (Отходитъ.)
  
             Входитъ Фаустъ и Мефистофель.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Взгляни, какъ въ храмѣ подъ окномъ
             Лампада вѣчная дымится,
             Какъ мракъ все ближе къ ней тѣснится,
             Мрачась всё болѣе кругомъ!
             Такой же точно мракъ въ моёмъ
             Разбитомъ сердцѣ шевелится.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             А я, какъ кошка въ тишинѣ,
             Что къ фонарю шажкомъ подходитъ
             И по стѣнамъ тихонько бродитъ.
             Есть что-то доброе на этотъ разъ во мнѣ,
             Немного похоти, немного воровства.
             Знать близко намъ до празднества:
             Душа къ Валпургіи стремится.
             Вотъ праздникъ славный будетъ намъ!
             По-крайней-мѣрѣ знаешь тамъ,
             Зачѣмъ всю ночь гостямъ не спится.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Въ то время ты вотъ этотъ кладъ,
             Быть-можетъ, нѣсколько подвинешь?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Ахъ да, я даже очень радъ:
             Теперь его ты скоро вынешь.
             Я заглянулъ въ него на-дняхъ:
             Въ немъ куча денегъ, такъ что страхъ.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             А пѣтъ ли колецъ, иль убора
             Въ подарокъ дѣвицѣ моей?
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
             Тамъ много дорогихъ вещей:
             Намъ не искать такого вздора.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Мнѣ даже грустно къ ней ходить,
             Когда мнѣ нечего даритъ.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Напрасно, это чувство ложно.
             Тѣмъ лучше, если даромъ можно.
             Но подожди: въ сіяньи звѣздъ
             Увидишь ты моё мскусство.
             Я славной пѣснью съ этихъ мѣстъ
             Какъ разъ ей отуманю чувство.
             (Поётъ и играетъ на гитарѣ.)
  
                       Зачѣмъ ты тамъ,
                       Къ его дверямъ,
                       Катюша, тамъ
             Пришла одна съ денннцей?
                       Дѣвицѣ радъ,
                       Онъ впуститъ кладъ;
                       Но ужь назадъ
             Ты не пойдёшь дѣвицей!
  
                       Бѣги же вонъ,
                       Какъ кончитъ онъ
                       И добрый сонъ
             Бѣдняжкѣ пожелаетъ.
                       Люби того,
                       Кто до всего
                       Тебѣ кольцо
             Предъ алтарёмъ вручаетъ.
  
             ВАЛЕНТИНЪ (приближаясь).
  
             Молчи, проклятый мышоловъ!
             Я самъ довольно пѣсенъ знаю!
             Сперва гудокъ, а тамъ пѣвцовъ
             Я прямо къ чорту отсылаю.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Эге! гитара затрещала!
  
                       ВАЛЕНТИНЪ.
  
             Теперь и голова пропала!
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Ну, докторъ, будьте похрабрѣй!
             Сюда, ко мнѣ! я не сробѣю;
             Мечъ на-голо! валяй живѣй!
             Парировать и я съумѣю.
  
                       ВАЛЕНТИНЪ.
  
             Парируй!
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
                       Отчего же нѣтъ?
  
                       ВАЛЕНТИНЪ.
  
             И этотъ!
  
                       МЕФИСТОФЕДЬ.
  
                       Хоть сейчасъ, мой свѣтъ!
  
                       ВАЛЕНТИНЪ.
  
             Мнѣ кажется, самъ чортъ дерётся?
             Рука въ крови и шпага гнётся.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ (Фаусту).
  
             Ударъ!
  
                       ВАЛЕНТИНЪ (падая).
  
                       Увы!
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
                                 Ну, растянулся!
             Теперь и намъ пора идти.
                                                               Э. Губеръ.
  
                                 9.
                       ТЕМНИЦА.
  
                       ФАУСТЪ (съ фонаремъ передъ дверьми).
  
             Царитъ невольный ужасъ надо мною!
             Я на душѣ несу всѣ бѣдствія людей.
             Вотъ здѣсь она, за хладною стѣною,
             Безгрѣшная, грѣшна любовію своей.
             Мнѣ ль подойти къ одру ея страданья,
             Къ одру нѣмыхъ ея скорбей?
             Мнѣ ль слышать вздохъ предсмертнаго терзанья?
             Вперёдъ! твой страхъ сулитъ погибель ей!
  
                       МАРГАРИТА (внутри темници).
  
                       Какъ негодница-мать
                       Задушила меня;
                       Какъ отецъ, старый плутъ,
                       Съѣлъ родное дитя;
                       Какъ малютка-сестра
                       Кости въ яму снесла;
                       А какъ стала потомъ
                       Лёгкой пташечкой я.
                       Взвѣйся, пташка моя!
  
                       ФАУСТЪ (отпирая).
  
             Увы, въ тюрьмѣ она не знаетъ,
             Кто въ этотъ часъ такъ близокъ къ ней,
             Кто грустной жалобѣ внимаетъ
             И слышитъ звукъ ея цѣпей!
                       (Входитъ въ темницу.)
  
             МАРГАРИТА (прячась на постели).
  
             Они идутъ, мои убійцы!
             Идутъ! О, смерть, какъ ты горька!
  
                       ФАУСТЪ (тихо).
  
             Твой другъ съ тобой: его рука
             Раскроетъ дверь твоей темницы.
  
                       МАРГАРИТА (падая передъ нимъ).
  
             Не мучь меня, кто бъ ни былъ ты!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Молчи! твой крикъ разбудитъ стражу.
                       (Снимаетъ цѣпи.)
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Кто далъ вамъ власть сорвать оковы?
             Кто далъ вамъ право надо мной?
             Сегодня -- жизнь, палачъ суровый,
             А завтра -- смерть, убійца мой!
                       (Встаетъ.)
             Я молода -- щади же младость,
             Я хороша, во цвѣтѣ лѣтъ;
             Но красота мнѣ не на радость:
             Былъ другъ -- его давно ужъ нѣтъ.
             Мои цвѣты грозой побиты,
             Разорванъ пышный мой вѣнокъ:
             Вкругъ головы моей обвитый,
             Онъ на главѣ моей поблёкъ.
             Не тронь холодными руками,
             Оставь меня -- ты мнѣ чужой!
             Смотри, въ пыли передъ тобой
             Лежу я съ робкими мольбами!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Мнѣ этихъ мукъ не пережить!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Палачъ, ты слышишь крикъ дитяти?
             Дай мнѣ малютку накормить:
             Всю ночь изъ пламенныхъ объятій
             Её отнять я не могла,
             Надъ ней всю ночь я не спала,
             Её съ слезами цаловала,
             Надъ ней смѣялась и рыдала.
             Они убить её хотятъ:
             Готова дѣтская могила...
             Малютки нѣтъ, а говорятъ,
             Что я сама её убила.
             На мать грѣшно имъ клеветать:
             Боюсь я пѣсни ихъ лукавой.
             Вольно имъ сказку толковать:
             Мнѣ чуждъ и страшенъ грѣхъ кровавый.
  
                       ФАУСТЪ (на колѣняхъ).
  
             Твой другъ у ногъ твоихъ лежитъ,
             Твой другъ оковы разгромитъ!
  
                       МАРГАРИТА (возлѣ него на колѣняхъ).
  
                       Палачъ, на колѣни!
                       Дрожи и молись!
                       Могильныя тѣни
                       У крайней ступени
                       Клубами свились.
                       Ты слышишь ли хохотъ?
                       Ты чуешь ли смрадъ?
                       Сквозь вопли и грохотъ
                       Бѣснуется адъ.
  
                       ФАУСТЪ (громко).
  
                       Гретхенъ! Гретхенъ!
  
                       МАРГАРИТА (прислушиваясь).
  
                       Голосъ друга? звуки рая!
                       (Вскакиваетъ, цѣпи подаютъ.)
                       Цѣпь упала, я иду --
                       И на грудь его, рыдая,
                       Съ нѣгой страстной упаду!
  
             Онъ звалъ меня: Гретхенъ! сквозь облако смрада,
             Сквозь скрежетъ могильный, по хохоту ада,
             Сквозь смертные стоны и вопли тоски,
             Я слышала нѣжные звуки любви.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Я здѣсь!
  
                       МАРГАРИТА.
  
                       Ты здѣсь? О, повтори
             Слова любви! Въ замѣну муки,
             Ты тихо ихъ проговори!
             Онъ здѣсь -- и гдѣ печаль разлуки,
             Гдѣ страхъ темницы, боль цѣпей?
             Я спасена -- и нѣтъ печали!
             Раскрыта дверь тюрьмы моей
             И цѣпи тяжкія упали.
             Вотъ здѣсь мы встрѣтились съ тобой.
             Ты помнишь? здѣсь, на этомъ мѣстѣ!
             А вотъ и садъ, гдѣ въ часъ ночной
             Мы съ Мартой тихо за стѣной
             Тебя бывало ждали вмѣстѣ.
  
                       ФАУСТЪ (увлекая её).
  
             Уйдёмъ скорѣй!
  
                       МАРГАРИТА.
  
                                 Побудь со мной.
             Ахъ, я такъ рада быть съ тобой!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Молю тебя, уйдёмъ скорѣе!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Цалуй, цалуй меня живѣе!
             Но ты усталъ меня ласкать,
             Ты разучился цаловать;
             Твоя любовь прошла съ разлукой --
             И страшно мнѣ; и съ тяжкой мукой
             Я па груди твоей лежу,
             Хочу обнять -- и не могу.
             Я помню жаркія лобзанья,
             Палящій взоръ, огонь рѣчей:
             Тогда безъ чувства, безъ дыханья
             Я млѣла на груди твоей.
             Цалуй, ласкай меня, какъ я тебя ласкаю!
                       (Обнимаетъ его.)
             По, ахъ! уста твои молчатъ!
             На нихъ лежитъ могильный хладъ,
             Я ужасъ гроба съ нихъ вдыхаю.
                       (Отворачивается.)
             И ты бѣдняжку разлюбилъ!
             И ты, и ты ей измѣнилъ!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Молю тебя, иди за мною!
             О, вѣрь, мой другъ, любви моей!
             Во мнѣ горитъ огонь страстей:
             Я обовью тебя любовію живою!
  
                       МАРГАРИТА (взглянувъ на него).
  
             Но ты ли здѣсь? Да, это ты!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Я здѣсь! я твой! Иди за мною!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Ты цѣпь сорвалъ съ ноги моей,
             Меня къ груди ты прижимаешь...
             Остановись! Нѣтъ, ты не знаешь,
             Кто я?
  
                       ФАУСТЪ.
  
                       Ужь ночь -- бѣги скорѣй!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Родную мать убила я,
             Дитя родное утопила..
             Дитя, малютка, дочь твоя!
             Её намъ небо подарило!
             Ты здѣсь, со мной! Не бредъ любви
             Твой образъ милый -- всё ясеѣе!
             Дай руку мнѣ! Она въ крови!
             О, оботри её скорѣе:
             Родную кровь узнала я!
             Не обнажай кинжала снова!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Молю, не возмущай былого!
             Въ быломъ таится смерть моя
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Нѣтъ, ты живи: ты нуженъ мнѣ!
             Работы много, другъ мой милый:
             На утро, въ грустной тишинѣ,
             Для насъ ты вырой три могилы.
             На первомъ мѣстѣ мать моя,
             За нею -- братъ, а послѣ -- я;
             Сторонкой къ нимъ, но не далеко,
             На грудь дитя моё клади;
             Я буду спать съ нимъ одиноко --
             Не на твоей, мой другъ, груди!
             А прежде часто я, бывало,
             Объ этомъ думала... Но еѣтъ!
             Теперь съ тобой мнѣ страшно стало:
             Поблёкъ любви роскошный цвѣтъ.
             А ты такъ ласковъ, какъ и прежде,
             Съ такой же доброю душой...
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Не измѣни жь моей надеждѣ!
             О, ввѣрься мнѣ! иди за мной!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Куда?
  
                       ФАУСТЪ.
  
                       На волю изъ темницы!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             А гробъ готовъ ли тамъ для насъ?
             А ждётъ ли смерти страшный часъ
             На тихомъ днѣ моей гробницы?
             Я не могу! нѣтъ, Генрихъ, нѣтъ!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Смотри, ты можешь: всё открыто!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Давно завялъ надежды цвѣтъ.
             Я не могу! Чу, тихо, скрыто
             Тамъ ждутъ меня: какъ убѣжать?
             Вѣкъ цѣлый по міру скитаться,
             Съ слезами чорствый хлѣбъ сбирать
             И въ мукахъ совѣсти терзаться?
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Вѣрь, не покину я тебя!
  
                       МАРГАРИТА.
  
                       Спаси скорѣе
                       Своё дитя!
                       Туда, лѣвѣе,
                       Не вдалекѣ,
                       Черезъ заборъ,
                       Вдоль по рѣкѣ,
                       Гдѣ тёмный боръ...
                       Тамъ -- смерть и страхъ!
                       Дитя въ волнахъ:
                       Оно зовётъ,
                       Дрожитъ, живётъ --
                       Спаси скорѣе!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Опомнись! шагъ -- и ты на волѣ!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Но гдѣ пройти? нога дрожитъ...
             На жосткомъ камнѣ, въ дикомъ полѣ,
             Старушка мёртвая сидитъ...
             Душа отъ страха замираетъ:
             Старушка мёртвая сидитъ
             И головою мнѣ киваетъ.
             Она меня не позвала:
             Глава отъ сна отяжелѣла...
             Дочь цаловалась -- мать спала,
             А время всё себѣ летѣло!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Она не тронется мольбой!
             Я увлеку её съ собой!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Не тронь холодными руками:
             Страшна въ крови рука твоя.
             Тебя всегда любила я!
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Пора! смотри, заря надъ нами!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Заря, но не заря любви:
             Она для насъ ужь закатилась;
             А это смерть въ лучахъ зари
             На пиръ кровавый снарядилась.
             Да, это смерть! Не говори,
             Что въ эту ночь ты былъ со мною.
             Но гдѣ, скажи мнѣ, мой вѣнокъ?
             Увы, отцвѣлъ, завялъ, поблёкъ!
             Мы снова встрѣтимся съ тобою,
             Но не за пляской круговою.
             Что тамъ за шумъ? Народъ бѣжитъ,
             Толпа тѣснится, суетится,
             А съ башни колоколъ гудитъ.
             Они ко мнѣ; схватили въ страхѣ,
             Шумятъ, влекутъ; толпа за мной...
             Вотъ отошли -- а я на плахѣ...
             Топоръ сверкнулъ надъ головой --
             И міръ, какъ гробъ, передо мной.
  
                       ФАУСТЪ.
  
             Увы! зачѣмъ родился я!
  
             МЕФИСТОФЕЛЬ (передъ дверьми).
  
             Скорѣй: вперёдъ! Не кстати слёзы,
             Любви безумной болтовня,
             Дрожь нѣги, вздохи, пени, грёзы!
             Скорѣй: лихіе кони ржутъ
             И васъ стрѣлою понесутъ!
  
                       МАРГАРИТА.
  
             Кто тамъ изъ пропасти выходитъ?
             Вотъ онъ ко мнѣ -- идётъ, идётъ!
             Онъ ужасъ на душу наводитъ...
             Прочь отъ него!
  
                       ФАУСТЪ.
  
                                 Онъ насъ спасётъ.
  
                       МАРГАРИТА.
  
             О, Боже, я твоё творенье!
             Да будетъ судъ твой надо мной!
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ (Фаусту).
  
             Пойдёмъ: не во-время моленье!
             Не то -- пропали мы съ тобой.
  
                       МАРГАРИТА.
  
             О, Боже, я твоя рабыня!
             Прими молитву слёзъ моихъ!
             Да окружитъ меня святыня
             Блаженныхъ ангеловъ твоихъ!
             О, Генрихъ, страшно мнѣ съ тобою!
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ.
  
             Она на вѣкъ осуждена!
  
                       ГОЛОСЪ СЪ НЕБА.
  
             Она молитвой спасена.
  
                       МЕФИСТОФЕЛЬ (увлекая Фауста).
  
             Ко мнѣ! за мною!
  
                       ГОЛОСЪ ИЗЪ ТЕМНИЦЫ.
  
             Генрихъ! Генрихъ!
                                                                                   Э. Губеръ.
  
                       ИЗЪ ТРАГЕДІИ
                       "ИФИГЕНІЯ ВЪ ТАВРИДѢ".
  
                       ДѢЙСТВІЕ III, ЯВЛЕНІЕ I.
  
                       Ифигенія и Орестъ.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Несчастный, я сняла твои оковы,
             Но участи печальной это знакъ!
             Свобода здѣсь, въ святилищѣ богини,
             Какъ полный жизни, но послѣдній вздохъ
             Тяжолымъ одержимаго недугомъ
             Есть вѣстникъ смерти. Не хочу ещё,
             Боюсь помыслить я, что вы погибли!
             Могла ль бы я губительной рукой
             Нанесть вамъ смерть? Пока ещё Діанѣ
             Я жрицею служу, никто другой,
             Кто бъ ни былъ онъ, не смѣетъ васъ коснуться.
             Но если отклоню я отъ себя
             Ужасный долгъ, котораго свершенью
             Обрекъ меня разсвирѣпѣвшій царь --
             Онъ изберётъ на мѣсто жрицы прежней
             Одну изъ дѣвъ, теперь служащихъ мнѣ;
             Тогда, однимъ желаніемъ горячимъ,
             Вамъ помогать безсильна буду я.
             О, дорогой, достойный соплеменникъ!
             Послѣдняго раба, въ дому отцовъ
             Служившаго у очага родного,
             Мы рады встрѣтить въ чуждой сторонѣ:
             Судите же, съ какимъ благословеньемъ
             И радостью должна я встрѣтить васъ,
             Напомнившихъ мнѣ образы героевъ,
             Отъ дѣтскихъ лѣтъ высоко чтимыхъ мной --
             Васъ, повою, прекрасною надеждой
             Такъ сладко оживившихъ сердце мнѣ.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Съ намѣреньемъ ли мудрымъ ты скрываешь
             Своё происхожденье, или я
             Могу узнать: кѣмъ встрѣченъ благосклонно,
             Какъ божествомъ, на этомъ берегу?
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Узнаешь всё, но разскажи мнѣ прежде
             О томъ, чего не досказалъ твой братъ:
             Что сталось съ тѣми храбрыми, которыхъ
             Безмолвно на порогѣ дома ихъ
             Ждала, по возвращеніи изъ Трои,
             Жестокая, нежданная судьба?
             Хоть юною ещё на этотъ берегъ
             Перевезли изъ Греціи меня,
             Но помню, какъ съ боязнью, съ удивленьемъ
             Смотрѣла я на доблестныхъ героевъ
             И какъ потомъ воздвиглись въ путь они.
             Казалося -- Олимпъ разоблачился
             И сонмъ тѣней умчавшихся времёнъ
             Низпосылалъ на ужасъ Иліону.
             И всѣхъ прекраснѣй былъ Аганемнонъ!
             О, правда ли, что этотъ мужъ великій
             Палъ на порогѣ дома своего
             Отъ рукъ жены коварной и Эгиста?
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Такъ, это истина.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                 О, горе, горе,
             Микена злополучная, тебѣ!
             Въ ожесточеньи полными руками
             Сыны Тантала всюду по землѣ
             Посѣяли проклятье на проклятьи,
             И, точно вредный злакъ, что вкругъ себя,
             Безплодными колосьями колеблясь,
             Раскидываетъ злыя сѣмена,
             Для вѣчнаго раздора, породили
             Дѣтямъ дѣтей убійцъ единокровныхъ.
             Открой мнѣ то, что тучею облёкъ,
             Въ разсказѣ твоего меньшого брата,
             Мракъ ужаса внезапно предо мной.
             Какъ гибели кровавой избѣжалъ
             Орестъ -- дитя прелестное -- послѣдній
             Изъ рода славнаго, за смерть отца
             Назначенный быть мстителемъ правдивымъ?
             Постигла ль та же участь и его,
             Опутанъ ли и онъ въ сѣтяхъ Аверна?
             Спасёнъ ли, живъ ли онъ? жива ль Электра?
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Они спаслись.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                 О, солнце золотое,
             Дай мнѣ лучей прекраснѣйшихъ твоихъ,
             Разсыпь ихъ у подножія Зевеса
             Въ знакъ бѣдной благодарности моей!
             На языкѣ нѣмѣетъ слово.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
                                           Если
             Была ты въ дружбѣ, гостьей у царя,
             Иль узы васъ ближайшія связуютъ --
             Какъ изъ прекрасной радости твоей
             Догадываюсь я -- тверда будь сердцемъ:
             Невыносимо будетъ для него
             Вернуться вновь отъ радости къ печали.
             Тебѣ извѣстна -- вижу я -- лишь смерть
             Агамемнона?
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                 Этого ль мнѣ мало?
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Узнала ты лишь половину бѣдъ.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Чего еще страшиться мнѣ? вѣдь живы
             Электра и Орестъ.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
                                 Ты не страшишься
             За Клитемнестру?
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                 Не спасти ея
             Ни страхомъ, ни надеждой.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
                                           Такъ, она
             Простилася съ обителью надежды.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Сама ль она пролила кровь свою,
             Раскаяньемъ истерзанная?
  
                       ОРЕСТЪ.
  
                                           Нѣтъ,
             Но собственная кровь ея послала
             Погибель ей.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                 О, говори яснѣй,
             Чтобъ дольше мнѣ въ догадкахъ не теряться!
             Слѣпая неизвѣстность, вкругъ меня
             Вращаясь, машетъ тёмными крылами.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Такъ, видно, боги избрали меня
             Быть вѣстникомъ о тяжкомъ преступленьи,
             Которое хотѣлъ бы спрятать я
             Въ таинственно-беззвучномъ царствѣ ночи.
             Я, противъ воли, долженъ говорить,
             Внушенью милыхъ устъ твоихъ покорный:
             Они лишь власть имѣютъ отъ меня
             Потребовать тяжолое признанье.
             Электра, въ день погибели отца,
             Спасая, спрятала Ореста. Строфій,
             Тесть царскій, въ домъ къ себѣ охотно взялъ
             Ребёнка и съ своимъ любимымъ сыномъ,
             Съ Пиладомъ, воспиталъ его. Пиладъ
             Съ пришельцемъ заключилъ святыя узы
             Прекрасной дружбы. Такъ росли они
             И, вмѣстѣ съ ними, въ сердцѣ ихъ мужало
             Желаніе горячее -- отмстить
             Губителямъ за смерть Агамемнона.
             Нежданно, передѣтые, они
             Пришли въ Микену, будто о кончинѣ
             Ореста возвѣстить, и принесли
             Почившаго какъ бы могильный пепелъ.
             Царица приняла съ почётомъ ихъ.
             Они вступають въ домъ; передъ Электрой
             Орестъ открылся; мстительный огонь,
             Что матери въ присутствіи священномъ,
             Казалось, потухалъ уже, она
             Въ нёмъ возбуждаетъ снова; молча, брата
             Ведётъ на мѣсто гибели отца,
             Гдѣ старый, лёгкій слѣдъ пролитой крови
             Замытый полъ окрашивалъ ещё
             Предательскими, блѣдными чертами;
             Изобразила въ огненныхъ рѣчахъ
             Подробности коварнаго злодѣйства,
             Жизнь рабскую и горькую свою,
             Безсыдство, спѣсь предателей счастливыхъ,
             Опасности, которыя её
             И брата ждутъ отъ мачихи по чувству,
             Потомъ ему вручила древній мечъ,
             Не разъ въ дому Тантала поражавшій --
             И Клтемнестра пала отъ руки
             Родного сына!
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                 Вы, на облакахъ
             Во свѣтломъ днѣ живущіе блаженно,
             Безсмертные, затѣмъ ли отъ людей
             Вы столько лѣтъ меня уединяли,
             Приблизили къ себѣ, на алтарѣ
             Велѣли мнѣ хранить огонь священный
             И душу одинокую мою,
             Какъ пламя, въ вѣчномъ радостномъ сіяньи,
             Къ своимъ жилищамъ горнимъ вознесли,
             Чтобъ, позже только, глубже ощутила
             Я злополучье ложа моего?
             Скажи мнѣ про несчастнаго, повѣдай
             Мнѣ объ Орестѣ!
  
                       ОРЕСТЪ.
  
                                 О, когда бъ о смерти
             Ореста возвѣстить я могъ тебѣ!
             Какъ-будто изъ броженья чорной крови
             Погибшей Клитемнестры возстаётъ
             Духъ матери и къ древнинъ дщерямъ ночи
             Взываетъ: "вотъ онъ, матереубійца!
             Преслѣдуйте преступника, онъ -- вашъ!"
             Онѣ внимаютъ; впалыя ихъ очи
             Сверкнули съ дикой алчностью вокругъ,
             Какъ взгляды ястреба; въ пещерахъ мрачныхъ
             Встаютъ онѣ изъ логовищъ своихъ
             И крадутся изъ тьмы подруги ихъ
             Сомнѣнье и Раскаянье; предъ ними
             Идётъ изъ Ахерона паръ густой
             И въ клубахъ вѣчный призракъ Созерцанья
             Ужаснаго свершившагося дѣла
             Витаетъ надъ преступной головой;
             Онѣ же, исполнительницы мщенья,
             Вступаютъ вновь на землю, божествомъ
             Украшенную щедро, изъ которой
             Изгнало ихъ старинное проклятье.
             Такъ бѣглеца преслѣдуютъ онѣ
             И отдохнуть даютъ ему, чтобъ вновь
             Предстать предъ нимъ ещё въ страшнѣйшемъ видѣ.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Не то же ли, несчастный, и съ тобою?
             Не тѣ же ли и ты несёшь страданья,
             Какъ онъ, изгнанникъ бѣдный?
  
                       ОРЕСТЪ.
  
                                           Объясни,
             Что ты сказала? что ты разумѣешь
             Подъ тѣми же страданьями?
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                           Тебя,
             Какъ и его, гнетётъ братоубійство:
             Твой младшій братъ сказалъ мнѣ обо всёмъ.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Не потерплю, высокая душа,
             Чтобъ лживымъ ты обманывалась словомъ!
             Пускай, плетя запутанную сѣть,
             Давно привычный къ хитрости, искусно
             Чужой чужому ставитъ западню:
             Межъ нами -- правда честная да будетъ!
             Я -- самъ Орестъ! Преступной головой
             Склоняясь долу, я ищу лишь смерти:
             Она, во всякомъ видѣ, для меня
             Желанный гость. О, кто бы ни была ты,
             Я и тебѣ и другу моему
             Спасенія желаю -- не себѣ!
             Ты, кажется, живёшь здѣсь противъ воли.
             Бѣгите и оставьте здѣсь меня:
             Пускай моё безжизненное тѣло
             Низринутъ со скалы, пусть кровь моя
             До волнъ морскихъ съ утёса низольётся
             И принесётъ проклятье берегамъ
             Жестокихъ этихъ варваровъ! Идите
             Въ прекрасную, родную землю грековъ
             И новую начните вмѣстѣ жизнь.
                       (Отходитъ въ глубину сцены.)
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Такъ наконецъ нисходишь ты ко мнѣ,
             Желанная богиня Исполненья.
             Ты, высшаго, великаго отца
             Прекраснѣйшее чадо! Какъ огроменъ
             Твой образъ, возникающій предъ мной!
             Мой слабый взоръ едва лишь достигаетъ
             До рукъ твоихъ, которыя плодами
             Отягчены и, полныя цвѣтовъ,
             Приносятъ мнѣ сокровища Олимпа.
             По щедрости даровъ, намъ видѣнъ царь,
             Которому должно казаться малымъ,
             Что тысячи людей зовутъ богатствомъ.
             Такъ узнаютъ и васъ, о божества,
             По сбережоннымъ мудро и заранѣ
             Для смертныхъ приготовленнымъ дарамъ.
             Однимъ лишь вамъ извѣстно, что доставить
             Намъ можетъ радость; въ даль глядите вы,
             Въ просторъ времёнъ и въ царство дней грядущихъ,
             Межь-тѣмъ какъ всё скрывается отъ насъ,
             Едва лишь даль туманомъ забѣлѣетъ
             Иль спрячется вечерняя звѣзда.
             Вы внемлете спокойно дѣтскимъ нашимъ
             Желаніямъ, мольбамъ нетерпѣливымъ,
             По никогда божественной рукой
             Неспѣлымъ не срываете златого
             Небеснаго плода -- и горе тѣмъ,
             Которые, самимъ себѣ на гибель,
             Насильственно вкушаютъ отъ него!
             Не дайте же, чтобъ миновало тщетно,
             Какъ тѣнь давно оплаканнаго друга,
             Такъ долго, долго жданное душой
             И въ ней едва вмѣстившееся счастье!
  
                       ОРЕСТЪ (снова подходя къ ней).
  
             Когда взываешь къ небу и къ богамъ
             Съ мольбою за себя и за Пилада,
             То вмѣстѣ съ нимъ не называй меня!
             Ты не спасёшь преступника; проклятье
             И бѣдствія раздѣлишь только съ нимъ.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
             Судьба связуетъ тѣсно насъ обоихъ.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Ничѣмъ! Оставь Ореста одного
             Сойти въ обитель смерти! Если бъ даже
             Покровъ свой ты надѣла на главу
             Преступника -- не скрыла бъ ты его
             Отъ взгляда тѣхъ, что стерегутъ безсмѣнно.
             Небесная, присутствіе твоё
             Ихъ отстранитъ на время -- не изгонитъ.
             Они не смѣютъ дерзкою стопой
             Войти сюда, въ священныя дубравы,
             Но издали я слышу здѣсь и тамъ
             Ихъ звѣрскій смѣхъ. Такъ волки выжидаютъ
             Вкругъ дерева, чтобы на землю къ нимъ
             Сошолъ вверху спасающійся путникъ.
             Они таятся тамъ, недалеко,
             И если я оставлю эту рощу,
             Со всѣхъ сторонъ поднимутся опять,
             Змѣиными главами потрясая,
             Взметая пыль и предъ собой гоня
             Свою добычу.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                 Дружеское слово
             Доступно ли вниманью твоему?
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Пускай ему внимаетъ другъ боговъ!
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Они тебѣ даруютъ свѣтъ надежды.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Сквозь дымъ и испаренія густыя
             Я вижу только, къ Тартару меня
             Ведущій, блѣдный свѣтъ потока смерти.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Одну ль Электру ты зовёшь сестрою?
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Я зналъ одну; но старшая сестра,
             Которой участь страшною казалась,
             Спаслася отъ семейныхъ нашихъ бѣдъ.
             Оставь свои распросы, не преслѣдуй,
             Какъ злобныя Ириніи, меня!
             Онѣ съ усмѣшкой радостною пепелъ
             Съ души моей сдуваютъ; не хотятъ,
             Чтобъ уголья послѣдніе пожара
             Развалинъ страшныхъ дома моего
             На сердцѣ у меня дотлѣли тихо.
             Ужели вѣчно будетъ: это пламя,
             Вожжонное умышленно во мнѣ,
             Питаемое веществами ада,
             Горѣть въ душѣ и мучить вѣкъ её?
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Я брошу въ это пламя ароматы:
             Пусть чистое дыханіе любви
             Отраднымъ дуновеньемъ успокоитъ
             Тоску и бурю сердца твоего!
             Орестъ несчастный, мстящія богини
             Ужели изсушили кровь твою?
             Ужель меня ты выслушать не можешь?
             Не чарами ль ты околдованъ весь?
             Отъ взоровъ ли Горгоны безобразной
             Ты въ камень превратился? О! когда
             Кровь матери, глухимъ, ужаснымъ стономъ
             Къ тебѣ взываетъ въ адскихъ глубинахъ,
             Сестра ль не призовётъ тебѣ на помощь,
             Своимъ благословеніемъ, боговъ
             Съ вершинъ Олимпа?
  
                       ОРЕСТЪ
  
                                 Вотъ, зовутъ! зовутъ!
             Такъ на меня ты накликаешь гибнль?
             Богиня мщенья скрылася въ тебѣ?
             Кто ты, чей голосъ странно, чудно такъ
             Во мнѣ переворачиваетъ сердце?
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Твое же сердце дастъ тебѣ отвѣтъ:
             Орестъ, я -- Ифигенія! ты видишь --
             Ещё живу я!
  
                       ОРЕСТЪ.
  
                       Ты!
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                 О, братъ мой!
  
                       ОРЕСТЪ.
  
                                                     Прочь!
             Моихъ кудрей руками не касайся!
             Какъ изъ одежды брачныя Креузы,
             Исходитъ адскій пламень изъ меня.
             Оставь меня! Какъ Геркулесъ, умру я,
             Скрывая смерть постыдную въ груди.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Ты не погибнешь! Если бы услышать
             Могла я рѣчь спокойную твою!
             О, разрѣши тяжолое сомнѣнье,
             Дай мнѣ повѣрить счастью моему,
             Которое я выстрадала горемъ!
             Въ моей душѣ, какъ-будто колесомъ,
             Вращаются и радость и печаль;
             Меня отъ чужеземца отдаляетъ
             Невольный страхъ, а сердце между-тѣмъ
             Влечётъ меня неудержимо къ брату.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Не храмъ ли здѣсь Ліэя? не святой ли
             Неукротимо-пламенный восторгъ
             Овладѣваетъ жрицею?
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                                           О, слушай!
             Взгляни, какъ сердце, послѣ долгимъ лѣтъ,
             Открылося для счастія, какъ жажду
             Прижать къ груди безцѣнную главу,
             Которая мнѣ въ свѣтѣ всѣхъ милѣе,
             Обнять тебя руками, столько разъ
             Лишь воздухъ обнимавшими напрасно!
             О, сердце къ сердцу! не свѣтлѣе бьётъ
             Нотокъ парнасскій, пѣнящійся вѣчно
             И скачущій съ уступа на уступъ
             Во глубину долины позлащённой,
             Чѣмъ радость, наполняющая грудь,
             Кипящая кругомъ меня, какъ море!
             Орестъ, Орестъ! мой братъ!
  
                       ОРЕСТЪ.
  
                                           Не вѣрю, нимфа
             Прекрасная, ласкательнымъ словамъ.
             Служительницѣ дѣвственной Діаны
             Прилична строгость; мститъ богиня той,
             Которая святыню оскорбляетъ.
             Не прикасайся же къ груди моей!
             И ежели любовь, спасенье, счастье
             Ты юношѣ желаешь подарить,
             То принеси достойнѣйшему мужу
             Свои дары: Пиладъ достоинъ ихъ.
             Онъ бродитъ по ущельямъ недалеко:
             Сыщи его и наведи на путь
             Спасенія; меня жь оставь на волю
             Судьбы моей!
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
                       Опомнись, милый братъ,
             Узнай вновь обрѣтённую! О, боги,
             Вамъ вѣдомо: не страсть во мнѣ кипитъ
             Преступная, а радость неземная
             Обрѣтшей брата, любящей сестры.
             Молю -- снимите съ глазъ его повязку
             Безумія, чтобы счастливый мигъ
             Намъ не принёсъ ещё двойного горя!
             О, мой Орестъ! Ты видишь предъ собой
             Сестру, давно погибшую. Богиня,
             Таинственно совлёкши съ алтаря,
             Спасла меня въ священномъ этомъ мѣстѣ.
             Ты плѣнникъ, ты на жертву обречёнъ,
             И жрицею -- сестра твоя родная.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Несчастная! такъ пусть увидитъ солнце
             Позоръ послѣдній дома моего!
             Не здѣсь ли и Электра, чтобы также
             Погибнуть съ нами, чтобъ для новыхъ мукъ
             Не длилась жизнь ея? Согласенъ, жрица,
             Иду съ тобой къ подножью алтаря:
             И здѣсь уже ввелось братоубійство --
             Обычай старый дома моего.
             Благодарю васъ, боги, что рѣшили
             Вы извести бездѣтнаго меня!
             Не радуйся, сестра, на это солнце,
             Звѣздами не плѣняйся! въ царство тьмы
             Сойди за мной! Какъ адскіе драконы,
             Средь боя, пожираютъ чадъ своихъ,
             Такъ самъ себя уничтожаетъ древній,
             Неистовый нашъ родъ! Сойдёмъ туда,
             Бездѣтная, безвинная, со мною!
             Ты съ состраданьемъ смотришь на меня!
             Зачѣмъ? Когда искала Клитемнестра
             Проникнуть въ сердце сына своего,
             Такіе же она бросала взгляды.
             То пала ей на грудь его рука,
             Высоко вознесёиная убійцей...
             Погибла мать! Предстань же, гнѣвный духъ!
             Вы, фуріи, сомкнитесь вкругъ меня
             И зрѣлищемъ желаннымъ наслаждайтесь,
             Послѣднимъ и ужаснѣйшимъ изъ всѣхъ!
             Не месть, не злоба мечъ точили ей,
             Возлюбленной сестрѣ: по принужденью
             Свершаетъ дѣло страшное она.
             Не плачь: не ты виновница убійства;
             Нѣтъ, никого ещё я не любилъ
             Отъ самыхъ юныхъ лѣтъ моихъ такъ нѣжно,
             Какъ могъ бы полюбить тебя, сестра!
             Пронзи жь женя убійственною сталью,
             Не знай пощады! разорви мнѣ грудь,
             Открой пути кипящему потоку,
             Который не вмѣщается во мнѣ!
                       (Падаетъ въ безсиліи.)
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             Нѣтъ, не могу одна я выносить
             Такъ много вдругъ и счастія и горя.
             Гдѣ ты, Пиладъ? гдѣ я найду тебя?
             Достойный мужъ, приди ко мнѣ на помощь!
                       (Уходитъ.)
  
                       ЯВЛНІЕ II.
  
                       ОРЕСТЪ
             (пробуждаясь отъ забытья и вставая).
  
             Ещё одинъ! Изъ струй холодныхъ Леты
             Дай мнѣ послѣдній кубокъ обновленья!
             Ужь скоро жизни судорожный трепетъ
             Замрётъ въ груди, и въ безразсвѣтный мракъ,
             Къ вамъ, тѣни, мирно духъ мой унесётъ
             Волна неумолимаго забвенья.
             Пускай у васъ найдётъ покой желанный
             Отверженный, гонимый сынъ земли!
             Какой-то шелестъ слишытся въ вѣтвяхъ;
             Какой-то шумъ встаётъ изъ полумрака.
             Вотъ, вотъ они идутъ уже сюда,
             Во срѣтеніе новому пришельцу!
             О, что за сонмъ великій предо мной?
             Не праздникъ ли то царственнаго дома?
             Они проходятъ мирно, старъ и младъ:
             Вотъ жоны, мужи; сходны межь собою,
             Богоподобно-свѣтлы лики ихъ:
             Да, то мои увѣнчанные предки!
             Идётъ Фіестъ и рядомъ съ нимъ Атрей,
             Бесѣдуя довѣрчиво, а дѣти
             Играютъ дружно, рѣзвятся кругомъ.
             Такъ нѣтъ вражды старинной между вами?
             Какъ свѣтъ дневной, погасла ль ваша месть?
             Такъ и меня въ среду свою примите,
             Взойду и я въ торжественный вашъ сонмъ!
             Привѣтствую васъ, праотцы! Съ поклономъ
             Приходитъ къ вамъ Орестъ, послѣдній въ родѣ.
             Посѣянное вами я пожалъ
             И нисхожу, проклятьемъ отягчённый,
             Въ обитель смертную; но легче здѣсь
             Мнѣ бремя каждое. Примите, дѣды,
             Меня въ свой кругъ! Я чту тебя, Атрей,
             Чту и тебя, Фіестъ. Мы здѣсь свободны
             Отъ ненависти прежней. Покажите
             Мнѣ моего великаго отца,
             Котораго я видѣлъ лишь однажды.
             Ты ль это, ной отецъ? рука съ рукой
             Ты съ матерью проходишь? Если смѣетъ
             Твоей руки коснуться Клитемнестра,
             То и Орестъ къ ней можетъ подойти
             И ей сказать: "вотъ сынъ твой! Посмотрите,
             Вотъ сынъ вашъ! Приласкайте! На землѣ
             Былъ въ нашемъ домѣ лозунгомъ ужаснымъ
             Привѣтъ убійства; но сыны Тантала
             Узнаютъ радость здѣсь, за рубежомъ
             Дневного свѣта и существованья!"
             Вотъ слышу я привѣтный голосъ вашъ!
             Меня въ семью вы приняли. Ведите
             Сперва къ родоначальнику меня.
             Гдѣ старецъ? покажите -- да увижу
             Почтенную, маститую главу
             Въ совѣтѣ засѣдавшаго съ богами!
             Вы медлите? вы взоры отвратили?
             Не страждетъ ли богоподобный мужъ?
             О, горе мнѣ! Подземные владыки
             Мученья приковали безъ конца
             Къ груди героя тяжкими цѣпями.
  
                       ЯВЛЕНІЕ III.
             Орестъ, Ифигенія п Пиладъ.
  
                       ОРЕСТЪ.
  
             Вотъ низошли и вы уже сюда...
             Блаженна ты, сестра! Но гдѣ жь Электра?
             Пусть боги милосердные скорѣй
             Низвергнутъ и её во слѣдъ за нами.
             Тебя мнѣ жаль, мой злополучный другъ!
             Пойдемъ, пойдёмъ къ сѣдалищу Плутона
             Привѣтствовать владыку отъ гостей.
  
                       ИФИГЕНІЯ.
  
             О, братская, высокая чета,
             Намъ днёмъ и ночью въ небѣ безконечномъ
             Отрадный показующая свѣтъ
             И отъ почившихъ скрытая на вѣки,
             Спаси земную братскую чету!
             Всѣхъ болѣе, въ теченьи тихомъ, любишь,
             Въ кругу существъ небесныхъ и земныхъ,
             Ты брата лучезарнаго, Діана,
             И обращаешь дѣвственный свой ликъ
             Съ источнику божественнаго свѣта
             Не дай же, чтобъ единственный мой братъ
             Котораго такъ поздно нахожу я,
             Погибъ во мглѣ безумья навсегда!
             И если высшей волею твоею,
             Назначенъ срокъ изгнанью моему,
             Готовишь намъ спасенье другъ чрезъ друга --
             Сними ярмо проклятія съ него,
             Чтобъ не умчалось время, дорогое
             Для нашего спасенія!
  
                       ПИЛАДЪ.
  
                                           Орестъ,
             Уже ль ещё не узнаешь ты насъ,
             Священной рощи, солнца золотого,
             Которое не мёртвымъ свѣтитъ здѣсь?
             Ужели ты не чувствуешь горячихъ,
             Живыхъ объятій друга и сестры?
             Схватись за насъ: не тѣни мы пустыя.
             Мужайся, другъ, пойми мои слова!
             Намъ дорогъ мигъ. Въ отчизну возвращенье
             Виситъ на тонкой нити; но её
             Мотаетъ благосклонная къ намъ Парка.
  
                       ОРЕСТЪ (къ Ифигеніи).
  
             Дай радость мнѣ чистѣйшую узнать
             Въ твоихъ объятьяхъ дѣвственныхъ впервые!
             О, боги! всемогуществомъ своимъ
             Тяжолыя сбираете вы тучи
             И, съ строгой щедростью, желанный дождь
             Въ потокахъ изливаете на землю,
             Со свистомъ вѣтра, съ ужасомъ грозы;
             Но вскорѣ смутный трепетъ ожиданья
             И изумленье робкое людей
             Вы превращаете въ благословенье
             И въ радостную, громкую хвалу,
             Когда сквозь тучь опять проглянетъ солнце,
             Играя чудно въ капляхъ дождевыхъ,
             Трепещущихъ на листьяхъ освѣжонныхъ,
             И разсѣкаетъ лёгкою рукой
             Богиня многоцвѣтная, Ирида.
             Ткань сѣрую послѣднихъ облаковъ.
             Даруйте же и мнѣ, на лонѣ друга,
             Въ объятіяхъ возлюбленной сестры,
             Вполнѣ дарами неба насладиться
             И ихъ хранить, благословляя васъ!
             Мнѣ говоритъ сердечный, тихій голосъ:
             Проклятіе снимается съ меня.
             Уже нисходятъ въ Тартаръ Эвмениды;
             Вотъ за собой тяжолыя врата
             Захлопнули онѣ съ далёкимъ гуломъ;
             Земля благоухаетъ животворно,
             Манитъ меня въ широкій свой просторъ
             На подвиги, на радость новой жизни!
  
                       ПИЛАДЪ.
  
             Не тратьте же мгновеній дорогихъ;
             Пусть вѣтеръ, окрыляющій нашъ парусъ,
             Вѣсть первую къ Олимпу донесётъ
             О нашей радости! Уйдёмъ отсюда:
             Не медлить мы, а дѣйствовать должны.
                                                                                   А. Яхонтовъ.
  
             ИЗЪ ТРАГЕДІИ "ТОРКВАТО ТАССО".
  
                       ДѢЙСТВІЕ V, ЯВЛЕНІЕ I
                                 Садъ.
                       АЛЬФОНСЪ И АНТОНІО.
  
                       АНТОНІО.
  
             По твоему желанію, я былъ
             У Тассо; уговаривалъ довольно
             И убѣждалъ настойчиво его;
             Но на своёмъ стоитъ онъ непреклонно
             И проситъ, чтобы въ Римъ ему теперь
             Позволилъ ты уѣхать не надолго.
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Досадно мнѣ, Антоньо, сознаюсь --
             И лучше откровенно предъ тобою
             Мою досаду высказать скорѣй,
             Чѣмъ умножать её, тая на сердцѣ.
             И такъ, опъ хочетъ ѣхать? Хорошо!
             Удерживать его я не намѣренъ.
             Онъ хочетъ въ Римъ? Согласенъ и на то!
             Но только -- чтобъ отнять его не вздумалъ
             У насъ Гонзаго, хитрый Медичисъ.
             Ты знаешь сажъ: не тѣмъ ли такъ чудесно
             Возвысилась Италія, что здѣсь
             Наперерывъ сосѣдъ передъ сосѣдомъ
             Старается достойнѣйшимъ людей
             Къ себѣ привлечь, употребить ихъ съ пользой?
             Вождёмъ безъ войска кажется мнѣ принцъ,
             Талантами себя не окружившій.
             Тотъ дикій варваръ, кто бы ни былъ онъ,
             Кто голосу поэзіи не внемлетъ.
             Торквато мною найденъ, избранъ былъ:
             Я имъ теперь, какъ подданнымъ, горжуся
             И, сдѣлавши такъ много для него,
             Безъ нужды съ нимъ разстаться не желалъ бы.
  
                       АНТОНІО.
  
             Я весь смущенъ, я предъ тобою, принцъ,
             Во всёмъ, теперь случившемся, виновенъ;
             Въ своей винѣ смиренно сознаюсь
             И жду великодушнаго прощенья.
             Но если бъ ты подумать только могъ,
             Что я всего возможнаго не сдѣлалъ
             Для примиренья дружескаго съ нимъ,
             То навсегда я былъ бы безутѣшенъ.
             О, отвѣчай же яснымъ взоромъ мнѣ,
             Чтобъ я опять могъ духомъ ободриться,
             Чтобъ вновь имѣлъ довѣренность къ себѣ.
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Нѣтъ, этимъ ты, Антоньо, не тревожься:
             Я упрекать не думаю тебя.
             Я знаю духъ Торквато; знаю также,
             Какъ много я ужь сдѣлалъ для него;
             Какъ я лелѣялъ Тассо, забывая,
             Что отъ него потребовать бы могъ.
             Хоть человѣкъ господствуетъ надъ многимъ,
             Но буйные характеры едва
             Несчастія и время укрощаютъ.
  
                       АНТОНІО.
  
             Вѣдь если всѣ пекутся объ одномъ.
             То и одинъ-то этотъ долженъ думать,
             Что дѣлать, чтобъ полезнымъ быть другимъ.
             Кто такъ, какъ онъ, высоко образованъ,
             Кто самъ въ себѣ сосредоточить могъ
             Науки всѣ и знанія, которымъ
             Мы можемъ и способны достигать --
             Не вдвое ли обязанъ тотъ стараться
             Собой владѣть? Старается ли онъ?
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Не суждено остаться намъ въ покоѣ:
             Лишь только насладиться мы хотимъ,
             Какъ тотчасъ врагъ является предъ нами,
             Чтобъ твёрдость духа нашу испытать,
             Иль другъ -- чтобы испытывать терпѣнье.
  
                       АНТОНІО.
  
             Себѣ питьё и пищу избирать --
             Обязанность прямую человѣка --
             Торквато исполняетъ ли? и всѣмъ,
             Что только льститъ изнѣженному вкусу,
             Онъ, какъ дитя, не соблазнится ль вмигъѴ
             Когда вино мѣшаетъ онъ съ водою?
             Онъ торопливо поглощаетъ вдругъ
             И пряности, и крѣпкіе напитки,
             И сѣтуетъ потомъ на мракъ души,
             На кровь горячую, на нравъ свой пылкій,
             Природу упрекаетъ и судьбу.
             Какимъ разгорячённымъ, безразсуднымъ
             Я въ спорахъ заставалъ его съ врачёмъ!
             Смѣшно послушать, если бы не жалко
             Глядѣть, какъ Тассо учитъ самъ себя
             И какъ другихъ выводитъ изъ терпѣнья.
             "Я боленъ тѣмъ-то", начинаетъ онъ,
             Исполненный боязни, раздражонный.
             "Что хвалите искусство вы свое?
             Придумайте мнѣ средство излечиться!"
             --"Чтобъ быть здоровымъ", отвѣчаетъ врачъ,
             "Того-то и того-то избѣгайте."
             -- "Я не могу!" -- "Пріймите, если такъ,
             Такое-то лекарство."-- "Невозможно!
             Я знаю: отвратительный въ нёмъ вкусъ;
             Оно мою натуру возмущаетъ."
             -- "Такъ пейте воду." -- "Воду? никогда!
             Какъ бѣшеной собакой уязвлённый,
             Я отвращенье чувствую къ водѣ."
             -- "Такъ вылечить я васъ не въ состояньи."
             -- "А почему?" -- "Болѣзнь родитъ болѣзнь,
             И хоть за жизнь вамъ нечего бояться,
             Но съ каждымъ днемъ, всё болѣе недугъ
             Васъ будетъ мучить."--"Хорошо! зачѣмъ же
             Зовётесь вы врачемъ? Мою болѣзнь
             Вы знаете -- должны бы знать и средство
             Лекарство сдѣлать вкуснымъ, чтобы я
             Не долженъ былъ страдать для исцѣленья."
             Я вижу: самому тебѣ смѣшно,
             Но это такъ, и самъ не разъ ты слышалъ.
  
                       АЛЬФОНСЪ.
             Я часто слышалъ, часто и прощалъ.
  
                       АНТОНІО.
  
             Отъ жизни неумѣренной родятся
             И тяжкій сонъ и смутныя мечты,
             А наконецъ -- и на-яву мы бродимъ.
             Не бредни ль, не томительный ли сонъ --
             Пустая недовѣрчивость Торквато?
             Гдѣ бъ ни былъ онъ, всё кажется ему,
             Что окружонъ врагами отовсюду.
             Завистника таланту своему
             Во всякомъ видитъ онъ; воображая,
             Что каждый, кто завидуетъ ему,
             И гнать его и ненавидѣть долженъ.
             Ты помнишь -- часто жалобами онъ
             Тебя обременялъ: перехватили
             Его письмо; разбитъ замокъ въ дверяхъ;
             Кинжалъ и ядъ... Чего ему ни снилось?
             Ты всякій разъ приказывалъ развѣдать --
             И что жь всегда оказывалось? -- грёзы.
             Чьё покровительство считаетъ онъ
             Надежнымъ? на груди какого друга
             Успокоенье можетъ онъ найти?
             Ты думаешь, такому человѣку
             Возможны счастье и покой души?
             И отъ него ли ждешь ты наслажденій?
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Ты былъ бы правъ, когда бы я искалъ
             Какихъ-нибудь ближайшихъ выгодъ въ Тассо;
             Но тѣмъ-то и доволенъ я, повѣрь,
             Что отъ него не ожидаю пользы
             Прямой и безусловной; вѣдь не всё
             Равно и одинаково намъ служитъ.
             Тотъ въ выгодѣ, кто пользу изъ всего
             Извлечь умѣетъ; такъ и Медичисы
             И сами папы наставляли насъ.
             Съ какимъ примѣрнымъ, царственнымъ терпѣньемъ,
             Какъ мудро, снисходительно они
             Великіе таланты берегли,
             Которые, казалось, не нуждались
             Въ ихъ милости, а между-тѣмъ всегда
             Подъ ихъ покровъ высокій прибѣгали!
  
                       АНТОНІО.
  
             Да, кто не знаетъ этого, мой принцъ?
             Насъ только трудъ житейскій научаетъ
             И блага этой жизни оцѣнять.
             Достигъ ужь Тассо многаго, хоть молодъ,
             И всѣмъ бы насладиться могъ теперь.
             О, если бъ онъ пріобрѣсти старался,
             Что щедро предлагается ему
             И напрягалъ 6ы мужественно силы,
             Тогда бы съ каждымъ шагомъ обрѣталъ
             Душевный миръ. Бѣднякъ уже достигнулъ
             Конечной цѣли всѣхъ своихъ надеждъ,
             Когда его властитель благородный
             Призвалъ къ двору, извлёкъ изъ нищеты;
             А если, сверхъ того, благоволенье,
             Довѣренность даруетъ онъ ему
             И близь себя возвыситъ надъ другими,
             Въ бесѣдѣ ли, въ дѣлахъ, иль на войнѣ,
             То всякій человѣкъ благоразумный
             Благословлялъ бы счастіе своё
             Съ признательностью тихою, а Tacco
             Имѣетъ, кромѣ этого всего,
             Для юноши прекраснѣйшее счастье --
             Надеждою отечественной быть.
             Повѣрь мнѣ: своенравіе Торквато
             Основано на счастіи его.
             Вотъ онъ идётъ: даруй ему свободу,
             Позволь ему въ Неаполь, въ Римъ идти --
             Куда захочетъ, чтобъ имѣлъ онъ время
             Искать того, чѣмъ недоволенъ здѣсь
             И что лишь здѣсь опять найти онъ можетъ.
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Въ Феррару ѣдетъ онъ?
  
                       АНТОНІО.
  
                                           Теперь ещё
             На время остаётся въ Бельригардо,
             Чтобъ съ помощью друзей своихъ успѣть
             Здѣсь запастись всѣмъ нужнымъ для дороги.
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Я очень радъ. Сегодня же сестра
             Поѣдетъ съ Леонорою въ Феррару,
             Но раньше ихъ уже я буду тамъ.
             Ты также вслѣдъ отправишься за нами,
             Когда о нёмъ заботы кончишь здѣсь.
             Все прикажи, что нужно, кастелляну,
             Чтобъ Тассо могъ остаться во дворцѣ
             Какъ вздумаетъ, пока ему не пришлютъ
             Друзья всего, что нужно для пути,
             Пока ещё я не доставилъ писемъ,
             Которыми я въ Римъ его снабжу.
             Но онъ идётъ. Прости же, до свиданьи!
  
                       ЯВЛЕНІЕ II.
                       Альфонсъ и Тассо.
  
                       ТAССО (застѣнчиво).
  
             Сегодня въ полномъ свѣтѣ вижу я
             Не разъ на мнѣ показанную милость:
             Ты мнѣ простилъ свершонный предъ тобой
             Мой дерзкій, необдуманный поступокъ,
             Ты примирилъ противника со мной,
             На время отпустить меня согласенъ
             И не лишаешь милостей своихъ,
             Со свойственнымъ тебѣ великодушьемъ.
             И такъ, теперь спокойно я иду,
             Надѣясь, что въ отсутствіи недолгомъ,
             Отъ всѣхъ души недуговъ исцѣлюсь,
             Возстановлю свой духъ, теперь упадшій,
             И на пути, который бодро такъ
             Предпринялъ здѣсь, тобой руководимый,
             Твоё благоволенье заслужу.
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Счастливаго пути тебѣ желаю,
             Надѣяся, что, веселъ и здоровъ,
             Ты снова къ намъ и скоро возвратишься,
             Доставишь наслажденье намъ вдвойнѣ
             За каждый часъ, который похищаешь.
             Къ моимъ друзьямъ, къ приверженцамъ моимъ
             Я въ Римъ тебѣ дамъ письма и желаю,
             Чтобы съ моими ты довѣрчивъ былъ.
             Затѣмъ-что мнѣ тебя и въ отдаленьи
             Всегда своимъ хотѣлось бы считать.
  
                       ТАССО.
  
             Ты милостями щедро осыпаешь
             Того, кто ихъ не заслужилъ ещё
             И даже, въ это первое мгновенье,
             Не знаетъ, какъ тебя благодарить.
             На мѣсто благодарности, дерзаю
             Ещё просить о милости тебя.
             Сердечно занятъ я своей поэмой:
             Я много сдѣлалъ, не жалѣлъ трудовъ,
             Но многое свершить ещё осталось.
             Туда, гдѣ духъ прославленныхъ мужей
             Ещё теперь витаетъ благотворно,
             Туда опять хотѣлъ бы я идти,
             Въ великое святилище искусства.
             Достойнѣе была бы пѣснь моя
             Вниманья твоего и одобренья...
             О, возврати же мнѣ листы мои,
             Которые въ рукахъ твоихъ хранятся!
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Ты у меня сегодня но возьмёшь,
             Что самъ принёсъ сегодня же въ подарокъ.
             Позволь, чтобы посредникомъ я былъ
             Между твоей поэмой и тобою.
             О, берегись, чтобъ строгій, хладный трудъ
             Не помрачилъ естественностъ тѣхъ красокъ,
             Которыми стихи твои блестятъ,
             И не внимай совѣтамъ отовсюду.
             Поэтъ сбираетъ въ цѣлое одно
             Разнообразныя сужденья многихъ,
             Которыя другъ другу, можетъ-быть,
             Противорѣчатъ въ мнѣніяхъ и въ жизни,
             И не страшится нѣсколькимъ изъ нихъ
             Не угодить, чтобъ болѣе тѣмъ самымъ
             Понравиться другимъ: не говорю,
             Что ты своё твореніе не долженъ
             Заботливо и скромно исправлять.
             Я въ спискѣ возвращу тебѣ поэму,
             Но подлинная рукопись твоя
             Останется теперь въ моёмъ владѣньи,
             Чтобъ съ сёстрами я могъ её читать
             И наслаждаться. Если жь совершеннѣй
             Ты намъ свою поэму привезёшь,
             То вдвое намъ доставишь наслажденья,
             И будемъ мы, Торквато, какъ друзья,
             Въ иныхъ мѣстахъ давать тебѣ совѣты.
  
                       ТАССО.
  
             И такъ, я только просьбу повторяю:
             Вели скорѣе списокъ мнѣ отдать.
             Мой духъ теперь вполнѣ сосредоточенъ
             Въ твореніи моёмъ; теперь оно
             Тѣмъ быть должно, чѣмъ сдѣлаться достойно.
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Одушевлёнъ ты цѣлію своей --
             Хвалю твоё похвальное стремленье;
             Но, милый Тассо, нужно бы тебѣ
             Свободной жизнью прежде насладиться,
             Разсѣяться немного, укротить
             Леченьемъ кровь горячую; тогда бы
             Гармонія возстановлённыхъ силъ
             Тебѣ внушила то, чего напрасно
             Ты ищешь въ смутной ревности теперь.
  
                       ТАССО.
  
             О, принцъ, такъ только кажется; здоровъ я,
             Когда могу предаться весь труду,
             И мнѣ труды здоровье возвращаютъ.
             Давно меня ты знаешь: мнѣ вредна
             Бездѣйственная роскошь; нѣтъ покоя
             Моей душѣ, когда покоюсь я.
             Я знаю: мнѣ не суждено судьбою
             Плыть весело, на тихомъ лонѣ дней,
             Въ безбрежное времёнъ грядущихъ море.
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Ты самъ въ себя глубоко погружонъ
             Мечтами и твореньями своими;
             Мы видимъ много пропастей, вездѣ
             Для человѣка вырытыхъ судьбою,
             Но самая глубокая изъ нихъ --
             Здѣсь, въ нашемъ сердцѣ; въ мракъ ея спускаться
             Отрадно и прельстительно для насъ.
             О, оторвись отъ внутренняго міра!
             Какъ человѣкъ, ты то пріобрѣтёшь,
             Что, какъ поэтъ, быть-можетъ, потеряешь.
  
                       ТАССО.
  
             Напрасно я стараюсь укротить
             Потребность эту мыслящаго духа:
             Она въ груди мѣняетъ ночь со днёмъ.
             Нѣтъ, ежели мечтать, творить и мыслить
             Не долженъ я, то мнѣ и жизнь не въ жизнь
             Заставь червя не прясть шелковыхъ нитей,
             Когда всё ближе къ смерти онъ придётъ:
             Онъ изъ больной груди неутомимо
             Мотаетъ дорогую нить свою
             До той поры, пока въ своей же пряжѣ --
             Въ своемъ гробу -- не заключится весь.
             О, если бы и намъ послало небо
             Завидный жребій малаго червя:
             Подъ новымъ солнцемъ, средь долинъ цвѣтущихъ,
             Воспрянуть обновлённою душой
             И радостно крылами встрепенуться!
  
                       АЛЬФОНСЪ.
  
             Послушай, Тасоо: многимъ ты даришь
             Двойное наслажденье этой жизнью;
             Учись и самъ всю цѣну жизни знать,
             Которая кипитъ ещё такъ пылко
             Въ твоей груди. Прощай же: чѣмъ скорѣй
             Вернёшься къ намъ, тѣмъ будетъ намъ пріятнѣй.
  
                       ЯВЛЕНІЕ III.
  
                       ТАССО (одинъ).
  
             Такъ, хорошо! доволенъ я тобой,
             Будь твёрдо, сердце! Трудно, трудно будетъ
             Тебѣ сначала: въ первый разъ ещё
             Притворствовать ты пробуешь и можешь.
             Ты слышало: то не Альфонса духъ
             И не его слова; да, мнѣ казалось,
             Что голосъ въ нихъ Антоніо звучалъ.
             О, берегись! со всѣхъ сторонъ ты будешь
             Всё этотъ голосъ слышать. Твёрдо будь,
             Крѣпись, терпи! ещё одно мгновенье!...
             Кто начинаетъ поздно такъ носить
             Личину въ жизни, тотъ уже заранѣ
             Имѣетъ видъ правдивый предъ людьми.
             Пріучишься -- живи лишь только съ ними!
             Ты рано торжествуешь: вотъ она,
             Элеонора! О, какое чувство!
             Она подходитъ -- и въ груди моей
             Утихнулъ гнѣвъ, исчезли подозрѣнья
             И только сердце плачетъ и болитъ!
  
                       ЯВЛЕНІЕ IV.
                       Принцесса и Тассо.
  
                       ПРИНЦЕССА.
  
             Торквато, ты намѣренъ насъ оставить,
             Иль долѣе, чѣмъ мы, остаться здѣсь
             И послѣ удалиться? Не надолго,
             Надѣюсь я, ты ѣдешь въ Римъ теперь?
  
                       ТАССО.
  
             Туда я путь сначала направляю
             И если, какъ надѣюся вполнѣ,
             Радушно принятъ буду тамъ друзьями,
             То въ Римѣ давній трудъ свой, можетъ-быть,
             Старательно и терпѣливо кончу.
             Тамъ я найду извѣстнѣйшихъ людей,
             Со всѣмъ сторонъ туда пришедшимъ нынѣ,
             Которые во всѣхъ родахъ искусствъ
             Учителями могутъ называться.
             Въ столицѣ міра каждый камень, шагъ
             Намъ, молча, говорятъ краснорѣчиво...
             И сколько тамъ учителей нѣмыхъ
             Глядятъ на насъ въ величіи спокойномъ!
             Да, если въ Римѣ не удастся мнѣ
             Достойно довершить мою поэму,
             То мнѣ её не кончить никогда.
             Увы! ни въ чёмъ не знаю я успѣха:
             Исправлю, но не кончу я свой трудъ!
             Я чувствую: великое искусство,
             Которое питаетъ души всѣхъ,
             А здравый духъ крѣпитъ и возвышаетъ,
             Погубитъ преждевременно меня
             И будетъ гнать. Я прочь бѣгу изъ Рима --
             Въ Неаполь я иду...
  
                       ПРИНЦЕССА.
  
                                 Но какъ дерзнёшь
             Туда явиться? Приговоръ жестокій,
             Которымъ изгнанъ вмѣстѣ ты съ отцомъ,
             Ещё не отмѣненъ.
  
                       ТАССО.
  
                                 Да, справедливо,
             Принцесса, ты меня остерегла.
             Я всё уже обдумалъ: переодѣтый,
             Пойду туда въ камзолѣ пастуха,
             Иль въ бѣдной власяницѣ пилигрима.
             Чрезъ городъ пробираюсь я: легко
             Тамъ одному средь тысячей укрыться...
             Иду поспѣшно къ берегу -- и вижу
             Причаленную лодку поселянъ,
             Пріѣхавшихъ на рынокъ изъ Соренто...
             Ты знаешь, тамъ живётъ моя сестра,
             Съ которою родителямъ, въ несчастьи,
             Единственной отрадой были мы.
             Въ дорогѣ сохраняю я молчанье,
             На берегъ, также молча, выхожу,
             На гору по тропинкѣ поднимаюсь
             И спрашиваю тихо въ воротахъ:
             "Гдѣ здѣсь живётъ Корнелья?"--"Сереале?"
             И съ радостью указываетъ мнѣ
             За пряжой тамъ сидящая старушка
             И улицу родимую и домъ...
             Я далѣе иду, а дѣти мимо
             Бѣгутъ, рѣзвясь, и смотрятъ на меня,
             На незнакомца мрачнаго, на кудри,
             Пугающія дикимъ безпорядкомъ...
             Я прихожу къ порогу -- предо мной
             Открылась дверь; я въ домъ сестры вступаю...
  
                       ПРИНЦЕССА.
  
             Торквато, если можно, осмотрись,
             Пойми -- къ какой опасности стремишься.
             Мнѣ жаль твоей тоскующей души,
             А то бы я давно тебѣ сказала:
             Достойно ли тебя такъ говорить
             И благородно ль о себѣ лишь думать?
             Какъ-будто ты сердца своихъ друзей
             Не огорчаешь этими словами?
             Ужели мыслей брата ты не зналъ?
             Ужели ты не знаешь, какъ съ сестрою
             Тебя всегда высоко цѣнимъ мы?
             И какъ не догадался ты, какъ сердцемъ
             Ты не почуялъ? Тассо, всё ли вдругъ
             Перемѣнилось въ нѣсколько мгновеній?
             Ты хочешь ѣхать -- но зачѣмъ же намъ
             Печаль и безпокойство оставляешь?
                       (Тассо отворачивается.)
             Какъ утѣшительно какой-нибудь,
             Хоть небольшой, подарокъ сдѣлать другу,
             Съ которымъ намъ разлука предстоитъ,
             Хоть мантію, иль новое оружье!
             Что можно подарить тебѣ, мой другъ?
             Все, что имѣлъ ты, бросилъ, раздражонный,
             Одежду пилигрима избралъ ты,
             Его суну и странническій посохъ;
             Идёшь теперь, по прихоти бѣднякъ,
             И похищаешь то у насъ съ собою,
             Чѣмъ наслаждаться съ нами только могъ.
  
                       ТАССО.
  
             Такъ не совсѣмъ меня ты отвергаешь?
             Какія сладкозвучныя слова!
             Какое утѣшенье дорогое!
             О, будь же мнѣ заступницей! прійми
             Подъ свой покровъ надежный! въ Бельригардо
             Позволь остаться, или прикажи
             Въ Конзандоли отсюда удалиться --
             Куда ты хочешь: всюду я готовъ!
             У принца столько замковъ есть прекрасныхъ,
             Садовъ и рощъ, гдѣ ждутъ васъ цѣлый годъ,
             Куда вы пріѣзжаете такъ рѣдко,
             Едва на день, или на мигъ одинъ!
             Да, выбери мнѣ самый дальній замокъ,
             Куда давно не заѣзжали вы,
             Который въ запустѣніи, быть-можетъ,
             Вдали отъ васъ, оставленъ и забытъ:
             Туда меня пошли въ уединенье,
             Тамъ мнѣ позволь навѣки быть твоимъ!
             Какъ буду я беречь твои деревья!
             Я къ осени древесною корой,
             Сплетённымъ тростникомъ и черепицей
             Твои лимоны буду прикрывать
             И сохранять отъ дуновенья бури.
             Тамъ на грядахъ роскошные цвѣты
             Широкими кустами разростутся
             И будутъ содержаться въ чистотѣ
             Малѣйшій уголъ, каждая тропинка.
             Оставь мнѣ попеченье о дворцѣ:
             Чтобъ сыростью не портились картины,
             Я буду окна въ-пору открывать,
             Съ богатыхъ стѣнъ, расписанныхъ изящно,
             Сметать я осторожно буду пыль;
             Полы заблещутъ лоскомъ, чистотою,
             На мѣстѣ каждый камень будетъ тамъ,
             Въ расщелинахъ не выростетъ былинка.
  
                       ПРИНЦЕССА.
  
             Мнѣ не найти ни одного совѣта,
             Ни утѣшенья для тебя и насъ!
             Смотрю кругомъ: не будетъ ли отъ неба
             Намъ помощи? О, если бы открыть
             Цѣлебное растеніе, напитокъ,
             Который успокоилъ 6ы твой духъ
             И миръ намъ возвратилъ бы -- всё напрасно!
             Нѣтъ силы въ самихъ искреннихъ словахъ --
             Не дѣйствуетъ спасительное средство!
             Съ тобою мнѣ разстаться суждено,
             Но не могу тебя покинуть сердцемъ!
  
                       ТАССО.
  
             Она ли это, боги, говоритъ?
             Она ль къ тебѣ почувствовала жалость?
             О, какъ ты могъ, безумный, какъ ты могъ
             Не оцѣнить прекраснѣйшаго сердца?
             Возможно ль, чтобъ въ присутствіи ея
             Тобой овладѣвало малодушье?
             Нѣтъ, это ты, принцесса, ты сана,
             И я собой, я прежнимъ становлюся.
             О, продолжай! пускай изъ этихъ устъ
             Я сладкое услышу утѣшенье!
             Совѣтовъ не лишай меня своихъ,
             Скажи, скажи мнѣ, что я долженъ дѣлать,
             Чтобы твой братъ простилъ мою вину,
             Чтобъ и твоё мнѣ заслужить прощенье,
             Чтобъ вы меня своимъ считали вновь,
             Чтобъ другомъ вашимъ сдѣлался я снова?
  
                       ПРИНЦЕССА.
  
             Мы требуемъ такъ мало отъ тебя,
             Но, кажется, и этого ужь много.
             Ты дружески предаться долженъ намъ.
             Повѣрь мнѣ: ничего мы не желаемъ
             Противнаго желаніямъ твоимъ --
             Лишь былъ бы ты доволенъ самъ собою.
             Своимъ весельемъ радуешь ты насъ,
             А избѣгая радостей -- печалишь;
             И ежели, Торквато, иногда
             Бываемъ мы съ тобой нетерпѣливы,
             То потому лишь, что помочь тебѣ
             Стараемся и видимъ, къ сожалѣнью,
             Что помощь безполезна для тебя,
             Что ты, увы, не схватываешь руку,
             Съ участіемъ простёртую къ тебѣ.
  
                       ТАССО.
  
             Да, это ты, какъ въ незабвенный день,
             Когда небеснымъ ангеломъ впервые
             Пришла ко мнѣ на встрѣчу! О, прости
             Ты смертному, что онъ одно мгновенье
             Цѣнить тебя достойно не умѣлъ!
             Опять онъ узнаётъ тебя и цѣнитъ.
             Моя душа теперь открыта вся
             Для вѣчнаго къ тебѣ благоговѣнья
             И нѣжностью исполнилось во мнѣ
             Взыгравшее, воскреснувшее сердце.
             Да! вотъ она сама передо мной!
             Какое чувство: сладкое ль безумье,
             Иль бѣшенство влечётъ меня къ тебѣ?
             И это тотъ возвышеннѣйшій разуѵъ,
             Который, въ вдохновенный, свѣтлый жигъ,
             Чистѣйшую изъ истинъ постигаетъ?
             Да, счастіе прямое па землѣ
             Могу найти я только съ этимъ чувствомъ.
             Оно-то мукой дѣлало мнѣ жизнь,
             Когда ему противостать хотѣлъ я,
             Изгнать изъ сердца. И такую страсть
             Пытался я, безумный, пересилить!
             Я бился, бился, дерзко разрушалъ
             Своё бытьё, жизнь внутреннюю сердца,
             Которому ты вся принадлежишь.
  
                       ПРИНЦЕССА.
  
             Умѣрь свои порывы, если хочешь
             Чтобъ слушала тебя я: твой восторгъ
             Меня пугаетъ.
  
                       ТАССО.
  
                                 Но краямъ ли кубка
             Сдержать вино, которое кипитъ
             И, пѣнясь, выступаетъ изъ предѣловъ?
             Ты съ каждымъ словомъ дѣлаешь меня
             Счастливѣй и счастливѣй, съ каждымъ словомъ
             Свѣтлѣй очаровательный твой взоръ.
             Я внутренно глубоко измѣнился,
             Отъ всѣхъ суетъ и мукъ освободился;
             Я чувствую: какъ Богъ, свободенъ я --
             И это всё -- тобой и отъ тебя!
             Изъ устъ твоихъ такая льётся сила,
             Такая побѣдительная власть,
             Что весь я твой! Ничто во мнѣ отнынѣ
             Моимъ уже не будетъ -- всё твоё!
             Отъ счастія и свѣта помутились
             Мои глаза, разсудокъ потемнѣлъ
             И слабая нога меня не держитъ.
             Непобѣдимо ты къ себѣ влечёшь
             И сердце, въ обаяніи восторга,
             Къ тебѣ, неудержимое, летитъ.
             Ты власть надъ нимъ пріобрѣла на вѣки:
             О, такъ возьми жь всего, всего меня!
             (Бросается къ ней въ объятія и крѣпко прижимаетъ къ сердцу.)
  
             ПРИНЦЕССА (отталкивая его и убѣгая).
  
             Прочь!
  
                       ЛЕОНОРА (слѣдуя за нею).
  
                       Что случилось? Тассо! Тассо!
  
                       ТАССО.
  
                                                               Боже!
  
                       АЛЬФОНСЪ
             (приблизившійся въ это время къ Антоніо).
  
             Помѣшанъ онъ -- схватить его скорѣй!
  
                       ЯВЛЕНІЕ V.
                       Тассо и Антоніо.
  
                       АНТОНІО.
  
             Когда бъ теперь пришолъ одинъ изъ тѣхъ
             Враговъ твоихъ, которыми ты всюду,
             Въ своёмъ воображеньи, окружонъ,
             Какъ могъ бы онъ торжествовать! Несчастный!
             Я самъ едва опомниться могу.
             Когда встрѣчаемъ что-нибудь нежданно
             И взглядъ необычайнымъ поражонъ,
             Поражены на мигъ мы лишь бываемъ:
             Сравненья умъ не можетъ пріискать.
  
                       ТАССО (послѣ долгаго молчанія).
  
             Такъ, довершай усердное служенье,
             Восторжествуй! Я узнаю тебя!
             Достоинъ ты довѣренности принца!
             Теперь, когда ужь я приговорёнъ,
             Замучь меня медлительно до смерти
             И въ сердце съ разстановками вонзи
             Свою стрѣлу, напитанную ядомъ,
             Чтобъ жало я почувствовалъ сильнѣй.
             Безцѣнное орудіе тирана!
             Будь палачомъ! темничнымъ стражемъ будь!
             Какъ любо! Какъ съ обоими ты сроденъ!
             Иди, тиранъ! Не могъ ты до конца
             Притворствовать -- гордись своей побѣдой!
             Надежной цѣпью ты сковалъ раба,
             Сберёгъ его для вымышленной пытки.
             Иди, палачъ: ты ненавистенъ мнѣ!
             Теперь вполнѣ постигъ я отвращенье,
             Которое вселяется въ душѣ
             Неправедно хватающею властью.
             Такъ, наконецъ, отверженъ, изгнанъ я,
             Какъ нищій! Для того ль меня вѣнчали,
             Чтобъ къ гибели вести, какъ къ алтарю
             Приводятъ жертву, въ пышномъ украшеньи
             Такъ у меня ещё въ послѣдній день
             Выманивали льстивыми словами
             Послѣднее сокровище моё --
             Мою поэму! Всё, что только могъ я
             Своимъ назвать, что громко за меня
             Могло бы говорить всегда и всюду,
             Съ чѣмъ могъ бы я отъ голода спастись --
             У нихъ въ рукахъ! Теперь я вижу ясно,
             Зачѣмъ я празднолюбцомъ долженъ жить.
             Я знаю всё: то заговоръ коварный,
             И ты -- въ его главѣ! Чтобъ пѣснь моя
             Не кончена была, чтобъ имя Тассо
             Распространяться дальше не могло,
             Чтобъ тысячи несовершенствъ въ поэмѣ
             Могли найти завистники мои,
             Чтобъ, наконецъ, совсѣмъ меня забыли --
             Вотъ для чего я долженъ привыкать
             Къ бездѣйствію, щадить своё здоровье.
             О, нѣжная заботливость друзей,
             О дружба драгоцѣнная! Безчестнымъ
             Воображалъ я этотъ заговоръ,
             Составленный въ такой глубокой тайнѣ
             И быстро такъ опутавшій меня;
             Но онъ ещё безчестнѣй и чернѣе!
             А ты, сирена, чей небесный взглядъ
             Манилъ меня и привлекалъ такъ нѣжно,
             Теперь тебя узналъ я, наконецъ!
             Зачѣмъ же узнаю тебя такъ поздно?
             Какъ рады мы обманывать себя!
             Мы чествуемъ людей тѣхъ недостойныхъ,
             Которые почтеньемъ къ намъ полны.
             Не могутъ люди знать себя взаимно:
             Галерные невольники одни,
             Что крѣпкими прикованы цѣпями
             Къ одной колодѣ, жмутся въ тѣснотѣ,
             Другъ друга знаютъ: нечего терять имъ,
             Ни требовать взаимно; каждый тамъ
             И самъ себя бездѣльникомъ считаетъ
             И въ каждомъ изъ товарищей своихъ
             Мошенника находитъ. Мы жь -- учтиво
             Не узнавать стараемся другихъ,
             Чтобъ и другіе насъ не узнавали.
             Какъ долго твой небесно-чудный ликъ
             Скрывалъ собой измѣнницу пустую!
             Но маска пала -- узнаю теперь
             Лишонную всѣхъ прелестей Армиду!
             Да, про тебя, предчувствіемъ полна,
             Пророческая пѣснь ноя звучала!
             А хитрая посредница ея?
             Въ какомъ её глубокомъ униженьи
             Передъ собой я вижу! Слышенъ мнѣ
             Ея шаговъ едва замѣтный шелестъ.
             Я знаю цѣль, куда она ползла.
             Теперь я всѣхъ васъ знаю: мнѣ довольно!
             И хоть всего судьбою я лишонъ,
             Но высоко цѣню свое несчастье:
             Оно дало мнѣ истину познать!
  
                       АНТОНІО.
  
             Твои слова я слышу съ изумленьемъ,
             Хоть знаю необузданный твой духъ,
             Переходящій къ крайностямъ такъ быстро.
             Одумайся и укроти свой жаръ!
             Злословишь ты. Въ несчастіи, конечно,
             Твои слова простительны тебѣ,
             Но самъ себѣ ты ихъ простить не можешь.
  
                       ТАССО.
  
             Не говори со иною такъ спокойно,
             Словъ разума не повторяй предъ мной;
             Оставь мнѣ: это счастіе безумья,
             Чтобъ прежде я опомниться не могъ,
             Чѣмъ навсегда не потерялъ разсудка.
             Я чувствую: распался мозгъ въ костяхъ;
             Чтобъ это перечувствовать -- живу я!
             Въ груди весь нылъ отчаянья кипитъ,
             И посреди моихъ мученій адскихъ,
             Которыми я уничтоженъ весь,
             Злословіе -- лишь тихій вопль страданья.
             Я прочь хочу отсюда! Докажи,
             Что благороденъ ты, что сострадаешь
             Несчастьямъ Тасса -- отпусти меня!
  
                       АНТОНІО.
  
             Въ несчастіи тебя я не оставлю,
             И ежели ты мужества лишонъ,
             То у меня терпѣнія довольно.
  
                       ТАССО.
  
             Такъ долженъ я невольникомъ здѣсь быть?
             Я отдаюсь тебѣ и не противлюсь.
             Какъ любо мнѣ! Заставь меня потомъ,
             Рыдая, повторять, какъ чудно было
             То, что я самъ похитилъ у себя.
                       (Всматривается въ далъ.)
             Они ужь ѣдутъ! Боже, въ отдаленьи
             Я вижу пыль отъ колесницы ихъ;
             Имъ всадники предшествуютъ... Всё дальше
             Туда они стремятся прочь отъ насъ...
             Я также не пришолъ ли самъ оттуда?
             Уѣхали! Я имѣвъ ихъ заслужолъ!
             О, если бы ещё разъ эту руку
             Поцаловать! проститься только съ ней!
             Сказать: "прощенье Тассу!" и услышать:
             "Иди, тебѣ прощается!" -- но нѣтъ!
             Не слышу, не услышу я прощенья!
             Пусти меня: я къ нимъ хочу идти!
             Пусти меня проститься только съ ними,
             Проститься только! О, позволь ещё
             Увидѣть ихъ хоть на одно мгновенье!
             Я буду снова счастливъ, можетъ-быть!
             Нѣтъ! навсегда я изгнанъ и отворженъ!
             Я добровольно самъ себя изгналъ:
             Ужь мнѣ не слышать голоса родного,
             Божественнаго взора не встрѣчать!
  
                       АНТОНІО.
  
             Дай мужу вразумить тебя, Торквато,
             Который не безчувственъ предъ тобой.
             Не такъ ещё ты жалокъ и несчастливъ,
             Какъ думаешь. Будь мужественъ. воспрянь:
             Ты духомъ слишкомъ скоро упадаешь.
  
                       ТАССО.
  
             Ужели такъ ничтоженъ я и слабъ,
             Какъ въ этотъ мигъ кажусь передъ тобою?
             Всё ль для меня потеряно на вѣкъ?
             Ужели горе, какъ землетрясенье,
             Поколебавъ всё зданіе моё,
             Въ развалины его ниспровергаетъ?
             Утраченъ ли возвышенный ной даръ,
             Которымъ бы я могъ разнообразно
             Поддерживать и утѣшать себя?
             Угасла ль вся могучая та сила,
             Которую я чувствовалъ въ груди?
             Уже ль ничѣмъ я сдѣлался мгновенно?
             Нѣтъ, это всё во мнѣ, и я -- ничто?
             Я для себя не существую только,
             Она не существуетъ для меня!
  
                       АНТОНІО.
  
             Но ежели, среди своихъ сомнѣній,
             Ты кажешься потеряннымъ себѣ,
             Узнай себя сравненіемъ съ другими.
  
                       ТАССО.
  
             Ты во-время напоминаешь мнѣ.
             Ужели нѣтъ въ исторіи примѣра,
             Которымъ бы утѣшиться я могъ?
             Иль не было возвышеннаго мужа,
             Страдавшаго ужаснѣе меня,
             Чтобъ я съ нимъ могъ сравненьемъ состязаться?
             Нѣтъ! всё прошло! одно осталось мнѣ:
             Дала природа слёзы человѣку
             И вопль страданья, ежели въ себѣ
             Онъ, наконецъ, вмѣстить его не можетъ;
             А мнѣ ещё, предъ прочими людьми,
             Мелодію дала и силу рѣчи,
             Чтобъ въ жалобныхъ созвучіяхъ излить
             Всю глубину моей душевной муки,
             И ежели молчитъ иной, въ бѣдѣ,
             То мнѣ дано сказать, какъ я страдаю.
  
                       AНТОНІО (беретъ его за руку).
  
                       ТАССО.
  
             Ты твёрдъ и тихъ, о, благородный мужъ,
             А я -- волна, вздымаемая бурей.
             Но разсуди -- и силою своей
             Не величайся: мощная природа,
             Создавшая утёсы, и волнѣ
             Дала подвижность: посылаетъ бурю --
             И вотъ -- волна колеблется, бѣжитъ,
             И прядаетъ, и пѣнится, и плещетъ.
             Какъ чудно отражалось солнце въ ней,
             Какъ сладостно покоилися звѣзды
             Въ ея груди, колеблемой едва;
             Но блескъ исчезъ, спокойствіе умчалось,
             Въ опасности я потерялся весь
             И больше въ томъ сознаться не стыжуся.
             Со всѣхъ сторонъ уже трещитъ корабль,
             Оторвано разбитое кормило,
             Разверзлось дно -- я крѣпко за тебя
             Хватаюся обѣими руками.
             Такъ за скалу хватается пловецъ,
             Которая разбить его грозила.
                                                                         А. Яхонтовъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru