Байрон Джордж Гордон
Дон-Жуан

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Дж. Г. Байронъ

Донъ-Жуанъ

   Донъ-Жуанъ. Перев. Павла Козлова, допол. перев. О. Н. Чюминой вновь найденной XVII пѣсней. Предисловіе проф. Н. П. Дашкевича
   Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.
  

Поэма Байрона о Донъ Жуанѣ.

   Въ ряду типичныхъ образовъ мірового творчества Донъ Жуанъ Байрона не можетъ занять выдающееся мѣсто: обрисовка его не отличается необходимою для того глубиною, объективностью и рельефностью и уступаетъ другимъ поэтическимъ изображеніямъ этого вѣковѣчнаго типа блестящаго, но мрачнаго эгоиста и безпокойнаго искателя новыхъ и новыхъ утѣшеній и откровеній въ женской любви {Новѣйшее и вмѣстѣ съ тѣмъ лучшее изданіе -- въ The Works of Lord Byron. Poetry. Vol. VI. Ed. by E. H. Coleridge, Lond. 1903 г. Кромѣ характеристикъ этого произведенія, содержащихся въ общихъ трудахъ о Байронѣ, перечисленныхъ въ книгѣ А. H. Веселовскаго, Байронъ, 1902 (по выходѣ этой книги явилась въ свѣтъ еще книга E. Koeppel, Byron, Berl. 1903), на русскомъ языкѣ имѣются еще спеціальныя статьи о Байроновомъ "Донъ Жуанѣ": М. Смирнова, Два Донъ Жуана -- ("Подъ знаменемъ науки". Юбилейный сборникъ въ честь Н. И. Стороженка, М. 1902, 682 и слѣд.); весьма интересенъ этюдъ проф. А. Н. Гилярова въ книгѣ о русскихъ переводахъ западно-европейскихъ поэтовъ, представляющій между прочимъ оцѣнку русскихъ переводовъ поэмы Байрона.}. Но, какъ поэма, выражающая съ особою силою, яркостью, разносторонностью и полнотою своеобразно-могучую личность и геній бурнаго и мятежнаго поэта, стоявшаго одинокимъ въ мірѣ, желавшаго свободно разсуждать обо всемъ {Психологическія очертанія этого типа см. у Civello, Studi critici, Pal. 1900, 127--130. Разборъ взгляда Bauber, Die Don Juansage im Lichte biologischer Forschung, Dorpat 1899, см. въ J. Baumann, Dichterische und wissenschaftliche Weltaneicht, Gotha 1904, 171 и. fgde.} съ невиданною дотолѣ искренностью {Don Juan, XVII, 5.},-- какъ заключительное слово его міровоззрѣнія и какъ исповѣдь его души великой, мятущейся и озлобленной, "Донъ Жуанъ" Байрона, безспорно, занимаетъ одно изъ первыхъ, а по мнѣнію большинства даже первое мѣсто въ числѣ произведеній этого поэта по мастерству построенія и изложенія, по глубинѣ психологическаго анализа, а также въ силу общественныхъ идей, нашедшихъ здѣсь выраженіе. Во всякомъ случаѣ, "Донъ Жуанъ" -- знаменитѣйшее и наиболѣе читаемое произведеніе Байрона.
   Поэзія автора "Донъ Жуана" вообще полна неудовлетворенности и тоски, сжимающей сердце, проистекающей изъ особо отзывчиваго воспріятія разлада и печальной дѣйствительности, наполняющихъ человѣческую жизнь. Вмѣстѣ съ тѣмъ разсматриваемая поэма исполнена гордыхъ порываній къ какому-то высшему счастью и лучшему будущему человѣчества. Какъ мощный вопль великой мятежной души, она сохранитъ надолго привлекательность и интересъ для читателей съ благородной душой, внимательныхъ и чуткихъ къ дисгармоніи человѣческаго міра, вѣчно гнетущей наши чувства и мысль. Къ Байрону можно примѣнить слова одного изъ дѣйствующихъ лицъ его трагедіи:
   "I speak to Time and to Eternity" {Marino Faliero V, 3.} -- я говорю къ современникамъ и къ вѣчности. Слова эти довольно вѣрно характеризуютъ двоякое -- ближайшее и общечеловѣческое содержаніе его поэзіи и въ частности одного изъ самыхъ крупныхъ созданій послѣдней -- "Донъ Жуана".
   Эта поэма принадлежитъ порѣ зрѣлаго творчества если не величайшаго, то во всякомъ случаѣ одного изъ самыхъ выдающихся и наиболѣе вліявшихъ на европейскую литературу англійскихъ поэтовъ XIX и.,-- порѣ, когда безпокойная мысль и поэзія Байрона начали вызрѣвать и испытывать переломъ. Въ тѣ годы Байронъ началъ отрѣшаться отъ преобладанія серьезнаго, идеалистическаго тона и романтической меланхоліи "Чайльдъ Гарольда" и повѣствованій о другихъ, подобныхъ послѣднему гордыхъ индивидуалистахъ и склоняться одновременно къ натурализму, насмѣшкѣ, ироніи и веселому, легкому, фривольному тому "Донъ Жуана". Это согласовалось съ дѣйствительнымъ либо мнимымъ познаніемъ людей вообще, а не примѣнительно лишь къ самоанализу страдающей и озлобленной души одного изъ замѣчательнѣйшихъ индивидуалистовъ новѣйшаго времени, какимъ являлся поэтъ въ лицѣ героевъ большинства своихъ произведеній. Въ этихъ произведеніяхъ, предшествовавшихъ "Донъ Жуану", Байронъ придерживался возвышеннаго тона, становился чуть не сверхчеловѣкомъ, впадалъ въ титанство и занимался преимущественно индивидуумомъ. Типичная фигура Байрона, выступающая во всѣхъ его поэмахъ,-- созданіе таинственнаго рока. Его герои рисуются какъ одиноко и обособленно стоящія личности, не понятыя окружающею средою, которую превосходятъ своимъ высшимъ душевнымъ складомъ, силою ума и воли, пониманіемъ всей неприглядности существующихъ порядковъ; они борятся съ ними, скорбятъ о мірѣ и предаютъ его проклятію. Во всемъ этомъ было много высокомѣрнаго пренебреженія, между тѣмъ какъ истинная мудрость, по Гете, состоитъ не въ презрѣніи къ міру, а въ познаваніи его. Теперь Байрону казалось, что онъ изображаетъ людей точь въ точь такими, какими послѣдніе являются на дѣлѣ {D. J., ѴІІ, 7; VIII, 89.}, и поэтъ относился теперь къ міру не съ такимъ, какъ прежде, страстнымъ негодованіемъ и скорбію. Можно сказать даже, что поэмою о Донъ Жуанѣ, выразившею весьма ярко ту особенность Байронова генія, которую Тэнъ назвалъ "sombre manie belliqueuse", закончились {Байронъ занимался этой поэмой съ лѣта 1818 г., въ сентябрѣ котораго была закончена 1-я пѣсня "Донъ Жуана", до конца своей жизни. Говорятъ, что поэтъ продолжалъ работать надъ этимъ произведеніемъ еще въ Аргостоли на островѣ Кефалоніи до отъѣзда въ Мессолонги, но мы не имѣемъ подтвержденія извѣстія о томъ. Недавно изданное начало ХѴII-й пѣсни, за которое Байронъ принялся въ Италіи 8-го мая 1823 г. и на которомъ, сколько извѣстно, оборвалась нить повѣствованія, было найдено соперникомъ и сподвижникомъ Байрона въ Греціи Трелони послѣ смерти поэта въ Мессолонги. См. Poetical Works or Lord Byron, vol. VI, p. 608.} исканія этой мятежной душой въ размышленіи о себѣ и о другихъ и изученіи жизни въ современномъ и ближайшемъ обществѣ отвѣта на вѣчные запросы человѣческаго духа. Выработался окончательный, болѣе примирительный, чѣмъ прежде, но все же весьма мало утѣшительный отвѣтъ на вопросы бытія.
   Въ промежуткахъ между выходами въ свѣтъ отдѣльныхъ частей "Донъ Жуана" Байрономъ были написаны другія произведенія, дававшія такой же отвѣтъ и еще болѣе поразившія современниковъ. Но отчаяніе и глубокій трагизмъ "Манфреда" -- по выраженію самого Байрона, произведенія "дикаго метафизическаго типа", душевный разладъ, титанство, идущій въ разрѣзъ съ установленною религіею и зовущій къ борьбѣ протестъ Каина, недаромъ вступившаго въ общеніе съ Люциферомъ, не могущаго примириться со зломъ въ мірѣ и не желающаго покланяться Богу, поставившему человѣка въ невыносимыя условія жизни и сдѣлавшаго его прахомъ, отпаденіе отъ Бога духовъ "Неба и земли",-- всѣ эти мотивы получили новую, не разъ совершенно иную (нерѣдко комическую) параллель въ "Донъ Жуанѣ". Здѣсь нарисована полная безотрадности натуралистическая картина свѣта и людей. Главное дѣйствующее лицо отлично отъ другихъ Байроновыхъ героевъ. Оно почти лишено всякаго романическаго ореола. Сначала совсѣмъ нетвердо стоящій на ногахъ мальчишка, непрерывно съ юныхъ лѣтъ блуждающій по широкому свѣту и испытывающій множество неожиданныхъ, часто потѣшныхъ приключеній, горячій и необузданный Донъ Жуанъ, хотя отваженъ и исполненъ благородныхъ порывовъ, не выказываетъ крѣпкой воли {1, 185: His temper not being under great command... Cp. XVII, 12. Въ концѣ XVI-й пѣсня Донъ Жуанъ очутился въ положеніи, которое давало ему возможность выказать твердость характера; восторжествовала однако необузданность.}, а напротивъ плыветъ по теченію, отдаваясь своему необузданному темпераменту вопреки лучшимъ задаткамъ, присущимъ его душѣ, и попадаетъ всякій разъ въ новыя ловушки, изъ которыхъ самъ не умѣетъ выпутаться, Онъ почти всюду раздѣляетъ пороки общества, въ которомъ вращается, и въ то же время выказываетъ пренебреженіе къ нему и заявляетъ себя безпощаднымъ цинизмомъ. Въ отличіе отъ большинства прежнихъ произведеній Байрона, стоявшихъ болѣе или менѣе далеко отъ ближайшей современности, изображавшихъ сравнительно узкій кругъ эмоцій и менѣе всего реалистическихъ, въ поэмѣ о Донъ Жуанѣ находимъ уже рядъ бытовыхъ картинъ, обращеніе къ простымъ явленіямъ жизни, непосредственное соприкосновеніе поэта съ весьма многими сторонами современности и дѣйствительности, съ радостями и горестями жизни, съ соціальнымъ и политическимъ строемъ. При этомъ Байронъ, со свойственнымъ ему субъективизмомъ, откровенно и ничѣмъ не стѣсняясь, говоритъ всему свѣту и въ особенности своимъ соотечественникамъ, что онъ думаетъ о нихъ. Крайній, непримиримый индивидуализмъ поэта, ополчавшійся противъ нравовъ и условностей современнаго ему европейскаго общества, сказался преимущественно въ многочисленныхъ выходкахъ и замѣчаніяхъ по поводу излагаемыхъ имъ внѣшнихъ фактовъ исторіи Донъ Жуана. Такимъ образомъ нѣтъ замѣтной внутренней связи въ поэмѣ, а есть внѣшнее сцѣпленіе. Рядъ всевозможныхъ картинъ и размышленій сосредоточивается около личности героя повѣствованія, который является связующимъ звеномъ характеристикъ и эпизодовъ. Въ этомъ отношеніи построеніе "Донъ Жуана" являлось до извѣстной степени повтореніемъ пріемовъ поэмы о Чайльдъ-Гарольдѣ, въ особенности ІѴ-й пѣсни послѣдней, гдѣ личность самого поэта заявляетъ себя постояннымъ вторженіемъ въ ходъ повѣствованія. Байронъ при этомъ имѣлъ въ виду не столько обрисовку самого Жуана, сколько предвзятое изображеніе лицъ, съ которыми соприкасался послѣдній, между прочимъ -- и участницъ его любовныхъ приключеній. И за веселымъ и шутливымъ тономъ "Донъ Жуана" скрывалась прежняя тоска поэта, недовольство міромъ и протестъ ,печальнѣйшаго изъ людей", какъ назвала однажды Байрона его жена, противъ устоевъ общественной и политической жизни, стѣснявшихъ свободное развитіе личности. За Донъ Жуаномъ, какъ и за другими героями Байрона, скрывался въ этомъ протестѣ самъ поэтъ, но -- поэтъ, уже понаблюдавшій, пережившій и передумавшій весьма многое, познавшій свѣтъ, людей и себя, насколько то было возможно для его чрезмѣрнаго субъективизма и стремительнаго, страстнаго и пламеннаго темперамента.
   Какъ увидимъ, Байронъ можетъ быть сближаемъ съ Донъ Жуаномъ менѣе, чѣмъ съ другими героями его творчества, но онъ не напрасно называлъ Донъ Жуана своимъ другомъ. Донъ Жуанъ Байрона -- не беззаботный повѣса и грѣшникъ времени Возрожденія, какимъ являлся испанскій прототипъ этой личности и отчасти Мольеровскій снимокъ ея. Нѣтъ, это герой, также выношенный въ душѣ самого поэта, взлелѣянный ея болѣзненною чувствительностью, скорбнымъ скептицизмомъ, и вмѣстѣ сынъ своего времени, англійскаго общества времени Георга III. Это былъ также отчасти двойникъ поэта, отражавшій отношеніе послѣдняго къ міру и испытывавшій ту самую глубокую моральную болѣзнь, которая снѣдала самого поэта и порождала взрывы его смѣха. Эта болѣзнь развилась въ домъ Жуанѣ приблизительно такъ же, какъ и въ его поэтѣ. Повѣствуя о начальныхъ годахъ жизни своего героя, Байронъ какъ бы вновь переживалъ воспоминанія своего дѣтства и дни своей молодости; излагая приключенія Донъ Жуана, Байронъ передавалъ впечатлѣнія, какія производили на него самого люди различныхъ странъ Европы и прежде всего англійское общество начала XIX вѣка.
   Приключенія во время путешествія по Испаніи, предпринятаго Байрономъ, когда ему былъ всего 21 годъ, могли послужить зерномъ, которое развилось впослѣдствіи въ эпосъ о Донъ Жуанѣ {Такую догадку высказалъ Hoops.}. А необузданная жизнь Венеціи, вновь открывшая поэту глубокіе просвѣты въ сторону человѣческой чувственности, противорѣчій и извращеній человѣческой натуры, окончательно вызвала наружу задатки новаго реалистическаго направленія, издавна таившіеся въ Байронѣ. Они проскальзывали и раньше какъ въ его перепискѣ такъ и творчествѣ {Указываютъ на "Англійскихъ Бардовъ и Шотландскихъ Обозрѣвателей", въ особенности на "Чортову Поѣздку" (1813), какъ на первоначальный эскизъ, зерно изъ котораго развился "Донъ Жуанъ" (Kraeger, Der Byronscne Heldentypus, Münch. 1898, 98--99; ср. у Веселовскаго, 86).}, но теперь достигли большей силы въ поэтѣ параллельно серьезно-идеалистическому пошибу его творчества, наилучше выразившемуся въ "Чайльдъ-Гарольдѣ".
   Потому-то Байронъ и избралъ Донъ Жуана героемъ одного изъ самыхъ крупныхъ и зрѣлыхъ своихъ произведеній, начатаго въ Венеціи въ 1818 г. Въ этомъ произведеніи Байронъ хотѣлъ дать эпосъ новаго времени, равный по значенію Иліадѣ {Подъ конецъ Байронъ называлъ свое произведеніе "эпической сатирой" (D. J, XIV, 99), "безсвязными стихами" импровизатора (XV, 20). См. еще VII, 138.}.
   Канву Байронову эпосу доставило не оригинальное изобрѣтеніе, а заимствованіе изъ сказанія о любовныхъ приключеніяхъ знаменитаго испанскаго обольстителя Донъ Жуана. Поэтъ хотѣлъ въ общемъ слѣдовать этой фабулѣ до конца. Онъ обѣщалъ {D. J., I, 200: обѣщаніе дать со временемъ А panoramic view of Hell's in training. См. однако заявленіе Байрона въ письмѣ къ Morray (16 февраля 1821 г.), что онъ намѣревался наставить Донъ Жуана совершить туръ по Европѣ и окончить свои дни во время французской революціи. Дальнѣйшую выдержку изъ этого письма см. ниже въ текстѣ.} изобразить и конечную катастрофу съ Донъ Жуаномъ, о которой повѣствовало вѣковое преданіе, пріурочивавшее конецъ Донъ Жуана къ мести статуи убитаго имъ отца одной изъ его жертвъ. Очевидно, по первоначальному плану Байрона, Донъ Жуанъ, совершивъ круговое путешествіе, долженъ былъ изъ Англіи возвратиться въ Испанію и тамъ окончить свои дни.
   Типъ легкомысленнаго, ненасытнаго и увлекательнаго обольстителя Донъ Жуана {Литературу саги о Донъ Жуанѣ см. въ ст. J. Bolte, Der Ursprung der Don Juan Sage въ Ztschr. f, Vgl. Litt. Gesch. N. F., XIII, Heit. 4 и. 5, 374 и 375, въ ст. А. Farinelli, Cuatro palabras sobre Don Juan y la literatura Donjuanesca del porvenu (Homenaje & Menéndez y Pelayo, I, Madrid 1899, 206 и слѣд.) и въ книжкѣ А. Steiger, Thomas Shadwell's "Libertine". А Complementary Study to the Don Juan-literature, Berne 1904. Эти указанія можно бы еще пополнить. Новѣйшій этюдъ -- О. Fischer Don Juan und Leontius -- въ Studien z. vergl. Lit.-Gesch., V, 2 (1905).}, отличающагося необычайнымъ и утонченнымъ развитіемъ чувства, избыткомъ фантазіи, скептическимъ отношеніемъ къ догмамъ, цинизмомъ, отдающагося по преимуществу чувственнымъ удовольствіямъ, слагался издавна {А. de Gubernatis усматривалъ прототипъ Донъ Жуана въ народной индоевропейской повѣсти объ Иванѣ безстрашномъ. Мотивъ мщенія статуи оскорбленнаго мертваго указываютъ уже въ древне-греческой легендѣ о статуѣ Митиса (см. у Boдte 398), но тамъ мы встрѣчаемъ лишь одинъ изъ элементовъ, изъ которыхъ сложилась позднѣйшая сага о Донъ Жуанѣ.}, но окончательно выработался въ мірѣ романскихъ народностей Европы {Farinelli, Don Giovanni, въ Giorn. stor. d.letter. italiana, vol. XXVII (1896), 2, назвалъ онъ Жуана южнымъ братомъ сѣвернаго Фауста. Въ дальнѣйшемъ (св. выше) этюдѣ онъ не разъ считаетъ Донъ Жуана родственнымъ Фаусту и приписываетъ легендѣ о первомъ такое-же міровое глубокое и символическое значеніе, какъ и сказанію о Фаустѣ.}. Онъ намѣчался, подобно второстепеннымъ элементамъ, вошедшимъ въ легенду о немъ {Farinelli, Cuatro palabras, 214--215; Fischer; 243 fgde.}, уже въ средніе вѣка {Scheffler, Die französische Volksdichtung und Sage, l, Leipz. 1883, 140--141 -- o баронѣ de Castera Гасконской пѣсни.} и во всякомъ случаѣ вызрѣвалъ,-- быть можетъ, подъ вліяніемъ тѣхъ или иныхъ дѣйствительно существовавшихъ личностей, въ творческомъ представленіи корсиканцевъ и испанцевъ {О томъ, что легенда о Донъ Жуанѣ не чисто испанскаго происхожденія и о найденной на островѣ Корсикѣ старинной версіи Донъ Жуановской легенды было недавно сообщено въ журналѣ "La Revue d'Europe".} уже до той поры, какъ его художественно очертилъ, не позднѣе 1630 г., и вывелъ на театральныхъ подмосткахъ авторъ испанской піесы о Донъ Жуанѣ, носящей заглавіе "El Burlador de Sevilla у Convidado de piedra" {Прежде авторомъ этой піесы считался Тирсо де Молина, какъ именовалъ себя для публики благочестивый авторъ монахъ, дѣйствительное имя котораго было Габріель Теллецъ. Теперь нѣкоторые ученые (Farinelli, Baist) отрицаютъ принадлежность драмы El Hurlador Теллецу.}. Къ сожалѣнію, вопросъ объ источникахъ этого перваго драматическаго произведенія о Донъ Жуанѣ остается доселѣ не вполнѣ порѣшеннымъ.
   Выведенный въ этой драмѣ севильскій гордый и необузданный грѣшникъ, безсовѣстный похотливецъ, питающій любовь къ самому себѣ и издѣвающійся надъ жертвами своей страсти, презираетъ мораль и добродѣтель, но еще не атеистъ {Въ Испаніи, впрочемъ, по нѣкоторымъ извѣстіямъ, и въ Италіи, существовали піесы о Донъ Жуанѣ, именовавшія послѣдняго атеистомъ: El ateista fulminado, Atheista fulminato.}. Онъ только отлагаетъ покаяніе въ грѣхахъ, потому что для того "есть еще время". Онъ жестоко ошибся, надѣясь избѣжать Божія наказанія, и подумалъ о раскаяніи и потребовалъ священника, когда было уже поздно. Этотъ испанскій гидальго, любящій удивлять своимъ мужествомъ, блестящій, смѣлый и предпріимчивый герой оканчиваетъ жизнь трагически, какъ титанъ грѣха плоти, въ духѣ испанскаго мистицизма и глубокой вѣры въ Божіе правосудіе. Онъ выказалъ себя настоящимъ испанцемъ своего времени и созданіемъ испанской культуры.
   Но этотъ испанскій Донъ Жуанъ заключалъ въ своей личности столько общечеловѣческаго содержанія, что мало по малу уже съ XVII в. сталъ привлекательнымъ сюжетомъ для художественнаго творчества многихъ странъ и не перестаетъ увлекать до нашихъ дней. Этотъ типъ привлекъ вниманіе такихъ художниковъ, какъ Мольеръ, Гольдони, Моцартъ, Байронъ, Пушкинъ, Ленау, А. Толстой, Зорилья и др., проникъ также въ народную словесность, словомъ сталъ соперничать въ популярности съ Фаустомъ.
   Испанскіе артисты занесли піесу о Донъ Жуанѣ въ Италію {Тамъ, вѣроятно, была уже въ ходу аналогичная пьеса о Леонтіи, котораго изслѣдователи считаютъ двойникомъ либо прототипомъ Донъ Жуана.}, и тамъ изъ auto sacro, къ которому приближалась въ "E1 Burlador de Sevilla", она превратилась въ арлекинаду, стала commedia dell'arte, а затѣмъ фигура Донъ Жуана, благодаря итальянскимъ комедіантамъ появилась на подмосткахъ Парижскихъ театровъ. Тамъ она такъ увлекала зрителей, что вызвала нѣсколько оригинальныхъ французскихъ пьесъ. Между прочимъ вслѣдъ за двумя другими драматургами величайшій французскій писатель комедій Мольеръ избралъ Донъ Жуана героемъ своей піесы "Dom Juan, ou le Festin de Pierre", 1665), привнесши въ этотъ традиціонный образъ черты столь презираемаго великимъ драматургомъ вельможи Версальскаго двора Людовика XIV. Мольеръ надѣлилъ Донъ Жуана изяществомъ, искусствомъ "perdre des femmes, tenir l'épée ferme, ne pas payer ses dettes" и сдѣлалъ его настоящимъ атеистомъ, между тѣмъ какъ прежде Донъ Жуанъ былъ лишь легкомысленнымъ и поверхностнымъ христіаниномъ. Руководясь моральною тенденціею, Мольеръ, слѣдовательно, сдѣлалъ шагъ дальше въ сторону антипатичнаго изображенія этой личности въ духѣ параллельной саги о богохульствующемъ вольнодумцѣ Леонтіи, отрѣшивъ Донъ Жуана отъ вульгарности итальянскихъ обработокъ, а также и отъ иныхъ изъ тѣхъ симпатичныхъ качествъ, которыя были хотя въ нѣкоторой степени присущи испанскому первообразу. Мольеровскій grand seigneur méchant homme чувствуетъ особое наслажденіе побѣждать сердца намѣченныхъ имъ красавицъ и доводить ихъ до желательнаго ему конца; въ этомъ конечная цѣль его стремленій.
   Вообще, начиная съ итальянскихъ обработокъ сказанія о Донъ Жуанѣ послѣдній сдѣлался достояніемъ комедіи, не взирая на трагическій характеръ его исторіи. Пьеса Мольера послужила исходнымъ пунктомъ для цѣлаго ряда дальнѣйшихъ изображеній Донъ Жуана. Писавшіе вскорѣ послѣ Мольера Rosоmond и Shadwell представили Донъ Жуана философствующимъ libertin'омъ ХѴІІ-го вѣка, т. е. вольнодумцемъ, атеистомъ и изящнымъ кавалеромъ.
   Великій Зальцбургскій артистъ Моцартъ, либретто для оперы котораго "Il dissoluto punito ossia il Don Giovanni" написалъ италіанскій аббатъ Da Ponte, напротивъ, подвинулъ творческій замыселъ, связанный съ личностью Донъ Жуана, въ противоположную сторону -- болѣе благосклоннаго изображенія этого героя. То было неизбѣжно, разъ Донъ Жуанъ сталъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ лирическо-музыкальной драмы, какою являлась опера Моцарта. Къ такому изображенію вполнѣ подходилъ музыкальный характеръ "Донъ Жуана".
   Со времени появленія этой "оперы оперъ" "музыкальнаго Шекспира", какъ назвали Моцарта, начался новый періодъ въ исторіи существованія Донъ Жуана въ творчествѣ. Понятый съ болѣе привлекательной стороны -- въ Фаустовскомъ смыслѣ постояннаго искателя - идеалиста, этотъ типъ, какъ весьма драматичный, не сходитъ вплоть до нашихъ дней со своего пьедестала и вызываетъ все новыя и новыя усилія поднять его выше и сдѣлать привлекательнѣе. Такъ Гофманъ въ 1814 г. понялъ Донъ Жуана какъ существо исключительное, какъ искателя идеала, какъ личность, гоняющуюся за "блаженствомъ любви", отождествляемымъ съ божественнымъ и прочнымъ счастьемъ.
   Байронъ въ своей комической поэмѣ занялъ срединное положеніе между этимъ идеализирующимъ направленіемъ въ пониманіи Донъ Жуана и Мольеровскимъ комическимъ изображеніемъ его, быть можетъ -- отдавая себѣ строгій отчетъ въ томъ {Байронъ, быть можетъ, видавшій Don Giovanni Моцарта, почти не ссылается на своихъ литературныхъ предшественниковъ въ обработкѣ сказаній о Донъ Жуанѣ (см. 1,203) и говоритъ лишь о народной пантомимѣ, которая была въ ходу въ Англіи, какъ и въ другихъ мѣстахъ. Объ англійской пантомимѣ, основанной на пьесѣ Shadwell'а см. Poetical. Works of Lord Byron, vol. VI, 1903, p. XVI и 11, п. 2 Выдержку изъ статьи Кольриджа, характеризовавшую Донъ Жуана наподобіе Чайльдъ Гарольда или самого Байрона и могшую служить исходнымъ пунктомъ послѣдняго, см. тамъ же р. XVII--XVIII и 4, п. 1.}. Въ любви Байроновскій Донъ Жуанъ, за исключеніемъ отношеній къ Доннѣ Юліи и въ особенности къ Гаидэ поддается порывамъ минуты. Онъ -- не столько изящный гидальго, сколько надѣленный прекрасною наружностью, привлекательный сорви-голова, авантюристъ и насмѣшникъ, всюду отлично прилаживающійся къ окружающей обстановкѣ. Его побѣды объясняются такъ въ поэмѣ Байрона:
  
   Мой вѣтреный герой, какъ всѣ герои,
   Былъ знатенъ, юнъ, любовь вселялъ въ сердцахъ;
   Понятно, что не могъ онъ быть въ покоѣ
   Оставленъ *).
   *) D. J XI, 74. См. еще XV, 72 и 74 и XI, 47 и слѣд. Въ приведенной выдержкѣ, какъ и въ послѣдующихъ, пользуемся переводомъ П. А. Козлова, несмотря на недостаточную точность его во многихъ мѣстахъ.
  
   Это былъ легкомысленный эпикуреецъ и вмѣстѣ мимовольный сердцеѣдъ, отличительная черта котораго -- добродушіе. Но поэтъ такъ оправдываетъ легкомысліе своего героя въ любовныхъ увлеченіяхъ почти въ самомъ началѣ, сейчасъ же послѣ разлуки его съ предметомъ первой любви:
  
   Но Джулію ужель могъ позабыть
   Такъ скоро Донъ Жуанъ? Я въ затрудненье
   Вопросомъ тѣмъ поставленъ. Вы винить
   Во всемъ должны луну, что безъ сомнѣнья
   Всегда готова въ грѣхъ вводить;
   А иначе найти ли объясненье
   Тому, что предъ кумиромъ новымъ пасть
   Всегда мы рады, прежнихъ свергнувъ власть!
  
   Но я непостоянства врагъ заклятый;
   Мнѣ жалки тѣ, что только чтутъ законъ
   Своей мечты игривой и крылатой;
   Я жъ вѣрности воздвигнулъ въ сердцѣ тронъ,
   И мнѣ ея велѣнья только святы;
   Однако я вчера былъ потрясенъ
   Нежданной встрѣчей: обмеръ я отъ взгляда
   Миланской феи въ вихрѣ маскарада.
  
   Но мудрость мнѣ шепнула: "твердымъ будь!
   Измѣну не оставлю безъ протеста"...
  
   И я ей внялъ. Окончу разсужденье:
   То чувство, что невѣрностью зовутъ,
   Есть только дань восторговъ и хваленья,
   Что красотѣ всѣ смертные несутъ,
   Къ ней чувствуя невольное влеченье.
   Такъ скульптора васъ восхищаетъ трудъ!
   Пусть насъ хулятъ -- объ этомъ мы не тужимъ:
   Служа красѣ, мы идеалу служимъ *).
   *) II, 208--211. Ср. I, 62--63 и 102. Прозаическій переводъ 211-й строфы см. у А. H. Гилярова, стр. 132, и въ статьѣ г. Смирнова, Подъ знаменемъ науки, 687.
  
   Немного далѣе поэтъ уподобляетъ измѣнчивость сердца перемѣнчивости неба:
  
   Какъ съ небомъ сердце наше схоже! Также въ немъ,
   Какъ въ небесахъ, порой бушуютъ грозы,
   Неся съ собою холодъ, мракъ и громъ *),
   *) II, 214.
  
   и ту же мысль повторяетъ и къ концу поэмы:
  
   Зародыши измѣнъ въ себѣ несетъ
   Любовь, вселяясь въ насъ. Понятно это:
   Тѣмъ къ холоду быстрѣе переходъ,
   Чѣмъ пламеннѣй любовью грудь согрѣта;
   Сама природа въ томъ примѣръ даетъ:
   Всегда ль сіяньемъ молніи одѣта
   Лазоревая высь *)?
   *) XIV, 94.
  
   Мы находимъ здѣсь въ шутливой оболочкѣ два основные тезиса, которыми Байронъ извинялъ легкомысліе въ любви своего героя, а въ сущности и свое. Другіе доводы въ защиту поведенія Донъ Жуана лишь примыкаютъ къ этимъ и являются ихъ варіаціями.
   Оставимъ въ сторонѣ ссылки на природу и обратимся къ прямому выраженію взгляда на любовь, развиваемаго Байрономъ въ разсматриваемой поэмѣ.
   По словамъ Байрона, и непостоянная любовь не что иное, какъ должное удивленіе передъ красотою, которою надѣляетъ природа; этотъ родъ обожанія реальнаго предмета есть лишь возвеличеніе прекраснаго идеала, воспріятіе прекраснаго, утонченное расширеніе нашихъ способностей, платоническихъ, универсальныхъ, чудесныхъ, воспринятыхъ съ небесъ; чувственная примѣсь при этомъ незначительна и лишь намекаетъ на то, что плоть составлена изъ огненнаго праха {II, 211--212; прозаическій переводъ см. у А. H. Гилярова, стр. 132.}.
   Понятно при такомъ воззрѣніи увѣреніе поэта, что
  
   Жуанъ душой былъ чуждъ всего дурного;
   Въ любви, какъ на войнѣ, его вели
   Чистѣйшія намѣренья. Вотъ слово,
   Что люди, какъ оплотъ, изобрѣли *).
   *) VIII, 25.
  
   Но, конечно, врядъ ли можно принимать серьезно заявленіе поэта о Донъ Жуанѣ, что
  
   .....хоть онъ порой грѣшилъ,
   Поддаться искушеніямъ готовый,
   Но платонизмъ былъ чувствъ его основой *),
   *) X, 54. Байронъ, впрочемъ, говорилъ и o о себѣ (Чайльдъ Гарольдъ, IV), что въ глубинѣ сердца у него былъ Платонъ. О Платонѣ -- I, 116.
  
   да еще вдобавокъ "чистѣйшій". Болѣе правдоподобно замѣчаніе поэта о любви Донъ Жуана и Гаидэ, что она была неизмѣнна въ радостяхъ, не знавшихъ пресыщенья, потому что души ихъ поднимались, никогда не будучи связываемы одною чувственностью; и то, что наиболѣе губитъ любовь,-- обладаніе -- у нихъ послѣ каждой ласки становилось милѣе {IV, 16.}. Проведши своего героя черезъ нѣсколько пикантныхъ приключеній, далеко не платоническаго свойства, Байронъ опять говоритъ, что въ домъ Жуанѣ обновились чувства, утраченныя имъ, либо очерствѣвшія въ послѣднее время:
  
   Аврора воскресила въ немъ страданья
   Минувшихъ дней; но дѣвственно чиста
   Была такая страсть, что воплощала
   Въ себѣ святую жажду идеала.
  
   Такое чувство -- свѣтлая любовь
   Къ прекрасному, желанье лучшей доли;
   Съ надеждой васъ оно сродняетъ вновь;
   Съ нимъ жалокъ свѣтъ *).
   *) XVI, 107-108.
  
   Байронъ опять называетъ эти чувства Донъ Жуана божественными, потому что въ основѣ ихъ была любовь къ предметамъ высшимъ и къ лучшимъ днямъ. Вотъ какъ надо понимать платонизмъ Донъ Жуановой любви по Байрону. То было увлеченіе женской красотой съ эстетической точки зрѣнія:
  
   Предъ красотой склонялся онъ ревниво
   И даже въ часъ молитвы отъ Мадоннъ
   Не отводилъ очей, любуясь ими
   И не мирясь съ угрюмыми святыми *).
   *) II, 149: ... Woman's face was never formed in vain For Juan.
  
   И этотъ платонизмъ не мѣшалъ совсѣмъ неплатоническимъ отношеніямъ. Полюбивъ Аврору, Донъ Жуанъ, тѣмъ не менѣе, врядъ ли памятовалъ о ней во время ночной встрѣчи съ герцогиней, послѣ чего на утро явился съ невиннымъ видомъ {XVII, 13: with his virgin face. Cp. XV, 28: he had an air of innocence, и VI, 73.}.
   Изъ всего этого можно вывести, что Донъ Жуанъ представленъ у Байрона человѣкомъ, чистосердечно увлекающимся, дѣйствующимъ постоянно съ увлеченіемъ, присущимъ молодости, а только молодости свойственны по Байрону романтическія чувства {IV, 18.}, къ которымъ принадлежитъ и любовь Донъ Жуана. Байронъ надѣлилъ послѣдняго способностью искренно любить, но глубины чувства не видно при этомъ, и любовь Донъ Жуана у Байрона поверхностна и мимолетна. Пушкинскій Донъ Жуанъ стоитъ въ этомъ отношеніи выше Байроновскаго. По Байрону, "кто любитъ -- безумствуетъ", Любовь -- метеоръ подобно другимъ; идолы любви въ большинствѣ случаевъ съ теченіемъ времени отрѣшаются отъ чаръ. Если же любовь не безуміе, то -- суета и себялюбіе отъ начала до конца {Ch. Har, IV, 123 и слѣд. D. J., VII, 1; IX, 73.}. Любовь Донъ Жуана -- безуміе въ томъ смыслѣ, въ какомъ понималъ ее Байронъ. Подобно Гофману и Байронъ говоритъ о "блаженствѣ чувствъ", какое испытывалъ Донъ-Жуанъ въ любви. Въ ней можно узнать рай на землѣ, какъ то показываетъ примѣръ Гаидэ и Донъ Жуана {II, 193 и слѣд.}. Любовь -- все, что оставила Ева своимъ дочерямъ послѣ изгнанія изъ рая {II, 189.}.
   Такимъ образомъ, Байронъ отнесся весьма мягко къ поведенію Донъ Жуана, мало отличая идеализмъ отъ реализма въ любви {Самъ поэтъ (X, 20) заявилъ, что "real or ideal,-- both are much the same"; cp. XVI, 107:
   ... feelings which, perhaps ideal,
   Are so divine, that I raust deem them real.}.
   Было не мало основаній для такого нѣсколько обезцвѣчивающаго представленія Донъ Жуана подъ перомъ Байрона.
   Вѣдь даже испанскій Донъ Жуанъ, въ ультракатолической Испаніи небрегшій о томъ свѣтѣ и искавшій наслажденій въ жизни настоящей, заключалъ въ себѣ столько элементовъ вольнодумнаго человѣка новаго времени, котораго хотѣлъ изобразить своею личностью, жизнью и творчествомъ Байронъ! Сверхъ того поэтъ долженъ былъ такъ снисходительно относиться къ проступкамъ, вызываемымъ страстью, какъ выраженіемъ природы, и являющимся въ то же время вызовомъ, бросаемымъ въ лицо обществу, руководящемуся предразсудками лицемѣрной добродѣтели! Байронъ, какъ и Донъ Жуанъ, всю жизнь жаждалъ и искалъ любви {Cp. стихотвореніе, написанное Байрономъ незадолго до кончины, когда ему исполнилось 36 лѣтъ.} и относился довольно легко къ любовнымъ связямъ, какъ то показываютъ хотя бы его отношенія къ Дж. Клермонтъ. Понятно, что Донъ Жуанъ явился у Байрона родовитымъ, милымъ, искренно влюбленнымъ побѣдителемъ сердецъ, мало похожимъ на свой старый прототипъ искуснаго и рыцарственнаго обольстителя.
   Изъ стараго сказанія были удержаны имя, знатность происхожденія, очаровательность {IX, 83:
   Though modest, on his unembarrassed brow
   Nature had written "Gentleman!"
   He said Little, but to the purpose; and his manner
   Flung hovering grвces o'erhim like abanner.}, да общія очертанія типа, принципіальное пренебреженіе къ общепризнанному нравственному закону и наклонность къ любовнымъ приключеніямъ. При этомъ искреннее и сильное увлеченіе послѣдними замѣчается лишь въ первыхъ четырехъ пѣсняхъ. Разлукой съ Гаидэ оканчиваются вполнѣ искреннія любовныя увлеченія Донъ Жуана.
   У Байрона Донъ Жуанъ получилъ совсѣмъ новое назначеніе -- быть либо прямымъ носителемъ, либо поводомъ къ выраженію нѣкоторыхъ изъ самыхъ излюбленныхъ идей своего автора. главная задача поэмы Байрона заключалась не въ той или иной творческой обрисовкѣ личности Донъ Жуана, а въ сатиризмѣ, скептицизмѣ и пессимизмѣ, какіе можно связать съ разсказомъ о цѣломъ рядѣ разнообразныхъ приключеній Донъ Жуана. Въ этомъ отношеніи удобство рамки повѣствованія о Донъ Жуанѣ было весьма важно для поэта, который предположилъ заставить своего героя, не ограничиваясь Испаніею, много странствовать по свѣту {Байронъ подпалъ при этомъ вліянію Вольтеровскаго Кандида и вообще Вольтеровскихъ нападковъ на ложь и лицемѣріе, которыя были такъ ненавистны и Фервейскому отшельнику. Не остался Байронъ и безъ воздѣйствія Руссо. Указываютъ еще на книгу де-Монброна "Le cosmopolite ou le citoyen du monde" 1753, очень понравившуюся Байрону. Наконецъ, находятъ въ "Донъ Жуанѣ" послѣднюю формацію также дышащаго вольтеріанствомъ Гётевскаго Мефистофеля (Kraeger, Der Byronsche Heldenlypus, Münch. 1898, 99).}, между прочимъ и по Востоку, очаровывавшему Байрона въ годы его юности своею красотою и поэтичностью. Чувственность востока какъ нельзя болѣе подходила къ характеру Донъ Жуана.
   Такъ, кажется, можно истолковать съ наибольшею правильностью знаменитый отзывъ Гёте о разсматриваемомъ произведеніи, какъ о самомъ безнравственномъ и, съ другой стороны, какъ объ эпосѣ безгранично геніальномъ {"Das Unsittlichste was jemals die Dichtkunst hervorgebracht"; cein grenzenlos geniales Werk".}.
   Критикою и провѣркою этого сужденія, думаю, можно исчерпать почти всѣ существенные вопросы, возникающіе при разсмотрѣніи поэмы Байрона о Донъ Жуанѣ.
   Остановимся прежде всего на первой половинѣ сужденія Гёте, въ которой послѣдній сошелся съ большинствомъ современниковъ-соотечественниковъ Байрона {См. IV, 7. Отзывы современной Байрону англійской критики были не разъ собираемы издателями его поэмы. Подруга Байрона, графиня Гвиччіоли, также была недовольна цинизмомъ "Донъ Жуана". Совсѣмъ иного мнѣнія былъ Шелли. Выслушавъ одну изъ пѣсенъ поэмы, Шелли писалъ: "она ставитъ его не только выше, но далеко выше всѣхъ современныхъ поэтовъ. Каждое слово носитъ отпечатокъ безсмертія". Вполнѣ благосклонно отнесся къ "Донъ Жуану" и Вальтеръ Скотъ.}.
   Обвиненіе ими поэмы Байрона о Донъ Жуанѣ въ безнравственности вполнѣ понятно: оно объясняется рѣзкимъ отклоненіемъ поэта отъ англійской морали и его радикализмомъ {Pughe, Studien über Byron und Wordsworth, Heidelb. 1902, пришелъ, подобно нѣкоторымъ другимъ изслѣдователямъ, къ выводу, что на неблагопріятныя сужденія о Байронѣ въ Англіи вліяло полное соціальное преобразованіе, представителемъ котораго былъ Карлейль, и противоположное эстетическое теченіе, начатое Вордсвортомъ и Китсомъ.}.
   Къ такому отклоненію располагалъ уже самый сюжетъ поэмы, фривольный и чисто романскій {Въ развитіи его англійской литературѣ принадлежитъ весьма малая доля участія: Steiger, Thomas Shadwell's "Libertine", 6--9.}: нѣсколько предрасполагала и усвоенная Байрономъ романская манера эпическаго изложенія въ ottava rima {IV, 6: To the kind reader of our sober dime
   This way of writing will appear exotic.}, впервые внесеннаго имъ въ обработку сказанія о Донъ-Жуанѣ, отливавшагося дотолѣ преимущественно въ драматическую форму. Недаромъ первыя пѣсни "Донъ-Жуана" были начаты въ разгульной Венеціи, городѣ, въ семейномъ бытѣ котораго играли такую видную роль "cavalieri serventi".
   Съ такимъ характеромъ является nosзія Байрона уже въ начатой въ октябрѣ 1817 г. юмористической поэмѣ "Беппо". Байронъ къ 1814-му году уже довольно хорошо ознакомившійся съ итальянскою поэзіею и начавшій подпадать ея вліянію съ 1816 г. {См. L. Fuhrmann. Die Belesenheit d. jungen Byron, Friedenau bei Berl., 1903, S. 98. Прибавимъ Эразма.}, во время пребыванія въ Италіи много читалъ ея знаменитыхъ скептическихъ, насмѣшливыхъ и бурлескныхъ эпиковъ эпохи Возрожденія -- Пульчи, Боярдо, Аріосто {О раннемъ знакомствѣ Байрона съ поэмою Аріосто см. тамъ же. 99. Защищаясь отъ нападковъ на "Донъ Жуана", Байронъ указывалъ въ своихъ письмахъ на примѣръ Аріосто, Пульчи и кромѣ того на Свифта, Раблэ и Вольтера. Но кромѣ сарказма Свифта, реализмъ Байроновскаго "Донъ Жуана" имѣлъ и другихъ предшественниковъ въ англійской литературѣ какъ ХѴДІ, такъ и XIX вѣка (Фильдингъ и Смоллетъ, Hookham). См. J. Schmidt и Koeppel; Pughe, Studien etc. 136 ff, отмѣтилъ связи "Донъ Жуана" съ плутовскими романами и другими англійскими романами XVIII и., и указалъ, какъ Байронъ примыкалъ къ декламаторскому стилю и литературѣ разсудка и остроумія, культивированной Попомъ и его послѣдователями и ставившей своею задачею the enunciation of thoughts и критику жизни, что такъ удобно было осуществить въ комическомъ эпосѣ (см. S. 10--11). Самъ Байронъ приравнивалъ свою поэму къ Донъ Кихоту и Іорганте. На Пульчи онъ указалъ въ IV, 6, на Верни -- въ письмѣ къ Murray отъ 25 марта 1818 г.} и Берни, и позднѣйшихъ (Касти) и вслѣдъ за своимъ другомъ (J. H. Frere'омъ, авторомъ Whistlecraft) усвоилъ ихъ манеру небрежной, веселой и, казалось съ перваго взгляда, беззаботной ироніи, быстрыхъ переходовъ къ неожиданнымъ для читателя настроеніямъ, отъ трагическаго и возвышеннаго стиля къ комическому, отъ торжественности къ смѣху.
   Поэма "Беппо" была небольшимъ и одностороннимъ опытомъ въ томъ родѣ творчества, въ которомъ крупнымъ созданіемъ явился ,Донъ Жуанъ" {Тожественность стиля и манеры обоихъ произведеній отмѣтилъ самъ Байронъ въ одномъ изъ своихъ писемъ (19 сент. 1818); признавалъ ее и Шелли, нашедшій при этомъ, что "Донъ Жуанъ" "безконечно лучше".}. Отсюда, изъ тѣхъ же литературныхъ пріемовъ скептическаго итальянскаго эпоса и изъ такъ называемой романтической ироніи, первостепеннымъ мастеромъ которой явился Байронъ {Байрону подражалъ въ томъ Гейне. См. Е. Schaues, Heines Verhältnis zu Shakespeare (Mit einem Anhang über Byron), Berl. 1904, S. 63.}, проистекли особенности "вѣчно измѣняющагося стихотворенія" {VII, 2.} Байрона, частая смѣна тоновъ повѣствованія "De rebus cunctis et quibusdam alils" {XVI, 3. См. еще VIII, 138: Reader!... You have now Had sketches of Love -- Tempest -- Travel -- War.}, неожиданныя замѣчанія, которыя кажутся будто диссонансами съ общимъ характеромъ извѣстнаго эпизода и поражаютъ своею неожиданностью {Напр., во ІІ-й пѣснѣ ужасныя картины кораблекрушенія и послѣдующей голодовки передаются шутливо и насмѣшливо, какъ самыя забавныя происшествія, сопровождаясь циничными сентенціями вродѣ слѣдующей (II, 34):
   Всего вѣрнѣй религія и ромъ
   Дарятъ душѣ покой.
   О техникѣ "Донъ Жуана" см. у Kraeger'а, 100 fgdе.}, но въ общемъ поддерживаютъ художественное единство тона. Такое же единство тона замѣчается изъ разговорѣ блестящаго собесѣдника о самыхъ разнородныхъ предметахъ. А Байронъ, по свидѣтельству его друзей, Шелли и Вальтеръ-Скотта, былъ именно самымъ восхитительнымъ собесѣдникомъ {"Онъ веселъ, откровененъ и остроуменъ", писалъ Шелли. Это болѣе серьезный разговоръ -- своего рода упоеніе; люди охватываются ямъ какъ бы въ силу чаръ".}. Какъ авторъ "Донъ Жуана", онъ выказываетъ тѣ же качества: онъ умѣетъ заинтересовывать читателя, переносить его въ извѣстное настроеніе к затѣмъ какъ бы обдавать его холодной водою; сюда же надо отнести неожиданныя сопоставленія разнородныхъ предметовъ съ цѣлью комическаго воздѣйствія. Все становится предметомъ насмѣшки:
  
   Не все жъ свои оплакивать страданья,
   И такъ какъ жизнь -- лишь горестный обманъ,
   Что можетъ привести въ негодованье,
   И выставка пустая, то не грѣхъ
   Дарить всему на свѣтѣ только смѣхъ *).
   *) VII, 2: To laugh at all things... IV, 4: I laugh at any mortal thing. Въ письмахъ Байрона читаемъ: "It is... meant to be а little quietly facetious upon every thing" (19 сент. 1818); "а work never intended to be serions " (12 авг. 1819).
  
   Очевидно, авторъ поэмы не преслѣдовалъ цѣли вполнѣ серьезнаго по тому и трогательнаго въ тѣхъ или иныхъ частностяхъ повѣствованія, и не въ одной лишь передачѣ таковыхъ усматривалъ смыслъ своего произведенія:
  
   За отступленья сердятся читатель
   И осуждать меня за нихъ готовъ;
   Но это мой обычай. Я -- мечтатель,
   Не признающій никакихъ оковъ;
   Отмѣтивъ мысль, не спрашиваю, кстати ли.
   Я посвятилъ ей рядъ стиховъ;
   Моя поэма-лишь мечты забава,
   Что обо всемъ писать даетъ мнѣ право *).
   *) См. еще III, 96 и сл. XIV, 7:
   This narrative is not meant for narration;
   But a mere airy and fantastic basis
   То build up common things with common places.
  
   Смыслъ поэмы Байрона заключался, главнымъ образомъ, въ скептицизмѣ и ироніи, наполняющихъ почти все произведеніе. Горизонтъ "Донъ Жуана" не шире Аріостовскаго, но контрасты, оттѣняющіеся на немъ, рѣзче, а иронія несравненно шире и охватываетъ не военные лишь подвиги и любовныя приключенія. Аріосто также безотрадно глядѣлъ на фантасмагорію міра и поражалъ неожиданностью картинъ въ изображеніи міра рыцарства, жившаго любовными грезами и проявлявшаго въ нихъ нерѣдко безуміе, несмотря на свою доблесть. Байронъ въ похожденіяхъ своего героя, совсѣмъ легкомысленнаго въ любви, съ ослѣпительнымъ остроуміемъ и съ еще болѣе поразительною неожиданностью размышленій и настроеній постоянно оттѣняетъ контрасты, представляющіе ему "рыцарей и дамъ", какихъ выдвинули новыя времена (XV, 25) въ мірѣ, пестромъ не менѣе Аріостова, и противорѣчія въ понятіяхъ о нравственности {I, 167; XV, 87--88. Прозаическій переводъ послѣдней строфы см. у Гилярова 118.}. При этомъ романтически-субъективная иронія Байрона подобно Вольтеровской преисполнена не разъ презрѣнія и гнѣва {Ср. XVI, 3.}. Байронъ достигалъ въ ней эффектовъ, удивительныхъ при трудностяхъ, какіе, казалось бы, представляетъ англійскій языкъ для смѣлой игры звуками, образами, чувствованіями и настроеніями. Неожиданные переливы во всемъ этомъ у Байрона еще сильнѣе дѣйствуютъ, чѣмъ у Аріосто: Байронъ еще въ большей степени, чѣмъ Аріосто, обладалъ острымъ взоромъ, охватывавшимъ разныя стороны предметовъ, возвышенныя и комическія.
   Такого рода способъ повѣствованія превосходно согласовался съ самымъ сюжетомъ -- смѣною разнообразнѣйшихъ приключеній во время странствованій Донъ Жуана и сообщалъ болѣе невинный видъ фривольнымъ похожденіямъ послѣдняго. Въ то же время онъ выдвигалъ тѣмъ рельефнѣе соотвѣтственный приключеніямъ легкомысленный характеръ главнаго дѣйствующаго лица.
   Герой поэмы "Донъ Жуанъ" какъ будто и съ самого начала былъ предназначенъ авторомъ для обрисовки легкомысленнаго, можно сказать, безпутнаго отношенія къ жизни. Называя Донъ Жуана самымъ безнравственнымъ поэтическимъ произведеніемъ, какое только зналъ, Гёте разумѣлъ не самыя по себѣ любовныя похожденія его героя, выходящія, конечно, изъ всякихъ предѣловъ, полагаемыхъ "нравственностью", а что-то другое. Вѣроятно Гёте имѣлъ въ виду, что чувственность Байронова Донъ Жуана не столь наивна, какъ у испанскаго Донъ Жуана, а сопряжена съ издѣвательствомъ. Она исходитъ подчасъ изъ безнравственности, возведенной въ принципъ, и изъ мрачно-скептическаго міровоззрѣнія, не имѣющаго никакихъ опоръ въ самомъ себѣ, а лишь идущаго въ разрѣзъ со сложившимся нравственнымъ міропорядкомъ, который признавалъ и Гете несмотря на то, что также былъ не особенно строгъ въ любовныхъ похожденіяхъ.
   Но и признавая все это, не слѣдуетъ впадать вотъ въ какую ошибку: хотя самъ Донъ Жуанъ безнравственъ, и описанія его любовныхъ приключеній иногда .столь же циничны, какъ и самыя эти приключенія, съ нимъ нельзя всецѣло отождествлять автора, какъ отождествляли Байрона съ Чайльдъ Гарольдомъ и другими его героями. Донъ Жуанъ, разумѣется, нѣсколько напоминаетъ Байрона, это внѣ спора" Оба они -- скитальцы вдали отъ родной земли и космополиты, пренебрежительно относящіеся къ морали родины. Но какъ міровую скорбь, воплощавшуюся въ герояхъ перваго періода дѣятельности Байрона, нельзя всецѣло усвоять самому поэту и надлежитъ удѣлять въ ней кое-что поэтическому преувеличенію, если желательно составить правильное понятіе о личности и воззрѣніяхъ Байрона, такъ надо кое-что убавить изъ фривольности Донъ Жуана, чтобы составить себѣ правильное понятіе объ авторѣ поэмы. Байронъ въ глубинѣ своего сердца и думъ не былъ такъ легкомысленъ, какъ то могло казаться и казалось инымъ на основаніи его похожденій. Ища безпрестанно любви и охватывая своею любовью весь полъ женщинъ (VI, 27), Байронъ столь же интенсивно жилъ стремленіемъ къ справедливости, свободолюбивыми мечтами и порывами въ высь къ познанію истины. И хотя Байронъ замѣтилъ о своемъ героѣ, что его улыбка переходила въ язвительное зубоскальство, этого нельзя сказать о самомъ поэтѣ, несмотря на все его высокомѣріе, раздражительность и склонность язвить. Не слѣдуетъ, разумѣется, упускать изъ виду, что муза Байрона, какъ справедливо замѣчено {Pughe, 45.}, отражала страсти души "по ту сторону добра и зла", далекія отъ всякой мѣры и самообладанія. Но для правильности сужденія, слѣдуетъ помнить, что Байронъ, былъ англичанинъ и ему слишкомъ хорошо была извѣстна истинная цѣна англійскаго морализированія. Англичане болѣе чѣмъ какой-либо другой изъ европейскихъ народовъ стоятъ за ригоризмъ въ религіи и морали, но кто больше ихъ повиненъ въ напускной pruderie и ханжествѣ {Ср. XI, 86.}. Позволяя себѣ втихомолку жить, какъ захочется, англичанинъ громогласно отстаиваетъ только консервативныя начала и формы. Потому и протестъ противъ такой условной "нравственности" долженъ былъ проявиться въ поэзіи гораздо рѣзче и страстнѣе, чѣмъ то было бы подъ перомъ поэта иной національности. Быть можетъ, и въ своей личной жизни Байронъ нарочно выставлялъ на видъ свое безпутство для оттѣненія контраста англійской лицемѣрной добродѣтели, какъ мы это видимъ, напр., въ мѣсяцы житья въ Венеціи, когда зародился "Донъ Жуанъ".
   Обратимся теперь къ опредѣленію того, въ чемъ же состоитъ безграничная геніальность, которую Гете находилъ въ поэмѣ о Донъ Жуанѣ?
   Невольно приходитъ на мысль искать этой геніальности въ мастерской и глубокой ироніи поэмы. У Байрона получилась удивительно богатая содержаніемъ и проникающею послѣднее мыслью картина міра, охватывающая безконечныя видоизмѣненія жизни {XV, 19.}. Въ силу этого иные называютъ поэму Байрона образцовымъ эпосомъ новаго времени {Н. С. Muller, Lectures on the science of literature, first series, Haarlem 1904, 72 и слѣд.} въ противоположность эпосамъ древнему и новому. Но надо постоянно помнить, что поэма Байрона -- въ значительной степени эпосъ субъективный и насмѣшливый. Иногда ее согрѣваетъ теплота и неподдѣльная сердечность, какъ мы это видимъ, напр., въ эпизодѣ съ Гаидэ, но еще чаще читателя поражаетъ иронія. Послѣдняя тѣмъ горьче, что основа ея -- скептицизмъ философски-романтическаго субъективизма, основанный на противоположеніи я, мыслящаго и протестующаго субъекта, остальному міру не я; скептицизмъ, полный романтической печали и ужасающій своею безотрадностью, если въ него вдуматься поглубже, но съ перваго взгляда скрывающійся за легкостью тона.
   Смѣюсь я надъ всѣмъ, чтобъ слезъ не лить, говоритъ поэтъ {IV, 4.}. Дѣло въ томъ, что, изображая судьбу своего увлекающагося и легкомысленнаго героя, Байронъ съ большимъ искусствомъ по поводу ея перипетій постоянно поднимаетъ вѣковѣчные вопросы о жизни, смыслѣ наполняющихъ ее увлеченій, порядковъ, противорѣчій и находитъ неразрѣшимыми возникающіе при этомъ недоумѣнія и сомнѣнія. Здѣсь они сильнѣе, чѣмъ въ болѣе раннихъ произведеніяхъ Байрона, потому что исходятъ изъ болѣе или менѣе зрѣлой мысли поэта и введены въ широкую рамку человѣческой жизни вообще почти во всевозможныхъ ея проявленіяхъ, Такимъ образомъ, въ этой поэмѣ болѣе, чѣмъ во многихъ другихъ своихъ произведеніяхъ, Байронъ является, говоря его собственными словами, однимъ изъ пловцовъ по вѣчности:
  
   .......wanderers o'er Etenity
   Wliose bark drives on and on, and anchor'd ne'er shall be *).
   *) Child Harold, III, 70.
  
   Они шли противъ вѣтра --
  
   Я также противъ вѣтра плылъ и волнъ;
   Бороться и донынѣ продолжаю;
   Про землю позабывъ, отваги полнъ,
   По океану вѣчности блуждаю;
   Средь грозныхъ волнъ плыветъ мой утлый чолнъ,
   А бѣшенымъ валамъ не видно краю!
  
  
   говоритъ поэтъ {D. J, X, 34,} -- "пилигримъ вѣчности", какъ назвалъ его Шелли въ 1821 г. Понимать эти образы и выраженія надо такъ, что Байронъ затрагивалъ въ рамкѣ похожденій своего героя основные вопросы жизни, долженствующіе интересовать всѣхъ и каждаго {VI, 63: My tendency is to philosophise On most things... О фазисахъ мысли Байрона см. въ книжкѣ J. О. Е. Donner, Lord Byrons Weltanschauung, Helsingfors 1897 (Acta societatis scientiarum Fennicae, t. XXII, No 4). Глава ѴІІ-я этой книжки посвящена позднѣйшему скептицизму Байрона -- въ "Донъ Жуанѣ".}. Поэтъ хвалится тѣмъ, что его яликъ
  
   ....Несясь впередъ, проходитъ тамъ,
   Гдѣ гибель бы грозила кораблямъ *).
   *) VI, 4.
  
   Это произошло отъ того, что поэтъ ставитъ основные вопросы, но не рѣшаетъ ихъ и указываетъ, что мыслящему человѣку приходится постоянно оставаться съ неудовлетворенностью сомнѣнія. Въ разсматриваемой поэмѣ Байронъ приступалъ къ обзору и уясненію жизни преимущественно съ точки зрѣнія разсудочной критики, при чемъ въ немъ здѣсь сравнительно рѣдко говорила сердечность, скорбь объ участи человѣка, въ особенности -- въ низшихъ сферахъ человѣческой жизни.
   Критика Байрона начиналась съ самоуничтоженія субъекта и признанія его ничтожества:
  
   Какъ много есть вопросовъ безъ отвѣта!
   Намъ не провѣдать тайны роковой.
   Откуда мы, что скажетъ намъ могила?--
   Вопросовъ тѣхъ неотразима сила *).
   *) VI, 63: What are we? and whence came we? bat shall be etc.
  
   Тѣмъ таинственнѣе и неразрѣшимѣе вопросы о вѣчности {X, 20; XI, 34.}. Байронъ повторяетъ слова трагедіи о Гамлетѣ:
  
   Зачѣмъ на свѣтѣ люди? Нѣтъ отвѣта;
   Грядущее жъ темно *).
   *) XV, 99.
  
   Въ виду настоятельности этихъ вопросовъ поэтъ ищетъ ихъ рѣшенія, но постоянно остается въ безпомощности. На нашу умственную дѣятельность такъ вліяетъ желудокъ {V, 32.}. Метафизическія рѣшенія не могутъ удовлетворить Байрона:
  
   ... бредни метафизики сходны
   Съ лѣкарствами, что слабаго больного
   Отъ злой чахотки вылѣчить должны,
   А потому оставлю ихъ...
   Другъ друга пожираютъ ихъ системы;
   Такъ ѣлъ Сатурнъ дѣтей, какъ знаемъ всѣ мы *).
   *) XI, 5; XII, 52; XII, 72.
  
   Не помогаетъ Байрону и психологія, потому что она не знаетъ, что такое наша душа и нашъ умъ {VI, 23.}. Нашимъ чувствамъ нельзя довѣрять {XIV, 2.}. Единства личности нѣтъ {XVII, 11.}. Слѣдовательно, мы не можемъ почерпнуть увѣренности ни изъ великой природы, ни изъ собственной пучины мысли:
  
   О, если бъ мы могли изъ нѣдръ природы
   Иль изъ себя лучъ истины извлечь,
   На правый путь вступили бы народы,
   Котораго ощущаютъ недостатокъ *).
   *) XIV, 1.
  
   Такъ что же такое дѣйствительность?
  
   .....Who has itsclue?
   Philosophy? No; she too much rejects.
   Religion? Yes; but which of ail her sects? *)
   *) XV, 89.
  
   Признаніе истины въ утвержденіяхъ религіи, хотя бы въ принципѣ" уже выводитъ изъ состоянія полной безпомощности. Такъ Байронъ, ставшій тогда пантеистомъ, какъ будто преодолѣвалъ иногда скептицизмъ и пессимизмъ и вполнѣ не чуждался религіозности, по крайней мѣрѣ религіи природы (natural piety) {О Байроновой религіи природы см. въ книгѣ Pughe главу: Die Natur und Weltanschatrang Byron's im Verhältnis zu derjenigen Wordsworth's und seiner Zeitgenossen, въ особенности стр. 73; см. затѣмъ 82--83.}, оставаясь отъявленнымъ врагомъ христіанства, какъ государственной религіи.
   Но и помимо религіи и философскихъ системъ, можно пріобрѣсти кое-какую долю познанія, и Байронъ не одобряетъ скептицизма Сократа, утверждавшаго, что все наше знаніе сводится къ признанію того, что ничто не можетъ быть познано {См. VII, 5 и примѣчаніе у Donnera 129--130; cp. Poetical Works, 1899, II, 103, п. 2.}. По крайней мѣрѣ, сомнѣваясь во всемъ, нельзя предаваться и отрицанью:
  
   Тому, кто сомнѣвается во всемъ,
   Предаться отрицанью невозможно 1).
   Такъ сбивчивы и шатки наши мнѣнья
   Что сомнѣваться можно и въ сомнѣньѣ 2).
   Съ Пиррономъ мнѣ скитаться не съ руки;
   По безднѣ мысли плавать безразсудно:
   Опасности отъ бурь тамъ велики;
   Нагрянетъ шквалъ -- какъ разъ потонетъ судно;
   Всѣ мудрецы -- плохіе моряки;
   Такъ плавать утомительно и трудно;
   Не лучше ли пріютъ на берегу,
   Гдѣ отдохнуть средь раковинъ могу? 3).
   1) XV, 88. Cp. XIV, 3. For me, I know nought; nothing I deny,
   Admit-reject -- contemn...
   2) IX, 17.
   3) IX, 18.
  
   Конечный выводъ тотъ, что все для насъ проблема {XVII, 13: I have the thing а problem, like all things.}.
   Наиболѣе вѣроятно наше познаніе лишь въ вопросѣ о смерти, но и въ утвержденіи о ней нельзя ручаться за полную достовѣрность и безошибочность:
  
   .... можетъ быть и это станетъ ложно,
   Коль вдругъ опора вѣчности блеснетъ.
   Мы ужаса полны, насмерть взираемъ,
   Однако жъ сну треть жизни посвящаемъ *).
   *) XIV, 3: Death, so called, is а thing which makes men weep,
   And yet а third ot Life is passed in sleep.
  
   Смерть именуется въ этой строфѣ "такъ называемой". Поэтъ, слѣдовательно, не вѣрилъ въ то, что она -- настоящая смерть; онъ не отличаетъ ея отъ жизни, потому что жизнь кажется ему иногда также смертью {IX, 16: I sometimes think that Life is Death.}. Смерть -- какъ бы высшая ступень жизни: она открываетъ путь къ дѣйствительному познанію и истинному существованію {Ср. Pughe, 86--87.}.
   Существованіе же настоящее -- "жизнь таинственнѣй загадки" -- вызываетъ въ Байронѣ немало горечи. Въ "Донъ Жуанѣ" постоянно проглядываетъ мысль, что все прекрасное на землѣ -- какъ бы бредъ опьяненія, которое разрушается сомнѣніемъ.
  
   Въ концѣ концовъ, счастливѣй тотъ, конечно,
   Кто крѣпче свитъ, тоски не зная вѣчной *).
   *) IX, 15.
  
   Какъ мышленіе есть сомнѣніе. такъ жизнь есть опьяненіе. По Байрону усматриваніе красы въ мірѣ -- послѣдствіе своего рода упоенья:
  
   Для мыслящихъ существъ въ винѣ есть сладость;
   Даритъ вамъ упоеніе оно,
   Какъ слава, страсть, богатство. Жизнь не радость,
   Коль поле жизни въ степь превращено.
   Безъ радостныхъ утѣхъ безцвѣтна младость;
   Итакъ, совѣтъ даю я пить вино,
   Хоть голова болѣть съ похмелья можетъ
   Но средство есть, что отъ того поможетъ 1).
   Вольтеръ намъ говоритъ, но это -- шутка,
   Что, лишь поѣвши, сладость свѣтлыхъ думъ
   Вкушалъ Кандидъ. Вольтеръ неправъ: желудка
   Не можетъ гнетъ не дѣйствовать на умъ;
   Лишь тотъ, кто пьянъ, лишается разсудка 2).
   1) II, 179; cp. II, 169 и XVI, 86.
   2) V, 31.
  
   За каждымъ опьяненіемъ слѣдуетъ похмелье. Бракъ самое худшее похмелье.-- "Король нами повелѣваетъ, врачъ насъ мучитъ, священникъ наставляетъ, и такъ наша жизнь даетъ немножко дыханія, любви, вина, честолюбія, славы, борьбы, благочестія, праха,-- быть можетъ имени" {II, 4.}.
   Смерть глядитъ на жизнь, которая въ лучшихъ своихъ отрадахъ является опьяненіемъ, и на мышленіе, которое есть вѣчное сомнѣніе,-- и смѣется надъ ихъ безплодной гоньбой.
   Байронъ доходитъ до грандіозности Шекспировской концепціи, внушая трезвое отношеніе къ жизни:
  
   Смѣется смерть своимъ беззвучнымъ смѣхомъ,
   И жизнь примѣръ съ нея должна бы брать;
   Она могла бъ, служа ей вѣрнымъ эхомъ,
   Всѣ призрачныя блага попирать,
   Глумясь надъ славой, властью и успѣхомъ.
   Ничтожества на васъ лежитъ печать.
   Ничтожны мы, какъ капли въ бурномъ морѣ
   Да и земля лишь этомъ въ звѣздномъ хорѣ *).
   *) IX, 13; I, 218-220; II, 199-200.
  
   Байронъ разоблачаетъ тщету славы, человѣческихъ надеждъ, любви. Правитъ ли разумъ міромъ? Сомнительно:
  
   Запри весь міръ, но дай свободу тѣмъ,
   Которые въ Бедламѣ. Будь увѣренъ,
   Что все пойдетъ по старому затѣмъ;
   Давно людьми ужъ здравый смыслъ потерявъ.
   Будь свѣтъ уменъ, то ясно было бъ всѣмъ;
   Съ глупцами жъ въ споръ вступать я не намѣренъ *).
   *) XIV, 81. Ср. о томъ, что люди не внемлютъ разуму, V, 48.
  
   Мотивы людскихъ дѣяній въ большинствѣ случаевъ низменны: они кроются въ страстяхъ и той или иной подкупности {V, 25 и 27.}. Своими насмѣшливыми замѣчаніями о возвышеннѣйшихъ состояніяхъ и порывахъ человѣческаго духа Байронъ только усиливаетъ колоритъ реализма и натурализма, присущій всей поэмѣ. Люди -- псы и даже хуже {VII, 7.}. Міръ подвластенъ милліонамъ {XII, 5.}. Не страсть, а злато царствуетъ надъ всѣмъ.
  
   ........Мальтусъ научаетъ
   Безъ денегъ женъ не брать. Любви Эдемъ
   И тотъ металлъ презрѣнный созидаетъ *).
   *) XII, 14.
  
   Однако Эдемъ Донъ Жуана въ идиллической исторіи любви послѣдняго и Гаидэ созданъ не тѣмъ. Но самъ поэтъ не вѣритъ собственному сердцу:
  
   Я только сердцемъ жилъ, но безъ пощады
   Его разбила жизнь. Прости любовь! *).
   *) I, 215: No more -- no more -- Oh! never more, my heart,
   Canst thou be my sole world, my universe!
  
   Вообще въ "Донъ Жуанѣ" Байронъ склонялся къ дуалистическому представленію о человѣческой природѣ и ея дисгармоніи. Пренебреженіе къ призрачнымъ благамъ, проповѣдуемое поэтомъ, не означаетъ отрицанія:
  
   Хоть отъ него, порой, несносна боль,
   Все жъ идеалъ -- небесный алкоголь *).
   *) XI.
  
   Но небо есть вино, съ трудомъ переносимое нашимъ мозгомъ.
   Столь много печальныхъ истинъ о преходимости міра и ничтожествѣ человѣческаго существованія и дѣйствованія повѣдалъ намъ Байронъ въ своей холодной анатоміи человѣка, безпощадно, съ полною искренностью и откровенностью разоблачающей всякія иллюзіи. Различно опредѣляютъ это міровоззрѣніе Байрона. Современникъ и противникъ Байрона, Соути назвалъ этого поэта главою "Сатанинской школы" "людей больного сердца и развращеннаго воображенія, работающихъ надъ тѣмъ, чтобы сдѣлать и другихъ столь же несчастными, какъ они сами, заражая ихъ моральнымъ ядомъ, въѣдающимся въ душу. Новѣйшіе изслѣдователи выражаются мягче. Они говорятъ, что Байронъ впалъ въ "фривольно-нигилистическое направленіе" {Hoops, 78.}, проникся "цинически-нигилистическимъ міропониманіемъ", перерядился Мефистофелемъ {Kraeger, 98.}, что онъ дошелъ до "горькаго, даже циничнаго пессимизма", что его міровоззрѣніе непрактично-пессимистично {Pughe, 17.}, отличается нездоровымъ характеромъ и т. п. {Zdziechowski, Byron i jego wiek, I, 181.}.
   Какъ бы ни относиться къ міровоззрѣнію, выражаемому "Донъ Жуаномъ", нельзя не признать, что остроумно-шутливый тонъ скрашиваетъ многіе изъ парадоксовъ и чрезмѣрныхъ необузданностей поэта. Разлагающій анализъ поэта, благодаря сопровождающему его юмору, по временамъ убаюкиваетъ читателя, въ особенности -- когда разсужденія поэта сливаются съ глубокимъ личнымъ чувствомъ. Говоря обо всемъ блестяще и остроумно, Байронъ выказалъ геніальное умѣнье ставить такъ сомнѣніе во всемъ, что исчезаетъ иногда и самое сомнѣніе {См. выше, стр. 204, столбецъ 2, прим. 3 и 4.}, и мы остаемся безъ прочнаго опорнаго пункта. Все быстро смѣняется, а быстрѣе всего проносятся чувствованія, настроенія и мысли поэта. Байронъ самъ въ концѣ концовъ приравниваетъ свои пѣсни къ дѣтской игрѣ {XIV, 8.}, но его игра чрезвычайно остроумно освѣщаетъ молніеносными проблесками непроглядную мглу жизни.
   Такъ, подобно разростанію концепціи "Донъ-Кихота", постепенно расширились объемъ, задача и смыслъ поэмы Байрона. Первоначально же она предназначалась быть только "а playful satire" -- сатирой, въ области которой Байронъ также выказалъ себя первостепеннымъ мастеромъ, какъ то видно еще изъ "Видѣнія Суда". "Я вознамѣрился, писалъ Байронъ 16 февраля 1821 г. къ своему издателю Murray'ю, сдѣлать Донъ Жуана Cavalier Servente въ Италіи, виновникомъ развода въ Англіи, а въ Германіи сентиментальнымъ человѣкомъ съ физіономіею Вертера, чтобы такимъ образомъ въ каждой изъ этихъ странъ выставить различныя смѣшныя стороны общества; (я хотѣлъ) постепенно, по мѣрѣ того какъ онъ становился старше, показать его gâté (испорченнымъ) и blasé (усталымъ), какъ то естественно. Я только не вполнѣ еще рѣшилъ, покончить ли съ нимъ въ аду, или же въ несчастномъ супружествѣ, не зная, что тяжелѣ". Очевидно, Байронъ первоначально хотѣлъ дать длинный рядъ сатирическихъ картинъ, и Ю. Шмидтъ справедливо считалъ первую пѣсню, содержащую множество ядовитыхъ насмѣшекъ и намековъ на обстановку, окружавшую поэта въ Англіи, классическою въ этомъ смыслѣ по силѣ выдержанности тона, всецѣло соотвѣтствующаго содержанію. Сюжетъ, какой содержится въ этой пѣснѣ, уже нельзя было изложить болѣе пріятно, увлекательно и остроумно. Много мастерскихъ картинъ содержитъ и послѣдующее изложеніе, и Байрона справедливо называютъ Ювеналомъ XIX в.
   Мало по малу первоначальная рамка поэмы разрослась,благодаря болѣе широкой идеѣ, введенной въ нее. Поэтъ задумалъ выставить на видъ сатирически и насмѣшливо всевозможныя стороны" странныя, противорѣчивыя и смѣшныя явленія новѣйшей культуры. Байронъ пожелалъ вразумить свое время и свой народъ, и началъ думать, что затѣянная имъ борьба противъ сложившихся воззрѣній послужитъ на "пользу человѣчеству" {XII, 39: My Muse by exhortation means to mend
   All people, at all times, and in most places...}, выясняя извращенія основныхъ началъ жизни и нравственности, данныхъ природою {XV, 3; II, 191; cp. однако II, 75.}, истинною нашею руководительницею. Искусственные обычаи и нравы {XV, 26.} -- созданіе людей и не должны имѣть руководящаго значенія, между тѣмъ какъ теперь наоборотъ: нравы создаютъ людей {XV, 26.}. Благодаря этому, въ противоположность благамъ состоянія, близкаго къ природѣ, цивилизація надѣлила насъ своими "великими радостями", "милыми послѣдствіями разростанія общества", каковы война, жажда славы {VIII, 68.} и т. п. Байронъ желалъ освѣщать (окрашивать) природой искусстивнные обычаи и возводить частное въ общее {XV, 25: The difficulty lies in colouring
   With Nature manners which are artificial,
   And rend'ring generai that which is especial.}. Ратуя за природу и преподнося современникамъ неприглядный образъ ихъ, Байронъ явился, несмотря на вольность, даже цинизмъ нѣкоторыхъ изъ нарисованныхъ имъ картинъ {См., напр., VIII, 130--132 -- o вдовахъ и старыхъ дѣвахъ. Предыдущая редакцій этихъ строфъ -- въ "Чертовой поѣздкѣ" ср. замѣчаніе въ The Athenaeum 1904, No 3995. Вслѣдствіе такого рода подробностей отчасти "Донъ Жуанъ" считается произведеніемъ, опаснымъ въ моральномъ отношеніи, и, напр., St. Gwynn, The masters of English Literature, Lond. 1904, замѣтилъ, что это произведеніе "is likely to deprave. It would be cant to say that it is healthy reading for the sexually impressionable..."}, суровымъ моралистомъ, производившимъ сильное впечатлѣніе на современное ему общество, въ особенности на англичанъ, съ ужасомъ увидѣвшихъ язвительное изображеніе многихъ личностей и порядковъ. Такимъ образомъ, Байронъ примыкаетъ къ фалангѣ моралистовъ, издавна сообщившихъ особый отпечатокъ англійской литературѣ, отличаясь отъ нихъ методой. Подобно Боккаччіо, оправдывавшему Декамеронъ моральною задачей, и Schadwell'ю, и Байронъ (вопреки рѣзкимъ критикамъ) считалъ Донъ Жуана "самой моральной изъ всѣхъ поэмъ" {I, 207; XII, 86, 39. Вмѣстѣ съ тѣмъ Байронъ готовъ былъ признать, что его поэма "слишкомъ вольна" для его весьма скромнаго времени, что она "тамъ и сямъ сладострастна".}.
   Высказано мнѣніе, что основная цѣль соціальной сатиры "Донъ Жуана" -- "не въ глумленіи или ѣдкомъ цинизмѣ, а въ призывѣ къ терпимости, гуманности, справедливости". До извѣстной степени это вѣрно {Во имя этихъ началъ Байронъ явился въ ряду поэтовъ однимъ изъ самыхъ страстныхъ противниковъ войны и военной славы, какъ то показываютъ "Видѣніе Суда", гдѣ говорится о "crowning carnage, Waterloo", и VII и VIII пѣсни "Донъ Жуана", содержащія сатирическое изображеніе взятія Суворовымъ крѣпости Измаила, причемъ Байронъ забылъ, что Суворовъ воевалъ съ тѣми самыми турками, противъ которыхъ выступилъ въ концѣ своихъ дней и самъ поэтъ; Суворовъ въ сущности подкапывалъ тираннію турокъ и, слѣдовательно, подготовлялъ освобожденіе народовъ, подвластныхъ послѣднимъ. Байронъ признавалъ лишь войны за свободу и справедливость, отдавалъ должное подвигамъ Леонида и Вашингтона, а нечестиваго завоевателя заклеймилъ позоромъ. "Такъ же строго отнесся онъ и къ Веллингтону (см. начало ІХ-й пѣсни). Во имя тѣхъ же высшихъ началъ Байронъ безпристрастно указывалъ на всѣ несимпатичныя стороны и дѣянія своихъ соотечественниковъ (X, 66--67) и предостерегалъ ихъ относительно грозящей имъ участи, подобной участи другихъ морскихъ государствъ, уже лишившихся своего могущества.}, но, повидимому, Байронъ хотѣлъ выразить по преимуществу оппозицію новѣйшей мысли противъ всѣхъ консервативныхъ элементовъ общества {XII, 40: I mean to show things really as they are,
   Not as they ought to be...
   H. C. Мuller, Lectures, 31, справедливо называетъ словъ Жуана, мастерскимъ произведеніемъ новѣйшей европейской мысли и чувства, продуктомъ новѣйшаго духа міровой литературы, охватывающаго весь свѣтъ, поэтическимъ протестомъ ХІХ-го вѣка противъ всего лицемѣрія общества.}.
   При этомъ многое въ воззрѣніяхъ и чувствованіяхъ автора "Донъ Жуана" напоминаетъ уже мрачный реализмъ и пессимизмъ Мопассана и концепцію позднѣйшаго періода дѣятельности послѣдняго, но въ душѣ Байрона на дѣлѣ еще не водворялся такой мракъ, какой находимъ въ "Sur l'eau" и "La vie errante" Мопассана.
   Міръ полонъ зла и безотрадныхъ явленій въ мірѣ политической и соціальной, а равно и личной жизни, но есть въ немъ не мало и прекраснаго. Байронъ страстно любилъ это прекрасное въ жизни.
   Первое мѣсто въ этомъ прекрасномъ занимаетъ природа, которая полна гармоніи {XV, 5: There's Music in ail things, if men had ears...}.
  
   Какъ хороша природа! Сколько силы
   И красоты во всѣхъ ея явленьяхъ!
  
   говоритъ Манфредъ. И въ "Донъ Жуанѣ" находимъ такія же прелестныя картины великаго колориста, какъ и въ другихъ произведеніяхъ Байрона. Чудный гимнъ природѣ {III, 102--104.}, навѣянный знаменитой Дантовской картиной и свидѣтельствующій о религіозномъ, все еще нѣсколько пантеистическомъ, не взирая на совершившійся въ Байронѣ поворотъ къ Богу {Kraeger, 98 и слѣд.}, обожаніи вселенной, стоитъ множества всякихъ другихъ описаній. Наша жизнь нераздѣльна съ природой. Воображеніе Байрона не разъ манила жизнь вдали отъ людныхъ городовъ, въ уединеніи среди прекрасной природы и въ сліяніи съ нею, и въ этомъ отношеніи онъ приближался къ Руссо и Вордсворту {Объ отношеніи Байрона къ Руссо см. О. Schmidt, Rousseau und Byron.}. Эпизодъ о Гаидэ не находился ли въ нѣкоторой связи съ лелѣянными Байрономъ планами поселиться на одномъ изъ прекраснѣйшихъ острововъ греческаго архипелага? Этотъ эпизодъ -- настоящая идиллія. Вспомнимъ еще строфы, посвященныя генералу Буну, предпочитавшему жизнь среди красотъ природы всякому другому существованію:
  
   Изъ всѣхъ людей, прославленныхъ молвою,
   Счастливѣйшимъ считаю Буна я... *).
   *) VIII, 61 и слѣд.
  
   Красота той или иной личности въ ея цѣломъ очаровывала поэта, какъ, напр., это показываетъ образъ чуднаго дитяти природы, пылкой Гаидэ, превозносимый почти всѣми критиками, или второй дочери природы, мистически настроенной Авроры {XV, 45; XV1, 48.}.
   Увлекали Байрона и великіе порывы души въ ея свободолюбивыхъ стремленіяхъ {VIII, 155 и слѣд.}. Вѣдь самъ поэтъ былъ революціоннымъ борцомъ за свободу личности и народовъ противъ угнетателей мысли и противъ "всякаго деспотизма во всѣхъ странахъ". Я хочу, чтобы люди были одинаково свободны какъ отъ толпы (и отъ демагоговъ), такъ и отъ королей, отъ васъ, какъ и отъ меня {IX, 24--25.}, говорилъ Байронъ. Не разъ въ его поэмѣ находимъ возгласы и заявленія ненависти къ тираннамъ. Этими своими идеями Байронъ всюду снискивалъ пламенныхъ поборниковъ, ставъ интернаціональнымъ поэтомъ въ силу своихъ интернаціональныхъ симпатій.
   Европа, въ томъ числѣ и Англія, превратилась въ царство ханжества и раболѣпія (ср. D. J., Dedic, XVI). Но и въ культурномъ мірѣ есть уголки, гдѣ, по мнѣнію Байрона, жизнь построена на лучшихъ началахъ, чѣмъ въ старомъ свѣтѣ. Такимъ уголкомъ Байронъ представлялъ себѣ Америку, убѣжище свободы, куда онъ и намѣревался переселиться {См. Kraeger, Lord Byrous Beziehungen zu Amerika.-- Beilage zur Allgemeinen Zeitung 1897, No 58.}. Подобнымъ же пріютомъ долго казалась Америка и другимъ пылкимъ мечтателямъ XIX вѣка, пока не открылось всемогущество доллара и въ ея жизни.
   Итакъ, въ поэмѣ о Донъ Жуанѣ, которая является лебединою пѣснью Байрона наряду со стихотвореніемъ: "Сегодня мнѣ исполнилось 36 лѣтъ...", поэтъ попытался охватить весь міръ человѣческой жизни со всѣмъ его разнообразіемъ. Байронъ вступилъ съ полной смѣлостью и искренностью въ борьбу съ политическою, общественною и всевозможною ложью, несомнѣнно выказалъ въ высокой степени мужественныя чувства и явился со свойственною ему энергіею и силой пѣвцомъ освобожденія человѣчества отъ политическихъ золъ и моральныхъ предразсудковъ. Но, по словамъ Гёте, "Байронъ великъ, пока остается поэтомъ, а когда разсуждаетъ, то уподобляется ребенку своею наивностью. Сила Байрона -- въ описаніяхъ и глубокомъ чувствѣ. Отчетливаго воплощенія положительныхъ идеаловъ, прочныхъ руководительныхъ началъ жизни и мысли лишена и поэма о "Донъ Жуанѣ", какъ и вся его поэзія. Признаемъ все значеніе Байроновой ироніи, основанной на поэтическомъ оттѣненіи контрастовъ человѣческой жизни и разлада между голой, чувственно-эгоистическою, ограниченною натурою человѣка и ея безграничными стремленіями, выраженнаго Байрономъ съ особенною силой. Однако, хотя бы и геніальнаго, "дьявольскаго темперамента", какой признавалъ въ себѣ самъ Байронъ {См. письмо Байрона къ миссисъ Ли объ Аллегрѣ.}, еще мало для полноты обаянія. Конечно, скептицизмъ, оппозиція ради оппозиціи, язвительная критика неудовлетворительныхъ современныхъ общественныхъ отношеній, ѣдкій политическій сатиризмъ до извѣстной степени благотворны. Пѣсни о свободѣ заманчивы. Мечта о вполнѣ непринужденномъ, гордомъ и свободномъ развитіи человѣчества прекрасна, но въ своемъ отрѣшеніи отъ наглядныхъ формъ, въ своей безплотности при непризнаніи поэтомъ никакихъ ограниченій свободы, она рискуетъ оставаться безплодной и неосуществимой утопіею. Мечтательныхъ указаній человѣчеству неяснаго идеала въ туманной дали и въ жизни среди природы по идеямъ Руссо и его послѣдователей, при постоянныхъ противорѣчіяхъ въ мысли поэта, соотвѣтствующихъ противорѣчіямъ въ его характерѣ и настроеніяхъ, при неполной продуманности построеній его мысли и творчества, недостаточно для возведенія автора на высшую ступень геніальности. Истинно геніальныя эпопеи человѣческой жизни дали человѣчеству такіе поэты цѣльнаго міровоззрѣнія, какъ Данте въ "Божественной Комедіи*, Шекспиръ въ великихъ трагедіяхъ и символическихъ драмахъ, Сервантесъ въ "Донъ-Кихотѣ", Гете въ "Фаустѣ", "Донъ-Жуанъ" Байрона не принадлежитъ къ числу такихъ величайшихъ созданій художественнаго творчества, какъ ни ярка сама по себѣ печать геніальности, лежащая на этой поэмѣ и сколь великими достоинствами ни отличается она въ отдѣльныхъ частяхъ.

Н. Дашкевичъ.

  
                                 Посвященіе.
  
                                           1.
  
             Бобъ Соути, ты поэтъ, вѣнкомъ лавровымъ
             Увѣнчанный и межъ поэтовъ тузъ,
             Хоть измѣнилъ и дѣломъ ты и словомъ
             Своимъ друзьямъ, ставъ торіемъ. Дивлюсь,
             Съ какимъ искусствомъ ты съ порядкомъ новымъ
             Миришься. Заключилъ ли ты союзъ
             Съ лекистами при мѣстѣ иль безъ мѣста,
             Гнѣздомъ дроздовъ, что запеченныхъ въ тѣсто,
  
                                           2.
  
             Предъ королемъ поставили? Пирогъ
             Разрѣзали, и птицы всѣ запѣли".
             Какъ этой старой пѣсни смыслъ глубокъ!...
             Когда льстецы успѣха не имѣли?
             Запѣлъ и Кольриджъ съ ними, но не могъ
             Намъ разъяснить своей завѣтной цѣли:
             Его такъ объясненіе темно,
             Что безъ ключа немыслимо оно.
  
                                           3.
  
             Ты, Бобъ, смѣлѣй! Напрасныя усилья
             Не хочешь дѣлать ты, чтобъ пѣть одинъ
             Въ завидномъ пирогѣ. Обрѣзать крылья
             Другимъ дроздамъ, конечно, нѣтъ причинъ;
             И вотъ, желая скрыть свое безсилье,
             Ты до такихъ возносишься вершинъ,
             Что падаешь стремглавъ съ отвѣсной кручи,
             Блеснувъ мгновенье рыбкою летучей.
  
                                           4.
  
             Вордсвортъ огромный томъ, страницъ въ пятьсотъ,
             Недавно издалъ, съ новою системой,
             Что мудреца и то съ ума сведетъ.
             Хоть назвалъ онъ свой жалкій трудъ поэмой,
             Поэзіи никто въ немъ не найдетъ;
             Понять его не легкая проблема;
             Тотъ можетъ, для кого понятенъ онъ,
             Докончить столпъ, что строилъ Вавилонъ.
  
                                           5.
  
             Вниманія на свѣтъ не обращая,
             Вы въ Кексвикѣ составили кружокъ,
             Гдѣ, лишь себя съ любовью восхваляя,
             Рѣшили, что лавровый свой вѣнокъ
             Для васъ однихъ поэзія святая
             Готовитъ. Какъ отъ истины далекъ
             Подобный взглядъ! Вамъ не найти оплота:
             За океанъ вы приняли болото!
  
                                           6.
  
             Стремленья ваши жалки и смѣшны...
             Ихъ участь -- возбуждать одно злорадство!
             Пускай мѣста вамъ теплыя даны,
             И вамъ достались слава и богатство,
             Въ продажныхъ мнѣньяхъ все-же нѣтъ цѣны,
             Позорнымъ я считаю ваше братство,--
             Вамъ чужды убѣжденія и честь,
             Но все же въ васъ таланта искра есть.
  
                                           7.
  
             Вы скрыли подъ лавровыми вѣнками
             И наглость вашихъ лбовъ, и тайный стыдъ;
             Я зависти къ вамъ не питаю; съ вами
             Тотъ не пойдетъ, кто честь и совѣсть чтитъ.
             Вы гонитесь за славой и хвалами,
             Но славы храмъ и для другихъ открытъ.
             Скоттъ, Роджерсъ, Кэмпбель, Муръ и Краббъ велики:
             Не заглушатъ ихъ голосъ ваши крики.
  
                                           8.
  
             Я не могу нестись за вами вслѣдъ:
             Я пѣшъ, а вашъ Пегасъ имѣетъ крылья;
             Желаю вамъ успѣховъ и побѣдъ,
             Пусть ваши увѣнчаются усилья,
             Но знайте: срама нѣтъ, когда поэтъ
             Другихъ заслуги хвалитъ. Знакъ безсилья --
             Встрѣчать все современное хулой;
             Къ безсмертію приводитъ путь иной.
  
                                           9.
  
             Какъ ни старайтесь вы -- все нѣтъ причины,
             Чтобъ вамъ вѣнецъ безсмертія былъ данъ;
             Предъ славою вы тщетно гнете спины,
             Потомства не введете вы въ обманъ.
             Случается, что изъ морской пучины
             Великій мужъ всплываетъ, какъ титанъ,
             Но большинство безслѣдно исчезаетъ;
             Куда?-- одинъ лишь Богъ про это знаетъ.
  
                                           10.
  
             Когда, сраженный гнусной клеветой,
             Къ суду потомства Мильтонъ обратился,--
             Его призналъ великимъ судъ людской,
             И предъ его величьемъ міръ склонился;
             Но Мильтонъ не умѣлъ кривить душой
             И съ ложью полноправной не мирился;
             Чтобъ сыну льстить, онъ. не клеймилъ отца
             И былъ врагомъ тирановъ до конца.
  
                                           11.
  
             Когда-бъ старикъ слѣпой, суля тиранамъ
             Погибель и позоръ, воспрянуть могъ,
             Какъ Самуилъ, карающимъ титаномъ;
             Будь онъ какъ прежде бѣденъ и убогъ,--
             Все не упалъ бы ницъ передъ султаномъ,
             Карая зло, преслѣдуя порокъ,
             И предъ скопцомъ духовнымъ, чуждымъ чести,
             Не сталъ бы расточать-позорной лести!
  
                                           12.
  
             О, Кэстельри! предатель и злодѣй!
             Ты обагрилъ кровавыми ручьями
             Ирландію и родины своей
             Сталъ палачомъ. Преступными дѣлами
             Ты тираніи служишь и людей
             Держать ты хочешь, связанныхъ цѣпями;
             Но кандалы не скованы тобой:
             Ты сыплешь ядъ, но это ядъ чужой.
  
                                           13.
  
             Ты власти рабъ и злѣйшій бичъ свободы
             Льстецы и тѣ твоихъ пустыхъ рѣчей
             Хвалить не въ состояньи. Всѣ народы
             Твои враги. Насмѣшкою своей
             Они язвятъ тебя. Трудяся годы,
             Ты не достигъ почтенья у людей.
             Съ тобою Иксіона жерновъ сходенъ:
             Твой вѣчный трудъ безцѣленъ и безплоденъ.
  
                                           14.
  
             Конгрессы ты сзываешь, чтобъ кумиръ
             Воздвигнуть рабству! Нравственный калѣка,
             Лишь палачамъ устраиваешь пиръ;
             Преслѣдуя и мысли человѣка,
             Ты былъ бы радъ поработить весь міръ
             И чинишь кандалы иного вѣка.
             Гнетутъ тебя, поборника цѣпей,
             И Божій гнѣвъ, и ненависть людей.
  
                                           15.
  
             Ты -- жалкій рабъ и хочешь, чтобъ рабами
             Другіе стали. Доблесть, умъ и честь
             Невѣдомы тебѣ. Передъ царями
             Ты, какъ Евтропій, расточаешь лесть,
             Руководимый алчными мечтами.
             Ты, правда, смѣлъ; но развѣ въ льдинѣ есть
             Хоть легкій слѣдъ душевнаго волненья?
             Въ тебѣ и храбрость -- зло и преступленье.
  
                                           16.
  
             Куда бѣжать? Кругомъ царитъ обманъ.
             Когда отъ тираніи насъ избавятъ?
             Италіи былъ мигъ свободы данъ,
             Но и ее теперь оковы давятъ;
             Пусть цѣпь ея и кровь ирландскихъ ранъ
             Сильнѣе словъ преступника безславятъ!
             Оковы рабства тяжко давятъ свѣтъ,
             И что же? Соути -- жалкій ихъ поэтъ.
  
                                           17.
  
             Тебѣ, продажный бардъ, свое творенье
             Я посвящаю. Честь -- мой идеалъ;
             Мнѣ святы дней минувшихъ убѣжденья;
             Я ихъ любилъ и имъ не измѣнялъ;
             Такая твердость -- рѣдкое явленье,
             Когда поэтъ и тотъ продажнымъ сталъ;
             Не такъ-ли, Юліанъ Отступникъ новый,
             Что тори сталъ, чтобъ воспѣвать оковы?
  

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

  
                                 II.
  
             Героя я ищу... не странно-ль это,
             Когда у насъ что мѣсяцъ, то герой!..
             Кому кадитъ и сборникъ, и газета;
             Затѣмъ, увы! является другой,
             Чтобъ доказать непостоянство свѣта;
             Въ такихъ я не нуждаюсь; выборъ мой
             Падетъ на Донъ Жуана, что до срока
             Погибъ по волѣ демона и рока.
  
                                 II.
  
             Принцъ Фердинандъ, Гаукъ, Кеппель, Го, Вернонъ,
             Бургойнъ, Гранби, Вольфъ, Кумберлэндъ -- украдкой
             Блеснули часъ, какъ въ вѣкъ нашъ Веллингтонъ.
             Узнавъ хвалу друзей, враговъ нападки,
             Они прошли какъ мимолетный сонъ,
             Какъ "девять поросятъ единой матки"
             Видѣнья Банко. Ихъ простылъ и слѣдъ.
             Ужъ Дюмурье и Бонапарта нѣтъ!
  
                                 III.
  
             Исчезли, испытавъ судьбы измѣны,
             Дантонъ, Маратъ, Барнавъ, Клотцъ, Мирабо
             И прочіе. Свѣтъ любитъ перемѣны.
             Жуберъ, Марсо, Гошъ^ Ланнъ, Десэ, Моро,
             Побѣдами блеснувъ, сошли со сцены;
             Какъ много, много рвется подъ перо
             Такихъ именъ, что увѣнчались славой.
             Но трудно ихъ вмѣстить въ мои октавы.
  
                                 IV.
  
             Когда-то Нельсонъ богомъ былъ войны.
             Но лавры Трафальгара позабыты
             И вмѣстѣ съ нимъ въ землѣ погребены,
             Въ его гробницѣ вмѣстѣ съ нимъ зарыты.
             Солдаты морякамъ предпочтены;
             Въ опалѣ флотъ, когда-то знаменитый;
             Король не любитъ флота своего:
             Забыты Джервисъ, Нельсонъ, Дунканъ, Го.
  
                                 V.
  
             Великъ Агамемнонъ, но сколько Летой
             Вождей, какъ онъ, потоплено волной!
             О нихъ не прозвучала пѣснь поэта,
             И спятъ они, забытые молвой.
             Я никого не поношу за это --
             Но такъ какъ вѣкъ нашъ, жалкій и пустой,
             Мнѣ не даетъ героя для романа,
             Я выбираю просто Донъ Жуана.
  
                                 VI.
  
             Бывало погружались въ medias res
             Поэты, эпопею начиная
             (Горацій такъ училъ). Въ тѣни древесъ
             Съ возлюбленной, о прошломъ вспоминая,
             Сидѣлъ герой. Пещера или лѣсъ
             Скрывали ихъ; порою кущи рая
             Имъ замѣняли ресторанъ собой,
             И о быломъ разсказывалъ герой.
  
                                 VII.
  
             Такъ дѣйствовать привычка заставляла.
             Но я иного мнѣнья. Мой разсказъ
             Я поведу (таковъ мой нравъ) съ начала.
             Хотя бъ сидѣть надъ каждой строчкой часъ, --
             Съ дороги той, что Муза разъ избрала,
             Не поверну я въ сторону. Держась
             Заранѣе обдуманнаго плана,
             Съ родителей начну я Донъ Жуана.
  
                                 VIII.
  
             Онъ родился въ Севильѣ. Тамъ живетъ
             Красавицъ рой, тамъ сладки апельсины;
             Пословица гласитъ: "злосчастенъ тотъ,
             Кто не былъ въ ней". Роскошнѣе картины
             Въ Испаніи наврядъ ли кто найдетъ,
             Лишь Кадиксъ съ ней сравнится, но причины
             Впередъ бѣжать не вижу. Мы о немъ
             Поговорить успѣемъ и потомъ.
  
                                 IX.
  
             Отъ готтовъ велъ свое происхожденье
             Отецъ Жуана -- Хозе, гордый донъ,
             Гидальго чистокровный, безъ сомнѣнья,
             Чей древній родъ, съ давно былыхъ временъ,
             Ни съ мавромъ, ни съ жидомъ не зналъ общенья.
             Наѣздникъ былъ весьма искусный онъ.
             Итакъ на свѣтъ онъ произвелъ Жуана,
             Который самъ... но знать объ этомъ рано.
  
                                 X.
  
             Предметы всѣ, что можетъ лишь назвать
             Мужъ преданный наукѣ, изучила
             Жуана добродѣтельная мать;
             Лишь качествамъ ея равнялась сила
             Ея ума, что могъ бы міръ обнять;
             Такъ всѣхъ она собой превосходила,
             Такъ славилась ученостью своей,
             Что всѣ кругомъ завидовали ей.
  
                                 XI.
  
             Стиховъ она на память кучу знала;
             Такая память сущій былъ рудникъ;
             Она бы роль актеру подсказала,
             Когда на сценѣ тотъ бы сталъ втупикъ.
             Способностей такихъ примѣровъ мало,
             Фейнэгль предъ ней бы прикусилъ языкъ.
             Увы! предъ этой памятью богатой
             Мнемоники ничтожны результаты.
  
                                 XII.
  
             Ей алгебра особенно далась;
             Она великодушіе любила;
             Аттическимъ умомъ блеснуть не разъ
             Случалось ей; такъ мысли возносила,
             Что рѣчь ея была темна подъ-часъ,
             Но все-жъ она за чудо свѣта слыла;
             Любила свѣтъ; въ нарядахъ знала толкъ,
             Носила дома шерсть, а въ людяхъ шелкъ,
  
                                 XIII.
  
             Читать молитву по-латыни знала,
             И греческій букварь ей былъ знакомъ;
             Романъ-другой французскій прочитала,
             Владѣя плохо этимъ языкомъ;
             Нарѣчіемъ роднымъ пренебрегала,
             Невнятно выражаяся на немъ;
             И превращала, обсуждая тему,
             Слова въ загадку, мысли въ теорему.
  
                                 XIV.
  
             Цитируя слова священныхъ книгъ,
             Она всегда отстаивала мнѣнье,
             Что съ англійскимъ еврейскій схожъ языкъ;
             Пускай отброситъ тотъ свои сомнѣнья,
             Кто въ тайники завѣтныхъ строкъ проникъ:
             Беру въ примѣръ ея же выраженье:
             "Какъ странно, что еврейское: god am --
             Имѣетъ сходство съ англійскимъ: God damn!"
  
                                 XV.
  
             Инымъ не жаль рѣчей напрасныхъ трата;
             Она жъ морщиной лба, движеньемъ вѣкъ
             Могла учить; была ума палата;
             Какъ Ромильи, ученый человѣкъ,
             Законовъ стражъ, всезнаніемъ богатый,
             Что такъ нежданно жизнь свою пресѣкъ.
             Еще признанье суетности свѣта!
             (Но, впрочемъ, судъ назвалъ "безумьемъ" это).
  
                                 XVI.
  
             Она была какъ бы ходячій счетъ,
             Ходячій сборникъ нравственныхъ уроковъ,
             Оставившій на время переплетъ;
             Она не знала совѣсти упрековъ;
             Завистника коварный глазъ -- и тотъ
             Въ ней не съумѣлъ бы отыскать пороковъ;
             Она могла ихъ видѣть лишь въ другихъ,
             Сама жъ (что хуже) не имѣла ихъ.
  
                                 XVII.
  
             Предъ нею слава женъ святыхъ блѣднѣла;
             Ея не соблазнилъ бы сатана;
             Такъ много совершенствъ она имѣла,
             Что ангела-хранителя она
             Лишилась: онъ соскучился безъ дѣла.
             Съ часами жизнь ея была сходна;
             Ей въ цѣломъ мірѣ не нашлась бы пара,
             Равнялось ей лишь масло Макассара.
  
                                 XVIII.
  
             Такая святость свѣту не съ руки.
             Въ немъ тайну ласкъ, утративъ кущи рая,
             Познали наши праотцы. Ихъ дни
             Текли въ раю, невинностью сіяя.
             (Хотѣлъ бы знать, что дѣлали они,
             Докучливое время коротая?)
             Достойный Евы сынъ Донъ Хозе былъ
             И рвать запретный плодъ тайкомъ любилъ.
  
                                 XIX.
  
             Онъ смертный былъ веселый и безпечный;
             Ученыхъ избѣгалъ; я не таю,
             Что правилъ имъ всегда порывъ сердечный;
             Не очень-то онъ чтилъ жену свою;
             И жалкій свѣтъ, расположенный вѣчно
             Мутить и государство, и семью,
             Шепталъ, что онъ любовницу имѣетъ
             И даже двухъ. (Зло и одна посѣетъ).
  
                                 XX.
  
             Достоинствъ кучу зная за собой,
             Высокое о нихъ имѣла мнѣнье
             Жена Донъ Хозе; надо быть святой,
             Чтобъ терпѣливо несть пренебреженье;
             Ей святости хватало, но порой
             Ей правдою казались подозрѣнья...
             Съ супруга не спуская зоркихъ глазъ,
             Накрыть его случалось ей не разъ.
  
                                 XXI.
  
             Мужьямъ, какъ онъ, попасть впросакъ не диво.
             Онъ, чуждый осторожности, не могъ
             Удерживать сердечнаго порыва,
             Минуты есть, когда застать врасплохъ
             И хитреца легко женѣ ревнивой;
             Тогда сшибить и вѣеръ можетъ съ ногъ.
             Порою вѣеръ роль меча играетъ;
             Но почему? зачѣмъ? никто не знаетъ.
  
                                 XXII.
  
             Зачѣмъ берете вы людей простыхъ
             Себѣ въ мужья, всезнающія жены?
             Зачѣмъ вашъ выборъ падаетъ на нихъ,
             Когда имъ чуждъ и скученъ міръ ученый?
             Я скроменъ и безбраченъ,-- словъ моихъ
             Не обратить поэтому въ законы...
             Но вы, мужья разумницъ, кайтесь въ томъ,
             Что вы у нихъ всегда подъ башмакомъ.
  
                                 XXIII.
  
             Донъ Хозе часто ссорился съ женою.
             За что? про это знать никто не могъ,
             Но многіе старались стороною
             Узнать причину ссоры. Я далекъ
             Отъ дѣлъ чужихъ и любопытство мною
             Считается за пагубный порокъ;
             Но, самъ не испытавъ семейной ссоры,
             Люблю друзей улаживать раздоры.
  
                                 XXIV.
  
             Увы! попытка мнѣ не удалась
             Ихъ примирить. Напрасное старанье!
             Все ускользалъ желанной встрѣчи часъ,
             Такъ и не могъ добиться я свиданья.
             (Ихъ сторожъ мнѣ признался, впрочемъ, разъ...)
             Но это что! есть хуже испытанья:
             Ихъ сынъ Жуанъ, какъ въ домъ стучался я,
             Ведро помоевъ вылилъ на меня.
  
                                 XXV.
  
             Такого шалуна найти ,не скоро...
             Кудрявый мальчуганъ, кумиръ семьи,
             Въ родителяхъ не находилъ отпора
             И исполнялъ всѣ прихоти свои;
             Забывъ свои семейные раздоры,
             Гораздо-бь лучше сдѣлали они,
             Когда-бъ его отправили въ ученье
             Иль высѣкли, давая наставленья.
  
                                 XXVI.
  
             Они печально вѣкъ влачили свой,
             Развода не ища, но все желая
             Другъ другу смерти. Грустною чредой
             Ихъ дни текли. Приличья свѣта зная,
             Они скрывали распрю предъ толпой
             Знакомыхъ и друзей; но жизнь такая
             Продлиться не могла, и часъ насталъ,
             Когда пожаръ семейный запылалъ.
  
                                 XXVII.
  
             Она врачамъ вдругъ заявила мнѣнье,
             Что мужъ ея сошелъ съ ума. Затѣмъ
             Она просила, видя ихъ сомнѣнья,
             Признать его порочнымъ, но совсѣмъ
             Не привела уликъ для обвиненья,
             Что показалось очень страннымъ всѣмъ;
             Лишь молвила: "любя людей и Бога,
             Я не могла съ нимъ поступить не строго".
  
                                 XXVIII.
  
             Она журналъ его грѣшковъ вела
             И на показъ достала писемъ ворохъ;
             Всѣмъ жалуясь, защитниковъ нашла
             Она толпу. Во всѣхъ семейныхъ ссорахъ
             Поддержкою ей бабушка была,
             Что путалась порою въ разговорахъ
             Отъ старости. Законно или нѣтъ,
             Но за нее горою сталъ весь свѣтъ.
  
                                 XXIX.
  
             Она свою судьбу переносила,
             Какъ истая спартанка, что обѣтъ,
             Случайно овдовѣвъ, произносила
             Забыть на вѣки мужа. Тьма клеветъ
             Злосчастнаго Донъ Хозе поразила,
             И честь его пятналъ со злобой свѣтъ;
             Она-жъ на все глядѣла съ равнодушьемъ,
             И это свѣтъ считалъ великодушьемъ.
  
                                 XXX.
  
             Когда бѣда нагрянетъ -- пробудить
             Въ друзьяхъ участье трудно, какъ извѣстно;
             Но своего добиться и прослыть
             Притомъ великодушнымъ -- очень лестно.
             Гдѣ-жъ въ этомъ malus animus? Отмстить
             Порою самому и неумѣстно;
             Но развѣ я, скажите, виноватъ,
             Коль за меня другіе мстить хотятъ?
  
                                 XXXI.
  
             Моя-ль вина иль ваша, если ссора,
             При помощи одной иль двухъ клеветъ,
             Старинные грѣхи изъ кучи сора
             Забытыхъ дрязгъ выводитъ вновь на свѣтъ?
             Къ тому-жъ скандалъ, воскресшій для разбора,
             Весьма нравоучительный предметъ;
             Объ этомъ наша нравственность не тужитъ;
             Вѣдь ей порокъ контрастомъ лучшимъ служитъ.
  
                                 XXXII.
  
             Сначала хоръ друзей, потомъ родня
             Мирили ихъ, совѣтами богаты;
             Но ссора все росла. (Не знаю я,
             Возможны ли иные результаты,
             Когда мирятъ родные иль друзья?)
             Разводъ имъ предлагали адвокаты.
             Увы! имъ улыбнулся гонораръ:
             Донъ Хозе умеръ вдругъ, хоть былъ не старъ.
  
                                 XXXIII.
  
             Итакъ, Донъ Хозе бѣднаго не стало,
             Во цвѣтѣ лѣтъ его похитилъ рокъ --
             И такъ некстати. Смерть его прервала
             Процессъ преинтересный, какъ я могъ
             Понять изъ словъ юристовъ, хоть не мало
             Неясностей ихъ испещряетъ слогъ;
             Когда онъ палъ, -- забывъ вражды причину,
             Слезами свѣтъ почтилъ его кончину.
  
                                 XXXIV.
  
             Несчастный мужъ, заснувъ могильнымъ сномъ,
             Печаль друзей и адвокатовъ плату
             Унесъ съ собой. Его былъ проданъ домъ;
             Любовницы его, забывъ утрату,
             Утѣшились: одна сошлась съ жидомъ,
             Съ попомъ другая (слухъ молвы крылатой);
             Третичной лихорадкой пораженъ,
             Жену съ ея враждой оставилъ онъ.
  
                                 XXXV.
  
             А все-жъ его напрасно очернили:
             (Я хорошо съ Донъ Хозе былъ знакомъ);
             Коль надъ собой не дѣлалъ онъ усилій,
             Чтобъ нравъ сдержать и былъ страстнѣй притомъ,
             Чѣмъ Нума, по прозванію Помпилій,
             Его винить несправедливо въ томъ:
             Онъ съ дня рожденья жолчи былъ подверженъ
             И къ этому былъ въ дѣтствѣ дурно держанъ.
  
                                 XXXVI.
  
             Да, много, много выстрадалъ бѣднякъ,
             Когда, тоской тяжелою объятый,
             Глядѣлъ на свой разрушенный очагъ
             И на свои разбитые пенаты.
             Признаюсь въ томъ. Теперь не можетъ врагъ
             Возликовать, узнавъ его утраты!
             Онъ выбрать могъ лишь смерть или разводъ;
             И выбралъ смерть, что лучшій былъ исходъ.
  
                                 XXXVII.
  
             Донъ Хозе не оставилъ завѣщанья,
             И Донъ Жуанъ наслѣдовалъ одинъ.
             Какъ опекунша, мужа состоянье
             Инесса прибрала къ рукамъ, чтобъ сынъ
             Богаче сталъ, какъ кончитъ воспитанье.
             Не ввѣрить сына матери причинъ,
             Конечно, нѣтъ: вѣдь, рѣдко неумѣло
             Берется мать за воспитанья дѣло.
  
                                 XXXVIII.
  
             Жуана мать, умнѣйшая изъ женъ
             И даже вдовъ, воспитывать ребенка,
             Какъ гранда, стала. (Хозе, знатный донъ,
             Кастилецъ былъ, она же арагонка).
             Онъ былъ стрѣльбѣ, фехтовкѣ обученъ,
             Чтобъ трону стать опорою, и тонко
             Онъ изучилъ все то, что надо знать,
             Чтобъ женскій монастырь иль крѣпость брать.
  
                                 XXXIX.
  
             На нравственность Инесса напирала:
             Учителямъ наказъ былъ строгій данъ,
             Чтобъ въ дѣлѣ воспитанья выступала
             Высокая мораль на первый планъ.
             Она сама тѣ книги выбирала,
             Что долженъ былъ выучивать Жуанъ.
             И онъ всему учился, что морально,--
             Исторіи не зналъ лишь натуральной.
  
                                 XL.
  
             Преподаванью древнихъ языковъ
             Приписывалось важное значенье.
             Науки, безъ практическихъ основъ,
             Искусства, что не знаютъ примѣненья,
             Онъ изучалъ и не жалѣлъ трудовъ;
             Но свѣдѣнья о тайнахъ размноженья
             Ни отъ кого не могъ онъ почерпнуть:
             Боялись всѣ порокъ въ него вдохнуть.
  
                                 XLI.
  
             Но, изучая древности поэтовъ,
             Какъ скрыть боговъ амурныя дѣла?
             Рѣзвясь безъ панталонъ и безъ корсетовъ,
             Надѣлали они не мало зла,
             Вполнѣ чуждаясь нравственныхъ совѣтовъ.
             Инесса миѳологію кляла,
             И защищать не разъ пришлось предъ нею
             Какъ Энеиду, такъ и Одиссею.
  
                                 XLII.
  
             Мораль порой Овидій мало чтитъ;
             Не отнесусь къ Катуллу съ одобреньемъ;
             Анакреонъ -- распутный сибаритъ;
             Сафо я не хвалю, хоть съ увлеченьемъ
             О ней извѣстный Лонгинъ говоритъ;
             Одинъ Виргилій чистъ, за исключеньемъ
             Эклоги той безнравственной, гдѣ онъ
             Поэтъ: "Formosum pastor Corydon".
  
                                 XLIII.
  
             Безвѣріе Лукреція опасно
             Для молодыхъ умовъ. Согласенъ я,
             Что Ювенала цѣль всегда прекрасна,
             Но все жъ его хвалить вполнѣ нельзя:
             Онъ слишкомъ откровененъ въ рѣчи страстной
             И не умѣетъ сдерживать себя.
             Еще скажу, что вижу толку мало
             Въ соленыхъ эпиграммахъ Марціала.
  
                                 XLIV.
  
             Жуанъ ихъ въ томъ изданьи прочиталъ,
             Откуда мудрый цензоръ всѣ творенья,
             Что дышутъ непристойностью, изгналъ,
             Но чтобъ свое загладить преступленье
             И чтобъ поэтъ не очень пострадалъ,
             Ихъ въ полномъ сборѣ въ видѣ приложенья,
             Въ концѣ изданья вставилъ и совсѣмъ
             Ненужнымъ указатель сдѣлалъ тѣмъ.
  
                                 XLV.
  
             Толпѣ солдатъ подобно ихъ собранье;
             Не надо ихъ искать по всѣмъ листкамъ,
             Когда они всѣ въ сборѣ. Въ назиданье
             Учащимся, они пробудутъ тамъ,
             Пока не выйдетъ новаго изданья,
             Гдѣ ихъ разставятъ снова по мѣстамъ.
             Они жъ теперь, пугая наготою,
             Какъ божества садовъ, стоятъ толпою.
  
                                 XLVI.
  
             Рисунковъ рядъ, далеко не святыхъ,
             Молитвенникъ стариннаго ихъ рода
             Собою красилъ. Текстъ священныхъ книгъ
             Такъ испещрять была когда-то мода.
             (Какъ могъ молиться тотъ, кто видѣлъ ихъ?)
             Его, для своего лишь обихода,
             Оставила Инесса, чтобъ Жуанъ
             Не зналъ о немъ; ему жъ другой былъ данъ.
  
                                 XLVII.
  
             Инессою во всемъ руководимый,
             Не мало слышалъ онъ проповѣдей
             И словъ святыхъ. Читалъ Іеронима
             И Златоуста; зналъ Четьи-Минеи,
             Но Августинъ святой, высокочтимый,
             На правды путь наводитъ всѣхъ вѣрнѣй,
             Себя бичуя, хоть (прйзнаться больно!)
             Его грѣхамъ завидуешь невольно.
  
                                 XLVIII.
  
             Жуану не давали книгъ такихъ;
             И правильно, коль хорошо потуже
             Держать дѣтей. Инесса глазъ своихъ
             Съ Жуана не спускала. Что есть хуже
             Служанокъ выбирала, и у нихъ
             Однѣ старухи жили. Такъ при мужѣ
             Она еще привыкла поступать;
             Съ нея примѣръ должны бъ всѣ жены брать.
  
                                 XLIX.
  
             Предъ нимъ лежала свѣтлая дорога:
             Онъ лѣтъ шести былъ и красивъ, и милъ;
             Одиннадцати лѣтъ учился много
             И не жалѣлъ для дѣла юныхъ силъ.
             Казалось, онъ лишь будетъ жить для Бога;
             Молясь, полдня онъ въ церкви проводилъ:
             Затѣмъ сидѣлъ за книгой иль урокомъ,
             Добру учась, подъ материнскимъ окомъ.
  
                                 L.
  
             Онъ въ дѣтствѣ былъ красивый мальчуганъ;
             Когда подросъ, въ немъ страсть къ труду созрѣла;
             Онъ былъ сперва порядочный буянъ,
             Но нравъ его исправить мать съумѣла --
             И тихъ, и скроменъ сдѣлался Жуанъ,--
             Такъ всѣмъ казалось. Съ гордостью глядѣла
             На юнаго философа она,
             Хваля его вездѣ, любви полна.
  
                                 LI.
  
             Не вѣрилъ я, да и не вѣрю нынѣ,
             Что могъ Жуанъ сломить характеръ свой,
             Что справилися съ нимъ, по той причинѣ,
             Что Хозе нравъ имѣлъ весьма крутой.
             Вы скажете, что по отцу о сынѣ
             Нельзя судить; къ тому жъ всегда съ женой
             Онъ ссорился -- коварная догадка!
             Я замолчу: по мнѣ, злословье гадко.
  
                                 LII.
  
             Итакъ я замолчу, но если бъ сынъ
             Былъ у меня -- нравоученьямъ мѣру
             Я зналъ бы и скажу, не безъ причинъ
             Ея бы не послѣдовалъ примѣру;
             Наскучитъ катехизисъ все одинъ;
             Нельзя преподавать одну лишь вѣру.
             О, нѣтъ! мой сынъ попалъ бы въ школу; въ ней
             Позналъ я жизнь, науку и людей.
  
                                 LIII.
  
             Увы! я позабылъ языкъ Эсхила,
             Но все жъ скажу, что школа -- сущій кладъ.
             Тамъ созрѣваетъ мысль, тамъ крѣпнетъ сила;
             Хоть есть грѣшки за ней, но verbum sat.
             Все то, что знаю я, мнѣ подарила
             Родная школа. Пусть я не женатъ,
             Однако (утверждаю это смѣло),
             Такъ мальчика воспитывать не дѣло.
  
                                 LIV.
  
             Вотъ минуло ему шестнадцать лѣтъ --
             И въ юношѣ красивомъ и высокомъ
             Младенчества исчезъ послѣдній слѣдъ.
             Но мать за нимъ, какъ прежде, зоркимъ окомъ
             Слѣдила. Преждевременный расцвѣтъ
             Казался ей ужаснѣйшимъ порокомъ;
             Скажи ей кто-нибудь, что онъ созрѣлъ,
             Навѣрное въ ней гнѣвъ бы закипѣлъ.
  
                                 LV.
  
             Инесса добродѣтельная зналась
             Лишь только съ тѣмъ, кто правдой былъ богатъ;
             Къ ней часто Донна Джулія являлась.
             Назвавъ ее звѣздой, о ней наврядъ
             Понятье дамъ. Съ ней красота сравнялась,
             Какъ съ моремъ соль, съ цвѣтами ароматъ,
             Съ Венерой поясъ, съ Купидономъ стрѣлы.
             (Послѣднія сравненья слишкомъ смѣлы).
  
                                 LVI.
  
             Ея прелестныхъ глазъ восточный пылъ
             Присутствіе въ ней крови мавританской
             Доказывалъ. (Не очень-то цѣнилъ
             Такую кровь аристократъ испанскій).
             Когда, рыдая, скрылся Боабдилъ,
             Гренаду сдавъ, на берегъ африканскій
             Переселились мавры. Изъ числа
             Оставшихся въ Испаніи была
  
                                 LVII.
  
             Ея прабабка. Странными судьбами
             Она, плѣнивъ гидальго красотой,
             Съ нимъ сочеталась брачными цѣпями.
             Въ Испаніи позорнымъ бракъ такой
             Считался. Тамъ гордилися связями
             И на родныхъ женилися порой,
             Чтобъ не утратить чистокровность рода,
             Чѣмъ часто ухудшалася порода.
  
                                 LVIII.
  
             И ожилъ родъ съ поддержкой новыхъ силъ;
             Кровь стала хуже, но красивѣй лица.
             Заглохшій корень вновь ростки пустилъ;
             Исчезли: сынъ уродъ и дочь тупица;
             Про бабушку, однако, слухъ ходилъ
             (Но это, я увѣренъ, небылица),
             Что незаконныхъ иногда дѣтей
             Въ свою семью вводить случалось ей.
  
                                 LIX.
  
             Съ годами все природа улучшалась;
             Какимъ путемъ, зачѣмъ намъ это знать?
             Но дни текли, и вотъ лишь дочь осталась
             Отъ цѣлой расы: нужно ли сказать,
             Что рѣчь идетъ о Джуліи? Досталась
             Ей красота. Свои дары, какъ мать,
             Предъ ней повергла щедрая природа;
             Ей двадцать три всего лишь было года.
  
                                 LX.
  
             Въ ея глазахъ, и черныхъ, и большихъ,
             Огонь сверкалъ. Любовь и гордость чаще,
             Чѣмъ ненависть и гнѣвъ читались въ нихъ.
             (Не знаю я, что глазъ прелестныхъ слаще!)
             Порою сквозь рѣсницъ ея густыхъ
             Просвѣчивалъ желанья лучъ палящій,
             Но угасалъ съ мгновенной быстротой:
             Она имѣла даръ владѣть собой.
  
                                 LXI.
  
             Змѣей вилась коса ея густая;
             Какъ радуга ея сгибалась бровь;
             Дышала въ ней восторженность живая;
             Какъ молнія, въ ней пробѣгала кровь,
             Прозрачный блескъ на ликъ ея бросая;
             Прильетъ, горя, и вотъ отхлынетъ вновь.
             Сложенье, статность, ростъ -- все въ ней плѣняло
             (Сложенныхъ дурно женщинъ чту я мало).
  
                                 LXII.
  
             Пятидесяти лѣтъ былъ мужъ у ней...
             (Слѣпой судьбы плачевная услуга!)
             Ей лучше бъ взять двухъ молодыхъ мужей
             Чтобъ замѣнить почтенныхъ лѣтъ супруга;
             Такая перемѣна тѣмъ нужнѣй,
             Чѣмъ ярче свѣтъ бросаетъ солнце юга;
             Я замѣчалъ, что самыхъ честныхъ дамъ
             Невольно тянетъ къ молодымъ мужьямъ.
  
                                 LXIII.
  
             Все это очень грустно, безъ сомнѣнья,
             Но въ этомъ солнца свѣтъ виновнѣй всѣхъ,
             Людскую кровь приводитъ онъ въ волненье,
             А мало ли на свѣтѣ есть утѣхъ?
             Ни постъ не помогаетъ, ни моленья:
             Слабѣетъ плоть и душу вводитъ въ грѣхъ.
             Гдѣ свѣтитъ югъ, тамъ не считаютъ чудомъ,
             Что свѣтъ зоветъ интригой небо -- блудомъ.
  
                                 LXIV.
  
             Счастливѣй люди въ сѣверныхъ странахъ,
             Гдѣ стынетъ кровь, гдѣ стужей мѣры взяты,
             Чтобъ грѣхъ вредить не могъ. (Въ своихъ грѣхахъ
             Святой Антоній, стужею объятый,
             Покаялся). Караемый въ судахъ,
             Тамъ каждый грѣхъ обложенъ крупной платой.
             Прелюбодѣя не щадитъ законъ:
             Коль согрѣшилъ -- по таксѣ платитъ онъ.
  
                                 LXV.
  
             Альфонсо -- звали Джуліи супруга.
             Онъ былъ и бодръ, и свѣжъ для лѣтъ своихъ;
             Его жена въ немъ ни врага, ни друга
             Не видѣла. Какъ много паръ такихъ!
             Не ссориться -- для нихъ и то заслуга
             (Вѣдь розны взгляды и желанья ихъ!)
             Альфонсо былъ ревнивъ, скрывая это
             (Вѣдь ревность любитъ прятаться отъ свѣта).
  
                                 LXVI.
  
             Какъ Джулія съ Инессою сошлась,--
             Не знаю я. Въ нихъ сходства было мало;
             За просвѣщеньемъ донна не гналась
             И никогда трактатовъ не писала;
             Но говорятъ (все это ложь: не разъ
             Молва пустые слухи распускала),
             Что мужъ ея Инессой былъ любимъ
             И что она была въ интригѣ съ нимъ.
  
                                 LXVII.
  
             Что будто бы ихъ связь годами длилась
             И, наконецъ, характеръ приняла
             Невинности. Такъ въ Джулію влюбилась
             Инесса, что она ее взяла
             Подъ крылышко свое и не скупилась
             На ласки и хвалы. Свои дѣла
             Вести она съ такимъ умѣньемъ стала,
             Что и злословья притупилось жало.
  
                                 LXVIII.
  
             Была ль для донны тайной -- болтовня
             Пустой молвы, иль не имѣла вѣса
             Въ ея глазахъ -- про то не знаю я;
             Не виденъ ходъ душевнаго процесса.
             Но все жъ, свое спокойствіе храня,
             Она, какъ прежде, видѣлась съ Инессой.
             У ней, и безупречна, и скромна,
             Съ Жуаномъ познакомилась она.
  
                                 LXIX.
  
             Встрѣчаясь часто съ мальчикомъ красивымъ,
             Она его ласкала; толку нѣтъ,
             Что ласки въ этомъ возрастѣ счастливомъ
             Невинны. (Что жъ,-- ей было двадцать лѣтъ,
             Ему жъ тринадцать). Нѣжнымъ ихъ порывамъ,
             Увѣренъ я, дивиться сталъ бы свѣтъ,
             Постарше будь они хоть на три года,
             Сильна въ развитьи южная природа!
  
                                 LXX.
  
             Ихъ отношенья стали холоднѣй,
             Когда Жуанъ подросъ. Въ минуту встрѣчи
             Онъ на нее не поднималъ очей;
             Изъ устъ его несвязно лились рѣчи;
             Я думаю, понятны были ей
             Любви святой невинныя предтечи,
             Но чувствъ своихъ не понималъ Жуанъ:
             Не видѣвъ бурь, кто знаетъ океанъ?
  
                                 LXXI.
  
             Сочувствію открывъ порой объятья,
             Она гнала свой холодъ напускной --
             И вотъ, дрожа, онъ чувствовалъ пожатье
             Ея руки. Сравнивъ его съ мечтой,
             О легкости его не дашь понятья;
             Оно, блаженство принося съ собой,
             Лишь длилось мигъ; но сладость этой ласки
             Ему казалась сномъ волшебной сказки.
  
                                 LXXII.
  
             Холодностью дышалъ ея привѣтъ;
             Въ ея лицѣ не теплилась улыбка,
             Но взоръ ея хранилъ унынья слѣдъ
             И отъ волненья сердце билось шибко.
             Невинность, обмануть желая свѣтъ,
             Непрочь лукавить; можно впасть въ ошибку,
             Судя лишь по наружности одной:
             Любовь, какъ лицемѣръ, хитритъ порой.
  
                                 LXXIII.
  
             Но заглушишь ли страсти голосъ милый!
             Чѣмъ неба сводъ угрюмѣй и мрачнѣй,
             Тѣмъ буря разразится съ большей силой;
             Сильна любовь; борьба напрасна съ ней.
             Она не разъ, чтобъ сердце тайну скрыло,
             Являлась подъ личиною страстей
             Ей чуждыхъ: гнѣва, ненависти, мщенья,--
             Но слишкомъ поздно, чтобъ убить сомнѣнья.
  
                                 LXXIV.
  
             На днѣ души храня любовь, какъ кладъ,
             Она носила равнодушья маску;
             Лишь легкій вздохъ, порою томный взглядъ,
             Что съ жадностью Жуанъ ловилъ, какъ ласку,
             Участье обличали. Невпопадъ
             При встрѣчѣ съ нимъ ее бросало въ краску.
             Все это были признаки любви,
             И у него огонь пылалъ въ крови.
  
                                 LXXV.
  
             Тревогъ сердечныхъ чувствуя обилье,
             Она, бѣдняжка, сдѣлать надъ собой ,
             Рѣшилась благородное усилье,
             Чтобъ честь спасти. Предъ твердостью такой
             Тарквиній самъ, сознавъ свое безсилье,
             Втупикъ бы сталъ. Къ Владычицѣ Святой
             Она съ мольбой свои простерла руки..,
             Кто женщины утѣшитъ лучше муки?
  
                                 LXXVI.
  
             Не видѣться съ Жуаномъ давъ обѣтъ,
             Она зашла къ Инессѣ на мгновенье.
             Дверь скрипнула. Не онъ ли? Къ счастью, нѣтъ.
             Владычицѣ воздавъ за то хваленье,
             Она вздохнула, но унынья слѣдъ
             Разсѣяло Жуана появленье.
             Боюсь, что въ эту ночь она съ мольбой
             Не обращалась къ Дѣвѣ Пресвятой.
  
                                 LXXVII.
  
             Она затѣмъ рѣшила, что постыдно
             Отъ зла бѣжать; что женщина должна
             Бороться съ искушеньемъ. Мысль обидна,
             Что можетъ пасть въ борьбѣ со зломъ она.
             Въ невинномъ предпочтеніи не видно
             Опасности. Коль женщина вѣрна
             И долгу, и себѣ, добромъ богата,
             Грѣшно ль мужчину ей любить какъ брата?
  
                                 LXXVIII.
  
             Случится, правда, можетъ (силенъ бѣсъ!),
             Что сердцу трудно справиться съ соблазномъ;
             Тогда надъ нимъ побѣда большій вѣсъ
             Еще имѣетъ. Просьбамъ неотвязнымъ,
             Что дышатъ страстью, можно наотрѣзъ
             Отказывать, смѣясь надъ бредомъ празднымъ.
             Я дамамъ молодымъ даю совѣтъ
             Такъ дѣйствовать: методы лучше нѣтъ.
  
                                 LXXIX.
  
             Къ тому же есть любовь святая,
             Что ангеловъ плѣняетъ и матронъ,
             Что душу, чудный свѣтъ въ нее бросая,
             Живитъ. Кумиръ воздвигнулъ ей Платонъ.
             "Въ моей груди горитъ любовь такая",
             Она шептала, вѣря въ свѣтлый сонъ.
             Будь я замѣченъ ею, безъ сомнѣнья,
             Одобрилъ бы такія размышленья.
  
                                 LXXX.
  
             Любовь такая дѣвственно чиста;
             Ей можно предаваться безъ опаски;
             Сначала ручку, а затѣмъ уста
             Цѣлуютъ нѣжно; робко строятъ глазки;
             'Но это ужъ предѣльная черта
             Такой любви; ея мнѣ чужды ласки,--
             Предупредить, однако, долженъ всѣхъ,
             Что за чертой условной встрѣтишь грѣхъ.
  
                                 LXXXI.
  
             Любовь святую совѣсть не осудитъ;
             Зачѣмъ же бѣдной сдерживать себя?
             Она любить Жуана свято будетъ;
             Любовь, желанья грѣшныя губя,
             Въ немъ только грезы свѣтлыя пробудитъ;
             Онъ многому научится, любя.
             Чему? не могъ бы я найти отвѣта,
             Да и для ней загадкой было это.
  
                                 LXXXII.
  
             Рѣшивъ, что путь, ей выбранный, ведетъ
             Къ благимъ цѣлямъ,-- защищена бронею
             Невинности своей,-- принявъ въ разсчетъ,
             Что можно честь ея сравнить съ скалою,
             Отбросила она тяжелый гнетъ
             Докучнаго контроля надъ собою.
             Впослѣдствіи придется намъ узнать,
             Могла ль она съ задачей совладать.
  
                                 LXXXIII.
  
             Поставленный въ счастливыя условья,
             Прекраснымъ ей казался этотъ планъ.
             Пускай себѣ клевещутъ на здоровье,
             Коль такъ хотятъ. (Шестнадцать лѣтъ Жуанъ
             Всего имѣлъ). Безсиленъ ядъ злословья
             Предъ духомъ правды. (Жгли же христіанъ
             Другіе христіане съ убѣжденьемъ,
             Что слѣдуютъ апостольскимъ ученьямъ!)
  
                                 LXXXIV.
  
             Но если бъ вдругъ ей овдовѣть пришлось?..
             Какое наущенье вражьей силы!
             .Возможно ли поднять такой вопросъ!
             Ей горе пережить бы трудно было.
             Но, полагая только inter nos...
             (Я entre nous сказалъ бы съ донной милой,
             Ей нравился французскій рѣчи складъ,--
             Да съ риѳмою мой стихъ не шелъ бы въ ладъ).
  
                                 LXXXV.
  
             Съ годами будетъ партіей серьезной
             Жуанъ. Измѣны отъ него не жди.,.
             Не все жъ ихъ цѣли въ жизни будутъ розны;
             Коль мужъ ея окончитъ дни свои
             Лѣтъ черезъ семь -- еще не будетъ поздно:
             Вся жизнь передъ Жуаномъ впереди.
             Пускай его согрѣетъ лучъ участья!
             (Все рѣчь идетъ лишь о невинномъ счастьи!)
  
                                 LXXXVI.
  
             Къ Жуану перейдемъ. Тоской томимъ,
             Не вѣдалъ онъ, что грудь его согрѣта
             Огнемъ любви. Въ страстяхъ неукротимъ,
             Какъ миссъ Медея римскаго поэта,
             Онъ думалъ, что случилось чудо съ нимъ,
             Вполнѣ необъяснимое для свѣта.
             Не вѣдалъ онъ, что много свѣтлыхъ чаръ
             Любовь съ собой приноситъ часто въ даръ.
  
                                 LXXXVII.
  
             Объятый и уныньемъ, и волненьемъ,
             Среди лѣсовъ бродилъ въ тоскѣ Жуанъ
             (Скрываться -- скорбь считаетъ наслажденьемъ);
             Не сознавалъ онъ сердца жгучихъ ранъ.
             И я порой мирюсь съ уединеньемъ,
             Но только не какъ схимникъ,-- какъ султанъ,--
             Я не нуждаюсь въ схимниковъ примѣрѣ,--
             И съ нимъ мирюсь въ гаремѣ, не въ пещерѣ.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Любовь! богиня ты въ такой глуши,
             "Гдѣ слиты безопасность съ упоеньемъ;
             Тамъ свѣтлый рай для любящей души".
             Доволенъ былъ бы я стихотвореньемъ,
             Мной приведеннымъ здѣсь, не напиши
             Поэтъ вторую строчку. Съ удивленьемъ
             Смотрю на сочетанье странныхъ словъ
             Что затемняютъ смыслъ его стиховъ.
  
                                 LXXXIX.
  
             Мнѣ кажется, что онъ имѣлъ желанье,
             Безъ задней мысли, возвѣстить о томъ,
             Что мы не любимъ въ свѣтлый часъ свиданья,
             Иль сидя за обѣденнымъ столомъ,
             Когда насъ безпокоятъ. Мы молчаньемъ
             И "слитье" съ "упоеньемъ" обойдемъ,--
             Понятна этихъ словъ живая страстность,--
             Но безъ замка возможна ль "безопасность"?
  
                                 ХС.
  
             Близъ свѣтлыхъ струй ручья, угрюмъ и нѣмъ,
             На темный лѣсъ взирая, какъ на друга,
             Жуанъ любилъ мечтать, не зная, чѣмъ
             Разсѣять мракъ душевнаго недуга.
             Въ тѣни лѣсовъ сюжеты для поэмъ
             Поэты ищутъ; тамъ же въ часъ досуга
             Стихи читать мы любимъ, коль они
             Вордсворта виршамъ только не сродни.
  
                                 ХСІ.
  
             Ища уединенія охотно,
             Жуанъ душой возвышенной своей
             Гнался за каждой думой мимолетной.
             Такъ много въ немъ рождалося идей,
             Что, наконецъ (конечно, безотчетно),
             Онъ сталъ смотрѣть на свѣтъ и на людей,
             Умѣривъ гнетъ тоски своей тяжелой,
             Какъ метафизикъ Кольриджевой школы.
  
                                 ХСІІ.
  
             О многомъ онъ мечталъ, бродя одинъ:
             О блескѣ звѣздъ, о тайнахъ мірозданья,
             О шумѣ битвъ; о томъ, что властелинъ
             Надъ міромъ человѣкъ; о разстояньи,
             Что до луны отъ насъ; искалъ причинъ
             Въ ихъ слѣдствіяхъ. Повергнутъ въ созерцанье,
             Мечталъ, какъ свѣтъ премудро сотворенъ;
             О глазкахъ милой также думалъ онъ.
  
                                 XCIII.
  
             Такъ мудро разсуждая, голосъ муки
             Онъ заглушалъ, и сладость находилъ
             Въ такихъ мечтахъ. Отраденъ свѣтъ науки;
             Блаженъ, кто ей всѣ думы посвятилъ.
             Но странно, если юноша безъ скуки
             Мечтаетъ о теченіи свѣтилъ.
             Вы скажете, что это плодъ ученья,
             А я беру въ разсчетъ и возбужденье.
  
                                 ХСІѴ.
  
             Задумчиво глядѣлъ онъ на цвѣты;
             Въ порывахъ вѣтра слышалъ вздохъ участья;
             Онъ къ нимфамъ обращалъ порой мечты,
             Къ богинямъ, что дарили смертнымъ счастье,
             Являясь къ нимъ въ сіяньи красоты.
             Въ немъ смутно пробуждалось сладострастье,
             Невидимо летѣлъ за часомъ часъ,
             И онъ обѣдъ прогуливалъ не разъ.
  
                                 ХСѴ.
  
             Боскана онъ читалъ иль Гарсиласса
             И былъ готовъ во прахъ предъ ними пасть;
             Къ поэзіи душа его рвалася;
             Внимая ей, въ немъ клокотала страсть.
             Такъ по вѣтру листы летятъ, клубяся.
             Казалося, надъ нимъ простерлась власть
             Волшебника, что въ звуки сыплетъ чары,
             Какъ я читалъ въ какой-то сказкѣ старой.
  
                                 ХСѴІ.
  
             Напрасно въ лѣсъ онъ направлялъ свой путь;
             На думы все жъ не находилъ отвѣта;
             Отрады не могли въ него вдохнуть
             Ни сладкія мечты, ни пѣснь поэта;
             Онъ жаждалъ ласкъ, главу склонить на грудь,
             Въ которой сердце нѣжностью согрѣто;
             Онъ, можетъ быть мечталъ и о другомъ,
             Но я покуда умолчу о томъ.
  
                                 XCVII.
  
             Отъ глазъ красивой Джуліи кручина,
             Что въ даръ любовь Жуану принесла,
             Не скрылась; тайныхъ мукъ его причина
             Была понятна ей. Но какъ могла
             Инесса у единственнаго сына
             Не разузнать причинъ такого зла?
             Не знаю, какъ понять ея молчанье;
             Что видѣть въ немъ: притворство иль незнанье?
  
                                 XCVIII.
  
             Хитрецъ случайно ловится иной
             Такъ мужъ ревнивый жалкую услугу
             Себѣ готовъ оказывать порой,
             Желая уличить свою супругу
             Въ несоблюденьи заповѣди той,
             Что ставитъ цѣломудріе въ заслугу
             (Которая она -- нейдетъ на умъ;
             Ее жъ назвать боюсь я наобумъ).
  
                                 ХСІХ.
  
             Мужъ опытный ревнивъ, но онъ порою
             Въ обманъ вдается, страстью увлеченъ;
             Преслѣдуетъ того, кто чистъ душою,
             Коварнаго же друга вводитъ онъ
             Въ свою семью. Сойдется ль другъ съ женою,
             Несчастный мужъ, бѣдою пораженъ,
             Винитъ во всемъ, забывъ благоразумье,
             Порочность ихъ, а не свое безумье.
  
                                 С.
  
             Отцовъ недальновидныхъ иногда
             Случается, что дочери проводятъ
             И достигаютъ цѣли безъ труда.
             Что толку въ томъ, что съ дочерей не сводятъ
             Родные глазъ? Случится ли бѣда --
             Отцы въ негодованіе приходятъ
             И, не виня оплошности своей,
             Готовы проклинать своихъ дѣтей.
  
                                 CI.
  
             Инессы непонятное молчанье,
             Увѣренъ я, скрывало лишь обманъ;
             Притворство принимало видъ незнанья;
             Ей, можетъ быть, хотѣлось, чтобъ Жуанъ
             Окрѣпъ душой, узнавъ любви страданья,
             А можетъ быть она имѣла планъ
             Открыть глаза Альфонсу, въ той надеждѣ,
             Что онъ жену не будетъ чтить, какъ прежде.
  
                                 СІІ.
  
             Однажды... Это было лѣтнимъ днемъ...
             Весна, какъ май наступитъ, словно лѣто
             Волнуетъ кровь, что въ жилахъ бьетъ ключомъ;
             Потоки ослѣпительнаго свѣта,
             Что солнце щедро льетъ, виновны въ томъ.
             Душа мечтами страстными согрѣта;
             Томится грудь; огонь горитъ въ крови.
             Мартъ -- мѣсяцъ зайцевъ, май -- пора любви.
  
                                 CIII.
  
             Въ шестой іюня день... Не вижу прока
             Въ неточности, а потому всегда
             Я числа выставляю и глубоко
             Чту хронологію. По мнѣ года --
             Тѣ станціи, гдѣ колесница рока,
             По всѣмъ странамъ носяся безъ слѣда,
             Мѣняетъ упряжь, какъ воспоминанья
             Лишь оставляя числа для преданья.
  
                                 СІѴ.
  
             О Джуліи я поведу разсказъ.
             Какъ я уже сказалъ, въ началѣ лѣта,
             Въ седьмомъ часу она сидѣла разъ
             Въ саду, достойномъ гурій Магомета
             Иль тѣхъ богинь, что восхищаютъ насъ
             Въ твореньяхъ сладкогласнаго поэта
             Анакреона-Мура. Дай-то Богъ,
             Чтобъ насъ плѣнять еще онъ долго могъ!
  
                                 СѴ.
  
             Но Джулія въ тѣни душистой сада
             Сидѣла не одна. Какимъ путемъ
             Устроилось свиданье? Не надо
             Все говорить, что знаемъ, и о томъ
             Я умолчу: злословье хуже яда.
             Вдали отъ всѣхъ Жуанъ съ ней былъ вдвоемъ;
             Они бы поступили осторожно,
             Закрывъ глаза, но развѣ это можно?
  
                                 СѴІ.
  
             Лицо ея горѣло отъ стыда,
             Но все она себя не признавала
             Виновною. Любовь хитритъ всегда
             И вводитъ въ заблужденье. Ей не мало
             Причинено страданій и вреда;
             Близъ бездны Донна Джулія стояла,
             Готовая совсѣмъ въ нее упасть,
             А все грѣха не признавала власть.
  
                                 СѴІІ.
  
             Она была собой вполнѣ довольна;
             Такъ юнъ Жуанъ, что вѣрности обѣтъ
             Не трудно ей сдержать; смѣшно и больно
             Бояться зла, когда соблазна нѣтъ. ?
             Въ то время ей припомнилось невольно,
             Что мужъ ея пятидесяти лѣтъ.
             Жаль, что она объ этомъ думать стала:
             Любовь такіе годы цѣнитъ мало.
  
                                 СѴІІІ.
  
             Коль говорятъ: "въ пятидесятый разъ
             Я вамъ твержу", то это признакъ ссоры;
             Когда поэты, музою гордясь,
             О ней порой заводятъ разговоры --
             Стиховъ полсотню вамъ прочтутъ какъ разъ;
             Когда ихъ пятьдесятъ, опасны воры;
             Не жди любви, какъ стукнетъ пятьдесятъ,
             Тогда гиней полсотни просто кладъ.
  
                                 СІХ.
  
             Защищена невинностью святою,
             Она грѣха бояться не могла;
             Рѣшивъ, что ей легко владѣть собою,
             Она Жуана за руку взяла;
             Разсѣянность была тому виною:
             Она Жуана руку приняла
             За собственную руку; въ заблужденье
             Ее ввело душевное волненье.
  
                                 СХ.
  
             Она затѣмъ склонилась головой
             Къ другой его рукѣ, что утопала
             Средь темныхъ волнъ косы ея густой,
             Она его съ любовью созерцала,
             Вся отдаваясь страсти молодой.
             Зачѣмъ однихъ Инесса оставляла
             Неопытныхъ дѣтей? Увѣренъ я,
             Не такъ бы поступила мать моя.
  
                                 СХІ.
  
             Жуанъ ей руку жалъ. Ей сладко было
             Ему на ласку лаской отвѣчать;
             Ея рука, казалось, говорила:
             "Меня ты можешь нѣжить и ласкать;
             Твоей руки пожатіе мнѣ мило*,
             Но Джулія, когда бъ могла понять,
             Что есть опасность въ томъ, отъ зла ушла бы,
             Какъ отъ змѣи иль ядовитой жабы.
  
                                 СХІІ.
  
             Жуанъ, въ которомъ клокотала кровь,
             Къ ея рукѣ, въ порывѣ увлеченья,
             Прильнулъ устами. Первая любовь
             Всегда робка, и онъ пришелъ ат" смятенье.
             Но Джулія, не хмуря гнѣвно бровь,
             Лишь покраснѣла. Тайное волненье
             Она хотѣла отъ Жуана скрыть,
             Къ тому жъ была не въ силахъ говорить.
  
                                 CXIII.
  
             Луна взошла. Опасное свѣтило
             Напрасно цѣломудреннымъ зовутъ;
             Въ ея лучахъ таинственная сила;
             Они, блестя, на путь грѣха ведутъ.
             Луна не мало бѣдствій причинила;
             Ея лучи тревогу въ душу льютъ,
             Въ ней пробуждая страстныя желанья;
             Невиннѣе безъ мѣры дня сіянье.
  
                                 СХІѴ.
  
             Въ тотъ сладкій часъ, когда природа спитъ,
             Одѣтая волшебнымъ блескомъ ночи,
             Когда луна деревья серебритъ,
             И звѣзды, какъ безчисленныя очи,
             Глядятъ съ небесъ на этотъ чудный видъ,
             Душѣ съ собою справиться нѣтъ мочи;
             Она собой владѣть перестаетъ,
             Но не покой ей .тотъ мигъ даетъ.
  
                                 CXV.
  
             Жуанъ былъ рядомъ съ Джуліей, въ волненьи
             Охватывая станъ ея рукой...
             Когда бъ она имѣла опасенья,
             Не трудно было бъ ей уйти домой.
             Но вѣроятно это положенье
             Имѣло даръ ее плѣнять собой...
             Затѣмъ... но ужъ меня терзаетъ совѣсть,
             Что началъ я писать такую повѣсть.
  
                                 СХѴІ.
  
             Платонъ! людей не мало ты сгубилъ
             Теоріей своей, что будто можно
             Умѣрить силой воли сердца пылъ
             И страсть сдержать. Твое ученье ложно,
             Ты людямъ больше зла имъ причинилъ,
             Чѣмъ всѣ поэты вмѣстѣ. Непреложно,
             Что ты и фатъ, и шарлатанъ, и лжецъ,
             Опасный сводникъ любящихъ сердецъ.
  
                                 CXVII.
  
             Когда она очнулась, слезы градомъ --
             Увы! не безъ причины -- потекли
             Изъ глазъ ея. Возможно ли, чтобъ рядомъ
             Когда-нибудь любовь и разумъ шли!
             Трудна борьба съ соблазна тонкимъ ядомъ.
             Намѣренья благія не спасли
             Ея отъ зла. Ей твердость измѣнила;
             Она шепнула: "нѣтъ!" -- и уступила.
  
                                 CXVIII.
  
             За новую утѣху Ксерксъ сулилъ,
             Какъ говорятъ, богатыя награды;
             За выдумку онъ много бъ заплатилъ.
             На этотъ счетъ мои съ нимъ розны взгляды.
             Въ любви всегда я счастье находилъ
             И новыхъ наслажденій мнѣ не надо;
             Я старыми довольствуюсь вполнѣ,
             Лишь бы они не измѣнили мнѣ.
  
                                 СХІХ.
  
             Ты часто губишь насъ, о наслажденье!
             Но въ душу проливаешь яркій свѣтъ;
             Покинуть путь грѣха и заблужденья
             Я каждую весну даю обѣтъ;
             Но къ Вестѣ мало чувствуя влеченья,
             Я все грѣшу -- и въ клятвахъ прока нѣтъ;
             Все жъ мысль моя осуществиться можетъ;
             Зимой исправлюсь,-- стужа мнѣ поможетъ.
  
                                 СХХ.
  
             Здѣсь маленькую вольность разрѣшить
             Я долженъ музѣ. Не страшись. читатель!
             Повѣрь, не въ состояньи оскорбить
             Твою стыдливость нравственный писатель.
             Но правиламъ я долженъ измѣнить,
             Которыхъ я глубокій почитатель...
             Когда предъ Аристотелемъ грѣшу,
             Въ своей винѣ сознаться я спѣшу.
  
                                 СХХІ.
  
             Не разъ поэтамъ такъ грѣшить случалось,
             И вотъ вообразить прошу я васъ,
             Что полгода почти съ тѣхъ поръ промчалось,
             Какъ Джуліи съ Жуаномъ въ первый разъ
             Запретный плодъ любви вкусить досталось
             Въ іюньскій чудный вечеръ. Пронеслась,
             Какъ сонъ, весна; настала осень злая...
             Мы въ ноябрѣ; не помню лишь числа я.
  
                                 СХХІІ.
  
             Отрадно созерцать блестящій рой
             Далекихъ звѣздъ, внимая плеску моря,
             Когда оно, сребримое луной,
             Лѣниво катитъ волны, пѣснѣ вторя,
             Что гондольеръ поетъ въ тиши ночной,
             Забывъ тяжелый гнетъ тоски и горя.
             Не мало навѣваетъ свѣтлыхъ думъ
             И сладкій ропотъ волнъ, и листьевъ шумъ,
  
                                 СХХІІІ.
  
             Отрадно, возвращаясь издалека,
             Погладить пса, что стережетъ нашъ дворъ;
             Отрадно, если въ мигъ желанной встрѣчи
             Отъ радости сіяетъ милый взоръ;
             Пріятны слуху ласковыя рѣчи,
             Жужжанье пчелъ и птицъ веселый хоръ;
             Невольно насъ приводитъ въ сладкій трепетъ
             И нѣжный голосъ дѣвъ, и дѣтскій лепетъ.
  
                                 CXXIV.
  
             Какъ сладокъ винограда алый сокъ,
             Когда сбираютъ гроздья! Наслажденье --
             Забиться лѣтомъ въ мирный уголокъ
             Отъ города вдали. Отрадно мщенье,
             Особенно для женщины. Мѣшокъ
             Съ червонцами приводитъ въ восхищенье
             Скупца. Отецъ рожденью сына радъ,
             Морякъ -- добычѣ, плѣннику -- солдатъ.
  
                                 СХХѴ.
  
             Пріятно, коль достанется наслѣдство
             Отъ дяди или тетки, что давно
             Отъ старости глубокой впали въ дѣтство,
             Дыша на ладанъ. Тѣмъ милѣй оно,
             Чѣмъ больше истощились наши средства,
             Чѣмъ дольше ждать намъ было суждено
             Желанныхъ благъ, долговъ надѣлавъ кучи...
             Увы, какъ старики порой живучи!
  
                                 CXXVI.
  
             Стяжать отрадно кровью иль перомъ
             Вѣнокъ лавровый; сладко помириться;
             Порой пріятно ссориться съ глупцомъ;
             Порой виномъ недурно насладиться;
             Всегда отрадно выступить бойцомъ
             За жертву, что не можетъ защититься;
             Намъ школа дорога; ей, можетъ быть,
             Забыты мы, ее жъ нельзя забыть.
  
                                 CXXVII.
   .
             Но замѣнить ничто не въ состояньи
             Восторговъ, что даритъ намъ страсти пылъ;
             Когда Адамъ, отвѣдавъ плодъ познаній,
             Изъ свѣтлаго Эдема выгнанъ былъ,
             Не могъ онъ проклинать своихъ страданій:
             Узнавъ любовь, онъ новый рай открылъ.
             Сравниться съ нею можетъ свѣтлый пламень,
             Что Прометей вселилъ въ бездушный камень.
  
                                 CXXVIII.
  
             Престранное созданье человѣкъ!
             Онъ гонится за тѣмъ, что только ново;
             Открытьями богатъ нашъ жалкій вѣкъ,
             Но лишь одинъ разсчетъ всему основой;
             Обманъ дорогу правды пересѣкъ;
             Нажива -- вотъ магическое слово,
             Которое съ любовью шепчетъ міръ,
             Какъ встарь воздвигнувъ золоту кумиръ.
  
                                 СХХІХ.
  
             Открытій цѣлый рядъ нашъ вѣкъ прославитъ;
             Ихъ породили геній съ нищетой;
             Одинъ носы искусственные ставитъ,
             А гильотину выдумалъ другой;
             Одинъ съ большимъ искусствомъ кости правитъ,
             Другой ломаетъ ихъ -- контрастъ смѣшной!
             Болѣзнь, что насъ гнетъ, смѣняя новой,--
             Мы прививаемъ оспу отъ коровы.
  
                                 СХХХ.
  
             Картофель въ хлѣбъ мы стали превращать;
             О гальванизмѣ цѣлые трактаты
             Писали мы, но все жъ должны признать,
             Что опытовъ ничтожны результаты.
             Машинъ теперь такая благодать,
             Что за труды бѣднякъ лишился платы.
             Мы спасены отъ оспы, говорятъ,
             Когда жъ ея исчезнетъ старшій братъ?
  
                                 СХХХІ.
  
             Америка дала ему рожденье;
             Когда же онъ воротится домой?
             Тамъ сильно возрастаетъ населенье;
             Пора бы моромъ, голодомъ, войной
             И прочими дарами просвѣщенья
             Его умѣрить ростъ. Вопросъ иной,
             Что порождаетъ больше злыхъ послѣдствій --
             Заразы ядъ иль гнетъ тяжелыхъ бѣдствій.
  
                                 СХХХІІ.
  
             Порой изобрѣтенья намъ вредятъ;
             Но все-жъ ихъ цѣль гуманна и прекрасна;
             Полезенъ былъ бы Дэви аппаратъ
             Да жаль, онъ слишкомъ сложенъ; не напрасно
             Полярныхъ странъ мы изучали хладъ;
             Намъ Тимбукту далекое подвластно;
             Все это людямъ пользы принесло
             Не меньше, чѣмъ рѣзня при Ватерло.
  
                                 CXXXIII.
  
             Феноменъ человѣкъ и жизнь загадка;
             Мнѣ только жаль, что въ наслажденьи грѣхъ,
             Когда, сознаюсь въ томъ, грѣшить такъ сладко!
             Какъ ни живи -- одинъ конецъ для всѣхъ:
             Все смерть придетъ съ своей улыбкой гадкой;
             Ее ни власть, ни деньги, ни успѣхъ
             Прогнать не могутъ. Что-жъ затѣмъ? Не знаю.
             Вы также? Такъ прощайте. Продолжаю.
  
                                 СХХХІѴ.
  
             Мы -- въ ноябрѣ, когда ужъ неба сводъ
             Утратилъ блескъ своей лазури нѣжной,
             И горы, испытавъ ненастья гнетъ,
             Свой синій плащъ смѣнили ризой снѣжной;
             Когда бушуетъ море и реветъ,
             Стараясь поглотить утесъ прибрежный
             Клокочущими волнами, и день
             Часамъ къ пяти смѣняетъ ночи тѣнь.
  
                                 СХХХѴ.
  
             Царила ночь надъ спящею землею;
             Луну скрывали тучи. Вкругъ огня,
             Внимая вѣтра жалобному вою,
             Сидѣла, грѣясь, не одна семья.
             Камина сладкій свѣтъ! Какъ схожъ съ тобою
             Волшебный блескъ безоблачнаго дня!
             Въ вечерній часъ люблю я свѣтъ камина,
             Веселый смѣхъ и пѣнистыя вина...
  
                                 CXXXVI.
  
             Насталъ полночный часъ. Отрадный сонъ,
             Какъ надо думать, Джулія вкушала;
             Въ глубокій мракъ давно былъ погруженъ
             Ея альковъ. Она вдругъ услыхала
             Такой ужасный шумъ, что мертвыхъ онъ
             Поднять бы могъ. Служанка въ дверь стучала,
             Испуганно крича: "стряслась бѣда!..
             Сударыня, вашъ мужъ идетъ сюда!
  
                                 СХХХѴІІ.
  
             Скорѣе отоприте, ради Бога!
             Полгорода за нимъ стремится вслѣдъ;
             Могу сказать: нежданная тревога...
             Я стерегла, моей вины тутъ нѣтъ...
             На лѣстницѣ они; еще немного --
             И будутъ здѣсь; готовьтесь дать отвѣтъ;
             Онъ, можетъ быть, еще успѣетъ скрыться,
             Прыгнувъ въ окно; да надо торопиться"...
  
                                 CXXXVIII.
  
             Дѣйствительно, съ толпой друзей и слугъ,
             Въ рукахъ державшихъ факелы и свѣчи,
             Ворвался въ домъ разгнѣванный супругъ;
             Чтобъ зло карать, съ женой искалъ онъ встрѣчи;
             Возможно-ль допустить, чтобъ даромъ съ рукъ
             Женѣ сходилъ обманъ? О томъ и рѣчи
             Не можетъ быть. Одну не наказать,
             Съ нея примѣръ другія будутъ брать.
  
                                 СХХХІХ.
  
             Какимъ путемъ вселились подозрѣнья
             Въ Альфонсо, не берусь я объяснить.
             Но все-жъ его постыдно поведенье,--
             Какъ можно въ спальню женину входить,
             Безъ всякаго о томъ предупрежденья,
             Съ толпой вооруженной! Грустно быть
             Обманутымъ; но развѣ легче горе,
             Когда трубишь о собственномъ позорѣ?
  
                                 CXL.
  
             Близъ Джуліи, что плакала навзрыдъ,
             Ея служанка вѣрная стояла
             И дѣлала такой неловкій видъ,
             Какъ будто бы сейчасъ съ кровати встала;
             Въ лицѣ ея читались гнѣвъ и стыдъ
             Я, право, не пойму, зачѣмъ желала
             Доказывать собравшимся она,
             Что донна почивала не одна...
  
                                 CXLI.
  
             Могло-ль казаться страннымъ, что съ служанкой
             Она слала, бояся быть одной?
             (Когда для мужа оргія -- приманка,
             Иной женѣ приходится порой
             Такъ поступать. Конечно, перебранка --
             Ночного кутежа исходъ прямой;
             Но мужъ, щадя жены ревнивой нервы,
             Ей говоритъ: "я ужинъ бросилъ первый!")
  
                                 CXLII.
  
             Атаку Донна Джулія сама
             Вдругъ повела. "Глазамъ своимъ не вѣрю!
             Вы вѣрно пьяны иль сошли съ ума!..
             За что досталась я такому звѣрю?..
             Милѣе смерть, отраднѣе тюрьма,
             Чѣмъ съ вами жизнь. Кто тамъ стоитъ за дверью?
             Я подозрѣнья ввѣкъ вамъ не прощу...
             Ищите же!" Онъ молвилъ: "Поищу!"
  
                                 CXLIII.
  
             И вотъ онъ сталъ пытливо шарить всюду;
             Искали и они по всѣмъ угламъ;
             Все перерыли: платья и посуду,
             Искали по комодамъ и шкафамъ --
             И что-жъ нашли?-- бѣлья и кружевъ груду
             И пропасть тѣхъ вещей, что красятъ дамъ;
             Гребенокъ, щетокъ, склянокъ, притираній,
             Но все успѣхъ ихъ не вѣнчалъ стараній.

0x01 graphic

  
                                 CXLIV.
  
             Иные заглянули подъ постель,
             Но тамъ нашли не то, чего желали;
             Ломали все, чтобъ видѣть, нѣтъ ли гдѣ-ль
             Слѣдовъ близъ дома, ставни отворяли;
             Но все -- увы!--н е достигалась цѣль.
             Ихъ лица выражать смущенье стали...
             Какъ странны иногда дѣла людей:
             Искали подъ постелью, а не въ ней!
  
                                 CXLV.
  
             Ихъ въ это время Джулія язвила.
             "Ищите же!-- кричала имъ она.--
             Лишь въ гнусныхъ оскорбленьяхъ ваша сила;
             Должно быть, я за то посрамлена,
             Что тяжкій крестъ безропотно носила;
             Но чашу мукъ я выпила до дна,--
             И бѣдной жертвы скоро стихнутъ стоны,
             Когда у насъ есть судьи и законы!
  
                                 CXLVI.
  
             Быть вашею женою за позоръ,
             Считаю я. Вамъ безразлично это,--
             Вы мужъ лишь по названью. Дѣлать вздоръ,--
             Скажите,-- не постыдно-ль въ ваши лѣта?
             Конечно, дряхлость старцу не укоръ,
             Но можно-ль стать посмѣшищемъ для свѣта!...
             Какъ смѣете, тиранъ, наглецъ, злодѣй,
             Вы сомнѣваться въ вѣрности моей!
  
                                 CXLVII.
  
             Глухого старика, грѣховъ не зная,
             Я избрала себѣ духовникомъ;
             Его терпѣть не стала бы другая...
             Такъ непорочна я, что онъ съ трудомъ
             Въ мое замужство вѣритъ. Жизнь такая
             Несносна мнѣ; пойду инымъ путемъ,--
             Прошла пора терпѣнья и уступокъ.'.
             Возможно-ль вамъ простить такой поступокъ?
  
                                 CXLVIII.
  
             Что-жъ, кромѣ зрѣлищъ, баловъ и церквей,
             Ставъ чуть ли не затворницей въ Севильѣ,
             Я видѣла? Кто изъ моихъ друзей
             Играетъ роль кортехо? Всѣ усилья,
             Чтобы смутить покой души моей,
             Плодовъ не принесли. За что-жъ насилье?
             Самъ графъ О'Рельи, храбрый генералъ,
             Что взялъ Алжиръ, моею жертвой сталъ.
  
                                 CXLIX.
  
             Шесть мѣсяцевъ вздыхалъ пѣвецъ Каццани
             У ногъ моихъ. "Изъ всѣхъ испанскихъ дамъ
             Лишь непорочны вы", графъ Корніани
             Такъ говорилъ.-- За что же этотъ срамъ?
             Графъ Строгановъ писалъ мнѣ рядъ посланій;
             Осталась я глуха къ его мольбамъ.
             Ирландскій пэръ, что былъ отвергнутъ мною,
             Себя убилъ... (Онъ умеръ отъ запою).
  
                                 CL.
  
             Двухъ грандовъ я совсѣмъ лишила сна;
             Епископовъ сводить съ ума умѣла...
             За что же безупречная жена
             Должна страдать? Я утверждаю смѣло,
             Что вы -- лунатикъ. Я удивлена,
             Что кулаковъ вы не пустили въ дѣло.,.
             Какъ жалки вы съ оружіемъ въ рукахъ!
             Вы смѣхъ лишь возбуждаете, не страхъ.
  
                                 CLI.
  
             Внимая наущеньямъ прокурора,
             Въ далекій путь какъ будто снарядясь,
             Вы скрылись, говоря: "вернусь не скоро"...
             Онъ отъ стыда поднять не можетъ глазъ!
             Обоимъ вамъ не смыть съ себя позора.
             Но прокуроръ еще подлѣе васъ:
             Не вашу честь онъ охранялъ ревниво,--
             Нѣтъ, цѣль его была одна нажива.
  
                                 CLII.
  
             Когда онъ хочетъ здѣсь составить актъ,
             Пусть пишетъ: вотъ чернила и бумага;
             Признать ему придется грустный фактъ,
             Что безъ причинъ вся эта передряга...
             Коль вами не совсѣмъ утраченъ тактъ,
             Пусть удалится сыщиковъ ватага,
             Чтобъ дать одѣться горничной моей,
             Что плачетъ оттого, что стыдно ей.
  
                                 CLIII.
  
             Ищите и въ передней, и въ уборной!
             Прошу, переверните все вверхъ дномъ!
             Тамъ -- дверь чулана; здѣсь -- каминъ просторный:
             Какъ знать, быть можетъ спрятался онъ въ немъ.
             Но не шумѣть, я васъ прошу покорно,--
             Я спать хочу... Все спитъ еще кругомъ.
             Умѣрьте пылъ до отысканья клада;
             Его сама я буду видѣть рада.
  
                                 CLIV.
  
             За что такъ поступаете со мной?
             Вашъ образъ дѣйствій просто непонятенъ.
             О, храбрый витязь! кто жъ любовникъ мой?...
             Надѣюсь, онъ уменъ и родомъ знатенъ?
             Какъ звать его? Красивъ ли онъ собой?
             Онъ вѣрно въ цвѣтѣ лѣтъ, высокъ и статенъ?
             Коль запятнать мою рѣшились честь,
             На то у васъ причины вѣрно есть,
  
                                 CLV.
  
             Я думаю, онъ все же васъ моложе;
             А если онъ шестидесяти лѣтъ,--
             Вамъ, рыцарю, губить его за что же?
             И ревновать причины даже нѣтъ.
             (Воды, воды скорѣй!) Какъ горько, Боже,
             Что скрыть нельзя рыданій грустный слѣдъ!
             О, мать моя! могло ль тебѣ присниться,
             Что съ извергомъ я буду вѣкъ томиться!.."
  
                                 CLVI.
  
             Къ Антоніи, прислужницѣ моей,
             Быть можетъ ваша ревность ужъ готова
             Придраться? Мы вѣдь спали вмѣстѣ съ ней;
             Въ томъ, кажется, нѣтъ ничего дурного,
             Я васъ прошу: стучитесь у дверей,
             Когда ворваться вздумаете снова,
             Чтобъ время дать, приличія любя,
             Намъ что нибудь накинуть на себя!
  
                                 CLVII.
  
             Я кончила. Душевная тревога
             Мѣшаетъ мнѣ всѣ счеты съ вами свесть;
             Но ясно вамъ, какъ сердце можетъ много
             Безропотно страданій перенесть...
             Предъ совѣстью своей отвѣтить строго
             Придется вамъ. Ея ужасна месть...
             Мнѣ васъ не жаль,-- томитесь и страдайте!
             (Антонія, платокъ скорѣй подайте!)"
  
                                 CLVIII.
  
             Она въ подушки бросилась; сквозь слезъ
             Ея сверкали очи. Такъ порою
             Дождь падаетъ при блескѣ вешнихъ грозъ.
             Невольно поражая бѣлизною,
             Изъ-подъ ея распущенныхъ волосъ
             Сквозили плечи. Черною косою
             Ихъ оттѣнялся блескъ еще сильнѣй,
             Волненье говорить мѣшало ей.
  
                                 CLIX.
  
             Альфонсо былъ въ смущеніи. Сердито
             Антонія шагала, гнѣвный взглядъ
             На барина съ опѣшенною свитой
             Бросая. Кто же былъ скандалу радъ?
             Лишь прокуроръ, съ улыбкой ядовитой,
             Не унывалъ: кто правъ, кто виноватъ --
             Былъ для него вопросъ совсѣмъ неважный,--
             Лишь о наживѣ думалъ плутъ продажный.
  
                                 CLX.
  
             Онъ зорко за Антоніей слѣдилъ,
             Поднявши носъ и щуря глазъ лукаво;
             Онъ счастье лишь въ процессахъ находилъ,
             Не дорожа ничьею доброй славой;
             Ни красоту, ни юность не цѣнилъ,
             И по его понятьямъ были правы
             Лишь тѣ, что ублажить съумѣли судъ,
             Хотя бъ и ложь, и подкупъ были тутъ.
  
                                 CLXI.
  
             Злосчастный мужъ стоялъ совсѣмъ сконфуженъ
             И былъ, конечно, жалокъ и смѣшонъ:
             Фактъ преступленья не былъ обнаруженъ;
             На сторонѣ жены стоялъ законъ;
             Невинностью ея обезоруженъ,
             Въ своей винѣ раскаивался онъ..
             Растерянъ и въ смущеніи глубокомъ
             Безмолвно онъ внималъ ея упрекамъ.
  
                                 CLXII.
  
             Онъ началъ извиняться передъ ней,
             Но отъ нея напрасно ждалъ отвѣта,--
             Лишь плакала она. Порой мужей
             Такимъ путемъ сживаютъ жены съ свѣта;
             Онъ Іова жену сравнилъ съ своей:
             Не хуже той язвить умѣла эта.
             "Мнѣ будетъ мстить вся женина родня",
             Подумалъ онъ, поступокъ свой кляня.
  
                                 CLXIII.
  
             Пробормотать онъ словъ успѣлъ немного;
             Антонія его прервала рѣчь,
             Сказавъ: "скорѣй уйдите, ради Бога,
             А то синьорѣ въ гробъ придется лечь!"
             Она притомъ на всѣхъ взглянула строго.
             Альфонсо, что хотѣлъ скандалъ пресѣчь
             И мало пользы ждалъ отъ разговора,--
             Ругнувъ жену, изъ спальни вышелъ скоро.
  
                                 CLXIV.
  
             За нимъ ушелъ и сонмъ его гостей,
             Довольный тѣмъ, что кончилъ перебранку;
             Лишь прокуроръ толкался у дверей;
             Онъ думалъ, какъ бы дѣло наизнанку
             Перевернуть ехидностью своей;
             Его нахальство взорвало служанку,--
             Она сутягу вытолкала вонъ,
             Въ его лицѣ обидѣвши законъ.
  
                                 CLXV.
  
             О, грѣхъ и срамъ! Лишь всѣ исчезли... Что же?
             Какъ тяжело мнѣ продолжать романъ!
             Иль слѣпъ весь міръ и небо слѣпо тоже.
             Что можетъ правды видъ принять обманъ?
             Для женщины вѣдь честь всего дороже.
             Я продолжаю нехотя. Жуанъ,
             Лишь только двери запереть успѣли,
             Почти лишенный чувствъ, вскочилъ съ постели.
  
                                 CLXVI.
  
             Онъ спрятанъ былъ; но это -- тщетный трудъ
             Вамъ объяснять, какъ онъ отъ взоровъ скрылся;
             Жуанъ былъ очень молодъ, гибокъ, худъ
             И въ уголку постели пріютился;
             Задохнуться легко онъ могъ бы тутъ;
             Но еслибъ онъ и умеръ, я бъ стыдился
             Его жалѣть: такъ слаще кончить путь,
             Чѣмъ въ бочкѣ, словно Кларенсъ, утонуть.
  
                                 CLXVII.
  
             Жалѣть его не сталъ бы я, конечно,
             И потому, что былъ преступенъ онъ.
             Прелюбодѣйство осуждаютъ вѣчно
             И нравственность, и церковь, и законъ.
             Въ года любви относятся безпечно
             Къ такимъ грѣхамъ, -- вѣдь бѣсъ тогда силенъ,--
             Но въ старости, когда разсчетовъ время,
             Какъ тяжело грѣховъ прошедшихъ бремя!
  
                                 CLXVIII.
  
             Изъ Библіи сравненіе я дамъ,
             Что можетъ пояснить его мытарство:
             Когда Давидъ изнемогалъ, врачамъ
             Пришло на умъ престранное лѣкарство:
             Они ему послали, какъ бальзамъ,
             Красавицу и ожилъ онъ для царства;
             Но иначе пріемъ былъ вѣрно данъ:
             Хоть царь воскресъ, чуть не погибъ Жуанъ.
  
                                 CLXIX.
  
             Альфонсо возвратиться долженъ снова;
             Ему гостей не долго проводить;
             Бѣда опять обрушиться готова;
             Что дѣлать, чтобъ опасность отвратить?
             Ужъ близокъ день, а можно ль безъ покрова
             Глубокой тьмы успѣшно тайну скрыть?
             Антонія въ смущеніи молчала,
             А Джулія Жуана обнимала.
  
                                 CLXX.
  
             Онъ волосы ей гладилъ. Ихъ уста
             Сливались въ сладострастное лобзанье;
             Въ тотъ сладкій мигъ влюбленная чета
             Забыла и опасность, и страданья.
             Но время уносилось, какъ мечта...
             Антонія пришла въ негодованье:
             "Намъ не до шутокъ!-- молвила она.--
             Я, сударь, въ шкапъ васъ запереть должна.
  
                                 CLXXI.
  
             Бѣда еще виситъ надъ головою,
             А вамъ на умъ идетъ одна любовь;
             До смѣха ли? Какъ справитесь съ грозою,
             Коль баринъ встрѣтитъ васъ, вернувшись вновь?
             Все это пахнетъ шуткою плохою:
             Того и жди, что будетъ литься кровь,--
             Онъ васъ убьетъ, я мѣсто потеряю,
             А барыня спасется ли -- не знаю.
  
                                 CLXXII.
  
             Сударыня, я, право, вамъ дивлюсь!
             (Прошу идти скорѣй!) Соблазна много
             Въ мужчинѣ зрѣлыхъ лѣтъ, но что за вкусъ
             Къ смазливому ребенку! (Ради Бога
             Проворнѣе влѣзайте!) Я боюсь,
             Что баринъ насъ накроетъ. Вотъ тревога!
             (До утра потерпите какъ нибудь,
             А тамъ... Да вы не вздумайте заснуть!)"
  
                                 CLXXIII.
  
             Тутъ Донъ Альфонсо прервалъ назиданья
             Антоніи, войдя на этотъ разъ
             Совсѣмъ одинъ. Онъ распустилъ собранье
             И ей велѣлъ, немедля, скрыться съ глазъ..*
             Могли ль теперь помочь ея старанья?
             Какъ не исполнить данный ей приказъ?
             И вотъ, взглянувъ на барина нахально,
             Она, задувъ свѣчу, ушла изъ спальной.
  
                                 CLXXIV.
  
             Онъ помолчалъ немного и потомъ
             Пустился въ извиненья: онъ сознался,
             Что предъ женою виноватъ кругомъ
             И что совсѣмъ онъ въ дуракахъ остался,
             Сказавъ, что клевета виновна въ томъ;
             Но до причинъ поступка не касался,
             И рѣчь его, пустой и жалкій вздоръ,
             Была лишь фразъ безсмысленныхъ подборъ.
  
                                 CLXXV.
  
             Жена молчитъ, хотя отвѣтить ловко
             Она могла бъ и мужа осадить.
             (У женщинъ есть особая сноровка,
             Чтобъ изъ воды сухими выходить.
             Надъ мужемъ верхъ всегда беретъ плутовка,--
             Ей развѣ трудно въ ходъ и ложь пустить?
             За связь одну жена упреки ль слышитъ --
             Ихъ мужу три она сейчасъ припишетъ).
  
                                 CLXXVI.
  
             Дѣйствительно, она бъ легко могла
             Супруга пристыдить преступной связью
             Съ Инессою,-- вѣдь эта связь была
             Извѣстна всѣмъ; смѣшать Альфонсо съ грязью
             Ей, можетъ быть, стыдливость не дала...
             (Но впрочемъ нѣтъ,-- пропуститъ ли оказью
             Жена язвить супруга!), Можетъ-быть,
             Хотѣлось ей для сына мать щадить.
  
                                 CLXXVII.
  
             Еще могла другая быть причина:
             Изъ ревности Альфонсо поднялъ шумъ,
             Но никого онъ, съ хитростью змѣиной,
             Не назвалъ; можетъ быть, и наобумъ
             Онъ дѣйствовалъ; отъ матери до сына
             Дойти легко (хитеръ ревнивый умъ!);
             А потому, чтобъ имя скрыть счастливца,
             Она безмолвно слушала ревнивца.
  
                                 CLXXVIII.
  
             Намекъ одинъ, и обнаруженъ фактъ,
             Что надо скрыть; въ минуту затрудненья
             Почти всегда спасаетъ женщинъ тактъ.
             (Для рифмы только это выраженье
             Я въ ходъ пускаю). Съ правдою контрактъ
             Зачѣмъ имъ заключать? Воображенье
             Имъ замѣняетъ истину собой;
             Къ тому жъ онѣ такъ мило лгутъ порой.
  
                                 CLXXIX.
  
             Мы вѣримъ имъ, когда стыдливой краски
             На ихъ ланитахъ виденъ легкій слѣдъ.
             Къ чему борьба? Слезой заблещутъ глазки,
             И для борьбы у насъ ужъ силы нѣтъ.
             Сознаюсь въ томъ, неотразимы ласки,--
             Къ чему же споръ? У дамъ всегда отвѣтъ
             На все готовъ; имъ здравый смыслъ не нуженъ:
             Признай ихъ власть, затѣмъ... садись за ужинъ,
  
                                 CLXXX.
  
             Прощенья мужъ просилъ. Жена нашла,
             Что лучше миръ, и. тайный гнѣвъ скрывая,
             Окончить брань согласіе дала.
             Но на него эпитимья большая
             Супругою наложена была:
             Съ нимъ сходенъ былъ Адамъ, лишенный рая.
             Онъ не жалѣлъ ни просьбъ, ни нѣжныхъ словъ --
             Вдругъ... наступилъ на пару башмаковъ. .
  
                                 CLXXXI.
  
             Что жъ въ башмакахъ? Какое въ нихъ значенье?
             Онъ вѣрно ничего бы не сказалъ,
             Да въ немъ проснулись страшныя сомнѣнья:
             Мужскіе башмаки онъ въ нихъ призналъ.
             (Я чуть дышу отъ страха и волненья!)
             Ихъ въ бѣшенствѣ Альфонсо въ руки взялъ
             И, убѣдившись въ вѣрности догадки,
             За шпагою помчался безъ оглядки.
  
                                 CLXXXII.
  
             Къ Жуану въ страхѣ бросилась она,
             Шепнувъ ему; "скорѣй спасаться надо!
             Отъ дома дверь едва притворена.
             По лѣстницѣ спустись, Вотъ ключъ отъ сада.
             Ты проскользнуть успѣешь. Ночь темна;
             Прохожихъ нѣтъ; все тихо за оградой;
             Ты скроешься во тьмѣ. Бѣги, бѣги!..
             Я слышу мужа гнѣвнаго шаги!"
  
                                 CLXXXIII.
  
             Совѣтъ недуренъ былъ, все вѣрно это,
             Да слишкомъ поздно былъ онъ принесенъ.
             (Такъ опытность дается намъ въ тѣ лѣта,
             Когда ужъ насъ не тѣшитъ счастья сонъ).
             Еще прыжокъ -- и возлѣ кабинета
             Жуанъ спастись бы могъ. Къ несчастью, онъ
             Столкнулся впопыхахъ съ Альфонсо ярымъ
             И съ ногъ его свалилъ однимъ ударомъ.
  
                                 CLXXXIV.
  
             Потухла принесенная свѣча.
             Антонія и Джулія въ испугѣ
             По комнатѣ забѣгали, крича;
             Но, какъ на грѣхъ, не появлялись слуги.
             Отъ бѣшенства, какъ дикій звѣрь рыча,
             Альфонсо жаждалъ мщенья; отъ натуги
             И отъ борьбы Жуанъ разсвирѣпѣлъ,
             Быть жертвою онъ вовсе не хотѣлъ.
  
                                 CLXXXV.
  
             Альфонсо совершенно растерялся;
             Упавъ, онъ шпагу выронилъ изъ рукъ
             И только кулаками защищался.
             Когда бы на нее наткнулся вдругъ
             Жуанъ,-- въ живыхъ не долго бы остался
             Злосчастный и озлобленный супругъ...
             О, женщины! какъ часто ваша страстность
             Влюбленныхъ въ васъ сулитъ одну опасность!..
  
                                 CLXXXVI.
  
             Жуанъ, чтобы скорѣе кончить бой,
             Схватилъ врага въ желѣзныя объятья...
             У Донъ Альфонсо изъ носу струей
             Кровь брызнула отъ этого пожатья;
             Ударомъ довершилъ онъ подвигъ свой
             И вырвался на волю, бросивъ платья,
             Какъ нѣкогда Іосифъ. Сходство съ нимъ
             Лишь этимъ выражается однимъ.
  
                                 CLXXXVI1.
  
             Вотъ слуги освѣтили мѣсто схватки...
             Безъ чувствъ лежала Джулія, блѣдна,
             Какъ смерть сама; Антонія въ припадкѣ;
             Альфонсо, весь избитый, у окна
             Стоялъ дрожа. Лохмотья въ безпорядкѣ
             Вездѣ валялись; кровь была видна...
             Тѣмъ временемъ Жуанъ, калитку сада
             Толкнувъ проворно, скрылся за оградой.
  
                                 CLXXXVIII.
  
             Я кончилъ пѣснь. Зачѣмъ вамъ объяснять,
             Въ какомъ ужасномъ видѣ, скрытый тьмою,
             Что всякій грѣхъ готова поощрять,
             Жуанъ пришелъ домой? Отъ васъ нескрою,
             Что вся Севилья стала толковать
             Объ этомъ происшествіи. Съ женою
             Супругъ рѣшилъ покончить чрезъ разводъ,
             И вотъ процессъ пустилъ Альфонсо въ ходъ.
  
                                 CLXXXIX.
  
             Имъ занялась вся англійская пресса;
             Во всѣхъ газетахъ можете прочесть
             Подробности скабрезнаго процесса;
             На этотъ счетъ редакцій много есть,
             Что, безъ сомнѣнья, полны интереса,
             Хоть всѣхъ ихъ разнорѣчій и не счесть;
             Однако жъ лучше всѣхъ отчетъ Гернея,
             Что ѣздилъ въ судъ, чтобъ все узнать вѣрнѣе.
  
                                 СХС.
  
             Инесса, чтобы Божій гнѣвъ отвлечь
             Отъ сына за скандалъ, имъ учиненный,
             Дала обѣтъ (обѣтомъ пренебречь
             Она была не въ силахъ!) предъ Мадонной --
             Во всѣхъ церквахъ поставить массы свѣчъ.
             Затѣмъ, чтобъ шумъ, процессомъ возбужденный,
             Немного стихъ и сыну дать вздохнуть,
             Отправила его въ далекій путь.
  
                                 СХСІ.
  
             Чтобы Жуанъ свои исправилъ нравы,
             Онъ посланъ былъ въ далекіе края,
             Въ надеждѣ той, что новыя забавы,
             Его душѣ невинной миръ даря,
             Убьютъ въ немъ страсти жгучія отравы.
             А Джулія въ стѣнахъ монастыря
             Влачила вѣкъ унылый. Вотъ посланье,
             Что выяснитъ вполнѣ ея страданья:
  
                                 CXCII.
  
             "Вы ѣдете; такъ надо, можетъ быть...
             Я жертвой остаюсь; но сердца муку
             Я не хочу, не въ силахъ даже скрыть;
             Свои права теряю я съ разлукой;
             Возможно ли сильнѣй меня любить?
             Волненье въ дрожь мою приводитъ руку.
             Но не ищите слезъ унылый слѣдъ:
             Мои глаза горятъ, но слезъ въ нихъ нѣтъ.
  
                                 СХСІІІ.
  
             Все въ жертву принесла я; васъ любила,
             Люблю еще,-- чиста любовь моя;
             Какъ свѣтлый сонъ, прошедшее мнѣ мило;
             Мнѣ жертвъ не жаль; пусть свѣтъ клеймитъ меня:
             Свою вину давно я осудила
             И, каясь, не оправдываюсь я.
             Не ждите просьбъ; зачѣмъ теперь упреки?
             Но я томлюсь, и льются эти строки-
  
                                 СХСІѴ.
  
             Вся наша жизнь любви посвящена;
             Она жъ для васъ минутная забава
             Минутной вспышки. Ваша жизнь полна
             Заботъ, тревогъ; вы гонитесь за славой,
             Вы ищете борьбы; не зная сна,
             Порою честолюбія отравы
             Вкушаете; а намъ дана лишь страсть, --
             Надъ женщиной ея всесильна власть.
  
                                 СХСѴ.
  
             Еще не разъ любви взаимной сладость
             И нѣжность ласкъ придется вамъ вкусить,
             Со мной же на землѣ простилась радость;
             Страдать могу, но не могу забыть.
             Въ слезахъ, въ тоскѣ моя увянетъ младость.
             Прощайте же! Напрасно, можетъ быть,
             Но васъ прошу любить меня, какъ прежде;
             Пусть давитъ скорбь -- все мѣсто есть надеждѣ.
  
                                 CXCVI.
  
             Я не имѣла, не имѣю силъ
             Бороться съ сердцемъ. Да, борьба напрасна,--
             Могу ль умѣрить я душевный пылъ?
             Дыханью бурь теченье волнъ подвластно;
             Моей душѣ одинъ лишь образъ милъ,
             Къ одной мечтѣ я рвуся думой страстной.
             Такъ пунктъ одинъ, все къ сѣверу стремясь,
             Указываетъ стрѣлкою компасъ.
  
                                 СХСѴІІ.
  
             Все сказано, а кончить жаль посланье.
             Я вся горю; дрожитъ моя рука;
             Разбита грудь; въ душѣ одно страданье;
             Не убиваетъ горькая тоска,
             Коль пережить минуту разставанья
             Могла я. Смерть глуха къ мольбамъ. Пока
             Въ груди моей все сердце будетъ биться,
             Я буду, васъ любя, за васъ молиться!"
  
                                 CXCVIII.
  
             Короною украшенный листокъ,
             Съ обрѣзомъ золотымъ, она избрала
             Для начертанья этихъ нѣжныхъ строкъ;
             Печатая письмо, она сдержала
             Горючихъ слезъ нахлынувшій потокъ.
             Красивая печать изображала
             На сургучѣ геліотропъ въ цвѣту
             Съ такимъ девизомъ: "Elle vous suit partout".
  
                                 СХСІХ.
  
             Вотъ первое Жуана приключенье,
             Читатели! Теперь покину васъ.
             Когда услышу ваше одобренье,
             Со временемъ продолжу свой разсказъ.
             (Увы! толпы непостоянно мнѣнье,--
             Она капризна; ладить съ ней подчасъ
             Не легкій трудъ.) Коль вы довольны мною,
             Опять вернусь я къ своему герою.
  
                                 СС.
  
             Я написать хочу двѣнадцать книгъ;
             Моя поэма будетъ эпопея.
             Не мало опишу въ стихахъ моихъ
             Картинъ и сценъ; предъ властью не робѣя,
             И королей не пощадитъ мой стихъ.
             Беря во всемъ примѣръ съ пѣвца Энея,
             Геенну воспою. Свой трудъ назвавъ
             Эпическимъ, какъ видите. я правъ.
  
                                 CCI.
  
             Все изложу я съ соблюденьемъ правилъ,
             Что Аристотель издалъ какъ законъ.
             Онъ на ноги поэтовъ часто ставилъ,
             Но и глупцовъ не мало создалъ онъ.
             Иныхъ поэтовъ бѣлый стихъ прославилъ,
             А я въ куплеты съ риѳмами влюбленъ.
             Не въ инструментѣ, а въ артистѣ дѣло.
             Мой планъ готовъ,-- за трудъ примуся смѣло.
  
                                 ССІІ.
  
             Есть разница, однако, между мной
             И бардами эпическихъ твореній;
             Я не пойду избитою тропой
             И въ этомъ я достоинъ предпочтенья.
             Но не одною этою чертой
             Надѣюсь заслужить я одобренье:
             Разсказъ ихъ лживъ съ начала до конца;
             Не лучше ль трудъ правдиваго пѣвца?
  
                                 ССІІІ.
  
             Что я правдивъ, не сомнѣвайтесь въ этомъ;
             Грѣшно меня въ неправдѣ укорять;
             Не вѣрите -- къ журналамъ и газетамъ
             Вы обратитесь: имъ нельзя солгать.
             Не разъ и музыкантамъ, и поэтамъ
             Жуана приходилось воспѣвать,
             И вся Севилья видѣла со мною,
             Какъ онъ погибъ, похищенъ сатаною.
  
                                 ССІѴ.
  
             Когда бъ разстался съ музой я своей
             И къ прозѣ обратился, я бъ оставилъ
             Для назиданья рядъ заповѣдей,
             Которыми себя бы я прославилъ,
             Всѣхъ изумилъ бы смѣлостью идей.
             Благодаря собранью этихъ правилъ,
             Поэтамъ я открылъ бы новый путь,--
             Совсѣмъ хоть Аристотеля забудь!
  
                                 ССѴ.
  
             Вѣрь въ Мильтона и Попа! Безъ вниманья
             Вордсворта, Соути, Кольриджа оставь!
             Читать ихъ вирши -- просто наказанье;
             Господь тебя отъ этого избавь...
             Бороться съ Краббомъ -- тщетное старанье;
             Чти Роджерса, а Кемпбеля не славь;
             Хоть Мура сладострастьемъ дышитъ муза"
             Съ ней не ищи грѣховнаго союза.
  
                                 CCVI.
  
             Съ поэтомъ Сотби сходства не ищи;
             Изъ зависти не говори, что гадки
             Его стихи; смотри, не клевещи!
             (Есть дамы, что на это очень падки).
             Пиши, какъ я велю, и не взыщи,
             Коль на тебя посыплются нападки
             За то, что не согласенъ ты со мной;
             Смирись иль гнѣвъ ты испытаешь мой!
  
                                 CCVII.
  
             Не думайте, что правиламъ морали
             Я чуждъ. Покуда не задѣлъ я васъ,
             Не поднимайте шума. Если бъ стали
             Поэму, безпристрастія держась,
             Разсматривать,-- такой упрекъ едва ли
             Я бъ заслужилъ. Порой игривъ разсказъ,
             Но все же я моралью строгой связанъ
             И будетъ грѣхъ въ концѣ труда наказанъ.
  
                                 CCVIII.
  
             Найдетъ ли кто, меня не ставя въ грошъ,
             Впадая непонятно въ заблужденье,
             Что планъ моей поэмы нехорошъ
             И что мое безнравственно творенье,--
             Духовному скажу я: это -- ложь;
             Но если одного съ нимъ будетъ мнѣнья
             Иль храбрый воинъ, или критикъ злой,--
             Скажу, что взглядъ ошибоченъ такой.
  
                                 ССІХ.
  
             Нельзя не похвалить мои октавы,--
             Въ нихъ цѣлый ворохъ нравственныхъ идей;
             Учу шутя, мораль смѣшавъ съ забавой.
             (Кладутъ въ лѣкарства сахаръ для дѣтей).
             Гоняся за эпическою славой,
             Журналу "Brittisch" бабушки моей
             Я взятку далъ, чтобъ заслужить хваленья
             И тѣхъ, что вѣрятъ лишь въ чужія мнѣнья.
  
                                 ССХ.
  
             Издателю пришлось мнѣ заплатить
             Не мало. Мнѣ, любезно отвѣчая,
             Онъ обѣщалъ стихи мои хвалить.
             Не удивитъ угодливость такая...
             А если станетъ онъ меня бранить,
             Потоки меда жолчью замѣняя,
             И поднесетъ мнѣ грозный приговоръ,--
             Скажу ему, что онъ -- презрѣнный воръ.
  
                                 ССХІ.
  
             Благодаря "священному союзу",
             Что заключилъ я, не боюся бѣдъ
             И за свою не опасаюсь музу.
             Мнѣ до другихъ изданій дѣла нѣтъ.
             Я на себя не принималъ обузу --
             Протекцію искать другихъ газетъ;
             Къ тому жъ отъ нихъ напрасно ждать пощады,
             Лишь только ихъ не раздѣляешь взгляды.
  
                                 CCXII.
  
             Я повторять съ Гораціемъ готовъ:
             Non ego hoc ferrem Calida juventa
             Consule Planco. Приведенныхъ словъ
             Вотъ смыслъ: когда путь жизненный, какъ лента,
             Передо мной лежалъ и свѣтлыхъ сновъ
             Я видѣлъ рой; когда струилась Брента
             Далеко отъ меня,-- и бодръ, и смѣлъ,
             Всѣ отражать удары я умѣлъ.
  
                                 CCXIII.
  
             Теперь простилась молодость со мною;
             Мнѣ тридцать лѣтъ, а я и сѣдъ, и хилъ.
             Прожилъ еще я раннею весною
             Все лѣто дней моихъ. Во мнѣ остылъ
             Душевный жаръ; я сознаю съ тоскою,
             Что для борьбы ужъ не имѣю силъ;
             Всѣ блага расточивъ съ безумствомъ мота,
             Теперь дошелъ я съ жизнью до разсчета.
  
                                 ССХІѴ.
  
             Больное сердце вновь не оживетъ,--
             Оно тоской глубокою объято;
             Безъ свѣтлыхъ грезъ тяжеле жизни гнетъ,
             Надежда улетѣла безъ возврата;
             Съ цвѣтовъ и я сбиралъ, какъ пчелы, медъ.
             Ужель въ цвѣтахъ нѣтъ больше аромата?
             О, нѣтъ, все свѣжъ и все душистъ цвѣтокъ,
             Но для другихъ хранитъ свой сладкій сокъ.
  
                                 ССХѴ.
  
             Я только сердцемъ жилъ, но безъ пощады
             Его разбила жизнь. Прости любовь!
             За муки отъ судьбы не жду награды.
             Былые сны мнѣ не волнуютъ кровь.
             Источникомъ проклятій и отрады,
             О, сердце! для меня не будешь вновь.
             Мнѣ опытность собою замѣнила
             Рой свѣтлыхъ грезъ, но жизнь мнѣ отравила.

0x01 graphic

  
                                 ССХѴІ.
  
             Прошла моя цвѣтущая весна:
             Ни женщины, ни дѣвушки, ни вдовы
             Не могутъ моего тревожить сна;
             Не для меня святой любви оковы...
             Я не могу, какъ прежде, пить вина
             И долженъ обратиться къ жизни новой...
             Чтобъ какъ нибудь еще грѣшить я могъ,
             Не выбрать ли мнѣ скупость, какъ порокъ?
  
                                 ССХѴІІ.
  
             До дна испилъ я чашу наслажденья,
             И что жъ?-- меня не манитъ жизни пиръ;
             Въ душѣ одни тревоги и сомнѣнья;
             Я говорю, какъ Бэкона кумиръ:
             "Неудержимо времени теченье".
             Я молодость сгубилъ и сердца миръ,--
             Ихъ воскресить я не имѣю власти!
             Мой умъ сгубили риѳмы, сердце -- страсти.
  
                                 CCVIII.
  
             Что слава?-- жалкій звукъ, пустой обманъ.
             Она сходна съ высокою горою;
             Гора крута, а наверху туманъ.
             Хоть часто смерть она несетъ съ собою,
             Не мало причиняя жгучихъ ранъ,--
             За нею люди гонятся толпою..,
             Что жъ остается?-- жалкій шумъ газетъ,
             Негодный бюстъ или плохой портретъ.
  
                                 ССХІХ.
  
             Когда жъ въ обманъ надежды не вводили?
             Хеопсъ, гордяся славою своей,
             Чтобъ царскій прахъ столѣтья пощадили,
             Воздвигнулъ пирамиду-мавзолей.
             Когда вошли въ гробницу, даже пыли
             Отъ муміи не сохранилось въ ней.
             Возможно ль намъ укрыться отъ забвенья,
             Когда и самъ Хеопсъ сталъ жертвой тлѣнья?
  
                                 CCXX.
  
             Философа я все твержу слова:
             "Гдѣ жизнь цвѣтетъ, тамъ для нея оковы
             Готовитъ смерть. Мы, смертные, трава,
             Что въ сѣно превращаетъ рокъ суровый.
             Хотя бъ могла явиться юность снова,
             Все не утратитъ смерть свои права.
             Будь благодаренъ, что не прожилъ хуже,
             Молись, а свой карманъ держи потуже".
  
                                 ССХХІ.
  
             Милѣйшій покупщикъ моихъ стиховъ,
             Почтенный мой читатель, на прощанье
             Тебѣ я руку жму безъ лишнихъ словъ!
             Коль мы поймемъ другъ друга -- до свиданья;
             А если нѣтъ, поэму я готовъ
             Не дописать. Достоинъ подражанья
             Такой примѣръ; но, къ горю твоему,
             Не многіе послѣдуютъ ему.
  
                                 ССХХІІ.
  
             "Лети, мой трудъ! Подъ свѣтлою звѣздою
             Ты родился и принесешь мнѣ честь;
             Не скоро свѣтъ разстанется съ тобою."
             Коль Вордсвортъ сталъ понятенъ, если есть
             Читатели у Соути,-- съ похвалою
             Свои стихи могу я перечесть...
             Стихи въ ковычкахъ -- Соути: это знайте,--
             Съ моими ихъ, прошу васъ, не смѣшайте.
  

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

  
                                 І.
  
             О вы, всѣхъ странъ извѣстныхъ педагоги!
             Учениковъ не забывайте сѣчьѵ
             Ихъ кожи не жалѣя; будьте строги!
             Вѣдь боль отъ зла ихъ можетъ уберечь.
             О томъ, какъ Донъ Жуанъ съ прямой дороги
             Оригинально сбился, велъ я рѣчь;
             А лучшая изъ матерей не мало
             О воспитаньи сына хлопотала.
  
                                 II.
  
             Будь въ школу, въ третій иль четвертый классъ
             Онъ помѣщенъ,-- серьезныя занятья
             Его бы удержали отъ проказъ.
             Такъ было бы на сѣверѣ; изъятье,
             Быть можетъ, въ этомъ случаѣ какъ разъ
             Испанія; все жъ не могу понять я,
             Какъ юноша-шалунъ въ шестнадцать лѣтъ
             Могъ натворить нежданно столько бѣдъ!
  
                                 III.
  
             Но головы ломать не надо много,
             Чтобъ стало ясно все: Жуана мать
             Умомъ стремилась въ даль, а педагога,
             Что былъ при немъ, не грѣхъ осломъ назвать;
             Къ тому жъ красотка встрѣтилась дорогой
             (Безъ этого скандалу бъ не бывать!);
             Помогъ и старый мужъ, съ женой пригожей
             Не ладившій; помогъ и случай тоже.
  
                                 IV.
  
             Что жъ дѣлать! Міръ вкругъ оси осужденъ
             Вращаться. Съ нимъ и мы всегда въ движеньи;
             Среди заботъ проходитъ жизнь, какъ сонъ.
             Соображаясь съ силою волненья,
             Мы паруса мѣняемъ; чтимъ законъ;
             Насъ мучитъ врачъ; святыя наставленья
             Даетъ намъ попъ; любовь, вино, борьба,
             Порой успѣхъ -- вотъ смертнаго судьба.
  
                                 V.
  
             Жуанъ былъ посланъ въ Кадиксъ. (Добрымъ словомъ
             Его всегда я помянуть готовъ!)
             Въ былые дни онъ центромъ былъ торговымъ,
             Покамѣстъ Перу не порвалъ оковъ.
             Красавицъ цѣлый рой живетъ подъ кровомъ
             Его жилищъ. Не нахожу я словъ,
             Чтобъ о походкѣ дамъ вамъ дать понятья --
             Подобье ей не въ силахъ и прибрать я.
  
                                 VI.
  
             Арабскій конь, воздушная газель,
             Лѣсной олень... Какое изобилье
             Сравненій! Все жъ не попадаю въ цѣль.
             Упомяну ль о юбкѣ и мантильѣ?
             Остановиться тутъ не лучше мнѣ ль,
             Не то всю пѣснь, безъ всякаго усилья,
             Имъ посвящу. О муза, перестань,
             Волнуясь, имъ платить хваленій дань!
  
                                 VII.
  
             Могу ль не говорить я о вуали,
             Что донна бѣлоснѣжною рукой
             Отбрасываетъ, взоръ острѣе стали
             Вонзая въ васъ. Увидѣвъ взглядъ такой,
             Вы развѣ, истомяся. не страдали?
             Забыть нельзя край страсти огневой,
             Гдѣ изъ-подъ дымокъ, схожихъ съ фацціоли,
             Глаза красавицъ жгутъ сердца до боли.
  
                                 VIII.
  
             Но вновь къ разсказу! Въ Кадиксъ посланъ былъ
             Жуанъ, но мать ему велѣла строго
             Не оставаться въ немъ. Кто не грѣшилъ
             На сушѣ, гдѣ соблазновъ всякихъ много?
             Надѣялась она, что сердца пылъ
             Остудитъ въ немъ далекая дорога.
             На кораблѣ, отъ шашней удаленъ,
             Могъ плавать, какъ въ ковчегѣ Ноя, онъ.
  
                                 IX.
  
             Напутствіе прослушалъ мой повѣса
             И, денегъ взявъ, укладываться сталъ.
             Грустила, разставаясь съ нимъ,Инесса
             (Онъ на четыре года уѣзжалъ).
             Безъ слезъ разлуки нѣтъ; но фактъ, что бѣса
             Сынокъ отгонитъ -- донну утѣшалъ.
             Съ инструкціей (что, впрочемъ, не прочелъ онъ)
             Жуанъ сѣлъ на корабль, унынья полонъ.
  
                                 X.
  
             Инесса между тѣмъ, съ сынкомъ простясь,
             Устроила воскресныя собранья,
             Чтобъ отучать мальчишекъ отъ проказъ;
             Имъ строгія давая назиданья,
             Она пребольно сѣкла ихъ не разъ.
             Такъ удалось Жуана воспитанье,
             Что поколѣнье новое отъ зла
             Спасти -- ей мысль блестящая пришла.
  
                                 XI.
  
             Корабль понесся въ даль. Вокругъ бурливо
             Клубились волны; сильный вѣтеръ дулъ;
             На свѣтѣ нѣтъ ужаснѣе залива;
             Его ревущихъ волнъ знакомъ мнѣ гулъ.
             Чрезъ бортъ обдать васъ пѣной имъ не диво.
             Жуанъ съ тоской на родину взглянулъ.
             Ему прощаться съ нею было ново,
             Но милый край увидитъ ли онъ снова?
  
                                 XII.
  
             Невольная тоска сжимаетъ грудь,
             Когда родимый край скрываетъ лоно
             Безбрежныхъ водъ. Въ дни юности взглянуть
             На этотъ грустный видъ нельзя безъ стона...
             Когда я уѣзжалъ въ далекій путь,
             Мнѣ помнится, что берегъ Альбіона
             Пятномъ казался бѣлымъ. Прочихъ странъ
             Цвѣтъ съ моря синеватый, какъ туманъ.
  
                                 XIII.
  
             Жуана грудь отъ мукъ рвалась на части;
             Скрипѣлъ корабль, что волны въ даль несли;
             Свирѣпо вѣтеръ дулъ, трещали снасти;
             Какъ точка, Кадиксъ виденъ былъ вдали.
             Морской болѣзни хуже нѣтъ напасти;
             Чтобъ съ нею вы знакомства не свели,
             Рекомендую бифштексъ, какъ лѣкарство:
             Онъ васъ спасетъ отъ этого мытарства.
  
                                 XIV.
  
             Испанскій берегъ канулъ въ бездну водъ
             И въ сердцѣ Донъ Жуана, мукой сжатомъ,
             Заныла скорбь. Тяжелъ разлуки гнетъ!
             Присуще это чувство и солдатамъ,
             Что въ дальній снаряжаются походъ;
             Какъ сердце чутко къ горестнымъ утратамъ!
             Съ мѣстами нелюбимыми подчасъ
             Разлука опечаливаетъ насъ.
  
                                 XV.
  
             А Донъ Жуанъ и съ матерью, и съ милой
             Разстался (не съ законною женой)!
             Поэтому понятно, что уныло
             Прощался онъ съ родимою страной.
             Когда и тѣ, что даже намъ постылы,
             Насъ заставляютъ слезы лить порой,
             О милыхъ какъ не плакать! (Мы готовы
             Тужить о нихъ, пока нѣтъ скорби новой).
  
                                 XVI.
  
             У вавилонскихъ рѣкъ, тоской томимъ,
             Рыдалъ еврей, скорбя о дняхъ счастливыхъ;
             Такъ плакалъ и Жуанъ. Я бъ плакалъ съ нимъ,
             Да муза-то моя не изъ слезливыхъ!
             Все жъ для забавы людямъ молодымъ
             Не дурно путешествовать. Снабдивъ ихъ
             Инструкціей такой, въ ихъ чемоданъ,
             Надѣюсь, попадетъ и мой романъ.
  
                                 XVII.
  
             Взволнованный Жуанъ стоялъ, сливая
             Соль жгучихъ слезъ страданья съ солью водъ...
             "Прелестное къ прелестному!" Питая
             Къ цитатамъ страсть, пустилъ я эту въ ходъ.
             Такъ королева говоритъ, рыдая,
             Когда на гробъ Офеліи кладетъ
             Цвѣты. Жуанъ, убитый горькой долей,
             Поклялся, что грѣшить не будетъ болѣ.
  
                                 XVIII.
  
             "Прости, мой край родной! Быть можетъ, мнѣ
             Тебя не видѣть вновь и безнадежно
             Скитальцемъ я въ далекой сторонѣ
             Умру, стремясь къ тебѣ душой мятежной.
             Гвадалквивиръ! привѣтъ твоей волнѣ!..
             Прости, о мать, и ты, мой ангелъ нѣжный!
             (Тутъ Джуліи посланье, полнъ тоски,
             Онъ перечелъ, не пропустивъ строки).
  
                                 XIX.
  
             Тебя ль забыть? твой рабъ я до могилы!
             Скорѣе испарится океанъ,
             Скорѣй земля, подъ гнетомъ вражьей силы,
             Преобразится въ воду иль туманъ,
             Чѣмъ изгоню изъ сердца образъ милый!
             Неизлѣчима боль сердечныхъ ранъ!*
             (Тутъ качка началася и съ испугомъ
             Онъ счеты сталъ сводить съ морскимъ недугомъ).
  
                                 XX.
  
             "О Джулія! (припадокъ сталъ сильнѣй)
             Къ тебѣ взываю каждую минуту!
             (Баттиста, Педро, эй, вина скорѣй!
             Немедленно свести меня въ каюту!)
             О Джулія! ты страсть души моей!
             (Гдѣ жъ Педро? Ну, достанется же плуту!)
             Услышь меня!" (Припадокъ тошноты
             Тутъ разомъ всѣ смутилъ его мечты).
  
                                 XXI.
  
             Тотъ сердца гнетъ (скорѣе гнетъ желудка),
             Которому не можетъ врачъ помочь,
             Онъ ощущалъ. Утрата, злая шутка,
             Измѣна, что порой черна какъ ночь,
             Его раждаютъ. Силою разсудка
             Не отогнать такую тяжесть прочь!
             Жуанъ сильнѣе выразилъ бы горе,
             Не будь такимъ ужаснымъ рвотнымъ море.
  
                                 XXII.
  
             Любовь, съ капризами дружна;
             Легко мирясь съ недугомъ благороднымъ,
             Боится жабъ и насморковъ она,
             Къ нимъ относясь съ презрѣніемъ холоднымъ.
             Любовь слѣпа, а все же ей вредна
             Простуда глазъ; въ порывѣ сумасбродномъ
             Она укажетъ тоже вамъ порогъ,
             Когда, чихнувъ, прервете нѣжный вздохъ.
  
                                 XXIII.
  
             Но злѣйшіе враги ея -- не скрою --
             Желудка боль и рвота. Хмуря бровь,
             Она отъ нихъ стремится вдаль, стрѣлою.
             При случаѣ она прольетъ и кровь,
             Припарка же ей смерть несетъ съ собою!
             Какъ видите, сильна-жъ была любовь
             Жуана, если, корчась отъ недуга,
             Все помнилъ онъ оставленнаго друга.
  
                                 XXIV.
  
             Понесся Донъ-Жуанъ на кораблѣ,
             Носившемъ имя Santa Trinitada,
             Въ Ливорно. (Этотъ портъ всегда въ числѣ
             Тѣхъ мѣстъ, что посѣтить туристу надо).
             Тамъ, поселившись на чужой землѣ,
             Давно ужъ жилъ испанскій домъ Монкадо.
             Къ нему Жуанъ, съ нимъ связанный родствомъ,
             Отправленъ былъ съ привѣтомъ и письмомъ.
  
                                 XXV.
  
             При Донъ Жуанѣ были три лакея
             И гувернеръ Педрилло, что хоть зналъ
             Не мало языковъ, теперь слабѣя
             Отъ тошноты, безъ языка лежалъ.
             Онъ къ сушѣ рвался мысленно, блѣднѣя
             И проклиная каждый новый валъ;
             Вода при этомъ, къ ужасу Педрилло,
             Къ нему попавъ, постель его смочила.
  
                                 XXVI.
  
             Его недаромъ мучила тоска:
             Еще подулъ сильнѣе вѣтеръ къ ночи!
             (Не устрашаетъ буря моряка,
             Тому жъ, кто свыкся съ сушею, нѣтъ мочи
             Волненья скрыть, когда она близка).
             Сгущалась тьма; отъ молній слѣпли очи;
             Матросамъ паруса убрать пришлось,
             Чтобъ шквалъ, въ порывѣ яромъ, мачтъ не снесъ.
  
                                 XXVII.
  
             Въ часъ ночи шквалъ нагрянулъ рьянъ и гнѣвенъ;
             Корабль онъ съ трескомъ на бокъ повалилъ;
             Ударясь въ бортъ, разрушилъ ахтеръ-штевенъ,
             И съ нимъ старнъ-постъ, все расшатавъ разбилъ;
             Видъ корабля и такъ ужъ былъ плачевенъ,
             А тутъ и руль валами сорванъ былъ;
             Къ тому жъ вода вливалась въ трюмъ. Насосы
             Съ отчаяньемъ пустили въ ходъ матросы.
  
                                 XXVIII.
  
             Одни качали воду; суетясь,
             За бортъ другіе лишній грузъ бросали;
             Вотъ, наконецъ, пробоина нашлась,
             Но отъ крушенья имъ спастись едва ли!
             Вода, какъ прежде, съ ревомъ въ трюмъ лилась...
             Въ пробоину совать товары стали,
             Ковры, рубашки, куртки, чтобъ пресѣчь
             Потопъ,-- увы! не унималась течь.
  
                                 XXIX.
  
             А все они трудились бы напрасно
             И все жъ бѣда надъ ними бы стряслась,
             Когда бъ насосы, дѣйствуя прекрасно,
             Не выручали ихъ. Они не разъ
             Спасали моряковъ въ моментъ опасный.
             Насосы, что выбрасываютъ въ часъ
             Тоннъ пятьдесятъ воды -- оплотъ безцѣнный.
             Ихъ производитъ мистеръ Мэннъ почтенный.
  
                                 XXX.
  
             Къ разсвѣту буря стала утихать.
             Хоть три еще работали насоса,--
             Явилася надежда течь прервать;
             Но предаваться радости пришлося
             Не долго. Буря, заревѣвъ опять,
             Порвала цѣпи пушекъ; началося
             Волненье и, зловѣщихъ полонъ силъ,
             Корабль на бимсы вѣтеръ повалилъ.
  
                                 XXXI.
  
             Корабль, разбитый бурей, безъ движенья
             Лежалъ. Лилась на палубу вода
             Изъ трюма. Видъ унылый разрушенья
             Нельзя забыть. Тяжелая бѣда,
             Пожары, битвы, бури и крушенья
             Намъ до могилы памятны всегда.
             Не любятъ ли пловцы и водолазы,
             Спасясь отъ бурь, вести о нихъ разсказы?
  
                                 XXXII.
  
             Срубили и форъ-стеньги, и бизань,
             Чтобъ облегчить корабль, но онъ, уныло
             Накренясь и недвиженъ, какъ чурбанъ,
             Лежалъ средь волнъ. Ему бѣда грозила;
             И вотъ срубить бушпритъ приказъ былъ данъ,
             А также и фокъ-мачту. Съ страшной силой
             Тогда корабль, что облегченъ былъ тѣмъ,
             Воспрянулъ вдругъ, а ужъ тонулъ совсѣмъ!
  
                                 XXXIII.
  
             Легко понять, что въ этотъ часъ опасный
             Сердца пловцовъ щемили страхъ и боль;
             Мириться съ перспективою ужасной --
             Быть поглощеннымъ волнами -- легко ль!
             Иные моряки, когда напрасны
             Надежды на спасенье, алкоголь
             И ромъ тянуть готовы, льнутъ и къ грогу"
             Чтобъ смѣло встрѣтить дальнюю дорогу.
  
                                 XXXIV.
  
             Всего вѣрнѣй религія и ромъ
             Дарятъ душѣ покой. Тутъ, съ смертью въ спорѣ,
             Кто спиртъ тянулъ, кто распѣвалъ псаломъ,
             Кто грабилъ. Басомъ въ этомъ грозномъ хорѣ
             Былъ океанъ, а вѣтеръ дискантомъ.
             Страхъ вылѣчилъ больныхъ. Ревѣло море
             И вторило, вздымаясь къ небесамъ,
             Проклятьямъ, воплямъ, стонамъ и мольбамъ.
  
                                 XXXV.
  
             Безъ мятежа не обошлось бы дѣло,
             Когда бы, съ пистолетами въ рукахъ,
             Жуанъ не спасъ вина. Оторопѣла
             Толпа, а лучше ль умирать въ волнахъ,
             Чѣмъ отъ огня? Толпа хоть и шумѣла,
             Но удержалъ ее невольный страхъ;
             Предъ тѣмъ, чтобъ утонуть въ пучинѣ моря,
             Ей утонуть въ винѣ хотѣлось съ горя.
  
                                 XXXVI.
  
             Народъ ревѣлъ: "Дай грогу! Черезъ часъ
             Мы все равно погибнемъ отъ крушенья!"
             -- "Пускай,-- сказалъ Жуанъ,-- меня и васъ
             Ждетъ скоро смерть и не найти спасенья,
             Людьми умремъ, не какъ скоты!" Отказъ
             Его былъ строгъ и смолкли всѣ въ смущеньи;
             Умѣрилъ онъ и гувернера прыть,
             Дерзнувшаго стаканъ вина просить.
  
                                 XXXVII.
  
             Глубоко старикашка былъ взволнованъ,
             Молился, плакалъ, каялся въ грѣхахъ,
             Божился, что исправиться готовъ онъ;
             Что если только минегь этотъ страхъ,
             Отъ Саламанки, къ ней душой прикованъ,
             Всю жизнь не отойдетъ онъ ни на шагъ
             И въ роли Санхо-Пансо съ Донъ Жуаномъ
             Не будетъ ѣздить вновь по разнымъ странамъ.
  
                                 XXXVIII.
  
             Надежды лучъ ихъ снова озарилъ;
             Къ разсвѣту вѣтеръ стихъ; хоть прибывала
             По прежнему вода, корабль все плылъ,
             Лишенъ снастей; вотъ солнце засіяло...
             Опять за дѣло, полны новыхъ силъ,
             Всѣ принялись, но течь одолѣвала;
             Кто былъ сильнѣй, тотъ въ ходъ пускалъ насосъ,
             А слабымъ паруса сшивать пришлось.
  
                                 XXXIX.
  
             Подъ киль поддѣли парусъ и казалось,
             Что съ этимъ течь какъ будто унялась;
             Надежды все же мало оставалось;
             Но хорошо прожить и лишній часъ:
             Когда же слишкомъ поздно смерть являлась?
             Хоть умирать приходится лишь разъ,
             Совсѣмъ не обязательно, повѣрьте,
             Попавъ въ заливъ Ліонскій, рваться къ смерти.
  
                                 XL.
  
             Туда-то ихъ корабль и загнанъ былъ
             По волѣ волнъ. Онъ несся на просторѣ
             Безъ мачты, безъ руля и безъ вѣтрилъ,
             А не до чинки было: какъ на горе,
             Безъ перерывовъ гнѣвно вѣтеръ вылъ
             И, гибель имъ суля, ревѣло море;
             Всѣхъ приводилъ корабль разбитый въ дрожь:
             Онъ, правда, плылъ, но съ уткой не былъ схожъ.
  
                                 XLI.
  
             Немного вѣтеръ стихъ, но такъ ихъ судно
             Разбито было бурей, что на немъ
             Держаться дольше было безразсудно;
             Къ тому жъ судьба съ другимъ опаснымъ зломъ
             Имъ стала угрожать борьбою трудной:
             Запасъ воды все таялъ съ каждымъ днемъ,
             О берегѣ жъ и не было помину;
             Лишь ночь плыла и вѣтеръ злилъ пучину,
  
                                 XLII.
  
             Вода врывалась въ трюмъ со всѣхъ сторонъ
             А все пловцы боролися съ судьбою;
             Но вотъ разбитыхъ помпъ раздался звонъ..
             Безпомощно корабль поникъ кормою.
             По милости лишь волнъ держался онъ;
             А милость ихъ имѣетъ сходство съ тою,
             Что проявлять привыкъ изъ вѣка въ вѣкъ
             Въ борьбѣ междоусобной человѣкъ.
  
                                 XLIII.
  
             Въ то время къ капитану плотникъ старый
             Приблизился и объявилъ, въ слезахъ,
             Что не спастись отъ этого удара.
             Старикъ, что часто плавалъ на судахъ
             И велъ не разъ борьбу съ стихіей ярой --
             Тутъ слезы лилъ, но ихъ плодилъ не страхъ:
             Бѣднякъ имѣлъ семью. Какая мука
             Для гибнущаго съ милыми разлука!
  
                                 XLIV.
  
             Корабль склонилъ корму и сталъ тонуть.
             Смѣшалось все; здѣсь слышались моленья,
             Обѣты тамъ. (Когда ужъ конченъ путь,
             Какая польза въ нихъ)? Ища спасенья,
             Иные стали ялъ къ водѣ тянуть.
             Тутъ кто-то у Педрилло отпущенья
             Грѣховъ просилъ,-- но, и въ смущеньи строгъ,
             Его отправилъ къ чорту педагогъ.
  
                                 XLV.
  
             Кто къ койкѣ льнулъ; кто, скрежеща зубами,
             Рвалъ волосы и день рожденья клялъ;
             Кто въ даль глядѣлъ безумными очами;
             Иной нарядъ богатый надѣвалъ;
             Тѣ, что бодрѣе были, надъ ладьями
             Трудились. Если не нагрянетъ шквалъ,
             Бороться съ моремъ можетъ долго лодка,.
             Средь разъяренныхъ волнъ несяся ходко.
  
                                 XLVI.
  
             Грозила морякамъ еще бѣда:
             Въ то время, какъ они боролись съ моремъ,
             Припасы ихъ попортила вода.
             Сравнится ль что нибудь съ подобнымъ горемъ!
             Вѣдь голодъ насъ пугаетъ и тогда,
             Когда мы безнадежно съ смертью споримъ;
             Двѣ бочки сухарей и масла -- вотъ
             Все то, что имъ пришлося бросить въ ботъ.
  
                                 XLVII.
  
             Попытка въ трюмъ сойти имъ удалася:
             Они достали хлѣба, что подмокъ,
             Съ водою прѣсной бочку для баркаса,
             Свинины также небольшой кусокъ.
             (Такого не могло бъ хватить запаса
             На завтракъ даже имъ!) Среди тревогъ
             Про ромъ они, однако, не забыли:
             Его боченокъ цѣлый прикатили.
  
                                 XLVIII.
  
             Двѣ шлюпки раньше шквалъ еще разбилъ,
             На нихъ нагрянувъ съ силой небывалой;
             Баркасъ же не вполнѣ надеженъ былъ:
             Ему весло, что юнга, ловкій малый,
             Удачно сбросилъ, мачтою служилъ;
             Роль паруса играло одѣяло;
             Къ тому жъ въ баркасъ и ялъ могла попасть
             Команды небольшая только часть.
  
                                 XLIX.
  
             Спустилась ночь надъ гнѣвною пучиной,
             Какъ занавѣсъ. За нимъ, казалось, скрытъ
             Зловѣщій врагъ, что съ злобою змѣиной,
             Отъ взоровъ прячась, жертву сторожитъ.
             Одѣлись мракомъ тяжкія картины
             Отчаянья -- пловцовъ былъ страшенъ видъ!
             Двѣнадцать дней объятьями своими
             Душилъ ихъ ужасъ; смерть теперь предъ ними.
  
                                 L.
  
             Пытались сколотить изъ бревенъ плотъ;
             Въ иное время выдумка такая
             Всѣхъ разсмѣшила бъ, а теперь лишь тотъ
             Смѣяться могъ, кто пьянъ. Не понимая
             Опасности, какъ жалкій идіотъ,
             Хохочетъ пьяный, ужасъ нагоняя
             Своимъ безумнымъ смѣхомъ. Только Богъ
             Въ тотъ мигъ пловцовъ спасти бы чудомъ могъ!
  
                                 LI.
  
             Боченки, доски, реи -- все спустили,
             Что только можетъ въ крайности помочь;
             Въ глаза бросалась тщетность всѣхъ усилій,--
             Надежду все жъ они не гнали прочь;
             Въ часу девятомъ лодки отвалили;
             Лишь тусклымъ блескомъ звѣздъ сіяла ночь;
             Корабль, кормою внизъ, нырнулъ и вскорѣ,
             Разъ только всплывъ, безслѣдно скрылся въ морѣ.
  
                                 LII.
  
             Тогда отъ моря къ небу возлетѣлъ
             Прощальный вопль; храбрецъ стоялъ безмолвный;
             Стоналъ лишь, трусъ; иной, что смерть хотѣлъ
             Предупредить, бросался, муки полный,
             Въ пучину, проклиная свой удѣлъ;
             Зіяющую пасть разверзли волны
             И въ схваткѣ съ ними сгинулъ въ безднѣ водъ
             Корабль, какъ вождь, что съ смертью смерть несетъ.
  
                                 LIII.
  
             Раздался общій вопль, пучинѣ вторя,
             Онъ какъ ударъ пронесся громовой;
             Затѣмъ утихло все, лишь съ ревомъ моря.
             Сливался урагана дикій вой,
             Отдѣльный крикъ отчаянья и горя;
             Еще кой-гдѣ во тьмѣ звучалъ порой
             Унылый крикъ пловца, что съ горькой долей,
             Лишившись силъ, не могъ бороться болѣ.
  
                                 LIV.
  
             Грозила смерть и тѣмъ, что пересѣсть
             Успѣли въ лодки. Буря не стихала
             И вѣтеръ дулъ. До берега добресть
             По прежнему надежды было мало.
             Хоть всѣхъ пловцовъ не трудно было счесть
             (Ихъ горсть была), все жъ мѣста не хватало
             Для нихъ въ ладьяхъ. Баркасъ въ себѣ вмѣщалъ
             До тридцати пловцовъ, а девять -- ялъ.
  
                                 LV.
  
             Душъ до двухсотъ разсталися съ тѣлами!
             Нѣтъ смерти для католика страшнѣй;
             Въ чистилищѣ, преслѣдуемъ чертями,
             Онъ жарится, пока подъ нимъ углей
             Попъ не зальетъ усердными мольбами.
             А скоро ль о крушеньи до людей
             Домчится вѣсть? Безъ панихидъ, что денегъ
             Не мало стоятъ, къ раю путь трудненекъ.
  
                                 LVI.
  
             Жуану удалося сѣсть въ баркасъ;
             Онъ помѣстилъ туда же педагога
             И, въ ментора нежданно превратясь
             (Съ Педрилло помѣнявшись ролью), строго
             Держалъ его. Старикъ, всего боясь,
             Лишь жалобно стоналъ, объятъ тревогой.
             Баттистъ, слуга Жуана, въ океанъ
             Свалился съ корабля, напившись пьянъ.
  
                                 LVII.
  
             Насчетъ вина и Педро тѣхъ же правилъ
             Держался. Онъ въ баркасъ не могъ попасть
             И, утонувъ, вино водой разбавилъ.
             Хоть близъ ладьи ему пришлось упасть,
             Его спасти кто бъ мысли не оставилъ,
             Когда пучина, разверзая пасть,
             Ихъ всѣхъ втянуть въ свои стремилась нѣдра?
             Да и въ ладьѣ не помѣстился бъ Педро.
  
                                 LVIII.
  
             Собачка, что Жуанъ съ собою везъ,
             Погибель чуя, лаяла и выла.
             (Природой данъ собакамъ чуткій носъ!)
             Разстаться съ ней Жуану грустно было:
             Его отцу когда то вѣрный песъ
             Принадлежалъ. (Въ воспоминаньяхъ сила!)
             И вотъ предъ тѣмъ, чтобы спрыгнуть въ ладью,
             Въ нее швырнулъ собачку онъ свою.
  
                                 LIX.
  
             Часть денегъ захватилъ Жуанъ съ собою
             Другую жъ сунулъ пѣстуну въ карманъ;
             Педрилло, смятый горькою судьбою,
             Казалось, превратился въ истуканъ
             Отъ страха и унынья. Подъ грозою
             Не унывалъ лишь юный Донъ Жуанъ
             И вѣря, что поправить можно дѣло,
             Отъ смерти спасъ и пса, и дядьку смѣло.
  
                                 LX.
  
             Баркасъ бѣжалъ по гребнямъ волнъ сѣдыхъ,
             А вѣтеръ дулъ съ такой зловѣщей силой,
             Что паруса лишиться каждый мигъ
             Опасность имъ тяжелая грозила.
             Нещадно обливали волны ихъ,
             Встрѣчаяся съ кормой, что леденило
             Надежды и тѣла! Злосчастный ялъ
             Средь бурныхъ волнъ у нихъ въ глазахъ пропалъ.
  
                                 LXI.
  
             Погибло девять душъ съ крушеньемъ яла;
             Баркасъ же продолжалъ нестися въ даль;
             Но съ парусомъ плохимъ изъ одѣяла,
             Прибитаго къ веслу, онъ могъ едва ль
             Спастись. Хоть смерть, какъ прежде, угрожала
             Пловцамъ, имъ жертвъ крушенья стало жаль;
             Ихъ также опечалилъ фактъ плачевный,
             Что сухари погибли въ безднѣ гнѣвной.
  
                                 LXII.
  
             Надъ мрачной бездной огненнымъ шаромъ
             Вставало солнце, бурю предвѣщая;
             Имъ оставалось думать лишь о томъ,
             Чтобъ плыть по вѣтру, волнъ не разсѣкая,
             По чарочкѣ пловцамъ былъ розданъ ромъ
             (Полунагихъ скитальцевъ буря злая
             Лишила силъ); а хлѣба, что подмокъ,
             Едва достался каждому кусокъ.
  
                                 LXIII.
  
             Ихъ было тридцать; такъ они столпились,
             Что пальцемъ шевельнуть никто не могъ;
             Поочередно спать одни ложились
             На мокромъ днѣ ладьи; полны тревогъ,
             Другіе въ это время съ бурей бились.
             Ихъ обдавало съ головы до ногъ
             Водой. Какъ въ лихорадкѣ всѣхъ знобило;
             Имъ покрываломъ небо только было.
  
                                 LXIV.
  
             Продлить мы можемъ жизнь желаньемъ жить;
             Извѣстно, что и трудные больные
             Встаютъ съ одра, когда ихъ съ свѣта сжить
             Не ищутъ -- другъ, супруга иль родные;
             Отъ ножницъ Паркъ спасаетъ жизни нить
             Надежда; ей не знаю и цѣны я!
             Отчаянье -- врагъ жизни; человѣкъ
             Въ его когтяхъ кончаетъ скоро вѣкъ.
  
                                 LXV.
  
             Живетъ всѣхъ дольше тотъ, кто обезпеченъ
             Пожизненнымъ окладомъ. Фактъ такой
             Необъяснимъ, но онъ давно замѣченъ;
             Такъ смертный радъ пожить на счетъ чужой,
             Что дѣлается тотчасъ долговѣченъ;
             Жидъ-ростовщикъ -- тому примѣръ прямой:
             Съ жидами я имѣлъ дѣла когда-то;
             Но съ ними, какъ всегда, трудна расплата!
  
                                 LXVI.
  
             Хоть цѣлый міръ лишеній, бѣдъ и зла
             Въ удѣлъ пловцамъ достался; хоть покоя
             Лишилъ ихъ рокъ,-- имъ жизнь была мила;
             Утесъ боится ль волнъ, межъ ними стоя?
             Всѣхъ мореходовъ доля тяжела;
             Припомните судьбу ковчега Ноя,
             Ему не мало мыкаться пришлось;
             Не мало бѣдъ и Арго перенесъ.
  
                                 LXVII.
  
             Всѣ люди плотоядны; имъ и сутки
             Прожить безъ пищи тягостно. Они,
             Какъ кровожадный тигръ, къ добычѣ чутки;
             Акулы имъ, по жадности, сродни.
             Хоть такъ у нихъ устроены желудки,
             Что ѣсть могли бы овощи одни,
             Но людъ рабочій только съ мясомъ друженъ
             И кормъ иной ему совсѣмъ не нуженъ.

0x01 graphic

  
                                 LXVIII.
  
             На третій день внезапный штиль насталъ
             И улеглись ревѣвшихъ волнъ громады,
             Пловцы, какъ черепахи возлѣ скалъ,
             Заснули мертвымъ сномъ, полны отрады;
             Когда жъ отъ сна очнулись и ихъ сталъ
             Зловѣщій голодъ мучить безъ пощады,
             Они, съ благоразуміемъ простясь,
             Весь порѣшили свой запасъ.
  
                                 LXIX.
  
             Что жъ,-- угадать послѣдствія не трудно!
             Спастися имъ ужъ было мудрено;
             Возможно ли надѣяться на судно,
             Когда съ однимъ плохимъ весломъ оно?
             Они же истребили безразсудно
             Всю пищу, что имѣли, и вино,
             Себя пустой надеждою дурача,
             Что скоро улыбнется имъ удача.
  
                                 LXX.
  
             Четвертый день... А океанъ дремалъ,
             Какъ на груди у матери малютка.
             Вотъ пятый день! Все мертвый штиль стоялъ,
             Висѣлъ какъ тряпка парусъ, къ вѣтру чуткій.
             Лѣниво вдаль катился синій валъ...
             (Съ однимъ весломъ имъ приходилось жутко!)
             А голодъ моряковъ все крѣпъ и росъ;
             Тутъ съѣденъ былъ Жуана вѣрный песъ.
  
                                 LXXI.
  
             Питалъ своею шкурой экипажъ онъ
             Весь день шестой. Жуану песъ былъ милъ
             И съ гнѣвомъ онъ отъ тѣхъ отпрянулъ брашенъ.
             Но день спустя рѣшенье измѣнилъ;
             Его терзавшій голодъ былъ такъ страшенъ,
             Что лапку пса онъ съ дядькой раздѣлилъ.
             Педрилло въ мигъ кусокъ упряталъ гадкій,
             Жалѣя, что пришлось дѣлить остатки.
  
                                 LXXII.
  
             Седьмой ужъ день! Ни вѣтра нѣтъ, ни тучъ;
             Они лежатъ какъ трупы безъ движенья;
             Тѣла ихъ жжетъ палящій солнца лучъ;
             Безъ вѣтра нѣтъ надежды на спасенье,--
             А вѣтеръ спитъ и океанъ пѣвучъ!
             Ихъ дикихъ взглядовъ страшно выраженье;
             Въ нихъ ясно виденъ думъ ужасныхъ слѣдъ:
             Гдѣ прежде былъ морякъ -- тамъ людоѣдъ.
  
                                 LXXIII.
  
             Какое-то чудовищное мнѣнье
             Чуть слышно кто-то высказалъ. Оно
             Ихъ облетѣло всѣхъ въ одно мгновенье:
             Всѣхъ та же мысль ужъ мучила давно!
             Раздался хриплый шопотъ одобренья,
             И кинуть жребій было рѣшено,
             Чтобъ рокъ намѣтилъ жертву, чье закланье
             Имъ средство дастъ продлить существованье.
  
                                 LXXIV.
  
             Но прежде чѣмъ до этого дойти,
             Они и обувь съѣли, и фуражки;
             Хоть не легко подобный крестъ нести,
             Все жъ наступилъ моментъ расплаты тяжкій;
             Но такъ какъ не могли они найти
             Для ярлыковъ и лоскутка бумажки,--
             Насильственно (я Музы слышу стонъ!)
             Жуанъ записки милой былъ лишенъ.
  
                                 LXXV.
  
             Вотъ жребіи всѣ смѣшаны и взяты;
             Всѣ онѣмѣли въ этотъ страшный мигъ,
             И ужасомъ, и трепетомъ объяты;
             Казалось, что въ нихъ голодъ даже стихъ;
             Они ль въ злодѣйствѣ этомъ виноваты!
             Нѣтъ! голодъ жертвы требовалъ отъ нихъ;
             Они жъ предъ нимъ склонялися, блѣднѣя.
             Такъ жаждалъ крови коршунъ Прометея.
  
                                 LXXVI.
  
             Педрилло бѣдный рокомъ выбранъ былъ...
             Въ несчастьи твердъ, онъ выразилъ желанье,
             Чтобъ медикъ, бывшій тутъ, ему пустилъ
             Изъ жилы кровь -- и умеръ безъ страданья.
             Онъ ревностнымъ католикомъ почилъ.
             Распятью давъ съ молитвою лобзанье,
             Ученый мужъ, религіей согрѣтъ,
             Подставилъ кисть и шею подъ ланцетъ.
  
                                 LXXVII.
  
             Врачу за тяжкій трудъ досталось право
             Какой угодно взять себѣ кусокъ;
             Но, жажду утоливъ струей кровавой
             Изъ жилы трупа, ѣсть ужъ онъ не могъ;
             Дрожавшею отъ голода оравой
             Разсѣченъ былъ на части педагогъ;
             Акулы поживились лишь кишками,
             Пловцы все остальное съѣли сами.
  
                                 LXXVIII.
  
             Лишь два иль три пловца, смутясь душой
             (Хоть всѣмъ имъ приходилось очень туго),
             Отъ трапезы отпрянули такой,
             Полны и отвращенья и испуга.
             Въ числѣ послѣднихъ былъ и мой герой.
             Провизіей къ столу не могъ онъ друга
             И ментора считать! Онъ даже псомъ,
             Какъ знаете, лишь закусилъ съ трудомъ.
  
                                 LXXIX.
  
             И что жъ? Онъ спасся тѣмъ: отъ пресыщенья
             Наѣвшійся въ неистовство впадалъ;
             Изъ устъ его лились богохуленья;
             Катаясь въ корчахъ, залпомъ онъ глоталъ
             Морскую воду; полонъ озлобленья,
             Онъ, скрежеща зубами, тѣло рвалъ;
             Ревѣлъ, какъ звѣрь, и, обливаясь пѣной,
             Прощался съ жизнью съ хохотомъ гіены.
  
                                 LXXX.
  
             Скосила многихъ смерть; но какъ была
             Оставшихся въ живыхъ плачевна участь!
             Иныхъ такая жизнь съ ума свела;
             Сгубила ихъ лишеній тяжкихъ жгучесть;
             Другихъ все голодъ мучилъ. (Полонъ зла,
             Онъ проявлялъ тревожную живучесть!)
             И, несмотря на грустный опытъ, вновь
             Хотѣлось имъ пролить людскую кровь!
  
                                 LXXXI.
  
             Теперь у нихъ былъ шкиперъ на примѣтѣ:
             Онъ всѣхъ жирнѣе былъ. Хоть ихъ зубамъ
             Работу дать онъ не имѣлъ въ предметѣ,
             Но тучностью такъ угодилъ пловцамъ,
             Что врядъ ли долго пожилъ бы на свѣтѣ,
             Когда бъ его не спасъ подарокъ дамъ;
             Подарокъ тотъ вручили по подпискѣ
             Ему тѣ дамы, что съ нимъ были близки.
  
                                 LXXXII.
  
             Еще не весь обглоданъ былъ мертвецъ
             Но на него всѣ съ ужасомъ взирали
             И имъ питаться рѣдкій могъ пловецъ.
             Жуанъ, чтобы сноснѣе муки стали,
             Что голодъ причинялъ, сосалъ свинецъ.
             Когда жъ пловцы нечаянно поймали
             Двухъ птицъ морскихъ, тогда они совсѣмъ
             Питаться перестали трупомъ тѣмъ.
  
                                 LXXXIIL
  
             Васъ въ дрожь приводитъ страшная картина!
             Но вспомните, какъ, кончивъ повѣсть, радъ
             Былъ грызть врага въ гееннѣ Уголино;
             Когда въ аду враговъ своихъ ѣдятъ,
             То на морѣ найдется ли причина
             Не ѣсть друзей, особенно коль складъ
             Запасовъ пустъ и нѣтъ ужъ провіанта?
             Чѣмъ хуже эта быль разсказа Данта?
  
                                 LXXXIV.
  
             Въ ночь сильный дождь пошелъ. Подставивъ ротъ,
             Ловилъ его такъ жадно путникъ каждый,
             Какъ пьетъ земля струи небесныхъ водъ
             Въ палящій зной. Кто безъ воды однажды
             Среди пустыни дѣлалъ переходъ,
             Кто умиралъ на кораблѣ отъ жажды,
             Тотъ, воду чтя, не разъ о томъ жалѣлъ,
             Что съ истиной въ колодцѣ не сидѣлъ.
  
                                 LXXXV.
  
             Обильный дождь все шелъ безъ перерыва;
             Чтобъ пользу онъ принесъ, куски холстинъ
             Пловцы достали; воду бережливо
             Всѣ стали выжимать изъ нихъ въ кувшинъ.
             Хотя съ напиткомъ этимъ кружку пива
             Рабочій не сравнилъ бы ни одинъ,--
             Тотъ даръ судьбы безцѣнный и нежданный
             Казался морякамъ небесной манной.
  
                                 LXXXVI.
  
             Какъ нектаръ благодатный дождь смочилъ
             Ихъ горла, раскаленныя, какъ горны,
             И раны устъ опухшихъ освѣжилъ;
             Такъ языки страдальцевъ были черны,
             Какъ у скупца, что жалобно просилъ
             Въ аду хоть каплю влаги благотворной,
             Но получилъ отъ нищаго отказъ.
             (По вкусу ль богачамъ такой разсказъ?)
  
                                 LXXXVII.
  
             Тамъ были два отца межъ жертвъ крушенья,
             И каждый по сынку съ собою везъ;
             Тотъ мальчикъ, что былъ крѣпкаго сложенья,
             Тяжелыхъ мукъ борьбы не перенесъ
             И первымъ палъ. "То воля Провидѣнья",
             Сказалъ отецъ сурово и безъ слезъ
             Смотрѣлъ, какъ трупъ единственнаго сына
             Навѣки скрыла мрачная пучина.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Другой ребенокъ блѣденъ былъ съ лица;
             Онъ былъ и худъ, и слабъ; но въ горькой долѣ
             Съ судьбою злой боролся до конца;
             Ему не измѣняла сила воли;
             Онъ все глядѣлъ съ улыбкой на отца,
             Желая скрыть мучительныя боли,
             Желая утаить, что близокъ мигъ,
             Когда судьба навѣкъ разлучитъ ихъ.
  
                                 LXXXIX.
  
             Отецъ не отводилъ отъ сына взгляда
             И пѣну съ блѣдныхъ губъ его стиралъ;
             Когда жъ дождя нежданная прохлада
             Ребенка, что въ мученьяхъ угасалъ,
             Мгновенно оживила и отрадой
             Померкшій взоръ страдальца засіялъ,
             Въ его уста воды онъ влилъ немного,
             Но ужъ пришла не во-время подмога.
  
                                 ХС.
  
             Ребенокъ умеръ. Блѣдный трупъ схватилъ
             Отецъ въ свои объятья и, безмолвный*
             Все отъ него очей не отводилъ.
             Онъ долго такъ стоялъ, страданья полный,
             Не находя для разставанья силъ;
             Когда жъ безгласный трупъ умчали волны --
             Безпомощно, какъ молніей сраженъ,
             Отъ муки корчась, разомъ рухнулъ онъ.
  
                                 XCI.
  
             Вдругъ радуга блеснула надъ пловцами;
             Она, прорѣзавъ тучи, обвилась
             Вкругъ неба дивной лентой и концами
             Въ лазурь пучины зыбкой уперлась.
             Она сіяла чудными цвѣтами,
             Лучеобильнымъ знаменемъ носясь;
             Затѣмъ, увы! согнулась свѣтлой аркой
             И скрылась, только мигъ блеснувши ярко.
  
                                 ХСІІ.
  
             Исчезъ небесныхъ сферъ хамелеонъ,
             Что созданъ испареньями и свѣтомъ,
             Что въ золото и пурпуръ облаченъ,
             Блеститъ какъ серпъ луны надъ минаретомъ;
             Въ своихъ лучахъ соединяетъ онъ
             Всѣ краски и цвѣта. Съ нимъ сходенъ въ этомъ
             Подбитый боксомъ глазъ. (По временамъ
             Приходится безъ маски драться намъ).
  
                                 ХСІІІ.
  
             Та радуга была хорошимъ знакомъ;
             Мы знаменьями въ горѣ дорожимъ;
             До нихъ и грекъ, и римлянинъ былъ лакомъ:
             Надежды лучъ душѣ необходимъ;
             Коль нѣтъ его, она одѣта мракомъ.
             Какъ древніе, мы предсказанья чтимъ;
             Калейдоскопъ небесъ, блеснувъ нежданно,
             Сроднилъ пловцовъ съ надеждою желанной.
  
                                 ХСІѴ.
  
             Въ то время птица бѣлая, кружась
             Надъ головами путниковъ, хотѣла
             На мачту сѣсть, хоть полонъ былъ баркасъ.
             (Похожая перомъ на голубь бѣлый,
             Она отъ стаи, видно, отдѣлясь,
             За нею слѣдомъ къ берегу летѣла).
             До ночи все она кружилась такъ,
             Что было сочтено за добрый знакъ.
  
                                 ХСѴ.
  
             Найдя, что мачта ихъ не такъ надежна,
             Какъ шпицъ церковный, голубь улетѣлъ;
             Онъ поступилъ умно и осторожно:
             Не то его бъ плачевенъ былъ удѣлъ;
             Такъ голодъ мучилъ путниковъ безбожно,
             Такъ ихъ томилъ, что если бъ съ вѣткой сѣлъ
             Къ нимъ даже голубь Ноя -- скоро очень
             Онъ ими бъ былъ и съ вѣткою проглоченъ.
  
                                 ХСѴI.
  
             Настала ночь и вѣтеръ сталъ сильнѣй;
             На небесахъ заискрились свѣтила
             И лодка понеслась. Такъ много дней
             Томилися пловцы, что жизни сила
             Въ нихъ гасла вмѣстѣ съ мыслью. Средь зыбей
             Однимъ вдали виднѣлся берегъ милый;
             Кто залпы пушекъ слышалъ; кто прибой;
             Другіе жъ лишь качали головой.
  
                                 ХСѴІІ.
  
             Къ разсвѣту вѣтеръ стихъ; вдругъ часового
             Раздался крикъ: "Земля, земля видна!
             Пусть родины мнѣ не увидѣть снова,
             Коль это только выдумка одна!"
             Ихъ описать восторгъ безсильно слово;
             Вмигъ къ берегу ладья обращена;
             Дѣйствительно ихъ ослѣпили взоры
             Прибрежныхъ скалъ туманные узоры.
  
                                 ХСѴІІІ.
  
             У многихъ слезы брызнули изъ глазъ;
             Одни со страхомъ берегъ озирали,
             Надеждѣ свѣтлой ввѣриться боясь;
             Другіе въ этотъ мигъ молиться стали
             (То дѣлая, быть можетъ, въ первый разъ)*
             На днѣ баркаса трое сладко спали;
             Ихъ всячески прервать старались сонъ,--
             Но непробуднымъ оказался онъ.
  
                                 ХСІХ.
  
             Лишь день предъ тѣмъ имъ посланъ былъ судьбою
             Отрадный даръ: имъ удалось поймать
             Большую черепаху, что собою
             Ихъ цѣлый день питала; въ нихъ опять
             Воскресъ упавшій духъ: всѣмъ неземною-
             Такая показалась благодать;
             Пловцы, уйдя отъ смерти неминучей,
             Не вѣрили, что спасъ ихъ только случай*
  
                                 С.
  
             Къ скалистымъ берегамъ ихъ вѣтеръ несъ
             И эти берега росли замѣтно
             По мѣрѣ приближенья къ нимъ. Утесъ,.
             Что поражалъ ихъ массою безцвѣтной,
             Легко могъ представлять собой Родосъ
             Иль Кандію, иль Кипръ; могъ быть и Этной;
             Такъ прихотливъ и вѣтеръ былъ, и валъ>
             Что той страны никто изъ нихъ не зналъ.
  
                                 CI.
  
             Межъ тѣмъ пловцовъ къ землѣ теченьемъ гнало;
             Ладью Харона, везшую тѣней
             Собою лодка ихъ напоминала;
             Лишь уцѣлѣло четверо людей,
             И въ тѣхъ ужъ было силы слишкомъ мало,
             Чтобъ сбросить мертвыхъ съ лодки; а за ней
             Давно гналися двѣ акулы смѣло,
             Ихъ обдавая пѣной то-и-дѣло.
  
                                 СІІ.
  
             Удары всевозможные судьбы --
             Лишенья, голодъ, жажда, зной, кручина --
             Ихъ довели до страшной худобы;
             Межъ ними мать съ трудомъ узнала бъ сына.
             Лишь четверо спаслись изъ всей гурьбы;
             Трупъ ментора былъ главною причиной
             Ихъ смертности: кто имъ питался -- пилъ
             Морскую воду и лишался силъ.
  
                                 CIII.
  
             Все ближе берегъ; все яснѣй узоры
             Прибрежныхъ скалъ; ужъ слышенъ ароматъ
             Густыхъ лѣсовъ, что покрываютъ горы
             И сладкій отдыхъ путнику сулятъ;
             Восторженно на нихъ покоя взоры,
             Пловецъ предмету всякому былъ радъ,
             Что заслонялъ зловѣщія картины
             Безбрежной, мрачной, бѣшеной пучины.
  
                                 СІѴ.
  
             Селеній не виднѣлося вдали
             И берегъ былъ пустыненъ и безлюденъ;
             Но поскорѣй добраться до земли
             Хотѣлось имъ; хоть къ ней былъ доступъ труденъ,
             Они къ землѣ прямымъ путемъ пошли;
             Поступокъ моряковъ былъ безразсуденъ:
             На острый рифъ баркасъ наткнулся ихъ
             И вдребезги разбился въ тотъ же мигъ.
  
                                 CV.
  
             Жуанъ въ своемъ родномъ Гвадалквивирѣ
             Купаться съ юныхъ лѣтъ былъ пріученъ
             И какъ пловецъ наврядъ ли въ цѣломъ мірѣ
             Соперника бъ нашелъ. Я убѣжденъ,
             Что Геллеспонтъ, его громадной шири
             Не устрашась, могъ переплыть бы онъ.
             (Такую одержать пришлось побѣду
             Леандру, мнѣ и мистеръ Экенгеду).
  
                                 CVI.
  
             Больной Жуанъ тутъ стариной встряхнулъ
             И въ бой вступилъ съ волнами океана;
             Его не устрашалъ ихъ грозный гулъ
             И къ берегу направился онъ рьяно;
             Все жъ гибель угрожала отъ акулъ,
             Но жертвой ихъ товарищъ сталъ Жуана;
             Пловцы другіе плавать не могли
             И только онъ добрался до земли.
  
                                 CVII.
  
             Но если бы волна не подкатила
             Къ нему весла разбитаго въ тотъ мигъ,
             Когда ему ужъ измѣняла сила,
             Онъ никогда земли бы не достигъ;
             Съ волнами вновь бороться можно было,
             И несмотря на грозный натискъ ихъ,
             То вплавь, то вбродъ, съ прибоемъ гнѣвнымъ споря,
             Полуживой онъ выбрался изъ моря.
  
                                 СѴІІІ.
  
             Тогда, чтобъ новый валъ его не могъ
             Унесть съ собой, почти лишенъ дыханья,
             Онъ руки врылъ въ береговой песокъ;
             Безъ силъ, изнемогая отъ страданья,
             На мѣстѣ, гдѣ былъ выброшенъ, онъ легъ,
             И если сохранялъ еще сознанье,
             То лишь настолько, чтобъ жалѣть о томъ,
             Что не погибъ въ пучинѣ съ кораблемъ.
  
                                 СІХ.
  
             Онъ встать хотѣлъ, собравъ остатокъ силы,
             Но, руки и колѣна въ кровь разбивъ,
             Упалъ опять. Затѣмъ онъ взглядъ унылый
             На мрачный берегъ бросилъ, еле живъ;
             Хотѣлъ онъ видѣть тѣхъ, что отъ могилы
             Спаслись, какъ онъ; но былъ безлюденъ рифъ:
             На немъ лежалъ одинъ лишь трупъ безгласный
             Пловца, что кончилъ вѣкъ въ борьбѣ напрасной.
  
                                 СХ.
  
             Увидѣвъ трупъ, Жуанъ поникъ въ тоскѣ;
             Все вихремъ передъ нимъ кружиться стало
             И онъ лишился чувствъ, держа въ рукѣ
             Весло, что въ лодкѣ мачту замѣняло,
             Лежалъ онъ неподвижно на пескѣ,
             Какъ лилія, что злая буря смяла;
             Такъ блѣденъ былъ Жуанъ, такъ слабъ и хилъ,
             Что жалость онъ и въ камнѣ бъ пробудилъ.
  
                                 СХІ.
  
             Жуанъ не зналъ, какъ долго продолжалось
             Такое забытье, что превозмочь
             Онъ силы не имѣлъ; ему казалось,
             Что въ мракѣ утопали день и ночь
             И что земля навѣки съ нимъ разсталась.
             Но вотъ тяжелый сонъ умчался прочь
             И жизни услыхалъ онъ сладкій голосъ,
             Хоть съ нею смерть со злобою боролась.
  
                                 СХІІ.
  
             Открывъ глаза, онъ ихъ закрылъ опять;
             Картины бѣдъ, отчаянья, крушенья
             Все продолжали мысль его терзать;
             Томясь въ бреду, онъ клялъ свое спасенье,
             Но понемногу бредъ сталъ утихать;
             Глаза открылъ онъ снова на мгновенье
             И увидалъ, смутясь, передъ собой
             Прелестный ликъ дѣвицы молодой.
  
                                 СХІІІ.
  
             Она надъ нимъ склонялася уныло;
             Несчастнаго спасти хотѣлось ей;
             Она водой его виски мочила
             И терла грудь, чтобъ съ жертвою своей
             Разсталася зловѣщая могила,
             Чтобъ не могла его во цвѣтѣ дней
             Похитить смерть; и что же? Стонъ больного
             Далъ знать, что къ жизни онъ вернулся снова.
  
                                 СХІѴ.
  
             Морскую воду выжала она
             Изъ локоновъ его рукою бѣлой,
             Для подкрѣпленья давъ ему вина
             И юноши полунагое тѣло
             Покрывъ плащомъ. Участія полна,
             Она его своимъ дыханьемъ грѣла
             И, внявъ влеченью сердца своего,
             Встрѣчала вздохомъ каждый вздохъ его.
  
                                 СХѴ.
  
             Съ служанкою, что менѣе красива,
             Чѣмъ барыня была, но посильнѣй,
             Онѣ вдвоемъ Жуана торопливо
             Перенесли въ пещеру. Скоро въ ней
             Огонь былъ разведенъ; пещеру живо
             Онъ освѣтилъ игрой своихъ лучей,
             Обрисовавъ на темномъ фонѣ ясно
             Островитянки юной ликъ прекрасный.
  
                                 СХѴІ.
  
             Уборомъ головнымъ служили ей
             Монеты золотыя, что сверкали
             Среди ея каштановыхъ кудрей;
             Тѣ кудри сзади косами спадали,
             Касаясь пятъ ея волной своей;
             А выше ростомъ женщина едва ли
             Могла бъ найтись. Царицу этихъ странъ
             Являли въ ней осанка, поступь, станъ.
  
                                 CXVII.
  
             Ея жъ глаза чернѣе смерти были
             И черныя рѣсницы, бахромой
             Скрывая ихъ, завѣсой имъ служили;
             Когда же изъ-подъ нихъ сверкалъ порой
             Молніеносный взглядъ, онъ безъ усилій
             Вонзался въ душу острою стрѣлой
             И сходенъ былъ съ проснувшимся вдругъ гадомъ,
             Что смерть несетъ, и силою, и ядомъ.
  
                                 СХѴІІІ.
  
             Былъ блѣденъ лобъ ея, а цвѣтъ лица
             Напоминалъ румяный лучъ заката;
             Ея пурпурный ротикъ жегъ сердца;
             Краса такая, правдою богата,
             Была достойна кисти иль рѣзца.
             Но скульпторовъ цѣню я маловато:
             Ихъ жалки идеалы,-- лица есть,
             Что не подъ силу имъ воспроизвесть.
  
                                 СХІХ.
  
             Такое мнѣнье высказалъ я прямо,
             Но высказалъ его не безъ причинъ:
             Я былъ знакомъ съ одной ирландской дамой,
             Чей бюстъ не могъ художникъ ни одинъ
             Воспроизвесть. Искусства узки рамы!
             Когда она отъ лѣтъ и отъ морщинъ
             Поблекнетъ, свѣтъ разстанется съ красою,
             Несписанною смертною рукою.
  
                                 СХХ.
  
             Такою жъ обладала красотой
             Явившаяся въ гротъ островитянка
             Въ одеждѣ, поражавшей пестротой;
             Совсѣмъ не такъ наряжена испанка:
             Ея костюмъ плѣняетъ простотой,
             Но для любви услада и приманка
             Мантилья, что блаженство въ душу льетъ.
             (Надѣюсь, эта мода не пройдетъ!)
  
                                 СХХІ.
  
             Имѣлъ съ такимъ костюмомъ сходства мало
             Красавицы причудливый нарядъ;
             Изъ разноцвѣтныхъ тканей состояла
             Ея одежда; камней цѣнныхъ рядъ
             Блестѣлъ въ ея кудряхъ, а покрывало
             Ея изъ кружевъ было. Да, богатъ
             Былъ тотъ костюмъ, но странно то немножко,
             Что безъ чулка являлась въ туфлѣ ножка.
  
                                 СХХІІ.
  
             Нарядъ другой дѣвицы былъ скромнѣй;
             Не золото, а серебро блестѣло
             (Приданое ея) во мглѣ кудрей;
             Вуаль она дешевую имѣла,
             И вообще осанкою своей
             Не поражала гордою и смѣлой;
             Ея коса была не такъ длинна;
             Имѣла меньше и глаза она.
  
                                 СХХІІІ.
  
             Съ любовью за больнымъ онѣ ходили;
             Онъ ими былъ накормленъ и одѣтъ.
             (Въ сердечности -- чтобъ тамъ ни говорили --
             Соперниковъ на свѣтѣ дамамъ нѣтъ!)
             И вотъ онѣ бульонъ ему сварили.
             (Не понимаю, почему поэтъ
             Не воспѣваетъ супа, взявъ примѣромъ
             Ахилла пиръ, что былъ воспѣтъ Гомеромъ!)
  
                                 СХХІѴ.
  
             Чтобъ этихъ дамъ за сказочныхъ принцессъ
             Вы не могли принять, сниму съ нихъ маску;
             Писатели, давая тайнѣ вѣсъ,
             Пускаютъ въ ходъ туманную окраску,
             Чтобъ возбуждать къ героямъ интересъ.
             Но я романъ не превращаю въ сказку:
             Вы видите теперь передъ собой
             Прислужницу съ своею госпожей.
  
                                 СХХѴ.
  
             Ея отецъ былъ рыбакомъ когда-то,
             Но занялся другимъ онъ ремесломъ
             И выступилъ на поприщѣ пирата,
             Контрабандистомъ былъ же онъ притомъ.
             Прошли года и зажилъ онъ богато,
             Набивъ карманы краденымъ добромъ.
             Ведя дѣла съ искусною сноровкой,
             Онъ милліонъ піастровъ нажилъ ловко.
  
                                 СХХѴІ.
  
             Пиратъ ловилъ не рыбу, а людей,
             Какъ Петръ-апостолъ. Множилъ онъ удары
             И каждый годъ не мало кораблей
             Захватывалъ; сбывалъ затѣмъ товары,
             Не забывая выгоды своей;
             Рабами онъ турецкіе базары
             Снабжалъ притомъ. Такое ремесло
             Богатство очень многимъ принесло.
  
                                 СХХѴІІ.
  
             Такъ старый грекъ награбилъ денегъ много,
             Что выстроилъ на островѣ одномъ
             Цикладскаго прибрежья родъ чертога
             И, плавая въ довольствѣ, зажилъ въ немъ.
             Никто не зналъ, конечно, кромѣ Бога,
             Какъ много крови стоитъ этотъ домъ!
             Разбойникъ старый былъ свирѣпъ и злобенъ,
             Но домъ богатъ, роскошенъ и удобенъ.
  
                                 CXXVIII.
  
             Единственную дочь пиратъ имѣлъ;
             Гайдэ была невѣстою завидной;
             Но блескъ ея приданаго блѣднѣлъ
             Передъ ея улыбкой миловидной.
             Искателей ея руки удѣлъ
             Плачевенъ былъ: ихъ ждалъ отказъ обидный;
             Красавица гнала нещадно ихъ:
             Явиться и получше могъ женихъ.
  
                                 СХХІХ.
  
             Гуляя по прибрежью въ часъ заката,
             Случайно у подножья мрачныхъ скалъ
             Увидѣла Жуана дочь пирата;
             Полунагой, онъ на пескѣ лежалъ,
             Лишенный чувствъ; смущеніемъ объята,
             Она уйти хотѣла; но страдалъ
             Красивый незнакомецъ, и невольно
             Проснулась жалость въ дѣвѣ сердобольной.
  
                                 СХХХ.
  
             Гайдэ его, однако, въ отчій домъ
             Не привела; она бы тѣмъ сгубила
             Бѣднягу: мышь нельзя сводить съ котомъ;
             Обмершаго не воскреситъ могила.
             Старикъ былъ полнъ νοος (нусъ). Ему притомъ
             Араба добродушье чуждо было.
             Онъ принялъ бы его, лѣчить бы сталъ,,
             Но на базаръ затѣмъ его бъ послалъ.
  
                                 CXXXI.
  
             Гайдэ, окончивъ съ Зоей совѣщанье
             (Совѣтъ служанки часто дѣвѣ милъ),
             Жуана въ гротъ ввела. Прійдя въ сознанье,
             Когда онъ очи черныя открылъ,
             Такой порывъ живого состраданья
             Сердца островитянокъ охватилъ,
             Что, вѣрно, рай имъ отворилъ ворота:
             Вѣдь къ раю путь -- о страждущихъ забота.
  
                                 СХХХІІ.
  
             Онѣ костеръ немедленно зажгли;
             На берегу валялося не мало
             Разбитыхъ мачтъ и веселъ. Корабли
             Тутъ гибли то-и-дѣло, и лежала
             Обломковъ масса, гнившая въ пыли.
             Имъ потому могло бы матерьяла
             И на двадцать хватить костровъ такихъ:
             Досокъ не мало было тамъ гнилыхъ!
  
                                 СХХХІІІ.
  
             Свою соболью шубу превратила
             Гайдэ въ постель, чтобъ сладостенъ и тихъ
             Былъ сонъ его, и юношу накрыла
             Большимъ платкомъ, что сняла съ плечъ своихъ.
             Чтобъ сыростью его не охватило,
             Ему по юбкѣ каждая изъ нихъ
             Оставила и съ пищей для Жуана
             Условились онѣ явиться рано.
  
                                 СХХХІѴ.
  
             Затѣмъ онѣ ушли и мертвымъ сномъ
             Заснулъ Жуанъ. (Кто знаетъ, кромѣ Бога,
             Проснутся ль тѣ, что съ жизненнымъ путемъ
             Разсталися, простясь съ земной тревогой?)
             Забылъ Жуанъ о горестномъ быломъ,
             Забылъ, что бѣдъ и мукъ онъ вынесъ много,
             А грезы сна порой такъ мучатъ насъ,
             Что плачемъ мы и въ пробужденья часъ!
  
                                 CXXXV.
  
             Жуанъ заснулъ безъ грезъ и сновидѣній;
             Гайдэ же, покидая темный гротъ,
             Остановилась вдругъ, полна волненья:
             Ей чудится, что онъ ее зоветъ
             По имени. Игра воображенья:
             И сердце, какъ языкъ, порою лжетъ.
             Она забыла, вѣря чувствъ обману,
             Что имя то невѣдомо Жуану.
  
                                 СХХХѴІ.
  
             Гайдэ домой задумчиво пошла
             И Зою обо всемъ молчать просила;
             Но Зоя и сама все поняла,
             Сама желанье то предупредила.
             Она была постарше, а порой
             Два лишнихъ года въ молодости -- сила!
             Успѣла Зоя изучить людей:
             Служила мать-природа школой ей.
  
                                 СХХХѴІІ.
  
             Взошла заря. Жуанъ все спалъ упорно;
             Царило вкругъ молчанье; солнца свѣтъ
             Не освѣщалъ лучами гротъ просторный;
             Такъ много перенесъ тяжелыхъ бѣдъ
             Несчастный Донъ Жуанъ, что въ снѣ безспорно
             Нуждался онъ и въ отдыхѣ. Мой дѣдъ,
             Оставивъ намъ свои "повѣствованья",
             Въ нихъ описалъ такія же страданья.
  
                                 CXXXVIII.
  
             Гайдэ уснуть спокойно не могла;
             Ей снилися крушенья, бури, мели,
             На берегу красивыя тѣла,
             Что съ злобой волны поглотить хотѣли.
             И вотъ она, едва заря взошла,
             Свою служанку подняла съ постели
             И разбудила всѣхъ отцовскихъ слугъ:
             Такой капризъ въ нихъ пробудилъ испугъ.
  
                                 СХХХІХ.
  
             Она сказала имъ, что встала рано,
             Чтобъ посмотрѣть на солнечный восходъ;
             Дѣйствительно, какъ волны океана
             И небо хороши, когда встаетъ
             Блестящій Фебъ! Въ лучахъ зари румяной
             Щебечутъ птички. Мглы тяжелый гнетъ
             Природа сбросить съ плечъ тогда такъ рада,
             Какъ трауръ, что носить по мужу надо.
  
                                 CXL.
  
             Не разъ случалось мнѣ встрѣчать разсвѣтъ,
             Не спавши ночь. Отъ доктора не ждите
             За то похвалъ; но я даю совѣтъ,
             Когда здоровье вы сберечь хотите,
             А также кошелекъ,-- вставать чѣмъ свѣтъ.
             Затѣмъ, достигнувъ старости, велите
             На памятникѣ начертать своемъ,
             Что на зарѣ вы разставались съ сномъ.

0x01 graphic

  
                                 CXLI.
  
             Гайдэ, при встрѣчѣ съ утренней зарею,
             Ее затмила свѣжестью своей;
             Отъ страстнаго волненья кровь струею
             Къ ея лицу стремилась, щеки ей
             Румяня; такъ встрѣчаясь со скалою,
             Струи сливаетъ въ озеро ручей,
             Катясь съ Альпійскихъ горъ; такъ въ Красномъ морѣ...
             Оно не красно только -- вотъ въ чемъ горе.
  
                                 CXLII,
  
             Гайдэ съ горы спустилася стремглавъ
             И, грезъ полна, пошла къ пещерѣ шибко.
             За юную сестру ее принявъ,
             Ее лобзала съ нѣжною улыбкой
             Аврора. Ихъ обѣихъ увидавъ,
             За свѣтлую богиню вы ошибкой
             Легко бы дѣву горъ принять могли,
             Но съ красотой и тѣло бы нашли.
  
                                 CXLIII.
  
             Она вошла въ пещеру. Безтревожно,
             Съ ребенкомъ схожъ, все спалъ еще Жуанъ;
             Съ испугомъ (сонъ за смерть принять вѣдь можно!)
             Она къ нему свой наклонила станъ;
             Накрыла друга шубкой осторожно,
             Чтобъ повредить ему не могъ туманъ;
             Затѣмъ, сходна съ могилою безмолвной,
             Въ него вперила взоръ, участья полный.
  
                                 CXLIV.
  
             Какъ херувимъ надъ праведнымъ, она
             Надъ нимъ склонялась, сонъ его покоя;
             Вокругъ него царила тишина;
             Едва былъ слышенъ легкій шумъ прибоя;
             Въ то время, хлопотливости полна,
             На берегу варила завтракъ Зоя:
             Не трудно догадаться было ей,
             Что пища будетъ имъ всего нужнѣй.
  
                                 CXLV.
  
             Она прекрасно знала, что въ немъ голодъ
             Пробудится, какъ только сонъ пройдетъ;
             Ее къ тому жъ тревожилъ утра холодъ
             (Влюбленныхъ только грѣетъ страсть!) -- и вотъ,
             Душистый кофе тутъ же былъ ей смолотъ
             И сваренъ. Вина, рыбу, яйца, медъ
             Она съ собою также захватила;
             Любовь все это даромъ подносила.
  
                                 CXLVI.
  
             Жуана собралась она будить,
             Когда все было къ завтраку готово,
             Но поспѣшила пальчикъ приложить
             Гайдэ къ губамъ, чтобъ сладкій сонъ больного
             Прервать она не смѣла. Ей сварить
             Пришлося для Жуана завтракъ новый.
             Межъ тѣмъ его все продолжался сонъ
             И безконечнымъ имъ казался онъ.
  
                                 CXLVII.
  
             Лежалъ спокойно юный чужестранецъ;
             Но на его худомъ лицѣ игралъ
             Зловѣщій лихорадочный румянецъ;
             Такъ золотитъ заря вершины скалъ.
             Не мало тяжкихъ мукъ узналъ страдалецъ;
             Лишенный силъ въ пещерѣ онъ лежалъ;
             Его же волоса слѣды носили
             Соленыхъ волнъ и сырости и пыли.
  
                                 CXLVIII.
  
             Такъ тихо передъ ней лежалъ Жуанъ,
             Какъ спитъ ребенокъ съ матерью родною;
             Спокойно, какъ уснувшій океанъ;
             Унылъ, какъ листъ, оторванный грозою;
             Красивъ, какъ пышный розанъ южныхъ странъ;
             Какъ юный лебедь чистъ; того не скрою,
             Что видъ онъ привлекательный имѣлъ,
             Да жаль, что исхудалъ и пожелтѣлъ!
  
                                 CXLIX.
  
             Жуанъ открылъ глаза неторопливо
             И вѣрно погрузился бъ снова въ сонъ,
             Когда бъ островитянки ликъ красивый
             Не увидалъ, смутясь душою, онъ;
             Предъ красотой склонялся онъ ревниво
             И даже въ часъ молитвы отъ Мадоннъ
             Не отводилъ очей, любуясь ими
             И не мирясь съ угрюмыми святыми.
  
                                 CL.
  
             На локоть приподнявшись, въ стройный станъ
             И блѣдный ликъ островитянки милой
             Вперилъ глаза взволнованный Жуанъ.
             Она, краснѣя, съ нимъ заговорила
             По-гречески, съ акцентомъ южныхъ странъ
             И, съ нѣжностью во взорѣ, объяснила,
             Что блѣденъ онъ и слабъ, и потому
             Не говорить, а надо ѣсть ему.
  
                                 CLI.
  
             Та рѣчь лилась, какъ птички щебетанье;
             Хотя Жуанъ ея понять не могъ,
             Но нѣжный голосъ, полный обаянья,
             Его своими чарами увлекъ.
             Такіе звуки будятъ въ насъ рыданья;
             Струится безъ причины слезъ потокъ,
             Что вторитъ, упоенье пробуждая,
             Мотивамъ, словно льющимся изъ рая.
  
                                 CLII.
  
             Такъ иногда отрадной грезой сна
             Намъ кажется волшебный звукъ органа,
             Но насъ не долго радуетъ она:
             Привратникъ на лицо -- и нѣтъ обмана.
             О, Боже! какъ дѣйствительность скучна!
             Невыносимъ слуга, что утромъ рано
             Нашъ прерываетъ сонъ: ночной порой
             И звѣздъ, и женщинъ краше свѣтлый рой.
  
                                 CLIII.
  
             Прервалъ всѣ грезы моего героя
             Проснувшійся въ немъ голодъ; сладокъ былъ
             Видъ вкусныхъ блюдъ, что, на колѣняхъ стоя,
             Передъ костромъ (онъ кухнею служилъ)
             Готовила съ большимъ искусствомъ Зоя.
             Жуанъ всѣ мысли къ пищѣ устремилъ
             И сталъ мечтать, отъ жадности трясяся,
             О томъ, какъ бы достать кусочекъ мяса.
  
                                 CLIV.
  
             Но мясо -- рѣдкость тамъ; на островахъ,
             Что гнѣвно точатъ волны океана,
             Понятья не имѣютъ о быкахъ;
             Тамъ водятся лишь овцы да бараны,
             Что лакомствомъ считаютъ въ тѣхъ краяхъ;
             Безлюдны и убоги эти страны;
             Но острова и побогаче есть;
             Къ нимъ надо островокъ Гайдэ отнесть.
  
                                 CLV.
  
             И въ древности быковъ здѣсь было мало...
             Невольно къ Пазифаѣ мысль летитъ;
             Она коровью шкуру надѣвала --
             И что жъ? Царицу бѣдную язвитъ
             За развращенный вкусъ злословья жало.
             Но въ баснѣ этой смыслъ глубокій скрытъ:
             Въ героевъ превратить критянъ желая,
             Пеклась о скотоводствѣ Пазифая.
  
                                 CLVI.
  
             Безъ ростбифа -- то знаетъ цѣлый свѣтъ --
             Существовать не могутъ англичане;
             Они къ тому же любятъ громъ побѣдъ;
             Теперь у нихъ война на главномъ планѣ,
             Хоть эта страсть плодитъ не мало бѣдъ;
             Любили это также и критяне,
             Поэтому мой выводъ не смѣшонъ,
             Что Пазифаи чтутъ они законъ.
  
                                 CLVII.
  
             Но далѣе. Видъ пищи былъ такъ сладокъ
             И представлялъ такъ много благъ собой,
             Что голода мучительный припадокъ
             Почувствовалъ немедля мой герой.
             На завтракъ, несмотря на силъ упадокъ,
             Накинулся онъ съ жадностью такой,
             Что не могли бъ тягаться, думать смѣю,
             Ни попъ, ни щука, ни акула съ нею.
  
                                 CLVIII.
  
             Гайдз съ Жуаномъ няньчилась, какъ мать,
             И юношу на славу угощала:
             Онъ продолжалъ всѣ блюда уплетать,
             Надъ пищею дрожа: но Зоя знала
             По слухамъ (не случалось ей читать!),
             Что голодавшимъ надо ѣсть сначала
             Давать немного, иначе они
             Отъ лишней пищи могутъ кончить дни,
  
                                 CLIX.
  
             Тутъ Зоя принялась за дѣло рьяно
             И, вмѣсто словъ, пустила руки въ ходъ;
             Она, тарелку вырвавъ у Жуана,
             Сказала, что, объѣвшись, онъ умретъ,
             А госпожа ея такъ встала рано
             И столько ей надѣлалъ онъ хлопотъ;
             Когда бы лошадь даже столько съѣла,
             И та бы отъ обжорства заболѣла.
  
                                 CLX.
  
             Его костюмъ былъ бѣденъ и убогъ;
             Болтался онъ лохмотьями на тѣлѣ,
             Но ни скрывать, ни грѣть его не могъ.
             Онѣ сожгли тѣ тряпки и одѣли
             Жуана сами съ головы до ногъ,--
             Костюмъ былъ ими сшитъ для этой цѣли.
             Хоть былъ Жуанъ безъ туфель и чалмы,
             Принять его могли бъ за турка мы.
  
                                 CLXI.
  
             Одѣвъ его, Гайдэ болтать съ нимъ стала;
             Жуанъ не понималъ ея рѣчей,
             Но, этимъ не смущаяся ни мало,
             Съ участіемъ живымъ внималъ онъ ей;
             Она же съ protégé своимъ болтала,
             Любуяся огнемъ его очей,
             Но все же убѣдилась, хоть не скоро,
             Что онъ ея не понялъ разговора.
  
                                 CLXII.
  
             При помощи улыбокъ, знаковъ, глазъ,
             Тогда въ лицѣ Жуана, полномъ пыла,
             Она читать какъ въ книгѣ принялась.
             И что жъ? Гайдэ въ ней все понятно было!
             Не мало задушевныхъ, теплыхъ фразъ
             Она прочла въ той книгѣ, сердцу милой;
             Ей выражалъѵпонятій цѣлый рядъ
             Жуана каждый мимолетный взглядъ.
  
                                 CLXIII.
  
             Жуанъ усердно повторялъ за нею
             Слова, съ ея сродняясь языкомъ;
             Очей Гайдэ -- я скрыть того не смѣю --
             Не выпускалъ онъ изъ виду притомъ;
             Сравнитъ ли звѣзды съ книгою своею
             Любующійся небомъ астрономъ?
             Такъ съ азбукой, безъ книгъ и безъ указокъ,
             Сроднилъ Жуана блескъ прелестныхъ глазокъ.
  
                                 CLXIV.
  
             Пріятно изучать чужой языкъ
             Посредствомъ глазъ и губокъ милой.Надо
             Притомъ, чтобъ были юны ученикъ
             И менторъ. О! тогда урокъ отрада!
             Ошибся ль ты?-- привѣтливъ милый ликъ;
             А нѣтъ - пожатье рукъ тебѣ награда;
             Въ антрактахъ поцѣлуй звучитъ порой.
             Что знаю я -- такъ выучено мной.
  
                                 CLXV.
  
             Испанскихъ и турецкихъ словъ я знаю
             Пять, шесть; но, не имѣвъ учителей,
             По-итальянски я не понимаю;
             Наврядъ ли въ языкѣ страны моей
             Могу считаться сильнымъ: изучаю
             Его я лишь путемъ проповѣдей,
             Поэтовъ же родныхъ я въ грошъ не ставлю
             И ихъ читать себя я не заставлю.
  
                                 CLXVI.
  
             Покинувъ свѣтъ, гдѣ былъ я моднымъ львомъ,
             Не помню дамъ (мои остыли страсти!),
             Съ которыми я прежде былъ знакомъ;
             Забылъ и тѣхъ, которыхъ рвалъ на части:
             Все это лишь преданья о быломъ.
             Мнѣ не страшны теперь судьбы напасти,
             Ни дамы, ни друзья -- все это сонъ,
             И для меня ужъ не вернется онъ.
  
                                 CLXVII.
  
             Займусь опять Жуаномъ; онъ прилежно
             Твердилъ свои слова, участіемъ согрѣтъ;
             Но чувства есть, что выйти неизбѣжно
             Должны наружу. Можно ль солнца свѣтъ
             Отъ взоровъ скрыть? Таить огонь мятежный
             И у монахинь даже силы нѣтъ.
             Въ Жуанѣ страсть проснулась ураганомъ,
             И въ чувствѣ томъ Гайдэ сравнялася съ Жуаномъ.
  
                                 СХѴІІІ.
  
             Съ тѣхъ поръ она, что день, въ разсвѣта часъ
             Въ пещеру къ Донъ Жуану приходила;
             Онъ долго спалъ; Гайдэ, надъ нимъ склонясь
             Съ любовью сонъ больного сторожила.
             Она съ него не отводила глазъ
             И ручкою ласкала локонъ милый,
             Едва дыша; такъ, нѣженъ и легокъ,
             Играетъ съ розой южный вѣтерокъ.
  
                                 CLXIX.
  
             Совсѣмъ воскресъ Жуанъ, больной и хилый,
             И съ каждымъ днемъ все дѣлался свѣжѣй,
             Здоровье и бездѣлье страсти милы:
             Для пламени любви они елей,
             Что придаетъ огню такъ много силы.
             Церера тоже съ жатвою своей
             И Бахусъ со своей блестящей свитой
             Помощники и слуги Афродиты.
  
                                 CLXX.
  
             Когда огнемъ Венера сердце жжетъ
             (Безъ сердца счастье можемъ ли найти мы?),
             Церера намъ свои дары несетъ
             (Они любви, какъ намъ, необходимы),
             Струи вина въ нашъ кубокъ Бахусъ льетъ
             (И устрицы, и яйца страстью чтимы).
             Но кто жъ даритъ всѣ эти блага намъ?
             Нептунъ ли, Панъ иль Громовержецъ самъ?
  
                                 CLXXI.
  
             Жуанъ, проснувшись, видѣлъ предъ собою
             Гайдэ, которой не опишетъ глазъ,
             И вмѣстѣ съ ней смазливенькую Зою;
             Но это я ужъ говорилъ не разъ
             И надоѣсть боюсь. Вернусь къ герою
             Моей поэмы. Въ морѣ, въ ранній часъ,
             Купался онъ; затѣмъ, оставивъ волны,
             Онъ завтракалъ съ Гайдэ, восторга полный.
  
                                 CLXXII.
  
             Купался онъ при ней, но такъ была
             Невинна дочь полуденнаго края,
             Что въ этомъ ей не снилось даже зла!
             Жуанъ былъ для нея видѣньемъ рая,
             Той свѣтлой грезой сна, что не могла
             Она не полюбить, о ней мечтая.
             Безъ нѣжнаго участья счастья нѣтъ:
             Оно явилось двойнею на свѣтъ.
  
                                 CLXXIII.
  
             Она въ него впивалась страстнымъ взглядомъ;
             Любви полна, къ нему склоняла станъ:
             Когда онъ находился съ нею рядомъ,
             Ей міръ казался раемъ. Донъ Жуанъ
             Ея богатствомъ былъ, безцѣннымъ кладомъ,
             Что подарилъ ей въ бурю океанъ;
             Ея и первой, и послѣдней страстью;
             Жизнь безъ него была для ней напастью.
  
                                 CLXXIV.
  
             Такъ мѣсяцъ пролетѣлъ; хоть каждый день
             Гайдэ зарею друга посѣщала,
             Никто не зналъ на островѣ, что сѣнь
             Пещеры иностранца укрывала.
             Густыхъ лѣсовъ ихъ охраняла тѣнь.
             Но отбылъ въ даль пиратъ. Какъ встарь бывало,
             Онъ не за свѣтлой Іо гнался вслѣдъ:
             Нѣтъ, страстью къ грабежу онъ былъ согрѣтъ.
  
                                 CLXXV.
  
             Оставилъ онъ свой островъ для захвата
             Трехъ изъ Рагузы плывшихъ кораблей
             Съ богатымъ грузомъ въ Хіосъ. Дочь пирата
             Свободы дождалась отрадныхъ дней;
             Нѣтъ у нея ни матери, ни брата;
             Никто теперь мѣшать не можетъ ей:
             У христіанъ свободны жены; рѣдко
             Ихъ охраняетъ запертая клѣтка.

0x01 graphic

  
                                 CLXXVI.
  
             Къ Жуану чаще стала приходить
             Гайдэ, когда осталася одною;
             Настолько онъ успѣлъ ужъ изучить
             Ея языкъ, что пригласилъ съ собою
             Ее гулять. Изъ грота выходить
             Онъ прежде только могъ ночной порою.
             И вотъ они пошли въ вечерній часъ
             Смотрѣть, какъ лучъ заката въ морѣ гасъ.
  
                                 CLXXVII.
  
             На берегъ дикій, пѣною покрытый,
             Ревя и злясь, обрушивался валъ.
             Почти весь годъ тамъ вѣтеръ дулъ сердитый;
             Утесы, мели, рядъ подводныхъ скалъ
             Тому служили острову защитой;
             Лишь лѣтомъ ревъ пучины утихалъ,
             Тогда волна ласкала съ пѣснью нѣжной,
             Какъ зеркало блестя, песокъ прибрежный.
  
                                 CLXXVIII.
  
             У берега кипѣвшая волна
             Была сходна съ клокочущею влагой
             Шампанскаго. Что сладостнѣй вина?
             Его струи съ надеждой и^отвагой
             Сродняютъ насъ. Какъ проповѣдь скучна,
             Когда отрадны намъ земныя блага!
             Все жъ буду воспѣвать, хоть это грѣхъ,
             Вино, красавицъ, пиршества и смѣхъ.
  
                                 CLXXIX.
  
             Для мыслящихъ существъ въ винѣ есть сладость;
             Даритъ намъ упоеніе оно,
             Какъ слава, страсть, богатство. Жизнь не радость,
             Коль поле жизни въ степь превращено.
             Безъ радостныхъ утѣхъ безцвѣтна младость;
             Итакъ, совѣтъ даю я пить вино,
             Хоть голова болѣть съ похмелья можетъ,
             Но средство есть, что отъ того поможетъ.
  
                                 CLXXX.
  
             Рейнвейнъ смѣшайте съ содовой водой
             И дивнымъ вы питье найдете это;
             Утѣхи Ксерксъ и тотъ не зналъ такой!
             Въ жару -- струи холоднаго шербета;
             Студеная волна -- въ степи сухой;
             Бургонское, что словно лучъ разсвѣта
             Блеститъ, по вкусу приходяся всѣмъ,
             Все это меркнетъ предъ напиткомъ тѣмъ.
  
                                 CLXXXI.
  
             Вернусь къ разсказу. Берегъ, небо, море
             Въ тотъ часъ объяты были сладкимъ сномъ;
             Песокъ лежалъ недвижно; на просторѣ
             Не злился вѣтеръ; смолкло все кругомъ;
             Лишь иногда дельфинъ, съ волною въ спорѣ,
             Плескался и, чуть двигая крыломъ,
             Бросала птица крикъ, да, сна не зная,
             Лизала скалы бездна голубая.
  
                                 CLXXXII,
  
             Уѣхалъ за добычею пиратъ,
             Оставивъ дочь, что вольной птичкой стала;
             Мѣшать ей не могли ни мать, ни братъ,--
             При ней одна лишь Зоя состояла
             Служанкой; ей готовила нарядъ
             Да по утрамъ ей косы заплетала,
             У госпожи своей прося порой
             Поношенныхъ одеждъ за трудъ такой.
  
                                 CLXXXIII.
  
             Былъ тихій часъ, когда лучи заката
             Скрываются за синею горой;
             Когда природа сонная объята
             Спокойствіемъ, прохладою и мглой;
             Когда высокихъ горъ крутые скаты
             Сливаются съ безбрежною водой
             И въ розовыхъ лучахъ зари далеко
             Вечерняя звѣзда блеститъ, какъ око,
  
                                 CLXXXIV.
  
             По раковинамъ хрупкаго песка
             И камешкамъ идетъ Гайдэ съ Жуаномъ;
             Въ его рукѣ дрожитъ ея рука;
             Она идетъ, къ нему склоняясь станомъ.
             Замѣтя темный гротъ издалека,
             Подземный залъ, что вырытъ океаномъ,
             Они въ него вошли и тамъ, сплетясь
             Руками, не спускали съ неба глазъ.
  
                                 CLXXXV.
  
             Какъ розовое море, разстилался
             Надъ головами ихъ небесный сводъ;
             Всходившій мѣсяцъ въ волнахъ отражался
             И словно выплывалъ изъ лона водъ;
             Чуть слышно вѣтеръ съ волнами шептался;
             Горя, ихъ взоры встрѣтились -- и вотъ,
             Въ порывѣ страсти, пламенномъ, могучемъ,
             Слилися ихъ уста въ лобзаньи жгучемъ.
  
                                 CLXXXVI.
  
             Слились въ томъ поцѣлуѣ огневомъ
             Пылъ юности, краса и обожанье,
             Какъ въ фокусѣ, и отразилось въ немъ
             Огня небесъ волшебное сіянье,
             Лишь молодость со свѣтомъ и тепломъ
             Плодитъ такія жгучія лобзанья,
             Когда, какъ лава, въ жилахъ льется кровь
             И, какъ пожаръ, горитъ въ груди любовь.
  
                                 CLXXXVII.
  
             Порывы страсти сдерживать напрасно,
             Тѣмъ больше измѣрять. Безъ фразъ пустыхъ
             Все для Гайдэ съ Жуаномъ стало ясно,
             И ихъ уста слилися въ тотъ же мигъ;
             Къ цвѣтамъ не такъ ли пчелы рвутся страстно,
             Чтобъ свѣтлый медъ высасывать изъ нихъ?
             Но только тутъ сердца цвѣтами были
             И для влюбленныхъ медъ любви точили.
  
                                 CLXXXVIII.
  
             Ихъ не томилъ уединенья гнетъ,
             Мучительный для узника. Внимая
             Таинственному плеску сонныхъ водъ,
             Что въ даль неслись, свѣтила отражая;
             Глядя на берегъ, небо, море, гротъ,
             Они, другъ друга страстно обнимая,
             Весь забывали міръ: жизнь сферъ земныхъ
             Казалась имъ заключена лишь въ нихъ.
  
                                 CLXXXIX.
  
             Ихъ не страшила тьма; враговъ опасныхъ
             Пустынный край въ себѣ таить не могъ;
             Любовь сжигала ихъ; порывовъ страстныхъ
             Былъ выраженьемъ только нѣжный вздохъ,
             Что замѣнялъ потокъ рѣчей напрасныхъ;
             Любви онъ и оракулъ, и залогъ!
             Съ тѣхъ поръ, какъ змій разъединилъ насъ съ раемъ,
             Мы слаще ничего любви не знаемъ.
  
                                 СХС.
  
             Гайдэ, святой невинности полна,
             Не требовала клятвъ и не давала
             Сама обѣтовъ вѣрности. Она
             Не вѣдала, что страсть плодитъ не мало
             Опасностей, Одной любви вѣрна,
             Она, какъ птичка нѣжная, встрѣчала
             Любовника, ему отдавшись въ плѣнъ.
             Къ чему обѣты, если нѣтъ измѣнъ?
  
                                 CXCI.
  
             Она любила искренно и нѣжно,
             И Донъ Жуанъ ее боготворилъ;
             Когда бы могъ огонь любви мятежной
             Сжигать сердца и души, страстный пылъ
             Ихъ въ пепелъ превратилъ бы неизбѣжно.
             Когда порой ихъ страсть лишала силъ,
             Лишь краткій мигъ оцѣпенѣнье длилось --
             Одна любовь Гайдэ съ Жуаномъ снилась.
  
                                 СХСІІ.
  
             Увы! они такъ были хороши
             И молоды! Имъ съ страстною тревогой
             Бороться было трудно. Для души
             Соблазновъ всевозможныхъ въ свѣтѣ много;
             Не трудно заблудиться ей въ глуши
             И въ адъ тогда прямая ей дорога;
             Тамъ вмѣстѣ съ злыми будутъ жечь и тѣхъ,
             Что ублажали ближнихъ, холя грѣхъ.
  
                                 СХСІІІ.
  
             Увы! грѣхопаденье угрожало
             Четѣ влюбленной, а ея милѣй
             Не видѣлъ міръ съ тѣхъ поръ, какъ Ева пала,
             Сгубивъ своею жадностью людей.
             Гайдэ не разъ о демонахъ слыхала
             И вѣчныхъ мукахъ ада; тутъ-то ей
             О нихъ со страхомъ надо помнить было,--
             Она жъ, отдавшись страсти, все забыла.
  
                                 СХСІѴ.
  
             Сверкали очи ихъ. Гайдэ рукой
             Его держала голову; дыханье
             Сливалось ихъ. Покрытъ ея косой,
             Жуанъ склонялся къ милой; замиранье
             Чету сродняло съ счастьемъ и порой
             Влюбленные лишалися сознанья;
             Они, съ античной группою сходны,
             Другъ къ другу льнули, трепета полны.
  
                                 СХСѴ.
  
             Когда утихли бури сладострастья,
             Онъ сладко на груди заснулъ у ней;
             Она жъ, не зная сна, полна участья,
             Лелѣяла его рукой своей;
             То къ небу взоръ ея влекло отъ счастья,
             То, съ милаго не отводя очей,
             Она имъ любовалась, утопая
             Въ блаженствѣ и границъ ему не зная.
  
                                 СХСѴІ.
  
             Ребенокъ, что любуется огнемъ;
             Дитя, что спитъ; ханжа, что ждетъ причастья;
             Морякъ, что въ битвѣ справился съ врагомъ;
             Арабъ, что гостю выразилъ участье;
             Скупецъ, что надъ своимъ дрожитъ добромъ,--
             Быть можетъ, и вкушаютъ сладость счастья,
             Но всѣхъ счастливѣй тотъ, кто, упоенъ,
             Предмета думъ оберегаетъ сонъ.
  
                                 СХСѴІІ.
  
             Найдется ль что-нибудь на свѣтѣ краше?
             Онъ тихо спитъ, не зная, что даетъ
             Другому пить блаженство полной чашей;
             Его тревогъ, волненій, думъ, заботъ
             Не знаемъ мы, а слита съ жизнью нашей
             Вся жизнь его. Сонъ безмятежный тотъ
             Со смертью схожъ, но въ немъ лишь дышитъ сладость;
             Не ужасъ онъ плодитъ, а только радость.
  
                                 CXCVIII.
  
             Подъ ропотъ волнъ такъ нѣжно стерегла
             Гайдэ Жуана сонъ, покорна власти
             Любви, что въ душу ей восторгъ влила;
             Убѣжище надежное для страсти
             Среди песковъ и скалъ она нашла;
             Тамъ не могли имъ угрожать напасти,
             И вѣдалъ только звѣздъ дрожащій свѣтъ,
             Что ихъ счастливѣй въ мірѣ смертныхъ нѣтъ.
  
                                 СХСІХ.
  
             Любовь для женщинъ -- мука и отрада;
             Но все жъ игра опасная -- любовь:
             Со счастьемъ имъ навѣкъ проститься надо,
             Когда она измѣнитъ, хмуря бровь;
             Вотъ отчего ихъ месть страшнѣе ада
             И имъ мила она, какъ тигру кровь;
             Вѣдь мука ихъ всегда сильнѣй удара,
             Что, мстя, онѣ врагу наносятъ яро.
  
                                 СС.
  
             Ихъ мстительность понятна и вражда;
             Когда же къ нимъ мужчины справедливы?
             Съ измѣнами сродняетъ ихъ среда;
             Какъ рѣдко бракъ встрѣчается счастливый!
             Что жъ ждетъ ихъ впереди? Почти всегда
             Неблагодарный мужъ, любовникъ лживый,
             Наряды, дѣти, сплетни, ханжество
             И кромѣ лжи и скуки -- ничего.
  
                                 CCI.
  
             Однѣ себѣ любовниковъ заводятъ;
             Тѣ втихомолку льютъ; тѣ ѣздятъ въ свѣтъ;
             Иныя въ ханжествѣ свой вѣкъ проводятъ;
             Другія, не страшась тяжелыхъ бѣдъ,
             Себя позоря, отъ мужей уходятъ,
             И ужъ потомъ нигдѣ имъ мѣста нѣтъ;
             Такія жъ есть, что, нарѣзвившись вдоволь,
             Романы пишутъ. (Такъ чудить не ново ль?)
  
                                 ССІІ.
  
             Родясь въ странѣ, гдѣ солнце жжетъ, какъ страсть,
             Гайдэ была чужда приличьямъ свѣта;
             Она любви лишь признавала власть,
             Ея лучами знойными согрѣта,
             И лишь къ тому могла въ объятья пасть,
             Кто избранъ ей. Бояться несть отвѣта
             За страстный пылъ могло ль страстей дитя,
             Одни законы сердца только чтя?
  
                                 ССІІІ.
  
             Какъ сладки сердца страстныя біенья
             Въ причинахъ и въ послѣдствіяхъ своихъ!
             Ни совѣсти нѣмыя угрызенья,
             Ни мудрость -- обуздать не могутъ ихъ;
             Такъ драгоцѣнны эти треволненья,
             Что я, сознаться надо, не постигъ,
             Какъ Кэстельри, идя путемъ обычнымъ,
             Не обложилъ налогомъ ихъ приличнымъ!
  
                                 ССІѴ.
  
             Свершилося! Обвѣнчаны они!
             Свидѣтелями брака были волны;
             Свѣчами -- звѣздъ далекіе огни;
             Прибрежный лѣсъ таинственности полный,
             Ихъ обвѣнчалъ въ своей густой тѣни;
             А брачнымъ ложемъ ихъ былъ гротъ безмолвный.
             Весь міръ для нихъ сталъ раемъ и вдвоемъ,
             Какъ ангелы, они носились въ немъ.
  
                                 ССѴ.
  
             Любовь! Самъ Цезарь былъ твоимъ клевретомъ;
             Рабомъ -- Антоній; властелиномъ -- Титъ;
             Овидій -- менторомъ; Катуллъ -- поэтомъ!
             Чулкомъ же синимъ -- Сафо, что обидъ
             Не мало нанесла тебѣ предъ свѣтомъ!
             (Ея скала надъ моремъ все виситъ).
             Любовь -- богиня зла; ей міръ тревожимъ;
             Все жъ дьяволомъ ее назвать не можемъ!
  
                                 ССѴІ.
  
             Она, великихъ не щадя людей,
             Ихъ лбы не разъ коварно украшала;
             Какъ Велисарій,-- Цезарь и Помпей
             И Магометъ ея узнали жало,
             Весь міръ наполнивъ славою своей.
             Мы сходства въ ихъ судьбѣ найдемъ не мало:
             Всѣ четверо ввергали въ прахъ врага,
             Но съ лаврами носили и рога.
  
                                 ССѴІІ.
  
             Любовью созданъ не одинъ философъ
             И Аристиппъ, и Эпикуръ народъ
             Не мало въ грѣхъ вводили, тьму вопросовъ
             Поднявъ такихъ, что нравственность клянетъ;
             Не бойся люди дѣлать чорту взносовъ,
             Успѣшно афоризмъ пошелъ бы въ ходъ:
             "Пей, ѣшь, люби! другихъ нѣтъ въ жизни правилъ!"
             Ту заповѣдь Сарданапалъ оставилъ.
  
                                 CCVIII.
  
             Но Джулію ужель могъ позабыть
             Такъ скоро Донъ Жуанъ? Я въ затрудненье
             Вопросомъ тѣмъ поставленъ. Вы винить
             Во всемъ должны луну, что безъ сомнѣнья
             Всегда людей готова въ грѣхъ вводить;
             А иначе найти ли объясненье
             Тому, что предъ кумиромъ новымъ пасть
             Всегда мы рады, прежнихъ свергнувъ власть!
  
                                 ССІХ.
  
             Но я непостоянства врагъ заклятый;
             Мнѣ жалки тѣ, что только чтутъ законъ
             Своей мечты игривой и крылатой;
             Я жъ вѣрности воздвигнулъ въ сердцѣ тронъ
             И мнѣ ея велѣнья только святы;
             Однако я вчера былъ потрясенъ
             Нежданной встрѣчей: обмеръ я отъ взгляда
             Миланской феи въ вихрѣ маскарада.
  
                                 ССХ.
  
             Но мудрость мнѣ шепнула: "Твердымъ будь!
             Измѣну не оставлю безъ протеста*,
             Не бойся! молвилъ я; но что за грудь,
             Что за глаза! То дама иль невѣста,
             Хотѣлось бы узнать мнѣ какъ-нибудь...
             На это мудрость молвила: "ни съ мѣста!"
             Съ осанкою гречанки прежнихъ дней,
             Хоть итальянки былъ костюмъ на ней.
  
                                 CCXI.
  
             И я ей внялъ. Окончу разсужденье:
             То чувство, что невѣрностью зовутъ
             Есть только дань восторговъ и хваленья.
             Что красотѣ всѣ смертные несутъ,
             Къ ней чувствуя невольное влеченье.
             Такъ скульптора насъ восхищаетъ трудъ!
             Пусть насъ хулятъ -- объ этомъ мы не тужимъ:
             Служа красѣ, мы идеалу служимъ.

0x01 graphic

БАРКА, НА КОТОРОЙ СПАССЯ ДОНЪ-ЖУАНЪ.
(La barque de Don-Juan).
Картина Делакруа (Eugиne Ddacroix).

0x01 graphic

  
                                 ССХІІ.
  
             Въ томъ чувствѣ пышетъ неподдѣльный жаръ
             Любви къ тому, что чисто и прелестно;
             Оно небесъ и звѣздъ волшебный даръ;
             Какъ безъ него на свѣтѣ было бъ тѣсно!
             Оно полно неотразимыхъ чаръ,
             И если плоть, волнуясь неумѣстно,
             Порой въ общеньи съ нимъ -- причина та,
             Что плоть разжечь способна и мечта.
  
                                 ССХІІІ.
  
             Невольно чувство то и скоротечно,
             Но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ тягостно оно!
             О, еслибъ все одинъ и тотъ же вѣчно
             Любить предметъ намъ было суждено,
             Какъ много тратъ и горести сердечной
             Могло бы этимъ быть сбережено!
             Мы экономій сдѣлали бъ не мало,
             И печени, и сердцу легче бъ стало.
  
                                 ССХІѴ.
  
             Какъ съ небомъ сердце схоже! Такъ же въ немъ,
             Какъ въ небесахъ, порой бушуютъ грозы,
             Неся съ собою холодъ, мракъ и громъ.
             Въ насъ будятъ страхъ ихъ гнѣвныя угрозы,
             А все жъ онѣ кончаются дождемъ:
             Такъ и отъ бурь сердечныхъ льются слезы...
             (Коснувшись непогоды и дождей,
             Я вспомнилъ климатъ родины моей).
  
                                 ССХѴ.
  
             Врачъ желчи печень, но она не можетъ
             Успѣшно роли выполнить своей:
             Страсть первая такъ долго насъ тревожитъ,
             Что прочія къ ней льнутъ, какъ кучи змѣй,
             И, въ ней киша, ея страданья множатъ;
             Гнѣвъ, зависть, злоба, мщенье, ревность -- въ ней
             Всѣ сплетены. Нѣтъ грани ихъ порывамъ
             И взрывъ ихъ схожъ съ землетрясенья взрывомъ.
  
                                 CCXVI.
  
             Я болѣе двухсотъ вамъ далъ октавъ,
             И здѣсь кладу перо,-- мнѣ отдыхъ нуженъ;
             Въ поэмѣ будетъ всѣхъ двѣнадцать главъ,
             А можетъ быть дойду и до двухъ дюжинъ;
             Затѣмъ, поклонъ читателю отдавъ,
             Анализы прерву, хоть съ ними друженъ.
             Коль за себя успѣшно постоятъ
             Жуанъ съ Гайдэ -- тому я буду радъ.
  

ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

  
                                 I.
  
             О Муза! и такъ далѣе... Съ Жуаномъ
             Разстались мы, уснувшимъ на груди
             Гайдэ. Любовь сродняетъ насъ съ обманомъ
             И много мукъ готовитъ впереди;
             Съ ней надо дань платить сердечнымъ ранамъ;
             Безъ горестныхъ тревогъ любви не жди!
             Она, губя и молодость и грезы,
             Кровь сердца превращаетъ часто въ слезы.
  
                                 II.
  
             Любовь! твои обманчивы мечты!
             Зачѣмъ въ гирлянды чуднаго убора
             Унылый кипарисъ вплетаешь ты,
             Одни лишь вздохи, вмѣсто разговора,
             Пуская въ ходъ? Душистые цвѣты,
             Приколотые къ платью, вянутъ скоро.
             Такъ пылъ любви врывается къ намъ въ грудь,
             Чтобъ въ ней затѣмъ безслѣдно потонуть.
  
                                 III.
  
             Лишь тотъ плѣняетъ женщину сначала,
             Кто въ ней любовь впервые пробудилъ;
             Затѣмъ, когда любовь привычкой стала,
             Ей нравится лишь страсти жгучій пылъ;
             Она ужъ не стѣсняется ни мало;
             Сначала ей одинъ любовникъ милъ,
             Потомъ не счесть ея любовныхъ шашенъ:
             Ей длинный рядъ любовниковъ не страшенъ!
  
                                 IV.
  
             Кого винить за горестный исходъ?
             Отвѣтить не могу я, но не скрою,
             Что женщина, любви вкусивши плодъ,
             Когда не суждено ей стать ханжею,
             Прямымъ путемъ ужъ больше не пойдетъ.
             Она сначала дышитъ лишь одною
             Любовью, но, съ дороги сбившись разъ,
             Не мало натворитъ затѣмъ проказъ.
  
                                 V.
  
             Вотъ грустный фактъ, что служитъ вѣрнымъ знакомъ
             Порочности и слабости людей:
             Не въ состояньи страсть ужиться съ бракомъ,
             Хоть онъ идти бы долженъ рядомъ съ ней;
             Безнравственность весь міръ одѣла мракомъ!
             Любовь, какъ только съ нею Гименей,
             Теряетъ вкусъ, лишаясь аромата:
             Такъ кислый уксусъ былъ виномъ когда-то.
  
                                 VI.
  
             Противорѣчье явное царитъ
             Межъ чувствами, что мы питаемъ къ милой
             До брака и потомъ. Мѣняя видъ,
             Любовь насъ не волнуетъ съ прежней силой;
             И вотъ -- обманъ сердечный намъ грозитъ!
             Такъ страсть сулитъ влюбленному успѣхъ,
             А проявляясь въ мужѣ, будитъ смѣхъ.
  
                                 VII.
  
             Нельзя же вѣчно нѣжничать съ женою;
             То мужу пріѣдается подчасъ.
             Хоть тяжело съ случайностью такою
             Встрѣчаться намъ -- мечтою вдохновясь,
             Нельзя весь вѣкъ плѣняться ей одною.
             Межъ тѣмъ лишь смерть освобождаетъ насъ
             Отъ брачныхъ узъ. Легко ль терять супругу
             И въ трауръ облекать по ней прислугу?
  
                                 VIII.
  
             Порывовъ страсти чуждъ семейный бытъ.
             Поэтъ, любовь описывая ярко,
             О радостяхъ супружества молчитъ.
             Кого жъ интересуетъ, если жарко
             Жену цѣлуетъ мужъ и ей даритъ
             Весь пылъ своей любви? Ужель Петрарка
             Сонетовъ рядъ Лаурѣ бъ посвятилъ,
             Когда бы онъ ея супругомъ былъ?
  
                                 IX.
  
             Въ трагедіяхъ героевъ ждетъ могила;
             Въ комедіяхъ ихъ цѣпи брака ждутъ;
             Но продолженье авторамъ не мило,--
             Они на томъ оканчиваютъ трудъ
             И, чувствуя, что измѣняетъ сила,
             Во власть поповъ героевъ отдаютъ;
             Грядущее всегда у нихъ во мракѣ:
             Они молчатъ о смерти и о бракѣ.
  
                                 X.
  
             Геенну, рай и прелесть брачныхъ узъ
             Лишь двое -- Дантъ и Мильтонъ -- воспѣвали;
             Но имъ самимъ супружескій союзъ
             Пошелъ не впрокъ: не мало бѣдъ узнали
             Они, къ нему свой проявивши вкусъ.
             Поэтому наврядъ ли съ женъ писали
             Они портреты героинь своихъ.
             За это упрекать возможно ль ихъ?
  
                                 XI.
  
             Иные видятъ въ Беатриче Данта
             Эмблему богословья. Этотъ вздоръ,
             По моему, лишь вымыселъ педанта,
             Что далъ своей фантазіи просторъ.
             О фикціи, что силою таланта
             Поддерживать нельзя -- напрасенъ споръ.
             Сказать вѣдь можно (рѣчь идетъ о дичи!),
             Что алгебры эмблема -- Беатриче.
  
                                 XII.
  
             Читатель! за героевъ я своихъ
             Передъ тобой отвѣтствовать не стану;
             Моя ль вина, что въ злополучный мигъ
             Гайдэ въ объятья бросилась Жуану?
             Когда ты возмущенъ безбрачьемъ ихъ,
             Не возвращайся больше къ ихъ роману;
             А то, пожалуй, грѣшная любовь
             Моей четы -- твою взволнуетъ кровь!
  
                                 XIII.
  
             Согласенъ я, грѣху она служила,
             Но утопала въ счастьи. Съ каждымъ днемъ
             Все дѣлаясь смѣлѣй, Гайдэ забыла,
             Что счеты свесть придется ей съ отцомъ.
             (Лгобовныхъ чаръ неотразима сила,
             Когда въ груди пылаетъ страсть огнемъ!)
             Пока пиратъ гонялся за товаромъ,
             Гайдэ минуты не теряла даромъ.
  
                                 XIV.
  
             Хоть для него не писанъ былъ законъ,
             Читатели, къ нему не будьте строги!
             Его захваты (будь министромъ онъ)
             Сошли бы, безъ сомнѣнья, за налоги;
             Но не былъ честолюбьемъ увлеченъ
             Лихой пиратъ и не искалъ дороги
             Къ отличіямъ. Какъ прокуроръ морей
             Онъ хлопоталъ лишь о казнѣ своей.
  
                                 XV.
  
             Задержанъ въ морѣ былъ старикъ почтенный
             Противными вѣтрами; грозный шквалъ
             Лишилъ его притомъ добычи цѣнной
             И наверстать убытокъ онъ желалъ.
             Съ командою не церемонясь плѣнной,
             Всѣхъ жертвъ своихъ онъ въ цѣпи заковалъ,
             По нумерамъ ихъ раздѣливъ для сбыта.
             (Такъ книга на главы всегда разбита).
  
                                 XVI.
  
             Онъ выгодно друзьямъ-майнотамъ сбылъ
             Часть груза возлѣ мыса Маталана;
             Другую часть тунисскій бей купилъ,--
             Пиратъ въ своихъ дѣлахъ не зналъ изъяна;
             Одинъ старикъ, негодный къ сбыту, былъ
             При этомъ сброшенъ въ волны океана;
             Кто выкупъ могъ платить -- былъ подъ замкомъ;
             Другихъ же сбылъ онъ въ Триполи гуртомъ.
  
                                 XVII.
  
             Не мало на левантскіе базары
             Отправилъ онъ награбленныхъ вещей,
             Но для себя лишь сохранилъ товары,
             Что цѣнны дамамъ: пропасть мелочей,
             Наряды, кружева, духи, гитары,
             Гребенки, щетки, шпильки, рядъ*сластей...
             Нѣжнѣйшій изъ отцовъ, окончивъ сдѣлки.
             Везъ дочери въ подарокъ тѣ бездѣлки:
  
                                 XVIII.
  
             Мартышки, обезьяны были тутъ,
             Два попугая, кошка и котята.
             Корабль давалъ и террьеру пріютъ;
             Британцу онъ принадлежалъ когда-то,
             Что кончилъ дни въ Итакѣ. Бѣдный людъ,
             Кормившій пса изъ жалости, пирата
             Имъ наградилъ. Въ одинъ чуланъ звѣрей
             Всѣхъ заперъ онъ, чтобъ ихъ сберечь вѣрнѣй.
  
                                 XIX.
  
             Его корабль сталъ требовать починки;
             И потому походъ окончить свой
             Рѣшилъ пиратъ. Онъ крейсеровъ на рынки
             Далекіе послалъ, а самъ домой
             Повезъ свои гостинцы и новинки,
             Спѣша къ Гайдэ, что страсти роковой
             Въ то время предавалась безразсудно;
             Но вотъ и портъ: на якорь стало судно.
  
                                 XX.
  
             Лихой морякъ былъ высадиться радъ.
             Гдѣ нѣтъ ни карантиновъ, ни таможенъ,
             Что путника вопросами томятъ,
             Тамъ высадки процессъ весьма не сложенъ.
             Чинить корабль немедленно пиратъ
             Велѣлъ; такой приказъ былъ неотложенъ,
             И тотчасъ стали выгружать тюки,
             Балластъ, товары, пушки -- моряки.
  
                                 XXI.
  
             Пиратъ пошелъ знакомою дорогой.
             Взойдя на холмъ, въ свой домъ, смутясь душой,
             Онъ взоръ вперилъ. Всегда объятъ тревогой
             Пришлецъ, что дальній путь кончаетъ свой.
             Вѣдь перемѣнъ могло случиться много
             Въ отсутствіе его, прійдя домой,
             Найдетъ ли милыхъ онъ? И, полонъ муки,
             Онъ вспоминаетъ тяжкій мигъ разлуки.
  
                                 XXII.
  
             Супруга иль отца заботъ не счесть,
             Когда домой онъ ѣдетъ издалека;
             Его понятенъ страхъ: семейства честь
             Въ рукахъ жены иль дочери. (Глубоко
             Я женщинъ чту, но имъ противна лесть,
             И потому не вижу въ лести прока).
             Обманывать жена порой не прочь
             И можетъ убѣжать съ лакеемъ дочь.
  
                                 XXIII.
  
             Найдется ль мужъ, что сходенъ съ Одиссеемъ?
             Кто Пенелопу новую [найдетъ?
             Иной супругъ, почтенный мавзолеемъ,
             Явясь домой, со страхомъ узнаетъ,
             Что лучшій другъ его женой лелѣемъ;
             Семья же съ каждымъ годомъ все растетъ;
             И Аргусъ самъ ему не лижетъ руки,
             А только рветъ его пальто и брюки.
  
                                 XXIV.
  
             Бываетъ также жертвой холостякъ:
             Найти онъ можетъ, что его невѣста
             Съ богатымъ старикомъ вступила въ бракъ.
             Въ такой бѣдѣ занять супруга мѣсто
             Онъ можетъ пожелать, попавъ въ просакъ.
             Коварныя измѣны безъ протеста
             Порой не оставляютъ женихи,
             И "Козни женъ" караютъ ихъ стихи.
  
                                 XXV.
  
             О вы! liaisons имѣющіе въ свѣтѣ,
             Бичи мужей, послушайте меня:
             Пусть ширмы бракъ. а крѣпки связи эти,--
             Отлучекъ все же бойтесь, какъ огня;
             Хорошаго не мало въ томъ совѣтѣ:
             Случается, что васъ въ теченье дня
             (Хоть крѣпче узъ не существуетъ въ мірѣ),
             Обманываютъ раза по четыре.
  
                                 XXVI.
  
             Пиратъ Ламбро (такъ назывался онъ),
             Увидя вновь знакомыя картины
             И дымъ родной трубы, былъ восхищенъ.
             Онъ чувствъ своихъ не понималъ причины
             И не былъ въ метафизикѣ силенъ,
             Но дочь свою любилъ и, полнъ кручины,
             Онъ пролилъ бы не мало горькихъ слезъ,
             Когда бъ ему разстаться съ ней пришлось.
  
                                 XXVII.
  
             Свой домъ онъ видѣлъ съ садомъ, полнымъ тѣни;
             Вдали журчалъ знакомый ручеекъ;
             И лай собакъ былъ слышенъ въ отдаленьи;
             Гуляющихъ въ лѣсу онъ видѣть могъ
             И блескъ оружья ихъ. (Въ вооруженьи,
             Гордяся имъ, является Востокъ).
             Какъ крылья мотылька, плѣняя взоры>
             Одеждъ пестрѣли яркіе узоры.
  
                                 XXVIII.
  
             Пиратъ, картиной праздности смущенъ,
             Съ высокаго холма спустился шибко;
             Не музыку небесъ услышалъ онъ --
             О, нѣтъ!-- вдали визжала только скрипка*
             Старикъ былъ тѣмъ глубоко потрясенъ;
             Ужъ не введенъ ли онъ въ обманъ ошибкой?
             Чу! громкій хохотъ! Вѣрить ли ушамъ?
             И барабанъ и флейты слышны тамъ.
  
                                 XXIX.
  
             Пиратъ, чтобъ разсмотрѣть, какъ на досугѣ,
             Богъ вѣсть съ чего, бѣснуется народъ,
             Кусты рукой раздвинулъ и въ испугѣ
             Увидѣлъ, что, не двигаясь впередъ,
             Какъ дервиши, его вертѣлись слуги,
             Собравшись въ оживленный хороводъ.
             Пиррійскіе узналъ онъ тотчасъ танцы,
             Къ которымъ такъ привержены левантцы.
  
                                 XXX.
  
             Тамъ дальше во главѣ подругъ своихъ
             Платкомъ гречанка юная махала;
             Ихъ группа рядъ жемчужинъ дорогихъ,
             Въ сплетеніи своемъ, напоминала;
             На плечи ниспадали косы ихъ.
             Такихъ красивыхъ дѣвъ на свѣтѣ мало.
             Одна поетъ; ей вторитъ хоръ подругъ,
             Что пляшетъ въ ладъ напѣва, слившись въ кругъ.
  
                                 XXXI.
  
             За трапезой часть созваннаго люда
             Сидѣла, ноги подъ себя поджавъ;
             Вино лилось рѣкой; мясныя блюда
             Дымилися и соченъ былъ пилавъ;
             Шербетъ въ себя вмѣщала съ льдомъ посуда;
             Какихъ тамъ только не было приправъ!
             Дессертъ же красовался въ кущахъ сада:
             Гранаты, сливы, гроздья винограда.
  
                                 XXXII.
  
             Съ бараномъ бѣлымъ рой дѣтей игралъ,
             Его рога цвѣтами украшая;
             Ихъ шумный смѣхъ его не устрашалъ;
             Изъ рукъ малютокъ пищу принимая,
             Онъ ихъ любилъ и рѣдко наклонялъ
             Рога, какъ будто ихъ бодать желая;
             Почтенный патріархъ былъ дѣтямъ радъ
             И, попугавъ ихъ, отступилъ назадъ.
  
                                 XXXIII.
  
             Краса ихъ лицъ, нарядъ ихъ пестроватый,
             Движеній граціозность, блескъ очей,
             Румянецъ, сходный съ пурпуромъ гранаты,
             Плѣняли око прелестью своей,
             Дни юности невинностью богаты.
             Глядя на восхитительныхъ дѣтей,
             Философъ скрыть своей тоски не можетъ:
             Вѣдь время и на нихъ печать наложитъ.
  
                                 XXXIV.
  
             Тамъ занималъ усердно карликъ-шутъ
             Курившихъ трубки старцевъ именитыхъ;
             Разсказывалъ о силѣ вражьихъ путъ,
             О кладахъ, чародѣями зарытыхъ,
             О скалахъ, гдѣ волшебники живутъ,
             О тайнахъ чаръ и вѣдьмахъ знаменитыхъ,
             Умѣвшихъ превращать мужей въ скотовъ.
             (Такой легендѣ вѣрить я готовъ).
  
                                 XXXV.
  
             На островѣ царило оживленье;
             Душѣ и тѣлу сладко было тамъ;
             Вино и танцы, музыка и пѣнье,
             Забавы всевозможныя -- гостямъ
             Сулили и восторгъ, и упоенье.
             Сердился лишь пиратъ, своимъ очамъ
             Довѣриться боясь. Онъ былъ скупенекъ,
             А пиръ такой не мало стоить денегъ.
  
                                 XXXVI.
  
             Ничтоженъ человѣкъ! Какъ много бѣдъ
             Ему грозятъ въ теченье жизни краткой!
             Ему весь вѣкъ отъ мукъ спасенья нѣтъ,
             А счастья лучъ сіяетъ лишь украдкой;
             Съ сиреной схожъ его волшебный свѣтъ:
             Чтобъ гибель несть, поетъ сирена сладко.
             Пиратъ смутить всѣхъ видомъ могъ своимъ,--
             Такъ пламя тушатъ войлокомъ сырымъ.
  
                                 XXXVII.
  
             Онъ словъ своихъ не тратилъ попустому:
             Желая удивить пріѣздомъ дочь,
             Нарочно онъ тайкомъ подкрался къ дому.
             (Всегда онъ отъ сюрпризовъ былъ не прочь,
             Но въ морѣ равнозначащъ былъ разгрому
             Его сюрпризъ). Ему сдержать не въ мочь
             Волненья было. Съ думою тяжелой
             Слѣдилъ онъ за компаніей веселой.
  
                                 XXXVIII.
  
             Не зналъ Ламбро, что слухъ былъ пущенъ въ ходъ
             О гибели его. (Какъ люди лживы,
             Въ особенности греки!) Развѣ мретъ
             Злодѣй, что дышитъ кровью и наживой!
             По немъ носили трауръ, но чередъ
             Насталъ эпохѣ болѣе счастливой;
             Гайдэ отерла слезы и дѣла
             По своему въ порядокъ привела.
  
                                 XXXIX.
  
             Вотъ пиршества роскошнаго причина,
             Вотъ отчего всѣ ѣли съ мясомъ рисъ,
             Веселью предаваяся, и вина
             Струею искрометною лились.
             Ужъ о пиратѣ не было помина;
             Служители и тѣ перепились,
             Но дѣва, пиръ устроивъ пресловутый,
             Не отняла у страсти ни минуты.
  
                                 XL.
  
             Не думайте, однакожъ, что, попавъ
             На этотъ пиръ, вспылилъ старикъ суровый,
             Жестокости врожденной волю давъ;
             Что въ ходъ пустилъ онъ пытки и оковы,
             Кровавою расправой тѣша нравъ,
             И бросился впередъ, разить готовый,
             Доказывая лютостью своей,
             Что въ ярости неукротимъ злодѣй.
  
                                 XLI.
  
             О, нѣтъ -- ничуть! Преслѣдуя упрямо
             Свой планъ, пиратъ умѣлъ владѣть собой;
             Тягаться съ нимъ ни дипломатъ, ни дама
             Въ притворствѣ не могли бъ. Кривя душой,
             Онъ никогда не мчался къ цѣли прямо.
             Какъ жаль, что увлекалъ его разбой:
             Въ гостиныя являясь джентельмэномъ,
             Онъ общества полезнымъ былъ бы членомъ.
  
                                 XLII.
  
             Онъ подошелъ къ одной изъ группъ кутилъ
             И грека, что сидѣлъ къ нему спиною,
             Съ улыбкою зловѣщею спросилъ
             (Коснувшись до плеча его рукою),
             Чѣмъ этотъ пиръ богатый вызванъ былъ.
             Но грекъ былъ пьянъ и не владѣлъ собою;
             Онъ, не узнавъ того, кто рѣчь держалъ,
             Виномъ наполнить только могъ бокалъ.
  
                                 XLIII.
  
             Черезъ плечо и лозы не мѣняя,
             Ему напитокъ подалъ пьяный грекъ,
             Пробормотавъ: "мнѣ болтовня пустая
             Не по нутру*, и разговоръ пресѣкъ.
             -- "У насъ теперь хозяйка молодая, --
             Сказалъ другой,-- нашъ старецъ кончилъ вѣкъ*.
             -- "Онъ умеръ -- молвилъ третій,-- ну такъ что-же?
             У насъ теперь, хозяинъ есть моложе*.
  
                                 XLIV.
  
             Кутилы тѣ здѣсь были въ первый разъ
             И старика не знали. Взоръ суровый
             Его сверкнулъ, и буря поднялясь
             Въ его душѣ, но, наложивъ оковы
             На гнѣвъ и равнодушнымъ притворясь,
             Онъ ихъ спросилъ съ улыбкой:-- "Кто же новый
             Хозяинъ вашъ, что, глухъ къ чужой бѣдѣ,
             Изъ дѣвы въ даму превратилъ Гайдэ?"
  
                                 XLV.
  
             -- "Откуда онъ и кто?~не знаю; мнѣ то,--
             Отвѣтилъ пьяный гость,-- не все ль равно?
             Да и кого жъ интересуетъ это?
             Обѣдъ хорошъ; рѣкой течетъ вино;
             О чемъ тужить? Но если ты отвѣта
             Другого ждешь, тогда ужъ заодно
             Къ сосѣду обратись: въ разсказахъ точенъ,
             Все знаетъ онъ и сплетни любитъ очень".
  
                                 XLVI.
  
             Пиратъ такъ много такта проявилъ,
             Такъ сдержанности много к терпѣнья,
             Что онъ француза бъ даже удивилъ.
             (А кто съ французомъ выдержитъ сравненье
             Въ учтивости!) Хоть гнѣвъ его душилъ,
             Хоть грудь его рвалася отъ мученья --
             Онъ молча снесъ насмѣшки слугъ своихъ,
             А вѣдь его жъ добромъ кормили ихъ!
  
                                 XLVII.
  
             Кого не удивитъ, что въ состояньи
             Порывы гнѣва сдерживать и тотъ,
             Кто властвовать привыкъ; чьи приказанья
             Законы; кто пустить и пытки въ ходъ,
             И казни можетъ, чуждый состраданья?
             Кто чуду объясненіе найдетъ?
             Но человѣкъ, который такъ спокоенъ
             И твердъ душой, какъ Гвельфъ, вѣнца достоинъ.
  
                                 XLVIII.
  
             Ламбро бывалъ порою дикъ и яръ;
             Но въ случаяхъ серьезныхъ съ гнѣвнымъ нравомъ
             Умѣлъ справляться бѣшеный корсаръ
             И, сходный съ притаившимся удавомъ,
             Безмолвно наносилъ врагу ударъ.
             Молчалъ зловѣще онъ, къ дѣламъ кровавымъ
             Готовясь. Разомъ онъ кончалъ съ врагомъ,
             Въ ударѣ не нуждаяся второмъ.
  
                                 XLIX.
  
             Разспросы онъ дальнѣйшіе оставилъ
             И къ дому своему, тоской объятъ,
             Тропинкой потаенной путь направилъ.
             Никѣмъ въ пути не узнанъ былъ пиратъ,
             Любя Гайдэ, не знаю, если ставилъ
             Онъ ей въ вину поступковъ странныхъ рядъ,
             Но могъ ли онъ мириться съ мыслью тою,
             Что праздникъ трауръ замѣнялъ собою!
  
                                 L.
  
             Когда бъ прервали мертвыхъ вѣчный сонъ
             (Храни насъ Богъ отъ этого явленья!)
             И воскресили бъ вдругъ мужей и женъ,
             Нашедшихъ отъ тревогъ успокоенье,--
             Такой бы поднялся и плачъ, и стонъ,
             Какихъ не видѣлъ свѣтъ! Ихъ воскресенье
             Не меньше слезъ бы вызвало, чѣмъ день,
             Когда укрыла ихъ могилы сѣнь.
  
                                 LI.
  
             Онъ въ домъ вошелъ, но въ домъ ему постылый;
             Чужимъ ему казалося все тамъ;
             Отраднѣй слышать смерти зовъ унылый,
             Чѣмъ пережить такую муку намъ!
             Увидѣть свой очагъ, что сталъ могилой,
             Сказать "прости!" надеждамъ и мечтамъ
             Возможно ли безъ трепета и боли?
             Бобыль спасенъ отъ этой горькой доли.
  
                                 LII.
  
             Онъ этотъ домъ своимъ считать не могъ:
             Гдѣ любятъ насъ -- лишь тамъ очагъ родимый.
             Не встрѣченный никѣмъ, онъ свой порогъ
             Переступилъ и, горестью томимый,
             Увидѣлъ, что онъ въ мірѣ одинокъ.
             Здѣсь прежде возлѣ дочери любимой,
             Любуясь ей, онъ воскресалъ душой
             И послѣ сѣчъ и бурь вкушалъ покой.
  
                                 LIII.
  
             Онъ человѣкъ былъ страннаго закала:
             Манерами пріятенъ, нравомъ лютъ,
             Во всемъ умѣренъ -- ѣлъ и пилъ онъ мало;
             Въ несчастьи твердъ, любилъ борьбу и трудъ
             И благородство въ немъ порой дышало.
             Онъ спасся бъ, можетъ быть, отъ вражьихъ путъ
             Въ другой странѣ; но, проклиная долю
             Раба, другимъ онъ сталъ сулить неволю.
  
                                 LIV.
  
             Такимъ онъ сталъ, страстямъ отдавшись въ плѣнъ,
             Гоняяся за властью и наживой,
             Состарившись средь бурь и мрачныхъ сценъ;
             Всегда къ борьбѣ стремясь нетерпѣливо.
             Не мало перенесъ онъ злыхъ измѣнъ
             И тяжкихъ бѣдъ, идя кровавой нивой.
             Пиратъ былъ вѣрнымъ другомъ, но какъ врагъ
             Въ противникахъ будилъ, являясь, страхъ.
  
                                 LV.
  
             Геройскій духъ, что Грецію прославилъ
             Въ давно былые годы, въ немъ горѣлъ;
             Тотъ духъ, что смѣлыхъ выходцевъ направилъ
             Въ Колхиду, имъ безсмертье давъ въ удѣлъ;
             Но блескъ былой преданья лишь оставилъ.
             Пиратъ же бредилъ славой громкихъ дѣлъ
             И мстилъ за униженіе отчизны,
             Кровавыя по ней свершая тризны.
  
                                 LVI.
  
             Изящества и мягкости печать
             Клалъ на него роскошный климатъ юга;
             Артистъ въ душѣ, онъ музыкѣ внимать
             Иль пѣнью волнъ любилъ въ часы досуга;
             Любилъ красу природы созерцать,
             Въ ней видя и наставника, и друга;
             Ея покой его душѣ былъ милъ:
             Онъ охлаждалъ ея мятежный пылъ.
  
                                 LVII.
  
             Но только страстью къ дочери согрѣта
             Была душа пирата. Только дочь
             Его смягчала сердце, волны свѣта
             Бросая въ душу, черную какъ ночь.
             Въ немъ было свято только чувство это;
             О, если бы оно умчалось прочь --
             Онъ превратился бъ, ни во что не вѣря,
             Въ циклопа разъяреннаго иль звѣря.
  
                                 LVIII.
  
             Тигрица, что лишилася дѣтей,
             Для пастуховъ ужасна и для стада;
             Опасенъ океанъ для кораблей,
             Когда близъ скалъ бушуетъ волнъ громада;
             Но утихаетъ ярость ихъ скорѣй,
             Чѣмъ сердца злая скорбь. Чужда пощада
             Объятіямъ ея; ей нѣтъ конца;
             А съ чѣмъ сравнить нѣмую скорбь отца!
  
                                 LIX.
  
             Какъ грустно на дѣтей терять вліянье!
             Намъ рисовали прошлое они,
             Вмѣстивъ въ себѣ всѣ наши упованья;
             Когда жъ во мракѣ гаснутъ наши дни,
             Насъ покидаютъ милыя созданья;
             Но все жъ мы остаемся не одни,
             А въ обществѣ, терзающихъ насъ яро,
             Подагры, ревматизма иль катарра.
  
                                 LX.
  
             Все жъ жизнь въ семьѣ отрадна (если въ ней
             Не донимаютъ дѣти пискотнею);
             Прелестна мать, вскормившая дѣтей
             (Коль отъ того не высохла). Толпою
             Къ ней дѣти нѣжно льнутъ. (Вкругъ алтарей
             Такъ ангелы тѣснятся). Мать съ семьею --
             Какъ золотой средь мелочи блеститъ,--
             Растрогаетъ и грѣшника тотъ видъ.
  
                                 LXI.
  
             Алѣлъ закатъ, когда трясясь отъ злости,
             Пиратъ вошелъ въ свой опустѣлый домъ;
             Въ то время пировали сладко гости;
             Жуанъ съ Гайдэ сидѣли за столомъ,
             Украшеннымъ рѣзьбой изъ цѣнной кости;
             Рабы сновали съ блюдами кругомъ;
             Роскошный столъ посуда украшала
             Изъ перламутра, золота, коралла.
  
                                 LXII.
  
             На пирѣ красовалось до ста блюдъ:
             Съ фисташками ягненокъ, супъ шафранный,
             Рядъ рѣдкихъ рыбъ, что сибариты чтутъ;
             Напитки подавались безпрестанно
             (Ихъ перечесть не легкій былъ бы трудъ!)
             Являлись и шербетъ благоуханный,
             И соки фруктъ. (Для вкуса тамъ всегда
             Чрезъ корку выжимаютъ сокъ плода).
  
                                 LXIII.
  
             Блестѣлъ хрусталь граненый, взоръ плѣняя;
             Десертъ всю роскошь края проявилъ;
             Душистый мокка, въ чашкахъ изъ Китая,
             Дымясь, благоуханье сладко лилъ.
             (Вкругъ чашекъ филиграна золотая
             Спасала отъ обжоговъ). Кофе былъ
             Съ шафраномъ сваренъ, съ мускусомъ, съ гвоздикой...
             По моему, такъ портить кофе дико!
  
                                 LXIV.
  
             Окаймлены бордюромъ дорогимъ,
             Вдоль стѣнъ висѣли бархатныя ткани;
             Шелками были вышиты по нимъ
             Цвѣты различныхъ видовъ и названій,
             А на бордюрахъ шелкомъ голубымъ
             По фону золотому -- рядъ воззваній,
             Сентенцій и излюбленныхъ стиховъ
             Персидскихъ моралистовъ и пѣвцовъ.
  
                                 LXV.
  
             Тѣ надписи -- особенность Востока.
             Онѣ должны доказывать гостямъ
             Тщету суетъ. Такъ въ древности глубокой
             Въ Мемфисѣ прибѣгали къ черепамъ,
             Чтобъ украшать пиры; такъ гласъ пророка
             Встревожилъ Вальтасара; только намъ
             Не идутъ въ прокъ совѣты моралистовъ,--
             Такъ къ суетѣ порывъ людей неистовъ.
  
                                 LXVI.
  
             Красавица въ чахоткѣ, человѣкъ
             Съ талантомъ, ставшій пьяницей, кутила,
             Который въ ханжествѣ кончаетъ вѣкъ
             (Ханжѣ названье методиста мило),
             Ударъ, что альдермэна дни пресѣкъ,--
             Все это намъ доказываетъ съ силой.
             Что бдѣнье, страсть къ вину и рядъ проказъ
             Не менѣе обжорства губятъ насъ.
  
                                 LXVII.
  
             Жуанъ съ Гайдэ сидѣли на диванѣ,
             Что занималъ три части залы той.
             Подъ ихъ ногами былъ изъ цѣнной ткани
             Коверъ пунцовый съ синею каймой.
             Дискъ солнечный горѣлъ на первомъ планѣ
             Среди софы. Искусною рукой
             Онъ на подушкѣ вышитъ былъ красивой.
             Ей даже тронъ украсить бы могли вы.
  
                                 LXVIII.
  
             Фарфоръ, посуда, мраморъ и хрусталь
             Являлись средь роскошной обстановки;
             Персидскіе ковры, что было жаль
             Ногою мять; индійскія цыновки;
             Тамъ были негры, карлики (та шваль,
             Что добываетъ хлѣбъ черезъ уловки
             И униженье). серны и коты.
             Тамъ былъ базаръ иль рынокъ суеты.
  
                                 LXIX.
  
             Повсюду зеркала плѣняли взоры;
             Столы, гдѣ инкрустацій дорогихъ
             Пестрѣли многодѣльные узоры
             Изъ перламутра, кости и другихъ
             Богатыхъ матерьяловъ. Были горы
             И винъ, и яствъ навалены на нихъ,
             Чтобъ каждый гость имѣлъ обѣдъ готовый,
             Когда бъ ни появился онъ въ столовой.

0x01 graphic

                                 LXX.
  
             Я опишу костюмъ Гайдэ одной:
             Въ двухъ джеликахъ была пирата дочка,
             Одинъ былъ ярко-желтый, а другой
             Пунцовый съ золотою оторочкой,
             Съ жемчужными запястьями; волной,
             Подъ легкой полосатою сорочкой
             Вздымалась грудь ея, а чудный станъ
             Такъ газъ скрывалъ, какъ свѣтъ луны -- туманъ.
  
                                 LXXI.
  
             Ей кисти рукъ прелестныхъ обвивали
             Широкіе браслеты безъ замковъ;
             Нуждаться въ нихъ они могли едва ли:
             Такъ гибокъ былъ металлъ, что онъ готовъ
             Былъ всѣмъ движеньямъ вторить. Не спадали
             Тѣ украшенья съ рукъ; о томъ нѣтъ словъ,
             Что никогда нѣжнѣе кожи этой
             Не видывали цѣнные браслеты,
  
                                 LXXII.
  
             Такіе жъ замѣчалися у ней
             Браслеты на ногахъ. (То выражало
             Достоинство и званье). Рядъ перстней
             На пальцахъ красовался и сверкала
             Въ ея кудряхъ парюра изъ камней;
             Прикалывалъ къ одеждѣ покрывало
             Аграфъ жемчужный, моря цѣнный даръ.
             Оранжевый былъ цвѣтъ ея шальваръ.
  
                                 LXXIII.
  
             Какъ водопадъ альпійскій въ часъ восхода,
             До пятъ катилась яркою волной
             Ея коса; будь ей дана свобода,
             Она все тѣло дѣвы молодой
             Прикрыла бы; ища себѣ прохода,
             Рвалися кудри изъ тюрьмы глухой
             И развѣвались словно опахало,
             Когда дыханье вѣтра ихъ ласкало.
  
                                 LXXIV.
  
             Предъ нею молкла ложь и клевета;
             Гайдэ, какъ благодѣтельная фея,
             Лила и жизнь, и свѣтъ, сама чиста,
             Какъ до паденья юная Психея.
             Ей всякая порочная мечта
             Была чужда. Предъ ней благоговѣя,
             Никто не могъ сводить съ нея очей,
             Но идола никто не видѣлъ въ ней.
  
                                 LXXV.
  
             У ней чернѣе ночи были брови,
             Подъ слоемъ угля. (Краска въ краѣ томъ --
             Одно изъ непремѣннѣйшихъ условій
             Для красоты). Глаза жъ Гайдэ огнемъ
             Горѣли безъ того. Ногтямъ цвѣтъ крови
             Давала генна, портя ихъ притомъ:
             Такъ розовъ былъ ея красивый ноготь,
             Что краскою его не слѣдъ бы трогать!
  
                                 LXXVI.
  
             Чтобъ выступила кожи бѣлизна,
             Не мало надо класть на ногти генны;
             Гайдэ въ томъ не нуждалася: она
             Тягаться съ бѣлизною несравненной
             Снѣговъ вершинъ могла. Видѣньемъ сна
             Казался ликъ ея благословенный.
             Шекспиръ сказалъ: безсмысленно бѣлить
             Лилею иль червонецъ золотить!
  
                                 LXXVII.
  
             Такъ былъ прозраченъ плащъ Жуана бѣлый,
             Что блескъ камней сквозь складки проходилъ;
             Они подъ нимъ сверкали то-и-дѣло;
             Такъ сквозь туманъ мерцаетъ лучъ свѣтилъ.
             Запястье изумрудное блестѣло
             Среди его чалмы; къ ней также былъ
             Прицѣпленъ рогъ луны; на темной ткани
             Жегъ очи блескъ его алмазной грани.
  
                                 LXXVIII.
  
             Ихъ забавлялъ танцовщицъ легкій рой;
             Смѣшили карлы, негры, лицедѣи;
             Тутъ былъ поэтъ, прославленный молвой,
             Что въ деньги обращалъ свои идеи;
             Онъ, по заказу, то сатирой злой
             Гремѣлъ, то льстилъ властямъ, стихомъ владѣя,
             И былъ изъ тѣхъ, какъ говоритъ псаломъ,
             Что тужатъ о мамонѣ лишь своемъ.
  
                                 LXXIX.
  
             Онъ, вопреки обычаю, сурово
             Прошедшее хулилъ и восхвалялъ,
             Чтя выгоду свою, лишь то, что ново;
             Онъ даромъ и строки бъ не написалъ;
             Поэтъ въ былые дни громилъ оковы;
             Теперь же, округляя капиталъ,
             Встрѣчалъ султана громкою хвалою,
             Какъ Соути или Крашо чистъ душою.
  
                                 LXXX.
  
             Съ магнитной стрѣлкой схожъ, онъ безъ труда
             Мѣнялъ свой путь, не мало бѣдъ извѣдавъ;
             Вертлява и полярная звѣзда
             Была поэта. Горькаго отвѣдавъ,
             Лишь къ сладкому онъ льнулъ: острилъ всегда
             (За исключеньемъ дней дурныхъ обѣдовъ)
             И съ жаромъ лгалъ, играя роль льстеца.
             Вотъ идеалъ придворнаго пѣвца!
  
                                 LXXXI.
  
             Онъ былъ,уменъ, а пыль въ глаза бросая,
             Всегда умѣетъ умный ренегатъ
             Просунуться впередъ; преградъ не зная
             Какъ Vates irritabilis, онъ радъ
             Встрѣчать хвалу. (И не плутамъ такая
             Присуща страсть!) Но оглянусь назадъ;
             Описывалъ влюбленныхъ я забавы
             И дальнихъ мѣстъ обычаи и нравы.
  
                                 LXXXII.
  
             Поэтъ при всей вертлявости своей
             Въ компаніи веселой былъ пріятенъ,*
             Плѣняя остроуміемъ людей;
             Хотя на немъ не мало было пятенъ,
             Его любили всѣ; его жъ рѣчей
             Порою смыслъ былъ вовсе непонятенъ;
             Но тотъ, кого молва превознесла,
             Не знаетъ самъ, за что ему хвала.
  
                                 LXXXIII.
  
             И принятъ, и обласканъ высшимъ кругомъ,
             Предъ властью онъ склонялъ теперь главу;
             А прежде былъ свободы лучшимъ другомъ,
             Но заглушать старался ту молву,
             Оглядывая прошлое съ испугомъ.
             Однако на пустынномъ острову
             Онъ ложь откинулъ прочь и, льстя народу,
             Попрежнему сталъ воспѣвать свободу.
  
                                 LXXX1V.
  
             Ему пришлось не мало изучить
             Людей и націй; вѣчно лицемѣренъ,
             Онъ всякому былъ мастеръ угодить;
             Всегда, вездѣ онъ правилу былъ вѣренъ,
             "Что въ Римѣ надо римляниномъ быть".
             Для барда не былъ трудъ такой потерянъ,--
             Онъ лепты получалъ со всѣхъ сторонъ;
             Такихъ же правилъ тутъ держался онъ.
  
                                 LXXXV .
  
             Благодаря натурѣ даровитой,
             Искусная велася имъ игра:
             "God save the king!" онъ сталъ бы пѣть у бритта,
             Пріѣхавъ же къ французу: "Ça ira!"
             Ища товару выгоднаго сбыта,
             Онъ то хвалилъ сегодня, что вчера
             Громилъ нещадно. Пѣлъ же Пиндаръ скачки:
             Такъ могъ и нашъ поэтъ быть съ лестью въ стачкѣ.
  
                                 LXXXVI.
  
             Во Франціи, веселымъ удальцомъ,
             Онъ воспѣвалъ бы въ пѣсенкахъ свободу;
             У насъ онъ накропалъ бы толстый томъ
             Стиховъ тяжелыхъ публикѣ въ угоду;
             У нѣмцевъ бралъ бы Гете образцомъ;
             Въ Испаніи онъ сочинилъ бы оду;
             Въ Италіи его плѣнялъ бы Дантъ,
             А здѣсь онъ такъ свой проявлялъ талантъ:
  
                                 1.
  
             Привѣтъ островамъ той священной земли,
             Гдѣ Сафо любила; гдѣ сладко ей пѣлось;
             Гдѣ, свѣтъ удивляя, искусства цвѣли;
             Гдѣ Фебъ родился и воздвигнулся Делосъ!
             Васъ солнце, какъ прежде, лучомъ золотитъ,
             Но, въ мракъ погрузившись, все прочее спитъ.
  
                                 2.
  
             Теосская муза и пѣсни слѣпца
             Хіосскаго стали для міра усладой;
             Здѣсь только все мертво,-- и арфа пѣвца,
             И лютня героя забыты Элладой;
             Тѣ дивныя пѣсни звучатъ для другихъ;
             Моя лишь отчизна не вѣдаетъ ихъ!
  
                                 3.
  
             Виднѣется съ горныхъ вершинъ Мараѳонъ,
             А онъ созерцаетъ лазурныя воды.
             Не разъ здѣсь стоялъ я, мечтой упоенъ,
             Что Греція снова добьется свободы:
             Я, персовъ гроба попирая ногой,
             Не въ силахъ мириться былъ съ рабской судьбой!
  
                                 4.
  
             Когда-то владыка далекой земли
             Сидѣлъ на вершинѣ скалы Саламинской;
             Съ нея созерцалъ онъ свои корабли,
             Любуяся ратью своей исполинской;
             Зарею свои корабли онъ считалъ,--
             Съ лучами заката и слѣдъ ихъ пропалъ!
  
                                 5.
  
             Что сталося съ ними? Что сталось съ тобой,
             Эллада родная? Умолкли напѣвы
             Отважныхъ героевъ,стремившихся въ бой...
             Герои отчизны, откликнитесь: гдѣ вы?
             Ужель неумѣлой рукою дерзну
             Божественной лиры я тронуть струну?
  
                                 6.
  
             Отрадно и то, что средь звона оковъ
             Не въ силахъ мириться я съ рабскою долей.
             Мнѣ больно и стыдно глядѣть на рабовъ;
             Геройскаго духа не видно въ нихъ болѣ;
             Поэтъ! не пробудишь ихъ лирой своей:
             О Греціи плача, за грековъ краснѣй!
  
                                 7.
  
             Но краска стыда, но слеза или вздохъ
             Помогутъ ли? Предки борьбою кровавой
             Спасались отъ бѣдъ. О, могила! хоть трехъ
             Верни намъ спартанцевъ, увѣнчанныхъ славой,
             И, полны надеждъ, вдохновенья и силъ,
             Сроднимся мы съ громомъ другихъ Ѳермопилъ!
  
                                 8.
  
             Воззванье напрасно! Кругомъ всѣ молчатъ...
             Отвѣтствуютъ только исчадья могилы;
             Ихъ голосъ реветъ, какъ вдали водопадъ:
             "Пускай хоть одинъ съ пробудившейся силой
             Возстанетъ -- и всѣ мы на помощь придемъ!"
             Молчатъ только греки, объятые сномъ...
  
                                 9.
  
             Къ другимъ обратиться я долженъ струнамъ.
             Наполните кубокъ самосскою влагой!
             Оставимъ сраженья турецкимъ ордамъ;
             Намъ кровь винограда замѣнитъ всѣ блага.
             О, Боже! весь край отозваться готовъ
             На этотъ безславный вакхическій зовъ!
  
                                 10.
  
             Хоть танцы пиррійскіе сладостны вамъ,
             Фаланги пиррійской ужъ нѣтъ знаменитой!
             Пустое занятье отрадно рабамъ,
             А лучшее ими позорно забыто.
             Вамъ нѣкогда Кадмъ письмена подарилъ...
             Ужель для рабовъ онъ трудился и жилъ?
  
                                 11.
  
             Наполните кубки самосскимъ виномъ!
             Оно вамъ замѣнитъ свободы утрату;
             Оно воспѣвалось теосскимъ пѣвцомъ,
             Который тирану служилъ Поликрату;
             Въ тѣ дни передъ властью дрожалъ человѣкъ,
             Но срама не вѣдалъ: тираномъ былъ грекъ.
  
                                 12.
  
             Тиранъ Херсонеса, герой Мильтіадъ,
             Былъ другомъ храбрѣйшимъ и лучшимъ свободы;
             Такому владыкѣ, кто не былъ бы радъ?
             Къ героямъ навстрѣчу несутся народы!
             Пускай заковалъ бы онъ въ цѣпи людей --
             Такихъ не срываютъ народы цѣпей!
  
                                 13.
  
             Наполните кубки самосскимъ виномъ!
             На Паргскомъ прибрежьѣ, на скалахъ Сулійскихъ
             Не вымерли люди, что борются съ зломъ;
             Ихъ матери -- жены героевъ дорійскихъ;
             Въ нихъ льется священная кровь Гераклидъ:
             Они не снесутъ безъ отмщенья обидъ!
  
                                 14.
  
             Надежды на галла васъ грѣютъ лучи;
             Но онъ обнажитъ ли продажную шпагу?
             Надѣйтеся только на ваши мечи;
             Надѣйтеся только на вашу отвагу;
             Латинскія плутни и мощь мусульманъ
             Откроютъ вамъ тайны мучительныхъ ранъ.
  
                                 15.
  
             Самосскую влагу мнѣ въ кубокъ налей!
             Въ тѣни безмятежно танцуютъ гречанки;
             Любуюсь я блескомъ ихъ черныхъ очей
             И граціей дивной ихъ гордой осанки;
             Увы!-- неутѣшно я плакать готовъ
             При мысли, что вскормятъ онѣ лишь рабовъ.
  
                                 16.
  
             Меня отведите къ Сулійскимъ скаламъ!
             Тамъ, глядя на волны, я выплачу горе
             И съ пѣснью, какъ лебедь, скончаюся тамъ,--
             Свидѣтелемъ будетъ лишь бурное море!
             Въ отчизнѣ могу ль оставаться рабомъ?
             Разбейте мой кубокъ съ самосскимъ виномъ!

0x01 graphic

  
                                 LXXXVII.
  
             Такъ долженъ пѣть, патріотизмомъ грѣемъ,
             Въ эпоху скорби греческій поэтъ;
             Конечно, не сравню его съ Орфеемъ,
             Въ его стихахъ все жъв иденъ чувства слѣдъ,
             А доли чувства жизнь даетъ идеямъ,
             Волненіемъ охватывая свѣтъ.
             Какъ лгутъ пѣвцы: они какой угодно
             Малюютъ краской, съ малярами сходно.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Но въ словѣ -- мощь, когда его изрекъ
             Великій мужъ. Чернила -- мысли сѣмя,
             Звено, что сочетаетъ съ вѣкомъ вѣкъ
             И не тягчитъ годовъ бѣгущихъ бремя.
             Какъ жалокъ и ничтоженъ человѣкъ:
             Его дѣла, гробницу губитъ время,
             А писанная геніемъ строка
             Переживаетъ царства и вѣка.
  
                                 LXXXIX.
  
             Когда жъ истлѣетъ онъ въ своей гробницѣ,
             Да и она безвѣстно пропадетъ,
             Когда въ хронологической таблицѣ
             Оставитъ только слѣдъ его народъ,
             Пергамента поблекшія страницы
             Иль надпись, что случайно міръ найдетъ,
             Былое воскрешаютъ, и предъ міромъ
             Забытый геній вновь блеститъ кумиромъ.
  
                                 ХС.
  
             Надъ славою смѣется моралистъ.
             Она мечта, шумъ вѣтра, плескъ прибоя,
             Ее плодитъ историкъ, что рѣчистъ,
             Совсѣмъ не подвигъ доблестный героя.
             Такъ мистеръ Гоэль обезсмертилъ вистъ,
             Такъ славою Гомера дышитъ Троя.
             Почти совсѣмъ забытъ ужъ Мальбро былъ,
             Но Коксъ его сказаньемъ воскресилъ.
  
                                 ХСІ.
             Хоть Мильтона стихи тяжеловаты,
             Въ главѣ поэтовъ нашихъ онъ стоялъ;
             Почтенный мужъ, познаньями богатый,
             Былъ независимъ, вѣрилъ въ идеалъ
             И не терпѣлъ ни козней, ни разврата;
             Но Джонсонъ жизнь его намъ описалъ,
             И свѣтъ узналъ, что домъ держалъ онъ туго.
             И что его покинула супруга.
  
                                 ХСІІ.
  
             Такимъ путемъ узналъ не мало міръ
             Курьезныхъ фактовъ: Цезаря и Тита
             Продѣлки; что оленей кралъ Шекспиръ,
             Что славный Бэконъ взятки бралъ открыто,
             Что Бернсъ кутилъ, любя веселый пиръ.
             Все это, можетъ быть, путемъ добыто
             Изслѣдованій точныхъ, но по мнѣ
             Такія сплетни лишнія вполнѣ.
  
                                 XCIII.
  
             Не всѣ же моралисты съ Соути сходны,
             Что Пантизократію написалъ;
             Какъ Вордсворту, не всѣмъ измѣны сродны
             (На жалованьи прежній либералъ!),
             Не всѣ кадятъ двору въ газетѣ модной,
             Какъ Кольриджъ, что клевретомъ знати сталъ
             (Ни онъ, ни Соути не были льстецами
             Въ эпоху свадьбъ ихъ съ батскими швеями).
  
                                 ХСІѴ.
  
             Ботани-бей моральный имъ создать
             Теперь легко: ихъ имена позорны;
             Біографу-работу можетъ дать
             Сказаніе объ ихъ измѣнѣ черной.
             Ахъ, кстати! Вордсвортъ томъ пустилъ въ печать;
             Такой поэмы жалкой и снотворной
             Доселѣ не видалъ я: что за слогъ!
             Ее никакъ осилить я не могъ.
  
                                 ХСѴ.
  
             Темна его поэма и убога;
             Наврядъ ли онъ читателей найдетъ.
             Такъ нѣкогда сектантовъ было много,
             Что вѣрили въ пророчицу Суткотъ
             И ждали отъ нея рожденья бога;
             Но отшатнулся отъ нея народъ:
             Не божество сроднилось съ старой дѣвой,
             Лишь водяная ей вздымала чрево!
  
                                 ХСѴІ.
  
             Покаюсь въ томъ: мнѣ болтовня мила;
             И здѣсь, и тамъ моя мечта порхаетъ,
             Въ поэмѣ отступленьямъ нѣтъ числа
             И муза о герояхъ забываетъ.
             Не такъ ли тронной рѣчью всѣ дѣла
             До сессіи грядущей отлагаетъ
             Король? Не такъ ли, музою согрѣтъ,
             За мыслью Аріосто гнался вслѣдъ?
  
                                 ХСѴІІ.
  
             У насъ не существуетъ выраженья:
             Longueurs (такъ у французовъ говорятъ).
             Но вещь сама -- обычное явленье;
             Примѣръ: созданій Соути длинный рядъ.
             Когда полны longueurs стихотворенья,
             Читатель, вѣроятно, имъ не радъ,
             Но доказательствъ пропасть мы имѣемъ,
             Что свойственна снотворность эпопеямъ.
  
                                 XCVIII.
  
             "Гомеръ",-- гласитъ Горацій,-- "спалъ порой".
             Но Вордсвортъ бдитъ и съ музою своею
             Насъ водитъ вкругъ озеръ. Его герой
             Возница. Совершая одиссею,
             Сначала онъ плѣняется "ладьей";
             Не по морю, по воздуху онъ съ нею
             Желаетъ плыть; затѣмъ беретъ онъ чолнъ
             Слюна жъ поэта роль играетъ волнъ.
  
                                 ХСІХ.
  
             Когда его гнететъ желанья бремя
             Свершить, паря, по воздуху полетъ,
             А слабъ его Пегасъ, что жъ онъ на время
             Дракона у Медеи не займетъ?
             Но сѣдока, что потеряетъ стремя
             (А онъ плохой сѣдокъ!), погибель ждетъ.
             Такъ что жъ, любя небесныя дороги,
             Въ воздушный шаръ не сядетъ бардъ убогій?
  
                                 С.
  
             О, Попъ и Драйденъ! жалкіе пѣвцы
             (Поэзіи и смысла Джэки Кэды)
             Срываютъ съ васъ лавровые вѣнцы,
             Свои пустыя празднуя побѣды;
             Поэзіи великіе отцы!
             Пигмеи васъ клеймятъ. Такія бѣды
             Легко ль переносить? Архитофель,
             Съ дороги прочь!.. У васъ есть Питеръ Бэль!
  
                                 CI.
  
             Но далѣе. Оконченъ пиръ богатый;
             Альмеи, карлы скрылися толпой;
             Умолкъ поэтъ; молчаньемъ все объято;
             Не тѣшитъ слухъ арабскихъ сказокъ рой;
             Влюбленные одни; лучомъ заката
             Любуются они въ тиши ночной...
             Ave Maria! сладокъ и спокоенъ
             Твой часъ волшебный; онъ тебя достоинъ!
  
                                 CII.
  
             Благословенъ тотъ часъ, когда заря
             Бросаетъ, угасая, лучъ прощальный
             И раздается, миръ душѣ даря,
             Вечерній звонъ на колокольнѣ дальней;
             Когда звучитъ въ стѣнахъ монастыря
             Молитвенныхъ напѣвовъ гласъ печальный
             И въ розовомъ сіяніи небесъ --
             Хоть тихо все -- молитвѣ вторитъ лѣсъ!

0x01 graphic

  
                                 CIII.
  
             Ave Maria! свѣтлый часъ моленья!
             Ave Maria! сладкій часъ любви!
             Пролей на насъ свое благословенье
             И къ Сыну своему насъ призови!
             Я созерцаю, полный умиленья,
             Твой ликъ, глаза склоненные Твои!
             Ужель нѣмой картинѣ жизнь я придалъ?
             Нѣтъ! предо мной дѣйствительность -- не идолъ.
  
                                 СІѴ.
  
             Безбожникъ я -- вотъ грозный приговоръ
             Ханжей, что на меня взираютъ строго;
             Но имъ со мною выдержать ли споръ?
             Прямѣе къ небесамъ моя дорога;
             Мнѣ алтарями служатъ: выси горъ,
             Свѣтила, море, твердь -- созданья Бога,
             Что человѣка надѣлилъ душой
             И душу ту опять сольетъ съ Собой.
  
                                 СѴ.
  
             Какъ часто лучъ зари благословенный
             Лишь средь зеленыхъ пиннъ я созерцалъ
             Въ окрестностяхъ плѣнительныхъ Равенны,
             Гдѣ нѣкогда шумѣлъ Адрійскій валъ
             И вѣчною угрозой для вселенной
             Оплотъ послѣдній цезарей стоялъ;
             Мнѣ милъ тотъ лѣсъ, всегда листвой одѣтый,
             Боккаччіо и Драйденомъ воспѣтый.
  
                                 СѴІ.
  
             Безмолвныхъ рощъ былъ тихъ и сладокъ сонъ;
             Цикадъ лишь раздавалось стрекотанье;
             Мой конь храпѣлъ, да колокола звонъ,
             Сквозь листья доносясь, будилъ молчанье.
             Во тьмѣ ко мнѣ неслись со всѣхъ сторонъ
             Моей мечты игривыя созданья:
             Охотникъ-призракъ съ стаею своей
             И свѣтлая толпа воздушныхъ фей.
  
                                 CVII.
  
             О, Гесперъ! сколько ты несешь отрады!
             Усталымъ -- отдыхъ; тѣмъ, что ѣсть хотятъ,
             Желанный ужинъ; птичкамъ, въ часъ прохлады,
             Пріютъ гнѣзда; воловъ ведешь назадъ
             Въ покойный хлѣвъ; все то, чему мы рады,
             Чѣмъ нашъ очагъ и свѣтелъ, и богатъ,
             Приносишь ты. Всѣхъ тѣша, безъ изъятья,
             Дитя ведешь ты къ матери въ объятья,
  
                                 CVIII.
  
             Въ тотъ свѣтлый часъ, душою умиленъ,
             Пловецъ клянетъ тяжелый гнетъ разлуки
             И вспоминаетъ милыхъ сердцу онъ;
             Съ любовью простираетъ къ небу руки
             Усталый путникъ, слыша дальній звонъ,--
             О днѣ, что гаснетъ, плачутъ эти звуки.
             Мнѣ кажется, что кто бъ ни кончилъ путь,
             А ужъ о немъ льетъ слезы кто-нибудь.
  
                                 СІХ.
  
             Когда Неронъ погибъ по волѣ рока,
             И, чествуя свободу, ликовалъ
             Спасенный Римъ; когда среди потока
             Проклятій и хуленій Цезарь палъ,
             Какой-то другъ, скрываясь въ тьмѣ глубокой,
             Цвѣтами склепъ злодѣя осыпалъ.
             Быть можетъ, проявилося на тронѣ
             Къ кому-нибудь участье и въ Неронѣ.
  
                                 СХ.
  
             Опять прямой мнѣ измѣняетъ путь,
             И я побрелъ окольною дорожкой;
             Имѣютъ ли съ Нерономъ что-нибудь
             Мои герои общаго! Немножко
             Я утомленъ; пора и отдохнуть;
             Не сдѣлался ль я "деревянной ложкой"
             Поэзіи? (Такъ въ Кэмбриджѣ зовутъ
             Студентовъ, что не очень цѣнятъ трудъ).
  
                                 СХІ.
  
             Эпично, но не въ мѣру отступленье;
             Поэтому здѣсь пѣсню пополамъ
             Я перервать хочу. Нововведенья
             Никто бы не замѣтилъ, если бъ самъ
             Не сдѣлалъ я объ этомъ заявленья;
             Все жъ радоваться нечему врагамъ:
             Такъ учитъ Аристотель, и поэтамъ
             Прямой законъ внимать его совѣтамъ.

0x01 graphic

  

ПѢСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

  
                                 I.
  
             Въ поэзіи всего труднѣй начало;
             Но не легко и завершить разсказъ;
             Не разъ поэту сила измѣняла,
             И съ кручи внизъ летѣлъ его Пегасъ.
             Такъ Сатана выноситъ мукъ не мало
             За гордость, что гнѣздится также въ насъ,
             Поэта занося въ такія сферы,
             Гдѣ гибнетъ онъ, утративъ чувство мѣры.
  
                                 II.
  
             Но время убѣждаетъ и людей,
             И бѣса, что надежды голосъ милый
             Обманчивъ; что борьбу съ судьбой своей
             Нельзя вести; что слабы мы и хилы;
             Въ дни юности, когда игра страстей
             Волнуетъ кровь, мы вѣримъ въ наши силы,
             Но сознаемъ, узнавъ тщету борьбы,
             Что мы безсилья вѣчные рабы.
  
                                 III.
  
             Была пора, когда, въ свой вѣря геній,
             Желалъ я, чтобъ предъ нимъ склонялся міръ;
             И что жъ? добился я его хваленій
             И передъ нимъ сіяю, какъ кумиръ;
             Меня жъ гнететъ тяжелый рядъ сомнѣній
             И болѣе не манитъ жизни пиръ:
             Мои мечты поблекли, словно листья,
             И вмѣсто пѣсенъ въ ходъ пускаю свистъ я.
  
                                 IV.
  
             Смѣюсь я для того, чтобъ слезъ не лить,
             И плачу потому, что грудь не льдина;
             Какъ можетъ сердце прошлое забыть,
             Не окунувшись въ Лету? Въ немъ кручина,
             Гнѣздяся, не даетъ ему остыть.
             Ѳетида въ Стиксѣ выкупала сына;
             А въ Летѣ бы должна дѣтей купать,
             Спасая ихъ отъ бѣдъ, земная мать.
  
                                 V.
  
             Меня язвятъ со злобой лицемѣры;
             Ихъ злая брань несется, какъ потокъ;
             По-ихнему, я -- врагъ заклятый вѣры
             И чествую въ своихъ стихахъ порокъ.
             Нападки наглецовъ не знаютъ мѣры.
             Клянусь, отъ этихъ цѣлей я далекъ;
             Безъ всякихъ заднихъ мыслей, для забавы,
             Шутя, пишу игривыя октавы.
  
                                 VI.
  
             У насъ же не въ чести шутливый тонъ;
             Такъ Пульчи пѣлъ, и я его романовъ
             Поклонникъ; воспѣвалъ игриво онъ
             Волшебниковъ, шутовъ и великановъ,
             Міръ жалкихъ Донъ Кихотовъ тѣхъ временъ,
             Безгрѣшныхъ дамъ и королей-тирановъ.
             Весь этотъ міръ исчезъ (лишь деспотъ цѣлъ);
             Такъ можно ль пѣть теперь, какъ Пульчи пѣлъ?
  
                                 VII.
  
             Желая наложить на мысль оковы,
             Орава злая нравственныхъ калѣкъ
             Кричитъ, что потрясаю я основы;
             Зачѣмъ мнѣ спорить съ нею! Человѣкъ
             Всегда воленъ идти дорогой новой:
             Свободна мысль въ нашъ либеральный вѣкъ!
             Но Аполлонъ зоветъ меня къ разсказу,
             И я готовъ внимать его указу.
  
                                 VIII.
  
             Жуанъ съ подругой нѣжною своей
             Наединѣ остался. Время злое,
             Что врагъ любви и не щадитъ людей,
             Жалѣло тронуть ихъ своей косою.
             Имъ было суждено во цвѣтѣ дней
             Погибнуть, не узнавъ, какъ все земное
             Измѣнчиво; пока ихъ грѣла страсть,
             Надъ ними не успѣвъ утратить власть.
  
                                 IX.
  
             Съ годами кровь въ ихъ не остынетъ жилахъ;
             Не созданы ихъ лики для морщинъ;
             Измѣнъ любви имъ не узнать унылыхъ,
             Какъ не узнать ихъ волосамъ сѣдинъ.
             Они уснуть подъ звуки пѣсенъ милыхъ
             Весеннихъ дней. Ихъ можетъ въ мигъ одинъ
             Сразить гроза, но неземнымъ созданьямъ
             Не суждено сродняться съ увяданьемъ.
  
                                 X.
  
             Они одни; имъ сладко лишь вдвоемъ;
             Какъ сильно страсть клокочетъ въ человѣкѣ!
             Могучій дубъ, сраженный топоромъ;
             Лишенные своихъ истоковъ рѣки;
             Ребенокъ, въ домѣ брошенный пустомъ
             И разлученный съ матерью навѣки,--
             Обречены на гибель: такъ моихъ
             Влюбленныхъ бы сразилъ разлуки мигъ.
  
                                 XI.
  
             Нѣтъ въ мірѣ ничего сильнѣй влеченья
             Сердецъ, что каждый жизненный толчокъ
             Разбить на части можетъ. Тронуть тлѣнье
             Безсильно ихъ. Имъ не узнать тревогъ
             Тяжелаго житейскаго томленья
             И долго ихъ терзать не можетъ рокъ.
             Увы! какъ часто жизненная сила
             Не гаснетъ въ томъ, кому мила могила.
  
                                 XII.
  
             "Кто любъ богамъ, тотъ долго не живетъ",
             Сказалъ мудрецъ. Онъ милыхъ не хоронитъ;
             Его бѣгущихъ лѣтъ не давитъ гнетъ
             И, вѣря въ страсть, онъ отъ измѣнъ не стонетъ.
             Въ концѣ концовъ насъ все жъ могила ждетъ,
             И что ни дѣлай -- въ мракѣ жизнь потонетъ,--
             Такъ умирать не лучше ль въ цвѣтѣ лѣтъ,
             Хоть о кончинахъ раннихъ плачетъ свѣтъ!
  
                                 XIII.
  
             Влюбленные о смерти не мечтали;
             Казалось, міръ достался имъ въ удѣлъ;
             Они за то лишь время укоряли,
             Что слишкомъ быстро каждый часъ летѣлъ.
             Какъ зеркала ихъ очи отражали
             Тотъ пламень, что, пылая, въ нихъ горѣлъ;
             А счастье, какъ алмазъ, лучи бросая,
             Сроднило души ихъ съ блаженствомъ рая.
  
                                 XIV.
  
             Пожатье рукъ, краснорѣчивый взоръ,
             Невольное, при встрѣчѣ, содраганье --
             Имъ замѣняли длинный разговоръ.
             Напоминаетъ пташекъ щебетанье
             Волшебный лепетъ страсти; сущій вздоръ,
             Отрывки фразъ -- дарятъ очарованье
             Влюбленнымъ. Тотъ, кто страстью не согрѣтъ,
             Конечно, видитъ въ этомъ только бредъ.
  
                                 XV.
  
             Они любовью тѣшились, какъ дѣти,
             И вѣчно бы осталися дѣтьми;
             Коварный міръ ихъ не поймалъ бы въ сѣти;
             Имъ ладить трудно было бы съ людьми;
             Лишь свѣтлыми богами жить на свѣтѣ
             Они могли, всѣ помыслы свои
             Любви даря и забывая годы
             Среди объятій дѣвственной природы.
  
                                 XVI.
  
             Луна луной смѣнялась; день за днемъ
             Безслѣдно проходилъ; а то же счастье
             Ихъ озяряло трепетнымъ лучомъ.
             Ихъ не могло пресытить сладострастье,
             Хотя оно ихъ жгло своимъ огнемъ --
             Въ союзѣ съ нимъ являлось и участье;
             Съ нимъ пресыщенье, страсти злѣйшій врагъ,
             Любви не охлаждало въ ихъ сердцахъ.
  
                                 XVII.
  
             Въ ихъ жилахъ кровь струилась жгучей лавой;
             Любовь ихъ жгла огнемъ своихъ лучей;
             Такой любви не знаетъ свѣтъ лукавый,
             Что поражаетъ пошлостью своей,
             Гдѣ поле для интригъ, гдѣ жалки нравы,
             Гдѣ часто освѣщаетъ Гименей
             Позоръ блудницы избраннаго круга,
             Позоръ лишь скрытый для ея супруга!
  
                                 XVIII.
  
             Все сказанное мною не мечта,
             А горькая дѣйствительность! Не знала
             Минуты скуки юная чета;
             Ее отъ пресыщенья охраняла
             Невинности святая чистота,
             Дарившая ей жажду идеала.
             Мы эти чувства бреднями честимъ,
             Завидуя, однако, втайнѣ имъ.
  
                                 XIX.
  
             Любовь порой, играя роль дурмана,
             Искусственно вселяется въ иныхъ;
             Ее плодитъ иль чтеніе романа,
             Иль чувственности пылъ; но чуждъ такихъ
             Наитій былъ серьезный нравъ Жуана;
             Гайдэ же вовсе не читала книгъ;
             Внезапно охватилъ ихъ пылъ мятежный;
             Такъ голуби весной воркуютъ нѣжно.
  
                                 XX.
  
             Заката лучъ вдали, блѣднѣя, гасъ.
             Они его съ любовью созерцали;
             Онъ имъ напоминалъ тотъ свѣтлый часъ,
             Когда они, объяты страстью, пали
             Въ объятія другъ друга и слилась
             Ихъ жизнь навѣки. Такъ они стояли,
             Глядя другъ другу въ очи и мечтой
             Стремясь невольно къ радости былой.
  
                                 XXI.
  
             Но въ этотъ часъ таинственный и милый
             Внезапный страхъ смутилъ блаженство ихъ;
             Такъ вѣтеръ будитъ арфы звонъ унылый
             Иль пламя наклоняетъ. Въ этотъ мигъ
             На нихъ нахлынулъ вдругъ съ зловѣщей силой,
             Ихъ миръ смутивъ, потокъ предчувствій злыхъ.
             Жуанъ вздохнулъ, какъ будто въ сердце раненъ,
             И взоръ Гайдэ слезой былъ отуманенъ.
  
                                 XXII.
  
             Пророческій она бросала взглядъ
             На горизонтъ, съ трудомъ скрывая муку;
             Казалось ей, что гаснувшій. закатъ
             Сулилъ имъ съ счастьемъ вѣчную разлуку;
             Жуанъ, тяжелой думою объятъ,
             Стоялъ въ тоскѣ, ея сжимая руку;
             Казалось, онъ готовъ былъ несть отвѣтъ
             За то, что скрыть не могъ унынья слѣдъ.
  
                                 XXIII.
  
             Съ улыбкой, полной горькаго сомнѣнья,
             Гайдэ взглянула на него, но силъ
             Хватило у нея, чтобъ скрыть мученье,
             Хоть тайный страхъ ей душу леденилъ.
             Когда Жуанъ о странномъ ихъ смущеньи
             Полушутя съ Гайдэ заговорилъ,
             Она сказала: "Если сердце вѣще,
             Разлуки мнѣ не пережить зловѣщей!"
  
                                 XXIV.
  
             О томъ же онъ заговорилъ опять,
             Но ротъ ему зажала поцѣлуемъ
             Гайдэ, стараясь тѣмъ тоску унять;
             Такое средство мы рекомендуемъ.
             Иной, однако, любитъ прибѣгать
             Къ вину, когда невзгодою волнуемъ;
             Въ концѣ концовъ, насъ все жъ страданья ждутъ:
             Боль сердца тамъ, боль головная тутъ.
  
                                 XXV.
  
             За каждый мигъ отрады иль веселья
             То дамамъ, то вину мы дань несемъ;
             Что сладостнѣе: женщина иль зелье?--
             Не въ силахъ я дать свѣдѣній о томъ.
             Равно хвалю и женщину, и хмель я;
             Тѣхъ свѣтлыхъ благъ возможно ль быть врагомъ?
             Къ обоимъ льнуть отраднѣй, безъ сомнѣнья,
             Чѣмъ ни съ однимъ изъ нихъ не знать общенья.
  
                                 XXVI.
  
             Какимъ-то упоеньемъ неземнымъ
             Влюбленная чета была объята;
             Не выразить его! Сроднялась съ нимъ
             Привязанность ребенка, друга, брата.
             Оно влекло ихъ къ помысламъ святымъ.
             Такою чистотой была богата
             Ихъ страсть, что не могла не освящать
             Избытка чувствъ живую благодать.
  
                                 XXVII.
  
             Ни слезъ они не вѣдали, ни муки...
             Зачѣмъ они не умерли въ тотъ мигъ!
             Имъ не по силамъ былъ бы гнетъ разлуки;
             Имъ чуждъ былъ свѣтъ, что полонъ козней злыхъ.
             Какъ пѣсенъ Сафо пламенные звуки,
             Дышали жгучей страстью души ихъ.
             Та страсть была ихъ жизнью, и казалось,
             Что неразлучно съ ней она сроднялась.
  
                                 XXVIII.
  
             Имъ надо было жить не средь людей,
             Гдѣ царство лжи, коварства и порока,
             А въ тишинѣ лѣсовъ, какъ соловей,
             Что распѣваетъ пѣсни одиноко.
             Живутъ попарно, прячась средь вѣтвей,
             Пѣвцы лѣсовъ; орелъ, паря высоко,
             Всегда одинъ; лишь вороны, сплотясь
             Какъ люди, стаей ждутъ добычи часъ!
  
                                 XXIX.
  
             Щека къ щекѣ, Жуанъ съ подругой милой
             Заснулъ; но не глубокъ былъ этотъ сонъ;
             Предчувствіе бѣды его томило
             И, какъ въ бреду, во снѣ метался онъ.
             Гайдэ склоняла голову уныло;
             Изъ устъ ея порой стремился стонъ,
             Лицо жъ ея всѣ отражало грезы,
             Навѣянныя сномъ. Такъ листья розы
  
                                 XXX.
  
             Колеблетъ вѣтерокъ иль бороздитъ
             Нѣмыхъ озеръ поверхность. Насъ сознанья
             Лишаетъ сонъ и надъ душой царитъ
             Помимо воли нашей. (Прозябанье
             Имѣетъ все же смутный жизни видъ).
             Не странно ли такое состоянье,
             Когда мы зримъ, хоть не имѣемъ глазъ,
             И чувствуемъ, хоть чувства дремлютъ въ насъ?
  
                                 XXXI.
  
             Ей снилось, что, полна нѣмой кручины,
             Стоитъ къ скалѣ прикована она
             И двинуться не можетъ. Ревъ пучины
             Ее глушитъ, и за волной волна
             Несется къ ней. Она до половины
             Ужъ залита, а, ярости полна,
             Пучина все растетъ и гнѣвно стонетъ;
             Гайдэ дышать не можетъ, но не тонетъ.
  
                                 XXXII.
  
             Затѣмъ, освободившись отъ цѣпей
             И волнъ, Гайдэ несется по дорогѣ;
             Ея колѣни гнутся; рядъ камней,
             Что остры, какъ ножи, ей рѣжетъ ноги.
             Какой-то призракъ въ саванѣ предъ ней;
             Она дрожитъ, но, полная тревоги,
             Его ловя, должна бѣжать за нимъ,
             А призракъ, какъ мечта, неуловимъ.
  
                                 XXXIII.
  
             Смѣнился сонъ. Предъ нею гротъ безмолвный,
             Гдѣ блещутъ сталактиты, дѣти грозъ;
             Тамъ плещутся моржи и льются волны;
             Вода струей съ ея спадаетъ косъ
             И очи дѣвы слезъ горючихъ полны;
             Тѣ слезы тихо льются на утесъ,
             Мгновенно превращаяся въ кристаллы,
             Что тѣшатъ взоръ красою небывалой.
  
                                 XXXIV.
  
             У ногъ ея, безжизненно склонясь,
             И холоденъ, и бѣлъ, какъ пѣна моря,
             Лежитъ Жуанъ, не открывая глазъ.
             Гайдэ напрасно хочетъ, съ смертью споря,
             Согрѣть его дыханьемъ -- онъ угасъ...
             Съ сиреной сходны, волны пѣсню горя
             Вокругъ нея поютъ; ихъ пѣснь -- что сонъ...
             Увы! какъ вѣчность длится этотъ сонъ.
  
                                 XXXV.
  
             Гайдэ, объята горькою тоскою,
             Безпомощно глядитъ на мертвеца,
             И вдругъ, съ непостижимой быстротою,
             Мѣняются черты его лица;
             Все явственнѣй онѣ -- и предъ собою
             Гайдэ въ испугѣ видитъ ликъ отца.
             Она, дрожа, проснулась. Боже правый!
             Предъ ней пирата образъ величавый.
  
                                 XXXVI.
  
             Гайдэ, поднявшись съ воплемъ, съ воплемъ вновь
             Упала. Радость, страхъ, надежда, горе
             Читались въ ней; ее влекла любовь
             Къ отцу, что всѣ считали жертвой моря,
             Но милаго пролить онъ можетъ кровь!
             Всѣ чувства эти, межъ собою въ спорѣ,
             Ея давили грудь. Ужасный мигъ!
             Никто забыть не въ силахъ мукъ такихъ.
  
                                 XXXVII.
  
             Услышавъ крикъ Гайдэ, одной рукою
             Ее схватилъ взволнованный Жуанъ
             И быстро со стѣны сорвалъ другою
             Невдалекѣ висѣвшій ятаганъ.
             На юношу взглянувъ съ улыбкой злою,
             Ламбро такъ молвилъ, гнѣвомъ обуянъ:
             Оружье брось! Сказать мнѣ слово стоитъ --
             И сотня сабель пылъ твой успокоитъ!
  
                                 XXXVIII.
  
             "То мой отецъ!-- за друга ухватясь,
             Воскликнула Гайдэ, полна волненья,
             -- Падемъ къ его ногамъ, и вѣрно насъ
             Утѣшитъ онъ, даруя намъ прощенье.
             Отецъ! ужель въ нежданный встрѣчи часъ
             Ты презришь бѣдной дочери моленья?
             Когда жъ не трону сердца твоего,
             Рази меня, но пощади его!"
  
                                 XXXIX.
  
             Не двигаясь, стоялъ старикъ суровый;
             Спокойствіемъ онъ тайный гнѣвъ скрывалъ,
             Взглянувъ на дочь украдкой, онъ ни слова
             На всѣ ея мольбы не отвѣчалъ
             И обратился къ юношѣ. Готовый
             Къ отпору, передъ нимъ Жуанъ стоялъ,
             Отъ внутренней борьбы въ лицѣ мѣняясь,
             Онъ умереть рѣшился, защищаясь.
  
                                 XL.
  
             "Оружье брось!"-- вновь молвилъ тотъ.-- "Пока
             Свободенъ я,-- сказалъ Жуанъ,-- безъ бою
             Врагамъ не сдамся!" Щеки старика
             Тутъ блѣдностью покрылись гробовою
             Но не отъ страха. "Что жъ! моя рука
             Тебя убьетъ; не я тому виною!"
             Отвѣтилъ онъ и, осмотрѣвъ замокъ
             И мушку пистолета,-- взвелъ курокъ.
  
                                 XLI.
  
             Тяжелый мигъ! Невольно насъ тревожитъ
             Унылый звукъ взведеннаго курка,
             Когда на разстояньи близкомъ можетъ
             Насъ поразить противника рука;
             Минута ожиданья трепетъ множитъ;
             Расправа пистолета коротка.
             Дуэли притупляютъ чуткость слуха:
             Тогда и взводъ курка не рѣжетъ уха.
  
                                 XLII.
  
             Мгновенье -- и погибъ бы мой герой!
             Но тутъ Гайдэ Жуана заслонила
             И вскрикнула: "Убей меня! виной
             Лишь я всему... Его я полюбила,
             Клялась въ любви; обѣтъ нарушу ль свой?
             Обоихъ насъ не разлучитъ могила;
             Ты глухъ къ мольбамъ, ты жалость гонишь прочь,
             Но если ты кремень,-- кремень и дочь!"
  
                                 XLIII.
  
             Лишь мигъ предъ тѣмъ она, ребенкомъ нѣжнымъ,
             Склонивъ главу, стояла вся въ слезахъ;
             Теперь же, духомъ полная мятежнымъ,
             Ждала грозу, гоня съ презрѣньемъ страхъ.
             Станъ выпрямивъ, въ томленьи безнадежномъ,
             Какъ статуя блѣдна, съ огнемъ въ очахъ,
             Она ждала свершенья приговора,
             Съ отца не отводя, въ волненьи, взора.
  
                                 XLIV.
  
             Невѣроятно было сходство ихъ!
             Дышали той же твердостью ихъ лица
             И тотъ же пылъ горѣлъ въ глазахъ большихъ,
             Въ которыхъ лютый гнѣвъ сверкалъ зарницей.
             Отцу, какъ ей, былъ сладокъ мщенья мигъ;
             Грозна, разсвирѣпѣвъ, ручная львица!
             Отецъ и дочь сходилися во всемъ:
             И кровь его въ ней вспыхнула огнемъ.
  
                                 XLV.
  
             Доказывала крови благородство
             Краса ихъ рукъ. Въ осанкѣ и чертахъ
             Разительно ихъ проявлялось сходство;
             Различье было въ полѣ и лѣтахъ.
             Межъ тѣмъ они въ порывѣ сумасбродства
             (Какъ люди необузданны въ страстяхъ!)
             Другъ другу въ гнѣвѣ дѣлали угрозы,
             А лить должны бъ при встрѣчѣ счастья слезы!
  
                                 XLVI.
  
             Ламбро подумалъ мигъ и опустилъ
             Свой пистолетъ; затѣмъ, пронзая взоромъ
             Гайдэ, сказалъ: "Пришельца заманилъ
             Сюда не я; кровавымъ приговоромъ
             Другой давно бъ свое безчестье смылъ.
             Могу ль мириться я съ своимъ позоромъ?
             Исполню долгъ, не я причина бѣдъ,--
             За прошлое должна ты несть отвѣтъ!
  
                                 XLVII.
  
             Пусть онъ сейчасъ свое оружье сложитъ,
             Не то -- отца клянуся головой,
             Что онъ свою на мѣстѣ здѣсь положитъ
             И что она, какъ шаръ, передъ тобой
             Покатится! Упрямство не поможетъ!"
             Тутъ свистнулъ онъ, и грозною толпой
             Нахлынули враги, звѣрей свирѣпѣй.
             Ламбро имъ крикнулъ: "Франку смерть иль цѣпи!"
  
                                 XLVIII.
  
             Немедленно Жуанъ былъ окруженъ
             Пиратовъ кровожадною оравой,
             Нахлынувшей туда со всѣхъ сторонъ.
             Ламбро въ то время съ силою удава
             Схватилъ Гайдэ и тѣмъ бороться онъ
             Лишилъ ее возможности. Расправа
             Съ Жуаномъ началась; но первый врагъ,
             Что налетѣлъ, былъ имъ повергнутъ въ прахъ.
  
                                 XLIX.
  
             Успѣлъ нанесть онъ и другому рану;
             Но третій, что былъ опытенъ и старъ,
             Искусно подскочить съумѣлъ къ Жуану
             И отразилъ ножомъ его ударъ.
             Тутъ справиться не трудно было стану,
             Что направлялся въ бой свирѣпъ и яръ,
             Съ однимъ бойцомъ,-- и, кровью отуманенъ,
             Упалъ Жуанъ, въ плечо и руку раненъ.
  
                                 L.
  
             Старикъ Ламбро тутъ подалъ знакъ рукой,
             И раненаго юношу связали;
             Онъ отнесенъ на берегъ былъ морской
             Пиратами; тамъ корабли стояли,
             Готовые къ отплытью. Мой герой
             Ладьею, что гребцы усердно мчали,
             На бригъ пирата былъ перевезенъ
             И на цѣпи былъ въ трюмъ посаженъ онъ.
  
                                 LI.
  
             Превратности судьбы для насъ не диво;
             Къ нимъ свѣтъ привыкъ; но кто бъ подумать могъ,
             Что юноша богатый и красивый
             Пройдетъ чрезъ столько горестныхъ тревогъ?
             Онъ долженъ былъ идти стезей счастливой,
             А вдругъ его взыскалъ такъ злобно рокъ!
             Лежалъ онъ въ заточеньи, раненъ, связанъ --
             И тѣмъ любви красотки былъ обязанъ.
  
                                 LII.
  
             Здѣсь съ нимъ прощусь, чтобъ впасть мнѣ не пришлось
             Въ излишній паѳосъ. Часто возбуждаемъ
             Такой экстазъ китайской нимфой слезъ,
             Богиней, что зовутъ зеленымъ чаемъ.
             Богео пью, когда я роемъ грезъ,
             Что шлетъ она, невмоготу смущаемъ.
             Увы! болѣю я отъ тонкихъ винъ,
             А чай и кофе нагоняютъ сплинъ,
  
                                 LIII.
  
             Когда коньякъ, наяда Флегетона,
             Не оживляетъ ихъ своей струей,
             Но печень отъ нея не можетъ стона
             Сдержать. Увы! всѣ нимфы родъ людской
             Болѣзнями томятъ! Во время оно
             Любилъ я пуншъ, но онъ въ враждѣ со мной;
             Меня онъ головною болью мучитъ;
             Кого жъ она отъ пунша не отучитъ?
  
                                 LIV.
  
             Жуанъ страдалъ отъ ранъ; но не могла
             Нести сравненья жгучесть этой боли
             Съ той, что Гайдэ нещадно душу жгла,
             Лишивъ ея сознанія и воли;
             Она не изъ такихъ существъ была,
             Что потуживъ, съ своей мирятся долей.
             Была изъ Феца мать Гайдэ младой,
             А тамъ -- иль рядъ пустынь, иль рай земной.
  
                                 LV.
  
             Сокъ амбры тамъ въ цистерны льютъ оливы;
             Цвѣты, плоды и зерна, безъ преградъ
             Изъ нѣдръ земли стремясь, скрываютъ нивы;
             Но тамъ деревья есть, что точатъ ядъ;
             Тамъ ночью львы рычатъ нетерпѣливо,
             А днемъ пески пустынь огнемъ горятъ,
             Порою караваны засыпая;
             Тамъ съ почвою сходна душа людская.
  
                                 LVI.
  
             Да, Африка, край солнечныхъ лучей!
             Добро и зло тамъ силой роковою
             Одарены; земля и кровь людей
             Пылаютъ, вторя солнечному зною.
             У матери Гайдэ огонь страстей
             Сверкалъ въ глазахъ; въ удѣлъ любовь съ красою
             Достались ей; но этотъ жгучій пылъ
             Съ сномъ льва близъ волнъ студеныхъ сходенъ былъ.
  
                                 LVII.
  
             Гайдэ была подобна серебристымъ
             И свѣтлымъ облакамъ, что въ лѣтній зной
             Блестятъ прозрачной тканью въ небѣ чистомъ;
             Они жъ, сплотясь, проносятся грозой
             Надъ міромъ съ трескомъ, грохотомъ и свистомъ,
             При блескѣ молній путь свершая свой;
             Такъ и въ Гайдэ, подъ взрывомъ думъ унылыхъ,
             Самумомъ кровь забушевала въ жилахъ.
  
                                 LVIII.
  
             Въ ея глазахъ Жуанъ главой поникъ,
             Сраженный, обезсиленный и сирый;
             Увидя кровь его и блѣдный ликъ,
             Гайдэ, лишась надежды, счастья, мира,
             Вдругъ бросила унынья полный крикъ
             И, словно кедръ могучій подъ сѣкирой --
             Она, что все боролась до конца,
             Склонилася безъ чувствъ на грудь отца.
  
                                 LIX.
  
             Отъ страшныхъ мукъ въ ней порвалася жила,
             Изъ устъ ея кровь брызнула ручьемъ;
             Гайдэ уныло голову склонила,
             Какъ лилія, что никнетъ подъ дождемъ.
             Толпа рабынь съ слезами положила
             Ее на одръ; послали за врачомъ;
             Но тщетно рядъ лѣкарствъ пускалъ онъ въ дѣло:
             Хоть смерть не шла, съ ней сходство жизнь имѣла.

0x01 graphic

ГАЙДЭ СПАСАЕТЪ ДОНЪ-ЖУАНА.
(Haydé et Don-Juan).
Pue. Эичи (M. Zichy).

  
                                 LX.
  
             Такъ нѣсколько Гайдэ лежала дней
             Безъ чувствъ, объята холодомъ могилы;
             Ея не бился пульсъ, но розъ свѣжѣй
             Ея уста алѣли. Жизни силы,
             Казалось, не совсѣмъ угасли въ ней,
             Не замѣчался тлѣнья слѣдъ унылый
             И все надежды лучъ не гасъ въ сердцахъ:
             Боролся до конца со смертью прахъ.
  
                                 LXI.
  
             Въ ней виденъ былъ недвижный слѣдъ страданья,
             Что могъ казаться созданнымъ рѣзцомъ:
             Такъ Афродитѣ чуждо увяданье,
             Такъ вѣчно смерть витаетъ надъ бойцомъ
             И вѣчно вызываетъ состраданье
             Лаокоонъ со страдальческимъ лицомъ.
             Кипятъ въ тѣхъ изваяньяхъ жизни силы,
             Но эта жизнь сходна съ нѣмой могилой,
  
                                 LXII.
  
             Но вотъ Гайдэ очнулась наконецъ.
             Ужасенъ пробужденья мигъ желанный
             Былъ для нея! На зовъ родныхъ сердецъ
             Отвѣтила она улыбкой странной;
             Какой-то гнетъ, тяжелый какъ свинецъ,
             Давилъ ей грудь, и грезою туманной
             Казались ей страданья прежнихъ дней.
             Увы! не возвращалась память къ ней.
  
                                 LXIII.
  
             Она вокругъ блуждающіе взоры
             Бросала, неподвижна и нѣма;
             Ей чужды были ласки и укоры;
             Загадкой, непонятной для ума,
             Казалася ей жизнь; лишась опоры,
             Она поблекла: въ ней вселилась тьма;
             Гайдэ хранила вѣчное молчанье,
             Въ ней обличало жизнь одно дыханье.
  
                                 LXIV.
  
             Изъ прежнихъ слугъ никто ей не былъ милъ,
             Никто не могъ привлечь ея вниманья;
             Отецъ, что отъ нея не отходилъ,
             Присутствіемъ своимъ ея страданья
             Усугублялъ; въ ней гасъ остатокъ силъ.
             Однажды привели ее въ сознанье,
             Но цѣлый адъ тогда проснулся въ ней;
             Всѣхъ испугалъ огонь ея очей.
  
                                 LXV.
  
             Къ ней привели арфиста; лишь коснулась
             Его рука къ рокочущей струнѣ,
             Гайдэ, сверкнувъ очами, отвернулась,
             Пытаясь вспомнить прошлое, къ стѣнѣ;
             Отъ звуковъ струнъ въ ней буря чувствъ проснулась.
             Вотъ понеслася пѣснь о старинѣ,
             О свѣтлыхъ дняхъ, когда, цѣпей не зная,
             Тонула въ счастьи Греція родная.
  
                                 LXVL
  
             Гайдэ смутилъ волшебной арфы звонъ;
             Она ловила жадно эти звуки
             И пальцемъ била тактъ. Напѣва тонъ
             Смѣнилъ арфистъ. Онъ о тоскѣ разлуки
             И о любви запѣлъ. Какъ страшный сонъ,
             Воскресли передъ ней былыя муки --
             И ницъ она склонилась, вся въ слезахъ;
             Такъ падаетъ дождемъ туманъ въ горахъ.
  
                                 LXVII.
  
             Сознанье къ ней вернулося, но скоро
             Померкъ навѣкъ огонь его лучей;
             Усталый мозгъ не выдержалъ напора
             Тяжелыхъ думъ, и мысль угасла въ ней.
             Не разверзая устъ, полна задора,
             Она бросаться стала на людей,
             Какъ на враговь. Гайдэ, глядя сурово,
             Ни одного не проронила слова.
  
                                 LXVIII.
  
             Порой ей искра свѣта душу жгла;
             Такъ, тайному внушенью чувствъ послушна,
             Себя она принудить не могла
             Взглянуть въ лицо отца. Ей было душно
             И тѣсно въ этомъ мірѣ, полномъ зла.
             Гайдэ чуждалась пищи, равнодушна
             И къ людямъ, и къ себѣ. Не зная сна,
             Двѣнадцать дней томилася она.
  
                                 LXIX.
  
             Она все угасала постепенно
             И въ вѣчность отошла; ни стонъ, ни вздохъ
             Не возвѣстилъ о томъ; съ ней жизнь мгновенно
             Разсталась, и никто сказать не могъ,
             Когда тотъ мигъ насталъ благословенный,.
             Что спасъ ее отъ муки и тревогъ.
             Читалась смерть лишь въ взорѣ, тьмой одѣтомъ;
             Какъ страшенъ мракъ, что былъ когда-то свѣтомъ!
  
                                 LXX.
  
             Гайдэ разсталась съ жизнью въ цвѣтѣ дней,
             Но не одна; нѣмая смерть сгубила
             Зародышъ новой жизни вмѣстѣ съ ней;
             Безгрѣшный плодъ грѣха свой вѣкъ уныло
             Окончилъ, не видавъ дневныхъ лучей;
             И стебель, и цвѣтокъ, взяла могила!
             Росой ихъ тщетно будутъ небеса
             Кропить: ихъ вновь не оживитъ роса.
  
                                 LXX1.
  
             Такъ умерла Гайдэ. Въ борьбѣ безсильно
             Съ ней оказалось горе. Нѣтъ! она
             Для горькой жизни, бѣдами обильной,
             Для долгихъ мукъ была не создана;
             Ее во цвѣтѣ лѣтъ скрылъ сводъ могильный,
             Но жизнь ея была любви полна;
             И спитъ она, съ судьбою ужъ не споря,
             На берегу любимаго ей моря.
  
                                 LXXII.
  
             Безлюденъ островъ сталъ. Стоятъ однѣ,
             Близъ скалъ, отца и дочери могилы;
             Но мѣсто отыскать, гдѣ спятъ они,
             Теперь нельзя; гробницы нѣтъ унылой
             Надъ прахомъ ихъ; чредой промчались дни,
             И время тайны лѣтъ минувшихъ скрыло;
             Поетъ лишь море пѣсню похоронъ
             Надъ той, чья жизнь прошла, какъ свѣтлый сонъ.
  
                                 LXXIII.
  
             Но греческія дѣвы въ пѣснѣ страстной
             Съ любовью возвращаются не разъ
             Къ Гайдэ и рыбаки порой ненастной
             О подвигахъ Ламбро ведутъ разсказъ.
             Онъ былъ герой, она была прекрасна.
             Ей стоилъ жизни свѣтлый счастья часъ...
             За каждый грѣхъ насъ ожидаетъ кара
             И мстить сама любовь умѣетъ яро.
  
                                 LXXIV.
  
             На этомъ кончу свой разсказъ;
             Прибавить больше нечего къ роману;
             Прослыть за съумасшедшаго боясь,
             Описывать безумье перестану.
             Къ тому жъ, какъ эльфъ, то здѣсь, то тамъ носясь,
             Моя капризна муза. Къ Донъ Жуану
             Пора вернуться намъ. Полуживой
             Пиратами былъ схваченъ мой герой.
  
                                 LXXV.
  
             Безъ чувствъ лежалъ онъ долго. На просторѣ
             Летѣлъ корабль, когда очнулся онъ,
             Вокругъ него, клубясь, шумѣло море
             И вдалекѣ былъ виденъ Иліонъ.
             Въ иное время съ радостью во взорѣ
             Онъ на него .бъ взглянулъ; но, потрясенъ
             Тяжелою невзгодою и скованъ,
             Сигейскимъ мысомъ не былъ онъ взволнованъ.
  
                                 LXXVI.
  
             Средь бѣдныхъ хатъ тамъ на горѣ крутой
             Курганъ Ахилла виденъ знаменитый.
             (Его ль тотъ холмъ? мы гипотезой той
             -- Такъ утверждаетъ Бріантъ -- съ толку сбиты).
             Вдали стоитъ еще курганъ другой,
             Но доблестныхъ вождей, что въ немъ зарыты,
             Назвать не можемъ. Будь въ живыхъ они,
             Мы за свои бы опасались дни!
  
                                 LXXVII.
  
             Скамандръ (коль это онъ) вершина Иды;
             Безплодныя долины, цѣпи горъ,
             Безъ надписей курганы -- вотъ тѣ виды,
             Въ которые туристъ вперяетъ взоръ;
             Тамъ кровь лилась по волѣ Немезиды;
             Но и теперь для брани тамъ просторъ!
             Исчезли Иліонскія твердыни,
             На мѣстѣ жъ ихъ пасутся овцы нынѣ.
  
                                 LXXVIII.
  
             Въ горахъ ютится селъ убогихъ рядъ;
             На иностранца, ищущаго Трою,
             Невольнымъ изумленіемъ объятъ,
             Глядитъ пастухъ. (Парисъ, того не скрою,
             Съ нимъ не былъ сходенъ!) Турки возлѣ хатъ,
             Куря кальянъ, пускаютъ дымъ струею.
             Вотъ Фригія давно минувшихъ дней,
             Но только не найти фригійца въ ней.
  
                                 LXXIX.
  
             Лишь здѣсь Жуанъ съ тюрьмой разстался душной
             И понялъ, что неволи злой удѣлъ
             Ему на долю выпалъ; равнодушно
             Могилы онъ героевъ оглядѣлъ,
             Что пали, славы голосу послушны;
             Такъ Донъ-Жуанъ отъ раны ослабѣлъ,
             Что онъ не могъ разспросовъ дѣлать много
             И несся въ даль невѣдомой дорогой.

0x01 graphic

  
                                 LXXX.
  
             Съ пѣвцами итальянскими онъ плылъ;
             Они, благодаря измѣнѣ черной,
             Попались въ плѣнъ. Антрепренеръ ихъ сбылъ
             Пирату по дорогѣ изъ Ливорно
             Въ Сицилію. Артистовъ захватилъ
             Пиратъ всѣхъ разомъ. Этотъ торгъ позорный
             Ему принесъ не мало выгодъ въ даръ,
             Хоть дешево онъ продалъ свой товаръ.
  
                                 LXXXI.
  
             Одинъ изъ потерпѣвшихъ, буффъ веселый,
             Жуану эту повѣсть разсказалъ;
             Хотя его сразилъ ударъ тяжелый,
             Въ бѣдѣ, казалось, онъ не унывалъ.
             (Мириться не легко съ такою школой:
             Турецкій рынокъ -- горестный финалъ).
             Все жъ видъ имѣлъ онъ менѣе смущенный,
             Чѣмъ теноръ, тосковавшій съ примадонной.
  
                                 LXXXII.
  
             Не многословенъ былъ его разсказъ:
             "Съ Маккіавелемъ схожъ, нашъ impressario
             Условный подалъ знакъ, и тотчасъ насъ
             Забрали въ плѣнъ. Corpo di саіо Mariol
             Перенесли артистовъ всѣхъ за-разъ
             На этотъ бригъ, при томъ же безъ salario!
             Но если любитъ пѣніе султанъ,
             Еще возможность есть набить карманъ.
  
                                 LXXXIII.
  
             Хоть примадонна наша истаскалась
             И съ ней давно простилася весна,
             Все жъ нѣсколько у ней еще осталось
             Пріятныхъ нотокъ. Тенора жена
             Красива, но безъ голоса. Случалось
             И ей производить фуроръ. Она
             Въ Болоньѣ графа юнаго съумѣла
             Отбить у принчипессы престарѣлой
  
                                 LXXXIV.
  
             Прелестенъ нашъ балетный персоналъ:
             Талантомъ и лицомъ плѣняетъ Нини;
             Пятьсотъ цехиновъ въ прошлый карнавалъ
             Съумѣла заработать Пелегрини
             Но у нея растаялъ капиталъ;
             Вотъ и Гротеска: къ этой балеринѣ
             Мужчины такъ и льнутъ; не трудно ей
             Съ ума сводить ихъ страстностью своей,
  
                                 LXXXV.
  
             Не мало лицъ у насъ красивыхъ видно,
             Но фигурантокъ похвалю не всѣхъ;
             Иныхъ далеко участь не завидна,
             И ихъ продать на рынкѣ бы не грѣхъ.
             Одна изъ нихъ стройна и миловидна,
             Она легко могла бъ имѣть успѣхъ,
             Да силы нѣтъ у ней. Танцуя вяло,
             Она плѣнять имѣетъ шансовъ мало,
  
                                 LXXXVI.
  
             У насъ пѣвцовъ хорошихъ нѣтъ совсѣмъ;
             У режиссера труппы голосъ сходенъ
             Съ разбитою кастрюлькой. А межъ тѣмъ
             Пѣвецъ злосчастный (путь предъ нимъ свободенъ!)
             Могъ поступить бы евнухомъ въ гаремъ.
             Для опернаго пѣнья рѣдко годенъ
             Пѣвецъ, что представляетъ средній родъ.
             А мало ль папа ихъ пускаетъ въ ходъ!
  
                                 LXXXVII.
  
             У тенора надорванъ голосъ слабый
             Излишней аффектаціей. Нашъ басъ
             Реветъ, какъ быкъ; его прогнать пора бы,--
             Имъ примадонна наградила насъ;
             Мы не терпѣли бъ неуча, когда бы
             Онъ не былъ ей роднею. Каждый разъ,
             Когда поетъ онъ, можно думать смѣло,
             Что музыка съ осломъ имѣетъ дѣло.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Себя хвалить, конечно, средства нѣтъ:
             Могу ль я о своемъ кричать талантѣ?
             Но вы, синьоръ, видали модный свѣтъ,
             И вѣрно вамъ извѣстенъ Рококанти.
             Я это самъ. Примите мой привѣтъ.
             Чрезъ годъ въ театрѣ Луго вы достаньте
             Себѣ абонементъ; я буду тамъ,
             И пѣньемъ угодить надѣюсь вамъ.
  
                                 LXXXIX.
  
             Нашъ баритонъ -- курьезное явленье:
             Хоть голосокъ его и слабъ, и хилъ,
             Все жъ о себѣ высокаго онъ мнѣнья,
             Себя относитъ онъ къ числу свѣтилъ,
             А созданъ лишь для уличнаго пѣнья!
             Въ немъ нѣтъ души. Когда же страсти пылъ
             Выказывать бѣдняга силы множитъ,
             Показывать онъ зубы только можетъ".
  
                                 ХС.
  
             Тутъ интересный прерванъ былъ разсказъ;
             Всѣмъ плѣннымъ, что на палубѣ стояли,
             Пиратами былъ строгій данъ приказъ
             Спуститься въ мрачный трюмъ. Полны печали,
             Несчастные, съ лазурью волнъ простясь,
             Что сводъ небесъ, сіяя, отражали,
             Направились къ дверямъ своей тюрьмы,
             Гдѣ блескъ небесъ смѣнило царство тьмы*
  
                                 ХСІ.
  
             Близъ Дарданеллъ они на якорь стали.
             Здѣсь надобно заботиться о томъ,
             Чтобъ получить фирманъ, хотя едва ли
             Нельзя пробраться и другимъ путемъ.
             Мужчинъ и женщинъ парами сковали
             Для вѣрности. Ихъ привезли гуртомъ
             Въ Константинополь, гдѣ всегда товару
             Удобенъ сбытъ, благодаря базару.
  
                                 ХСІІ.
  
             Но женщинъ было меньше и пришлось
             Сковать мужчину съ дамою (сопрано
             Съ прекраснымъ поломъ крестъ тяжелый несъ,
             Служа красивымъ спутницамъ охраной:
             Къ числу мужчинъ причины не нашлось
             Его отнесть), и потому Жуана
             По жребію (сюрпризовъ жизнь полна!)
             Съ вакханкой сочетала цѣпь одна.
  
                                 ХСІІІ,
  
             Сковали буффа съ теноромъ. Съ той злобой,
             Что театральный міръ плодитъ порой,
             Они глядѣли другъ на друга. Оба
             Дышали безпредѣльною враждой.
             Ругаясь, каждый цѣпь тянулъ особо,
             Сосѣдомъ больше мучимъ, чѣмъ судьбой.
             Безъ ссоръ не проходило ни минуты.
             Arcades ambo! то-есть: оба плуты.
  
                                 ХСІѴ.
  
             Съ Жуаномъ вмѣстѣ скована была
             Красивая роканка изъ Анконы;
             Ея побѣдамъ не было числа;
             Достойная названья bella donna,
             Она очами огненными жгла,
             Стараясь всѣмъ предписывать законы
             И головы кружить. Съ красой лица
             Кокеткѣ трудно ль страсть вселять въ сердца!
  
                                 XCV.
  
             Теперь она успѣха не имѣла:
             Жуанъ въ такую скорбь былъ погруженъ,
             Что жгучесть взоровъ дивы не согрѣла
             Его души. Хотя касался онъ
             Ея руки и стана то и дѣло,
             Все жъ хмелемъ страсти не былъ увлеченъ.
             Безъ учащенья бился пульсъ Жуана:
             Тому виной была отчасти рана.
  
                                 ХСѴІ.
  
             Зачѣмъ причины фактовъ разбирать,
             Когда имѣютъ факты лишь значенье.
             Такое постоянство благодать,
             Тѣмъ больше, что извѣстно изреченье:
             "О льдахъ Кавказа можно ль помышлять,
             Огонь въ рукахъ имѣя?" Искушенье
             Съ повѣсою не справилось моимъ
             И вышелъ онъ изъ боя невредимъ.
  
                                 XCVII.
  
             Умѣлъ и я быть твердымъ. Мнѣ легко
             То доказать, но продолжать не буду,--
             Боюсь зайти ужъ слишкомъ далеко.
             Издатель мой и такъ трубитъ повсюду,
             Что легче чрезъ игольное ушко
             (Совсѣмъ сконфуженъ я!) пройти верблюду,
             Чѣмъ пѣснямъ музы вѣтреной моей
             Попасть въ читальни англійскихъ семей.
  
                                 ХСѴІІІ.
  
             Пускай шипятъ, я не вступаю въ споръ;
             Какъ видите, уступчивъ сталъ теперь я; '
             Вотъ Фильдингъ, Прайоръ, Смоллетъ.
             Громкій хоръ
             Хваленій ихъ встрѣчаетъ. За безвѣрье
             И вольности лишь я несу укоръ;
             Въ былые дни я маску съ лицемѣрья
             Любилъ срывать, вступая съ ложью въ бой,
             Теперь же не гонюся за борьбой.
  
                                 ХСІХ.
  
             Мнѣ бранный хмель былъ въ юности забавой,
             Теперь я мира жажду и готовъ
             Забыть вражду. Предоставляю право
             Другимъ разить, а самъ щажу враговъ.
             Мнѣ все равно -- со мной простится ль слава,
             Пока я живъ, пройдетъ ли даль вѣковъ:
             Подъ громъ хвалы, подъ вѣтра вой унылый
             Трава растетъ все такъ же надъ могилой.
  
                                 С.
  
             Жизнь для пѣвца, что славенъ и могучъ,
             Является частицею пустою
             Его существованья. Славы лучъ,
             Даря безсмертье, грѣетъ ли собою?
             Такъ снѣжный комъ, катясь съ отвѣсныхъ кручъ,
             Становится громадною горою,
             Что, раздуваясь, крѣпнетъ и растетъ,
             А все жъ гора такая -- только ледъ.
  
                                 CI.
  
             Мужей великихъ часто ждетъ забвенье;
             Безъ отзвуковъ смолкаетъ громъ похвалъ;
             Кто можетъ прахъ спасти отъ разрушенья?
             Кто, за безсмертьемъ мчась, не погибалъ?
             Законъ природы -- вѣчное движенье.
             Ахилла прахъ ногой я попиралъ,
             А многіе считаютъ миѳомъ Трою.
             Не будетъ ли и Римъ забытъ толпою?
  
                                 СІІ.
  
             Предъ временемъ склоняется все ницъ,
             Могила вытѣсняется могилой;
             Вѣка бѣгутъ; забвенью нѣтъ границъ:
             Событій рядъ оно похоронило;
             Стираются и надписи гробницъ.
             Забвеніе немногихъ пощадило;
             Межъ тѣмъ не счесть прославленныхъ именъ,
             Что скрылись безъ слѣда во мглѣ временъ!
  
                                 СІІІ.
  
             Не разъ видалъ я холмъ уединенный,
             Гдѣ де-Фуа погибъ во цвѣтѣ дней:
             Онъ слишкомъ долго жилъ съ толпой презрѣнной,
             Но рано для тщеславія людей
             Окончилъ дни. Въ честь бойни подъ Равенной
             Воздвигнута колонна-мавзолей;
             Но памятникъ оставленъ безъ призора,
             И бремя лѣтъ его разрушитъ скоро.
  
                                 СІѴ.
  
             Хожу къ гробницѣ Данта я порой;
             Ее воздвигнувъ люди были правы:
             Здѣсь чествуемъ пѣвецъ, а не герой!
             Придетъ пора, когда и лавръ кровавый,
             И пѣснь пѣвца исчезнутъ, скрыты тьмой,
             Какъ сгинули безслѣдно пѣсни славы,
             Что воспѣвали подвиги тѣхъ лѣтъ,
             Когда еще не зналъ Гомера свѣтъ.
  
                                 СѴ.
  
             Для той. колонны цементомъ служила
             Людская кровь. Не разъ осквернена
             Была толпой воителя могила;
             Къ побѣдамъ чернь презрѣнія полна.
             Ничтоженъ лавръ, добытый грубой силой.
             Толпа клеймить презрѣніемъ должна
             Людей, что превращали міръ (успѣшно
             Гонясь за славой) въ Дантовъ адъ кромѣшный.
  
                                 СѴІ.
  
             Все жъ барды будутъ пѣть. Пускай твердятъ,
             Что слава дымъ: онъ -- ѳиміамъ для свѣта;
             Страданья и любовь пѣвцовъ плодятъ;
             Волна, клубяся, пѣною одѣта,
             Когда нельзя ей одолѣть преградъ;
             Такъ страсти заставляютъ пѣть поэта;
             Поэзія -- невольный взрывъ страстей.
             (Возможно ли мириться съ модой ей?)
  
                                 СѴІІ.
  
             Вы правы, люди, силясь сбить съ дороги
             Пѣвца, что цѣлый вѣкъ страстямъ служилъ
             Что, испытавъ сердечныхъ бурь тревоги
             И боль душевной муки, получилъ
             Отъ неба даръ печальный и убогій,
             Какъ въ зеркалѣ, страстей мятежный пылъ
             Волшебно отражать; но черезъ это
             Лишаетесь вы славнаго поэта!
  
                                 CVIII.
  
             О, синіе чулки! вашъ строгій судъ
             Готовитъ ли парнасское крушенье
             Моимъ стихамъ? Ужель имъ дастъ пріютъ
             Пирожникъ, превративъ мое творенье
             Въ обертку? Удостоите ль мой трудъ
             Вы словомъ "imprimatur"? Я въ волненьи;
             Кастальскій чай вы льете всѣмъ пѣвцамъ,
             Забытъ лишь я; за что? не знаю самъ.
  
                                 СІХ.
  
             Ужель я пересталъ быть львомъ салоновъ,
             Любимцемъ дамъ, поэтомъ высшихъ сферъ,
             Что средь улыбокъ, вздоховъ и поклоновъ
             Всѣхъ восхищалъ изяществомъ манеръ?
             Коль болѣе не чтутъ моихъ законовъ,
             Я съ Вордсворта, сердясь, возьму примѣръ:
             Забытый бардъ сталъ увѣрять, клянусь я,
             Что синіе чулки -- гнѣздо безвкусья.
  
                                 СХ.
  
             "О, синій цвѣтъ, тобой я восхищенъ!"
             Такъ говорилъ, любуясь небесами,
             Какой-то бардъ.-- Синклитъ ученыхъ женъ!
             Къ вамъ обращаюсь съ тѣми же словами.
             Повсюду странный слухъ распространенъ,
             Что ваши ноги синими чулками
             Украшены; но это ложь молвы:
             Такихъ мнѣ не показывали вы.
  
                                 СХІ.
  
             Мои стихи читать во время оно
             Любили вы; тогда и я читалъ,
             Какъ въ книгѣ -- въ вашихъ взорахъ. Обороной
             Вы были мнѣ; теперь я жертвой сталъ;
             Все жъ не бѣгу отъ женщины ученой,
             Что часто совершенства идеалъ;
             Одну я зналъ: она была прекрасна,
             Мила, невинна,-- но глупа ужасно!
  
                                 СХІІ.
  
             Не мало въ мірѣ видимъ мы чудесъ.
             Извѣстье есть, что Гу мбольдтомъ (не знаемъ,
             Возможно ль дать тому извѣстью вѣсъ)
             Какой-то аппаратъ приспособляемъ
             Для измѣренья синевы небесъ
             (Названіе его позабываемъ).
             О, лэди Дафна! имъ измѣрить васъ
             Мнѣ дайте разрѣшенье въ добрый часъ.
  
                                 СХІІІ.
  
             Прерву здѣсь нить идей своеобразныхъ.
             Корабль на пропускъ получилъ фирманъ,
             На немъ болѣзней не было заразныхъ,
             И высадить рабовъ приказъ былъ данъ.
             На площади не мало было разныхъ
             Красивыхъ представительницъ всѣхъ странъ:
             Черкешенокъ, татарокъ и грузинокъ
             Былъ полонъ, какъ всегда, стамбульскій рынокъ.

0x01 graphic

  
                                 СХІѴ.
  
             За цѣну баснословную пошла
             Кавказа дочь, черкешенка-красотка,
             Съ ручательствомъ въ невинности. Была
             Та дѣвочка для знатоковъ находка;
             Надбавка цѣнъ въ унынье привела
             Покупщиковъ;товаръ шелъ слишкомъ ходко.
             Имъ отойти пришлось на задній планъ:
             Красавицу самъ покупалъ султанъ.
  
                                 СХѴ.
  
             Двѣнадцать негритянокъ юныхъ тоже
             Купцу не мало дали барышей;
             Цвѣтной товаръ на рынкахъ сталъ дороже
             Съ тѣхъ поръ, какъ негры ходятъ безъ цѣпей.
             Къ тому жъ порокъ, свои забавы множа,
             Любого короля всегда щедрѣй.
             Не любитъ добродѣтель денегъ трату,
             Но удержу въ расходахъ нѣтъ разврату.
  
                                 СХѴІ.
  
             Что сталось съ итальянцами? Къ пашамъ
             Одни пошли, другихъ жиды купили;
             Тѣ были причтены къ простымъ рабамъ,
             Тѣ ренегатствомъ участь облегчили;
             По одиночкѣ раскупили дамъ,
             Затѣмъ ихъ по гаремамъ размѣстили;
             Несчастныя не знали, что ихъ ждетъ --
             Погибель, бракъ иль просто рабства гнетъ.
  
                                 СХѴІІ.
  
             Здѣсь пѣснь свою окончить я намѣренъ,--
             Она длинна и утомила васъ;
             Несносно многословье; я увѣренъ,
             Что вы меня бранили ужъ не разъ;
             Что жъ дѣлать, я своей природѣ вѣренъ!
             Здѣсь кончу и дальнѣйшій свой разсказъ
             Я отложу до пятаго "Дуана".
             (То слово занялъ я у Оссіана).
  

ПѢСНЬ ПЯТАЯ.

  
                                 I.
  
             Поэты, что сбираютъ риѳмы въ пары,
             Какъ голубковъ Венера, мать утѣхъ,
             Чтобъ пѣть любви и сладострастья чары,
             Плодятъ развратъ и сѣютъ зло и грѣхъ.
             Ихъ тѣмъ неотразимѣе удары,
             Чѣмъ ихъ стиховъ блистательнѣй успѣхъ,
             Овидій -- въ томъ примѣръ, Петрарка тоже,
             Когда судить мы станемъ ихъ построже.
  
                                 II.
  
             Я лютый врагъ безнравственныхъ поэмъ,
             И если допускаю сочиненья,
             Которыхъ я не одобряю темъ,
             То чтобы рядомъ шло нравоученье
             Съ ошибками, и требую затѣмъ,
             Чтобъ грѣхъ наказанъ былъ для наставленья.
             Итакъ, коль не измѣнитъ мнѣ Пегасъ,
             Я удивлю моралью строгой васъ.
  
                                 III.
  
             Дворцовъ прибрежныхъ чудные узоры,
             Святой Софіи куполъ золотой,
             Плывущій флотъ, синѣющія горы,
             Олимпъ высокій въ шапкѣ снѣговой,
             Двѣнадцать острововъ, что тѣшатъ взоры --
             Вотъ чудная картина, что собой
             Когда-то Мэри Монтэгю плѣнила.
             Такихъ картинъ неотразима сила!
  
                                 IV.
  
             Люблю я имя Мэри. Много грезъ
             И цѣлый рядъ несбывшихся мечтаній
             Въ моей душѣ съ тѣмъ именемъ слилось;
             Оно еще мнѣ мило, хоть страданій
             Не мало я тяжелыхъ перенесъ...
             Отраденъ свѣтлый міръ воспоминаній!
             Однако я впадаю въ грустный тонъ,
             Но не къ лицу моей поэмѣ онъ.
  
                                 V.
  
             Уныло вѣтеръ дулъ; ревѣло море;
             Съ "Могилы Великана" -- чудный видъ,
             Когда бушуютъ волны на просторѣ,
             Когда весь берегъ пѣною покрытъ.
             Опасна непогода на Босфорѣ:
             Она пловцу погибелью грозитъ.
             Картина бури сладостна для взора,
             Но моря нѣтъ опаснѣе Босфора.
  
                                 VI.
  
             Лазурь небесъ скрывалась въ облакахъ;
             Былъ день осенній, мрачный и ненастный.
             Порой осенней бури въ тѣхъ краяхъ
             Для жизни моряковъ всегда опасны...
             Пловецъ, въ часъ бури, кается въ грѣхахъ,
             Исправиться клянется, но напрасно:
             Утонетъ ли -- и въ клятвѣ прока нѣтъ;
             Когда жъ спасется онъ -- забытъ обѣтъ.
  
                                 VII.
  
             Рабы всѣхъ странъ на площади стояли,
             Ихъ привели для торга безъ цѣпей.
             Нѣмую скорбь ихъ лица выражали,
             Имъ было жаль отчизны и друзей.
             Лишь негры въ сонмѣ ихъ не унывали:
             Они мирились съ участью своей
             И уживались съ тяжкою неволей,
             Какъ угорь со своей злосчастной долей.
  
                                 VIII.
  
             Жуанъ былъ въ цвѣтѣ лѣтъ. Надеждъ и силъ
             Еще не могъ утратить онъ избытокъ,
             Но видъ его былъ мраченъ и унылъ
             И слезъ скрывать не дѣлалъ онъ попытокъ.
             Невѣрный рокъ его всего лишилъ:
             Не мало вынесъ онъ душевныхъ пытокъ,
             И милую, и деньги потерялъ,
             Къ тому жъ рабомъ татаръ презрѣнныхъ сталъ.
  
                                 IX.
  
             И стоикъ бы навѣрно растерялся
             Отъ столькихъ бѣдъ, отъ столькихъ жгучихъ ранъ.
             Однакожъ онъ съ достоинствомъ держался.
             Его нарядъ богатый, стройный станъ
             Въ глаза бросались. Рѣзко отличался
             Отъ остальныхъ невольниковъ Жуанъ;
             Его наружность всѣхъ собой плѣняла.
             Онъ барышей купцу сулилъ не мало,
  
                                 X.
  
             Базаръ былъ сходенъ съ шахматной доской;
             На площади его пестрѣли рядомъ
             И бѣлые, и черные толпой.
             Ихъ привели для сбыта, жалкимъ стадомъ.
             Одинъ невольникъ, статный и лихой,
             Лѣтъ тридцати, съ суровымъ, гордымъ взглядомъ,
             Въ числѣ другихъ на торгъ былъ приведенъ;
             Съ Жуаномъ находился рядомъ онъ.
  
                                 XI.
  
             Британца въ немъ признать не трудно было:
             Онъ былъ румянъ и бѣлъ, въ плечахъ широкъ;
             Его чело высокое носило
             Слѣды глубокихъ думъ иль злыхъ тревогъ;
             Его судьба невзгодой не сломила,--
             На все глядѣть онъ съ равнодушьемъ могъ.
             Онъ раненъ въ руку былъ; струей багряной
             Пятнала кровь его надвязку раны.
  
                                 XII.
  
             Къ Жуану, что немного пріунылъ,
             Но все же, не теряя самовластья,
             Достоинство и гордость сохранилъ,
             Проснулось въ немъ горячее участье.
             Невольно онъ сочувствіе дарилъ
             Товарищу ихъ общаго несчастья,
             А самъ онъ на плачевный свой удѣлъ
             Съ полнѣйшимъ безучастіемъ глядѣлъ.
  
                                 XIII.
  
             Онъ такъ сказалъ Жуану: "Мы не схожи
             Съ толпою этихъ жалкихъ дикарей,
             Что окружаютъ насъ. Лишь въ цвѣтѣ кожи
             Различье ихъ. Порядочныхъ людей
             Лишь вы да я имѣю видъ пригожій.
             Знакомство мы должны свести скорѣй.
             Откуда вы? Я буду радъ, какъ другу,
             Вамъ оказать и ласку и услугу".
  
                                 XIV.
  
             Жуанъ сказалъ:-- "Испанецъ родомъ я".
             -- "Такого ждалъ я именно отвѣта:
             Не можетъ подлый грекъ держать себя
             Такъ гордо. Ваша пѣснь еще не спѣта;
             Надежды до конца терять нельзя.
             Смотрите,-- перемѣнится все это;
             Мы всѣ фортуны жалкіе рабы,
             Но я привыкъ къ превратностямъ судьбы".
  
                                 XV.
  
             -- "Позвольте васъ спросить, хоть и неловко:
             Что привело нежданно васъ сюда?"
             -- "Отвѣтъ простой; шесть турокъ и веревка".
             -- "Но мнѣ узнать хотѣлось бы, когда
             И какъ васъ взяли въ плѣнъ?"-- "Командировку
             Мнѣ далъ Суворовъ... Только въ томъ бѣда,
             Что приступомъ не могъ я взять Виддина
             И самъ былъ взятъ: вотъ бѣдъ моихъ причина".
  
                                 XVI.
  
             -- "А есть у васъ друзья?" -- "Въ невзгоды часъ
             Отыскивать ихъ -- тщетное старанье.
             Отвѣтилъ я на все; прошу и васъ
             Мнѣ разсказать свои воспоминанья".
             -- "Унылъ и длиненъ будетъ мой разсказъ".
             -- "А если такъ, то лучшее -- молчанье:
             Когда пространна повѣсть и грустна,
             Длиннѣе вдвое кажется она.
  
                                 XVII.
  
             Но все жъ не унывайте. Въ ваши лѣта
             Фортуна, что обманчива порой,
             Васъ не оставитъ; тѣмъ вѣрнѣе это,
             Что вамъ нельзя считать ее женой;
             Бороться съ ней никто не дастъ совѣта,--
             Былинкѣ гдѣ же справиться съ косой?
             Тотъ часто въ заблужденіи глубокомъ,
             Кто думаетъ, что можетъ править рокомъ".
  
                                 XVIII.
  
             -- "Печалюсь я не о судьбѣ своей,--
             Сказалъ Жуанъ:-- мнѣ жаль того, что было;
             Я лишь скорблю о счастьи прежнихъ дней;
             Я былъ любимъ, и -- нѣтъ подруги милой".--
             Тутъ онъ замолкъ, и тихо изъ очей
             Слеза скатилась.-- "Счастье измѣнило...
             Но все же я со страхомъ незнакомъ.
             И если плачу -- плачу о быломъ.
  
                                 XIX.
  
             Я твердъ душой, но тяжкій гнетъ разлуки
             Мнѣ не по силамъ".-- Тутъ онъ замолчалъ,
             Въ отчаяньи свои ломая руки,
             И голову склонилъ.-- "Я такъ и зналъ,
             Что женщина -- причина вашей муки.
             Понятна ваша скорбь. Я самъ рыдалъ,
             Когда прощался съ первою женою,
             А также, какъ былъ брошенъ и второю.
  
                                 XX.
  
             Но третья.." -- "Какъ,-- сказалъ Жуанъ:-- у васъ
             Есть три жены?" -- "Въ живыхъ лишь двѣ осталось...
             Чему тутъ удивляться?.. Вѣдь не разъ
             Инымъ вступать три раза въ бракъ случалось".
             -- "Что жъ третья? Продолжайте свой разсказъ...
             Надѣюсь, вамъ она вѣрна осталась
             И не ушла? -- "О, нѣтъ!-- тотъ отвѣчалъ:
             -- Отъ третьей самъ я въ страхѣ убѣжалъ".
  
                                 XXI.
  
             -- "Вы смотрите однако хладнокровно
             На жизнь",-- сказалъ Жуанъ.-- "Я смятъ борьбой.
             На вашемъ небѣ и свѣтло, и ровно
             Сіяетъ радугъ много; ни одной
             Не свѣтитъ мнѣ. Лишь въ юности любовно
             Насъ грѣетъ лучъ надежды золотой,
             Но время наши мысли измѣняетъ:
             Такъ кожу каждый годъ змѣя мѣняетъ.
  
                                 XXII.
  
             Сначала эта кожа и яснѣй,
             И лучше первой, но потомъ тускнѣетъ
             И съ каждымъ днемъ становится блѣднѣй.
             Насъ въ юности любовь живитъ и грѣетъ,
             Затѣмъ мы узнаемъ другихъ страстей
             Тяжелый гнетъ и сердце леденѣетъ:
             Иной честолюбивъ и скупъ другой,
             А третій дышитъ местью лишь одной".
  
                                 XXIII.
  
             Жуанъ сказалъ: -- ,Вы, можетъ быть, и правы,
             Но все жъ судьба тяжелая насъ ждетъ;
             Слова мы тратимъ только для забавы".
             -- "Не много прока въ нихъ" -- отвѣтилъ тотъ.
             -- "Ho если мнѣнья правильны и здравы,
             Страданье учитъ насъ. Такъ, рабства гнетъ
             Узнавъ, не станемъ мы тѣснить народа,
             Когда намъ вновь достанется свобода".
  
                                 XXIV.
  
             Жуанъ сказалъ, скрывая грустный вздохъ:
             -- "Какъ побывать хотѣлъ бы я на волѣ,
             Чтобъ мстить злодѣямъ!... Да поможетъ Богъ
             Несчастнымъ, побывавшимъ въ этой школѣ!"
             -- "Довольно испытали мы тревогъ
             И долго ждать намъ не придется болѣ:
             Вотъ черный евнухъ съ насъ не сводитъ глазъ;
             Хотѣлъ бы я, чтобы купили насъ!
  
                                 XXV.
  
             Конечно, грустно наше положенье,
             Но лучшихъ мы дождаться можемъ дней:
             Всѣ смертные, почти безъ исключенья,
             Рабы своихъ желаній и страстей.
             Холодный свѣтъ не знаетъ сожалѣнья;
             Онъ глухъ къ мольбамъ безпомощныхъ людей.
             Жить для себя, вполнѣ чуждаясь чувства,
             Вотъ безсердечныхъ стоиковъ искусство!"
  
                                 XXVI.
  
             Въ то время подошелъ поближе къ нимъ
             Сераля стражъ безполый, евнухъ хилый;
             Въ осмотрѣ ихъ онъ былъ неутомимъ;
             Онъ оцѣнилъ ихъ ростъ, наружность, силы.
             Нѣтъ, никогда съ вниманіемъ такимъ
             Любовникъ не оглядываетъ милой,
             Сукно -- портной, проценты -- ростовщикъ
             Барышникъ -- лошадей, какъ покупщикъ --
  
                                 XXVII.
  
             Невольника. Должно-быть, есть отрада --
             Существъ себѣ подобныхъ покупать.
             Но, впрочемъ, всѣ продажны; только надо
             Покупности и вѣсъ, и мѣру знать;
             Кого плѣняетъ мѣсто иль награда,
             Кого успѣхъ; все жъ долженъ я сказать,
             Что дѣйствуетъ всего успѣшнѣй злато...
             За власть, какъ за пинки, по таксѣ плата.

0x01 graphic

  
                                 XXVIII.
  
             Ихъ осмотрѣвъ съ вниманьемъ, наконецъ,
             Сначала одного, затѣмъ обоихъ,
             Сталъ евнухъ торговать. Кричалъ купецъ;
             Кричалъ и онъ, словъ не жалѣя строгихъ;
             Торгуютъ такъ коровъ, свиней, овецъ
             На ярмаркахъ. Такое брало зло ихъ,
             Такой враждой пылалъ ихъ гнѣвный взоръ,
             Что всѣмъ казалось,-- драка кончитъ споръ.
  
                                 XXIX.
  
             Но шумъ утихъ, и евнухъ съ грустной миной
             Свой вынулъ кошелекъ и заплатилъ.
             Купецъ пересмотрѣлъ всѣ до единой
             Монеты, что въ уплату получилъ
             (А то и пары сходятъ за цехины).
             Всѣ деньги получивъ, онъ настрочилъ
             Расписку и съ довольнымъ выраженьемъ
             Сталъ думать объ обѣдѣ съ наслажденьемъ.
  
                                 XXX.
  
             Но могъ ли аппетитъ проснуться въ немъ
             И могъ ли онъ свершить пищеваренье
             Безъ всякой боли? Я увѣренъ въ томъ,
             Что совѣсти онъ слышалъ угрызенья
             За то, что безконтрольно, какъ скотомъ,
             Людьми распоряжался. Безъ сомнѣнья,
             На свѣтѣ ничего ужаснѣй нѣтъ,
             Какъ дурно переваренный обѣдъ.
  
                                 XXXI.
  
             Вольтеръ намъ говоритъ, но это -- шутка,
             Что, лишь поѣвши, сладость свѣтлыхъ думъ
             Вкушалъ Кандидъ. Вольтеръ неправъ: желудка
             Не можетъ гнетъ не дѣйствовать на умъ;
             Лишь тотъ, кто пьянъ, лишается разсудка
             И дѣйствуетъ, конечно, наобумъ.
             Воззрѣніе мое узнать хотите ль?
             Великій сынъ Филиппа -- мой учитель.
  
                                 XXXII.
  
             Вотъ мнѣнье Александра: "Намъ вдвойнѣ
             Напоминаетъ смерть процессъ питанья
             Съ другими жизни актами". По мнѣ,
             Коль пища можетъ радость иль страданье
             Въ насъ возбуждать, то лишніе вполнѣ
             Таланты, умъ, искусства и познанья;
             Кто станетъ имъ оказывать почетъ,
             Когда надъ всѣмъ желудокъ верхъ беретъ?
  
                                 XXXIII.
  
             Дней шесть тому назадъ я собирался
             По городу пройтись; вдругъ близъ меня
             Стрѣльбы необычайный звукъ раздался.
             Съ поспѣшностью изъ дома вышелъ я.
             Народъ шумѣлъ; на лицахъ страхъ читался.
             Израненный, молчаніе храня,
             На площади лежалъ старикъ почтенный,
             Начальникъ войска города Равенны.
  
                                 XXXIV.
  
             Несчастный! Чтобы счеты съ нимъ свести,
             Въ него пять пуль безжалостно всадили
             И бросили. Его перенести
             Къ себѣ велѣлъ я. Тщетно мы ходили
             За нимъ всю ночь; ужъ пользы принести
             Не въ силахъ всѣ старанья наши были.
             Пять вѣскихъ пуль и старое ружье
             Съ нимъ порѣшили. Месть взяла свое.
  
                                 XXXV.
  
             Я зналъ его и съ вздохомъ сожалѣнья
             Глядѣлъ на хладный трупъ. Не разъ видалъ
             Я мертвыхъ, но такого выраженья
             Спокойствія я прежде не встрѣчалъ
             На блѣдномъ ликѣ жертвы разрушенья.
             Казалось, онъ не умеръ -- только спалъ.
             (Изъ ранъ его кровь не лилась струею).
             Я на него глядѣлъ, объятъ тоскою.
  
                                 XXXVI.
  
             "Что жизнь и смерть?"-- у трупа я спросилъ.
             Но онъ молчалъ,-- безмолвна смерть нѣмая...
             "Возстань!" Но онъ лежалъ, лишенный силъ.
             Еще вчера, отвагою пылая,
             Войсками храбрый вождь руководилъ,
             Имъ гордо приказанья отдавая;
             Теперь же онъ безпомощно лежалъ,
             И барабанъ литавры замѣнялъ.
  
                                 XXXVII.
  
             Исполнены унынья и печали,
             Вокругъ вождя, что пролилъ кровь свою,
             Въ послѣдній, но не въ первый разъ, стояли
             Соратники его. Давно ль въ строю
             Они, дрожа, словамъ его внимали?
             И что жъ?.. Герой, прославленный въ бою,
             Побѣдными украшенный вѣнками,
             Погибъ -- убитъ продажными руками!
  
                                 XXXVIII.
  
             Близъ старыхъ ранъ, которыми стяжалъ
             Онъ славу и почетъ, виднѣлись рядомъ
             И новыя. Невольно ужасалъ
             Контрастъ такой. Смущеннымъ, робкимъ взглядомъ
             Я раны полководца озиралъ.
             Отъ мертвеца несло могильнымъ хладомъ.
             Глядя на этотъ трупъ, старался я
             Умомъ постигнуть тайну бытія.
  
                                 XXXIX.
  
             Но тайною осталась тайна эта.
             Насъ окружаетъ вѣчный мракъ тюрьмы.
             Что ждетъ насъ за могилой?-- Нѣтъ отвѣта.
             Сегодня -- жизнь, а завтра -- царство тьмы.
             Желаннаго намъ не дождаться свѣта.
             А міръ безсмертенъ, только смертны мы.
             Но мудрствовать я болѣе не стану
             И вотъ перехожу опять къ роману.
  
                                 XL.
  
             Британца и Жуана покупщикъ
             Сѣлъ со своей поклажею живою
             Въ роскошно-позолоченный каикъ,
             Что по волнамъ понесся съ быстротою.
             Друзья смутились, страхъ въ ихъ грудь проникъ:
             Трудна борьба съ невѣдомой судьбою...
             Вотъ у стѣны, въ тѣни деревъ густыхъ,
             Въ концѣ залива, стала лодка ихъ.
  
                                 XLI.
  
             Лишь проводникъ у двери постучался --
             Раскрылась дверь желѣзная. За нимъ
             Невольники пошли; онъ подвигался
             Съ большимъ трудомъ по зарослямъ густымъ.
             Ложилась тѣнь и ночи мракъ сгущался.
             Идти труднѣй все становилось имъ.
             Гребцы исчезли съ лодкой, скрыты мракомъ,--
             Ихъ евнухъ удалилъ условнымъ знакомъ.
  
                                 XLII.
  
             Сквозь чащу померанцевыхъ деревъ
             Они съ трудомъ дорогу пролагали.
             (Природу юга былъ бы я готовъ
             Описывать, да всѣ поэты стали
             Ей посвящать плоды своихъ трудовъ!
             Такихъ поэмъ не мало вы читали
             Одинъ поэтъ гостилъ у турокъ разъ,--
             Съ тѣхъ поръ метода эта принялась).
  
                                 XLIII.
  
             Жуанъ слѣдилъ за евнухомъ въ волненьи.
             Вдругъ мысль ему блестящая пришла.
             И вамъ, и мнѣ, въ подобномъ положеньи,
             Такая мысль легко прійти бъ могла.
             "Убить проводника одно мгновенье,--
             Шепнулъ Жуанъ:-- "не вижу въ этомъ зла;
             Скорѣй нанесть ударъ, чѣмъ молвить слово,
             И мы затѣмъ свободны будемъ снова!"
  
                                 XLIV.
  
             Товарищъ возразилъ:-- "И что жъ потомъ?
             Какъ ухитримся дверь раскрыть снаружи?
             Мы, можетъ быть, и кожи не спасемъ
             (Варѳоломея вспомните!). Намъ хуже,
             Конечно, будетъ завтра подъ замкомъ
             Въ глухой тюрьмѣ. Я голоденъ къ тому же
             И, не жалѣя первородства правъ,
             Ихъ продалъ бы за бифштексъ, какъ Исавъ.
  
                                 XLV.
  
             Конечно, домъ находится за садомъ;
             Не сталъ бы этотъ негръ, увѣренъ я,
             Идти одинъ съ невольниками рядомъ,
             Когда бъ не зналъ о близости жилья.
             Лишь крикнетъ -- многочисленнымъ отрядомъ
             Сюда сбѣгутся въ мигъ его друзья.
             Но посмотрите: вотъ дворецъ предъ нами.
             Какъ онъ красивъ и залитъ весь огнями!"
  
                                 XLVI.
  
             Дѣйствительно, дворецъ весь расписной
             Представился ихъ изумленнымъ взглядамъ;
             Онъ поражалъ отдѣлкой золотой
             И ярко разукрашеннымъ фасадомъ.
             Турецкій стиль богатъ лишь пестротой,
             Но гдѣ жъ ему идти съ искусствомъ рядомъ!
             Всѣ виллы вдоль Босфора и дворцы --
             Лишь ширмъ иль декорацій образцы.
  
                                 XLVII.
  
             Когда друзья къ роскошному жилищу
             Приблизились, ихъ сладко поразилъ
             Отрадный запахъ яствъ. Глядя на пищу,
             Жуанъ свое рѣшенье отложилъ,
             Подумавъ: "Путь себѣ потомъ прочищу"...
             Голодному лишь запахъ пищи милъ.
             Британецъ молвилъ:-- "Намъ теперь лишь нуженъ
             Часъ отдыха и вкусный, сытный ужинъ".
  
                                 XLVIII.
  
             Совѣтуютъ, чтобъ убѣждать людей --
             На ихъ разсудокъ дѣйствовать и страсти.
             Послѣднее мнѣ кажется вѣрнѣй:
             Вѣдь умъ ничьей не поддается власти.
             Одинъ ораторъ плачетъ, чтобъ сильнѣй
             Подѣйствовать, другой сулитъ напасти:
             Желаетъ всякій тронуть, убѣдить,
             Но ни одинъ не хочетъ краткимъ быть.
  
                                 XLIX.
  
             Я твердо вѣрю въ силу убѣжденья
             И красоты; порой полезна лесть,
             Порою и угрозы; нѣтъ сомнѣнья,
             Что въ золотѣ не мало силы есть.
             Но все жъ людей въ такое умиленье
             Ничто не въ состояніи привесть,
             Въ такой восторгъ, какъ сладкій звонъ къ обѣду,
             Что славитъ плоти надъ душой побѣду.
  
                                 L.
  
             Хоть въ Турціи къ обѣду не звонятъ,
             Но трапеза и тамъ на первомъ планѣ.
             Лакеи не стояли чинно въ рядъ,
             И колоколъ не возвѣщалъ заранѣ
             О томъ, что столъ накрытъ; все жъ ароматъ
             Дымящихся и сочныхъ яствъ въ Жуанѣ
             Будилъ неотразимый аппетитъ...
             Планъ мщенья былъ отложенъ и забытъ.
  
                                 LI.
  
             Ихъ проводникъ увѣренно и смѣло
             Шелъ впереди. Несчастный и не зналъ,
             Что жизнь его на волоскѣ висѣла.
             Остановивъ невольниковъ, онъ сталъ
             Стучаться въ домъ. Мгновенье пролетѣло,--
             Съ воротъ глухихъ затворы сторожъ снялъ,
             И ихъ глазамъ представилася зала,
             Что въ роскоши восточной утопала.
  
                                 LII.
  
             Я въ описаньяхъ силенъ, но о ней
             Не стану говорить. Теперь такъ много
             Туристовъ развелось, что ихъ статей
             Не перечесть. Мнѣ съ ними -- не дорога:
             Все только описанья, но идей
             Не требуйте отъ нихъ, тѣмъ больше слога.
             Цѣль авторовъ -- чтобъ ихъ замѣтилъ свѣтъ,-
             А до природы имъ и дѣла нѣтъ.
  
                                 LIII.
  
             Вдоль стѣнъ, почти недвижно, возсѣдали
             Сыны пророка, ноги подъ себя
             Поджавъ. Иные въ шахматы играли;
             Другіе, разговоровъ не любя, ,
             Изъ мундштуковъ янтарныхъ дымъ пускали;
             Здѣсь спалъ одинъ, свернувшись какъ змѣя;
             А тамъ другой, объ ужинѣ мечтая,
             Къ нему приготовлялся, ромъ глотая.
  
                                 LIV.
  
             Ни толковъ ни разспросовъ никакихъ
             Не вызвало гяуровъ появленье;
             Разсѣянно оглядывали ихъ,--
             И лицъ не измѣнилось выраженье.
             Такъ, мимоходомъ, на коней лихихъ
             Глядятъ, цѣня ихъ силы и сложенье.
             Иные негру отдали поклонъ,
             Но ни о чемъ разспрошенъ не былъ онъ.
  
                                 LV.
  
             Оставивъ турокъ сонное собранье,
             Невольниковъ повелъ онъ за собой
             По ряду пышныхъ залъ. Вездѣ молчанье
             Царило, только въ комнатѣ одной
             Фонтана раздавалося журчанье.
             Да кое-гдѣ изъ-за портьеръ порой
             Выглядывали женскія головки,
             Что новизна смущала обстановки.
  
                                 LVI.
  
             Довольно лампъ вдоль стѣнъ горѣло въ рядъ,
             Чтобъ освѣщать ихъ путь, но слишкомъ мало,
             Чтобъ роскошь этихъ царственныхъ палатъ
             Во всемъ своемъ величьи выступала.
             Тяжелою печалью я объятъ,
             Когда передо мной пустая зала,
             Гдѣ не видать кругомъ души живой.
             Унылъ ея торжественный покой!
  
                                 LVII.
  
             Близъ скалъ сѣдыхъ, что злобно точатъ волны,
             Въ пустынѣ иль въ лѣсу, -- не страшно намъ
             Уединенье. Пусть они безмолвны --
             Просторъ и тишь душѣ отрадны тамъ.
             Но если мрака и молчанья полны
             Палаты, гдѣ веселью свѣтлый храмъ
             Воздвигнутъ, тяжекъ этотъ видъ унылый --
             Онѣ тогда сходны съ нѣмой могилой.
  
                                 LVIII.
  
             Веселый ужинъ, ласки и привѣтъ,
             Подруги милой образъ идеальный,
             Уютный уголокъ и -- горя нѣтъ,
             И часъ за часомъ мчится безпечально.
             Эффектнѣе, конечно, яркій свѣтъ,
             Что газъ бросаетъ въ залѣ театральной;
             Но мнѣ просторъ пустынныхъ залъ милѣй.
             Вотъ отъ чего тоска въ душѣ моей!
  
                                 LIX.
  
             Безцѣльны зодчихъ пышныя затѣи:
             Чѣмъ больше зданье, тѣмъ виднѣе намъ>
             Какъ жалокъ человѣкъ. Зачѣмъ пигмеи
             Соборы воздвигаютъ къ небесамъ?
             Дворцы, чертоги, храмы, мавзолеи --
             Къ чему они съ тѣхъ поръ, какъ палъ Адамъ?
             Какъ не умѣритъ эти вожделѣнья
             Разительный примѣръ столпотворенья!..
  
                                 LX.
  
             Великъ былъ Вавилонъ, что всѣхъ давилъ
             Богатствами и силой. Величаво
             Навухороносоръ надъ нимъ царилъ,
             Пока не сталъ пастись въ тѣни дубравы;
             Со львами тамъ справлялся Даніилъ,
             Съ Пирамомъ Тизба увѣнчались славой
             И тамъ жила, собой плѣняя свѣтъ,
             Семирамида, жертва злыхъ клеветъ.
  
                                 LXI.
  
             Всѣ лѣтописцы, злобною толпою,
             Пристрастіемъ къ коню ее клеймятъ.
             (Любовь, какъ и религія, порою
             Впадаетъ въ ересь!) Но такой развратъ
             Невѣроятенъ; жалкой клеветою
             Все это отзывается. Наврядъ
             Могло такъ быть, и я иного мнѣнья:
             Скакунъ имѣлъ курьера тамъ значенье.
  
                                 LXII.
  
             Иной, пожалуй, скажетъ: "Вавилонъ --
             Лишь миѳъ пустой!" (Безвѣріе -- не чудо
             Въ нашъ вѣкъ). Но скептикъ будетъ обличенъ:
             У насъ есть доказательствъ вѣрныхъ груда.
             Сэръ Ричъ нашелъ, гдѣ былъ построенъ онъ,
             И нѣсколько камней привезъ оттуда;
             Къ тому жъ о немъ есть въ Библіи разсказъ.
             А Библіи слова -- законъ для насъ.
  
                                 LXIII.
  
             Пусть вспомнятъ тѣ, что воздвигаютъ зданья,
             Лишь думая о радостяхъ земныхъ,
             Горація прелестное воззванье:
             "Вы строите дворцы; а васъ въ живыхъ
             Не будетъ скоро, жалкія созданья!"
             Какою правдой дышитъ грустный стихъ:
             "Et sepulchri immemor struis domos!"
             Насъ манитъ жизнь, а смерти слышенъ голосъ.
  
                                 LXIV.
  
             Невольниковъ все за собою велъ
             Ихъ проводникъ. Объятый нѣгой, сонный
             Дворецъ молчалъ; вотъ съ ними негръ вошелъ
             Въ созданье фей, покой уединенный,
             Гдѣ роскоши воздвигнутъ былъ престолъ.
             Природа созерцала удивленно
             Красу и блескъ въ немъ собранныхъ вещей,
             Не зная, какъ съ искусствомъ ладить ей.
  
                                 LXV.
  
             Навалены богатствъ тамъ были горы,
             А цѣлый рядъ покоевъ былъ такихъ.
             Диваны красотой плѣняли взоры;
             Казалось, страшно даже сѣсть на нихъ.
             Ковровъ пестрѣли пышные узоры;
             Любуясь рядомъ тканей дорогихъ,
             Хотѣлось, чтобы ихъ не смять ногою,
             По нимъ скользить, ставъ рыбкой золотою.
  
                                 LXVI.
  
             Но этотъ блескъ не изумлялъ ничуть
             Проводника, тогда какъ отъ волненья
             У путниковъ его вздымалась грудь;
             Они неслись на крыльяхъ вдохновенья,
             Какъ будто бы подъ ними млечный путь
             Весь въ звѣздахъ разстилался. Въ углубленьи
             Одной изъ стѣнъ виднѣлся шкафъ большой.
             (Надѣюсь, вамъ разсказъ понятенъ мой,
  
                                 LXVII.
  
             А если нѣтъ, я не повиненъ въ этомъ),
             Негръ отперъ шкафъ, въ немъ былъ нарядовъ складъ,
             Что разнились и формою, и цвѣтомъ;
             Надѣть ихъ всякій турокъ былъ бы радъ,
             Чтобы блеснуть изящнымъ туалетомъ.
             Хоть выборъ былъ роскошенъ и богатъ,
             Но все же для гяуровъ негръ угрюмый
             По вкусу своему избралъ костюмы.
  
                                 LXVIII.
  
             Британцу онъ нарядъ богатый далъ:
             Широкій плащъ, какъ носятъ кандіоты,
             И пышныя шальвары; Шаль досталъ
             Тончайшаго узора и работы,
             Прибавивъ туфли и большой кинжалѣ,
             Чеканенный и съ яркой позолотой.
             Британецъ въ одѣяніи такомъ
             Выглядывалъ вполнѣ турецкимъ львомъ,
  
                                 LXIX.
  
             На нихъ глядя внушительно и строго,
             Баба, ихъ проводникъ, себѣ далъ трудъ
             Имъ объяснить, какъ ждетъ ихъ выгодъ много,
             Когда они безропотно пойдутъ
             Судьбою имъ указанной дорогой;
             Своимъ онъ долгомъ счелъ прибавить тутъ,
             Что согласись они на обрѣзанье --
             Похвалъ ихъ удостоятъ и вниманья.
  
                                 LXX.
  
             Онъ такъ окончилъ рѣчь:-- "Я былъ бы радъ
             Въ васъ видѣть мусульманъ, но принужденья
             Не пустятъ въ ходъ, чтобъ вы святой обрядъ
             Свершили надъ собой".-- Благодаренье
             Воздавъ ему за то, что знать хотятъ
             Объ этакой бездѣлицѣ ихъ мнѣнье,
             Британецъ, чтобъ смиренье заявить.
             Турецкіе порядки сталъ хвалить.
  
                                 LXXI.
  
             Онъ къ этому прибавилъ, что питаетъ
             Къ обычаямъ похвальнымъ мусульманъ
             Большое уваженье и желаетъ,
             Чтобъ для отвѣта срокъ ему былъ данъ;
             Принять онъ предложенье полагаетъ,
             Поужинавъ. -- О, срамъ! -- вскричалъ Жуанъ,--
             Возможно ль стать посмѣшищемъ для свѣта!
             Скорѣй умру, чѣмъ соглашусь на это.
  
                                 LXXII.
  
             Пусть голова скорѣй свалится съ плечъ!"
             Британецъ возразилъ:-- "Еще два слова,
             Вѣдь я еще свою не кончилъ рѣчь".
             Тутъ къ евнуху онъ обратился снова:
             -- "Поѣмъ сперва, затѣмъ пойду прилечь...
             Рѣшусь ли обратиться къ жизни новой.
             Потомъ скажу; но все надѣюсь я,
             Что принуждать не станете меня".
  
                                 LXXIII.
  
             -- "Вамъ также передѣться будетъ надо",--
             Сказалъ Жуану евнухъ и такой
             Досталъ нарядъ, что было бы отрадой
             Его надѣть красавицѣ любой;
             Жуанъ же оттолкнулъ его съ досадой
             Своею христіанскою ногой
             И такъ одѣться отказался прямо,
             Сказавъ; "Почтенный старецъ, я -- не дама".
  
                                 LXXIV.
  
             -- "Какой вашъ полъ,-- съ разсерженнымъ лицомъ
             Отвѣтилъ негръ,-- мнѣ это все едино;
             Но все же я поставлю на своемъ",
             -- "Какая же,-- спросилъ Жуанъ, причина
             Такой продѣлки? Что вамъ толку въ томъ,
             Что женщиной нарядится мужчина?"
             -- "Немного потерпите. и затѣмъ
             Поймете все; но я останусь нѣмъ".
  
                                 LXXV.
  
             -- "Я требую!"-- сказалъ Жуанъ нахально.
             -- "Прошу, -- замѣтилъ негръ, -- умѣрить пылъ;
             Такая смѣлость можетъ быть похвальна,
             Но для борьбы у васъ не хватитъ силъ;
             Она для васъ окончится печально".
             -- "Что жъ, съ платьемъ я свой полъ не измѣнилъ!"
             Воскликнулъ тотъ.-- "Коль къ мѣрамъ я тяжелымъ
             Прибѣгну, вы совсѣмъ проститесь съ поломъ.
  
                                 LXXVI.
  
             Я пышный предлагаю вамъ костюмъ,--
             Негръ продолжалъ.-- Что женскій онъ, нѣтъ спора,
             Но есть на то причина. Крикъ и шумъ
             Напрасны,-- въ этомъ убѣдитесь скоро!"
             Жуанъ стоялъ и мраченъ и угрюмъ.
             -- "Вотъ лоскутокъ отъ женскаго убора,
             Что дѣлать съ нимъ?"-- Жуанъ, сердясь, спросилъ.
             (Такъ кружево онъ цѣнное честилъ).
  
                                 LXXVII.
  
             Затѣмъ Жуанъ шальвары цвѣта тѣла
             Надѣлъ ворча и не скрывая гнѣвъ;
             Свой легкій станъ, рубашкой скрытый бѣлой,
             Онъ поясомъ стянулъ невинныхъ дѣвъ.
             Впередъ успѣшно подвигалось дѣло,
             Но юбка подвела: ее надѣвъ,
             Онъ оступился, въ складкахъ утопая.
             Неловкость извинительна такая.
  
                                 LXXVIII.
  
             Жуанъ, сердясь, урокъ свой первый бралъ,
             Какъ одѣваться женщиною; ясно,
             Что всѣхъ уловокъ дамскихъ онъ не зналъ.
             Когда же наступалъ моментъ опасный,
             Баба ему усердно помогалъ,
             Чтобъ съ модою все шло вполнѣ согласно;
             Самъ платье на Жуана онъ надѣлъ,
             Затѣмъ нарядъ съ вниманьемъ осмотрѣлъ.
  
                                 LXXIX.
  
             Все было хорошо, но вотъ досада:
             Прическа дамы требуетъ волосъ,
             Жуанъ же былъ остриженъ; но изъ склада
             Баба досталъ запасъ фальшивыхъ косъ;
             Пригладивъ ихъ душистою помадой,
             Убрать Жуана дамой удалось.
             Прическа, что и такъ красой плѣняла,
             Съ алмазами еще роскошнѣй стала.
  
                                 LXXX.
  
             Посредствомъ ножницъ, щипчиковъ, бѣлилъ
             Жуана совершилось превращенье,--
             На дѣвушку вполнѣ онъ походилъ.
             Баба сказалъ, исполненъ восхищенья:
             -- "За мной идите, сударь. Ахъ забылъ,
             Сударыня. Возможно ли сомнѣнье?"
             Тутъ хлопнулъ онъ рукой, и въ тотъ же мигъ
             Четыре негра стали возлѣ нихъ.
  
                                 LXXXI.
  
             -- "Васъ ужинъ ждетъ. Вотъ стража для надзора,--
             Британцу такъ Баба сказалъ: ,А вы
             За мной идите, робкая синьора;
             Но выкинуть прошу изъ головы
             Пустую блажь,-- я не терплю задора.
             Не опасайтесь, здѣсь не рыщутъ львы.
             Дворецъ султана -- рая Магомета
             Преддверье; мудрецу понятно это.
  
                                 LXXXII.
  
             "Не бойтесь: зла вамъ сдѣлать не хотятъ".
             -- "Тѣмъ лучше,-- былъ отвѣтъ:-- я за обиду
             Отмстить съумѣю. Тотъ не будетъ радъ,
             Кто оскорбитъ меня. Я слабъ лишь съ виду.
             Теперь я тихъ; но если мой нарядъ
             Въ обманъ введетъ, я изъ терпѣнья выйду
             И защитить свою съумѣю честь.
             Повѣрьте мнѣ, моя опасна месть!"
  
                                 LXXXIII.
  
             Когда Баба далъ снова приказанье
             Идти за нимъ, Жуанъ прощаться сталъ
             Съ товарищемъ. Глядя на одѣянье,
             Что юношѣ видъ женщины давалъ,
             Тотъ скрыть улыбку былъ не въ состояньи.
             -- "Здѣсь край чудесъ!-- ему Жуанъ сказалъ.
             -- "Мы взяты въ рабство чернымъ чародѣемъ:
             Я дѣвой сталъ, а вы -- турецкимъ беемъ.
  
                                 LXXXIV.
  
             Прощайте!" -- "Если встрѣтимся опять,--
             Отвѣтилъ тотъ,-- хоть я пойду налѣво,
             Направо вы,-- о многомъ разсказать
             Придется намъ. Безропотно, безъ гнѣва
             Судьбы велѣнья надо принимать.
             Но сохраните честь, хоть пала Ева!"
             -- "Меня не соблазнитъ и самъ султанъ,
             Руки не предложивъ",-- сказалъ Жуанъ.
  
                                 LXXXV.
  
             Разстаться для друзей пора настала.
             По анфиладѣ залъ и галлерей
             Баба провелъ Жуана. У портала,
             Что поражалъ массивностью своей,
             Они остановились. Все дышало
             Здѣсь святостью и миромъ алтарей;
             Вездѣ носились волны ѳиміама.
             Они, казалось, были возлѣ храма.
  
                                 LXXXVI.
  
             Порталъ-колоссъ, украшенный рѣзьбой,
             Весь вылитъ былъ изъ бронзы позлащенной;
             На немъ изображался лютый бой:
             Здѣсь побѣдитель шелъ, тамъ побѣжденный
             Лежалъ въ пыли, и плѣнныхъ за собой
             Велъ тріумфаторъ. Эры отдаленной,
             Когда Востокомъ кесарь управлялъ,
             Созданьемъ былъ роскошный тотъ порталъ.
  
                                 LXXXVII.
  
             Въ концѣ онъ помѣщался пышной залы.
             Какъ бы служа контрастомъ тѣмъ дверямъ,
             Два карлика, уродства идеалы,
             Стояли на часахъ по ихъ бокамъ.
             Такъ жалкіе пигмеи были малы,
             Что ихъ никто бъ и не замѣтилъ тамъ,--
             Порталъ, что возлѣ нихъ стоялъ стѣною,
             Ихъ подавлялъ своей величиною.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Кто наступалъ на нихъ почти совсѣмъ,
             Тотъ только могъ, съ невольнымъ отвращеньемъ,
             Ихъ разглядѣть черты. Къ уродамъ тѣмъ
             Всѣ относились съ злобой и презрѣньемъ;
             Къ тому жъ изъ нихъ былъ каждый глухъ и нѣмъ,
             И цвѣтъ ихъ лицъ былъ всѣхъ цвѣтовъ, смѣшеньемъ.
             Границъ не знало безобразье ихъ,
             За то и денегъ стоило большихъ.
  
                                 LXXXIX.
  
             Они большою обладали силой.
             Держать всегда тѣ двери подъ замкомъ
             Ихъ главною обязанностью было;
             Но отворять имъ было нипочемъ
             Гарема дверь, что плавно такъ скользила,
             Какъ плавенъ стихъ у Роджерса. Притомъ
             И казни ими тайно совершались:
             Для дѣлъ такихъ всегда нѣмые брались.
  
                                 ХС.
  
             Имъ знаки замѣняли разговоръ.
             Когда Баба предъ ними появился
             И приказалъ скорѣе снять затворъ,
             Такъ на Жуана строго устремился
             Чудовищей нѣмыхъ змѣиный взоръ,
             Что онъ невольно струсилъ и смутился.
             Казалось, имъ въ удѣлъ достался даръ
             Опутывать людей посредствомъ чаръ.
  
                                 ХСІ.
  
             Не мало далъ Жуану наставленій
             Баба предъ тѣмъ, чтобъ подойти къ дверямъ:
             -- "Не дѣлайте порывистыхъ движеній,
             Старайтесь подражать походкѣ дамъ;
             Когда мы не разсѣемъ подозрѣній
             Живыми не уйти отсюда намъ;
             Примите видъ взволнованный и томный,
             Какъ это долгъ велитъ дѣвицѣ скромной.
  
                                 ХСІІ.
  
             Остерегайтесь карликовъ: ихъ взоръ
             Пронижетъ васъ; онъ бдителенъ и зорокъ;
             Въ обманъ ввести старайтесь ихъ надзоръ,
             Коль только солнца свѣтъ вамъ милъ и дорогъ;
             Не то -- въ мѣшкѣ забросятъ насъ въ Босфоръ
             И никакихъ не примутъ отговорокъ;
             Таковъ обычай мѣстный, и какъ разъ,
             Безъ лодки въ даль угонятъ волны насъ".
  
                                 ХСІІІ.
  
             Съ напутствіемъ такимъ Жуана ввелъ онъ
             Въ покой, что убранъ былъ еще пышнѣй,
             Чѣмъ прочіе. Онъ былъ настолько полонъ
             Невѣроятной роскоши затѣй,
             Что глазъ, такою пышностью уколонъ,
             Не зналъ, на что глядѣть. Игра камней
             Сливалася вездѣ съ сіяньемъ злата;
             Все было тамъ и пышно, и богато.
  
                                 ХСІѴ.
  
             Въ дворцахъ Востока роскошь колетъ глазъ,
             Но никогда она тамъ не являлась
             Въ соединеньи съ вкусомъ. Мнѣ не разъ
             На Западѣ бывать въ дворцахъ случалось --
             И тамъ безвкусье поражало васъ,
             Хоть менѣе богатства замѣчалось.
             Нѣтъ средства-перечислить,сколько въ нихъ
             Картинъ и статуй видѣлъ я плохихъ.
  
                                 XCV.
  
             Въ той комнатѣ, объятой полумракомъ,
             Султанша возсѣдала, на диванъ
             Облокотясь. Предупрежденный знакомъ,
             Предъ нею на колѣни палъ Жуанъ,
             Что до поклоновъ вовсе не былъ лакомъ,
             Его смущали нравы этихъ странъ.
             Передъ султаншей также евнухъ черный
             Упалъ во прахъ, склонивъ главу покорно,
  
                                 XCVI.
  
             Венерой, разстающейся съ волной,
             Она возстала, ихъ окинувъ взглядомъ,
             Что затмѣвалъ и блескомъ, и красой
             Сокровища, лежавшія тутъ рядомъ.
             Кивнувъ надменно евнуху рукой,
             Плѣнявшей нѣжной прелестью и складомъ,
             Она его къ себѣ подозвала.
             Какъ лунный свѣтъ рука ея бѣла.
  
                                 XCVII.
  
             Онъ, край ея пурпуроваго платья
             Поцѣловавъ, шептаться съ нею сталъ.
             Красы ея не въ силахъ описать я,
             И лучше -- я стихомъ бы ослѣплялъ:
             Словами невозможно дать понятья
             О совершенствѣ. Свѣтлый идеалъ
             Лишь можетъ рисовать воображенье,
             А потому и слово безъ значенья.
  
                                 XCVIII.
  
             Хоть съ ней давно простилася весна
             (Лѣтъ двадцать шесть ей въ это время было),
             Но все жъ она была красы полна:
             Иныхъ и лѣтъ не побѣждаетъ сила,--
             Надъ временемъ имъ свыше власть дана.
             Шотландская Марія сохранила
             Красу весь вѣкъ и время не могло
             Умалить блескъ Ниноны де-Ланкло.
  
                                 XCIX.
  
             Съ величіемъ царицы, приказанье
             Прислужницамъ султанша отдала.
             Всѣхъ одинако было одѣянье,
             Жуанъ по платью былъ изъ ихъ числа.
             Казалось, такъ невинно ихъ собранье,
             Что каждую изъ нихъ бы взять могла
             Себѣ въ подруги чистая Діана;
             Но не скрывалъ ли взглядъ такой обмана?

0x01 graphic

  
                                 C.
  
             Прислужницы, почтительный поклонъ
             Отдавъ Гюльбеѣ, скрылися толпою,
             Минуя дверь, въ которую введенъ
             Былъ Донъ-Жуанъ. Богатствомъ и красою
             Той пышной залы восхищался онъ.
             Мнѣ жалокъ тотъ, кто, полный лишь собою,
             Не признаетъ ничьихъ законныхъ правъ,
             Nil admirari -- лозунгомъ избравъ.
  
                                 CI.
  
             "Коль ищете вы счастья,-- удивленье
             Гоните прочь!" Муррея вотъ совѣтъ
             И Крича; но слова ихъ -- повторенье:
             Горацій, вдохновеніемъ согрѣтъ,
             Давно распространялъ такое мнѣнье;
             Съ нимъ Попе заодно; но если бъ свѣтъ
             Не дѣлалъ мощнымъ геніямъ овацій,
             Не пѣли бы ни Попе, ни Горацій.
  
                                 CII.
  
             Когда ушли прислужницы, Баба
             Согнуть колѣни вновь велѣлъ Жуану
             И приложиться, съ подлостью раба,
             Къ ея ногѣ; но словно истукану
             Онъ говорилъ.-- "Грустна моя судьба!--
             Вскричалъ Жуанъ во гнѣвѣ,-- но не стану
             Ни передъ кѣмъ достоинства ронять:
             Лишь туфлю папы можно цѣловать*.
  
                                 СІІІ.
  
             Баба, конечно, дерзостью отвѣта
             Былъ возмущенъ и петлю посулилъ;
             Но предъ самой невѣстой Магомета
             Жуанъ бы ни за что не уронилъ
             Достоинства. Законамъ этикета
             Подвластны всѣ; ихъ свѣтъ всегда цѣнилъ;
             Они не для одной среды придворной,--
             И въ захолустьяхъ люди имъ покорны.
  
                                 СІѴ.
  
             Отъ бѣшенства сверкалъ Жуана взоръ;
             Кастильскихъ предковъ духъ въ немъ пробудился;
             Унизиться считалъ онъ за позоръ
             И съ арміей скорѣе бы сразился,
             Чѣмъ уступилъ. Признавъ напраснымъ споръ,
             Баба уступку сдѣлать согласился
             И для того, чтобъ сразу кончить бой,
             Придумалъ ногу замѣнить рукой.
  
                                 СѴ.
  
             Успѣхомъ увѣнчалось предложенье:
             Не поступилъ бы лучше дипломатъ.
             Тутъ съ евнухомъ, немедля, въ соглашенье
             Вступилъ Жуанъ, что былъ условью радъ.
             Онъ молвилъ:-- "Всякой дамѣ уваженье
             Оказывать приличья намъ велятъ,
             И мы всегда -- такъ принято ужъ это --
             Подходимъ къ ручкѣ для привѣта".
  
                                 СѴІ.
  
             И вотъ Жуанъ, не торопясь ничуть,
             Къ рукѣ султанши подошелъ небрежно;
             А врядъ ли видѣлъ онъ когда-нибудь
             Такой руки породистой и нѣжной.
             Восторженно устами къ ней прильнуть
             Желалъ бы всякій. Ручки бѣлоснѣжной
             Надъ смертными неотразима власть:
             Коснешься къ ней -- и въ сердцѣ дышитъ страсть.
  
                                 CVII.
  
             Окинувъ взглядомъ юношу, Гюльбея
             Велѣла гордо негру скрыться съ глазъ,
             И евнухъ, ей противиться не смѣя,
             Исполнилъ тотчасъ данный ей приказъ,
             Сказавъ Жуану тихо:-- "Не робѣя,
             Приблизьтесь къ ней: васъ ждетъ блаженства часъ!"
             Собой довольный, евнухъ вышелъ смѣло,
             Какъ будто совершилъ благое дѣло.
  
                                 СѴІІІ.
  
             Лишь вышелъ негръ, и вмигъ она покой
             Утратила, волненьемъ объята;
             Кровь прилила багряною струей
             Къ ея лицу. Такъ яркій лучъ заката
             На облака вечернею порой
             Бросаетъ отблескъ пурпура и злата.
             Огонь сверкнулъ въ ея глазахъ большихъ:
             И страсть, и гордость смѣшивались въ нихъ.
  
                                 СІХ.
  
             Ея краса была неоспорима,
             Но сатана съ ней, вѣрно, сходенъ былъ,
             Когда онъ принялъ образъ херувима,
             Чтобъ Еву обольстить, и тѣмъ открылъ
             Неправды путь, столь смертными любимый...
             Въ ней гордость охлаждала сердца пылъ;
             Рабы могли идти за нею слѣдомъ,
             Но рабства гнетъ ей былъ самой невѣдомъ.
  
                                 СХ.
  
             Во всѣхъ ея поступкахъ и словахъ
             Гордыня проявлять себя умѣла;
             Всѣ предъ Гюльбеей падали во прахъ;
             На шеѣ цѣпь у всякаго висѣла
             Въ присутствіи ея; но развѣ страхъ --
             Надежная опора? Можно тѣло
             Поработить, но духъ свое возьметъ:
             Онъ лишь одну свободу признаетъ.
  
                                 СХІ.
  
             Ея улыбка, что красой плѣняла,
             Была высокомѣрія полна;
             Привѣтствіе ея -- и то дышало
             Надменностью; ни передъ кѣмъ она
             Своей главы покорно не склоняла;
             Обычаю восточному вѣрна,
             За поясомъ она кинжалъ носила.
             (Съ такой женой мнѣ бъ трудно ладить было!)
  
                                 CXII.
  
             Она не знала удержу ни въ чемъ.
             Предъ волею ея благоговѣя,
             Толпа рабовъ лишь думала о томъ,
             Чтобы ея малѣйшая затѣя
             Исполнена была. Такимъ путемъ --
             Будь только христіанкою Гюльбея --
             Открыли бъ для нея -- я въ этомъ убѣжденъ --
             И вѣчнаго движенія законъ.
  
                                 CXIII.
  
             Богатства ей безумно расточались
             И прихотямъ ея платили дань;
             Ей деньги никогда въ разсчетъ не брались:
             Чего бъ ни пожелала, все достань.
             Но все жъ охотно ей повиновались,
             Хотя она и деспотизма грань
             Переступала; женщины порою
             Мирились съ нимъ, но не съ ея красою.
  
                                 CXIV.
  
             Нечаянно Жуана увидавъ,
             Она его немедленно велѣла
             Купить. Баба, что подлъ былъ и лукавъ,
             Съ охотою взялся за это дѣло.
             Могла ль она обуздывать свой нравъ?
             Но хитрый негръ свой планъ обдумалъ зрѣло,
             И для того, чтобъ лучше скрыть обманъ,
             Дѣвицей былъ наряженъ Донъ Жуанъ.
  
                                 СХѴ.
  
             Возможно ли такое приключенье?
             Вы странностью его поражены;
             Но вами возбужденныя сомнѣнья
             Султанши сами разрѣшить должны.
             Скажите, развѣ рѣдкое явленье --
             Обманутый монархъ? Въ глазахъ жены
             Онъ только мужъ, какихъ на свѣтѣ много,
             И все идетъ обычною дорогой.
  
                                 CXVI.
  
             Такихъ примѣровъ горестныхъ полна
             Исторія. Но вновь вернусь къ разсказу:
             Гюльбея въ томъ была убѣждена,
             Что все пойдетъ какъ будто по заказу.
             Вѣдь юношу пріобрѣла она
             И думала, что ей удастся сразу
             Его простымъ вопросомъ побѣдить;
             "Христіанинъ, умѣешь ли любить?"
  
                                 CXVII.
  
             Могло бъ такъ быть; но образъ сердцу милый
             Еще Жуанъ носилъ въ груди своей:
             Онъ не забылъ Гайдэ, и съ новой силой
             Его сдавила сердце мысль о ней;
             Онъ вспомнилъ нѣжной дѣвы ликъ унылый,
             Ея любовь, и -- снѣга сталъ бѣлѣй.
             Какъ бы пронзенный острыми стрѣлами,
             Онъ залился горючими слезами.
  
                                 СХѴІІІ.
  
             Такія слезы грудь на части рвутъ:
             Ихъ горечь отравляетъ хуже яда.
             Онѣ свинцомъ расплавленнымъ текутъ.
             Чтобъ слезы лилъ мужчина, сердце надо
             И жизнь его разбить. Тѣ слезы жгутъ.
             А въ нихъ и облегченье, и отрада
             Для женщинъ; мукъ онѣ смываютъ слѣдъ,--
             Для насъ же безпощаднѣй пытки нѣтъ!
  
                                 СХІХ.
  
             Она его утѣшить бы хотѣла,
             Но какъ -- совсѣмъ не знала. Съ юныхъ лѣтъ
             Она съ рабами лишь имѣла дѣло,
             Встрѣчая только ласки и привѣтъ.
             Предъ нею проявляться скорбь не смѣла,
             Ей и во снѣ не представлялось бѣдъ:
             Лелѣяли ее лишь счастья грезы --
             И вдругъ предъ нею проливались слезы!
  
                                 CXX.
  
             Но женщина сердечную печаль
             Всегда не прочь утѣшить, и кручина
             Въ ней будитъ состраданіе. Едва ль
             Одну найдешь, которой сердце -- льдина.
             Гюльбеѣ Донъ-Жуана стало жаль.
             Хоть непонятна ей была причина
             Его рыданій, ими смущена,--
             Невольно вдругъ заплакала она.
  
                                 CXXI.
  
             Но свѣтъ не знаетъ вѣчнаго мученья,
             И, какъ всему, есть и слезамъ предѣлъ.
             Жуанъ унялъ душевное волненье
             И смѣло на Гюльбею посмотрѣлъ.
             Въ глазахъ исчезъ послѣдній лучъ смятенья;
             Хоть онъ предъ красотой благоговѣлъ,
             Но все жъ не могъ переносить безъ боли
             Сознанья, что онъ -- жертва злой неволи...
  
                                 СХХІІ.
  
             Гюльбеѣ приходилось въ первый разъ
             Встрѣчать отпоръ. Она весь вѣкъ внимала
             Лишь лести и мольбамъ; ея приказъ
             Закономъ былъ и все предъ ней дрожало;
             Ей жизни стоить могъ блаженства часъ...
             И что жъ? Ее опасность не смущала;
             А время уносилось безъ слѣда,
             Не принося желаннаго плода.
  
                                 СХХІІІ.
  
             Здѣсь ваше обращаю я вниманье
             На то, что въ взглядахъ Сѣверъ и Востокъ
             Расходятся: для нѣжнаго признанья
             На Сѣверѣ дается дольше срокъ,
             А тамъ одна минута колебанья
             Иль замедленья -- пагубный порокъ;
             Мгновенно тамъ должна рождаться страстность,
             Иль осрамиться вамъ грозитъ опасность.
  
                                 CXXIV.
  
             Жуанъ бы не ударилъ въ грязь лицомъ.
             Но о Гайдэ онъ думалъ и страданье
             Другія чувства заглушало въ немъ;
             Гюльбею онъ оставилъ безъ вниманья;
             Его жъ своимъ считала должникомъ
             Султанша за опасное свиданье.
             То вспыхнувъ вдругъ, а то какъ смерть блѣдна,
             Стояла рядомъ съ юношей она.
  
                                 СХХѴ.
  
             Затѣмъ она дрожащею рукою
             Его схватила руку, страстный взоръ
             Бросая на него съ нѣмой мольбою;
             Просила ласкъ, но встрѣтила отпоръ.
             Подавлена душевною борьбою,
             Она сдержала гнѣвъ, и лишь укоръ
             Сверкнулъ въ очахъ; но страсть въ ней бушевала,
             И вотъ она въ его объятья пала,
  
                        &n