Lib.ru/Классика: Байрон Джордж Гордон. Часы досуга

Юношескимъ произведеніямъ Байрона, извѣстнымъ подъ названіемъ "Часовъ досуга",-- хотя это заглавіе они получили не сразу,-- выпала на долю довольно печальная и далеко не вполнѣ заслуженная ими судьба. Въ пору ихъ появленія они были встрѣчены значительною частью критики или очень сурово, или довольно равнодушно; многимъ они показались любительскими упражненіями неопытнаго и недостаточно самостоятельнаго дебютанта, жаждущаго въ то же время посвятить читателей во всѣ подробности своей личной жизни, привязанностей, дружескихъ отношеній,-- считая все это безусловно интереснымъ для всѣхъ {Было, впрочемъ, и нѣсколько благопріятныхъ отзывовъ о книгѣ,-- наприм. въ журналѣ "The Critical Review".}. Проблески несомнѣннаго дарованія, поэтическаго чувства, искренности, неподдѣльной грусти какъ-то ускользали отъ вниманія "строгихъ цѣнителей и судей" того времени, испортившихъ юношѣ-поэту столько крови. Но, съ другой стороны эти же нападки косвенно содѣйствовали тому, что молодой поэтъ съ еще большею настойчивостью, энергіей и увлеченіемъ отдался литературной дѣятельности, желая посрамить и блистательно опровергнуть не въ мѣру придирчивую критику. Въ оправданіе тѣхъ, кто такъ враждебно отнесся къ раннимъ опытамъ великаго поэта, можно только привести то, что отнюдь не легко было тогда же предугадать дальнѣйшую эволюцію таланта Байрона, основываясь на этомъ сборникѣ юношескихъ стихотвореній. Здѣсь много слабыхъ вещей, хотя, наряду съ этимъ, въ немъ уже попадаются чисто байроновскіе мотивы, которые заслуживали бы совершенно другой оцѣнки. Разбирать "Часы досуга" ретроспективно, конечно, гораздо легче; разъ мы знаемъ, какое направленіе принялъ далѣе талантъ поэта, какіе мотивы съ теченіемъ времени одержали верхъ въ его творчествѣ, мы безъ особеннаго труда можемъ, изучая его юношескіе опыты, отмѣтить, между прочимъ, первые проблески того, что съ годами развилось и достигло пышнаго расцвѣта. Теперь то ясно, что даже ранніе шаги Байрона на литературномъ поприщѣ уже находились въ извѣстной связи съ тѣмъ, что ему предстояло создать, были весьма интересною, хотя и не вполнѣ удавшеюся, быть можетъ, попыткою будущаго геніальнаго поэта выбиться на свою настоящую дорогу. Для того, чтобы въ эпоху появленія "Часовъ досуга" уже понять, какія дарованія таились въ авторѣ этихъ нѣсколькихъ стихотвореній, преимущественно субъективнаго, даже интимнаго характера, въ значительной степени связанныхъ съ различными деталями школьной жизни, нужно было обладать большою прозорливостью.

Какъ бы то ни было, несмотря на то, что отдѣльныя замѣчанія первыхъ критиковъ "Часовъ досуга" были справедливы,-- въ общемъ юношескія вещи Байрона, несомнѣнно, были разобраны слишкомъ сурово. У критики не было никакого желанія поддержать молодого писателя, выдѣлить все то, что отличало его книжку отъ такихъ же сборниковъ стихотвореній, выпускавшихся въ ту пору дюжинными, лишенными настоящаго дарованія авторами, дать ему благожелательные совѣты и указанія. Отчасти въ этомъ случаѣ былъ виноватъ самъ поэтъ, дѣлавшій видъ, что онъ выпускаетъ первое и послѣднее собраніе своихъ стихотвореній, желавшій себя изобразить дилетантомъ, который только случайно вступилъ на литературное поприще и готовъ теперь проститься со своею музою навсегда, чтобы заняться какимъ нибудь дѣломъ. По справедливому замѣчанію одного изъ біографовъ Байрона, это заявленіе поэта объ его нежеланіи заниматься и въ будущемъ литературною дѣятельностью,-- заявленіе, высказанное сгоряча, впослѣдствіи неоднократно имъ повторявшееся,-- должно было отбить даже у наиболѣе расположенныхъ критиковъ охоту предаваться гаданіямъ относительно его будущаго. Не хотѣлось думать о томъ, что можетъ выработаться изъ поэтическаго творчества человѣка, повидимому, стремившагося быть только случайнымъ, мимолетнымъ гостемъ въ области литературы и не смотрѣвшаго особенно серьезно на свои поэтическіе опыты. Но если суровое или равнодушное отношеніе къ "Часамъ досуга", какое обнаруживала критика безъ малаго сто лѣтъ тому назадъ, можетъ быть все же если не оправдано, то объяснено тѣми или другими обстоятельствами,-- то въ наши дни юношескій сборникъ Байрона, казалось, долженъ былъ бы дождаться вполнѣ справедливой и объективной оцѣнки. Теперь мы имѣемъ возможность сравнивать ранніе опыты поэта съ болѣе зрѣлыми его созданіями, отмѣчать связь между отдѣльными эпизодами его біографіи и нѣкоторыми изъ его "juvenilia", или то вліяніе, какое на него оказывали писатели старшаго поколѣнія. Наконецъ, мы въ состояніи оцѣнить по достоинству художественныя красоты нѣкоторыхъ вещей, которыя, безспорно, поднимаются выше общаго уровня "Часовъ досуга" и предвѣщаютъ, хотя бы въ главныхъ чертахъ, тѣ созданія Байрона, на которыхъ основывается его міровая слава. Но, странное дѣло! Несмотря на то, что существуетъ рядъ прекрасныхъ работъ о Байронѣ, излагающихъ его жизнь или анализирующихъ его творчество,-- и значеніе его главныхъ вещей, казалось бы, прочно установлено,-- для "Часовъ досуга" все еще не вполнѣ настала пора справедливой, свободной отъ всего предвзятаго и шаблоннаго оцѣнки!.. Сравненіе съ лучшими поэмами Байрона, которыя, конечно, стоятъ неизмѣримо выше, заставило многихъ современныхъ критиковъ и историковъ литературы быть несправедливыми по отношенію къ злополучнымъ "Hours of idleness". Они обречены такимъ образомъ, даже по прошествіи длиннаго ряда лѣтъ послѣ ихъ появленія, все еще оставаться въ пренебреженіи, -- какъ будто это не были созданія того же поэта, который написалъ "Чайльдъ Гарольда", "Донъ Жуана", "Манфреда".

Многія сужденія объ юношескомъ сборникѣ Байрона, конечно, повторяются въ наши дни просто по традиціи, какъ бы съ чужого голоса, и не подвергаются должной провѣркѣ или пересмотру. Но любопытно, что мы ихъ встрѣчаемъ иногда въ очень солидныхъ, обстоятельныхъ работахъ, отнюдь не основанныхъ только на готовыхъ чужихъ мнѣніяхъ и приговорахъ. Такъ, Эльце, въ своей извѣстнѣйшей книгѣ о Байронѣ, высказываетъ тотъ взглядъ, что "Часы досуга" отнюдь не предвѣщаютъ генія поэта, что поэтическій горизонтъ ихъ ограниченъ внутренними и внѣшними явленіями школьнаго міра, что они несравненно ниже юношескихъ произведеній Попа, и т. д. Это не мѣшаетъ, правда, Зльце признать извѣстное значеніе юношескихъ вещей Байрона для исторіи постепенной эволюціи его дарованія {"Lord Byron", von Karl Elze; Berlin; 1886; стр 77--78.}. Во многихъ другихъ книгахъ о Байронѣ мы встрѣчаемъ не менѣе рѣзкіе и категорическіе отзывы о "Часахъ досуга". Укажемъ для примѣра на новѣйшій біографическій очеркъ проф. Кеппеля,-- изъ серіи "Geisteshelden", -- гдѣ попадаются, между прочимъ, слѣдующія строки: "Общій эстетическій приговоръ надъ этими juvenilia Байрона не будетъ слишкомъ строгимъ, если мы скажемъ, что ни одно изъ этихъ стихотвореній не предвѣщаетъ будущаго значенія ихъ автора, что всѣ эти ранніе опыты, конечно, очень цѣнные для біографа или историка литературы, могли бы быть вычеркнуты изъ его творчества безъ всякаго ущерба для его славы" {"Lord Byron", von Emil Koeppel; Berlin 1903; стр. 17.}.

Странно было бы, конечно, впадать и въ противоположную крайность, превознося ранніе поэтическіе опыты Байрона, ставя ихъ наравнѣ съ тѣмъ, что онъ впослѣдствіи подарилъ человѣчеству наиболѣе сильнаго, высокаго, благороднаго, самобытнаго, находя непремѣнно въ каждомъ изъ нихъ какія-то особенныя красоты. Постараемся лишь вполнѣ объективно и спокойно разобрать содержаніе "Часовъ досуга", ихъ значеніе, какъ матеріала для біографіи поэта, художественныя достоинства нѣкоторыхъ стихотвореній, ихъ связь съ позднѣйшимъ періодомъ творчества Байрона.

Названіемъ "Часы досуга" принято вообще обозначать самый ранній сборникъ стихотвореній Байрона, съ котораго ведетъ свое начало исторія его поэтическаго творчества. Собственно, въ этомъ случаѣ допускается нѣкоторая неточность: первая книжка стиховъ, выпущенная Байрономъ и по своему содержанію предвѣщавшая "Часы досуга", которые имѣютъ съ нею девятнадцать общихъ стихотвореній, еще не носила этого заглавія. Она названа была поэтомъ "Fugitive pieces" и была выпущена безъ имени автора въ очень ограниченномъ числѣ экземпляровъ; только подъ двумя стихотвореніями стояла подпись Байронъ. Впослѣдствіи это изданіе было уничтожено авторомъ, и два уцѣлѣвшихъ экземпляра составляютъ библіографическую рѣдкость. Въ началѣ 1807 г. появилось, опять безъ обозначенія имени автора, второе изданіе его стихотворныхъ опытовъ, названное имъ "Стихотворенія на различные случаи" (Poems on varions occasions) и выпущенное въ количествѣ ста экземпляровъ. Въ составъ этой книги вошли всѣ стихотворенія изъ перваго сборника, за исключеніемъ двухъ,-- причемъ къ нимъ прибавлено было двѣнадцать новыхъ вещей. Наконецъ, въ 1807 г. вышелъ въ свѣтъ сборникъ "Часы досуга, собраніе стихотвореній оригинальныхъ и переводныхъ" (Hours of Idleness; а series of poems original and translated). Здѣсь мы находимъ только тридцать девять вещей, причемъ лишь двадцать семь взяты были изъ двухъ предыдущихъ сборниковъ, а остальныя напечатаны были въ первый разъ. Эта книга была уже надписана именемъ "Джорджа Гордона, лорда Байрона, несовершеннолѣтняго". Но и эта редакція не была окончательною; въ слѣдующемъ 1808 г. появилось второе изданіе "Часовъ досуга", носящее, однако, другое заглавіе ("Оригинальныя и переводныя стихотворенія") и по составу своему далеко не однородное съ первымъ; достаточно сказать, что въ него вошло пять новыхъ вещей, а число перепечатокъ изъ первыхъ двухъ сборниковъ уменьшилось {См. предисловіе библіографическаго характера, предпосланное "Часамъ досуга" въ изданіи Кольриджа; т. I (1898); стр. XI--XIII. Ср. также Алексѣя Веселовскаго, "Байронъ , стр. 25 26.-- Свѣдѣнія о подготовкѣ "Часовъ досуга" къ печати, продажѣ изданія и пр можно найти въ письмахъ Байрона, напр., къ Риджу, г-жѣ Инготъ и др.}.

Нужно замѣтить, наконецъ, что рядъ стихотвореній, написанныхъ Байрономъ въ ту же раннюю пору, почему-то не былъ имъ включенъ ни въ одинъ изъ его юношескихъ сборниковъ; нѣкоторыя стихотворенія были, напр., напечатаны только въ 1830 или 1832 г., послѣ смерти поэта ("L'amitiй est l'amour sans ailes", "Прощаніе", "Къ моему сыну" и нѣк. др.); иныя были имъ написаны уже послѣ появленія четвертой редакціи его juvenilia и поэтому не вошли въ нее, но по общему характеру ничѣмъ не отличаются отъ тѣхъ, которыя мы находимъ въ "Часахъ досуга". Въ настоящее время принято ради удобства обозначать именемъ "Часовъ досуга" всѣ вообще юношескія стихотворенія Байрона, какъ появившіяся въ четырехъ его сборникахъ, такъ и посмертныя,-- хотя въ новѣйшемъ и лучшемъ изданіи сочиненій Байрона (подъ ред. Кольриджа) эти стихотворенія все же расположены нарочно въ хронологическомъ порядкѣ, съ дѣленіемъ на "Fugitive pieces", "Poems on various occasions" и т. д.,-- чтобы можно было прослѣдить исторію возникновенія перваго цикла поэтическихъ произведеній Байрона {Порядка изданія Кольриджа и Протеро придерживается и настоящее изданіе. Въ изд. Гербеля изъ "Часовъ Досуга" взято лишь нѣсколько стихотвореній. Ред.}. Въ дальнѣйшемъ, говоря о "Часахъ досуга", мы также будемъ все время имѣть въ виду все, что поэтъ написалъ въ самые молодые годы, хотя бы иныя вещи были напечатаны только послѣ его смерти.

Анализируя содержаніе "Часовъ досуга", нельзя, разумѣется, не замѣтить тотчасъ же, что нѣкоторыя стихотворенія начинающаго поэта теперь не могутъ представить для насъ интереса по существу, да и въ пору ихъ появленія не давали настоящаго понятія о внутреннемъ мірѣ юноши. Къ числу ихъ принадлежатъ, между прочимъ, и различные стихотворные переводы изъ древнихъ авторовъ, вышедшіе изъ-подъ пера Байрона въ школьные годы. Среди вполнѣ оригинальныхъ или только навѣянныхъ знакомствомъ съ тѣми или другими авторами произведеній мы находимъ вдругъ переводы {Эти прямые переводы, само собою разумѣется, не включены въ настоящее изданіе, но мы дали переводы подражаній Байрона древннмъ. Ред.} изъ Эврипида, Эсхила (отрывокъ изъ "Скованнаго Прометея"), Катулла ("Ad Lesbiam", "Lugete Veneres Cupidinesque", Тибулла, Горація, Анакреона (оды 1, 3, 5), Виргилія (большой отрывокъ изъ девятой пѣсни "Энеиды"). Подобные переводы, очень мало дающіе, конечно, даже если обратить вниманіе на выборъ отдѣльныхъ вещей, для характеристики молодого Байрона, представляютъ, однако, нѣкоторый интересъ, знакомя насъ съ его школьными занятіями и выясняя степень его начитанности въ сферѣ античныхъ литературъ. Вопросъ объ отношеніи Байрона къ римской и греческой словесности въ пору его пребыванія въ школѣ Гарро неоднократно затрагивался въ его біографіяхъ и характеристикахъ {См., напр., Frank Allan Millidge,"Byrons Beziehungen zu seinen Lehrern und Schulkameraden, und deren Einfluss auf seine litterariscbe Tдtigkeitt" (1903, стр. 16--18).}. Что особенной склонности къ изученію древнихъ авторовъ у него не было, и что познанія, имъ пріобрѣтенныя въ этой области, были не слишкомъ обширны, это не подлежитъ сомнѣнію! Немаловажную роль сыграла въ данномъ случаѣ необходимость изучать сочиненія классиковъ, прежде всего,-- какъ извѣстный грамматическій матеріалъ, занимаясь болѣе формою, чѣмъ внутреннимъ содержаніемъ... Это естественно, должно было отбить у юнаго Байрона значительную долю интереса къ латинскимъ и греческимъ писателямъ, которыхъ къ тому же успѣшно прививали школьникамъ, въ ущербъ родной словесности, отнюдь не занимавшей подобающаго ей мѣста. Не слѣдуетъ, однако, преувеличивать несочувственнаго отношенія мальчика къ творчеству лучшихъ представителей античныхъ литературъ и его недостаточнаго знакомства съ нимъ, -- какъ это было сдѣлано нѣкоторыми изслѣдователями. Относительно "Прометея" Эсхила у насъ есть, напримѣръ, свидѣтельство самого Байрона, удостовѣряющаго, что онъ увлекался этою пьесою, которая въ Гарро читалась три раза въ годъ. Иногда утверждали, что въ частности къ латинскимъ писателямъ Байронъ относился очень холодно и враждебно; но если трудность стихотворнаго размѣра дѣйствительно приводила иногда мальчика въ отчаяніе, то, съ другой стороны, въ позднѣйшихъ письмахъ Байрона старательными изслѣдователями найдено было сорокъ цитатъ изъ латинскихъ авторовъ или ссылокъ на нихъ. Замѣтимъ кстати, что для опредѣленія степени знакомства поэта съ античными литературами имѣютъ значеніе не только переводы, включенные въ "Часы досуга", но и эпиграфы къ нѣкоторымъ стихотвореніямъ изъ Платона (къ "Эпитафіи любимому другу"), Горація, Анакреона.

"Часы досуга" заключаютъ въ себѣ, однако, матеріалъ и для рѣшенія болѣе общаго и болѣе интереснаго вопроса -- о степени начитанности молодого Байрона и о томъ направленіи, какое принимали въ ту пору его литературные вкусы {Этому вопросу посвящено спеціальное изслѣдованіе, полное фактовъ, хотя и очень сухое по формѣ: Ludvig Fuhrmann "Die Belesenheit des jungen Byron" (1903).}. Вмѣстѣ съ его письмами, относящимся къ тому же времени, юношескія стихотворенія его содержатъ въ себѣ много весьма цѣнныхъ указаній. Яснаго, цѣльнаго, опредѣленнаго впечатлѣнія мы, правда, не получаемъ,-- но это происходитъ оттого, что самъ Байронъ въ эту пору еще колебался между различными теченіями и оттѣнками, могъ одновременно увлекаться писателями, у которыхъ было въ сущности очень мало общаго. Въ одномъ изъ самыхъ раннихъ его произведеній, входившихъ еще въ составъ "Fugittve Pieces", есть упоминаніе о Шекспирѣ и его героинѣ -- Джульеттѣ, а послѣдній куплетъ стихотворенія "Къ М." (1806) навѣянъ тремя шекспировскими стихами. Стихотвореніе "Къ женщинѣ" заканчивается строкою, взятою изъ "Діаны" Монтемайора; "Стансы къ одной дамѣ" лишній разъ указываютъ на знакомство Байрона съ творчествомъ Камоэнса, произведеніями котораго онъ въ ту пору зачитывался. Въ первомъ куплетѣ стихотворенія "Granta" упоминается о Лесажѣ и его "Хромоногомъ бѣсѣ". Носящее романтическую окраску стихотвореніе "Oscar of Alva" представляетъ собою обработку мотива, взятаго изъ "Духовидца" Шиллера, а одно мѣсто въ немъ нѣсколько навѣяно опять Шекспиромъ,-- именно его "Макбетомъ". Знакомство съ поэмами Макферсона заставило Байрона написать "Смерть Кальмара и Орлы, подражаніе Оссіану Макферсона" и перевести "Обращеніе Оссіана къ солнцу".

Въ "Монологѣ барда" (1806), говоря о враждебномъ отношеніи, какое встрѣчаютъ его первые опыты, Байронъ утѣшается воспоминаніемъ о цѣломъ рядѣ другихъ, болѣе извѣстныхъ, составившихъ себѣ имя писателей, которымъ также приходилось многое выносить со стороны несправедливыхъ, придирчивыхъ критиковъ: онъ вспоминаетъ о Попѣ, Греѣ, Драйденѣ. Прибавимъ, что изъ Грея взятъ эпиграфъ къ извѣстному юношескому стихотворенію Байрона "Слеза"; сверхъ того, по справедливому замѣчанію Кеппеля, то стихотвореніе, въ которомъ юный поэтъ прощается со своимъ любимымъ деревомъ на кладбищѣ въ Гарро, напоминаетъ "Сельское кладбище" Грея, а другое стихотвореніе, въ которомъ описывается общій видъ на Гарро, можетъ быть сопоставлено съ "Ode on а distant prospect of Eton College", того же Грэя {Кеппель 1. с, стр. 16.}. Съ другой стороны, "Молитва природы" Байрона носитъ нѣкоторые слѣды вліянія "Всеобщей молитвы" (Universal prayer) Попа, которымъ увлекался начинающій поэтъ. Всѣ эти факты производятъ впечатлѣніе чего то довольно разнороднаго, смѣшаннаго, слишкомъ пестраго,-- но для исторіи постепенной эволюціи таланта и литературныхъ симпатій Байрона они все же весьма цѣнны.

Значеніе "Часовъ досуга", какъ біографическаго матеріала, несомнѣнно значительно. Нельзя, конечно, приписать все то, что Байронъ говоритъ о своемъ дѣтствѣ и школьныхъ годахъ, безъ всякихъ оговорокъ, безъ сопоставленія съ другими показаніями, вообще безъ должной провѣрки; но несомнѣнно, что многія подробности его жизни въ эту раннюю пору отразились весьма ярко въ его первыхъ опытахъ. Нужно только имѣть въ виду, что на извѣстномъ отдаленіи, какъ это часто случается, многое стало казаться Байрону гораздо болѣе привлекательнымъ, отраднымъ, безмятежнымъ... Въ такихъ стихотвореніяхъ, какъ "Я хотѣлъ бы быть снова беззаботнымъ ребенкомъ", навсегда промелькнувшее дѣтство изображается, напр., счастливою порою, о которой можно вспоминать только съ искреннимъ сожалѣніемъ. Между тѣмъ мы знаемъ, что въ дѣйствительности дѣтство поэта отнюдь не было такимъ безмятежнымъ и онъ далеко не былъ доволенъ своей судьбою въ эту пору, когда дѣтскія впечатлѣнія еще не отошли въ область воспоминаній о невозвратномъ, и потому именно -- вдвойнѣ миломъ прошломъ. Какъ бы то ни было, въ "Часахъ досуга" отразились многія детали, относящіяся къ дѣтскимъ годамъ поэта, начиная съ общаго характера тѣхъ мѣстностей, гдѣ ему приходилось бывать или жить подолгу. Съ неподдѣльною любовью говоритъ поэтъ о тѣхъ пейзажахъ, которые ему приходилось видѣть въ дѣтствѣ, о живописныхъ горахъ, по которымъ онъ блуждалъ, еще не зная тревогъ и невзгодъ жизни ("Lachin y Gair" и др.). Два стихотворенія посвящены Ньюстэдскому аббатству, сыгравшему замѣтную роль въ жизни поэта, молодые годы котораго были тѣсно связаны съ этимъ древнимъ монастыремъ, перестроеннымъ затѣмъ въ замокъ, но всею своею внѣшностью неизмѣнно напоминавшимъ объ отдаленномъ прошломъ. Въ одномъ изъ нихъ -- "При разставаніи съ Ньюстэдскимъ аббатствомъ" (1803) поэтъ упоминаетъ, между прочимъ, о своихъ предкахъ -- крестоносцахъ, хотя на участіе представителей его рода въ крестовыхъ походахъ въ исторіи нѣтъ никакихъ указаній. Обширную (болѣе 150 стиховъ) "Эллегію, посвященную Ньюстэдскому аббатству" Кольриджъ сопоставляетъ съ однимъ письмомъ молодого Байрона къ матери (1809), гдѣ также говорится о Ньюстэдѣ.

Всего больше матеріала даютъ "Часы досуга" для ознакомленія съ ученическими годами Байрона, съ его пребываніемъ въ Гарро. Нельзя не замѣтить, что и здѣсь дѣло не обошлось безъ нѣкоторой идеализаціи и пріукрашенія заднимъ числомъ. Мы знаемъ, напримѣръ, что вначалѣ школа Гарро отнюдь не производила на Байрона особенно благопріятнаго впечатлѣнія,-- даже больше: онъ долго не могъ съ нею свыкнуться и вполнѣ освоиться въ ея стѣнахъ. Если же полагаться на позднѣйшія стихотворенія изъ цикла "Часы досуга", съ ихъ ретроспективною оцѣнкою школьныхъ лѣтъ, можно подумать что это была исключительно пора веселыхъ продѣлокъ, шалостей, идеальнаго товарищества, ничѣмъ не стѣсняемыхъ молодыхъ порывовъ. Отдѣльныя указанія на нѣкоторыя тѣневыя стороны этого "золотого вѣка" почти не могутъ ослабить общаго впечатлѣнія. Между тѣмъ тотъ же поэтъ, коснувшись въ двухъ случахъ Кэмбриджа и своего пребыванія въ Trinity College, нашелъ только отрицательныя стороны въ англійскомъ университетскомъ мірѣ и не скрылъ своего несочувственнаго отношенія къ общему духу высшихъ учебныхъ заведеній {Этотъ отзывъ о Кэмбриджѣ можно сопоставить съ тѣмъ. что Байронъ говорилъ въ ту же пору объ университетской жизни въ своихъ письмахъ (къ Августѣ Байронъ, Джону Гэнсону и друг.).}. Во всякомъ случаѣ изъ "Часовъ досуга" можно узнать много интересныхъ данныхъ, -- иногда лишь подтверждающихъ, правда, то, что намъ извѣстно изъ другихъ источниковъ,-- для характеристики образа жизни, товарищескихъ отношеній, симпатій и антипатій мальчика, такъ какъ, несмотря на отмѣченную выше подрисовку, въ основѣ воспоминаній поэта лежали все же подлинные факты.

Очень ясно и рельефно выступаетъ, напр., въ раннихъ юношескихъ стихотвореніяхъ сочувствіе Байрона руководителю школы въ Гарро, д-ру Друри, котораго онъ обозначалъ нарочно псевдонимомъ Probus, тогда какъ для его преемника, Бэтлера, онъ подыскалъ псевдонимъ Pomposus. Въ стихотвореніи "На перемѣну учителей въ большой публичной школѣ" (1805) поэтъ очень опредѣленно выражаетъ свою скорбь и негодованіе по случаю замѣны Друри -- Бэтлеромъ, какъ ему казалось, грозившей полнымъ упадкомъ школы, въ которую прежній педагогъ вложилъ столько труда и знаній. Совершенно такъ же въ обширномъ стихотвореніи "Дѣтскія воспоминанія", которое представляетъ выдающійся интересъ, какъ біографическій матеріалъ, поэтъ даетъ весьма нелестную характеристику Бэтлера, изображая его типомъ сухого и напыщеннаго педанта, который достоинъ молчаливаго презрѣнія. Эта оцѣнка, несомнѣнно, была слишкомъ сурова и пристрастна, и объяснялась главнымъ образомъ тою симпатіей, какую мальчикъ питалъ къ Друри, которому онъ навсегда остался благодаренъ за его теплое, полное участія и ласки отношеніе. Впослѣдствіи самъ Байронъ созналъ свою ошибку, примирился съ Бэтлеромъ и хотѣлъ замѣнить во второмъ изданіи "Часовъ досуга",-- еслибы оно вышло въ свѣтъ, -- относящіяся къ нему строки совершенно другими... {Изд. Кольриджа, стр. 88, прим.; Elze l. с, стр. 40.} Но юношескія стихотворенія вполнѣ точно передаютъ взглядъ юнаго Байрона,-- все равно, справедливый или неосновательный,-- на одного изъ педагоговъ, съ которымъ ему пришлось имѣть дѣло въ Гарро {Объ отношеніи Байрона къ Друри и Бэтлеру -- см. Millidga, l. с. III, 1; Elze, стр. 37-41.}.

Отъ противопоставленія двухъ руководителей школы, любимаго и антипатичнаго, перейдемъ теперь къ нѣкоторымъ другимъ отголоскамъ школьныхъ лѣтъ, сохранившимся въ "Часахъ досуга". Поэту представлялось иногда, что онъ положительно не въ состояніи воспѣть или описать всѣ свѣтлые отрадные эпизоды, какіе были связаны съ его пребываніемъ въ Гарро. Въ "Дѣтскихъ воспоминаніяхъ", посвятивъ школьной жизни болѣе 360 стиховъ, онъ все же скорбитъ о томъ, что тема его не исчерпана, много друзей оставлено имъ безъ вниманія, иныя сцены школьнаго быта такъ и не были имъ воспѣты. Въ томъ же стихотвореніи онъ вспоминаетъ о "веселомъ отрядѣ" товарищей, который избралъ его своимъ вождемъ и послушно исполнялъ его приказанія, всегда обращаясь къ нему первому за совѣтомъ и видя въ немъ свою послѣднюю опору. Весьма интересны указанія на успѣхъ, выпадавшій на долю молодого Байрона, когда онъ выступалъ въ стѣнахъ школы въ роли декламатора, произносящаго съ воодушевленіемъ и паѳосомъ отрывки изъ тѣхъ или другихъ драмъ. Поэтъ вспоминаетъ о томъ, какъ онъ декламировалъ, напр., монологъ Занги надъ трупомъ сраженнаго имъ Алонзо -- изъ пьесы Юнга "Месть" (The revenge) или потрясающій монологъ короля Лира, "лишеннаго своими дочерьми королевства и разсудка" (обращеніе къ бурѣ). Въ обоихъ этихъ случаяхъ знаки одобренія были настолько единодушны, что молодой дебютантъ, какъ онъ самъ въ этомъ сознается, готовъ былъ вообразить себя выдающимся декламаторомъ, соперникомъ Генри Моссопа, лучшаго исполнителя роли Занги, или вторымъ Гаррикомъ.

Дружескія отношенія занимаютъ особенно видное мѣсто среди тѣхъ мотивовъ, которые были разработаны Байрономъ въ юношескомъ циклѣ его стихотвореній. Этому, конечно, нельзя удивляться. Въ ту пору дружба была окружена въ глазахъ Байрона особенно свѣтлымъ ореоломъ; она еще казалась чѣмъ то возвышеннымъ, идеальнымъ, безкорыстнымъ,-- хотя въ отдѣльныхъ мизантропическихъ выходкахъ и тогда не было недостатка. Извѣстно его любимое опредѣленіе дружбы, ставшее заглавіемъ одного изъ его юношескихъ стихотвореній: "L'amitié est l'amour sans ailes",-- дружба, это -- любовь безъ крыльевъ. Что-то восторженное, пылкое, страстное всегда примѣшивалось къ дружескимъ чувствамъ мальчика, который самъ вполнѣ сознавалъ этотъ неукротимый и слишкомъ экспансивный характеръ своей дружбы. По справедливому замѣчанію Эльце, немаловажную роль играло въ этомъ случаѣ желаніе молодого Байрона выступать въ роли покровителя и защитника своихъ друзей, проявлять свое великодушіе, благородство, смѣлость... Недаромъ онъ всегда любилъ дружиться съ мальчиками, которые были моложе его годами и слѣдовательно скорѣе нуждались въ покровительствѣ и помощи. Иныя дружескія связи впослѣдствіи ослабѣли и не играли роли въ жизни поэта; другія, наоборотъ, долго оставались неизмѣнными и косвенно заставляли Байрона еще болѣе идеализировать, на извѣстномъ отдаленіи, свои ученическіе годы. Любопытно отмѣтить, съ другой стороны, что нѣкоторые изъ школьныхъ товарищей поэта умерли очень молодыми: Лонгъ въ 1809-мъ году, Вингфильдъ -- въ 1811-мъ, Татерсалль -- въ 1812-мъ и т. д. причемъ иные изъ нихъ стали жертвами какого либо несчастнаго случая (паденія съ лошади, кораблекрушенія, эпидемической болѣзни). Очень немногіе изъ нихъ, притомъ -- не самые близкіе къ Байрону, вродѣ, напр., Роберта Пиля, составили себѣ впослѣдствіи крупное, выдающееся имя {О друзьяхъ и товарищахъ Байрона и ихъ позднѣйшей судьбѣ -- см. у Millidge, III, 2.}. Но даже имена тѣхъ товарищей поэта, которые не совершили съ теченіемъ времени ничего особенно замѣтнаго или полезнаго для общества, сохранились въ памяти потомства,-- или по крайней мѣрѣ тѣхъ лицъ, которыя интересуются творчествомъ Байрона и изучаютъ его,-- исключительно благодаря тому, что въ "Часахъ досуга" поэтъ воздвигнулъ нерукотворный памятникъ, между прочимъ, и дружескимъ отношеніямъ, скрашивавшимъ ему школьные годы.

Въ "Дѣтскихъ воспоминаніяхъ" передъ нами проходитъ цѣлая портретная галлерея товарищей и друзей Байрона, которыхъ онъ нарочно обозначилъ псевдонимами, преимущественно ~ въ античномъ духѣ,-- подъ стать къ "Пробусу" и "Помпозусу" въ сферѣ педагогики. Весьма характерно для Байрона то, что онъ долго не могъ рѣшить, кому изъ своихъ друзей отдать предпочтеніе, кого признать самымъ близкимъ и симпатичнымъ. Въ названномъ выше стихотвореніи мы находимъ обращеніе къ "Алонзо", лучшему, самому дорогому изъ моихъ друзей, причемъ подъ Алонзо подразумѣвается лордъ Клэръ, съ которымъ Байронъ дѣйствительно былъ очень близокъ, причемъ эта близость не прекратилась и впослѣдствіи; но когда то же самое стихотвореніе еще входило въ составъ "Poems on varions occasions", тѣ же сочувственныя, даже прямо восторженныя строки относились къ Іоанну,-- псевдонимъ, которымъ поэтъ обозначалъ вовсе не Клэра, а другого своего друга, Вингфильда!.. За "Алонзо" слѣдуютъ другіе силуэты друзей,-- Davus (Татерсалль), котораго авторъ благодаритъ за спасеніе его жизни, Lycus (графъ Клэръ), Euryalus (графъ Делавэрръ), Cleon (Эдуардъ Ноэль Лонгъ).

Съ именами этихъ лицъ, уже не скрытыми античнымъ псевдонимомъ, намъ приходится встрѣчаться и въ дальнѣйшихъ стихотвореніяхъ изъ "Часовъ досуга". Такъ, отдѣльное посланіе посвящено графу Делавэрру, причемъ поэтъ вспоминаетъ, какъ дороги они были другъ для друга: Делавэрръ любилъ его, какъ брата, и встрѣчалъ съ его стороны такую же любовь; онъ зналъ, что душа, сердце, все существованіе Байрона, еслибы представилась какая либо опасность, были всецѣло въ распоряженіи его друга, что ни годы, ни разлука не могли измѣнить его чувствъ, какъ человѣка, всецѣло преданнаго только любви и дружбѣ... Это стихотвореніе весьма типично для творчества молодого Байрона и оттѣняетъ тотъ восторженный, неуравновѣшенный, пылкій характеръ, какой, какъ мы знаемъ, нерѣдко принимало въ его душѣ столь спокойное и сдержанное у другихъ чувство дружбы. Въ другомъ стихотвореніи, -- съ эпиграфомъ изъ Горація, -- Байронъ обращается съ дружескими рѣчами къ Лонгу, котораго онъ всегда высоко ставилъ за чистоту и благородство его души, и опять вспоминаетъ промелькнувшіе дни ранней молодости, пригрезившейся ему ночною порою, когда все кругомъ объято было сномъ.

Упомянемъ также о стихотвореніи "Къ герцогу Дорсету" (1805), гдѣ поэтъ, вспоминая снова, передъ отъѣздомъ изъ Гарро, объ ученическихъ годахъ, о той порѣ, когда они съ Дорсетомъ часто проводили время вмѣстѣ, причемъ послѣдній, какъ младшій, въ силу школьнаго обычая, находился у него въ извѣстномъ подчиненіи,-- вмѣстѣ съ тѣмъ даетъ ему совѣты, относящіеся къ будущему, убѣждаетъ его никогда не прислушиваться къ голосу лести, не обращать вниманія на "молодыхъ паразитовъ", которые такъ и льнутъ къ богатымъ и знатнымъ людямъ, даже если это ихъ товарищи, и стараются вліять на нихъ въ самую дурную сторону, побуждая ихъ не заниматься слишкомъ много книгами, не утруждать себя, какъ это дѣлаютъ простые смертные, не допускать, чтобы кто либо разбиралъ и строго оцѣнивалъ ихъ поступки. Любопытно, что это стихотвореніе довольно характерное для міросозерцанія и житейскихъ взглядовъ молодого Байрона, не попало, по свидѣтельству самого поэта, въ руки Дорсета. Оно вначалѣ оставалось не напечатаннымъ и было включено только въ четвертую редакцію юношескихъ стихотвореній (1808), когда авторъ случайно нашелъ его въ своихъ бумагахъ. Наконецъ, графу Клэру посвящено въ "Часахъ досуга" особое стихотвореніе, съ эпиграфомъ: "tu semper amoris sis memor, et cari comitis ne abscedat imago"; нѣкоторыя строфы его носятъ необыкновенно восторженный и нѣжный характеръ; такъ, въ одномъ случаѣ поэтъ выражаетъ пожеланіе, чтобы жизненный путь его друга былъ усыпанъ розами, чтобы его слезы всегда были только слезами радости, и т. д.

Таковъ былъ Байронъ въ эпоху созданія и появленія "Часовъ досуга", какъ пѣвецъ нѣсколько мечтательной, бурной, неуравновѣшенной, но зато вполнѣ искренней и неподдѣльной дружбы... Еще интереснѣе вопросъ о томъ, какъ въ эту раннюю пору онъ уже выступалъ во многихъ случаяхъ въ роли поэта любви и страсти,-- онъ, который впослѣдствіи долженъ былъ такъ много любить и такъ ярко, поэтично, пламенно изливать подчасъ все то, что испытываетъ любящее или охваченное страстью сердце. Извѣстно, что сердечная жизнь началась для Байрона очень рано, когда онъ былъ еще ребенкомъ, и въ продолженіе его ученическихъ лѣтъ влюбленность играла большую роль въ его личной жизни. Увлеченіе Мэри Дэфъ (въ Абердинѣ) смѣнилось поклоненіемъ Маргаритѣ Паркеръ, которой Байронъ посвятилъ свои первые стихи, настолько она вдохновила и очаровала его; а за двумя этими юными женскими образами показывается третій, оставившій еще болѣе яркій слѣдъ въ біографіи поэта и въ исторіи его творчества -- Мэри Чавортъ, имя которой тѣсно связано съ эпохою его пребыванія въ Гарро {См. письмо Байрона къ матери (сентябрь 1803 г.), а также письмо послѣдней къ Генсону оно и оказывается на дѣлѣ относящееся къ той же порѣ и затрагивающее вопросъ о любви поэта къ Мэри.}. Въ виду того субъективнаго колорита, какой носятъ "Часы досуга", можно было бы a priori предположить, что любовныя стихотворенія, съ разнообразною окраскою, займутъ въ нихъ очень видное мѣсто. Такъ просматривая "Часы досуга", мы находимъ въ нихъ прежде всего рядъ стихотвореній, озаглавленныхъ "Къ Каролинѣ", "Къ Эммѣ", "Къ Мэри", "Къ Лесбіи", "Къ Аннѣ", "Къ Элизѣ", "Къ Гарріэтъ", и т. п., наконецъ просто -- "Къ женщинѣ", "Къ одной дамѣ". Намъ попадаются здѣсь и стихотворенія, затрагивающія общіе вопросы, опять -- связанные съ любовью и страстью: "Первый поцѣлуй любви", "Послѣднее прости любви".

Не всѣ эти вещи одинаковаго достоинства; нѣкоторыя изъ нихъ представляютъ собою только довольно несовершенные опыты молодого дебютанта, желающаго попробовать свои силы въ эротическомъ жанрѣ, повѣдать, если не міру, то по крайней мѣрѣ заинтересованнымъ въ этомъ лицамъ, о томъ, что онъ испыталъ и выстрадалъ, беззавѣтно отдаваясь чувству любви... Кое гдѣ сказывается недостатокъ самобытности, склонность повторять, за неимѣніемъ собственныхъ, вполнѣ самостоятельно придуманныхъ образовъ, сравненій, эпитетовъ, то, что было вычитано изъ книгъ соотвѣтствующаго содержанія -- напр., античныхъ -- и показалось достойнымъ заимствованія. Иногда насъ не вполнѣ удовлетворитъ, наконецъ, и самая внѣшняя форма стиха, который въ подобныхъ случаяхъ хотѣлось бы видѣть болѣе музыкальнымъ и гибкимъ, какъ и риѳмы -- болѣе богатыми. Но это замѣчаніе относится далеко не ко всѣмъ эротическимъ произведеніямъ юнаго Байрона; въ нѣкоторыхъ изъ нихъ сказывается искреннее чувство, поэтично выраженное, мѣстами уже подернутое едва уловимою дымкою грусти...

Изъ всей этой категоріи стихотвореній слѣдуетъ выдѣлять, напримѣръ, еще очень несовершенную по формѣ (такъ что авторъ счелъ нужнымъ оговорить или объяснить въ особомъ примѣчаніи ея включеніе въ "Fugitive pieces"), но весьма правдивую и прочувствованную элегію на смерть Маргариты Паркеръ, озаглавленную "На кончину молодой дѣвушки, двоюродной сестры автора, которая была очень дорога ему". Здѣсь отражается непритворная скорбь мальчика Байрона (элегія написана была въ 1802 году) при мысли о томъ, что молодая, красивая, изящная дѣвушка стала добычей смерти, была похищена "царемъ ужаса", не знающимъ состраданія и жалости. Напрасно старается авторъ утѣшить себя мыслями о томъ, что любимое имъ существо находится теперь въ блаженной обители, среди лучезарнаго сіянія, ангельскихъ хоровъ и вѣчныхъ радостей... Могила Mapгариты все же вызываетъ у него скорбь и тоску, слезы выступаютъ у него на глазахъ, его сердце не можетъ такъ скоро забыть ту, къ которой оно было привязано.

Рано или поздно, время должно было, однако, взять свое, молодая душа не могла долго оставаться безъ привязанности и любви,-- особенно такая пылкая и страстная душа, какая была у юнаго Байрона! Отъ элегіи на смерть Маргариты Паркеръ мы теперь должны перейти къ стихотвореніямъ, навѣяннымъ любовью къ Мэри Чавортъ, временно овладѣвшею всѣми мыслями, ощущеніями и порывами молодого поэта, который серьезно думалъ о томъ, чтобы сдѣлать Мэри своею женою. Портреты Мэри (приложенные къ настоящему тому) даютъ извѣстное представленіе о красотѣ и изяществѣ ея лица, хотя,-- по справедливому замѣчанію новѣйшаго біографа Байрона,-- конечно, не могутъ вполнѣ передать и объяснить намъ того обаянія, какое она производила на своего поклонника, всецѣло отдавшагося одно время своему чувству. Стихотворенія, посвященныя Мэри,-- тѣмъ болѣе, если ихъ сопоставить съ другими свѣдѣніями, находящимися въ нашемъ распоряженіи,-- опредѣленно свидѣтельствуютъ о томъ, что въ данномъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ чѣмъ то болѣе серьезнымъ и глубокимъ, чѣмъ тѣ мимолетныя увлеченія, которыя отразились въ многочисленныхъ зротическихъ вещицахъ, вошедшихъ въ "Часы досуга". Вмѣстѣ съ большинствомъ біографовъ поэта, нельзя не высказать предположенія, что его жизнь сложилась бы, вѣроятно, совершенно по другому, и его характеръ вылился бы въ иную форму, еслибы Мэри Чавортъ не отвергла любви "хромоногаго мальчика", къ которому она чувствовала только чисто братское расположеніе, не допуская и мысли о чемъ либо болѣе глубокомъ и захватывающемъ, хотя и польщенная его поклоненіемъ {Самъ Байронъ высказывалъ подобную мысль значительно позднѣе этой поры, незадолго до смерти (1822 г ). "Если-бы я женился на ней, быть можетъ, вся моя жизнь сложилась бы по другому".}. Замужество Мэри было одною изъ первыхъ серьезныхъ драмъ въ жизни Байрона; напускное спокойствіе, съ какимъ онъ выслушалъ извѣстіе объ этомъ событіи изъ устъ своей матери, совѣтовавшей ему предварительно .вынуть носовой платокъ, такъ какъ онъ можетъ ему понадобиться", не имѣетъ серьезнаго значенія и не передаетъ того, что происходило въ это время въ душѣ юноши...Печальная развязка отнюдь не шаблоннаго романа молодого Байрона производитъ тѣмъ болѣе удручающее впечатлѣніе, что дальнѣйшая жизнь Мэри, отвергнувшей Байрона, чтобы устроить свою судьбу по другому, сложилась очень неудачно: семейный разладъ, отсутствіе всякаго духовного единенія супруговъ, потомъ душевная болѣзнь, сравнительно ранняя смерть (но уже послѣ кончины Байрона),-- вотъ что выпало ей на долю. Но, подобно тому, какъ имена самыхъ близкихъ друзей Байрона не забыты до сихъ поръ, имя Мэри Чавортъ знакомо всѣмъ, кто интересуется жизнью и творчествомъ поэта, особенно благодаря тѣмъ стихотвореніямъ изъ "Часовъ досуга", въ которыхъ увѣковѣченъ ея чарующій образъ {Ср. EIze, стр.36--37, 47--51;А.Веселовскій, "Байронъ", стр. 17--18, 27.}.

Байронъ вспоминаетъ о Мэри въ двухъ строфахъ изъ стихотворенія "Слеза", вообще носящаго грустную, пессимистическую окраску. Здѣсь мы узнаемъ, что любимая дѣвушка для него потеряна навсегда, что пропало то время, когда она отвѣчала слезою участія на его пламенные обѣты; она принадлежитъ другому -- и онъ долженъ со вздохомъ отказаться отъ того, что уже считалъ своимъ, продолжая все же искренно желать ей счастья и относиться къ ней съ уваженіемъ. Еще болѣе замѣчательно въ данномъ случаѣ стихотвореніе "Къ одной дамѣ" (въ позднѣйшей редакціи: "Къ--"), носящее чисто автобіографическій характеръ. Характерны уже самыя первыя слова: "О, еслибы моя судьба была связана съ твоею"... Словно предугадывая то, что онъ долженъ былъ сказать впослѣдствіи, испытавъ длинный рядъ разочарованій и невзгодъ, поэтъ представляетъ себѣ, каковъ онъ былъ бы, еслибы возлѣ него находилась горячо имъ любимая женщина, способная благотворно вліять на него. Онъ избѣгнулъ бы многихъ заблужденій, неразумныхъ шаговъ, былъ бы лучше, нравственнѣе и чище душою. Вѣдь когда то "моя душа была чиста подобно твоей"... Тогда миръ его души еще не былъ нарушенъ, отчаяніе еще не закрадывалось въ нее. Но послѣ того, какъ Мэри стала женою другого, онъ точно переродился, -- только не къ лучшему! Онъ началъ искать забвенія, чтобы заглушить скорбь сердца и, какъ онъ выражается въ порывѣ откровенности, постараться найти во многихъ то, что когда то онъ думалъ найти въ ней одной. Всѣ тѣ наслажденія, которымъ онъ теперь отдается, чтобы не думать и не вспоминать постоянно о своемъ горѣ, были бы ему чужды, еслибы Мэри не отвергла его, потому что онъ искренно хотѣлъ испытать спокойныя семейныя радости... При всемъ томъ, ради любимой женщины, поэтъ соглашается относиться безъ ненависти къ своему счастливому сопернику.

Двѣ маленькія вещицы, относящіяся къ 1805--6 годамъ, отражаютъ въ очень сжатой, но все-же яркой и характерной формѣ ту же скорбь осиротѣвшаго поэта. Первая изъ нихъ представляетъ собою "Отрывокъ" -- (второй) его обращеніе къ тѣмъ мѣстамъ, вродѣ Эннсли, которыя еще такъ недавно были ему дороги, потому что улыбка Мэри дѣлала ихъ подобными небеснымъ обителямъ,-- а теперь кажутся ему суровыми и непривѣтливыми! Вторая, озаглавленная "Воспоминаніе", еще любопытнѣе: здѣсь поэтъ прощается съ любовью, надеждою, радостью, говоритъ, что счастье его покинуло,-- и сожалѣетъ только о томъ, что не можетъ отрѣшиться и отъ воспоминаній... Въ 1807 г. Байронъ снова вспоминаетъ о Мэри въ одной изъ строфъ стихотворенія "The adieu" (Прощаніе), а къ 1808-му относится замѣчательное и по содержанію, и по формѣ, стихотвореніе. "Итакъ, ты счастлива", интересное и въ чисто психологическомъ отношеніи, какъ любопытный "человѣческій документъ", дающій намъ возможность заглянуть въ самую глубину потрясеннаго и страдающаго сердца. Послѣ извѣстнаго промежутка, поэтъ увидѣлъ ту дѣвушку, которую онъ любилъ, уже замужнею женщиною, матерью, говорилъ съ ея мужемъ, ласкалъ ея ребенка и невольно отдался мыслямъ о томъ, что могло бы быть, еслибы сбылись его мечты. Недаромъ онъ такъ боялся этой минуты, волновался, ожидая этого свиданія; но онъ все же взялъ себя въ руки, съ наружнымъ спокойствіемъ вынесъ устремленный на него пристальный взглядъ Мэри,-- и только безмолвное, вѣчно застывшее, чуждое всего мятежнаго отчаяніе отразилось на его лицѣ... Наконецъ, въ 1809 г, поэтъ пишетъ свои "Стансы, къ одной дамѣ, при отъѣздѣ изъ Англіи", которые мѣстами можно сопоставить съ прощаніемъ Чайльдъ-Гарольда. Здѣсь опять говорится объ одиночествѣ и душевномъ сиротствѣ, о жаждѣ забвенія, которая заставила поэта мечтать объ отъѣздѣ изъ родныхъ краевъ, гдѣ все ему слишкомъ напоминало о прекрасной, но оттолкнувшей его дѣвушкѣ. Тщетно старался онъ утѣшиться или разсѣяться,-- "потому что я могу любить только одну!"... Не забудемъ, что семь лѣтъ спустя, въ 1816 году, Байронъ написалъ въ Швейцаріи стихотвореніе "Сонъ", возсоздающее заново исторію его несчастной любви.

Нѣкоторыя изъ стихотвореній, относящихся къ Мэри Чавортъ, принадлежатъ къ наиболѣе красивымъ по формѣ и поэтичнымъ произведеніямъ, какія только можно найти въ "Часахъ досуга". Нельзя вообще достаточно протестовать противъ мнѣнія, будто въ юношескомъ циклѣ Байрона попадаются только весьма несовершенныя, не вполнѣ отдѣланныя вещи, которыя не имѣютъ никакой связи съ зрѣлыми произведеніями поэта. Во многихъ случаяхъ эта связь опредѣленно бросается намъ въ глаза; иногда то или другое стихотвореніе является какъ бы эмбріономъ или первымъ наброскомъ другого, болѣе поздняго и поэтому болѣе зрѣлаго произведенія. Въ примѣрахъ недостатка не будетъ. Сатирическое, мѣстами -- очень рѣзкое стихотвореніе "Мысли, внушенныя экзаменомъ въ коллэджѣ" предвѣщаетъ позднѣйшія сатирическія нападки Байрона, начиная съ "Англійскихъ бардовъ". Эльце сопоставилъ выходки юнаго Байрона противъ Кэмбриджа съ тѣмъ, что мы встрѣчаемъ впослѣдствіи по этой части въ его поэмѣ "Беппо". Въ стихотвореніи, посвященномъ Бичеру (1806 г.), уже отражается, быть можетъ, нѣсколько преждевременное, еще не вполнѣ пережитое и перечувствованное, но все же -- замѣчательно характерное для Байрона гордое разочарованіе, которое должно было впослѣдствіи стать отличительною чертою его творчества. Поэтъ говоритъ здѣсь о томъ, что онъ "не хочетъ спускаться въ міръ, который онъ презираетъ", преклоняться передъ надменными, привѣтствовать глупцовъ; только благодарность потомства и громкая слава какого нибудь Фокса еще могли бы привлечь его! "Мнѣ немного лѣтъ,-- между тѣмъ, я уже чувствую, что этотъ міръ не для меня", восклицаетъ поэтъ въ стихотвореніи "Я хотѣлъ бы быть снова беззаботнымъ ребенкомъ"; онъ уже испытываетъ желаніе бѣжать отъ людей, жалуется на непрочность дружбы и любви, съ ужасомъ вспоминаетъ о томъ, какъ неприкрашенная дѣйствительность смѣнила собою мечты и фантастическія грезы, показавъ ихъ несостоятельность.

Чисто байроновскіе мотивы звучатъ въ "Молитвѣ природы", о которой мы упоминали выше; "Отецъ свѣта, великій небесный Богъ,-- такъ начинается эта своеобразная молитва,-- слышишь ли Ты возгласы отчаянія?" Въ слѣдующей строфѣ мы читаемъ: "Отецъ свѣта, къ Тебѣ я взываю! Ты видишь, какъ мрачна моя душа!" Любопытно, что эти строки были почти дословно повторены поэтомъ въ другомъ стихотвореніи, также весьма грустномъ по общему тону -- "Прощаніе". Разочарованіемъ дышить и стихотвореніе "Къ--", полное рѣзкихъ выходокъ противъ женщинъ ("я не скажу, чтобы у васъ не было души, -- нѣтъ она у васъ есть, и очень темная" и т. д.) и заканчивающееся словами: "Женщина! можетъ быть, у тебя есть душа,-- но гдѣ же скрыли демоны твое сердце?!" Здѣсь можно было бы вспомнить и дышащую мизантропіей "Эпитафію Нью-фаундлэндской собакѣ", и необыкновенно поэтичное стихотвореніе "Такъ плакать ты будешь, когда я умру", и отмѣченные выше "Стансы къ одной дамѣ", съ ихъ гарольдовскимъ пессимизмомъ. Въ общемъ, юношескія произведенія Байрона, уступая, конечно, его лучшимъ, наиболѣе зрѣлымъ и сильнымъ вещамъ, все же подготовляютъ насъ къ славной и плодотворной порѣ его литературной дѣятельности и служатъ переходомъ къ ней.

Юрій Веселовскій.

0x01 graphic

ЧАСЫ ДОСУГА.

Сборникъ оригинальныхъ и переводныхъ стиховъ.

Virginibus puerisque canto.-- Horat, lib. III, od. I.

Μήτ ἄρ με μάλ' αἲνεε μήτε τι νεικει, Homer. Iliad. X. 249.

He whistled as he went, for want of thought. Dryden.

-----

ФРЕДЕРИКУ, ГЕРЦОГУ КАРЛЭЙЛЮ.

Рыцарю Подвязки и пр. и пр. посвящаетъ второе изданіе стиховъ благодарный ему воспитанникъ и преданный родственникъ

Авторъ.

Предисловіе.

Выпуская въ свѣтъ нижеслѣдующій сборникъ, я долженъ бороться съ трудностями, выпадающими на долю всѣхъ пишущихъ стихи, и кромѣ того еще, быть можетъ, буду обвиненъ въ дерзости за то, что я навязываю свои чувства міру, когда несомнѣнно могъ бы въ моемъ возрастѣ сдѣлать нѣчто болѣе полезное.

Эти стихи -- плодъ досуга юноши, которому недавно минуло девятнадцать лѣтъ. Такъ какъ въ нихъ ясно сказывается юношеская незрѣлость, то быть можетъ лишнее упоминать о возрастѣ автора. Нѣкоторые стихи были написаны во время болѣзни и вызваны упадкомъ духа; подъ вліяніемъ болѣзни написаны въ особенности "Отроческія воспоминанія". Это обстоятельство хотя и не можетъ вызвать похвалъ, но по меньшей мѣрѣ можетъ смягчить рѣзкость осужденія. Значительная часть настоящихъ стиховъ была напечатана не для продажи, а въ ограниченномъ числѣ экземпляровъ, для моихъ друзей -- по ихъ просьбѣ. Я знаю, что пристрастныя и часто несправедливыя похвалы кружка друзей не могутъ служить мѣркой для оцѣнки поэтическаго дарованія, но для того, чтобы многое совершить, нужно на многое отважиться, и я поэтому поставилъ на карту мои чувства и мою репутацію, выпуская въ свѣтъ эту книжку. "Я перешагнулъ Рубиконъ", и восторжествую или паду -- какъ рѣшитъ жребій. Въ послѣднемъ случаѣ я не буду роптать, ибо, хотя меня и тревожитъ судьба этихъ изліяній, я не возлагаю на нихъ большихъ надеждъ. Возможно, что смѣлость моя была велика, а заслуги ничтожны, потому что, какъ говоритъ Коуперъ,-- .совершенно иное дѣло нравиться друзьямъ, расположеннымъ въ нашу пользу, чѣмъ написать то, что понравится всякому; тѣ, которые не имѣютъ никакого отношенія къ автору и даже не знаютъ его, навѣрное будутъ придираться и отыскивать въ немъ недостатки". Я впрочемъ не вполнѣ согласенъ съ этимъ: напротивъ того, я увѣренъ, что издаваемыя мною мелочи не встрѣтятъ несправедливаго отношенія. Если въ нихъ есть что-нибудь хорошее, это будетъ охотно признано; ихъ многочисленные недостатки, съ другой стороны, не могутъ разсчитывать на снисхожденіе, въ которомъ отказываютъ болѣе зрѣлымъ писателямъ, болѣе установившимся и безконечно болѣе искуснымъ, чѣмъ я.

Я не стремился къ исключительной оригинальности, но и не подражалъ какому-нибудь опредѣленному образцу: въ сборникѣ есть нѣсколько переводовъ, многіе изъ которыхъ скорѣе передѣлки. Въ оригинальныхъ стихотвореніяхъ могутъ иногда встрѣтиться совпаденія съ авторами, произведенія которыхъ я часто читалъ; но я не совершалъ намѣренныхъ плагіатовъ. Создать нѣчто совершенно новое въ эпоху, столь обильную поэтами, было бы геркулесовскимъ подвигомъ, такъ какъ всѣ сюжеты разработаны и почти исчерпаны. Но поэзія не составляетъ моего главнаго призванія; только желаніе разсѣяться въ грустные часы болѣзни или заполнить чѣмъ-нибудь часы досуга побудило меня свершить этотъ "грѣхъ"; чего же можно ожидать отъ такой мало обѣщающей музы? Вѣнокъ, который я теперь сплетаю -- конечно, очень скромный -- останется единственнымъ; я никогда не буду пытаться замѣнять его падающіе листья новыми, или сорвать хотя бы еще одну только добавочную вѣтку въ рощахъ, гдѣ я въ лучшемъ случаѣ, только непрошенный гость. Хотя я и привыкъ въ юности безпечно бродить по шотландскимъ горамъ, но въ позднѣйшіе годы я не вдыхалъ столь чистаго воздуха и не жилъ на высотахъ; поэтому я не могу соперничать съ истинными пѣвцами, которые пользовались этими благами. Но они пріобрѣли громкую славу, а нѣкоторые даже не меньшую матеріальную выгоду своими произведеніями. Я же искуплю мою необдуманность тѣмъ, что навѣрное не достигну славы, и по всей вѣроятности извлеку лишь весьма мало выгоды изъ моихъ стиховъ. Я предоставляю другимъ "virum solitare per ora" и обращаюсь къ тѣмъ немногимъ, которые терпѣливо прослушаютъ мое "dulce est dissipere in loco". Знаменитымъ поэтамъ я предоставляю безъ всякой зависти надежду на безсмертіе, а самъ удовлетворюсь не особенно блестящей перспективой -- т.е. тѣмъ, что меня причислятъ къ толпѣ "пишущихъ джентельмэновъ знатнаго происхожденія". Пусть мои читатели рѣшатъ, можно ли будетъ прибавить къ этому "пишущихъ легко", и удостоюсь ли я чести быть названнымъ послѣ смерти въ "Catalogue of Royal and noble Authors". -- Эта книга сослужила большую службу англійскому царству: многія длинныя, звучныя и древнія имена были извлечены ею изъ мрака неизвѣстности въ который, къ сожалѣнію, погружены нѣкоторыя объемистыя произведенія ихъ знатныхъ носителей. Я выпускаю въ свѣтъ эту первую и послѣднюю литературную попытку съ нѣкоторымъ страхомъ и очень слабыми надеждами. Юное честолюбіе толкаетъ иногда на еще болѣе преступныя и столь же нелѣпыя дѣянія. Многихъ моихъ сверстниковъ содержаніе сборника быть можетъ заинтересуетъ. Надѣюсь, по крайней мѣрѣ, что его найдутъ безвреднымъ. Въ высшей степени сомнительно, въ виду моего положенія и моихъ жизненныхъ цѣлей, чтобы я вторично навязывалъ мои произведенія , публикѣ; даже если -- что едва-ли можетъ случиться -- ко мнѣ отнесутся на этотъ разъ благосклонно, все же это не соблазнитъ меня совершить въ будущемъ такой же проступокъ. По поводу поэзіи одного моего знатнаго родственника д-ръ Джонсонъ писалъ слѣдующее.-- "Если аристократъ выступаетъ, какъ писатель, то онъ по крайней мѣрѣ заслуживаетъ признанія своихъ достоинствъ". Слова эти не имѣютъ вѣса у тѣхъ, которые критикуютъ устно,-- а тѣмъ болѣе въ печати. Но если бы это и не было такъ, все-же я не хотѣлъ бы пользоваться подобной привилегіей; я предпочелъ бы самую рѣзкую критику, скрываясь подъ псевдонимомъ, почестямъ, отдаваемымъ только титулу.

0x01 graphic

НА PAЗCTABAHIE СЪ НЬЮСТЭДТСКИМЪ АББАТСТВОМЪ.

(On leavlng Newstead Abbey)

"Зачѣмъ воздвигаешь ты чертогъ, сынъ крылатыхъ дней? Сегодня ты глядишь съ твоей башни; но пройдеть немного лѣтъ, налетить вѣтеръ пустыни и завоетъ въ опустѣломъ дворѣ". Оссіанъ.

Ньюстэдтъ,въ башняхъ твоихъ свищетъ вѣтеръ глухой,

Домъ отцовъ, ты пришелъ въ разрушенье!

Лишь омела въ садахъ да репейникъ сѣдой

Пышныхъ розъ заглушаютъ цвѣтенье,

Отъ бароновъ, водившихъ вассаловъ на бой

Изъ Европы въ поля Палестины,

Лишь остались гербы да щиты, что порой

Треплетъ вѣтръ, оглашая равнины.

Старый Робертъ замолкъ; не споетъ больше онъ

Намъ подъ арфу воинственныхъ пѣсенъ;

У стѣны Аскалонской спитъ Джонъ Гористонъ;

Смертный одръ менестреля такъ тѣсенъ.

При Кресси спитъ и Павелъ съ Губертомъ; они

За Эдварда и Англію пали.

Васъ оплакала родина, предки мои,

И преданія васъ воспѣвали.

Вмѣстѣ съ Рупертомъ четверо братьевъ въ бою

Смѣло отдали жизнь при Марстонѣ

За права короля, за отчизну свою

И за вѣрность законной коронѣ.

Тѣни храбрыхъ! Потомокъ вамъ шлетъ свой привѣтъ,

Отчій домъ навсегда покидая!

Сохранитъ онъ въ душѣ память вашихъ побѣдъ

Вдалекѣ отъ родимаго края.

Свѣтлый взоръ при разлукѣ затмится слезой,--

Но не страха,-- слезой сожалѣнья;

Ѣдетъ вдаль онъ, горя постоянной мечтой

Удостоиться съ вами сравненья.

Не унизитъ потомокъ вашъ доблестный родъ

Ни позорнымъ поступкомъ, ни страхомъ...

Онъ, какъ вы, будетъ жить, и какъ вы, онъ умретъ,

И смѣшаетъ свой прахъ съ вашимъ прахомъ!

В. Мазуркевичъ.

КЪ Э--.

(То Е-).

Пускай глупцы съ неодобреньемъ

Надъ нашей дружбою острятъ.

Почту я доблесть уваженьемъ

Скорѣй, чѣмъ пышность и развратъ!

И если такъ судьба рѣшила,

Что я рожденъ тебя знатнѣй,--

Не въ знатномъ родѣ, другъ мой, сила,

Цѣннѣе кладъ въ груди твоей.

Союзъ живой для насъ пріятенъ,

Онъ не унизитъ честь мою;

Хоть мой достойный другъ не знатенъ,

Не меньше я его люблю.

С. Ильинъ.

НА СМЕРТЬ КУЗИНЫ АВТОРА, ДОРОГОЙ ЕГО СЕРДЦУ.

(On the death of а young lady, Cousin to the author, and very dear to him).

Стихъ вѣтерокъ... не тронетъ тишь ночную;

Зефиръ въ лѣсахъ не шевелитъ листы;

Я на могилу вновь иду родную;

Я Маргаритѣ вновь несу цвѣты...

Тамъ прахъ ея печальный холодѣетъ,

А жизнь давно-ль ключомъ кипѣла въ ней...

Царь тьмы теперь добычею владѣетъ,

Ничто его не избѣжитъ когтей.

Когда-бъ знавалъ царь грозный сожалѣнье,

Когда-бъ рѣшенье рокъ мѣнялъ свое,

Печальное здѣсь не звучало-бъ пѣнье,

И муза здѣсь не славила-бъ ее...

Не нужно слезъ. Ея душа святая

Въ сіяньѣ дня небеснаго паритъ,

И ангелы ее по стогнамъ рая

Ведутъ туда, гдѣ радость лишь царитъ.

Судить-ли намъ благое Провидѣнье?

Роптать-ли намъ въ безуміи своемъ?

Нѣтъ, никогда! Прочь, дерзкое сомнѣнье,

Я въ прахъ готовъ упасть передъ Творцомъ!

Но образъ живъ ея души кристальной,

Не умерли прелестныя черты,

Она -- родникъ моей слезы хрустальной,

О ней мои всѣ лучшія мечты...

С. Ильинъ.

КЪ Д--

(То D).

Когда я прижималъ тебя къ груди своей,

Любви и счастья полнъ и примиренъ съ судьбою,

Я думалъ: только смерть насъ разлучитъ съ тобою;

Но вотъ разлучены мы завистью людей!

Пускай тебя навѣкъ, прелестное созданье,

Отторгла злоба ихъ отъ сердца моего;

Но, вѣрь, имъ не изгнать твой образъ изъ него,

Пока не палъ твой другъ подъ бременемъ страданья!

И если мертвецы пріютъ покинутъ свой

И къ вѣчной жизни прахъ изъ тлѣнья возродится,

Опять чело мое на грудь твою склонится:

Нѣтъ рая для меня, гдѣ нѣтъ тебя со мной!

А. Плещеевъ.

0x01 graphic

КАРОЛИНѢ.

(То Caroline).

Ужели ты вѣришь, что могъ я взирать

На слезы твои безъ волненья

И вздохамъ твоимъ безучастно внимать,

Глубокимъ и полнымъ значенья?

Ты горькія, жгучія слезы лила

Любви и надежды разбитой --

Но грудь моя также тѣснима была

Такой же тоской ядовитой,

И чужды мы были всѣхъ мыслей другихъ,

Уста въ поцѣлуѣ сливались,

И слезы мои незамѣтно въ твоихъ

Обильныхъ слезахъ растворялись.

Но щекъ моихъ пламень тебя не обжогъ,

Ты ихъ охлаждала слезами;

Языкъ твой назвать мое имя не могъ,

Его ты сказала очами...

Напрасно ты такъ изнываешь душой!

Забудемъ всѣ прежнія грезы,

Вѣдь память о нихъ принесетъ намъ съ тобой

Однѣ безконечныя слезы.

Прощай же, должны мы другъ другу сказать,

Оставь о быломъ сожалѣнье,

О счастьи минувшемъ оставь вспоминать,

Забыть все -- вотъ наше спасенье!...

Н. Брянскій.

КАРОЛИНѢ.

(То Caroline).

Ты говоришь: люблю, но взора твоего

Вполнѣ спокойно выраженье;

Ты говоришь: люблю, но отчего

Въ тебѣ и тѣни нѣтъ волненья?

Ахъ, еслибы огнемъ пылала грудь твоя,

То было бъ счастья намъ порукой;

Была бъ ты счастлива со мной, какъ счастливъ я,

Какъ я, терзалась бы разлукой.

Когда встрѣчаюсь я съ тобой, -- огнемъ любви

Мое лицо тотчасъ пылаетъ,

Но у тебя, мой другъ, волненья нѣтъ въ крови,

Твой взоръ на мой не отвѣчаетъ.

Про страсть мнѣ говоритъ одинъ лишь голосъ твой,

Мое онъ имя шепчетъ нѣжно,--

Но все же любишь ты любовью не такой,

Какъ я -- безумно и мятежно.

Твои уста всегда покрыты словно льдомъ,

И, отвѣчая на лобзанья,

Отвѣтнымъ не горятъ они огнемъ,

Не дышатъ нѣгою желанья.

Ужели только словъ достойна страсть моя?

Ихъ звукъ пустой меня тревожитъ!

Я съ болью чувствую; такая, какъ твоя --

Любовь правдивой быть не можетъ!

Встрѣчаешь ты меня холодностью очей,

Ты не вздохнешь, со мной прощаясь,--

О, какъ любовь моя отлична отъ твоей,

Какъ я страдаю, разставаясь!

Душа моя полна тобой, одной тобой,

Весь день лишь ты въ воображеньи,

Когда жъ забудусь сномъ, то вновь передъ собой

Твой образъ вижу въ сновидѣньи.

Тогда уста твои, мой другъ, не холодны,

Они огнемъ любви пылаютъ,

Прильнувъ къ устамъ моимъ, желанія полны,

Мнѣ поцѣлуй мой возвращаютъ...

О, еслибъ этотъ мигъ еще продлиться могъ!

Увы! обманутъ я мечтою...

Чу! голосъ твой! ахъ нѣтъ, то легкій вѣтерокъ

Колышетъ сонною листвою.

Когда же наяву, любовію томимъ,

Тебя съ восторгомъ обнимаю,

То чувствую, увы, что я къ устамъ моимъ

Холодный мраморъ прижимаю!

Но если, холодомъ сковавъ твои уста,

Ты счастье мнѣ всей жизни губишь --

Ты, можетъ быть, разумна и чиста,

Пусть такъ!..-- но ты меня не любишь!..

Н. Брянскій.

ЭММѢ.

(То Emma).

О Эмма! близокъ часъ разлуки,

Пора сказать мечтамъ прости;

Еще одной, послѣдней муки

Мы гнетъ должны перенести.

Да, страшенъ этотъ мигъ жестокій,

Судьба велитъ разстаться намъ,

И вы, мой ангелъ свѣтлоокій,

Умчитесь къ дальнимъ берегамъ.

Мы знали счастье, дорогая,

Мы сохранимъ его привѣтъ,

О старомъ замкѣ вспоминая,

Пріютѣ отроческихъ лѣтъ,--

Гдѣ разстилались передъ нами

Долина, паркъ и гладь озеръ;

Отъ нихъ наполненный слезами

Мы оторвать не въ силахъ взоръ.

Вотъ тѣ мѣста, гдѣ мы играли,

Гдѣ вы, въ тѣни деревъ густой,

На грудь мнѣ голову склоняли,

Насытясь рѣзвой бѣготней;

Гдѣ, страстью нѣжною волнуемъ,

Съ васъ мухъ сгонять я забывалъ,

Но самъ къ ихъ смѣлымъ поцѣлуямъ

Я зависть тайную питалъ.

А вотъ и онъ челнокъ нашъ скорый,

Мы въ немъ носились по водамъ;

Вотъ кленъ могучій, на который

Взбирался я въ угоду вамъ.

Тѣ дни прошли, увяла радость,

И паркъ и замокъ опустѣлъ...

Гдѣ нашихъ встрѣчъ веселыхъ сладость?

Ихъ свѣтлый геній отлетѣлъ...

Какъ тяжела моя утрата

Пойметъ лишь тотъ, кто пережилъ,

Когда теряешь безъ возврата

Все то, что пламенно любилъ.

Не въ силахъ я Тотъ мигъ печальный

Безъ горькихъ слезъ перенести,

Въ немъ, какъ любви аккордъ прощальный,

Звучитъ послѣднее прости.

Н. Брянскій.

СТАНСЫ,

написанныя въ "Письмахъ итальянской монахини и

англичанина Ж. Ж. Руссо, основанныхъ на фактахъ".

(Lines, written in "Letters of an Italian Nun and an

english gentlemen, by J. J. Rousseau: founded on facts").

"Прочь, изощренное искусство!

Лги тѣмъ, кто слѣпо вѣритъ въ чувство,

Осмѣй тоску сердечныхъ ранъ,

Они-жъ оплачутъ твой обманъ".

Отвѣтъ на предыдущее, обращенный къ миссъ:

О, дѣва милая, напрасно

Такъ осмотрительно и страстно

Ты бдишь надъ женскою душой!

Коварной лести изощренья --

Плодъ твоего воображенья

И призракъ, созданный тобой!

Кто восхищенными очами

Въ прелестный ликъ хоть разъ взглянулъ,

Тотъ льстивой рѣчи похвалами,

Повѣрь, тебя не обманулъ!

Взгляни хоть въ зеркало подолѣ:

Въ немъ отраженъ тотъ идеалъ,

Что будитъ зависть въ вашемъ полѣ,

Отъ насъ-же требуетъ похвалъ.

Тотъ, кто воздастъ чистосердечно

Твоей красѣ хвалу и честь,

Воздастъ лишь должное; конечно,

Онъ скажетъ правду, а не лесть!

В. Мазуркевичъ.

НА ПЕРЕМѢНУ ДИРЕКТОРА ОБЩЕСТВЕННОЙ ШКОЛЫ.

(On а change of Masters at a great public school).

Гдѣ, Ида, слава та, которой ты блистала

Въ тѣ дни, когда рѣчамъ ты Пробуса внимала?

Когда могучій Римъ въ безславьи низко палъ,

На мѣсто Цезаря онъ варвара призвалъ,--

Съ тобой такая же теперь метаморфоза:

На мѣсто Пробуса сажаешь ты Помпоза.

Съ душою узкою и съ узкимъ же умомъ

Помпозъ гнететъ тебя надзоромъ, какъ ярмомъ.

Гражданскихъ доблестей и тѣни не имѣя,

Онъ типъ тщеславнаго, пустого лицедѣя.

Съ шумихой глупыхъ словъ онъ много правилъ ввелъ,

Еще неслыханныхъ среди англійскихъ школъ.

Онъ педантизмъ призналъ системой просвѣщенья,

И правитъ, самъ себѣ давая одобренья...

Но жребій роковой, постигшій древній Римъ,

О Ида, долженъ быть отнынѣ и твоимъ:

Отъ всѣхъ твоихъ наукъ, взамѣнъ ихъ процвѣтанья,

Тебѣ останется, увы, одно названье!..

Н. Брянскій.

ЭПИТАФІЯ ДРУГУ,

(Epitaph on а beloved friend).

"Αοτηρ πρινμὲν ἔλαπες ἐνι ξωοἶσιν εῷος" -- Laertius.

О другъ, любимый другъ, навѣки дорогой!

Какъ много тщетныхъ слезъ мы лили надъ тобой,

Какими стонами тебѣ мы отвѣчали

На твой предсмертный вздохъ, исполненный печали!

Когда бы слезъ потокъ смерть удержать съумѣлъ,

А стонъ нашъ -- притупить всю ярость смертныхъ стрѣлъ,

Когда-бы Красота тирана -- смерть смягчила,

А юность -- призракъ злой отъ жертвы отвратила,--

Ты, гордость всѣхъ друзей, ты жилъ бы до сихъ поръ

И радовалъ собой страдающій мой взоръ!

О, если кроткій духъ твой безъ земного страха

Еще витаетъ здѣсь, вблизи нѣмого праха,--

Въ моей душѣ прочтетъ такую скорбь твой взоръ,

Которую-бъ не смогъ изобразить скульпторъ.

Не мраморъ надъ твоей могилой роковою --

Живыя статуи рыдаютъ надъ тобою

И не притворная склоняется Печаль,

Нѣтъ, Горю самому погибшей жизни жаль.

Пусть плачетъ твой отецъ надъ угасаньемъ рода,--

Моя печаль сильнѣй и тяжелѣй невзгода.

Не ты утѣшишь грусть родительскихъ сѣдинъ,

Но всеже у отца остался младшій сынъ,

А кто-жъ въ моей душѣ тебя, мой другъ, замѣнитъ,

Кто дружбой новою былую обезцѣнитъ.

Современемъ отецъ отъ слезъ осушитъ взглядъ,

Утѣшится въ твоей кончинѣ младшій братъ,

Для всѣхъ былая скорбь покажется далекой,

Останется моя лишь дружба одинокой!

В. Мазуркевичъ.

ОТРЫВОКЪ.

(А Fragment).

Когда помчится духъ мой ввысь, въ чертогъ отцовъ,

Услышавъ радостно ихъ долгожданный зовъ,

И будетъ пролетать мой призракъ чрезъ поляны,

Иль по откосамъ горъ спускаться сквозь туманы,

Пускай надгробныхъ урнъ не видитъ тѣнь моя,

Гласящихъ, что землѣ здѣсь предана земля,

Ни списка дѣлъ моихъ, ни хартіи похвальной,

Лишь имя быть должно мнѣ надписью прощальной!

Коль именемъ моимъ не буду славенъ я,

Пускай другихъ наградъ не знаетъ жизнь моя!

Пусть лишь оно твердитъ о мѣстѣ погребенья --

Въ немъ иль безсмертіе, иль вѣчный мракъ забвенья!

В. Мазуркевичъ.

КАРОЛИНѢ.

(То Caroline)

Когда-же скорбь мою могила успокоитъ,

И духъ мой отъ земли направитъ свой полетъ?!

Жизнь въ настоящемъ -- адъ, грядущее-жъ удвоитъ

Всю горечь прошлаго ярмомъ дневныхъ заботъ.

Въ устахъ проклятій нѣтъ; изъ глазъ не льются слезы;

Я не прогналъ враговъ блаженства моего.

О жалкая душа, ты можешь безъ угрозы

Лишь сѣтовать въ тоскѣ безсилья своего!

Но если-бы мой взоръ сверкалъ огнемъ кровавымъ

И съ устъ лился потокъ неукротимыхъ словъ,

Я-бъ молніи металъ въ лицо врагамъ неправымъ

И гнѣву-бъ языка дать волю былъ готовъ!

Теперь-же тщетно все! И жалобы, и муки

Мучителей моихъ утѣшить бы могли;

При видѣ нашихъ слезъ въ послѣдній часъ разлуки

Ихъ злобныя сердца восторгомъ бы цвѣли!

Но если-бъ даже мы смирилися покорно --

Ликующимъ лучомъ жизнь больше не блеснетъ:

Любовь не принесетъ утѣхи благотворной,

Надежда умерла,-- одна боязнь живетъ!

Когда-жъ они меня схоронятъ, дорогая?!

Любви и дружбы нѣтъ!.. Лишь горе безъ конца...

Но если обниму опять въ гробу тебя я,

Быть можетъ, тамъ они не тронутъ мертвеца!

В. Мазуркевичъ.

0x01 graphic

КАРОЛИНѢ.

(То Caroline).

Не подумай, что страстнымъ признаньямъ въ отвѣтъ

Я скажу, что любви я не вѣрю твоей;

Лишь взгляну на тебя -- и сомнѣнія нѣтъ,

Такъ правдивъ этотъ блескъ твоихъ ясныхъ очей.

Но, любя, не могу не страдать я душой,

Что, какъ листьямъ, увянуть любви суждено,

Что промчатся года -- будемъ плакать съ тобой

Мы о юности нашей, минувшей давно.

Что настанетъ пора -- и каштановыхъ косъ

Вѣтерку не придется ласкать на тебѣ,

И серебряный цвѣтъ порѣдѣвшихъ волосъ

Намъ напомнитъ объ общей печальной судьбѣ.

Вотъ о чемъ я грущу, дорогая моя,

Не дерзая на Бога душою роптать,

Что настанетъ твой часъ, -- и лишусь я тебя,

Что на свѣтѣ всему суждено умирать.

Такъ пойми же причину волненій моихъ,

Недовѣрчивый другъ мой! Тебя я люблю,

Нѣтъ сомнѣній на сердцѣ моемъ никакихъ,

Каждый взглядъ твой, улыбку -- я жадно ловлю,

Но настанетъ чередъ роковой и для насъ,

И горѣвшія пылкой любовью сердца

Будутъ спать на кладбищѣ, пока трубный гласъ

Не разбудитъ всѣхъ мертвыхъ по волѣ Творца.

О, такъ выпьемъ же чашу блаженства до дна,

Пока льется оно къ намъ кипучей струей,

Будемъ пить, пока чаша благая полна

Дивнымъ нектаромъ нашей любви молодой!

Н. Брянскій.

ПРИ ВИДѢ ИЗДАЛИ ДЕРЕВНИ И ШКОЛЫ ВЪ ГАРРОУ-НА-ХОЛМѢ.

(On а distant yiew, of the village and scbool of Harrow-on the-Hill).

Oh mihi praeteritos referat si Juppiter annos!

Vergilius.

O дѣтства картины! Съ любовью и мукой

Васъ вижу, и съ нынѣшнимъ горько сравнить

Былое! Здѣсь умъ озарился наукой,

Здѣсь дружба зажглась, чтобъ недолгою быть;

Здѣсь образы ваши мнѣ вызвать пріятно,

Товарищи-други веселья и бѣдъ;

Здѣсь память о васъ возстаетъ благодатно

И въ сердцѣ живетъ, хоть надежды ужъ нѣтъ.

Вотъ горы, гдѣ спортомъ мы тѣшились славно,

Рѣка, гдѣ мы плавали, лугъ, гдѣ дрались;

Вотъ школа, куда колокольчикъ исправно

Сзывалъ насъ, чтобъ вновь мы за книжки взялись.

Вотъ мѣсто, гдѣ я, по часамъ размышляя,

На камнѣ могильномъ сидѣлъ вечеркомъ;

Вотъ горка, гдѣ я, вкругъ погоста гуляя,

Слѣдилъ за прощальнымъ заката лучомъ.

Вотъ вновь эта зала, народомъ обильна,

Гдѣ я, въ роли Занги, Алонзо топталъ,

Гдѣ хлопали мнѣ такъ усердно, такъ сильно,

Что Моссопа славу затмить я мечталъ.

Здѣсь, бѣшеный Лиръ, дочерей проклиная,

Гремѣлъ я, утративъ разсудокъ и тронъ;

И гордъ былъ, въ своемъ самомнѣньи мечтая,

Что Гаррикъ великій во мнѣ повторенъ.

Сны юности, какъ мнѣ васъ жаль! Вы безцѣнны!

Увянетъ ли память о милыхъ годахъ?

Покинутъ я, грустенъ; но вы незабвенны:

Пусть радости ваши цвѣтутъ хоть въ мечтахъ.

Я памятью къ Идѣ взываю все чаще;

Пусть тѣни грядущаго Рокъ развернетъ --

Темно впереди; но тѣмъ ярче, тѣмъ слаще

Лучъ прошлаго въ сердцѣ печальномъ блеснетъ.

Но еслибъ средь лѣтъ, уносящихъ стремленьемъ,

Рокъ новую радость узнать мнѣ судилъ,--

Ее испытавъ, я скажу съ умиленьемъ:

"Такъ было въ тѣ дни, какъ ребенкомъ я былъ".

Н. Холодковскій.

МЫСЛИ, ВНУШЕННЫЯ ЭКЗАМЕНОМЪ ВЪ КОЛЛЕДЖЪ.

(Thougths suggested by o College examination).

Среди коллегъ величіемъ блистая,

На креслѣ Магнусъ съ важностью сидитъ,

Какъ нѣкій богъ; студентовъ юныхъ стая

На ментора съ тревогою глядитъ;

Безмолвствуетъ толпа головъ поникшихъ,

Его лишь голосъ потрясаетъ залъ,

Браня глупцовъ несчастныхъ, непостигшихъ

Великихъ математики началъ.

Блаженъ юнецъ! Онъ объ Эвклидѣ слышитъ,

Но свѣдѣній почти лишенъ другихъ;

По англійски двухъ строчекъ не напишетъ,

А греческій скандуетъ бойко стихъ;

Не знаетъ онъ, какъ кровью истекали

Отцы его въ усобицѣ родной,

Какъ велъ Эдвардъ полки въ блестящей стали,

Какъ Генрихъ стиснулъ Францію пятой;

Онъ удивленъ при словѣ Magna Charta,

Но скажетъ вамъ, какъ управлялась Спарта;

Ликурга мудрость онъ прославитъ вамъ,

А Блэкстонъ спитъ подъ толстымъ слоемъ пыли;

Онъ греческихъ не мало знаетъ драмъ,

А объ Эвонскомъ бардѣ всѣ забыли.

Да; таковы юнцы, которыхъ ждутъ

Чины, медали, должности, награды;

Иные жъ взять, пожалуй, были-бъ рады

За краснорѣчье призъ,-- когда дадутъ.

Но знайте, что серебряной той чаши

Оратору простому не добыть,--

Не потому, чтобъ надо было быть

Витіей, чтобъ главы плѣнились наши:

Стиль Туллія иль Демосѳена пылъ

Тутъ совершенно-бъ безполезенъ былъ.

Намъ ясности и пылкости не надо:

Вѣдь рѣчью мы не убѣждать хотимъ;

Такой успѣхъ другимъ мы отдадимъ,

Кому въ томъ есть и гордость, и отрада;

Стремясь себѣ лишь нравиться самимъ,

Мы не хотимъ увлечь людское стадо.

Рѣчь тѣмъ серьезнѣй, чѣмъ невнятнѣй звукъ;

То взвизгнемъ мы порой, то взвоемъ вдругъ;

Красивымъ жестамъ подражать опасно;

Декана тѣмъ обидимъ мы напрасно;

Нѣтъ, аспирантъ недвижно долженъ врать

И ни съ кого примѣра въ томъ не брать.

Кто о завѣтномъ кубкѣ мыслью занятъ,

Тотъ стой столбомъ и вверхъ смотрѣть не смѣй;

Затѣмъ болтай безъ устали, скорѣй --

О чемъ нибудь: вѣдь кто-же слушать станетъ?

Мели живѣй: поспѣшность тутъ не грѣхъ;

Кто всѣхъ быстрѣй трещитъ, тотъ лучше всѣхъ;

Кто въ краткій срокъ всѣхъ больше мелетъ вздора,

Тотъ болтунамъ пріятнѣй всѣхъ, безъ спора.

Сыны науки, за столь славный трудъ,

Лѣниво въ кущахъ Гранты проживаютъ.

На брегѣ Кэма мирно почиваютъ,

Живутъ безвѣстно и въ забвеньи мрутъ;

Настолько жъ тупы, какъ изображенья,

Висящія въ ихъ залахъ по стѣнамъ,--

Они дошли, глупцы, до убѣжденья,

Что знанья всѣ засѣли только тамъ;

Въ манерахъ грубы, въ пошлыхъ формахъ точны

И къ новому въ своемъ презрѣньи прочны,--

Бэнтлея, Брунка, Порсона отчетъ

Они одобрятъ безъ большихъ заботъ

О тѣхъ стихахъ, что критики предметомъ

Явились: имъ и горя нѣтъ объ этомъ!

Они тщеславны, тяжелы, какъ эль,

Съ больнымъ умомъ, съ противными рѣчами;

Невѣдомы имъ дружбы смыслъ и цѣль,

Но все-жъ они чувствительны сердцами,

Когда велитъ имъ церковь или власть,

И въ ханжество всегда готовы впасть.

Могучимъ лордамъ льстятъ они безбожно,--

Будь это Питтъ иль Пэтти въ данный часъ,--

Они предъ нимъ гнутъ спину каждый разъ,

Какъ только митру получить имъ можно;

Но чуть лишь лордъ немилостью сметенъ,--

Бѣгутъ къ другому, кѣмъ онъ замѣщенъ.

Вотъ кто хранитъ сокровища науки!

Вотъ ихъ дѣла, вотъ плата за ихъ штуки!

И кажется, что мы не погрѣшимъ,

Сказавъ: по платѣ имъ цѣна самимъ.

Н. Холодковскій.

0x01 graphic

КЪ МЭРИ,

ПРИ ПОЛУЧЕНІИ ЕЯ ПОРТРЕТА.

(To Mary, on receiving her picture).

Твоей красы здѣсь отблескъ смутный,-

Хотя художникъ мастеръ былъ,--

Изъ сердца гонитъ страхъ минутный,

Велитъ, чтобъ вѣрилъ я и жилъ.

Для золотыхъ кудрей, волною

Надъ бѣлымъ вьющихся челомъ,

Для щечекъ, созданныхъ красою,

Для устъ,-- я сталъ красы рабомъ.

Твой взоръ,-- о, нѣтъ! Лазурно-влажный

Блескъ этихъ ласковыхъ очей

Попыткѣ мастера отважной

Недостижимъ въ красѣ своей.

Я вижу цвѣтъ ихъ несравненный,

Но гдѣ тотъ лучъ, что, нѣги полнъ,

Мнѣ въ нихъ сіялъ мечтой блаженной,

Какъ свѣтъ луны въ лазури волнъ?

Портретъ безжизненный, безгласный,

Ты больше всѣхъ живыхъ мнѣ милъ

Красавицъ,-- кромѣ тойѵ прекрасной,

Кѣмъ мнѣ на грудь положенъ былъ.

Даря тебя, она скорбѣла,

Измѣны страхъ ее терзалъ,--

Напрасно: даръ ея всецѣло

Моимъ всѣмъ чувствамъ стражемъ сталъ.

Въ потокѣ дней и лѣтъ, чаруя,

Пусть онъ бодритъ мечты мои,

И въ смертный часъ отдамъ ему я

Послѣдній, нѣжный взоръ любви!

Н. Холодковскій.

НА СМЕРТЬ МИСТЕРА ФОКСА

(On the death of Mr. Fox).

Въ газетѣ "Morning Post" появился слѣдующій непристойный экспромтъ:

Враговъ страны смерть Фокса безпокоитъ,

А Питта смерть была пріятна имъ;

Пусть Смыслъ и Правда чувства тѣ раскроютъ,--

Мы-жъ должное заслугамъ воздадимъ.

На это авторъ послалъ въ "Morning Chronicle" слѣдующій отвѣтъ:

О гадина! Ты ядовитымъ зубомъ

И мертваго язвишь, въ стремленьи грубомъ

Ко лжи! Враговъ страны скорбятъ сердца,

Плѣненныя величьемъ мертвеца,

А языки лжецовъ клеймятъ лукаво

Того, чье имя увѣнчала слава!

Питтъ умеръ въ цвѣтѣ мощи, въ блескѣ силъ,

Хоть неуспѣхъ закатъ его мрачилъ,--

И жалости росистыми крылами

Онъ былъ покрытъ; въ комъ благородство есть,

Тотъ воевать не станетъ съ мертвецами.

Друзья, воздавъ хвалу ему и честь,

Простились съ нимъ въ печали, со слезами,

И всѣ его ошибки, вмѣстѣ съ нимъ,

Покоятся подъ кровомъ гробовымъ.

Онъ палъ, какъ Атласъ: надорвались плечи

Подъ бременемъ борьбы противорѣчій;

И вотъ явился Фоксъ, какъ Геркулесъ,

И съ нимъ нашъ строй разрушенный воскресъ,

Но палъ и онъ, кому свой жребій бритты

Вручили,-- вновь надежды всѣ разбиты,

И не одинъ великій нашъ народъ

Печаленъ: вся Европа скорбь несетъ.

"Пусть Смыслъ и Правда чувства тѣ раскроютъ",

Чтобъ честь воздать тому, кто чести стоитъ!

Такъ пусть же злая Клевета молчитъ,

Пусть мужа государственнаго дѣло

Не омрачаетъ! Фоксъ, кого такъ чтитъ

Весь міръ и чье безжизненное тѣло

Во мраморной гробницѣ мирно спитъ,

Оплакано друзьями и врагами,--

Фоксъ, чей талантъ враги признали сами,

Въ исторіи британской заблеститъ,

Какъ патріотъ, не менѣе, чѣмъ Питтъ!

И Питта, только Питта, чтитъ хвалою

Лишь Зависть, подъ личиной чести злою!

Н. Холодковскій.

Дамѣ, которая подарила автору локонъ своихъ

волосъ, переплетенныхъ съ его собственными

и назначила ему декабрьскую ночь для свиданія въ саду.

(То а lady, who presented to the author а

lock of hair braided with his own, and appointed

а night in December to meet hlm in the garden).

Вашъ локонъ, нѣжно перевитъ

Съ моимъ,-- насъ крѣпче съединитъ,

Чѣмъ всѣ пустыя словопренья

И клятвъ надутыхъ увѣренья.

Любовь крѣпка въ насъ; измѣнить

Ни въ чемъ не могутъ это чувство

Ни срокъ, ни мѣсто, ни искусство;

Зачѣмъ же намъ судьбу винить,

На что намъ вздохи, плачъ кручины,

Пустая ревность безъ причины,

Причудъ и праздныхъ словъ обманъ,--

Чтобъ только былъ у насъ романъ?

Къ чему, какъ лэди Плакса, горе

Изобрѣтать и слезъ лить море?

Къ чему избранникъ вашъ, застывъ,

Томиться будетъ, еле живъ,

Въ саду, въ ночь зимнюю? Едва ли

Удачно мѣсто вы избрали.

Съ тѣхъ поръ, положимъ, какъ Шекспиръ

Увлекъ своимъ разсказомъ міръ,--

Съ тѣхъ поръ, какъ пылкая Джульетта

Для встрѣчи своего предмета

Избрала садъ,-- для нѣжныхъ встрѣчъ

Удобнѣй мѣстъ не представлялось;

Но если бъ Муза вдохновлялась,

Когда предъ ней топилась печь,

Иль нашъ поэтъ писалъ бы драму

На Рождествѣ, въ большой морозъ,

И къ намъ любовника и даму

Въ британскій холодъ перенесъ,--

Онъ далъ бы имъ, изъ состраданья,

Иное мѣсто для свиданья.

Въ Италіи, не спорю: тамъ

Тепло довольно по ночамъ

И ночью тамъ мечтать отраднѣй,

Но здѣсь, на сѣверѣ, прохладнѣй

Сама любовь, а потому

На этотъ разъ отъ подражанья

Умѣстно было бъ воздержанье;

Пріятнѣй сердцу моему

При солнцѣ было бы свиданье,

А если ночью,-- на дому.

При ледяной такой погодѣ

Тамъ ласки слаще на свободѣ;

Всѣхъ рощъ аркадскихъ, что мечтамъ

Рисуются, пріятнѣй тамъ!

И если страстію своею

Я угодить вамъ не съумѣю,--

Тогда ближайшую всю ночь

Насквозь промерзнуть я не прочь;

Свой смѣхъ навѣкъ тогда забуду

И проклинать свой жребій буду.

Н. Холодковскій.

ПРЕКРАСНОМУ КВАКЕРУ.

(То а beautiful Quaker).

Лишь разъ мы встрѣтились съ тобой,

Но я той встрѣчи не забуду;

Безъ новой встрѣчи, ангелъ мой,

Твою красу я помнить буду.

Я не скажу, что я влюбленъ,

Но чувство съ волей не согласно,

И, думой о тебѣ смущенъ,

Тебя забыть стремлюсь напрасно.

Я подавляю вздохъ, но вновь

Другой родится непремѣнно,

Быть можетъ, это не любовь.

Но мнѣ та встрѣча -- незабвенна!

Молчали мы; краснорѣчивъ

Былъ только взоръ, хотя безгласенъ...

Языкъ бываетъ часто лживъ

И съ нашимъ чувствомъ несогласенъ;

Уста измѣну шлютъ, грѣша,

И слово съ сердцемъ рѣдко дружно;

Въ глазахъ же свѣтится душа,

Имъ фальши сдержанной не нужно.

Когда нашъ взоръ намъ все открылъ

И чувства всѣ понять заставилъ,

Насъ духъ внутри не осудилъ;

Скажу скорѣй,-- "духъ нами правилъ"!

Я чувство подавилъ въ себѣ,

Но ты его -- я вѣрю -- знаешь,

И, какъ я помню о тебѣ,

Такъ обо мнѣ ты вспоминаешь.

Что до меня, то образъ твой

И днемъ и ночью предо мною:

Во снахъ -- съ улыбкою живой,

Въ мечтахъ -- когда глаза открою.

Я въ грезахъ сладостныхъ тону,

Часы летятъ, минутъ короче,

И лучъ Авроры я кляну,

И я желалъ бы вѣчной ночи.

Что бъ ни сулила мнѣ судьба,--

Бѣда ль иль радость ждетъ повсюду,

Влечетъ любовь, грозитъ борьба,--

Твой образъ ввѣкъ я не забуду.

Ахъ, не сойтись ужъ намъ съ тобой,

Не говорить ужъ взглядомъ взгляду!

Могу лишь жаркою мольбой

Излить душевную я страду:

"Хранима будь навѣкъ отъ зла,

Мой милый квакеръ, небесами!

Миръ, радость, честь и похвала

Да будутъ дней твоихъ вѣнцами!

Пусть тотъ счастливецъ, съ кѣмъ, любя,

Ты заключишь союзъ священный,

Вседневно радуетъ тебя,

Какъ мужъ, любовникъ неизмѣнный!

Пусть скорбь вовѣкъ тебя не ждетъ,

Пусть горе вѣчно не тревожитъ,

Которымъ тяжко страждетъ тотъ,

Кто позабыть тебя не можетъ!

Н. Холодковскій.

КЪ ЛЕСБІИ.

(То Lesbia).

Разстались, Лесбія моя,

Съ тобою мы, и страсть остыла;

Ты пишешь, что не тотъ ужъ я,

А ты -- вѣрна. Но въ томъ ли сила?

Твой лобъ -- все такъ же гладокъ онъ;

Я также юношей остался

Съ тѣхъ поръ, какъ робко былъ влюбленъ

И, осмѣлѣвъ, въ любви признался.

Шестнадцать лѣтъ лишь было намъ!

Съ тѣхъ поръ прошли два долгихъ года,

Я отдаюсь инымъ мечтамъ

И въ даль влечетъ меня свобода.

Да, да! во всемъ - моя вина;

Одинъ измѣнникъ я,-- не спорю;

Твоя грудь милая вѣрна,

Лишь мой капризъ -- причина горю!

Другъ! Вѣрю вѣрности твоей,

Далекъ отъ ревности позорной!

Чиста была страсть юныхъ дней,

Въ ней нѣтъ слѣда измѣны черной!

И я не ложно былъ влюбленъ;

О, я любилъ чистосердечно!

И хоть умчался дивный сонъ,

Но чтить тебя я буду вѣчно.

Ужъ не сойтись въ бесѣдкѣ намъ,

Скитанье мнѣ милѣе стало;

Но старше, крѣпче насъ сердцамъ

Однообразье досаждало.

Румянецъ щекъ твоихъ цвѣтетъ

Красою дивной, несравнимой,

И взоръ твой молніи куетъ

Для битвъ любви непобѣдимой;

Сильна краса твоя! Предъ ней

Судьбина многихъ пасть принудитъ;

Быть можетъ, будутъ тѣ вѣрнѣй,

Но врядъ ли страсть ихъ жарче будетъ.

Н. Холодковскій.

КЪ ЖЕНЩИНѢ.

(То woman).

О женщина! Весь опытъ мой

Твердитъ, что всякій, кто судьбою

Сведенъ съ коварною тобою,--

Въ тебя влюбленъ съ минуты той.

Пусть опытъ учитъ не тревожно,

Что ты всегда клянешься ложно:

Твоей красою вдохновленъ,--

Я все забылъ, я вмигъ влюбленъ!

Воспоминанье -- даръ прекрасный

Для тѣхъ, кому надежда льститъ,

Кто наслаждался въ нѣгѣ страстной;

Но, какъ проклятье, тяготитъ

Оно того, кто чуждъ надеждѣ,

Въ комъ больше нѣтъ любви, какъ прежде.

О женщина, прекрасный лжецъ,

Юнцовъ довѣрчивыхъ ловецъ!

Какъ бьется пульсъ, когда впервые

Мы встрѣтимъ блескъ лазурныхъ глазъ,

Иль глазки черные, живые,

Лучомъ любви плѣняютъ насъ!

Какъ всѣмъ мы клятвамъ вѣримъ скоро,

Какъ принимаемъ ихъ безъ спора,

Навѣки видя въ нихъ оплотъ,--

А въ тотъ же день измѣна ждетъ!

И тщетно мудрость вѣковая,

Веля не вѣрить налегкѣ,

Гласитъ, что "женщина, давая

Обѣты, пишетъ на пескѣ".

Н. Холодковскій.

СЛУЧАЙНЫЙ ПРОЛОГЪ,

составленный авторомъ передъ постановкою

на сценѣ частнаго театра пьесы "Колесо фортуны".

(An occasional prologue).

Извѣстно всѣмъ,что вѣкъ нашъ утонченный

Изгналъ со сцены фарсъ безцеремонный;

Нѣтъ вкуса къ грубымъ шуткамъ съ этихъ поръ

И авторовъ тѣхъ шутокъ ждетъ позоръ.

Рядъ чистыхъ сценъ мы здѣсь вамъ представляемъ

И Красоту краснѣть не заставляемъ,

И наша Муза скромно напередъ,

Хотя не славы,-- снисхожденья ждетъ.

Но не одной ей страшно ваше мнѣнье,

Другимъ еще нужнѣе снисхожденье.

Вѣдь "ветерановъ Росція" здѣсь нѣтъ,

Которымъ сталъ привыченъ рампы свѣтъ,

Ни Кэмбль, ни Кукъ не встанутъ передъ вами,

Не будетъ Сиддонсъ умилять слезами:

Зародышей-актеровъ здѣсь дебютъ

И новую вамъ драму поднесутъ!

Едва расправивъ крылья, какъ актеры,

Мы просимъ насъ щадить: птенцы безперы,

И если въ первый, робкій свой полетъ

Они падутъ,-- навѣкъ ихъ гибель ждетъ.

Здѣсь не одинъ трусишка, полнъ тревоги,

Надѣется услышать судъ вашъ строгій,--

Вся "дѣйствующихъ лицъ" семья дрожитъ

И ожидаетъ, что судьба рѣшитъ,

Не торгаши мы: платы намъ не надо,

Апплодисменты -- вотъ намъ вся награда;

Для нихъ любой "герой" стараться радъ

И "героини" ради нихъ дрожатъ.

Къ послѣднимъ, вѣрно, судъ помягче будетъ:

Кто жь слабый полъ безжалостно осудитъ?

Кому Краса и Юность -- вѣрный щитъ,

Тѣхъ и строжайшій цензоръ пощадитъ.

Но если мы вамъ угодить не властны

И наши всѣ усилія напрасны --

То, если жалость есть въ груди у васъ,

Не одобряйте, но простите насъ.

Н. Холодковскій.

0x01 graphic

КЪ ЭЛИЗѢ.

(То Eliza).

О, Элиза! Не глупъ ли законъ мусульманъ,

Что всѣхъ женщинъ лишаетъ онъ жизни загробной?

На тебя бы взглянули: забыли-бъ коранъ,

Отреклись-бы всѣ вмигъ отъ доктрины подобной.

Будь пророкъ ихъ не вовсе разсудка лишенъ,

Никогда не изгналъ бы онъ женщинъ изъ рая;

Въ небѣ гурій не сталъ бы выдумывать онъ:

Все бы женщинамъ отдалъ,-- отъ края до края.

Но и этого мало казалось ему,

Что душѣ онъ изъ васъ приказалъ удалиться;

Онъ по нѣскольку женъ мужу далъ одному!

Пусть душъ нѣтъ,-- такъ и быть; но зачѣмъ же дѣлиться?

Этой вѣрой нельзя никому угодить:

Мужу трудно, а женамъ обиднѣе смерти;

Хоть пословицей можно бъ ее подтвердить,

Что "всѣ женщины -- ангелы, жены-же -- черти".

Эту истину намъ и Писанье твердитъ.

Новобрачные! Слушайте, благоговѣя,

Что Евангелье вамъ въ искупленье сулитъ

Во второй и двадцатой главѣ отъ Матѳея:

На землѣ намъ довольно страданій отъ женъ,

Чтобъ еще и на небѣ намъ мучиться; тамъ ужъ

(Такъ вѣщаетъ апостолъ священный законъ)

Браковъ нѣтъ и никто не выходитъ тамъ замужъ.

И мы вправѣ сказать: если въ рай бы попасть

Удалось со святыми ихъ женамъ -- всѣмъ хоромъ,

И забрали бы жены, какъ въ жизни, всю власть,--

Все бы небо подпало семейнымъ раздорамъ.

Столько было бы споровъ, тревогъ и заботъ,

Что -- со мной согласятся Матѳей, Маркъ и Павелъ,--

Тутъ одно было-бъ средство: всеобщій разводъ,

Чтобы общій мятежъ не нарушилъ всѣхъ правилъ.

Да, разводъ для супруговъ -- желанный конецъ;

Но мужчинѣ безъ женщины жить невозможно.

Мы, всѣ цѣпи порвавъ, не стѣсняя сердецъ,

Будемъ вѣчно любить васъ, безъ узъ, но не ложно.

Пусть глупцы и мерзавцы твердятъ свой разсказъ,

Что души у васъ нѣтъ: будь хоть вы съ тѣмъ согласны,--

Не повѣрю! Такъ много небеснаго въ васъ,

Что безъ васъ весь увялъ бы садъ рая прекрасный!

Н. Холодковскій.

СЛЕЗА. (The Tear).

О lachrymarum font, tenero aacroa

Ducentium ortut ex animo; quater

Felix! in imo qui scatentem

Pectore te, pia Nyropha, sensit.

Grap.

Если Дружба манитъ

Иль Любовь насъ плѣнитъ

И намъ Искренность смотритъ въ глаза,--

Могутъ ложью увлечь

И улыбка, и рѣчь,

Но знакъ вѣрный пріязни -- слеза.

Часто злобу иль страхъ

На фальшивыхъ устахъ

Прикрываетъ улыбки краса;

Пусть грудь нѣжно вздохнетъ,

Взоръ любовью блеснетъ

И слеза въ немъ сверкнетъ, какъ роса.

Милосердія жаръ,

Смертныхъ сладостный даръ,

Очищаетъ отъ варварства насъ;

Въ сердцѣ чувство горитъ

И, гдѣ милость царитъ,--

Исторгаются слезы изъ глазъ.

Тотъ, кто плыть принужденъ,

Какъ помчитъ аквилонъ,

По гребнямъ Атлантическихъ водъ,--

Наклоняясь къ волнѣ,

Чуя смерть въ глубинѣ,--

Блестки слезъ въ синей влагѣ найдетъ.

Ради славы солдатъ

Жизнью жертвовать радъ,

Твердъ и смѣлъ предъ военной грозой;

Но когда врагъ сраженъ,--

Радъ поднять его онъ

И кропитъ его раны слезой.

Если жъ кончивъ походъ,

Гордо къ милой придетъ,

Бросивъ мечъ, обагренный въ крови,--

Нѣтъ награды славнѣй,

Какъ съ прекрасныхъ очей

Снять, цѣлуя, слезинку любви.

Милый кровъ, гдѣ текли

Годы дѣтства мои,

Отъ любви до любви гдѣ я росъ,--

Я, покинувъ тебя

Оглянулся, скорбя,--

Но твой шпицъ былъ чуть виденъ сквозь слезъ.

Ужъ не шлю я привѣтъ

Милой Мэри,-- о нѣтъ,--

Милой Мэри, кого такъ любилъ,--

Но я помню тотъ садъ,

Гдѣ ловилъ ея взглядъ,

Гдѣ слезой ея взысканъ я былъ.

Хоть другому она

Навсегда отдана,

Миръ ей! Буду всегда ее чтить.

Отъ обманчивыхъ сновъ

Я отречься готовъ

И, въ слезахъ, ей измѣну простить.

Дорогіе друзья!

Какъ покинулъ васъ я,--

Я судьбину молилъ объ одномъ:

Если вновь встрѣчу васъ,--

Пусть въ тотъ радостный часъ,

Какъ въ прощальный, слезу мы прольемъ.

Если-жъ духъ бѣдный мой

Улетитъ въ міръ иной,

И засну я въ гробу, въ тишинѣ,--

Вы, бродя въ тѣхъ мѣстахъ,

Гдѣ тлѣть будетъ мой прахъ,

Уроните слезу обо мнѣ.

И пускай мавзолей

Надъ могилой моей

Суетой не плѣняетъ глаза;

Славы я не ищу

И хвалы не хочу,

Все, что нужно мнѣ,-- только слеза.

Н. Холодковскій.

Отвѣтъ на нѣкоторыя стихотворенія Дж. М. Б. Пигота -- эсквайра

относительно жестокости его возлюбленной.

Зачѣмъ, Пиготъ, въ отчаянномъ волненьѣ

На эту дѣву ропщете? Пройдетъ

Хоть цѣлый годъ, но вздохъ вашъ и моленье

Холодную кокетку не пройметъ.

Вы научить любви ее хотите,--

Такъ вѣтреннымъ кажитесь передъ ней:

Она нахмуритъ брови; но уйдите,

И улыбнется. О, тогда смѣлѣй

Ее цѣлуйте! Таково притворство

Красавицъ; всѣ онѣ убѣждены,

Что поклоненье -- долгъ нашъ. Ихъ упорство

Колеблется, когда мы холодны.

Таите боль и цѣпи удлиняйте.

Пусть думаетъ, что гордость вамъ не жаль.

Тогда кокетка ваша, такъ и знайте,

Отвѣтитъ благосклонно на печаль.

Но если все-жъ изъ ложнаго порыва

Она страданья ваши осмѣетъ,

Уйдите прочь. Другой отдайтесь живо

И надъ кокеткой смѣйтесь въ свой чередъ,

Что до меня,-- я двадцать ихъ иль болѣ

Боготворю. Но и плѣненный, все жъ

Я ихъ бы всѣхъ оставилъ поневолѣ,

Будь на нее характеръ ихъ похожъ.

Довольно вздоховъ! Слушайте совѣтъ:

Прорвитесь сквозь утонченную сѣтку,--

Довольно слезъ! Пути иного нѣтъ,

Какъ бросить и забыть свою кокетку.

И прежде, чѣмъ погибнете вполнѣ,

Разбейте эту сумрачную клѣтку,

Чтобъ не пришлось въ сердечной глубинѣ

Вамъ проклинать бездушную кокетку.

А. Ѳедеровъ.

ГРАНТА.

(Попурри).

(Granta. А medley).

Ἀργυρέαισ λόγχαισι μάχου και πάντα Κρατήσαισ

Когда бъ Лесажа хитрый демонъ

Моимъ желаньямъ могъ помочь,--

Меня бъ вознесъ надъ домомъ всѣмъ онъ

На шпицъ Маріи въ эту ночь.

Раскрывъ всѣ крыши старой Гранты,

Онъ могъ бы въ залахъ показать,

Какъ спятъ и видятъ тамъ педанты

За голосъ -- лугъ иль лавку взять.

И Пальмерстона бы, и Пэтти

Увидѣлъ я въ числѣ ловцовъ,

Влекущихъ въ выборныя сѣти

Какъ можно больше голосовъ.

Вотъ избиратели всѣ кучей

Лежатъ, толпа усыплена;

Имъ благочестье -- щитъ могучій

И совѣсть ихъ не будитъ сна.

Лордъ Г.-- тотъ быть спокоенъ можетъ;

Не глупы парни: ясно имъ,

Что къ производству онъ предложитъ

Ихъ одного лишь за другимъ.

Всѣ знаютъ: выгодныхъ мѣстечекъ

Большой у канцлера запасъ;

"Вотъ мнѣ бы" -- мыслигъ человѣчекъ

И ухмыляется сейчасъ.

Но ночь бѣжитъ; сномъ безмятежнымъ

Пусть спятъ себѣ лѣнтяи тамъ;

Я обращусь къ твоимъ прилежнымъ,

О alma mater, сыновьямъ.

Ища наградъ колледжа честно,

Вотъ кандидатъ долбитъ урокъ;

Полночный часъ; въ каморкѣ тѣсно;

Онъ рано всталъ и поздно легъ.

Сомнѣнья нѣтъ: цѣной стараній

Онъ всѣ награды заслужилъ;

Для безполезныхъ разныхъ знаній

Потратилъ онъ не мало силъ;

Онъ стихъ аттическій скандуетъ,

Не зная отдыха,-- хоть плачь;

Подъ тяжкимъ бременемъ тоскуетъ

Математическихъ задачъ;

То вздоромъ Силя умъ свой мучитъ,

То въ треугольникъ углубленъ,

Обѣдовъ сносныхъ не получить,

Въ латыни-жъ варварской силенъ.

Для исторической-же Музы

За то всегда онъ глухъ весьма:

Ему квадратъ гипотенузы

Важнѣй ученаго письма.

А впрочемъ онъ одинъ лишь, бѣдный,

Страдаетъ отъ такихъ трудовъ;

Зато вдвойнѣ забавы вредны

Другихъ -- отчаянныхъ головъ.

Пиры ихъ взору нестерпимы,

Развратъ съ позоромъ слитъ вполнѣ,

Игра и пьянство тамъ любимы,

И разумъ топится въ винѣ.

Иное дѣло -- методисты:

Реформы на умѣ у нихъ;

Они поютъ, смиренны, чисты,

И молятъ за грѣхи другихъ.

Одно у нихъ пришло въ забвенье:

Что гордость духа, лишній пылъ --

Все ихъ хваленое смиренье

Лишаютъ большей части силъ.

Но вотъ ужъ утро... Отвращая

Отъ нихъ свой взоръ, что вижу я?

Въ одеждахъ, бѣлыхъ поспѣшая,

Чрезъ лугъ бѣжитъ людей семья;

Часовни колоколъ ихъ рьяно

Зоветъ... Вотъ смолкъ онъ... Въ тишинѣ

Небесной пѣснью звукъ органа

Волнами стелется ко мнѣ,

И вмѣстѣ съ нимъ несется звучно

Трель королевскаго пѣвца:

Но эту пѣсню слушать скучно,

Кто разъ прослушалъ до конца.

Нашъ хоръ, -- онъ ниже снисхожденья:

Изъ новичковъ составленъ онъ

И стоитъ только осужденья,

Какъ грѣшныхъ карканье воронъ.

Когда бъ Давидъ услышалъ пѣнья

Своихъ псалмовъ въ такихъ устахъ,--

Псалмы бъ онъ отнялъ, безъ сомнѣнья,

И разорвалъ бы ихъ въ сердцахъ.

Евреямъ плѣннымъ на Евфратѣ

Тирановъ власть велѣла пѣть

О безконечной ихъ утратѣ

И о бѣдѣ своей скорбѣть.

О, еслибъ бъ такъ они запѣли,--

Со страха-ль, умъ ли бъ подсказалъ,--

Они бъ легко достигли цѣли:

Самъ чортъ ихъ слушать бы не сталъ!

Но что жъ пишу я? Скучно стало...

Кой чортъ начнетъ меня читать?

Перо скрипитъ, чернилъ ужъ мало...

Конечно, мнѣ пора кончать.

Прощай же. Гранта! Налеталась,

Какъ Клеофасъ, душа моя;

Отъ темы Муза отказалась,

Усталъ читатель,-- да и я.

Н. Холодковскій.

ВЗДЫХАЮЩЕМУ СТРЕФОНУ.

(To the sighing strephon).

Прощенья у васъ хоть тысячу разъ

За риѳмы молю, изливаюсь.

Изъ дружбы одной я духъ вашъ больной

Старался разсѣять и каюсь.

Съ тѣхъ поръ, какъ она вамъ такъ предана,

Мнѣ ваше безумье не горе.

Въ ней прелесть мечты, алтарь красоты,

Я чту ее съ вѣрой во взорѣ,

Но долженъ сказать, что трудно узнать

Изъ риѳмъ вашихъ образъ завидный.

Я такъ васъ жалѣлъ: вашъ духъ такъ горѣлъ

Предъ скрытностью этой обидной.

Уста ея вамъ волшебный бальзамъ,

Ея поцѣлуй васъ мгновенно

Вознесъ до небесъ, весь міръ въ немъ исчезъ.

Ничто мой совѣтъ -- несомнѣнно.

"Когда я брожу, любви не служу",

Сказали вы. Это понятно.

И я въ старину любилъ не одну,

Но мнѣ перемѣна пріятна.

Я вамъ предлагать не стану плѣнять

Красавицъ, какъ пишутъ въ романѣ.

Улыбка мнѣ льститъ, но сумрачный видъ

Мнѣ то же, что буря въ стаканѣ.

Покуда въ крови -- огонь, для любви

Я врагъ платонизма упорный.

Безумнымъ меня считала-бъ твоя

Любовница,-- выводъ безспорный.

Всѣхъ женщинъ забыть, одну лишь любить,

Ей сердце отдать во владѣнье,

О ней лишь вздыхать, ее лишь ласкать...

Но это другимъ оскорбленье.

Теперь, о, Стрефонъ, послѣдній поклонъ.

Любовь ваша вся безтолкова,

Но, правда,-- чиста: она вѣдь влита

Въ одно только праздное слово.

А. Ѳедоровъ.

0x01 graphic

СЕРДОЛИКЪ

(The Cornelian).

Не блескомъ милъ мнѣ сердоликъ!

Одинъ лишь разъ сверкалъ онъ ярокъ,

И рдѣетъ скромно, словно ликъ

Того, кто мнѣ вручилъ подарокъ.

Но пусть смѣются надо мной,

За дружбу подчинюсь злословью:

Люблю я все же даръ простой

За то, что онъ врученъ съ любовью!

Тотъ, кто дарилъ, потупилъ взоръ,

Боясь, что дара не приму я,

Но я сказалъ, что съ этихъ поръ

Его до смерти сохраню я!

И я залогъ любви поднесъ

Къ очамъ -- и лучъ блеснулъ на камнѣ,

Какъ блещетъ онъ на капляхъ росъ...

И съ этихъ поръ мила слеза мнѣ!

Мой другъ! хвалиться ты не могъ

Богатствомъ или знатной долей,--

Но дружбы истинной цвѣтокъ

Взростаетъ не въ садахъ, а въ полѣ!

Ахъ, не глухихъ теплицъ цвѣты

Благоуханны и красивы,

Есть больше дикой красоты

Въ цвѣтахъ луговъ, въ цвѣтахъ вдоль нивы!

И еслибъ не была слѣпой

Фортуна, еслибъ помогала

Она природѣ,-- предъ тобой

Она дары бы расточала.

А еслибъ взоръ ея прозрѣлъ

И глубь души твоей смиренной,

Ты получилъ бы міръ въ удѣлъ,

Затѣмъ что стоишь ты вселенной!

Валерій Брюсовъ.

КЪ М--.

(To M--).

Когда бъ твой взоръ, взамѣнъ огней,

Свѣтился кроткою красою,--

Не жегъ бы онъ сердца людей,

Но грѣлъ любовью неземною!

Ты такъ небесно хороша,

Но подъ твоимъ палящимъ взглядомъ

Тобой плѣненная душа

Отравлена сомнѣнья ядомъ.

Когда бы небеса могли,

Красой плѣненныя твоею,

Тебя похитить у земли --

Они назвали бы своею!

И вотъ, всѣмъ ангеламъ на страхъ,

Природы творческая сила

Въ твоихъ божественныхъ очахъ

Сонмъ яркихъ молній затаила.

Твой взоръ всѣхъ духовъ устрашитъ

Своимъ полуденнымъ сверканьемъ,

Онъ всѣхъ красой обворожитъ,

Но кто рискнетъ любви признаньемъ?

Коль Береники волоса

Блестятъ, какъ неба украшенье,

Они тебя на небеса

Во вѣкъ не пустятъ, безъ сомнѣнья.

Когда бъ глаза твои въ лучахъ

На небосводѣ засверкали,

То даже солнце въ небесахъ

Померкло бы въ лазурной дали!...

Н. Брянскй.

СТРОКИ, ОБРАЩЕННЫЯ КЪ МОЛОДОЙ ЛЭДИ.

(Lines, adressed to а young lady).

(Въ то время, когда авторъ разряжалъ свои пистолеты

въ саду, двѣ лэди, проходившія поблизости, были

испуганы свистомъ пули, пролетѣвшей около нихъ.

Одной изъ нихъ и были написаны стансы,

появившіеся на другое утро на свѣтъ).

Красавица! Сомнѣнья нѣтъ,-- свинецъ,

Свистѣвшій надъ твоею головою,

Несущій дивнымъ прелестямъ конецъ,

Наполнилъ грудь тревогою живою.

Самъ демонъ, вѣрно, видѣлъ какъ нибудь

Твою красу и съ завистью тлетворной

Онъ измѣнилъ свинца невинный путь

И на тебя рукой направилъ черной.

Да, въ этотъ часъ, едва не роковой,

Повиновалась пуля кознямъ ада,

Но небеса послали вѣтеръ свой,

И смерть умчалась въ сторону изъ сада.

Но, можетъ быть, слеза, сверкнувъ въ глазахъ,

На грудь твою скатилась каплей чистой.

Я безъ вины виновенъ тѣмъ, что страхъ

Ея исторгъ изъ келіи лучистой.

О, милая! Скажи, какъ искупить

Невольную обиду? Обвиненный

Твоей красой, не знаю, какъ мнѣ быть

И кары жду, колѣнопреклоненный.

Когда-бъ я могъ исполнить долгъ судьбы

Твой приговоръ я встрѣтилъ бы въ надеждѣ,

Что ты возьмешь то сердце безъ борьбы,

Которое къ тебѣ рвалось и прежде.

Еще ничтожнѣй искупленье -- стать

Твоимъ рабомъ, дышать одной тобою

И внѣ тебя ни счастія не знать,

Ни радостей, дарованныхъ судьбою.

Но ты отвергнешь, можетъ быть, теперь

Моей вины невольной искупленье.

Такъ избери иное и, повѣрь,

Будь это смерть,-- легко повиновенье.

Жестокая, что хочешь мнѣ назначь,

Перенесу я молча наказанье.

Но лишь одно, одно лишь слово спрячь,--

Пусть будетъ все, но только не изгнанье.

А. Ѳедоровъ.

ПОДРАЖАНІЕ ТИБУЛЛУ.

(Imilation to Tibulns).

"Sulpicia ad Cerinthum"-- Hb. 4.

Серинѳъ жестокій! Ты-ль невѣрнымъ сердцемъ радъ

Мученьямъ безъ числа, что грудь мою язвятъ.

Увы! Стремилась я лишь муку утишить,

Чтобъ снова для любви и для тебя мнѣ жить.

Но плакать надъ судьбой я больше не должна,

И ненависть твою излѣчитъ смерть одна.

Александръ Блокъ.

ПОДРАЖАНІЕ КАТУЛЛУ.

Еленѣ.

(Imitated from Catullus. To Ellen).

О, только-бъ огонь этихъ глазъ цѣловать,--

Я тысячи разъ не усталъ бы желать!

Всегда погружать мои губы въ ихъ свѣтъ,

Въ# одномъ поцѣлуѣ прошло бы сто лѣтъ!

Но развѣ душа утомится, любя?

Все льнулъ бы къ тебѣ, цѣловалъ бы тебя.

Ничто бъ не могло губъ отъ губъ оторвать;

Мы все бъ цѣловались опять и опять;

И пусть поцѣлуямъ не будетъ числа,

Какъ зернамъ на нивѣ, гдѣ жатва спѣла.

И мысль о разлукѣ не стоитъ труда:

Могу-ль измѣнить?-- Никогда,-- никогда!

Александръ Блокъ.

КЪ М. С. Г.

To M.S. G.

Когда гляжу я на уста твои,

Я страстно жажду поцѣлуя,

Но я гоню желанія мои,

Нѣтъ, нѣтъ, тебя не оскорблю я!

Мечтаю ли я о груди твоей,

Объ этой ткани бѣлоснѣжной,

Я вмигъ кладу предѣлъ мечтѣ моей,

Мечтѣ коварной и мятежной.

Живитъ надеждой блескъ очей твоихъ,

Но вдругъ душа полна боязнью,

И я скрываю пламя чувствъ моихъ

И трепещу, какъ передъ казнью.

Да, я таилъ любовь мою, но ты

Ее твоимъ открыла взглядомъ;

И мнѣ ль раскрыть тебѣ мои мечты,

Чтобъ рай души твоей сталъ адомъ?

Нѣтъ, никогда не мыслимъ нашъ союзъ

Я о вѣнцѣ мечтать не смѣю,

Но лишь цѣной священныхъ этихъ узъ,

Мой другъ, могла бъ ты стать моею.

Такъ пусть ничто твой не смущаетъ взоръ,

Мой тайный пламень загашу я...

И самъ себѣ я вынесъ приговоръ,

На пылъ преступный негодуя.

Ужель купить я счастіе рѣшусь

Цѣною твоего покоя?

Я отъ мечты тщеславной откажусь,

Я уступлю тебя безъ боя!..

Не для меня устамъ твоимъ цвѣсти,

До дна я выпью скорби чашу:

Я шлю тебѣ послѣднее прости

И тѣмъ спасу невинность нашу!

Не для меня и нѣжныхъ чувствъ твоихъ,

И ласкъ безцѣнныхъ упоенье,--

Упрекъ во всемъ я снесъ бы изъ-за нихъ,

Но не упрекъ въ твоемъ паденьи!..

Пусть будутъ помыслы твои чисты,

Пусть ты не слышишь порицаній,

Пусть мукъ любви во вѣкъ не знаешь ты,

Пусть я несу весь гнетъ страданій!..

Н. Брянскій.

СТАНСЫ.

(При посылкѣ поэмы Камоэнса).

(Stanzas to а lady, with the Poems of Camoens).

Дитя мое, тебя, быть можетъ, тронетъ

Залогъ святого чувства моего:

Онъ о любви поетъ; а кто-же гонитъ

И презираетъ пѣсни волшебство!

Кто, кромѣ низкой зависти и старыхъ

Отцвѣтшихъ дѣвъ, жеманницъ и ханжей,

Воспитанныхъ въ условьяхъ лживо-ярыхъ

И обреченныхъ вянуть безъ страстей.

Дитя мое, прочти-же со вниманьемъ!

Ты никогда не станешь имъ близка.

Не обойдешь ты свѣтлымъ состраданьемъ

Несчастнаго поэта-бѣдняка.

Поэтъ онъ Божьей милостью. Пусть пламя

Побѣдное любви его въ борьбѣ

Тебя спасетъ, какъ царственное знамя,

Но оградитъ отъ сходства съ нимъ въ судьбѣ.

А. Ѳедоровъ.

КЪ М. С. Г.

(То M. S. G).

Если вижу во снѣ, что я вами любимъ,--

Не сердитесь, простите за сонъ;

Та любовь -- лишь во снѣ; сонъ умчится какъ дымъ,--

И я плачу, что счастья лишенъ.

О Морфей! Захвати же меня въ свою мочь,

Сладость нѣги, забвенье мнѣ дай!

Если то же увижу, что въ прошлую ночь,--

Что за рай ждетъ меня, что за рай!

Говорятъ, сонъ - братъ смерти; что онъ бытію

Тамъ, за гробомъ, подобенъ, какъ братъ;

Если сонъ мой -- подобье блаженства въ раю,--

О, какъ жизнь я отдать буду радъ!

Но не хмурьтесь, мой другъ, и не морщите лба:

Я не слишкомъ блаженъ,-- не скажу;

Ужъ за сонъ тотъ меня покарала судьба:

Вѣдь на счастье я только гляжу!

Хоть порой вы во снѣ улыбались бы мнѣ,--

Я довольно наказанъ, мой другъ:

Пробудится безъ васъ, увидавъ васъ во снѣ,--

Это, вѣрьте мнѣ, мука изъ мукъ.

Н. Холодковскій.

ПЕРВЫЙ ПОЦѢЛУЙ ЛЮБВИ.

(The first Kiss of love).

А барбитонъ струнами

Звучитъ мнѣ про Эрота.

Анакреонъ.

Мнѣ сладкихъ обмановъ романа не надо,

Прочь вымыселъ! Тщетно души не волнуй!

О, дайте мнѣ лучъ упоеннаго взгляда

И первый стыдливый любви поцѣлуй!

Поэтъ, воспѣвающій рощу и поле!

Спѣши,-- вдохновенье свое уврачуй!

Стихи твои хлынутъ потокомъ на волѣ,

Лишь вкусишь ты первый любви поцѣлуй!

Не бойся, что Фебъ отвратитъ свои взоры,

О помощи музъ не жалѣй, не тоскуй.

Что Фебъ музагетъ! что парнасскіе хоры!

Замѣнитъ ихъ первый любви поцѣлуй!

Не надо мнѣ мертвыхъ созданій искусства!

О, свѣтъ лицемѣрный, кляни и ликуй!

Я жду вдохновенья, гдѣ вырвалось чувство,

Гдѣ слышится первый любви поцѣлуй!

Созданья мечты, гдѣ пастушки тоскуютъ,

Гдѣ дремлютъ стада у задумчивыхъ струй,

Быть можетъ, плѣнятъ, но души не взволнуютъ,--

Дороже мнѣ первый любви поцѣлуй!

О, кто говоритъ: человѣкъ, искупая

Грѣхъ праотца, вѣчно рыдай и горюй!

Нѣтъ! цѣлъ уголокъ недоступнаго рая:

Онъ тамъ, гдѣ есть первый любви поцѣлуй!

Пусть старость мнѣ кровь безпощадно остудитъ,

Ты, память былого, мнѣ сердце чаруй!

И лучшимъ сокровищемъ памяти будетъ --

Онъ -- первый стыдливый любви поцѣлуй!

Валерій Брюсовъ.

ОТРОЧЕСКІЯ ВОСПОМИНАНЬЯ

(Childish Recollections).

"Что это было все я не могу не помнить,

И было дорого такъ сердцу моему".

Макбетъ.

Когда недугъ медлительный томитъ

И въ жилахъ кровь страданьемъ леденитъ,

Когда здоровье, тая съ каждымъ днемъ,

Уносится весеннимъ вѣтеркомъ,--

Тогда и умъ, болѣзненно стѣсненъ

Не только мукамъ тѣла обреченъ:

Нѣтъ! Призраки ужасные толпой

Его страшатъ развязкой роковой,

И онъ за жизнь готовъ вести борьбу,

Хоть нѣтъ надеждъ предотвратить судьбу.

Но облегчаетъ дивной силой васъ

Воспоминанье въ этотъ грозный часы

Зоветъ тѣ дни, когда кипѣла кровь,

И съ Красотой плѣняла насъ Любовь;

Иль нарисуетъ вамъ еще живѣй

Картину свѣтлыхъ, отроческихъ дней...

Какъ въ лѣтнюю грозу проглянетъ вдругъ

Сквозь пологъ тучъ неясный солнца кругъ

И тускло надъ равниною блеститъ

И дождевыя капли золотитъ,--

Такъ въ дни, когда грядущее темно,

Былое вновь во мнѣ озарено

Воспоминанья солнцемъ; въ немъ ужъ нѣтъ

Живого блеска прежнихъ юныхъ лѣтъ,

Все жъ надъ умомъ оно царитъ моимъ,

Сливая настоящее съ былымъ.

Упорной, неотвязчивой мечтой

Все та же мысль овладѣваетъ мной,

И образы фантазіи встаютъ

И властно такъ въ свой міръ меня зовутъ,

Стремясь къ тѣмъ днямъ далекимъ унести,

Которымъ я давно сказалъ: прости!

Вотъ тѣ мѣста> гдѣ вдохновлялся я,

Утраченные мной навѣкъ, друзья.

Иныхъ такъ рано въ вѣчность рокъ унесъ,

Ихъ вспоминать не въ силахъ я безъ слезъ;

Иные, съ вѣрой въ блескъ и мощь наукъ,

Себя замкнули въ этотъ тѣсный кругъ

И, состязуясь въ ревности своей,

Уже достигли высшихъ степеней...

Такъ образы несмѣтные толпой

Мнѣ оживляютъ взоръ усталый мой.

О Ида! ты,-- науки свѣтлый храмъ!

Я былъ въ тебѣ когда-то свѣтелъ самъ!

Я вижу ясно твой высокій шпицъ,

Я снова тамъ, въ кругу знакомыхъ лицъ.

Какъ живо все! Я слышу, какъ сейчасъ,

Весь этотъ шумъ ребяческихъ проказъ;

Среди аллей, въ тѣни деревъ густыхъ,

Я вижу вновь товарищей моихъ,

Мѣста былыхъ мечтаній и бесѣдъ,

Друзей, враговъ минувшихъ школьныхъ лѣтъ;

Забылъ я рознь, но дружбы не забылъ...

Привѣтъ друзьямъ, враговъ же -- я простилъ.

Дни юности, дни дружбы золотой!

Любя другихъ, я счастливъ былъ тобой!...

Вы, узы дружбы свѣтлыхъ юныхъ лѣтъ,

Когда въ душѣ слѣда притворства нѣтъ,

И каждый сердца юнаго порывъ

Не знаетъ лжи, свободенъ и правдивъ,

Когда скрывать невѣдомо сердцамъ

Къ друзьямъ любовь и ненависть къ врагамъ...

Да, чуждые всей мудрости отцовъ,

Не знали мы блестящихъ, лживыхъ словъ;

Вѣдь юношѣ, въ комъ живъ душевный жаръ,

Невѣдомъ лицемѣрья тонкій даръ;

Когда жъ пора стать мужемъ, наконецъ,

Ему внушитъ заботливый отецъ

Всю мудрость лжи, какъ надо скрытнымъ быть,

Умѣть молчать, пріятно говорить,

Со старшими согласнымъ быть во всемъ...

За эту ложь награда ждетъ потомъ!

Кто жъ не согласенъ мысль свою сдержать,

Чтобы карьерѣ тѣмъ не помѣшать?

Хоть чувствуетъ неправду сердцемъ онъ

И духъ его глубоко возмущенъ.

Прочь эту тему! Жаломъ колкихъ словъ

Не мнѣ срывать личину лжи съ льстецовъ;

Другимъ пѣвцамъ оставимъ ядъ сатиръ,

Мою же пѣснь иной плѣняетъ міръ.

Одинъ лишь разъ въ ней вспыхнулъ злобный жаръ,

Врагу въ отвѣтъ готовился ударъ;

Когда жъ тотъ врагъ изъ страха иль стыда,--

Не знаю я,-- но скрылся навсегда,

Предупрежденный другомъ, можетъ быть,

Я тотчасъ же рѣшилъ ему простить;

Мой слабый врагъ мнѣ только жалокъ былъ,

И злобу я невольно позабылъ.

Подвергнутъ былъ еще удараиъ лозъ

Въ моихъ стихахъ невѣдомый Помпозъ.

Нашъ выскочка мнѣ страха не внушалъ

Но палку самъ пусть чувствуетъ капралъ

Еще порой, въ избыткѣ юныхъ силъ,

Надъ слабостями Гранты я шутилъ.

Но это я давно успѣлъ забыть,

И больше мнѣ не суждено грѣшить:

Навѣкъ умолкнетъ вскорѣ пѣснь моя,

И мирнымъ сномъ усну въ могилѣ я.

Привѣтъ тебѣ, веселый нашъ кружокъ.

Я, лидеръ твой, тобой гордиться могъ;

Мои продѣлки ты со мной дѣлилъ,

Я былъ твой другъ и твой совѣтчикъ былъ;

Не страшны были рѣзвости твоей

Ни мантія, ни хмурый взглядъ очей

Педанта-выскочки, который къ намъ

Вошелъ невѣждой грубымъ въ Иды храмъ-

Взамѣнъ того, кто былъ всему душой,

Минувшихъ лѣтъ наставникъ дорогой.

О Пробусъ, гордость Иды!... Ахъ, зачѣмъ

Ты для нея теперь на вѣки нѣмъ?

Мы съ нимъ читали древнихъ мастеровъ,

Онъ страхъ внушалъ и вмѣстѣ съ тѣмъ любовь;

И вотъ, свершивъ свой долгій, честный трудъ,

Онъ отдохнуть нашелъ себѣ пріютъ.

Теперь сидитъ на каѳедрѣ Помпозъ...

Ахъ, вновь его я имя произнесъ!

Презрѣнье молча, пусть его клеймитъ,

Пусть будетъ всѣми онъ навѣкъ забытъ,

Я больше имъ мой стихъ не оскверню,

Ему вполнѣ я отдалъ дань мою.

Среди тѣнистыхъ вязовъ и ракитъ

Прекрасной Иды зданіе стоитъ;

Съ любовью смотритъ свѣтлый храмъ наукъ

На сѣнь лѣсовъ, на ширь полей вокругъ,

Какъ въ нихъ рѣзвится, шумный и живой,

Въ свободный часъ питомцевъ юныхъ рой.

Разсыпавшись къ любимымъ уголкамъ,

Рядъ разныхъ игръ вмигъ затѣваютъ тамъ.

Вотъ тѣ бѣгутъ... кто первый? кто быстрѣй?..

И, не страшась полуденныхъ лучей

Съ веселымъ крикомъ, красны какъ кумачъ,

Ударомъ ногъ швыряютъ кверху мячъ;

А эти всѣ уйти туда спѣшатъ,

Гдѣ воды Бренты свѣтлыя журчатъ;

Иныя ищутъ тѣнь густыхъ вѣтвей,

Чтобы спастись отъ солнечныхъ лучей;

Вонъ тѣ завидѣли издалека

Идущаго вдоль нивы простака

И рядъ остротъ пускаютъ парню вслѣдъ,

И никому отъ нихъ пощады нѣтъ,

Случалось такъ, что на мѣстахъ проказъ

Слагалась даже лѣтопись не разъ:

"Здѣсь съ парнями былъ принятъ нами бой,

Онъ выигранъ жестокой былъ цѣной;

Здѣсь нашъ отрядъ числомъ былъ побѣжденъ;

Здѣсь жаркій бой былъ вновь возобновленъ".

И вотъ, въ разгаръ веселья шалуновъ,

Звучитъ вдали вдругъ колокола зовъ;

Такъ незамѣтно часъ забавъ пройдетъ,

Наука вновь въ свой мирный храмъ зоветъ.

Нѣтъ громкихъ фразъ на пышныхъ плитахъ тамъ,

Лишь записи чернѣютъ по стѣнамъ;

Смотрите, здѣсь глубоко рядъ именъ

Питомцевъ всѣхъ на вѣкъ запечатлѣнъ;

Отцамъ и дѣтямъ мѣсто здѣсь дано,

Однимъ -- недавно, для другихъ -- равно;

Ихъ имена жить долго будутъ тутъ,

Когда отецъ и сынъ давно умрутъ;

Быть можетъ эта надпись для иныхъ --

Единственный надгробный камень ихъ,

Межъ тѣмъ какъ поростутъ въ землѣ чужой

Могилы ихъ безвѣстныя травой...

Вотъ рядъ именъ столь близкихъ съ юныхъ дней:

Мое и всѣхъ былыхъ моихъ друзей...

Еще смѣшатъ проказы наши тѣхъ,

Кто, въ свой чередъ здѣсь замѣстилъ насъ всѣхъ,

Кто былъ порядку строго подчиненъ,

Кому начальства голосъ былъ законъ,

И кто теперь порядокъ тотъ ведетъ,

Забравъ бразды правленья въ свой чередъ.

Но иногда, подъ стоны зимнихъ вьюгъ,

Они проказы наши вспомнятъ вдругъ:

"Такъ вотъ какая въ наши времена

Велась съ юнцами этими война!

Разъ на стѣну вдругъ вздумали взлѣзать,--

Ничѣмъ нельзя ихъ было удержать!..

Здѣсь Пробусъ, помнимъ, рознялъ драчуновъ,

А здѣсь сказалъ привѣтъ прощальныхъ словъ...

Разъ ночью вдругъ они ушли гулять,

И не рѣшился ихъ Помпозъ искать..."

Есть срокъ всему; о нихъ,какъ и о насъ,

По именамъ лишь вспомнятъ въ поздній часъ,

Еще немного лѣтъ -- и въ тьмѣ временъ

О нашемъ царствѣ миѳъ похороненъ...

Кидаю я послѣдній долгій взглядъ

На то, что было много лѣтъ назадъ...

Друзья, васъ нѣтъ! Но слышу я вашъ кликъ

И плачу я, хоть плакатѣ не привыкъ,

Въ блестящемъ мірѣ пошлой суеты,

Среди забавъ и шумной пустоты

Лишь одного забвенья я искалъ

(Все что, утратилъ, то забыть желалъ).

Напрасно все! Когда, среди суетъ,

Какой нибудь товарищъ школьныхъ лѣтъ

Со иной о прежней дружбѣ говорилъ,

Я сердцемъ вновь веселый отрокъ былъ!

Я забывалъ весь шумный, пышный кругъ,

Когда былъ найденъ дѣтства милый другъ.

Красы улыбки -- (мнѣ-ль, увы, не знать

Какъ сердцемъ силѣ страсти уступать!)

Красы улыбки, полныя огня,

Едва въ тотъ часъ могли плѣнять меня:

Я съ другомъ былъ! Съ взволнованной душой

Я рощи Иды видѣлъ предъ собой,

Я видѣлъ вновь себя въ кругу друзей,

Въ тѣни густой знакомыхъ мнѣ аллей...

Такъ прежнихъ чувствъ душа моя полна,

Такъ дружбою любовь побѣждена.

Но почему съ волненьемъ столь живымъ

Я обращаюсь къ школьнымъ днямъ моимъ?

Ужель меня въ восторгъ такой привелъ

Обычный дѣтства свѣтлый ореолъ?

Нѣтъ, сердце такъ трепещетъ потому,

Что дружба дорога вдвойнѣ тому,

Кто, не найдя любви въ землѣ родной,

Скитальцемъ сталъ навѣкъ въ странѣ чужой.

О Ида! свѣтлый лучъ въ моей судьбѣ!

Мой домъ, мой міръ, мой рай -- въ одной тебѣ!

Суровой смертью я еще съ пеленъ

Отцовской нѣжной ласки былъ лишенъ.

Ужель наставникъ можетъ замѣнить

Любовь отца и имъ ребенку быть?

Иль то, что съ дѣтскихъ лѣтъ я могъ быть гордъ,

Узнавъ, что я -- богатый, знатный лордъ?

Ахъ, дружбу брата зналъ ли въ дѣтствѣ я?

Сестра меня ласкала ли, любя?

Какъ безотрадно-грустенъ отдыхъ мой!

Не вижу я нигдѣ души родной!..

И вотъ, какъ часто въ мимолетномъ снѣ

Улыбки близкихъ грезятся вдругъ мнѣ;

Я ихъ спѣшу прижать къ груди моей

Я слышу много ласковыхъ рѣчей,

Я въ радости глаза мои открылъ,--

Но то, увы, не брата голосъ былъ...

Отшельникъ средь толпы -- я одинокъ,

Хотя кругомъ кипитъ людской потокъ,

На дождь вѣнковъ вокругъ меня гляжу,

Но для себя цвѣтка не нахожу...

Что жъ дѣлать мнѣ? Въ толпѣ чужой искать

Себѣ друзей -- иль одному вздыхать?

И я спѣшу, чтобъ облегчить мнѣ грудь,

Питомцамъ Иды руку протянуть.

Алонзо! лучшій изъ моихъ друзей!

Могу гордиться дружбою твоей!

Не мнѣ прославить дружбою тебя.

Могу прославить ею лишь себя!

Ты въ юности такъ много обѣщалъ,

И, если ты надежды оправдалъ,

Ты долженъ быть поэтами воспѣтъ,

И славу тѣмъ создастъ себѣ поэтъ.

Сердечный другъ и первый въ спискѣ тѣхъ,

Кто далъ мнѣ столько счастья и утѣхъ!

О, какъ наука насъ къ себѣ влекла!

Какъ наша жажда знанія росла!

И въ часъ досуга, съ преданной душой,

Вездѣ всегда ты вмѣстѣ былъ со мной.

Бросать ли мячъ -- ты мой помощникъ былъ,

И туторъ нашъ насъ вмѣстѣ находилъ;

Съ тобой въ союзѣ въ крикетъ я игралъ,

Иль ловлю рыбы вмѣстѣ затѣвалъ;

Бывало, прыгнувъ въ воду на скаку,

Переплывалъ съ тобою я рѣку;

И, неизмѣнно дружные во всемъ,

Какъ близнецы, являлись мы вдвоемъ.

Ты не забытъ, веселый мальчикъ мой,

О Давусъ, вѣстникъ радости живой!

Ты -- первый нашъ проказникъ и шутникъ,

Каламбуристъ столь острый на языкъ!

Какъ, помню я, ты нравиться хотѣлъ,

И какъ при томъ застѣнчиво робѣлъ!

Однако въ мигъ опасный, роковой

Ты сердцемъ былъ безтрепетный герой,

Не шуточный примѣръ тобой былъ данъ:

Въ одной изъ свалокъ кто-то изъ крестьянъ,

Схвативъ ружье, убить меня хотѣлъ;

Былъ страшный мигъ -- онъ взялъ ужъ на прицѣлъ,

(Межъ тѣмъ съ другимъ я занятъ былъ борьбой

И не видалъ угрозы роковой).

Тутъ вырвался у всѣхъ невольный крикъ

Но ты безстрашно бросился -- и въ мигъ,

Схвативъ ружье, ударъ остановилъ

И дикаря на землю повалилъ.

Чѣмъ я могу за подвигъ отплатить?

Ужель въ стихахъ тебя благодарить?

О, если я забуду подвигъ тотъ,

Пусть это сердце кровью истечетъ!..

Ты многаго могъ ждать бы отъ меня,

О Ликусъ! Ты -- свѣтлѣй и краше дня!

Коль дань отдать достоинствамъ твоимъ,

Мой стихъ бы полонъ былъ тобой однимъ!

Ты проявлялъ, смиряя преній шумъ,

Спартанца мощь, Аѳинянина умъ,

И, если даръ тотъ расцвѣтетъ въ тебѣ,

То лавръ твоей готовится судьбѣ.

Коль умъ высокій знаньемъ окрыленъ

Какъ много обѣщать намъ долженъ онъ!

Когда раздастся смѣлый голосъ твой,

Какъ будутъ пэры жалки предъ тобой!

Свободный умъ, источникъ свѣтлыхъ силъ,

Съ душою честной ты соединилъ.

А Эвріалъ ужели мной забытъ?

Въ немъ древнихъ, славныхъ предковъ кровь кипитъ.

Хоть разойтись со мной пришлось ему,

Но все жъ онъ дорогѣ сердцу моему;

Оно трепещетъ, вспомнивши о немъ,

И вновь согрѣто дружескимъ огнемъ.

Вѣдь нашей ссорѣ зависть лишь виной,

Онъ помирится, прежній другъ, со мной!

Ты -- красоты высокій идеалъ,

Какъ сердца чистотой ты насъ плѣнялъ!

Но не тебѣ въ палатахъ возсѣдать,

Иль славы въ бранныхъ подвигахъ искать;

Оставивъ ихъ въ удѣлъ земнымъ сердцамъ,

Душою ты стремишься къ небесамъ.

Ты при дворахъ, конечно, могъ блистать,

Но твой языкъ не знаетъ слова: лгать;

Потокъ привѣтствій, вычурный поклонъ,

Весь царедворца лживо-льстивый тонъ --

Въ тебѣ негодованье лишь зажжетъ,

И блескъ двора тебя не привлечетъ.

Семейнымъ счастьемъ будешь ты согрѣтъ,

Гдѣ лишь любовь, гдѣ ненависти нѣтъ,

Ты -- всѣмъ примѣръ, друзьямъ -- ты идеалъ;

Лишь рабъ тщеславья лучшаго бъ искалъ.

Вотъ и Клеонъ стоитъ передо мной

Съ его открытой, честною душой;

Она свѣтла, нѣтъ пятнышка на ней;

Онъ былъ одинъ изъ преданныхъ друзей.

Въ одинъ и тотъ же день вошли мы въ классъ,

Работа тѣсно связывала насъ,

И вмѣстѣ мы курсъ кончили наукъ;

Въ успѣхахъ былъ соперникъ мнѣ мой другъ,

Но намъ пришлось ихъ поровну дѣлить,

Мы не могли другъ друга побѣдить;

Когда мы рѣчь держали, дружно залъ

Обоимъ намъ всегда рукоплескалъ.

Какъ независтливъ честный былъ Клеонъ!

Свой лавръ дѣлить со мной готовъ былъ онъ;

Но, сознаюсь, мнѣ сердце говоритъ,

Что лишь ему тотъ лавръ принадлежитъ.

Друзья мои! О призракъ юныхъ дней!

Послѣдній вздохъ фантазіи моей

Тѣ дни спѣшитъ съ любовью начертать,

Которыхъ мнѣ ужъ больше не видать.

Воспоминанье! ты еще живешь!

Ты утѣшенье въ горести даешь!

Передо мной вся юность расцвѣла,

И дѣтскій лавръ вкругъ моего чела;

Вотъ Пробусъ хвалитъ мнѣ мой первый стихъ,

Я первымъ сталъ средь сверстниковъ моихъ;

Вотъ первой рѣчи памятный успѣхъ...

Я Пробусу обязанъ больше всѣхъ!

Какой я благодарностью пылалъ

Къ нему въ тотъ мигъ! О славѣ какъ мечталъ!

Коль мнѣ ее стяжала пѣснь моя,

То лишь ему обязанъ этимъ я.

О, если бъ я моею лирой могъ

Подняться выше этихъ блѣдныхъ строкъ,

Ему бы я отдалъ души порывъ!

Пусть сгибнетъ пѣснь, но онъ въ ней будетъ живъ!

Но для чего ему ненужный стихъ?

Ему ль искать похвалъ себѣ пустыхъ?

Сынами Иды онъ благословленъ,

И въ каждомъ сердцѣ встрѣтитъ отзвукъ онъ;

Онъ этимъ высшихъ почестей достигъ,

Къ чему жъ тогда толпы продажной кликъ?..

Не кончилъ я моихъ любимыхъ грезъ,

Послѣднихъ словъ еще не произнесъ;

Я многихъ не назвалъ еще друзей

И не воспѣлъ такъ много дѣтскихъ дней...

Но пусть замолкнетъ отзвукъ дней былыхъ,

Послѣдній мой, столь милый сердцу стихъ!

Умолкну я.. О, какъ отрадно мнѣ

Мечтать о дняхъ минувшихъ въ тишинѣ!

Пуста и мрачна будущность моя,

Могу мечтать о прошломъ только я;

Да, лишь къ нему стремлюсь моей душой,

Оно стоитъ, какъ призракъ, предо мной.

О Ида! свѣточъ средь житейскихъ волнъ!

Правь, гордо правь впередъ твой быстрый челнъ!

Пусть чтитъ тебя питомецъ юный твой

И плачетъ, разставаяся съ тобой;

Быть можетъ въ жизни, въ дни суровыхъ грезъ,

Ему не лить нѣжнѣе этихъ слезъ!...

Вы, для кого ужъ близокъ мракъ могилъ,

Остатокъ жалкій прежнихъ юныхъ силъ.

Вы, чьи друзья, какъ рой цвѣтовъ весны,

Давно осенней бурей сметены,--

Вы вспомните о юности своей,

Когда не знали жизненныхъ цѣпей!

Скажите мнѣ, ужель ея привѣтъ

Вамъ не затмитъ послѣдующихъ лѣтъ?

Ужель тщеславье дать способно вамъ

Такой благой, цѣлительный бальзамъ?

Богатствами ль для мотовъ-сыновей,

Улыбкою ль привѣтной королей,

Добытымъ ли убійствами вѣнкомъ,

Иль блескомъ звѣздъ, иль золотымъ шитьемъ

(Игрушками для стариковъ-дѣтей)

Замѣните вы чары юныхъ дней?

О нѣтъ! Раскрывъ дрожащею рукой

Страницы книги жизни прожитой,

Глядите вы на мрачные листы,

Гдѣ только дни младенчества чисты,

Гдѣ яркость чувствъ скрывалъ покровъ стыда,

Гдѣ съ правдой вы простились навсегда,--

И строки тѣ, съ сердечною тоской,

Пятнаете раскаянья слезой...

Благословите жъ дивный свитокъ тотъ,

Гдѣ въ строкахъ утро свѣтъ отрадный льетъ,

Гдѣ Истины для васъ открытъ былъ храмъ,

Гдѣ Дружба улыбалась юнымъ днямъ...

Н. Брянскій.

0x01 graphic

Отвѣтъ на прекрасную поэму, написанную Монгомери, авторомъ "Швейцарскаго странника" и озаглавлеиную "Общій жребій".

(Answer to а beautiful poem, written by Montgomery, author of"The wanderer of Switzerland" etc, entitled "The Common Lotu.)

Ты правъ, Монгомри, рукъ людскихъ

Созданье--Летой поглотится;

Но есть избранники, о нихъ

Навѣки память сохранится.

Пусть неизвѣстно, гдѣ рожденъ

Герой-боецъ, но нашимъ взорамъ

Его дѣла изъ тьмы временъ

Сіяютъ яркимъ метеоромъ.

Пусть время всѣ слѣды сотретъ

Его утѣхъ, его страданья,

Все жъ имя славное живетъ

И не утратитъ обаянья.

Борца, поэта бренный прахъ

Взятъ будетъ общею могилой,

Но слава ихъ въ людскихъ сердцахъ

Воскреснетъ съ творческою силой.

Взоръ полный жизни перейдетъ

Въ застывшій взоръ оцѣпенѣнья,

Краса и мужество умретъ

И сгинетъ въ пропасти забвенья.

Лишь взоръ поэта будетъ лить

Намъ вѣчный свѣтъ любви, сіяя;

Въ стихахъ Петрарки будетъ жить

Лауры тѣнь, не умирая.

Свершаетъ время свой полетъ,

Сметая царства чередою,

Но лавръ поэта все цвѣтетъ

Неувядающей красою.

Да, всѣхъ сразитъ лихой недугъ,

Всѣхъ ждетъ покой оцѣпенѣнья,

И старъ, и младъ, и врагъ, и другъ --

Всѣ будутъ, всѣ -- добычей тлѣнья.

Всего дни жизни сочтены,

Падутъ и камни вѣковые,

Отъ гордыхъ храмовъ старины

Стоятъ развалины нѣмыя.

Но если есть всему чередъ,

Но если мраморъ здѣсь не вѣченъ,--

Безсмертія заслужитъ тотъ,

Кто искрой божеской отмѣченъ.

Не говори жъ, что жребій всѣхъ --

Волной поглотится суровой;

То участь многихъ, но не тѣхъ,

Кто смерти разорвалъ оковы.

Н. Брянскій

Строки, адресованныя Дж. Т. Бичеру въ отвѣтъ на его совѣтъ автору чаще посѣщать общество.

(Lines, adressed to tbe Rev. I. T. Bкcher, on tris adrising the auttior to mix more with society).

Милый Бичеръ! Вы дали мнѣ мудрый совѣтъ

Быть въ общеньи съ людскою толпою.

Но мой умъ съ одиночествомъ свыкся... А свѣтъ

Презираю я всею душою.

Пусть на подвигъ война иль сенатъ позовутъ,--

Честолюбье мой духъ растревожитъ;

Лишь когда испытанія дѣтства пройдутъ,

Стану славить я родъ мой, быть можетъ.

Тамъ незримо бурлитъ въ тайникахъ глубины

Пламя Этны въ пылающей страсти;

Но прорвались потоки, грозны и страшны,--

И смирить ихъ нѣтъ силы, нѣтъ власти.

Такъ бурлитъ жажда славы въ груди у меня,

Чтобъ она средь потомковъ окрѣпла,

Чтобъ, какъ фениксъ, взлетая на крыльяхъ огня,

Возродился я снова изъ пепла,

Много-бъ снесъ я тревогъ, чтобъ прославить себя

Жизнью Фокса иль смертью Чатама;

Не была ихъ кончина концомъ бытія,

Блещетъ слава ихъ въ очи намъ прямо.

Для чего-же сходиться мнѣ съ модной толпой,

Преклонясь- предъ ея вожаками,

Славословить нелѣпость трусливой душой

И завязывать дружбу съ глупцами?!

Испыталъ я и сладость и горечь любви,

Рано искренней дружбѣ повѣрилъ,

Осуждаютъ матроны порывы мои

И узналъ я, что другъ лицемѣрилъ.

Что богатство?! Оно уничтожится въ день

По желанью тирана иль Рока;

Что мнѣ титулъ -- могущества лживая тѣнь;

Только славы я жажду глубоко!

Чуждъ я лжи, не умѣю еще до сихъ поръ

Правду я покрывать лакомъ моды,

Такъ зачѣмъ-же терпѣть ненавистный надзоръ

И на глупость растрачивать годы.

В. Мазуркевичъ.

ЛЮБВИ ПОСЛѢДНЕЕ ПРОЩАНЬЕ.

(Loves last adieu).

Ἀεὶ, δ'ἀει με φευγει -- Anacreon.

Цвѣты любви цвѣтутъ и красятъ жизни садъ;

Средь сорныхъ травъ цвѣтутъ они до увяданья;

Но время ихъ сожнетъ; всѣ листья облетятъ;

Ихъ оборветъ любви послѣднее прощанье.

Напрасно ласками смиряемъ мы печаль

И вѣрность сохранять приносимъ обѣщанье;

Случайность навсегда умчать насъ можетъ вдаль

И смерть шепнетъ любви послѣднее прощанье.

Надежда насъ живитъ, спокойствіемъ дыша,

И говоритъ: "опять настанетъ часъ свиданья";

Утѣшится на мигъ печальная душа

Отъ горечи любви послѣдняго прощанья.

Взгляните,-- вотъ чета! Любовью сплетены

Ей розы счастія въ восторгахъ и сіяньѣ;

Но мигъ пришелъ... и вотъ,-- онѣ охлаждены

Морозами любви послѣдняго прощанья,

О, лэди милая! Ужель вы не могли-бъ

Смягчить свою тоску, унять свои .страданья?!

Но что-же спрашивать?! Разсудокъ вашъ погибъ,

Ставъ жертвою любви послѣдняго прощанья.

Кто этотъ мизантропъ, бѣгущій отъ людей

Изъ городовъ въ лѣса, чтобъ тамъ свои стенанья

Пересказать вѣтрамъ, ловя среди степей

Всѣ отзвуки любви послѣдняго прощанья.

Смѣнила ненависть теперь былую страсть,

И сердце, знавшее мятежныя желанья,

Злорадно думаетъ, какъ сбросить эту власть

И прошептать любви послѣднее прощанье.

Завидуетъ оно одѣвшимъ сердце въ сталь,

Не знающимъ утѣхъ, но также и страданья,

Кто скуки чуждъ, кого не трогаетъ печаль

И не страшитъ любви послѣднее прощанье.

Проходитъ молодость; жизнь улетаетъ съ ней,

И меркнутъ на любовь былыя упованья;

Уносится оно на крыльяхъ прежнихъ дней

Подъ саваномъ любви послѣдняго прощанья.

Астрея говоритъ, что каждый свѣтлый мигъ

Мы искупить должны цѣною покаянья;

Кто алтаря любви, блаженствуя, достигъ,

Познаетъ грусть любви послѣдняго прощанья.

Тотъ, кто склонялся ницъ предъ этимъ алтаремъ

Пускай наложитъ тамъ, какъ знакъ воспоминанья,

Миртъ -- благодатный даръ за радости въ быломъ,--

И кипарисъ -- любви послѣднее прощанье.

В. Мазуркевичъ.

Отвѣтъ на нѣсколько изящныхъ стиховъ, присланныхъ автору другомъ, жаловавшимся, что одно изъ его описаній было слишкомъ страстно написано.

(Answer to some elegant verses sent by а friend to the author, complaining that one of his descriptions was rather too warmly drawn).

Когда-бъ старушка, миссъ, иль врагъ, иль даже попъ

Меня за новое изданье осудили,

Эхидны-жъ добрыя работу разбранили,

Могу-ли я дерзнуть щолчокъ дать музѣ въ лобъ?

Аnstеy, New Bath guide, p 169.

Чистосердечіе заставило меня

Хвалить, о, Бичеръ, стихъ, что, истину цѣня,

Сливаетъ критика съ своимъ надежнымъ другомъ.

Правдивъ вашъ приговоръ и строгъ онъ по заслугамъ.

Я, нерадивый, самъ причиной золъ такихъ.

За звуки дикіе, за путаницу ихъ

Прошу прощенія, надѣюсь, не напрасно.

Иной разъ мудрецы теряются ужасно,--

Легко-ли юношѣ внушенья сердца смять?

При осторожности не трудно обуздать

Волненія души, но тяжелѣй провѣрить.

Когда горячій умъ любовь спѣшитъ измѣрить,

Хромая сдержанность далеко отстаетъ,

Напрасно хилый фатъ спѣшитъ ея полетъ

Ускорить. Молодой и старый, побѣжденный

И побѣдитель,-- всѣ въ цѣпи идутъ скрѣпленной.

Пусть, кто избѣгъ ея, осудитъ этотъ стихъ,

Пусть, чья душа цѣпей гнушалася такихъ,

Несчастной жертвѣ шлетъ пустыя порицанья.

Какъ ненавижу я ихъ пѣсенъ завыванье,

Толпу протянутыхъ за пошлой риѳмой рукъ

И въ ледяныхъ стихахъ пустое эхо мукъ,

Невѣдомыхъ для нихъ, назойливыхъ для міра.

Священный Геликонъ мой -- молодость, а лира --

Все сердце. Истина вотъ муза. Умъ дѣвицъ

Я не могу смутить. Среди моихъ страницъ

Соблазнъ неопытнымъ я не внушу преступно.

И дѣвушка, чья грудь лукавству недоступна,

Чьи свѣтлыя мечты въ улыбкѣ разлиты,

Чей взоръ кокетства чуждъ и пошлой суеты,

При добродѣтели -- не строгая безбожно,

Она, которую изящество надежно

Ведетъ къ могуществу, моимъ стихомъ она

Не будетъ никогда преступно смущена.

Но нимфа, въ чьей груди желаніе всецѣло

Огнемъ грѣховнымъ жжетъ и растравляетъ тѣло,

Падетъ и безъ сѣтей, которыхъ не нашла,

Хотя-бы никогда ни строчки не прочла.

Что до меня, хочу я угодить немногимъ,

Чьи души ввѣрены природы чувствамъ строгимъ,

Пусть дѣтскій стихъ щадятъ и не отвергнутъ вновь

И риѳмы легкія и легкую любовь.

Въ безчувственной толпѣ я не желаю славы,

Рукоплесканья ихъ я вовсе не цѣню

Насмѣшки ихъ и судъ презрѣніемъ казню.

А. Ѳедоровъ.

ЭЛЕГІЯ НА НЮСТЕДСКОЕ АББАТСТВО.

(Elegy on Newstead Abbey).

Это голосъ тѣхъ лѣтъ, что прошли; они стремятся

предо мной со всѣми своими дѣяніями.

Оссіанъ.

Полуупавшій, прежде пышный храмъ!

Алтарь святой! монарха покаянье!

Гробница рыцарей, монаховъ, дамъ,

Чьи тѣни бродятъ здѣсь въ ночномъ сіяньѣ.

Твои зубцы привѣтствую, Нюстедъ!

Прекраснѣй ты, чѣмъ зданья жизни новой,

И своды залъ твоихъ на ярость лѣтъ

Глядятъ съ презрѣньемъ, гордо и сурово.

Вѣрны вождямъ, съ крестами на плечахъ,

Здѣсь не толпятся латники рядами,

Не шумятъ безпечно на пирахъ,--

Безсмертный сонмъ!-- за круглыми столами!

Волшебный взоръ мечты, въ дали вѣковъ,

Увидѣлъ бы движенье ихъ дружины,

Въ которой каждый -- умереть готовъ

И, какъ паломникъ, жаждетъ Палестины.

Но нѣтъ! не здѣсь отчизна тѣхъ вождей,

Не здѣсь лежатъ ихъ земли родовыя:

Въ тебѣ скрывались отъ дневныхъ лучей,

Ища спокойствія, сердца больныя.

Отвергнувъ міръ, молился здѣсь монахъ

Въ угрюмой кельи, подъ покровомъ тѣни,

Кровавый грѣхъ здѣсь пряталъ тайный страхъ,

Невинность шла сюда отъ притѣсненій.

Король тебя воздвигъ въ краю глухомъ.

Гдѣ шервудцы блуждали, словно звѣри,

И вотъ въ тебѣ, подъ чернымъ клобукомъ,

Нашли спасенье жертвы суевѣрій.

Гдѣ, влажный плащъ надъ перстью неживой,

Теперь трава струитъ росу въ печали,

Тамъ иноки, свершая подвигъ свой,

Лишь для молитвы голосъ возвышали.

Гдѣ свой невѣрный летъ нетопыри

Теперь стремятъ сквозь сумраки ночные,

Вечерню хоръ гласилъ въ часы зари,

Иль утренній канонъ святой Маріи!

Года смѣняли годы, вѣкъ -- вѣка,

Аббатъ -- аббата; мирно жило братство.

Его хранила вѣры сѣнь, пока

Король не посягнулъ на святотатство.

Былъ храмъ воздвигнутъ Генрихомъ святымъ,

Чтобъ жили тамъ отшельники въ покоѣ.

Но даръ былъ отнятъ Генрихомъ другимъ,

И смолкло вѣры пѣніе святое.

Напрасны просьбы и слова угрозъ,

Онъ гонитъ ихъ отъ стараго порога

Блуждать по міру, средь житейскихъ грозъ,

Безъ друга, безъ пріюта,-- кромѣ Бога!

Чу! своды залъ твоихъ, въ отвѣтъ звуча,

На зовъ военной музыки трепещутъ,

И, вѣстники владычества меча,

Высоко на стѣнахъ знамена плещутъ.

Шагъ часового, смѣны гулъ глухой,

Веселье пира, звонъ кольчуги бранной,

Гудѣнье трубъ и барабановъ бой

Слились въ напѣвъ тревоги безпрестанной.

Аббатство прежде, нынѣ крѣпость ты,

Окружена кольцомъ полковъ невѣрныхъ.

Войны орудья съ грозной высоты

Нависли, гибель сѣя въ ливняхъ сѣрныхъ.

Напрасно все! Пусть врагъ не разъ отбитъ,--

Передъ коварствомъ уступаетъ смѣлый,

Защитниковъ -- мятежный сонмъ тѣснитъ,

Развивъ надъ ними стягъ свой закоптѣлый.

Не безъ борьбы сдается имъ баронъ,

Тѣла враговъ пятнаютъ долъ кровавый;

Непобѣжденный мечъ сжимаетъ онъ.

И есть еще предъ нимъ дни новой славы.

Когда герой уже готовъ снести

Свой новый лавръ въ желанную могилу,--

Слетаетъ добрый геній, чтобъ спасти

Монарху -- друга, упованье, силу!

Влечетъ изъ сѣчъ неравныхъ, чтобъ опять

Въ иныхъ поляхъ отбилъ онъ приступъ злобный,

Чтобъ онъ повелъ къ достойнымъ битвамъ рать,

Въ которой палъ Фалкландъ богоподобный.

Ты, бѣдный замокъ, преданъ грабежамъ!

Какъ реквіемъ звучатъ сраженныхъ стоны,

До неба всходитъ новый ѳиміамъ

И кроютъ груды жертвъ долъ обагренный.

Какъ призраки, чудовищны, блѣдны,

Лежатъ убитые въ травѣ священной.

Гдѣ всадники и кони сплетены,

Грабителей блуждаетъ полкъ презрѣнный.

Истлѣвшій прахъ исторгнутъ изъ гробовъ,

Давно травой, густой и шумной, скрытыхъ:

Не пощадятъ покоя мертвецовъ

Разбойники, ища богатствъ зарытыхъ.

Замолкла арфа, голосъ лиры стихъ,

Вовѣкъ рукой не двинетъ минстрель блѣдный,

Онъ не зажжетъ дрожащихъ струнъ своихъ,

Онъ не споетъ, какъ славенъ лавръ побѣдный.

Шумъ боя смолкъ. Убійцы, наконецъ,

Ушли, добычей -- сыты въ полной мѣрѣ.

Молчанье вновь надѣло свой вѣнецъ,

И черный Ужасъ охраняетъ двери.

Здѣсь Разореніе содержитъ мрачный дворъ,

И что за челядь славитъ власть царицы!

Слетаясь спать въ покинутый соборъ,

Зловѣщій гимнъ кричатъ ночныя птицы.

Но вотъ исчезъ анархіи туманъ

Въ лучахъ зари съ родного небосвода,

И въ адъ, ему родимый, палъ тиранъ,

И смерть злодѣя празднуетъ природа.

Гроза привѣтствуетъ предсмертный стонъ,

Встрѣчаетъ вихрь послѣднее дыханье,

Принявъ постыдный гробъ, что ей врученъ,

Сама земля дрожитъ въ негодованьѣ.

Законный кормчій снова у руля

И челнъ страны ведетъ въ спокойномъ морѣ.

Вражды утихшей раны исцѣля,

Надежда вновь бодритъ улыбкой горе.

Изъ разоренныхъ гнѣздъ, крича, летятъ

Жильцы, занявшіе пустыя кельи.

Опять свой ленъ принявъ, владѣлецъ радъ;

За днями горести -- полнѣй веселье!

Вассаловъ сонмъ въ привѣтливыхъ стѣнахъ

Пируетъ вновь,встрѣчая господина.

Забыли женщины тоску и страхъ,

Посѣвомъ пышно убрана долина.

Разноситъ эхо пѣсни вдоль дорогъ,

Листвой богатой боръ веселый пышенъ.

И чу! въ поляхъ взываетъ звонкій рогъ,

И окликъ ловчаго по вѣтру слышенъ.

Луга подъ топотомъ дрожатъ весь день...

О, сколько страховъ! радостей! заботы!

Спасенья ищетъ въ озерѣ олень...

И славитъ громкій крикъ конецъ охоты!

Счастливый вѣкъ, ты долгимъ быть не могъ,

Когда лишь травля дѣдовъ забавляла!

Они, презрѣвъ блистательный порокъ,

Веселья много знали, горя -- мало!

Отца смѣняетъ сынъ. День ото дня

Всѣмъ Смерть грозитъ неумолимой дланью,

Ужъ новый всадникъ горячитъ коня,

Толпа другая гонится за ланью.

Нюстедъ! какъ грустны нынѣ дни твои!

Какъ видъ твоихъ раскрытыхъ сводовъ страшенъ!

Юнѣйшій и послѣдній изъ семьи

Теперь владѣтель этихъ старыхъ башенъ.

Онъ видитъ ветхость сѣрыхъ стѣнъ твоихъ,

Глядитъ на кельи, гдѣ гуляютъ грозы,

На славныя гробницы дней былыхъ,

Глядитъ на все, глядитъ, чтобъ лились слезы!

Но слезы тѣ не жалость будитъ въ немъ:

Исторгло ихъ изъ сердца уваженье!

Любовь, Надежда, Гордость -- какъ огнемъ,

Сжигаютъ грудь и не даютъ забвенья.

Ты для него дороже всѣхъ дворцовъ

И гротовъ прихотливыхъ. Одиноко

Бродя межъ мшистыхъ плитъ твоихъ гробовъ,

Не хочетъ онъ роптать на волю Рока.

Сквозь тучи можетъ солнце просіять,

Тебя зажечь лучемъ полдневнымъ снова.

Часъ славы можетъ стать твоимъ опять,

Грядущій день -- сравняться съ днемъ былого!

Валерій Брюсовъ.

ГЕОРГУ, ГРАФУ ДЕЛАВАРУ.

(То George, Earl Delaware).

О да, я признаюсь, мысъ вами близки были;

Связь мимолетная для дѣтскихъ лѣтъ -- вѣчна;

Намъ чувства братскія сердца соединили,

И намъ была любовь взаимная дана.

Но краткій мигъ смететъ, что создано годами,--

Такъ дружбы легкая непостоянна власть:

Какъ Страсть, она шумитъ воздушными крылами,

Но гаснетъ въ мигъ одинъ, когда не гаснетъ Страсть.

По Идѣ нѣкогда бродили мы весною,

И, помню, юныхъ дней блаженны были сны.

Какъ твердь была ясна надъ нашей головою!

Но бури хмурыхъ зимъ теперь намъ суждены.

И память милая, соединясь съ печалью,

Намъ дѣтство воскрешать не будетъ съ этихъ поръ;

Пусть гордость закалитъ мнѣ сердце твердой сталью,

Что было мило мнѣ,-- отнынѣ мой позоръ.

Но избранныхъ моихъ, я, другъ, не унижаю,--

Я васъ, попрежнему, я долженъ уважать,--

Насъ случай раздѣлилъ, но тотъ же случай, знаю,

Заставитъ васъ назадъ обѣтъ невѣрный взять.

Остывшую любовь во мнѣ не смѣнитъ злоба.

И жалобную боль я въ сердце не впущу:

Спокойно мыслю я,-- что мы неправы оба,

И вамъ легко простить,-- какъ я легко прощу.

Вы знали -- жизнь моя всегда горячей кровью

На первый вашъ призывъ откликнуться ждала;

Вы знали, что душа, вспоенная любовью,

Пространства и года преодолѣть могла.

Вы знали,-- но къ чему напрасно вспоминая,

Разорванную цѣпь стараться удержать!

Вамъ поздно, надъ былымъ печально поникая,

О другѣ прежнихъ лѣтъ томительно вздыхать.

Разстанемся,-- я жду, мы вновь сойдемся вмѣстѣ;

Пусть время и печаль соединятъ насъ вновь;

Я требую отъ васъ -- одной защиты чести:

Пусть распрю разрѣшитъ прошедшая любовь.

Александръ Блокъ.

ДАMЕТЪ.

(Damoetas).

Безправный, какъ дитя, и мальчикъ по лѣтамъ,

Душою преданный убійственнымъ страстямъ,

Не вѣдая стыда, не вѣря въ добродѣтель,

Обмана бѣсъ и лжи сочувственный свидѣтель,

Искусный лицемѣръ отъ самыхъ раннихъ дней,

Измѣнчивый, какъ вихрь на вольности полей,

Обманщикъ скромныхъ дѣвъ, друзей неосторожныхъ,

Отъ школьныхъ лѣтъ знатокъ условій свѣта ложныхъ,--

Даметъ извѣдалъ путь порока до конца

И прежде остальныхъ достигъ его вѣнца:

Но страсти, до сихъ поръ терзая сердце, властно

Велятъ ему вкушать подонки чаши страстной;

Пронизанъ похотью, онъ цѣпь за цѣпью рветъ

И въ чашѣ прежнихъ нѣгъ свою погибель пьетъ.

Александръ Блокъ.

ПОСВЯЩАЕТСЯ МЭРІОНЪ.

(To Marion).

Что ты, Мэріонъ, такъ грустна?

Или жизнью смущена?

Гнѣвъ нахмуренныхъ бровей

Не къ лицу красѣ твоей.

Не любовью ты больна,

Нѣтъ, ты сердцемъ холодна.

Вѣдь любовь -- печаль въ слезахъ,

Смѣхъ, иль ямки на щекахъ,

Или склонъ рѣсницы томной,--

Ей противенъ холодъ темный.

Будь же свѣтлой какъ была

Всѣмъ попрежнему мила,

А въ снѣгахъ твоей зимы

Холодны, бездушны мы.

Хочешь вѣрности покорной --

Улыбайся, хоть притворно.

Суждено ль -- и въ грустный часъ

Прятать прелесть этихъ глазъ?

Что ни скажешь,-- все напрасно:

Ихъ лучей игра прекрасна,

Губы... но, чиста, скромна,

Муза пѣть ихъ не должна:

Она краснѣетъ, хмуритъ брови,

Велитъ бѣжать твоей любови,

Вотъ разсудокъ принесла,

Сердце во-время спасла.

Такъ одно сказать могу

(Чтобъ ни думалъ я -- солгу):

Губы нѣжныя таятъ

Не одной насмѣшки ядъ.

Такъ, въ совѣтахъ безпристрастныхъ

Утѣшеній нѣтъ опасныхъ;

Пѣснь моя къ тебѣ проста,

Лесть не просится въ уста;

Я, какъ братъ, учить обязанъ,

Сердцемъ я съ другими связанъ;

Обману ли я тебя,

Сразу дюжину любя?

Такъ, прости! Прими безъ гнѣва

Мой совѣтъ немилый, дѣва;

А чтобъ не былъ мнѣ въ упрекъ

Мой докучливый урокъ,

Опишу тебѣ черты

Властной женской красоты:

Какъ ни сладостна для насъ

Алость губъ, лазурность глазъ,

Какъ бы локонъ завитой

Ни прельщалъ насъ красотой,

Все же это плѣнъ мгновенный,--

Какъ насъ свяжетъ неизмѣнно

Легкій очеркъ красоты?

Нѣтъ въ немъ строгой полноты.

Но открыть ли, что насъ свяжетъ,

Что пажамъ васъ чтить прикажетъ

Королевами всего?

Сердце,-- больше ничего.

Александръ Блокъ.

0x01 graphic

ОСКАРЪ АЛЬВСКІЙ.

(Oscar of Alva).

Луна плыветъ на небесахъ,

Сребрится берегъ Лоры,

Въ туманныхъ, дикихъ красотахъ

Вдали чернѣютъ горы.

Умолкло все; окрестность спитъ.

Промчалось время боевъ:

Въ чертогахъ Альвы не гремитъ

Оружіе героевъ.

Какъ часто звѣздные лучи

Изъ тучъ, въ часы ночные,

Сребрили копья и мечи

И панцыри стальные,

Когда, презрѣвши тишину,

Пылая духомъ мести,

Они летѣли на войну

Искать трофеевъ чести!

Какъ часто въ бездны этихъ скалъ,

Вѣками освященныхъ,

Воитель мощный увлекалъ

Героевъ побѣжденныхъ!

Быстрѣе сыпало тогда

Свой блескъ свѣтило ночи,

И муки смерти навсегда

Смежали храбрыхъ очи.

Въ послѣдній разъ на милый свѣтъ

Изъ тьмы они взирали,

Въ послѣдній разъ лунѣ привѣтъ,

Вздыхая, посылали:

Они любили -- имъ луна

Бывала утѣшеньемъ;

Они погибли -- имъ она

Отрадой и мученьемъ.

Исчезла слава прежнихъ лѣтъ --

И сильные владыки,

И замокъ Альва, храмъ побѣдъ --

Добыча павилики.

Въ забвеньи сладостныхъ пѣвцовъ

И воиновъ чертоги,

И бродятъ лани вкругъ зубцовъ

И серны быстроноги.

Въ тяжелыхъ шлемахъ и щитахъ

Героевъ знаменитыхъ,

Въ пыли висящихъ на стѣнахъ

И лаврами обвитыхъ,

Гнѣздится дикая сова

И вѣтръ пустынный свищетъ;

На полѣ битвъ растетъ трава

И вепрь свирѣпый рыщетъ.

О, древній Альва! миръ тебѣ,

Ничтожности свидѣтель!

Со славой отдалъ долгъ судьбѣ

Послѣдній твой владѣтель.

Погасъ его могучій родъ:

Нѣтъ ужаса народовъ!

И звукъ мечей не потрясетъ

Твоихъ желѣзныхъ сводовъ.

Когда зажгутся небеса,

Разстелются туманы,

И громъ, и вихри, и гроза

Взбунтуютъ океаны,

Какой-то голосъ роковой,

Какъ бури завыванье,

Иль голосъ тѣни гробовой,

Твое колеблетъ зданье.

Оскаръ! вотъ, чу! твой мѣдный щитъ,

Воюющій съ громами,

Носясь по воздуху звучитъ

Надъ альвскими стѣнами!

Вотъ твой колеблется шеломъ

На тѣни раздраженной,

Какъ ночью черною, крыломъ

Орлинымъ осѣненной.

Ходили чаши по рукамъ

Въ рожденіе Оскара;

Взвивался пламень къ облакамъ

Веселаго пожара:

Владыка Альвы ликовалъ

Въ кругу своихъ героевъ,

И бардъ избранный воспѣвалъ

И громъ, и вихри боевъ.

Ловецъ пернатою стрѣлой

Разилъ въ стремнинахъ ланей,

И рогъ гремящій, боевой

Сзывалъ питомцевъ браней.

Призывный рогъ плѣнялъ ихъ слухъ,

И арфы золотыя

Восторгомъ зажигали духъ,

Какъ дѣвы молодыя.

"О, будь невинное дитя",

Пророчилъ старый воинъ,

"Могучъ безтрепетенъ, какъ я,

Будь Ангуса достоинъ!

Да будутъ дѣвы прославлять

Копье и мечъ Оскара!

Да будетъ злобный трепетать

Оскарова удара!"

Проходитъ годъ -- и снова пиръ:

У Ангуса два сына;

И веселъ онъ при звукѣ лиръ,

И радостна дружина.

Копье ли учатъ ихъ метать --

Ихъ дикій вепрь трепещетъ;

Стрѣлу ли мѣткую пускать --

Никто вѣрнѣй не мещетъ.

Еще младенцы по лѣтамъ --

Они въ рядахъ героевъ:

По грознымъ, пагубнымъ мечамъ

Ихъ знаютъ въ вихрѣ боевъ.

Кто первый грянулъ на враговъ?

Чьихъ странъ герои эти?

То цвѣтъ Морвеновыхъ сыновъ,

То Ангусовы дѣти.

Чернѣе вранова крыла,

Съ небрежной красотою,

Вокругъ Оскарова чела

Власы вились волною;

Ихъ вѣтръ вздымалъ на раменахъ

Угрюмаго Аллана.

Оскаръ былъ -- мѣсяцъ въ облакахъ;

Алланъ -- какъ тѣнь тумана.

Оскаръ съ безтрепетной душой

Чуждался зла и мести.

Всегда волнуемый тоской,

Алланъ былъ склоненъ къ мести.

Оскаръ, какъ искренность, не зналъ

Притворствовать искусства;

Алланъ въ душѣ своей скрывалъ

Завистливыя чувства.

Съ блестящей утренней звѣздой

Въ лазури небосклона

Равнялась гордой красотой

Царица Сутганнона.

И не одинъ герой искалъ

Супругомъ быть прекрасной --

И къ дѣвѣ милой запылалъ

Оскаръ любовью страстной.

Кеннетъ и царственный вѣнецъ --

Приданымъ къ сочетанью,

И, въ думѣ радостной, отецъ

Внималъ его желанью;

Ему пріятенъ былъ союзъ

Съ колѣномъ Гленнальвона:

Онъ мнилъ посредствомъ брачныхъ узъ

Соединить два трона.

Я слышу рокоты роговъ

И свадебные клики,--

То сонмы старцевъ и пѣвцовъ

Ликуютъ вкругъ владыки.

Персты летаютъ по струнамъ,

Пылаетъ дубъ столѣтній,

И ходитъ быстро по рукамъ

Стаканъ отцовъ завѣтный.

Въ одеждахъ пышныхъ и цвѣтныхъ

Герои собралися,

И въ Альвѣ пѣсни дѣвъ младыхъ

И цитры раздалися.

Кипитъ въ сердцахъ восторгъ живой:

Всѣ пьютъ веселья сладость --

И Мора въ ткани золотой

Таитъ невольно радость.

Но гдѣ Оскаръ? Ужъ меркнетъ день,

Клубятся въ небѣ тучи,

Покрыла лѣсъ и горы тѣнь:

Приди, ловецъ могучій!

Луна ліетъ дрожащій свѣтъ

Изъ облака тумана;

Невѣста ждетъ -- и нѣтъ ихъ, нѣтъ

Оскара и Аллана.

Пришелъ Алланъ, съ невѣстой сѣлъ

И въ думу погрузился.

И вотъ отецъ его узрѣлъ:

-- "Куда Оскаръ сокрылся?

Гдѣ были вы во тьмѣ ночной?"

-- "Гоняя лютыхъ вепрей,

Давно разстался онъ со мной

Въ кустахъ дремучихъ дебрей.

Гроза реветъ; быть можетъ, онъ

Зашелъ далеко въ горы:

Ему пріятнѣй звѣря стонъ

Руки прелестной Моры?"

-- "Мой сынъ! любезный мой Оскаръ!"

Вскричалъ отецъ унылый:

"Гдѣ ты? гдѣ ты? какой ударъ

И мнѣ, и Морѣ милой!

Скорѣй, о воины-друзья,

Искать его спѣшите!

Не возражать! Въ тревогѣ я...

Оскара приведите!

Ступай, Алланъ -- ищи его;

Пройди лѣса, долины!

Отдайте сына моего,

Мнѣ вѣрныя дружины!"

Въ смятеньи все. "Оскаръ, Оскаръ!"

Взываютъ звѣроловы,

И грозно вторитъ имъ ударъ

Въ поднебесьи громовый.

"Оскаръ!" отвѣтствуютъ лѣса,

"Оскаръ!" грохочутъ волны,

И воютъ буря и гроза --

И всѣ опять безмолвны.

Денница гонитъ мракъ ночной,

Сводъ неба прояснился.

Проходитъ день, прошелъ другой --

Оскаръ не возвратился.

Приди, Оскаръ! невѣста ждетъ,

Ждутъ дѣвы молодыя!

И нѣтъ его -- и Ангусъ рветъ

Власы свои сѣдые.

-- "Оскаръ! предметъ моей любви!

Оскаръ, мой свѣтлый геній!

Ужели ты съ лица земли

Спустился въ царство тѣней?

О, гдѣ ты, сына моего

Убійца потаенный?

Открой его, открой его,

Властитель надъ вселенной!

Быть можетъ, жертва злобы, онъ

Лежитъ безъ погребенья --

И трупъ героя обреченъ

Звѣрямъ на расхищенье;

Быть можетъ, змѣй въ его костяхъ

Бѣлѣющихъ таится,

И на скалѣ Оскаровъ прахъ

Луною серебрится.

Не съ честью онъ, не въ битвѣ палъ,

Но отъ руки поносной:

Сразилъ могучаго кинжалъ --

Не мечъ побѣдоносный.

Никто слезой не ороситъ

Оскаровой могилы

И славы холмъ не посѣтитъ

Въ часъ полночи унылой.

"Оскаръ, Оскаръ! смежилъ ли ты

Плѣнительные взоры?

Правдивы ль Ангуса мечты

И Вышнему укоры?

Погибъ ли ты, сынъ милый мой,

Души моей отрада?

Сдружися, смерть, сдружись со мной,

Небесъ благихъ награда!"

Такъ старецъ, мучимый тоской,

Излилъ свое волненье --

И чуждъ души его покой,

И чуждо утѣшенье.

Повсюду горестный влачитъ

Губительное бремя,

И рѣдко духъ его живитъ

Цѣлительное время.

"Оскаръ мой живъ!" онъ льститъ себя

Надеждою пріятной

И снова мнитъ: "Несчастенъ я,--

Погибъ онъ невозвратно!"

Какъ Звѣзды яркія во мглѣ

То меркнутъ, то пылаютъ,--

Печаль съ отрадой на челѣ

У Ангуса сіяютъ.

Бѣгутъ за днемъ другіе дни

Чредою постоянной,

И кроютъ будущность они

Завѣсою туманной.

Плыветъ луна; проходитъ годъ --

"Оскаръ не возвратится!"

И рѣже старецъ слезы льетъ,

И менѣе крушится.

Оскара нѣтъ; Алланъ при немъ:

Онъ дней его опора

И тайнымъ, пламеннымъ огнемъ

Къ нему пылаетъ Мора.

Подобный брату красотой

И -- дѣвъ очарованье

Привлекъ онъ Моры молодой

Летучее вниманье.

-- "Оскара нѣтъ, Оскаръ убитъ --

И ждать его напрасно",

Стыдливо дѣва говоритъ,

Сгарая нѣгой страстной:

"Когда жъ онъ живъ, то, можетъ быть,

Я -- жертвою обмана...

Люблю его, клянусь любить

Прекраснаго Аллана!"

-- "Алланъ и Мора! годъ одинъ",

Имъ старецъ отвѣчаетъ:

"Продлите годъ: погибшій сынъ

Мнѣ сердце сокрушаетъ!

Чрезъ годъ и ваши и мои

Исполнятся желанья:

Я самъ назначу день любви

И бракосочетанья".

Проходитъ годъ. Ночная тѣнь

Туманитъ лѣсъ и горы --

И вотъ насталъ желанный день

Для юноши и Моры.

Пышнѣе на небѣ блеститъ

Свѣтило золотое;

Быстрѣй во взорахъ ихъ горитъ

Веселіе живое.

Я слышу рокоты роговъ

И свадебные клики:

То сонмы старцевъ и пѣвцовъ

Ликуютъ вкругъ владыки.

Персты летаютъ по струнамъ,

Пылаетъ дубъ столѣтній

И ходитъ быстро по рукамъ

Стаканъ отцовъ завѣтный.

Въ одеждахъ пышныхъ и цвѣтныхъ

Герои собралися,

И въ Альвѣ пѣсни дѣвъ младыхъ

И цитры раздалися.

Забыта горесть прежнихъ дней:

Всѣ пьютъ блаженства сладость --

И, средь торжественныхъ огней,

Таитъ невѣста радость.

Но кто сей мужъ? Невольный страхъ

Черты его вселяютъ:

Вражда и месть въ его очахъ,

Какъ молніи, сверкаютъ.

Незнаемъ онъ, не Альвы сынъ,

Свирѣпый и угрюмый...

И сѣлъ отъ всѣхъ вдали одинъ,

Исполненъ тяжкой думы.

Окрестъ раменъ его обвитъ

Плащъ черный и широкій;

Перо багровое сѣнитъ

Шеломъ его высокій.

Слова его -- какъ гулъ вдали.

Какъ громъ передъ грозою;

Едва касается земли

Онъ легкою стопою.

Ужъ полночь. Гости за столомъ;

Живѣе арфы звуки;

И кубокъ съ дѣдовскимъ виномъ

Изъ рукъ летаетъ въ руки.

Желаютъ счастья молодымъ,

Поють во славу Моры,

Стремятся радостные къ нимъ

Привѣтствія и взоры.

И вдругъ, какъ бурная волна,

Воспрянулъ неизвѣстный --

И воцарилась тишина,

И трепетъ повсемѣстный.

Умолкъ веселый шумъ рѣчей

И свадебные клики;

И страхъ проникъ въ сердца гостей,

И Моры, и владыми.

-- "Старикъ", сказалъ онъ: "вкругъ тебя,

Какъ звѣзды вкругъ тумана,

Пируютъ вѣрные друзья

И славятъ бракъ Аллана,

Я пилъ за здравіе его --

Счастливаго супруга:

Пей ты за здравье моего

Товарища и друга.

Скажи мнѣ, старецъ, для чего

Оскаръ не раздѣляетъ

Веселья брата своего?

Зачѣмъ не поминаетъ

Никто о доблестномъ ловцѣ?

Гдѣ Альвы украшенье?

Зачѣмъ не здѣсь онъ -- при отцѣ?

Рѣши мое сомнѣнье!"

--"Оскаръ гдѣ?" Ангусъ отвѣчалъ,

И сердце въ немъ забилось,

И въ золотой его бокалъ

Слеза изъ глазъ скатилась.

"Давно, мой другъ, Оскара нѣтъ!

Гдѣ онъ -- никто не знаетъ;

Лишь онъ одинъ на склонѣ лѣтъ

Меня не утѣшаетъ".

-- "Лишь онъ одинъ тебя забылъ?"

Съ улыбкою ужасной

Свирѣпый воинъ возразилъ:

"А можетъ быть напрасно

Ты плачешь каждый день о немъ --

И намъ бы о героѣ

Бесѣдовать, какъ о живомъ,

Въ пиру, при шумномъ роѣ.

Наполни кубокъ свой виномъ --

И пусть онъ переходитъ

Изъ рукъ въ другія за столомъ:

Оскара онъ приводитъ

На память любящимъ его.

Итакъ, провозглашаю:

За здравье друга моего

Оскара выпиваю!"

-- "Я пью", отвѣтствуетъ старикъ,

"За здравіе Оскара!"

И загремѣлъ всеобщій кликъ:

"За здравіе Оскара!"

-- "Оскаръ въ душѣ моей живетъ",

Сказалъ старикъ, "какъ прежде,

И если живъ онъ, то придетъ:

Я вѣрю сей надеждѣ!"

-- "Придетъ иль нѣтъ -- но что жъ Алланъ

Не пьетъ вина со мною,

И держитъ полный свой стаканъ

Дрожащею рукою?

И отчего, Оскаровъ братъ,

Въ лицѣ твоемъ смущенье?

Иль ты не можешь и не радъ

Исполнить предложенье?

Какой тебя волнуетъ страхъ?

Мы пили -- не робѣли?"

И быстро розы на щекахъ

Аллана помертвѣли.

Течетъ съ лица холодный потъ;

На всѣхъ взоръ дикій мещетъ;

Къ устамъ подноситъ и не пьетъ --

И въ ужасѣ трепещетъ.

-- "Чего не пьешь, Алланъ?-- И такъ

Любви весьма не лестной

Ты показалъ намъ явный знакъ!"

Воскликнулъ неизвѣстный.

"Я вижу -- хочешь честь воздать

Геройскому ты праху;

Но на челѣ твоемъ печать

Не радости, а страха".

Алланъ невѣрною рукой,

Предъ воиномъ грозящимъ,

Подноситъ кубокъ круговой

Къ устамъ своимъ дрожащимъ.

-- "Я пью", сказалъ, "за моего

Любезнаго Оскара!"

И кубокъ палъ изъ рукъ его,

Какъ будто отъ удара.

-- "Я слышу голосъ: это онъ --

Братоубійца злобный!"

Раздался вдругъ протяжный стонъ

И вопль громоподобный.

"Убійца мой!" отозвалось

По всѣмъ концамъ собранья,

И съ страшнымъ гуломъ потряслось

Стремительно все зданье.

Померкъ румяный свѣтъ огней,

Загрохотали громы,

И сталъ незримъ въ кругу гостей

Чудесный незнакомый,

И отвратительный фантомъ,

Въ молчаніи суровомъ,

Предсталъ, одѣянный плащомъ

Широкимъ и багровымъ.

Изъ подъ полы огромный мечъ,

Кинжалъ и рогъ блистаютъ,

И перья чудныя до плечъ

Съ шелома упадаютъ;

Зіяетъ рана на его

Груди окровавленной,

И страшны блѣдное чело

И взоръ окамененной.

Съ привѣтомъ хладнымъ и нѣмымъ

На старца онъ взираетъ,

И, взоръ осклабивъ, передъ нимъ

Колѣно преклоняетъ,

И грозно кажетъ на груди

Запекшуюся рану

Безъ чувствъ простертому, среди

Друзей своихъ, Аллану.

Вновь громы въ мрачныхъ облакахъ

Надъ Альвой загремѣли:

Щиты и латы на стѣнахъ

Протяжно зазвенѣли --

И тѣнь въ ужасной красотѣ,

Одѣянная тучей,

Взвилась и скрылась въ высотѣ,

Какъ метеоръ летучій.

Разстроенъ пиръ; соборъ гостей

Умолкъ, безмолвенъ въ страхѣ.

Но кто -- не Ангусъ ли -- кто сей,

Поверженный во прахѣ?

Нѣтъ, дни владыки спасены:

Онъ жить не перестанетъ;

Но дни Аллана сочтены:

Онъ болѣе не встанетъ.

Безъ погребенья брошенъ былъ

Убійцей трупъ Оскара,

И вѣтръ власы его носилъ

Въ долинѣ Глентанара.

Не въ битвѣ жизнь окончилъ онъ,

Не мощною рукою,

Вѣнчанный славой, пораженъ,

Но братнею стрѣлою.

Какъ въ лѣтній зной увядшій цвѣтъ.

Онъ палъ, войны питомецъ

Ему и памятника нѣтъ.

Ужасный незнакомецъ,

Никѣмъ неузнанный, исчезъ.

Другое привидѣнье,

Какъ было признано -- съ небесъ

Оскарово явленье.

Прошли твои златые дни,

Невѣста гроба, Мора!

Не узрятъ болѣе они

Имъ пагубнаго взора.

Живи, снѣдаема тоской,

Печальна и уныла!

Взгляни сюда: сей холмъ крутой --

Алланова могила!

Какіе барды воспоютъ

На арфѣ громогласной

И позднимъ лѣтамъ предадутъ

Конецъ его ужасный?

Какой возвышенный пѣвецъ

Возвышенныхъ дѣяній

Возложитъ риторскій вѣнецъ

На урну злодѣяній?

Пади вѣнокъ поэта въ прахъ!

Ты -- не награда злобѣ:

Одно добро живетъ въ вѣкахъ.

Порокъ истлѣетъ въ гробѣ.

Напрасно жалости злодѣй

У менестреля проситъ:

Проклятье брата и людей

Мольбы его разноситъ.

А. Полежаевъ.

ЛАКИНЪ-И-ГЭРЪ.

(Lachyn-y-Gair).

Прочь, мирные парки, гдѣ преданы нѣгамъ

Межъ розъ отдыхаютъ поклонники моды!

Мнѣ дайте утесы, покрытые снѣгомъ,

Священны они для любви и свободы!

Люблю Каледоніи хмурыя скалы,

Гдѣ молній бушуетъ стихійный пожаръ,

Гдѣ, пѣнясь, реветъ водопадъ одичалый:

Суровый и мрачный люблю Локъ-на-Гаръ!

Ахъ, въ дѣтскіе годы тамъ часто блуждалъ я,

Въ шотландскомъ плащѣ и шотландскомъ беретѣ,

Героевъ, погибшихъ давно, вспоминалъ я,

Межъ сосенъ сѣдыхъ, въ вечерѣющемъ свѣтѣ.

Пока не затеплются звѣзды ночныя,

Пока не закатится солнечный шаръ,

Блуждалъ, вспоминая легенды былыя,

Разсказы о дѣтяхъ твоихъ, Локъ-на-Гаръ!

"О тѣни умершихъ! не ваши-ль призывы

Сквозь бурю звучали мнѣ хоромъ незримымъ?"

Я вѣрю, что души геройскія живы

И съ вѣтромъ летаютъ надъ краемъ родимымъ.

Царитъ здѣсь Зима въ ледяной колесницѣ,

Морозный туманъ разстилая, какъ паръ,

И прадѣдовъ тѣни восходятъ къ царицѣ --

Почить въ грозовыхъ облакахъ Локъ-на-Гаръ!

"Несчастные воины! развѣ видѣній,

Пророчащихъ гибель вамъ, вы не видали?"

Да! вамъ суждено было пасть въ Кулоденѣ,

И смерть вашу лавры побѣдъ не вѣнчали!

Но все же вы счастливы! Пали вы съ кланомъ,

Могильный вашъ сонъ охраняетъ Брэмаръ,

Волынки васъ славятъ по весямъ и станамъ!

И вторишь ихъ пѣнію ты, Локъ-на-Гаръ!

Давно я покинулъ тебя, и не скоро

Вернусь на тропы величаваго склона,

Лишенъ ты цвѣтовъ, не плѣняешь ты взора,

И все жъ мнѣ милѣй, чѣмъ поля Альбіона!

Ихъ мирныя прелести сердцу несносны:

Въ зіяющихъ пропастяхъ больше есть чаръ!

Люблю я утесы, потоки и сосны,

Угрюмый и грозный люблю Локъ-на-Гаръ!

Валерій Брюсовъ.

КЪ МУЗѢ ВЫМЫСЛА.

(То Romance).

Царица сновъ и дѣтской сказки,

Ребяческихъ веселій мать,

Привыкшая въ воздушной пляскѣ

Дѣтей послушныхъ увлекать!

Я чуждъ твоихъ очарованій,

Я цѣпи юности разбилъ,

Страну волшебную мечтаній

На царство Истины смѣнилъ!

Проститься не легко со снами,

Гдѣ жилъ я дѣвственной душой,

Гдѣ нимфы мнятся божествами,

А взгляды ихъ какъ лучъ святой!

Гдѣ властвуетъ Воображенье,

Все въ краски дивныя одѣвъ,

Въ улыбкахъ женщинъ -- нѣтъ умѣнья,

И пустоты -- въ тщеславьи дѣвъ!

Но знаю: ты лишь имя! Надо

Сойти изъ облачныхъ дворцовъ,

Не вѣрить въ друга какъ въ Пилада!

Не видѣть въ женщинахъ боговъ!

Признать, что чуждъ мнѣ лучъ небесный,

Гдѣ эльфы водятъ легкій кругъ,

Что дѣвы лживы, какъ прелестны,

Что занятъ лишь собой нашъ другъ.

Стыжусь, съ раскаяньемъ правдивымъ,

Что прежде чтилъ твой скиптръ изъ розъ.

Я нынѣ глухъ къ твоимъ призывамъ

И не парю на крыльяхъ грезъ!

Глупецъ! любилъ я взоръ блестящій

И думалъ: правда скрыта тамъ!

Ловилъ я вздохъ мимолетящій,

И вѣрилъ дѣланнымъ слезамъ.

Наскучивъ этой ложью черствой,

Твой пышный покидаю тронъ.

Въ твоемъ дворцѣ царитъ Притворство

И въ немъ Чувствительность -- законъ!

Она способна вылить море --

Надъ вымыслами -- слезъ пустыхъ,

Забывъ дѣйствительное горе,

Рыдать у алтарей твоихъ!

Сочувствіе, въ одеждѣ черной

И кипарисомъ убрано,

Съ тобой пусть плачетъ непритворно

За всѣхъ кровь сердца льетъ онъ!

Зови поплакать надъ утратой

Дріадъ: ихъ пастушокъ ушолъ.

Какъ вы, и онъ пылалъ когда-то,

Теперь же презрѣлъ твой престолъ.

О нимфы! вы безъ затрудненья

Готовы плакать обо всемъ,

Горѣть въ порывахъ изступленья,

Воображаемымъ огнемъ!

Оплачете-ль меня печально,

Покинувшаго милый кругъ?

Не вправѣ-ль пѣсни ждать прощальной

Я, юный бардъ, вашъ бывшій другъ?

Чу! близятся мгновенья Рока...

Прощай, прощай, безпечный родъ!

Я вижу пропасть недалеко,

Въ которой васъ погибель ждетъ.

Васъ властно гонитъ вихрь унылый,

Шумитъ забвенія вода,

И вы съ царицей легкокрылой

Должны погибнуть навсегда!

Валерій Брюсовъ.

СМЕРТЬ КАЛЬМАРА И ОРЛЫ.

ПОДРАЖАНІЕ ОССІАНУ МАКФЕРСОНА.

(The death of Calmar ond Orla).

Благодатны дни юности. Старость любитъ возвращаться памятью къ нимъ сквозь туманъ времени. Старецъ вспоминаетъ въ сумеркахъ о солнечныхъ часахъ утра. Онъ поднимаетъ копье дрожащей рукой и говоритъ: "Не такъ слаба была моя рука, когда я обнажалъ клинокъ передъ лицомъ моихъ отцовъ". Исчезло племя героевъ. Но слава ихъ воскресаетъ въ звукахъ арфъ. Души ихъ носятся на крыльяхъ вѣтровъ. Они слышатъ звуки сквозь стоны бурь и радуются въ своихъ облачныхъ замкахъ. Такъ и Кальмаръ. Сѣрый камень отмѣчаетъ его тѣсное жилище. Онъ глядитъ внизъ съ высоты несущихся бурь, онъ обвивается вихрями и несется на горныхъ вѣтрахъ.

Въ Морвенѣ жилъ вождь -- гроза для Фингала. Шаги его по полю были отмѣчены кровавыми слѣдами, Сыны Лохлина бѣжали отъ его гнѣвнаго меча; но кротокъ былъ взоръ Кальмара; мягко струились его свѣтлые кудри, подобные метеору ночи. Не о дѣвѣ вздыхала его душа: всѣ помыслы его отданы были дружбѣ -- темноволосому Орлѣ, покорителю героевъ. Равны были ихъ копья въ бою; но грозенъ и гордъ былъ Орла -- и только съ Кальмаромъ онъ былъ нѣженъ. Они жили вдвоемъ въ пещерѣ ойтонской.

Изъ Лохлина Сваранъ пустился по синимъ волнамъ. Сыны Эрина подчинились его власти. Фингалъ поднялъ своихъ вождей на битву. Ихъ судна покрыли океанъ. Ихъ полчища толпились на зеленыхъ холмахъ. Они пришли на помощь Эрину.

Ночь наступила облачная. Мракъ окутывалъ арміи; только пылающіе дубы свѣтились въ долинѣ. Сыны Лохлина спали: имъ снилась кровь, Имъ грезится, что едва они поднимутъ копья, и Фингалъ бѣжитъ. Не то было съ воинами изъ Морвена. На сторожевомъ посту стоялъ Орла. Кальмаръ стоялъ подлѣ него. Въ рукахъ они держали копья. Фингалъ призвалъ своихъ вождей: они стали вокругъ него. Король сталъ посрединѣ. Кудри его были сѣдые, но сильна была рука короля. Старость не ослабила его мощи. "Сыны Морвена", сказалъ герой, "завтра мы сразимся съ врагомъ. Но гдѣ Кутулинъ, оплотъ Эрина? Онъ отдыхаетъ въ замкѣ Тура и не знаетъ о нашемъ приближеніи. Кто быстро направится черезъ Лохлинъ къ герою и призоветъ вождя къ оружію? Путь ведетъ мимо копій враговъ. Но у меня много героевъ, подобныхъ громамъ войны. Скажите, вожди, кто пойдетъ?" "Сынъ Тренмора, да будетъ это дѣло моимъ", сказалъ темноволосый Орла, "только моимъ. Что мнѣ смерть? Я люблю сонъ мощныхъ витязей, но опасность не велика. Сыны Лохлина спятъ. Я пойду къ Кутулину, котораго носятъ на креслѣ. Если я паду, пусть заговоритъ пѣснь бардовъ обо мнѣ -- и похорони меня у струй Любара". -- "Неужели ты хочешь пасть одинъ?" возразилъ свѣтлокудрый Кальмаръ. .Неужели ты хочешь оставить своего друга? Вождь ойтонскій -- рука моя не слаба въ бою. Могъ ли бы я видѣть твою смерть и не поднять копье? Нѣтъ, Орла. Мы вмѣстѣ охотились на дикихъ козъ,-- пойдемъ же вмѣстѣ по пути опасностей. Мы жили вмѣстѣ въ пещерѣ ойтонской,-- раздѣлимъ же и узкое жилище на берегахъ Любара". "Кальмаръ", сказалъ вождь ойтонскій, .зачѣмъ твоимъ свѣтлымъ кудрямъ покрываться пылью Эрина? Дай мнѣ пасть одному. Мой отецъ живетъ въ своемъ облачномъ замкѣ: онъ обрадуется своему сыну. Но синеокая Мора готовитъ пиръ для своего сына въ Морвенѣ. Она прислушивается къ шагамъ охотника на полянѣ и думаетъ, что это шаги Кальмара. Не слѣдуетъ, чтобы онъ сказалъ: "Кальмаръ палъ отъ копья сына Лохлина, онъ умеръ вмѣстѣ съ суровымъ Орлой, вождемъ съ мрачнымъ лицомъ. Не слѣдуетъ, чтобы слезы затуманили голубые глаза Моры. Не нужно, чтобы она посылала проклятія Орлѣ, погубившему Кальмара. Живи, Кальмаръ. Живи, чтобы поставить на моей могилѣ мшистый камень поросшій мхомъ; живи, чтобы отомстить за меня, проливъ кровь Лохлина. Присоединись къ пѣнію бардовъ надъ моей могилой. Сладостно будетъ замогильное пѣніе Орлѣ изъ устъ Кальмара. Мой духъ улыбнется, внимая славословію". "Орла", отвѣтилъ сынъ Моры. "Развѣ я бы могъ пѣть похоронную пѣснь моему другу? Развѣ я могъ бы пѣть и разносить по вѣтру твою славу? Нѣтъ, сердце мое говорило бы только вздохами -- слабы и надломлены звуки скорби. Орла, души наши вмѣстѣ будутъ слышать надгробныя пѣсни. Одно и то же облако покроетъ насъ въ вышинѣ и барды объединятъ имена Орлы и Кальмара".

Они вышли изъ круга вождей. Ихъ шаги направляются къ войску Лохлина. Умирающее пламя дубовъ мерцаетъ въ ночи. Сѣверная звѣзда указываетъ путь къ Туру. Сваранъ, король, отдыхаетъ на своемъ уединенномъ холмѣ. Здѣсь войско смѣшано. Воины хмурятся во снѣ. Они подложили щиты подъ головы. Ихъ копья блестятъ кучками на разстояніи. Огни потухаютъ, зола разсѣивается въ дымѣ. Все смолкло -- только буря стонетъ на утесахъ вверху. Легко пробираются герои черезъ ряды спящихъ. Полпути уже сдѣлано, какъ вдругъ Матонъ, отдыхающій на своемъ щитѣ, останавливаетъ на себѣ взоръ Орлы. Глаза Орлы горятъ огнемъ и сверкаютъ въ темнотѣ. Его копье поднято.-- "Почему ты наклонилъ голову, вождь ойтонскій? -- спрашиваетъ свѣтлокудрый Кальмаръ -- Мы въ самой срединѣ вражескаго стана. Развѣ теперь время медлить?" -- "Теперь время свершить месть,-- отвѣчаетъ Орла съ пасмурнымъ челомъ. -- "Матонъ изъ Лохлина спитъ, видишь его копье? Остріе его потускнѣло отъ крови моего отца. Кровь Матона должна дымиться на моемъ копьѣ. Но убить ли мнѣ его спящимъ, скажи, сынъ Моры? Нѣтъ. Я хочу, чтобы онъ почувствовалъ свою рану: мою славу я не хочу добыть кровью спящаго. Встань, Матонъ, поднимись. Тебя зоветъ сынъ Конны. Твоя жизнь принадлежитъ ему; встань, чтобы сразиться съ нимъ". Матонъ воспрянулъ отъ сна -- но развѣ онъ поднялся одинъ? Нѣтъ. Собравшіеся со всѣхъ сторонъ вожди бросаются на поляну.-- "Бѣги, Кальмаръ, бѣги -- сказалъ темнокудрый Орла.-- Матонъ принадлежитъ мнѣ. Я умру съ радостью: но весь Лохлинъ столпился вокругъ насъ. Бѣги во мракѣ ночи". Орла поворачивается. Шлемъ Матона расколотъ; его щитъ падаетъ съ руки: онъ содрагается, обливаясь кровью, и скатывается къ корнямъ сверкающаго дуба. Струмонъ видитъ, какъ онъ палъ, и въ немъ вспыхиваетъ гнѣвъ. Мечъ его сверкаетъ надъ головой Орлы -- но копье пронзаетъ ему глазъ. Его мозгъ выливается изъ раны и дымитъ на копьѣ Кальмара. Какъ волны океана мчатся на два мощныхъ сѣверныхъ судна, такъ кинулись воины Лохлина на вождей. Какъ сѣверныя судна, разрѣзая волны и покрывая ихъ пѣной, гордо идутъ впередъ, такъ поднимаются вожди морвенскіе на разбросанныя силы Лохлина. Бряцаніе оружія дошло до ушей Фингала. Онъ ударяетъ въ свой щитъ. Сыновья его собираются толпой вокругъ него. Со всѣхъ сторонъ несутся люди на поляну. Радостно спѣшитъ вооруженный Оскаръ -- потрясая копьемъ. Орлиное крыло Филана развѣвается по вѣтру. Страшенъ звонъ смерти" Много вдовъ будетъ въ Лохлинѣ. Морвенъ одерживаетъ верхъ.

Утро мерцаетъ на холмахъ. Живыхъ враговъ не видно, но много спящихъ лежатъ угрюмые на Эринѣ. Вѣтеръ съ океана развѣваетъ ихъ кудри, но они не просыпаются. Коршуны кричатъ надъ своей добычей.

Чьи свѣтлыя кудри развѣваются на груди одного изъ вождей? Яркія, какъ золото чужестранцевъ, онѣ переплетаются съ темными волосами его друга. Это Кальмаръ: онъ лежитъ на груди Орлы. Ихъ кровь течетъ одной струей. Мраченъ взглядъ угрюмаго Орлы. Онъ еще дышитъ, око его еще пламенѣетъ. Оно глядитъ въ лицо смерти не смыкаясь. Его рука въ рукѣ Кальмара: но Кальмаръ еще живъ, хотя слабъ.--"Встань,-- сказалъ король,-- встань сынъ Моры. Мое дѣло исцѣлять раны героевъ. Кальмаръ еще будетъ прыгать на холмахъ Морвена".

-- "Никогда болѣе Кальмаръ не будетъ охотиться въ Морвенѣ вмѣстѣ съ Орлой,-- сказалъ герой.-- Что для меня охота, когда я одинъ? Кто раздѣлитъ трофеи битвъ съ Кальмаромъ? Орла почилъ. Суровая была у тебя душа, Орла, но ко мнѣ она была нѣжна, какъ утренняя роса. Для другихъ твой взоръ сверкалъ какъ молнія,-- для меня онъ былъ какъ серебряный лучъ ночного свѣта. Отдайте мой мечъ синеокой Морѣ, пусть онъ виситъ въ моемъ пустынномъ залѣ. Кровь на немъ есть -- но онъ не могъ спасти Орлу. Положите меня рядомъ съ моимъ другомъ. Пусть запоютъ пѣсню, когда мракъ покроетъ меня".

Ихъ обоихъ положили у струй Любара. Четыре сѣрыхъ камня отмѣчаютъ жилище Орлы и Кальмара. Когда Сварана связали, наши судна поднялись на синія волны, вѣтеръ помчалъ ихъ къ Морвену; барды завели пѣсню:

Чей образъ поднимается изъ грохота тучъ? Чей мрачный духъ сверкаетъ на красныхъ потокахъ бурь? Голосъ его грохочетъ среди громовъ. Это Орла, темный вождь ойтонскій. Онъ не имѣлъ равныхъ себѣ въ бою. Миръ твоей душѣ, Орла. Твоя слава не исчезнетъ. И твоя тоже, Кальмаръ. Ты былъ прекрасенъ, сынъ синеокой Моры,-- но не безвреденъ былъ твой мечъ. Онъ виситъ въ твоей пещерѣ. Духи Лохлина съ крикомъ носятся вокругъ его клинка. Слушай твою хвалу, Кальмаръ. Ее поютъ голоса мощныхъ властителей. Имя твое повторяетъ эхо въ Морвенѣ. Распусти свои прекрасные кудри, сынъ Моры. Раскидай ихъ по своду радуги и улыбнись сквозь слезы бури".

Зин. Венгерова.

Къ Эдварду Ноэлю Лонгу, эскваіру.

(То Edward Noel Long, Esq.).

Nil ego contulerim jocundo sanus amico.

Horatius.

Мой милый Лонгъ! Въ уединеньи,

Когда вокругъ во снѣ затихъ

Весь міръ,-- встаютъ въ воображеньи

Дни нашихъ радостей былыхъ.

Такъ посреди грозящей бури,

Когда намъ тучи свѣтъ мрачатъ

И искажаютъ блескъ лазури,--

Небесной радугѣ я радъ;

Я радъ въ ней видѣть миръ грядущій

И знакъ конца войны гнетущей.

Хоть въ настоящемъ -- лишь печаль,

Я все надѣюсь, что вернутся

Тѣ дни, умчавшіеся въ даль;

И если даже вдругъ ворвутся

Въ спокойный міръ моей души,

Въ меланхолической тиши,

Боязнь и страхъ съ грозой своею,

Чтобъ перервать златые сны

Моей душевной глубины,--

Врага гоню я силой всею

И все мечту свою лелѣю!

Хоть больше намъ не суждено

Внимать, какъ было то давно,

Сухихъ педантовъ поученьямъ

Въ долинѣ Гранты, иль блуждать

По рощамъ Иды и мечтать,

Отдавшись радостнымъ видѣньямъ,--

Хотя на розовыхъ крылахъ

Умчалась Юность, и съ годами,

Неся грозу, въ своихъ правахъ

Возстало Мужество предъ нами,--

Но все еще надежда есть,

Что будетъ намъ и радость цвѣсть.

Хочу я вѣрить, что, свершая

Ширококрылый свой полетъ,

Намъ Время, сердце утѣшая,

Весны росинки принесетъ;

Но если острою косою

Оно подрѣжетъ тѣ цвѣты,

Которыхъ пышною красою

Веселой юности мечты

Свои бесѣдки украшали,

Гдѣ радость свѣтлая живетъ,--

И если старость къ намъ придетъ,

Неся угрозы и печали,

Контроль холодный наложивъ

На каждый нашъ души порывъ,--

Застудитъ слезы сожалѣнья,

Симпатій вздохи заглушитъ

И всѣ несчастья, всѣ мученья

Спокойно видѣть мнѣ велитъ,

Свое лишь горе ощущая,--

О, пусть не буду никогда я

Способенъ, вѣтренность забывъ,

Смирять сочувствія приливъ,

Чужое горе забывая!

Пусть буду я, какъ въ тѣ года,

Когда ты зналъ меня,-- къ которымъ

Воспоминанья нѣжнымъ взоромъ

Мы обращаемся всегда,--

Несдержанъ, буенъ, дикъ, какъ львенокъ,

Хоть старъ, но сердцемъ все жъ ребенокъ!

Воздушныхъ призраковъ семья

Меня далече, другъ, умчала;

Но для тебя все тотъ же я,

Все тотъ, какимъ я былъ сначала.

Да, я несчастенъ былъ не разъ;

Свѣтъ прежнихъ радостей мнѣ гасъ,--

Но прочь часы моей печали!

Вашъ мракъ прошелъ, его ужъ нѣтъ;

Я, ради счастья дѣтскихъ лѣтъ,

Забуду все, чѣмъ вы терзали!

Такъ, если зимній вихрь утихъ

И спитъ въ глухой пещерѣ съ миромъ,--

Мы ужъ не помнимъ бѣдъ своихъ

И сладко дремлемъ подъ зефиромъ.

Въ тѣ дни я часто о любви

Пѣвалъ, подъ звуки лиры сладкой;

Изсякли темы тѣ мои,--

Я только вздохи шлю украдкой;

Нимфъ прежнихъ нѣтъ: Э. -- ужъ жена,

А К. -- ужъ мать, и (о судьбина!)

Другому Мэри отдана;

Одна вздыхаетъ Каролина;

А Коры взоръ,-- хоть обѣщалъ

Любовь мнѣ, но отъ взора Коры

Я, право, во-время бѣжалъ:

Вѣдь всѣмъ ея сверкали взоры.

Хоть солнце всѣмъ сіяетъ намъ

Животворящими лучами,

И тѣ же солнца -- взоры дамъ,--

Но пусть привѣтными очами

Онѣ сіяютъ одному:

Полуднемъ сердце не согрѣто,

Коль солнце шлетъ весну и лѣто

Другимъ настолько жъ, какъ ему;

Тутъ гаснетъ прежнее желанье

И страсть сама -- одно названье.

Когда огонь почти погасъ,

То все, что прежде раздувало

И силу пламени давало,--

Лишь тушитъ искры всѣ какъ разъ;

Такъ и любовь (припомнить могутъ

Не мало юношей и дѣвъ),

Когда порывы изнемогутъ,

Подъ пепломъ гаснетъ, ослабѣвъ.

Ужъ полночь. Сумракъ небо кроетъ,

Межъ тучъ скрывается луна,--

Ее описывать не стоитъ:

Стократъ воспѣта ужъ она;

Что жъ мнѣ топтать дорожку эту,

Путь торный каждому поэту?

Но прежде, чѣмъ тройной свой кругъ

Пройдетъ сребристая лампада,

Гоня полночный мракъ вокругъ,--

Съ тобой мы свидимся, мой другъ,

И будетъ намъ съ тобой отрада,

И мы увидимъ лунный ликъ

Надъ мирнымъ мѣстомъ, гдѣ возникъ

Союзъ нашъ вѣрный съ малолѣтства,

И всѣ сберутся други дѣтства

Веселой праздничной толпой,

И въ смѣхѣ, межъ бесѣдъ сердечныхъ

О временахъ былыхъ, безпечныхъ,

Часы промчатся чередой;

И будутъ литься мощно, живо

Потоки думъ безъ перерыва,

Пока, узрѣвъ во мглѣ востокъ,

Не поблѣднѣетъ лунный рогъ.

Н. Холодковскій.

КЪ ЛЭДИ.

(To a lady).

Когда бъ была слита съ твоей судьба моя,

Въ чемъ былъ залогъ мнѣ данъ тобою,--

О, не творилъ тогда моихъ безумствъ бы я,

Спокоенъ былъ бы я душою!

Тебѣ обязанъ я грѣхами юныхъ дней,

Тебѣ -- всеобщимъ осужденьемъ;

Чѣмъ вызванъ мой порокъ -- не знаетъ судъ людей;--

Онъ вызванъ -- клятвопреступленьемъ!

Вѣдь помыслы мои всѣ были такъ чисты.

Я побѣждалъ страстей истому,

Но данный мнѣ обѣтъ сама забыла ты,

Онъ данъ тобой теперь другому.

Я могъ бы отравить покой его души,

Похитить счастье поцѣлуя,--

Нѣтъ, пусть соперникъ мой блаженствуетъ въ тиши;

Изъ-за тебя его щажу я!

Съ тѣхъ поръ, какъ я навѣкъ утратилъ образъ твой,

Во мнѣ нѣтъ требованій строгихъ,

И то, что я искалъ тогда въ тебѣ одной,

Теперь стремлюсь найти во многихъ.

Прощай же навсегда, обманчивый кумиръ!

Напрасны были бъ сожалѣнья;

Мнѣ память о тебѣ не дастъ душевный миръ,

Лишь гордость дастъ покой забвенья!

Вся эта трата чувствъ и лучшихъ юныхъ дней,

Безумныхъ оргій призракъ блѣдный,

Весь этотъ чадъ любви и страхи матерей --

Все, все исчезло бы безслѣдно,

Когда бы только ты, мой другъ, была моей!..

Я бъ не горѣлъ, изнеможенный

Огнемъ мучительныхъ, болѣзненныхъ страстей,

Но цвѣлъ бы, счастьемъ упоенный.

Я нѣкогда плѣненъ былъ сельской тишиной,

Кругомъ природа улыбалась,

И сердце, что жило во мнѣ одной тобой,

Обмана низкаго гнушалось.

Теперь я радостей ищу себѣ иныхъ;

Я избѣгаю размышленья;

Среди развратниковъ и глупыхъ и пустыхъ

Я побѣдить стремлюсь мученья.

Но мысли о тебѣ и здѣсь не заглушить,

Напрасно все мое старанье...

О, и въ моихъ врагахъ я могъ бы пробудить

Къ моей потерѣ состраданье!..

Н. Брянскій.

КОГДА Я КАКЪ ГОРЕЦЪ.

(When I roved а young hlghlander).

Когда я, какъ горецъ, бродилъ по вершинамъ,

О Морвенъ, топталъ твою снѣжную высь,

И мимо потоки сбѣгали къ долинамъ,

И тучи внизу подо мною неслись,--

Въ душѣ, не отравленной знаньями, смѣлой,

Суровой, какъ горъ мнѣ родные хребты,

Одно только чувство упорно горѣло:

О, милая Мэри, мнѣ помнилась -- ты!

Любви въ эти дни я не зналъ и названья...

Ребенка ли сердцу испытывать страсть?

Но снова въ груди моей то же страданье,

И чувствамъ былымъ отдаюсь я во власть!

Любилъ свои хмурыя скалы тогда я,

Къ иной красотѣ не стремились мечты,

Я жилъ, упоенъ, ничего не желая,

Чисты были грезы, и въ нихъ была -- ты!

На зарѣ я вставалъ и съ собакой всѣ дни я

Со скалы на скалу между горъ кочевалъ;

Или грудью боролся я съ волнами Дія,

А пастушій рожокъ издалека взывалъ.

Когда жъ я дремалъ за случайнымъ порогомъ,

Твой образъ, о Мэри, слеталъ съ высоты,

И духъ мой въ восторгѣ склонялся предъ Богомъ,

И къ первой молитвѣ влекла меня -- ты!

Я покинулъ мой домъ и видѣнье уплыло,

И горы исчезли и юности нѣтъ,

И, въ родѣ послѣдній, я вяну уныло:

Все счастье мнѣ -- память промчавшихся лѣтъ!

Пусть роскошнѣе жизнь, но не весело жить мнѣ,

И больше я знаю въ быломъ красоты;

Хоть погибли надежды, но ихъ не забыть мнѣ;

Хоть и холодно сердце, но все же въ немъ -- ты!

Увижу ли холмъ я, до тучъ возстающій,

Вспоминаю -- Кольбинъ, великана межъ горъ,

Увижу ли взоръ я лазурный, зовущій,

Вспоминаю, о Мэри, твой благостный взоръ!

Мнѣ встрѣтятся ль локоны съ яснымъ отливомъ,

Вспоминаю твои неземныя черты:

Золотистыя кудри надъ ликомъ стыдливымъ,

Эти кудри, какими владѣешь лишь -- ты!

Быть можетъ, опять дни свиданья настанутъ,

И горы, одѣтыя снѣжнымъ плащемъ,

Все тѣ же, какъ прежде, предъ взорами встанутъ,--

Но встрѣтитъ ли Мэри меня, какъ въ быломъ?

О нѣтъ! Такъ разстанусь я съ Морвеномъ снова!

Прощайте навѣкъ снѣговые хребты!

Я въ долинахъ родныхъ не найду себѣ крова:

Мнѣ родина, Мэри, тамъ только, гдѣ -- ты!

Валерій Брюсовъ.

ГЕРЦОГУ ДОРСЕТУ.

(То the duke of Dorset).

Дорсетъ, который въ юности со мною

Всѣ тропки въ рощахъ Иды исходилъ,

Кому, защитникъ, преданный душою

Я больше другомъ, чѣмъ тираномъ былъ,

Хотя обычай грубый въ нашей школѣ

Тебя моей всецѣло ввѣрилъ волѣ,--

Ты, чей удѣлъ черезъ немного лѣтъ --

И даръ богатствъ,и власти пышный цвѣтъ,--

Ты и теперь ужъ именемъ прославленъ:

Немного ниже трона ты поставленъ.

Но это пусть не соблазнитъ тебя

Презрѣть науку иль бѣжать контроля,

Хотя бы воспитатели, любя

Покой и лѣнь, во всемъ тебѣ мирволя,

Боясь обидѣть знатнаго сынка,

Чья власть въ грядущемъ будетъ велика,--

На герцогскія шалости смотрѣли

Сквозь пальцы и бранить тебя не смѣли.

Когда же юныхъ паразитовъ рой,

Которымъ былъ не ты,-- кумиръ златой

(И въ юности, на самомъ дней разсвѣтѣ,

Готовы льстить рабы дрянные эти),--

Когда они внушать тебѣ начнутъ,

Что почести однѣ тебя лишь ждутъ,

Что ты къ величью избранъ отъ рожденья,

Что лишь глупцы корпятъ въ тискахъ ученья

Надъ книгами, что благородный духъ

Къ морали общей можетъ быть и глухъ,--

Не вѣрь: они влекутъ на путь позора,

Честь имени ты съ ними сгубишь скоро!

Нѣтъ, обратись къ немногимъ тѣмъ друзьямъ,

Которыхъ въ Идѣ ты узналъ сызмала,

Иль, если даже не найдешь и тамъ

Такихъ, чья смѣлость правду бы сказала

И осудить дурное все дерзала,--

Спроси свое ты сердце: пусть гласитъ

Оно, какъ твой совѣтникъ и свидѣтель;

Оно тебѣ, мой мальчикъ, вѣрный щитъ,

И вѣрю,-- въ немъ таится добродѣтель.

Да, за тобою долго я слѣдилъ;

Но рокъ зоветъ: я осужденъ къ уходу...

Въ твоей душѣ я силы находилъ,

Которыя, созрѣвъ, людскому роду

Благословеньемъ были-бъ. Ахъ, я самъ

Дикъ по природѣ, слишкомъ гордъ, упрямъ;

Я безразсудства, точно, сынъ любимый;

Но если такъ во многомъ грѣшенъ я,--

Пусть это все падетъ лишь на меня,

Пусть я одинъ паду, неукротимый;

Но все-жъ цѣнить умѣю я вполнѣ

Тѣ доблести, которыхъ нѣтъ во мнѣ.

Достаточно ль -- межъ прочими сынами

Могущества, на краткій часъ блеснуть,

Какъ метеоръ, украсивъ именами

Страницы пэрства, жизненный свой путь

Отмѣтивъ только спесью передъ нами?

Такому общій жребій рокъ сулитъ;

При жизни знатенъ, а въ гробу забытъ,

Не отличенъ отъ смертнаго простого

Ничѣмъ, какъ только камнемъ гробовымъ

Съ гербомъ полуразрушеннымъ надъ нимъ,

Да свиткомъ геральдическимъ, чье слово

Напыщенно, но пусто. Такъ спитъ лордъ,

Безвѣстенъ, нѣмъ, хоть именемъ онъ гордъ;

Такъ мирно спятъ могилы средь забвенья,

А въ нихъ -- тѣла, безумства, прегрѣшенья

Тѣхъ, чей отмѣченъ въ лѣтописяхъ родъ,

Хоть запись ту едва ли кто прочтетъ.

Хотѣлъ бы я, хоть въ будущемъ далекомъ,

Пророческимъ тебя увидѣть окомъ

Межъ мудрецовъ и добрыхъ, въ ихъ средѣ;

Хотѣлъ бы, чтобъ въ успѣхѣ неустанномъ

Талантомъ ты блисталъ, не только саномъ,

И чтобъ ты былъ прославленный вездѣ,

Порокомъ не запятнанъ ни единымъ,

Фортуны не любимцемъ -- лучшимъ сыномъ!

Взоръ обрати въ анналы прежнихъ лѣтъ:

Блистателенъ твоихъ тамъ предковъ слѣдъ.

Одинъ, хоть царедворецъ былъ извѣстный,

Жилъ, какъ достойный человѣкъ и честный,

И,-- о хвала!-- подвинулъ онъ впередъ

Родную драму, твой прославивъ родъ.

Другой умомъ межъ всей былъ славенъ знати,--

И при дворѣ, и въ войскѣ, и въ сенатѣ;

Въ бою отважный, Музъ любимецъ, онъ

Во всѣхъ дѣлахъ былъ блескомъ окруженъ.

Средь мишуры сверкалъ онъ величаво,--

Всѣхъ принцевъ -- гордость, всѣхъ поэтовъ -- слава.

Такихъ великихъ предковъ ты имѣлъ,

Храни же славу ихъ великихъ дѣлъ,

Старайся унаслѣдовать, по праву,

Не только имя предковъ, но и славу!

Но близокъ часъ; дни краткіе бѣгутъ.

И я покину тѣсный тотъ пріютъ,

Гдѣ радости я видѣлъ и печали;

Мнѣ бой часовъ гласитъ, что надо мнѣ

Покинуть кровъ, гдѣ душу въ тишинѣ

Надежда, миръ и дружба утѣшали;

Надежда пестрой радугой цвѣла,

Минутъ летящихъ крылья золотила;

Душевный миръ тревога не мутила

О дняхъ грядущихъ, полныхъ бѣдъ и зла;

А дружба дѣтства,-- о, зачѣмъ такъ кратко

Дано любить, когда такъ любятъ сладко!

Прости, прости!.. Но полно,-- силы нѣтъ

Всѣмъ милымъ сценамъ посылать привѣтъ.

Изгнанникъ такъ, отчизну покидая,

Привѣтствуетъ тотъ берегъ, гдѣ онъ росъ,

И землю даль скрываетъ голубая,

И взоръ нѣмой печаленъ, но безъ слезъ,

Прощай, Дорсетъ. Не жду участья къ горю

Въ душѣ, столь юной, какъ твоя,-- о, нѣтъ!

Въ тебѣ ужъ завтра, чуть лишь встрѣтишь зорю,

Моей сотрется памяти весь слѣдъ.

Быть можетъ, мы въ грядущемъ, въ полной мѣрѣ

Созрѣвъ, съ тобой въ одной сойдемся сферѣ;

Въ сенатѣ, въ преньяхъ, наряду съ тобой

Подамъ и я, быть можетъ, голосъ свой,

И мы сидѣть съ тобою будемъ рядомъ,

Встрѣчаясь лишь холоднымъ, чуждымъ взглядомъ;

И буду я тебѣ ни врагъ, ни другъ,

Твоихъ не зная радостей и мукъ;

Не предаюсь я радостной надеждѣ

Съ тобою вспомнить все, что было прежде;

Не буду снова близокъ я съ тобой

И лишь въ толпѣ услышу голосъ твой;

Но, если чувствъ своихъ я не умѣю

Иль, можетъ быть, не долженъ утаить,

То,-- до конца дай пѣсню мнѣ излить,--

Надѣюсь я, увѣренность лелѣю,

Что ангелъ твой хранитель вознесетъ

Тебя во славѣ, какъ высокъ твой родъ.

Н. Холодковскій.

ГРАФУ КЛЭРУ

(То the earl of Clare).

Tu semper amoris

Sis modmor et cari comitls ne abscedat imago.

Valeriue Flaccus.

Когда, o другъ моей весны,

Бродили мы, любви полны

Другъ къ другу всей душой,--

Блаженство было намъ дано,

Какое рѣдко суждено

Въ юдоли намъ земной.

И память самая тѣхъ дней

Всѣхъ прочихъ радостей милѣй,

Когда тѣ дни -- вдали;

Отрадна даже скорбь по нимъ,

Когда, вздохнувъ, мы говоримъ:

Увы, тѣ дни -- прошли!

Ахъ, вспоминать велитъ печаль,

Чего ужъ нѣтъ, чего намъ жаль,

Чего такъ дорогъ слѣдъ...

Кругъ свѣтлый юности свершенъ,

И сѣръ вечерней жизни сонъ,

И не сойтись намъ -- нѣтъ!...

Какъ часто общій ключъ даетъ

Для двухъ ручьевъ одинъ исходъ,--

Вотще съединены,

Они, сейчасъ же расходясь,

Журча, бѣгутъ, теряя связь,

Вплоть до морской волны.

Такъ нашей жизни два ручья

Хоть были близки,-- ихъ струя,

Раздѣльно все жъ течетъ;

Свѣтла ль, мутна ль, тиха ль, быстра ль,--

Она туда стремится въ даль,

Гдѣ смерть, какъ море, ждетъ.

Желаньемъ каждымъ мы съ тобой

Дѣлились, каждою мечтой,--

Но разошлись пути:

Деревни ты не хочешь знать,

Ты хочешь при дворѣ блистать,

Въ анналахъ модъ цвѣсти;

Я жъ трачу время на любовь,

О ней пою все вновь и вновь,

Разставшися съ умомъ:

По мнѣнью критиковъ, поэтъ,

Когда влюбленъ онъ,-- глупъ, и нѣтъ

Ни капли мысли въ немъ.

Бѣдняжка Литтль, любви пѣвецъ,

Изруганъ критикой въ конецъ:

Ему укоровъ тьма!

Любви науку славилъ онъ

И вотъ -- кричатъ, что онъ лишенъ

Морали и ума.

И все жъ, хвалитель красоты,

Любимецъ музъ пѣвучій,-- ты

Не бойся бѣдъ своихъ!

Повѣрь, стихи твои прочтутъ,

Когда хулители умрутъ

И всѣ забудутъ ихъ,

Но я цѣню судей иныхъ,

Бранящихъ рѣзко скверный стихъ

И всѣхъ плохихъ писакъ;

Хоть, можетъ быть, я первый самъ

Для ихъ сарказмовъ поводъ дамъ,--

Я имъ не смертный врагъ.

Они, быть можетъ, правы въ томъ,

Что обрываютъ лирный громъ

Строптиваго юнца:

Кто вреденъ въ девятнадцать лѣтъ,

Тотъ къ тридцати,-- сомнѣнья нѣтъ,--

Напортитъ безъ конца!

Но долженъ я, Клэръ милый мой,

Къ тебѣ вернуться: предъ тобой

Я, право, виноватъ;

Меня фантазіи полетъ

То здѣсь, то тамъ парить влечетъ,--

Я отступленьямъ радъ.

Я для тебя желалъ всегда,

Чтобъ при дворѣ ты былъ -- звѣзда,

Любимецъ короля;

И, если благороденъ тронъ,

Тебя всегда оцѣнитъ онъ,

Приблизиться веля.

Но дворъ опасностью богатъ,

Вокругъ соперники кишатъ --

Святыми будь хранимъ!

Дари любовь и свой союзъ

Лишь тѣмъ, кто стоитъ этихъ узъ,--

Не близкимъ лишь роднымъ.

Ни на моментъ не уклонись

Съ дороги Правды; не стремись

Къ соблазнамъ; чистъ живи;

По розамъ путь свой продолжай,

Изъ слезъ -- лишь слезы счастья знай,

Улыбки -- лишь любви.

О, если хочешь вѣчно быть

Счастливымъ, вѣчно сохранить

Всѣхъ доблестей черты,--

Будь чистъ во всѣ свои года,

Какимъ тебя я зналъ всегда,

Каковъ и нынѣ ты!

И, хоть на склонѣ дней моихъ

Себѣ хвалы за звучный стихъ

Я пожелать бы могъ,--

Но ближе мнѣ судьба твоя:

Поэта славу бъ отдалъ я,

Чтобъ былъ я здѣсь -- пророкъ!

Н. Холодковскій.

ХОЧУ Я БЫТЬ РЕБЕНКОМЪ ВОЛЬНЫМЪ.

(I would I were а careless chlld).

Хочу я быть ребенкомъ вольнымъ

И снова жить въ родныхъ горахъ,

Скитаться по лѣсамъ раздольнымъ,

Качаться на морскихъ волнахъ.

Не сжиться мнѣ душой свободной

Съ саксонской пышной суетой!

Милѣе мнѣ -- надъ зыбью водной

Утесъ, въ который бьетъ прибой!

Судьба! возьми назадъ щедроты

И титулъ, что въ вѣкахъ звучитъ!

Жить межъ рабовъ -- мнѣ нѣтъ охоты,

Ихъ руки пожимать мнѣ стыдъ!

Верни мнѣ край мой одичалый,

Гдѣ зналъ я грезы раннихъ лѣтъ,

Гдѣ реву Океана -- скалы

Шлютъ свой безтрепетный отвѣтъ!

О! я не старъ! Но міръ, безспорно,

Былъ сотворенъ не для меня!

Зачѣмъ же скрыты тѣнью черной

Примѣты рокового дня?

Мнѣ прежде снился сонъ прекрасный,

Видѣнье дивной красоты...

Дѣйствительность! ты рѣчью властной

Разогнала мои мечты.

Кто былъ мнѣ другъ -- въ краю далекомъ,

Кого любилъ -- тѣхъ нѣтъ со мной.

Уныло въ сердцѣ одинокомъ,

Когда надеждъ исчезнетъ рой!

Порой надъ чашами веселья

Забудусь я на краткій срокъ...

Но что мгновенный бредъ похмелья!

Я сердцемъ, сердцемъ -- одинокъ!

Какъ глупо слушать разсужденья,

О, не друзей и не враговъ!

Тѣхъ, кто по прихоти рожденья

Сталъ сотоварищемъ пировъ.

Верните мнѣ друзей завѣтныхъ,

Дѣлившихъ трепетъ юныхъ думъ,

И брошу оргій доразсвѣтныхъ

Я блескъ пустой и праздный шумъ.

А женщина!-- Тебя считалъ я

Надеждой! утѣшеньемъ! всѣмъ!

Какимъ же мертвымъ камнемъ сталъ я,

Когда твой ликъ для сердца нѣмъ!

Дары судьбы, ея пристрастья,

Весь этотъ праздникъ безъ конца

Я отдалъ бы за каплю счастья,

Что знаютъ чистыя сердца!

Я изнемогъ отъ мукъ веселья,

Мнѣ ненавистенъ родъ людской,

И жаждетъ грудь моя ущелья,

Гдѣ мгла нависнетъ надъ душой!

Когда бъ я могъ, расправивъ крылья,

Какъ голубь къ радостямъ гнѣзда,

Умчаться въ небо безъ усилья,

Прочь, прочь отъ жизни -- навсегда!

Валерій Брюсовъ.

Строки, написанныя подъ вязомъ на кладбищѣ въ Гарроу.

(Lines written beneath an elm in the churchyard of Harrow).

Мѣста родимыя! Здѣсь вѣтви вздоховъ полны,

Съ безоблачныхъ небесъ струятся вѣтра волны:

Я мыслю, одинокъ, о томъ, какъ здѣсь бродилъ

По дерну свѣжему я съ тѣмъ, кого любилъ,

И съ тѣми, кто сейчасъ, какъ я,-- за синей далью --

Быть можетъ, вспоминалъ прошедшее съ печалью:

О, только бъ видѣть васъ, извилины холмовъ!

Любить безмѣрно васъ я все еще готовъ;

Плакучій вязъ! Ложась подъ твой шатеръ укромный,

Я часто размышлялъ въ часъ сумеречно-скромный;

Но старой памяти, склоняюсь подъ тобой,

Но, ахъ! уже мечты бывалой нѣтъ со мной:

И вѣтви, простонавъ подъ вѣтромъ -- предъ ненастьемъ --

Зовутъ меня вздохнуть надъ отсіявшимъ счастьемъ,

И шепчутъ, мнится мнѣ, дрожащіе листы:

"Помедли, отдохни, прости, мой другъ, и ты!"

Но охладитъ судьба души моей волненье,

Заботамъ и страстямъ пошлетъ успокоенье,

Такъ часто думалъ я,-- пусть близкій смертный часъ

Судьба мнѣ усладитъ, когда огонь погасъ;

И въ келью тѣсную, иль въ узкую могилу --

Хочу я сердце скрыть, что медлить здѣсь любило;

Съ мечтою страстной мнѣ отрадно умирать,

Въ излюбленныхъ мѣстахъ мнѣ сладко почивать;

Уснуть навѣки тамъ, гдѣ всѣ мечты кипѣли,

На вѣчный отдыхъ лечь у дѣтской колыбели;

Навѣки отдохнуть подъ пологомъ вѣтвей,

Подъ дерномъ, гдѣ, рѣзвясь, вставало утро дней;

Окутаться землей на родинѣ мнѣ милой,

Смѣшаться съ нею тамъ, гдѣ грусть моя бродила;

И пусть благословятъ -- знакомые листы,

Пусть плачутъ надо мной -- друзья моей мечты;

О, только тѣ, кто былъ мнѣ дорогъ въ дни былые,--

И пусть меня во вѣкъ не вспомнятъ остальные.

Александръ Блокъ.

ОТРЫВОКЪ.

(Fragment).

(Написанъ вскорѣ послѣ замужества миссъ Чавортъ).

Безплодныя мѣста, гдѣ былъ я сердцемъ молодъ,

Аннслейскіе холмы!

Бушуя, васъ одѣлъ косматой тѣнью холодъ

Бунтующей зимы!

Нѣтъ прежнихъ свѣтлыхъ мѣстъ, гдѣ сердце такъ любило

Часами отдыхать

Вамъ небомъ для меня въ улыбкѣ Мэри милой

Уже не заблистать.

Александръ Блокъ.

ВОСПОМИНАНІЕ,

(Remembrance).

Конецъ! Все это сномъ лишь было,

Луча надежды больше нѣтъ...

Жизнь рѣдко счастье мнѣ дарила;

Подъ зимнимъ дуновеньемъ бѣдъ

Померкъ, поблекъ ея разсвѣтъ.

Любовь, веселье, упованье --

Шлю вамъ "прости" всѣмъ вамъ равно!

О, еслибъ было мнѣ дано

Прибавить: и воспоминанье.

Н. Щербина

0x01 graphic

Къ лэди, подарившей автору бархатную ленту, которой были связаны ея косы.

(То а lady, who presented the author with the velvet band which bound her tresses).

Ты съ прядью кудрей золотистыхъ

Мнѣ ленту въ даръ преподнесла,

Чтобъ чувствъ любви благихъ и чистыхъ

Она залогомъ мнѣ была.

О, этой лентой голубою

Съ тобой я связанъ навсегда

И, какъ съ реликвіей святою,

Съ ней не разстанусь никогда,

Не такъ звукъ сладкій поцѣлуя

Мнѣ дорогъ нѣжныхъ устъ твоихъ:

Въ немъ длить блаженство не могу я,

Восторгъ блеснулъ -- и вмигъ затихъ...

Но лента -- мнѣ воспоминанье

Навѣкъ о счастьи сохранить,

Былыхъ цвѣтовъ благоуханье

Мнѣ съ нею память воскресить.

Н. Брянскій.

КУЧКѢ НЕВЕЛИКОДУШНЫХЪ КРИТИКОВЪ.

(То а knot of ungenerous critics).

Бранись, бранись, ватага злая!

Для васъ не пѣлъ вѣдь никогда я.

Раскрылась Злость: давай бранить

Стихи, которыхъ оцѣнить

Она не можетъ! Ей сродни вы,--

Зовите жъ злобные мотивы

На помощь жалу, что насквозь

Съ душою вашею срослось!

Надежды юности давите,

Насколько вашихъ хватитъ силъ;

Душою лживою кривите,

Но Правды голосъ не зовите:

Кто ей пѣвцомъ природнымъ былъ,

Того казнить она не будетъ,

Жреца поддержитъ своего

Хоть за намѣренья его,

А васъ отвергнетъ и осудитъ!

Ко Лжи ступайте: польщена,

На пестрый свой алтарь моленье

Принявъ, какъ жрицамъ, вамъ она

Пошлетъ свое благословенье.

Смотрите: вотъ она стоитъ

Съ волшебнымъ зеркаломъ, въ которомъ

Рядъ образовъ, мѣняя видъ,

Проходитъ передъ нашимъ взоромъ;

Склонясь, примите талисманъ:

Онъ вамъ поможетъ плесть обманъ;

Блестящій даръ, онъ вамъ умѣстенъ:

Пусть будетъ публикѣ извѣстенъ!

Чтобъ не случилася бѣда,

У всѣхъ злой ликъ прикрытъ личиной

(А Правда, мой оплотъ единый,

Бѣды не труситъ никогда).

"Вотъ имя дѣвы въ искаженьи,

А вотъ -- поэта грѣшный пылъ;

Какъ фосфоръ, тлѣетъ онъ въ томленьи,

Но быстро гаснетъ, хоть грозилъ".

А Правда молвитъ; "вздоръ, нимало

Не страшно! Пусть кометы видъ

Васъ, дѣвы, праздно не страшитъ;

Вѣдь это -- зеркало скандала;

Блестящій этотъ метеоръ

Обманомъ лишь пугаетъ взоръ;

Приблизьтесь, троньте,-- остается

Холоднымъ онъ; блеститъ, не жжется".

И мигомъ зеркала ужъ нѣтъ;

Поблекъ обмана блескъ и цвѣтъ;

А слуги Лжи предъ Правдой, грозно

Возставшею, бѣгутъ, но поздно:

Итуріилово копье,

Поднявъ, велитъ лицо свое

Врагамъ она открыть, забрало,

Срывая съ нихъ, чтобъ ихъ предать

Позору. Что же намъ предстало?

Пока сбираются бѣжать,--

Всѣ видъ свой приняли природный;

И вотъ, какъ вождь толпы негодной,

Предъ нами женщина одна

Стоитъ, дородна и полна;

Ужасной яростью пылая,

Зоветъ ко мщенію она;

Почтенный возрастъ свой желая

Отъ искушеній уберечь,

Она, приличье забывая,

Ведетъ несдержанную рѣчь.

Какое дѣтище родное

Хранить должна она, какъ мать,

И чью невинность охранять?

Иль горе, можетъ быть, большое

Ей въ томъ, что юноша иной

Утратитъ миръ свой и покой?

Чѣмъ ей любовный стихъ опасенъ?

Ея года прошли: любовь

Ея ужъ не коснется вновь

И страхъ ея совсѣмъ напрасенъ;

Не прилетитъ Амуръ, увы,

Чтобъ виться вкругъ ея главы.

Ея ужъ солнце близъ заката

И меркнетъ, тучами объято;

Стремился съ пѣснею моей

Я къ тѣмъ, кто чувствуетъ,-- не къ ней.

Отдѣльный стихъ мой безтолково

Схвативъ, не дочитавъ притомъ

Она непрошеннымъ судомъ

Сейчасъ казнитъ меня сурово.

Да! За единый стихъ поэтъ

Ужъ осужденъ,-- пощады нѣтъ!

Хотя меня она не знаетъ,

Едва увидѣвъ, проклинаетъ.

Безмѣрной гордостью рожденъ,

Подобный судъ -- что значитъ онъ?

Умомъ обиженной матронѣ

Судить умѣстно ль въ этомъ тонѣ?

А остальной толпы составъ,

Цензурнымъ ражемъ воспылавъ,

Во всемъ ей вѣренъ и покоренъ,

Правдивъ ли судъ ея иль вздоренъ.

Какъ сталь пера мнѣ отточить,

Чтобъ эту банду проучить,

Что, словъ своихъ сказать не смѣя,

Ей вторитъ, правды не жалѣя?

Бранись, бранись, бездушный сбродъ,

Ея внушеньямъ поддаваясь

И за щитомъ ея скрываясь:

Кто что посѣялъ, то пожнетъ!

Напрасно терній на дорогу

Вы мнѣ спѣшите накидать:

Я благодарность вамъ воздать

Обязанъ; вы мнѣ на подмогу

Явились; брань такихъ, какъ вы,

Усилитъ только шумъ молвы;

Заблещетъ ярче солнце славы,

Затмитъ свѣтъ критики лукавый,

Разгонитъ зависти весь мракъ!

Впередъ смѣлѣй,-- вашъ каждый шагъ

Полезенъ мнѣ: чѣмъ злоба жарче,

Тѣмъ краски всѣ сіяютъ ярче.

Да! Трудъ напрасенъ вашъ вполнѣ;ъ

Успѣха вамъ онъ не доставитъ.

И только лишь меня прославитъ.

Цензура -- вамъ, а слава -- мнѣ!

Н. Холодковскій.

МОНОЛОГЪ ПОЭТА ВЪ-ДЕРЕВНѢ.

(Soliloquy of a bard in the country).

Ужъ полночь бьетъ; заснуло все кругомъ;

Риѳмачъ лишь бѣдный со своимъ перомъ

Не спитъ; онъ кличетъ Музъ поочередно;

Но Музы, какъ всѣ женщины, порой

Капризны. Вотъ, девятую безплодно

Позвавъ къ себѣ, онъ говоритъ съ тоской:

"Къ чему мой трудъ? Зачѣмъ мнѣ изливаться

То въ эпосѣ, то съ лирой бѣсноваться?

Пусть кое кто похвалитъ мой напѣвъ,--

Но каркнетъ вдругъ цензура старыхъ дѣвъ.

Къ чему болтать, коль слушать васъ не станутъ,

Писать, когда въ забвенье строчки канутъ?

Пусть дѣвушки иль юноши прочтутъ,--

Въ любой деревнѣ критикъ тутъ, какъ тутъ!

Но съ этимъ Муза скромная мирится;

Пусть пэры пишутъ и стишки плетутъ,

Въ помѣщикахъ пусть критика ярится,

Пускай мальчишки о любви поютъ,

Матроны жъ гнѣвный изрекаютъ судъ;

И если бѣдный попикъ въ общемъ хорѣ

Патрону вторитъ, силясь удружить,--

Мирюсь и съ тѣмъ: невелико тутъ горе;

Попамъ, какъ прочимъ людямъ, надо жить.

Пусть онъ бранится: въ немъ гласитъ не злоба

Не добродѣтель,-- тощая утроба;

Въ рукахъ патрона хлѣбъ его всегда:

Не подадутъ,-- попу совсѣмъ бѣда.

Что жъ до матронъ,-- люблю я полъ прекрасный

Настолько, что стерплю и судъ пристрастный;

Пусть льютъ потоки гнѣва своего,

Хотя не знаютъ сердца моего;

Пусть за одинъ нескромный стихъ мнѣ строго

Кричатъ, что Вильмотъ нравственнѣй былъ много.

Въ такой войнѣ ни биться, ни бѣжать

Я не могу, чтобъ дамъ не обижать,

За ними поле битвы: я слабѣю,

На Красоту я рукъ поднять не смѣю!

Но если зоркій лѣкарь мечетъ громъ,

Живя однимъ скандаломъ и враньемъ,

Дневныхъ событій вѣстникъ повсемѣстный,

Искусный враль и выдумщикъ извѣстный,

Кормящійся за ложь съ чужихъ столовъ,--

Когда онъ, этотъ С., моихъ стиховъ

Не прочитавъ, кричитъ, меня ругая,

Съ апломбомъ наглымъ фатовъ-пошляковъ,

Что стихъ хорошъ, но въ немъ мораль плохая,--

Ужель за Правду я не отомщу,

Ужель его съ обѣда отпущу

Безъ наказанья? Это слишкомъ будетъ!

Пускай онъ прежде хоть прочтетъ, чѣмъ судитъ!

Нѣтъ, пощажу: чтобъ такъ я унижалъ

Перо свое? Вѣдь кормъ ему -- скандалъ;

За хлѣбъ и платье. лжетъ онъ, лицемѣритъ;

Его лѣкарствъ боятся, сплетнямъ -- вѣрятъ;

Чѣмъ вреденъ онъ? Пускай бранитъ и лжетъ;

Пусть ѣстъ себѣ, хотя бъ на мой же счетъ.

Союзникъ тѣхъ, кто правды не жалѣетъ

И своего сужденья не имѣетъ,

Отъ нихъ хвалу онъ можетъ получить,

Все можетъ дѣлать,-- только не лѣчить.

Хоть онъ костюмъ Галена гордо носитъ,

Но паціентовъ меньше у него,

Чѣмъ лѣтъ ему, иль вовсе никого;

Пусть лучше вовсе практику онъ броситъ,

Успѣховъ онъ не дѣлалъ весь свой вѣкъ,

Какъ медикъ, юнъ, хоть старъ, какъ человѣкъ.

Довольно жъ! Лѣкарь, дамы, попъ -- въ союзѣ

По силамъ всѣ моей вредите Музѣ,

Глумясь надъ скромной пѣснею моей,

Надъ юношей: побѣды нѣтъ славнѣй!

Пусть здѣсь и тамъ неопытныя дѣвы

Хвалить готовы струнъ моихъ напѣвы,

Ихъ слушать вновь и вновь; пусть здѣсь и тамъ

Я нравился чувствительнымъ сердцамъ;

Пусть люди вкуса, люди жизни честной

Мой первый опытъ похвалою лестной

Почтили,-- вашей санкціи мнѣ нѣтъ,

Протекціи у васъ лишенъ поэтъ!

Чье жъ одобренье славу мнѣ присудитъ?

Чей голосъ мнѣ, увы, закономъ будетъ?

Защиты нѣтъ, и я погибъ вполнѣ:

Несчастной жертвѣ, нѣтъ спасенья мнѣ!

Такъ Керль и Деннисъ Попа погубили,

Такъ Грэй и Мэзонъ жертвой Лойда были,

Такъ отъ руки Мельбурна Драйденъ палъ,

Такъ сгину я, въ сравненьи съ ними малъ;

Такъ Фабій палъ и съ нимъ на полѣ чести

Не мало знатныхъ римлянъ пали вмѣстѣ".

Н. Холодковскій.

L'amitié est l'amour sans ailes.

Къ чему скорбѣть больной душою,

Что молодость ушла?

Еще дни радости со мною;

Любовь не умерла.

И въ глубинѣ былыхъ скитаній,

Среди святыхъ воспоминаній --

Восторгъ небесный я вкусилъ;

Несите-жь, вѣтры золотые,

Туда, гдѣ пѣлось мнѣ впервые:

"Союзъ друзей -- Любовь безъ крылъ!"

Въ мимолетящихъ лѣтъ потокѣ

Моимъ былъ каждый мигъ!

Его и въ тучѣ слезъ глубокихъ

И въ свѣтѣ я постигъ;

И что бъ судьба мнѣ ни судила,--

Душа былое возлюбила,

И мыслью страстной я судилъ:

О, Дружба! чистая отрада!

Міровъ блаженныхъ мнѣ не надо:

"Союзъ друзей--Любовь безъ крылъ!"

Гдѣ тисы вѣтви чуть колышатъ,

Подъ вѣтромъ наклонясь,--

Душа съ могилы чутко слышитъ

Ея простой разсказъ;

Вокругъ нея рѣзвится младость,

Пока звонокъ, спугнувшій радость,

Изъ школьныхъ стѣнъ не прозвонилъ;

А я, средь этихъ мѣстъ печальныхъ,

Все узнаю въ слезахъ прощальныхъ:

"Союзъ друзей -- Любовь безъ крылъ!"

Передъ твоими алтарями,

Любовь, я далъ обѣтъ!

Я твой былъ -- сердцемъ и мечтами,--

Но стертъ ихъ легкій слѣдъ:

Твои, какъ вѣтеръ, быстры крылья,

И я, склонясь надъ дольней пылью,

Одну лишь ревность уловилъ.

Прочь! Улетай, призракъ влекущій!

Ты посѣтишь мой часъ грядущій,

Быть можетъ, лишь безъ этихъ крылъ!

О, шпили дальнихъ колоколенъ!

Какъ сладко васъ встрѣчать!

Здѣсь я пылать, какъ прежде, воленъ,

Здѣсь я -- дитя опять.

Аллея вязовъ, холмъ зеленый;

Иду, восторгомъ упоенный,--

И вѣнчикъ -- каждый цвѣтъ открылъ;

И вновь, какъ встарь, при ясной встрѣчѣ,

Мой милый другъ мнѣ шепчетъ рѣчи:

"Союзъ друзей -- Любовь безъ крылъ!"

Мой Ликусъ! Слезъ не лей напрасныхъ,

Вѣрна тебѣ любовь;

Она лишь грезитъ въ снахъ прекрасныхъ,

Она проснется вновь.

Недолго, другъ, намъ быть въ разлукѣ,

Какъ будетъ сладко жать намъ руки!

Моихъ надеждъ какъ жарокъ пылъ!

Когда сердца такъ страстно юны,--

Одно поютъ разлуки струны:

"Союзъ друзей -- Любовь безъ крылъ!"

Я силѣ горькихъ заблужденій

Предаться не хотѣлъ.

Нѣтъ,-- я далекъ отъ угнетеній

И жалкаго презрѣлъ.

И тѣмъ, кто въ дѣтствѣ былъ мнѣ вѣренъ,

Какъ братъ, душой нелицемѣренъ,--

Сердечный жаръ я возвратилъ.

И, если жизнь не прекратится,

Тобой лишь будетъ сердце биться,

О, Дружба! нашъ союзъ безъ крылъ!

Друзья! душою благородной

И жизнью -- съ вами я!

Мы всѣ -- въ одной любви свободной --

Единая семья!

Пусть королямъ подъ маской лживой,

Въ одеждѣ пестрой и красивой --

Языкъ медовый Лесть точилъ;

Мы, окруженные врагами,

Друзья, забудемъ ли, что съ нами --

"Союзъ друзей -- Любовь безъ крылъ!"

Пусть барды вымыслы слагаютъ

Пѣвучей старинѣ;

Меня Любовь и Дружба знаютъ,

Мнѣ лавры не нужны:

Все, все, чего бѣжала Слава

Стезей волшебной и лукавой,--

Не мыслью -- сердцемъ я открылъ;

И пусть въ душѣ простой и юной

Простую пѣснь рождаютъ струны:

"Союзъ друзей -- Любовь безъ крылъ!"

Александръ Блокъ.

МОЛИТВА ПРИРОДЫ.

(The prayer of Nature).

O Царь небесный! Отче свѣта!

Услышь отчаянный мой зовъ:

Вина -- возможна ль безъ отвѣта?

Мольба -- спасенье ль отъ грѣховъ?

О Боже свѣта! Непривѣтно,

Темно въ душевной глубинѣ;

Тебѣ и пташки смерть замѣтна:

За грѣхъ не дай же сгинуть мнѣ!

Мнѣ храмъ не нуженъ секты новой,--

Ищу лишь правды! Признаю

Твой всемогущій судъ суровый:

Прости жъ грѣхъ юности, молю!

Ханжи пусть строятъ храмъ огромный,

Пусть суевѣры имъ кадятъ,

Пускай жрецы для власти темной

Обманъ мистическій твердятъ;

Ужель въ готическомъ соборѣ

Творецъ быть можетъ заключенъ?

Твой храмъ -- сіянье дня, а море,

Земля и небо -- вотъ твой тронъ!

Повинны ль люди адской мести

За то, что ихъ обрядъ -- иной?

Ужель за одного -- всѣ вмѣстѣ

Погибнутъ въ бурѣ роковой?

Ужели тотъ достоинъ рая,

Кто братьевъ аду осудилъ

За то, что вѣра ихъ -- иная,

Что имъ уставъ нестрогій милъ?

Ужель, въ угоду смутнымъ взглядамъ,

Пойдемъ мы къ казни иль къ вѣнцу?

Ужель извѣстно жалкимъ гадамъ

Все, что угодно ихъ Творцу?

Кто для себя лишь жилъ, безпечный,

Въ грѣхи вседневно погруженъ,--

Ужель достоинъ жизни вѣчной

И будетъ вѣрою спасенъ?

Отецъ! Я не ищу пророка,

Законъ въ природѣ вижу я,

Я слабъ и малъ, въ сѣтяхъ порока,

Но я молюсь: услышь меня!

Ты звѣздъ теченьемъ управляешь.

И путь имъ кажешь сквозь эѳиръ;

Стихій боренье ты смиряешь,

Твой перстъ земной нашъ видитъ міръ;

Ты, кто велѣлъ мнѣ жить въ юдоли,.

Кто можетъ взять отсель меня,--

Перстомъ своей могучей воли

Руководи меня, храня!

Тебя, Господь, Тебя зову я!

Привольно ль, тяжко ль будетъ мнѣ,

Паду ль, возстану ль я, ликуя,--

Тебѣ ввѣряюсь я вполнѣ!

И если праху прахъ оставивъ,

Душа на крыльяхъ возлетитъ,--

Какую пѣснь, тебя прославивъ,

Мой слабый голосъ возгласитъ!

Но еслибъ смерть душѣ велѣла

Совмѣстно съ плотью жизнь отдать

Молюсь, пока трепещетъ тѣло,

Хотя бъ изъ мертвыхъ мнѣ не встать.

О Боже! пѣснію смиренной

Тебя за милость славлю я

И вѣрю, что изъ жизни тлѣнной

Къ тебѣ придетъ душа моя!

Н. Холодковскій.

PIGNUS AMORIS.

(Залогъ любви).

Не можетъ счастье длиться вѣчно,--

Таковъ небесъ законъ святой;

Но мнѣ всего милѣй сердечно

Картины радости былой.

Лишь ради нихъ, лелѣя свято,

Храню вещицу эту я,

Какъ память друга, что когда то

Любилъ меня -- лишь для меня.

Въ ней есть, что рѣдко видѣть можно,

Что бъ ни твердили всѣ вокругъ:

Залогъ, гласящій мнѣ неложно,

Что у меня былъ вѣрный другъ.

Пусть много лѣтъ ушло,-- мнѣ станетъ.

Любимый даръ еще милѣй;

И вотъ слеза мой взоръ туманитъ,

Какъ очи памяти моей.

Смѣясь, сухая Старость спроситъ,

Откуда чувствъ такой приливъ,--

Но камень въ насъ напрасно броситъ:

Союзъ нашъ юнъ былъ и правдивъ.

Одно есть время въ жизни -- младость,

Когда услада есть безъ зла,

Когда невинна наша радость

И жизнь безгрѣшно весела.

Пусть тѣмъ, въ комъ нѣтъ любви сердечной,

Смѣшна чувствительность моя;

За то пойметъ меня, конечно,

Кто такъ же чувствовалъ, какъ я.

Итакъ, носить, лелѣя свято,

Я буду милый талисманъ,

И та любовь пусть будетъ плата

За то, что онъ съ любовью данъ.

Н. Холодковскій.

О, ЭТОТЪ ЛОКОНЪ ЗОЛОТИСТЫЙ.

(А woman's hair).

О, этотъ локонъ золотистый,

Что дорогъ такъ моимъ мечтамъ,

Клянусь косой твоей волнистой,

За цѣлый міръ я не отдамъ!..

Нѣтъ, нѣтъ! хоть локоны другіе

Твоихъ волосъ еще милѣй

Блистаютъ, ярко золотые

Какъ снопъ полуденныхъ лучей.

Н. Брянскій.

СТАНСЫ КЪ ДЖЕССИ.

(Stanzas to Jessy).

Есть жизни нить, съ моей глубоко

Соединенная навѣкъ,--

И даже ножъ Судьбы жестокой

Ихъ только вмѣстѣ бы разсѣкъ.

Есть образъ, чьей красѣ дивиться

Очамъ такъ любо день деньской,

Что послѣ онъ всю ночь имъ снится,

Во снѣ возсозданный душой.

Есть голосъ, нѣжный и любимый,

Который такъ меня плѣнилъ,

Что, если бъ пѣли серафимы,

Ихъ хоръ его бъ не замѣнилъ.

Есть щечки, чей румянецъ страстно

Любовной нѣгою горитъ,

Чья блѣдность громко, хоть безгласно,

О ней въ разлукѣ говоритъ.

Есть губки, чьимъ лобзаньемъ рьянымъ

Я осчастливленъ первый былъ,

Которымъ, пламенно румянымъ,

Вдвойнѣ лобзаньями платилъ.

Есть грудь, на чьей подушкѣ зыбкой

Дремалъ я, голову склоня;

Есть ротикъ -- для меня съ улыбкой,

Глаза съ слезой -- лишь для меня.

Два сердца есть, что бьются ладно

Всегда другъ другу въ унисонъ,

И вторитъ пульсу пульсъ отрадно

И вмѣстѣ встрѣтятъ вѣчный сонъ.

Есть двѣ души, чьи два теченья

Слились; спокойна ихъ волна,

И, разлучась,-- нѣтъ, разлученья

Имъ нѣтъ: тѣ двѣ души -- одна!

Н. Холодковскій

ПРОЩАНЬЕ.

(The Adieu).

(Написано подъ впечатлѣніемъ, что автору предстиитъ скоро умереть).

Прости, мой холмъ, гдѣ цвѣлъ въ игрѣ

Румянецъ дѣтскихъ щекъ,

Гдѣ школа рѣзвой дѣтворѣ

Внушаетъ свой урокъ!

Вы, каждый другъ иль врагъ тѣхъ лѣтъ

Участникъ радостей иль бѣдъ,--

Проститесь всѣ со мной!

Ужъ мнѣ не бѣгать по лѣсамъ,--

Уйду я въ келью, чьимъ жильцамъ

Не виденъ свѣтъ дневной.

Прощай и ты, сѣдой чертогъ,

Чьи башни высоки,

Гдѣ черенъ цвѣтъ ученыхъ тогъ

И блѣденъ ликъ тоски;

И вы^ товарищи въ пирахъ,

Кто жилъ въ классическихъ стѣнахъ,

Гдѣ зеленъ Кэма брегъ,--

Пока я въ памяти у васъ,

Простите. Знаю, близокъ часъ:

Забудете на вѣкъ!..

Простите, горы милыхъ странъ,

Отрада юныхъ лѣтъ,

Гдѣ Лохнагаръ, какъ великанъ,

Стоитъ, въ снѣга одѣтъ!

Ахъ, для чего такъ рано я

Покинулъ милые края,

Чтобъ жить межъ гордецовъ,--

Покинулъ горы, брегъ и долъ,

И милый сѣверъ, и ушелъ

На югъ, подъ чуждый кровъ?

Ты, замокъ предковъ! Нѣтъ, лишенъ

Тебя не буду я!

Здѣсь прозвучитъ прощальный звонъ,

Могила здѣсь моя!

Здѣсь пѣлъ несмѣлый мой языкъ,

Какъ ты былъ славенъ и великъ,--

Та пѣснь со мной уснетъ;

Но лира струны сохранитъ

И тихимъ стономъ зазвенитъ,

Когда Эолъ дохнетъ.

Поля, лежащія окрестъ!

Примите отъ меня

Привѣтъ прощальный! Милыхъ мѣстъ

Забыть не въ силахъ я.

Ручья прозрачнаго потокъ,

Когда я въ бѣгѣ рѣзвыхъ ногъ

Въ полдневный зной спѣшилъ

И прыгалъ въ волны съ высоты,--

Меня ужъ не омоешь ты,--

И нѣтъ тѣхъ юныхъ силъ!

Забыть могу ли образъ тотъ,

Любимый всей душой?

Пусть цѣпи горъ, пусть бездны водъ

Межъ родиной и мной,--

Твоя, о Мэри, красота

Мнѣ вѣчно свѣтитъ, какъ мечта

Чарующей любви!

Пока есть жизнь въ моихъ устахъ,

Пока не сталъ я тлѣнъ и прахъ,--

Въ груди моей живи!

И ты, мой другъ, чью нѣжность я

Всѣмъ сердцемъ оцѣнилъ!

Какъ дорога любовь твоя,--

Сказать -- нѣтъ словъ, нѣтъ силъ.

На сердцѣ даръ ношу я твой,

Ты окропилъ его слезой,--

Изъ перловъ перлъ она!

Не знатенъ ты, но мнѣ, клянусь,

Душою равенъ: нашъ союзъ

Осудитъ Спесь одна.

Увы, все грустно, все темно!

И призракамъ любви

Вновь оживить не суждено

Восторгъ и пылъ въ крови.

И даже грезъ о славѣ нѣтъ,

Не буду ими я согрѣтъ,

Вѣнца не жду себѣ;

Безславенъ краткій вѣкъ мой былъ,

Во прахъ склонюсь я, слабъ и хилъ,

Покорствуя судьбѣ.

О Слава, божество мое!

Кто вознесенъ тобой,

Тому и Смерти злой копье

Притупитъ пламень твой!

Меня-жъ къ себѣ зоветъ она,

А я безвѣстенъ, жизнь темна,--

Пустой и краткій сонъ;

Въ толпѣ, въ ничтожествѣ я жилъ,

Надежды въ саванъ схоронилъ

И Летѣ обреченъ.

Когда въ землѣ сокроюсь я

И ляжетъ надо мной

Тотъ дернъ, который я, дитя,

Рѣзвясь, топталъ ногой,--

Лишь тучи ночи, дождь и градъ

Слезами жалости почтятъ

Печальный мой пріютъ;

Никто изъ смертныхъ не придетъ,

Слезъ о безвѣстномъ не прольетъ,

Чей гробъ зароютъ тутъ.

Забудь сей міръ, духъ бурный мой,

И къ Небу устремись!

То путь единый и прямой,

Чтобъ отъ грѣховъ спастись.

Чуждаясь сектъ и ханжества,

Склонись къ престолу Божества,

Отъ сердца полноты!

Всесильный благъ и справедливъ;

Молись: Онъ слышитъ твой призывъ,

Какъ ни ничтоженъ ты.

Отецъ, намъ давшій Свѣтъ! Изъ тьмы

Мольбу къ Тебѣ я шлю!

Передъ Тобой -- какъ пташки мы;

Спаси меня, молю!

Ты водишь звѣздъ великій хоръ,

Стихій смиряешь грозный споръ,

Твоя одежда -- твердь!

Словамъ мольбы моей внемли,

Прости грѣхи мнѣ и пошли

Спокойную мнѣ смерть.

Н. Холодковскій.

КЪ........

(То--).

О, я васъ знаю, хитрый родъ

Лукавыхъ дочекъ рѣзвой Евы!

Пусть ревность мучитъ насъ, грызетъ,--

Намъ не поможете нигдѣ вы!

Любовь иль жалость вамъ чужда,

Вамъ пламя чувства неизвѣстно;

Одно тщеславье васъ всегда

Влечетъ и водитъ повсемѣстно.

Вы не бездушны, но у васъ

Душа черна; ея забота --

Устроитъ хитростей запасъ,

Чтобъ простаковъ увлечь въ тенета.

Но вамъ не ввѣрюсь я душой:

Игрушка сердца не привяжетъ;

Я отъ одной пойду къ другой,

Мѣняя васъ, какъ прихоть скажетъ.

Я бъ былъ дитя, когда бъ вздыхалъ,

Что женскій умъ меня дурачитъ.

Но если Богъ вамъ душу далъ,--

Гдѣ-жъ ваше сердце дьяволъ прячетъ?

Н. Холодковскій.

ГЛАЗА МИССЪ А. Г.

(On the eyes of Miss А. -- H.).

Прелестный взоръ ея очей

Какъ въ небѣ солнышко сіяетъ

И щедрый свѣтъ своихъ лучей

Равно повсюду разливаетъ.

Пусть всѣ сомнѣнья замолчатъ

Предъ тихой радостью привѣта.

Всегда намъ этотъ ясный взглядъ

Несетъ чарующее лѣто.

С. Ильинъ.

КЪ ТЩЕСЛАВНОЙ ЛЭДИ.

(To a vain lady).

Другимъ охотно ты всегда

Смыслъ рѣчи тайной повѣряешь.

Зачѣмъ? Смотри, придетъ бѣда,

Ты слезы горькія узнаешь.

Когда-жъ гроза надъ головой

Вдругъ грянетъ -- будутъ за глазами

Враги смѣяться надъ тобой

И надъ тщеславными рѣчами.

Грозитъ тебѣ печаль и срамъ.

Ты такъ легко не довѣряйся

Своихъ поклонниковъ словамъ

И яда лести опасайся.

Ты всѣмъ готова повторять

Весь вздоръ, что шепчутъ лицемѣры.

Чтобъ миръ души не потерять,

Не придавай рѣчамъ ихъ вѣры.

Когда ты средь подругъ своихъ

Передаешь слова влюбленныхъ,

Не видишь развѣ ты у нихъ

Въ глазахъ улыбокъ затаенныхъ?

Не повторяй ихъ никогда,

Себя посмѣшищемъ не дѣлай;

Кто-жъ можетъ вспомнить безъ стыда

О фразахъ лести неумѣлой!

Всѣ будутъ вправѣ презирать

Тщеславье дѣвы легковѣрной,

Что помѣшало ей понять

Прозрачность шутки лицемѣрной.

Рѣчей фальшивыхъ звонъ пустой

Передаешь ты въ восхищеньи...

Ужель болтливости мужской

Ты придаешь всегда значенье?

Такъ образумься хоть теперь.

Не ревность мною руководитъ:

Гдѣ есть тщеславье, тамъ, повѣрь,

Любовь пріюта не находитъ.

С. Ильинъ.

КЪ АННѢ.

(To Anne).

Я такъ жестоко былъ обиженъ вами.

Казалось, гнѣвъ мой уничтожитъ васъ,--

Но при свиданьи весь мой пылъ погасъ.

Власть женщины смѣется надъ сердцами.

Я презирать хотѣлъ васъ всей душой,

Но пережить не могъ и дня разлуки;

Увидѣлъ васъ -- и всѣ сомнѣнья муки

Прогнали вы улыбкою одной.

Я клятву далъ, въ пылу негодованья,

Ужъ никогда вамъ впредь не довѣрять.

Увидѣлъ васъ -- и вновь готовъ рыдать,

Къ вамъ вновь летятъ мои мечты, желанья.

Моя душа борьбой истомлена;

Я становлюсь смиренно на колѣни

И лишь молю не думать объ измѣнѣ,

Пока моя любовь къ вамъ такъ нѣжна.

С. Ильинъ.

ВСЕ О СЕБѢ

(Письмо Дж. L Бичеру).

(Egotism. A letter to J. T. Becher).

Ἑαυτὀν Βὺρων αέδει.

Назначь мнѣ завтра рокъ кончину

(Авось длиннѣй срокъ дней моихъ),--

Скажу, что радость и кручину

Я видѣлъ за десятерыхъ.

Я жилъ, какъ всѣ живутъ обычно,

Пожалуй, даже веселѣй;

И, доведись мнѣ жить вторично,--

Я то же дѣлалъ бы, ей-ей.

А, впрочемъ, есть и исключенья:

Хоть больно въ томъ сознаться мнѣ,--

Я, несмотря на увѣренья,

Не разъ обманутъ былъ вполнѣ.

На судъ мамашъ высокомѣрный

Попавъ, я посланъ прямо въ адъ;

По мнѣнью жъ дочекъ,-- "онъ хоть скверный,

Но -- дебютанта не бранятъ".

Любилъ я многихъ: это знаютъ

Не мало дамъ, да и стихи

Мои о томъ напоминаютъ

(Иные видятъ въ нихъ грѣхи).

Толпой старухъ (морали славной,

Коль вѣрить слухамъ, трибуналъ)

Я взятъ подъ слѣдствіе недавно;

Какъ жаль, что я ихъ не призналъ!

Голубоглазыхъ двухъ лишь ласки

Я зналъ (вѣдь въ этомъ нѣтъ вины);

У прочихъ кари были глазки;

Всѣ были, впрочемъ, недурны.

Но здѣсь всѣмъ скромнымъ описаньямъ

Конецъ; о злобѣ жъ умолчу:

Всего надежнѣй, вѣдь, молчаньемъ

Я любопытство излѣчу.

Друзей я съ сотню зналъ; охотно

Любой знакомый лѣзъ въ друзья;

Тотъ лгалъ, тотъ грабилъ безотчетно:

Какъ другъ, имъ выгоденъ былъ я.

Я въ школѣ, какъ другія дѣти,

Свой умъ не слишкомъ просвѣтилъ:

Романъ увлекъ ребенка въ сѣти

И здравый смыслъ во мнѣ смутилъ.

Въ сѣтяхъ искусныхъ ухищренья,

Почти изъ страсти къ нимъ, я росъ;

И все жъ остатокъ размышленья

Мальчишку вылѣчилъ отъ грезъ.

Клянусь, скорѣй я, устрашенный,

Лишусь всей радости земной,

Чѣмъ вновь пойду въ ту сѣть, спасенный

Оттуда небомъ и судьбой.

Друзей почтенныхъ и надежныхъ

Я все жъ имѣю и цѣню,

И ради всѣхъ богатствъ возможныхъ

Я дружбѣ ихъ не измѣню.

Какъ пастырь, Бичеръ, ты сомнѣнья

Мои, подумавъ, разрѣши:

Поститься ль мнѣ за прегрѣшенья,

Молиться ль, просто для души?

Конечно, грѣшникъ я мятежный,

Хоть и не столь большой руки;

Но все жъ безъ женской ласки нѣжной

Я скоро умеръ бы съ тоски.

Что губки дамъ -- для поцѣлуя,--

Философъ можетъ подтвердить;

Клянусь любовью, не могу я

Безъ нихъ въ странѣ проклятой жить!

Скажи, другъ Бичеръ, что прощенью

Я подлежу, -- иль пропадать

Придется мнѣ: вѣдь искушенью

Не въ силахъ я противостать!

Н. Холодковскій.

0x01 graphic

КЪ АННѢ.

(То Anne).

Не говорите, что жестокій рокъ

Предназначаетъ мнѣ разлуку съ вами:

На муки-бъ онъ всю жизнь мою обрекъ,

Всегда-бъ лишь къ вамъ стремился я мечтами.

Одной лишь вамъ дана на свѣтѣ власть

Суровостью убить восторгъ мой чистый,

Разбить мечты, разсѣять въ сердцѣ страсть

И вызвать вновь одной улыбкой быстрой.

Какъ дубъ съ плющемъ природой сплетены,

Чтобъ дружно встрѣтить бури грозной силу,

Любовь и жизнь во мнѣ обречены,

Чтобъ встрѣтить вмѣстѣ радость и могилу.

Такъ не пугайте-же, что рокъ слѣпой

Въ тиши готовитъ мнѣ разлуку съ вами.

Пока горитъ въ груди огонь живой,

Лишь къ вамъ стремлюсь я легкими мечтами.

С. Ильинъ.

АВТОРУ СОНЕТА, НАЧИНАЮЩАГОСЯ

СЛОВАМИ: "МОЙ СТИХЪ ПЕЧАЛЕНЪ".

(To the author of а sonnet, be inning "Sad

is my verse, you say, and yet no tear").

Хотя сонетъ твой, безъ сомнѣнья,

Скорѣй печаленъ, чѣмъ уменъ,

Но развѣ слезы сожалѣнья

У насъ способенъ вызвать онъ?

Мое сочувствіе сильнѣе

Къ себѣ другой бѣднякъ влечетъ,

Чья скорбь горитъ еще больнѣе:

Кто на бѣду твой стихъ прочтетъ.

О, этотъ стихъ безъ чаръ едва-ли

Возможно вновь перечитать.

Въ немъ больше смѣха, чѣмъ печали,

Ума-же вовсе не сыскать.

Коль хочешь ты, чтобъ намъ страданье

Заледенило въ жилахъ кровь,

То дай скорѣе обѣщанье

Свои стихи прочесть намъ вновь.

С. Ильинъ.

ПО ПОВОДУ НАХОДКИ ВѢЕРА.

(On finding a fan).

При этомъ встарь въ душѣ моей

Воскресла-бъ снова страсть былая,

А нынѣ -- мракъ и холодъ въ ней,

Моя душа теперь иная.

Большое пламя вѣтерокъ

Еще сильнѣе раздуваетъ,

Но чуть замѣтный огонекъ

Его дыханье убиваетъ.

Вотъ такъ и съ пламенемъ любви:

Всѣ знаютъ, кто хоть разъ былъ молодъ,

Какъ безъ надеждъ огонь въ крови

Вдругъ переходитъ въ смерти холодъ.

И если-бы еще могла

Любовь изъ искры возродиться,

То ужъ погасшая зола

Огнемъ былымъ не загорится.

Когда-же снова, какъ и встарь,

Нежданно сердце запылаетъ,

То, помня прежнее, алтарь

Оно иной ужъ выбираетъ.

С. Ильинъ.

ПРОЩАНІЕ СЪ МУЗОЙ.

(Farewell to the muse).

Прости навѣкъ, прекрасная богиня,

Прелестное созданіе мечты!

Лети, мой гимнъ, на крыльяхъ вѣтра нынѣ,

Въ послѣдній разъ меня услышишь ты.

Въ груди моей давно погасла радость,

Всѣ струны тамъ давно ужъ порвались...

Какъ твой полетъ моя любила младость!

Теперь мои надежды унеслись.

И всѣ герои робкихъ пѣснопѣній

Ужъ не вернутся болѣе назадъ;

Ужъ нѣтъ вокругъ меня толпы видѣній,

Во тьмѣ ничьи мнѣ взоры не горятъ.

Коль наслажденья чаша опустѣла,

Что радость жизни можетъ возвратить?

И если въ милой чувство охладѣло,

Что пѣснь любви поможетъ мнѣ продлить?

Она-бъ теперь осталась безъ отвѣта...

Могу ли пѣть о прежней страсти я

И о минувшей радости привѣта,

Коль 'та радость больше не моя?

Могу-ль я пѣть о дружбѣ благородной --

Хоть лучшей темы пѣснѣ не найти --

И посвящать друзьямъ свой гимнъ свободный,

Коль ихъ не встрѣчу на пути?

Иль воспѣвать мнѣ грозныя сраженья,

Дѣла отцовъ и славу прежнихъ дней?

Но слабъ мой голосъ, робко вдохновенье,

Здѣсь надо лиру громче и смѣлѣй.

Лети-жъ по вѣтру, говоръ струнъ незвучныхъ,

Замолкни, лиры простодушной гласъ!

Простите ей печаль напѣвовъ скучныхъ:

Она звенитъ теперь въ послѣдній разъ.

Заглохнутъ звуки пѣсни сиротливой;

Огня былого нѣтъ въ моей крови.

Считалъ бы я свою судьбу счастливой,

Когда-бъ послѣднимъ былъ мой первый гимнъ любви.

Прости, о Муза! Хоть не часто лиру

Настраивалъ я слабою рукой,

Но, можетъ быть, отрадно будетъ міру

Въ послѣдній разъ услышать голосъ мой.

С. Ильинъ.

НЬЮСТЭДСКОМУ ДУБУ.

(To an pak at Newstead).

Когда сажалъ тебя я дѣтскою рукою,

Я думалъ, какъ твой стволъ меня переживетъ,

Какъ въ ширь раскинешься ты темною листвою,

Какъ юный плющъ тебя гирляндой обовьетъ.

Такъ отлетѣвшихъ дней младенческія грезы

Лелѣяли твой ростъ въ землѣ моихъ отцовъ-

О, пусть теперь изъ глазъ сильнѣе льются слезы

Надъ гибелью твоей средь зелени луговъ.

Тебя покинулъ я. Тотъ день былъ днемъ несчастья...

Надъ замкомъ съ этихъ поръ чужой пришлецъ царитъ.

Мой возрастъ юнъ. Я не имѣю власти,

Пришельца же рука твой ростъ не укрѣпитъ.

Лишь небольшой уходъ -- и сила молодая

Зазеленѣла бы въ твоей вершинѣ вновь,

Всѣ раны на корѣ чудесно заживляя...

Но въ чуждомъ сердцѣ спитъ забота и любовь.

Дубокъ мой дорогой! Не поникай вѣтвями:

Земля небесный кругъ двухъ разъ не совершитъ,

Какъ вновь твой господинъ привычными руками

Увядшую листву и корни освѣжитъ.

Воспрянь, завѣтный дубъ! Надъ сорною травою

Высоко вознесись вершиною своей.

Вѣдь сокъ еще течетъ въ стволѣ живой струею,

Такъ воскреси же вновь красу своихъ вѣтвей.

Столѣтія пускай промчатся надъ тобою,

Пока въ могилѣ прахъ мой будетъ истлѣвать.

Ты твердо устоишь предъ вихремъ и грозою

И будетъ солнца лучъ съ листвой твоей играть.

И здѣсь, гдѣ твой шатеръ раскинулся зелёный,

Пусть кости отдохнутъ уставшія мои.

Ты намъ прохладу дашь своей густой короной,

Коль посидѣть придетъ сюда глава семьи.

Порою онъ придетъ къ тебѣ съ дѣтьми своими

И шопотомъ шаги замедлить имъ велитъ.

Въ ихъ памяти живой мое воскреснетъ имя

И тихая печаль могилу осѣнитъ.

Они промолвятъ: здѣсь, на утрѣ жизни бурной,

Быть можетъ пѣснь слагалъ задумчивый поэтъ.

Пускай онъ мирно спитъ, пока въ дали лазурной

Сверкающаго дня не засіяетъ свѣтъ.

С. Ильинъ.

НА ПОСѢЩЕНІЕ ГАРРО.

(On revisitlng Harrow).

Здѣсь надпись встарь плѣняла взоры,

Какъ cимволъ Дружбы молодой.

Она жестокаго Раздора

Была зачеркнута рукой.

Но уничтожить все до слова

Слѣпая вспышка не могла,

И, разъ вернувшись, Дружба снова

Значенье буквъ разобрала.

Возстановило Сожалѣнье

Черты ихъ вновь своимъ рѣзцомъ,

И тихо нѣжное Прощенье

Поцѣловало ихъ потомъ.

Онѣ зажглись красою новой,

Какъ вдругъ, Надеждѣ вопреки,

Рукою Гордости суровой

Вновь стерты буквы той строки.

С. Ильинъ.

КЪ МОЕМУ СЫНУ.

(То my son).

И ленъ кудрей, и блескъ въ глазахъ,--

Все мать въ тебѣ напоминаетъ;

Улыбка, ямки на щекахъ

Мнѣ счастьемъ душу наполняютъ.

Картины радости былой

Вновь вижу я, малютка мой.

Лепечешь имя ты отца...

Твоимъ не будетъ это имя,

Но искуплю я до конца

Свой грѣхъ заботами своими,

И призракъ дѣвы молодой

Проститъ меня, малютка мой.

Надъ ней давно растетъ трава,

Чужая грудь тебя вскормила

И равнодушная молва

Твое рожденье заклеймила...

Что намъ до нихъ? Всегда съ тобой

Всѣмъ сердцемъ я, малютка мой!

Иль мнѣ бѣжать священныхъ правъ

По волѣ свѣта прихотливой?

Браните-жъ мой порочный нравъ!

Дитя любви моей счастливой,

Залогъ блаженства дорогой,

Люблю тебя, малютка мой,

Потомъ, когда ужъ я пройду

Свой путь земной наполовину,

Въ тебѣ одномъ заразъ найду

Я брата милаго и сына.

Я буду мыслью жить одной,

Чтобъ ты былъ счастливъ, крошка мой!

Хоть молодъ я, но чувства пылъ

Живая юность не остудитъ.

Хотя бъ тебя я не любилъ,

Въ тебѣ жить образъ милый будетъ,

И я не брошу, мальчикъ мой,

Залога страсти молодой.

С. Ильинъ.

ВОПРОСЫ КАЗУИСТАМЪ.

(Queries to Casuists).

"Любовь есть грѣхъ!" -- твердитъ намъ хоръ ханжей,

Изъ вѣка въ вѣкъ твердятъ они про это;

Но вѣдь любовь -- источникъ жизни всей:

Скажите, безъ любви что жъ было бъ это?

Доказываютъ съ жаромъ вкривь и вкось,

Хотя легко и опровергнуть это;

Но Гименей съ Венерой землю брось --

Скажите, кто откликнулся бъ на это?

В. С. Лихачовъ.

РОМАНСЪ.

(Song).

Нѣжнѣй струись, дыханье ночи,

Шепчи тихонько надъ водой:

Дрема смежила Фанни очи,

A ей такъ надобенъ покой!

Иль пой Эоломъ, похищая

Напѣвъ у брезжащихъ свѣтилъ, --

Чтобъ онъ, ей чуткій слухъ лаская,

Въ видѣньяхъ душу усыпилъ.

Пусть, вѣтерокъ, твой вздохъ утонетъ

Въ глубокомъ сумракѣ вѣтвей;

Крыло зефира пусть не тронетъ

Ея каштановыхъ кудрей.

Ночного вѣянія стужу

Отъ бѣлоснѣжныхъ вѣждъ умчи:

Лишь утру вызвать дай наружу

Подъ ними скрытые лучи.

Уста и очи, да витаютъ

Надъ вами сонмы свѣтлыхъ грезъ:

Уста пусть вздоховъ нс узнаютъ,

Пусть не узнаютъ очи слезъ!

В. С. Лихачовъ.

КЪ ГАРРІЭТЪ.

(To Harriet).

Гарріэтъ! Въ томъ нѣтъ сомнѣнья,--

Каждой дѣвушкѣ при чтеньѣ

Осторожной надо быть.

Съ старыхъ дѣвъ примѣръ брать можно:

Не мѣшаетъ осторожно

Поступать и говорить.

Но скажу, однако, смѣло,

Что могло-бы это дѣло

Много лучше обстоять,

Если-бъ въ поискахъ морали

Дамы дѣвушкамъ внушали

Осторожнѣй и писать.

В. Мазуркевичъ.

БЫЛА ПОРА...ЧТО ГОВОРИТЬ О НЕЙ...

(There was a time, I need not name).

Была пора.. Что говорить о ней...

Она не можетъ быть забыта...

Моя душа стремилася къ твоей,

И чувство съ чувствомъ было слито.

Съ минуты той, когда твои уста

Въ отвѣтъ шепнули мнѣ признанье,

Меня томила грустная мечта,

Нераздѣленное страданье.

Съ тѣхъ поръ запала въ сердце мысль о томъ,

Что поцѣлуй твой лицемѣрилъ,

И что любовь промчалась краткимъ сномъ,

Которому я страстно вѣрилъ.

Но легче все-жъ теперь душѣ моей,

Когда услышалъ отъ тебя я,

Что дорожишь ты счастьемъ прошлыхъ дней,

Воспоминанья сохраняя.

О да, жестокая, но дорогая мнѣ,

Меня ты не полюбишь снова,

Но сладостно сознаніе вдвойнѣ,

Что не забыла ты былого.

Сознаньемъ тѣмъ душа моя горда,

Страданье сердца онѣмѣло...

Не любишь ты... Но все-жъ былъ мигъ, когда

Моею ты была всецѣло.

В. Мазуркевичъ.

ТАКЪ СЛЕЗЫ ТЫ ПРОЛЬЕШЬ...

(And wilt thon weep when I an low).

Такъ слезы ты прольешь, когда меня не будетъ?

О, женщина! обѣтъ свой милый повтори!

Но если онъ печаль въ душѣ твоей разбудитъ:

Мнѣ счастье дорого твое -- не говори.

Я цѣловалъ, сдержавши вздохъ невольный

О томъ, что на отца онъ походилъ,

Но у него твой взглядъ -- и мнѣ довольно

Ужъ этого, чтобъ я его любилъ.

Прощай! пока ты счастлива, ни слова

Судьбѣ въ укоръ не посылаю я.

Но жить гдѣ ты... Нѣтъ, Мэри, нѣтъ! иль снова

Проснется страсть мятежная моя.

Глупецъ! я думалъ, юныхъ увлеченій

Пылъ истребятъ и гордость и года:

И что жъ: теперь надежды нѣтъ и тѣни --

А сердце такъ-же бьется, какъ тогда.

Мы свидѣлись. Ты знаешь, безъ волненья

Встрѣчать не могъ я взоровъ дорогихъ:

Но въ этотъ мигъ ни слово, ни движенье

Не выдали сокрытыхъ мукъ моихъ.

Ты пристально въ лицо мнѣ посмотрѣла;

Но каменнымъ казалося оно.

Быть можетъ, лишь прочесть ты въ немъ успѣла

Спокойствіе отчаянья одно.

Воспоминанье -- прочь! Скорѣй разсѣйся

Рай свѣтлыхъ сновъ, сновъ юности моей!

Гдѣ жъ Лета? пусть они погибнутъ въ ней!

О, сердце, замолчи или разбейся!

А. Плещеевъ.

НАДПИСЬ НА МОГИЛѢ НЬЮФАУНДЛЭНДСКОЙ СОБАКИ.

(Inscription on the monument of а Newfoundland dog).

Когда надменный Крезъ, безславный, но вельможный,

Заснетъ послѣднимъ сномъ подъ мраморной плитой,

Услужливый рѣзецъ кудрявой похвалой

Вѣнчаетъ прахъ его ненужный и ничтожный,

И приглашаетъ всѣхъ роскошный мавзолей

Почтить усопшаго слезою лицемѣрной.

А бѣдный добрый песъ, привѣтливый и вѣрный,

Самоотверженный, нѣжнѣйшій изъ друзей,

Всю жизнь отдавшій намъ -- безвѣстнымъ погибаетъ;

Забвенье ждетъ его и здѣсь и въ небесахъ,

Гдѣ жалкій человѣкъ, одушевленный прахъ,

Пріема пышнаго по праву ожидаетъ.

О, человѣкъ! Смѣшной и извращенный родъ.

Раздутый гордостьюѵобъятый ослѣпленьемъ!

Ты -- масса, гдѣ одно ничтожество живетъ;

Кто разъ узналъ тебя -- бѣжитъ тебя съ презрѣньемъ;

Твои слова -- обманъ, твоя улыбка -- ядъ,

Фразистая любовь -- безстыдство и развратъ.

Природы вѣчной царь, вѣнецъ и перлъ творенья,

Ты, пребывающій въ безумномъ ослѣпленьи,

Ты, гордый разумомъ, -- передъ любымъ скотомъ

Краснѣть бы долженъ ты, горя нѣмымъ стыдомъ.

Не преклоняйтесь же съ печалью лицемѣрной

Надъ этой урною; въ ней нѣту никого,

Надъ кѣмъ бы плакать вамъ; лежитъ тутъ другъ мой вѣрный:

Я одного лишь зналъ -- здѣсь тлѣетъ прахъ его.

Ф. Червинскій.

СТАНСЫ.

Посвящается лэди, спросившей меня, зачѣмъ я весной покидаю Англію.

(То а lady, on being asked my reason for quitting England in the srping).

Когда окинулъ кущи рая

Прощальнымъ взоромъ человѣкъ,

Картины счастья вспоминая,

Онъ проклялъ свой грядущій вѣкъ.

Потомъ, блуждая въ отдаленьѣ,

Покорно крестъ онъ свой сносилъ;

Порой, скорбя о наслажденьѣ,

Въ трудѣ онъ отдыхъ находилъ.

О, Мэри! Вдаль я убѣгаю

Отъ чаръ всесильной красоты.

Я близъ тебя сильнѣй страдаю,

Лелѣя прежнія мечты.

Я удалюсь, чтобъ искушенье

Меня коснуться не могло:

Эдема чистое видѣнье

Всегда-бъ мечту мою влекло.

С. Ильинъ.

0x01 graphic

МЭРИ ЧАВОРТЪ.
(Mary Chawort).

НАПОЛНИМЪ ОПЯТЬ НАШИ КУБКИ!..

ПѢСНЯ.

(Fill the goblet again. А song).

Наполнимъ опять наши кубки виномъ,

Восторгъ озаряетъ мнѣ душу огнемъ.

Что-жъ, пьемъ! Кто не пьетъ?.. Жизнь -- измѣнчивый кругъ,

Одно лишь вино не обманетъ, какъ другъ.

Я многое пережилъ въ жизни моей,

Я грѣлся въ сіяньѣ сверкавшихъ очей,

Любилъ,-- кто не любитъ,-- и жгучая власть

Въ груди пробуждала блаженство и страсть.

Въ дни юности въ сердцѣ дышала весна,

Я грезилъ, что дружба мнѣ будетъ вѣрна;

Друзей кто не знаетъ, -- ошибся я въ нихъ;

Вино! Ты куда постояннѣе ихъ!

Возлюбленной сердце похитилъ другой,

Измѣнчива дружба, какъ солнце зимой...

Вино, ты старѣешь,-- кто-жъ нѣтъ? -- но притомъ

Растутъ совершенства въ тебѣ съ каждымъ днемъ.

Когда предъ возлюбленной склонитъ другой

Колѣни, пылаемъ мы ревностью злой.

Но кто не ревнивъ?.. У вина-же, ей-ей,

Чѣмъ больше поклонниковъ, тѣмъ веселѣй.

Пусть юность промчится съ ея суетой,

Въ винѣ подъ конецъ обрѣтемъ мы покой,

Повѣривъ,-- не правда-ль,-- сѣдой старинѣ,

Что истина скрыта въ бокалѣ на днѣ.

Когда-то былъ ящикъ Пандоры раскрытъ,

Съ тѣхъ поръ надъ землею несчастье царитъ;

Надежда,-- не такъ-ли,-- намъ въ горѣ дана,

Но нѣтъ намъ нужды въ ней за чашей вина.

Привѣтъ винограду! Пусть лѣто пройдетъ,--

Подъ старость онъ все-же веселье несетъ,--

Умремъ мы,-- да кто-жъ не умретъ? -- но и тамъ

Пусть въ небѣ льетъ Геба струю твою намъ.

В. Мазуркевичъ.

СТАНСЫ,

написанные при оставленіи Англіи.

(Stanzas to a lady, on leaving England).

Готово! Вѣтерокъ подулъ,

Корабль мой парусъ развернулъ,

Крѣпчая, вѣтеръ мачту гнетъ

И пѣсню громкую поетъ.

Покинуть долженъ я страну,

Гдѣ я любилъ, любилъ одну.

Но еслибъ могъ я быть, чѣмъ былъ,

И видѣть то, чѣмъ взоръ мой жилъ,

Прильнуть, припасть къ груди одной,--

То не разстался бъ со страной,

Черезъ морскую глубину

Не поплылъ бы, любя одну.

Давно не видѣлъ я тѣхъ глазъ,

Гдѣ черпалъ радость столько разъ;

Но тщетно ихъ хочу забыть,

О нихъ не думать, разлюбить:

Хоть я изъ Англіи бѣгу,

Но лишь одну любить могу.

Какъ безъ подруги голубокъ,

Я грустнымъ сердцемъ одинокъ;

Вокругъ себя съ тоской гляжу,

Но милыхъ лицъ не нахожу

Въ толпѣ, куда я ни взгляну:

Могу любить я лишь одну.

И поплыву я по волнамъ

Къ чужимъ, далекимъ берегамъ,

И буду плавать безъ конца,

Пока прекраснаго лица

Не позабуду... Мнѣ ль забыть?

Я буду вѣкъ одну любить!

Послѣдній нищій, тамъ иль тутъ,

Находитъ ласковый пріютъ,

Любви иль дружбы теплый свѣтъ;

Но у меня подруги нѣтъ,

Моя любовь пошла ко дну,--

Но все же я люблю одну.

Въ какой бы ни былъ я странѣ,

Никто не станетъ обо мнѣ

Лить слезъ, и не вздохнешь и ты,

Разбившая мои мечты,

О чемъ я горько вспомяну,

Любя тебя, тебя одну.

Воспоминанье горькихъ дней

Сердца, что мягче и слабѣй,

Способно горемъ сокрушить;

Мое жъ -- ударъ не могъ разбить,

Оно живетъ, какъ въ старину,

И вправду любитъ лишь одну.

Никто не знаетъ -- кто она,

Мнѣ дорогая, та одна;

Что вынесла любовь моя,

То знаешь ты, да знаю я

И чувствую всю глубину

Моей любви, любя одну.

Не разъ другихъ я узъ искалъ,

Другихъ красавицъ я встрѣчалъ,

Пытался столько жъ ихъ любить;

Но чаръ не могъ я побѣдить,

Мѣшавшихъ чувствовать къ другой

Хоть тѣнь того, что къ той одной.

Отрадно бъ для души моей

Въ послѣдній разъ проститься съ ней;

Но слезы увидать боюсь

Въ ея глазахъ, и я стремлюсь,

Бросая все, чрезъ глубину...

Но все жъ люблю, люблю одну!

Д. Михаловскій.

0x01 graphic

ЧАСЫ ДОСУГА.

На разставаніе съ Ньюстэдскимъ аббатствомъ (1803).

Стр. 439. Отъ бароновъ, водившихъ вассаловъ на бой

Изъ Европы въ поля Палестины.

Въ числѣ предковъ Байрона не было крестоносцевъ. Муръ предполагаетъ, что эта легенда обязана своимъ происхожденіемъ остаткамъ старинныхъ фресокъ въ Ньюстэдѣ, изображающихъ, повидимому, христіанскихъ и сарацинскихъ воиновъ; но фрески эти, по всей вѣроятности, были написаны задолго до перехода аббатства во владѣніе Байроновъ.

У стѣны Аскалонской спитъ Джонъ Гористонъ.

Замокъ Гористонъ, въ Дербиширѣ,-- старинное родовое помѣстье Байроновъ.

Вмѣстѣ съ Рупертомъ четверо братьевъ съ бою

Смѣло отдали жизнь при Марстонѣ.

Сраженіе у Марстонскихъ болотъ, гдѣ были разбиты приверженцы Карла I. Рудортъ родственникъ Карла I, впослѣдствіи, при Карлѣ II, командовавшій флотомъ.

И за вѣрность законной коронѣ.

Сэръ Николасъ Байронъ, правнукъ сэра Джона Байрона-Малаго, отличился въ междоусобной войнѣ. Онъ былъ губернаторомъ Карлейля, а впослѣдствіи -- губернаторомъ Честера. Его племянникъ и законный наслѣдникъ, сэръ Джонъ Байронъ изъ Клейтона, кавалеръ ордена Бани (1599--1652), былъ возведенъ въ званіе пэра, съ титуломъ барона Байрона Рочдэльскаго, послѣ сраженія при Ньюбери, 36 октября 1643 г. Онъ занималъ послѣдовательно должности помощника коменданта Тоуэра, губернатора Честера, а послѣ изгнанія королевской фамиліи изъ Англіи -- губернатора въ герцогствѣ Іоркскомъ. Онъ умеръ бездѣтнымъ, и наслѣдникомъ его сталъ младшій братъ, Ричардъ, второй лордъ Байронъ, отъ котораго и происходилъ нашъ поэтъ. Пятеро младшихъ братьевъ, какъ сказано въ надписи на памятники Ричарда въ капеллѣ Гокналлъ Торкардъ, "вѣрно служили королю Карлу I во время междоусобной войны, много пострадали за свою вѣрность и лишились всего своего имущества".

Стр. 440.

Къ Э.-- (ноябрь 1802).

Это былъ, по словамъ Мура, ровесникъ Байрона, сынъ одного изъ ньюстэдскихъ фермеровъ"

На смерть кузины автора (1802).

"Авторъ проситъ читателя отнестись къ этому стихотворенію снисходительнѣе, чѣмъ во всѣхъ прочихъ пьесамъ, вошедшимъ въ этотъ сборникъ, оно написано раньше всѣхъ остальныхъ, когда автору было всего 14 лѣтъ, и было его первымъ опытомъ; поэтому онъ и рѣшился представить это произведеніе снисходительному вниманію своихъ друзей, не дѣлая въ немъ никакихъ поправокъ или дополненій". (Прим. 1-го изд.).

"Мой первый поэтическій опытъ относися къ 1800 году Это было изліяніе страсти къ моей кузинѣ Маргаритѣ Паркэръ (дочери и внучкѣ двухъ адмираловъ Паркеровъ), бывшей однимъ изъ прелестнѣйшихъ мимолетныхъ существъ. Я давно забылъ эти стихи, но мнѣ трудно будетъ забыть ее -- ея темные глава, длинныя рѣсницы, совсѣмъ греческій складъ лица и всей ея фигуры. Мнѣ было тогда лѣтъ двѣнадцать; она была немного старше меня -- пожалуй, на годъ. Годъ или два спустя она умерла -- вслѣдствіе паденія и ушиба спины, вызвавшаго сухотку. Я ничего не зналъ объ ея болѣзни, будучи въ Гарроу и въ деревнѣ до самой ея смерти. Нѣсколько лѣтъ спустя, я написалъ на ея смерть элегію, довольно глупую". (Дневникъ Байрона, No 21 г.).

Къ Д.-- (февраль 1803).

Джорджъ Джонъ, 5-й графъ Делаваръ. "Мнѣ здѣсь очень хорошо и удобно", писалъ Байронъ изъ Гарроу, 25 октября 1804 г. Друзей у меня не много, но всѣ на подборъ. Въ числѣ главныхъ назову лорда Делавара: онъ очень милъ и очень друженъ со мной". Въ другомъ письмѣ, 2 ноября того же года, онъ писалъ: "Лордъ Делаваръ гораздо меня моложе, но онъ -- добродушнѣйшій, милѣйшій, славный малый. Ко всему этому онъ обладаетъ еще однимъ качествомъ (важнымъ въ глазахъ женщинъ): онъ замѣчательно красивъ собой. Делаваръ со мною находится въ нѣкоторомъ родствѣ, такъ какъ одинъ изъ моихъ предковъ, во времена Карла I, женился на одной дѣвицѣ изъ ихъ фамиліи".

Этимъ предкомъ былъ первый лордъ Байронъ, женатый на дочери третьяго лорда Делавара, Цециліи, вдовѣ Франсиса Байндлова. Младшій его братъ, Робертъ, также былъ женатъ на (Люси) Делаваръ.

Стр. 443.

Стансы (1804).

Книга, названная въ англійскомъ изданіи "переводомъ съ французскаго сочиненія Ж. Ж. Руссо", напечатана была въ Лондонѣ въ 1784 г. и представляетъ не больше, какъ литературный подлогъ.

На перемѣну директора.

Д-ръ Дрэри (называемый здѣсь "Пробусомъ") въ мартѣ 1605 г. оставилъ Гарроускую школу; его преемникомъ сдѣлался д-ръ Ботлеръ ("Помпозъ"). Байронъ, въ одной изъ своихъ записныхъ книжекъ, говорятъ, что Дрэри былъ "лучшимъ и добрѣйшимъ" изъ всѣхъ его друзей, и что онъ чтилъ его, какъ отца. Съ Ботлеромь поэтъ примирялся передъ отъѣздомъ, въ 1809 г.въ Грецію. "Я относился къ нему несправедливо, и потомъ объ этомъ жалѣлъ", написалъ онъ въ своемъ "Дневникѣ".

Эпитафія другу.

Написана въ Гарроу, въ 1803 г., и исправлена впослѣдствіи.

Отрывокъ (1803).

Въ своемъ завѣщаніи, написанномъ въ 1811 г., Байронъ говоритъ, что на его могилѣ "не должно быть никакихъ надписей, кромѣ его имени и возраста". Въ іюнѣ 1819 г. онъ писалъ Муррею: "Нѣкоторыя надгробія на кладбищѣ Чертозы, въ Феррарѣ, понравились мнѣ больше пышныхъ монументовъ Болоньи. Вотъ, напримѣръ: "Martini Luigi implora pace". Можно ли себѣ представить что-либо болѣе трогательное? Я надѣюсь, что тѣ, кто переживетъ меня, увидятъ на моей могилѣ только эти два слова, не больше".

Каролинѣ.

Эти два стихотворенія къ Каролинѣ, какъ и два предыдущія къ ней же, написаны въ 1805 г.

Стр. 447.

При видѣ издали деревни и школы въ Гарроу (1806).

"Мои школьные друзья были друзьями страстными (потому что и самъ я всегда былъ такимъ); но не знаю, кто изъ нихъ сохранялъ до сигъ поръ такое же ко мнѣ отношеніе. Правда, нѣкоторые изъ нихъ уже похищены смертью". Дневникъ 1821 г. Въ своемъ "Дневникѣ" поэтъ вспоминаетъ и о спортивныхъ играхъ на лугу, и о могильномъ холмѣ, который его товарищи прозвали "могилой Байрона", потому что онъ просиживалъ на этомъ холмѣ цѣлые часы, и о своихъ упражненіяхъ въ декламаціи, для которыхъ онъ всегда выбиралъ самые сильные трагическіе монологи, какъ, напр., рѣчь Занги надъ трупомъ Алонзо, или обращеніе Лира къ бурѣ, мечтая "затмить славу Мосоппа", одного изъ современниковъ Гаррика, образцоваго исполнителя роли Занги въ трагедіи Юнга "Месть".

Стр. 448.

Мысли, внушенныя экзаменомъ въ колледжѣ (1806).

"Здѣсь нѣтъ никакой мысли, направленной противъ лица, описаннаго подъ именемъ Магнуса. Онъ представленъ лишь исполняющимъ неизбѣжную обязанность своего званія. Притомъ, нападеніе на него могло бы нанести ударъ только мнѣ же самому, такъ какъ этотъ джентльмэнъ въ настоящее время столько же отличается своимъ краснорѣчіемъ и достоинствомъ, съ какимъ онъ исполняетъ свои обязанности, сколько въ болѣе молодые годы отличался остроуміемъ и веселостью". (Прим. Байрона).

Это былъ д-ръ Вильямъ Лофтъ Мансель, назначенный Питтомъ, въ 1798 г., магистромъ Тринити-колледжа и впослѣдствіи бывшій епископомъ въ Бристолѣ.

Стр. 448. Бентлея, Брунка, Порсона отчетъ.

Порсонъ -- "въ настоящее время профессоръ греческаго языка въ Тринити-колледжѣ, въ Кэмбриджѣ, ученый, умъ и творенія котораго оправдываютъ оказываемое ему вниманіе". (Прим. Байрона).

"Я видалъ Порсона въ Кэмбриджѣ, въ залѣ нашего колледжа, а также и въ частныхъ домахъ, хотя рѣдко; но ни разу не встрѣчалъ его иначе, какъ пьянымъ", писалъ впослѣдствіи Байронъ Муррею (20 февраля 1818 г).

Будь это Питтъ илъ Петти въ данный часъ.

"Съ тѣхъ поръ, какъ написаны эти строки, лордъ Генри Петти потерялъ свое мѣсто, а потомъ (я чуть было не написалъ: вслѣдствіе этого!) лишился и чести быть представителемъ университета. Фактъ, столь очевидный, не требуетъ комментарія>. (Прим. Байрона).

Стр. 449.

Къ Мери, при полученіи ея портрета.

"Все, что я могу припомнить объ этой Мери", говоритъ Муръ, "заключается въ томъ, что она принадлежала къ низшему, а можетъ быть и двусмысленному классу общества, и что у нея были длинные свѣтло-русые волосы. Локонъ этихъ волосъ, а также и ея портретъ поэтъ показывалъ своимъ друзьямъ".

На смерть мистера Фомса.

Четверостишіе, приведенное въ началѣ, было напечатано въ "Morning Post" 26 сентября 1806 г., а стихотвореніе Байрона написано въ Соутвеллѣ, въ октябрѣ того же года.

Дамѣ, которая подарила автору локонъ своихъ волосъ.

Относится къ той же "Мери".

"Нѣкоторые цѣломудренные читатели обвиняли автора этого стихотворенія за то, что онъ упомянулъ здѣсь имя одной особы (Джуліи Ликрофтъ), отъ которой онъ находился въ то время за нѣсколько сотъ миль; и вотъ, бѣдная Джульетта, которая уже такъ давно почиваетъ въ "могилѣ общей Капулетти", превратилась, благодаря маленькому измѣненію въ жизни, въ англійскую барышню, которая прогуливается въ декабрѣ мѣсяцѣ въ саду, въ деревнѣ, гдѣ авторъ никогда не бывалъ зимой. Вотъ какова нравственная чистота нѣкоторыхъ проницательныхъ критиковъ! Мы посовѣтовали бы этимъ либеральнымъ цѣнителямъ вкуса и судьямъ приличія почитать немножко Шекспира".

"Узнавъ о томъ, что это стихотвореніе вызвало строгія и неделикатныя порицанія, я прошу позволенія отвѣтить на нихъ цитатою изъ прекрасной книги Kappa: "Иностранецъ во Франціи":-- "Въ то время, какъ мы разсматривали большую картину, на которой, среди прочихъ фигуръ, былъ изображенъ во весь ростъ ничѣмъ не прикрытый воинъ, одна дама, благочестиваго вида и, кажется, уже достигшая безнадежнаго возраста, внимательно осмотрѣвъ все подробности въ лорнетъ, замѣтила своей компаньонкѣ, что эта картина очень неприлична. Г-жа С. шепнула мнѣ на ухо, что "неприличіе" заключалось именно въ этомъ замѣчаніи". Прим. Байрона.

Стр. 451.

Прекрасному квакеру (1806).

Въ 1-мъ изданія было примѣчаніе; "котораго авторъ увидѣлъ въ Гарроугэтѣ".

Къ Лесбіи (1806)·

Первоначально было озаглавлено: "Къ Юліи". Относится къ Джуліи Ликрофтъ, см. выше.

Стр. 452.

Къ женщинѣ.

"Послѣдній стихъ -- почти буквальный переводъ испанской пословицы". (Прим. Байрона).

Случайный прологъ.

"Я игралъ Пенроддока въ "Колесѣ Фортуны" и Тристрама Фиккля въ "Вертопрахѣ", три раза сряду, въ частныхъ театрикахъ въ Соутвеллѣ, въ 1806 году,-- и съ большимъ успѣхомъ. Случайный прологъ для нашего любительскаго спектакля былъ также сочиненъ мною". (Дневникъ). Этотъ прологъ былъ ихъ сочиненъ въ дорогѣ. Садясь въ экипажъ иъ Честерфильдѣ, онъ сказалъ своему спутнику: "Ну, Пиготъ, теперь я примусь за прологъ къ нашему спектаклю", и прежде, чѣмъ они успѣли доѣхать до Мэнсфилъда, стихи были уже готовы. (Замѣтка миссъ Пиготъ).

Къ Элизѣ.

Написано 9 октября 1806 г. и относится къ миссъ Елизаветѣ Пиготъ.

Слеза.

Написано 26 октября 1806 г.

Стр. 455.

Отвѣтъ на нѣкоторыя стихотворенія Д. М. Б. Пигота.

27 октября 1806.

Гранта.

28 октября 1806.-- Греческій эпиграфъ значитъ: "Сражайся серебряными копьями (т. е. подкупомъ)-- и ты во всемъ побѣдишь". Упоминаемый въ 5-мъ куплетѣ "лордъ Г." -- по всей вѣроятности, лордъ Генри Петти, одержавшій въ 1806 г. побѣду надъ Пальмерстономъ на выборахъ члена палаты общинъ отъ Кэмбриджскаго университета.

Стр.456.

То вздоромъ Силя умъ свой мучитъ...

"Сочиненіе Силя о греческомъ стихосложеніи написано съ большимъ талантомъ и остроуміемъ, но не отличается тою точностью, какой слѣдовало бы ожидать въ столь трудномъ предметѣ". (Прим. Байрона).

Въ латыни онъ варварской силенъ.

"Школьная латынь принадлежитъ къ собачьей nopoдѣ и не весьма вразумительна". (Прим. Байрона)

Ему квадратъ гипотенузы

Важнѣй ученаго письма.

"Открытіе Пиѳагора, что въ прямоугольномъ треугольникѣ квадратъ гипотенузы равенъ суммѣ квадратовъ катетовъ". (Прим. Байрона).

Въ одеждахъ бѣлыхъ, поспѣшая,

Чрезъ лугъ бѣжитъ людей семья.

"Въ праздничные дни студенты ходятъ въ церковь въ стихаряхъ". (Прим. Байрона).

Вздыхающему Страфому.

Относится къ Джону Пиготу.

Стр. 457.

Сердоликъ.

"Сердоликъ былъ подаренъ ему его другомъ Эдльстономъ, который былъ тогда въ Камбриджѣ пѣвчимъ, а потомъ -- приказчикомъ въ одномъ изъ лондонскихъ торговыхъ доновъ. Ихъ знакомство началось съ того, что Байронъ спасъ утопавшаго Эдльстона. Эдльстонъ умеръ отъ чахотки въ маѣ 1811 г.". (Прим. Гарнесса).

Стр. 458.

Къ М. . .

Помѣта въ рукописи: "Пятница, 7 ноября".

Строки, обращенныя къ молодой лэди.

Описанное здѣсь происшествіе случилось въ Соутвеллѣ, а лэди, къ которой обращается авторъ, была миссъ Гоусонъ, дочь мѣстнаго пастора, вышедшая лотомъ за пастора Джексона. Она умерла въ Рождество 1821 г. и похоронена въ церкви Гокналлъ Торкарда. (Кольриджъ).

Стр. 460.

Первый поцѣлуй любви.

Помѣтка въ рукописи: "Декабря 23, 1806".

Отроческія воспоминанія.

Стр. 461.

Подвергнутъ былъ еще ударамъ лозъ

Въ моихъ стихахъ невѣдомый Помпозъ;

Нашъ выскочка мнѣ страха не внушалъ,

Но палку самъ пусть чувствуетъ капралъ.

"Помпозъ" -- д-ръ Вотлеръ; см. выше, стр. XXXVI: "На перемѣну директора". Впослѣдствіи, подготовляя новое изданіе "Часовъ досуга", Байронъ хотѣлъ замѣнить эти стихи слѣдующими:

"Я грубый образъ нѣкогда чертилъ

И сходство въ немъ напрасно видѣть мнилъ;

Съ теченьемъ лѣтъ ошибку я свою

Теперь, конечно, ясно сознаю.

Послѣ удаленія д-ра Дрэри на вакантное мѣсто явилось трое кандидатовъ: Маркъ Дрэри, Ивенсъ и Ботлеръ. Школа раздѣлилась на партіи; Уайльдмэнъ стоялъ во главѣ сторонниковъ Дрэря, а Байронъ держался въ сторонѣ. Тогда одинъ изъ товарищей, желая привлечь его въ свою партію, сказалъ Уайльдмэну: "Я знаю, Байронъ къ намъ не пристанетъ, потому что не захочетъ быть вторымъ; но если ты уступишь ему лидерство, то онъ, навѣрное, будетъ нашъ". Уайльдмэнъ такъ и сдѣлалъ, и Байронъ сталъ во главѣ "дрэристовъ". Вотъ почему онъ и говоритъ, обращаясь къ своему кружку:

Я, лидеръ твой, тобой гордиться могъ.

Къ стиху: "О Пробусъ, гордость Иды!" Байрономъ сдѣлано было примѣчаніе: "Д-ръ Дрэри". Этотъ способнѣйшій и прекраснѣйшій человѣкъ оставилъ свою должность въ мартѣ 1805 г., пробывъ въ Гарроу 35 лѣтъ, изъ которыхъ послѣднія 20 -- директоромъ. Эту обязанность онъ исполнялъ съ честью для себя и съ пользою для обширнаго учебнаго заведенія, во главѣ котораго онъ стоялъ. Похвалы здѣсь излишни, такъ какъ безполезно было бы перечислять тѣ его качества, которыя ни въ комъ не возбуждали сомнѣнія. Освободившееся съ его уходомъ мѣсто сдѣлалось предметомъ сильной борьбы между тремя соискателями. Объ этомъ я могу только сказать:

Si mea cum vestris valuissent vota, Pelasgi,

Non foret ambiguus tanti certaminis haeres.

Ему вполнѣ и отдалъ дань свою.

Здѣсь заключается намекъ на одно лицо, описанное въ прежнемъ частномъ изданіи, предназначенномъ для немногихъ друзей. Это описаніе, вмѣстѣ съ нѣкоторыми другими стихотвореніями, исключено изъ настоящаго тома. Привлекать вниманіе публики къ ничтожеству -- значило бы навлечь на себя справедливый упрекъ; а другая причина, хотя и не одинаковаго значенія, видна изъ слѣдующихъ стиховъ Попа:

Способенъ ли понять сатиру Споръ?

На муху кто подниметъ ли топоръ?" (Прим. Байрона).

Стр. 462.

Быть можетъ, эта надпись для иныхъ --

Единственный надгробный камень ихъ.

Медвинъ разсказываетъ, что во время возмущенія учениковъ въ Гарроу Байронъ спасъ школьную залу отъ поджога, указавъ ученикамъ на написанныя на стѣнахъ имена ихъ отцовъ и дѣдовъ.

Ничѣмъ нельзя ихъ было удержатъ.

Описывая впослѣдствіи обычное препровожденіе времени въ Гарроу, Байронъ говорятъ: "постоянная игра въ крикетъ, катанье на лодкахъ, шумъ, бѣготня и всевозможныя продѣлки... Однажды онъ сорвалъ занавѣси съ оконъ въ залѣ и на вопросъ Ботлера о причинѣ этой дерзости отвѣчалъ: "Онѣ затемняютъ комнату".

Стр. 463.

Алонзо! Лучшій изъ моихъ друзей.

Лордъ Клэръ.

О, Давусъ, вѣстникъ радости живой!

Джонъ-Сесиль Таттерсалль, впослѣдствіи пасторъ церкви Христа въ Оксфордѣ, ум. 1812.

О, Ликусъ! Ты свѣтлѣй и краше дня!

Джонъ Фитцъ-Гиббонъ, второй графъ Клеръ (1792--1851), бывшій впослѣдствіи губернаторомъ въ Бомбеѣ". "Я всегда любилъ его больше всѣхъ вещей мужского рода на землѣ",-- говоритъ Байронъ. "Когда я слышу слово: "Клэръ",-- у меня еще и теперь бьется сердце; я всегда буду писать это слово съ чувствами 1803--4--5 годовъ". Въ бумагахъ поэта сохранилось одно письмо Клэра, съ упреками, написанное въ школѣ; на свободномъ листкѣ этого письма Байронъ приписалъ: "Это и еще другое письмо писано въ Гарроу моимъ тогдашнимъ я, надѣюсь, всегдашнимъ любимымъ другомъ, лордомъ Клэромъ, когда мы оба были еще школьниками; оно написано вслѣдствіе какого-то дѣтскаго недоразумѣнія -- перваго и послѣдняго между вами. Недоразумѣніе длилось не долго, и я храню это письмо только затѣмъ, чтобы показать его Клэру и вмѣстѣ съ нимъ посмѣяться, вспоминая нашу первую и послѣднюю ссору". Съ Клэромъ Байронъ потомъ случайно встрѣтился въ Италіи, въ 1821 г.

А Эвріалъ ужели мной забытъ?

Джоржъ-Джонъ, пятый графъ Делаваръ, см. выше.

Стр. 464.

Вотъ и Клеонъ стоитъ передо мной.

Эдуардъ-Ноэль Лонгъ, утонувшій вмѣстѣ съ своимъ полкомъ въ 1809 г. при кораблекрушеніи на пути въ Лиссабонъ.

Вотъ первой рѣчи памятный успѣхъ.

Въ Гарроу ученики, между прочимъ. должны были произносить публичныя рѣчи. "Я всегда отличался болѣе качествами оратора, нежели поэта", говоритъ Байронъ въ своемъ "Дневникѣ", "и мой великодушный правитель, д-ръ Дрэри, былъ убѣжденъ, что я сдѣлаюсь ораторомъ, такъ какъ у меня была и легкость рѣчи, и пріятный голосъ, и ораторскій жаръ, и способность къ декламаціи. Я помню, что моя первая рѣчь вызвала со стороны удивленнаго д-ра Дрэри необычныя (онъ былъ на это скупъ) и неожиданныя похвалы передъ всей аудиторіей".

Отвѣтъ на прекрасную поэму (1806).

Джемсъ Монтгомери (1671--1854), авторъ многихъ поэмъ и гимновъ.

Стр. 465.

Пусть неизвѣстно, гдѣ рожденъ

Герой-боецъ...

"Здѣсь говорится не объ опредѣленномъ какомъ-либо героѣ: подвиги Баярда, Немура,Эдуарда Чернаго Принца, а въ болѣе новое время -- слава Мальборо, Фридриха Великаго, Карла Шведскаго и др. извѣстны каждому читателю историческихъ сочиненій; но весьма немногіе изъ поклонниковъ этихъ героевъ точно знаютъ мѣсто ихъ рожденія". (Байронъ).

Стр. 466.

Строки адресованныя Дж. Т. Бичеру (1806).

Пасторъ Джонъ-Томасъ Бичеръ познакомился съ Байрономъ въ Соутвеллѣ. Поэтъ прислалъ ему экземпляръ перваго изданія своихъ стихотвореній я, выслушавъ ею замѣчанія относительно неумѣстности нѣкоторыхъ изъ нихъ, сжегъ все изданіе, кромѣ двухъ-трехъ экземпляровъ. Бичеръ просматривалъ также, ранѣе печатанія, сборникъ "Стиховъ на разные случаи", изданный Байрономъ въ 1807 г. Вся жизнь этого почтеннаго человѣка была посвящена заботамъ о бѣдныхъ и дѣламъ благотворительности.

Стр. 468.

Отвѣтъ на нѣсколько изящныхъ стиховъ.

Помѣтка въ рукописи: "26 ноября 1806 г.".

Стр. 469.

Элегія на Ньюстэдское аббатство.

"Такъ какъ одно стихотвореніе на эту тему уже напечатано, то авторъ первоначально не имѣлъ намѣренія печатать слѣдующей. Оно включено въ сборникъ по настоянію нѣкоторыхъ друзей". (Прим. Байрона).

Стр. 470.

Въ которой палъ Фалкландъ богоподобный.

"Лордъ Байронъ и его братъ сэръ Вильямъ занимали высокія мѣста въ королевской арміи. Первый былъ главнокомандующимъ въ Ирландіи, помощникомъ коменданта Тоуэра и опекунонъ Джемса, герцога Іоркскаго, впослѣдствіи злополучнаго Іакова II; другой принималъ участіе во многихъ событіяхъ своего времееи. Люціусъ Кэри, лордъ-виконтъ Фалкландъ, одинъ изъ лучшихъ людей своего вѣка, былъ убитъ въ сраженіи при Ньюбери, въ рядахъ кавалерійскаго лорда Байрона полка". (Прим. Байрона).

Гроза привѣтствуетъ предсмертный стонъ.

"Это -- историческій фактъ. Въ моментъ смерти (или при погребеніи) Кромвеля разразилась сильная гроза, вызвавшая продолжительные споры между его сторонниками и противниками; обѣ стороны объяснили ее указаніемъ свыше, но было ли это указаніе одобреніемъ или осужденіемъ,-- оставимъ рѣшать этотъ вопросъ тогдашнимъ казуистамъ. Я воспользовался этимъ происшествіемъ сообразно духу своего стихотворенія". (Байронъ).

Стр. 472.

Даметъ.

Муръ, повидимому, думалъ, что въ этихъ стихахъ Байронъ изобразилъ самого себя. Но,хотя поэтъ и любилъ рисовать себя въ мрачныхъ краскахъ, однако, онъ едва ли назвалъ бы себя "лицемѣромъ". Вѣрнѣе предположить, что "Даметъ" написанъ на одного изъ товарищей или знакомыхъ Байрона. (Кольриджъ).

Посвящается Мэріонъ.

Написано 10 января 1807 г. и относится къ миссъ Герріэтъ Мальтби, которая, при встрѣчѣ съ Байрономъ, по совѣту бывшей съ нею дамы, держала себя "холодно, молчаливо и сдержанно", между тѣмъ какъ на самомъ дѣлѣ иногда была очень веселой, живой и кокетливой" (Примѣчаніе миссъ Пиготъ),

Оскаръ Альвскій.

"Сюжетъ этой баллады заимствованъ изъ исторіи Іеронимо и Лоренци въ первой части Шиллерова "Духовидца" {См. Шиллерь подъ ред. Венгерова т. III, стр. 357--364.}. Въ ней есть также нѣкоторое сходство съ одной сценой III дѣйствія "Макбета". (Байронъ).

Стр. 478.

Лакинъ-и-Гэръ.

"Лакинъ-и-Геръ", или, какъ произносятъ на мѣстѣ, Локъ-на-Гаръ,-- гора, горделиво возвышающаяся въ сѣверной Шотландіи, близъ Инверколда. Одинъ изъ нашихъ современныхъ путешественниковъ говоритъ, что это, кажется, самая высокая гора во всей Великобританіи. Такъ кто или нѣтъ, но несомнѣнно, что она самая величественная и живописная среди нашихъ "Каледонскихъ Альповъ". Видъ ея мрачный, но на вершинѣ лежатъ вѣчные снѣга. Близъ Локъ-на-Гара я провелъ нѣсколько лѣтъ своей ранней молодости, и слѣдующее стихотвореніе внушено воспоминаніемъ объ этомъ времени". (Байронъ).

Стр.480.

Смерть Кальнара и Орлы.

"Необходимо замѣтить, что эта исторія, хотя и съ значительно измѣненной развязкой, заимствована изъ разсказа "Энеиды" пѣснь IX о Низѣ и Эвріалѣ, также переведеннаго авторомъ". (Байронъ),

"Я опасаюсь, что послѣднее изданіе Лэнга совершенно устранило всякія предположенія о томъ, что Макферсоновскій Оссіанъ есть переводъ цѣлаго ряда вполнѣ законченныхъ поэмъ; но хотя подлогъ и обнаруженъ, однако, за этимъ произведеніемъ остается все-таки неоспоримая заслуга, невзирая даже на его недостатки, особенно на замѣчаемую въ нѣкоторыхъ частяхъ напыщенность и изысканную витіеватость. Поклонники оригинала простятъ мнѣ это слабое подражаніе, внушенное пристрастіемъ къ ихъ любимому писателю". (Байронъ).

Стр. 483.

Къ лэди.

Относится къ миссисъ Чавортъ Местеръ. "Мы встрѣчались украдкой", писалъ Байронъ въ 1821 г. "Мѣстомъ нашихъ свиданій была калитка, соединявшая паркъ моей матери съ паркомъ Чаворта. Весь пылъ страсти былъ на моей сторонѣ. Я былъ серьезенъ, а она легкомысленна. Она смотрѣла на меня, какъ на своего младшаго брата и относилась ко мнѣ шутливо, какъ къ мальчику; впрочемъ, подарила мнѣ свой портретъ, что вызвало съ моей стороны стихи. Если бы я на ней женился, можетъ быть, и вся моя жизнь сложилась бы совсѣмъ не такъ". Ср. выше біографію Байрона.

Стр. 484.

Когда я какъ горецъ.

"Морвенъ высокая гора въ Эбердинширѣ. "Снѣжная высь" -- выраженіе, часто встрѣчающееся у Оссіана". (Байронъ).

Стр. 481.

И тучи внизу подо мною неслись.

"Это не покажется страннымъ тому, кто привыкъ къ горамъ. Взойдя на вершину Бэнъ-э-Виса, Бэнъ-и-Бурда и т. п., нерѣдко можно увидѣть надъ долиною тучи, изъ которыхъ льется дождь, а иногда сверкаетъ и молнія, между тѣмъ какъ зритель смотритъ на грозу сверху, въ совершенной отъ нея безопасности". (Байронъ)

Вспоминаю Кольбинъ, великана межъ горъ.

(Слѣдуетъ читать: "Кольблинъ"). "Кольблинъ -- гора на окраинѣ шотландскаго плоскогорья, недалеко отъ развалинъ Ля-Кэстля". (Байронъ).

Герцогу Дорсету (1805).

"Пересматривая своя бумаги съ цѣлью выбрать нѣсколько стихотвореній для пополненія настоящаго второго изданія, я нашелъ эти стихи, совсѣмъ мною забытые. Они написаны лѣтомъ 1805 г., незадолго до моего отъѣзда изъ Гарроу и относятся къ одному школьному товарищу высокаго происхожденія, который часто бывалъ моимъ спутникомъ въ прогулкахъ по окрестностямъ. Но онъ никогда не видалъ этихъ стиховъ и, вѣроятно, никогда ихъ не увидитъ. Такъ какъ, перечитавъ ихъ я нашелъ, что они не хуже прочихъ, помѣщаемыхъ въ этомъ сборникѣ, то я печатаю ихъ теперь въ первый разъ, съ нѣкоторыми поправками" (Байронъ).

Хотя обычай грубый въ нашей школѣ

Тебя моей всецѣло ввѣрилъ волѣ.

"Во всякомъ общественномъ учебномъ заведеніи младшіе ученики должны всецѣло подчиняться старшимъ, пока сами не перейдутъ въ высшій классъ. Отъ этого искуса не избавляетъ никакое высокое общественное положеніе; но, пройдя этотъ періодъ, младшіе становятся старшими и, въ свою очередь, начинаютъ командовать". (Байронъ).

Хотя бы воспитатели, любя

Покой и лѣнь...

"Я не дѣлаю здѣсь никакихъ намековъ, хотя бы и самыхъ отдаленныхъ. Я говорю лишь вообще, что воспитатели нерѣдко обнаруживаютъ подобную слабость". (Байронъ)

Стр. 485. .... Подвинулъ онъ впередъ

Родную драму, твой прославивъ родъ.

Томасъ Секвиллъ, лордъ Бокгорстъ (р. 1527), авторъ трагедіи "Горбодукъ", получившій въ 1604 г. титулъ графа Дорсета.

Всѣхъ принцевъ грдостъ, всѣхъ поэтовъ слава.

"Чарльзъ Сэквиллъ, графъ Дорсетъ (1637--1706), считавшійся самымъ совершеннымъ джентльмэномъ своего времени, одинаково отличался какъ при развратномъ дворѣ Карла II, такъ и въ мрачное царствованіе Вильгельма III. Онъ весьма храбро сражался въ морскомъ бою съ голландцами въ 1665 г., а наканунѣ этого дня сочинилъ свою знаменитую пѣсню "Ко всѣмъ красавицамъ страны". Его личность прекрасно описана Драйденомъ, Попомъ, Прайоромъ и Конгривомъ". (Прим. Байрона).

Графу Клэру (1807).

Стр. 486.

Бѣдняжка Литтлъ, любви гонецъ,

Изруганъ критикой въ конецъ.

"Эти стихи написаны вскорѣ послѣ появленія въ одномъ сѣверномъ журналѣ строгой критики на новая сочиненія британскаго Анакреона". (Байронъ).

(Байронъ имѣетъ въ виду статью "Эдинбургскаго Обозрѣнія о "Посланіяхъ, одахъ и другихъ стихотвореніяхъ" Томаса Литтля.

Я имъ не смертный врагъ.

"Одинъ поэтъ (horresco referens) вызвалъ своего критика (Джеффри) на смертный бой. Если это войдетъ въ обычай, то нашимъ періодическимъ хулителямъ придется купаться въ рѣкѣ Стиксѣ: какимъ-же инымъ способомъ могли бы они обезопасить себя отъ многочисленной толпы ожесточенныхъ писателей?" (Байронъ).

Какимъ тебя я зналъ всегда,

Каковъ и нынѣ ты.

"Изъ всѣхъ моихъ знакомыхъ Клэръ всего менѣе измѣнился въ тѣхъ прекрасныхъ качествахъ, которыя такъ сильно привязали меня къ нему въ ученическіе годы. Я считалъ почти невозможнымъ существованіе въ обществѣ (или, какъ говорится, въ свѣтѣ) человѣка, въ которомъ было бы такъ мало порочныхъ задатковъ. Я говорю не только по личному опыту, но на основаніи всего, слышаннаго мною о немъ отъ другихъ во время моего отсутствія на дальнее разстояніе". (Байронъ).

Стр. 287.

Строки, написанныя подъ вязомъ на кладбищѣ въ Гарроу.

Написано 2 сентября 1807 г. Послѣ смерти своей дочери Аллегры, въ апрѣлѣ 1822 г., Байронъ отослалъ ея останки въ Англію, чтобы похоронить ихъ въ Гарроу, гдѣ, какъ онъ писалъ тогда Муру, онъ и самъ когда-то желалъ быть похороненнымъ. "Тамъ есть одно мѣсто на кладбищѣ, около тропинки, на вершинѣ холма, обращеннаго къ Виндзору; подъ большимъ деревомъ находится могила(Пича или Пичей), гдѣ я просиживалъ, бывало, по цѣлымъ часамъ, когда былъ еще мальчикомъ. Это было мое любимое мѣсто. Но такъ какъ я желаю поставить доску въ ея память, то лучше похоронить тѣло въ церкви". Въ церкви Аллегра и похоронена, но никакой памятной доски тамъ нѣтъ.

Стр. 488.

Отрывокъ.-- Воспоминаніе.

Первое стихотвореніе написано въ 1805, а второе -- въ 1806 г., въ печати же явилось только въ 1832 г.

Къ лэди, подарившей автору бархатную ленту.

Написано въ 1806 году.

Кучкѣ невеликодушныхъ критиковъ.

Написано 1 декабря 1806 г., а напечатано впервые въ I томѣ изд. Кольриджа-Протеро (1898). Это стихотвореніе вызвано рѣзкими нападками на Байрона со стороны нѣкоторыхъ Соутвелльскихъ дамъ, о которыхъ онъ писалъ Пиготу, 13 января 1807 г.: "Злополучные стихи къ моей бѣдной Мери обратили на себя нѣкоторое вниманіе пожилыхъ лэди. Я не включилъ его въ этотъ сборникъ, такъ какъ меня и безъ того уже ославили распутнѣйшимъ изъ грѣшниковъ,-- "молодымъ мавромъ".

Стр. 490.

Монологъ поэта въ деревнѣ.

Написано въ декабрѣ 1806 г., а напечатано впервые въ изд. Кольриджа-Протеро (1898).

Стр. 491.

Кричатъ, что Вильмотъ нравственнѣй былъ много.

Джонъ Вильмотъ, графъ Рочестеръ (1617--1680). Сборникъ его стихотвореній былъ изданъ въ годъ его смерти.

Такъ Грэй и Мэсонъ жертвой Лойда были.

Такъ отъ руки Мельбурна Драйденъ палъ.

Робертъ Ллойдъ (1733--1761) пародировалъ оды Грэя и Мэсона. Лука Мельбурнъ (ум. 1720) издалъ въ 1698 г. "Замѣчанія на Драйденова Виргилія", съ жестокими нападками на Драйдена.

Стр. 492.

L'Amitié est l'Amour sans ailes.

Написано 29 декабря 1806 г., а напечатано впервые въ 1882 г. "Ликусъ" -- лордъ Клеръ, см. выше.

Молитва природы.

Написано 29 декабря 1806 г.,а напечатано въ 1830 г.

Plgnus Amoris (1806).

Напечатано впервые въ изд. Кольриджа-Протеро, 1898.

Стансы къ Джесси.

Это стихотвореніе было напечатано при жизни Байрона нѣсколько разъ; но Байронъ никогда не признавалъ его своимъ и не включалъ въ собранія своихъ произведеній. Подлинность его, однако, не подлежитъ сомнѣнію.

Прощанье (1807).

Стр. 495.

Тебя, о Мери, красота.

Мери Чавортъ.

Къ --

Написано въ январѣ 1807 г.

Стр. 490·

Глаза миссъ А. Г.

Написано 14 января 1807 г. и относится въ миссъ Аннѣ Гоусонъ.

Къ тщеславной лэди.

Написано 15 января 1807 г. Относится къ той же особѣ.

Къ Аннѣ.

16 января 1807 г.-- Къ ней же.

Стр. 496.

Все о себѣ.

Напечатано впервые въ изданіи Кольриджа: Протеро, 1898 г. Въ рукописи есть приписка "Это написано между часомъ и двумя по-полуночи. Я не перечитывалъ я не переправлялъ. Вашъ Байронъ".

Стр.498.

Къ Аннѣ (1807).

Миссъ Аннѣ Гоусонъ. Напечатано только въ 1832 г.

Автору сонета.

Написано 8 марта 1807 г., а напечатано только въ 1832 г.

По поводу находки вѣера (1807)

Миссъ Аннѣ Гоуоонъ. Напечатано впервые въ 1832 г.

Стр. 499.

Прощаніе съ музой (1807).

Напечатано впервые въ 1882 г.

Ньюстэдскому дубу (1807).

Впервые напечатано въ 1832 г. Въ рукописи не имѣетъ заглавія, но на бѣломъ листѣ вслѣдъ за стихотвореніемъ написано: "Къ дубу въ саду Ньюстэдскаго аббатства, посаженному авторомъ, на 9-мъ году своей жизни; когда онъ въ послѣдній разъ тамъ былъ, это дерево находилось въ плохомъ, но не безнадежномъ состояніи".

Стр. 500.

На посѣщеніе Гарроу (сентябрь 1807).

"За нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, одинъ изъ друзей автора, находясь въ Гарроу, вырѣзалъ въ одномъ мѣстѣ, на память, имена ихъ обоихъ, присоединивъ къ нихъ нѣсколько строкъ. Впослѣдствіи, считая себя чѣмъ то обиженнымъ со стороны этого друга, авторъ уничтожилъ эту непрочную надпись. Въ 1807 г., при новомъ посѣщеніи Гарроу, онъ написалъ эти стихи". (Муръ).

Къ моему сыну (1807).

Вызвано, можетъ быть, воспоминаніемъ о дѣйствительномъ событіи. Ср. "Донъ-Жуанъ", п. XVI, ст. LXI (стр. 417). Байронъ говорилъ своей женѣ, что у него есть два незаконныхъ сына, о которыхъ онъ долженъ заботиться. (Кольриджъ). Стихотвореніе впервые напечатано Муронъ въ 1830 г.

Стр. 501.

Вопросы казуистамъ.

Напечатано впервые въ изд. Кольриджа-Протеро, 1898 г.

Романсъ.

Напечатано тамъ же. Въ рукописи помѣчено: "23 сентября 1808".

Къ Гарріетъ.

Напечатано тамъ же.

Была пора...

Написано въ 1808 г., а напечатано Гобгоузомъ въ 1809 г.

Тамъ слезы ты прольешь...

Въ рукописи помѣчено: "12 августа 1808".

Не вспоминай...

Въ рукописи помѣчено: "13 августа 1806".

Къ молодому другу.

Въ рукописи помѣчено: "20 августа 1808".

Надпись на кубкѣ изъ черепа.

Въ рукописи помѣчено: "Ньюстедское аббатство, 1808". Объ этомъ кубкѣ Байронъ разсказывалъ Медвину слѣдующее: "Садовникъ, копая гряды, нашелъ черепъ, принадлежавшій вѣроятно какому нибудь монаху аббатства, жившему ранѣе упраздненія монастырей. Замѣтивъ, что онъ отличается крупными размѣраки и вполнѣ хорошо сохранился, мнѣ пришла въ голову причудливая мысль сдѣлать изъ него пиршественную чашу. Я отослалъ его въ городъ, и онъ вернулся оттуда очень хорошо отполированнымъ и покрытымъ крапинками на манеръ черепахи.

Ты счастлива...

Въ рукописи помѣчено: "2 ноября 1808". Написано послѣ обѣда въ Аннесли съ г. и Мэри Чавортъ-Мэстерсъ.

Стр. 504.

Надпись на могилѣ Ньюфаундлендской собаки.

Въ рукописи помѣчено: "Ньюстэдское аббатство, 30 октября 1808". Эта могила находится въ Ньюстэдскомъ саду. (См. рис. выше, стр. 625). Стихотворной надписи предшествуетъ другая, въ прозѣ: "Здѣсь погребены останки существа, обладавшаго красотою безъ тщеславія, силою безъ наглости, мужествомъ безъ ярости и всѣми добродѣтелями человѣка безъ его пороковъ. Эта похвала, которая была бы неслыханною лестью, если бы она была надписана надъ прахомъ человѣческимъ, есть лишь справедливая дань памяти Ботсвэна, собаки, родившейся въ Ньюфаундлендѣ въ маѣ 1803 года и скончавшейся въ Ньюстэдскомъ аббатствѣ 18 ноября 1808 г.". Байронъ сообщилъ своему другу Годжсону о смерти своего любимца въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Ботскэнъ умеръ! Онъ испустилъ духъ въ состояніи безумія, 18-го числа, послѣ тяжкихъ страданій, но до конца сохранивъ свои прекрасныя качества и не пытаясь причинять непріятность кому-либо изъ окружающихъ. Теперь я потерялъ всѣхъ, за исключеніемъ старика Муррея". Въ завѣщаніи, написанномъ въ 1811 г.,поэтъ выразилъ желаніе быть похороненнымъ въ одномъ склепѣ съ своей собакой; тамъ же долженъ былъ быть похороненъ и его старый слуга, Джо Муррей. Въ отсутствіе Байрона, одинъ посѣтитель, которому Муррей показывалъ эту могилу, сказалъ: "Ну, вотъ, старина, и ты ляжешь тутъ лѣтъ черезъ двадцать".-- "Мнѣ это извѣстно, сэръ", отвѣчалъ старикъ: "конечно, если лордъ вернется сюда, то я хотѣлъ бы лечь рядомъ съ нимъ, но мнѣ не хотѣлось бы лежатъ одному съ собакой".

Стансы.

Въ рукописи помѣчено: "2 декабря 1808". За мѣсяцъ передъ тѣмъ Байронъ писалъ своей матери о томъ, что онъ намѣренъ въ нартѣ слѣдующаго года ѣхать въ Индію.

Наполнимъ опять наши кубки!...

Въ одномъ изъ писемъ къ неизвѣстному лицу, незадолго передъ окончательнымъ отъѣздомъ изъ Италіи въ Грецію (1823), Байронъ говоритъ: "Миссъ Чавортъ была на два года старше меня. Она вышла за человѣка изъ старинной и почтенной семьи, но ея супружество было не счастливѣе моего. Впрочемъ, ея поведеніе въ отношеніи къ мужу было безукоризненно, но они не сошлись характерами. Я не видалъ ея нѣсколько лѣтъ. Только въ январѣ 1814 г. мнѣ представился случай ее увидѣть. Съ ея согласія, я готовился сдѣлать ей визитъ; но моя сестра, всегда имѣвшая на меня больше вліянія, нежели кто либо другой, уговорила меня не дѣлать этого. "Если ты пойдешь къ ней", говорила она,-- то, пожалуй, опять влюбишься, и выйдетъ сцена; одинъ шагъ ведетъ на собою другой, et cela fera un éclat".

Оставить комментарий Байрон Джордж Гордон (yes@lib.ru) Год: 1807 Обновлено: 18/04/2018. 741k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Стихотворения Иллюстрации/приложения: 13 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Предисловие Юрия Веселовского 1) На разставание с Ньюстэдским аббатством. В. Мазуркевич 2) К Э-- (То Е--) С. Ильин 3) На смерть кузины автора, дорогой его сердцу. С. Ильин 4) К Д-- (То D--). А. Плещеев 5) Каролине. Н. Брянский 6) Каролине. Н. Брянский 7) Эмме. Н. Брянский 8) Стансы. В. Мазуркевич 9) На перемену директора общественной школы. Н. Брянский 10) Эпитафия другу. В. Мазуркевич 11) Отрывок. В. Мазуркевич 12) Каролине. В. Мазуркевич 13) Каролине. Н. Брянский 14) При виде издали деревни и школы в Гарро на холме. Н. Холодковский 15) Мысли, внушенные экзаменом в колледже. Н. Холодковский 16) К Мэри при получении ее портрета. Н. Холодковский 17) На смерть мистера Фокса. Н. Холодковский 18) Даме, которая подарила автору локон своих волос. Н. Холодковский 19) Прекрасному квакеру. Н. Холодковский 20) К Лесбии. Н. Холодковский 21) К женщине. Н. Холодковский 22) Случайный пролог. Н. Холодковский 23) К Элизе. Н. Холодковский 24) Слеза. Н. Холодковский 25) Ответ на некоторые стихотворения Дж. M. Б. Пигота относительно жестокости его возлюбленной. А. Федоров 26) Гранта (Попурри). Н. Холодковский 27) Вздыхающему Стрефону. А. Федоров 28) Сердолик. Валерий Брюсов 29) К М. Н. Брянский 30) Строки, обращенные к молодой лэди. А. Федоров 31) Подражание Тибуллу. Александр Блок 32) Подражание Катуллу. Елене. Александр Блок 33) К М. С. Г. Н. Брянский 34) Стансы. (При посылке поэмы Камоэнса). А. Федоров 35) К М. С. Г. Н. Холодковский 36) Первый поцелуй любви. Валерий Брюсов 37) Отроческия воспоминания. Н. Брянский 38) Ответ на прекрасную поэму, написанную Монгомери. Н. Брянский 39) Строки, адресованные Дж. Т. Бичеру. В. Мазуркевич 40) Любви последнее прощанье. В. Мазуркевич 41) Ответ на несколько изящных строк. А. Федоров 42) Элегия на Ньюстэдское аббатство. Валерий Брюсов 43) Георгу, гр. Делавару. Александр Блок 44) Дамет. Александр Блок 45) Посвящается Мэрион. Александр Блок 46) Оскар Альвский. А. Полежаев 47) Лакин-и Гэр. Валерий Брюсов 48) К Музе вымысла. Валерий Брюсов 49) Смерть Кальмара и Орлы. Зин Венгерова 50) Эдварду Ноэлю Лонгу, Эксвайру. Н. Холодковский 51) К лэди. Н. Брянский

Байрон Джордж Гордон Часы досуга

Оглавленіе

ЧАСЫ ДОСУГА.

Сборникъ оригинальныхъ и переводныхъ стиховъ.

Предисловіе.

На разставаніе съ Ньюстэдскимъ аббатствомъ (1803).

Къ Э.-- (ноябрь 1802).

На смерть кузины автора (1802).

Къ Д.-- (февраль 1803).

Стансы (1804).

На перемѣну директора.

Эпитафія другу.

Отрывокъ (1803).

Каролинѣ.

При видѣ издали деревни и школы въ Гарроу (1806).

Мысли, внушенныя экзаменомъ въ колледжѣ (1806).

Къ Мери, при полученіи ея портрета.

На смерть мистера Фомса.

Дамѣ, которая подарила автору локонъ своихъ волосъ.

Прекрасному квакеру (1806).

Къ Лесбіи (1806)·

Къ женщинѣ.

Случайный прологъ.

Къ Элизѣ.

Слеза.

Отвѣтъ на нѣкоторыя стихотворенія Д. М. Б. Пигота.

Гранта.

Вздыхающему Страфому.

Сердоликъ.

Къ М. . .

Строки, обращенныя къ молодой лэди.

Первый поцѣлуй любви.

Отроческія воспоминанія.

Отвѣтъ на прекрасную поэму (1806).

Строки адресованныя Дж. Т. Бичеру (1806).

Отвѣтъ на нѣсколько изящныхъ стиховъ.

Элегія на Ньюстэдское аббатство.

Даметъ.

Посвящается Мэріонъ.

Оскаръ Альвскій.

Лакинъ-и-Гэръ.

Смерть Кальнара и Орлы.

Къ лэди.

Когда я какъ горецъ.

Герцогу Дорсету (1805).

Графу Клэру (1807).

Строки, написанныя подъ вязомъ на кладбищѣ въ Гарроу.

Отрывокъ.-- Воспоминаніе.

Къ лэди, подарившей автору бархатную ленту.

Кучкѣ невеликодушныхъ критиковъ.

Монологъ поэта въ деревнѣ.

L'Amitié est l'Amour sans ailes.

Молитва природы.

Plgnus Amoris (1806).

Стансы къ Джесси.

Прощанье (1807).

Къ --

Глаза миссъ А. Г.

Къ тщеславной лэди.

Къ Аннѣ.

Все о себѣ.

Къ Аннѣ (1807).

Автору сонета.

По поводу находки вѣера (1807)

Прощаніе съ музой (1807).

Ньюстэдскому дубу (1807).

На посѣщеніе Гарроу (сентябрь 1807).

Къ моему сыну (1807).

Вопросы казуистамъ.

Романсъ.

Къ Гарріетъ.

Была пора...

Тамъ слезы ты прольешь...

Не вспоминай...

Къ молодому другу.

Надпись на кубкѣ изъ черепа.

Ты счастлива...

Надпись на могилѣ Ньюфаундлендской собаки.

Стансы.

Наполнимъ опять наши кубки!...

Байрон Джордж Гордон
Часы досуга