Аннотация: Перевод Т. Щепкиной-Куперник (1905), с предисловием прив.-доц. М. H. Розанова.
Дж. Г. Байронъ
Жалоба Тасса.
Переводъ Т. Щепкиной-Куперникъ, съ предисловіемъ прив.-доц. M. H. Розанова
Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1904.
Жалоба Тасса.
Байронъ чувствовалъ въ себѣ какое-то прирожденное тяготѣніе къ югу: южное солнце и тепло, южныя яркія краски, южныя пылкія страсти -- все это было ему не только крайне симпатично и привлекательно, но и какъ бы сродни. "Кровь у меня южная" -- говоритъ онъ въ стихотвореніи, посвященномъ графинѣ Гвиччіоли. Читатель легко согласится съ этимъ заявленіемъ, если припомнитъ, что Байронъ обладалъ рѣдкимъ по страстности и пылкости темпераментомъ. Неудивительно, что подъ голубымъ небомъ юга онъ чувствовалъ себя гораздо лучше, чѣмъ среди тумановъ Лондона.
Въ Италіи провелъ Байронъ восемь послѣднихъ лѣтъ своей жизни (1816--1824). Эта страна сдѣлалась его второй родиной. Здѣсь развернулся его талантъ во всей своей шири и мощи, здѣсь написалъ онъ свои величайшія произведенія. Уже при первомъ знакомствѣ Италія совершенно покорила нашего поэта: въ первый годъ своего пребыванія въ ней Байронъ пишетъ четвертую пѣснь "Чайльдъ-Гарольда", представляющую не что иное, какъ восторженный апоѳеозъ этой прекрасной страны, ея природы, искусства и литературы.
Во время путешествія въ Римъ, которое дало главное содержаніе этой пѣснѣ, Байронъ посѣтилъ Феррару, старинную столицу герцоговъ д'Эсте,-- меценатовъ эпохи Возрожденія. Сюда привлекло его желаніе посмотрѣть ту тюрьму, въ которой въ продолженіе семи лѣтъ томился Торквато Тассо, авторъ прославленной поэмы "Освобожденный Іерусалимъ" (ср. письмо къ Т. Муру изъ Венеціи 11 апрѣля 1817 г.).
Горячимъ поклонникомъ Тасса былъ Байронъ еще въ Англіи. Въ его библіотекѣ, передъ отъѣздомъ на континентъ, имѣлось цѣлыхъ четыре изданія "Освобожденнаго Іерусалима" на итальянскомъ языкѣ. Стихъ изъ Тассо послужилъ ему эпиграфомъ къ "Корсару"; во второй пѣснѣ "Чайльдъ-Гарольда", въ поэмахъ "Лара" и "Паризина" замѣчаются отголоски внимательнаго изученія итальянскаго поэта.
Представленіе объ Италіи и Римѣ у Байрона такъ же тѣсно было связано съ именемъ пѣвца "Освобожденнаго Іерусалима", какъ и у нашего Баратынскаго, мечтавшаго о путешествіи въ "прекрасную Авзонію":
Небо Италіи, небо Торквата,
Прахъ поэтическій древняго Рима,
Родина нѣги, славой объята,
Будешь-ли нѣкогда мною ты зрима?
Байронъ былъ такимъ же восторженнымъ почитателемъ итальянскаго поэта, какъ и другой нашъ поэтъ -- Батюшковъ, прославлявшій Тассо и въ стихахъ, и въ прозѣ. (Стихотворенія "Умирающій Тассо", "Посланіе къ Тассу" и статья: "Аріосто и Тассо").
Духовнымъ очамъ англійскаго писателя авторъ "Освобожденнаго Іерусалима" рисовался въ двойномъ ореолѣ: вдохновеннаго пѣвца и гонимаго судьбою страдальца. Къ пышнымъ поэтическимъ лаврамъ примѣшивались острыя терніи мученическаго вѣнца. Байронъ былъ всегда краснорѣчивымъ ходатаемъ за права человѣческой личности, пламеннымъ защитникомъ угнетенныхъ и страдающихъ, безпощаднымъ врагомъ деспотизма и притѣсненія. Всякое человѣческое существо, по его воззрѣнію, имѣло право на свободу. Всякое насиліе надъ человѣческою личностью его глубоко возмущало. Еще болѣе возмутительнымъ казалось ему насиліе, направленное противъ отмѣченнаго Божьимъ перстомъ избранника, мирнаго служителя музъ, гордость и славу родной страны.
Такое возмутительное насиліе употребилъ герцогъ феррарскій Альфонсъ II по отношенію къ пѣвцу "Освобожденнаго Іерусалима", подвергнувъ его семилѣтнему заключенію среди сумасшедшихъ въ госпиталѣ св. Анны (отъ марта 1579 г. до іюля 1586 г.). Это заключеніе было одиночнымъ и сопровождалось чрезвычайно суровымъ и грубымъ обращеніемъ съ несчастнымъ поэтомъ. Кромѣ черстваго тюремщика, никто не имѣлъ къ нему доступа. Хотя оффиціальнымъ предлогомъ заключенія выставлялось сумасшествіе Тассо, онъ былъ совершенно лишенъ и медицинской помощи. Вступивъ въ тюрьму въ цвѣтущемъ возрастѣ (ему было тогда всего 35 лѣтъ), поэтъ покинулъ ее черезъ семь лѣтъ, почти старикомъ по наружности, съ ослабленнымъ зрѣніемъ и слухомъ и съ признаками начинавшагося развиваться, подъ вліяніемъ всего испытаннаго,--душевнаго недуга.
Психическое состояніе Тассо въ эти томительно-долгіе годы абсолютнаго одиночества было чрезвычайно тяжело. Его письма, опубликованныя Гвасти въ 1853 г., рисуютъ намъ мрачную картину душевной удрученности и подавленности. Всего болѣе угнетаетъ его одиночество, которое онъ называлъ своимъ жесточайшимъ врагомъ ("Е sovra tutto,--пишетъ онъ въ маѣ 1580 г.-- m'afflige la solitudine, mia crudele e natural nimica"). Онъ теряется въ догадкахъ относительно причины своего несчастья: "Что сдѣлалъ я? Почему я запертъ въ тюрьмѣ? Если я боленъ, то почему же отказываютъ мнѣ во врачѣ и въ духовникѣ? Если меня обвиняютъ въ чемъ-нибудь, то почему же отказываютъ мнѣ въ возможности защиты?" Напрасно онъ пишетъ трогательныя и убѣдительныя письма къ Альфонсу,--онъ не получаетъ на нихъ никакого отвѣта. Тогда онъ ищетъ прибѣжища въ религіи, начинаетъ считать себя великимъ грѣшникомъ, упрекать за сомнѣнія и колебанія въ вопросахъ католической вѣры -- и мало по малу погружается въ бездну мрачнаго мистицизма. Ему начинаютъ слышаться какіе-то таинственные голоса, злой духъ приходитъ искушать его, онъ страдаетъ отъ видѣній и галлюцинацій.
Тюрьма совершенно погубила его чудный поэтическій талантъ. Свой невольный досугъ онъ посвящаетъ исключительно разрѣшенію мучащихъ его вопросовъ философіи и религіи и изнываетъ въ безплодныхъ попыткахъ примирить идеи жизнерадостнаго Возрожденія съ суровой догматикой католицизма. Его духъ падаетъ подъ тяжестью этой задачи. Тассо превращается въ аскета, считаетъ грѣховными всѣ свои поэтическія произведенія и, умирая (въ 1595 г.), завѣщаетъ сжечь "Освобожденный Іерусалимъ".
Задатки такого печальнаго исхода таились, несомнѣнно, въ самой натурѣ Тассо, натурѣ нѣжно-организованной, нервной, до болѣзненности впечатлительный и легковозбудимой. Сынъ переходной эпохи, живя подъ противорѣчивымъ воздѣйствіемъ послѣднихъ отголосковъ Возрожденія и наступившей, въ противовѣсъ ему, католической реакціи, онъ могъ легко сдѣлаться жертвою культурной борьбы своего времени. Герцогъ Феррарскій усугубилъ тяжесть положенія Тассо, превративъ его также и въ жертву деспотизма, и этимъ нанесъ такой ударъ автору "Освобожденнаго Іерусалима", отъ котораго онъ уже не могъ поправиться.
До сихъ поръ не вполнѣ выяснены причины, обусловившія такой жестокій образъ дѣйствій Альфонса. Лучшіе біографы Тассо (Cecchi: Torquato Tasso e la vita italiana del secolo XVI, Firenze 1877 и Solerti: Vita di Torquato Tasso, 1895)) сходятся лишь въ томъ утвержденіи, что, вопреки преданію, любовь къ сестрѣ герцога -- Элеонорѣ -- не была такою причиною. Эту прекрасную принцессу Тассо зналъ въ теченіе тринадцати лѣтъ, пользуясь ея дружескимъ расположеніемъ и покровительствомъ. Элеонора была на семь лѣтъ старше поэта, и въ моментъ заключенія его въ тюрьму ей уже было сорокъ два года. Черезъ два года, въ 1581 году, принцесса умерла. Что любовь къ ней Тассо не была причиною его заключенія, видно уже и изъ того, что и послѣ ея смерти это заключеніе продолжалось еще пять лѣтъ.
Тассо палъ жертвою рокового стеченія неблагопріятныхъ для него условій, среди которыхъ немаловажную роль сыграли, и придворныя интриги, опутавшія его сѣтью зависти и злобы, и деспотическія замашки избалованнаго мецената, и собственный неуравновѣшенный характеръ поэта. При дворѣ велась противъ поэта систематическая травля въ родѣ той, которой подвергалъ большой свѣтъ нашего Пушкина. Къ его итальянскому собрату вполнѣ примѣнимы лермонтовскіе стихи:
Не вынесла душа поэта
Позора мелочныхъ обидъ;
Возсталъ онъ противъ мнѣній свѣта
Одинъ, какъ прежде...
"Мелочныя обиды" больно уязвляли нервную и болѣзненно впечатлительную натуру Тассо и доводили его до раздраженія, которымъ искусно пользовались его враги, чтобы поссорить поэта съ герцогомъ Альфонсомъ. Кромѣ того, своими неосторожными сношеніями съ Медичи и папою Тассо возбудилъ большое неудовольствіе въ подозрительномъ герцогѣ, увидѣвшемъ въ нихъ чуть ли не измѣну Феррарѣ. Желаніе Тассо отстоять, живя при дворѣ, свою нравственную самостоятельность, его неумѣнье "сгибаться въ перегибъ" и раболѣпствовать -- подлили масла въ огонь. Все это, взятое вмѣстѣ, и привело къ роковому исходу; ссорѣ съ герцогомъ и безжалостному семилѣтнемузаключенію въ домѣ сумасшедшихъ. Всѣ эти сложныя обстоятельства, раскрывшіяся только въ наше время, были совершенно неизвѣстны Байрону, когда онъ въ апрѣлѣ 1817 г., вслѣдъ за посѣщеніемъ Феррары, написалъ свое прочувствованное стихотвореніе. Здѣсь все построено на предположеніи, что причиною долголѣтняго за ключенія Тассо была любовь его къ принцессѣ Элеонорѣ.
Я не былъ слѣпъ, а ты была прекрасна --
Вотъ почему судьба моя несчастна,--
въ этихъ словахъ Тассо выраженъ основной мотивъ стихотворенія, проведенный съ начала до конца. Байронъ не имѣлъ въ виду освѣтить личность итальянскаго поэта съ культурно-исторической точки зрѣнія, не думалъ выяснить ту сложную душевную борьбу, которая выпала на его долю, какъ чуткаго представителя переходной и полной контрастовъ эпохи. Такой цѣли не преслѣдовалъ и Гете въ извѣстной трагедіи "Торквато Тассо". Нѣмецкій поэтъ далъ лишь тонкій психологическій эскизъ нѣжно-организованной поэтической натуры, страдающей отъ соприкосновенія съ грубою прозою жизни. Байронъ еще болѣе сузилъ свою задачу, ограничившись характеристикою Тассо въ отношеніяхъ его къ любимой женщинѣ.
Элеонорѣ Байронъ приписываетъ такую же роль въ жизни Тассо, какую играли ; Беатриче и Лаура въ жизни Данта и Петрарки. Его любовь--не минутное упоеніе, не бредъ пылкой крови, а, подобно тому, какъ это было у его предшественниковъ,-- явленіе высокаго нравственнаго порядка, исполненное глубины и нѣкотораго мистическаго оттѣнка. Если бы Петрарка потерпѣлъ заключеніе за свою Лауру, то его жалобы, вѣроятно, мало бы разнились отъ тѣхъ, которыя англійскій поэтъ влагаетъ въ уста Тассо.
Хотя Тассо является у Байрона въ нѣсколько одностороннемъ освѣщеніи, но все-таки его "жалоба" исполнена глубокаго лиризма, искренности и трогательности. Образъ несчастнаго пѣвца, свѣтлый умъ котораго начинаетъ мутиться подъ вліяніемъ семилѣтней пытки одиночнаго заключенія, прочно запечатлѣвается въ памяти читателя.
Подобно шильонскому узнику, Тассо изображается жертвою деспотизма. Какъ на Бонниварѣ, такъ и на пѣвцѣ "Освобожденнаго Іерусалима" (законченнаго, вопреки Байрону, задолго до заключенія въ тюрьму) авторъ одинаково прослѣживаетъ ужасающія послѣдствія произвола надъ человѣческою личностью: въ шильонскомъ узникѣ тюрьма подавляетъ врожденное стремленіе къ свободѣ, а въ Тассо она убиваетъ его выдающіяся духовныя способности.
Какъ въ "Шильонскомъ узникѣ" основная мысль подчеркнута въ предшествующемъ поэмѣ сонетѣ, прославляющемъ свободу, такъ "Жалоба Тассо" заключается апотеозой поэта въ будущемъ, служащею осужденіемъ образа дѣйствій герцога Альфонса:
Я перейду къ далекимъ временамъ.
Я превращу мою темницу въ храмъ --
И цѣлые народы. поколѣнья
Сюда толпой придутъ на поклоненье
Этотъ мотивъ еще болѣе развитъ въ нѣсколькихъ строфахъ ІѴ-ой пѣсни "Чайльдъ-Гарольда", въ которыхъ Байронъ снова вернулся къ судьбѣ Тассо, клеймя "презрѣнный деспотизмъ" Альфонса съ новою силою:
Припомнивъ пѣснь, въ ту келью бросьте взоръ,
Куда поэта ввергъ Альфонсъ надменный.
Но угасить не могъ тиранъ презрѣнный
Великій умъ поэта своего
И этою ужасною гееной
Безумія, и Тассо торжество
Прогнало сумракъ тучъ; вкругъ имени его
Хвалы и слезы всѣхъ временъ. Въ забвеньѣ
Межъ тѣмъ исчезла бъ память о тебѣ,
Какъ прахъ отцовъ -- когда-то самомнѣнья
Исполненыхъ, не будь къ его судьбѣ
Причастенъ ты: теперь твои гоненья
Намъ памятны, и герцогскій твой санъ
Съ тебя спадетъ. Будь происхожденья
Иного ты. родился бъ ты, тиранъ,
Рабомъ того, кто былъ тебѣ на муки данъ.
"Жалоба Тассо" вполнѣ гармонируетъ съ общимъ содержаніемъ и настроеніемъ байроновской поэзіи, подчеркивая лишній разъ одну изъ самыхъ выдающихся ея сторонъ -- пламенную борьбу за неотъемлемыя права человѣческой личности.
М. Розановъ.
ЖАЛОБА ТАССА.
Въ Феррарѣ, въ библіотекѣ, сохраняются оригинальныя рукописи "Gierusalemo" Тассо и "Pastor Fido" Гварини, вмѣстѣ сь письмами Тассо, однимъ письмомъ Тиціана къ Аріосто, а также чернильница и стулъ, гробница и домъ Аріосто. Но такъ какъ несчастіе болѣе интересно потомству и почти совершенно не интересуетъ современниковъ, то камера, въ которой Тассо былъ заключенъ въ госпиталѣ св. Анны, привлекаетъ больше вниманія, чѣмъ домъ и памятникъ Аріосто -- по крайней мѣрѣ я это испыталъ на себѣ. Тамъ есть двѣ надписи, одна на наружныхъ воротахъ, вторая надъ самой камерой, вызывая ненужнымъ образомъ изумленіе и негодованіе посѣтителей. Феррара сильно разрушена и мало населена; замокъ еще существуетъ не тронутымъ и я видѣлъ дворъ, гдѣ были обезглавлены Паризина и Гюго, какъ на это указываетъ хроника Гиббона.
ЖАЛОБА ТАССА
I.
О, долгіе года безвинныхъ оскорбленій,
Жестокой клеветы и травли, и тревогъ,
Кто бъ могъ васъ вынести -- и кто бъ не изнемогъ?
Вы, вы ослабили неутомимый геній,
Орлиный, гордый духъ и тѣло сына музъ.
Ты, одиночество! Никто мнѣ не поможетъ
Разрушить тяжкій гнетъ твоихъ проклятыхъ узъ.
И душу точно червь неумолимый гложетъ,
И жажда воздуха и свѣта бьется въ ней,
И сердце и томитъ и сушитъ -- все сильнѣй.
Напрасно солнца лучъ сіяетъ лаской кроткой:
Путь загражденъ ему желѣзною рѣшеткой;
Она гнететъ мой умъ, а рабства призракъ злой
Встаетъ насмѣшливо у двери запертой,
Готовой пропустить черезъ свою преграду
Одинъ лишь свѣтъ дневной -- короткую отраду --
Да пищу скудную въ опредѣленный часъ.
Я свой безвкусный кормъ вкушалъ ужъ столько разъ
Наединѣ съ собой, поспѣшно и безгласно,
Что одиночество мнѣ больше не ужасно
Во время трапезы, и я могу теперь
Угрюмо пировать -- какъ будто хищный звѣрь,
Въ берлогѣ у себя уединясь унылой,
Что ложемъ служитъ мнѣ -- послужитъ и могилой.
Все это выше силъ людскихъ. Но и сверхъ силъ
Я долженъ все сносить, какъ до сихъ поръ сносилъ.
И до отчаянья, до полнаго безсилья
Я не позволилъ-бы унизиться себѣ.
Я создалъ для себя магическія крылья
Съ моей мучительной агоніей въ борьбѣ:
На нихъ я, тѣсную покинувши темницу,
Летѣлъ освобождать Господнюю гробницу;
Я душу изливалъ въ честь Бога моего,
Того, кто укрѣпилъ смятенный духъ, Того,
Кто былъ здѣсь на землѣ и есть на небѣ нынѣ.
Я жилъ межъ радостей Божественной святыни,
И чтобъ страданіемъ прощенье заслужить,
Мой плѣнъ я посвящалъ на то, чтобъ изложить
Какъ завоевана была,-- какъ нынѣ чтима
Твердыня вѣчная святынь Іерусалима.
II.
Но это все прошло. Любимый конченъ трудъ.
Другъ долгихъ, долгихъ лѣтъ, мой свѣтъ во мглѣ темницы:
О, если на его послѣднія страницы
Украдкой капли слезъ горячія падутъ --
То знайте: до сихъ поръ иныя всѣ страданья
Ни разу у меня не вызвали рыданья.
Но ты! Мой милый трудъ, дитя моей души!
Ко мнѣ съ улыбкою слетало ты въ тиши,
Забвенье мнѣ несло и кроткою любовью
Мирило разумъ мой съ ужасною судьбой.
Но ты уходишь прочь,-- и счастье за тобой,
И плачу, плачу я, весь истекаю кровью,
И, какъ и безъ того надломленный тростникъ,
Подъ окончательнымъ ударомъ я поникъ.
Тебя ужъ больше нѣтъ. Какъ будутъ дни унылы!
Что остается мнѣ? Какъ вынесть страшный гнетъ?
Не знаю!.. Лишь въ себѣ искать я долженъ силы;
И вѣрю -- ихъ душа сама въ себѣ найдетъ.
Вѣдь я не палъ еще! Вѣдь я не зналъ позора,
Не зналъ раскаянья: причины нѣтъ къ нему.
Они зовутъ меня безумнымъ... Почему?
Ты не отвѣтишь ли на это, Леонора?..
Да, я безумцемъ былъ, что смѣлъ мои мечты
Поднять до тѣхъ высотъ, гдѣ обитаешь ты;
Но то безуміе лишь сердца -- не сознанья.
Я зналъ свою вину; и тяжесть наказанья
Я чувствую вполнѣ, хоть и не палъ подъ ней.
Увы! Я не былъ слѣпъ, а ты была прекрасна,
И въ этомъ весь мой грѣхъ, наказанный ужасно,
Замкнувшій жизнь мою навѣки отъ людей.
Но пусть они меня терзаютъ какъ угодно:
Знай, сердце все жъ тебя любить всегда свободно!
Счастливая любовь -- та можетъ до конца
Спокойно догорѣть, дойти до пресыщенья;
Несчастные -- вѣрны: всѣ чувства, ощущенья
Внѣ чувства одного теряютъ ихъ сердца.
У нихъ въ душѣ царитъ одна любовь навѣки,
Какъ льются въ океанъ сверкающія рѣки,
Такъ въ ней теряется иныхъ страстей волна;
Ея бездонная безбрежна глубина!...
III.
Чу! Слышу дикій крикъ, протяжный и безумный,
Плѣненныхъ душъ и тѣлъ. Сильнѣй! Свистятъ бичи...
И вой... и богохульствъ безсвязныхъ ропотъ шумный...
Но здѣсь есть худшіе безумцы: палачи;
Они терзаютъ умъ, измученный несчастьемъ,
Ненужной пыткою съ какимъ то сладострастьемъ,.
И затемняютъ ей послѣдній жалкій свѣтъ,
Мерцающій въ душѣ. Для ихъ жестокой воли
Восторгъ -- усугублять тоску и ужасъ боли.
И я -- среди ихъ жертвъ! И мнѣ спасенья нѣтъ,
Въ хаосѣ этихъ лицъ и страшныхъ звуковъ -- годы
Мучительно пройдутъ, мнѣ не узнать свободы,
И здѣсь окончится погибшей жизни путь.
О, если-бы скорѣй! я жажду отдохнуть.
IV.
Я терпѣливымъ былъ: молю, еще терпѣнья!
Я позабылъ -- не все, чему просилъ забвенья,
И прошлое живетъ. Иль рокъ не повелитъ,
Чтобъ сталъ забывчивъ я настолько-жъ какъ забытъ?
Но есть-ли гнѣвъ въ душѣ къ тѣмъ людямъ, чье велѣнье
Меня въ обитель слезъ повергнуло на вѣкъ
Вь огромный лазаретъ, гдѣ умъ ужъ не мышленье,
Гдѣ каждый человѣкъ уже не человѣкъ,
Гдѣ слово ужъ не рѣчь, а смѣхъ ужъ не веселье,
Гдѣ крики ужаса и вой со всѣхъ сторонъ,
Отвѣтъ удару вопль, отвѣтъ проклятью -- стонъ,
И каждый терпитъ адъ въ своей отдѣльной кельѣ:
Насъ цѣлая толпа, но одиноки мы,
Насъ дѣлитъ камень стѣнъ; и всѣ углы тюрьмы
Звучатъ, и эхо шлютъ безумія и бреда.
И могутъ слышать всѣ зловѣщій вой сосѣда,
И слышатъ -- но никто не слушаетъ вокругъ.
Никто! Одинъ лишь тотъ, поистинѣ несчастный,
Тотъ, кто не созданъ быть средь этой тьмы ужасной,
Кого не оковалъ безумія недугъ!
Но есть-ли гнѣвъ въ душѣ къ виновникамъ мученья,
Подвергнувшимъ меня всей пыткѣ заточенья,
Унизившимъ меня во мнѣніи людей,
Къ тѣмъ, кто разбилъ навѣкъ надежды жизни всей
И сдѣлалъ мысль мою источникомъ боязни?
Хотѣлъ-бы я отмстить за ужасъ этой казни
И познакомить ихъ съ щемящею тоской,
Съ тѣмъ, что такое стонъ душевной тайной боли,
Борьбою добытый искусственный покой,
И то холодное отчаянье неволи,
Что подрывается подъ стойкость нашихъ силъ.
О, нѣтъ! Я слишкомъ гордъ, чтобы мечтать о мщеньѣ.