Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы". С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія И. А. Лебедева, Невскій просп., 8. 1888.
I.
Въ суровую зиму 1860 года замерзла Уаза и глубокіе снѣга покрыли равнину Нижней Пикардіи; особенно сильная мятель, при рѣзкомъ и порывистомъ сѣверо-восточномъ вѣтрѣ, поднялась въ день Рождества Христова и чуть не засыпала снѣгомъ городъ Бомонъ. Снѣгъ началъ падать рано утромъ, шелъ весь день и всю ночь, не переставая. Въ верхней части города, въ концѣ улицы Orfèvres, на которую выходитъ, какъ-бы сжатый между домами, сѣверный поперечный фасадъ Бомонскаго собора, вѣтеръ былъ особенно силенъ и наметалъ цѣлыя груды снѣга къ стѣнамъ собора и къ двери придѣла св. Агнесы, въ античномъ римскомъ стилѣ, переходящемъ почти въ готическій, съ богатыми скульптурными украшеніями, но подъ совершенно гладкими косяками. На другой день, на разсвѣтѣ, снѣгу было здѣсь на три фута.
Улица еще спала отдыхая послѣ вчерашняго праздника. Пробило шесть часовъ. Во мракѣ улицы, при едва пробивавшемся, сквозь густыя хлопья не перестававшаго снѣга, синеватомъ свѣтѣ зимняго утра, неясно виднѣлась только одна живая фигурка -- девятилѣтней дѣвочки, которая, забившись еще съ вечера поглубже подъ своды соборной двери, всю ночь провела тутъ, дрожа отъ холода и прижимаясь къ стѣнѣ. На ней было изношенное, въ дырахъ, тоненькое шерстяное платье, на головѣ обрывокъ фуляроваго платка, а на босыхъ ногахъ болтались большіе мужскіе сапоги. Она вѣрно долго бродила вчера по городу и забилась сюда уже въ совершенномъ изнеможеніи отъ усталости. Для нея этотъ уголокъ улицы былъ концомъ свѣта, дальше котораго нѣтъ ничего -- не къ кому обратиться, негдѣ преклонить головы, полнѣйшая безпомощность, да мученія голода и холода. И вотъ бѣдняжка, изнемогая подъ тяжестью своего собственнаго тѣльца, перестала бороться и, побуждаемая инстинктомъ самосохраненія, когда налеталъ особенно сильный вихрь, безсознательно перемѣняла лишь мѣсто и тѣснѣе прижималась къ каменной стѣнѣ стараго собора.
Часы проходили за часами. Долго простояла она, забившись между двухъ колоннъ, въ простѣнкѣ между окнами, подъ статуею св. Агнесы, тринадцатилѣтней мученицы, такой-же маленькой дѣвочки, какъ и она сама, съ пальмовою вѣтвью въ рукахъ и ягненкомъ у ногъ. Тутъ-же, около статуи, надъ самою притолкою двери, въ видѣ горельефовъ, изображена простосердечная исторія святой малютки-дѣвственницы, Христовой невѣсты: какъ выросли ея волосы и покрыли всю ее, когда губернаторъ, сына котораго она прогнала отъ себя, приказалъ вести ее, нагую, въ непотребное мѣсто; какъ пламя костра, не задѣвъ тѣла святой, обратилось на ея палачей и пожрало ихъ, едва они успѣли поджечь дрова; какъ надъ мощами ея совершались чудеса: исцѣлена была отъ проказы Констанція, дочь римскаго императора; затѣмъ изображены были чудеса, произведенныя ея образомъ,-- представлено, какъ священникъ Паулинъ, мучимый непреодолимымъ желаніемъ жениться, по совѣту папы, подноситъ ея образу перстень, украшенный изумрудомъ, а святая надѣваетъ его на палецъ, который входитъ опять въ образъ вмѣстѣ съ перстнемъ, гдѣ его и теперь можно видѣть, и какъ чудо это спасаетъ Паулина. На самой верхушкѣ портика, надъ всѣми этими горельефами, изображено, въ сіяніи лучей, принятіе малютки св. Агнесы на небо ея Небеснымъ женихомъ, который напечатлѣваетъ на ея челѣ первый поцѣлуй, знаменіе вѣчнаго блаженства.
Но когда вѣтеръ начиналъ дуть прямо вдоль улицы и засыпалъ колючимъ снѣгомъ лицо дѣвочки, грозя совсѣмъ покрыть ее своимъ холоднымъ бѣлымъ саваномъ, она заходила за уголъ собора и пряталась въ нишахъ боковой стороны его, за статуями святыхъ дѣвственницъ, стоявшихъ на своихъ пьедесталахъ, повыше косяковъ дверей. Это -- подруги Агнесы, какъ-бы сопровождающія ее: съ правой стороны -- св. Доротея, питавшаяся въ темницѣ хлѣбомъ, который чудеснымъ образомъ падалъ ей съ неба, св. Варвара, много лѣтъ прожившая въ башнѣ, и св. Женевьева, которая своею невинностью спасла Парижъ, и три слѣва -- св. Агата, у которой вырваны были обѣ груди, св. Христина, терзаемая своимъ отцомъ, бросившимъ ей въ лицо куски собственнаго ея тѣла, и св. Цецилія, которую полюбилъ ангелъ. Надъ ними другія статуи св. дѣвственницъ, въ три ряда, одни надъ другими, покрываютъ стѣны собора, между архитектурными сводами, цѣлымъ сонмомъ своихъ чистыхъ тѣлъ, побѣдившихъ грѣхъ -- св. дѣвственницъ. которыя вынесли здѣсь, на землѣ, столько терзаній и мученій и которыхъ тамъ, на небѣ, встрѣчаетъ ликъ ангеловъ и всѣхъ силъ небесныхъ, въ радости и торжествѣ, у Престола Творца.
Но пробило уже восемь часовъ и совсѣмъ разсвѣло; прошло немало времени, а дѣвочка все стояла, ничѣмъ не прикрытая отъ непогоды. Снѣгъ засыпалъ бы ее по плечи, еслибъ она не приминала и не отгребала его вокругъ себя. Старинная дверь, къ которой она прижималась, вся покрылась пушистымъ снѣгомь, какъ горностаемъ, и бѣлѣла на фонѣ гладкой церковной стѣны, къ которой не пристала ни одна снѣжинка, словно скатерть на столикѣ, приготовленномъ для служенія молебна Большія статуи святыхъ внизу у колоннъ были тоже всѣ покрыты имъ съ головы до ногъ и сіяли ослѣпительной бѣлизной. Повыше бѣлѣли горельефы двернаго портала; затѣмъ, еще повыше, до самаго верхняго горельефа, изображавшаго принятіе св. Агнесы ея Небеснымъ женихомъ, среди сонма архангеловъ, осыпавшихъ ее бѣлыми розами, подъ сводами, рѣзко выдѣлялись своими очертаніями на темномъ фонѣ арки маленькія фигурки святыхъ. Статуя малютки дѣвственницы стояла на своемъ пьедесталѣ, съ бѣлоснѣжною пальмовою вѣткою въ рукахъ и бѣлымъ барашкомъ у ногъ, въ неподвижномъ морозномъ воздухѣ. А у ея подножія такая же заледенѣвшая отъ холода и засыпанная пушистымъ снѣгомъ, стояла другая фигурка, до того бѣлая и холодная, что ее можно было принять за мертвую -- фигурка несчастной, безпріютной дѣвочки, которая уже не различала передъ собою большихъ бѣлыхъ фигуръ дѣвственницъ.
Она однако подняла глаза при звукѣ внезапно открытой рѣшетчатой ставни, раздавшемся въ сонной тишинѣ улицы. Она увидѣла, что ставня эта отворилась въ верхнемъ этажѣ дома, стоящаго у самаго собора, и изъ окна показалась голова красивой женщины лѣтъ около сорока, съ очень темными волосами, черты лица которой имѣли строгую правильность мраморной статуи; увидя ребенка, она, не смотря на страшный морозъ, нѣсколько секундъ не запирала окна и не при тала своей обнаженной руки. Выраженіе состраданія и изумленія показалось на ея лицѣ; потомъ, отъ холода, она закрыла окно. Но у нея осталась въ памяти фигурка бѣлокурой уличной дѣвчонки, мелькнувшіе на мгновеніе изъ-подъ обрывка платка синіе глазки цвѣта фіалки, продолговатое личико на длинной и изящной, какъ стебель лиліи, шейкѣ и узкія плечи: но личико это посинѣло отъ холода, ручки и ноги бѣдняжки почти окоченѣли, и только легкій паръ дыханія показывалъ, что она еще жива.
Машинально устремивъ взоръ по направленію раздавшагося звука, дѣвочка продолжала смотрѣть во всѣ глаза на этотъ старый, узкій одноэтажный домъ, построенный, вѣроятно, около конца пятнадцатаго столѣтія. Онъ какъ-бы вросъ въ стѣны собора между двумя выступами его, какъ бородавка между пальцами великана. Защищенный со всѣхъ сторонъ церковными стѣнами, домикъ этотъ отлично сохранился съ своимъ каменнымъ основаніемъ и деревянными стѣнами, выкрашенными до карниза, съ мансардами, выступавшими подъ навѣсомъ крыши и на цѣлый метръ впередъ и наружной лѣсенкой, ведущей на башенку и придѣланной за лѣвымъ угломъ домика, куда выходило узенькое окошко, сохранившее еще свинцовые переплеты между стеколъ, какіе дѣлали обыкновенно въ, то, время, когда онъ былъ построенъ. Домикъ не избѣжалъ однако и нѣкоторыхъ поправокъ, которыхъ требовала его ветхость, такъ, напримѣръ, черепичная крыша относилась, вѣроятно, ко времени Людовика XIV; но легко было узнать по виду поправки, сдѣланныя позднѣе: слуховое окошко, пробитое надъ самою крышею въ стѣнѣ башенки, деревянныя рамы въ окнахъ, съ мелкими переплетами, замѣнившія такія-же свинцовыя, въ первомъ этажѣ домика тройное окно, средняя часть котораго была заложена кирпичемъ, что придавало фасаду внѣшнюю симметрію, подъ стать окружавшимъ его домамъ позднѣйшей постройки. Въ нижнемъ этажѣ тоже сдѣланы были нѣкоторыя измѣненія въ видѣ рѣзной дубовой двери, находившейся сбоку зданія, подъ лѣстницею, ведущею на башенку., и замѣнившей старую скрѣпленную желѣзными скобками, и другой, четырехъ-угольной, въ родѣ широкаго окна, вдѣланной посреди передняго фасада, на мѣстѣ прежней громадной двери, выходившей прямо на улицу, подъ высокимъ стрѣльчатымъ сводомъ, арка котораго была задѣлана теперь кирпичемъ сверху, снизу и съ боковъ и оставляла только мѣсто для этого новаго, большого окна.
Дѣвочка безсознательно продолжала глядѣть на это опрятное жилище почтеннаго мастера золотошвейнаго цеха и прочла на прибитой къ двери желтой вывѣскѣ слѣдующія черныя слова, написанныя старинными буквами: "Губертъ, торговецъ ризами"; въ это время звукъ открывающагося окна снова привлекъ ея вниманіе. На этотъ разъ, открылась ставня большого четырехъ-угольнаго средняго окна и изъ за нея теперь высунулась мужская фигура, съ морщинистымъ лицомъ, какъ на старинныхъ картинахъ, съ изогнутымъ, какъ орлиный клювъ, носомъ, нависшимъ лбомъ, обрамленнымъ густыми, совсѣмъ сѣдыми волосами, не смотря на то, что ему было едва сорокъ-пять лѣтъ; онъ тоже, высунувшись, неподвижно постоялъ минуту у открытаго окна, и складка состраданія легла около его большого, добраго рта при взглядѣ на бѣднаго ребенка. Когда окно закрылось, дѣвочка опять увидѣла его лицо за маленькими зеленоватыми стеклами. Онъ обернулся, сдѣлалъ какое-то движеніе, и у окна снова появилась его жена. Оба они стали рядомъ и долго, не шевелясь и не отводя глазъ, грустнымъ взглядомъ смотрѣли на ребенка.
Въ этомъ домикѣ, вотъ уже четыреста лѣтъ, жило поколѣніе Губертовъ, изъ рода въ родъ, отъ отца къ сыну передавая свое жилище и золотошвейное ремесло. Домикъ этотъ выстроилъ, въ царствованіе Людовика XI, торговецъ ризами Губертъ; другой Губертъ поправилъ его при Людовикѣ XIV, а теперешній Губертъ продолжалъ вышивать въ немъ свои ризы, какъ дѣлали всѣ его предки Двадцати лѣтъ отъ роду, онъ такъ страстно влюбился въ одну молоденькую шестнадцатилѣтнюю дѣвушку, Губертину, что, не смотря на отказъ ея матери, вдовы какого-то служащаго, увезъ ее изъ дому и женился на ней. Она была дивной красоты, и красота эта была причиной ихъ романа, ихъ счастья и несчастья. Когда она пришла, беременная, черезъ восемь мѣсяцевъ послѣ своего побѣга изъ дому, къ постели своей умирающей матери, больная прокляла и лишила ее наслѣдства, вслѣдствіе чего у бѣдной въ тотъ-же вечеръ родился ребенокъ, который почти тотчасъ-же и умеръ. Но и послѣ своей смерти, давно уже лежа въ могилѣ, упрямая горожанка, видно, все-таки не простила своей дочери, потому-что у нея больше не было дѣтей, не смотря на страстное желаніе имѣть ихъ. Черезъ двадцать-четыре года послѣ смерти своего ребенка, они все еще продолжали оплакивать его, но уже потеряли всякую надежду вымолить себѣ когда-нибудь прощеніе непреклонной покойницы.
Смутившись подъ ихъ пристальнымъ взглядомъ, малютка забилась за пьедесталъ св. Агнесы. Ее начиналъ безпокоить и шумъ просыпавшейся улицы, открывающіяся лавки, и выходящій изъ домовъ людъ. Улица Орфевръ не имѣла-бы никакого выхода со стороны собора, потому-что домикъ Губертовъ занималъ все пространство между двумя выступами сбоку церкви, если-бы на нее не выходила какъ разъ противъ его оконъ узкая, какъ переулокъ, солнечная улица, огибавшая весь правый бокъ собора и оканчивавшаяся у его главнаго фасада, на монастырской площади; мимо нея прошли уже двѣ кумушки-богомолки и удивленнымъ взглядомъ окинули фигурку маленькой нищей, которой онѣ еще ни разу не видали въ Бомонѣ. Снѣгъ продолжалъ идти, медленно и упорно, холодъ, казалось, усиливался по мѣрѣ того, какъ на землѣ распро странялся пасмурный свѣтъ. И только смутный шумъ голосовъ слышался въ покрытомъ бѣлымъ саваномъ городѣ.
Какъ дикій звѣрекъ, стыдясь своей заброшенности и одиночества, дѣвочка забилась еще дальше въ нишу, когда вдругъ увидѣла передъ собою Губертину, которая, не имѣя служанки, сама пошла за хлѣбомъ.
-- Дѣвочка, что ты здѣсь дѣлаешь? Откуда ты?
Но та ничего не отвѣчала и только прятала свое лицо. Она не чувствовала больше ни рукъ, ни ногъ, все ея тѣльце медленно замирало, ей казалось, что сердце, обратившись въ кусочекъ льда, совсѣмъ у нея перестало биться. Когда добрая женщина, не добившись отвѣта, отошла отъ нея съ жестомъ сдержаннаго состраданія, она, потерявъ остатокъ силъ, скользнула на колѣни и потомъ, какъ легкій лоскуточекъ, свалилась въ снѣгъ, и скоро падавшія хлопья засыпали ее совсѣмъ. Женщина, возвращаясь,, между тѣмъ, съ горячимъ хлѣбомъ въ рукахъ, опять подошла къ ней, увидя, что та на землѣ.
-- Послушай, малютка, вѣдь ты не можешь-же оставаться такъ у этой двери!
Тогда Губертъ, который тоже вышелъ на порогъ своего дома, взялъ у нея изъ рукъ хлѣбъ, говоря:
-- Возьми ее и принеси къ намъ!
Не отвѣтивъ ни слова, Губертина нагнулась и подняла ее своими сильными руками. Когда дѣвочку понесли какъ свертокъ, она не сопротивлялась и лежала на рукахъ, стиснувъ зубы, съ закрытыми глазами, вся похолодѣвшая и легенькая, какъ птенчикъ, выпавшій изъ гнѣзда.
Войдя въ дверь, Губертъ заперъ ее, а Губертина, съ своею ношей на рукахъ, прошла черезъ комнату съ окнами на улицу, служившую гостинной, гдѣ у большого четырехъугольнаго окна выставлены были нѣсколько образчиковъ шитой золотомъ матеріи. Потомъ она вошла въ кухню, которая служила прежде людской комнатой и сохранилась неприкосновенной, съ своими бревенчатыми стѣнами, починеннымъ во многихъ мѣстахъ каменнымъ поломъ и выложеннымъ камнемъ громаднымъ каминомъ. На полкахъ стояли кухонныя принадлежности, горшки, чайники, чашки, которымъ всѣмъ вмѣстѣ было около ста или двухсотъ лѣтъ, старинная фаянсовая, глиняная и оловянная посула. Но всю середину каминнаго очага занимала большая, новая чугунная плита, ярко блестѣвшая своими мѣдными украшеніями. Она раскалилась до красна и слышно было, какъ кипѣла вода въ стоявшемъ на ней котелкѣ. На краю ея грѣлась кастрюлька съ молочнымъ кофе.
-- Чортъ побери! А вѣдь здѣсь лучше, чѣмъ на улицѣ, сказалъ Губертъ, положивъ хлѣбъ на стоявшій посреди комнаты массивный столъ временъ Людовика XIII.-- Пристрой-ка эту бѣдную дѣвченочку поближе къ печкѣ, она и оттаетъ.
Но Губертина уже усадила ее, и оба они принялись смотрѣть, какъ та стала понемногу приходить въ себя. Покрывавшій ея одежду снѣгъ таялъ и падалъ тяжелыми каплями на полъ. Ея окоченѣвшія ножки видны были сквозь дыры большихъ мужскихъ сапогъ, а жалкое шерстяное платье прилипло къ бѣдному тѣльцу, исхудалому отъ нужды, горя и боли. Вотъ она вздрогнула и мурашки побѣжали по ея тѣлу, широко открыла испуганные глаза и вдругъ вскочила, какъ звѣрекъ, проснувшійся и увидѣвшій, что онъ въ клѣткѣ. Лицо ея почти скрылось подъ лохмотьями, покрывавшими ея голову и завязанными у подбородка. Губерты подумали, что у нея сухая рука, такъ судорожно прижимала она ее къ грудкѣ.
-- Успокойся, милая, мы не сдѣлаемъ тебѣ вреда. Откуда ты? Кто ты такая?
Но чѣмъ больше съ нею говорили, тѣмъ больше она боялась и отворачивала голову, какъ-будто ее собирались бить. Быстрымъ взглядомъ исподлобья она окинула всю кухню, каменныя плиты пола, бревенчатыя стѣны, блестящую посуду; потомъ взглядъ ея устремился на два неправильныя окна, замѣнившія тройное старинное на улицу, окинулъ весь садъ, деревья епископскаго подворья, бѣлыя вершины которыхъ возвышались надъ стѣною, и, какъ-будто изумленный, остановился, увидя налѣво, въ концѣ аллеи, старый соборъ, съ его романскими окнами подъ сводами часовенъ. Она опять вздрогнула, согрѣтая начинавшимъ проникать ее жаромъ печки, и, отвернувшись отъ окна, уставилась въ землю и перестала шевелиться.
-- Ты изъ Бомона?.. Кто твой отецъ?
Видя, что она не отвѣчаетъ, Губертъ подумалъ, что у нея отъ волненія сжалось горло, и она не можетъ говорить.
-- Гораздо-бы лучше было, сказалъ онъ, дать ей добрую чашку теплаго кофе, вмѣсто нашихъ разспросовъ.
Онъ говорилъ правду, и Губертина тотчасъ-же отдала ей свою собственную чашку. Дѣвочка все смотрѣла недовѣрчиво и отшатнулась отъ нея, когда та отрѣзала два толстыхъ ломтя хлѣба; но голодъ взялъ свое, и она жадно принялась за хлѣбъ и за кофе. Супруги молчали, не желая смущать ее, и волненіе охватило ихъ при видѣ того, какъ сильно дрожала ея рука и она не могла донести хлѣба до рта. Дѣвочка дѣйствовала только лѣвой рукой, а правую все еще упрямо прижимала къ своему тѣльцу. Когда она кончила свой кофе, то чуть не уронила и не разбила чашки, неловко подхвативъ ее локтемъ, словно какая-нибудь калѣка.
-- У тебя, вѣрно, ушиблена рука? спросила Губертина.-- Не бойся, покажи мнѣ, моя миленькая.
И она хотѣла взять ее за руку, но дѣвочка вскочила, какъ ужаленная, стала отбиваться обѣими руками, и въ пылу борьбы отодвинула правую руку; изъ дыры платья вывалилась книжка въ картонной обложкѣ, которую она такъ прижимала къ своему тѣлу. Она хотѣла поднять ее, но, увидя, что незнакомые люди взяли и читаютъ ее, злобно сжала свои кулачки.
Это было свидѣтельство, выданное воспитанницѣ администраціею воспитательнаго дома Сенскаго департамента. На первой страничкѣ, подъ круглымъ маленькимъ образомъ Сенъ-Венсенъ-де-Поль, напечатаны были, въ отдѣльныхъ графахъ, слѣдующіе пункты: фамилія воспитанницы -- тутъ графа была просто перечеркнута перомъ; имя -- Анжелика-Марія; затѣмъ слѣдовало: время рожденія 22-го января 1851 года, время поступленія въ воспитательный домъ 23-го числа того-же мѣсяца, внесена въ списки заведенія подъ No 1634. Такимъ образомъ, какъ оказалось, бѣдняжка была дочь неизвѣстныхъ родителей, не имѣла никакихъ бумагъ, ни даже метрическаго свидѣтельства, ничего, кромѣ этой книжки въ блѣдно-розовомъ полотняномъ переплетѣ, съ ея холодною формалистикою. Существо безъ имени, а уже занумерованное, какъ преступникъ, заброшенное бѣдное созданіе, но занесенное въ извѣстный разрядъ.
-- Это несчастный подкидышъ! воскликнула Губертина.
Тогда Анжелика вдругъ заговорила какъ бы въ какомъ-то безумномъ порывѣ.
-- Я лучше васъ всѣхъ!.. Да! лучше, лучше, лучше.... Я никогда ничего не украла, а другіе все у меня крадутъ... Отдайте мнѣ то, что вы у меня отняли.
Безсильная гордость и страшное желаніе одержать верхъ такъ колебали это маленькое тѣльце, что Губерты отступили въ изумленіи. Они не узнавали въ этой разъяренной дѣвочкѣ бѣлокурой нищенки съ глазками цвѣта фіалки и съ нѣжной, какъ стебель лиліи, шейкой. Теперь глаза ея почернѣли отъ злости, шея налилась кровью. Теперь, согрѣвшись, она бросалась и шипѣла, какъ змѣя, поднятая въ снѣгу и внесенная въ тепло.
-- Неужели ты такая дурная дѣвочка? кротко сказалъ ремесленникъ.-- Вѣдь мы для твоего-же добра хотимъ узнать, кто ты такая.
И нагнувшись черезъ плечо своей жены, онъ продолжалъ читать книжку, которую она перелистывала. На 2-й страницѣ стояло имя кормилицы. "Дитя Анжелика-Марія поручена съ 25-го января 1851 года кормилицѣ Франсуазѣ, женѣ крестьянина Гамелинь, по ремеслу земледѣльца, мѣсто жительства -- община деревни Суланжъ, что въ Неверскомъ округѣ, которая, кормилица, и получила, передъ отъѣздомъ, плату за мѣсяцъ впередъ и бѣлье для воспитанницы". Затѣмъ, слѣдовало свидѣтельство о крещеніи, подписанное священникомъ пріюта для брошенныхъ дѣтей, медицинскія свидѣтельства при принятіи и отдачѣ ребенка. Графы слѣдующихъ четырехъ страницъ были заполнены цифрами платы за треть впередь, надъ каждой изъ которыхъ неизмѣнно красовалась неразборчивая подпись получательницы.
Анжелика, вся красная отъ сознанія своего безсилія заставить ихъ перестать читать, снова впала въ злобное молчаніе.
Но гнѣвъ разжалъ ея губы, и она заговорила про свою кормилицу:
-- Ну, ужъ я увѣрена, что мама Нини васъ навѣрное-бы отколотила. Она всегда заступалась за меня, всегда, хоть мнѣ отъ нея и доставалось... Да, ужъ конечно, тамъ я не была такая несчастная, хоть и жила вмѣстѣ съ скотинкою...
Гнѣвъ душилъ ее, но она продолжала отрывисто и безсвязно разсказывать про лугъ, куда гоняла пастись Краснушку, про большую дорогу, гдѣ она играла, про лепешки, которыя пекла кормилица, про большую собаку, которая ее укусила.
Губертъ прервалъ ее, прочтя вслухъ. "Въ случаѣ опасной болѣзни или дурного обращенія, инспекторъ воспитательнаго дома уполномоченъ перемѣщать дѣтей отъ одной кормилицы къ другой".
Пониже было записано, что "дѣвочка Анжелика-Марія 20-го Іюня 1860 года была отдана на воспитаніе Терезѣ, женѣ Луи Франшома, ремесло обоихъ -- производство искусственныхъ цвѣтовъ, мѣстожительство -- Парижъ".
-- Ну, теперь понимаю, сказала Губертина.-- ты вѣрно захворала, тебя и отвезли въ Парижъ.
Но они все-таки не угадали истины и узнали ее только тогда, когда выпытали все понемножку у Анжелики. Луи Франшомъ, двоюродный брать мамы Нини, долженъ былъ на мѣсяцъ пріѣхать въ деревню, чтобы оправиться отъ перенесенной имъ лихорадки, и тамъ его жена Тереза вдругъ такъ полюбила дѣвочку, что упросила мужа взять ее съ собою въ Парижъ, гдѣ она бралась выучить ее своему ремеслу. Три мѣсяца спустя, умеръ ея мужъ, а она сама, тоже больная, должна была уѣхать въ Бомонъ къ своему брату, кожевнику Рабье. Тамъ она и умерла въ первыхъ числахъ декабря, оставивъ дѣвочку своей невѣсткѣ, которая съ тѣхъ поръ всячески бранила, била и мучила ее.
-- Рабье, Рабье... Да это кожевники, тамъ, въ нижнемъ городѣ, на берегу Линьеля, бормоталъ Губертъ. Гм... Мужъ пьяница, а про жену ходятъ плохіе слухи.
-- Они обращались со мной, какъ съ собаченкой, продолжала разсказывать раздраженнымъ голосомъ Анжелика.-- Они говорили, что для меня хороша всякая гадость... Бывало, она изобьетъ меня, а потомъ броситъ на полъ хлѣба, какъ кошкѣ. А часто еще и того не дастъ, и я ложилась спать голодная... Ужъ я-бы у нихъ убилась, навѣрное!.. проговорила она съ жестомъ изступленнаго отчаянія.
-- Вчера утромъ, въ Рождество, они оба напились и накинулись на меня, угрожая повысадить мнѣ глаза. Имъ-то смѣшно! А какъ не удалось имъ избить меня, они сами принялись драться, да такъ колотили другъ друга кулаками, что оба свалились на полъ. Я ужъ думала, что они убились... Я давно собиралась бѣжать отъ нихъ, только мнѣ хотѣлось захватить и мою книжку. Мнѣ мама Нини столько разъ ее показывала и всегда говорила: "Посмотри, вотъ здѣсь все, что у тебя есть, а если ты ее потеряешь, у тебя ничего не останется". Я знала, куда они ее прятали послѣ смерти мамы Терезы -- въ верхній ящикъ комода... Я перескочила черезъ нихъ, схватила мою книжку, прижала хорошенько къ себѣ подъ платьемъ и -- ну бѣжать! Только она была слишкомъ большая, я думала, что всѣ ее видятъ, что ее у меня сейчасъ украдутъ. Я такъ бѣжала, такъ бѣжала! А когда стало темно, я спряталась у этой двери и мнѣ было холодно, холодно, я думала, что я ужъ умерла. Но я все-таки не потеряла ее -- вотъ она!
И, круто повернувшись, она вдругъ вырвала изъ рукъ Губерта книжку, которую тотъ складывалъ, чтобъ отдать ей, потомъ усѣлась у стола, положила на него голову и стала плакать, рыдая и захлебываясь, прижавшись щекою къ розовому переплету. Гордость ея была страшно уязвлена, а тѣло, казалось, разрывалось отъ горечи при видѣ этихъ истертыхъ страничекъ съ оторванными уголками -- ея единственнаго сокровища, всего, что привязывало ее къ жизни. Изъ глазъ ея текли, безъ конца текли слезы, а она не могла излить въ нихъ все отчаяніе своего бѣднаго сердечка; она опять стала похожа на бѣлокурую дѣвчоночку съ нѣсколько вытянутымъ личикомъ, поблѣднѣвшимъ въ порывѣ горя, синими глазками и тонкой шейкой, которая дѣлала ее похожей на одну изъ дѣвственницъ, нарисованныхъ на окнахъ собора. Потомъ, вдругъ поднявъ голову, она схватила руку Губертины и стала страстно цѣловать ее своими губками, такъ долго не видавшими никакой ласки.
У Губертовъ сердце перевернулось отъ жалости, и оба они прошетали, едва удерживая слезы:
-- Милая, милая дѣвочка!
Ну, значитъ, она еще не совсѣмъ злая! Быть можетъ, еще можно ее было-бы отучить отъ той рѣзкости, которая ихъ такъ испугала.
-- Ахъ, пожалуйста, не посылайте меня назадъ, не отдавайте меня имъ! бормотала она со слезами.
Мужъ и жена переглянулись. Какъ это пришлось кстати; они еще съ осени думали взять къ себѣ ученицу, какую-нибудь дѣвочку, которая-бы оживила ихъ домъ, такой грустный оттого, что Богъ не далъ имъ дѣтей. Они тутъ-же рѣшились.
-- Хочешь? спросилъ Губертъ.
Губертина, не торопясь, отвѣтила своимъ спокойнымъ голосомъ:
-- Конечно.
И не медля ни минуты, они принялись за необходимыя формальности. Онъ пошелъ разсказать о случившемся мировому судьѣ сѣвернаго Бомонскаго округа, господину Грансиру, который приходился двоюроднымъ братомъ его женѣ и былъ единственный родственникъ, съ которымъ у нея не прекратились сношенія; тотъ взялъ на себя всѣ хлопоты, написалъ въ домъ общественнаго призрѣнія, гдѣ, благодаря ея номеру, легко справились о личности Анжелики, и выхлопоталъ ей разрѣшеніе остаться ученицей у Губертовъ, извѣстныхъ своею честностью и добросовѣстностью.
Помощникъ окружнаго инспектора, пріѣхавъ освидѣтельствовать ея книжку, заставилъ новаго покровителя дѣвочки подписать контрактъ, которымъ онъ обязывался хорошо съ нею обращаться, содержать ее въ чистотѣ и опрятности, посылать ее въ школу и церковь и имѣть для нея отдѣльную постель. Съ своей стороны, администрація дома, согласно уставу, принимала на себя обязательство вознаграждать его за издержки по воспитанію и снабжать дѣвочку одеждою.
Въ десять дней все было окончено. Анжелику помѣстили въ комнаткѣ на чердакѣ, окна которой выходили въ садъ, и она уже взяла нѣсколько уроковъ шитья золотомъ. Въ первое воскресенье утромъ, передъ тѣмъ, какъ вести ее къ обѣднѣ. Губертина открыла при ней старинный сундукъ, стоявшій въ мастерской, гдѣ хранилась канитель изъ настоящаго золота, и положила ея книжку, которую держала въ рукахъ, на самое дно, говоря:
-- Посмотри, гдѣ она будетъ лежать... Я не хочу ее прятать отъ тебя, чтобы ты всегда могла ее взять, когда только тебѣ захочется. Гораздо лучше, если ты ее будешь видѣть и вспоминать старое.
Въ этотъ день, входя въ церковь, Анжелика опять очутилась у двери св. Агнесы. На недѣлѣ была короткая оттепель, послѣ которой опять наступили такіе холода, что растаявшій было снѣгъ повисъ длинными сосульками на изваяніяхъ святыхъ.
Святыя дѣвственницы стояли теперь всѣ обледенѣлыя, въ своихъ прозрачныхъ ледяныхъ мантіяхъ, какъ-бы окаймленныхъ стекляннымъ кружевомъ. Доротея держала въ рукахъ факелы, съ которыхъ на ея руки стекали и повисали на нихъ прозрачныя стекловидныя капли; съ коронки на головѣ св. Цециліи падали живые перлы; св. Агата, съ зажатою клещами грудью, казалось, облечена была въ хрустальныя латы. И наддверные горельефы и маленькія статуи дѣвственницъ полъ сводами, казалось, уже много вѣковъ стоятъ за блестящими сосульками, какъ-бы въ громадной, блистающей драгоцѣнными каменьями ракѣ. На св. Агнесѣ была точно придворная мантія, вся сотканная изъ блеска и усыпанная звѣздами. Ея барашекъ покрытъ былъ брилліантовою шерстью, а пальмовая вѣтвь сіяла такою-же синевой, какъ небесный сводъ. Вся дверь блестѣла въ чистомъ свѣтѣ лучезарнаго дня.
Анжелика вспомнила ночь, проведенную подъ покровомъ святыхъ. Она подняла головку и улыбнулась имъ.
II.
Городъ Бомонъ состоитъ изъ двухъ совершенно отдѣльныхъ частей: такъ называемаго Церковнаго города, расположеннаго на горѣ, вокругъ собора, построеннаго въ XII вѣкѣ, и епископіи, основанной лишь въ XVII в., съ какой-нибудь тысячею обывателей, густо заселяющихъ его тѣсныя и узкія улицы, и собственно города, на берегу Линьеля, подъ горой, бывшаго нѣкогда предмѣстьемъ, которое расширилось и обогатилось, благодаря множеству батистовыхъ и кружевныхъ фабрикъ, и имѣетъ теперь болѣе десяти тысячъ жителей, нѣсколько большихъ площадей и хорошенькое зданіе префектуры, выстроенное въ новѣйшемъ стилѣ. Такимъ образомъ, эти двѣ половины города Бомона, сѣверная и южная, не имѣютъ между собою никакихъ сношеній, кромѣ административныхъ. Несмотря на тридцать лье, отдѣляющихъ Бомонъ отъ Парижа, и всего часъ или два ѣзды, церковный городъ словно замурованъ въ своихъ античныхъ стѣнахъ, отъ которыхъ, впрочемъ, осталось только трое воротъ. Свое особое населеніе его, постоянное, никогда не мѣняющееся, вотъ уже пять вѣковъ, отъ отца къ сыну, ведетъ такую-же жизнь, какъ вели предки.
Въ этой части города соборъ составляетъ все; онъ всему далъ жизнь и все сохраняетъ вокругъ себя. Его громада стоитъ какъ мать, какъ царица надъ всѣми этими скучившимися, низенькими домишками и заслоняетъ ихъ собою, какъ насѣдка забившихся подъ ея каменныя крылья цыплятъ. Все здѣсь живетъ только имъ и для него; ремесленники работаютъ и въ лавкахъ продаютъ только то. что нужно для собора, чтобъ напитать, одѣть и содержать его и его служителей -- духовенство, а если между жителями найдется нѣсколько лицъ, жизнь которыхъ не стоитъ въ зависимости отъ собора, то это послѣдніе остатки исчезнувшей мало-по-малу толпы богомольцевъ. Сердце города -- въ этомъ соборѣ; каждая улица, ведущая къ нему -- это его артеріи, и въ городѣ нѣтъ другой жизни, кромѣ его жизни. Оттого-то все и дышетъ тутъ инымъ вѣкомъ, все живетъ вѣрою въ прошлое, отъ всего города, замурованнаго въ его каменныя стѣны, вѣетъ стариннымъ духомъ мира и вѣры.
И изъ всѣхъ домовъ этого города домикъ Губертовъ, гдѣ съ того вечера стала жить Анжелика, стоялъ ближе всѣхъ къ собору, какъ-бы жилъ одною съ нимъ жизнью. Позволеніе построить домикъ между двумя выступами собора, чуть не въ немъ самомъ, дано было торговцу церковными ризами, вѣроятно, какимъ-нибудь священникомъ, желавшимъ имѣть поближе поставщика священныхъ облаченій и удержать его навсегда подъ рукой. Массивная стѣна собора отдѣляла съ южной стороны узенькій садъ, примыкая къ домику всею шириною боковыхъ придѣловъ, окна которыхъ выходили въ зелень садика, и всею вышиною главнаго придѣла, поддерживаемаго громадными откосами и крытаго свинцовыми листами. Никогда солнечный лучъ не освѣщалъ этого сада, гдѣ привольно росли одни буксовые кусты, да плющъ, но вѣчная тѣнь, отбрасываемая громадой собора, придавала садику характеръ чего-то священнаго и чистаго, какъ могила, пріюта, въ которомъ чувствовалось такъ хорошо. Въ зеленомъ и мягкомъ полусвѣтѣ тѣнистаго уголка ложились лишь тѣни двухъ колоколенъ. Но домикъ весь звучалъ отъ ихъ благовѣста, соединенный съ этими ветхими камнями, слившійся съ ними, какъ-бы живущій ихъ кровью. Онъ весь дрожалъ при всякихъ торжественныхъ случаяхъ: богослуженія, звуки органа, голоса поющихъ, даже сдержанный вздохъ молящихся отдавались въ каждой его комнатѣ, и весь онъ какъ-бы проникался святымъ дуновеніемъ, незримо входившимъ въ домъ; иногда казалось, что даже дымъ ладана проникаетъ сквозь его согрѣтыя стѣны.
Въ этомъ домикѣ, какъ въ монастырѣ, вдали отъ свѣта, пять лѣтъ росла Анжелика. Она выходила изъ него только по воскресеньямъ къ обѣднѣ, потому что Губертина, боясь, чтобы дѣвочка не заразилась дурными примѣрами подругъ, выхлопотала ей позволеніе не посѣщать школы. Этотъ тѣсный старинный домикъ, съ его тихимъ садомъ составлялъ для нея весь міръ. Она жила въ чисто выбѣленной комнаткѣ подъ самою крышей, по утрамъ сходила завтракать въ кухню, поднималась работать въ первый этажъ, въ мастерскую; эти три комнатки, да еще каменная лѣстница, ведущая на ея башенку, уголки самые старинные во всемъ домѣ, были единственными мѣстами, гдѣ она жила, потому что дѣвочка никогда на входила въ комнату Губертовъ и только раза два въ день проходила по гостинной, а это были двѣ комнаты, передѣланныя на новый ладъ. Въ гостинной гладко заштукатурены были старыя бревенчатыя стѣны, а потолокъ украшенъ посрединѣ большою розеткою и кругомъ карнизомъ, изображающимъ пальмовыя листья; обои съ большими желтыми цвѣтами временъ первой имперіи, бѣлая мраморная отдѣлка камина, мебель краснаго дерева, круглый столикъ объ одной ножкѣ, диванъ, четыре кресла обитыя утрехтскимъ бархатомъ. Въ рѣдкіе случаи, когда она заходила туда пооправить и перемѣнить выставленные въ окошкѣ образцы шитья, и взглядывала мелькомъ на улицу, глазамъ ея представлялся тотъ-же неизмѣнный видъ улицы, упирающейся въ соборную дверь св. Агнесы, которую тихо отворяла какая-нибудь богомолка и которая сейчасъ-же захлопывалась за ней, ювелирная и свѣчная лавки, въ окнахъ которыхъ все такъ-же были выставлены чаши для св. причастія, да толстыя восковыя свѣчи, и гдѣ, повидимому, никогда не бывало покупателей. И, казалось, монастырское спокойствіе стояло въ сонномъ воздухѣ и медленно спускалось съ неба, вмѣстѣ съ блѣднымъ днемъ, на пустынную мостовую церковнаго города, на улицу Маглуаръ, за епископскимъ домомъ, на большую улицу, куда выходитъ Ювелирная, на Монастырскую площадь, гдѣ возвышаются двѣ башни.
Губертина взялась закончить образованіе Анжелики. Впрочемъ, она больше держалась стараго мнѣнія, что женщина достаточно образована, если знаетъ правописаніе, да четыре правила. Но ей немало пришлось бороться съ упрямствомъ дѣвочки, не имѣвшей никакого желанія учиться и разсѣянно смотрѣвшей все время въ окошко, хотя тамъ и мало было интереснаго, такъ какъ оно выходило въ садъ. Анжелика пристрастилась къ одному чтенію; не смотря на всѣ диктовки изъ сборника лучшихъ произведеній, она никакъ не могла достигнуть того, чтобы безъ ошибокъ написать хоть одну страницу, между тѣмъ, у нея оказался красивый почеркъ, твердый, быстрый, нѣсколько неправильный, какимъ въ старину писали знатныя дамы. Что до всего прочаго, географіи, исторіи, счисленія, то тутъ она была совершенно невѣжественна. Да и къ чему всему этому учиться?-- безполезно. Потомъ, готовясь къ первому причащенію, она выучила слово въ слово весь катехизисъ, принявшись за него, въ увлеченіи восторженной вѣры, съ такимъ жаромъ, что изумила всѣхъ своей удивительной памятью.
Въ первый годъ, Губерты часто, при всей своей кротости, приходили отъ нея въ отчаяніе. Съ ея способностями изъ нея могла выработаться отличная золотошвейка, но, послѣ нѣсколькихъ дней образцоваго прилежанія, Анжелика вдругъ ошеломляла ихъ внезапнымъ переходомъ къ ничѣмъ необъяснимой лѣности. Она становилась какой-то нѣженкой, лакомкой, воровала сахаръ и цѣлый день бродила съ краснымъ лицомъ и заплаканными глазами, а когда ее бранили, разражалась дерзкими отвѣтами. Иной разъ, когда ее пытались нѣсколько укротить, на нее находили какіе-то порывы сумасшедшей, необузданной гордости, она отбивалась руками и ногами и готова была все рвать и кусать. Тогда старики со страхомъ отступали передъ этимъ маленькимъ чудовищемъ, думая, что бѣсъ въ нее вселился. Что это за дѣвочка? Откуда она? Подкидыши почти всегда -- порожденія преступленія или порока. Два раза они собирались-было совсѣмъ отказаться отъ нея и отослать назадъ въ воспитательный домъ, прійдя въ отчаяніе и раскаиваясь въ томъ, что ее приняли. Но каждый разъ эти потрясающія сцены разрѣшались потоками слезъ и такимъ жаркимъ раскаяніемъ, повергавшимъ дѣвочку на колѣни съ мольбою наказать ее; что волей-неволей приходилось простить безумную.
Мало-по-малу, Губертина достигла того, что дѣвочка подчинилась ея вліянію. Такое воспитаніе было какъ разъ по ея силамъ, по ея характеру; у нея были для нею всѣ данныя: душевное добродушіе, очень твердый и кроткій характеръ, прямой и разсудительный умъ. Она учила ее повиноваться Богу и старшимъ, и не слушать голоса страстей. Жить значитъ слушаться. И надо слушаться Бога, родителей, начальниковъ; а разъ выйдешь изъ повиновенія -- начинается дурная жизнь. Поэтому, всякій разъ, какъ дѣвочка выходила изъ себя и не хотѣла слушаться, она заставляла ее, въ наказаніе и для вящаго смиренія, дѣлать что-нибудь, вычистить посуду, вымыть кухню, и стояла все время надъ ползающею по полу дѣвочкой, которая сперва злилась, потомъ покорялась, до тѣхъ поръ, пока работа не была окончена. Ее очень безпокоила также страстность ребенка и порывистость ея ласкъ. Сколько разъ она заставала ее цѣлующею самой себѣ руки. А какимъ лихорадочнымъ румянцемъ загорались ея щечки при видѣ картинокъ, маленькихъ гравюръ святыхъ, маленькихъ образковъ, которые она собирала; разъ вечеромъ она застала ее всю въ слезахъ, въ обморокѣ надъ лежащими на столѣ образками, къ которымъ судорожно прижимались ея губы. Разыгралась ужасная сцена, крикъ и слезы, словно съ нея сдирали кожу, когда Губертина унесла и спрятала всѣ ея картинки. Съ этихъ поръ, какъ только она замѣчала, что дѣвочка становится нервной и у нея разгараются глаза и щеки, она начинала строже обходиться съ нею, заставляла какъ можно больше работать, окружала ее холоднымъ молчаніемъ и не позволяла ни на минуту отдаваться своимъ чувствамъ.
Въ этомъ дѣлѣ Губертина нашла, впрочемъ, себѣ вѣрнаго помощника въ книжкѣ, выданной отъ дома призрѣнія бѣдныхъ дѣтей. Каждую треть года, когда ее носили для подписи казначею, Анжелика весь день была печальна. Всякій разъ ее словно кольнетъ что-нибудь въ сердце, когда она, подойдя къ сундуку за катушкой золотой нитки, случайно увидитъ эту книжку. Разъ, разозлившись до бѣшенства, не внимая ни ласкамъ, ни угрозамъ, швыряя и уничтожая все вокругъ себя, она принялась за сундукъ -- и вдругъ остановилась, словно пораженная громомъ, увидѣвъ на днѣ его свою книжку. Задыхаясь отъ рыданій, она упала къ ногамъ Губертовъ, и сказала, что они напрасно подобрали ее на улицѣ, что она недостойна ѣсть ихъ хлѣбъ. Съ этого дня одно напоминаніе о книжкѣ укрощало ея гнѣвъ.
Такъ прожила она до двѣнадцати лѣтъ, возраста, когда приводятъ къ первому причащенію. Все способствовало тому, чтобы изъ дикаго побѣга, появившагося Богъ вѣсть откуда, подобраннаго на улицѣ и пересаженнаго въ мистическую тѣнь садика, выросло мало-по-малу хорошее деревцо -- и окружавшее его спокойствіе, и этотъ маленькій домикъ, дремлющій подъ тѣнью собора, пропитаннаго запахомъ ладана, и полный звуковъ церковнаго пѣнія, и правильный образъ жизни, и ежедневный трудъ, и это незнаніе того, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ, потому что въ маленькій домикъ не проникалъ даже шумъ окружающихъ его сонныхъ улицъ. Но всего больше кротости вливала въ душу дѣвочки сильная взаимная любовь Губертовъ, которая, казалось, еще болѣе возросла подъ гнетомъ постояннаго раскаянія супруга. Онъ только и думалъ о томъ, какъ-бы заставить ее забыть о потерѣ, которую онъ произвелъ, женившись на ней противъ воли ея матери. Онъ чувствовалъ, со времени смерти своего ребенка, что она считаетъ его виновникомъ Божьяго наказанія, и дѣлалъ все, чтобы только заслужить прощеніе. Она уже давно его простила и теперь, съ своей стороны, боготворила его. Но онъ еще иногда сомнѣвался, все-ли забыто, и это сомнѣніе приводило его въ отчаяніе. Онъ-бы хотѣлъ имѣть ребенка, чтобы быть вполнѣ увѣреннымъ въ томъ, что суровая и непреклонная мать его жены сняла съ нихъ проклятіе. Ихъ единственною мечтою былъ ребенокъ, какъ знаменіе прощенія, и чтобы получить его, онъ обожалъ свою жену, молился на нее и до сихъ поръ былъ тѣмъ-же страстнымъ, пламеннымъ, вѣрнымъ мужемъ, какъ въ первые дни своей супружеской жизни. Но онъ былъ такъ чистъ и сдержанъ, что при Анжеликѣ ни разу не поцѣловалъ своей жены даже въ голову, и послѣ двадцати лѣтъ супружества входилъ въ ея комнату, волнуясь, какъ новобрачный. А какой скромный видъ имѣла эта спаленка съ ея потолкомъ, расписаннымъ бѣлою и сѣрою краской, обоями съ голубыми букетиками и орѣховою мебелью, крытою ситцемъ! Никогда изъ этой комнатки не было слышно ни малѣйшаго шума; въ ней постоянно стояла атмосфера тепла и любви, согрѣвавшая весь домъ. И страстная, чистая Анжелика росла, окруженная и развивающаяся подъ сѣнію нѣжной привязанности и любви.
Дѣло нравственнаго перерожденія дѣвочки довершило еще вліяніе одной книги. Копаясь однажды утромъ на пыльной полкѣ въ старыхъ принадлежностяхъ золотошвейнаго ремесла въ мастерской, она нашла старую книжку "Золотая Легенда", переводъ Жака Воражинь. Вѣроятно, одинъ изъ предковъ хозяина мастерской купилъ эту книгу житій святыхъ собственно ради бывшихъ въ ней картинокъ, доставлявшихъ много полезныхъ для него свѣдѣній о святыхъ. Долгое время ее приводили въ восторгъ и занимали тутъ только гравюры, рѣзанныя на деревѣ и дышавшія простодушной вѣрою. Какъ только ее отпускали играть, она брала эту большую книгу въ желтомъ кожаномъ переплетѣ и принималась медленно перелистывать, начиная съ первой страницы, гдѣ большими черными и красными буквами стояло заглавіе ея и адресъ книгопродавца: "Парижъ, Новая улица Собора Богоматери, подъ иконою святаго Іоанна Крестителя", потомъ перевертывала второй заглавный листъ съ изображеніемъ четырехъ евангелистовъ по угламъ, поклоненія волхвовъ внизу и образомъ Христа, попирающаго смерть вверху. Потомъ шли на каждой страницѣ картинки, раскрашенные заголовки и начальныя буквы, большіе и маленькіе образки въ текстѣ: сперва "Благовѣщеніе", гдѣ высокій Ангелъ осѣняетъ своими крыльями миніатюрный образъ Дѣвы Маріи, "Избіеніе младенцевъ" съ жестокимъ царемъ Иродомъ среди множества маленькихъ трупиковъ, "Рождество Христово" съ младенцемъ Христомъ, Богоматерью съ одной стороны и св. Іосифомъ, держащимъ восковую свѣчу -- съ другой. Св. Іоаннъ Милостивый, помогающій бѣднымъ, св. Матѳей, разбивающій идола, св. Николай -- епископъ съ купелью, полною маленькихъ дѣтей, и всѣ святыя мученицы: св. Агнесса съ пронзенною мечомъ выею, св. Христина, у которой клещами вырываютъ груди, св. Женевьева, пасущая ягнятъ, бичеваніе св. Іуліаны, сожженіе св. Анастасіи, подвиги св. Маріи Египетской въ пустынѣ, св. Магдалина съ чашею мѵра, и много еще картинъ, при видѣ которыхъ трепетъ и состраданіе охватывали ея душу, сладко сжималось сердце и слезы навертывались на глазахъ.
Мало-по-малу, Анжеликѣ хотѣлось получше узнать, что именно изображаютъ эти картинки. Два плотныхъ столбца печати, оставшейся еще очень черной, рѣзко выдѣлялись на пожелтѣлой отъ времени бумагѣ и пугали дѣвочку страшнымъ, таинственнымъ видомъ своихъ большихъ готическихъ буквъ. Понемногу она къ нимъ привыкла, стала разбирать, поняла сокращенія и титла надъ словами, угадала значеніе устарѣвшихъ словъ и оборотовъ и кончила тѣмъ, что стала бѣгло читать пугавшую ее прежде печать съ такимъ восторгомъ, точно открыла какую нибудь тайну, торжествуя побѣду надъ встрѣтившейся трудностью. Открытый, благодаря ея настойчивости, передъ ея глазами развернулся новый міръ, міръ небеснаго величія, и она мало-по малу вступала въ него. Ею забыты были немногія учебныя книжки, которыя у нея находились, и въ которыхъ все было такъ сухо и холодно. Съ страстнымъ увлеченіемъ она читала лишь житія и подолгу сидѣла надъ ними, сжавъ руками свою голову, увлеченная чтеніемъ до того, что забывала мѣсто и время и уносилась совсѣмъ въ иной міръ религіозныхъ мечтаній.
Богъ изображенъ въ ней благимъ и милостивымъ, за Нимъ слѣдуютъ святые и праведницы. Они рождаются, отмѣченные печатью святости; ихъ рожденіе возвѣщаютъ таинственные голоса, матерямъ ихъ снятся дивные пророческіе сны. Всѣ они прекрасны собою, неустрашимы, не знаютъ слабостей. Свѣтъ исходитъ отъ нихъ и лики ихъ сіяютъ. Звѣзда свѣтится на челѣ св. Доминика. Они читаютъ въ умахъ людей и громко могутъ сказать всѣ ихъ помышленія. Они обладаютъ даромъ пророчества и предсказанія ихъ всегда исполняются. Праведныхъ безчисленное множество, между ними есть епископы и монахи, чистыя дѣвы и простыя женщины, нищіе и цари, нагіе пустынники, питающіеся корнями растеній, и святые старцы, обитающіе въ пещерахъ, вмѣстѣ съ дикими козами. У нихъ у всѣхъ одна жизнь: всѣ они возвышаются душею къ Господу, -- вѣруютъ въ Него, отказываются принести жертву ложнымъ богамъ, переносятъ тяжкія мученія и умираютъ во славѣ. Императоры утомляются преслѣдовать и гнать ихъ. Св. Андрей, распятый на крестѣ, въ теченіе двухъ дней, проповѣдуетъ двадцати тысячамъ человѣкъ. Происходятъ обращенія массами, въ одинъ день крестятся сорокъ тысячъ человѣкъ. Если чудо не производитъ обращеній, то видѣвшая его толпа разбѣгается, пораженная ужасомъ. Святыхъ обвиняютъ въ колдовствѣ, задаютъ имъ загадки, которыя они разгадываютъ, ставятъ ихъ на диспуты съ учеными и тѣ постыдно молчатъ, не находятъ словъ, какъ-бы пораженные нѣмотою. Если ихъ вводятъ въ языческій храмъ и заставляютъ принести жертву, идолы падаютъ и разбиваются въ дребезги. Одна христіанская дѣвушка повязала свой поясъ на шею идолу Венеры и онъ разсыпался въ прахъ. Земля колеблется, разбитый молніею рушится храмъ Діаны, народы возстаютъ, начинаются междоусобныя войны. Мучители сами обращаются къ истинной вѣрѣ и молятъ о крещеніи, цари падаютъ къ ногамъ правѣдниковъ, принесшихъ обѣтъ нищеты. Сабина покидаетъ родительскій домъ, Паулина бросаетъ своихъ пятерыхъ дѣтей и лишаетъ себя омовенія. Посты и умерщвленіе плоти спасаютъ ихъ. Они не употребляютъ ни хлѣба, ни масла. Св. Германъ посыпаетъ пищу свою пепломъ. Св. Бернардъ не различаетъ вкуса яствъ и узнаетъ вкусъ только чистой воды. Св. Агаѳонъ три года живетъ съ камнемъ во рту. Св. Августинъ считаетъ себя отчаяннымъ грѣшникомъ лишь за то, что взглянулъ на пробѣжавшую мимо собаку и этимъ отвлекся отъ молитвы. Они презираютъ свое тѣло, здоровье, и счастье ихъ начинается тогда, когда умерщвлена плоть. И торжествуя побѣду надъ плотью, они живутъ въ дивныхъ садахъ, гдѣ звѣзды замѣняютъ собою цвѣты, а листья древесные поютъ гимны. Они истребляютъ драконовъ, по слову ихъ поднимается и укрощается буря; во время молитвы они поднимаются отъ земли и стоятъ въ воздухѣ. Честныя вдовы заботятся объ ихъ нуждахъ въ теченіе всей ихъ земной жизни, а по смерти, которая возвѣщается имъ во снѣ, вдовы-же погребаютъ ихъ. Съ ними случаются такія необыкновенныя событія, такія чудесныя приключенія. А сотни лѣтъ спустя послѣ ихъ смерти, когда откроютъ ихъ могилы, тѣла ихъ распространяютъ вокругъ себя благоуханіе.
Затѣмъ въ противоположность святымъ, есть дьяволы и ихъ тьмы темъ. Они, какъ мухи, летаютъ вокругъ насъ и наполняютъ собою воздухъ. Все окрестъ насъ такъ полно дьяволами и злыми духами, какъ солнечный лучъ пылинками. Они -- точно мракъ и тьма. Вѣчная борьба завязывается между ними и святыми. Праведники всегда одерживаютъ верхъ, но имъ всегда приходится возобновлять борьбу и свои побѣды. Чѣмъ больше они изгоняютъ дьяволовъ, тѣмъ болѣе ихъ возвращается. Святой Фортунатъ изгоняетъ ихъ шесть тысячъ шестьсотъ шестьдесятъ шесть изъ тѣла одной только женщины. Они бьются, говорятъ и кричатъ голосомъ одержимаго и мучатъ его. Они входятъ въ тѣла людей черезъ уши, черезъ уста и выходятъ изъ нихъ послѣ многихъ дней страшной борьбы, съ ужаснымъ шумомъ. На каждомъ поворотѣ дороги, въ мученіяхъ корчатся по землѣ бѣсноватые, и проходящій мимо святой вступаетъ въ борьбу съ злыми демонами. Св. Василій борется съ дьяволомъ лицомъ къ лицу, чтобы спасти одного юношу. Цѣлую ночь Св. Макарій, уснувшій среди могилъ на кладбищѣ, отбивается отъ напавшей на него нечистой силы. Сами ангелы, стоя у постели умирающаго, должны осыпать демоновъ ударами, чтобы не дать имъ овладѣть душою. Но борьба не всегда бываетъ тѣлесная, иногда приходится бороться умомъ и изобрѣтательностью. Дѣло доходитъ до самой тонкой хитрости. Сатана, скитаясь по землѣ, принимаетъ всѣ образы, является женщиною, доходитъ до того, что дерзаетъ принять на себя образъ святого. Побѣжденный, онъ тотчасъ-же является въ настоящемъ своемъ безобразіи: "онъ какъ черная кошка, ростомъ больше собаки, съ большими горящими глазами, съ длиннымъ и широкимъ кровавымъ языкомъ, висящимъ до середины живота, и крючковатымъ хвостомъ, торчащимъ кверху, распространяетъ кругомъ себя нестерпимое зловоніе". Онъ вѣчный врагъ, котораго всѣ ненавидятъ, противъ котораго всегда надо быть на сторожѣ. Его боятся и издѣваются надъ нимъ. Его даже обманываютъ. Въ сущности-же, несмотря на огонь и всѣ пытки ада, которыя въ его власти, онъ всегда бываетъ побѣжденъ. Силою или хитростью, у него постоянно исторгаютъ всѣ заключенные съ нимъ договоры. Слабыя женщины и тѣ поборають его; святая Маргарита пятою давитъ ему голову, святая Іуліана сокрушаетъ ему ребро ударами цѣпи. Но изъ этой борьбы вытекаетъ убѣжденіе въ силѣ святости и презрѣніе ко злу, ко злу безсильному, вѣра въ торжество добродѣтели, потому что добро всегда одерживаетъ верхъ. Довольно лишь осѣнить себя крестнымъ знаменіемъ, и дьяволъ теряетъ все свое могущество и исчезаетъ съ дикимъ ревомъ. Стоитъ чистой дѣвушкѣ совершить крестное знаменіе -- и рушатся всѣ ковы ада.
И въ этой борьбѣ святыхъ и праведницъ противъ дьявола развертывается страшная картина ужасающихъ пытокъ и гоненій. Палачи обмазываютъ мучениковъ медомъ и выставляютъ ихъ нагихъ мухамъ и пчеламъ, заставляютъ ихъ проходить босыми ногами по битому стеклу и раскаленнымъ угольямъ, бросаютъ во рвы, наполненные пресмыкающимися, бичуютъ кнутами съ свинцовыми шариками на концахъ, живыми заколачиваютъ въ гробъ и бросаютъ въ море, вѣшаютъ за волоса и потомъ поджигаютъ снизу, посыпаютъ ихъ язвы негашеной известью, поливаютъ кипящею смолою и расплавленнымъ свинцомъ, сажаютъ въ раскаленныя до бѣла сѣдалища, надѣваютъ на головы красно-каленные шлемы, жгутъ имъ бока огнемъ факеловъ, перебиваютъ голени кузнечными молотами на наковальняхъ, вырываютъ глаза, отрѣзаютъ языки, одинъ за другимъ переламываютъ всѣ пальцы. Но палачи, наконецъ, устаютъ терзать, потому что вѣчное чудо Божіе поддерживаетъ святыхъ мучениковъ. Св. Іоаннъ выпиваетъ ядъ и не чувствуетъ ни малѣйшаго вреда. Севастіанъ улыбается, весь израненный стрѣлами. Стрѣлы повисаютъ въ воздухѣ вправо и влѣво отъ мученика, не причинивъ ему вреда, или пущенныя изъ лука возвращаются и выкалываютъ глаза палачу. Мученики выпиваютъ расплавленный свинецъ, какъ холодную воду. Львы, подобно ягнятамъ, ложатся у ихъ ногъ и лижутъ имъ руки. Святому Лаврентію раскаленная рѣшетка кажется пріятно-прохладной и онъ кричитъ своему мучителю: "несчастный, ты поджарилъ одну половину, поверни меня на другую, а потомъ ѣшь -- та уже готова". Цецилія, опущенная въ кипятокъ "чувствовала себя точно въ прохладномъ мѣстѣ и даже тѣло ея не покрылось испариной". Христина приводитъ въ отчаяніе палачей тѣмъ, что не чувствуетъ мученій: ея отецъ приказываетъ двѣнадцати человѣкамъ бить ее и тѣ падаютъ въ изнеможеніи. Другой палачъ смѣняетъ ихъ, привязываетъ ее на колесо и зажигаетъ подъ нею огонь, но пламя пожираетъ тысячу шестьсотъ человѣкъ, не причинивъ ей вреда; ее бросаютъ въ море съ камнемъ на шеѣ, но ангелы поддерживаютъ ее надъ водою. Самъ Христосъ съ неба осѣняетъ великую подвижницу крестнымъ знаменіемъ, а св. Михаилъ, по повелѣнію Божію, выводитъ ее на землю, новый палачъ запираетъ ее въ клѣтку со змѣями, и ядовитые гады ласково обвиваются вокругъ ея шеи; цѣлыхъ пять дней держатъ ее въ раскаленной печи, но она славословитъ Бога и не чувствуетъ никакой боли. Св. Викентій переноситъ еще большія пытки, безъ малѣйшаго страданія; ему перебиваютъ всѣ члены, раздираютъ бока желѣзнымъ гребнемъ такъ, что изъ ранъ выходятъ всѣ внутренности, все тѣло искалываютъ иглами, бросаютъ на пылающіе уголья, которые тухнутъ отъ его крови, потомъ снова заключаютъ въ темницу съ пригвожденными къ столбу ногами; но весь израненный въ клочки, изжаренный на угольяхъ, съ раскрытымъ чревомъ, онъ не умираетъ; мученія для него обращаются въ райское блаженство, небесный свѣтъ наполняетъ его тюрьму, и ангелы поютъ вмѣстѣ съ нимъ, лежащимъ на ложѣ изъ розъ. Нѣжные звуки ангельскаго пѣнія и ароматъ цвѣтовъ распространились по всей темницѣ, и стражи обратились къ вѣрѣ Христовой, а Дакіанъ, услыхавъ объ этомъ, въ великой ярости воскликнулъ: "Что-же мы можемъ еще сдѣлать ему? мы побѣждены". Таковъ обычный крикъ отчаянія гонителей и мучителей, которые или сами умираютъ, или обращаются ко Христу. У нихъ отнимаются руки. Они погибаютъ всѣ страшною смертью: иные подавившись рыбной костью, иные отъ ударовъ молніи, иные падая изъ собственной колесницы. А темницы всѣхъ святыхъ сіяютъ неземнымъ свѣтомъ и сквозь стѣны ихъ свободно входитъ къ нимъ св. Дѣва Марія и св. апостолы. Помощь свыше не покидаетъ ихъ, разверзается небо и являются чудныя видѣнія Господа, держащаго вѣнецъ изъ драгоцѣнныхъ каменьевъ. Поэтому смерть имъ не страшна, а радостна, и всѣ родные ликуютъ, когда умираетъ кто-нибудь изъ членовъ семьи. Десять тысячъ мучениковъ умираетъ крестною смертію на горѣ Араратѣ. Около Кельна одиннадцать тысячъ святыхъ дѣвъ погибаетъ отъ меча Гунновъ. Въ циркахъ кости праведныхъ хрустятъ въ зубахъ хищныхъ звѣрей. Трехлѣтній св. Кирикъ силою Божьею заговорилъ какъ взрослый, и за то подвергнутъ страшнымъ мученіямъ. Грудныя дѣти осыпаютъ проклятіями палачей. Отвращеніе и презрѣніе къ плоти, этой темницѣ души, обращаетъ для нихъ страданіе въ небесное блаженство. Пусть ее терзаютъ, рѣжутъ, жгутъ -- тѣмъ лучше, пусть мучатъ больше -- тѣмъ больше она искупитъ свои прегрѣшенія; всѣ они умоляютъ о смерти и умираютъ обезглавленными. Евлассія, сжигаемая на кострѣ, вдыхаетъ въ себя пламя, только чтобы умереть поскорѣе. Богъ услышалъ ея молитву и душа ея, въ образѣ бѣлой голубки, излетаетъ изъ устъ и поднимается къ небу.
Читая эти сказанія, Анжелика приходила въ благоговѣйный трепетъ. Всѣ ужасы, творимые язычниками, вся радость ликующихъ праведниковъ приводили ее въ восторженное состояніе и уносили въ какой-то высшій міръ. Но, кромѣ этого, ее занимали въ Житіяхъ и другіе разсказы, не производящіе такого сильнаго впечатлѣнія, напримѣръ, разсказы о животныхъ, такъ или иначе участвовавшихъ въ жизни святыхъ мучениковъ. Ее интересовали вороны и орлы, приносившіе пищу пустынникамъ. А какіе чудные разсказы о львахъ были тамъ: и о ручномъ львѣ выкопавшемъ могилу Маріи Египетской, и о львѣ, изрыгавшемъ пламя и заграждавшемъ входъ въ домъ распутства, когда проконсулы приказали отвести туда праведныхъ дѣвъ, и о львѣ св. Іереміи, которому поручено было сторожить осла и который привелъ послѣдняго назадъ, когда тотъ былъ украденъ. Былъ разсказъ и о волкѣ, какъ-бы въ порывѣ раскаянія возвратившемъ унесеннаго имъ поросенка. Св. Бернардъ предаетъ анаѳемѣ мухъ, и тѣ падаютъ мертвыми. Св. Ремигій и Власій кормятъ за своимъ столомъ птицъ, благословляютъ и излѣчиваютъ ихъ. Полный голубиной простоты, св. Францискъ проповѣдуетъ имъ любовь къ Богу. Птица сидѣла на вѣтвяхъ фиговаго дерева, а Св. Францискъ, протянувъ руку, позвалъ ее, и та сейчась-же повиновалась и сѣла ему на руку. И онъ сказалъ ей: "Пой, и хвали Господа". И она запѣла и улетѣла, когда онъ отпустилъ ее.-- Эти разсказы всегда занимали Анжелику, и она нѣсколько разъ пыталась позвать ласточекъ, загадывая, прилетятъ-ли онѣ? Были и такія преданія, читая которыя она смѣялась до упада. Она задыхалась отъ хохота надъ неудачею правителя провинціи, ухаживавшаго за тремя служительницами Анастасіи и поцѣловавшаго, вмѣсто нихъ, горшки и печь на кухнѣ. "Онъ ушелъ оттуда, безотрадный, весь испачканный сажей. Когда ожидавшіе его въ сѣняхъ слуги увидали его въ такомъ видѣ, то подумали, что онъ обратился въ дьявола. И стали бить его розгами, и убѣжали, оставивъ его одного". Больше всего смѣялась она, какъ сумасшедшая, читая разсказы о томъ, какъ били дьявола, въ особенности какъ била его своею цѣпью св. Іуліана, когда тотъ пришелъ смущать ее въ темницу. "И когда преторъ приказалъ привести Іуліану, она пришла, таща его за собою, а онъ сказалъ: "Госпожа Іуліана, не дѣлайте мнѣ больше зла". И такъ она волочила его за собой черезъ весь рынокъ и бросила въ помойную яму". Дѣвочка разсказывала Губертамъ, сидя за вышиваніемъ, народныя легенды духовнаго содержанія поинтереснѣе волшебныхъ сказокъ. Она столько разъ читала ихъ, что выучила наизусть многія изъ нихъ: о семи спящихъ отрокахъ эфесскихъ, которые проспали, замурованные въ стѣну, чтобы избѣжать гоненій, триста семьдесятъ лѣтъ, и пробужденіе которыхъ привело въ неописанное изумленіе императора Ѳеодосія; легенду о св. Климентѣ, въ которой разсказывались дивныя и трогательныя приключенія цѣлой семьи, отца, матери и трехъ сыновей, разлученнымъ жестокими бѣдствіями и въ концѣ концовъ чудеснымъ образомъ соединенныхъ. Слезы текли у нея по щекамъ; она видѣла ихъ во снѣ, вся она жила въ этомъ мірѣ чудесъ и добродѣтели, мученій и пытокъ, вознаграждаемыхъ небеснымъ блаженствомъ.
Послѣ перваго причащенія ей показалось, что она, подобно святымъ, идетъ по воздуху на два фута отъ земли. Она воображала, что она юная христіанка первоначальной церкви и отдавала всю себя десницѣ Божіей, зная изъ своей книги, что человѣкъ не можетъ спастись безъ особой милости Господней. Губерты были просты въ своей набожности; они ходили по воскресеньямъ къ обѣднѣ, причащались въ большіе праздники, говѣли изъ рода въ родъ передъ Пасхой, со скромной вѣрой простыхъ людей, отчасти по обычаю и ради того, чтобы не лишиться заказчиковъ. Губерть иногда останавливался среди дѣла, натягивая матерію на пальцы, заслушавшись, какъ дѣвочка читала легенды о святыхъ, и содрогался вмѣстѣ съ нею при описаніяхъ ихъ мученій, и волосы вставали у него дыбомъ. Онъ самъ заразился страстностью ея вѣры и прослезился, увидѣвъ ее въ бѣломъ платьѣ причастницы. Весь этотъ день она была какъ во снѣ, возвратившись изъ церкви, утомленная и сильно недоумѣвающая, такъ что благоразумная Губертина, ни въ чемъ, даже и въ добрыхъ чувствахъ, не любившая преувеличеній, должна была побранить ихъ обоихъ. Съ этого дня ей пришлось сдерживать религіозный пылъ Анжелики, и въ особенности ея страсть подавать бѣднымъ. Вѣдь св. Францискъ называлъ бѣдность своею возлюбленной, Юліанъ священникъ звалъ нищихъ своими господами, Гервасій и Протасій омывали имъ ноги, а св. Мартынъ отдалъ имъ половину своего плаща. И дѣвочка, по примѣру праведницы Люціи, хотѣла все продать, чтобъ раздать бѣднымъ. Сперва она отдала имъ всѣ свои бездѣлушки, потомъ стала тащить изъ дому разныя вещи. Дошло до того, что она начала отдавать все, что попало, не разбирая, достоинъ ли человѣкъ милостыни, или нѣтъ. Разъ вечеромъ, на второй день послѣ конфирмаціи, она выбросила въ окно какой-то пьяницѣ нѣсколько штукъ бѣлья, а когда ее стали бранить за это, вспыливъ по прежнему, разъиграла было страшную сцену, а потомъ, сгорая отъ стыда, три дня пролежала больной.
Дни, мѣсяцы бѣжали своимъ чередомъ. Прошло цѣлыхъ два года; Аннеликѣ минуло четырнадцать лѣтъ и изъ дѣвочки она стала взрослой дѣвушкой. Когда она читала Житія святыхъ, у нея шумѣло въ ушахъ и кровь стучала въ тоненькихъ синихъ жилкахъ на вискахъ; она начинала любить святыхъ дѣвственницъ, какъ нѣжная сестра.
Дѣвственность -- сестра ангеловъ, владѣлица всѣхъ добродѣтелей, побѣдительница діавола, основаніе вѣры. Ею заслуживаютъ милость Божію, она главное совершенство, и съ нею нетрудно побѣдить грѣхъ. Силою Св. Духа, св. Люція становится такою тяжелою, что даже пять воловъ и тысяча человѣкъ не могутъ сдвинуть ее съ мѣста, когда проконсулъ даетъ приказаніе отвести ее въ домъ разврата. Губернаторъ, желавшій обнять св. Анастасію, пораженъ былъ слѣпотою. Въ мученіяхъ во всей красотѣ является чистота дѣвственницъ, и изъ бѣлыхъ тѣлъ ихъ, раздираемыхъ желѣзными гребнями, льются потоки молока, а не крови. Разъ десять повторена въ книгѣ исторія юной христіанки, покинувшей свою семью и скрывавшейся подъ видомъ монаха, которую оклеветали въ развращеніи одной дѣвушки; она терпитъ несправедливое обвиненіе, молчитъ и невинность ея торжествуетъ только тогда, когда нечаянно обнаруживается ея полъ. Св. Евгенія, подвергшаяся такому-жу обвиненію и приведенная къ судьѣ, узнаетъ въ немъ своего отца и оправдывается, разодравъ свои одежды. Борьба съ искушеніемъ вѣчна, потому что соблазнъ постоянно возобновляется, и вотъ святые считаютъ за благо совершенно избѣгать женщинъ. Свѣтъ полонъ искушеній, и вотъ отшельники уходятъ въ пустыню, гдѣ нѣтъ женщины. Они вступаютъ въ жестокую борьбу съ собою, подвергаютъ себя добровольно бичеванію, бросаются нагими въ колючіе терновники и въ снѣгъ. Одинъ пустынникъ, помогая своей матери переходить рѣку вбродъ, завертываетъ сперва себѣ руки плащемъ. Другой мученикъ, прикованный къ столбу и соблазняемый блудницею, откусываетъ себѣ языкъ и выплевываетъ ей въ лицо. Св. Францискъ заявляетъ, что нѣтъ у него большаго врага, какъ его тѣло. Св. Бернардъ зоветъ на помощь, крича: "грабятъ, грабятъ!", чтобы защититься отъ женщины, пріютившей его. Одна причастница цѣлуетъ папѣ Льву руку, и онъ отрубаетъ ее, но Пресвятая Дѣва Марія повелѣваетъ рукѣ прирасти на прежнемъ мѣстѣ. Всѣ они восхваляютъ супруговъ, отказавшихся отъ брачной жизни. Св. Алексѣй, очень богатый семьянинъ, увѣщеваетъ свою жену жить въ чистотѣ и воздержаніи, и потомъ покидаетъ свой домъ. Святые женятся только передъ смертью. Св. Іустина, мучимая любовью къ Кипріану, стойко противится этому чувству, обращаетъ его и идетъ вмѣстѣ съ нимъ на казнь. Св. Цецилія, которую полюбилъ ангелъ, открываетъ объ этомъ въ брачный вечеръ своему мужу Валеріану, который соглашается соблюсти ея чистоту и принимаетъ крещеніе, чтобы видѣть ангела. "И узрѣлъ онъ въ своей комнатѣ Цецилію, бесѣдовавшую съ ангеломъ, а у ангела въ рукахъ были два вѣнка изъ розъ, и поднялъ онъ одинъ изъ нихъ надъ Цециліей, а другой надъ Валеріаномъ, говоря: "Храните вѣнцы эти въ чистотѣ сердца и тѣла". Многіе иные соединяются лишь для того, чтобы разстаться, ибо смерть могущественнѣе любви, она лишь начало дѣйствительнаго существованія. Св. Иларій молитъ Господа взять въ небесную обитель дочь его Агнію, чтобы она избѣгла замужества, и та умираетъ.
Среди всѣхъ святыхъ, у Анжелики были избранные, примѣръ которыхъ проникалъ ее до глубины души и дѣйствовалъ такъ, что она исправлялась. Такъ она восхищалась жизнью св. великомученицы Екатерины, царской дочери; она изумлялась ея глубокой учености, когда святая восемнадцати лѣтъ отъ роду оспариваетъ пятьдесятъ риторовъ и грамматиковъ, вызванныхъ на диспутъ съ нею императоромъ Максимомъ. "Она разбиваетъ всѣ ихъ доводы, такъ что они молчатъ предъ нею". Они поражены были изумленіемъ и не знали, что сказать, но замолчали всѣ. И императоръ пристыдилъ ихъ за то, что они допустили дѣвушкѣ одержать верхъ надъ собою. "И всѣ пятьдесятъ въ тотъ же день увѣровали во Христа". И тогда императоръ пришелъ въ бѣшенство и повелѣлъ ихъ всѣхъ сжечь посреди города. Въ глазахъ Анжелики, св. Екатерина, гордая, блестящая красотою и мудростію, достигла никому недоступной мудрости, къ которой стремилась великомученица только затѣмъ, чтобы обратить язычниковъ и быть достойною небесной пищи, приносимой ей въ темницу голубемъ, а потомъ умереть обезглавленною. Но поучительнѣе всего было для нея житіе св. Елисаветы, дочери венгерскаго короля. При всякомъ возмущеніи своей страстной гордости, не будучи уже больше въ состояніи сдерживать себя, она вспоминала праведницу, этотъ идеалъ кротости и смиренія, которая, "едва достигнувъ пятилѣтняго возраста, была уже набожна, отказывалась отъ игръ и простиралась на землѣ, восхваляя имя Господне, а послѣ стала послушною и терпѣливо сносящею всѣ оскорбленія супругою ландграфа Тюрингенскаго, и всегда встрѣчала мужа своего съ привѣтливымъ и веселымъ лицомъ, несмотря на то, что всѣ ночи проводила въ слезахъ; потомъ, оставшись вдовою, была изгнана изъ своихъ владѣній и рада была влачить существованіе самой жалкой нищей". "Она была такъ бѣдна одеждою, что носила старый сѣрый плащъ надставленный сукномъ другого цвѣта. Рукава ея платья проношены были до дыръ и заплатаны другою матеріей". Король, ея отецъ, посылаетъ одного графа разъискивать ее. "И когда графъ увидѣлъ ее въ такомъ одѣяніи, сидящею за прялкой, онъ вскричалъ въ изумленіи, пораженный горестью: Никогда королевская дочь не носила такой одежды, и ни одну не видѣли еще, прядущею шерсть". Это -- образецъ совершеннѣйшаго христіанскаго смиренія, которое питается чернымъ хлѣбомъ вмѣстѣ съ нищими, безъ отвращенія омываетъ и перевязываетъ ихъ язвы, носитъ ихъ грубыя одежды, спитъ на голой землѣ и босыми ногами слѣдуетъ за священными процессіями. "Сколько разъ она перемывала посуду и горшки на кухнѣ тайкомъ и украдкою, чтобы дѣвушки не стали уговаривать ее бросить эту работу и говорила: Еслибъ существовалъ образъ жизни еще болѣе грубый, я послѣдовала бы ему". Такъ что теперь Анжелика, если ее начинали тревожить прежніе порывы гордости и властолюбія, нарочно выискивала себѣ самую черную работу, хотя прежде она просто бѣсилась, если ее заставляли мыть кухню Но дороже всѣхъ святыхъ, дороже даже св. Екатерины и св. Елизаветы, была для нея святая мученица-малютка, Агнеса. У нея начинало биться сердце, когда она встрѣчала въ житіяхъ имя этой святой дѣвственницы, которая какъ одеждою покрыта была своими волосами, и приняла ее подъ свою защиту въ памятную ночь, которую провела она у двери собора. Сколько въ ней чистой, пламенной любви! Какъ она отталкиваетъ отъ себя, выходя изъ школы, сына губернаторскаго! "Прочь отъ меня, пастырь смерти, начало грѣха, пища порока"! Какъ она славитъ возлюбленнаго своего Господа! "Я люблю Того, мать котораго осталась Дѣвою, а отецъ не зналъ жены, красотѣ котораго дивятся луна и солнце, духомъ котораго воскресаютъ мертвые". А когда Аспасіанъ приказываетъ вонзить ей мечъ въ горло, душа ея идетъ въ рай и соединяется съ Предвѣчнымъ женихомъ". Особенно часто стала призывать и молиться ей Анжелика съ нѣкоторыхъ поръ, въ часы смутнаго волненія и тревоги, когда жаркая кровь приливала къ ея вискамъ, и на нее тотчасъ же нисходило освѣженіе и успокоеніе. Она постоянно чувствовала "ея" близость, она часто приходила въ отчаяніе, если ей казалось, что она сдѣлала, или подумала что-нибудь такое, что могло огорчить святую. Разъ вечеромъ она принялась цѣловать свои руки, что ей до сихъ поръ еще иногда нравилось, но вдругъ покраснѣла до корней волосъ и обернулась въ смущеніи, хотя въ комнатѣ никого не было: ей показалось, что святая здѣсь, что она ее видѣла. Мученица Агнеса была ея тѣлохранителемъ.
Въ пятнадцать лѣтъ Анжелика стала прелестной дѣвушкой. Конечно, ни замкнутый, трудолюбивый образъ жизни, ни тихая сѣнь собора, ни святыя житія не сдѣлали ее ангеломъ -- воплощеніемъ всѣхъ совершенствъ. Она все еще боролась съ порывами своей страстной души, иногда внезапно проявлялись недостатки тамъ именно, откуда ихъ никогда не ожидали и потому не заботились объ ихъ устраненіи. Но она выказывала тогда столько стыда и раскаянія, такъ хотѣла быть хорошей! и притомъ была такая сострадательная, живая, наивная -- такая чистая. Возвращаясь разъ съ далекой прогулки,-- развлеченіе, которое Губерты позволяли себѣ два раза въ годъ, въ Духовъ и въ Успеньевъ день, -- она вырвала кустикъ шиповника и посадила его къ себѣ въ садикъ. Она ходила за нимъ, поливала его, и онъ росъ гораздо прямѣе и давалъ цвѣты крупнѣе и нѣжнѣе по запаху, чѣмъ прежде; она съ обычною своею страстностью ждала, не будетъ-ли на немъ расти настоящихъ розъ, не сдѣлаетъ-ли для нея Господь этого чуда, и потому не давала прививать его. Она прыгала вокругъ своего кустика и кричала въ восторгѣ: "Онъ мой! Это я! Это я".
А если подшучивали надъ ея пышнымъ розаномъ съ большой дороги, она первая начинала смѣяться, хотя нѣсколько блѣднѣла и слезы показывались на ея рѣсницахъ. Ея синіе фіалковые глазки стали еще кротче, мелкіе, бѣлые зубки блестѣли между губъ, въ продолговатомъ овалѣ ея лица, въ золотомъ ореолѣ ея бѣлокурыхъ, легкихъ, какъ солнечный лучъ, волосъ. Она очень выросла, хотя и не похудѣла, все съ той же гордой шейкой на изящныхъ пополнѣвшихъ плечахъ и съ тонкимъ и гибкими станомъ; веселая, здоровая, рѣдкой красоты и удивительной прелести, она цвѣла, невинная тѣломъ и чи стая душой.
Съ каждымъ днемъ Губерты ее все больше и больше любили. Имъ обоимъ приходило не разъ на мысль усыновить ее, но они боялись высказать это другъ другу, чтобы не растравить больного мѣста -- печали объ умершемъ ребенкѣ. Вотъ почему, когда мужъ наконецъ рѣшился посовѣтоваться съ женою, однажды, утромъ, когда они еще были въ своей комнатѣ, бѣдная женщина разрыдалась, упавъ на стулъ. Вѣдь усыновить дѣвочку -- все равно, что отказаться совсѣмъ отъ надежды имѣть когда-нибудь своего ребенка. Ужъ, конечно, въ ихъ годы нечего и мечтать объ этомъ; и смягчившись при мысли о добромъ дѣлѣ, она дала ему свое согласіе. Когда сказали объ этомъ Анжеликѣ, она бросилась имъ на шею, заливаясь слезами. Слава Богу, наконецъ-то она увѣрена, что теперь навсегда останется у нихъ, въ ихъ домѣ, который весь полонъ ею, помолодѣлъ, повеселѣлъ отъ ея присутствія! Но при первой же справкѣ по задуманному дѣлу представилось неотвратимое препятствіе. Мировой судья Грансиръ объяснилъ имъ, что усыновленіе совершенно невозможно, потому что законъ требуетъ, чтобы усыновляемый былъ совершеннолѣтнимъ. Но видя, какъ они опечалились, онъ посовѣтовалъ имъ взять дѣвочку въ такъ называемую "добровольную опеку", дозволяемую закономъ, при условіи, чтобы опекуну было не менѣе пятидесяти лѣтъ, а опекаемому -- пятнадцать. Опека эта можетъ быть скрѣплена законнымъ актомъ, дающимъ опекуну право отца надъ опекаемымъ. Установленные закономъ года были на лицо, и Губерты въ восторгъ схватились за опеку; даже рѣшено было въ тотъ же день, что они усыновятъ свою воспитанницу путемъ духовнаго завѣщанія, какъ это допускалось законами государства. Господинъ Грансиръ принялъ прошеніе мужа, поданное съ согласія его жены, и списался съ директоромъ дома призрѣнія, оффиціальнымъ опекуномъ всѣхъ призрѣваемыхъ дѣтей, испрашивая его согласія на взятіе Анжелики въ "добровольную опеку" Губертами. Тотчасъ же наведены были необходимыя справки, и всѣ нужныя бумаги представлены въ Парижъ, къ указанному имъ мировому судьѣ; оставалось только дождаться его протокола, который законнымъ образомъ утверждалъ актъ добровольной опеки, и дѣло было бы сдѣлано; но совѣсть вдругъ стала упрекать ихъ въ томъ, что они не постарались сперва разъискать родителей дѣвочки.
Раньше, чѣмъ усыновить Анжелику, они, конечно, должны были сдѣлать всѣ попытки, чтобы разыскать ея семейство. Если-бы у нея нашлась мать, то развѣ имѣли-бы они какое-нибудь право располагать судьбою дочери, не убѣдившись, что дѣвочка окончательно забыта матерью. Да и страшно было, наконецъ, принять на себя отвѣтственность за всѣ поступки дѣвочки, Богъ вѣсть чьей дочери, какихъ родителей. Всѣ эти сомнѣнія такъ ихъ мучили, что они не спали по ночамъ.
Вдругъ, разомъ рѣшившись, Губертъ уѣхалъ въ Парижъ. Это было громадное событіе въ его спокойной и тихой жизни. Онъ солгалъ Анжеликѣ, сказавъ, что дѣло объ утвержденіи опеки требуетъ его личнаго присутствія. Онъ думалъ, что въ теченіе сутокъ все выяснится; но дни въ Парижѣ летѣли, какъ минуты, на каждомъ шагу встрѣчались неожиданныя препятствія, и онъ прожилъ цѣлую недѣлю, безъ всякаго отдыха, бросаясь за справками отъ одного къ другому, не выходя изъ улицы и чуть не плача. Во-первыхъ, его очень сухо приняли въ домѣ призрѣнія; уставомъ дома требовалось, чтобы до совершеннолѣтія воспитанниковъ не выдаваемо было никакихъ справокъ объ ихъ происхожденіи. Два дня подрядъ онъ долженъ былъ уходить ни съ чѣмъ. Онъ долго принужденъ былъ надоѣдать всѣмъ со своею просьбою, объяснять свои желанія въ трехъ бюро, до хрипоты разсказывать всѣмъ чиновникамъ, что онъ желаетъ принять на себя добровольную опеку, наконецъ добился того, что какой-то сухопарый помощникъ столоначальника объявилъ ему, что никакихъ точныхъ документовъ о родителяхъ дѣвочки не существуетъ. Администрація дома не можетъ дать никакихъ разъясненій, кромѣ того, что повивальная бабка принесла дѣвочку, по имени Анжелика Марія, не открывъ имени ея матери. Доведенный до отчаянія, онъ ужъ собирался было ѣхать обратно въ Бомонъ, какъ вдругъ его осѣнила счастливая мысль бѣжать въ четвертый разъ въ бюро дома призрѣнія за справкою относительно свидѣтельства о рожденіи, гдѣ непремѣнно должно быть обозначено имя повивальной бабки. Добиться этой справки было весьма трудно, но онъ не испугался хлопотъ и узналъ, что дѣвочку принимала госпожа Фукаръ, которая живетъ въ улицѣ Двухъ-экю, No 1850.
И снова началась бѣготня по городу въ поискахъ за г-жей Фукаръ. Оказалось, что одинъ конецъ улицы Двухъ-экю былъ разрушенъ для проведенія другой улицы;, Губертъ бросился разспрашивать во всѣхъ лавкахъ по сосѣдству, но никто изъ лавочниковъ не помнилъ г-жи Фукаръ. Онъ пересмотрѣлъ имена акушерокъ въ календарѣ -- ея и тамъ не оказалось. Тогда онъ рѣшился подниматься ко всякой бабкѣ и разспрашивать о г-жѣ Фукаръ и исходилъ чуть не весь Парижъ, держа вверхъ голову и высматривая вывѣски акушерокъ, пока, наконецъ, ему удалось найти старушку акушерку, которая была съ ней знакома. "Какъ, да чтобы я не знала г-жи Фукаръ, этой славной женщины! Какже! она, бѣдная, много съ тѣхъ поръ пережила! А живетъ она теперь въ улицѣ Ланеве, на другомъ концѣ Парижа"! Губертъ бросился туда.
Наученный горькимъ опытомъ, онъ рѣшилъ, что тонко теперь поведетъ свои разспросы. Но г-жа Фукаръ, объемистая старуха, на коротенькихъ ногахъ, не дала ему возможности исполнитъ его намѣренія, и съ перваго же слова объ Анжеликѣ, въ порывѣ злобы, выболтала все, что о ней знала. "А! такъ дѣвочка-то жива! Ну, и можетъ же она похвастаться своей матушкой! Славная барынька, госпожа Сидони, какъ ее зовутъ теперь, послѣ вдовства! Ничего, что дочь хорошихъ родителей, да еще, говорятъ, сестрица какого-то министра, а хорошенькія дѣла творитъ!" И она разсказала все, какъ та съ ней познакомилась, когда она держала въ улицѣ Сентъ Оноре лавочку съ фруктами и прованскимъ масломъ, послѣ того, какъ пріѣхала съ мужемъ изъ Плассана попытать счастья въ Парижѣ. Овдовѣвъ и похоронивъ мужа, у нея вдругъ, Богъ вѣсть откуда, черезъ годъ и три мѣсяца, явилась дочка, и кто, прости Господи, прельстился ею! Сухая, какъ щепка, безчувственная, какъ ростовщикъ, грубая и безсердечная, что твой полицейскій сыщикъ.
-- Все можно простить, всякую обиду, только не такую неблагодарность! Ужъ я-ли, бабушка Фукаръ, не помогала ей, когда она промотала свою лавочку, не кормила ее беременную, я ли не щадила заботъ, чтобъ освободить ее отъ хлопотъ съ ребенкомъ? Да я-же его и снесла въ Воспитательный домъ. И вотъ, въ благодарность за всѣ хлопоты,-- она не дала мнѣ ни гроша, когда я впала въ нужду, ни копѣечки не заплатила хоть за то время, что пролежала у меня, да я никакъ выпросить у нея не могу и тѣхъ-то пятнадцати франковъ, которые она у меня-же заняла! А теперь госпожа Сидони держитъ въ улицѣ Фобуръ-Пуассоньеръ лавочку и три комнатки въ антресоляхъ надъ первымъ этажемъ, гдѣ, подъ предлогомъ торговли кружевами, ведетъ коммерцію всѣмъ, что кто ни спроситъ Да, у ней славная мамаша, нечего говоритъ! Лучше-бы совсѣмъ ея и не искать, да и не знать вовсе!
Черезъ часъ послѣ этой бесѣды, Губертъ уже бродилъ подъ окнами лавочки Сидони. Онъ увидѣлъ у прилавка сухопарую блѣдную фигуру, безъ пола и возраста, въ истасканномъ черномъ платьѣ, покрытомъ какими-то подозрительными пятнами. Можно было съ увѣренностью сказать, что сердце этой сводни ни разу не забилось при воспоминаніи о бѣдной дѣвочкѣ, родившейся отъ перваго встрѣчнаго. Исподоволь и осторожно онъ узналъ все, что ему было нужно, но ничего объ этомъ не разсказалъ никому, даже своей женѣ. Однако, и послѣ полученныхъ свѣдѣній, онъ все колебался и въ нерѣшительности прошелъ еще разъ мимо таинственной лавочки.-- Толкнуться развѣ въ дверь, назваться и спросить согласіе!.. Э! онъ, честный человѣкъ, имѣетъ право и самъ рѣшить, что будетъ лучше для ребенка, рѣшить безповоротно. Рѣзкимъ движеніемъ повернулъ онъ отъ двери, и вечеромъ уже былъ въ Бомонѣ.
Губертина какъ разъ только что узнала отъ г. Грансира, что актъ добровольной опеки уже подписанъ. Когда Анжелика бросилась ему на шею, онъ тотчасъ понялъ изъ ея умоляющаго вопросительнаго взгляда, что дѣвочка угадала, зачѣмъ онъ ѣздилъ въ Парижъ. Тогда онъ просто сказалъ ей:
-- Дитя мое, мать твоя умерла.
Вся въ слезахъ Анжелика страстно обняла ихъ. Больше объ этомъ никогда не было рѣчи. Она стала ихъ дочерью.
III.
Въ тотъ годъ, на Духовъ день, Губерты отправились съ Анжеликой завтракать на развалинахъ замка Готкеръ, надъ берегомъ Линьеля, въ двухъ лье пониже Бомона. На другое утро, послѣ дня, проведеннаго на чистомъ возіухѣ, среди веселаго хохота и бѣготни, дѣвочка спала еще, когда старинные часы въ мастерской пробили восемь часовъ.
Губертина должна была пойти наверхъ и постучать къ ней въ дверь.
-- Ну, ну, лѣнивица!.. Вставай, мы уже позавтракали.
Анжелика проворно одѣлась и отправилась завтракать одна, потомъ прошла въ мастерскую, гдѣ Губертъ съ женою уже начали работать.
-- Ну и спала же я! А риза-то, которую обѣщали къ воскресенью!..
Мастерская, окна которой выходили въ садъ, была обширная комната, сохранившаяся почти неприкосновенною со времени своей постройки. Двѣ главныя балки потолка и промежутки между ними не были даже ни разу выкрашены и такъ и оставались черные отъ копоти, источенные червями, съ виднѣвшеюся изъ-подъ остатковъ штукатурки рѣшеткою изъ дранокъ. На одной изъ каменныхъ скобъ, скрѣплявшихъ балки, стояла цифра 1463, обозначавшая, вѣроятно, годъ постройки. Каминъ, выложенный также искрошившимся камнемъ, между кусками котораго образовались большія щели, сохранилъ до сихъ поръ прежнее изящество своихъ стройныхъ боковыхъ колоннокъ, простѣнную полочку фризъ, былъ украшенъ карнизомъ и увѣнчанъ надъ самымъ отверстіемъ трубы короною; надъ карнизомъ можно было даже различить, почти стершееся отъ времени, простодушное изображеніе святаго Клара, покровителя золотошвейнаго мастерства. Но въ этомъ каминѣ больше уже не разводили огня, а обратили его въ открытый шкафъ, вставивъ въ отверстіе нѣсколько полокъ, на которыхъ теперь отразилось множество рисунковъ; комната же нагрѣвалась большою чугунною печкою, дымовая труба которой, пройдя весь потолокъ и пробивъ фризъ камина, соединялась съ его трубою надъ самою короной. Едва держащіяся на петляхъ двери были временъ Людовика XIV. На полу догнивали остатки стараго паркета, между вставленными, по мѣрѣ надобности, новыми паркетными квадратами. Желтая краска на стѣнкахъ, полинявшая надъ потолкомъ, облупившаяся внизу и вся покрывшаяся пятнами сырости, держалась уже цѣлыхъ сто лѣтъ. Всякій годъ заходилъ разговоръ о томъ, что комнату надо бы покрасить, но намѣреніе это все таки не приводилось въ исполненіе изъ боязни какихъ бы то ни было перемѣнъ.
Губертина, сидѣвшая за пяльцами съ натянутою на нихъ ризою, подняла голову и сказала:
-- Знаешь, если мы приготовимъ ее къ воскресенью, я обѣщаю подарить тебѣ цѣлую корзинку Анютиныхъ глазокъ для твоего садика.
Анжелика весело воскликнула:
-- Ахъ, да... Ну, ужъ я постараюсь!.. Куда же дѣлся мой наперстокъ? Стоитъ только не поработать денекъ, всѣ инструменты куда-то исчезнутъ.
И она надѣла старинный наперстокъ слоновой кости, безъ донышка, на второй суставъ мизинца, и усѣлась по другую сторону пялецъ, противъ самаго окна.
Съ половины прошедшаго столѣтія въ обстановкѣ мастерской не произошло ни малѣйшаго измѣненія. Моды мѣнялись въ теченіе этого времени, мало-по-малу измѣнялось и самое вышиваніе, но въ стѣнѣ все еще былъ вдѣланъ деревянный брусокъ, на который упирался одинъ конецъ пялецъ, тогда какъ другой утверждался на передвижной подставкѣ. По угламъ комнаты дремали старинные ненужные инструменты: разматывалка съ зубчатыми колесиками и шпеньками для катушекъ, для разматыванія съ нихъ золотой нити, не прикасаясь къ ней рукою; ручная прялка -- родъ блока, для скручиванія въ одну нѣсколькихъ нитокъ съ мотковъ, висящихъ на стѣнѣ; нѣсколько швейныхъ тамбуровъ разныхъ величинь, съ натянутою уже тафтою и дощечками, на которыя накалываютъ вышиваемую матерію -- для шитья тамбурнымъ швомъ. На доскѣ въ порядкѣ была разложена цѣлая коллекція старинныхъ рѣзаковъ для блестокъ и, между ними, чашечка для золотыхъ обрѣзковъ, мѣдные щипцы и огромный широкій подсвѣчникъ, необходимая принадлежность всѣхъ старинныхъ золотошвейныхъ мастеровъ. На петляхъ ременной рѣшетки, прибитой къ стѣнѣ, привѣшены были мелкія шильца, мушкеля, молоточки, рѣзцы для пергамента, гладилки для шитья, буксовая трепалка, служащая для приготовленія неровной золотой нити, по мѣрѣ того, какъ нашивается готовая. Кромѣ всего этого, у ножекъ липоваго стола для кройки, стояло еще большое мотовило, двѣ подложныхъ ивовыхъ катушки, которыя служатъ для накручиванія на нихъ разматываемаго мотка. Около сундука съ матеріаломъ висѣли цѣлыя ожерелья катушекъ съ шелками яркихъ цвѣтовъ, катушекъ, вздѣтыхъ на веревочкахъ. На полу стояла корзина пустыхъ катушекъ. Большія ножницы валялись на сидѣньѣ соломеннаго стула, и клубокъ бичевки, свалившись на полъ, лежалъ посреди комнаты, наполовину размотанный.
И раньше чѣмъ наклониться надъ пяльцами и окончательно погрузиться въ работу, она забылась еще на минутку у открытаго окна, въ которое вливался сіяющій, радостный свѣтъ майскаго утра. Лучъ солнца выглянулъ съ верхушки собора и свѣжій запахъ сиреней доносился до нея изъ архіепископскаго сада. Она улыбалась, вся упоенная весенней нѣгой. Потомъ, вдругъ встрепенувшись, точно пробужденная отъ сна, она сказала:
-- Отецъ, у меня нѣтъ золота для вышиванія гладью.
Губертъ, который въ эту минуту оканчивалъ пристегивать къ матеріи священническаго облаченія снимокъ рисунка, порылся въ сундукѣ, нашелъ на днѣ его нужный мотокъ, разрѣзалъ, заострилъ оба конца нитки, сдвинувъ съ шелковинки накрученное на ней золото, и подалъ ей весь мотокъ, завернутый въ замшевый лоскутокъ.
-- Все тутъ?
-- Да, да.
Она однимъ взглядомъ убѣдилась, что на столѣ дѣйствительно было все: и шпульки съ мотками всевозможнаго золота, краснаго, зеленаго, синяго, и катушки съ шелками всѣхъ цвѣтовъ, и блестки, и канитель, гладкая и курчавая, подобранная по толщинѣ въ старомъ донышкѣ отъ шляпы, замѣнявшемъ коробку, и длинныя тонкія иголки, и стальные щипчики, наперстки, ножницы и даже комочекъ воска. Все это набросано было на самыхъ пяльцахъ, на толстой сѣрой бумагѣ, прикрывавшей матерію.
Она вдѣла золотую нитку въ иглу. Но иголка сломалась съ перваго-же стежка, и ей снова пришлось вдѣвать нитку, оторвавъ съ нея кусочекъ золота, который она бросила въ чашечку, стоявшую въ картонкѣ для обрѣзковъ, которая тоже валялась на пяльцахъ.
-- Ну, наконецъ-то! сказала она, втыкая свою иголку въ матерію.
Наступило глубокое молчаніе. Губертъ принялся за натягиваніе другихъ пялецъ. Онъ положилъ обѣ продольныя палки на брусокъ въ стѣнкѣ и на подставку, аккуратно приладивъ ихъ одинъ противъ другого, чтобы по прямой ниткѣ натянуть малиновую шелковую матерію для мантіи, которую Губертина только что подшила къ подшивкѣ поперечныхъ перекладинъ. И онъ сталь натягивать концы обшивки въ углубленія палокъ, прикрѣпивъ ихъ по угламъ гвоздиками. Потомъ, притянувъ шнурками матерію къ рамкѣ, окончательно натянулъ ее, отодвинувъ подальше гвоздики, и щелкнулъ концами пальцевъ по ткани, которая зазвучала, какъ кожа на барабанѣ.
Изъ Анжелики вышла рѣдкая вышивальщица, умѣнью и прекрасному вкусу которой изумлялись Губерты. Во все, чему она отъ нихъ научилась, вносила она свою обычную страстность, которая придавала жизнь цвѣтамъ и значеніе религіознымъ символамъ. Въ ея рукахъ оживали шелки и золото, малѣйшій завитокъ рисунка дышалъ какимъ-то мистическимъ стремленіемъ, она отдавалась работѣ вся, всѣмъ своимъ вѣчно пылкимъ воображеніемъ, всею своею вѣрою въ необъятный невидимый міръ. Нѣкоторыя изъ ея работъ такъ поразили Бомонское духовенство, что два священника, изъ которыхъ одинъ былъ ученый археологъ, а другой любитель картинъ, пришли познакомиться съ нею и выразить ей все восхищеніе. въ какое привели ихъ вышитыя ею изображенія святыхъ дѣвственницъ, которыхъ она уподобляла святымъ первоначальной христіанской церкви. Въ вышиваньи ея была, по ихъ мнѣнію, та же искренность, то-же чувство безконечнаго высшаго, но достоинство ихъ увеличивалось еще отъ тщательной, превосходной отдѣлки деталей. Она одарена была необычайнымъ талантомъ къ рисованію, и какимъ-то чудомъ, безъ учителя, занимаясь лишь иногда по вечерамъ, при свѣтѣ лампы, дошла до того, что часто могла исправлять рисунки, отступать отъ узора и шить то, что подсказывала ей ея фантазія, создавая цѣлыя картины своей иголкой, такъ что Губерты, считавшіе рисованіе необходимымъ для хорошей вышивальщицы, совершенно блѣднѣли передъ нею, несмотря на то, что такъ давно занимались своимъ ремесломъ. Мало по малу они смиренно низвели себя до степени простыхъ помощниковъ, предоставивъ ей всѣ самыя дорогія и роскошныя работы, подготовляя лишь для нихъ узоры и вышивая то, что попроще.
А сколько чудесныхъ вещей, блестящихъ и священныхъ, въ теченіе года, перебываетъ въ ея рукахъ! Она въ шелку жила, въ атласѣ, бархатѣ, серебряной и золотой парчѣ. Она вышивала ризы, эпитрахили, наручники, мантіи, далматики, орари, митры, хоругви, воздухи для потира и дароносицы. Но чаще всего, все-таки, приходилось работать надъ священными облаченіями обыкновенно пяти слѣдующихъ цвѣтовъ: бѣлаго, для духовниковъ, праздничныхъ облаченій и святыхъ дѣвственницъ, краснаго -- для дней празднованія памяти св. апостоловъ и священно-мучениковъ, чернаго -- для заупокойныхъ службъ и постовъ, лиловаго -- для дня избіенія Иродомъ младенцевъ виѳлеемскихъ и зеленаго -- вообще для праздниковъ; часто также шились и золотыя ризы, которыми замѣняются часто бѣлыя, красныя и зеленыя облаченія. Въ серединѣ ихъ всегда вышивался крестъ и въ немъ обычные символы: начальныя буквы имени Іисуса и св. Маріи, треугольникъ. окруженный лучами, агнецъ, пеликанъ, голубка, чаша, ковчегъ для св. даровъ, израненное терніями сердце, а вдоль всей ризы и по плечамъ развертывался узоръ арабесками, или-же цвѣтами, во всей красотѣ стариннаго стиля -- вся флора крупныхъ цвѣтовъ, анемоны, тюльпаны, піоны, гортензіи, гранатовые цвѣты. Не проходило трехъ мѣсяцевъ безъ того, чтобы ей не приходилось вышивать символическихъ колосьевъ и виноградныхъ лозъ серебромъ по черному, или золотомъ по красному бархату. На очень роскошныхъ ризахъ она вышивала цѣлыя картины, лики святыхъ, а въ серединѣ въ богатой каймѣ образа Благовѣщенія, младенца Христа въ ясляхъ, крестной смерти на Голгоѳѣ. Иногда она вышивала золотыя украшенія прямо на матеріи ризъ, иногда на полосахъ шелка, атласа, бархата, на зототой парчѣ. И, вещь за вещью, выходила изъ подъ ея тонкихъ пальчиковъ масса роскошныхъ священныхъ предметовъ На этотъ разъ, риза, которую вышивала Анжелика, была изъ бѣлаго атласа, и серединный крестъ на ней сдѣланъ былъ изъ пучка золотыхъ лилій, перевитаго натуральными розами, вышитыми тѣневыми шелками. Въ серединѣ его, въ маленькомъ вѣночкѣ изъ розъ матоваго золота, блестѣли великолѣпные иниціалы св. Маріи краснаго и зеленаго золота, богато разукрашенные орнаментами.
Въ теченіе цѣлаго часа, пока она оканчивала вышивать вгладь листки маленькаго вѣночка золотыхъ розъ, ни однимъ словомъ не было нарушено молчаніе. Но у нея снова сломалась иголка, и она, какъ опытная работница, вдѣла нитку ощупью подъ пяльцами въ другую иглу. Потомъ заодно, приподнявши голову, она широкимъ, протяжнымъ вздохомъ полною грудью вобрала въ себя какъ можно больше теплаго весенняго воздуха.
-- Ахъ, славная вчера была погода! сказала она про себя. Какъ хорошо было на солнышкѣ!
Губертина въ отвѣтъ покачала головой, воща свою нитку
-- Ну, а я такъ вся какъ избитая, рукъ не чувствую. Вѣдь мнѣ не шестнадцать лѣтъ, какъ тебѣ, да и рѣдко приходится выходить!
Не смотря на усталость, она сейчасъ-же снова принялась за работу. Она подготовляла мѣста, гдѣ должны быть вышиты лиліи, нашивая для приданія имъ выпуклости кусочки кожи, гдѣ было нужно.
-- Потомъ, солнце, въ первые весенніе дни, ужасно жжетъ голову, прибавилъ Губертъ, натянувъ окончательно на пяльцы свою ризу и приготовляясь намѣчать мѣломъ по шелку полосу для вышиванія.
Анжелика все еще продолжала смотрѣть въ окно, безцѣльно устремивъ взглядъ на солнечный лучъ, ниспадавшій съ верхушки одного изъ откосовъ церковной стѣны, и потомъ сказала тихонько:
-- Нѣтъ, нѣтъ, меня такъ эта прогулка освѣжила! Я въ тотъ день словно ожила на чистомъ воздухѣ.
Она окончила мелкіе золотые листики и принялась за одну изъ большихъ розъ, заготовивъ столько иголокъ со вздернутыми нитками, сколько было въ ней оттѣнковъ шелка, вышивая длинными стежками одинъ въ другой, по направленію отъ середины къ краямъ и сгибамъ лепестковъ. И, не смотря на всю трудность этой работы, воспоминанія вчерашняго дня оживали въ ней въ эти минуты глубокаго молчанія, и она безъ умолку, безъ устали разсказывала о нихъ. Она описывала отъѣздъ, широкія окрестности города, завтракъ тамъ, въ развалинахъ замка Готкеръ, въ маленькой, вымощенной камнемъ залѣ, полуразрушенныя стѣны которой возвышались на 50 метровъ надъ берегами Линьёля, воды когораго тихо струились, осѣненныя кудрявыми вербами. Она точно передъ собою видѣла теперь эти развалины, поросшія кустарникомъ, свидѣтельствовавшія о величіи замка -- гиганта, въ то время, когда онъ гордо возвышался среди двухъ подвластныхъ ему долинъ. Башня его въ шестьдесятъ метровъ вышины, безъ кровли, съ разсѣвшимися стѣнами, не взирая ни на что, все еще крѣпко стояла на своемъ фундаментѣ въ 15 метровъ толщины. Устояли-таки и двѣ башни поменьше, связанныя между собою почти нетронутымъ рукою времени переходомъ: башня Карла Великаго и башня Давида.
Внутри стѣнъ замка можно было еще найти отстатки строеній, капеллу, залу суда, нѣкоторыя комнаты; все это, казалось, было построено какими-то великанами, потому что ступени лѣстницъ, окна и скамьи на террассахъ были слишкомъ большихъ размѣровъ для современнаго поколѣнія. Это былъ цѣлый укрѣпленный городъ, гдѣ пятьсотъ человѣкъ могли, въ теченіи трехъ мѣсяцевъ, выдерживать осаду, не терпя недостатка ни въ съѣстныхъ, ни въ военныхъ припасахъ. Въ теченіе уже двухъ вѣковъ, между кирпичами, внизу стѣнъ выросли кусты шиповника, и сирени цвѣли на обломкахъ обрушившихся потолковъ, а высокое каштановое дерево выросло посреди караульной залы. Но по вечерамъ, при закатѣ солнца, когда тѣнь отъ главной башни на три лье вытягивалась по воздѣланнымъ полямъ, и громада замка, при свѣтѣ вечернихъ сумерекъ, принимала свой прежній видъ, вокругъ чувствовалось еще его былое могущество, и та суровая, грубая сила, которая сдѣлала изъ него такую непобѣдимую твердыню, что ея боялись даже сами короли Франціи.
-- И я увѣрена, что въ немъ живутъ еще души старыхъ владѣльцевъ и являются тѣни ихъ; по ночамъ слышны, вѣрно, разные голоса, отовсюду выглядываютъ страшные звѣри, и я сама видѣла, когда обернулась, при отъѣздѣ, что какія-то большія, бѣлыя фигуры неясно виднѣлись надъ его стѣнками. Неправда-ли, мама? Вы вѣдь знаете исторію замка?
Спокойная улыбка мелькнула на лицѣ Губертины.
-- Ахъ, ты о привидѣніяхъ! Я ихъ никогда не видала.
Но она, въ самомъ дѣлѣ, изъ какой-то книги знала исторію замка и еще разъ должна была разсказать ее, уступая неотступной просьбѣ дѣвочки. Мѣстность, окружавшая замокъ, принадлежала, со временъ св. Ремигія, получившаго ее отъ Хлодвига, къ Реймсской епархіи. Архіепископъ Северинъ приказалъ, въ первые годы Х-го столѣтія, построить въ Готкерѣ крѣпость для защиты своей власти отъ нормандцевъ, которые заходили иногда къ верховьямъ Уазы, въ которую впадаетъ Линьель. Въ слѣдующемъ столѣтіи одинъ изъ преемниковъ Северина даровалъ Готкеръ въ вѣчное владѣніе Норберту, младшему сыну норманскаго дома, съ условіемъ ежегодно уплачивать ему шестьдесятъ су и оставлять свободнымъ отъ всякихъ налоговъ Бомонъ и его соборъ. Такимъ образомъ, Норбертъ I сдѣлался родоначальникомъ маркизовъ де-Готкеръ, славное имя которыхъ съ тѣхъ поръ безпрестанно попадается на страницахъ исторіи. Гервасій IV, дважды отлученный отъ церкви за присвоеніе церковныхъ земель, денной разбойникъ, собственною рукою задушившій однажды тридцать горожанъ, осмѣлился даже начать войну съ королемъ Людовикомъ Толстымъ, за что тотъ сравнялъ съ землею башню его замка. Рауль I, отправившійся въ крестовый походъ съ Филиппомъ-Августомъ, умеръ у стѣнъ Сенъ-Жанъ-д'Акра, пораженный копьемъ въ сердце. Но самымъ славнымъ изъ всего рода былъ Іоаннъ V Великій, возстановившій въ 1225 году разрушенную крѣпость и менѣе чѣмъ въ пять лѣтъ воздвигшій страшную твердыню замка Готкеръ, за стѣнами котораго онъ нѣкоторое время мечталъ даже о французской королевской коронѣ. Избѣгнувъ смерти въ двадцати битвахъ, онъ умеръ наконецъ на своей постели въ качествѣ шурина шотландскаго короля. Ему наслѣдовалъ Фелиціанъ III, босыми ногами дошедшій до Іерусалима, потомъ Гервасій VII, предъявившій съ оружіемъ въ рукахъ свои права на шотландскій престолъ, и много другихъ, столь же благородныхъ и славныхъ, въ теченіе многихъ вѣковъ, до самаго Іоанна IX, который, въ министерство Мазарини, съ отчаянія долженъ былъ присутствовать при срытіи стѣнъ своего замка. Послѣ послѣдняго удачнаго приступа, взорваны были порохомъ своды главной и малыхъ башенъ и подожжено то зданіе, въ которое Карлъ IV пріѣзжалъ разсѣеваться отъ своего сумасшествія; а лѣтъ 200 спустя, провелъ цѣлую недѣлю Генрихъ IV съ Габріелью д'Эсте. Стѣны, хранившія столько воспоминаній объ этихъ короляхъ, лежали теперь въ травѣ.
Анжелика, не переставая втыкать и выдергивать свою иголку, слушала съ такимъ страстнымъ вниманіемъ, какъ будто все величіе давно прошедшихъ вѣковъ возставало передъ нею въ ея пяльцахъ по мѣрѣ того, какъ распускалась на нихъ, какъ живая, роза во всей прелести своихъ нѣжныхъ лепестковъ. Благодаря незнанію исторіи, событія принимали въ ея глазахъ гораздо болѣе грандіозныя очертанія и отодвигались въ глубь легендарныхъ вѣковъ. Она дрожала отъ восторга, принимая все это на вѣру, замокъ въ ея воображеніи росъ все выше и выше, доходилъ до неба, маркизы Готкеръ дѣлались въ ея глазахъ столь же величественными, какъ мадонна.
-- А нашъ архіепископъ де-Готкеръ, спросила она, тоже, слѣдовательно, изъ этой фамиліи?
Губертина отвѣтила ей, что его преосвященство, вѣроятно, потомокъ младшей вѣтви этого дома, потому что старшая линія давнымъ давно прекратилась. Какое это, однако, странное совпаденіе; вѣдь вотъ уже много вѣковъ, какъ маркизы Готкеръ и бомонское духовенство находятся во взаимной враждѣ. Одинъ аббатъ предпринялъ около 1150 года построеніе здѣсь церкви, располагая средствами только своего ордена; денегъ, конечно, не хватило, зданіе довели только до высоты боковыхъ часовень и пришлось покрыть всю середину церкви деревянною крышей. Такъ прошло восемьдесятъ лѣтъ, пока Іоаннъ V, возстановивши свой замокъ, не пожертвовалъ трехъ тысячъ ливровъ, что вмѣстѣ съ собранною къ тому времени суммою дозволило продолжать постройку. Такъ вывели окончательно стѣны главнаго придѣла. Двѣ башни и главный фасадъ окончены были гораздо позже, къ 1430 году, уже около половины 15-го столѣтія. Желая вознаградить Іоанна V за его щедрость, духовенство даровало ему и его потомкамъ право погребенія членовъ ихъ дома въ одной изъ боковыхъ часовень, но имя св. Георгія, которая съ тѣхъ поръ стала называться часовнею маркизовъ Готкеръ. Но добрыя отношенія замка съ соборомъ не могли продолжиться, потому что изъ замка всегда грозила опасность льготамъ города Бомона и постоянно возникали пререканія изъ-за вопросовъ о налогѣ и о первенствѣ въ странѣ. Въ особенности же обострилась эта вражда споромъ о пошлинѣ, которую владѣльцы замка думали наложить за право судоходства по Линьелю, въ то время, когда только что началось процвѣтаніе нижняго города, благодаря фабрикамъ тонкаго полотна. Съ этого времени, Бомонъ съ каждымъ днемъ все болѣе богатѣлъ и возросталъ, а могущество Готкеровъ все болѣе и болѣе падало, пока, наконецъ, церковь не одержала окончательной побѣды, въ тотъ день, когда срыты были укрѣпленія замка. Людовикъ XIV обратилъ ее въ соборъ, потомъ было построено зданіе епископскаго подворья въ оградѣ прежняго монастыря; и случилось такъ, что въ описываемое время, одинъ изъ потомковъ Готкеровъ сталъ, въ санѣ епископа, главою того же самаго духовенства, которое, не уступая ни пяди, четыреста лѣтъ вело борьбу и побѣдило-таки его предковъ.
-- Но вѣдь онъ былъ женатъ, сказала Анжелика.-- Правда, что у него большой двадцати-лѣтній сынъ?
Губертина взяла ножницы, чтобы аккуратнѣе подрѣзать кусочекъ кожи.
-- Да, мнѣ говорилъ про это отецъ Корнилій.-- Это очень печальная исторія... Его преосвященство былъ въ двадцать одинъ годъ уже капитаномъ, еще при Карлѣ X. Въ 1830 г., двадцати-четырехъ лѣтъ отъ роду, онъ ужъ подалъ въ отставку и, говорятъ, что съ тѣхъ поръ до сорока лѣтъ онъ велъ очень разсѣянную жизнь и были съ нимъ всякія приключенія, далекія путешествія, дуэли. Потомъ въ одинъ прекрасный вечеръ онъ встрѣтилъ въ гостяхъ на дачѣ у одного изъ своихъ друзей дочь графа де-Валансэ, Полину, очень богатую дѣвушку и дивную красавицу, которой только что минуло девятнадцать лѣтъ -- ровно на двадцать-два года моложе его. Онъ влюбился въ нее такъ, что чуть не сошелъ съ ума, она его обожала, такъ что нельзя было медлить со свадьбой. Въ это-то время онъ и выкупилъ развалины Готкера за бездѣлицу, какихъ-то десять тысячъ франковъ, съ намѣреніемъ исправить заново весь замокъ, гдѣ онъ мечталъ поселиться со своею женою. Цѣлыхъ девять мѣсяцевъ они скромно прожили въ какомъ-то старинномъ имѣніи, въ самой глубинѣ Анжу, никого не принимая и жалѣя только, что время бѣжитъ такъ быстро... Полина родила сына и умерла.
Губертъ, намѣчавшій мѣломъ, зажатымъ въ щипчики, рисунокъ на матеріи, приподнялъ голову, внезапно весь поблѣднѣвъ.
-- Несчастный! пробормоталъ онъ.
-- Говорятъ, что онъ съ горя чуть не умеръ, продолжала Губертина.-- Двѣ недѣли спустя послѣ ея смерти, онъ постригся въ монахи. Съ тѣхъ поръ прошло уже двадцать лѣтъ, и онъ уже епископъ... Говорятъ, что будто бы въ эти двадцать лѣтъ онъ ни разу не захотѣлъ видѣть своего сына, рожденіе котораго стоило жизни его матери. Онъ отдалъ его на воспитаніе какому-то дядюшкѣ по матери, старому аббату, не хотѣлъ даже ничего о немъ слышать, словомъ -- всячески старался забыть объ его существованіи. Разъ ему послали портретъ сына, и его такъ поразило сходство съ обожаемой покойною матерью, что его нашли замертво на полу въ обморокѣ, точно его кто хватилъ молоткомъ по лбу... Теперь-то ужъ вѣрно время и молитва смягчили его горе, потому что нашъ добрый отецъ Корнилій сказалъ мнѣ вчера, что его преосвященство вызвалъ къ себѣ своего сына.
Анжелика, докончивъ свою розу, такую свѣжую, что она словно благоухала, опять стала смотрѣть въ залитое солнцемъ окно затуманившимися, задумчивыми глазами. Она повторила про себя:
-- Сынъ его преосвященства...
А Губертина, между тѣмъ, продолжала разсказывать:
-- И говорятъ, красивъ этотъ молодой человѣкъ, какъ ангелъ. Отецъ хотѣлъ, чтобъ онъ былъ священникомъ. Но старый аббатъ не согласился на это, потому что мальчикъ не чувствовалъ никакого призванія быть священникомъ... И богачъ какой! говорятъ, пятьдесятъ милліоновъ!.. Будто бы мать оставила ему пять милліоновъ, ихъ помѣстили въ Земельный банкъ, и вотъ теперь они обратились въ пятьдесятъ съ лишнимъ милліоновъ. Богатъ, какъ король!.
И машинально, она взялась рукою за лежавшую на пяльцахъ рогульку съ золотою нитью, принимаясь за вышиваніе гипюромъ большой лиліи. Освободивъ кусокъ нитки съ одного конца рогульки, она прикрѣпила шелкомъ конецъ ея къ самому краю замшеваго кусочка, который подложенъ былъ для рельефа, и потомъ, принявшись за работу, повторила нѣсколько разъ, не договаривая своей мысли, неясной еще ей самой, какъ неясно было выражавшееся въ ней желаніе:
-- А я-бы хотѣла, я бы хотѣла...
И снова въ комнатѣ наступило глубокое молчаніе, нарушаемое только едва доносившимся слабымъ отголоскомъ церковнаго пѣнія. Губертъ доканчивалъ теперь наводить рисунокъ, старательно соединяя кистью намѣченныя мѣломъ точки, и всѣ орнаменты ясно выдѣлялись подъ его кистью своими бѣлыми контурами на красномъ фонѣ мантіи. Онъ, однако, опять заговорилъ:
-- Ахъ, старыя времена! хорошія были времена! Важные господа одѣвались такъ, что бывало все ихъ платье топорщится отъ вышивки. Въ Ліонѣ продавали матеріи до шести сотъ ливровъ за аршинъ. Надо только почитать старинные статуты и указы мастерамъ золотошвейнаго цеха, такъ тамъ говорится, что королевскіе вышивальщики имѣютъ право вооруженною силою отбирать себѣ мастерицъ всѣхъ другихъ вышивальщиковъ, когда имъ это понадобится... У насъ и гербы были: на лазурномъ полѣ, испещренномъ золотомъ, треугольникъ изъ лилій -- двѣ наверху, одна цвѣткомъ книзу... Эхъ! хорошо было въ стародавнее времячко!
И онъ умолкъ, щелкнувъ ногтемъ по пяльцамъ, чтобы стряхнуть съ нихъ пыль. Потомъ опять принялся разсказывать:
-- У насъ въ Бомонѣ разсказываютъ еще про г. Готкеровъ цѣлую легенду, которую я часто слышалъ отъ своей матушки, когда былъ еще маленькимъ... Страшная чума разразилась надъ нашимъ городомъ, половина жителей уже вымерла, какъ вдругъ Іоаннъ V, тотъ самый, что отстроилъ заново свою крѣпость, замѣтилъ, что Господь даровалъ ему силу излѣчивать страшную болѣзнь. Тогда онъ босикомъ сталъ ходить по больнымъ, становился около нихъ на колѣни и давалъ имъ цѣлованіе; и едва губы его, произнеся "я хочу, да будетъ воля Господня!" касались умирающаго, тотъ вставалъ совершенно здоровый. Вотъ почему эти слова и остались девизомъ рода Готкеровъ, которые всѣ съ той поры имѣли даръ исцѣлять чуму... Ахъ, славные то были люди! Цѣлая династія! Его преосвященство назывался въ мірѣ Іоанномъ XII, да и имя его сына должно быть тоже не первымъ въ родѣ, а съ цифрой, какъ имя какого нибудь государя.
Онъ снова замолкъ. Всякое слово его рѣчи убаюкивало и поддерживало мечтанія Анжелики. Она повторила опять все тѣмъ же пѣвучимъ голосомъ:
-- А я бы хотѣла, а я бы хотѣла...
И держа въ рукѣ свою рогульку, не прикасаясь къ золотой ниткѣ, она проворно сновала ею взадъ и впередъ по нашитой замшѣ, закрѣпляя съ каждой стороны шелковымъ стежкомъ. Мало-по-малу, большая золотая лилія начинала цвѣсти подъ ея руками.
-- Ахъ, я бы хотѣла, я бы хотѣла выйти замужъ за принца... Да еще за такого, котораго я бы никогда раньше не видала, который-бы явился вдругъ, вечеромъ, на зарѣ, взялъ-бы меня за руку и повелъ къ себѣ во дворецъ... И я бы хотѣла, чтобъ онъ былъ очень, очень красивъ и ужасно богатъ, самый-бы красивый и богатый человѣкъ на всей землѣ! И чтобъ были у него лошади, которыя-бы ржали подъ моими окнами, и много драгоцѣнностей, чтобъ я была завѣшана ими съ головы до ногъ, и много золота, чтобъ оно посыпалось цѣлымъ дождемъ, затопило-бы все, какъ только я раскрыла-бы свои руки... Еще я бы хотѣла, чтобъ мой принцъ любилъ меня до безумія, чтобъ и я сама могла любить его, какъ сумасшедшая. И еще чтобъ мы оба были очень молоды, очень чисты и благородны всегда, никогда-бы не старѣлись и не мѣнялись!
Губертъ такъ заслушался, что оставивъ свои пяльцы, улыбаясь, пододвинулся къ ней поближе, тогда какъ Губертина ласково погрозила ей пальцемъ.
-- Ай, ай, лакомка, тщеславная дѣвочка, такъ ты еще не исправилась? Такъ ты все еще мечтаешь сдѣлаться когда-нибудь королевой! Положимъ, что мечтать лучше, чѣмъ таскать сахаръ и грубіянить старшимъ, но все-таки берегись: это діяволъ тебя смущаетъ, въ тебѣ снова заговорили гордость и страсти.
Веселая и наивная Анжелика посмотрѣла на нее.
-- Мама, мама, что вы говорите... Развѣ грѣшно любить то, что прекрасно, и богато? А я люблю это, потому что оно и богато, и прекрасно и потому, что отъ моей мечты у меня согрѣвается и душа, и сердце. Вѣдь прекрасная мечта, словно солнышко, освѣщаетъ душу, облегчаетъ жизнь... Вы вѣдь хорошо знаете, что я совсѣмъ не жадная до денегъ. Деньги -- вы-бы увидѣли, чтобы я стала съ ними дѣлать, еслибъ была богата. Онѣ-бы у меня дождемъ сыпались на голодныхъ, рѣкой бы потекли къ бѣднымъ и несчастнымъ. Да, это было-бы чистое благословеніе Божіе, не осталось-бы вокругъ меня больше никакой нужды! Во-первыхъ, васъ и отца я бы сдѣлала богатыми, я бы хотѣла, чтобъ вы ходили въ тяжелыхъ парчевыхъ платьяхъ, какъ важные господа старыхъ временъ.
Губертина легонько пожала плечами.
-- Сумасшедшая ты дѣвочка!.. Вѣдь ты знаешь, что ты совсѣмъ бѣдная, что у тебя не будетъ гроша въ приданое; такъ какже это ты мечтаешь о принцѣ? Такъ ты, бѣдная дѣвушка, значитъ, пойдешь замужъ за богатаго?
-- "Какъ это я то пойду замужъ за богатаго!" И въ глубокомъ изумленіи она уставилась глазами на Губертину.
-- Ну да, я и выйду за богатаго!.. Вѣдь, если у него будутъ деньги, такъ мнѣ-то онѣ къ чему? Онъ мнѣ все дастъ, а я за это въ тысячу разъ больше буду любить его.
Губертъ просто пришелъ въ восторгъ, услышавъ это убѣдительное заявленіе; у него тоже начинало разъигрываться воображеніе вслѣдъ за мечтою Анжелики. Онъ, какъ и она, охотно заносился подъ облака. Онъ вскричалъ:
-- Она права!
Но жена посмотрѣла на него недовольнымъ взглядомъ.
Она начинала говорить строго:
-- Дитя мое, послѣ ты увидишь, когда узнаешь жизнь, что такъ не можетъ быть.
-- Когда я узнаю жизнь? Да я ее ужъ знаю.
-- Гдѣ это ты могла ее узнать?.. Ты еще слишкомъ молода, совсѣмъ не знаешь зла. Да, душенька, зло-то на свѣтѣ существуетъ, да еще какъ оно сильно!
-- Зло зломъ.
И Анжелика медленно, вдумчиво повторяла это слово, желая проникнуть въ смыслъ его. А въ чистыхъ глазахъ ея отражалось все то-же невинное изумленіе. Зло -- да, она хорошо его знаетъ, она довольно видѣла его, читая "Золотую Легенду". Зло -- не то-же-ли это самое, что діаволъ? И не видѣла-ли она, что зло всегда возрождается, но всегда бываетъ побѣждаемо? Во всякой борьбѣ съ добромъ, діаволъ, пораженный, осыпанный ударами, жалкій, остается побѣжденнымъ.
-- Зло! Ахъ, мама, еслибъ вы знали, какъ я смѣюсь надъ нимъ!.. Стоитъ только побѣдить свои дурныя наклонности и будешь жить счастливо...
Губертина, огорченная и обезпокоенная такимъ взглядомъ дѣвочки, махнула рукой.
-- Ты меня, пожалуй, заставишь раскаяться, что я тебя воспитала здѣсь въ этомъ домикѣ, вдали отъ всѣхъ, въ кругу насъ однихъ. Я боюсь просто, что пожалѣю когда-нибудь о томъ, что оставила тебя до сихъ поръ въ такомъ полномъ невѣдѣніи жизни... О какомъ это ты раѣ мечтаешь? Какъ ты представляешь себѣ свѣтъ?
Лицо дѣвочки просвѣтлѣло вдругъ точно лучемъ надежды, пока она, склонясь надъ пяльцами, привычнымъ движеніемъ, не переставая, сновала взадъ и впередъ своею рогулькою.
-- Вы думаете, что я такая дурочка, мама?.. На свѣтѣ много добрыхъ людей... Если человѣкъ честенъ и работаетъ добросовѣстно, такъ онъ всегда будетъ награжденъ... Да, я знаю, что есть и злые люди, но ихъ не очень много. Да развѣ они считаются? Съ ними избѣгаютъ всякихъ сношеній и ихъ скоро постигаетъ наказаніе... А потомъ, знаете-ли что? Свѣтъ мнѣ кажется издали точно большой садъ, большой, большой, необъятной величины паркъ, полный цвѣтовъ и весь залитый солнцемъ. Жить такъ хорошо, мнѣ такъ славно живется, что, право, жизнь не можетъ быть зломъ. Она оживлялась, говоря это, опьяненная пестротою шелка и блескомъ золота, ложившагося послушно на матерію подъ ея гибкими пальчиками.
-- И счастье такая простая вещь. Вѣдь мы счастливы, правда? Вѣдь правда? А почему?-- Да потому что мы любимъ другъ друга. И совсѣмъ это не такъ трудно, нужно только крѣпко любить, и чувствовать, что и тебя также крѣпко любятъ... Вотъ вы увидите, какъ хорошо будетъ, когда онъ явится, кого я жду. Мы сейчасъ-же другъ друга узнаемъ. Хотя я его никогда не видала, а знаю, какой онъ будетъ... Онъ войдетъ и скажетъ: я пришелъ за тобою. А я скажу ему: Я все ждала тебя, возьми меня съ собою. Онъ возьметъ меня, и дѣло будетъ рѣшено; такъ навсегда и останется. Мы пойдемъ въ его дворецъ и будемъ почивать на золотой кровати, усыпанной брилліантами. Это все такъ просто!
-- Ты съ ума сошла, молчи, пожалуйста! строго прервала ее Губертина.
И видя, что она возбуждена и опять готова размечтаться, она продолжала:
-- Замолчи, пожалуйста, ты меня въ страхъ приводишь... Несчастная! Вѣдь, когда мы тебя выдадимъ за какого-нибудь бѣдняка, ты всѣ кости себѣ переломаешь, летя съ облаковъ внизъ! Для насъ, бѣдныхъ людей, счастье только въ покорности и смиреніи.
Анжелика все продолжала улыбаться, съ какимъ-то покойнымъ упорствомъ вѣруя въ свою мечту.
-- Я жду его, и онъ явится.
-- Да вѣдь она правду говоритъ! вскричалъ Губертъ, тоже замечтавшійся и задѣтый теперь за живое.-- За что ты бранишь ее?.. Она такъ хороша собою, что и вправду хоть за короля замужъ. Мало-ли чего на свѣтѣ не случается!
Губертина грустно подняла на него свои прекрасные, умные глаза.
-- Не поощряй ее на дурное. Ты самъ лучше всѣхъ долженъ знать, что не слѣдуетъ слушаться своего сердца.
Онъ страшно поблѣднѣлъ, крупныя капли слезъ повисли у него на рѣсницахъ. Она мгновенно раскаялась, что дала ему такой жестокій урокъ, и встала, желая взять его за руки. Но онъ уклонился отъ нея и проговорилъ, заикаясь, прерывающимся голосомъ:
-- Нѣтъ, нѣтъ, я дѣйствительно не правъ... Слышишь, Анжелика, всегда повинуйся своей матери. Мы съ тобой оба сумасшедшіе, она олна умнѣе насъ... Я, я виноватъ...
Слишкомъ взволнованный, чтобы сидѣть, онъ оставилъ впяленную мантію и занялся подклеиваніемъ хоругви, недавно оконченной и остававшеся еще въ пяльцахъ. Взявъ въ сундукѣ горшокъ фландрскаго клея, онъ намазалъ кистью всю изнанку матеріи для того, чтобы придать вышивкѣ болѣе твердости. Губы его все еще слегка дрожали, онъ уже больше не говорилъ.
Но Анжелика, если и молчала, повинуясь матери, то все-таки продолжала мечтать втихомолку, забираясь все выше и выше, куда могла лишь занести ее мечта, гдѣ не оставалось ничего больше желать, и все въ ней выдавало ея грёзы, и полураскрывшійся въ экстазѣ ротъ, и глаза, въ которыхъ отражалась безконечная лазурь раскрывавшагося передъ ней нездѣшняго міра. Теперь она вышивала золотою нитью, изукрашивала мечту бѣдной дѣвушки; и стежокъ за стежкомъ, подъ вдохновеніемъ этой мечты, выростали на бѣломъ атласѣ и большія золотыя лиліи, и розы, и заглавныя буквы имени Св. Дѣвы Маріи. Стебель лиліи, застланный взъерошенной золотою нитью, блестѣлъ какъ лучъ свѣта, тогда какъ длинные и узкіе листья, вышитые блестками, изъ которыхъ каждая прикрѣплена была кусочкомъ канители, распадались кругомъ, какъ звѣздный дождь. А въ серединѣ имя Св. Маріи, точно изъ массивнаго золота, покрытое золотою гипюрною и гофрированной сѣткою, слѣпило глаза, блестя какъ ореолъ вокругъ лика, горя на солнцѣ какимъ-то мистическимъ свѣтомъ. И розы нѣжныхъ оттѣнковъ шелка цвѣли, какъ живыя, и роза бѣлая, какъ снѣгъ, сіяла, точно чудомъ покрывшись вся золотыми цвѣтами.
Потомъ, послѣ долгаго молчанія, Анжелика приподняла голову, вся разгорѣвшись отъ прилившей отъ сердца крови. Она съ лукавымъ видомъ посмотрѣла на Губертину, поджала подбородокъ и еще разъ повторила:
-- А я его жду, и онъ придетъ.
Нѣтъ, она просто съума сошла съ своей мечтой. Но она упорно за нее держалась. Все это непремѣнно должно было случиться, она была совершенно въ этомъ убѣждена. Ничто не могло поколебать ея свѣтлой вѣры.
-- Вѣдь я же говорю тебѣ, мама, что все это непремѣнно случится.
Губертина только плечами пожала, потомъ стала подсмѣиваться надъ ней.
-- А я думала, что тебѣ не хочется замужъ. Твои святыя, которыми ты бредила, вѣдь не выходили замужъ, а? Онѣ, чтобъ только избѣгнуть свадьбы, обращали своихъ жениховъ, или убѣгали стъ родителей, даже охотно давали убить себя.
Дѣвочка слушала ее, широко раскрывъ глаза, потомъ вдругъ громко расхохоталась. Вся ея здоровая натура, вся ея любовь къ жизни ясно слышались въ этомъ звонкомъ смѣхѣ. Это вѣдь было ужъ такъ давно -- эти святыя. Теперь все перемѣнилось, Господь одержалъ побѣду надъ язычествомъ и больше не требуетъ, чтобы умирали за Него. Въ легендѣ ей нравилось все чудесное гораздо больше, чѣмъ презрѣніе святыхъ къ свѣту и желаніе смерти. Да, конечно, ей хотѣлось замужъ, и любить, и быть любимой, и быть счастливой, да!
-- Берегись, продолжала Губертина поддразнивать ее, берегись, не заставь плакать свою покровительницу св. Агнесу. Ты развѣ не знаешь, что она отказалась выйти за сына губернатора и лучше рѣшилась умереть и остаться невѣстой Христа?
Въ это время зазвонили въ большой колоколъ соборной колокольни, и цѣлая стая воробьевъ поднялась съ огромнаго плюща, обвивавшаго одно изъ оконъ бокового придѣла. Въ мастерской, Губертъ, все еще продолжая молчать, уже привѣсилъ для просушки на одинъ изъ большихъ гвоздей, вбитыхъ въ стѣну, впяленную въ пяльцы хоругвь, все еще сырую отъ клея. Солнце, совершая свой путь, перемѣщало свои лучи и весело освѣщало старые инструменты, мотовило, ивовыя шпульки, мѣдный тазикъ, и когда оно добралось до двухъ работницъ, то пяльцы вдругъ точно вспыхнули со своею рамкою, залоснившеюся отъ долгаго употребленія, со всѣмъ, что валялось на матеріи; точно загорѣлась вся канитель, блестки, катушки шелка, рогульки съ намотанною золотою нитью.
Тогда, вся облитая теплымъ сіяніемъ весны, Анжелика посмотрѣла на только что оконченную ею символическую лилію. Потомъ, широко открывъ свои наивные глазки, она отвѣтила весело-довѣрчивымъ голосомъ:
-- Ну, значитъ, и я хочу быть Христовой невѣстой.
IV.
Несмотря на веселость своего характера, Анжелика очень любила уединеніе; она какъ невѣсть какому удовольствію радовалась всегда, когда утромъ и вечеромъ оставалась одна въ своей комнатѣ; тамъ она сбрасывала съ себя всякое принужденіе, тамъ она наслаждалась вполнѣ шаловливымъ полетомъ своей мечты. Иногда, если ей удавалось забѣжать туда на минутку въ теченіе дня, она была такъ счастлива, какъ плѣнникъ, вырвавшійся, наконецъ, на свободу.
Ея комната, очень большая по объему, занимала цѣлую половину мезонина, на другой помѣщался чердакъ. Вся она была чисто выбѣлена, стѣны, балки, даже стропила крыши, выступавшія изъ-подъ наклоняющагося потолка, такъ что на гладкомъ бѣломъ фонѣ ея старинная дубовая мебель казалась совсѣмъ черной. Сюда составили, когда отдѣлывали заново гостиную и спальню, всю старинную мебель различныхъ эпохъ: сундукъ времени Возрожденія, столъ и нѣсколько стульевъ времени Людовика XIII, громадную кровать въ стилѣ Людовика XIV, прекрасный шкафъ -- Людовика XV. Одна только печь, выложенная бѣлыми изразцами, да туалетный столикъ, покрытый клеенкою очень не подходили къ этой обстановкѣ и рѣзко отдѣлялись отъ остальной заслуженной мебели почтенныхъ лѣтъ.
Въ особенности же сохранила все величіе своего почтеннаго возраста громадная кровать, обтянутая стариннымъ розовымъ ситцемъ съ букетами лѣсного вереска, который такъ полинялъ, что отъ него осталась только слабая тѣнь розоваго цвѣта.
Болѣе всего нравился Анжеликѣ балконъ, на который открывалась стеклянная дверь изъ ея комнаты. Одна изъ двухъ прежнихъ дверей, именно лѣвая, была заколочена просто гвоздями, а отъ балкона, который прежде тянулся вдоль всего фасада дома, осталась только небольшая часть, на которую и выходила правая дверь. Такъ какъ балки, поддерживавшія балконъ, были еще крѣпки, то на оставшуюся часть его настлали новый паркетъ и вокругъ поставили желѣзную рѣшетку, вмѣсто сгнившей старинной баллюстрады. Это былъ прелестный уголокъ, что-то въ родѣ маленькой чаши подъ самымъ выступомъ кровли, крытой дранью, которая возобновлена была въ началѣ нашего вѣка. Наклонившись съ него, можно было видѣть весь ветхій фасадъ домика, выходившій въ садъ, съ его фундаментомъ, сложеннымъ изъ мелкихъ правильныхъ каменныхъ брусковъ, съ его деревянными стѣнами, выкрашенными подъ кирпичъ, съ заколоченными широкими окнами, уменьшенными теперь вдвое противъ ихъ прежней величины; снизу, подъ кухней, видѣнъ былъ небольшой навѣсъ, крытый цинкомъ. А наверху, надъ балкономъ, выступали на цѣлый метръ впередъ лежни чердака, поддерживаемые распорками, основанія которыхъ упирались въ выступы балокъ потолка перваго этажа. Благодаря всѣмъ этимъ балкамъ, бревнамъ, стропиламъ, балкончикъ выглядывалъ точно изъ цѣлаго лѣса старыхъ бревенъ, зеленѣвшихъ отъ выросшаго на нихъ моха и левкоевъ.
Съ тѣхъ поръ какъ Анжелика помѣстилась въ этой комнаткѣ, много часовъ провела она на балкончикѣ, глядя кругомъ, облокотясь на перила. Ближе всего, подъ ея ногами, зеленѣла глубина сада, затемненнаго вѣчною зеленью своихъ огромныхъ деревъ и кустовъ; въ одномъ изъ уголковъ его, у самой церкви, группа жиденькихъ сиреней разрослась вокругъ старой каменной скамейки, тогда какъ въ другомъ углу, на половину скрытая завѣсой плюща, обвившаго всю стѣну въ глубинѣ сада, виднѣлась маленькая дверка, ведущая въ ограду св. Маріи, большой участокъ необработанной земли. Въ этой оградѣ былъ прежде монастырскій огородъ. По ней протекалъ быстрый ручеекъ Ла-Шевроттъ, въ которомъ разрѣшалось хозяйкамъ сосѣднихъ домовъ стирать бѣлье; нѣсколько бѣдныхъ семействъ тѣснились въ развалинахъ старой мельницы и больше никто не жилъ на этомъ полѣ, изъ котораго только однимъ переулкомъ Гердашъ, тянувшимся между высокими стѣнами епископскаго подворья и большаго дома графа Вуанкуръ, можно было выйти на улицу Манглуаръ.
Лѣтомъ столѣтніе вязы обоихъ парковъ образовывали цѣлый сводъ зелени надъ переулкомъ и заграждали узенькій горизонтъ, совершенно закрытый съ южной стороны гигантскою заднею стѣною собора. Загражденная такимъ образомъ со всѣхъ сторонъ ограда св. Маріи дремала въ тиши запустѣнія, заростая сорными травами, маленькими тополями и ивами, занесенными туда вѣтромъ. И только ручеекъ Ла-Шевроттъ, прыгая по камнямъ, журчалъ и напѣвалъ что-то своимъ яснымъ, кристаллическимъ голоскомъ. Анжеликѣ никогда не надоѣдало смотрѣть на этотъ заброшенный уголокъ, хотя въ теченіе цѣлыхъ семи лѣтъ она всякое утро видѣла передъ собою все то-же, на что смотрѣла наканунѣ вечеромъ. Деревья въ саду барскаго дома Вуанкуръ, фасадъ котораго выходилъ на Большую улицу, были такъ густы, что только зимою она могла разсмотрѣть въ ихъ тѣни маленькую дочку графини, Клару, дѣвочку однихъ съ нею лѣтъ. Въ саду епископскаго дома деревья сплетались еще гуще, и сколько она ни старалась разсмотрѣть лиловую рясу его преосвящества, ей это никогда не удавалось, а калитка въ старой рѣшеткѣ сада, закрытаго извнутри плотными щитами, выходившая въ ограду, вѣроятно, была очень давно заколочена, потому что она не помнила, чтобы дверь хоть разъ была открыта, или кто-нибудь изъ нея вышелъ, хотя-бы садовникъ; кромѣ хозяекъ, колотившихъ у ручейка бѣлье, она ни души тамъ не видала, исключая бѣдныхъ маленькихъ дѣтей, валявшихся на травкѣ.
Весна въ этомъ году была удивительно теплая. Дѣвушкѣ минуло шестнадцать лѣтъ, и до этого дня она только радовалась, глядя какъ на ея глазахъ подъ лучами апрѣльскаго солнца начинала зеленѣть Маріинская ограда. Ее просто забавляло смотрѣть на то, какъ развертывались первые нѣжно-зеленые листочки, на прозрачность теплыхъ весеннихъ вечеромъ, словомъ, на полное благоуханія пробужденіе земли. Но въ этомъ году у нея забилось сердце, когда она увидѣла первыя почки. Съ тѣхъ поръ, какъ зазеленѣла трава и вѣтеръ сталъ доносить до нея все болѣе сильный и крѣпкій запахъ свѣжей зелени, она стала чувствовать какое-то волненіе, все возраставшее. Внезапно безпричинный страхъ вдругъ иногда сжималъ ей горло. Разъ вечеромъ она бросилась на шею Губертинѣ, вся въ слезахъ, хотя у нея не было никакой причины плакать,-- напротивъ, совершенно счастливая такимъ глубокимъ, неизвѣданнымъ счастьемъ, что вся она, казалось, растаяла въ его лучахъ. Ночью въ особенности ей снились чудные сны, мимо нея пролетали тѣни, и она забывалась въ дивномъ упоеніи, которое утромъ боялась даже вспомнить, смущенная счастьемъ, принесеннымъ ей ангелами. Случалось, что она разомъ просыпалась на своей широкой постели, крѣпко прижимая обѣ руки къ сердцу; она такъ задыхалась въ эти минуты, что ей нужно было босыми ногами соскакивать на полъ и бѣжать къ окну; она отворяла его и, взволнованная, дрожащая, оставалась такъ, охваченная волной свѣжаго воздуха, освѣжавшей ея пылающее лицо. Она постоянно была въ какомъ-то изумленіи, удивленная тѣмъ, что не узнаетъ самое себя, что чувствуетъ себя точно выросшей подъ вліяніемъ невѣдомыхъ до той поры радостей и горестей -- невѣдомаго ей до того времени внутренняго міра расцвѣтающей женщины.
Неужели, въ самомъ дѣлѣ, невидимая за заборомъ сирень и ракитникъ епископскаго сада распространяли такое сладкое благоуханіе, что она не могла слышать его безъ того, чтобы цѣлая волна крови не прилила къ ея щекамъ? Никогда прежде она не замѣчала этой теплоты ароматовъ, вѣявшей теперь на нее, какъ живое дыханіе. И какъ это она не обращала вниманія, въ прежніе годы, на огромную цвѣтущую павловнію, виднѣвшуюся между вазами Вуанкурскаго сада, точно громадный лиловатый букетъ? А въ этомъ году стоило ей только взглянуть на нее, какъ отъ волненія у нея слезы навертывались на глазахъ -- такъ этотъ блѣдно-лиловый цвѣтъ хваталъ ее за сердце. Точно такъ-же она не помнила, чтобъ когда-нибудь Ла-Шевроттъ шепталъ, скача по камушкамъ въ прибрежныхъ тростникахъ. Ручеекъ навѣрное говорилъ ей что-то, какія-то неясныя постоянно повторяемыя слова, отъ которыхъ по всему ея существу разливалась смутная тревога. Да развѣ передъ ней не то-же старое поле, что все въ немъ такъ изумляло ее, пробуждало въ ней какія-то новыя чувства? Или ужъ не она-ли сама такъ измѣнилась, что чувствовала, видѣла и слышала, какъ во всемъ вокругъ нея зарождалась новая жизнь?
Но еще больше изумлялъ ее соборъ, громадная темная масса котораго высилась направо отъ нея и закрывала все небо, Всякое утро ей, смущенной своимъ открытіемъ, казалось, что она видитъ его въ первый разъ, что она поняла, что эти старые камни такъ-же думаютъ и такъ-же любятъ, какъ и она сама. Она не выдумала этого, потому что мало училась, но просто вся отдалась мистическому стремленію, которымъ дышало все зданіе великана-собора, ростъ котораго длился цѣлыхъ три вѣка и въ которомъ отразились вѣрованія всѣхъ смѣнившихся въ это время поколѣній. Нижняя часть его склонялась, согбенная усердною молитвою, съ своими идущими кругомъ всего зданія романскими часовенками и полукруглыми окнами, ничѣмъ не украшенными, кромѣ тоненькихъ колоннокъ подъ наличниками косяковъ. Потомъ зданіе какъ будто выпрямлялось, поднимало взоры и руки къ небу, какъ поднимались къ нему высокія стрѣльчатыя окна средины рамы, выстроенной восемьдесятъ лѣтъ спустя послѣ окончанія его основанія, легкія, высокія, раздѣленныя на четыре части крестомъ,-- рамы съ вылѣпленными на ней сломанными луками и розами. Потомъ, еще выше, храмъ какъ-бы поднимался съ земли, несясь прямо къ небу со всѣми арками и подпорами хоровъ, отдѣланныхъ и украшенныхъ окончательно два вѣка спустя, въ эпоху полнаго расцвѣта готическаго искусства, -- хоровъ, убранныхъ колоколенками, шпилями и башенками. Черезъ драконовыя пасти водосточныхъ трубъ, спускавшихся до основанія устьевъ хоровъ, стекала вода съ крышъ. Кромѣ того, прибавлена была баллюстрада, украшенная рѣзными трилистниками вокругъ террасы, идущей надъ всѣми боковыми часовенками собора. Всѣ шпили были также украшены впрорѣзъ трилистниками. И все зданіе храма, по мѣрѣ того, какъ оно поднималось къ небу, точно процвѣтало въ свободномъ стремленіи вверхъ, освобожденное отъ прежняго страха передъ духовенствомъ, достигая престола Бога любви и всепрощенія. Она чувствовала это всѣмъ своимъ существомъ, она чувствовала себя легче и счастливѣе, какъ послѣ пѣнія чистаго возвышеннаго церковнаго гимна, доходящаго до самого Бога.
Но кромѣ мистической жизни, соборъ жилъ настоящею жизнью. Ласточки, цѣлыми сотнями, прилѣпляли свои гнѣзда всюду въ рѣзьбѣ собора, даже на верхушкахъ и крышахъ башенъ, и постоянно летали взадъ и впередъ между колоннами и подпорами крышъ, гдѣ онѣ поселились. Маленькіе вяхори, жившіе въ вязахъ епископскаго сада, мелкими шажками, какъ гуляющіе люди, надувши зобы, ходили по краямъ террасъ. Иногда на какомъ-нибудь шпилѣ, такъ высоко въ небесной лазури, что ее можно было принять за муху, сидѣла ворона и чистила свои перья. Цѣлая масса мелкихъ растеній, злаковъ и лишаевъ, растущихъ въ разсѣлинахъ стѣнъ, оживляла старые камни собора глухою работою своихъ корней. Въ сильные дожди обѣ боковыя стѣны точно просыпались и ворчали подъ шумъ частыхъ капель, стучащихъ по свинцовымъ листамъ крыши, ручьями текущей по жолобамъ галлерей воды, низвергающейся внизъ съ такимъ грохотомъ, какъ разлившійся горный потокъ. Онъ одушевлялся также и при порывахъ ужасныхъ октябрьскихъ и мартовскихъ вѣтровъ, подъ напоромъ которыхъ то грозный, то жалобный вой раздавался въ чащѣ лѣса соборныхъ башенокъ, арокъ, розъ и колоннокъ. Оживалъ онъ также и подъ лучами солнца, въ подвижной игрѣ свѣта, освѣщавшаго его по утрамъ веселыми, яркими лучами, до самаго вечера, когда весь соборъ задергивался таинственной дымкой и отъ него протягивались прозрачныя длинныя тѣни. Онъ жилъ своею внутреннею жизнью, въ которой, какъ удары пульса, одна за другою правильно шли церковныя службы, и раздавался по всему зданію звонъ колоколовъ, звуки органовъ, пѣніе священниковъ. Жизнь всегда кипѣла въ немъ; то слышался какой-то неясный шумъ, то шопотъ глухой обѣдни, легкій земной поклонъ зашедшей помолиться женщины или едва ощутимый шорохъ усердной глубокой молитвы, идущей прямо изъ сердца; и даже не произносимой устами.
Теперь, когда дни становились все длиннѣе, Анжелика утромъ и вечеромъ подолгу засиживалась, облокотись на перила своего балкона, рядомъ съ своимъ громаднымъ другомъ-соборомъ. Но больше всего соборъ нравился ей по вечерамъ, когда темная громада его ясно вырисовывалась на фонѣ звѣзднаго неба. Перспектива тогда совершенно пропадала, сливались всѣ очертанія и однѣ арки ясно выдѣлялись, точно легкіе мосты, перекинутые въ воздухѣ. Она чувствовала, что соборъ не дремалъ, а жилъ и въ ночной темнотѣ, жилъ своею семисотлѣтнею мечтою, великій не одними размѣрами, по тѣми толпами богомольцевъ, которые надѣялись и приходили въ отчаяніе, склоненные передъ его алтарями. Онъ вѣчно бодрствовалъ, этотъ соборъ, и бодрствованіе его продолжалось и будетъ продолжаться съ глубины прошедшихъ вѣковъ до самаго отдаленнаго будущаго, въ вѣчность, таинственное и наводящее ужасъ, какъ Самъ Богъ, который не знаетъ сна. И въ этой темной, живой и недвижимой громадѣ взоръ ея чаще всего обращался къ окну одной изъ часовенъ на хорахъ, какъ разъ надъ деревцами Маріинской ограды, которое одно только свѣтилось во тьмѣ, какъ чье-то неспящее око. Черезъ него видно было, какъ за угломъ колонны, въ алтарѣ, горѣла лампада. Это какъ разъ была часовенка, дарованная прежними аббатами Іоанну V Готкеръ и его потомкамъ, съ правомъ погребенія усопшихъ членовъ ихъ фамиліи, въ вознагражденіе за ихъ щедрость. Въ часовнѣ этой, освященной во имя св. Георгія, было расписное окно XII вѣка, изображавшее все житіе святого. Какъ только на землю спускались сумерки, окно это, какъ привидѣніе, начинало свѣтиться въ темнотѣ; вотъ почему Анжелика любила смотрѣть на него своимъ мечтательнымъ, очарованнымъ взоромъ.
Фонъ этого окна былъ синій, кайма -- красная. На роскошномъ, хотя и темномъ фонѣ этихъ цвѣтовъ рѣзко выдѣлялись фигуры святыхъ яркими красками своихъ развѣвающихся одѣяній, складки которыхъ ясно обрисовывали контуры ихъ тѣла; каждая частица этихъ фигуръ составлена была изъ кусочковъ цвѣтного стекла, оттѣненныхъ чернымъ цвѣтомъ и оправленныхъ въ свинцовыя рамочки. Три сцены изъ житія св. Георгія, нарисованныя одна подъ другой, занимали всю вышину окна отъ косяка до косяка. Внизу изображена была дочь короля, въ королевскомъ одѣяніи выходящая изъ города на съѣденіе дракону и встрѣчающая св. Георгія на берегу озера, изъ котораго высовывается уже пасть чудовища; подъ этимъ надпись гласила: "О воине добрый! Не погубити жизни твоея за мене, яко не можеши спасти, ни освободити мя, но погибнеши вмѣстѣ со мною". Надъ этою картиною въ серединѣ стекла изображено было сраженіе св. Георгія съ дракономъ, причемъ св. Георгій попираетъ змія копытами своего коня и поражаетъ его копіемъ, что объяснено слѣдующею надписью: "Св. Георгій съ силою толикою вонзе копіе свое, что порази змія и сверзе его на земли". Затѣмъ еще выше было изображеніе царской дочери, уводящей побѣжденнаго змія въ городъ. "Св. Георгій рече ей: возьми поясъ твой и обвяжеши ему выю и не бойся ничесо-же, дѣво прекрасная; и содѣлаше она сія и змій поиде за нею, яко песъ добрый". Вѣроятно первоначально надъ этими тремя изображеніями въ полукругѣ оконнаго свода находился орнаментъ, но когда часовня перешла во владѣніе рода Готкеръ -- орнаментъ замѣненъ былъ ихъ гербомъ. Такимъ образомъ, въ темныя ночи надъ тремя картинами изъ житія св. Георгія яркими огнями горѣлъ ихъ гербъ, новѣйшей работы и потому болѣе яркихъ цвѣтовъ. Щитъ раздѣленъ былъ на четыре поля: въ одномъ -- четыре, надъ тремя -- два герба города Іерусалима и рода Готкеръ, Іерусалимскій -- по серебряному полю золотой съ крестовидными концами крестъ, окруженный четырьмя мелкими золотыми-же крестиками -- и рода Готкеръ -- по лазурному полю двубашенная крѣпость золотая съ песочнаго цвѣта гербомъ, на полѣ котораго сердце серебряное, окруженное треугольникомъ изъ трехъ лилій золотыхъ -- двѣ наверху, одна внизу, остріемъ. Гербъ поддерживается справа и слѣва львами съ птичьими головами и двумя крыльями и увѣнчанъ серебрянымъ шлемомъ среди развѣвающихся голубыхъ перьевъ; шлемъ покрытъ золотыми узорами, съ опущеннымъ забраломъ изъ одиннадцати пластинокъ, который разрѣшено носить только герцогамъ, французскимъ фельдмаршаламъ титулованнымъ дворянамъ и командирамъ королевскихъ французскихъ полковъ. Подъ щитомъ девизъ: "Азъ хощу, да будетъ воля Господня".
Мало-по-малу Анжелика до того засмотрѣлась на св. Георгія, поражающаго змія копіемъ, и на царскую дочь, воздѣвающую руки къ небу, что влюбилась въ святого. На такомъ большомъ разстояніи она, конечно, неясно видѣла фигуры, онѣ представлялись ей, какъ во снѣ, туманными и громадными; дочь короля казалась ей тонкою бѣлокурою дѣвушкою съ чертами ея собственнаго лица, а св. Георгій -- величественнымъ, чистымъ сердцемъ юношею, дивной, ангельской красоты. Онъ пришелъ спасти ее и она въ благодарность за это расцѣловала-бы ему обѣ руки. И смутнымъ мечтамъ о возможности такого приключенія, о встрѣчѣ на берегу озера, о страшной опасности, отъ которой ее избавилъ-бы молодой человѣкъ, прекрасный, какъ ясный день, примѣшивалось еще воспоминаніе о поѣздкѣ въ замокъ Готкеръ, и передъ ея глазами ясно вставала на блѣдномъ небѣ башня стараго феодальнаго замка, съ жившими въ ней старинными вельможами. Гербы сіяли, какъ по ночамъ сіяетъ луна на темномъ лѣтнемъ небосклонѣ,-- знакомые ей гербы, которые она такъ хорошо знала и звучные девизы которыхъ читала такъ часто, потому что часто ей приходилось вышивать ихъ. Ей представлялось, какъ Іоаннъ V переходилъ отъ двери къ двери въ опустошаемомъ чумой городѣ, входилъ въ дома, цѣловалъ умирающихъ въ уста и исцѣлялъ ихъ, произнося: "Азъ хощу, да будетъ воля Господня". Или представлялся ей Фелиціанъ III, который, узнавъ, что болѣзнь препятствуетъ королю Филиппу Красивому отправиться въ Палестину, пошелъ туда за него босыми ногами, съ зажженною свѣчою въ рукахъ, за что ему даровано было право изобразить на четверти поля своего герба гербъ Іерусалима. Исторія за исторіей всплывали въ ея памяти изъ разсказовъ Золотой Легенды, въ особенности преданія о женщинахъ рода Готкеръ, которыя въ легендѣ назывались "Блаженными усопшими". Всѣ женщины въ родѣ умирали молодыми въ полномъ расцвѣтѣ красоты и счастья. Случалось иногда, что смерть щадила два, три поколѣнія, и вдругъ появлялась снова, и, улыбаясь, безъ болѣзни и страданій, похищала дочь или жену какого-нибудь Готкера, много-много что достигшую двадцати лѣтъ, въ минуту полнѣйшаго наслажденія любовью и счастьемъ.
Лоретта, дочь Рауля I, вечеромъ въ день своего обрученія съ двоюроднымъ братомъ своимъ Ричардомъ, который гостилъ въ ихъ замкѣ, подошла къ окну своей комнаты въ башнѣ Карла Великаго и увидѣла своего жениха у окна его комнаты въ башнѣ Давида; ей показалось, что онъ зоветъ ее и, такъ какъ лучи луннаго свѣта какъ мостъ перекидывались между ихъ окнами, то она и пошла къ нему по ихъ свѣтлой полосѣ, но пройдя половину разстоянія отъ поспѣшности оступилась и вышла изъ полосы свѣта, вслѣдствіе чего упала внизъ съ страшной высоты и разбилась у подножія башни; и вотъ, съ той поры, всякую ночь, когда ясно свѣтитъ луна, она ходитъ по воздуху вокругъ замка и необъятныя складки ея длиннаго одѣянія бѣлою дымкою окутываютъ его стѣны и башни. Бальбина, жена Гервасія VII, цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ думала, что мужъ ея убитъ на войнѣ, но все не переставала ждать его; разъ утромъ она сидѣла на башнѣ и вдругъ замѣтила своего мужа на дорогѣ, у входа въ замокъ; она бѣгомъ бросилась бѣжать съ лѣстницы ему на встрѣчу, и радость ея была такъ велика, что она умерла на послѣдней ступенькѣ; и теперь еще, какъ только смеркалось, она сходила съ башни и можно было видѣть, какъ она сбѣгала по лѣстницѣ, этажъ за этажемъ, мчалась по корридорамъ и заламъ, какъ легкая тѣнь пролетала мимо открытыхъ оконъ запустѣлаго замка. Да и всѣ онѣ являлись въ развалинахъ замка: Изабелла, Гудула, Ивонна, Остреберта, всѣ "Усопшія Блаженныя", возлюбленныя смерти, которая избавила ихъ отъ горестной жизни, унеся на своихъ крыльяхъ юными, въ разгарѣ перваго молодого счастья. Въ иныя ночи ихъ бѣлые рои, какъ стая бѣлоснѣжныхъ голубей, наполняли замокъ. И такъ умирали всѣ онѣ, до послѣдней матери его преосвященства, которую нашли мертвой передъ колыбелью новорожденнаго сына, куда она дотащилась, больная, сраженная счастьемъ цѣловать своего ребенка. Всѣ эти преданія никогда не оставляли въ покоѣ воображенія Анжелики; она разсказывала ихъ съ такою увѣренностью въ истинѣ, точно то были событія вчерашняго дня; вѣдь она сама прочитала имена Лоретты и Бальбины на старыхъ надгробныхъ камняхъ, вдѣланныхъ въ стѣны часовни. Зачѣмъ-же она не умирала, какъ онѣ, молодая и счастливая? Гербы окна горѣли яркими цвѣтами, св. Георгій сходилъ къ ней съ расписного стекла и она въ восхищеніи уносилась на небо въ легкомъ дуновеніи поцѣлуя.
Золотая Легенда научила ея такъ мечтать; не были-ли въ ней чудеса общимъ правиломъ, не составляли-ли они обыкновеннаго хода вещей? Чудо въ этой легендѣ постоянно остается въ напряженіи, совершается всегда съ удивительною легкостью, при малѣйшемъ поводѣ, растетъ, множится, повторяется часто, иногда даже безъ всякой пользы, ради одного удовольствія -- нарушить законы природы. Въ ней человѣкъ живетъ все время рядомъ съ Богомъ. Король Эдесскій, Абагаръ, пишетъ письмо къ Іисусу Христу, и Онъ ему отвѣчаетъ. См. Игнатій получаетъ письма отъ Св. Дѣвы Маріи. Постоянно является въ ней людямъ Богоматерь съ Божественнымъ Младенцемъ, является переодѣтой, подъ чужимъ именемъ и разговариваетъ съ ними, добродушно улыбаясь. Св. Стефанъ, встрѣтивъ Ихъ однажды, говоритъ съ ними совершенно фамильярно. Всѣ дѣвственницы -- невѣсты Христа, всѣ мученики -- женихи Св. Дѣвы Маріи и возносятся къ Ней на небо. А про ангеловъ и святыхъ и говорить нечего -- они постоянные спутники и товарищи людей, являются, исчезаютъ, какъ черезъ дверь проходятъ сквозь стѣ мы, являются во снѣ, говорятъ съ облаковъ, участвуютъ пррожденіяхъ и смерти, поддерживаютъ въ мученіяхъ, освобождаютъ изъ темницъ, приносятъ отвѣты, исполняютъ порученія. Гдѣ они ни пройдутъ -- тамъ совершается неисчерпаемая масса чудесъ. Св. Сильвестръ простою ниткою связываетъ пасть дракону. На землѣ выростаетъ возвышеніе -- мѣсто сѣдалища для св. Гиларія, котораго хотѣли унизить его товарищи. Драгоцѣнный камень падаетъ съ неба въ чашу св. Лупа. Дерево придавливаетъ къ землѣ враговъ св. Мартына, по его приказанію собака выпускаетъ невредимымъ зайца и самъ собою прекращается пожаръ. Марія Египетская идетъ по морю, медоносныя пчелы вылетаютъ изъ устъ св. Амвросія при его рожденіи. Святые всегда исцѣляютъ больныхъ глазами, сухіе и разбитые параличемъ члены, проказу, а въ особенности чуму. Ни одна болѣзнь не въ силахъ противустоять крестному знаменію. Въ толпѣ слабые и больные нарочно отставляются всторону, чтобъ разомъ, ударомъ молніи, можно было исцѣлить ихъ всѣхъ. Смерть совершенно побѣждена ими, воскрешеніе мертвыхъ встрѣчается такъ часто, что входитъ въ обыкновенный порядокъ вещей. А когда сами святые отдадутъ Богу душу, чудеса ихъ не прекращаются, а наоборотъ, усиливаются -- они такъ-же живучи, какъ неувядающіе цвѣты на ихъ могилахъ. Изъ головы и изъ ногъ Николая чудотворца двумя потоками течетъ елей -- лучшее лѣкарство противъ всѣхъ болѣзней. Когда открытъ былъ гробъ св. Цециліи, то ароматъ розъ распространился вокругъ него. Гробница св. Доротеи полна манны небесной. Кости св. дѣвственницъ и св. мучениковъ творятъ чудеса, изобличаютъ лжецовъ, принуждаютъ грабителей возвращать похищенное ими, исполняютъ молитвы безплодныхъ женщинъ, возвращаютъ здоровье умирающимъ. Ничто болѣе не не возможно, невидимый міръ господствуетъ надо всѣмъ, единственный законъ для міра -- прихоть сверхъестественнаго. Въ капищахъ языческихъ, по мановенію волхвовъ, косы начинаютъ косить сами собою и чугунныя змѣи шевелиться. Слышно становится, какъ смѣются бронзовые идолы и воютъ волки. Но святые тотчасъ-же отвѣчаютъ имъ тѣмъ-же и посрамляютъ маговъ и волхвовъ: причастный хлѣбъ обращается въ тѣло Христово, кровь выступаетъ на изображеніяхъ Спасителя, посаженные въ землю сухіе посохи дають цвѣтъ, появляются новые источники, горячіе хлѣбы растутъ во множествѣ подъ ногами неимущихъ, дерево сгибается до земли и поклоняется Христу; кромѣ того, говорятъ отсѣченныя головы, разбитыя чаши сами собою принимаютъ свой прежній видъ, дождь не падаетъ на церковь, но ручьями льетъ и затопляетъ сосѣдній съ нею дворецъ, платье св. пустынниковъ не изнашивается и возобновляется на нихъ ежегодно, какъ шерсть на животныхъ. Въ Арменіи гонители христіанства выбрасываютъ въ море свинцовые гробы съ тѣлами пяти мучениковъ, и всѣ они всплываютъ, во главѣ ихъ становится гробъ св. апостола Варѳоломея, а четыре остальныхъ съ честію сопровождаютъ его, какъ въ эскадрѣ суда корабль командира, и въ такомъ порядкѣ они плывутъ по вѣтру по всему морю, до самыхъ береговъ Сициліи.
Анжелика твердо вѣровала въ чудеса. При ея невѣжествѣ, все вокругъ нея было чудомъ -- и восходъ свѣтилъ небесныхъ, и расцвѣтаніе простыхъ фіалокъ. Ей казалось безумнымъ представить себѣ вселенную въ видѣ огромной машины, управляемою непреложными законами. Столько вещей ускользало отъ нея, она чувствовала себя такою потерянною, такою слабою посреди столькихъ силъ, не только измѣрить могущество, но и подозрѣвать существованіе которыхъ она была не въ состояніи, безъ помощи сильныхъ дуновеній, обвѣвавшихъ иногда ея лицо! Вотъ почему она, какъ христіанка первыхъ вѣковъ, подъ вліяніемъ чтенія Золотой Легенды, отдавалась вся на волю Божію, не пытаясь даже проявлять своей воли, стараясь только искупать первородный грѣхъ; но и спасеніе не было въ ея рукахъ. Одинъ Господь могъ спасти ее своимъ милосердіемъ, а милосердіе Его проявились въ томъ, что Онъ провелъ ее въ домъ Губертовъ, подъ сѣнь Своего собора, и далъ ей возможность вести жизнь въ послушаніи, чистотѣ и вѣрѣ. Правда, она чувствовала, что иногда просыпался въ ней прародительскій грѣхъ; кто знаетъ, какая-бы она была, еслибъ осталась жить тамъ, гдѣ родилась?-- Конечно, она-бы стала дурной дѣвушкой, а здѣсь, въ этомъ благословенномъ уголкѣ, она каждый годъ становилась добрѣе и здоровѣе. Развѣ не проявилось милосердіе Божіе въ томъ, что она очутилась въ этой средѣ, полной сказокъ, которыя она знала наизусть; вѣры, которой она упивалась; мистицизма, окружавшаго ее со всѣхъ сторонъ,-- въ этой средѣ, полной откровеній невидимаго міра, въ которомъ чудо было такъ обыкновенно, что входило въ естественный ходъ ежедневной жизни? Среда эта давала ей силы для жизненной борьбы, такъ-же какъ милость Божія давала силу мученикамъ переносить страданія. Она сама, не сознавая того, придумала себѣ эту среду; она создалась въ ея собственномъ воображеніи, полномъ вымысла и неясныхъ желаній развившейся женщины; среда эта была тѣмъ шире, чѣмъ полнѣе было ея невѣжество; она увеличивалась всѣмъ тѣмъ, что йёвѣдбмъ было ей въ ней самой и въ окружавшемъ мірѣ. Все исходило изъ нея, чтобъ въ нее-же возвратиться. Существовала несомнѣнно одна только мечта. Иногда въ изумленіи и смущеніи она дотрогивалась до лица, сомнѣваясь въ дѣйствительности своего существованія. Не была-ли она сама только кажущеюся внѣшнею оболочкою, которая должна была исчезнуть, создавъ такой-же обманчивый призракъ?
Въ одну майскую ночь, она вдругъ разразилась слезами на своемъ балконѣ, гдѣ проводила столько долгихъ часовъ. У нея не было никакого горя, но она страшно взволнована была ожиданіемъ, несмотря на то, что никто не долженъ былъ притти Было очень темно, Маріинская ограда какъ черная пропасть зіяла подъ усыпаннымъ звѣздами небосклономъ, и она едва различала во мракѣ темныя массы старинныхъ вязовъ епископскаго и Вуанкурскаго сада. Свѣтилось только одно расписное окно часовни. Если никто не долженъ былъ придти, то отчего такъ сильно, медленными ударами, билось ея сердце?-- Это ожиданіе, которое началось очень, очень давно, въ самой ранней юности, выросло вмѣстѣ въ нею и доросло къ семнадцати годамъ до глубокой, лихорадочной тревоги. Теперь ее ни что-бы не удивило. Бывали недѣли, когда она слышала какіе-то голоса въ этомъ таинственномъ уголкѣ, полномъ созданій ея воображенія. Недаромъ Золотая Легенда открыла ей сверхъестественный міръ святыхъ и праведницъ; чудо готово было совершиться для нея. Она ясно сознавала, что все оживало вокругъ нея, что голоса слышались изъ окружающихъ предметовъ, которые прежде всегда хранили молчаніе, что листья древесные, вода ручейка, камни въ стѣнахъ собора,-- все говорило съ ней. Но чей-же приходъ предвѣщалъ ей шопотъ невидимыхъ голосовъ, что собирались сдѣлать съ нею невѣдомыя силы, доносящіяся до нея изъ заоблачнаго міра и вѣющія въ воздухѣ? И она продолжала смотрѣть въ темноту, какъ на свиданіи, котораго никто ей не назначалъ, и ждала, все ждала до тѣхъ поръ, пока буквально не падала отъ сна, чувствуя въ то-же время, что какая-то невѣдомая сила, совершенно внѣ ея власти, распоряжалась ея жизнью.
Цѣлыхъ четыре вечера Анжелика проплакала такъ въ темнотѣ. И все-таки она всякій вечеръ возвращалась на свое мѣсто и терпѣливо ждала. Темнота вокругъ нея съ каждымъ вечеромъ сгущалась все больше, горизонтъ какъ будто все становился уже и давилъ ее. Все сжимало ея сердце, голоса звучали теперь въ самомъ мозгу, она уже неясно ихъ слышала. Это было какое-то медленное овладѣваніе ея существомъ; вся природа, вся земля и необъятное небо мало-по-малу входили въ нее. При малѣйшемъ шорохѣ, руки ея начинали горѣть, а глаза старались проникнуть въ темноту. Это-ли наконецъ такъ долго жданное чудо? Нѣтъ, его еще не было, не было ничего, кромѣ шороха встрепенувшейся въ ночной тиши птицы. И снова она начинала прислушиваться, напрягая слухъ до того, что различала шелестъ листьевъ различныхъ деревьевъ, шелестъ вязовъ отъ шелеста вербъ. Разъ двадцать дрожь охватывала ее всю, когда вдругъ раздавался шумъ упавшаго въ ручеекъ камешку, или ящерица сбѣгала со стѣны. Она свѣшивалась съ балкона, чуть не падая въ обморокъ отъ тревоги. Нѣтъ, ничего не было.
Однажды вечеромъ, когда особенно знойная темнота падала на землю съ безлуннаго неба, дѣйствительно началось что-то. Она боялась ошибиться, потому что это что-то было такъ легко, такъ мало ощутимо, проявилось въ такомъ слабомъ шорохѣ, незнакомомъ еще ей среди всѣхъ знакомыхъ шороховъ. Шорохъ этотъ долго не повторялся, но она ждала, затаивъ дыханіе. Вдругъ онъ послышался нѣсколько сильнѣе, но все еще смутно. Это былъ отдаленный, едва осязаемый намекъ на шумъ шаговъ, слабое колебаніе воздуха, предвѣщающее приближеніе чего-то, неощутимаго еще ни слухомъ, ни глазомъ. То, чего она такъ долго ждала, являлось, наконецъ, изъ мрака и медленно выступало изъ всего, что жило и трепетало вокругъ нея. Мало-по-малу, оно ясно начинало выдѣляться изъ ея мечты, какъ осуществленіе смутныхъ желаній созрѣвшей въ ней женщины. Не святой-ли это Георгій съ расписного окна, своими нарисованными ногами неслышно ступавшій по высокой травѣ, чтобы добраться до нея? Какъ разъ въ эту минуту свѣтъ въ окнѣ сталъ такъ слабъ, что она не могла уже ясно различитъ фигуры святого, казавшейся ей теперь маленькимъ, смутнымъ, полупрозрачнымъ пурпуровымъ облачкомъ. Въ эту ночь она больше ничего не узнала. Но на слѣдующій день, въ тотъ-же часъ, шорохъ послышался нѣсколько сильнѣе и немного ближе къ ней. Это навѣрное былъ шумъ шаговъ, вѣроятно привидѣній, едва касающихся земли. Шумъ этотъ то прекращался, то повторялся, то здѣсь, то тамъ, такъ что невозможно было опредѣлить мѣста, откуда онъ шелъ. Быть можетъ, онъ доносился изъ Вуанкурскаго сада, гдѣ кто-нибудь попозднѣе загулялся подъ тѣнью вязовъ. Или, можетъ быть, онъ выходилъ изъ густыхъ сиреневыхъ кустовъ епископскаго сада, сильный запахъ которыхъ заставлялъ замирать ея сердце. Сколько она ни смотрѣла въ ночную темноту, ничего не могла разглядѣть и только одинъ слухъ предупреждалъ ее, что началось давно жданное чудо, да еще предупреждало ее обоняніе, слышавшее, какъ усилился запахъ цвѣтовъ, точно къ нему примѣшивалось теперь чье-нибудь дыханіе.
Въ теченіе нѣсколькихъ ночей кругъ шаговъ становился все уже вокругъ ея балкона. Она слышала, какъ шумъ этотъ доходилъ до стѣны дома, подъ самыми ея ногами. Тамъ шаги останавливались, наступала глубокая тишина, мракъ медленно-медленно окутывалъ ея всю необъятнымъ покровомъ неизвѣстности и она вся замирала, близкая къ обмороку.
Въ слѣдующіе вечера между звѣздами появился тоненькій рожокъ новой луны. Но она заходила, едва только наступала темнота, за верхушку собора и короткое время блестѣла тамъ, какъ ясный глазокъ подъ опущенными рѣсницами. Она слѣдила за нею, за тѣмъ, какъ съ каждымъ вечеромъ становился шире ея серпокъ, съ нетерпѣніемъ ожидая, чтобы въ полномъ блескѣ явилось это свѣтило и дало-бы разсмотрѣть все, что до сихъ поръ было невидимо для нея. И дѣйствительно, мало-по-малу Маріинская ограда выступала изъ мрака, съ своими развалинами старой мельницы, группами деревьевъ и быстрымъ ручейкомъ. И въ этомъ свѣтѣ стало обрисовываться созданіе ея воображенія. Образъ, созданный ея мечтою, мало-по-малу начиналъ принимать очертанія дѣйствительнаго тѣла. Сперва она замѣтила только неясную тѣнь, тихо подвигавшуюся въ свѣтѣ луны.
Что-бы это такое было?-- тѣнь вѣтки, раскачиваемой вѣтромъ? Иногда все исчезало, поле засыпало недвижнымъ сномъ мертвеца, и она начинала думать, что то былъ обманъ зрѣнія; потомъ сомнѣваться стало уже невозможно -- темное пятно перешло освѣщенное пространство, скользя отъ одной ивы къ другой. Она то теряла его изъ вида, то снова находила, но никакъ не могла опредѣлить, что это такое. Разъ ей показалось, что проворно спрятались чьи-то плечи; она невольно оглянулась на окно часовни: оно сѣровато бѣлѣло, какъ пустое пространство, освѣщенное снаружи луною. Съ этой минуты она замѣтила, что живая тѣнь вытягивалась и приближалась къ ея окну, подвигаясь потихоньку въ густой травѣ по полосамъ тѣни вдоль церковной стѣны. По мѣрѣ того, какъ она приближалась, ее охватывало все глубже и глубже волненіе и нервное безпокойство, которое испытываешь, когда чувствуешь на себѣ чей-нибудь таинственный невидимый взглядъ. Она убѣждена была, что тамъ, внизу, подъ листвой, былъ кто-то, не спускавшій съ нея глазъ. Она чувствовала этотъ долгій, нѣжный и робкій взглядъ на рукахъ, на лицѣ, но не избѣгала его, потому что чувствовала, что онъ чистъ и исходитъ изъ волшебнаго міра Золотой Легенды; и ея первое безпокойство замѣнялось теперь чуднымъ, сладкимъ волненіемъ и полною увѣренностью въ счастьѣ. Въ одну ночь, внезапно, на побѣлѣвшей отъ луннаго свѣта землѣ ясно и отчетливо обрисовалась тѣнь человѣка, котораго ей не было видно, потому что онъ стоялъ спрятавшись за вербою. Человѣкъ этотъ не шевелился и она долго смотрѣла на его неподвижную тѣнь.
Съ тѣхъ поръ у Анжелики явилась своя тайна. Вся ея бѣленькая, гладко оштукатуренная комнатка была полна ею. По цѣлымъ часамъ она лежала въ своей большой постели, почти затерявшись въ ней, съ закрытыми глазами, но не спала, все время видя передъ собою эту тѣнь на бѣлой блестящей землѣ. На зарѣ, когда она открывала глаза, взглядъ ея перебѣгалъ съ огромнаго шкафа на старинный сундукъ, съ изразцовой печи на туалетный столикъ, изумленный тѣмъ, что не находилъ на нихъ таинственной тѣни, которую она во всякую минуту могла-бы нарисовать на память. Она видѣла ее во снѣ, между полинявшими блѣдными вересками своихъ занавѣсокъ. И во снѣ, и на яву она была полна ею. Эта тѣнь была постоянная спутница ея тѣни, у нея ихъ было двѣ, хотя она сама была одна со своею мечтою. Этой тайны она не повѣрила никому, даже самой Губертинѣ, которой до тѣхъ поръ все говорила. Когда она, удивленная ея радостью, начинала ее разспрашивать, дѣвочка краснѣла до корней волосъ и отвѣчала, что она радуется раннему наступленію весны. Съ утра до ночи она распѣвала, какъ муха, опьяненная первымъ солнечнымъ тепломъ. Никогда такъ какъ теперь не блестѣли шелками и золотомъ вышиваемыя ею ризы. Губерты, улыбаясь ей, думали, что она весела просто потому, что здорова. Она становилась все веселѣе по мѣрѣ того, какъ темнѣло, громко распѣвала, когда всходила на небо луна, а въ завѣтный часъ отправлялась на балконъ, облокачивалась на перила и смотрѣла на свою тѣнь. Во всю эту четверть луны она находила эту тѣнь безмолвно стоящею постоянно на условленномъ мѣстѣ, ничего больше не зная о ней, не зная даже отъ какого существа она падала. Быть можетъ это была только тѣнь, только обманчивое видѣніе, можетъ быть святой сошелъ съ расписного окна, или ангелъ, любившій св. Цецилію и прилетѣвшій теперь изъ любви къ ней, Анжеликѣ? Она гордилась этою мыслью, она была такъ сладка для нея, какъ ласка невидимаго существа; потомъ вдругъ ее охватило нетерпѣніе все разузнать,-- и снова началось ожиданіе.
Полная луна свѣтила надъ Маріинскою оградой. Когда она была въ зенитѣ, то подъ отвѣсными лучами бѣлаго свѣта деревья не отбрасывали больше отъ себя тѣни и въ серебристомъ льющемся свѣтѣ стояли, какъ блестящіе беззвучные фонтаны. Все поле было залито лучами, затоплено серебристою волною блестящаго, чистаго какъ кристаллъ свѣта; онъ былъ такъ силенъ, что видно было до малѣйшаго тончайшаго ивоваго листочка. Малѣйшее движеніе воздуха, казалось, рябило это море лучей, заснувшее въ глубокомъ мирѣ между громадными вязами сосѣднихъ садовъ и гигантской тѣнью собора.
Прошло еще два вечера, и віругъ на третью ночь что-то ударило Анжелику прямо въ сердце, когда она пришла и облокотилась на свой балконъ. Тамъ, въ этомъ яркомъ свѣтѣ, она замѣтила его, стоящимъ обратясь къ ней лицомъ. Его тѣнь, какъ тѣнь деревъ, свернувшись маленькимъ комочкомъ у его ногъ, теперь совсѣмъ изчезала. Ничего больше не было, кромѣ его самаго, виднаго совершенно ясно. На этомъ разстояніи она видѣла его, какъ днемъ, высокимъ, тонкимъ, бѣлокурымъ юношей двадцати лѣтъ. Онъ походилъ на св. Георгія. Она его сейчасъ-же узнала; никогда она не представляла его себѣ иначе, это былъ онъ и такимъ именно она его ждала. Наконецъ-то совершилось чудо и медленно превращалось въ живое существо созданіе ея мечты. Онъ вышелъ изъ этой неизвѣстности, изъ трепета природы, изъ ропота голосовъ, изъ шороха ночи, изъ всего, что окружало и тѣснило ее до того, что она чуть не падала въ обморокъ. Вотъ почему она видѣла его стоящимъ на воздухѣ на два фута надъ землей, во всей сверхъестественности его появленія, со всѣхъ сторонъ окруженнаго чудомъ, плывущимъ по таинственному морю луннаго свѣта. За нимъ была свита изъ всѣхъ лицъ Золотой Легенды, въ ней были святые, посохи которыхъ дали цвѣты, и мученицы, язвы которыхъ источали молоко. И бѣлый рой дѣвственницъ затемнялъ звѣздный свѣтъ.
Анжелика все на него смотрѣла. Тогда онъ поднялъ обѣ руки и широко раскрылъ ихъ. Она нисколько не боялась и улыбалась ему.
V.
Черезъ каждые три мѣсяца, когда Губертина затѣвала стирку, въ домѣ поднималась ужасная возня. Нанималась прачка, тетка Габе; вышиваніе дня на четыре совершенно забывалось, и всѣ принимались за стирку, даже Анжелика, которая находила удовольствіе въ мытьѣ и полосканіи бѣлья въ прозрачной водѣ Ла-Шевротта. Выстиравъ бѣлье дома въ щелокѣ, онѣ перевозили его въ рѣчкѣ черезъ калитку забора въ Маріинскую ограду, гдѣ проводили цѣлые дни на открытомъ воздухѣ, на самомъ припекѣ.
-- Ну, мама, сегодня я непремѣнно буду стирать, это такъ весело!
И засучивъ рукава и звонко смѣясь, Анжелика, схвативъ валекъ, принялась усердно колотить бѣлье, вся отдавшись этой веселой и здоровой работѣ, покрывавшей брызгами ея платье.
-- Знаешь, мама, это укрѣпляетъ руки, это мнѣ здорово.
Ручеекъ Ла-Шевроттъ перерѣзалъ поле, сперва тихо и сонно журча, затѣмъ теченіе его становилось быстрѣе и вода бурлила по каменистому и крутому скату. Онъ вытекалъ изъ епископскаго сада черезъ отверстіе подъ его стѣною и исчезалъ съ другой стороны подъ сводчатою аркою, подъ угломъ Вуанкурскаго дома, протекалъ нѣкоторое пространство подъ землей и, двѣсти метровъ ниже, снова появлялся на поверхности земли, стремясь по всей Нижней улицѣ до самаго Линвёля, куда и впадалъ. Нужно было очень слѣдить за бѣльемъ, такъ какъ его могло унести теченіемъ: чуть зазѣваешься -- штука-то и пропала.
-- Погодите, погодите, мама!.. Вотъ я камнемъ наложу на салфетки... Ахъ, ты воришка! посмотримъ, какъ ты ихъ теперь утащишь.
Она опустила въ воду камень и отправилась къ развалинамъ мельницы за другимъ, восхищенная тѣмъ что устаетъ работая, что тратитъ свои силы, а если ей приходилось ушибить себѣ палецъ, то она только потрясетъ его и скажетъ, что небольно, пройдетъ. Въ продолженіе дня вся семья бѣдняковъ, гнѣздившаяся подъ развалинами мельницы, расходилась въ разныя стороны за сборомъ милостыни. Ограда тогда становилась совсѣмъ пустынной, погруженная въ чудную освѣжающую тишину, съ ея группами блѣдныхъ ивъ, высокими тополями, а главное -- высокой травой, этимъ океаномъ полевыхъ растеній, разросшихся до того, что иныя доходили человѣку до самыхъ плечъ. Сосѣдніе парки, высокія деревья которыхъ заграждали горизонтъ, еще усиливали эту общую тишь. Послѣ трехъ часовъ, по всему полю ложилась тѣнь отъ собора и распространяла вокругъ какое-то умиленно-кроткое настроеніе, вмѣстѣ съ слабымъ запахомъ улетѣвшаго къ небу аромата куреній.
А дѣвушка все сильнѣе и сильнѣе колотила бѣлье своей бѣлой молодой рукой.
-- Мамочка, мама! А что будетъ сегодня къ ужину!.. Вы не забыли? Вы вѣдь обѣщали мнѣ пирогъ съ земляникой.
Въ эту стирку случилось такъ, что Анжелика одна должна была полоскать бѣлье. Тетка Габе не пришла, потому-что въ этотъ день у нея сильно разболѣлась поясница, а Губертинѣ не позволяли отлучиться изъ дома другія заботы по хозяйству. Ставши на колѣни на солому, разостланную на плоту, она брала изъ корзины бѣлье по одной штукѣ и до тѣхъ поръ медленно болтала имъ въ ручейкѣ, пока вода не переставала мутиться и не становилась прозрачною, какъ стекло. Она нисколько не спѣшила, потому что безпокойное любопытство охватило ее съ самаго утра, когда она очень удивлена была появленіемъ на пустырѣ стараго рабочаго въ сѣрой блузѣ, который устраивалъ легенькія подмостки передъ окномъ часовни Готкеровъ. Неужели собирались чинить расписное окно? Въ починкѣ оно, дѣйствительно, нуждалось: въ фигурѣ св. Георгія не хватало нѣсколькихъ кусочковъ, а нѣкоторые изъ нихъ въ теченіе столѣтій повыпадали и замѣнены были просто бѣлыми стеклышками. Все-таки это ее раздражало. Она такъ привыкла къ этимъ заплаткамъ и дырочкамъ въ фигурѣ св. Георгія, поражающаго дракона, и царской дочери, уводящей змія на своемъ поясѣ, что оплакивала ихъ, точно ихъ собирались изувѣчить. Это было просто святотатствомъ дѣлать какія-бы то ни было измѣненія въ такихъ старинныхъ вещахъ. Но гнѣвъ ея вдругъ прошелъ, когда она вернулась къ ручейку послѣ завтрака: на подмосткахъ былъ другой рабочій, молодой человѣкъ въ сѣрой блузѣ. И она узнала его; это былъ онъ.
Весело и безъ малѣйшаго смущенія Анжелика стала на колѣни на свое старое мѣсто -- на солому, разостланную въ деревянномъ ящикѣ плота. Потомъ принялась, съ засученными рукавами, медленно полоскать бѣлье въ чистой, прозрачной водѣ. Да, это былъ онъ, высокій, стройный, бѣлокурый, съ шелковистою бородкой и вьющимися волосами, прекрасный, какъ молодой богъ, съ той-же бѣлой кожей, какъ показался ей тогда, при свѣтѣ луны. Если онъ принимался за поправку окна, то за картину нечего было бояться -- она могла только стать лучше подъ его рукою. Она не почувствовала ни малѣйшаго разочарованія, увидѣвъ его въ этой сѣрой блузѣ, такимъ-же работникомъ, какъ и она сама, живописцемъ по стеклу, вѣроятно. Напротивъ, это-то и заставляло ее улыбаться, въ полной увѣренности, что сбудется ея мечта о дивномъ, царскомъ счастьѣ. Все это вѣдь только такъ кажется. Да и зачѣмъ ей знать, кто онъ на самомъ дѣлѣ? Въ одно прекрасное утро онъ вдругъ станетъ тѣмъ, какимъ долженъ быть, какимъ она его ждетъ. Золотой дождь польетъ съ верхушки собора, вдали загремитъ торжественный маршъ. Она даже не задавала себѣ вопроса, какою дорогою онъ приходилъ туда днемъ и ночью. Если онъ не жилъ въ одномъ изъ сосѣднихъ домовъ, то могъ придти развѣ только по переулку Гердашъ, тянувшемуся вдоль стѣны епископскаго сада до самой улицы Маглуаръ.
То былъ для нея прелестный часокъ. Низко нагнувшись, такъ что лицо ея чуть не касалось воды, она полоскала бѣлье, но, принимаясь за всякую новую вещь, приподнимала голову и бросала въ его сторону взглядъ, выдававшій волненіе ея сердца и блестѣвшій чуть замѣтной искоркой лукавства. А онъ, съ высоты своихъ подмостковъ, дѣлая видъ, что очень занятъ разсматриваніемъ стекла, искоса поглядывалъ на нее, смущаясь всякій разъ при встрѣчѣ съ ея взглядомъ, брошеннымъ на него. Удивительно какъ онъ скоро краснѣлъ и какъ загоралось тогда его бѣлое лицо. При малѣйшемъ волненіи или гнѣвѣ вся кровь приливала къ его щекамъ. У него былъ смѣлый взглядъ, но чувствуя, что она его разглядываетъ, онъ смущался какъ маленькій ребенокъ, не зналъ, что дѣлать съ своими руками, и заикаясь начиналъ давать какія-то приказанія сопровождавшему его старому рабочему. Больше всего забавляло ее мечтать, склонившись надъ быстро текущей, бурлящей водой, освѣжавшей ея руки, что онъ такъ-же чистъ и невиненъ, какъ и она сама, что онъ не знаетъ ничего въ жизни, и жадно, страстно стремится извѣдать ея радости. Не нужно, однако, громко говоритъ то, что думаешь: невидимые послы передаютъ мысли и чувства другому человѣку и неслышные голоса повторяютъ сокровенное. Она поднимала голову, замѣчала, какъ онъ поспѣшно отворачивалъ свою; мгновенія бѣжали, а это было прелестно.
Вдругъ она увидала, что онъ соскочилъ съ подмостокъ и пятится отъ окна, какъ будто чтобы издали лучше разсмотрѣть его. Но она чуть не расхохоталась, такъ ей было ясно, что онъ отодвигался единственно для того, чтобы подойти къ ней поближе. Онъ спрыгнулъ внизъ съ такимъ яро-рѣшительнымъ видомъ, какъ человѣкъ, махнувшій на все рукою, и смѣшно и трогательно было смотрѣть, какъ онъ стоялъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, повернувшись къ ней спиною и не смѣя оглянуться, смертельно смущенный своимъ слишкомъ рѣшительнымъ поступкомъ. Одну секунду она даже думала, что онъ такъ и вернется къ своему окну, не осмѣлившись поглядѣть на нее. Но въ отчаянной рѣшимости онъ вдругъ обернулся, и какъ разъ въ эту минуту она, съ лукавой усмѣшкой, приподняла голову: взгляды ихъ встрѣтились и остановились секунду другъ на другѣ. Это повергло обоихъ въ глубочайшее смущеніе; они потеряли всякое соображеніе и никогда-бы не вышли изъ затрудненія, еслибъ не выручила ихъ драматическая случайность.
-- Ахъ! Боже! вскрикнула она въ отчаяніи. Въ своемъ смущеніи она упустила кофточку, которую безсознательно продолжала полоскать, и быстрый ручеекъ подхватилъ и умчалъ ее. Еще минутка -- и она-бы изчезла подъ сводомъ въ углу стѣны. Вуанкурскаго сада, куда убѣгалъ Ла-Шевроттъ.
Въ ужасѣ они простояли нѣсколько секундъ. Онъ понялъ и бросился за кофточкой. Но проворный ручеекъ прыгалъ себѣ по камешкамъ и кофта-бѣглянка бѣжала скорѣе юноши. Нѣсколько разъ онъ нагибался, усиливаясь схватить ее, но успѣвалъ зачерпнуть лишь нѣсколько пѣны. Уже два раза она уплывала изъ-подъ его рукъ. Наконецъ, подстрекаемый неудачею, онъ съ отчаяннымъ видомъ, съ какимъ идутъ на вѣрную смерть, вскочилъ въ ручеекъ и схватилъ кофточку какъ разъ въ то мгновеніе, когда она исчезала во мракѣ свода. Анжелика, слѣдившая съ безпокойствомъ за спасеніемъ кофточки, вдругъ разразилась неудержимымъ хохотомъ. А! такъ вотъ то приключеніе, о которомъ она столько мечтала, встрѣча на берегу озера и страшная опасность, отъ которой ее долженъ былъ избавить прекрасный, какъ солнце, молодой человѣкъ! Св. Георгій, и царскій сынъ, и прекрасный принцъ, являвшіеся ей въ мечтахъ, всѣ воплотились теперь для нея въ этомъ живописцѣ по стеклу, въ этомъ молодомъ работникѣ въ сѣрой блузѣ. Она должна была прикусить себѣ губы, чтобы удержать веселый смѣхъ, щекотавшій ей горло, когда онъ подошелъ къ ней съ мокрыми ногами, неловко держа въ рухахъ мокрую кофточку и сознавая, какъ смѣшонъ онъ былъ въ своемъ подвигѣ.
А онъ -- онъ все забылъ, глядя на нее. Она была такъ очаровательна съ своимъ дѣтскимъ смѣхомъ, который она такъ старалась сдержать и отъ котораго колебалась вся ея молоденькая фигурка! Забрызганная водой, съ окоченѣвшими отъ холода руками, она распространяла вокругъ себя пріятный запахъ чистоты и ключевой воды, сохранявшей еще ароматъ лѣса, изъ котораго вытекалъ ручей. Освѣщенная солнцемъ, вся она свѣтилась радостью и здоровьемъ. Сейчасъ видно было, что она хорошая хозяйка и, вмѣстѣ, королева,-- въ своемъ рабочемъ платьицѣ, стройно облегавшемъ ея тонкій станъ, съ продолговатымъ, нѣжнымъ личикомъ, какъ у царскихъ дочерей, въ житіяхъ святыхъ. Онъ находилъ ея такой прекрасною, вся она сіяла тою артистическою красотой, которую онъ такъ любилъ, что юноша не зналъ, какъ возвратить ей спасенную имъ кофточку. Сознаніе, что у него глупый видъ, еще больше его злило, потому-что онъ отлично видѣлъ всѣ ея усилія сдержать смѣхъ. Онъ заставилъ себя наконецъ рѣшиться, и подалъ ей кофточку.
Анжелика почувствовала тогда, что если она разожметъ губы, то покатится со смѣху. Бѣдный мальчикъ! Ей было очень жаль его; но невозможно удержаться -- она слишкомъ счастлива, она должна расхохотаться, потому-что смѣхъ душилъ ее.
Наконецъ, ей показалось, что она можетъ говорить и она хотѣла Сказать ему просто: