Lib.ru/Классика: Золя Эмиль. Наводнение

Эмиль Золя.
Наводнение

Меня зовут Луи Рубьё. Мне семьдесят лет. Я родом из деревни Сен-Жори, у верховьев Гаронны, в нескольких милях от Тулузы. Четырнадцать лет кряду я бился с землей, чтобы получить кусок хлеба; но потом мне повезло, и еще месяц тому назад я считался богатейшим фермером в округе.

Казалось, благословение сошло на наш дом, и в нем процветало счастье. Солнце было нашим братом, и я не запомню плохого урожая. В таком благополучии жили мы на ферме большой семьей. Во-первых, я, еще бодрый, ходивший с детьми на работу; потом -- меньшой брат мой Пьер, старый холостяк, отставной солдат; потом -- сестра наша Агата, которая перебралась к нам после смерти своего мужа, видная женщина, полная да веселая, -- смех ее слышен был на другом конце деревни. А там еще целое гнездо: сын мой Жак, его жена Роза и три дочки их: Эме, Вероника и Мари. У старшей из них, которая вышла замуж за Сиприена Буиссона, уже была пара ребятишек: двухлетний и десятимесячный. Вторая только что стала невестой Гаспара Рабюто; а третья, -- та совсем была похожа на барышню, белокурая, беленькая, словно городская. Итак, всех нас было десять душ. Я был дедушкой и прадедушкой. За столом по правую руку от меня сидела сестра Агата, а по левую -- брат Пьер; дети во возрасту замыкали круг. Головки шли, все уменьшаясь до десятимесячного карапуза, который уже ел суп, как настоящий мужчина. Да и звенели же ложки по тарелкам! В нашем гнезде знатно кушали! А как весело бывало от одного глотка до другого! И я радовался и гордился, когда малютки протягивали ко мне ручки и кричали:

-- Дедушка, дай хлебца! Большой кусок отрежь, дедушка!

Хорошие то были времена. Во время работы с фермы изо всех окон неслись песни. По вечерам Пьер затевал игры, рассказывал про свое солдатское житье. По воскресеньям тетя Агата пекла для девочек лепешки. А то еще Мари знала церковные песни и пела их, как настоящий певчий. Бывало, стоит совсем как святая: светлые волосы распущены по плечам, руки скрещены на груди. Когда Эме вышла за Сиприена, я надстроил второй этаж и, смеясь, говорил, что после свадьбы Вероники и Гаспара нужно будет строить третий, а если так продолжать для каждой новой четы, то со временем дом наш достанет до неба. Мы не хотели делиться. Скорее мы построили бы целый город на своей земле, за фермой: Когда семьи дружны, как хорошо жить и умереть на том самом месте, где вырос!

В нынешнем году май месяц выдался замечательный: Давно уже не бывало такого урожая. Как раз в этот день мы с сыном Жаком обходили, поля. Мы вышли из дому часа в три. Наши луга на берегу Гаронны были покрыты еще нежно-зеленой травой, но она доходила до трех футов высоты, а ивняк, посаженный в прошлом году, вырос на целый метр. Оттуда мы прошли на нивы и виноградники, купленные нами по частям, по мере того, как увеличивались наши средства. Всходы были густые, виноград стоял в полном цвету и обещал замечательный сбор. Жак смеялся своим добрым смехом и хлопал меня по плечу.

-- Ну, батюшка, будет у нас вдоволь и хлеба, и вина. Да вы, видно, повстречали самого Господа, что Он на ваши земли посылает золотой дождь!

Часто мы между собой шутили по поводу прошлой нужды. Жак был прав; я, должно быть, заручился милостью какого-нибудь святого или самого Бога, потому что у нас были всякие удачи. Когда шел град, то на нашей меже он прекращался. Когда у соседей болел виноград, у нас как будто была спасительная стена. Я, наконец, стал находить, что так и должно быть. Я думал, что, не делая никому зла, заслуживаю свое счастье.

На обратном пути мы осмотрели свои земли по другую сторону деревни. Там посадки шелковицы принялись прекрасно, и миндаль стоял в полном цвету. Мы весело болтали и строили-планы. Когда у нас будет достаточно денег, мы прикупим еще земли, чтобы соединить наши участки и владеть отдельным уголком. Если только урожай этого года нас не обманет, то мы сможем исполнить свою заветную мечту.

Когда мы приближались к дому, Роза еще издали махала, нам руками и кричала:

-- Идите скорее!

Оказалось, что одна из коров отелилась. Все были в возбуждении. Тетя Агата каталась, как большой шар. Девушки смотрели на теленка, и рождение этого животного, казалось, принесло новое благословение. Еще недавно мы расширили стойла, где, кроме лошадей, у нас было до ста голов рогатого скота.

-- Вот так удачный денек! -- воскликнул я. -- По этому случаю мы разопьем вечером бутылочку вина.

Тем временем Роза отвела нас в сторону и сообщила, что Гаспар, жених Вероники, пришел сговориться насчет, свадьбы. Гаспар, старший сын фермера из Моранжа, был рослый двадцатилетний парень и славился необычайной силой. На одном празднике в Тулузе он поборол Марциаля, "южного льва". Но при этом он был славный малый, с золотым сердцем, и даже слишком, застенчивый: он краснел, когда Вероника спокойно взглядывала на него.

Я попросил Розу позвать его. Он помогал в глубине двора нашим работницам развешивать белье после большой стирки. Когда он вошел в столовую, где мы все сидели, Жак шепнул мне:

-- Говорите, батюшка.

-- Ну, -- сказал я, -- ты пришел, паренек, чтобы назначить великий день?

-- Да, дядюшка Рубьё, -- ответил он, весь вспыхнув.

-- Нечего краснеть, брат, -- продолжал я. -- Если хочешь, назначим свадьбу на 10 июля, день св. Фелиситэ. Сегодня -- 23 июня, ждать не придется и двадцати дней... Мою бедную покойницу звали Фелиситэ, это вам принесет счастье. Хорошо? Идет?

-- Да, да, в день св. Фелиситэ, дядюшка Рубьё.

И он поочередно хлопнул по рукам Жака и менял словно обухом хватил. Потом он поцеловал Розу и назвал ее матушкой. Этот верзила с огромными кулачищами без памяти любил Веронику. Он признался, что заболел бы, если бы ему отказали.

-- Ну, а теперь ты останешься обедать, ладно? За стол, все -- за стол. Я сам голоден, как волк.

В этот день нас за столом было одиннадцать человек. Гаспар сидел рядом с Вероникой, забывал про еду и волновался до того, что по временам крупныя слезы показывались у него на глазах. Сиприен и Эме, женатые всего три года, улыбались. Жак и Роза, отпраздновавшие уже серебряную свадьбу, были серьезнее, но и они украдкой обменивались прежними нежными взглядами. Я оживал при виде этой влюбленной парочки, открывавшая за нашим столом завесу рая. И как вкусно мы пообедали в тот день! Тетя Агата, любившая посмешить компанию, стала шутить. Тогда Пьер вздумал рассказывать про свою любовь к какой-то лионской барышне. К счастью, дело было к концу обеда, и все говорили зараз. Я принес из погреба две бутылки вина. Все чокались и желали удачи Гаспару и Веронике. У нас так говорят: "желаю удачи", т.-е. никогда не драться, нажить много детей и мешки денег. После этого пели. Гаспар знал любовные песни на местном наречии. Наконец просили Мари спеть гимн. Она встала. Голос у неё был звонкий, как колокольчик, и такой тоненький, что щекотал ухо.

Я, между тем, подошел к окну. Гаспар последовал за мною, и я спросил его:

-- Что у вас новенького?

-- Ничего, -- отвечал он.--Толкуют о нынешних сильных дождях: не случилось бы несчастья.

Действительно, перед этим шел дождь шестьдесят часов без перерыва. Гаронна уже накануне очень поднялась, но мы ей доверяли, и пока она не вышла из берегов, нам нечего было бояться ее соседства. Она ведь нам оказывала столько услуг! Поверхность воды была такая широкая и спокойная! К тому же крестьяне неохотно покидают свое гнездо, даже когда крыша вот-вот рухнет.

-- Вот еще! -- воскликнул я, пожимая плечами. --Ничего худого не будет. Каждый год та же история; река вздувается, словно от злости, а за ночь успокаивается, входит в берега и опять тише ягненка. Увидишь, паренек, обойдется и на этот раз... Посмотри, какая чудная погода.

И я указал рукою на небо. Было семь часов. Солнце садилось. Какая синева! Небо представляло огромную прозрачную, голубую скатерть, на которой лучи заходящего солнца рассыпались, как золотая пыль. В вышине все дышало полной радостью, которая сообщалась и земле. Никогда я не видел, чтобы деревня так мирно успокаивалась. На черепицах замирал розовый отблеск. Я слышал смех соседки, детские голоса на перекрестке против нашего дома; еще дальше -- умеренный расстоянием шум возвращающегося стада. Грубый голос Гаронны, не переставая, гудел, но я так привык к ее ропоту, что и это, казалось мне, был голос мира. Мало-по-малу небо светлело, деревня засыпала. Наступал вечер прекрасного дня. Я думал, что все наше счастье: обильный урожай, благоденствие семьи, помолвка Вероники, -- все снизошло к нам свыше в сияньи света и что с вечерним прощаньем мы получаем благословение.

Я вернулся на середину комнаты. Наши девушки болтали; мы с улыбкой слушали их. Вдруг среди деревенской тишины раздался отчаянный, смертельный крик:

-- Гаронна, Гаронна!

II.

Мы бросились во двор.

Сен-Жори лежит в глубине лощины, метров на пятьсот ниже Гаронны. Ряды высоких тополей, пересекающие поля, совершенно скрывают из виду реку.

Мы ничего не видели. А крик все раздавался:

-- Гаронна, Гаронна!

И вот на большой дороге показались двое мужчин и три женщины; одна из них держала на руках ребенка. Это они отчаянно кричали и со всех ног бежали по твердой земле. По временам они с ужасом оглядывались, словно за ними гналась стая волков. -- Ну? что с ними? -- спросил Сиприен. -- Вы что-нибудь видите, батюшка? -- Нет, -- отвечал я,-- даже листва спокойна.

Действительно, насколько глаз мог видеть, все мирно покоилось. Но я не успел договорить, как у всех сорвалось восклицание. За беглецами, между стволами тополей, среди густой травы мы увидали как будто стаю брыкавшихся серо-желтых зверей. Нескончаемые ряды волн показывались одновременно со всех сторон; беспорядочная масса воды непрерывно пенилась, потрясала почву глухо шумя и поспешно надвигаясь.

В свою очередь мы отчаянно закричали:

-- Гаронна, Гаронна!

Двое мужчин и три женщины продолжали бежать по дороге. Они слышали догоняющий их ужасный топот. Теперь волны бежали уже в ряд, катились, обрушивались, как залп целого отряда. Первым ударом они сломали три тополя, которые склонили высокие верхушки и исчезли. Деревянный шалаш был залит, какая-то стена треснула; незапряженные телеги были унесены, как соломинки. Но вода, казалось, особенно преследовала беглецов. На крутом спуске, при повороте дороги, она вдруг разостлалась необозримой пеленой и отрезала им отступление. Они все-таки бежали крупными шагами, шлепая по воде, но, обезумев от страха, уже не кричали. Вода доходила им до колен. Огромная волна бросилась на женщину с ребенком.

-- Скорее, скорее, -- кричал я. -- Войдемте... Дом прочный, нечего бояться.

Мы благоразумно укрылись сразу в верхнем этаже. Женщин послали вперед. Я настоял, чтобы мне взойти последним. Дом наш был построен на холме, у дороги. Вода заливала понемногу двор, чуть-чуть шумя. Мы были не очень испуганы.

-- Что ж тут такого? -- говорил Жак, чтобы успокоить других. -- Ничего больше не будет. Помните, батюшка, как в 55 году вода вот так залила двор на целый фут, а потом спала?

-- Все-таки жаль урожая, -- вполголоса ворчал Сиприен.

-- Нет, нет, ничего не будет, -- заявил я в свою очередь, видя умоляющие взоры наших девушек.

Эме уложила детей в свою постель и сидела у изголовья с Вероникой и Мари. Тетя Агата собиралась греть вино, которое она захватила наверх, чтобы подбодрить нас. Жак и Роза смотрели в одно окно; я с братом, Сиприеном и Гаспаром стояли у другого.

-- Идите наверх, -- крикнул я двум служанкам, которые перебирались через лужи во дворе. -- Нечего мочить себе ноги.

-- А как же скотина? -- спросили оне. -- Она пропадает от страха в хлеве.

-- Нет, идите наверх... сейчас. А там увидим.

Спасти скот не представлялось возможности, если бедствию суждено было увеличиться. Мне не хотелось пугать прислугу. Я всеми силами старался разговаривать непринужденно. Облокотившись на подоконник, я говорил, указывал ход наводнения. Река, осадившая деревню, завладела теперь даже самыми узкими улицами. Это уже не был залп скачущих волн, а медленное неминуемое удушение. Лощина, в которой лежит Сен-Жори, превращалась в озеро. Скоро вода поднялась в нашем дворе на метр. Я видел, как она прибывает, но уверял, что она неподвижна, даже падает.

-- Тебе придется ночевать здесь, паренек, -- обратился я к Гаспару. -- Разве если дорога очистится через несколько часов... Что ж, это возможно.

Весь бледный, не отвечая, он взглянул на меня, а потом с невыразимой тоской перевел взор на Веронику.

Было половина девятого. На дворе, под глубоко-печальным бледным небом было еще светло. Служанки догадались захватить наверх две лампы. Я зажег их в надежде, что свет развеселит темную уже комнату, где мы укрылись. Тетя Агата выдвинула на середину стол и затеяла игру в карты. Достойная женщина, по временам искавшая моего взгляда, старалась развлечь детей. Она не теряла доброго расположения духа и смеялась, чтобы рассеять ужас, возраставший вокруг нас. Игра началась. Тетя Агата насильно усадила Эме, Веронику и Мари, вложила им карты в руки, сама играла как будто с увлечением, сдавала, снимала, била и так много говорила, что почти заглушала шум воды. Но наши женщины не могли забыться; насторожив слух, сидели они бледные, с дрожащими руками. Каждую минуту игра прерывалась.

Одна из них вполголоса обратилась ко мне:

-- Дедушка, еще поднимается?

Вода прибывала с ужасающей быстротой. Но я шутливо отвечал:

-- Нет, нет, играйте себе спокойно. Опасности нет.

Никогда в жизни у меня так не щемило сердце. Все мужчины стали перед окнами, чтобы заслонить страшное зрелище. Мы силились улыбаться; обернувшись лицом к комнате, освещенной мирными лампами, от которых светлые круги ложились на стол, как в спокойные дни. Я вспоминал наши зимние вечера вокруг этого самого стола. Обстановка была та же и дышала той же теплой привязанностью. Но теперь из царства мира я слышал за спиною рев необузданной, все еще прибывавшей реки.

-- Луи, -- сказал мне брат, -- вода всего в трех футах от окна. Надо принять меры.

Я остановил его, крепко сжав ему руку. Но скрывать опасность долее не было возможности. Скотина в стойлах гибла. Внезапно раздался рев и мычанье обезумевших животных; лошади хрипло ржали, чуя смертельную опасность.

-- Боже мой, Боже мой! -- вскочив твердила Эме, прижимая руки к вискам и дрожа всем телом.

Все они встали и невозможно было не допускать их к окнам. Волосы поднялись у них дыбом, и они стояли безмолвно вытянувшись. Наступили сумерки. Тусклый свет разливался по грязной поверхности. Бледное небо имело вид брошенной на землю белой простыни. Вдалеке клубился дым. Все смешивалось.. Конец ужасающаго дня потухал в смертельной ночи. И ни одного человеческаго звука, только гул этого безконечнаго моря да мычанье и ржанье животных!

-- Боже мой! Боже мой! -- вполголоса повторяли женщины, словно боясь говорить громко.

Страшный треск лишил их слова. Разяренныя животныя высадили двери в стойлах. Они попали в желтыя волны и умчались по течению. Баранов снесло кучами, как сухие листья, и они кружились в водовороте. Коровы и лошади боролись, пытались встать на ноги и срывались. Умирать в особенности не хотелось нашей большой серой лошади: она брыкалась, вытягивала шею, пыхтела, как кузнечный мех, но ожесточенная вода нахлынула на нее сзади, и мы видели, как она безсильно сдалась.

С этой минуты мы начали кричать. Крики вылетали у нас невольно, помимо желания: нам нужно было кричать. Протягивая руки к исчезавшим милым животным, мы причитывали, не слушая друг друга, мы изливались в рыданиях, которыя до сих пор сдерживали. Ах, это было полное разорение! Урожай пропал, скот утонул,-- какая внезапная перемена судьбы! Я сжимал кулаки, говорил о послеобеденной прогулке, о всходах, о виноградниках, которые так много нам сулили. Неужели все это был обман? Счастье обмануло нас, солнце обмануло нас, когда так тихо и спокойно заходило в ясный вечер.

А вода поднималась. Пьер, следивший за нею, крикнул мне:

-- Луи надо остерегаться, вода уже доходит до окна.

Это восклицание вывело нас из приступа отчаяния. Я пришел в себя и, пожимая плечами, заметил:

-- Что деньги! Пока мы все вместе, нечего тужить. Придется только дружно приняться за работу.

-- Да, правда ваша, батюшка,-- лихорадочно проговорил Жак. -- И нам не грозит опасность, стены крепкия. Мы вылезем на крышу.

Нам оставалось только это убежище. Вода, ступенька за ступенькой, бурливо поднималась по лестнице и уже входила в дверь. Все бросились на чердак, ни на шаг не отставая один от другого: такая уже потребность бывает во время опасности -- чувствовать себя рядом с другим. Сиприен исчез. Я позвал его, и он пришел из соседней комнаты с разстроенным лицом.

Заметив в то же время отсутствие наших двух служанок, я хотел подождать их, но он странно посмотрел на меня и тихо сказал:

-- Погибли. Стена сарая обрушилась под их комнатой.

Бедныя девушки хотели, вероятно, достать из сундуков свои сбережения. Он разсказал мне шопотом, что оне перекинули к соседнему строению, в виде моста, лестницу и перешли по ней. Я посоветовал ему ничего не говорить об этом нашим. У меня мороз пробегал по коже: это смерть вступала в дом.

Когда дошла до нас очередь подняться по лестнице, мы даже не подумали потушить ламп. Карты в безпорядке валялись на столе. В комнате воды было на целый фут.

III.

К счастью, крыша была широкая и отлогая. Выход на нее был из слухового окна, над которым находилось нечто в роде площадки. Там-то приютилось все наше общество. Женщины уселись. Мужчины отправились по черепицам на разведки вплоть до больших труб на двух краях крыши. Облокотившись на оконце, из котораго мы вышли, я осматривался кругом.

-- Помощь не замедлит явиться,-- бодро говорил я,-- У сентенцев есть лодки, они сюда подедут... Да вот! смотрите... Кажется, фонарь на воде?

Но мне никто не отвечал. Пьер, не сознавая хорошенько, что он делает, закурил трубку и так яростно грыз ее, что при каждом клубе дыма сплевывал кусочки мундштука. Жак и Сиприен с мрачными лицами наблюдали издали; а Гаспар со стиснутыми кулаками продолжал бродить по крыше, словно искал выхода. У наших ног безмолвныя и дрожащия женщины, усевшись в кучку, закрывали лица руками, чтоб не видеть этого ужаса. Все-таки Роза подняла голову, оглянулась и спросила:

-- А где же служанки? Почему оне не вышли?

Я избегал ответа. Тогда она, пристально смотря, обратилась прямо ко мне:

-- Где служанки?

Я отвернулся; солгать я не был в силах. И я почувствовал, как смертельный холод, коснувшийся меня уже раньше, пробежал по жилам наших женщин и милых девушек. Оне поняли. Мари выпрямилась, глубоко вздохнула и, вся в слезах, опять опустилась. Эме укрыла в подоле платья и крепко держала своих детей, как будто защищая их. Вероника, закрыв лицо руками, не двигалась с места. Даже сама тетя Агата, бледная как полотно, широко крестилась и шептала Отче наш и Богородицу.

А окружавшее нас зрелище становилось величественным. Наступившая ночь была ясна как летняя. Луны не было, но звездное небо отличалось такой прозрачной синевой, что все словно было залито синим светом. Даль была так прозрачна, будто еще длились сумерки. Необозримая пелена разстилалась и белела, и сама как бы светилась фосфорическим блеском, зажигающим огоньки на хребте каждой волны. Земли уже нельзя было различить: вероятно, вся долина была залита. Минутами я даже забывал про опасность. Помню, я раз вечером под Марселем видел такое же море и стоял перед ним в восхищении.

-- Вода поднимается, поднимается,-- твердил Пьер, немилосердно грызя свою потухшую трубку.

Вода была на метр от крыши. Она уже не напоминала спокойной скатерти. Образовались течения. Через несколько времени холмик перед деревней уже не мог служить нам защитой. Меньше чем через час, вода сделалась грозной, желтой, ударялась в дом, сносила вещи, разбитые боченки, дрова, охапки травы. Вдали велась осада стен, и мы слышали гулкие удары. Тополя валились с предсмертным треском, дома рушились, как тачки щебня, которыя выгружают у дороги.

Жак, потрясенный рыданиями жены, говорил:

-- Мы не можем здесь оставаться. Нужно что-нибудь придумать... Батюшка, умоляю вас, сделаем что-нибудь.

Я вслед за ним бормотал:

-- Да, да, сделаем что-нибудь.

Но что,-- мы не знали. Гаспар предлагал взять Веронику на спину и унести ее вплавь. Пьер толковал про плот. Это было безумием. Наконец, Сиприен сказал:

-- Если бы мы могли добраться до церкви.

Церковь с маленькой четырехугольной колокольней высилась над водой. Мы были отделены от нея семью домами. Наша ферма,-- крайняя, прислонялась к постройке повыше, а та к следующей--еще выше. Быть-может по крышам удалось бы достигнуть церковнаго дома, а оттуда легко войти в церковь. Вероятно, многие уже укрылись там, так как на соседних крышах никого не было и голоса доносились к нам, должно быть, с колокольни. Но сколько еще опасности, чтобы туда добраться!

-- Это невозможно, -- сказал Пьер. -- Дом Рембо слишком высок. Без лестницы нельзя обойтись.

-- Я попробую все-таки,- сказал Сиприен. -- Если нельзя пройти, я вернусь. А если можно, мы отправимся все и понесем женщин.

Я его отпустил. Он был прав. Следовало испробовать все средства. Схватившись за железный стержень на трубе, он благополучно взлез на соседнюю крышу, как вдруг его жена Эме, подняв голову, заметила его отсутствие.

-- Где он? Я не хочу, чтоб он меня оставил. Мы вместе, мы умрем вместе.

Увидев его на верху дома, она побежала по крыше не выпуская детей. Она говорила:

-- Сиприен, подожди. Я пойду с тобой, я хочу умереть с тобой.

Она настаивала. Нагнувшись, он умолял ее, уверял,, что вернется, что это нужно для нашего общаго спасения. Но она качала головою и с блуждающим взором повторила:

-- И я с тобой, и я с тобой. Что ж такое? И я с тобой.

Он должен был взять детей; потом он помог ей взойти. Мы следили, как они пробирались по верху дома. Они шли медленно. Она опять взяла на руки плачущих детей, а он на каждом шагу оглядывался, поддерживал ее.

-- Устрой ее безопасно и возвращайся,-- крикнул я.

Я видел, как он махнул рукой, но за ревом воды не слыхал его ответа. Скоро мы потеряли их из виду. Они спустились на следующий дом, ниже перваго. Минут через пять они показались на третьей, вероятно, очень крутой крыше, потому что ползли на коленях около самаго конька. Меня внезапно охватил ужас Приложив руки к губам, я стал кричать изо всей силы

-- Вернитесь, вернитесь!

И все: Пьер, Жак, Гаспар, тоже кричали им, чтобы они вернулись. Наши голоса на минуту остановили их, но потом они опять двинулись вперед. Теперь они были у дома Рембо, стоявшаго на перекрестке и возвышавшагося над соседними постройками, по крайней мере, на три метра. Одну минуту они колебались. Потом Сиприен с ловкостью кошки влез по трубе. Эмё, согласившись, вероятно, подождать его, стояла на черепицах. Мы отчетливо видели, как она прижимала детей к груди; она выделялась на светлом небе и как будто выросла.

Тут то и началось ужасное несчастье.

Дом Рембо, предназначавшийся сначала для каких-то мастерских, не был построен основательно. К тому же течение с улицы прямо напирало на него. Мне казалось, что он шатается под напором воды. С замиранием сердца я следил за Сиприеном, который шел по крыше. Вдруг раздался ужасный рев. В это время всходила луна, круглая, свободная луна; желтый облик ея, как лампа, ярко осветил огромное озеро. Ни одна подробность гибели не ускользнула от нас. Дом Рембо обрушился. Мы вскрикнули от ужаса, когда Сиприен исчез. На месте крушения лишь волны бурно разбивались на обломках крыши. Потом все успокоилось, вода стала на прежний уровень, и на месте поглощеннаго дома зияла черная дыра, да торчал из воды остов треснувших стен. Там была куча сцепленных балок, словно полуразрушенные леса где-нибудь у собора. И мне показалось, что между этими балками движется какое-то тело и какое-то живое существо делает невероятныя усилия, чтобы выбраться.

-- Он жив! -- крикнул я,-- Ах, слава Богу, он жив! Вот он, над белой пеленой, которую освещает луна.

Мы тряслись от нервнаго смеха. Мы били в лодоши, как будто сами спаслись.

-- Он поднимается,-- говорил Пьер.

-- Да, да, смотрите,-- разяснял Гаспар. -- Вот он хочет ухватиться за балку слева.

Но наш смех прекратился. Мы не обменивались ни единым словом. У нас захватывало дух от смертельнаго безпокойства. Мы поняли ужасное положение Сиприена. Когда дом обрушился, ему ущемило ноги между двумя балками, он не мог освободиться и висел головою вниз в нескольких сантиметрах от воды. Это были ужасающия предсмертныя муки. На крыше соседняго дома стояла Эме с двумя детьми. Ее охватила судорожная дрожь. Она присутствовала при смерти мужа и не сводила глаз с несчастнаго, который находился у ее ног, всего лишь в нескольких метрах разстояния. И она выла не переставая, выла, как обезумевшая от ужаса собака.

-- Мы не можем допустить, чтобы он так умер,-- растерянно говорил Жак. -- Нужно итти туда, к нему.

-- Может быть, еще можно спуститься по балке и освободить его,-- заметил Пьер.

И они направились к соседним крышам, как друг второй дом также обрушился. Дорога была отрезана. Тогда мы все похолодели. Невольно взялись мы за руки, сжимая их до боли, и не в силах были отвести глаз от ужаснаго зрелища.

Сиприен сначала старался вытянуться. С невероятной силой оттолкнулся он от воды и удерживался в наклонном положении. Но усталость брала верх. Он еще боролся, пытался схватиться за балки, нащупывал руками, за что бы удержаться. Затем, примирившись со смертью, опустился и опять повис неподвижно. Смерть долго заставила себя ждать. Его волосы едва касались воды, которая терпеливо поднималась. Вероятно, на темени он чувствовал холод. Первая волна закрыла ему лоб, следующия--глаза. Мы видели, как понемногу исчезала его голова. Женщины, закрыв лицо руками, сидели у наших ног. Мы сами бросились на колени, протягивали руки, плакали, посылали мольбы. Эме, стоя на крыше и прижимая к себе детей, все сильнее выла в ночной тишине.

IV.

Не знаю, сколько времени длилось наше оцепенение. Прийдя в себя, я увидел, что воды еще прибыло. Теперь она уже достигала черепиц, и крыша представляла узенький остров. Справа и слева дома, повидимому, обрушились, Кругом разстилалось море.

-- Мы движемся,-- бормотала Роза, цепляясь за черепицы.

Действительно, нас укачивало, словно наша крыша превратилась в плот. Обширное течение, казалось, уносило нас. Но при взгляде на неподвижную колокольню, мы избавлялись от головокружения и убеждались, что мы все на том же месте, среди волн.

Тогда вода приступила к осаде. До сих пор течение шло по улице. Но теперь встречались препятствия, и ему приходилось отхлынуть в сторону. Нападение велось по всем правилам. Захватив бревно или другой обломок, течение сначала раскачивало его, а потом изо всей силы бросало на дом, как таран. Мало того, оно брало его назад и снова бросало, правильно и усиленно ударяя по стенам. Вскоре десять-двенадцать бревен сразу осаждали нас со всех сторон. Вода рычала. Брызги пены разбивались у наших ног. Мы слышали, как гулко стонал дом наш, наполненный водой, и как уже трещали перегородки. Минутами, при сильных ударах, мы думали, что все кончено, что стены разступятся и через зияющее отверстие предадут нас реке.

Гаспар рискнул дойти до самаго края крыши. Ему удалось схватить одно бревно своими дюжими руками.

-- Надо защищаться,-- сказал он.

Жак тоже старался поймать длинный шест. Пьер помогал ему. Я проклинал безсильную старость, приравнявшую меня к малому ребенку. Образовалась защита, поединок трех мужчин против одной реки. Гаспар со своей балкой поджидал деревянные обломки, из которых река делала тараны, и разом останавливал их в некотором разстоянии от стен. Иногда толчок был так силен, что он падал. Возле него Жак и Пьер длинными шестами также отталкивали обломки. Эта безполезная борьба длилась около часа. Они теряли голову, бранили, ударяли, ругали воду. Гаспар рубил ее, как будто сражаясь один на один, колол ее копьем в грудь. Но вода,-- неуязвимая, непобедимая, была попрежнему спокойна и упорна. Тогда Жак и Пьер без сил повалились на крышу, а Гаспар в последнем порыве предоставил течению свою балку, которая в отместку пробила у нас стену. Борьба была немыслима.

Мари и Вероника обнялись. Оне твердили раздирающим голосом все те же слова,-- слова ужаса, которыя и теперь еще звучат в моих ушах.

-- Я не хочу умереть! я не хочу умереть!

Роза обвила их руками. Она старалась утешить, успокоить их, но сама, вся дрожа, поднимала голову и невольно кричала:

-- Я не хочу умереть!

Одна только тетя Агата молчала. Она больше не молилась, не крестилась и тупо глядела на все, но старалась улыбаться, встречаясь глазами со мною.

Вода ударяла теперь по черепицам. Не было ни малейшей надежды на спасение. Со стороны церкви к нам все еще доносились голоса. Вдали на минуту мелькнули два фонаря, и опять водворилась тишина, опять разстилалась огромная, нескончаемая желтая пелена. Жителей Сентена, у которых были лодки, вероятно, вода захватила еще раньше, чем нас.

Гаспар все бродил по крыше. Вдруг он нас позвал, говоря:

-- Слушайте! Помогите мне. Держите меня крепко.

Он опять взялся за шест и подстерегал обломок, который в виде огромной черной массы медленно приближался к дому. Это была широкая кровля сарая, сколоченная из крепких досок, сорванная целиком и плавающая на воде, как плот. При первой возможности он остановил эту крышу шестом, но так как она тянула его, то он кричал, чтобы мы ему помогли. Мы его схватили за пояс и крепко держали. Затем, когда крыша попала в течение, она сама подплыла к нашему дому и даже так стремительно, что мы боялись, как-бы она не разлетелась вдребезги.

Гаспар смело вскочил на случайный плот, который Пьер и Жак удерживали около нашей крыши. Он обходил его по всем направлениям, чтобы убедиться, прочен ли он. Гаспар смеялся, радостно говорил:

-- Дедушка, теперь мы спасены. Не плачьте больше, бабы. Это -- настоящая лодка. Смотрите, у меня совсем сухия ноги. Плот всех нас выдержит, мы будем здесь, как дома.

Все-таки он хотел еще укрепить его. Он поймал плавающия бревна и связал их веревками, которыя Пьер захватил на всякий случай, выходя из нижних комнат. Он даже упал при этом в воду, но на наш крик отвечал опять-таки смехом. Вода знала его, он мог проплыть целую милю по Гаронне. Взобравшись на крышу, он встряхнулся и закричал:

-- Ну, полезайте, не теряйте времени.

Женщины опустились на колени. Гаспар должен был снести Мари и Веронику и усадить их на средине плота. Роза и тетя Агата сами соскользнули по черепицам и поместились около девушек. В это время я взглянул в сторону церкви. Эме все еще стояла там. Теперь она прислонилась к трубе и держала детей, вытянув руки кверху, так как вода ей доходила до пояса.

-- Не горюйте, дедушка,-- сказал Гаспар. -- Мы по дороге захватим ее, даю вам слово.

Пьер и Жак вошли на плот, я -- тоже. Он немного накренился, но, действительно, мог всех нас выдержать; Гаспар вскочил последним и велел нам захватить шесты, которые он припас, вместо весел. Сам он ловко правил длинной жердью. Мы подчинились его команде. По его распоряжению мы все уперлись шестами в черепицы, чтобы оттолкнуться. Но плот словно прирос к крыше. При всех усилиях мы не могли его сдвинуть. С каждой новой попыткой течение еще сильнее прибивало нас к дому, и это было очень опасно, так как каждый толчок мог разбить наш плот вдребезги.

Тогда мы снова почувствовали свое безсилие. Мы, было cчитали себя спасенными, а река не выпускала нас. Я даже жалел, что наши женщины не на крыше, так как каждую минуту боялся, что разяренная вода унесет, умчит их. Но когда я заикнулся о том, чтобы вернуться на прежнее место, все кричали:

-- Нет, нет, еще попробуем. Лучше здесь умереть.

Гаспар больше не смеялся. Мы возобновили попытки налегая с удвоенной силой на шесты. Наконец, Пьеру пришла мысль взобраться на черепицы и веревкой оттянуть плот влево; таким образом, он вывел его из течения. Когда же он опять вскочил на плот, мы в несколько приемов оттолкнулись и вышли в открытое пространство. Но Гаспар вспомнил свое обещание взять нашу бедную Эме, не перестававшую жалобно выть. Для этого надо было переплыть улицу, где было то ужасное течение, с которым мы боролись. Он взглядом спросил моего совета. Я был потрясен; никогда в жизни я не испытывал такой борьбы чувств. Нам приходилось подвергнуть риску восемь жизней. Тем не менее, хотя я и колебался несколько мгновений, но не мог устоять перед жалобным призывом.

-- Да, да,-- сказал я Гаспару. -- Это невозможно, мы не можем уехать без нея.

Он молча опустил голову и принялся шестом отталкиваться от всех уцелевших стен. Мы плыли вдоль соседняго дома, переплыли через наш хлев. Но едва мы попали на улицу, как течение вновь завладело нами и погнало к дому. Это было делом нескольких мгновений. Нас закрутило, как былинку, с такой быстротой, что крик наш замер в ужасном ударе плота о крышу.

Произошло крушение, разбитыя доски завертелись, нас всех разбросало. Не знаю, что было дальше. Помню, что падая я видел тетю Агату на воде; она не отбивалась и погружалась навзничь.

Я открыл глаза от сильной боли. Это Пьер за волосы тащил меня по черепицам. Я лежал и ничего не понимал. Пьер опять нырнул. Я был ошеломлен и очень удивился, когда на месте, где исчез брат, вдруг показался Гаспар с Вероникой на руках. Положив ее около меня, он снова бросился в воду и вытащил Мари; у нея бледное восковое лицо было совершенно неподвижно, и я думал, что она уже умерла. Потом он еще раз бросился. Но на этот раз поиски были напрасны. Пьер присоединился к нему. Оба тихо разговаривали, делали друг другу указания, которых я не мог разслышать. Когда они обезсиленные всходили на крышу, я крикнул:

-- А тетя Агата! а Жак! а Роза!

Они покачали головами. Крупныя слезы показались у них на глазах. В нескольких словах я узнал, что Жаку бревном разбило голову, Роза вцепилась в труп мужа, который увлек ее с собою. Тетя Агата не показывалась. Мы предполагала, что течение пригнало ее тело через окно в дом под нами.

Приподнявшись, я смотрел на крышу, где Эме несколько минут тому назад прислонялась к трубе. Но вода поднималась. Эме уже не выла. Я видел только ее окоченевшия руки, которыми она силилась держать детей выше воды. Потом все погрузилось; пелена закрылась при сонном свете луны.

На крыше нас оставалось всего пятеро. Из воды выдавалась только узкая полоса вдоль конька. Одну трубу снесло. Нам пришлось поднять Веронику и Мари, еще не пришедших в сознание, и держать почти стоймя, чтобы вода не заливала их. Наконец, оне очнулись, и наше отчаяние увеличилось при виде того, как оне промокли, и снова кричали, что не хотят умереть. Мы их успокоивали, как детей говорили им, что оне не умирают, что мы их не отдадим смерти. Но оне нам не верили, оне знали, что должны умереть. И при слове "умереть", звучавшем, как погребальный колокол, у них стучали зубы, и оне в тоске бросались друг другу на шею.

Это уже был конец. От разоренной деревни осталось несколько развалившихся стен. Только церковь не была повреждена, и оттуда попрежнему доносились голоса людей, укрывшихся от опасности. Вдали гудела вода. Мы даже больше не слыхали, как обваливались дома, словно щебень, выгруженный из тачки. Это было одиночество, крушение среди океана, за сотни верст от твердой земли.

Одно время нам слышался слева стук весел; размеренные, правильные удары доносились все яснее. Ах, какая чудная песня надежды, как мы все насторожились, мысленно измеряя разстояние. Мы притаили дыхание, но ничего не было видно. Желтая пелена в черных пятнах разстилалась очень далеко, но ни одна тень, верхушка дерева или уцелевшая часть стены не двигалась. Обломки, трава, пустые боченки вызывали в нас ложную радость; мы махали платками до тех пор, пока не убеждались в ошибке, и тогда опускались, истомившись шумом, который доходил до нашего слуха, а откуда -- мы не могли определить.

-- Ах, вижу,-- внезапно закричал Гаспар. -- Вот большая лодка!

И он рукой указывал на отдаленную точку. Я ничего не видел, Пьер -- тоже. Но Гаспар настаивал, что это лодка. Мы все явственно слышали удары весел и, наконец, увидели ее. Она медленно плыла, но не приближалась, а как будто кружилась около нас. В эту минуту, помнится, мы обезумели, яростно поднимали руки, кричали до изступления. Мы ругали лодку, упрекали в низости. А она, черная, безмолвная, кружилась еще медленнее. Была ли действительно лодка, я и до сих пор не знаю. Исчезнув из наших глаз, она унесла нашу последнюю надежду.

Ежеминутно мы могли обрушиться в бездну вместе с домом. Вода подымала его, и он держался, повидимому, на какой-нибудь одной толстой стене, которая, обвалившись, увлечет весь дом. Но особенно пугало меня то, что крыша шаталась под нашей тяжестью. Возможно, что дом мог продержаться еще целую ночь, но черепицы, пробитыя, раздавленныя балками, сползали. Мы примостились слева на крепких еще стропилах. Потом и эти стропила ослабели. Конечно, они повалились бы, если бы мы все пятеро продолжали тесниться на таком маленьком пространстве.

Пьер опять машинально закурил трубку. Старый служака наморщил брови и теребил солдатский ус, бормоча что-то невнятное. Возрастающая опасность, против которой он чувствовал себя безсильным, выводила его из терпения. Раза два-три он презрительно и гневно сплевывал на воду. Наконец, видя, что мы все погружаемся, он решительно спустился с крыши.

-- Пьер, Пьер!--закричал я Мне страшно было подумать, что он затевает.

Он обернулся и спокойно сказал мне:

-- Прощай, Луи... Видишь ли, для меня это слишком долго тянется. А вам освободится место.

И, бросив вперед трубку, он и сам кинулся за нею, прибавив:

-- Прощайте, будет с меня!

Он не выплыл больше. Пловец он был неважный; да к тому же бросился он, вероятно, потому, что сердце обливалось кровью от нашего разорения и смерти близких, и он не хотел их пережить.

На колокольне пробило два часа. Ночь, полная предсмертных мук и слез, приходила к концу. Понемногу сухое пространство у ног наших все уменьшалось; вода тихо журчала, ласкающия волны толпились, играли. Течение опять изменилось; обломки плыли правее деревни, но так медленно, как будто вода, достигнув наибольшей высоты, отдыхала, измученная трудами.

Гаспар внезапно сбросил башмаки и куртку. Несколько минут он ломал руки. На мой вопрос он отвечал:

-- Слушайте, дедушка, я изнемогаю от ожидания. Я не могу дольше оставаться. Позвольте мне, я спасу ее.

Он говорил о Веронике. Я спорил: у него не хватит силы донести девушку до церкви. Но он настаивал:

-- Смогу, смогу. Руки у меня крепкия, сильныя... Вот увидите.

И он прибавил, что предпочитает спасаться сейчас же, так как, чувствуя, что дом крошится под нами, он слабеет, как ребенок.

-- Я люблю ее и спасу,-- повторял он.

Я молчал, привлекая Мари к себе на грудь. Тогда он подумал, что я упрекаю его за то, что он, как влюбленный, думает только о своей невесте, и прибавил:

-- Я вернусь за Мари, клянусь вам. Я найду лодку, добуду помощь. Поверьте мне, дедушка.

Он остался в одних шароварах. Вполголоса быстро давал он указания Веронике: она не должна отбиваться, а лежать спокойно и неподвижно, и главное -- не бояться. Девушка на все растерянно поддакивала. Наконец перекрестившись (хотя вообще он не отличался набожностью), Гаспар соскользнул с крыши, держа Веронику на веревке, которую он ей повязал под мышки. Она громко вскрикнула, стала биться и, наконец, обезсилев, потеряла сознание.

-- Так-то лучше,-- крикнул мне Гаспар. -- Теперь я ручаюсь за нее.

Можно себе представить, с какой тоской я следил за ними. На белой воде я мог различить малейшия движения Гаспара. Он поддерживал девушку на веревке, которую обмотал несколько раз вокруг своей шеи, и таким образом нес ее, перекинув через правое плечо. Тяжелая ноша иногда тянула его, но он все-таки подвигался и плыл с нечеловеческой силой. Я перестал бояться за него; он проплыл уже треть разстояния, как вдруг где-то под водой натолкнулся на стену. Оба погрузились. Потом он выплыл один, вероятно, веревка перервалась. Он два раза нырнул и, наконец, показался с Вероникой, взвалив ее опять на спину. Но у него не было теперь веревки, чтобы держать ее, и она сильнее давила его своею тяжестью. Тем не менее он двигался. Меня охватывала дрожь по мере того, как они приближались к церкви. Вдруг я увидел, что наперерез им плывут две балки, хотел закричать, но так и остался с разинутым ртом: новый толчек разлучил их. Вода опять сомкнулась.

С той минуты я отупел. У меня осталось одно чувство самосохранения. Когда вода приближалась, я отступал. В этом отупении я долго слышал смех, но не понимал откуда. День занимался, всходила заря. Было хорошо, свежо, спокойно, как перед разсветом на берегу пруда. Но смех все раздавался, и, обернувшись, я увидел Мари в мокром платье. Это она смеялась.

Ах, милое, дорогое создание, как она была кротка и мила этот ранний час. Она нагнулась, зачерпнула рукой воды, чтобы умыться, потом закрутила и заколола свои роскошные белокурые волосы. Вероятно, она охорашивалась, воображая себя в своей комнатке в воскресенье, когда раздается благовест. С ясными глазами, со счастливым лицом, она все смеялась звонким детским смехом.

Я также стал хохотать, заражаясь ее безумием. Она сошла с ума от ужаса, да и слава Богу, так как ее мог теперь радовать ясный весенний восход солнца. Я не мешал ей и, ничего не понимая, ласково кивал головой. Она все прихорашивалась. Потом, окончив приготовления, она запела своим чистым голоском гимн. И вдруг в середине крикнула, как бы в ответ на звавший ее голос, который был слышен только ей одной:

-- Иду, иду!

И, опять запев гимн, она спустилась с крыши и вошла в воду, которая тихонько, невозмутимо приняла ее. Я не переставал улыбаться и со счастливым видом смотрел на то место, где она исчезла.

Дальше я не помню, Я был один на крыше. Вода еще поднялась. Выдавалась только одна труба, и я, кажется, изо всех сил уцепился за нее, как животное, которое не хочет умереть. Потом ничего, ничего, -- зияющая пропасть небытия.

VI.

Зачем же я еще живу? Мне разсказали, что сентенцы приехали с лодками около шести часов утра и нашли меня на трубе в обмороке. Вода была так жестока, что не унесла меня вслед за моими в то время, когда я не ощущал своего несчастия.

И я, старик, остался жив. Все другие: грудныя дети, девушки-невесты, молодые и старые супруги, -- все ушли.

Я прозябаю, как жесткий сухой бурьян на камне. Если б у меня хватило мужества, я поступил бы так, как Пьер сказал бы: "Довольно с меня, до свиданья" -- и бросился бы в Гаронну, чтобы уйти по той же дороге, куда все отправились. У меня не осталось ни одного ребенка, дом мой разрушен, поля разорены. О, как живительно весело бывало по вечерам, когда мы сидели за столом, старые -- посередине, молодые -- с краю. В великие дни жатвы и сбора винограда, когда все принимали участие в работе, мы возвращались домой, гордые своим богатством. О, вы, чудныя дети и чудные виноградники, прекрасныя девушки и прекрасныя нивы, утеха моей старости, живая награда всей моей жизни! Все это умерло. Зачем же, Боже, хочешь Ты, чтобы я еще жил?

Нет мне утешения. Помощи я не хочу. Я отдал свои поля тем крестьянам, у которых еще есть дети. Они наберутся мужества, освободят землю от обломков и вновь обработают. Раз нет больше детей, достаточно с тебя и угла, чтобы умереть.

У меня было одно последнее желание. Я хотел отыскать тела их, чтобы похоронить на кладбище под той же плитой, куда и я пойду за ними. Говорят, что в Тулузе выловили много трупов, унесенных рекою. Я решился отправиться туда.

Какое это было ужасное бедствие! Около двух тысяч развалившихся домов, семьсот умерших; мосты все снесены, целый квартал потонул в грязи. Разыгрывались ужасныя вещи; двадцать тысяч несчастных, полуживых пропадали с голоду; город был зачумлен трупами, и ему грозил повальный тиф; везде--траур, улицы запружены погребальными шествиями; милостыня не могла перевязать всех ран. Я шагал по развалинам, ничего не видя. Мои собственные покойники, мои собственныя развалины давили меня.

Мне сказали, что, действительно, найдено много трупов. Их уже похоронили на кладбище длинными рядами. Но с неизвестных сделали снимки. И среди этих печальных карточек я нашел Гаспара и Веронику. Жених и невеста страстно прижимались друг к другу, обменявшись в смерти брачным поцелуем. Они еще крепко держались закоченевшими руками, уста их были слиты, и пришлось бы поломать им руки, чтобы их разлучить. Так их и сняли вместе, так и под землею они покоятся вместе.

У меня от них осталась только эта ужасная карточка: у милых детей, распухших и обезображенных от воды, на мертвых лицах еще написана их глубокая привязанность. Я смотрю на них и плачу.

Конец.

Текст издания: Золя Э. Наводнение. Рассказ / Пер. с фр. Л. Б. Хавкиной; -- 3-е изд. -- Санкт-Петербург: Вятск. книгоизд. т-во "Народная б-ка", 1912. -- 31 с.; 21 см.

Оставить комментарий Золя Эмиль (перевод: Любовь Хавкина) (yes@lib.ru) Год: 1875 Обновлено: 09/11/2023. 48k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Рассказы, фрагменты и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: L'Inondation. Перевод Л. Б. Хавкиной (1912).

Золя Эмиль Наводнение

Эмиль Золя. Наводнение

II.

VI.

Золя Эмиль
Наводнение

Эмиль Золя.
Наводнение