Жулавский Ежи
Стихотворения в прозе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

0x01 graphic

Юрий Жулавский.
Стихотворения в прозе

Плач могил

   По тихому кладбищу шел Ангел, и взор его был затуманен скорбью -- скорбью, которую навевает вид смерти. Мир был объят весеннею ночью, а на кладбище благоухали цветущие кусты сирени.
   Чу!.. Заплакали могилы -- видно, не умерли в них души, а только заснули...
   И молвил Ангел; "Спите! ведь вам хорошо в могилах, тихо, покойно--о чем же вы плачете? Разве мало терний и печалей дарила вам жизнь? -- теперь их нет уж. Живые, ведь, восклицают, вздыхая: "Заснуть бы!" Спите же, не вспоминайте, не жалейте о том, что прошло.
   А голоса из могил зарыдали в ответ: "Весна кругом... не спится нам!.."
   И один голос сказал Ангелу: "Запах цветов долетел до меня, разбудил меня и напомнил о той, которую я любил,
   "Позволь мне встать, пойти--я найду ее...
   "Найду куст жасмина, под которым я был так счастлив...
   "Глаза, уста ее найду, которые я осыпал поцелуями...
   "Умирая, я думал: "Я увижу ее. Но вот, одинокий лежу я в могиле, и грустно, и горько мне. Позволь мне уйти отсюда"...
   Но Ангел промолвил в ответ: "Ея нет уже, -- той, что ты любил: она умерла...
   "И куст жасмина, под которым ты был счастлив, -- засох...
   "Я видел его последние цветы: они облетели и увядали...
   "Усни же!"...
   Сказав это, Ангел наступил на могилу и дух в ней вздохнул и -- замолк...
   Но вот зарыдал голос в другой могиле.
   "Деревья шумят, зажурчали ручьи... Не спится мне!.." -- рыдал он.
   "При жизни я начал песнь -- и умер, не докончив ее.
   "И в шелесте дерев я слышу словно начатый, но не-доконченный, оборванный стих. Позволь мне встать, допеть мою песнь...
   "Я пошлю ее людям--и мать будет петь ее у колыбели засыпающего младенца,
   "И девушка, -- когда возлюбленный будет с нею"...
   Ангел сказал: "Песня твоя отзвучала, и люди забыли ее. Помнят ее лишь деревья и шумят над твоею могилой, баюкая тебя".
   И говоря это, он, как прежде, наступил на могилу и голос вздохнул и умолк.
   Но вот и третий голос зарыдал в могиле:
   "Месяц светит--а сон бежит от меня!
   "Я видел свет этот при жизни и стремился к нему, потому что он был прекрасен.
   "Люди разными именами называли его, но я любил его, не спрашивая, как зовут его.
   "Когда я был ребенком и у меня была мать, она говорила мне, что после смерти я увижу его, и я ей верил.
   "И вот я в могиле -- темно мне в ней. Позволь мне уйти из нее"...
   Так говорил голос, но Ангел молчал, не отвечая ему.
   И тогда снова заговорил голос:
   -- Скажи, разве свет тот погас уже? -- спросил он, -- тогда я усну"...
   Но и на этот раз Ангел ничего не ответил, но не наступил на могилу, не заставил ее смолкнуть. Жаль ему было души, томившейся в могиле, но не мог он воскресить ее.

Другу

   Помнишь ли, друг мой, те годы, проведенные вместе, ту общность чувств и мыслей, те гордые, безумные мечты, что весь мир оплетали лучезарною сетью, да не сбылись никогда?
   Ах! Как хорошо понимали мы тогда друг друга! Как верилось во все, во что с таким трудом верится теперь на свете: и в собственные силы, и в доброту людей, и в будущее, в яркое, светлое, богатое будущее! А кругом было так красиво, так очаровательно, так привольно--в том дивном краю, где мы были с тобою, у подножия тех гор, над теми зеркальными, лазурными озерами!
   Где же ныне тот край наш, друг мой, где наша вера, наши силы, мечты, где наша дружба?
   Теперь мы встречаемся и смотрим друг другу в глаза долго-долго, но взгляд наш уже не проникает в самую душу, уста молчат, а по рукам, соединенным пожатием, уже не пробегает тот могучий ток задушевной любви, который так связывал нас когда-то.
   И оба мы с болью думаем о том (я знаю, ведь, и ты так думаешь), что мало-помалу мы становимся чужды друг другу.
   Знаю, что это стало между нами: это -- стыд. Стыд -- не за былые мечты и не за былую веру, -- но за то, что нынче мы уже ни о чем не мечтаем и ни во что не умеем верить.

Св. Николай

   Каждую новую истину покупают люди ценою какой-нибудь волшебной сказки, грезы, которая всегда бывает обаятельнее той истины, что грубо и властно занимает ее место. Постигнув истину, мы теряем много, часто больше, чем находим. И все же -- никто добровольно не поворачивает обратно с этого пути.
   Я был в том возрасте, когда еще веришь в ангелов, стоящих по ночам у кроватки, и в святых, нисходящих на землю на лучах зари. Я верил в св. Николая, который в декабрьскую ночь посещает детей и незаметно кладет им под подушку гостинцы. Но то был уж переходный момент. Дух сомнения, родитель знания и страданий, все чаще шептал мне на ухо холодные слова, разжигающие в человеке самую жгучую, самую опасную страсть: жажду знания.
   И он-то не давал мне уснуть в ночь святого Николая. "Посмотри -- говорил он мне потихоньку, -- а потом поверишь". Я боялся его шепота -- мне казалось святотатством с недоверием ожидать минуты, когда святой снизойдет на землю, но я не мог противостоять соблазну. Я ждал со жгучим нетерпением.
   Вдруг я услышал шорох и легкий скрип дверей. Сердце бешено забилось в моей детской груди: сейчас! сейчас! Меня охватило неудержимое желание: посмотреть и убедиться -- и все-таки у меня не хватило смелости повернуться или раскрыть глаза. Я боялся того, что хотел знать и чего ждал. В ушах стучало.
   Между тем легкие шаги приближались ко мне; я услышал шорох приподнимаемой подушки, под которую что-то положили, но не открывал глаз. И только, когда шаги удалились и двери снова скрипнули, я пересилил себя, быстро привстал на кроватке и оглянулся назад. Этого было довольно. В незакрытой еще двери следующей, освещенной, комнаты я увидел... мать.
   Я упал лицом на подушку и залился горькими детскими слезами. Неизъяснимая печаль сжала мое маленькое сердце.
   И этот плач вспоминается мне часто, когда я открываю все новые, все более горькие истины.

Сон

   Я думаю иногда, что действительность -- только пародия мечты. В первый раз я испытал это впечатление, собираясь в путешествие в Альпы.
   Мне снился сон.
   Поезд, составленный из каких-то странных, блестящих вагонов, с локомотивом, одаренным живою, разумною силой, без рельс, без пути, несся в какие-то неведомые дебри. Вокруг стояли огромные, разноцветные скалы, у подножия усеянные камнями самых причудливых очертаний, с вершинами, сверкавшими, точно алмазы, и переливавшими всеми красками радуги. Дикая, непривычная, волшебная красота.
   Поезд мчался вверх, подскакивая на камнях, то накреняясь, то подымаясь, то вновь спускаясь, и все шел вперед, пыхтя и свистя.
   А картины вокруг сменялись одна другою, словно в волшебном фонаре.
   Исполинские вершины вырастали пред моими глазами и скалистая почва, расступалась, открывая очаровательные, зеленые, подернутые дымкой долины. Порою скалы расступались, и тогда в бесконечной перспективе виднелись озера, улыбавшиеся раскинувшемуся над ними чудному небу, и острова и белые города среди рощ... А потом вдруг все исчезало и оставались одни только черные камни и дикие, страшные скалы.,.
   Через несколько дней после этого сна я был на вершине Юнгфрау. Но все чудеса, что я там увидел, доставили мне лишь глубокое разочарование. Мой сон был прекраснее того, что я видел наяву.
   С той поры это бывает часто со мной: когда я мечтаю о чем-либо, еще невиданном, неиспытанном, непережитом: о прекрасных местах, городах, картинах женщинах--я вижу их во сне полными такой дивной чарующей красоты, что действительность не представляет уже потом для меня никакой заманчивости.
   Сны отравляют мне наслаждение жизнью наяву. Самые прекрасные пейзажи, самые роскошные дворцы я видал во сне, во сне упивался я самыми страстными, самыми сладкими поцелуями.
   Не оттого ли это, что творческая сила души сильнее творческой силы природы?

Поцелуй

   Это была одна из тех идиллий, которые переживаются тогда, когда нам двадцать лет.
   Она была у меня в руках, как птичка... Сравнение не новое, которым часто злоупотребляют, но она была действительно, словно птичка, которая боится, но не улетает. Не улетает потому, что знает, что дает счастье, что радостью и светом и дивным ароматом наполняет жизнь того, к кому опустилась на плечо--мимолетно...
   И нынче еще, хотя ее уж нет, я боюсь громко говорить об этом, как боялся тогда проронить слово о своей любви, чтобы не спугнуть ее этим словом. За нас говорили сентябрьские цветы, запоздало цветущие на лугах, да легкий ветерок, отряхавший спелые плоды с обильно усыпанных ими деревьев, проносясь, благовонный, между нашими устами, передавал наши поцелуи, которые были чисты, потому что были взлелеяны мечтой только, жгуче пламенны, потому что только взлелеяны мечтой.
   И наступил день, когда мы должны были расстаться...
   Я стоял перед нею, и тогда еще не смея сказать ей что люблю ее, что она -- мой свет, моя весна, мое счастье, мой рай. Но она знала, что хотел я ей сказать и знала, что я не говорю потому лишь, что она--для меня святыня. И глаза у обоих нас полны были слез.
   Тогда она взяла мою руку и прежде, чем я мог заметить, что она хочет сделать, прижала ее к губам и прошептала: "Благодарю тебя, что ты был так добр ко мне"...
   Я упал перед ней на колени, на моих устах я чувствовал ее руки, а потом -- уста ее, сладкие, девичьи уста, не знавшие поцелуя...
   Я не встречал ее после этого никогда...
   Но часто теперь, через много-много лет, когда я закрою глаза, и усталые мысли мои, истрепавшиеся в житейской борьбе, унесутся в более чистые сферы, я вижу ее вновь перед собою: она является предо мною, как туманное видение, как сон, как воспоминание о чем-то святом, в лунном сиянии или в лучах рассвета, и вновь звучит ее голос: "Благодарю тебя, что ты был так добр ко мне"...
   И из всех клятв и любовных признаний, из всех нежных и страстных слов, какие мне пришлось слышать потом из стольких уст, всего дороже мне эти простые, тихие слова; из всех поцелуев, какими я упивался потом, всего дороже мне этот первый поцелуй, за которым никогда не последовал второй...

Уехала

   Уехала...
   Одна она у меня.
   Летом мы бродили с ней по горам, по лугам, по берегу реки. Я говорил ей о разных вещах, прекрасных и высоких, хотя их нет в книгах. Слушала меня, и я видел, что она понимает меня. Иногда переспрашивала, и я повторял ей то, что ей хотелось знать.
   Иногда я показывал ей рукой на небо и на землю, на сверкающие звезды и говорил ей, что все это -- Бог. Я говорил ей, что мир прекрасен, и поэтому стоит жить. Знала это, и все-таки слушала с любопытством.
   Она говорила, что верит в бессмертие душ. Читала в какой-то книге, будто души людей, освободившись от тела, странствуют по лучезарным, светлым мирам и видят красоты, о каких здесь на земле они могут лишь догадываться... Поверила этому, и я завидовал ее наивной детской вере.
   Когда месяц серебрил небо и землю своим сияньем, выходила со мной в сад. У нас в горах бывают холодные вечера даже летом. Прижималась ко мне, говоря: "Накрой меня". Но домой не хотела возвращаться.
   Мир был так прекрасен, а она так молода! -- Ей жалко было ночи для сна...
   Я любил в жизни не одну женщину. Когда они уходили от меня навсегда, я говорил им: "Прощайте" -- и шел своею дорогой, не плача и не оглядываясь назад.
   А теперь -- я плачу.
   И мне стыдно даже оттого, что я вспомнил о других женщинах, когда пишу о ней...

Подлинная душа

   Порой мне кажется, что душа моя не. принадлежит мне. Я продал ее и больше не имею права распоряжаться ею и делать с ней, что мне вздумается. Ее купили, а я даже не знал этого; мне дали в руки деньги за нее, я потерял их--но душа уже не моя.
   Давно уже, давно, очень давно... Сколько лет тому?.. Мой Бог! Разве все годы и все часы равны друг другу? Бывают долгие часы и очень долгие годы.
   Это была моя первая любовь... Мы очень любили друг друга... Рассказывать ли историю первой любви?
   Странным путем она шла и странно окончилась. Теперь я знаю: это была больная любовь!
   Однажды, идя утром к ней, я услыхал на лестнице ужасную новость: она отравилась ночью...
   Я был этому виною...
   Я позвал докторов, и они спасли ее.
   А потом!
   Потом снова творились странные вещи, и я не знаю даже, в каком краю она живет теперь.
   Но душа моя уже не принадлежит мне; она купила, ее в ту памятную ночь--ценою своей жизни. И может она делать с моей душой, что только ей захочется. Может мучить ее тоской, может терзать упреками. Может, потому что она купила мою душу.
   И не в моей власти -- выкупить обратно свою душу. Самая высокая плата, какую только я могу дать, -- моя жизнь, -- не будет равна цене ее жизни, которою она отдала.

Смерть

   Странное дело: мне очень часто снится, как умирают люди, и каждый раз меня охватывает трепет, точно смерть, действительно является чем-то страшным.
   Но еще страшнее то, что мне бывает страшно только тогда, когда сон убивает на моих глазах других людей, знакомых мне или чужих. (Они все и всегда умирают какой-нибудь неестественной смертью, с каким-то страшным кровавым, красным или черным пятном на лбу или на груди, или с еще более страшными зелеными пятнами отравы на лице).
   Когда же мне снится, будто умираю я сам, мне не бывает страшно. Я бываю тогда очень спокоен, и мне жаль только--не себя, а тех, кто меня любил и теперь останутся одни... В этом чувстве есть какая-то приятная, томная тоска и много тщеславия и эгоизма.
   Однажды только -- помню меня испугала моя собственная смерть -- во сне. Мне приснилось, будто я принял яд, но еще не умираю. Я глядел на часы и считал минуты, в течение которых мне еще оставалось жить, Я чувствовал, что нужно использовать их, эти последние минуты. Что нужно что-то выкинуть из себя, что-то воспринять в себя, испытать что-то, чего через минуту уже нельзя будет испытать, но не мог оторвать глаз от часовой стрелки---и все волосы становились у меня дыбом на голове от страха за то, что уже случилось и не может быть изменено.
   После этого сна я стал верить, что могут быть люди, которые, действительно боятся собственной смерти.
   
   До сих пор в полные лихорадочного трепета ночи я видел многих, умиравших ужасной жестокой смертью, по большей части от собственной руки или от руки убийц, но ни одному из этих кровавых призраков не было страшно: мне только было страшно за них всех-- хотя иногда жестокий сон заставлял меня самого быть виновником их смерти.
   Чего я боялся? -- И будет ли мне так же страшно, когда я буду сам умирать -- наяву?

Из письма

   Да, ты права! Ты защищаешь свою правоту неоспоримыми доказательствами; каждое слово твое убедительно, разумно, прекрасно подобрано и хорошо. Ты говоришь очень красноречиво, и я поверил тебе.
   Да, ты права. То, чего я от тебя требовал, нехорошо и недостойно. Ты хорошо делаешь, что отказываешь мне в этом. Хорошо. Ты очень рассудительна и добродетельна. Ты можешь гордиться своей безупречной чистотой и свысока можешь глядеть на тех, у кого любовь сильнее рассудка. Какие они глупцы! -- не правда ли? О тебе свет этого не скажет. Свет одобрит твое поведение, а я-- я сам должен признать, что ты поступаешь, как следует.
   А между тем, во мне шевелится чувство обидной боли против тебя. Потому что я люблю тебя, ни о чем не задумываюсь и ни на что не обращаю внимания--я готов был бы для тебя поджигать, и убивать и жить в нужде, и кланяться врагам--я готов был бы бросить все и всех, отречься от всего своего прошлого и свою блестящую будущность, как пустяк, швырнуть к твоим ногам -- а ты... Ты не расточительна и хорошо знаешь, где границы того, что прилично и что неприлично. Упрекать я тебя ни в чем не могу, но мне больно и обидно. Это чувство во мне глубоко, но оно глупо и, без сомнения, несправедливо, не имеет за собой достаточного основания и доказывает только мою ненормальность.
   Для тебя, однако, оно не будет иметь никакого значения, ведь ты так рассудительна и добродетельна!..

Аргумент

   Долго после его ухода я не мог прийти в себя. Я все ходил по комнате и думал о том, что он говорил. Он убедил меня, несмотря на все мои усилия не поддаться его убеждениям. Да, да, он прав---зачем обманывать себя? Смерть--это неизбежный и предельный конец, а все мечты о душе, бессмертии, загробном блаженстве -- все это мечты, и только... Я старался отыскать в уме какое-нибудь сокрушающее доказательство, которое я мог бы противопоставить ему, но не мог найти. Он разрушил мою веру и обратил ее ни во что, и я не мог успокоиться.
   Я взглянул на нее. Она сидела в кресле, спокойно, занятая какой-то ручною работой, точно так же, как и тогда, когда он изрекал свои смелые, сокрушающие мысли, которые волновали меня и не давали усидеть на месте. На ее лице я не уловил ни следа борьбы или волнения. Это удивило меня.
   -- Ты поняла, что он говорил? -- спросил я ее.
   -- Поняла----спокойно ответила она. Он доказывал, что там нет ни бессмертия, ни возмездия.
   -- И что ж ты на это скажешь?
   -- Ничего. Это неправда.
   -- Неправда?! А у тебя разве есть какое-нибудь доказательство, что это не так?
   -- Есть?
   При этом она подняла глаза на портрет, висевший на стене. С минуту с любовью смотрела она на красивую, благородную голову старика с белоснежными волосами и добрыми глазами, а потом улыбнувшись, сказала тоном глубокого убеждения.
   -- Вот видишь, папа умер, а он был такой добрый. Значит, он теперь на небе у Бога. Как же после этого нет ни бессмертия, ни награды?

Бабье лето

   Был тихий, теплый, томный день -- один из тех дней, когда золотисто-багряное солнце просвечивает сквозь пожелтевшую, неподвижно застывшую в тиши и блестящую листву старых деревьев в саду, и переспелые, тяжелые, сладкие плоды без ветра падают на землю... Дым от костров, на которых пастухи пекут картошку, медленно, лениво тянется по сжатым полям и желтым, уже третьей травой поросшим лугам. Птиц осталось немного -- зато миллиарды мелких мошек и комаров жужжат и звенят в теплом, золотистом от ярких лучей солнца воздухе.
   На дворе, у стены амбара, деревянные стены которого казалось, выгибались под напором тяжелых снопов -- на двух поперек положенных бревнах стояли сани. Зима была не за горами.
   О ней уж подумывали, хотя и было так тепло. Сани, целое лето простоявшие в конюшне и покрывшиеся пылью, вытащили на двор, деревенский столяр починил их и сейчас вот покрасил их масляной краской. Теперь они стояли на солнце и сушились.
   В воздухе роилось несметное множество мелких мошек. Они сверкали в лучах солнца, словно золотые песчинки, просеивающиеся сквозь длинные, тонкие струны, и слышно было их тихое, мелодичное и неустанное жужжанье.
   Гонимые какой-то роковой силой, они целой волной поплыли к санкам, и в одно мгновенье блестящая, свежая краска густо покрылась темными точками. Мошки ударялись о доски, прилипали и гибли. Сперва их было несколько, потом несколько сот, тысячи, миллионы. Через полчаса из-под них уже даже и краски не было видно.
   Из амбара вышел старый мужик, босой, без шапки, в холщевых портах и раскрытой на груди грязной рубахе. Он нес на спине огромную корзину травы для скота; проходя мимо санок, он остановился и долго смотрел, потом поставил корзину на землю и, помочив слюною почернелый палец, медленно проводил им по доскам, покрытым слоем мертвых мошек... На лице его выразилась сосредоточенность и умственное напряжение человека, непривыкшего думать, который старается уловить какую-то мысль и выразить ее словами.
   Я подошел к нему.
   -- Придется наново санки-то покрасить -- сказал я -- об этом задумался?
   Мужик отрицательно качнул головой и, улыбаясь, промолвил.
   -- И... не то... Это-то сотрется, как присохнет. Да вот... думаю я...
   Он замолчал и снова провел пальцем по свежей, облепленной мошками, краске. Через минуту он поднял голову и глядя мне прямо в глаза с видимой радостью, что наконец, подыскал, что ему нужно, сказал.
   -- Так вот и люди, барин, так вот и люди... Ровно эти мухи... Лезут, суются туда, где ничего для них нету, ни весть зачем, да и пропадают...
   Он вскинул корзину на спину и медленно пошел к конюшням. Над санями все еще жужжал бесконечный рой мошек, струясь, с тихой мелодией, точно золотые песчинки, сквозь светлые тонкие нити солнечных лучей.

-----------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Рассказы и стихотворения в прозе / Юрий Жулавский; Пер. с пол. Евг. и М. Троповских. -- Санкт-Петербург: Ad astra, 1908. -- 158 с.; 22 см. -- (Библиотека "Молодой Польши"; Вып. 3).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru