Lib.ru/Классика: Уйда. Серебряная статуя

Серебряная статуя

Новелла Уида

I.

Дженистрелло дикое мѣстечко въ горахъ Пистойи.

Названіе его происходитъ отъ "дженистры", т. е. дрока, которымъ покрытъ не одинъ акръ почвы, причемъ растеніе это дѣлитъ съ сосной и каштаномъ скудный слой земли, прикрывающій гранитъ и песчаникъ. Мѣстность прелестная, но красотой ея любуются только тѣ, для кого она мертвая буква; одинъ изъ многихъ отроговъ Аппенинъ извивается здѣсь, съ своими поросшими лѣсомъ скатами и поднимающимися изъ-за нихъ болѣе высокими горами. Дворцы, которые когда-то были крѣпостями, скрываются въ долинахъ, а разрушенные замки или покинутые монастыри красуются на вершинахъ.

Съ этихъ зеленыхъ горъ видно море и, когда солнце садится въ него, а красная вечерняя заря горитъ за дальними горами, картина хороша, какъ мечта поэта.

На скатѣ уединенной горы, извѣстной подъ именемъ Дженистрелло, жилъ человѣкъ, котораго звали Каструччіо Ласкаризи. Всѣ его звали "Карисъ"; едва-ли кому-нибудь было извѣстно, что у него есть другое имя,-- такъ всецѣло, среди этого народа, прозвище, постоянно употребляемое, поглощаетъ болѣе длинное прозваніе.

Фамилія его, несомнѣнно, была греческаго происхожденія; ученые греки прославили это имя въ эпоху Наполеоновскаго возрожденія при дворахъ Лоренцо и Людовика, но какимъ образомъ оно попало въ горы Пистойи, почему его носили невѣжественные простолюдины, это никому не было извѣстно, какъ не извѣстно, кто первый виновникъ того, что красивый тюльпанъ зацвѣлъ среди пшеницы въ качествѣ дикаго цвѣтка.

Карисъ жилъ на разстояніи нѣсколькихъ миль отъ церкви и селенія, у него была маленькая хижина въ самой чащѣ каштановаго лѣса, въ которой ранѣе его жили его предки, у нихъ не было никакого документа на право владѣнія, который они могли бы предъявить, никакого права кромѣ права пользованія, но этого было достаточно для нихъ, было достаточно и для Кариса. Такъ всегда было, такъ всегда будетъ. Его мысли далѣе не шли. Осеннее переселеніе было также естественно и неизбѣжно для него, какъ для аистовъ, цаплей и дикихъ гусей, которые пролетали надъ его головой, направляясь, какъ и онъ, на югъ, когда онъ шелъ черезъ Тоскану, въ римскую Моремму. Но его антипатія къ зимамъ въ Мореммѣ была сильна, она въ немъ осталась неизмѣнной съ тѣхъ временъ, когда онъ сѣменилъ рядомъ съ отцомъ, еще кудрявымъ крошкой, въ рубашонкѣ изъ козьяго мѣха, напоминая святаго Іоанна на картинѣ Корреджіо.

Онъ жаждалъ одного -- онъ только и любилъ, что прохладныя высоты Дженистрелло, да каменную хижину, мимо порога которой протекала быстрая рѣчонка. Никто, никогда ему тамъ не мѣшалъ. Хижина была маленькое, четвероугольное зданіе, выстроенное изъ крупныхъ камней, безъ цемента, по древнеэтрусскому образцу; дымъ отъ очага выходилъ черезъ отверстіе въ крышѣ, дверь и окно, единственныя отверстія, заставлялись ставнями изъ необструганнаго дерева.

Мохъ и всякія сорныя травы сплотили камни и, поднимаясь все выше и выше, покрыли всю тростниковую крышу конической формы. Никто не могъ требовать лучшаго помѣщенія на лѣтнее время, а когда наступали холода, онъ запиралъ дверь на ключъ и спускался съ узломъ за спиной, перетянувъ станъ поясомъ изъ козьяго мѣха, направляясь, по знакомой дорогѣ, въ римскую Моремму.

Ему было двадцать-шесть лѣтъ, лѣтомъ онъ работалъ въ лѣсу, а зимой шелъ въ Моремму на полевыя работы, какъ это дѣлаютъ массы земледѣльцевъ, онъ проходилъ пѣшкомъ многія мили, которыя раздѣляютъ эти провинціи, въ теченіе обоихъ временъ года велъ суровый образъ жизни. Пѣсни, которыя поютъ эти люди, полны намековъ на эту жизнь полу-номадовъ, ежегодное переселеніе вошло въ обычай съ тѣхъ временъ, когда міръ былъ еще молодъ, когда великій римскій флотъ стоялъ на якорѣ тамъ, гдѣ теперь песокъ и болото, когда величавыя виллы, классической архитектуры, воздымали свои мраморныя стѣны навстрѣчу солнечнымъ лучамъ тамъ, гдѣ теперь единственное видимое жилище -- шалашъ угольщика, съ выложенными мохомъ стѣнами и камышевой крышей.

Карисъ былъ хорошо сложенный, гибкій, стройный сынъ родной земли, загорѣлый отъ солнца и вѣтра, съ правильными чертами и широкимъ низкимъ лбомъ классическаго типа, съ большими темно-карими глазами, похожими на глаза тѣхъ быковъ, которыхъ онъ гналъ по обширнымъ равнинамъ, тамъ, въ пустыняхъ Мореммы. Онъ ничего не зналъ кромѣ своей работы. Онъ не былъ особенно мудръ и былъ совершенно невѣжественъ, но въ груди его таилась любовь къ природѣ, и онъ по вечерамъ сиживалъ у дверей своей хижины, держа между колѣнъ чашку съ похлебкой изъ бобовъ и забывая ѣсть, такъ онъ былъ весь поглощенъ восторгомъ, когда розоватый отблескъ отъ исчезнувшихъ солнечныхъ лучей озарялъ всѣ скаты пистойскихъ Аппенннъ и увѣнчанныя снѣгомъ вершины Каррарскихъ горъ.

-- Что ты тамъ видишь, дурачокъ?-- спросилъ у него угольщикъ, однажды проходя мимо него, когда онъ сидѣлъ на порогѣ, а собака лежала у его ногъ.

Карисъ какъ-то глупо и полупристыженно пожалъ плечами. Онъ не умѣлъ читать въ великой книгѣ, раскрытой на горахъ, а между тѣмъ -- хотя неполно -- но чувствовалъ красоту ея яркоразрисованныхъ страницъ.

Единственной мебелью въ хижинѣ былъ столъ изъ простой доски, двѣ грубыхъ скамьи, да небольшой шкапъ, кровать замѣняла груда сухихъ листьевъ и мха. Тутъ были также глиняный горшокъ, двѣ деревянныхъ тарелки и большой желѣзный котелокъ, который висѣлъ съ помощью веревки и крюка, надъ обложеннымъ камнемъ мѣстомъ, гдѣ обыкновенно горѣлъ огонь, когда его разводили. Этого было вполнѣ достаточно, онъ бы не зналъ, куда дѣвать большее количество посуды, еслибъ имѣлъ его. Здѣсь онъ жилъ только съ мая по октябрь, а въ теченіе благоуханнаго, итальянскаго лѣта, среди лѣсовъ, лишенія переносятся легко.

Зимой жизнь была тяжелѣе и болѣе непріятна, между тѣмъ ему никогда и на умъ не приходило предпринять что-нибудь другое, не идти въ Моремму; его отецъ и дѣдъ всегда туда отправлялись; также естественно, какъ каштаны спѣютъ и падаютъ, и жители горъ осенью присоединяются къ пастухамъ, погонщикамъ, женщинамъ, дѣтямъ и стадамъ, которые, по извилистымъ тропинкамъ, спускаются съ горныхъ скатовъ и, черезъ плоскіе пустыри равнинъ и болотъ, идутъ искать пастбищъ и работы на зиму.

Никогда не приходило въ голову Карису, равно какъ и тѣмъ немногимъ, кто его зналъ или съ нимъ работалъ, недоумѣвать насчетъ вопроса: какъ онъ и его предки сюда попали. Они обрѣтались здѣсь точно такъ же, какъ каштановыя деревья, какъ дрокъ, какъ козы, бѣлки и лѣсныя птицы. Крестьянинъ также мало размышляетъ о собственномъ существованіи, какъ камень. Въ продолженіе нѣсколькихъ поколѣній Ласкарисъ жилъ въ этой старой, каменной хижинѣ, которая сама, быть можетъ, была обломкомъ гробницы или храма этрусковъ. Никто не заботился о дальнѣйшихъ разслѣдованіяхъ.

Крестьянинъ не оглядывается назадъ, онъ видитъ передъ собой лишь путь къ тому, чтобы заработать свою ежедневную порцію хлѣба или каштановъ. Прошлое для него не имѣетъ значенія, въ будущее онъ никогда не заглядываетъ. Вотъ причина, по которой всякій, кто пожелаетъ образовать или убѣдить его -- потерпитъ полную неудачу. Если человѣкъ не видитъ самаго горизонта, совершенно безполезно указывать ему на колокольни, деревья или башни, которыя выдѣляются на этомъ горизонтѣ.

Свѣтъ никогда не могъ понять, что въ ту самую минуту, когда земледѣлецъ прозритъ, онъ становится несчастнымъ, ему неловко, онъ ощущаетъ болѣзненную зависть и пристыженность, сознаетъ себя вполнѣ безполезнымъ. Если его не трогать, онъ доволенъ по-своему, какъ жвачное животное, какъ бываетъ доволенъ буйволъ, когда его оставляютъ въ покоѣ среди болотъ, гдѣ онъ можетъ мирно пастись и дремать въ камышахъ.

Карисъ испытывалъ именно это довольство. Онъ былъ здоровъ и силенъ, хотя иногда схватывалъ лихорадку, когда случалось переворачивать только-что разрытую почву или когда приходилось выходить съ пустымъ желудкомъ раньше, чѣмъ солнце разогнало ночныя тѣни. Но отъ этихъ болѣзней страдаютъ всѣ, кто работаетъ на воздухѣ, къ тому же онъ былъ молодъ, и онѣ скоро проходили. Онъ былъ единственнымъ сыномъ у матери, и фактъ этотъ спасъ его отъ воинской повинности. Точно будто, оказавъ ему эту услугу, она прожила достаточно долго -- она умерла какъ-разъ въ то время, когда ему исполнилось двадцать три года, безъ нея хижина нѣкоторое время казалась пустой, ему пришлось самому разводить огонь, варить или печь каштаны, штопать дырья на рубашкахъ и печь хлѣбы, но онъ вскорѣ со всѣмъ этимъ свыкся, во время же пребыванія въ Мореммѣ онъ всегда работалъ въ компаніи съ товарищами, получая пищу и помѣщеніе, правда, плохія, но всегда бывшія къ ихъ услугамъ, въ обширномъ каменномъ зданіи, которое служило этимъ цѣлямъ въ большомъ помѣстьи, гдѣ цѣлые ряды земледѣльцевъ трудились, отъ утренней до вечерней зари, подъ наблюденіемъ суроваго надсмотрщика. Когда же онъ обрѣтался на скатахъ родимаго Дженистрелло, его всегда дружелюбно встрѣчали въ грубой компаніи угольщиковъ, онъ всегда могъ раздѣлить скудный ужинъ лѣсниковъ и рѣдко проводилъ въ одиночествѣ свободные часы, да и часовъ-то этихъ было очень немного.

Мать его была женщина крутаго нрава, она держала его въ ежовыхъ рукавицахъ, какъ ранѣе его держала мужа; она была невоздержна на языкъ, сурова, ея боялись на нѣсколько миль въ окружности, считая колдуньей и утверждая, что у нея дурной глазъ. Хотя безмолвіе и одиночество, царившія въ хижинѣ послѣ ея смерти, сначала и производили на него тягостное впечатлѣніе, онъ вскорѣ съ ними свыкся и даже находилъ въ нихъ нѣкоторую отраду. Онъ привелъ съ собой собаку послѣ зимы, которую провелъ въ Мореммѣ вслѣдъ за потерей матери, бѣлую собаку тамошней породы, и они поживали вмѣстѣ, среди глухаго лѣса, въ мирѣ и дружбѣ. Карисъ былъ кротокъ и никогда не могъ ни прибить, ни толкнуть животное, какъ дѣлаютъ это ему подобные -- волы, при которыхъ онъ служилъ погонщикомъ, это знали. Онъ чувствовалъ себя болѣе сродни имъ и собакамъ, чѣмъ людямъ, съ которыми работалъ. Онъ не сумѣлъ бы этого выразить или объяснить, но онъ это чувствовалъ,

Ума у него было немного, мысль его работала медленно, если вообще работала, но онъ былъ великодушенъ отъ природы, съ честной душой, простодушно и мужественно наслаждался своей суровой жизнью. Да она ему и не казалась суровой. Онъ все свое дѣтство пробѣгалъ босикомъ, и подошвы у него совсѣмъ затвердѣли, онъ такъ привыкъ къ своей ежедневной трапезѣ, которая зимой состояла изъ каштановъ, а въ жаркое время года изъ кукурузной лепешки или ржанаго хлѣба съ капустой, или похлебки изъ бобовъ, что ему никогда и на умъ не приходило, что это пища плохая. Лѣтомъ онъ носилъ рубашку и брюки изъ грубой пеньки, зимой козій мѣхъ и шерстяныя ткани грубой, домашней работы. По внѣшности, по привычкамъ, по одеждѣ, по занятіямъ онъ мало чѣмъ отличался отъ поселянина, который жилъ среди этихъ горъ во времена Плинія. Одни лишь боги измѣнялись: Панъ болѣе не игралъ на свирѣли, въ чащѣ, наяда не выглядывала, смѣясь, изъ ручья, нимфа и Сатиръ болѣе не забавлялись подъ сѣнью папоротниковъ.

Ихъ замѣняла маленькая, разукрашенная церковь, построенная на каменистомъ скатѣ, и грязный, одѣтый въ черное, человѣкъ съ двойнымъ подбородкомъ и желтыми щеками.

Однажды вечеромъ, Карисъ сидѣлъ у дверей своей хижины въ то время, какъ солнце закатывалось за многочисленныя вершины возвышавшихся противъ него Аппенинъ. Само солнце скрылось за горами уже съ полчаса тому назадъ, но красный отблескъ, который остается долго послѣ его исчезновенія -- озарялъ небо и горы.

Дженистрелло было мѣсто уединенное, только изрѣдка, то здѣсь, то тамъ, шалашъ или хижина, вродѣ его собственной, притаились подъ молодыми деревьями и кустарниками. Далеко внизу, въ долинѣ, виднѣлись колокольни и башни небольшаго, обнесеннаго крѣпкими стѣнами городка, который такъ часто изображалъ изъ себя льва на пути вторгавшихся въ страну германскихъ полчищъ, да почтовая дорога, которой теперь такъ рѣдко пользуются, извивалась фестонами, точно узкій, бѣлый шнурокъ, теряясь, наконецъ, въ голубомъ туманѣ, среди тѣней, падавшихъ отъ тучъ.

Колокола звонили на всѣхъ колокольняхъ и башняхъ на горахъ и въ долинахъ, такъ какъ былъ канунъ праздника, а ближе слышалось позвякиванье колокольчиковъ, изъ-подъ вереска и дрока, гдѣ козы, эти невинные мародеры, ужинали нѣжными побѣгами каштана, вѣтками волочившагося по землѣ плюща и вьющейся жимолостью. Карисъ, держа чашку съ похлебкой изъ бобовъ между колѣнъ и большой кусокъ ржанаго хлѣба въ рукѣ, ѣлъ съ жадностью, въ то время, какъ глаза его упивались красотой ландшафта. Его желудокъ былъ пустъ -- это онъ зналъ, душа его была пуста -- и этого онъ не сознавалъ.

Онъ поднялъ голову и увидѣлъ молодую женщину, стоявшую противъ него. Она была очень красива, съ большими чудными глазами, розовымъ ртомъ, темными блестящими волосами, свернутыми на головѣ ея въ видѣ жгута, какъ у греческой Венеры.

Онъ никогда не видалъ ее прежде, и ея внезапное появленіе его поразило.

-- Добрый вечеръ, Карисъ,-- дружески сказала она, съ улыбкой, похожей на цѣлый снопъ солнечныхъ лучей,-- мать дома?

Карисъ продолжалъ смотрѣть на нее во всѣ глаза.

-- Что жъ ты, глухъ?-- нетерпѣливо спросила она.-- Дома мать? Мнѣ это нужно знать.

-- Моя мать умерла,-- сказалъ Карисъ, безъ всякихъ предисловій.

-- Умерла! Когда она умерла?

-- Полгода тому назадъ,-- сказалъ Карисъ, какъ всѣ простолюдины путаясь въ числахъ и растягивая время.

-- Это невозможно,-- быстро сказала молодая дѣвушка.-- Я сама ее видѣла и говорила съ ней на этомъ самомъ мѣстѣ, на Пасхѣ. Зачѣмъ ты говоришь, что она умерла?

-- Потому, что она умерла,-- упрямо повторилъ Карисъ.-- Если ты этому не вѣришь, поди и спроси у ключаря и. у могильщика -- вонъ тамъ.

Онъ, движеніемъ головы, указалъ на колокольню древней церкви, построенной во имя святаго Фульвія, которая находилась отъ нихъ на разстояніи семи миль и виднѣлась среди каштановаго лѣса на противуположномъ горномъ скатѣ, тамъ, по ея желанію, была похоронена его мать, такъ какъ это была ея родина.

На этотъ разъ дѣвушка ему повѣрила. Она онѣмѣла на нѣсколько минутъ отъ удивленія и сожалѣнія. Затѣмъ она проговорила голосомъ, въ которомъ слышались страхъ и ожиданіе: "Она свою власть, свои знанія передала тебѣ, не правда ли? а также и книги?"

-- Нѣтъ,-- грубо отрѣзалъ Карисъ.-- Я всю эту чертовщину похоронилъ вмѣстѣ съ нею. Что въ нихъ толку? Она жила и умерла чуть-что не безъ рубашки.

-- О!-- сказала дѣвушка, исполненнымъ ужаса тономъ, точно упрекая его въ кощунствѣ.-- Она была удивительная женщина, Карисъ.

Карисъ слегка засмѣялся.

-- Да, ты это говоришь. Что жъ, вся ея мудрость никогда не давала ей ни пить, ни ѣсть, никогда не вложила ей въ руку мѣдной монеты, которую бы я не заработалъ, такъ скажи на милость, на что она?

-- Молчи, не говори этого,-- сказала дѣвушка, робко поглядывая черезъ плечо на чащу, очертанія которой расплывались въ вечернихъ сумеркахъ.

-- Это правда,-- упорно стоялъ на своемъ Карисъ.-- Я исполнилъ свой долгъ относительно ея, бѣдной, а между тѣмъ боюсь, что дьяволъ поджидалъ ее все время, такъ какъ едва у нея въ горлѣ что-то захрипѣло, какъ бѣлая сова захлопала крыльями и закричала на крышѣ, а черная кошка сидѣла вонъ на тѣхъ камняхъ съ самаго заката солнца.

-- Да хранятъ насъ всѣ святые,-- прошептала дѣвушка, и ея смугло-румяное личико вдругъ поблѣднѣло.

Настало молчаніе, Карисъ доѣлъ свой хлѣбъ, отъ времени до времени онъ поглядывалъ на свою гостью, въ его широко-раскрытыхъ глазахъ отражались удивленіе и безмолвное ожиданіе.

-- Такъ ты все схоронилъ съ нею?-- наконецъ спросила она его тихимъ голосомъ.

Онъ кивнулъ въ отвѣтъ.

-- Какая жалость, какая жалость!

-- Почему?

-- Потому, что если эти вещи вмѣстѣ съ нею подъ землей, никто не можетъ ими воспользоваться.

Карисъ уставился на нее еще болѣе широко раскрытыми глазами.

-- На что тебѣ эти чортовы орудія, такой свѣженькой, красивой, молодой дѣвушкѣ, какъ ты?

-- Твоя мать употребляла ихъ для меня,-- отвѣчала она сердито.-- Она мнѣ многое предсказала, очень многое, но среди разгара нашей бесѣды насъ выслѣдилъ отецъ, ее разругалъ, а меня утащилъ, и мнѣ никогда болѣе не удалось вернуться сюда до сегодняшняго вечера, а теперь -- теперь ты говоришь, что она умерла и она никогда болѣе ничего мнѣ не скажетъ.

-- Что жъ это тебѣ такъ страшно понадобилось знать?-- съ удивленіемъ спросилъ Карисъ, поднимаясь на ноги.

-- Это дѣло мое,-- сказала дѣвушка.

-- Правда,-- отозвался Карисъ.

Но онъ смотрѣлъ на нее съ выраженіемъ удивленія въ темныхъ глазахъ, похожихъ на глаза вола.

-- Гдѣ ты живешь,-- спросилъ онъ,-- почему ты знаешь мое имя?

-- Всякій знаетъ твое имя,-- отвѣчала она.-- Ты Карисъ, сынъ Лизабетты, а когда ты сидишь на порогѣ своего дома одинъ, дуракъ бы не догадался, кто ты таковъ.

-- Вѣрно,-- сказалъ Карисъ.-- Но ты,-- прибавилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы,-- ты кто такая и на что тебѣ понадобилось чернокнижье?

-- Я Сантина, дочь кузнеца Нери, который живетъ у западныхъ воротъ въ Пистойѣ,-- отвѣчала она на первый вопросъ, оставивъ второй совсѣмъ безъ отвѣта.

-- Но на что понадобилась тебѣ моя мать?-- настаивалъ онъ.

-- Говорятъ, что она знала странныя вещи,-- уклончиво сказала дѣвушка.

-- Если и знала, то немного пользы онѣ ей принесли,-- грустно сказалъ Карисъ.

Дѣвушка взглянула на него съ очень убѣдительнымъ выраженіемъ въ лицѣ и наклонилась къ нему нѣсколько ближе.

-- Не въ самомъ же дѣлѣ ты зарылъ съ нею ея чары? Все это у тебя тамъ, въ домѣ, ты мнѣ дашь взглянуть, да?

-- Клянусь всѣми святыми -- зарылъ,-- сказалъ Карисъ,-- все это была дрянь, а пожалуй и хуже того -- быть можетъ на этомъ лежало проклятіе. Эти чары въ безопасности въ землѣ сырой, до дня Страшнаго Суда. На что такой красоткѣ, какъ ты, такія страшныя, грѣховныя знанія?

Сантина оглянулась черезъ плечо, чтобы увѣриться, что никто ее не слушаетъ, а затѣмъ сказала шопотомъ:

-- Въ этихъ лѣсахъ гдѣ-то зарытъ кладъ, а у Лизабетты былъ жезлъ, который находитъ золото и серебро.

Карисъ громко захохоталъ.

-- Вотъ такъ правда! Славная шутка! Если она умѣла находить золото и серебро, то почему мы всегда ѣли похлебку желѣзными ложками, а въ желудкѣ у насъ постоянно что-то грызло? Перестань, не разсказывай такихъ сказокъ. Лизабетта весь свой вѣкъ была бѣдной и голодной женщиной и едва оставила достаточно бѣлья, чтобы прилично положить ее въ гробъ, клянусь небомъ!

Дѣвушка покачала головой.

-- Ты же знаешь, что въ лѣсахъ есть кладъ.

-- Нѣтъ, я никогда о немъ не слыхалъ. Ахъ, да, кладъ Гоббо! Ха-ха! Вотъ ужь нѣсколько сотенъ лѣтъ, какъ изъ-за него чуть не весь лѣсъ перерыли, а кто когда-нибудь что-нибудь нашелъ. Ну-ка, скажи?

-- Твоей матери онъ очень и очень часто почти въ руки давался. Она сама мнѣ говорила.

-- Должно быть она, бѣдная, это во снѣ видѣла.

-- Но сны имѣютъ большое значеніе.

-- Иногда,-- серьезно сказалъ Карисъ.-- Но тебѣ-то что до этого?-- прибавилъ онъ, причемъ подозрительность, всегда присущая простолюдину, боролась въ немъ съ восхищеніемъ передъ этой дѣвушкой, которая, безъ приглашенія, усѣлась на камень у порога. Она, своимъ женскимъ инстинктомъ, чувствовала, что, чтобъ заставить его сдѣлать то, что она хочетъ, она должна довѣриться ему или сдѣлать видъ, что довѣряется. Вотъ она ему и разсказала, что если ей не удастся спастись, ее выдадутъ замужъ за богатаго и скупаго старика, который торгуетъ въ городѣ телѣгами собственнаго издѣлія; чтобы избѣгнуть этой участи, она вопрошала звѣзды, при посредствѣ покойной Лизабетты и астролога Фараона, который также живетъ въ горахъ, но этотъ послѣдній истолкователь судьбы ничего ей сказать не захочетъ, такъ какъ онъ друженъ съ ея отцемъ, а теперь еще колдунья изъ Дженистрелло умерла, предсказавъ ея судьбу лишь наполовину!

-- Что она тебѣ сказала?-- спросилъ Карисъ, морщась при словѣ: "колдунья".

-- Да только, что я попаду въ какой-то городъ за горами и буду очень богата. Но все это было темно, неясно, неопредѣленно, она сказала, что въ слѣдующій разъ будетъ знать больше, а могла ли я думать, что она умретъ раньше, чѣмъ я снова приду.

-- Да, знать этого ты не могла,-- разсѣянно сказалъ Карисъ.

Онъ думалъ о пожиломъ, зажиточномъ, городскомъ телѣжникѣ и чувствовалъ, что съ удовольствіемъ хватилъ бы его по головѣ его же собственными орудіями, деревянной спицей отъ колеса, или желѣзнымъ болтомъ. Сантина была очень хороша сидя здѣсь передъ нимъ; ея большіе глаза сверкали среди надвигавшихся сумерекъ, а слезы огорченія и разочарованія медленно катились по щекамъ. Вѣра въ чары и карты была въ ней крѣпка, а въ душѣ ея таилось желаніе и мысли, о которыхъ она не проговаривалась. Она замѣтила впечатлѣніе, какое произвела ея красота, и сказала себѣ: "Онъ мнѣ все это выроетъ менѣе, чѣмъ черезъ недѣлю". Она встала, притворяясь, что торопится, и испугалась, замѣтивъ -- какъ вокругъ нея стало темно, только полоска слабаго, красноватаго свѣта еще виднѣлась вдали надъ горами.

-- Я живу на перекресткѣ четырехъ дорогъ -- у тетки, которая вышла за Массайо,-- сказала она, глянувъ на него черезъ плечо, и стала пробираться между молодыми каштанами и дикимъ терномъ.

Карисъ не предложилъ проводить ее, не попытался слѣдовать за нею. Онъ стоялъ, какъ очарованный, и слѣдилъ за гибкой, высокой фигурой, которая сбѣгала съ горы и исчезала по мѣрѣ того, какъ тропинка скрывалась изъ виду, среди сосенъ. Никогда женщина такъ сильно его не волновала. Ему казалось, будто она сразу влила ему въ жилы горячее вино и ледяную воду.

Она была такъ красива, такъ смѣла и стройна, а между тѣмъ его морозъ подиралъ по кожѣ, когда она толковала о заклинаніяхъ его матери и какъ бы приказывала ему раскрыть тайну могилы.

-- Какое странное существо женщина, чтобы соблазнить мужчину,-- думалъ онъ,-- въ одно мгновеніе онѣ пугаются собственной тѣни, а потомъ бросятъ вызовъ самому чорту!

Въ эту ночь Карисъ долго сидѣлъ, покуривая свою черную трубочку, на томъ самомъ камнѣ у порога, на которомъ сидѣла она, а горячее вино и ледяная вода поочередно текли по его жиламъ.

II.

-- Гдѣ побывала?-- сердито, а между тѣмъ шутливо, спросилъ Массайо племянницу, когда она воротилась домой въ этотъ вечеръ.

На такъ называемомъ перекресткѣ четырехъ дорогъ дѣйствительно сходились и расходились четыре колесныхъ дороги у подножія группы горъ. Массайо былъ торговецъ дровами и имѣлъ здѣсь домикъ, его дровяные дворы и сараи находились подальше, тоже на перекресткѣ, гдѣ дороги сходились подъ сѣнью громадныхъ сосенъ; тетка Сантины вышла за него замужъ много лѣтъ тому назадъ.

Это были люди зажиточные, которые ѣли мясо, пили вино, домъ ихъ былъ полонъ желѣзной и глиняной посуды, да мебелью изъ стараго дуба -- люди, стоявшіе такъ далеко отъ Кариса и ему подобныхъ, какъ еслибъ они были лорды или князья. Онъ зналъ ихъ въ лицо и снималъ передъ ними шляпу, когда попадался имъ навстрѣчу въ лѣсу.

Мысль, что она племянница Массайо, человѣка, который платилъ за дрова и уголь пачками банковыхъ билетовъ, да еще для доставки этихъ грузовъ съ горъ давалъ собственныхъ муловъ, сильно отдаляла отъ него Сантину, которую онъ ставилъ неизмѣримо выше себя.

Единственныя женщины, съ которыми онъ приходилъ въ какое-либо соприкосновеніе, были грубыя крестьянки, слѣдовавшія за стадами въ пустыни Мореммы, гдѣ онѣ копали землю, срѣзали серпомъ траву или рожь,-- существа загорѣлыя до черноты, сморщившіяся отъ вѣтра, съ твердой, поросшей волосами кожей, съ ногами, подошвы которыхъ были точно деревянныя, но женщины эти были далеко не такія чистенькія, не съ такимъ свѣжимъ дыханіемъ, какъ телки, которыхъ онѣ гнали по идущимъ къ морю тропинкамъ осенью.

Эта же дѣвушка, которая говоритъ, что ее зовутъ Сантиной, свѣжа, какъ лавенда, прелестна, какъ цвѣтъ дикаго гранатнаго дерева.

Когда ужинъ кончился и домъ собирались крѣпко-на-крѣпко запирать на ночь, Сантина обвила шею дяди своей смуглой, мягкой, полной рукой.

-- Я пошла навѣстить донъ Фабіо, его не было дома, я заболталась съ его служанкой и время прошло незамѣтно,-- сказала она тономъ раскаянія.

Донъ Фабіо былъ священникъ.

Массайо похлопалъ ее по щекѣ, которая была точно персикъ, и повѣрилъ ей.

Тетка не повѣрила.

-- Тамъ, гдѣ этотъ Божій слуга живетъ -- еще снѣгъ лежитъ, а ея башмаки не въ водѣ, а въ пыли,-- подумала хитрая наблюдательница.

Но она этого не высказала, такъ какъ не имѣла никакого желанія возстановлять мужа противъ собственной родни.

Но Сантинѣ, оставшись съ нею наединѣ, она сердито сказала:

-- Боюсь, что ты снова обращаешься къ чернокнижью этой Лизабетты, отъ него еще никогда не бывало проку, это значитъ играть съ огнемъ, да и огонь-то вырывается изъ самой пасти чорта!

-- Я не могла бы играть имъ, еслибъ и захотѣла,-- невиннымъ тономъ отвѣтила Сантина,-- Лизабетта умерла нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.

-- Вотъ ужь ни для кого не потеря, если это правда,-- гнѣвно сказала Евѳимія Массайо.

Лизабетта была такое неизвѣстное и одинокое существо, что смерть ея нигдѣ не была особенно замѣтна, а вѣчно занятая хлопотунья-хозяйка Массайо объ этомъ событіи и вовсе не слыхала. Она даже не знала этой женщины въ лицо, а только знала о ея дурной славѣ, какъ колдуньи.

Сантина поднялась къ себѣ въ комнату, которую она раздѣляла съ тремя изъ дѣтей Массайо. Когда они уже давно спали, изображая изъ себя цѣлую груду торчащихъ волосъ, смуглыхъ рукъ и ногъ и здоровыхъ, розовыхъ, полуобнаженныхъ тѣлъ, она сидѣла на кровати, не отрывая глазъ отъ луны, которая свѣтила въ квадратное окошечко.

Она думала о словахъ Лизабетты, когда та, разложивъ карты и глядя въ чашку съ ключевой водой, проговорила: "За горами, далеко-далеко, богатство, радости, любовь, гдѣ? какъ? когда?-- это сокрыто, но мы это еще увидимъ, увидимъ, только быть тебѣ за горами, и всѣ мужчины будутъ твоими рабами".

Какъ? когда? гдѣ? Разгадка таилась подъ землей, гдѣ была зарыта мертвая гадальщица.

Сантина ни минуты не сомнѣвалась въ вѣрности предсказанія, но она съ нетерпѣніемъ ждала, чтобы оно начало исполняться.

Она знала, что она необыкновенно красива, а соборный органистъ въ Пистойѣ говорилъ ей, что ея голосъ рѣдкаго объема и нуждается лишь въ обработкѣ, чтобы превратиться въ одинъ изъ тѣхъ голосовъ, какіе заработываютъ золото въ обширномъ мірѣ, что лежитъ за этими горами. Но этимъ все ограничивалось.

Она могла пѣть хорошо и громко, знала наизусть всѣ мѣстныя пѣсни, но на этомъ останавливались ея познанія, а никто не пожелалъ заняться ея дальнѣйшимъ образованіемъ. Ея родная семья считала слова органиста вздоромъ. Столько дѣвушекъ и мальчиковъ въ лѣта юности распѣваютъ чистыми, напоминающими флейту голосами, въ полѣ, въ лѣсу, на большой дорогѣ, но никто не придаетъ никакого значенія ихъ пѣснямъ, а жизнь и связанный съ нею трудъ сказываются, является хрипота, когда-то чистый голосъ становится рѣзкимъ и грубымъ отъ непогоды, отъ необходимости громко кричать съ горы на гору, чтобы звать домой дѣтей, скотину, или товарищей. Человѣческій голосъ -- инструментъ, который скоро портится. Соловей поетъ себѣ и поетъ, отъ юности до старости, и ни дождь, ни вѣтеръ не вредятъ его горлу, но мужчины и женщины, среди грубой сельской жизни, скоро утрачиваютъ даръ пѣсенъ. Они, правда, поютъ во всѣхъ возрастахъ, надъ бороздой, надъ корытомъ, надъ плетеніемъ соломы или надъ прялкой, по голосъ утрачиваетъ свою прелесть такъ же рано, какъ кожа -- свою нѣжность.

Сантина и понятія не имѣла, какимъ образомъ ея голосъ могъ послужитъ ей средствомъ попасть въ тѣ дальніе края, гдѣ должна была ожидать ее ея судьба, если карты не лгутъ. Но только бы убраться куда-нибудь, какъ-нибудь, было ея неотвязной мыслью; она не скорѣй бы согласилась стать женой трезваго, зажиточнаго человѣка, котораго выбрали для нея родные, чѣмъ утопиться въ колодцѣ.

-- Онъ вытащитъ для меня изъ ея могилы карты и жезлъ для отысканія сокровищъ ранѣе, чѣмъ у насъ будетъ новая луна,-- сказала она сквозь стиснутые, бѣлые зубы, которыми она грызла орѣхи, перекусывала тесемки и растирала въ порошокъ черный хлѣбъ.

Карисъ въ ея глазахъ не принималъ никакого опредѣленнаго образа, являясь лишь орудіемъ, которое исполнитъ ея волю. Она была не болѣе какъ деревенская дѣвушка, знала одну азбуку, но червякъ неугомоннаго честолюбія ее точилъ.

Она сидѣла и смотрѣла на луну въ то время, какъ усталыя дѣти спали въ такой же полной неподвижности, какъ сорванные цвѣты. Луна была почти полная. Прежде чѣмъ она пошла на ущербъ, Сантина поклялась сама себѣ, что волшебныя орудія Лизабетты будутъ у нея въ рукахъ. Еслибъ она знала больше, или могла добыть денегъ! Она была невѣжественна, но знала, что деньги сила. Съ деньгами она могла бы перебраться черезъ эти горы, стоявшія, точно какая перегородка, между нею и ея судьбой.

Выйдти за Маттео! Она громко разсмѣялась, ей показалось, что старикъ на лунѣ тоже смѣется.

Приданое было готово, жемчугъ купленъ, оцѣнщикъ, котораго всегда призываютъ, перещупалъ каждую вещь, взвѣшивалъ, что нужно, и опредѣлилъ стоимость каждаго отдѣльнаго предмета. Колесникъ купилъ кровать, мебель и много другихъ предметовъ, пріобрѣтать которые жениху не въ обычаѣ, или необязательно; родители ея рѣшили, что такого добраго и такого щедраго человѣка въ ихъ времена никогда не бывало, теперь ей ужь оставалось очень мало времени, въ теченіе котораго она могла бы избѣгнуть своей участи.

Всякое сопротивленіе съ ея стороны родители сочли бы безуміемъ, а жениху оно показалось бы лишь приправой къ лакомому блюду. Ей оставалось одно: воспользоваться двумя недѣлями, которыя ей было разрѣшено провести на прощаніе въ Дженистрелло.

Дядя и тетка оказали щедрую помощь въ дѣлѣ приданаго; ихъ желаніе видѣть ее у себя было сразу уважено. Родители ея были бѣдны, а дровяникъ богатъ -- на мѣстный взглядъ, конечно.

Супруги Массайо любили ее и баловали, но еслибъ имъ хоть во снѣ пригрезилось, что она намѣрена увернуться отъ этого брака, они бы притащили ее за волосы въ домъ отца и безъ всякаго состраданія позволили бы наказать ее, какъ дали бы наказать сбѣжавшую лошадь или собаку.

День свадьбы еще не былъ назначенъ, такъ какъ въ этой странѣ, гдѣ любовныя интриги мелькаютъ съ быстротою молніи, брачные контракты составляются медленно и осмотрительно -- но слово было дано, вещи закуплены, домъ готовъ, и разрывъ въ такую минуту всѣ бы сочли преступленіемъ и позоромъ.

Сама Сантина это знала; ей было отлично извѣстно, что приличныя дѣвушки такъ не поступаютъ, когда всѣ платья и все бѣлье уже сшиты для приданаго, а кровать куплена женихомъ. Она это знала, но ей было все равно. Она была упряма, капризна, тщеславна и исполнена жажды удовольствій, торжества, богатства. Не хочетъ она, хотя бы ради всѣхъ святыхъ на небѣ и всѣхъ друзей на землѣ, провести всю жизнь въ родномъ городкѣ, въ старомъ домѣ колесника съ ревнивымъ, страдающимъ ревматизмами, скупымъ старикомъ.

"Ни за-что, ни за-что! О, зачѣмъ Лизабетта ушла въ землю навѣки, не объяснивъ значенія половины картъ!" -- думала она, сидя на постели изъ сухихъ листьевъ кукурузы, зашитыхъ въ холщевый мѣшокъ, и потрясая сжатыми въ кулакъ руками по направленію къ лунѣ, которая раздражала ее своимъ безмятежнымъ равнодушіемъ. Луна могла плыть, гдѣ ей угодно, и видѣть, что вздумается, а она пригвождена здѣсь своей молодостью, своимъ поломъ, своимъ невѣдѣніемъ и своей бѣдностью; ея единственная слабая надежда на возможность вырваться, на помощь заключалась въ засыпанной могилѣ мертвой старухи.

Хотя она была болтлива, неосторожна и пылка, она умѣла придерживать языкъ.

Подъ ея тосканской болтливостью таилась и тосканская скрытность. Никто не проникалъ въ ея сокровенныя мысли. Ея душа была точно маленькій, запертый на замокъ желѣзный ящикъ, заглянуть въ который никому не дано.

Тосканцы легко смѣются, легко плачутъ, бѣснуются, злятся, улыбаются, прыгаютъ отъ радости; съ виду это существа, всецѣло отдающіяся своимъ впечатлѣніямъ, съ сердцемъ, вывороченнымъ на изнанку, но въ глубинѣ души всегда таится я, совершенно отличное отъ того, которое выставляется напоказъ другимъ; всегда имѣется большой запасъ невысказанныхъ намѣреній, разсчетовъ, желаній.

Людей этихъ можно сравнить съ кустомъ розъ, покрытымъ цвѣтами, росой, листьями, озареннымъ солнцемъ, внутри котораго находится гнѣздо маленькой змѣи, всегда невидимой, но всегда присутствующей, иногда вмѣсто змѣи здѣсь находится лишь плоскій камень, но что-нибудь постороннее всегда скрывается подъ цвѣтущими розами.

Тосканецъ, все равно, простолюдинъ ли онъ или аристократъ, никогда вполнѣ не довѣрится самому близкому, самому дорогому человѣку, самому старому другу, самому вѣрному товарищу, никогда не выдастъ себя.

Самые смиренные сыны и дочери этой земли всегда дѣйствуютъ такъ, какъ будто имъ извѣстна аксіома утонченнаго, придворнаго философа: "Всегда относитесь къ вашему другу такъ, какъ еслибъ онъ современемъ долженъ былъ стать вашимъ врагомъ".

А потому Сантина не сообщила о своемъ тайномъ намѣреніи ни одной живой душѣ, только старая мать Кариса была достаточно проницательна, чтобы прочесть его въ сверкающихъ глазахъ дѣвушки, въ той лихорадочности, съ какой она вопрошала судьбу.

Въ домѣ Массайо всѣ всегда были очень заняты, въ особенности въ это время года, когда закупка, доставка, уборка топлива для предстоящей зимы были въ полномъ разгарѣ, и всѣ мальчики и дѣвушки проводили цѣлый день въ лѣсу, собирая и принося домой сосновыя вѣтви кустарниковъ, верескъ.

Сантина съ изумительнымъ увлеченіемъ приняла участіе въ работѣ, хотя обыкновенно враждебно относилась къ грубому труду, опасаясь, что онъ испортитъ ей руки и кожу прежде, чѣмъ она доберется до той невѣдомой жизни наслажденій, какой жаждала.

Но, отправляясь съ легкомысленными и ненаблюдательными дѣтьми на горные скаты, гдѣ росли верескъ и молодые каштаны, или еще выше, туда, гдѣ росли громадныя сосны, она могла надѣяться, что встрѣтитъ Кариса, или снова проберется къ нему въ хижину, никѣмъ незамѣченная. Въ это время года онъ обыкновенно занимался доставкой топлива, или помогалъ угольщикамъ, находясь то здѣсь, то тамъ, какъ это и неизбѣжно для человѣка, не имѣющаго постоянной работы.

Кромѣ того, справедливая оцѣнка собственной привлекательности заставила ее предположить, что въ этомъ году онъ захочетъ работать поближе, чѣмъ обыкновенно, къ перекрестку четырехъ дорогъ, если ему только удастся достать работу, а потому она нисколько не удивилась, когда увидала его среди группы людей, тянувшихъ за веревки, продѣтыя въ кузовъ одной изъ телѣгъ для перевозки дровъ, принадлежавшихъ ея дядѣ, чтобы не дать этой телѣгѣ и впряженнымъ въ нее муламъ слишкомъ быстро нестись по крутому скату, который велъ въ тотъ зеленый уголокъ у подножія Дженистрелло, гдѣ были расположены постройки и сараи дровяника.

Она, проходя мимо нихъ, подарила его боковымъ взглядомъ и робкой улыбкой, а Карисъ вспыхнулъ до корней волосъ, выпустилъ веревку, за что на него посыпались проклятія товарищей, такъ какъ телѣга покачнулась, и одно изъ колесъ по ступицу ушло въ мягкій и влажный песокъ.

-- Убирайся, дѣвушка!-- грубо крикнулъ возчикъ,-- ужь гдѣ женщина замѣшается, мужская работа всегда испорчена.

-- Ахъ ты необразованная скотина!-- громко крикнулъ Карисъ, сильно ударивъ возчика между плечей концомъ веревки.

Тотъ быстро обернулся и попытался было хлестнуть нападавшаго на него своимъ длиннымъ бичемъ, но Карисъ выхватилъ у него бичъ, и между ними завязалась рукопашная.

Съ минуту они бѣшено боролись, а затѣмъ возчикъ, высвободивъ правую руку, выхватилъ изъ-за пояса шароваръ -- ножъ, который всѣ носятъ при себѣ, какъ бы строго законъ этого ни осуждалъ и ни возбранялъ. Острый и узкій ножъ былъ бы всаженъ въ бокъ или грудъ Кариса, еслибъ остальные работники, на крикъ Массайо, который прибѣжалъ, не бросились на сражавшихся и не розняли ихъ.

-- Къ чорту васъ обоихъ!-- крикнулъ Массайо, взбѣшенный при видѣ застрявшей въ пескѣ телѣги, качающихся на ней дровъ, негодуя и на потерянное время людей, которымъ онъ платитъ поденно. Сантина спокойно стояла на пригоркѣ, выше муловъ и работниковъ, съ живымъ участіемъ и удовольствіемъ слѣдя за происходившимъ.

-- Зачѣмъ ты ихъ остановилъ, дядя?-- капризно крикнула она Массайо.-- Я люблю смотрѣть, какъ два молодца дерутся; это зрѣлище грѣетъ кровь, точно доброе вино.

Никто не обратилъ вниманія на ея слова.

Среди этихъ горъ женщинами пользуются, но ихъ никогдане слушаютъ.

"Коровы даютъ молоко, а не выражаютъ мнѣній",-- говорятъ мужчины женскимъ членамъ семьи.

Одинъ только Карисъ замѣтилъ озаренную солнцемъ, гибкую, стройную фигуру, стоящую среди дрока, и эти пылающіе, нѣжные, блестящіе глаза, которые подзадоривали его драться.

Онъ сильно сердился на Массайо за то, что тотъ помѣшалъ имъ.

Ножъ? что-за бѣда? У него у самого былъ ножъ за поясомъ шароваръ, еще секунда, и онъ бы его выхватилъ, и тогда Сантина увидѣла бы зрѣлище, достойное храброй и смѣлой женщины, увидѣла бы, какъ красная кровь весело течетъ по песку, среди вереска.

Онъ не любилъ ссоръ, не былъ кровожаденъ, но всякій человѣкъ, который ходитъ въ Моремму, черезъ такія мѣста, гдѣ скрываются разбойники, отлично научается дорого продавать собственную жизнь и дешево цѣнить чужую, эти же контрабандные ножи, которые такъ тщетно воспрещаетъ законъ, очень дешевы, а между тѣмъ дѣлаютъ свое дѣло вѣрно, быстро и хорошо.

Онъ бросилъ долгій взглядъ на Сантину и угрюмо двинулся, вмѣстѣ съ остальными работниками и мулами, когда телѣгу, цѣной большихъ усилій, вытащили и поставили прямо. Все это произошло лишь черезъ часъ, или два, послѣ разсвѣта.

День начался и кончился, а Карисъ не видалъ болѣе своей богини.

Во время полуденнаго роздыха, когда онъ, вмѣстѣ съ другими ѣлъ хлѣбъ и похлебку за большимъ столомъ, въ кухнѣ Массайо -- ея тамъ не было. Ихъ угощала ея тетка Евѳимія. Онъ принялъ эту работу -- возки и уборки дровъ -- единственно ради той близости къ ней, какую она сулила, на сердцѣ у него было тяжело... Онъ былъ слишкомъ робокъ, слишкомъ не рѣчистъ, чтобы рискнуть спросить о ней, инстинктъ тайны, который служитъ отличительнымъ признакомъ всякой страсти, еще усилилъ его природное косноязычіе.

Кромѣ того Массайо представлялись ему очень важными людьми, съ ихъ стойлами, переполненными скотомъ, съ стоящими повсюду бочками вина и большими кувшинами оливковаго масла, этими безмолвными доказательствами изъ благоденствія.

Никто не запомнитъ, чтобъ бочка вина когда-либо попадала въ хижину Ласкариса. На него никто не обращаетъ вниманія. Онъ работникъ, которому платятъ поденно, и больше ничего. Еслибъ Евѳимія знала, что онъ сынъ старой колдуньи, онъ бы привлекъ ея вниманіе, но она этого не знала. Когда нужно быстро дѣлать грубую работу, никто ни замѣчаетъ, кто ее дѣлаетъ.

Когда послѣдняя партія дровъ, на этотъ день, была доставлена, Карисъ отправился домой, по знакомымъ тропинкамъ. Онъ пріунылъ и былъ печаленъ. Имъ съ возчикомъ помѣшали позабавиться ножами, и Сантины онъ не видалъ.

На изгибѣ горной дорожки, тамъ, гдѣ молодые каштаны росли выше обыкновеннаго и еще виднѣлись старыя сосны съ изрытыми стволами, онъ услыхалъ смѣхъ среди густой листвы,-- и въ сумеркахъ безлуннаго вечера, стройная, рослая фигура выскочила изъ-за вереска, который въ этомъ мѣстѣ росъ высоко, образуя нѣчто въ родѣ стѣны.

-- Карисъ, послушай-ка!-- крикнула ему дѣвушка,-- не больно удачный день тебѣ выдался! Неужели ты такъ и оставилъ чернаго Симона, не всадивъ въ него хоть вершокъ стали? Стыдно тебѣ! Мужчина всегда долженъ писать свое имя крупными буквами, когда перомъ ему служитъ стилетто.

Карисъ молча и съ волненіемъ смотрѣть на нее, у него бились жилы на шеѣ и на вискахъ.

-- Твой же дядя остановилъ потѣху,-- пробормоталъ онъ,-- а я не могъ поднимать шума у него въ домѣ.

Сантина пожала плечами.

-- Храбрецы не ищутъ извиненій,-- злобно сказала она.

-- Спроси-ка обо мнѣ въ Мореммѣ,-- угрюмо сказалъ Карисъ.-- Тамъ тебѣ скажутъ, доводилось ли людямъ знакомиться съ моимъ ножемъ.

-- Моремма далеко,-- насмѣшливо сказала Сантина,-- да и народъ тамъ слабый.

-- Ты увидишь что увидишь,-- пробормоталъ Карисъ, лицо котораго стало синимъ, потомъ краснымъ и, наконецъ, блѣднымъ.-- Назови мнѣ человѣка, съ которымъ ты въ ссорѣ -- нѣтъ, такого, что съ тобой въ ладахъ -- это будетъ лучше.

-- Все это слова,-- отрѣзала она коротко и презрительно.

-- Увидишь дѣло. Кто съ тобой въ дружбѣ?

-- Никто, желали бы многіе.

-- Жениху бы полагалось, но онъ старъ, да и жалкое существо. Его порѣшить -- не было бы никакой заслуги.

-- Онъ жалкое существо,-- сказала Сантина,-- да и ты такое же, если отказываешься разрыть могилу, чтобы доставить удовольствіе женщинѣ.

-- Разрыть могилу! нѣтъ, нѣтъ, да хранятъ насъ отъ этого всѣ святые!

-- Святые! Вотъ такъ и разсуждаютъ малодушные трусы. Ну, чѣмъ бы помѣшало любому святому на небѣ, еслибъ ты вытащилъ эти заговоренные предметы. Если они, какъ ты говоришь, чортовы игрушки и орудія, тѣмъ болѣе причинъ извлечь ихъ изъ освященной земли.

-- Ты разскажешь!-- бормоталъ Карисъ, болѣе лѣнивый умъ котораго былъ озадаченъ и испуганъ быстрыми и отважными скачками, какіе дѣлала мысль его спутницы.-- Да помилуетъ насъ небо! Ты подбиваешь меня на святотатство. Обокрасть могилу, Христосъ Милосердный, да и могила-то матери!

Потъ выступилъ у него на лбу, смочивъ его каштановыя кудри, точно росой или дождемъ.

Сантина перелила въ его глаза всю магнетическую силу, весь огонь собственныхъ глазъ, которые сверкали въ сумеркахъ, точно глаза дикой, лѣсной кошки.

-- Святотатство! полно! Откуда ты выкопалъ такое длинное слово? Ты эти вещи вложилъ, ты можешь ихъ и вынуть. Мать твоя безъ нихъ крѣпче уснетъ. Мнѣ онѣ нужны, понимаешь? Нужны. А то, что мнѣ требуется, я добываю отъ тѣхъ, кто меня любитъ, тѣ же, которые мнѣ отказываютъ, меня ненавидятъ, и я ненавижу ихъ.

Карисъ содрогался, слушая ее.

-- Я люблю тебя,-- лепеталъ онъ.-- Не ненавидь меня, ради Бога не ненавидь!

-- Такъ повинуйся мнѣ,-- сказала она,-- и ея темныя, прямыя брови сдвинулись надъ сверкавшими глазами.

-- Во всемъ кромѣ этого.

-- Вотъ оно что! Всегда такъ -- все, кромѣ того, что нужно.

-- Но что тебѣ нужно?

-- Мнѣ нужны всѣ чары, жезлъ и книга изъ могилы твоей матери.

-- Но что ты со всѣмъ этимъ подѣлаешь? Безъ знанія это не болѣе, какъ сухая вѣтвь и нѣсколько грязныхъ игорныхъ картъ.

-- Почемъ ты знаешь, какія у меня знанія? Мнѣ нужны эти вещи, вотъ и все, говорятъ тебѣ.

-- Онѣ проклятыя, если въ нихъ былъ какой-нибудь толкъ. Да и какой могъ быть? Та, которая знала, какъ съ ними обращаться, жила и умерла чуть не нищей. Если въ нихъ заключалась какая-нибудь сила, онѣ обманули ее и дали ей умереть съ голода.

Рѣчь эта была длинна для Кариса, мысли котораго такъ не привыкли укладываться въ слова.

Сантина слушала его съ нетерпимостью и страстнымъ нетерпѣніемъ, съ какимъ быстрый умъ относится къ уму слабому, смѣлая воля -- къ натурѣ робкой.

Вся душа ея горѣла желаніемъ обладать этими предметами, она была убѣждена, что найдетъ способъ извлечь изъ нихъ пользу; суевѣріе въ ней гнѣздилось большое и подавляющее, связанное съ бѣшенымъ честолюбіемъ, тѣмъ болѣе сильнымъ, что она давала ему полную волю, благодаря своему полнѣйшему невѣжеству.

-- Ахъ ты, трусливый дуракъ!-- крикнула она ему, съ безпредѣльнымъ презрѣніемъ.-- Жаль, что черный Симонъ не всадилъ въ тебя своего ножа, на свѣтѣ было бы однимъ осломъ и трусомъ меньше!

-- Такъ оставь меня въ покоѣ, если мнѣ цѣна грошъ,-- угрюмо сказалъ Карисъ, въ то время, какъ глаза его пожирали ея красоту, наполовину скрытую мракомъ, который предшествовалъ позднему восходу луны. Тутъ она замѣтила, что впала въ ошибку, и измѣнила тактику. Крупныя слезы навернулись ей на глаза, губы задрожали, грудь вздымалась высоко.

-- И это тотъ, котораго я могла бы полюбить,-- прошептала она,-- это сильный, смѣлый юноша, который, думалось мнѣ, будетъ моимъ храбрымъ и красивымъ любовникомъ на глазахъ у всей округи. О, глупыя мы, женщины, глупыя, увлекаемся соколинымъ взглядомъ, темно-каштановыми кудрями, да широкой грудью, въ которой, какъ намъ кажется, должно быться сердце настоящаго мужчины. Горе, горе мнѣ! Мнѣ приснился сонъ, и въ немъ столько же правды, сколько въ этихъ валунахъ серебра.

Говоря это, она презрительно толкала ногой обломки сланцевъ и слюды, которые виднѣлись тамъ и сямъ между верескомъ,-- остатки каменоломни, выработанной много вѣковъ тому назадъ и покинутой, когда еще сторожевые костры гунновъ и готовъ пылали на этихъ горныхъ скатахъ.

Карисъ пристально смотрѣлъ на нее, пока она говорила, каждый нервъ въ немъ дрожалъ, всѣ его чувства заговорили, какъ никогда еще не говорили подъ вліяніемъ женскихъ чаръ. Онъ не замѣтилъ насмѣшки, онъ не подумалъ о странности этого признанія; утонченность -- растеніе, которое рѣдко встрѣчается на невоздѣланной почвѣ; онъ не имѣлъ того инстинкта, той подозрительности, которые сказались бы въ образованномъ человѣкѣ при подобномъ признаніи, при подобномъ обвиненіи. Онъ только зналъ, или думалъ, что ему приказываютъ знать, что въ немъ есть нѣчто, что льститъ ея мечтамъ и пробуждаетъ ея желанія.

-- Ты любишь меня, ты можешь меня любить!-- крикнулъ онъ громкимъ, звенящимъ, восторженнымъ голосомъ, который разбудилъ эхо всѣхъ окрестныхъ горъ,-- и ринулся впередъ, чтобы схватить ее въ объятія. Но Сантина, ловкая и сильная, оттолкнула его.

-- Нѣтъ, нѣтъ, подальше!-- крикнула она ему.-- Трусъ никогда ко мнѣ не прикоснется. Я только сказала, что ты могъ бы меня завоевать.

-- Я не трусъ,-- горячо сказалъ Карисъ.-- Зачѣмъ ты такъ дурачишь и соблазняешь человѣка? Это нечестно, нечестно. Ты еще можешь въ этомъ раскаяться.

Все лицо его судорожно подергивалось, глаза горѣли; онъ дышалъ тяжело, словно быкъ во время труднаго боя.

Сантина улыбнулась, ей пріятно было видѣть мужчину въ такомъ состояніи.

Она съ такимъ же наслажденіемъ наблюдала за дѣйствіемъ возбужденной ею страсти, какое воодушевляло азіатскихъ царицъ и римскихъ императрицъ. Она была не болѣе, какъ простая дѣвушка, но любовь къ господству и чувственность были въ ней сильны и неодолимы.

Въ душѣ ея бродили именно то честолюбіе, то тщеславіе и то недовольство, которыя гонятъ изъ ихъ деревенекъ всѣхъ, кто родился съ сердцемъ, въ которомъ таится нѣчто не соотвѣтствующее его долѣ, враждебное его собратьямъ. Она никогда не бывала далѣе горъ и лѣсовъ, окружавшихъ Пистойю, но знала, что гдѣ-то есть большіе города, гдѣ у мужчинъ карманы набиты деньгами, женщины цѣлый день ходятъ въ атласныхъ платьяхъ, и всѣ ѣдятъ на золотыхъ тарелкахъ и пьютъ изъ серебряныхъ кубковъ. Это ей было извѣстно, и попасть въ это царство наслажденія было единственное, страстное желаніе, которое владѣло ею день и ночь.

Отъ этого человѣка ей нужно было добиться одного: средствъ получить свободу -- и ей было совершенно безразлично, какимъ путемъ она этого достигнетъ. Кромѣ того, онъ былъ такъ простодушенъ, такъ мягокъ, такъ легковѣренъ, ей забавно было играть имъ, какъ играешь на гитарѣ, заставляя струны ликовать, вздыхать, дрожать и стонать. Къ довершенію всего: онъ былъ красивъ: съ своимъ загорѣлымъ, но свѣжимъ лицомъ, густыми кудрями и сильнымъ, стройнымъ тѣломъ.

-- Я только сказала, что ты могъ бы меня завоевать,-- повторила она.-- Ты и теперь еще можешь, если въ тебѣ сердце мужчины, а не мышенка. Слушай!

-- Не дурачь меня,-- сурово сказалъ Карисъ,-- или клянусь Господомъ, что на небѣ...

Она беззаботно разсмѣялась.

-- О, страшныя клятвы меня не пугаютъ. Дѣло это въ твоей власти. Мнѣ нужны вещи твоей матери. Когда ты ихъ принесешь, я отблагодарю тебя,-- какъ ты самъ того не ожидаешь.

Лицо его стало совсѣмъ сѣрымъ.

-- Все то же,-- пробормоталъ онъ,-- все одно и то же!

-- Понятно, мнѣ только этого и нужно.

-- Ступай, достань ихъ; разъ что ты считаешь это святымъ дѣломъ.

-- И достану,-- сказала Сантина,-- а тогда: прощай, Карисъ, ты никогда больше меня не увидишь.

Она быстро повернулась и пустилась бѣгомъ по скату, вся озаренная луной.

Сантина не пошла бы ночью на кладбище, хотя бы за груды золота. Послѣ вечернихъ сумерекъ она не прошла бы на разстояніе мили отъ его воротъ, не перекрестясь и не твердя всю дорогу Богородицу; суевѣріемъ были пропитаны каждый вершокъ ея костей, капля ея крови, она настолько же была способна выполнить свою угрозу, какъ потащить гору на плечахъ.

Но онъ-то этого не зналъ: она была такъ смѣла, такъ отважна, такъ самоувѣренна, еслибъ она ему сказала, что пробьетъ землю до самаго ея центра -- онъ бы повѣрилъ ей.

Онъ нагналъ ее, пока она неслась по скату, и схватилъ въ объятія.

-- Нѣтъ, нѣтъ,-- крикнулъ онъ ей на ухо.-- Эта работа не для тебя. Если ужь это нужно сдѣлать, я это сдѣлаю. Поклянись, что ты отдашься мнѣ, если я принесу тебѣ всю эту чертовщину?

-- Я люблю тебя,-- проговорила она, задыхаясь и коснувшись губами его шеи.-- Да, я тебя люблю. Ступай, достань, принеси мнѣ все сюда на зарѣ. Я тебя встрѣчу. О, я сумѣю всѣмъ этимъ воспользоваться, будь спокоенъ. Это ужь дѣло мое. Убирайся, тамъ внизу кличутъ, въ это время они запираютъ домъ.

Никто и не думалъ звать, но ей хотѣлось его спровадить. Онъ былъ силенъ, и онъ весь горѣлъ отъ ея прикосновенія и ея взглядовъ; онъ сжалъ ее въ объятіяхъ съ такой силой, что слегка расцарапалъ ей лицо объ свою грудь.

Она, собравъ всѣ силы, оттолкнула его, сбѣжала съ каменистаго ската горы и исчезла среди темныхъ кустовъ.

Небольшая сова пролетѣла, издавая свою нѣжную, низкую ноту, которая отдается такъ далеко и такъ долго среди вечерняго безмолвія въ горахъ.

Карисъ встряхнулся, какъ человѣкъ, который почти лишился сознанія вслѣдствіе тяжелаго паденія. Онъ опьянѣлъ отъ страсти и весь похолодѣлъ отъ даннаго обѣщанія.

Разрыть, ограбить могилу! Снова увидѣть мать въ саванѣ, увидѣть всѣ невѣдомые и невыразимые ужасы, которые составляютъ тайну мертвецовъ и земли! О, зачѣмъ онъ признавался, что вложилъ орудія колдовства въ гробъ. Онъ готовъ былъ выкусить себѣ языкъ за его болтливое безуміе.

Онъ всунулъ всѣ эти предметы, почти не сознавая, что дѣлаетъ, передъ тѣмъ, какъ сталъ заколачивать крышку гроба изъ простаго дерева, при которомъ находился у себя въ хижинѣ, въ полномъ одиночествѣ.

Вещи эти ночью всегда лежали у матери подъ подушкой, ему показалось, что онѣ должны пойдти съ нею въ могилу. Онъ втайнѣ ихъ боялся и думалъ, что ихъ сила будетъ парализована, разъ, что ихъ засунешь въ освященную землю. Сжечь ихъ онъ боялся.

Кладбище, на которомъ лежала его мать, находилось на высшей точкѣ Дженистрелло, тамъ, гдѣ башня изъ темныхъ кирпичей, составлявшая самую живописную часть бѣдной небольшой церкви средне-вѣковой архитектуры, возвышалась среди громадныхъ сосенъ, на обвѣваемой вѣтромъ и изборожденной бурями кручѣ.

Рѣдки были покойники, которыхъ туда относили; жалки были доля и содержаніе бѣднаго викарія этой церкви, да и прихожанъ-то у нея было всего на всего десятка два крестьянъ, измученныхъ вѣчной непогодой и трудомъ и стекавшихся сюда изъ разбросанныхъ по горамъ хижинъ и фермъ.

Находилось кладбище на разстояніи семи миль отъ каштановаго лѣса, это была одинокая и не особенно безопасная прогулка черезъ горы, ручьи и чащу.

Но его смущало не разстояніе, не могущія встрѣтиться опасности. Дорога по всей этой мѣстности была ему хорошо знакома, да и полная луна ужь показала свой широкій дискъ надъ краемъ самыхъ отдаленныхъ горъ, на юго-востокѣ. Но мысль о томъ, что ему придется дѣлать, когда онъ достигнетъ цѣли своего странствованія, вызывала въ немъ болѣзненное ощущеніе страха, въ данномъ случаѣ ничуть не позорное для мужчины.

Онъ зналъ, что то, что онъ собирается дѣлать, будетъ святотатство и карается закономъ, но не объ этомъ онъ помышлялъ: душа его была переполнена ужасами подземнаго міра, чего-то невѣданнаго, невидимаго, того, что одинокая жизнь и подавленное, но не заглушенное воображеніе рисовали ему такъ ярко и такъ смутно.

-- Что бы ей потребовать отъ меня чего-нибудь другаго,-- жалобно думалъ онъ.-- Чего угодно; чтобъ я отрубилъ себѣ правую руку или убилъ любаго человѣка!

Но она задала ему именно эту задачу, притомъ неумолимо, какъ въ старину женщины посылали своихъ любовниковъ розыскивать святой Грааль, или бросить вызовъ сарацину въ его мечети. Онъ зналъ, что долженъ сдѣлать то, что она хочетъ, или онъ никогда болѣе не почувствуетъ этихъ теплыхъ, красныхъ губъ на своихъ губахъ.

Онъ покрѣпче затянулъ поясъ вокругъ стана, зашелъ къ себѣ, чтобы захватить кирку и лопату, приказалъ собакѣ остаться дома, чтобы охранять пустую хижину, и зашагалъ по обширному, крутому, покрытому лѣсомъ и окутанному мракомъ пространству, которое отдѣляло его отъ церкви и кладбища.

Онъ всю жизнь проработалъ на этихъ горахъ, да вдобавокъ свыкся съ болѣе опасной и грозной чащей Мореммы, гдѣ бѣглые каторжники прячутся за кустами и изгородями, живутъ въ пещерахъ, въ дуплѣ стараго дерева, а потому физическій страхъ его не волновалъ, когда онъ шелъ все далѣе и далѣе по неровной почвѣ, окруженной со всѣхъ сторонъ знакомыми ароматами и звуками лѣсной ночи.

Луна теперь поднялась такъ высоко, что долины точно купались въ ея лучахъ, а небо такъ ярко свѣтилось, что казалось -- это свѣтъ дневной, только болѣе прозрачный, чѣмъ обыкновенно.

Но у него не было глазъ для всей этой красоты. Вся душа его была поглощена ужасомъ передъ предстоявшей ему задачей. Онъ только взглянулъ на знакомыя ему звѣзды, чтобы держать по нимъ путь черезъ крутые скаты къ церкви, такъ какъ онъ оставилъ за собой дороги, по которымъ ѣздили телѣги, и тропинки, которыя служили для муловъ, и поневолѣ пробирался на-прямикъ черезъ дрокъ и кусты на западъ, постепенно поднимаясь, по мѣрѣ того какъ подвигался.

"Бѣдная, бѣдная матушка",-- все повторялъ онъ про себя. Ему казалось ужаснымъ тревожить ея послѣдній сонъ и забрать эти вещи, которыя зарыты вмѣстѣ съ нею. Будетъ ли она знать? Проснется ли? А что, какъ вдругъ встанетъ и ударитъ его?

Тутъ ему вспомнилась мертвая женщина, которую онъ однажды нашелъ въ Мореммѣ, подъ миртовыми кустами; ему представилось, какой безобразный у нея былъ видъ, какъ муравьи и черви ее ѣли, какъ ея челюсти точно улыбались и глазныя впадины зіяли, какъ черная жаба сидѣла у нея на груди. Неужели мать его въ такомъ же видѣ?

Нѣтъ, она спокойно лежитъ подъ землей, подъ освященной землей, ее защищаетъ отъ вѣтра и непогоды деревянный гробъ, который онъ сдѣлалъ своими руками и самъ заколотилъ, она одѣта, все на ней чисто и прилично, ее коснулся святой елей.

Нѣтъ, ее похоронили, какъ христіанку, хотя и говорятъ люди, что она была колдунья. Не можетъ она быть въ такомъ видѣ, какъ та женщина въ Мореммѣ, которая была бродяга и цыганка.

А между тѣмъ онъ боялся, страшно боялся.

III.

Ночь была теплая и свѣтлая, легкій, южный вѣтерокъ отъ времени до времени проносился по верхушкамъ сосенъ, пропитываясь ихъ ароматомъ. Единственнымъ звукомъ было журчанье небольшихъ ручейковъ, пробивавшихся сначала сквозь песокъ и мохъ, а затѣмъ ниспадавшихъ съ поросшихъ верескомъ скатовъ, развѣ когда ночная птица прокричитъ въ темнотѣ, или съ шумомъ пронесется ночной жукъ.

Вершина горы была сурова и безплодна, на этой рѣзко-очерченной каменистой площадкѣ рѣдко и при дневномъ-то свѣтѣ можно было видѣть живое существо. Ночью же, когда священникъ и пономарь церкви во имя святаго Фульвія спали, здѣсь не было ни единаго признака какой бы то ни было жизни, исключая шелеста вѣтра въ верхушкахъ сосенъ.

Онъ никогда здѣсь не бывалъ иначе, какъ среди бѣла дня, у него задрожали колѣни, когда онъ завидѣлъ высокую, прямую, черную церковную башню-колокольню, сквозь пролеты которой блестѣли озаренныя луной тучи. Еслибъ онъ не слышалъ за собой голоса Сантины, которая кричала ему: "Трусу меня не завоевать", онъ готовъ былъ бы убѣжать. Онъ былъ здѣсь въ такомъ полномъ одиночествѣ, точно весь свѣтъ вымеръ.

Полночь только-что настала, когда онъ завидѣлъ колокольню, которая вырисовывалась на кручѣ еще болѣе темнымъ силуэтомъ, чѣмъ окружающія ее тучи, а сосны, домъ священника и кладбищенская ограда столпились вокругъ нея, причемъ всѣ очертанія ихъ слились въ одну мрачную массу.

Стражи этого святаго мѣста -- старики, которые рано ложились -- спали гдѣ-нибудь подъ этими черными крышами, примыкавшими къ башнѣ. Ниже, горы и долины были всѣ окутаны безмолвіемъ сельской ночи.

Быть можетъ на какой-нибудь дальней дорогѣ усталые мулы, везя уголь, грустно брели, раскачивая колокольца, которыми были разукрашены, или цѣлый рядъ сбившихся съ дороги телѣгъ съ виномъ осторожно пробирался въ темнотѣ, причемъ люди были въ полъ-пьяна, а животныя въ полу-снѣ.

Но ни единый звукъ не выдавалъ ихъ присутствія среди тишины, которая точно большими, мягкими крыльями прикрывала, мирныя горы.

Ни откуда не доносилось ни звука, ни блеянья овцы, ни лая собаки.

Карисъ перекрестился и сталъ подниматься по крутой дорожкѣ, которая вела къ церковнымъ воротамъ.

Въ послѣдній разъ, когда онъ былъ здѣсь, ему пришлось карабкаться, таща на плечахъ гробъ матери, такъ какъ подъемъ былъ слишкомъ крутъ для мула, а онъ былъ слишкомъ бѣденъ, чтобы заплатить за чью-либо помощь.

Стѣны кладбищенской ограды были высокія, единственный входъ былъ черезъ деревянную, окованную желѣзомъ дверь, къ которой былъ прикрѣпленъ небольшой, выдолбленный камень для святой воды, а надъ нимъ виднѣлись желѣзный крестъ и желѣзная корона. Выломать дверь было невозможно, перелѣзть черезъ стѣну было трудно, но онъ былъ ловокъ, какъ дикая кошка, и привыкъ взбираться по стволамъ сосенъ, чтобы собирать ихъ шишки, и по гладкимъ стволамъ тополей, чтобы срубать ихъ верхушки.

Онъ пріостановился на минуту, чувствуя, что холодный потъ дождемъ льетъ у него со лба, онъ пожелалъ, чтобы собака была съ нимъ, желаніе совершенно ребяческое, такъ какъ собака не могла бы перелѣзть; затѣмъ онъ сбросилъ съ себя сапоги и полѣзъ, работая руками и ногами съ чисто обезьяньей ловкостью.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ сидѣлъ на широкомъ парапетѣ, окаймлявшемъ стѣну, и могъ заглянуть внизъ, на самое кладбище. Но онъ не смѣлъ смотрѣть, онъ судорожно зажмурилъ глаза и началъ спускаться, придерживаясь за такія ничтожныя точки опоры, какія представляла неровная поверхность стѣны; наконецъ, онъ тяжело, но безъ всякой для себя опасности, свалился на траву, по ту сторону ограды.

Все было темно и тихо, кладбище съ трехъ сторонъ было ограждено стѣнами, а съ четвертой -- церковной башней.

Луна зашла за тучу, и Карисъ ничего видѣть не могъ.

Онъ стоялъ по колѣно въ травѣ, а чуть пошевельнулся -- споткнулся на неровной почвѣ, обязанной этой неровностью множеству безъименныхъ могилъ. Онъ ощупалъ въ карманѣ шароваръ трубку и спички, вытащилъ одну изъ послѣднихъ и чиркнулъ ею о камень.

Но маленькій огонекъ былъ слишкомъ слабъ, чтобы показать ему, хотя бы приблизительно, гдѣ онъ находится, и онъ не могъ впотьмахъ отличить одну могилу отъ другой.

Наклонившись и протягивая впередъ руки, онъ могъ ощупать густую траву и окружающіе его со всѣхъ сторонъ холмики; было нѣсколько надгробныхъ камней, но очень немного, изъ тѣхъ покойниковъ, какіе погребались на кладбищѣ святаго Фульвія. Едва ли одному въ столѣтіе могли оплакивающіе его поставить надгробный камень, или хотя-бы деревянный крестъ.

Карисъ стоялъ неподвижно и безпомощно, онъ не предвидѣлъ затрудненія, какое создастъ ему мракъ.

Онъ чувствовалъ, въ окружающемъ его воздухѣ, вѣяніе крыльевъ. Здравый смыслъ говорилъ ему, что это только и могутъ быть совы, которыми переполнена старая башня, но онъ вздрагивалъ, слыша, какъ онѣ проносятся мимо. Кто поручится, что это не какая-нибудь чертовщина?

Ужасъ, вызванный мѣстомъ, гдѣ онъ находился, все усиливался, хотя мѣсто это было спокойное, неопасное, священное; оно наполняло душу его страхомъ, который такъ и впивался въ него, глаза у него готовы были выскочить, морозъ его подиралъ по кожѣ, ноги у него дрожали.

Между тѣмъ онъ все крѣпче и крѣпче сжималъ въ рукѣ свою кирку, не отступалъ и ждалъ, чтобы луна проглянула сквозь тучи.

Сантина увидитъ, что онъ не трусъ-мальчишка. Онъ достанетъ ей то, о чемъ она проситъ, и тогда она будетъ его, его, его -- и лѣсъ послужитъ пріютомъ ихъ любви и даже холодный мохъ согрѣется отъ ихъ поцѣлуевъ.

Почерпнувъ въ воспоминаніи о ней мужество и нетерпѣніе, онъ съ силой ударилъ о камень всей пригоршней спичекъ, онѣ вспыхнули рѣзкимъ, голубоватымъ пламенемъ, и онъ увидалъ у своихъ ногъ могилу матери.

Въ томъ, что это ея могила, онъ усомниться не могъ, это былъ глиняный холмикъ, на которомъ трава еще не успѣла вырости, а вотъ и крестъ изъ палочекъ, который онъ воткнулъ въ него, въ видѣ отмѣтки, съ привязаннымъ къ нему обрывкомъ отъ ея стараго, голубаго платка. Холмикъ былъ совершенно въ такомъ видѣ, въ какомъ онъ его оставилъ четыре мѣсяца тому назадъ, когда было начало лѣта, ручьи были сухи, дни стояли длинные и свѣтлые. Она здѣсь, у его ногъ, на томъ самомъ мѣстѣ, куда они со священникомъ ее положили, двѣ скрещенныя вѣтки каштана -- единственный памятникъ, какой у нея когда-нибудь будетъ у бѣдной!

Она здѣсь, лежитъ себѣ одна, въ вѣтеръ и непогоду, ужасно, вѣчно-одна; льетъ на нее дождь, свѣтитъ солнце, и ничего-то она не знаетъ, бѣдная покойница!

Но тутъ его вдругъ поразила преступность дѣла, за которымъ онъ пришелъ, да такъ сильно, что онъ пошатнулся точно отъ удара; горячія слезы ручьемъ хлынули изъ его глазъ, и онъ горько рыдалъ.,

-- Матушка, бѣдная матушка!-- повторялъ онъ вслухъ.

Она была для него суровой матерью, многихъ ея дѣйствій онъ опасался и не одобрялъ, языкъ у нея былъ рѣзкій, по всей нагорной мѣстности о ней шла дурная слава, но все же она была его матерью и, когда умирала, ей было грустно подумать, что она оставляетъ его одного.

Она была ему мать, а онъ пришелъ ограбить ея могилу.

Какое преступленіе! Какое низкое, черное преступленіе -- изъ тѣхъ, о которыхъ люди едва дерзаютъ говорить вполголоса у своего очага, среди бѣлаго дня! Какое преступленіе! Онъ ненавидѣлъ себя за готовность его совершить, какъ ненавидѣлъ бы отравителя или отцеубійцу, которыхъ бы провели мимо него на висѣлицу.

-- О, матушка, матушка, прости меня. Она этого хочетъ!-- рыдалъ онъ, съ жалобной мольбой.

Ему думалось, что покойная мать теперь пойметъ и проститъ, какъ никогда бы не поняла и не простила при жизни.

Затѣмъ онъ воткнулъ свою лопату въ жирную глину и копалъ, копалъ, пока потъ не сталъ съ него лить ручьемъ, плечи не заломило и руки не задрожали.

Онъ выбрасывалъ лопату за лопатой глины на окружающую землю, глаза его начинали свыкаться съ темнотой, а руки, подъ вліяніемъ отчаянія, все судорожнѣе и судорожнѣе сжимали рукоятку лопаты. Самый ужасъ его поступка вызывалъ въ немъ лихорадочную энергію.

-- О, Сантина, Сантина, ты предаешь мою душу вѣчному, адскому огню!-- воскликнулъ онъ вслухъ, всаживая желѣзную лопату все глубже и глубже въ землю.

Луна вышла изъ-за тучъ, и кладбище стало совсѣмъ бѣлымъ отъ ея свѣта повсюду, куда только ни падали тѣни отъ стѣнъ. Онъ поднялъ голову и увидалъ черные кресты, черепа, густую траву, разрушающіеся надгробные камни и повсюду, повсюду кругомъ него безъименныя могилы, а далѣе за ними -- церковную башню.

Но гроба матери онъ не нашелъ. Тщетно продолжалъ онъ копать, искать, въ какомъ-то лихорадочномъ забытьѣ, отбрасывая въ сторону землю, торопясь покончить съ своей ужасной задачей. Гроба матери онъ найдти не могъ.

Подъ лучами луны лежало оскверненное кладбище, все разрытое, съ набросанными кучами земли, точно землетрясеніе разворотило почву. Но простаго, деревяннаго гроба, который онъ сдѣлалъ своими руками и принесъ сюда на своихъ плечахъ -- онъ найдти не могъ.

-- Она никогда, никогда не повѣритъ!-- думалъ онъ.

Сантина никогда не повѣритъ, что онъ былъ здѣсь, если онъ встрѣтитъ ее на зарѣ съ пустыми руками. Онъ уже слышалъ въ воображеніи ея рѣзкій, жестокій, шипящій, дышащій насмѣшкой крикъ и сознавалъ, что если онъ услышитъ его на яву -- то сойдетъ съ ума.

Онъ рылъ, рылъ, рылъ, съ возраставшимъ бѣшенствомъ, ничего не видя, безсознательно отходя все далѣе и далѣе отъ того мѣста, гдѣ былъ крестъ изъ двухъ вѣтвей каштана; онѣ уже давно были вырыты и погребены подъ первой же кучей глины, которую онъ выбросилъ изъ могилы. Онъ забылъ, что однѣ эти вѣтки служили ему указаніемъ, были его путеводителями,-- въ темнотѣ, которую смѣнилъ невѣрный, обманчивый свѣтъ мѣсяца, онъ отошелъ отъ нихъ далеко.

Его работа почти сводила его съ ума, нервы были натянуты до высшей степени возбужденія, страхъ, ужасъ, упрямство, бѣшеная рѣшимость добиться того, чего онъ искалъ, съ страшной боязнью передъ тѣмъ, что онъ увидитъ, когда достигнетъ этого,-- все это вмѣстѣ взятое, это столкновеніе противорѣчивыхъ страстей, выводило его изъ себя.

Онъ копалъ и копалъ, не сознавая вовсе, какъ далеко онъ отошелъ отъ своей цѣли, въ немъ оставалось лишь одно чувство: бѣшеная рѣшимость овладѣть тѣмъ, что, какъ онъ зналъ, тутъ же, въ землѣ, подъ его ногами.

Онъ стоялъ по колѣни въ разрытой ямѣ, съ набросанными по обѣ стороны грудами земли, а луна высоко стояла среди неба, свѣтъ ея часто омрачался проносящимися тучами, или, весь холодный и бѣлый, обливалъ его лицо, точно пытаясь своими лучами проникнуть ему въ душу.

Сколько времени онъ тутъ провелъ, онъ не зналъ, время для него перестало существовать, его страхи передъ сверхъестественнымъ заглушила тяжкая боязнь, что онъ будетъ не въ силахъ выполнить волю Сантины.

Ему казалось, что онъ борется съ самимъ дьяволомъ.

Кто, кромѣ чудовищно-злой силы, могъ сдвинуть съ мѣста тѣло и парализовать всѣ усилія его, Кариса. Можетъ быть, горы и точно были порожденіемъ дьявола, и дьяволъ унесъ ихъ съ собою и тѣло матери его вмѣстѣ съ ними?

Онъ съ азартомъ копалъ и копалъ, почерпая облегченіе отъ пожиравшей его лихорадки въ этомъ усиленномъ, физическомъ трудѣ, отъ котораго напрягались каждая вена, каждый мускулъ въ его тѣлѣ такъ, что ему наконецъ показалось, что его били желѣзными розгами.

Въ смятеніи души своей и во мракѣ ночи онъ и не замѣтилъ, что подошелъ совсѣмъ близко къ кладбищенской стѣнѣ и роетъ землю почти у самаго подножія ея. Онъ воображалъ, что все еще находится на томъ мѣстѣ, гдѣ похоронилъ мать. Онъ и не подумалъ объ опасности, какая представится, если священникъ, или пономарь проснется, встанетъ и увидитъ его за работой.

Онъ не сообразилъ даже, что благовѣстъ къ заутренѣ раздастся въ то время, какъ звѣзды еще будутъ на своихъ мѣстахъ, а горы и долины еще окутаны мракомъ. Всякое сознаніе въ немъ заглохло, кромѣ одной неизмѣнной и безумной рѣшимости добиться того, посредствомъ чего только и можно завоевать красу этой женщины. Къ преступленію онъ относился совсѣмъ равнодушно, чувствъ въ немъ болѣе никакихъ не оставалось, онъ только рѣшилъ найти то, что пришелъ искать. Стоя въ сырой, липкой землѣ, ощущая вокругъ себя присутствіе какихъ-то движущихся существъ, которыхъ его труды потревожили въ нѣдрахъ земли, онъ копалъ и копалъ, пока его дѣйствія не утратили всякой цѣли, всякаго смысла.

Наконецъ лопата его ударилась о какой-то предметъ отличный отъ вязкой земли и скользкихъ червей; по всему тѣлу его пробѣжала дрожь торжества и страха.

Наконецъ, наконецъ! онъ ни минуты не сомнѣвался въ томъ, что это гробъ, котораго онъ ищетъ, онъ не зналъ, что гробъ его матери остался далеко позади его. Охъ, думалось ему, кабы свѣтло было, а было такъ темно потому, что луна теперь скрылась за кладбищенской оградой, отнынѣ будетъ только усиливаться и усиливаться тотъ густой мракъ, что предшествуетъ зарѣ. Онъ не смѣлъ болѣе копать, онъ боялся, что его желѣзная лопата пробьетъ легкое дерево, изъ котораго сдѣланъ гробъ, и еще повредитъ трупъ. Онъ наклонился и сталъ разрывать землю руками, стараясь ощупать предметъ, о который ударилась лопата.

Пальцы его коснулись не дерева, но металла, округленнаго, гладкаго, отполированнаго, хотя облѣпленнаго глиной, въ которой лежалъ неизвѣстный предметъ. Карисъ принялся еще энергичнѣе работать; предметъ, до котораго онъ добрался, повидимому лежалъ на большой глубинѣ, подъ землей, которая его не пускала.

Самъ Карисъ стоялъ въ вырытой имъ ямѣ, почти лишенный свободы движеній, но настолько-то онъ могъ двигаться, чтобы чиркнуть нѣсколькими, остававшимися у него спичками о желѣзную часть лопаты и направить ихъ пламя на то, что онъ вырылъ. Тогда ему показалось чудо.

Передъ нимъ лежало серебряное изваяніе Младенца-Христа.

Колѣни Кариса тряслись, онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, губы ловили воздухъ, пламя спичекъ погасло, онъ остался въ темнотѣ со статуей.

-- Это Христосъ, Христосъ!-- бормоталъ онъ, твердо убѣжденный, что его покойная мать, или святые, или тѣ и другіе, сотворили это чудо, чтобы указать ему на преступность его дѣйствія.

Въ сущности же статуя пролежала здѣсь нѣсколько столѣтій, зарытая у стѣны благочестивыми руками въ тѣ времена, когда бичъ войны свирѣпствовалъ надъ разоренными селами и опустошенными полями долины, что стелется тамъ -- внизу.

Но подобное объясненіе даже не промелькнуло въ умѣ Кариса.

Для него это было чудо, содѣянное святыми или покойницей. Во мракѣ онъ ощупывалъ круглыя плечи статуи, ея небольшія ручки, сложенныя какъ на молитву, ея гладкій лобъ и такія же щеки, ея небольшую грудь, онъ благоговѣйно прикасался къ нимъ, всякій нервъ въ немъ дрожалъ.

Онъ слыхалъ о священныхъ изображеніяхъ, которыя показывались такимъ образомъ, въ видѣ награды вѣрующимъ, или для пораженія невѣрующихъ.

Вѣра его была смутная, неразумная, но она глубоко въ немъ коренилась. Онъ -- жалкій грѣшникъ, покойница и святые возвращаютъ его этимъ путемъ съ дороги въ адъ; такъ размышлялъ онъ, стоя по поясъ въ землѣ и судорожно ухватившись обѣими руками за лопату, чтобы не упасть въ обморокъ.

IV.

Карисъ мало что зналъ о чудесахъ, но вѣрилъ всей душой. Казалось удивительнымъ, что небесныя силы сотворили чудо ради такого жалкаго и смиреннаго существа, какъ онъ, новъ самомъ чудѣ не было ничего изумительнаго.

Божественное Дитя лежало здѣсь, въ землѣ, отстраняя своимъ присутствіемъ всяческое зло, онъ не могъ сомнѣваться въ томъ, что святые, окружающіе Марію, а, быть можетъ, и очистившаяся душа его родной матери призвали сюда эту статую, чтобы спасти его отъ врага человѣческаго.

Онъ опустился на колѣни, задыхаясь сталъ читать всѣ молитвы, какія только могъ припомнить, среди своего ужаса. Ихъ было немного, но онъ снова и снова повторялъ ихъ, надѣясь этимъ путемъ обрѣсти милость и прощеніе въ своемъ грѣхѣ, въ томъ, что ворвался въ эти священные предѣлы и нарушилъ покой мертвыхъ.

Но Сантина? повѣритъ она, когда онъ ей разскажетъ объ этомъ чудномъ событіи?

Если онъ пойдетъ къ ней съ пустыми руками, повѣритъ ли она когда-нибудь, что у него хватило мужества придти сюда за тѣмъ дѣломъ? Ему казалось, что у него раздается въ ушахъ ея ироническій, жестокій недовѣрчивый смѣхъ.

Она сказала: "Принеси мнѣ волшебныя игрушки". Какое значеніе можетъ имѣть для нея разсказъ о чудѣ? Ей требуются сокровища и знанія. Ей никакого дѣла нѣтъ до душъ покойниковъ, или до дѣйствій святыхъ -- никакого.

Онъ зналъ, что сердце ея жаждетъ одного: получить предметы, которые она сама считала грѣховными, въ то же время вѣря, что они сильны на добро и зло, что въ нихъ ключъ къ судьбѣ и къ будущему.

Вдругъ въ головѣ его промелькнула мысль, отъ ужаса передъ которой кровь застыла у него въ жилахъ, но которая его плѣнила своей преступной смѣлостью. Что, еслибъ онъ отнесъ ей священное изваяніе, въ видѣ доказательства, что онъ пытался выполнить ея волю, но отъ исполненія его намѣренія его отвратили высшія силы?

Если она вѣрила въ силу принадлежавшихъ его матери орудій гаданія, она конечно еще съ большой готовностью повѣритъ въ прямое и видимое вмѣшательство покойницы.

Если онъ отнесетъ ей, въ своихъ объятіяхъ, статую Христа, она уже не можетъ сомнѣваться въ томъ, что онъ провелъ ночъ на кладбищѣ святаго Фульвія.

Она не можетъ, передъ этимъ священнымъ доказательствомъ, сердиться, насмѣхаться, не вѣрить, быть неласковой.

Но осмѣлится ли онъ коснуться священнаго предмета? Соизволитъ ли изваяніе на то, чтобы его взяли? Не раскроются ли уста его, не опалитъ ли его станъ смертныхъ рукъ, которыя дерзнутъ осквернить его своимъ прикосновеніемъ?

Новый страхъ, хуже, невыразимѣе всѣхъ, доселѣ волновавшихъ его страховъ, овладѣлъ имъ теперь, когда онъ стоялъ на колѣняхъ на днѣ вырытой имъ самимъ ямы, глядя сквозь черную мглу на то мѣсто, гдѣ, какъ онъ зналъ, лежало серебряное изваяніе Младенца Христа.

Предметъ этотъ былъ въ его глазахъ священнымъ, а онъ собирался употребить его для цѣлей грѣховныхъ. Онъ думалъ, что руки его отсохнутъ, если онѣ приподымутъ серебрянаго Христа съ земли, на которой Онъ лежалъ.

Сердце его сильно билось, голова шла кругомъ.

Было еще темно, хотя на востокѣ уже брезжила заря.

Онъ съ трудомъ выползъ изъ ямы, прижавъ одной рукой серебряную статую къ своей груди, и стоялъ выпрямившись, озираясь вокругъ.

Если возлѣ него находились святые или друзья, они ничѣмъ не выдали своего присутствія, они не воспротивились святотатству, не отомстили за него.

Онъ началъ обдумывать способъ, какимъ онъ, съ этой ношей, перелѣзетъ черезъ стѣну.

Серебряная статуя была тяжела, а ему нужно было имѣть обѣ руки свободными, чтобы вскарабкаться на такую высоту.

Онъ зналъ, что это изображеніе, а не божество, тѣмъ не менѣе оно было въ глазахъ его священно, ниспослано Небомъ, чудотворно, и поднять его и унести представлялось ему такимъ же дѣломъ, какъ украсть Святые Дары.

Правда, онъ принесетъ статую обратно, отдастъ ее викарію, который уже рѣшитъ, слѣдуетъ ли возвратить ее въ ея могилу или поставить на церковный престолъ, чтобы народъ ей поклонялся и она продолжала творить чудеса.

Да, говорилъ онъ себѣ, безъ сомнѣнія, онъ принесетъ ее назадъ. Онъ только, съ полнымъ благоговѣніемъ, отнесетъ ее Сантинѣ, чтобы она увидѣла, повѣрила и отдалась ему, а тогда онъ возвратится сюда съ своей нощей и разскажетъ священнику про чудо.

Между тѣмъ онъ весь трясся при одной мысли унести благословенное изображеніе, точно оно живое, смертное дитя.

Ему казалось, что человѣкъ не можетъ совершить такое дѣло и остаться въ живыхъ. Руки священника могли еще прикоснуться къ нему, но не руки его, Кариса, загрубѣлыя отъ работы, которыя никогда не держали ничего лучшаго, чѣмъ его трубка, его рабочіе; инструменты, да роговая ручка его карманнаго ножа.

Самое побужденіе, которымъ онъ при этомъ руководствовался, не было чисто. Онъ желалъ оправдаться въ глазахъ женщины, войти къ ней въ милость, удовлетворить сильную и бѣшеную страсть. Побужденія все земныя, грубыя, эгоистическія, имъ не искупить, не освятить, не оправдать его поступка. Это-то онъ понималъ.

Ему казалось, что онъ слышитъ вокругъ себя голоса и въ числѣ ихъ голосъ матери, которая убѣждала его оставить прелестнаго Младенца и бѣжать. Но громче этихъ голосовъ раздавался хохотъ Сантины, которая смѣялась надъ нимъ, какъ надъ трусливымъ дуракомъ съ пустыми руками, который разсказываетъ глупыя сказки о видѣніяхъ, въ оправданіе своей робкой душонки.

Онъ судорожно сжалъ въ своихъ объятіяхъ статую, которая была величиной съ годовалаго ребенка, изумляясь тому, что кара оскорбленнаго неба не постигла его за его отчаянный поступокъ.

Пока -- все благополучно: онъ видитъ, слышитъ, дышитъ, живетъ; прохладный, ночной вѣтерокъ его обвѣваетъ, изъ тучъ падаетъ небольшой дождь, напоминающій туманъ.

Онъ разстегнулъ свой поясъ, обвилъ его вокругъ стана статуи и, захвативъ концы его своими крѣпкими зубами, сталъ впотьмахъ отыскивать то мѣсто, откуда онъ спустился, и нашелъ его.

Медленно, съ трудомъ и съ большими усиліями перелѣзъ онъ черезъ стѣну, значительная тяжесть серебряной статуи была для него большимъ бременемъ, пока онъ съ кошачьей ловкостью карабкался, разрѣзая себѣ руки и сдирая кожу о грубые, необлицованные камни.

Онъ осторожно спустился на землю и началъ сходить съ горы.

-- Когда я принесу Христа-Младенца обратно, тогда и захвачу инструменты,-- думалось ему.

Это казалось ему дѣломъ неважнымъ.

Онъ былъ вынужденъ оставить лопату и кирку.

V.

Вскорѣ онъ замѣтилъ, что разсвѣло. Сердце запрыгало у него въ груди. Тамъ, внизу, въ каштановомъ лѣсу, его ждетъ Сантина; она повѣритъ, безъ всякаго сомнѣнія повѣритъ, когда увидитъ благословеннаго Младенца, изъятаго изъ могилы.

Онъ поспѣлъ во-время. День только-что наступилъ. Онъ развязалъ статую и снова взялъ ее на руки съ такою же заботливостью, какъ женщина взяла бы новорожденнаго ребенка. Ручки и ножки согрѣлись отъ его рукъ, личико было прислонено къ его груди, онъ пересталъ бояться изваянія, пересталъ опасаться того, что оно можетъ ему сдѣлать, онъ чувствовалъ къ нему нѣчто похожее на любовь.

-- О, Христосъ! улыбнись намъ,-- говорилъ онъ ему и, хотя было еще недостаточно свѣтло, чтобы видѣть что-нибудь кромѣ контура статуи, ему показалось, что уста шевельнулись въ отвѣтъ.

Прижавъ къ себѣ статую, онъ шелъ по направленію къ дому. Онъ радовался тому, что выбрался изъ этого страшнаго мѣста, гдѣ все однѣ могилы, тому, что ушелъ отъ всѣхъ этихъ ужасовъ цѣлымъ и невредимымъ, да и не проклятымъ, если и не прощеннымъ. Напряженіе его нервовъ, въ продолженіе только-что истекшихъ часовъ, уступило мѣсто неразсуждающей и преувеличенной радости. Еслибъ онъ не благоговѣлъ передъ своей ношей, онъ громко бы разсмѣялся.

Только отъ времени до времени, пока онъ шелъ, совѣсть въ немъ говорила. Бѣдная его мать -- онъ позабылъ о ней, онъ сдвинулъ съ мѣста отмѣтку, сдѣланную на ея могилѣ, никто ужь теперь не будетъ знать навѣрное, гдѣ она погребена. Огорчилъ ли ее его поступокъ? Будетъ ли она изъ могилы ревновать его къ женщинѣ, ради которой онъ это сдѣлалъ? Не жестоко ли было уйдти, не сравнявъ землю на ея могилѣ и не прочитавъ за нее Богородицу?

Но эти мысли, это раскаяніе были мимолетны, вся душа его была переполнена пыломъ страсти и ожиданіемъ. Усталый, истомленный работой, проведя ночь безъ сна, онъ, въ своей поспѣшности, почти бѣжалъ внизъ по горнымъ тропинкамъ, царапалъ себѣ кожу и рвалъ платье, продираясь сквозь кусты и дикій тернъ и только на ходу оберегая статую отъ всякихъ злоключеній.

Теперь уже было совсѣмъ свѣтло, солнце встало, его розоватый свѣтъ заливалъ землю и небо; подъ кустами пѣли лѣсные жаворонки и коноплянки, дикіе голуби брызгались въ ручьяхъ, соколы высоко кружили въ небѣ. На поросшихъ лѣсомъ горныхъ скатахъ все дышало миромъ и прелестью едва наступившаго дня, воздухъ былъ пропитанъ ароматомъ вереска, мокрой травы и сосны; выше, у церкви, шелъ дождь, но въ этой болѣе низменной лѣсной полосѣ солнце щедро разливало теплоту и свѣтъ. Ничего этого, однако, не замѣчалъ Карисъ. Онъ шелъ все впередъ и впередъ, спускаясь все ниже и ниже, крѣпко прижавъ къ груди серебряную статую, почти не чувствуя вѣтокъ, хлеставшихъ его по щекамъ, ни камней, царапавшихъ его голыя ноги.

Когда онъ завидѣлъ мѣсто, гдѣ наканунѣ вечеромъ оставилъ Сантину, онъ изъ всѣхъ силъ напрягъ зрѣніе, чтобы хоть мелькомъ увидѣть ее сквозь переплетшуюся листву. Вѣрная назначенному свиданію, она была тамъ, нетерпѣливо ожидая, раздражаясь, желая, чтобы время скорѣй прошло, браня собственное безуміе за то, что возложила всѣ надежды на свободу и будущее на дурковатаго и трусоватаго мужика,-- такъ она въ своихъ гнѣвныхъ мысляхъ называла его, сидя скорчившись подъ молодыми каштанами и слѣдя за тѣмъ, какъ дневной свѣтъ все дальше распространялся, становясь все ярче и ярче.

Она сильно рисковала, притаившись здѣсь; еслибъ кто-нибудь изъ родни, или ихъ работниковъ ее увидалъ, ихъ подозрѣнія были бы возбуждены, а вопросамъ конца бы не было. Она скажетъ, что пришла за грибами, но они ей не повѣрятъ. Она слишкомъ хорошо извѣстна за позднюю пташку и лѣнтяйку.

Тѣмъ не менѣе она все поставила на карту, чтобы сдержать данное ему слово, и ждала его, сидя на мху, до половины прикрытая листьями, кромѣ тѣхъ минутъ, когда ея нетерпѣливый характеръ заставлялъ ее, отбросивъ всякую осторожность, подниматься на ноги и выглядывать изъ чащи, устремивъ глаза вверхъ, по направленію къ горамъ.

Она тщательно принарядилась, голова ея была повязана желтымъ платкомъ, волосы блестѣли, точно крылья чернаго дрозда, все ея лицо, вся фигура дышали живой, яркой, страстной, но чисто чувственной красотой. Выбраться отсюда -- только бы выбраться! Она взглянула вверхъ на дикихъ голубей, что носились надъ вершинами высокихъ сосенъ -- позавидовала ихъ крыльямъ.

Карисъ замѣтилъ это страстное, томное выраженіе на ея лицѣ ранѣе, чѣмъ добрался до нея, и вообразилъ, что оно вызвано любовью къ нему.

Онъ обѣими руками прижималъ къ груди своей статую Христа и съ быстротой молніи несся внизъ по крутому скату, который еще отдѣлялъ его отъ нея; онъ совершенно не сознавалъ, какимъ измученнымъ, грязнымъ и некрасивымъ онъ смотрѣлъ послѣ своей ночной работы и послѣ всѣхъ своихъ страховъ; ноги его были расцарапаны и въ крови, рубашка вся смокла отъ пота, тѣло было покрыто брызгами глины, волосы смокли и свалялись; ни о чемъ этомъ онъ не помнилъ, не подозрѣвая, что даже въ эту минуту волненія, когда она считала свое порученіе выполненнымъ, свое желаніе осуществившимся, она въ душѣ говорила себѣ, слѣдя за его приближеніемъ: "Онъ досталъ ихъ, досталъ, но. Пресвятая Марія, что-за уродъ! онъ покрытъ грязью изъ пятидесяти могилъ".

Онъ бѣжалъ къ ней, протягивая ей статую, рыдалъ, смѣялся и громко кричалъ, равнодушный къ тому, что кто-нибудь можетъ услышать его голосъ, который дрожалъ отъ страха и экстаза: "Это самъ Христосъ, я принесъ его тебѣ потому, что теперь ты повѣришь -- мать моя навѣрное въ милости у нихъ тамъ, на небѣ, иначе они никогда бы не сотворили такого чуда ради меня,-- а какую ночь я провелъ, Боже милосердый! что я видѣлъ и слышалъ,-- но Младенецъ улыбается,-- младенецъ доволенъ,-- а теперь ты повѣришь, хотя я и не могъ найти волшебныхъ вещей -- я такъ себѣ и говорилъ: когда она увидитъ Христа, она повѣритъ, и она будетъ моя, моя, моя! Да проститъ мнѣ Господь, это была моя единственная мысль, хотя небо и сотворило такое чудо для меня!"

Слова лились съ его языка, наскакивая одно на другое, точно струя воды, которая хлынула сквозь узкій каналъ. Онъ ничего не видѣлъ отъ избытка волненія, отъ захватывавшаго ему духъ желанія, онъ не замѣтилъ перемѣнъ, которыя промелькнули по лицу Сантины, этого вихря злобы, удивленія, бѣшенства, напряженнаго вниманія, подозрительности, алчности, по мѣрѣ того, какъ каждое изъ этихъ чувствъ, промелькнувъ въ душѣ ея, отражалось въ глазахъ, искажая ея красоту, дѣлая ее ужасной.

Первымъ ощущеніемъ ея было бѣшенство, такъ какъ онъ не сумѣлъ принести ей, что ей требовалось, затѣмъ она мгновенно сообразила денежную цѣнность того, чему онъ приписывалъ лишь духовное значеніе.

Она выхватила у него статую и при утреннемъ свѣтѣ увидѣла серебро, которое блестѣло сквозь легкій слой земли, еще мѣстами покрывавшій ее. Это могло быть для нея лучшей, болѣе вѣрной, болѣе быстрой помощью, чѣмъ не совсѣмъ надежныя орудія гаданія, настоящаго употребленія которыхъ она все же не знала. Ея быстрый умъ въ одну секунду сообразилъ всю пользу, какую можно было извлечь изъ этого предмета, и постигъ суевѣрное поклоненіе ему, которое говорило въ Карисѣ и заставляло его сдерживать свою страсть къ ней, въ то время, какъ онъ стоялъ и смотрѣлъ на статую, лежавшую у нея на рукахъ, причемъ его руки были сложены, какъ на молитву, и онъ весь дрожалъ отъ восторженнаго сознанія проявленной по отношенію къ нему милости небесъ.

Въ одно мгновеніе она угадала, что изваяніе это часть какого-нибудь зарытаго клада, который онъ случайно открылъ, но она была слишкомъ проницательна и умна, чтобы дать ему замѣтить, что она это сообразила, въ ея роль входило ублажать его и поддерживать въ его самообольщеніи.

Она сдержала гнѣвныя, насмѣшливыя слова, готовыя сорваться съ ея губъ, затаила восторженную алчность, которая сверкнула въ ея глазахъ и сказалась въ ея судорожно вцѣпившихся въ статую пальцахъ; она смотрѣла на изображеніе Христа съ благоговѣніемъ, на половину искреннимъ, на половину притворнымъ, такъ какъ и въ ея глазахъ оно было священнымъ, хотя его святость и сглаживалась передъ его денежной цѣнностью, какъ драгоцѣннаго металла.

-- Скажи мнѣ, какъ ты это нашелъ?-- спросила она вполголоса, какъ человѣкъ, который почти говорить не можетъ отъ благоговѣнія передъ такимъ проявленіемъ милости свыше.

Она дѣйствительно испытывала непритворный страхъ. Онъ побывалъ въ такомъ мѣстѣ, куда никто вступить не можетъ, не оскорбивъ безсмертныхъ и невидимыхъ силъ. Онъ сдѣлалъ это по ея приказанію. Кто поручится, что карающіе духи не отомстятъ ей за его святотатство?

Но среди всѣхъ своихъ страховъ она не выпускала изъ рукъ статую, въ то время, какъ задавала себѣ этотъ вопросъ.

Весь дрожа, онъ разсказалъ ей, какъ онъ провелъ всѣ часы этой ужасной ночи, могилы матери не нашелъ, а вмѣсто нея нашелъ статую. "Я принесъ ее, чтобы ты знала, что я тамъ былъ,-- сказалъ онъ въ заключеніе,-- чтобы ты знала, что я былъ тамъ, гдѣ ты приказала, что я не трусъ: мы вмѣстѣ отнесемъ ее назадъ и отдадимъ священнику, а теперь..."

Его руки ея касались, его дыханіе ее жгло, его робкая, но сильная страсть сверкала въ его глазахъ, пробѣгала дрожью по всему его тѣлу: онъ всѣмъ рискнулъ ради своей награды и требовалъ ея. Но она, безпощадная и нечестная, съ быстротою молніи уже держала священное изображеніе между собою и имъ.

Руки у него опустились, точно отнялись.

-- Нельзя, пока у насъ это изображеніе,-- прошептала она съ упрекомъ.-- Не будемъ недостойны -- ты самъ говоришь -- произошло чудо.

-- Но!..-- Онъ стоялъ передъ ней озадаченный, побѣжденный, тяжело дыша точно лошадь, которую осадили на заднія ноги, на всемъ скаку.

-- Тише,-- сказала она, съ испуганнымъ выраженіемъ въ глазахъ,-- тутъ близко кто-то есть. Я слышу. Мы отнесемъ статую Христа обратно въ церковь, но этого мы сдѣлать не можемъ ранѣе сумерекъ. Я пока буду ее у себя хранить. Ступай, милый, вымойся хорошенько да вычисти платье, чтобы кто-нибудь, увидавъ тебя, не заподозрилъ, что ты сдѣлалъ.

-- Я не пойду,-- пробормоталъ онъ,-- ты обѣщала.

-- Я обѣщала, дуракъ ты эдакій,-- воскликнула она, разсердись,-- и слово свое я сдержу, но когда статуи уже у насъ не будетъ. Я люблю тебя за все, чѣмъ ты рисковалъ. Я люблю тебя за все, что ты сдѣлалъ. Я буду твоей и ничьей болѣе. Смотри, я клянусь тебѣ въ этомъ главой Священнаго Младенца!

И она приложилась къ серебряному челу Младенца.

Она его убѣдила, но онъ все же чувствовалъ нерѣшительность и нетерпѣніе.

-- Такъ отнесемъ ее обратно теперь же,-- пробормоталъ онъ,-- я только принесъ ее, чтобы показать тебѣ въ доказательство того, что я сдѣлалъ.

-- Нѣтъ,-- сказала она съ тою повелительностью въ голосѣ и во взорѣ, передъ которой его рѣшимость таяла, какъ воскъ на огнѣ.-- Нельзя, чтобы тебя видѣли со мной въ такомъ состояніи, въ какомъ ты теперь. Я отнесу статую обратно въ церковь, если ей точно неловко лежать на смертныхъ рукахъ, каковы наши, а тогда -- ну -- я тогда на возвратномъ пути пройду мимо твоей хижины. Ты на это жаловаться не станешь, неблагодарный?

Ощущеніе тепла, радости и полной вѣры пламенемъ вспыхнуло во всемъ существѣ Кариса; глаза ея были подернуты дымкой, щеки горѣли, губы улыбались, онъ считалъ себя любимымъ, воображалъ, что стоитъ на порогѣ блаженства, ему казалось, что до того мгновенія, когда онъ попадетъ къ себѣ въ хижину и будетъ стоя у дверей ожидать ея прихода, минуты будутъ тянуться, какъ часы.

-- Ты теперь пойдешь?-- спросилъ онъ.

-- Сію минуту,-- отвѣчала она, прижавъ къ себѣ статую, какъ женщина прижимала бы груднаго ребенка.

Карисъ закрылъ глаза, ослѣпленный ея красотой, пораженный странной, но сладостной мыслью о томъ, какъ она въ какой-нибудь прекрасный день будетъ прижимать къ груди своей его ребенка.

-- Такъ иди,-- пробормоталъ, онъ,-- чѣмъ скорѣй мы разстанемся, тѣмъ скорѣй свидимся. О, мой ангелъ!

Она улыбнулась ему и двинулась въ путь.

Пока онъ слѣдилъ за ней глазами, его вдругъ поразилъ внезапный и новый страхъ.

-- Подожди!-- крикнулъ онъ ей,-- какъ ты думаешь: разсердится священникъ за то, что я потревожилъ могилы?

-- Нѣтъ, нѣтъ, въ особенности, когда онъ увидитъ, что ты даришь ему статую,-- крикнула она ему въ отвѣтъ.

Затѣмъ она исчезла въ чащѣ, а Карисъ зашагалъ въ противоположномъ направленіи, чтобы выбраться на дорогу, которая вела къ его хижинѣ на Дженистрелло. Ея слова пробудили въ немъ сознаніе, онъ понялъ, что онъ исцарапанъ, грязенъ и ободранъ.

Ему хотѣлось избѣгнуть встрѣчи съ кѣмъ бы то ни было, кто бы сталъ разспрашивать, почему онъ въ такомъ видѣ.

По уединеннымъ тропинкамъ и съ наивозможной быстротой добрался онъ до дома, гдѣ былъ восторженно встрѣченъ собакой. Онъ вошелъ въ домъ и съ жадностью сталъ пить воду, ѣсть онъ не могъ, умылся и одѣлся въ лучшее платье, какое только имѣлъ, въ то, которое носилъ по праздникамъ.

Затѣмъ онъ широко распахнулъ свою входную дверь, чтобы впустить веселый, утренній свѣтъ, который, зеленый и ликующій, проливалъ цѣлые снопы своихъ лучей между стволами каштановъ и сосенъ; онъ сѣлъ на порогъ, съ собакой у ногъ -- и сталъ ждать.

Онъ потеряетъ цѣлый рабочій день, но что жъ изъ этого? Можетъ же влюбленный потерять дневную плату, ради радостнаго увѣнчанія своей любви.

Проходилъ часъ за часомъ, но Сантина не являлась.

Прошло утро, миновалъ полдень, протекло еще нѣсколько часовъ, и ни одно живое существо не приблизилось къ его уединенному домику. Прошелъ цѣлый день, и онъ никого не видѣлъ, ничего не слышалъ, не имѣлъ никакихъ посѣтителей кромѣ сѣрыхъ дроздовъ, которые пролетѣли мимо, уже совершая свой осенній перелетъ.

Длинный, благоуханный, ничѣмъ не наполненный день медленно проползалъ и наконецъ кончился. Она не пришла.

Онъ все еще не нарушилъ своего поста, пилъ онъ съ жадностью, но ѣсть не могъ, хотя и накормилъ собаку.

Онъ былъ въ состояніи нервнаго возбужденія, граничившаго съ бредомъ. Ему казалось, что деревья, горы и небо вихремъ кружатся. Онъ не смѣлъ покинуть хижину, боясь, какъ бы она не пришла туда въ его отсутствіе. Онъ смотрѣлъ до тѣхъ поръ, пока у него въ глазахъ потемнѣло, на зеленую тропинку, что вела къ перекрестку четырехъ дорогъ. Отъ времени до времени онъ, совершенію глупо и безплодно, испускалъ громкій крикъ, отъ его голоса пробуждалось горное эхо.

Собака понимала, что съ хозяиномъ что-то не ладно, это ее смущало и пугало.

Вечеръ. Ночь. Онъ поставилъ лампочку на порогѣ, думая, что она пожалуй, изъ застѣнчивости, придетъ, когда уже будетъ совсѣмъ темно. Но никто не пришелъ. Она не подала и признака жизни, отъ нея не было ни словечка.

Когда день насталъ, онъ все еще былъ одѣтъ и безъ сна, сидя передъ своей дверью; пламя маленькой лампочки продолжало горѣть, отливая яркой желтизной въ лучахъ солнца.

Солнце поднялось до зенита, снова былъ полдень. Онъ вошелъ въ домъ и захватилъ большой ножъ, который имѣлъ привычку брать съ собой въ Моремму. Онъ засунулъ его за кушакъ шароваръ, но такъ, что его было не видно.

Онъ кликнулъ собаку, поцѣловалъ ее въ голову, далъ ей хлѣба и знаками показалъ ей, чтобы она сторожила домъ, затѣмъ онъ снова спустился съ горныхъ скатовъ, направляясь къ дому Массайо.

Если она снова его одурачила, онъ ей не дастъ дожить да того, чтобы сдѣлать это въ третій разъ. Въ горлѣ у него совсѣмъ пересохло, точно песокъ тамъ насыпанъ, глаза налились кровью, взглядъ былъ дикій. Собака завыла, когда онъ скрылся изъ вида.

Онъ шелъ впередъ и впередъ подъ свѣсившимися вѣтвями, окрашенными яркими осенними колерами, пока не добрался до мѣста, гдѣ стоялъ домъ дровяника. Онъ вошелъ прямо въ растворенныя ворота, а затѣмъ остановился.

Онъ замѣтилъ, что въ домѣ какое-то необычное оживленіе и волненіе; никто не былъ за работой, дѣти одни стояли, разиня ротъ, другія болтали, хозяйка тоже стояла безъ дѣла, уперевъ руки въ бока; самъ Массайо сидѣлъ и разсѣянно барабанилъ по столу.

-- Гдѣ Сантина?-- спросилъ Карисъ.

Они всѣ, въ одинъ голосъ, отвѣтили: "Сантина негодница". Голосъ Массайо былъ громче и грубѣе остальныхъ.

-- Она выбыла изъ города и уѣхала далеко,-- сказалъ онъ,-- куда,-- никто не знаетъ, она оставила письмо, въ которомъ говоритъ, что никто не долженъ и пытаться слѣдовать за нею, такъ какъ она отправилась въ прекрасный, новый міръ, гдѣ ей не будетъ надобности ни въ комъ изъ насъ, а братъ говоритъ, что во всемъ виноватъ я, такъ какъ позволялъ ей бѣгать по горамъ, на полной свободѣ. Главное чудо въ томъ: откуда она взяла денегъ, такъ какъ мы, да и родители также, держали ее на такихъ короткихъ возжахъ, ни гроша ей не давали, а, какъ кажется, она сѣла на тотъ поѣздъ, что проходитъ черезъ горы, и идетъ очень, очень далеко и выложила не мало золота на окошечко въ кассѣ.

Его голосъ заглушилъ голосъ Кариса, который громко и горько воскликнулъ:

-- Она продала Христа, Богомъ клянусь -- она продала Христа!

Кровь хлынула у него изъ ноздрей и изо рта, и онъ упалъ лицомъ внизъ.

VI.

Нѣсколько дней спустя онъ былъ арестованъ по обвиненію въ разрытіи и ограбленіи могилъ на кладбищѣ святаго Фульвія. Были найдены кирка и лопата, на деревѣ которыхъ было вырѣзано его имя, онъ былъ приговоренъ къ каторжнымъ работамъ, на три года, за святотатство и воровство.

По истеченіи этихъ трехъ лѣтъ онъ превратился въ стараго, сѣдаго, сгорбленнаго человѣка, хотя ему было только двадцать девять лѣтъ; онъ возвратился въ свою хижину, и собака, которая за это время находилась на попеченіи угольщиковъ, узнала его издали и помчалась внизъ по горной тропинкѣ, ему навстрѣчу.

-- Дѣвушка-то, что тебя сгубила,-- говорили угольщики, сидя въ тотъ же вечеръ вокругъ своего костра,-- люди болтаютъ, будто она чудная дѣвица и богатая барышня гдѣ-то тамъ, за границей. Она продала статую Христа, да, продала серебряныхъ дѣлъ мастеру въ городѣ, это дало ей денегъ на первый случай, а дальше ужь ее выручили ея лицо и голосъ.

-- У кого статуя?-- спросилъ Карисъ, пряча отъ нихъ глаза въ шерсть, которая покрывала голову собаки.

-- Ахъ, ее, говорятъ, просто расплавили,-- сказалъ угольщикъ.

Карисъ нащупалъ ножъ, засунутый за его поясъ. Ему его возвратили, вмѣстѣ съ платьемъ, когда онъ былъ освобожденъ, по истеченіи срока наказанія.

-- Ее можно было бы розыскать,-- думалъ онъ, и по немъ пробѣжала дрожь какого-то дикаго, но пламеннаго желанія.

Затѣмъ онъ взглянулъ на собаку и на зеленые своды, образуемые соснами и каштанами.

-- Брось эту негодницу,-- сказалъ ему лѣсникъ,-- ты снова дома и не ты же продалъ Христа.

Карисъ съ нѣжностью поглаживалъ рукоятку большаго ножа, запрятаннаго за поясомъ его шароваръ.

-- Она украла Христа и продала,-- сказалъ онъ какимъ-то сдавленнымъ голосомъ.-- Когда-нибудь я разыщу ее и всажу въ нее ножъ: разъ за себя и два раза за Него.

"Русскій Вѣстникъ", No 9, 1895

Оставить комментарий Уйда (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1894 Обновлено: 29/05/2025. 109k. Статистика. Новелла: Проза, Переводы Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: The Silver Christ and a Lemon Tree. Текст издания: журнал "Русскій Вѣстникъ", No 9, 1895.

Уйда Серебряная статуя

Серебряная статуя

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Уйда
Серебряная статуя