Троллоп Энтони
Финиас Финн, возвратившийся назад

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Phineas Redux
    Издание Е. Н. Ахматовой, Санкт-Петербург, 1875.
    Современная орфография.

   

Финиас Финн, возвратившийся назад

Романъ
Энтони Троллопа.

ИЗДАНИЕ
Е. Н. АХМАТОВОЙ.

С.-ПЕТЕРЕУРГ.
ПЕЧАТАНО В ТИПОГРАФИИ Е. Н. АХМАТОВОЙ, ДМИТР. ПЕР., Д. No 17.
1875.

   
   Читатели найдут противоречие в правописании собственных имен в этом романе с тем правописанием, которое нынешний год принято в "Собрании Романов" на основании соображений, внушенных Редакции "Толковым Словарем" В. И. Даля и "Филологическими Разысканиями" академика Я. К. Грота, о чем упомянуто в Смиренном Сознании Редакции, приложенном к октябрской книжке "Собрания Романов" 1874; но так как "Финиас Финн, возвратившийся назад" составляет продолжение "Финиаса Финна", помещенного в 1869 году, то Редакция сочла необходимым сохранить однообразное правописание в обоих романах, составляющих одно целое.

Пр. Ред.

   

Глава I.
ИСКУШЕНИЕ.

   Общие выборы 18-- остались в памяти тех, кто интересуется политикою страны. До них было несколько перемен министерств, быстрых, волнующих и, в сущности, полезных, так как они изобличали настоящее мнение страны о разных общественных вопросах. Грешэм был первым министром, как представитель либеральной партии. Произошло разногласие между его приверженцами по поводу жестоко мучительного вопроса о баллотировке. Тут Добени царствовал около года, наделяя казенным добром птенцов из партии тори, которые с широко раскрытыми клювами и голодными желудками, бесспорно, уже несколько лет не получали своей доли государственных почестей и выгод. Добени продолжал заседать к великому отчаянию либералов, из которых каждый сознавал за своею партиею, в силу численности, право забрать правленье в свои руки. Каких бы политических убеждений человек ни держался -- если только дух партий не заглушает в нем чувства патриота -- он должен находить лучшим, чтобы крохи изобилия распределялись с некоторой справедливостью. Может ли даже старый виг желать, чтобы лордами-наместниками во всех графствах были одни старые виги? Может ли полезно повлиять на судопроизводство, чтобы одни либералы были генерал-атторнеями, а следовательно главными судьями Англии или судьями верховного аппеляционного уголовного суда? Разве перу так и не суждено быть когда-либо представителем величия Англии в Индии, Канаде или С. Петербурге? Рассуждая таким образом, умеренные либералы с радостью способствовали к удаче Добени и его приверженцев. А Добени и его приверженцы не преминули воспользовался случаем. Счастье им благоприятствовало и они собирали накошенное ими сено, пока светило солнце, с такою неслыханною энергией, что естественные их противники потеряли терпение. В глазах либералов это разрезывание Уайтголльского пирога ториями стало грабительством, когда оказалось, что привилегии резать его придали размеры, каких не ожидали. Разве не они, то есть либералы, настоящие представители народа, а следовательно и пирог разве не принадлежит им по праву? Разве не сами они уступили его на время, отчасти по небрежности, плохому управлению и ссорам между собою, но главным образом по сознанию, что умеренное число ломтей, нарезанных с другой стороны, только может принести пользу, если взять все в соображение? Но когда начали крошить пирог так немилосердно -- о, небо! люди, ссорившиеся между собою, решили не ссориться более; все согласились прекратить неурядицу, отбросить небрежность и положить конец ужасному зрелищу -- слабого, прикидывающаяся сильным, или слабого, получающего награду сильного. Произошло большое сражение и среди последних его борений пирог крошился отважно. Весь свет знал, чем кончится борьба, но при последних вспышках проигранного сражения пекли лордов-наместников, престарелых судей отставляли с пенсиями, рассылали губернаторов, кой-где создавали должность частного секретаря -- словом, крупные назначения насчитывались десятками, мелкие вдвое против того, и сено все еще загребалось, хотя солнце уже зашло.
   Вследствие всего изложенного, выборы 18-- имели особенный характер. Добени распустил парламент, но едва ли надеялся склонить этим средством успех на свою сторону; скорее им руководило сознание, что он становится таким образом в последнее нормальной положение при конституционном бое, доведенном до надлежащего конца. Враги его тверже прежнего решились съездить его по шапке при общих выборах, созданных им же самим. Он потерпел позорные поражения в Нижней Палате по разным вопросам. При последнем подобном случае он удалился в свой кабинет с меньшинством 37 голосов, по поводу предложения Паллизера, бывшего либерального министра финансов, на счет десятичной монетной системы. Никто, даже сам Паллизер, не ожидал, чтобы билль приняли в настоящую сессию. Его только выставили вперед, как средство испробовать свою силу, и десятичная монетная система служила для этого не хуже всякого другого предмета. Это был конек Паллизера, который радовался случаю возобновить о нем прения. Пока Паллизер был в силе, ему не удалось провести эту меру; его страшили и наконец окончательно запугали бесчисленные затруднения, встречавшияся в подробностях. Но он интересовался вопросом не менее прежнего, и вся его партия согласилась, что это не хуже чего-либо другого для требуемой цели. Итак, консервативное правление было побито в третий или четвертый раз и Добени распустил парламент.
   Весь свет говорил, что лучше бы ему тут же и подать в отставку. Июль был на исходе, осенние же заседания могли состояться не иначе, как с новыми членами. И думать было нечего, чтобы при новых выборах большинство голосов осталось за ним. Ему и то оказали величайшее снисхождение: пирог оставляли в его руках целые двенадцать месяцев. Палата в бывшем ее составе существовала всего два года; на что мог он наускивать страну, чтобы выйти из воды сухим? Распущение парламента просто выходит дело партий, бесчестное и противное конституции. Так рассуждали либералы и приходили к тому выводу, что их оппоненты, консерваторы в душе, взбешены не менее, чем сами они. Что можно было выиграть жалкою отсрочкою трех месяцев? Некоторые проницательные люди правда намекали на замысловатый план в голове Добени -- какую-нибудь тонкую штуку по части политических отводов, фокус-покус, которым он сумеет удержать власть в своих руках, к какому бы результату выборы ни привели. Однако, если так и было на самом деле, он не открывал своего замысла положительно никому из своей партии.
   Ему не на что было наускивать страну, чтобы выйти из воды сухим, но и предводители оппозиции, в свою очередь, не могли выставлять ничего особенного против него. Сокращение расходов, преобразование войска, усовершенствование флота, десятичная монетная система Паллизера и хорошее управление вообще снабжали всех умеренных либералов старо-вигской партии достаточным материалом для речей будущим верителям. Более посвященные могли обещать баллотировку и намекать на церковный вопрос. Настоящее правление следовало прогнать за общую несостоятельность. Оно не умело заручаться большинством голосов, его и турнут. Но распускать парламент не было надобности: оппоненты и даже многие из сторонников Добени относились к нему с неприязнью, чуть что не свирепою. Заседать в парламенте пять лет или шесть сущая благодать, но эта благодать будет крайне сомнительна, если вновь надо добиваться ее при каждой новой сессии.
   Одно было очевидно для рассудительных, деятельных и ревностных либералов. Они не только должны запастись большинством голосов в будущем парламенте, но и большинством хороших людей -- людей надежных и честных. Теперь конец неурядиц, конец ссорам, конец небрежности. Разве можно было терпеть, чтобы безнравственный, так называемый консервативный первый министр крошил пирог, как он делал это в последнее время? Старые епископы даже поговаривали об удалении и кавалеры Подвязки умирали как нарочно. Итак большое волнение царствовало в либеральных политических клубах, где каждый надежный и честный человек призывался к бою.
   Надо сказать, что из либеральных воинов ни один молодой воин не слыл надежнее и честнее Финна, ирландца, заседавшего в Палате два года к полному удовлетворению друзей и удалившегося только потому, что был вынужден поддержать меру, проведенную впоследствии теми же самыми людьми, от которых он отделился именно из-за нее. Его старые друзья всегда сознавали в душе, что с ним поступили дурно, или по крайней мере обстоятельства сложились для него очень несчастливо. Он на год опередил свою партию и вследствие того был спущен по холодку. Когда в известной частной комнате, не отдаленной от главного места действия парламентской войны, несколько деятельных членов либеральной партии стали перебирать имена надежных и честных людей, взвешивать их достоинства, отвергать или вникать в них; когда способности, годность и вероятия были обсужены в разных видоизменениях между этими деятельными членами, оказалось, что о мистере Финне упоминали неоднократно.
   -- Он имеет какое-то постоянное место, сказал Рэтлер, питавший основательную надежду быть при новом составе кабинета министром финансов: -- разумеется, он не бросит его.
   Говоря по правде, Рэтлер, самый опытный судья в подобном деле, всегда несколько опасался Финиаса Финна.
   -- Непременно бросит, если вы так устроите, чтобы стоило того, возразил высокородный Лоренс Фицджибон, у которого также были свои ожидания.
   -- Но ведь он женился после выхода из парламента; у него средств не хватит, заметил Бонтин, еще ревностный ожидающий.
   -- Как бы не так! возразил высокородный Лоренс:-- бедняжка жена умерла в первых родах, прежде чем ребенок явился на свет; у Финни встречается препятствий, не более чем у меня.
   -- Он был лучший ирландец, какого нам удавалось приобрести, сказал Баррингтон Ирль:-- о присутствующих не говорят, Лоренс.
   -- Не к чему исключать меня, Баррингтон. Я знаю цену человеку и на что он способен. Знаю я и то, чего он сделать не может. Я не плох при наружной перестрелке. Я стою соли, которую съедаю. Говорю я это с основательною верой в собственные силы. Но Финни совсем другого закала человек. Финни может не отходить от конторки с двенадцати до семи и пожелать вернуться к ней после обеда. Ему достались деньги по наследству и, пожалуй, он захочет истратить долю на английское местечко.
   -- На него никогда нельзя полагаться вполне, заметил Бонтин.
   Он не любил Финна.
   -- Во всяком случае мы спросим его, сказал Баррингтон Ирль, делая отметку.
   И Финна действительно спросили.
   Когда читатель видел его в последний раз, Финиас Финн, отчасти потерпев крушение честолюбия, расстался с парламентом и жизнью в Лондоне, чтобы занять скромное коронное место на родине. После различных треволнений, он достиг некоторого обеспечения и женился на любимой девушке. Но жена его умерла и он опять остался один на свете. Действительно, он получил наследство, как сказал его приятель, однако наследованные им деньги не составляли капитала. Финиас Финн лишился не только жены, но и отца, после которого ему досталось около четырех тысяч фунтов. Ему было тогда с небольшим тридцать лет, и надо сознаться, что с того дня, как он принял коронное место и покинул Лондон, он не переставал жалеть об утраченном блеске Уэстминстера и Доунингской улицы.
   Есть положения, в которые стоит втянуться и человек уже никогда не будет довольствоваться какою бы то ни было другою обстановкой. В престарелых летах можно еще удалиться от дел без сожаления, хотя не редко и старик не в состоянии отнестись к этому равнодушно; но в молодые лета, в полной силе тела и духа, когда человек исполнен кипучих надежд, перемена, которая произошла с Финиасом Финном, никем бы не могла быть вынесена хладнокровно. Он пировал при свете газовых ламп, мог ли он вкушать усладительный мир, лежа на берегу, озаренный солнцем? Молоко с хлебом приторно почти до отвращения, когда вкус приучится к изысканной кухне. Когда Финиас Финн в Дублине, с рутинными обязанностями -- которые не вызывали толков в публике и не были сопряжены с сознанием, что исполняются они в глазах всей страны -- ему стало тяжело на сердце, им овладело чувство неудовольствия. Подобно боевому коню на подножном корме, он припоминал шум сражения и звуки труб. После пяти лет, проведенных в пылу оживления лондонского общества, жизнь в Ирландии казалась ему бесцветна, холодна и скучна. Он не всматривался в различие между столичным и полустоличным обращением, но находил, что мужчины и женщины в Дублине совсем не походят на тех, которых он привык видеть в Лондоне. Он вращался между лордами, сыновьями и дочерьми лордов, и хотя разные должностные лица, в среду которых его забросила судьба, по большей части люди умные и общительные, пожалуй, его самого могли заткнуть за пояс в разговорах, там преобладавших, все это были не такие люди, как те, с которыми он расстался -- люди воодушевленные всем оживлением парламентской жизни в Лондоне. Пока еще был в Лондоне, он не раз говорил себе, что все это ему наскучило и он предпочел бы тихую, провинциальную жизнь. Но теперь Дублин был его Тибуром и непостоянный молодой человек почувствовал, что счастлив не будет, если не вернется в Рим. Разумеется, он заржал, как старый боевой конь, и мысленно уже кричал "ура!" под звуки военных труб, когда получил от Баррингтона Ирля следующее письмо:

"-- улица, 9 июля 18--.

"Любезный Финн,

   "Хотя до вас такие ничтожные обстоятельства теперь не касаются, вы без сомнения слышали, что нас всех отошлют назад к нашим верителям и в конце сентября будут общие выборы. Мы уверены, что за нами останется такое большинство, какого никогда еще не бывало; но мы решились усилить его по мере возможности и завербовать всех хороших людей, каких только можно. Не расположены ли вы снова попробовать счастье? Ведь ничего не может с этим сравниться.
   "Пожалуй, вы имеете в виду какой-нибудь ирландский городок, в котором уверены. Говоря по правде, мы знаем очень мало об ирландских городках -- далеко не столько, сколько следовало бы. Но если у вас нет такого сокровища под рукою, то я укажу вам на Танкервилль в Дургаме. Конечно, придется вынести борьбу и денег потратить, но очень не много. Брауборо уже в-течение трех парламентов заседал депутатом от Танкервилля и считает его собственностью. Однако, я слышал, что нет ничего легче как спихнуть его. Вероятно, вы помните Брауборо -- высокого, массивного, неуклюжего и безмолвного субъекта, который всегда сидел как-раз за плечом лорда Мэко. Я справлялся и мне сообщили, что он не удержится, если бы только кто-нибудь мог отправиться на место и с неделю говорить углекопам речи каждый вечер. Это как-раз было бы вам по плечу. Разумеется, мы поддержим вас, насколько это в нашей власти, и Мользкрофт поручит вас агенту, который не потратит лишних денег. Пятьсот фунтов самое большое на все издержки.
   "С искренним сожалением услышал я о вашей тяжкой потере, также и лэди Лора, которая еще с отцом заграницею, как вам вероятно известно. Мы все того мнения, что ваше настоящее одиночество может побудить вас вернуться к нам. Я пишу вместо Рэтлера, потому что я его помощник по части северных графств. Но вам нечего объяснять того, что вы и сами понимаете.
   "Всегда преданный вам

"Баррингтон Ирль."

   "Разумеется, Танкервилль поступил грязно. Брауборо положил свое состояние на него. Только, по моему взгляду, это не должно отнимать у вас бодрости. Вы отправитесь туда с чистыми руками. Пусть будет известно, что с вашей стороны не пожертвуется даже на стакан пива. Мне говорили, что жители не хотят подавать голос за прежнего депутата, если он не потратит на них денег; едва ли он отвесит много после всего происшедшего. И в таком случае вы еще вытесните его прошением. Ответьте как можно скорее."
   Он тотчас решил, что поедет и попытается; но, прежде чем ответить на письмо Ирля, прошелся раз шесть по Кингстонской пристани взад и вперед, обдумывая свой ответ. Никого близкого у него не было; он лишился молодой жены и остался одинок. Если он разорится, то никто не пострадает, кроме него. Был ли на свете человек, который имел более права рисковать своею карьерою? Ну, он откажется от места и просадит все свои деньги; кто может упрекнуть его в этом? Он говорил себе, правда, что отказавшись от места и растратив свои деньги, он все-таки останется с своею собственною особой на руках, пристроить которую ему пожалуй очень будет неудобно. На каждом человеке лежит обязанность в отношении к родной земле, друзьям и даже знакомым не допускать о себе славы, что он вечно нуждается в обеде, вечно с пустым кошельком. Хорошо говорить, что можешь располагать собою, не имея никаких родственных связей. Но, к несчастью, человеку нельзя избавиться от этого владения самим собой, когда он убедится, что ничего хорошего извлечь из него не может. Разумеется, способ избавления существует. Есть кинжал. Или наконец можно упасть за борт в темноте, где-нибудь между Голигедом и Кингстоном, и так ловко упасть, что приятели погибшего припишут это случаю. Но против таких способов избавления есть заповедь и многие боятся преступить ее.
   Предложенное Финиасу Финну было опасно. В его настоящем положении он по крайней мере находился в безопасности. Кроме безопасности он пользовался и материальным комфортом. Его вознаграждения доставало с избытком на все его потребности. Обязанность у него была легкая; он жил в среде людей, расположенных к нему. Даже то, что он был членом парламента, заставляло смотреть на него как на человека, который имел некоторое значение между знатью ирландской столицы. Лорды-наместники оказывали любезность и судейши улыбались ему за своим столом. Его втягивали в разговоры о войнах богов, воинах, на которых он присутствовал, и по обращению с ним давали чувствовать, что он особа в дублинском мире.
   А теперь его приглашали отказаться от всего этого, и для чего?
   Он ответил себе на последнее с восторженным красноречием. Предложенное ему вознаграждение он ценил выше всего на свете. Ему намекали, что для него опять может быть доступна та парламентская слава, которая некогда была его жизнью. Мы все знаем доводы и поговорки против рассудительности, которыми человек утешает себя, поступая опрометчиво: "Смелость города берет." "Дело мастера боится." "Где есть воля, там есть и возможность." "Риск благородное дело." "Смелым Бог владеет." Но с другой стороны может быть приведено не менее: "Не сули журавля в небе, дай синицу в руки." "Не скачи, не поглядев куда." "По одежке протягивай ножки." И всю эту житейскую мудрость Финиас Финн перебирал в уме, если не глубоко вдумываясь, то все-таки неоднократно, пока расхаживал вдоль и поперек по Кингстонской пристани.
   Но к чему ведут подобные перебирания? Человек, поставленный в положение Финиаса Финна, всегда сделает то, что ему наиболее нравится в данную минуту, и беден же он будет доводами, если не сумеет склонить весы на ту сторону, которая удовлетворяет его собственные чувства. Разве он не имел громадного успеха при первой попытке? Ведь его преследовало сознание, что он теряет время на свою настоящую деятельность в Дублине? Трудиться на пользу родины повелевал долг. И то следовало взять в соображение, что Лондон мог принести ему? Люди, начавшие как он, бывали первыми министрами и управляли кормилом государства. Она наслаждался счастьем с своею молодою женой всего один год -- двенадцать месяцев миновали быстро и она была отнята от него. Будь с ним его Мэри, он никогда не жаждал бы более того, что даровала ему судьба. Никогда бы он не стремился душой к блеску Уэстминстера, не покинь его этот дорогой друг. Теперь он остался один на свете, и хотя мог предвидеть возможные и весьма вероятные события, в силу которых располагать собою было для него вопросом крайне затруднительным, он решился на отважную попытку.
   Первым последствием письма Ирля был приезд Финиаса в Лондон в начале августа. Если он не отступится от своих мыслей, то, само собою, должен отказаться от места с годовым вознаграждением в тысячу фунтов. Свою должность он мог удерживать за собою, пока хочет зарабатывать деньги, но зарабатывать их несовместно с заседанием в парламенте. У него оказывалось несколько тысяч фунтов на борьбу в Танкервилле, а затем на прошение, указанное ему так великодушно, и на жизнь в Лондоне в-течение сессии или двух, если ему удастся попасть в депутаты. Тогда же он останется без гроша за душой и свет предстанет пред ним в виде устричной закрытой раковины, которую снова надлежит открыть, а кто мог знать лучше его, что эта раковина становится все упорнее и упорнее по мере того, как открывающий становится старее. Она такого свойства, что быстро захлопнется, если воткнувший в нее кончик ножа на один миг вынет его опять. Он уже вынес с этою раковиной тяжелую борьбу и достиг устрицы внутри. Однако добытая им устрица не была та, которой он желал. Так говорил он себе, и вот ему представился случай попытаться снова.
   В начале августа он отправился в Англию, повидался с Мользкрофтом и в первый раз посетил Танкервилль. Место ему не понравилось, тем не менее он отказался от своей должности в конце месяца. Это был важный первый шаг или, вернее, скачок в потемках -- он не отступил пред ним. Все устроили таким образом, что выборы в Танкервилле состоялись 20 октября. Когда Добени надлежащим образом повестил всех о распущении парламента, назначили было выборы ранее, однако первый министр отложил их на две недели в видах собственных соображений. Враги Добени опять сильно рассвирепели. Все это штуки, говорили они. Добени не имел уже права распоряжаться как первый министр после того дня, когда Нижняя Палата положительно заявила мнение о его неспособности. Раздражение росло. Все же Добени имел еще на столько власти, что выборы отложили. В Танкервилле они должны были произойти не прежде 20-го октября. Вся Нижняя Палата не могла образоваться в новом составе ранее конца месяца -- и то еще едва ли -- однако осенняя сессия все-таки будет. Рэтлеры и Болтины твердо решили, что она должна быть. Совершенно невозможно дозволит Добени оставаться во главе правления в Рождество и до конца февраля.
   Мользкрофт, с которым Финиас имел свидание в Лондоне, был наставник не совсем приятный.
   -- Вы едете в Танкервилль, я вижу? сказал он.
   -- По видимому находят, что попытка стоит того.
   -- Совершенно справедливо -- совершенно справедливо. Кто-нибудь должен попытаться. Это просто будет позором для всей партии, если Брауборо допустят до Нижней Палаты. Нет местечка во всей Англии более склонного выбрать либерала, если предоставить его самому себе. Однако ничего не смыслящий в законодательстве болван-тори был выбираем депутатом в последния двенадцать лет, благодаря его деньгам и медному лбу.
   -- Вы полагаете, что его можно оттереть?
   -- Я не говорю этого. Он еще до дна своего кошелька не дошел, а что касается медного лба, то он положительно неуязвим.
   -- Все же он поостережется последствий после всего сделанного.
   -- Ни крошки. Что же было сделано? Можете ли вы назвать хотя одного парламентского претендента, который бы пострадал?
   -- Пострадало их доброе имя, возразил Финиас:-- я не желаю слышать о себе то, что было говорено о многих.
   -- Не знаю ни единого, который лишился бы своего прежнего положения между друзьями. Между врагами же люди такого закала не стремятся занимать выгодное положение. Они знают, что безопасны. Когда борятся из-за депутатства, все свирепы, но если речь идет об одном наказании человека, к чему свирепеть? Как знать, чья очередь впереди?
   -- Так он проделает свои старые штуки.
   -- Разумеется проделает, ответил Мользкрофт.-- Другие ему неизвестны. Все пуристы Англии не успели бы втолковать ему, что бедному человеку не следует продавать своего голоса, а богатый не должен покупать его. Вы намерены держаться пуризма?
   -- Само собою.
   -- Брауборо будет точно такого же дурного мнения о вас, как вы о нем. Он возненавидит вас, станет обвинять в том, что вы грабите честно им купленное; но возненавидит он вас не менее за то, что вы пытаетесь ограбить местечко. Спроси вы его, он сказал бы вам, что не хочет депутатства даром, не хочет даровых лошадей для своего экипажа. В его глазах вы представитесь низким, подлым пройдохой. Но вам ведь это все равно.
   -- Совершенно все равно, если это не помешает мне быть выбранным.
   -- Я опасаюсь, что вы не будете, а он будет. Вы подадите прошение. Он лишится своего места в Палате. И тогда у Танкервилля будет отнято право избирательства. Перспектива прекрасная, но обойдется дорого, а затем останется одно приятное сознание, что исполнено доброе дело. Однако Рёдльз сделает для вас что может, и разумеется есть вероятие, что вы вотретесь.
   Это не ободряло, но Баррингтон Ирль уверял нашего героя, что Мользкрофт всегда держал подобные речи кандидатам и значения они не имели почти никакого. Во всяком случае Финиас Финн дал слово явиться на выборы.
   

Глава II.
ГЭРГИНГТОНСКИЙ ЗАМОК.

   Финиас застал еще в Лондоне несколько старых друзей, которых задержали дела, хотя сессия уже кончилась. Он прибыл 10 августа, в день, так сказать, всеобщего отъезда. Живо припоминал он прежнее время, когда сам отправлялся в Шотландию стрелять тетеревей; помнил он и то, что делал кроме охоты. Он был радушно принят в Лофлинтере, великолепном поместье Кеннеди, а что произошло между ним и Кеннеди, давало ему право на такой же прием и теперь. Но он ничего не слыхал о Кеннеди с-тех-пор как уехал из Лондона. О его жене, лэди Лоре, своем добром друге, порой до него доходили вести; она разошлась с мужем и жила за границей с отцом, графом Брентфордом. В предыдущей книге мы изложили, как несчастна была в своем замужстве лэди Лора, вышедшая за нелюбимого ею человека только потому, что он богат и с весом, и как тот же Финиас просил ее руки, когда она уже дала слово богачу. Из этого вышло много горя, но тем не менее происшедшее между нашим героем и Кеннеди было такого свойства, что Финиас мог ожидать радушного приема, если бы явился в Лофлинтер. Мысль эта пришла ему просто потому, что о ком бы он ни спросил, все оказывалось, что или уехал, или сейчас уезжает на север, вот и ему захотелось туда, куда едут все. Он спросил о Кеннеди Баррингтона Ирля и некоторых других, знавших его, и получил ответ, что он живет в совершенном одиночестве. Он не отказывался от своего места в парламенте, но почти вовсе не являлся в последнюю сессию, и вообще полагали, что он более не покажется. О его жизни в деревне не знали ничего.
   -- Никто не ловит рыбу в его реках и не охотится на его болотах, на сколько мне известно, сказал Баррингтон Ирль.-- Он смотрит за своими овцами, я полагаю, читает молитвы и копит деньги.
   -- И не было попытки к примирению? спросил Финиас.
   -- Она уехала за границу, чтобы избегнуть всяких попыток, и остается там для большей безопасности. Нет на свете ненависти сильнее той, которую жена питает к мужу.
   В сентябре Финн вернулся в Ирландию и в конце месяца в первый раз посетил Танкервилль. Он остался там всего три, четыре дня и был жестоко возмущен, убедившись во время своего пребывания в "Желтой" гостинице, что местные жители относились к нему так, как-будто у него денег куры не клюют. Танкервилль вскоре наскучил ему, и так как ему нечего было там делать до собирания голосов дней за десять до выборов, то он возвратился в Лондон, не зная хорошенько, чем бы ему убить время. В Лондоне он нашел письмо от другого старого друга, которое разрешало его недоумение.
   "Любезный мистер Финн", говорилось в письме: "разумеется, вы должны знать, что Освальд теперь начальник Брекской охоты. Мне право кажется, что нет на свете человека способнее его для этого места. Он дока по части охоты и неутомим, точно зарабатывает насущный хлеб. Мы здесь с самого начала августа наблюдаем за собаками, объезжаем лошадей и гоняемся за красным зверем. Освальд желает знать, не приедете ли вы к нему, пока выборы еще не начались настоящим образом.
   "Мы очень обрадовались, услыхав, что вы опять выступаете на арену. Я знала, что так будет. Сколько раз я говорила Освальду, что вне парламента вы довольны не будете и что настоящее ваше место где-нибудь, в окрестностях казначейства. Переродить человека нельзя. Освальд создан быть начальником охоты, как вы созданы быть статс-секретарем. Он работает сильнее и получает наименьшее вознаграждение, за то, как он сам говорит, ему не угрожает опасность быть выгнанным.
   "Назвать настоящим домом нашего помещения нельзя, но для вас место найдется. Что касается этого помещения, то оно идёт в придачу к остальному, хорош дом или дурен. Главный вопрос псарня. Мне не более пришло бы в ум заявлять притязание на свободу выбора, как если бы я была одною из гончих. Конюшни у нас отличные, а лошадей какая тьма! Не могу вам сказать, сколько их именно; в октябре, кажется, имя им -- легион; в марте же нет ни для кого. Моих даже вечно разберут для псарей. Пожалуйста приезжайте воспользоваться порою охоты. Не могу выразить, как мы будем вам рады. Освальду следовало написать самому, но он говорит... нет, лучше не скажу, что он говорит. Отказа мы не принимаем. Вам делать нечего до того времени, когда вы понадобитесь в Танкервилле.
   "Я услышала с глубоким огорчением о вашей тяжкой потере. Не знаю, хорошо ли делаю, что упоминаю об этом, или лучше бы умолчать в письме. Будь вы здесь, я конечно говорила бы с вами о ней. Однако, я решилась скорее вновь пробудить на мгновение ваше горе, чем дать вам повод предположить, что я к нему равнодушна. Прошу, приезжайте к нам.
   "Искренно преданная вам

"ВАЙОЛЕТ ЧИЛЬТЕРН."

   "Гэррингтонский замок, среда."
   
   Финиас тотчас принял решение ехать в Гаррингтон. Он обрадовался случаю вкусить немедленно одно из самых пленительных удовольствий его прежней жизни. И то ему было приятно, что лэди Чильтерн вспомнила его, что отыскала тотчас по его возвращении. Он был убежден, что она не забыла его, и ее муж, лорд Чильтерн, без сомнения, не мог забыть. Были случаи в их прошлом, которые из памяти не изглаживаются. Но очень могло случиться, что они не пожелали бы возобновить знакомства с ним. Теперь оказывалось, что они, должно быть, собрали о нем подробные сведения и отыскали его на первых порах по возвращении его в свет. Письмо было доставлено чрез Баррингтона Ирля, двоюродного брата лорда Чильтерна, и немедленный ответ на него был следующего содержания:

"Гостиница Фаулер, Дрюерминская улица, 1 октября.

   "Любезная лэди Чильтерн,
   "Не могу сказать, как я обрадовался при виде одного вашего почерка. Да, вот я и снова принялся за прежнее. Говорят, игрок и политик неизлечимы, и хотя я был очень счастлив до того, как постиг меня жестокий удар, я разделяю это мнение. Мне недостает чего-то, пока я не увижу парик председателя Нижней Палаты и не услышу ядовитых отзывов о том высокородном джентльмене и о другом благородном друге. Я жажду вернуться в эту среду. Оставшись один на свете, ничем не связанный, кроме долга вести благородный образ жизни, я решился рискнуть и отказался от своего коронного места. Меня должны предложить в депутаты от Танкервилля, как вы уже слышали, и мне говорили те, нежным попечениям которых поручил меня Б. И., что не предвидится никакого вероятия на успех.
   "Ваше приглашение так соблазнительно, что я не могу стоять. Вы правы, я совершенно свободен до начала действий. Я заявил о себе и должен теперь предоставить свое имя и славу на обсуждение танкервильцев, пока вновь не появлюсь между ними 10 числа. Разумеется, я слышал, что Чильтерну поручили Брекскую охоту, и кроме того, что он содержит ее превосходно. Передайте ему, что я не видал охотничей собаки с того знаменательного дня, когда вытащил его из-под лошади в Мельтонском ручье. Я не уверен, удержусь ли теперь в седле даже на расстоянии ярда. Я приеду к вам 4 и останусь, если вы не прогоните, до 9. Не может ли Чильтерн дать мне лошадь посмирнее Сорви-Головы? В таком случае я непременно буду ездить на охоту и полюбуюсь на травлю красного зверя. Пожалуй, я не без основания могу предположить, что Сорви Голова давно уже не входит более в состав ваших конюшен. В таком случае я отважусь, быть может, на легкий и скромный подвиг.
   "Поручаю, себя дружескому воспоминанию Чильтерна. Ловко ли он нянчит крошку?
   "Искренно преданный вам

"Финиас Финн".

   "Не умею передать, с каким удовольствием я ожидаю минуты, когда опять увижу вас обоих."
   
   Следующие дни тянулись для него безконечно. По настоящему не было причины, почему бы он не мог немедленно отправиться в Гэррингтонский замок, только он не хотел выказать, что ему решительно некуда более деваться. Будь он однако с своими старыми друзьями, он не задумался бы сознаться в этом. Между тем он сам назначил день своего приезда и оставался в Лондоне до 4. По временам он встречался с Баррингтоном Ирлем и Рэтлером, которых задержали в городе хлопоты по выборам. Первый вообще был исполнен надежд, по последний представлял собою олицетворенное уныние.
   -- Знаете, я не советовал бы вам возлагать большие надежды на Танкервилль, говорил Рэтлер.
   -- Разумеется, соглашался Финиас, никогда не любивший Рэтлера и знавший, что тот отвечает ему тем же:-- я ничего и не ожидаю.
   -- Брауборо отлично знает, как обойтись с таким местом, как Танкервилль. Он ездил туда чуть не весь свой век. Деньги его не остановят, а что скажут о нем, для него плевое дело. Не думаю, чтобы возможно было оттереть его.
   -- По крайней мере, мы попробуем, сказал Финиас, на которого подобные речи наводили непреодолимое уныние, хотя он на столько владел собою, чтобы не обнаруживать этого.
   Он знал, что услышит утешительные слова в Гэррингтонском замке и тогда его уныние пройдет. Но ободрение друзей не могло иметь значения, так точно как и нелюбезные пророчества Рэтлера. Финиас понимал это отлично, как и то, что не должен поддаваться впечатлительности. Следовало мириться с тем, что пошлет судьба и чего не изменят ни ободрения друзей, ни угрозы врагов. Тем не менее он знал собственную слабость и сознавался самому себе, что еще неделя одинокой жизни в Фаулерской гостинице, с приправой случайных свиданий с Рэтлером, и он сделается совершенно неспособен для предстоящей борьбы в Танкервилле.
   Он прибыл в Гэррингтонский замок около четырех часов по полудни и застал лэди Чильтерн одну. При первом взгляде на нее он сказал себе, что она нисколько не переменилась с-тех-пор, как он видел ее в последний раз, хотя в этот период она из девушки превратилась в мать. Она держала на руках ребенка, когда он вошел, и тотчас приветствовала его как старого, любимого и любящего друга, для которого открыт доступ ко всем привилегиям истинной дружбы, даруемой очень немногим и желаемой немногими.
   -- Да, вот мы и поселились здесь, сказала лэди Чильтерн:-- то есть, на столько оседло, насколько это для нас возможно, и на много лет, я думаю. Поместье принадлежит какому-то старому лорду Гёнторну, если не ошибаюсь; по положительно право не могу сказать. Я знаю одно -- мы должны расстаться с этим местом, как скоро откажемся от охоты; но пока охота в нашем ведении, прогнать нас не могут. Не странно ли зависеть таким образом от стаи тявкающих собак?
   -- С небольшою разницей, что собаки зависят от вас.
   -- Кажется, это обоюдная порука, как и многое другое на свете. Вот мой крошка так красавец! Я велела принести его, чтобы вы сейчас могли на него полюбоваться. Я горжусь и хвастаю моим крошкой, а Освальд своими собаками. Только этим мы и можем занимать других. Теперь няня возьмет мальчика. Нам лучше выйти в сад и погулять в тени до возвращения Освальда. Сегодня они поедут до Трёмпетонского леса, из которого никогда еще не уходила лисица, и домой не будут ранее шести.
   -- Кто эти "они"? спросил Финиас, взявшись за шляпу.
   -- Эти "они" состоят из одной Аделаиды Паллизер. Едва ли вы знаете ее.
   -- Никогда не видывал. В родстве она с другими Паллизерами?
   -- Она всем им приходится чем-нибудь -- племянницей, внучкой, двоюродною сестрой или внучатною. Ее отец был четвертый брат, а так как она в числе шестерых детей, то и наследственное достояние ее крайне ограничено. Паллизеры вообще чудаки; я сомневаюсь, чтобы она даже видела старого герцога. Она сирота и живет у замужней сестры, лет семьдесят старше ее; у мистрис Аттенбюри.
   -- Я помню мистрис Аттенбюри.
   -- Без сомнения. Кто ее не помнит? Вероятно, Аделаида тогда была ребенком. Хотя, собственно говоря, я не вижу для этого причины, она утверждает, что ей двадцать-один год. Вы найдете ее хорошенькою. Я не нахожу. Но она большая мне приятельница и я люблю ее безгранично. Она охотится, говорит по-итальянски и пишет для "Таймса".
   -- Пишет для "Таймса"?
   -- Я не поклянусь, чтобы она писала, но могла бы писать. О ней можно сказать только одно еще: она помолвлена.
   -- С кем?
   -- Не знаю, должна ли я отвечать на этот вопрос, да и на самом деле не уверена, помолвлена ли она. Но есть человек, который умирает от любви к ней.
   -- Вам должно быть известно, помолвлена ли она, если вы дружны с нею.
   -- Знать-то я знаю, да тут столько запятых, что мне не следовало раскрывать об этом рта. Кроме вас, я бы никому не проболталась. Вернемтесь теперь в дом напиться чаю и лечь.
   -- Лечь?
   -- Мы всегда спим до обеда в охотничью пору. С-тех-пор как началась охота, Освальд постоянно вставал в три часа утра.
   -- А теперь он ведь не встает в три часа?
   -- Однако мы все-таки отдыхаем до обеда. Вы не обязаны ложиться, коли не хотите, и я посижу с вами, если желаете, до-тех-пор, когда вам пора будет одеваться к обеду. Я знала, что вы вернетесь в Лондон, мистер Финн. Вы не изменились нисколько.
   -- Я чувствую, что переменился во всем.
   -- Зачем бы вам переменяться? Прошло всего два года. Я -- другое дело: у меня крошка. Это изменяет женщину. Само собою, я постоянно только и думаю, чем он будет на свете -- начальником ли охоты, министром, или великим землевладельцем, а пожалуй и жалким мотыгой, который пустит в трубу все, накопленное для него предками.
   -- Зачем терзать себя грустными мыслями, лэди Чильтерн?
   -- Кто властен в своих мыслях? Мужчины часто разгораются. Кажется, это обыкновенная судьба всех молодых людей, которым рано попадает в руки отцовское наследие. По какому праву мне воображать, что мои сын будет лучше других? Но я мечтаю о нем; я представляю его себе великим государственным человеком. Взяв все в соображение, мистер Финн, это самое лучшее, чем может быть человек, если ему не суждено удостоиться приять мученический венец и все такое -- чего мать пожелать не в силах.
   -- Это не многим было бы лучше перспективы мота и игрока.
   -- Не многим лучше, говорите вы. Странно право! Нас всех учат смотреть на земную жизнь как на одно приготовление к будущей, а все-таки в этом учении такой безотрадный холод, что мы не можем помириться с тем будущим даже для наших детей. Я полагаю, ваши единоверцы искреннее веруют в это учение, чем мы, протестанты.
   Финиас Финн был католик. Шум в передней прервал их разговор.
   -- Вот и они приехали, сказала лэди Чильтерн.-- Освальд никогда не возвращается с охоты, не дав знать о себе звуком охотничьего рога, который разносится по всему дому.
   Она пошла на встречу к мужу и Финиас вышел из гостиной вслед за нею.
   Лорд Чильтерн обрадовался ему не менее жены и вскоре гость почувствовал себя как дома. Въипередней же его представили мис Паллизер. Но он не мог рассмотреть ее в то мгновение, когда она стояла пред ним в шляпе и в амазонке. И сколько тут было говорено об охоте того дня! Норы не были заложены надлежащим образом и лорд Чильтерн страшно сердился; владелец Трёмпетонского леса, какой-то знатный герцог, подвергся ужасной брани и что то вышло не совсем удачно.
   -- Лорд Чильтерн пришел в бешенство, сказала мис Паллизер, смеясь:-- поэтому я также взбесилась и, разумеется, клялась, что это позор на весь мир. Тут все стали клясться, что это позор на весь мир, и все пришли в бешенство. То и дело слышалось, как один говорил другому: "Ей-Богу, это ни на что не похоже!" Только я и теперь в толк не возьму, что случилось; даю голову на отсечение, что мужчины смыслят не более моего.
   -- Что же это было, Освальд?
   -- Не стоит говорить теперь. Нельзя ожидать удовольствия, когда едешь в Трёмпетонский лес. Я почти готов дать себе честное слово никогда более в нем не охотиться.
   -- Во все время обратного пути я допытавалась от него, что случилось, прибавила мис Паллизер:-- но мне сдается, что он сам не знает.
   -- Пойдемте наверх, Финиас, я укажу вам вашу комнату, сказал лорд Чильтерн.-- Тут не так удобно, как в старом замке, но мы довольствуемся.
   Когда остался один, Финиас невольно постоял с минуту спиной к камину, обдумывая все слышанное. Он уже чувствовал себя как дома, что диаметрально противоречило мудрости, которою он силился проникнуться в последние два года. Он неоднократно повторял себе, что его жизнь в Лондоне если не была сном, то по крайней мере не имела более значения, чем скобки, открытые в его жизни, так как не основывалась ни на чем в его прошедшем и не могла влиять на будущее. Добрые друзья этого периода изменчивых успехов для него как будто не существовали более. Вот урок мудрости, который он силился вытвердить, и события последних двух лет как бы подтверждали, что урок верен истине. Он отделился от прежних товарищей и не имел уже от них известий. Ни лорд Чильтерн, ни его жена не давали ему вестей о себе. Он и не ожидал -- он мог знать, что по обыкновенному ходу вещей на это нельзя рассчитывать. Много других еще были с ним на короткой ноге -- Баррингтон Ирль, Лоренс Фицджибон, Монк, бывший член кабинета, вследствие политических наставлений которого Финиас Финн и осудил себя на изгнание из политического мира; ни от кого из них не приходило строки до письма, которое вызывало его на бой. Во все время своего последнего пребывания ему в ум не приходило сетовать на прежних друзей, что они забыли его. Если они не писали к нему, то ведь не писал и он. Но по прибытии в Англию он говорил себе в грусти одиночества, что его забыли. Не вернется более, думал он, та приятная короткость, не вернутся те дружеские сношения, которые теперь припоминались ему так живо, преисполненные чистых радостей, каких и не бывало в действительности. А вот он теперь дорогой гость в доме лорда Чильтерна, дорогой гость в гостиной леди Чильтерн, и на такой же короткой ноге с ними, как и в прежнее время.
   Кто способен писать письма ко всем своим приятелям и не находит скучною даже переписку с теми, кого любит искренно? Когда есть, что сообщать, почта -- благодать. Человек способен писать к жене, к детям, к любовнице, к дворецкому, если таковой оказывается, к лесничему, если предвидится охота, к груму, если готовится травля, к издателю, если дописана часть или нужны деньги, к портному, если случайно потребуется пара платья. Но что мужчине сказать другу -- или пожалуй хоть бы и женщине? Какой-нибудь Гораций Уальполь может писать какому-нибудь Манну обо всем в этом подлунном мире: о лондонских сплетнях или трансцендентальной философии, и если этот случайный Гораций Уальполь владеет пером и усердно наляжет на таковую специальность, его письма стоит читать Манну и другим; но для поддержки теплых дружеских отношений между отдаленными приятелями переписка не поведет ровно ни к чему. Расстояние и время -- особенно время -- охладят дружбу. Это закон природы. Только та дружба питается горячо, которою всего легче пользоваться. Если ваш приятель уедет, чтобы поселиться в Патагонии, отведите ему местечко в вашем воспоминании и содержите его там в возможной теплоте. Пожалуй, он вернется из Патагонии и прежния радости могут раcцвесть. Но не мечтайте, чтобы эти радости могли быть поддержаны посредством почты чрез океан, будь она вдвое дешевле. Финиас Финн не уяснял себе этого так наглядно, но после двухгодичного отсутствия удивлялся, что его вовсе не забыли те люди, которые однако не потрудились написать ему одно слово во все это время.
   Он сошел в гостиную и, к своему изумлению, увидал еще старую знакомую, которая сидела там одна.
   -- Мистер Финн! вскричала старуха:-- как вы поживаете? Очень рада вас видеть. Вы вероятно, нашли большую перемену в моей племяннице?
   -- Ни малейшей, лэди Бальдок, возразил Финиас, пожимая протянутую ему руку.
   Лэди Чильтерн ни слова не сказала ему о тетке во время их беседы и неожиданная встреча совсем поразила его.
   -- Здесь ли ваша дочь, лэди Бальдок? прибавил он.
   Старуха покачала головой с видом торжественным и грустным.
   -- Не говорите о ней, мистер Финн. Это так печально! Мы никогда уже теперь не упоминаем ее имени.
   Финиас принял самый печальный вид, какой умел, но ничего не ответил. Сетование лэди Бальдок по видимому не указывало на смерть дочери, а судя по его воспоминаниям об Августе Боргэм, он никогда не счел бы ее способною убежать с кучером. Между тем какая могла быть иная достаточно важная причина для печального покачивания этой престарелой головы? Он молчал, так как расспрашивать не мог. Но лэди Бальдок не хотела дать ему возможность вообразить нечто худшее, чем то, что было на самом деле.
   -- Она потеряна для нас навеки, мистер Финн.
   -- Как это грустно!
   -- Очень грустно. Мы сами не знаем, как она могла принять.
   -- Принять что, лэди Бальдок?
   -- В доме она не видывала ничего подобного. Если я чему-нибудь искренно предана, так это господствующей протестантской церкви. Какой-то нечестивый, гадкий и низкий обманщик-патер овладел ею и теперь она монахиня -- сестрою Вероникою называется.
   Лэди Бальдок придала описанию патера особенную энергию красноречия, но едва она досказала свою историю, как ей пришла внезапная мысль.
   -- О, Господи! я совсем забыла. Простите, мистер Финн, ведь и вы в их числе!
   -- Только не монахинь, лэди Бальдок.
   В эту минуту отворилась дверь и лорд Чильтерн вошел в комнату, к великому облегчению тетки его жены.
   

Глава III.
ДЖЕРАРД МОЛ.

   -- Зачем вы мне ничего не сказали? говорил Финиас в тот вечер после ухода лэди Бальдок.
   Мужчины уже сняли фраки и, надев свободные костюмы -- лорд Чильтерн даже был в каком-то удивительном китайском халате -- в ермолках сидели у камина в курительной комнате; молодые, дамы находились тут же, не смотря на костюмы мужчин и их занятие.
   -- Могла ли я рассказать вам все в один миг? возразила лэди Чильтерн.
   -- Я дал бы гинею, чтобы слышать ее! вскричал лорд Чильтерн, встав, потирая руки и расхаживая по комнате.-- Можно представить себя все, что она говорила, и потом ее ужас, когда она вспомнила, что сам Финиас папист!
   -- Что побудило мис Боргэм пойти в монахини?
   -- Надо полагать, что она нашла монастырский обет легче домашнего ига, ответил лорд.-- Тяжелее он не мог быть ни в каком случае.
   -- Бедная старая тетя!
   -- Разве она никогда не навещает сестру Веронику? спросила мис Паллизер.
   -- Раз была у нее, ответила лэди Чильтерн.
   -- И сперва обкуривалась, чтобы не заразиться, пояснил муж.-- Вы бы послушали, как Джерард Мол ее передразнивает, когда она говорит о гадком патере!
   -- Кто это Джерард Мол?
   Лэди Чильтерн подняла на него глаза и Финиас почти с уверенностью мог сказать, что Джерард Мол тот самый человек, который умирал от любви к Аделаиде Паллизер.
   -- Мой большой приятель, сказала лэди Чильтерн.
   -- Это молодой малый, который воображает, что может охотиться с собаками, прибавил лорд Чильтерн:-- а между тем всего чаще только путает след.
   -- Это нехорошо, лорд Чильтерн, заметила мис Паллизер.
   -- Совершенно согласен с вами, ответил хозяин.-- Я нахожу, что это даже очень нехорошо. Разве потому, что у человека пропасть лошадей и никакого дела, что он скачет молодцом и равнодушно относится к брани, он должен вечно переезжать след зверя и портить другим удовольствие? Я нахожу это нечестным.
   -- Это очень милый молодой человек и большой приятель Освальда, вмешалась жена.-- Завтра он будет здесь и вы полюбите его. Ведь полюбит, Аделаида?
   -- Я не знаю вкуса мистера Финна, Вайолет, как знаете вы. Только мистер Мол так безобиден, что и не полюбить его, кажется, не за что.
   -- В безобидности его я не совсем уверена, возразила лэди Чильтерн.
   После того они разошлись.
   Финиас оставался в Гэррингтонском замке до 9-го, а в этот день уехал обратно в Лондон, чтобы явиться в Танкервилль 10-го. Он ездил на лошадях Чильтерна, интересовался его собаками и нянчил малютку.
   -- Скажите мне теперь, что вы думаете о Джерарде Моле? спросила его лэди Чильтерн за день до отъезда.
   -- Я полагаю, что это тот самый молодой человек, который умирает от любви к мис Паллизер.
   -- Вы могли бы отвечать на мой вопрос без всякого подобного намека.
   -- Не совсем. Разумеется, если ему суждено быть счастливцем, я обязан говорить о нем в настоящую минуту одно хорошее. Когда дело зашло уже так далеко, с моей стороны было бы зло набрасывать на надежды мис Паллизер какую-либо другую тень, кроме розовой.
   -- Разве вы полагаете, что я выбалтываю все, что мне говорят?
   -- Вовсе нет, но мнения как-то всегда выходят наружу. Я считаю его хорошим малым, но отчего он говорит так мало?
   -- Вот именно.
   -- И отчего он прикидывается, будто ничего не делает? Когда он на охоте, то ездит молодцом, но во всякое другое время у него какой-то томно-ленивый вид, который мне ненавистен. Не понимаю, из-за чего люди берут на себя такую личину. Никому они не заявят этим о себе с выгодной стороны. Разве может человек вообразить, что выиграет в чьих-либо глазах, уверяя, будто никогда не читает, никогда не думает, ничем не занимается, равнодушен к тому, что бы ни подали ему к обеду, и вообще пожалуй готов совсем не вставать с постели? Нельзя сказать, чтобы он действительно был так ленив. Он и верхом ездит, и ест, и говорит, и думает вероятно. Он только напускает на себя эту дурь.
   -- И это вы называете розовым светом?
   -- Вы обещали молчать, лэди Чильтерн. Богат он?
   -- Старший сын; однако поместье не велико; мне сдается, что не все в надлежащем порядке относительно имения.
   -- У него нет профессии?
   -- Никакой. Получает он восемсот фунтов в год, и те как-то зависят от его отца. Он ничем заняться не может. Все состояние Аделаиды заключается в четырех тысячах фунтов. Что сталось бы с ними, если бы они соединились браком?
   -- Этими средствами можно жить.
   -- Можно бы, так как поместье, кажется, со временем перейдет к нему, только бы он занялся чем-нибудь. Какая же это иначе будет жизнь?
   -- Он не в состоянии быть начальником охоты, я полагаю.
   -- Это зло, мистер Финн.
   -- Я вовсе не имел в виду ничего злого. Право, не имел. Вы должны знать, что я не мог иметь на уме ничего подобного.
   -- Разумеется. Освальду также не было накакого дела и я бесспорно желала, чтобы он вступил в парламент. Никто не знал этого короче вас, мистер Финн. Но большая была разница между ним и Молом.
   -- Большая действительно.
   -- Освальд человек энергичный и в нем не оказывается и тени той приторной личины, о которой вы упоминали. Теперь он работает неутомимо. Никто не в состоянии трудиться усильнее его. Ученые говорят, что труд должен быть производителен, а едва ли он приносит большую пользу. Однако кто-нибудь должен же смотреть за охотничьими собаками и лучше его никто этого не сделает.
   -- Не можете же вы думать, чтобы я имел в виду унижать его?
   -- Надеюсь, что нет.
   -- Теперь он в хороших отношениях с отцом?
   -- Очень хороших. Отец желает, чтобы он жил в Сольсби, да он не хочет. Освальд ненавидит Сольсби.
   Сольсби было поместье графа Брентфорда, которое современем должно было принадлежать лорду Чильтерну. Финиас вспомнил при этих словах, как он в былое время катался в Сольсбийском лесу, находя его диаметрально противоположным тому, что может внушить ненависть.
   -- Так Сольсби заперто и пусто? спросил он.
   -- Заперто и пусто, так точно, как и дом на Портмэнском сквере. Нельзя представить себе чего-либо печальнее и мрачнее. Вы нашли бы большую перемену в старике, мистер Финн. Он совсем одряхлел. Он был здесь -- то есть в Англии -- с неделю, весною, но останавливался в гостинице в Лондоне. Он теперь в Дрездене с Лорою, и грустно им там живется, надо полагать.
   -- Пишет она?
   -- Как же! и по прежнему интересуется политикою. Я уже сообщила ей, что вас прочат в депутаты от Танкервилля. Никто... ни одна душа на свете не принимает в вас такого горячего участия, как она. Если можно испытывать эгоистичное наслаждение в успехе друга, она разделит с вами радость удачи. Ваш успех придаст ей надежду в жизни.
   Финиас молча упивался этими словами. Были они справедливы, или только лэди Чильтерн считала их справедливыми, но они очень польстили ему. Почему бы лэди Лоре любить его так горячо? Она не была для него ничем. Знатного происхождения, богато одаренная и с состоянием, она в придачу была замужняя женщина, на доброе имя которой, сколько ему было известно, не пало даже и тени подозрения, хотя она увидела себя вынужденною разъехаться с мужем вследствие его тяжелого нрава. Финиас Финн не видался с лэди Лорою Кеннеди целых два года; со времени же их разлуки, хотя они расстались друзьями, не проявлялось ни малейшего признака сохранившейся дружбы. Правда, она писала к нему, но холодные, короткие письма, где излагались одни внешния обстоятельства ее жизни. А теперь лучшая подруга этой женщины утверждала, что его благополучие ближе ей к сердцу, чем все остальное!
   -- Вы часто о ней вспоминаете, я уверена, сказала лэди Чильтерн.
   -- Действительно часто.
   -- Какие добродетели она бывало вам приписывала! Какие погрешности прощала вам! Как она заступалась за. вас! Теперь она заступаться не может, но тем более думает о вас.
   -- Бедная лэди Лора!
   -- Да, бедная Лора. Когда видишь подобное крушение супружеского счастья, невольно приходит на мысль, не следовало ли бы женщинам вовсе не выходить замуж?
   -- А ведь он же был добрый человек. Она всегда говорила это.
   -- Мужчины редко бывают истинно добры. Они вовсе не способны сочувствовать. Спрашивается, когда муж подумает примениться сколько-нибудь к характеру жены? Между тем каждый ожидает, что девушка должна переродиться, выходя замуж; да и девушки воображают, что они способны на это. Взгляните-ка на мистера Мола, действительно по уши влюбленного в Аделаиду Паллизер. Она полна жизни и энергии. У него нет никакой. Однако, он имеет нахальство предполагать, что она будет применяться к его образу жизни, если выйдет за него.
   -- Так партия состоится?
   -- Думаю, что это будет. Всегда тем кончается, если мужчина искренно влюблен. Есть девушки, способные принять предложение только потому, что духу не имеют ответить положительным "нет" на оказанную им честь.
   -- Верно она любит его?
   -- Разумеется. Девушка почти всегда полюбит человека, привязанного к ней искренно -- если только он не противен ей неодолимо. Но за что ей любить его? Он красив, дворянин, не глуп. Неужели этого достаточно, чтобы такая девушка, как Аделаида Паллизер, находила мужчину божественным?
   -- Разве предложение принимается только от человека с божественными качествами?
   -- Человек должен быть полубог, по крайней мере в каком-нибудь отношении. Я ничего не усматриваю даже полубожественного в мистере Моле.
   -- Вы не влюблены в него, лэди Чильтерн.
   Финиас Финн провел в Гэррингтонском замке шесть, семь приятнейших дней и отправился в Танкервилль один, чувствуя себя очень одиноким. Однако он говорил себе, что удовольствие, доставленное ему посещением Чильтернов, могло оправдывать всякую рискованную попытку вернуться к прежнему образу жизни. Но если он потерпит неудачу в Танкервилле, что будет с ним тогда?
   

Глава IV.
ТАНКЕРВИЛЛЬ.

   Сам великий Мользкрофт прибыл в Танкервилль, дабы представить нашего героя избирателям и Рёдльзу, либеральному агенту по той местности. Они встретились в гостинице Лембтонский Герб, где Финиас поселился с сознанием, что ему предстоят десять дней досады и мук. Танкервилль был непривлекательный и грязный городок, издававший из себя, так сказать, всеми порами угольную пыль и грязь. Его признавали грязным по природе и при встрече никто не ожидал увидеть друг у друга чистые лица или руки. Белье в Танкервилле никогда не бывало бело; даже дамы, не выходившие из дома, привыкли к запаху и виду сажи в самых изысканных своих будуарах. Мы слышали, что в городе, где добывается горное масло, запах петролеина не считают неприятным; так было в Танкервилле относительно запаха каменного угля. В Танкервилле уголь очень любили и вовсе не считали грязным. Рёдльз уже порядком вымазался им, а некоторые влиятельные либеральные избиратели, которых успел навестить Финиас Финн, казались насквозь пропитаны местным произведением. Во всяком случае, он не был обязан жить в Танкервилле; с первой минуты, когда въехал в город, он находился под впечатлением, что вскоре расстанется с ним навсегда. Он сознавал, как мало вероятия, чтобы его выбрали, и постичь не мог, какими судьбами он дал втянуть себя в такую невыгодную спекуляцию.
   Финиас Финн уже трижды заседал в парламенте -- два раза депутатом от ирландского местечка Лофшэн и раз депутатом от английского местечка Луфтон; но он был так счастлив, что до-сих-пор не знал мук и припадков уныния оспариваемого избрания. В Луфтоне он выступил вперед, как избранный лордом Брентфордом, и благодаря поддержке этого вельможи, не подвергался ни малейшему риску потерпеть неудачу. И в Лофшэне дело шло не менее гладко. Его почти убедили, что нет ничего легче, как попасть в парламент, если бы только иметь средства к жизни, пока заседаешь депутатом. Но Луфтон и Лофшэн теперь отошли в область давно минувшего, как много других приятных вещей, канувших в вечность, и он же оказывался в местечке, куда его выслали на борьбу не с тем собственно, чтобы одержать верх, но скорее для того, что его партии нельзя было уступать Танкервилль без боя. Он воспользовался самою приятною стороной парламентских похождений, надо было испытать теперь и неприятную. Разумеется, он мог отказаться, но он поддался раз искусителю и не имел более возможности отступить, хотя Рёдльз говорил не утешительнее Мользкрофта.
   -- Брауборо работал последние три дня, сказал Рёдльз тоном укора.
   Рёдльз всегда был того мнения, что его кандидаты должны были нести тяжелый труд.
   -- Разве это составит большую разницу? спросил Мользкрофт.
   -- Составит, конечно. Он говорил с углекопами, тогда как нам следовало опередить его.
   -- Я приехал, когда мне назначили, вмешался Финиас.
   -- Знай я, где вы находитесь, я известил бы вас телеграмою. Но потерянного не вернешь. Мы должны теперь приняться за дело -- вот и все. Вероятно, вы против епископальной церкви?
   -- Не могу сказать, возразил Финн, понимая, что вопрос щекотлив для него, как католика.
   -- Разве надо касаться этого? спросил Мользкрофт, хотя и либерал, но усердный член англиканской церкви.
   Рёдльз был диссидент, но выраженное им убеждение о необходимости для нового кандидата поднять церковный вопрос вовсе не истекало из его религиозных воззрений. Настоящий его долг предписывал ему озаботиться, чтобы местечко, с которым он был связан, выбрало либерального кандидата, а не то, чтобы распространять учение своей секты. Однако, его убеждение оказывалось очень сильно.
   -- Я думаю, мы должны этого коснуться, мистер Мользкрофт, сказал он: -- мы непременно должны. Брауборо ухватился за противоположное. Он был в церкви в воскресенье с головою и двумя альдерменами; говорят, он отвечал всех громче на слова пастора во время службы. Он обедал в понедельник с викарием Троицкой церкви. Он обвинял во всеуслышание мистера Финна в том, что он католик, и утверждал, что государству грозит гибель, если Танкервилль выберет депутатом, друга и приверженца папы. Главный вопрос при этих выборах будет церковь, вот увидите. Поддерживая ее, вы ничего не выиграете, но можно себе составить сильную партию, обязавшись идти против епископальной церкви.
   -- Не достаточно ли вопроса о местных налогах? спросил Мользкрофт, который предпочел бы всякую другую реформу церковной.
   -- Я составил себе такое мнение, что необходимо положить преграду муниципальной расточительности, сказал Финиас.
   -- Одного этого недостаточно -- ни под каким видом недостаточно. Если я верно сужу о настроении умов при этих выборах, то все будет вертеться около Церкви. Видите ли, мистер Финн, то обстоятельство, что вы католик, дает им возможность ухватиться за что-нибудь, и они не преминули этим воспользоваться. Здесь католиков не жалуют; но если вы сумеете, подобно многим из ваших депутатов, придать себе такой либеральный колорит, как будто вы относитесь более враждебно к Церкви в связи с государством, чем привержены к папе, то это может склонить на вашу сторону. Мистер Мользкрофт должен понимать меня.
   -- Разумеется, понимаю.
   Рёдльз много говорил еще в таком же духе; Мользкрофт не выражал согласия с его взглядом и не опровергал его. Сам кандидат говорил немного при этом свидании, но взвешивал вопрос в уме. Место в парламенте было одной безплодной почестью, а он не имел средств предлагать свои услуги из-за одного почета. Он был готов честно работать в политическом мире, но за работу свою желал вознаграждения. Партия, к которой он принадлежал, избегала, как ему было известно, вопроса о церковной реформе. Каждой политической партии естественно избегать, пока это возможно, обсуждения вопросов, влекущих за собою большие перемены. Политическими предводителями руководит сознание, что давление сзади невольно побуждает их к важным мерам, толкает быстрее, чем они могут идти, и им скорее приходится противодействовать, чем способствовать давлению, которое несомненно достигнет наконец своей цели собственною силой. Лучшие каретные лошади те, которые твердо удерживают экипаж, катящийся под гору. Все это Финиас отлично знал и того был мнения, что Баррингтоны Ирли и Рэтлеры его партии не поблагодарят за то, что он поднял вопрос, хотя и неизбежный с течением времени, однако отложить который еще могли бы за несколько лет. Только раз он захотел быть впереди своей партии и последствия были для него гибельны. В тот раз его личное чувство сказывалось сильно в пользу меры, по поводу которой он расстался с своею партией, по теперь он относился довольно равнодушно к церковному вопросу.
   Только одно было ясно -- он должен поднять его или нет немедленно. Он написал несколько строк своему другу Ирлю, не спрашивать совета, но изложить ему обстоятельства.
   "Единственный способ иметь успех, это напасть на епископальную церковь. Разумеется, я не стою за нее и нахожу, что следует отобрать церковные имущества. Но, говоря по правде, я мало об этом заботился и с охотой предоставил бы времени все обработать само собою. К несчастью, мне не представляется другого исхода."
   Итак он приготовился к состязанию на почве, подготовленной для него Рёдльзом. Мользкрофт, который дорожил каждым часом, вскоре уехал, а Финиас Финн был объявлен по всему городу заклятым противником церковных имуществ.
   Во время собирания голосов и сопряженных с ним волнений он удостоверился, что Рёдльз был прав. Кроме церковного вопроса, ничто в ту пору не привлекало танкервильцев. Брауборо, не всегда строго соблюдавший заповеди Господни и никогда еще не жертвовавший своими удовольствиями или занятиями для религиозных обрядов, стал повторять на каждом митинге и почти каждому избирателю, которого старался завербовать на свою сторону, усвоенное им теперь изречение: "Благоденствие Англии основано на религии ее народа." Он не был красноречив. Трудно бы найти человека, столько лет участвовавшего в общественных делах и между тем менее способного связать два слова под впечатлением минуты. И наизусть он не мог заучить даже пяти, шести фраз. Но он мог стоять невозмутимо и с упорной смелостью десятки раз повторять одни и те же слова: "Благоденствие Англии основано на религии ее народа". Спроси его кто-нибудь, земного или духовного свойства было обещанное им благоденствие, он не в состоянии был бы ответить, и даже вопроса не понял бы. Тем не менее, когда эти слова сорвались с его губ, они имели вес истины и многие из танкервильцев находили его красноречивым.
   С другой стороны Финиас говорил две-три речи каждое после обеда и удивил даже Рёдльза своими ораторскими способностями. Он равнодушно согласился на програму Рёдльза, но взявшись за дело, воодушевился и стал говорить с огнем, с увлечением. Он объяснял своим слушателям с любезной снисходительностью, что дарование церкви имуществ в давния времена бесспорно имело свои хорошие стороны. Он не говорил о каком-либо исключительном вероисповедании. В так называемые католические времена Генриха VIII и его предков, и в последовавшую за тем протестантскую эпоху положение общества требовало, чтобы духовное назидание было обеспечено известными фондами, назначенными для этой цели. Вследствие возрастающего умственного развития и численности населения, этого теперь уже нельзя желать -- или, вернее, это невозможно. Разве не могли церковные имущества быть обращены на облегчение нужд возрастающих миллионов? Разве не известно, что даже распределенных между членами англиканской церкви, их не достает на облегчение нищеты в нашей громадной столице? Не думают ли жители Танкервилля, что пасторы в Лондоне, Ливерпуле и Манчестере получают плату из церковных фондов? Довод, оказавшийся действительным в Ирландии, мог быть не менее действителен в Англии. Он сказал это без всякого намека на то или другое вероисповедание. Он верил в духовное назидание. Он не говорил ни единого слова против англиканской церкви. Но он полагал, даже был уверен, что церковь и государство, как соединенные учреждения, не могли долее существовать в стране. Если бы жители Танкервилля выбрали его депутатом в парламенте, первою его заботой было бы принять меры для пресечения подобной аномалии.
   Браубориты сильно изумились его успехам. Углекопы по видимому не обращали в этом случае внимания на крики против ирландского паписта. Много грязи пошвыряли, несколько голов было сломано, а Финиас не отступал. Рёдльз млел от восторга. Никогда не бывало в Танкервилле человека, который умел бы говорить так хорошо. Брауборо неумолчно повторял свое изношенное уверение, которое встречалось с громкими криками восторга его партии. Духовенство местечка и окрестностей толпилось вокруг него, гонялось за ним повсюду и точно будто веровало в одного его. Во всяком случае сражались по мере умения и сил. Но большинство углекопов слушало Финиаса и каждый углекоп имел право голоса. Тут Рёдльз, от которого ничто не укрывалось, стал замечать, что принимаются за старую проделку.
   -- Завтра, должно быть, деньги пустят в ход, шепнул он Финну накануне выборов.
   -- Кажется, вы ожидали этого.
   -- Я не был уверен. Они думали одно время, что дело обойдется без денег. Однако, они не хотят отказаться от Танкервилля.
   -- И я не хочу, мистер Рёдльз.
   -- Они лучше пустят в ход деньги, чем выпустят из рук место в парламенте. Десятка два, три людей из Фольгэта, и мы были бы обеспечены.
   Рёдльз улыбнулся при этих словах.
   И Финиас ответил с улыбкой:
   -- Если можно добиться чего-нибудь речью, я готов говорить несколько часов кряду с этими людьми.
   -- Мы уже сделали это, возразил Рёдльз.
   Настало время голосования. До двух часов голоса подавались так равномерно на обе стороны, что в комнате, где находился Брауборо с своею партией, число всегда было на его стороне, тогда как в комнате либералов число всегда было на стороне Финиаса Финна. В три часа было признано, что Финиас имел над соперником перевес десяти голосов. Он сам изумился своему успеху и сказал себе, что прежнее счастье видно не изменило ему.
   -- Они платят по 2 ф. 10 ш. за голос в Фольгэте в эту минуту, сказал ему Рёдльз в четверть четвертого.
   -- Надо будет доказать это.
   -- И докажем, надеюсь, ответил Рёдльз.
   В четыре часа, когда все было кончено, Брауборо оказался победителем в силу большинства семи голосов. В тот же вечер городской голова объявил, что он выбран депутатом от Танкервилля, и Брауборо снова уверил жителей в своей речи, что "благоденствие Англии основано на религии народа."
   -- Мы отстоим место при исследовании голосов, это верно, сказал Рёдльз, которого Финиас совершенно победил своей доблестью в выдержанной борьбе.
   

Глава V.
ВАЖНАЯ МЕРА ДОВЕНИ.

   Вся либеральная партия была сильно изумлена направлением выборов. Вернее сказать, парламентские предводители партии были изумлены. Они не признавали необходимым, чтобы важный церковный вопрос был обсуждаем в этом случае. Разумеется, он должен был возникнуть в некоторых местностях и быть поднят некоторыми лицами. Ревностные диссентеры, конечно, воспользуются случаем изложить свои взгляды, и совершенное уничтожение ирландской церкви как государственного учреждения дало либералом повод надеяться, а консерваторам опасаться, что церковный вопрос сам собою выдвинется вперед в очень недальнем будущем. Только теперь этого не ожидали. Общая несостоятельность министерства, которое не умело ни для какой меры заручиться большинством голосов, должно было служить главною точкой опоры для либеральной партии не только на выборах, но и в собрании парламента. Церковный вопрос, естественно признаваемый всеми государственными людьми таким громадным, что все остальные становились пигмеями в сравнение с ним, теперь еще не требовался на первом плане. Он мог храниться в запасе, как будущая точка опоры при каком-нибудь важном политическом бое, когда снова сделается необходимо, чтобы каждый либерал сражался не на живот, а на смерть, работая зубами и ногтями. Кто десять лет назад относился почти с омерзением и несомненно с недоверием к мысли о расторжении в Англии церкви с государством, теперь приходил к убеждению, что подобное расторжение неминуемо, и мирился с ним тем медленным, молчаливым и бездоказательным способом, которым убеждения водворяются между нами. От примирения с этой мыслью некоторые перешли к восторгу.
   -- Это один вопрос времени, говорили теперь многие, совершенно забывая, как были преданы церкви в образе государственного учреждения лет двенадцать назад.
   Все же плод еще не созрел и предводители либеральной партии не желали, чтобы он был сорван. Поэтому они неприятно были изумлены, когда оказалось, что церковный вопрос обсуждался наиболее в избирательных собраниях восторженно политических городков.
   Баррингтон Ирль взбесился, когда получил письмо Финиаса Финна. Он был в то время у герцога Септ-Бёнгэя, которого многие считали единственным возможным предводителем либеральной партии, если бы отпал Грешэм. По настоящему старо-виги, к которым причислял себя Баррингтон Ирль, предпочли бы герцога Грешэму, будь возможность отстранить последнего. Но Грешэм был силен; отстранить его нечего было думать и герцог Баррингтон Ирль со всею братией намеревались честно быть преданными своему предводителю. Если он уже стоял во главе партии, не относиться к нему честно, по их мнению, равнялось измене. Но по временам они опасались, что он заведет их, куда они вовсе не желают идти. О нашем бедном друге Финне между тем шли резкие толки.
   -- Он просто осел! вскричал Ирль.
   -- Если так, то вы вполне ответственны за него, заметил герцог.
   -- Пожалуй, в известной мере, во не вполне. Впрочем, это длинная история. Он талантлив, умен, прекрасного нрава и приятнейший малый на свете. Все женщины без ума от него.
   -- Так говорит герцогиня.
   -- Но он не верен партии по моему мнению. Он не может не потянуться за чужими богами. Какая была ему нужда поднять церковный вопрос в Танкервилле? Говоря по правде, герцог, дело гибнет. Мы помещаем теперь в парламент людей талантливых, которые пролагают себе путь, но не хотят понять, что каждому нельзя метить в первые министры.
   Герцог, еще очень бодрый для своих лет, однако Нестор между политиками, улыбнулся при этих словах, часто слышанных им в последния сорок лет. Он также был предан своей партии и ценил верных людей, но пришел к убеждению, что эта верность должна иметь основою собственную выгоду. Патриотизм может существовать без этого, но то, что подразумевал Ирль под верностью партии, было просто преданностью той стороне, которую человек называет своею и бросить которую не может, не подвергаясь опасности.
   Если либералы были недовольны горячностью, с которою церковный вопрос обсуждался в некоторых городках и поднят был людьми, которых голос и общая поддержка сделаются необходимы для предстоящего либерального правления, речь, сказанная в известном графстве на выборах, повергла их в совершенное уныние. Добени уже много лет был депутатом от Восточного Барсетшира и столько же мог рассчитывать на это впредь, сколько королева на свой трон. Никто не подумал бы оспаривать у Добени право быть представителем Восточного Барсетшира и его выбрали бы вновь, хотя бы он вовсе, не показывался избирателям. Однако он показался им и, как водится, держал речь. Случайно день, назначенный для выборов в этой части графства, почти совпадал с окончанием периода политических треволнений. Когда Добени говорил речь своим приверженцам в Восточном Барсетшире, выборы уже почти повсеместно были кончены. Ранее этого не заметил никто, но впоследствии удостоверились, что при распределении выборов имели в виду политическую цель, и цель нечестную. Добени, по словам раздраженных либералов, не хотел говорить своей речи доверителям, пока эта речь могла иметь действие на выборы в других графствах. Иначе, как утверждали либералы, вся консервативная партия была бы призвана отречься на выборах от заключения, к которому пришел Добени, судя по намеку в его речи барсетширцам. Сами барсетширцы, говорили либералы, по тупости, не уловили мысли, скрытой под двусмысленными словами; но эти слова, если читать их при свете проницательной критики, содержали в себе мнение, что церковь и государство следует расторгнуть.
   -- Ей-Богу, он опять вынет у вас хлеб изо рта! вскричал Рэтлер.
   Речь Добени бесспорно была двусмысленна; едва ли барсетширцы могли обвиняться в тупости за то, что не раскусили ее с первого раза. Страшный намек облекался в множество слов и составлял самую незначительную часть продолжительной речи. Идиллические умы жителей Восточного Барсетшира пылко восторгались красноречием знатного лица, которое было их представителем, но обыкновенно скорее упивались музыкальностью периодов, чем силою доводов. Когда он объяснял им, что открыл новое, или лучше сказать, еще неизвестное консервативное начало в характере их соотечественников, то сопоставлял слова так ловко, был так глубок, так велик, так восторжен, так блистателен, примешивая к глубокой философии обыкновенную политику настоящего дня, что идиллические умы только млели и удивлялись. Большою было честью для избирателей этого земледельческого графства, что они первые могли воспринимать эти перлы, не потраченные задаром тем, что метались пред ними. Они подхватывались печатью и становились уже перлами не одного Восточного Барсетшира, по всей Англии. В настоящем случае оказалось, что один перл был чрезвычайно велик, редок и достоин внимания, но черный перл, и многие смотрели на это как на какое-то отвратительное диво.
   "Мы вступаем в период нашей истории, когда становится неизбежно возобновить вопрос, господствовавший с той минуты, когда человек впервые открыл глаза на свою судьбу; именно, какая степень соотношения должна существовать между духовным и чисто человеческим образом правления-между нашим вероисповеданием и нашею политикой, между Короною и Митрою."
   Духовные лица и фермеры в Восточном Барсетшире охотно слышат упоминовение о Митре в политических речах на выборах. Слово приятно звучит в их ушах, как относящееся к доброму старому времени и к добрым старым вещам. Речь льется из уст опытного оратора, сладкая как мед, но менее опытный слушатель скорее схватывает слова, чем смысл. Собравшиеся друзья Добени выслушали его речь с чистосердечным доверием. Однако, когда на другой день люди жадные до новостей прочли ее в газетах, в ней оказался смысл такой глубокий, что у Рэтлера невольно вырвались вышеприведенные слова.
   Неужели этот человек, чтобы удержать власть в своих руках, действительно имел в мыслях выкинуть такую смелую штуку, такой отважный фокус? И неужели, если таково было его намерение, он будет в силах довести это до благополучного конца? Возобновление вопроса о степени соотношения между Короною и Митрою, когда пущен был этот факел раздора, одно только означать и могло -- уничтожение епископальной церкви. Рэтлер и его друзья не долго обсуждали вопрос. Взглянув на него просто, без всякого отношения к опытности последнего полувека, Рэтлер счел бы свою партию достаточно сильною, чтобы окончательно побороть Добени в подобной попытке. Обыкновенные политики, принимая в соображение, что Добени предводитель консервативной партии, что он государственное лицо, поддерживаемый церковью министр, назначенный с непременным обязательством защищать все старое, дорогое и уважаемое в конституции, решили бы, что он совершил политическое самоубийство, о котором история впоследствии, вероятно, произнесет свой приговор, как о временном умопомешательсте. А когда речь была уже сказана с неделю назад, это говорилось во многих почтенных провинциальных домах. Не один сквайр, пастор или фермер опечалился за Добени, когда эти слова были объяснены тому, кто ни минуты не предполагал, чтобы они могли нанести вред великой консервативной партии. Но Рэтлер помнил эмансипацию католиков, он сам находился в парламенте, когда отменили хлебную пошлину, а новый закон о баллотировке, тогда как консервативный кабинет и консервативное правление владели землею Израиля, чуть не разбил ему сердца.
   Бонтин был склонен думать, что штука не под силу даже Добени, при всем его таланте морочить.
   -- Ведь все-таки есть же еще партия, говорил он Рэтлеру.
   На лицо Рэтлера стоило посмотреть, как на представление в театре; один вид его поразил бы консерваторов ужасом и стыдом. Выражение этого лица было понятно. Рэтлер имел такое жалкое понятие о партии, относительно ума, честности и верности, что считал ее способною пойти на все, на что бы ни вздумалось Добени увлечь.
   -- Если они дорожат чем-нибудь, так это церковью, продолжал Бонтин.
   -- Есть нечто, чем они дорожат несравненно более церкви, возразил Рэтлер.-- Да и вообще-то они только одним теперь и дорожат. Все старое они послали к черту. Потребуй Добени, чтобы они подали голос в пользу опровержения трона и учреждения республики, очень правдоподобно, что Панургово стадо за ним и последует. Они так пострадали от измены за изменою, что теперь дорожат только своими местами.
   -- Да ведь только некоторые из них и получают-то подачки.
   -- Ну, разумеется. Жаждут они, собственно говоря, не гонорария во столько-то в год, хотя не охотно расстаются с ним, когда раз приберут к рукам. Им всего привлекательнее графства, да ордена Подвязки, да производства по армии. Они любят, когда их братьев делают епископами, а сестры их очень пристрастны к придворным должностям. Нет ни одного лица, которое не числилось бы при чем-нибудь -- или по крайней мере их очень немного. Помните хлебный закон Пиля?
   -- Тогда пятдесят человек было за него, заметил Бонтин.
   -- Что значат пятдесят человек? Очень приятно быть в числе пятидесяти! Для славы этого чересчур много, для силы недостаточно. Между консерваторами проявилось общее настроение, что пусть себе все идет своим ходом -- как говорят янки. Они, без сомнения, дома впадают в уныние. Но что они сделают, если бы даже удалились? От времени до времени какой-нибудь твердый старый тори может запереться в своем замке, говоря, что свет пусть идет на свою гибель, но он не станет этому способствовать. Некоторые и запираются. Например, старик Куин, когда прошел билль о Реформе. Но вообще люди не склонны к уединению. Как они согласуют это с своею совестью -- вот чего я не пойму.
   Так говорили мудрость Рэтлера и его опасения. Тем не менее Бонтин не мог поверить, чтобы архи-враг добился в этом случае успеха.
   -- Дело, пожалуй, ему и не страшно, говорил Бонтин, когда вновь стали обсуждать вопрос:-- но, по моему мнению, едва ли под силу.
   Лица, стоявшие выше Рэтлера и Бонтина на политической лестнице, но на той же стороне, не менее были изумлены, чем они -- и возмущены они были одинаково, хотя не позволяли себе так прямо выражать своего отвращения.
   Грешэм гостил в деревне у своего друга, лорда Кэнтрипа, когда пришла весть о речи Добени избирателям Восточного Барсетшира. Грешэм и лорд Кэнтрип долго были членами одного кабинета и закадычные друзья; они отлично знали взгляды один другого и твердо полагались на обоюдное благородство.
   -- Он так и намерен поступить, сказал лорд Кэнтрип.
   -- Он намерен попытаться, можно ли, возразил другой.-- Это он просто закинул щупальце в свою собственную партию.
   -- Я должен отдать ему справедливость, что он не боится своей партии. Если он действительно имеет это в виду, то не отступится, хотя бы партия отказалась поддержать его всем своим составом. Других достоинств я не признаю за ним, но этого отвергать не стану.
   Грешэм подумал с минуту, прежде чем ответил.
   -- Не знаю, начал он:-- верно ли мнение, что человек всегда должен поступать одинаково. Однажды Добени оказался очень смел и он имел успех. Но два обстоятельства способствовали к этому -- неопределенность вопроса и предводитель, на которого при всей его лености полагались вполне. Когда он склонил на свою сторону предводителя, то и партия стояла за него. Теперь у него нет такой каменной горы. Если он намерен затеять это, то должен заручиться твердым убеждением каждого члена своей партии как в Верхней, так и в Нижней Палате. Когда он говорил им, что поразит консервативный элемент, ограничив право голоса, они не знали, верить ему или нет. Тут могла быть доля правды. Пожалуй им вернется таким образом существовавший во время оно элемент голосования, который был на их стороне, но вследствие небрежения он от них отпал и заглох. Можно было заставить себя убедиться, что это так; кто между ними нашел нужным очистить совесть, тот убеждение это и усвоил. Но я вот чего не пойму, как они ухитрятся очистить совесть, если им предложат не признавать епископальную церковь государственным учреждением?
   -- Он найдет для них лазейку.
   -- Возможное дело. Менее кого-либо на свете я буду протестовать против возможности или даже удобства перемены в политических мнениях. Но из того, что он раз был отважен и счастлив, я не вижу, чтобы следовало, что он непременно должен быть отважен и счастлив в другой раз. Положим, человек помчится к какой-нибудь изгороди и, благодаря удивительному проворству и послушному усердию своей лошади, благополучно перескакнет чрез нее. Из этого однако не следует, чтобы лошадь перемахнула с ним чрез дом или чтобы он имел безумие потребовать это от животного.
   -- Он намерен скакать чрез дом, сказал лорд Кэнтрип:-- и потому намерен, что другие заговорили об этом. Вы видели, как поступил мой опрометчивый молодой друг Финн в Танкервилле.
   -- И все напрасно.
   -- Я в этом не уверен. Говорят, он таков, как и остальные. Если Добени потянет на его же руку, полагаю, дни церкви в связи с государством сочтены.
   -- Что ж, если бы и так? почти со вздохом возразил Грешэм,хотя намеревался придать своим словам оттенок удовольствия.-- Что ж, если бы и так? Вы знаете и я знаю, что это неминуемо. Каковы бы не были наши личные чувства или даже настоящее мнение о предмете -- относительно которого никто из нас пожалуй не станет утверждать, чтобы оно было непоколебимо и не могло вскоре быть изменено -- мы знаем очень хорошо, что существующая теперь связь длиться не может. Она несовместна с тем состоянием человечества, к которому мы идем; а если так, перемена будет только к лучшему. Почему не сделать этой перемены ему, как и всякому другому, если он способен достигнуть ее, вызвав менее злобного раздражения, чем возбудили бы мы против себя? Если удар будет легче, нанесенный его рукою, чем был бы он от нашей, если он меньше оскорбит тех, кто горячо привязан к церкви, как с учреждению государственному, разве не следует нам радоваться, что он взялся за дело?
   -- Так вы ему противиться не станете?
   -- О!... еще надо порядком обдумать вопрос, прежде чем решить что-либо. Хотя он может быть не связан своими друзьями, мы связаны своими. К тому же, хотя я могу указывать на известное состояние души и могу сочувствовать вам в предвидении, что таким может оказаться ваше настроение духа, я не стану утверждать, что мои действия должны непременно согласоваться с этим, или что я наверно ожидаю с вашей стороны действий, сообразных с подобным убеждением. Мы должны быть готовы, если такова будет политическая програма, которую нам предложат при открытии парламента.
   Лорд Кэнтрип также помолчал с минуту, но вскоре принял решение:
   -- Я могу откровенно сказать, что последую за вами, но подал бы голос за оппозицию.
   -- Ваш голос всегда убедителен, заметил Грешэм.
   Но уныние друзей Добени было несравненно сильнее уныния его врагов, когда знаменательные слова читали, обсуждали, разбирали и поясняли. Каждому духовному лицу в Англии казалось, что под ними могло подразумеваться одно -- отчуждение церковных имуществ. И на этого-то человека они смотрели как на покровителя! Вот он, тот оплот церкви, на который они возлагали все свои надежды! Вот он, тот герой, который был так тверд и непоколебим по поводу ирландской церкви, когда дурное направление стало преобладать относительно виноградника, хотя и плохо содержанного, но все же святого! Все друзья епископальной церкви боязливо перешептывались и с грустью на лице, с недобрым предчувствием на душе сознавались, что в самую гранитную основу церковного учреждения введено острое лезвее ножа. Враги церкви, как известно, были могущественны, многочисленны и, разумеется, стесняться не будут. Неужели этот Брут занесет кинжал на этого Цезаря? Однако как иначе объяснить те слова? Тут мужчины и женщины стали говорить друг другу -- мужчины и женщины, самые сливки общества в благословенной Англии -- что их Брут, не смотря на большие достоинства, всегда был таинствен, непостижим, опасен и склонен выкидывать штуки. Они оказывали своему Бруту чересчур много покорности. Они терпели удивительные штуки, в которых ничего понять не могли -- ни как они совершены, ни что из них должно воспоследовать; но этой штуки они не потерпят. Итак, много было митингов в разных местах, хотя времени для совместного действия оставалось мало.
   В политической истории Англии не могло быть ничего смелее этих нескольких слов деревенским избирателям Восточного Барсетшира. Смел был Кромвель, когда закрыл Долгий Парламент. Смел был Шефтсбери, когда составил заговор, за который пострадал лорд Россель и другие. Смело поступал Вальполь, когда из жажды власти отстранял от правления одного политического приятеля за другим. Смело действовал также и Пиль, когда решился отменить хлебный закон. Но ни в одном из этих случаев смелость не была так удивительна, как теперь, когда Добени заявил на всю Англию свое намерение уничтожить англиканскую епископальную церковь. Именно это и значили его немногия слова. Он был признанный парламентский предводитель той партии, которой церковь была в особенности дорога. Он достиг этого положения скорее в силу талантливости, чем правил -- благодаря убеждению большинства, что он скорее необходим, чем субъект подходящий. А все-таки место он занимал, и хотя многие -- вероятно, даже все члены партии -- опасались его эксцентричного и рискованного способа вести войну; хотя никто из консерваторов не считал его вполне надежным, каждый поручился бы, что он на счет церковного вопроса безукоризнен. Его личное мнение относительно церковной политики вообще не считали нужным принимать в соображение. Его выражения были неопределенны, таинственны и едва ли не с намерением непонятны; но какое дело до этого, когда он изъявлял готовность отстаивать епископальную церковь, как учреждение приспособленное к народным целям? На этот счет его полагали совершенно достойным веры. К этой мечте, думали, он прибил знамя, и свое и партии. В защиту этой крепости полагали его способным пасть, если бы требовалось. Потому именно, что в этом считался надежен, он и занимал место предводителя. Однако он высказал те знаменательные слова, не посоветовавшись ни с одним приятелем, не намекнув о своем новом плане ни одному из последователей. Он очень хорошо знал, что делал. Этим путем он счел всего лучше сообщить своей партии, что не только он отступается от старого порядка вещей, но и ей надо поступить также.
   В самом Восточном Барсетшире его выбрали снова, носили на руках и проводили, нажужжав в уши всяких похвал, прежде чем в наивных умах деревенских жителей мелькнул преблеск настоящего значения его слов. Вероятно, он на это рассчитывал. Но он и то предвидел, что по прошествии трех, четырех дней его тайна будет известна друзьям и недругам. На следующий день после того, как им произнесена была речь, она появилась в газетах, а днем позднее все передовые статьи объясняли свету, что именно подразумевал первый министр. Тут-то пришли в неописанное смятение все пораженные пасторы и пораженные сквайры и фермеры, а главное пораженные пэры, члены Нижней Палаты, которые по обязанности должны были подавать голос за него. Неужели газеты правы, приписывая его словам такое значение? Спустя неделю после выборов в Восточном Барсетшире в Лондоне был созван совет министров, в котором Добени надлежало объяснить товарищам свои намерения.
   Еще до совета он виделся с одним или двумя из товарищей.
   -- Взглянем на дело прямо, обратился он к благородному лорду: -- вскоре поневоле придется взглянуть на него прямо.
   -- Но к чему торопить его?
   -- Собирается гроза. И прежде мы знали это, и слышали глухие отголоски на каждых выборах в провинции. Как нам направить бурю, чтобы она пронеслась над краем, не опустошив его? Если мы внесем билль...
   -- Билль против англиканской церкви! вскричал лорд, пораженный ужасом.
   -- Если мы внесем билль в таком смысле, чтобы преобладание церкви было ограничено сообразно с религиозными чувствами народа в наше время, мы спасем многое из того, что иначе должно пасть. Когда билль необходим, лучше составить его приверженцам англиканской церкви, чем ее ненавистникам.
   Благородный лорд рассвирепел и объявил прямо в лицо высокородному джентльмэну, что долг в отношении к партии обязывал его хранить молчание, пока не посоветуется с своими товарищами. На это Добени ответил с достоинством, что если таково общее мнение его товарищей, он немедленно откажется от своего почотного места между ними. Но он выразил надежду, что этого не может быть. Он счел долгом высказать свои взгляды доверителям и заранее знал, что многие придут в ужас, однако надеялся, что будет в состоянии смягчить это чувство. Относительно благородного лорда ему действительно удалось несколько умиротворить его, но далеко не совсем.
   Другой лорд, который обыкновенно сидел возле Добени в Нижней Палате, оказал ему гораздо менее суровости и в словах, и в обращении.
   -- Это смелый удар, но я боюсь, что он цели не достигнет, заметил достопочтенный член.
   -- Пусть он сделает свое дело на половину. Это наш единственный якорь спасения. Если вы разделяете мое мнение, что для блага страны нам необходимо удержаться на наших местах, то мы рисковать должны.
   С другим товарищем, который твердо держался убеждения, что англиканская церковь должна занимать усвоенное ею место в государственном строе, он прибегнул к другому доводу.
   -- Во всяком случае, я уверен в одном, говорил Добени: -- что жертвуя частью того влияния, которое преобладание церкви будто бы придаст нам, мы можем теснее связать интересы народа с тем церковным учреждением, которое нам дорого.
   Таким образом оказалось, что до открытия совета министров каждый из членов знал, чего ожидают от него.
   

Глава VI.
ФИНИАС И ЕГО СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ.

   Финиас Финн вернулся из Лондона в Танкервилль гораздо веселее, чем ехал туда. Избран он не был; но тогда, то есть до выборов, он пришел к убеждению, что ему не было никакой надежды быть выбранным. А теперь он считал возможным отстоять место депутата, подав прошение. Исследование голосов обыкновенно было делом очень дорогим, но при настоящем законе, так как исследование будет произведено на месте, оно обойдется дешево, и эти небольшие издержки, в случае успеха, падут на Брауборо. Если бы удалось отстранить восемь голосов, поданных за соперника, и ни одного не потерять самому, он был бы депутатом от Танкервилля. Он знал, что много голосов за Брауборо можно бы отстранить, только будь о них известна истина; относительно же голосов за него он не полагал, чтобы оказывался повод говорить то же. Одна беда, тот судья, которому предстояло решить вопрос, едва ли доберется в своих переездах до Танкервилля ранее Рождества, пожалуй Пасхи, а что сделает между тем с собою Финиас Финн?
   Нечего было думать вернуться теперь в Дублин. Он вступил на поприще, исполненное лихорадочного волнения, при котором никак не мог жить в Ирландии. Если он окончательно провалится по делу Танкервилля, то ему надо скрыться с глаз света. В настоящем положении он даже не пытался обдумывать, как ему тогда устроиться. На первый случай он жаждал остаться в пределах политического мира и находиться но возможности близко к водовороту, шум которого был ему так мил. Одного клуба он так и оставался членом, а в клубе Реформ был выбран вновь. Итак, он поселился опять в доме мистера и мистрисс Бенс, в Большой Марльбороской улице, где жил, когда в первый раз заседал в парламенте.
   -- Вы снова принялись за старое, мистер Финн, сказал ему хозяин.
   -- Да, за старое. Кажется, тоже можно сказать о вас? Вёнс был ярым политиком и всегда хвалился тем, что он демократ.
   -- Почти тоже, мистер Финн. Не могу признавать, чтобы дело шло лучше, чем бывало прежде. Мне говорили в конторе "Народного Знамени", что лорды столько же вмешивались в эти выборы, как и во все предыдущие.
   -- Быть может, в конторе "Народного Знамени" мало об этом знают. Кажется, Слайд и сотрудники "Народного Знамени" перешли теперь на другую сторону, Бёнс?
   -- Слайд очень хорошо знает, на какой стороне ему быть. Хотя я не скажу, чтобы он опозорил себя тем, что делал или чем был до-сих-пор.
   Вовремя оно Слайд издавал "Народное Знамя" и по некоторым обстоятельствам имел сношения с нашим героем.
   -- Вы громили англиканскую церковь в Танкервилле, мистер Финн, как слышу.
   -- Да, я сказал слова два об этом вопросе.
   -- Вы были правы, мистер Финн. Я не могу сказать, чтобы находил в вашей вере что-либо особенное, но религиозные убеждения, которые человек усвоивает себе для собственного руководства, меня не касаются так точно, как мои верования не касаются него.
   -- Я боюсь, Бёнс, что вы не богаты по этой части.
   -- И до того вам нет дела, сэр; не так ли?
   -- Разумеется, нет.
   -- Когда же цитаешь про англиканскую церковь, называемую государственным учреждением -- церковь, где имеются епископы, которым платим и мы с вами, хотя в церковь ногой не ступим...
   -- Мы епископам не платим, Бёнс.
   -- Извините, платим; если бы деньги не шли на них, мы могли бы располагать ими. Мы доказали все это, когда посбили им спеси. Что такое патент на духовное звание? Только другое имя для ящика, куда складывают деньги до поры до времени, пока они не понадобятся. Когда слышишь, о церквах, которые содержаны не теми, кто пользуется ими -- точь-в-точь как театры, мистер Финн, или как кабаки -- тогда я твердо убежден, что многое надо переработать, прежде чем честным людям удастся отстоять свою собственность. Вы правы, мистер Финн, относительно церкви, как были правы, когда поразили казначейство и удалились. Надеюсь, вы не там будете сидеть опять.
   Бёнс был лицо привилегированное, а мистрисс Бёнс вознаграждала за его мнимую грубость искренним дружелюбием.
   -- Боже мой, какая отрада видеть вас опять у себя! Никогда я не ожидала этого. Я буду делать для вас, мистер Финн, все, что делывала прежде. Уж как я жалела, когда услыхала о смерти вашей бедной молодой супруги! Так жалела, мистер Финн! Я никогда более не стану упоминать о ней. Но после всего, что было между нами, как-то неестественно обойти это молчанием; не так ли, мистер Финн? Ну, да! мой муж точь-в точь такой же, как и прежде. Каждую неделю он все платит по шиллингу в Союз, а что имеет от него? ни даже пирушки за городом. И того нет. Порою мне становится досадно, когда подумаю, куда идут эти деньги, просто силы нет терпеть. Ну, да! в этом вы правы, мистер Финн. Нет на свете мужа, который вернее Бёнса приносил бы заработанные деньги жене, за исключением этого шиллинга. Если бы он пропил его, чего никогда не делает, кажется, мне было бы не так досадно, чем жертвовать его противному Ремесленному Союзу. И Джэк пишет не хуже отца, почти не хуже, мистер Финн -- Бёнс был писцом и ходил писать поденно в конторе стряпчего -- он содержит себя собственным трудом, что для меня большая отрада; но домой он денег не приносит; да этого и ожидать нельзя, мистер Финн. Я знаю, что молодой человек в состоянии сделать и чего нельзя требовать от него. И Мэри-Джэн теперь наторела служить -- только страх сколько посуды бьет. Кипяток всегда вам будет подан в восемь часов, минута в минуту, если я сама стану приносить его, мистер Финн.
   Так-то он опять занял свои прежния комнаты в Большой Марльбороской улице. Когда он опустился на знакомое ему кресло, воспоминания о былом времени возникли гурьбою в его уме. Здесь лорд Чильтерн прожил с ним несколько месяцев, потом вышла ссора, которая, как он полагал одно время, совсем исковеркает его жизнь. Теперь лорд Чильтерн опять его закадычный друг. А вот там обыкновенно сидел вечно скаредный ростовщик, которого он не имел возможности удалить. Увы! увы! он вскоре мог нуждаться опять в услугах этого скаредного ростовщика. Тут припомнилось ему, как он переехал из этих комнат, чтобы занять другие, больше и приличнее для него, когда он исполнял важную государственную должность. Представится ли ему когда-нибудь опять такая же причина для переезда? Будет ли он снова в таком положении, чтобы затыкать за раму зеркала над камином целую кучу карточек графинь и жен министров? Раз он раскрыл для себя раковину устрицы, хотя она снова захлопнулась, громко щелкнув, как только он выдернул кончик ножа. В состоянии ли он будет вновь пропустить его лезвее между этих туго открывавшихся половинок? Будут ли графини по прежнему благосклонны к нему? Откроются ли для него известные гостиные, и порою исключительно для него и ни для кого более? Затем он подумал о некоторых гостиных, где ему были говорены удивительные вещи. После того он женился, а эти гостиные и эти удивительные слова не имели ни малейшего влияния на выбор его жены. Он оставил все по своей собственной воле, точно будто говоря себе, что есть образ жизни лучше того, который предлагали они. Но был ли он уверен, что другая-то жизнь действительно оказалась лучше? Он несомненно вздыхал по тем побрякушкам, от которых отказался. При жизни его молодой жены он подавлял вздохи, чтобы она не услышала их, но невольно сознавался себе, что его новая жизнь приторна и бесцветна. Теперь его заманили назад к прежнему житью-бытью. Посыплятся ли на него опять карточки графинь?
   Одна карточка, или вернее записка, где упоминалось о прежнем, дошла до него, пока он еще был в Танкервилле. Писала к нему мистрис Ло, жена юриста, у которого занимался Финн, когда еще изучал права в Лондоне. Она приглашала Финиаса обедать у них за-просто, по старому, в Бэкерской улице, и назначила срок, когда предполагала, что он уже кончит свои дела в Танкервилле, упоминая при этом, что тогда же, вероятно, и Ло кончит свое дело в Северном Бротоне. Надо сказать, что Ло был выбран депутатом от Северного Бротона еще до отъезда Финиаса из Лондона, и жена говорила о его выборе как о деле верном. Финиас невольно подумал, что мистрисс Ло хочет торжествовать над ним, тем не менее однако принял приглашение. Ему были очень рады и объяснили, что так как никого еще нельзя предполагать в городе, то никого и не приглашали видеться с ним. В прежнее время он был в этом доме как свой, и много видел любви от хозяев, с примесью, быть может, некоторой строгости со стороны хозяйки. Но причина этой строгости теперь не существовала более и мистрисс Ло уже не оказывалась неприятно суровою. В немногих словах упомянули о его большой утрате. Мистрис Ло только раз подняла брови с мнимым изумлением, когда Финиас объяснил, что отказался от своего места, и после того речь зашла о вопросе настоящего дня.
   -- Так вы объявили войну англиканской церкви? сказала мистрис Ло.
   Надо заметить, что в то время Добени еще не электризовал своих доверителей в Восточном Барсетшире и потому мистрис Ло еще не была взволнована. Для нее англиканская Церковь как учреждение государственное была то же, что дыхание для жизни, а про ее мужа нельзя было сказать, что он единственно этою атмосферою и дышал только потому, что он большую часть жизни находился в Линкольн-Инне и преимущественно дышал воздухом судов. Он также, без сомнения, очень смутился бы, скажи ему кто-нибудь, что от него ожидают, как от будущего члена партии Добени, подать голос против преобладания англиканской епископальной церкви.
   -- Надеюсь, вы не обвиняете меня в том, что я бросил первый камень? возразил Финиас.
   -- Много бросали камней в храм с-тех пор, как его построили, с жаром ответила мистрисс Ло: -- но они отпадали от его гладких стен, рассыпаясь в пыль и в прах.
   Я боюсь, что мистрисс Ло, говоря с таким жаром, имела в мыслях смутное представление, будто англиканская церковь и христианская религия одно и то же, или по крайней мере явились на свет одновременно.
   -- Вы бросили не первый камень, вмешался Ло:-- но возобновили нападение в ту самую минуту, когда брошенные камни могут быть опасны.
   -- Никакие камни опасны не будут, возразила мистрисс Ло.
   -- Надеюсь, мои друзья не могут предполагать, чтобы я нападал на протестантскую церковь, потому что католик, заметил Финиас.-- Будь я священник, это входило бы в мою обязанность, но я лицо не духовное.
   Ло предложил старому другу бутылку своего лучшего вина и во всем, что относилось к дружбе, выказал ему сердечное расположение. Но ни он, ни жена не воздерживались ни на миг от нападений на гостя за его речи в Танкервилле. Финну даже показалось, что мистрисс Ло, при тройной броне, которою, как говорила, была ограждена от всяких опасений, могла бы с меньшим ожесточением выказываться против врагов церкви. Если бы она действительно ничего не опасалась, к чему поднимать такой гвалт? Поставленный между мужем и женою, Финн был совсем подавлен и приведен в смущение; мистрисс Ло торжествовала, когда наконец позволила ему ускользнуть из ее рук в десять часов. В это время еще ничего не было известно в Бэкерской улице о предложении Добени своим избирателям в Восточном Барсетшире. Бедная мистрисс Ло! Можно предвидеть, что ее ожидает много горя и несколько камней преткновения лягут на политическом пути ее мужа.
   Финиас все еще был в Лондоне, шатаясь по клубам и ничего не делая, обсуждая удивительное коварство Добени с теми, кто показывался в Лондон, и ожидая съезда членов парламента, когда получил следующее письмо от лэди Лоры Кеннеди:
   

"Любезный мистер Финн,

   "Я с величайшим удовольствием узнала чрез мою невестку, что вы гостили у них в Гэррингтонском замке. Как это напоминает былое время, что вы, Освальд и Вайолет вместе -- это гораздо естественнее, чем вам жить в Дублине. Я не могу представить себе другого образа жизни для вас, как в Нижней Палате, в Доунингской улице и в клубах. Да и не желаю представлять себе иного. Когда же до меня доходит слух, что вы в Гэррингтонском замке, то я знаю, что вы на пути ко всему предыдущему.
   "Сообщите мне, каково живется Освальду и Вайолет. Разумеется, он мне никогда не пишет. Он принадлежит к числу людей, утверждающих, что женитьбою по-крайней мере они приобрели человека для исполнения долга, к которому всегда относились небрежно. Вайолет пишет, но почти не упоминает о них самих. Ее письма очень милы, полны анекдотов, прекрасно написаны -- их можно сохранять для печати, но это не родственные письма. Она неподражаема в описании всех бедствий жены начальника охоты; но бедствия очевидно искусственные, так точно как талант действителен. Она описала мне, как бедная милая лэди Бальдок сообщила вам о своем горе относительно дочери, так что даже я не могла удержаться от смеха, и тысячи людей нахохотались бы, если бы письмо это предать печати. Но о своей внутренней жизни, о своем крошке или о муже, она не упоминает ни одним словом. Вы видели все и настолько наделены женственною стороной мужского характера, что в состоянии передать мне, как они живут. Я уверена, что они счастливы вместе, потому что у Вайолет более здравого смысла, чем у кого-либо из женщин, которых мне приходилось встречать.
   "Расскажите мне также о деле в Танкервилле. Кузен Баррингтон пишет, что вы верно получите место депутата. Он говорит, что Брауборо почти не хочет и в борьбу-то вступать, хотя никогда человек более расположенный сражаться не подкупал в свою пользу голоса. Тем не менее Баррингтон по видимому такого мнения, что вы добились успеха, уклонившись от борозды, как он выражается. Конечно мы не ожидали, что вы восстанете против церкви. Не думайте, чтобы я жаловалась на это. Что меня лично касается, то мне ненавистна одна мысль о предстоящем расторжении; но если ему суждено сбыться, почему не от вашей руки так точно, как от другой? Нельзя предполагать, чтобы вы в душе были расположены к господствующей англиканской церкви. Но, как говорит Баррингтон, лошадь получает овес только когда усердно походит по бороздам.
   "Не знаю, что сказать вам о себе. Мы с батюшкой живем здесь очень грустно, мрачно и уединенно. Мы занимаем большой меблированный загородный дом с прекрасным видом и хорошеньким садом. Папа ничего не делает. Он читает английские газеты, говорит об английских партиях, катается, обедает и спит. Дома, как всем известно, он не только принимал участие в политике, но и деятельно занимался хозяйством в своих поместьях. Теперь ему как будто в тягость написать письмо к управляющему, и все это чрез меня. Он здесь потому, что не может помириться с мыслью, чтобы я жила одна. Я предлагала ему вернуться в Сольсби, в предположении, что мистер Кеннеди уж не станет тревожить меня более или остаться здесь одной; но он не соглашается ни на то, ни на другое. Говоря по правде, бремя бездействия, кажется, пало на него таким гнетом, что он не в силах более стряхнуть его. Он страшится, чтобы его не вызвали на какую-нибудь деятельность.
   "Для меня все настоящая трагедия. Я не могу не припоминать того, что было года три назад. Отец и муж оба были членами кабинета, а вы, при всей своей молодости, стояли только одною ступенью ниже. Освальд бедствовал в то время. Он был очень беден. Папа имел о нем одно дурное мнение. Вайолет отказывала ему несчетное количество разов. Он поссорился с вами и весь свет, казалось, был к нему враждебен. Тут вдруг исчезли вы, и мы исчезли. Невыразимое страдание постигло меня и моего несчастного мужа. Все наше благоденствие унесло одним порывом вихря. Я и мой бедный отец вдруг сделались изгнанниками. Но Освальд внезапно выплыл в открытое море и теперь стоит с своим кораблем впереди, освещенный утреннею зарей. Он, по моему мнению, счастлив по заслугам. Он честно приобрел свою жену -- не правда ли? Ведь он и всегда поступал честно. Я с гордостью припоминаю, что никогда не отказывалась от него. Но горечь моей чаши состоит вот в чем -- как он счастлив по заслугам, так и мы пострадали по собственной вине. Я не могу жаловаться на несправедливость. Наш замок был построен на песке. Зачем было Кеннеди делаться министром -- зачем мне быть его женой? Кроме вас, я ни к кому не могу обратиться с этими вопросами и никто не может ответить на них так, как вы.
   "Даже удивительно, как мало мне известно о Кеннеди, как мало до меня доходит слухов о нем. Нет ни души, к кому я могла бы обратиться с просьбою сообщить мне сведения. Что он не показывался в последнюю сессию, это я знаю, и надо полагать, что он отказался теперь от своего места. Я боюсь, что его здоровье плохо -- или, что еще хуже, мрак его жизни повлиял на состояние духа. Кажется, он живет исключительно в Лофлинтере. От времени до времени он умоляет меня вернуться к исполнению моего долга под его кровом. Он не основывает своей просьбы на любви с его стороны, или на предположении, чтобы я сохранила к нему какую-либо привязанность. Он не говорит о счастье. Он не предлагает никакой отрады. Он не силится убедить обещаниями нежной заботливости. Он просто требует, основываясь на Священном Писаний и на чувстве долга, которое, в силу Писания, должно быть мною сознано. Он ни разу даже не упоминал, что любит меня, но упорно твердит, что соединенное Богом ничем человеческим расторгнуто быть не может. С тех пор как здесь, я писала к нему раз -- грустное, длинное, утомительное письмо. Потом я уже была вынуждена оставлять все его письма без ответа.
   "Теперь я обращусь к вам с просьбою, мой друг, оказать мне большую дружбу. Вы должны быть свободны до того, когда произведут следствие в Танкервилле. Нельзя ли вам приехать повидаться с нами? Я сказала батюшке, что приглашу вас, и он вам будет очень рад. Не могу выразить, какое наслаждение было бы для меня опять беседовать с тем, кто, подобно вам, знает все заблуждения и стремления моей прошлой жизни. Дрезден очень холоден зимою. Не думаю, чтобы вы испугались этого. Комнаты мы держим теплыми, но папа выносит холод просто удивительно, хотя жалуется на него. В марте мы проедем на юг месяца на два. Приезжайте, если возможно.
   "Искренно расположенная к вам

"ЛОРА КЕННЕДИ."

   "Если приедете, то конечно велите привезти себя прямо к нам. Постарайтесь узнать что-нибудь о жизни Кеннеди, о его настоящем положении, прошу вас. Смутные слухи, которые доносятся до меня, чрезвычайно прискорбны."
   

Глава VII.
ВОЗВРАЩЕНИЕ С ОХОТЫ.

   Лэди Чильтерн, вероятно, была права, утверждая, что ее муж создан быть начальником охоты -- так как кто-нибудь должен же исправлять эту обязанность. Такая потребность несомненно существует в настоящем положении Англии. Охота там преобладает; охотники становятся многочисленнее с каждым днем; лисиц охраняют; фермеры не возмущаются; владельцы охотничьих дач, даже когда сами не охотники, признают это за факт и не отваживаются защищать своих фазанов в ущерб предпочитаемому четвероногому. Собак дрессируют и лошади объезжаются исключительно для охоты. Начальник псовой охоты просто необходимая потребность нашего времени. Допустив все это, мы не можем не согласиться, что лорд Чильтерн точно был создан для этого дела. Он отлично знал охоту и пожалуй ничего не знал другого, где бы требовался проницательный ум. И знал он охоту не так только как егерь -- в той отрасли науки, которая относится к одному искусному преследованию зверя, он вероятно уступал своим собственным егерям -- но он знал как нельзя лучше, что должно делать и чего не должно. Относительно всех тех разнородных интересов, с которыми приходил в соприкосновение, он отлично знал, когда надо строго придерживаться своих требований, когда вовсе не требовать ничего. Он никого не боялся, но был проникнут чувством справедливости, в силу которого признавал права всех, кто окружал его. Когда он увидал, что норы в Трёмпетонском лесу не заложены -- из чего заключил, что лесничий может обвинить собак, будто они не сумеют и не подумают задушить найденных там детенышей -- то написал к герцогу, владельцу леса, очень ясное и категорическое письмо. Если его светлость не желает, чтобы в его лесах охотились, то ему стоит объявить это. Но если он не против этого, то норы должны быть заложены. Когда же возник важный вопрос о Гартловских лесах -- когда до крайности неприятный джентльмэн мистер Смит из Гартлова дал знать, что охота запрещается вовсе в его владениях -- лорд Чильтерн вскоре уладил дело, взяв сторону неприятного джентльмэна. Тот действительно пострадал. Охотники проскакали по рассаднику лавровых деревьев. Если джентльмэн-охотник -- так говорил лорд Чильтерн своим сторонникам -- не умеет вести себя в деле касающемся охоты, как же требовать такого умения от джентльмэна не охотника? В настоящем деле лорд Чильтерн сделал своим подчиненным такой строгий выговор, что он разом вошел в милость мистера Смита и Гартловские леса снова открылись для охоты. А всему миру было известно, что Гартловские леса, хотя и не обширны, однако доступ к ним вопрос существенный, так как они в центре Брекского края.
   Весьма важно, чтобы начальника охоты несколько побаивались те, которые охотятся с ним. В расположении к нему необходима известная примесь страха. Он должен быть таков, чтобы другие не охотно вступали с ним в спор, безрассудный, резкий, не совестливый, по строго честный человек, способный тиранить, по только злых, способный на страшную жестокость к приближенным, но только тогда, как удостоверится вполне, что жертва, на которую он занес свой нож, действительно заслуживает казни. Он должен быть бешен и вместе добродушен, строг и вместе сниходителен, свиреп и в то же время любезен. Он должен поступать с непреклонной властью, но и с сознанием, что может основывать ее только на приобретенной им популярности. Речи его должны быть сжаты, метки, сильны, но ни под каким видом не подкрепляться доводами. Его предписания не могут основываться на логике и никогда не могут выносить обсуждения. Он должен быть откровеннейший из смертных и вместе самый сдержанный -- но отнюдь не лицемер. Он не должен снисходить к какому-либо объяснению, но вместе с тем внушать уверенность, что его решения несомненно верны. Он всем должен управлять, как будто ему нет дела до чьего-либо интереса, однако так, чтобы не затрогивать ничьих. Друзей он иметь должен, но отнюдь не любимцев. Он должен быть самоотвержен, деятелен, усерден и бдителен. Он должен быть крепок здоровьем, крепок духом, крепок волею и крепок по части кошелька. Он должен быть бережлив и при том расточителен, щедр как ветер и все таки жесток как мороз. Он должен быть проникнут убеждением, что из всех занятий человеческого рода охота самое лучшее, а из всех живых существ лисица самое ценное. Он должен так настроить свои чувства, чтобы питать к лисице смесь нежности и жестокости, которая недоступна пониманию обыкновенных смертных. Его желание сохранить зверя и потом убить его должно быть одинаково сильно и страстно. И все это он должен исполнять согласно кодексу неизданных законов, которые узнаются только при глубоком изучении. Нельзя было утверждать, чтобы лорд Чильтерн соответствовал всем этим условиям в мельчайших подробностях, но в нем соединялось столько из требуемых качеств, что его жена выказывала верный взгляд, когда говорила, что он точно создан быть начальником охоты.
   В начале ноября он ехал домой с охоты, рядом с мисс Паллизер, между тем как егеря и псари ехали рысцой впереди них.
   -- Ведь охота была сегодня хорошая, не так ли?
   -- Нет, я с этим не согласен.
   -- Что же вышло неудачно? Мне кажется, что вечно что-нибудь не так. Мужчины пристрастнее к охоте, чем к чему-либо, однако никогда не бывают ею довольны.
   -- Во-первых, мы ничего не убили.
   -- Ведь в Гартлове мало лисиц, заметила мисс Паллизер, которая, подобно всем дамам-охотницам, любила выказать, что смыслит кое-что в охоте.
   -- Если бы я знал, что в краю только одна лисица и есть, а я напал бы на ее след, то непременно хотел бы убить эту единственную лисицу -- разумеется, только не самку в марте.
   -- Мне очень понравилась скачка. Хоть кому можно бы остаться довольным такою быстротой.
   -- Если только в этом суть, то и в тележке можно мчаться так же быстро. Но вот я вам что скажу. Мы убили бы лисицу, если бы Мол не спутал собак, когда выскочил из перелеска. Я выговарил ему это очень резко.
   -- Я слышала, лорд Чильтерн.
   -- И, вероятно, в душе назвали меня скотом.
   -- Кто! я? Нет, я не делала ничего подобного -- ничего особенного не думала. Мужчины говорят друг другу подобные вещи.
   -- Он не обратил внимания, полагаю.
   -- Все-таки человеку не может быть приятно слышать, что едва он покажется на отъезжем поле, как охоте конец и собак надо отсылать в псарню.
   -- Разве я сказал это? Теперь я не запомню, что говорил, но знаю, что он рассердил меня. Проедемте рысью. Собак могут отвести домой без нас.
   -- Прощайте, Кокс, сказала мисс Паллизер, когда они объезжали свору.-- Бедный Мол! я пожалела его; он, кажется, огорчился, хотя смотрит таким бесстрастным. Он и теперь был бы с нами, но переваривает горе в одиночестве, в полумили позади нас.
   -- Это печально для вас.
   -- Для меня, лорд Чильтерн! Для него печально, быть может, и для вас; а мне-то какое дело?
   -- Печально для него, следовало мне сказать, хотя я не вижу, почему не может быть и так, как я сначала предположил. Он в числе ваших друзей?
   -- Конечно.
   -- И привилегированный, полагаю. Разумеется, Вайолет говорит со мною о вас обоих.
   -- Не сомневаюсь. Когда женщина замужем, она уже должна считаться изменницею своему полу. В каком-нибудь отношении она непременно выдаст своих приятельниц. Разумеется, я этим вовсе не хочу сказать, чтобы лэди Чильтерн могла передавать обо мне что-либо такое, чего нельзя прокричать на весь мир.
   -- Стало быть, ничего в этом и нет?
   -- Ровно ничего.
   -- И честь спасена.
   -- О!.. честь всегда бывает спасена в таких вопросах.
   -- Очень жаль, если так... очень жаль!
   -- Почему, лорд Чильтерн?
   -- Потому что, будь вы с ним помолвлены, как я полагал, вы могли бы убедить его скакать на охоте не так опрометчиво.
   -- Лорд Чильтерн, строго сказала мисс Паллизер: -- теперь я никогда не буду говорить с вами ни о чем, кроме охоты.
   В эту минуту их догнал Джерард Мол с сигарою во рту и по видимому совершенно чуждый того горя, которое мисс Паллизер полагала, что он переваривает в уединении.
   -- Славная была лисица, Чильтерн, сказал он.
   -- Да, славная.
   -- И собаки отлично гнались за нею до самого конца.
   -- Да, отлично.
   -- Странно только, как след пропадает в одно мгновение. Гончия не могли поля перебежать после того, как мы выехали из перелеска.
   -- Не могли.
   -- Принимая все в соображение, я рад, что мы не убили ее.
   -- Чрезвычайно рад, ответил лорд Чильтерн.
   Они проехали несколько времени молча, потом Мол опять отстал.
   -- Даю голову на отсечение, что он не подозревает даже, что я говорил с ним грубо, сказал Чильтерн.-- Кажется, он глух, когда находит нужным.
   -- Вы не жалеете об этом, лорд Чильтерн?
   -- Нисколько. Ему ничто не принесет пользы. А что касается оскорбления, то все равно было бы приняться ругать дерево и воображать, что оно обижено. В этом есть доля утешительного во всяком случае. Желал бы я знать, заговорит ли он с вами, если я уеду?
   -- Надеюсь, вы не сделаете опыта.
   -- Не думаю, чтобы он заговорил, иначе я ускакал бы в одно мгновение. Желательно бы мне знать, в самом ли деле вы любите его.
   -- Нисколько.
   -- И он вас?
   -- Вполне равнодушен, я уверена; но я не могу отвечать за него, лорд Чильтерн, как за себя. В настоящем положении вещей приходится играть в любовь друг к другу.
   -- То есть, что называется кокетничать.
   -- Совершенно противоположное тому. Кокетством я считаю возбуждение любви без действительного основания и без обычного результата -- брака. Игра в любовь ничего общего с возбуждением не имеет, но часто ведет к результату и порою кончается искренней привязанностью.
   -- Если Мол будет настойчив, вы примете его руку и мало-по-малу полюбите.
   -- Лет чрез двадцать, пожалуй, если бы мы жили в одном доме; но так как он уезжает из Гаррингтона завтра и мы едва ли увидимся ранее четырех лет, то мало вероятия.
   Тут Мол догнал их и добрых полчаса ехал с ними молча; потом он достал сигарочницу и закурил новую сигару об окурок прежней, которую бросил.
   -- Сигару, Чильтерн? сказал он.
   -- Нет, спасибо, я не курю, когда еду домой; у меня голова полна другого. Мне надо позаботиться о семье, что там позади, да и вообще я бываю расстроен неудачами дня. Мне еще надо сказать слово Коксу, иначе пришлось бы завёрнут в псарню, прежде чем возвратиться домой.
   С этими словами он остался позади.
   Джерард Мол выкурил полсигары, прежде чем раскрыл рот, а мисс Паллизер твердо решилась не заговаривать первая.
   -- Это ему нравится, полагаю, сказал он наконец.
   -- Кому нравится и что, мистер Мол?
   -- Чильтерну приятно отделывать на все корки.
   -- Это входит в его обязанность.
   -- Так и я смотрю на это. Но мне было бы неприятно. Он так хлопочет обо всем! Я слышал, как он сегодня напустился на кого-то, точно жизнь его в опасности.
   -- Он очень энергичен.
   -- Именно так. Я совершенно уверен, что это заблуждение. Что человек выигрывает энергией? Окружающие вскоре привыкают к ней и она идет не в счет.
   -- Нe думаю, чтобы энергия могла считаться ничем, мистер Мол.
   -- Бык в магазине фарфоровой посуды животное не полезное и не украшение, однако не может быть сомнения в его энергии. Заяц был исполнен энергии, однако победы не одержал в состязании с черепахою. Только тот, кто стоит на месте, вполне стоек.
   -- Вы не стоите на месте, когда на охоте.
   -- Нет, я разъезжаю, и Чильтерн ругает меня. Каждый бывает дураком в свою очередь.
   -- И ваша мудрость, безукоризненная во всякое другое время, изменяет вам в отъезжем поле.
   -- Я совершенно равнодушен к вашему подразниванью. Что вы думаете обо мне, я знаю так же хорошо, как будто вы сказали.
   -- Что же я думаю о вас?
   -- Что я жалкое существо, по большей части полусонное, с пустою башкою и медленным оборотом крови, невежественное, безполезное и нечестолюбивое.
   -- Бесспорно нечестолюбивое, мистер Мол.
   -- Одно это слово заключает в себе все остальные. Что хорошего в честолюбии? Вот, например, тот, о ком говорили вчера вечером -- ирландец этот...
   -- Мистер Финн.
   -- Да, мистер Финн. Он честолюбив, а ему предстоит умирать с голоду, судя по словам Чильтерна. У меня хватает смысла понять, что я ни на что негоден.
   -- Вы судите верно, я не отвергаю этого.
   -- Очень хорошо, мис Паллизер. Вы можете говорить, что вам угодно. Это ваше право.
   -- Я не имела намерения сказать что-либо неприятное. Я допускаю даже, что вы придерживаетесь философии известного рода, за которую можно сказать многое. Но вы не станете же требовать, чтобы я выражала одобрение, которого не испытываю.
   -- Однако, я желаю вашего одобрения.
   -- Ах!.. я боюсь, что не могу удовлетворить вас.
   -- А я только вашего одобрения и желаю, хоть бы весь мир был против меня.
   -- Хоть бы весь мир был за вас, я не в состоянии одобрить.
   -- Так возьмите на себя излечить больного, укрепить слабого. Если вы будете учить, может быть, я чему-нибудь и научусь.
   -- Не чувствую призвания к педагогической деятельности, мистер Мол.
   -- Вы говорили раз, что... что...
   -- Не будьте так невеликодушны, чтобы употреблять оружием против меня то, что я говорила когда-нибудь, если действительно мною было сказано что-либо, чего я не желала бы повторять теперь.
   -- Не думаю, чтобы я поступал невеликодушно, мисс Паллизер.
   -- Я уверена, что нет.
   -- Нельзя обвинить меня и в излишней самонадеянности. Мне приходится искать отрады в немногих утешительных словах, какие выпадали мне в удел от времени до времени. Я было вообразил сначала, что вы намерены полюбить меня.
   -- Разве любовь требует предварительного намерения?
   -- Полагаю, что да... относительно мужчин это бывает часто, но всего чаще относительно девушек.
   -- Со мною этого не может быть. Я никогда не возымею намерения полюбить кого либо. Если же я полюблю мужчину, то он заставит меня полюбить себя против моей воли.
   -- Как берут крепость?
   -- Пожалуй... если вам угодно так объяснить это. Только я выговорю себе одно условие -- право избавиться от неприятеля, когда он надоест мне.
   -- Надоел я вам теперь?
   -- Я не говорила этого. Вот едет лорд Чильтерн; я слышу по топоту его лошади, что он чем-то недоволен.
   Лорд Чильтерн подскакал, пылая гневом. Одна лошадь под егерем совсем была разбита на ноги; она не стоила, как он выразился, седла, что на ней. На лошадь собственно наплевать было, но человек, каналья, не сказал ему во-время. Таким образом об Рождестве ездить не на чем будет!
   -- Вам придется прикупить лошадей, заметил Джерард Мол.
   -- Прикупить лошадей! вскричал лорд Чильтерн, обернувшись всем туловищем и поглядев ему в лицо.-- Человек толкует о покупке лошадей, как будто речь идет о конфетах!
   Тут они рысью въехали в ворота и чрез две минуты были у подъезда.
   

Глава VIII.
АДРЕС.

   Вся страна пришла в волнение до 11-го ноября -- день открытия парламента. Уныние и торжество преобладали равномерно и в одинаковой степени. Были люди, утверждавшие, что теперь уже несомненно настала гибель Великобритании, а с другой стороны опять утверждали, что внезапно и так неожиданно, что это казалось делом Божиим -- как называют Божиим делом большие пожары, большой голод и большие войны -- протянулась могучая рука, чтобы рассеять остатки суеверия, поповских козней и ханжества, которые до-сих-пор тяготели над Англией как кошмар. Разумеется, билль против господствующей англиканской церкви подал повод к этим разнородным мнениям.
   Было не только различие во взглядах, но просто хаос. Политические мнения вообще высказываются на столько явно, что при каждом возникающем вопросе легко отличить овец от козлищ. За немногими исключениями, можно определить, где сторонники и где противники той или другой меры. Митинги сзываются в том или другом общественном месте, чтобы содействовать или противодействовать министру, и всякий знает, что имеется в виду. Но теперь оказывалось совсем иное. Было известно, что Добени, предводитель партии консерваторов, внесет билль, по никому известно не было, кто билль этот будет поддерживать. Из его собственной партии все до единого человека должны были относиться к этой мере враждебно. Иначе быть не могло. Не подлежало сомнению, что она им ненавистна. Каждый из консерваторов той и другой Палаты наверно в душе испустил вопль отчаяния, когда дошла до него роковая весть. Но подобные личные мнения и душевные вопли, вероятно, не повлияют на действия партии вообще. И прежде бывали исторгнуты вопли отчаяния, хотя никогда еще они не вызывались таким сильным чувством. Вопрос о господствующей церкви мог быть хуже свободной торговли или общей баллотировки, но во всяком случае он не был противнее убеждениям консерваторов, чем те две важные меры. Однако партия, взятая вместе как партия, переварила их. Против первого и меньшого зла восстала плотная кучка стойких коммонеров -- по из этого ничего не вышло, только эти истые бритты почувствовали себя отчужденными. Когда настало зло еще худшее, общая баллотировка -- мера, за которую двадцать лет назад не стояли бы даже самые ярые либералы того времени -- консерваторы уже сознали безумство держаться своих убеждений и переварили другой прием без заметного расстройства в их рядах. За одним или двумя исключениями, все приняли меру, иные с такими опрокинутыми физиономиями, что невольно вызывали жалость, другие с личиною равнодушие, третьи с мнимой радостью. Но после этого двойного опыта партия привыкла к такому способу нести общественную службу. Так как бедная Англия должна погибнуть, так как приговор над нею уже произнесен, что она должна управляться безумством множества безумных, а не мудростью немногих мудрых, зачем этим немногим мудрым оставаться в холоду отчуждения -- когда они уже видели, что, поступая таким образом, пользы для страны принести нельзя? При раздорах между их противниками, если искусно воспользоваться ими, они могли захватить власть -- но подобная власть послужила бы им только для проведения мер, которые они сами считали гибельными. С другой стороны опять, гибель также неминуема, если они воздержатся от вмешательства. Каждый отдельно гордился бы тем, чтобы стоять поодаль и, закрыв лицо тогой, думать о том, как Рим некогда сиял во всем блеске. Но целая партия не может скрыть своего лица под тогой. Партия должна действовать. Партия существует только, если имеет свою долю кавалеров Подвязки, лордов-наместников, епископов и генерал-атторнеев. Хоть стране и угрожает гибель, но партия должна быть поддержана. До-сих-пор партия поддерживалась и в последнее время почти забрала всю свою долю звезд и Подвязок -- благодаря личному искусству стратегии великого английского политического Мольтке, мистера Добени.
   А что теперь сказать партии об англиканской церкви? Даже партия должна провести где-нибудь предельную черту. Дурно жертвовать предметами светскими, а тут шла речь о самом святом из святых. Неужели партия консерваторов так ничего и не сохранит? Ну как Добени, в один прекрасный день, объяснит избирателям Восточного Барсетшира, что наследственное звание пэра просто нелепость? Ну как он в каком-нибудь сельском уголку своей Беоции намекнет иносказательно слушателям-фермерам, что республика единственный род правления, который можно отстаивать логично? Герцог уже говорил герцогу, граф графу, а баронет баронету, что где-нибудь должен же быть предел. Епископы вообще мало говорят друг другу, а теперь просто боялись и говорить-то. Церковь, которая всегда была и теперь еще так любима -- чему же, если не ей находиться вне этого предела? А между тем мучительное убеждение проникало им и в плоть и в кровь, что Добени увлечет большинство из них в Нижнюю Палату.
   Если таково было отчаяние консерваторов, как передать то душевное состояние, в какое ввергнуты были либералы? Если что-нибудь противно скромному труженику, то это чувство, что заработанный им хлеб вынимают у него изо рта. Содержания, власть и удовольствия английского правительства теперь должны были сделаться достоянием либералов.
   -- Господи Боже мой! говорил Рэтлер, всегда глядевший на вещи с практической точки зрения:-- у нас такое большинство, какого не имела ни одна партия со времени лорда Ливерпуля. Они не имеют права на эту попытку. Они обязаны выйти.
   -- Нет более чести в политике, говорил Бонтин и прибавлял, что ему жизнь огадилась.
   Баррингтон находил, что вся либеральная партия должна воспротивиться этой мере. Хотя либералы, они все-таки не демократы и не неверные. Но когда Баррингтон Ирль выражал это мнение, знаменитый предводитель либеральной партии еще не решил, на каком основании им действовать.
   Чрезвычайно трудно было прийти к какому-нибудь решению. Так часто было говорено; что вопрос о господствующей церкви просто дело времени, что привыкли наконец смотреть на него в этом свете. Кто говорил эти слова, об этом не осведомлялись и знать не хотели... довольно того, что эти слова были говорены где-то. Пасторы с сокрушенным сердцем -- которые в своих приходах были восторженны, непорочны, набожны и полезны -- шептали это во мраке ночи возлюбленным женам. Епископы, которые стали менее непорочны в соприкосновении со светом в клубах, пожимали плечами, качали головой и спокойно поставляли на вид святость известных интересов. Люди государственные слушали их вежливо и не отрицали, что они правы. В откровенных разговорах тесного кружка друзей вопрос этот обсуждался и между бывшими министрами. Печать то и дело повторяла, что это вопрос времени. Некоторые ревностные и легковерные друзья предсказывали ему целый век жизни; ожесточенные, логичные противники утверждали, что двадцать лет положат конец этой аномалии; несколько упорных врагов клялись на выборах с проклятием, что настоящая сессия увидит свержение с занимаемого ею высокого положения этой старшей дочери Вавилонской женщины {Католической церкви. Пр. Пер.}. Но никто не ожидал удара так скоро и конечно никто не ожидал его от этой руки!
   Что было делать либеральной партии? Рэтлер хотел противиться Добени изо всей силы, не касаясь достоинств самого вопроса. Это не было делом приличным для Добени и внезапность предложения с такой стороны служила им оправданием, хотя бы они сами уничтожили все на свете до конца сессии. Баррингтон Ирль, руководимый на этот раз искренним политическим убеждением, требовал положительной и рыцарской защиты англиканской церкви. Он веровал в силу двадцати лет. Бонтин умолкал от чувства отвращения. Все шло дурно и, по его мнению, зло происходило от недостатка усердия со стороны их собственного предводителя партии, Грешэма. Он не смел высказывать это, опасаясь, что его не пригласят войти с остальными, когда откроются наконец двери парламента; но в душе он питал это убеждение.
   -- Если бы мы все были немного менее отвлеченны и более конкретны, для нас оказывалось бы лучше.
   Когда Бонтин шепнул эти слова на ухо Лоренса Фицджибона, тот сначала не понял их, но впоследствии ему было объяснено, что его приятель подразумевал "людей", а не "меры".
   Когда открылся парламент, Грешэм, предводитель либеральной партии, еще не выразил никакого желания своим последователям.
   Прочтена была речь королевы и единственный пункт, по видимому возбудивший всеобщий интерес, было почти дословное повторение сказанного мистером Добени своим избирателям Восточного Барсетшира.
   "Вероятно, вам предстоит пересмотр соотношения, которое еще существует и связывает англиканскую церковь с короною."
   Разумеется, Добени выразился не так сжато, но суть все-таки была одна и та же. Он говорил вполне откровенно, когда обращался к своим друзьям в провинции. И хотя с той поры миновало не более двух недель, партия консерваторов в обеих Палатах слушала чтение этого параграфа без ропота и удивления. Некоторые утверждали, что джентльмэны казначейства в Нижней Палате смотрели так, как будто им не по себе. Добени сидел с шляпою на голове, безмолвный, по видимому бесстрастный и недоступный, во время чтения речи королевы, предложения и утверждения адреса. Парламент был переполнен и со стороны оппозиции слышался ропот; но с правительственных скамей не раздавалось ни малейшего звука, пока молодой человек из одного внутреннего графства, в мундире вице-наместника, до-сих-пор не славившийся особенно блистательными мыслями, но всегда считавшийся преданным господствующей церкви, объяснял не совсем понятно, что настало наконец время, когда интересы религии требовали большей поддержки и более пылкого сочувствия, чем можно было ожидать при системе господствующей церкви, которая до-сих-пор была полезна и которой страна обязана безграничной благодарностью. Другой господин, в гвардейском мундире, поддержал адрес, объявив, что проницательность ни в чем так не нужна законодательству, как в обсуждении точного периода, когда то, что было полезно до-тех-пор, уже перестает быть полезным. Упомянул он также о законах попечительства, дав почувствовать этими словами, что Англия теперь на столько уже созрела, чтобы в делах веры обходиться без попечителя в виде церкви, связанной с н.
   Кто составляет речи, буквально только складывает слова, которые говорятся, когда адрес предлагается и поддерживается. Трудно допустить, чтобы уроки были заготовляемы и разосланы сиятельным лордам и высокородным джентльмэнам, дабы они заучивали их как школьники свой урок. Однако, судя по их общему складу и тону, по общей пошлости их, так точно как и общей безвредности и здравомыслию замечаний, судя по отсутствию всякой попытки воспользоваться счастливым случаем для извержения ораторских громов, нельзя не прийти к убеждению, что над ними существует строгий и деспотический контроль. Пышно разодетые ораторы, которым по части костюма по видимому предоставлена полнейшая свобода, по части речей бесспорно не пользуются никакими льготами. И потом всегда сдается, что который-нибудь из четырех мог бы говорить за всех. Нельзя было допустить, чтобы высокородный полковник Маубрей Дик, депутат от Западного Бёстарда, действительно выработал в своей собственной голове эту теорию о законе попечительства. Не существовало более доброго малого, более популярного офицера или более кроткого человека, чем Маубрей Дик, но он уже конечно никогда не имел передовых взглядов относительно религиозного воспитания страны. Будучи дома, в кругу своего семейства, он всегда ходил в церковь, и делу конец.
   Началось сражение. Полетели громовые стрелы оппозиции и сильно запылал огонь политического антагонизма. Грешэм встал и объявил во всеуслышание то, что до-сих-пор содержал втайне от своей собственной партии. Впоследствии сделалось известно, что в разговоре с своим закадычным политическим другом лррдом Кэнтрипом он отзывался с безграничным гневом о коварстве, жадности к власти и недостатке патриотизма его оппонента; но вместе с тем он сознавался, что удар был нанесен так быстро и неожиданно, что считал лучшим предоставить дело решению парламента без всякой инструкции с его стороны. Теперь он разразился в злых насмешках и к концу речи дошел до бешеного негодования. Он предлагал отменить адрес по двум причинам -- во-первых, теперь не время предлагать парламенту вопрос о господствующей церкви, когда стране не было дано основательного повода к тому, чтобы высказаться на этот счет; во-вторых, всякая реформа по этой части уже конечно не должна была исходить от высокородного джентльмэна, сидящего напротив него. Относительно-первого возражения, он объявил, что умолчит о своих доводах до той поры, когда представят билль. Но, коснувшись второго пункта своего возражения, он выказал всю силу своих способностей изрыгать брань. Члены парламента, заседавшие в тот день и толпившиеся в галереях, помнят и теперь, каким тоном он обратился к диссидентам, которые обыкновенно поддерживали его, и указывая чрез стол на своего противника, произнес часто приводимую цитату: "Quod minime reris -- Graia pandetur ab urbe" {Часть стиха из "Энеиды" Виргилия. Полный текст этого стиха следующий:
   ...Via prima salutis,
   Quod minime reris,
   Graia pandetur ab urbe.
   Что значит: "Путь спасения, о котором ты всего менее думал, будет тебе открыт греческим городом.", это говорит Сивилла Энею. Под греческим городом она разумеет город Паллантеум, основанный Эвандром, на Палатинской горе, ранее построения Рима. И действительно город Паллантеум подал впоследствии помощь Энею. Пр. Перев.}.
   Сила и выразительность его голоса, когда он произнес "Graia", бесспорно были изумительны. Он заключил предложением отменить адрес и просьбою о поддержке, обращенной как к той, так и к другой стороне.
   Когда Добени наконец снял с головы шляпу и встал, то начал выражением благодарности, что не сделался жертвою личного насилия со стороны высокородного джентльмэна. В том же шутливом тоне он держал всю свою речь -- что сочли ошибкой, так как этот метод нападения и отражения не соответствовал его способностям и складу ума. Билля он еще никакого не предлагал, говорил он. Однако он не сомневался, что интересы диссидентов в стране заставят радостно приветствовать отстранение аномалии, откуда бы ни исходило оно, даже от "Graia ab urbe", прибавил он, указав рукой на сидевших за ним консерваторов. Что его высокородный оппонент раздражен, весьма понятно, когда возвращение к власти высокородного джентльмэна и его партии ожидали с полной уверенностью, как дело решеное.
   Сказав это, Добени сел и заседание было закрыто.
   

Глава IX.
ПРЕНИЯ.

   Начало сражения произошло, как сказано в предыдущей главе, в пятницу, 11-го ноября; следовательно, протекло целых два дня, прежде чем могли приступить к прениям. В этот двухдневный промежуток, по видимому, преобладало мнение, что Грешэм поступил опрометчиво. Всеми признавалось, что прекраснее его речи не было произносимо в стенах парламента. Признавалось также, что по части красноречия Добени провалился окончательно. Но стратегию министра восхваляли, тогда как громко порицали стратегию бывшего министра. Ничто так не вредит ему, как горячность. Этот человек просто не способен занимать высокий пост, говорили между собою, он всегда выкажет раздражительность. С другим все возможно -- доступна всякая лазейка -- потому что он умеет владеть собою. Правда, кто из себя выходит, говоря, тот силится изложить истину, как понимает ее; а кто говорит, постоянно сохраняя хладнокровие, не всегда внушает доверие к своей искренности. Лишний ли это повод для предпочтения людей хладнокровных и сдержанных, еще вопрос сомнительный, но верно, что для общественных должностей предпочитают людей хладнокровных и спокойных. Нуждаются более в практических результатах, чем в истине. Ясная голова нужнее честного сердца. Какая польза, например, в лошади, которая безукоризненна во всех статьях, но не хочет идти, куда ее направят, не хочет стоять, где требуется? Грешэм поступил очень опрометчиво, а главное он погрешил тем, что восстал против адреса, не условившись заранее с своею партией.
   И дело вышло еще хуже, когда он скрывался дома всю субботу, воскресенье и утро вторника. Лорд Кэнтрип был у него раза три, четыре, и кроме того он виделся с Паллизером, бывшим министром финансов, и с Рэтлером. Но он не показывался ни в одном из собраний либералов и не просил поддержки. Он сказал Рэтлеру, что предоставляет каждому подавать голос по своему убеждению, и вскоре в известных кругах стали поговаривать шепотом, что он отказался или отказывается, или откажется от предводительства либеральною партией. Решили, что он не может владеть своим гневом, но что он убит раскаянием, чуть не угрызениями совести.
   В понедельник утром был совет министров и про него говорили впоследствии, что он оказался бурным. Двое несомненно подали в отставку до открытия парламента в четыре часа, и ходили слухи, что другие еще последуют этому примеру, если предположенная мера действительно окажется отменением господства церкви. Разумеется, такие слухи не, заслуживали вероятия, так как все решения кабинета необходимо должны быть тайными. Лорд Друммонд, военный министр, и Боффин, министр промышленности и торговли, действительно подали в отставку, и объяснения Боффина можно было слышать в парламенте до открытия прений. Боффин не входил в состав кабинета -- так он объяснялся -- с целью восстать против церкви. Более он ничего сказать не мог, однако был уверен, что парламент оценит то, что побудило его отойти в сторону. Парламент отозвался громкими рукоплесканиями и Боффин был герой на десять минут. Добени несколько повредил его торжеству натянутым и, быть может, ироническим пафосом, с которым сожалел о том, что лишился содействия своего высокородного друга. Надо заметить, что высокородный друг никогда не был особенно полезен.
   Но свет удивлялся тому, что в подобном случае из двадцати или тридцати человек, которые составляли правление, только двое отказались от своих мест. И это были консерваторы. С какою силою отчаяния все Рэтлеры того дня повторяли неподходящее имя! Консерваторы! Хороши консерваторы, когда готовы отступиться от господствующей церкви по инициативе такого человека, как Добени! Даже сам Рэтлер почувствовал что-то в роде преданности церкви. Два прошения об отставке -- когда ожидали, что весь состав парламента распадется на части! Возможно ли, чтобы те графы, этот маркиз и те два герцога, наконец все верные старые сквайры, тори, остались в правлении, обязавшемся напасть на епископальную церковь? Неужели во всей партии только и нашлось людей искренних и честных, что Боффин да лорд Друммонд? Деревенские пасторы и мелкие сквайры, которые редко бывают в Лондоне, рассуждали об этом точь-в-точь, как Рэтлеры. Были деревенские приходы, где Боффина причислили к лику святых, хотя до той поры ни один из министров не мог быть менее известен чем Дрффин.
   Что сделают теперь либералы, которым, по естественному ходу вещей, следовало радоваться нападению на господствующую церковь -- те члены нижней палаты, которые всегда говорили о господствующей епископальной церкви с едкой горечью? Взяв все в соображение, успех или поражение Добени зависит не от его партии, но от них. Всегда бывает так, когда приступают к преобразовательным мерам по инициативе министра-консерватора. Всегда окажется число необузданных людей, готовых принять дар, кто бы ни давал его. Они не ожидали облегчения от греков, но примут его от греков, когда оно представится, все равно как и от троян. Что скажет Тёрнбёлль при настоящих прениях и что Монк? Тёрнбёлль был народный трибун того времени; Монк также был сперва трибуном, а потом министром, в настоящее же время.... отчасти меньше, чем народный трибун. Однако, было несколько людей в парламенте и несколько вне его, которые считали Монка самым честным политиком и патриотом из всех общественных деятелей.
   Прения длились долго и бурно, но в особенности были замечательны искусством товарищей Добени высшего разряда отстаивать свои действия. Следовало поступать таким образом ради веры. Целый ряд защитительных доводов был представлен тем членом, который предложил адрес и говорил в его пользу. Деятельная, твердо поддерживаемая церковь была главной потребностью благоденствующего и разумного народа. Что же касалось церковных имуществ, то тут возникало некоторое смешение мыслей; но относительно их ничего не следовало предпринимать такого, что шло бы в разрез с религией. Народное воспитание получит весь остаток после того, как вполне будут удовлетворены существующие потребности. Не могло быть сомнения -- так рассуждали эти господа -- что обильные фонды для поддержки епископальной церкви будут снабжены теми богатыми членами парламента, которым подобная церковь была дорога. Подразумевалось убеждение, что духовные лица будут несравненно лучше обеспечены при новом порядке вещей, чем были при старом. Что же касалось связи церкви с короной, время для этого очевидно уже миновало. Церковь как церковь почерпнет новые силы, когда будет иметь право сама назначать епископов и совершенно уклониться от покровительства короны. Просто можно удивляться, что истинно достойные духовные лица так долго терпели стеснение вследствие подчинения короле. Некоторые из господ консерваторов своими искусными речами выставили дело почти в таком свете, как будто епископское преобладание будет возвращено Англии расторжением церкви с короною.
   Тёрнбёлль, который сам был диссидент, наконец встал и тут-то все Рэтлеры узнали, что партия проиграна. Она будет проиграна, на сколько это возможно чрез большинство голосов в парламенте в пользу предложения, и в силу этого-то большинства или меньшинства Добени останется на своем почетном месте или будет удален. Тёрнбёлль прежде всего объявил, что видеть Добени первым министром ему неприятно. Он вообще не имел обыкновения особенно пристращаться к первым министрам. Опыт научил его не доверять ни одному. Из всех же возможных первых министров в настоящее время Добени, по его мнению, был наихудший и опаснейший. Только предложенное-то им так хорошо, что отвергнуть его нельзя, откуда бы ни исходило оно. По настоящему, можно сказать, что все хорошее, добытое народом, все истинно полезные реформы были последствиями перебранок министров. Когда человеку понадобится захватить власть или удержать ее, он, разумеется, подкупает народ. Но принимать такие взятки не бесчестно и он с своей стороны охотно примет эту взятку.
   Говорил и Монк. Он не считал себя в праве, заявил он, отвергать адрес, предложенный министрами, просто потому, что адрес был основан на предложении реформы, в пользе которой он был убежден уже много лет. Он не хотел, чтобы могли сказать про него, что он продал голос в пользу существующей епископальной церкви и потому должен поддержать правление. Тут Рэтлер шепнул соседу два слова:
   -- Я заранее знал, как он будет держать себя, когда Грешэм настоял, чтобы бедный старый Мильдмэй взял его в кабинет.
   -- Все полетело к чертям! сказал Бонтин.
   На четвертый день парламент распался на две части и Добени имел большинство пятнадцати голосов.
   Многие из либеральной партии выражали мнение, что борьба была проиграна по вине Грешэма. Бесспорно уже речи не могло быть о той непоколебимой вере к предводителю, которая необходима для солидарности партии. Пожалуй ни один предводитель партии еще не бывал предметом более горячего поклонения, чем Грешэм был превозносим небольшим числом приверженцев. Но поклонение не дает власти. В течение трех дней, которые последовали за распадением парламента на две части, все Рэтлеры сложили головы и решили, что теперь герцог Сент-Бёнгэй единственный человек, способный удержать партию вместе.
   -- А кто же будет предводителем в палате? спросил Бонтин.
   Рэтлер вздохнул вместо ответа. Дело дошло до того, что Грешэм был единственный возможный предводитель Нижней Палаты со стороны правительства и должен быть так называемым первым министром, каков бы он ни был.
   

Глава X.
БРОШЕННЫЙ МУЖ.

   Финиас Финн находился в парламенте, в галерее, во все время прений; он был сильно огорчен успехом Добени, хотя, собирая голоса в Танкервилле, так энергично высказывался против епископальной церкви. Он, без сомнения, отстаивал этот вопрос, но делал это как передовой член либеральной партии; со стороны же Добени подобное предложение ему казалось каким-то ужас наводящим, анормальным рождением. Однако он было только в роли зрителя -- и не мог быть ничем иным в настоящую короткую сессию. Уже решено было, что судья, на которого возложили следствие в Танкервилле, отправится туда в начале января, и если, по исследовании, место останется за нашим героем, он вступит в свои права без дальнейших околичностей относительно Танкервилля. В противном случае пред ним разверзнется бездна совершенного бездействия и пустоты. Ему надо будет пристроить себя к чему-нибудь; но он не имел ни малейшего понятия, куда и как. У него достанет средств прожить год или два, а за тем, и даже в-течение этого времени, все будет мрачно. Если бы ему удалось занять место в парламенте, в его власти было бы сделать новое усилие.
   Он решил, что проведет Рождество у лорда Брентфорда и лэди Лоры Кеннеди в Дрездене, и назначил уже день, когда будет там. Однако, ему пришлось отложить свою поездку из-за другого приглашения, которое очень изумило его, но и отказаться ему не представлялось никакой возможности. Приглашение явилось в следующей форме:

9-го ноября, Лофлинтер.

"Любезный сэр,

   "Я известился письмом из Дрездена, что вы в Лондоне на пути к графу Брентфорду, у которого располагаете провести несколько дней. Разумеется, вы увидитесь с моею женой, лэди Лорою Кеннеди.
   "Я никогда не понимал и конечно уж никогда не одобрял нарушение моею женою обета, когда она удалилась из моего дома. Я никогда не гонял ее и часто просил вернуться. Каковы бы ни были ее чувства или мои, долг предписывает ей находиться здесь, а мне принять ее под мой кров. Это я всегда был готов сделать и всегда буду. Если бы европейские законы достаточно были ясны и понятны, я принудил бы ее вернуться ко мне в дом -- потому что она грешит, оставаясь вдали от него, и я грешил бы, не пользуясь всеми средствами, какими снабжает меня. закон для надлежащего наблюдения за моею собственною женой. Я вхожу с вами в такие подробности, хотя мы эти годы совсем не видались, потому что было время, когда вы коротко знали мои семейные обстоятельства.
   "С-тех пор, как меня оставила жена, я не имел средств сообщаться с нею чрез общего приятеля. Услыхав же теперь, что вы намерены навестить ее в Дрездене, я сильно желаю вас видеть, чтобы дать словесное поручение к ней. Здоровье мое, которое плохо, и образ жизни, который я теперь веду, не позволяют мне ехать с этой целью в Лондон, потому я прошу вас из христианского милосердия навестить меня в Лофлинтере. Как католик, вы не можете не считать брачного союза нерасторжимым. По крайней мере, вы не можете находить справедливым, чтобы он был отвергнут по капризу раздражительной женщины, которая не может и никогда не могла указать на причину, по которой уклонилась от покровительства мужа.
   "Мне надо сказать вам многое и я надеюсь, что вы приедете. Не стану просить вас продлить посещение, так как не могу предложить удовольствий. Матушка живет со мною, но за этим исключением я совершенно один. С-тех-пор, как меня бросила жена, я считаю неприличным пировать с гостями или пользоваться светскими удовольствиями. Я жил все время вдовцом. Не могу предложить вам даже охотиться с ружьем: у меня нет лесничего в горах. Разумеется, в реках водится рыба; дары Божии не иссякают, как недостойны их ни оказывались бы люди, но кажется, теперь не время для рыбной ловли. Я прошу вас приехать ко мне не для удовольствия, но для исполнения христианской обязанности.
   "Искренно ваш

"РОБЕРТ КЕННЕДИ."

   "Финиасу Финну, эск."
   Прочитав письмо, Финиас тотчас увидал, что ехать неизбежно. Посещение будет очень неприятно, но должно быть сделано. Итак, он написал Кеннеди два слова, назначая день, когда будет, а лэди Лору известил, что должен отложить поездку в Дрезден на неделю, сообщая вместе с тем и причину отсрочки. Как только прения об адресе пришли к концу, Финн отправился в Лофлинтер.
   Бесчисленные воспоминания осаждали его во время пути. По разным обстоятельствам в ту раннюю эпоху его молодости -- которая недавно еще казалась отделена от остальной его жизни такою резкою чертой -- он находился в коротких отношениях с Кеннеди и его женою. Он в первый раз ездил в Лофлинтер, не гостем лэди Лоры -- она тогда замужем не была, даже и не помолвлена -- но по ее настоянию скорее чем по просьбе Кеннеди. Там он просил руки лэди Лоры и она сообщила ему, что дала слово владельцу поместья. Он живо помнил удар, точно он вынес его вчера, однако боль от него длилась недолго. Хотя отвергнутый тогда, он постояно был лучшим другом этой женщины -- избранным другом по какому-то особенному способу. Когда он полюбил другую, эта приятельница негодовала за его неудачу со всею женственной ревностью. Он спас жизнь ее мужа и сделался тогда его другом на холодном основании признательности. Муж стал ревновать, завязались ссоры и неподходящие супруги разошлись на гибель обоих относительно материальных удобств и счастья в жизни. Тогда он с своей стороны также был изгнан, так сказать, из света, и лэди Лора Стэндиш с Робертом Кеннеди казались ему как бы жителями другого полушария. Теперь он должен видеться с ними обоими отдельно и будет посредником между ними. Он знал, или по-крайней мере полагал, что всякое сообщение между ними не поведет ни к чему.
   Совсем стемнело, когда он подъехал к лофлинтерскому дому в наемном экипаже из Каллендера, соседнего местечка. Когда он прибыл сюда в первый раз, теперь уже лет шесть или семь назад, то находился в обществе Рэтлера, и это обстоятельство врезалось у него в памяти. Он хорошо помнил, как лэди Лора пожурила его, зачем он выбрал себе подобного спутника. Она просила его выбирать других друзей -- друзей, которые выше стояли бы в мнении света и руководились целями более благородными. Он так и поступил, отчасти по ее настоянию, и добился успеха. Тем не менее, Рэтлер был теперь в свете чем-нибудь, а он ничем. Помнил он также, как тревожился тогда по поводу слуги, не зная еще, требует ли приличие или не требует, чтобы он имел с собою камердинера. Он взял человека и как же стыдился, что сделал это! Теперь у него слуги не было, ни роскошной обстановки багажа, ни ружья, ни изысканного костюма для прогулок по горам. Тогда его сердце было переполнено, когда он подъезжал к Лофлинтеру, и теперь не менее. Тогда он решился сказать несколько слов лэди Лоре, и не знал, как сказать их. Теперь он будет вызван сказать несколько слов мужу лэди Лоры, и задача была ему почти не под силу.
   Дверь подъезда отворил старый слуга, весь в черном, который тотчас предложил вести его в приготовленную ему комнату. Он осмотрелся вокруг в обширной передней, прежде полной признаков жизни, и тотчас почувствовал мертвенную пустоту. Невыразимый холод пронизал его насквозь и он заметил, что в громадном камине не было ни одной искры огня. Обед, сказал ему слуга, будет подан в половине восьмого; не пожелает ли мистер Финн переодеться? Разумеется, он пожелал, и так как уже был восьмой час в половине, то он поспешил наверх в свою комнату. И здесь было холодно и мрачно. В камине не оказывалось огня, а слуга оставил ему одну только свечу. На туалете стояли подсвечники, но без свечей. Старый слуга предложил ему теплой воды, но она все что-то не являлась. В самые тяжелые дни бедности Финн не терпел от таких неудобств, а между тем Кеннеди был одним из богатейших владельцев в Великобритании.
   Финн оделся и сошел вниз, не зная, где ему отыскивать хозяина и его мать. Двери он узнавал и помнил комнаты, куда они вели, но по видимому их негостеприимно заперли от него; он поневоле прошел в холодную переднюю. Тут его ждал старый слуга, который провел его в небольшую гостиную и доложил, что здоровье мистера Кеннеди не позволяет ему кушать поздно. Итак, он будет обедать один и Кеннеди примет его после обеда! Он вспыхнул от гнева. С ним поступал таким образом человек, для которого -- не принимая в соображение ни собственных удобств, ни удовольствия -- он проехал длинный и неприятный путь! Не лучше ли ему тотчас оставить дом, не видавшись с хозяином? Вдруг он вспомнил слухи, повторяемые шепотом, что Кеннеди помешался. Это уняло его раздражение и он согласился сесть за стол.
   Обед был жалкий. Кусочек дряблой белой рыбы, на счет свойства которой Финиас находился в сомнении, бифштекс, которого свойство не представляло ничего сомнительного, и небольшой помятый торт, привезенный, как подумал Финн, из кандитерской в Каллендере -- вот все, из чего обед состоял. Был херес на столе, очень теплый, но в очень небольшом количестве. Была и бутылка бордоского, от которого однако Финиас, вообще не прихотливый на вина, решительно отказался после первой пробы. Мрачный старый слуга, который не отходил от него во время обеда, подчивал его этим бордоским так настойчиво, как будто вся слава о гостеприимстве в Лофлинтере только от него и зависела. Столько есть людей, которыми не достигнуто вожделенного довольства, что Калебы Бальдерстоны {Верный и преданный дворецкий в романе Вальтер-Скотта "Ламермурская Невеста", который сам терпит лишения, но всячески силится показать, что в доме всего сполна. Пр. Пер.} тех домов, где изобилие не льется рекою, почти правы, когда желают, чтобы кубки Гладстона обходили вокруг стола нетронутые! Финиас не был пристрастеп к еде или к питью. Он потрепал вилкою рыбы, не думая о ней. Над бифштеком он трудился мужественно. Торту он придал новую складку и оставил его без вздоха. Но когда старик предложил ему к сыру в третий раз убийственный напиток, он с досадой потребовал стакан пива. Старик поплелся из комнаты, переваливаясь и, по возвращении, подал ему крошечную рюмочку водки, которую назвал усквебой. Обрадовавшись и водке, Финиас не упоминал более о пиве и обед был кончен.
   Он встал так быстро, что слуга не посмел спросить его, не посидит ли он еще за рюмкою вина. Некоторый намек правда чувствовался в вопросе: "Угодно ли ему будет сейчас видеть барина, или он желает погодить с минуту?" Финиас сказал, что пойдет сейчас, и его провели обратно чрез переднюю во внутренний коридор, которого он прежде не проходил, и ввели в комнату, всегда носившую название "бариновой комнаты". Роберт Кеннеди встал, чтобы принять его.
   Финиас отлично знал его года. Ему не было еще пятидесяти, а смотрел он семидесятилетним стариком. Он всегда был худощав, но теперь худощавее чем когда-либо. Он очень поседел и до того сгорбился, что хотя сделал шага два на встречу к гостю, казалось, как-будто он не дал себе труда выпрямиться во весь рост.
   -- Не правда ли, вы находите во мне большую перемену? сказал он.
   Перемена была так разительна, что отрицать ее не было возможности, и Финиас пробормотал что-то в роде сожаления, что здоровье его так плохо.
   -- Душа больна -- не тело, мистер Финн. Все ее дело... ее дело. Жизнь для меня не легка и обязанности, налагаемые жизнью, не легки. Когда я женился, моя жена стала кость от кости моей, плоть от плоти. Разве я могу лишиться собственных костей и плоти... зная, что они не у Господа, а подвергаются козням дьявола... и продолжать жить, как человек здоровый? Схорони я ее, мне было бы легче. Надеюсь, что позаботились о ваших удобствах, мистер Финн?
   -- О, конечно! возразил Финиас.
   -- Лофлинтер теперь ни для кого не может быть приятен. Как принимать гостей человеку, брошенному женою? Мне стыдно смотреть в лицо даже приятелю, мистер Финн.
   Говоря это, он поднял раскрытую руку, как будто желая заслонить себя. Финиас сам не знал, что сильнее поразило его, комизм ли движения, или трагичность чувства.
   -- Что я сделал, чтобы она бросила меня? Бил я ее? Неверен что-ли был? Не пользовалась ли она половиною всего моего достояния? Пугал я ее какими-либо суровыми словами, или требовал от нее тяжелого труда? Не делился ли я с нею всеми мыслями, открывая ей даже мои сокровеннейшие намерения? В делах этого мира и того лучшего, будущего, не была ли она для меня всем? Разве не было она вполне моею женой? Знаете ли вы, мистер Финн, что побудило ее уйти?
   Он сделал вопросов двенадцать. На одиннадцать первых ответа, очевидно, не требовалось. Они были сделаны с патетическим достоинством, которое так легко вложить в вопросительный склад речи. Но Финиас тотчас почувствовал, что обязан отвечать на двенадцатый. Кеннеди сделал его, подмигнув, понизив голос и скорчив хитрую гримасу, которая страшно была смешна.
   -- Вероятно, вы знаете, сказал Кеннеди, опять подмигнув и выставив вперед подбородок.
   -- Полагаю, что она была несчастлива.
   -- Несчастлива? А какое право она имела рассчитывать на счастье? Разве вера учит нас ожидать счастья на земле? Разве не говорится нам, что в этом подлунном мире счастья нет, а надо искать его там?
   Говоря это, он протянул левую руку к потолку.
   -- Почему бы однако ей быть несчастливой? Чего ей недоставало? Жаловалась она на меня, мистер Финн?
   -- Никогда, только говорила, что вы не сходитесь характерами.
   -- Одно время я думал, что вы подучили ее уйти.
   -- Ничего подобного!
   -- Она сообщила вам свое намерение?
   -- Нет, насколько помню, пока не решилась окончательно и пока отец не согласился принять ее к себе. Разумеется, я знал, что были неприятности.
   -- Какие неприятности? Из-за чего неприятности? Она не хотела, чтобы вы обедали со мною в Лондоне. И до сего времени не знаю причины. Когда она поступала нехорошо, само собою, я должен был сказать ей это. Кто же должен, если не муж? Будь вы ее мужем, а я простым знакомым, тогда я мог бы говорить только то, что мне угодно. Возмущаются против ига, потому что оно иго. Однако покоряются игу, зная, что это иго. Все от дьявола. Вы думаете, что пастор все может поправить?
   -- Нет, не думаю, возразил Финиас.
   -- Ничто не наставит на путь истины, кроме любви к Богу; а когда женщина слишком горда, чтобы молить Его, то можно предсказать наверно подобные бедствия. Она, видите ли, в церковь не хотела идти по вечерам в воскресенье, а вместо того присутствовала на каких-то митингах Белиаля в доме отца.
   Фаниас помнил эти митинги Белиаля, на которых он, вместе с другими, бывало обсуждал политические интересы настоящей минуты.
   -- Когда она настояла на нарушении заповеди Господней и осквернении дня Господня, я уже знал, что выйдет.
   -- Сомневаюсь, мистер Кеннеди, чтобы муж имел право требовать от жены совершенно одинакового с ним взгляда на религиозные вопросы. Если же он ставит ей это в непременную обязанность, то должен удостовериться заранее.
   -- Ставит в непременную обязанность! Слово Божие, полагаю, следует наблюдать!
   -- Есть люди, которые сомневаются относительно слова Божия.
   -- И те люди будут прокляты, сказал Кеннеди, вставая.-- Анафема, прокляты!
   -- Женщине неприятно слышать это.
   -- Я никогда не говорил ей. Она ничего подобного от меня не слышала. В жизнь я не говаривал ей сурового слова. Заболит у нее хоть бы только голова, и я не отхожу от нее с нежнейшей заботливостию. Отказа ей не было ни в чем. Когда я замечу, что она нетерпелива, то выберу самую короткую проповедь для нашего вечернего чтения в воскресенье, к не малому неудобству моей матери.
   Финиас спросил себя, действительно ли могло в этом быть неудобство для старой мистрис Кеннеди. Возможно ли, чтобы какое-либо человеческое существо предпочитало длинную проповедь короткой -- кроме того, кто проповедует или читает проповедь вслух?
   -- Я делал для нее все за свете. Право я думаю, что вы должны знать, из-за чего она ушла, мистер Финн.
   -- Ничего не знаю, кроме того, что сказал.
   -- Одно время я думал, что она...
   -- Ничего другого и быть не могло, сурово перебил Финиас, опасаясь, что бедный помешанный выразит предположение, которое будет до крайности неприятно.-- Она чувствовала, что не составляет вашего счастья.
   -- Я не требовал, чтоб она составляла мое счастье. Я не ожидаю быть счастливым. Требовал я от нее одного исполнения долга. Ведь вы были влюблены в нее, мистер Финн?
   -- Разумеется. Я был влюблен в лэди Лору Стэндиш.
   -- Ах, да! Конечно, тут греха не было, но в подобных случаях людям лучше потом держаться поодаль. Я никогда вас не ревновал, как вам известно.
   -- Надеюсь, что нет.
   -- Однако, я и не вижу причины для вас ехать такую даль в Дрезден, чтобы навестить ее. Что из этого выйдет хорошего? Я нахожу, что вы сделаете гораздо лучше, если останетесь в Англии, мистер Финн, право лучше. Не прилично холостому молодому человеку мчаться чуть не чрез всю Европу для свидания с женщиной, которая не живет с мужем и была некогда влюблена в него... то есть, в которую он некогда был влюблен. Это нечестиво, мистер Финн, и я прошу, чтобы вы этого не делали.
   Финиас понял, что был грубо обманут. Его просили приехать в Лофлинтер за поручением мужа к жене, а теперь муж пользовался его обязательным приездом, чтобы запрещать ему поездку в Дрезден на каком-то нелепом основании ревности. Он знал, что этот человек помешан и сердиться на него нельзя, но он не был настолько помешан, чтобы не требовал разумного ответа, и в помешательстве его была известная последовательность.
   -- Лэди Лора Кеннеди живет с отцом, сказал Финиас.
   -- Полноте... это старый враль!
   -- Лэди Лора Кеннеди живет с отцом, повторил Финиас:-- и я еду в дом графа Брентфорда.
   -- Кто писал к вам, приглашая приехать?
   -- Писала лэди Лора.
   -- А!... моя жена! Какое право она имела писать к вам, когда мои призывы даже не удостоивает ответа? Она моя жена... моя жена! Пред Богом мы стали одною плотью и даже людские законы не посмели разлучить нас. Как муж лэди Лоры Кеннеди, я требую, мистер Финн, чтоб вы не искали свидания с нею!
   Говоря это, он встал, взявшись за щипцы. Кресло, в котором он сидел, стояло на ковре пред камином, и очень могло быть, что надо было помешать огонь. Однако, пока он стоял, сгорбившись, с щипцами в правой руке и взором, все еще устремленным на лицо гостя, цель его движения была сомнительна. Могло это быть угрозой, могло и просто быть намерением исполнить полезное домашнее дело. Но Финиас, считая его помешанным, также встал и держался настороже. Концы щипцов несомненно поднялись кверху, но едва Финиас выпрямился во весь рост, как они постепенно стали опускаться и наконец скрылись в угольях. Тем не менее Финиас никогда не мог определить действительно ли Кеннеди исполнил то, для чего встал.
   -- После сказанного вы, вероятно, отступитесь от вашего намерения? сказал Кеннеди.
   -- Я непременно поеду в Дрезден, возразил Финиас.-- Если вам нужно что-либо передать, я приму поручение.
   -- Так вы будете прокляты с прелюбодеями! вскричал владелец Лофлинтера.-- Чрез подобного человека я никакого поручения не пошлю. С первой минуты как увидал вас, я знал, что вы в числе сынов Аполлиона {Злой дух в еврейской демонологии, также называемый Авадоном, ангелом бездны. Пр. Пер.}. Но грех был мой. Зачем мне было приглашать в дом язычника, человека, уверяющего, что крошка хлеба сам Господь, паписта, изменника и отечеству, и Спасителю? Когда она пожелала этого, я знал, что мне не следовало соглашаться. Да... все вы наделали, вы, вы, вы! Если она будет отверженницею, гибель ее души падет двойным гнетом на вашу.
   Выйти из комнаты и оставить дом как можно ранее на другое утро было теперь единственной целью, к которой следовало стремиться. Что его присутствие имело очень вредное влияние на Кеннеди, не подлежало сомнению в глазах Финна, и так же верно было то, что несчастному не предоставляли бы свободы действий, будь его обычное положение всегда таково, как теперь, Финиасу говорили, что "бедный Кеннеди" сошел с ума, как часто говорится о людях, если они отклоняются от обычной колеи жизни. Но сумасшедший в этом случае отклонился уж чересчур далеко от колеи... так далеко, что Финиасу он показался решительно опасным.
   -- Кажется, мне всего лучше пожелать вам доброй ночи, сказал он.
   -- Постойте, мистер Финн!
   -- Что вам угодно?
   -- Надеюсь, вы не наделаете мне там еще более вреда?
   -- Разумеется, нет.
   -- Вы не скажете ей, что я вам говорил?
   -- Ничего не скажу, что подало бы повод думать, что вы имеете о ней не такое высокое мнение, какое она заслуживает.
   -- Доброй ночи!
   -- Доброй ночи! повторил Финиас и вышел из комнаты.
   Было всего девять часов, однако ему ничего другого не оставалось, как идти лечь. Он отыскал дорогу обратно к передней и оттуда наверх в свою комнату. Но там не было огня в камине, а ночь была холодная. Он подошел к окну и поднял его на минуту, чтобы прислушаться к знакомому звуку падения Линтера. Хотя ночь была темная и бурная, мрачная, сырая ноябрьская ночь, он охотно вышел бы из дома и забрался на вышину горы ради старых воспоминаний, не будь того, что он опасался найти при возвращении негостеприимный дом положительно запертым. Он позвонил два раза и, погодя немного, старый слуга явился на звон.
   -- Можно ли попросить мне чаю? сказал Финиас.
   Старик покачал головой и выразил сомнение, чтобы в доме оказался кипяток в такой поздний час.
   -- Так нельзя ли утром подать мне завтрак в семь часов, а в половине восьмого дать мне какой-нибудь экипаж, чтобы ехать в Каллендер?
   Старик снова покачал головой, точно его ошеломило такое чудовищное требование; но Финиас настоятельно потребовал, чтобы его просьбу передали хозяину дома. На счет завтрака он равнодушен, говорил он, но экипаж ему необходим. Он получил и то и другое; на другое утро он уехал рано. Кеннеди он не видал более, с его матерью так и не обменялся ни единым словом. И до того он торопился вырваться из дома, где испытал столько неприятного, и пожалуй мог испытать еще более, что даже не погулял по лугу, который отделял гравием усыпанную площадку у крыльца от водопада.
   

Глава XI.
ЖЕНА, ИЗМЕНЯЮЩАЯ СВОЕМУ ДОЛГУ.

   По возвращении в Лондон, Финиас написал два слова лэди Чильтерн, согласно обещанию, которое она взяла с него. Она желала знать, в каком положении находится зять ее мужа, и когда узнала, что Финиас едет в Лофлинтер, просила сказать ей всю правду.
   "Он сделался каким-то странным и мрачным чудаком", писал Финиас. "Я не думаю, чтобы он совсем был помешан, но он находится в таком состоянии, что конечно ни один друг не посоветует лэди Лоре вернуться к нему. Он предался по видимому какому-то мрачному фанатизму... и скряжничеству. Я имел с ним только одно свидание, и оно было в высшей степени неприятно."
   После двух дней пребывания в Лондоне, где разделял, насколько возможно в такой короткий срок, всеобщий ужас по поводу низости и успеха Добени, он отправился в Дрезден.
   Он нашел лорда Брентфорда в обширном доме, окруженном садом, который стоял на самом рубеже города с северной стороны. Дрезден, вообще говоря, опрятный, веселый город, который с первого взгляда представляется приезжему уютным местом, где люди оживлены, исполнены веселости, а главное общительности. Такой приятный вид имеют не многие города как в Старом, так и Новом Свете, и едва ли чаще в Германии, чем где-либо. Лейпциг кипит деятельностью, по не смотрит общительным. Вена многолюдна, но улицы ее печальны. Мюнхен уютен, но в нем нет движения деятельности. Франкфурт и практичен, и живописен, но грязен и по видимому чужд веселья. Дрезден имеет многое, что говорит в его пользу, и если бы лорд Брентфорд с дочерью поехали за границу для удобной общественной жизни, свободной и приятной, выбор их был бы удачен. В настоящем же положении дела, каждый из вышепомянутых городов представлял, бы им одинаковые условия с Дрезденом: общества они не видели и несколько не интересовались окружавшими их предметами. Граф находил, что Дрезден очень холоден зимою и очень душен летом, а он не любил ни холода, ни духоты. Но он составил себе мнение, что все города, да и все вообще, одинаково неприятно, и потому оставался в Дрездене, почти ежедневно ворча на климат и на общество.
   Когда Финиас подъехал к дому, он задавался вопросом, не сделал ли он такой же глупости, посетив лорда Брентфорда, какую сделал, поехав в Лофлинтер. Его дружеские отношения с старым графом были очень непостоянны и ссоры между ними едва ли бывали не сильнее дружбы. Он часто бывал счастлив в доме графа, но счастье это не имело источником расположение к нему самому. Как почувствует он себя, если граф окажется так же неучтив, как был его зять? В прежнее время граф мог быть очень неприятен; по всему вероятию, не утратил этой способности и теперь. Из всех наших свойств это не оставляет нас всего долее. Финн думал о всем этом, когда очутился у входа в дом, занимаемый графом. Он ехал всю ночь и сильно озяб. В Лейпциге была номинальная остановка в двадцать минут, но по разным соображениям станционного персонала она сократилась до пяти минут всего-на всего. Это было очень рано утром и только дало ему возможность проглотить стакан кофею. Теперь дело шло уж к десяти часам и завтрак становился для него вопросом капитальным. Он даже жалел, зачем не завернул сначала в гостиницу.
   Вскоре он очутился в передней посреди кучки лакеев, между которыми узнал лицо, виденное в Сольсби. Однако, ему не дали времени осмотреться вокруг. Едва он ступил чрез порог, как лэди Лора Кеннеди была в его объятиях. Он не успел взглянуть ей в лицо, как она уже кинулась к нему на встречу, приложила щеку к его губам и пожимала обе его руки.
   -- О, друг мой! говорила она: -- дорогой друг! как вы добры, что приехали ко мне! Как добры, что приехали!
   И она ввела его в большую комнату, где накрыт был завтрак у камина, так и напоминавшего уютные английские домашние камельки.
   -- Как вы озябли, я думаю, и как должны быть голодны! Подать вам сейчас завтрак или вы сперва хотите переодеться? Прошу быть как дома, точно мы брат и сестра. Никаких церемоний, слышите?
   Она опять пожала ему руку. Он же еще не успел порядком взглянуть ей в лицо, а теперь не мог: он знал, что она плакала.
   -- Так я сведу вас в вашу комнату, сказала она, когда Финн решил сперва умыться, а потом завтракать.-- Сама сведу -- мой собственный дорогой. И воду бы снесла, если бы не знала, что все уже приготовлено. Сколько вы там останетесь? Полчаса? Очень хорошо. И вы предпочтете чаю, не правда ли?
   -- Разумеется, чаю.
   -- Я сама вам приготовлю. Папа никогда не сходит вниз ранее двух часов; у нас все утро впереди для беседы. О! Финиас, какое удовольствие слышать ваш голос опять! Вы были в Лофлинтере?
   -- Был.
   -- Какая доброта с вашей стороны! Но я не стану расспрашивать теперь. Здесь вы должны довольствоваться печкой, у нас нет каминов в спальнях. Надеюсь, что вам будет удобно. Не оставайтесь в отсутствии более получаса; я буду ждать вас с нетерпением.
   Хотя и побужденный таким образом торопиться, он постоял с минуту у теплой печки, чтобы собрать мысли. Прошло два года с-тех-пор, как он виделся с этою женщиной и в то время их скорее связывало воспоминание о старой дружбе, чем привязанность в настоящем. В последния недели их коротких отношений она не скрыла от него, что намерена разъехаться с мужем; но она так поставила вопрос, как будто высказать это ему был ее долг, определенная часть собственной защиты своих действий. А во время последних событий ее жизни в Лондоне -- той жизни, к которой он был причастен -- она вообще относилась к нему враждебно или по крайней мере желала держаться поодаль. Она наговорила ему много сурового, обвиняя его в холодности, в бессердечии, в равнодушии, никогда не старалась польстить ему даже тою похвалой, которую он некогда слышал от нее так часто и которую мужчины охотно слышат от женщин. Тогда она была холодна к нему, хотя с горем порою намекала на время, когда он, по крайней мере, не был холоден к ней. Она упрекала его и в то же время отворачивалась от него. Она отвергала его, сначала как жениха, потом как друга; до-сих-пор он не был в состоянии измерить глубину ее чувства к нему, лежавшего в основании всех ее действий. Стоя же тут и обдумывая все, он начинал понимать его.
   Как естественно было ее поведение при встрече с ним и как согласно с тем, чего можно ожидать от искренней, чистосердечной и честной женщины! Все ее мысли обращены были сперва на его маленькие личные потребности -- чтобы отогреть его, накормить и доставить внешний комфорт. Как глубоко ни были бы горе или любовь, человек может озябнуть, путешествуя зимою, и может проголодаться, если ехал всю ночь напролет. А женщина, настоящая женщина, искренняя и добрая, всегда находит наслаждение в заботе об удобствах друга. Видеть, что человек ест и пьет, сидя в туфлях в покойном кресле, истинное наслаждение для любящего женского сердца. Намедни я услыхал, что девушка сама осмотрела комнату, приготовленную для мужчины в доме ее матери, и тотчас понял, что она любит его, хотя никогда прежде этого не воображал. Стоя теперь у печки, Финиас видел ясно, что эта женщина любит его горячо. Она бросилась ему в объятия и дала поцеловать себя в лицо. Она жала ему руки и крепко обнимала его, явно высказывая, что в самом горе своем она могла быть осчастливлена его приездом. Но он был так благороден, что не приписывал всему этому иного значения, чем то, какое оно имело на самом деле -- он был благороден и мужественно великодушен. В его характере много было мягкости, нерешительности, пожалуй некоторое отсутствие силы воли, но тщеславия ни малейшего оттенка. Женщины любили его и сознавались ему в своей любви; он был и осчастливлен, и приведен в отчаяние их любовью. Однако, он никогда не чванился тем, что его любили. Он принимал это как случайность в его судьбе. Теперь в его мыслях преобладало то, что эта женщина назвалась его сестрою, и он был исполнен признательности.
   Тут он подумал о ее наружном виде. Он почти не имел времени глядеть на нее, но сознавал безотчетно, что она постарела и похудела, что черты ее стали резки, формы угловаты. Это не имело никакого влияния на его чувства к ней, но исполнило его глубокого сострадания. Сначала, когда он познакомился с нею, она была женщина видная -- не женственная и нежная, как Вайолет Эффингам, но красивая и блиставшая молодостью и здоровьем. Лета их были одинаковы. Он знал это очень хорошо. Ей минуло тридцать-два года, не более. Он чувствовал себя еще совсем молодым, о ней же не мог думать как о молодой женщине.
   Когда он сошел вниз, она прислушивалась к его шагам и встретила его у двери.
   -- Сядьте теперь, сказала она: -- и наслаждайтесь комфортом -- если можете при немецкой обстановке. Немцы вообще всегда опаздывают и никогда не дают другим времени. Это утверждают все. Остановка в Лейпциге просто ужасна, я знаю. Хороший кофей, разумеется, прекрасен; но какой толк в нем, если нет времени пить его? Вы должны отведать нашей яичницы. Если мы умеем что-нибудь приготовлять лучше вас, так это яичницу. Да... это настоящая немецкая колбаса. Она всегда стоит на столе, но немцы, которые навещают нас, сами никогда до нее не касаются. Вы скушаете котлету, не правда ли? Я завтракала с час назад. Мне казалось лучше не ждать вас, чтобы потом удобнее было вести беседу и услуживать вам. Я не ожидала, чтобы мне что-нибудь могло доставить такое удовольствие, как ваш приезд. О, сколько нам надо переговорить! Помните ли вы, когда мы виделись в последний раз... вы уезжали тогда в Ирландию?
   -- Очень помню.
   -- Увы, каким отдаленным это прошедшее кажется мне теперь! Но вы наверно не помните первый день, когда мы встретились у мистера Мильдмэя -- еще я пригласила вас к нам на Портмэнский сквер, потому что Баррингтон отзывался с похвалою о ваших способностях?
   -- Я отлично помню мой приезд к вам на Портмэнский сквер.
   -- Это положило начало всему. О Боже! Боже! когда я вспоминаю все это, мне так трудно уяснить себе, в чем я была права, в чем неправа! Если бы я поступила как следует, все эти бедствия не обрушились бы за меня.
   -- Несчастье не всегда бывает заслужено.
   -- Я наверно заслужила сама. Вы можете курить здесь, если хотите.
   Финиас упорно отказывался.
   -- Можете, говорю вам. Папа сюда не входит, а мне это все равно. Дня в два вы освоитесь здесь и поймете, какая вам предоставлена свобода. Расскажите мне сперва о Вайолет. Счастлива она?
   -- Совершенно счастлива, кажется.
   -- Я знала, что он будет добр к ней. Но как ей нравится этот образ жизни?
   -- Очень нравится.
   -- У нее ребенок и потому она счастлива. Она пишет, что это прелестнейший мальчуган.
   -- Вполне согласен. По видимому, все очень довольны им, но говорят о нем немного.
   -- Разумеется, не говорят. Будь у вас ребенок, Финиас, и вы делали бы точно то же. Я любила бы своего ребенка более всего на свете, но говорить о нем не стала бы никому. Для Вайолет, без сомнения, муж выше всего. Это лежит в ее натуре. Итак Освальд теперь совсем смирен?
   -- Не нахожу, чтобы он отличался этим на охоте.
   -- Но с нею он кроток?
   -- Кажется, всегда. Она, знаете, очень ловкая женщина.
   -- Преловкая!
   -- И сумеет уклониться от всякого неудовольствия, восторженно прибавил Финиас.
   -- Тогда как я не умела избегнуть его на час. Упоминалось ли о поездке в Бельгию?
   -- Чильтерн упоминал часто. Он заставил меня обнажить плечо, чтобы показать место, где он ранил меня.
   -- Как это похоже на Освальда.
   -- И он говорил, что пожертвовал бы тогда одним глазом, лишь бы убить меня, только Кольпиппер не позволял ему ни под каким видом. Он чуть не рассорился с своим секундантом, но тот упорно выставлял на вид, что я не стрелял, и делу конец. "Знаете, лучше, что так вышло", говорил он. И я соглашался с ним.
   -- А Вайолет как приняла вас?
   -- Как ангел... чем она и есть.
   -- Да, правда. Теперь я уверена, что она ангел. Но было время, когда я сердилась на нее, как вам известно. Вы, мужчины, встречаете столько ангелов на вашем пути. Вы были честнее многих. Вы обыкновенно кончали с прежним ангелом, прежде чем приметесь за новый -- по крайней мере, на сколько я могла судить.
   -- Это упрек, лэди Лора?
   -- Нет, мой друг, о нет! Это все кончено. Я говорила себе, когда вы известили меня о вашем приезде, что я не скажу ни одного неприятного слова. И много другого еще говорила я себе!
   -- Что же еще?
   -- Что вы никогда не заслуживали неприятности -- по крайней мере, от меня. Вы бесспорно были самый простодушный человек на свете.
   -- Не спорю.
   -- Мужчины всегда простодушны, когда они искренны. Часто они бывают коварны как ад и тогда они лукавее самого сатаны. Но человек честный судит о других по себе -- почти безотчетно. Женщина может быть правдива донельзя и вместе хитра. Как хитро действовала Вайолет, однако никогда не обманывала своих поклонников даже взглядом, я полагаю. Не так ли?
   -- Меня она никогда не обманывала, если вы то подразумеваете. Она была вполне равнодушна ко мне и говорила мне это в лицо ясно и положительно.
   -- Далеко не вполне... далеко не вполне. Но я думаю, что она всегда любила Освальда. Она отказывала ему, раз за разом, считая нерассудительным подвергнуться такому риску; но я знала, что она не выйдет не за кого другого. Как мало ее понимала лэди Бальдок! Я воображаю ваш разговор с старухой у Освальда!
   -- Представьте себе, Августа Боргэм монахиня!
   -- Как уморительно должно быть вышло, когда лэди Бальдок жаловалась на это вам!
   -- Я пожалел старуху от души.
   -- Конечно, вы пожалели -- у вас такое мягкое сердце. Теперь не будем откладывать далее, Финиас. Расскажите мне о нем все, что знаете.
   

Глава XII.
КЕНИГШТЕЙН.

   Финиас Финн и лэди Лора Кеннеди еще сидели вместе, говоря о прошлом, когда лакей вошел с докладом, что "милорд в соседней комнате и готов принять мистера Финна."
   -- Вы найдете в нем большую перемену, сказала лэди Лора:-- он изменился даже более, чем я.
   -- В вас я перемены не нахожу.
   -- Как не находить -- относительно наружности, разумеется. Я средних лет женщина и сознаю, что могу пользоваться преимуществами этих лет. Но он совсем стал стариком -- не столько здоровьем, сколько в обращении. Он будет очень рад вас видеть.
   С этими словами она провела его в комнату, где граф сидел у камина, закутанный в мех. Он встал, чтобы принять гостя, и Финиас тотчас увидал, что в два года своего изгнания из Англии лорд Брентфорд превратился из человека в полной силе в дряхлого старика. Он как будто с трудом держался на ногах, когда сделал два шага на встречу гостю, и закутался потом в свой сертук с такой заботливостью, какая свойственна одним болезненным людям.
   -- Вы очень добры, мистер Финн, что приехали навестить меня, сказал он.
   -- Не говорите ему мистер Финн, папа. Я называю его Финиасом.
   -- Да, разумеется, так и надо. А ведь далекий путь от Лондона сюда, мистер Финн?
   -- Такой далекий, что не может быть приятен, милорд.
   -- Приятен! О, Господи! ни малейшей приятности в нем нет. Так у них там осенние заседания будут? Это всегда бывало преглупою штукой, если только они не нуждаются в деньгах.
   -- Говорят, что какой-то билль о деньгах будет предложен. Этим оправдывается Добени.
   -- А если речь идет о денежном билле, то все как следует. И вы опять в парламенте?
   -- К сожалению, нет еще.
   Лэди Лора объяснила отцу, вероятно, в третий или четвертый раз, в каком положении находился их гость.
   -- О, следствие! У нас с вами в Луфтоне следствий не бывало. О, Господи! все-то идет к распадению. Говорят, теперь стали нападать на церковь.
   Лэди Лора взглянула на Финиаса, но оба оставались немы.
   -- Я не совсем понимаю это; говорят, будто тори уничтожают епископальную церковь. Очень рад, что меня там нет. Дело дошло до того, что я не вижу возможности для дворянина занимать общественную должность в настоящее время. Видели вы Чильтерна?
   Когда Финиас сообщил графу все, что мог сказать о его сыне и внуке, о политических деятелях и парламенте, лэди Лора вдруг вмешалась в разговор.
   -- Знаете ли, папа, что он ездил к мистеру Кеннеди? Он был в Лофлинтере и виделся с ним.
   -- О! в самом деле?
   -- Он совершенно убежден, что вернуться к мужу для меня немыслимо.
   -- Это очень важное решение, заметил граф.
   -- Однако, он не сомневается на счет его, продолжала лэди Лора.
   -- И тени сомнения не имею, сказал Финиас.-- Не стану утверждать, что мистер Кеннеди совсем сумасшедший, но его духовное состояние относительно лэди Лоры таково, что жить с ним я считаю для нее не безопасным. Он помешан на религии.
   -- О, Господи, Господи! воскликнул граф.
   -- Мрачность его дома невыносима. Он говорит, что желает возвращения лэди Лоры не для того, чтобы жить счастливо вместе.
   -- Для чего же?
   -- Чтоб мы были несчастливы вместе, пояснила лэди Лора.
   -- Он отвергает всякую веру в счастье. Он желает возвращения лэди Лоры главным образом потому, что мужу и жене следует жить вместе.
   -- Это и правда, согласился граф.
   -- Только не тогда, как оба чрез это будут несчастны, возразила лэди Лора.-- Он говорит, сказала она, указывая на Финиаса:-- что будь я там, он возобновил бы свое обвинение против меня. Он не все мне сказал. Может быть, и нельзя сказать мне всего. Во всяком случае то верно, что я в Лофлинтер не вернусь.
   -- Очень хорошо, милая моя.
   -- Это не очень хорошо, папа, однако я все-таки не вернусь в Лофлинтер. Что я вынесла там, никто из вас понять не может.
   В этот день Финиас один пошел в картинную галерею, но следующие дни его сопровождала лэди Лора и показывала ему все красоты города, какими он мог похвалиться, не смотря на зимнюю свою одежду. Они стояли вместе пред колоссальными созданиями великих мастеров и вместе же осматривали мелкие произведения искусства. День за днем они проводили неразлучно. Финн приехал на месяц и в это время был лелеян и утешаем вволю. Лэди Лора свезла бы его в Саксонскую Швейцарию, не смотря на суровую погоду и возражения отца, если бы Финиас не объявил положительно, что ему приятнее остаться в городе. Однако, ей удалось увлечь его в Кенигштейн. Пока они бродили по крепости, построенной на чудной скале, между ними завязался разговор, который навек остался у него в памяти, да и забыть не легко было. У них часто шла речь о его будущности. Он передал ей все, до точной цифры денег, на которые мог существовать, пока не приищет места с содержанием, и неоднократно слышал от нее уверения, что непременно все уладится в несколько месяцев. Разумеется, либералы в свою очередь станут во главе правления, и точно также, как неизбежный результат, Финиас должен тогда получить место. Она говорила с такой уверенностью, что почти убедила его. Сманив с места, где он был обеспечен, либеральная партия обязана была доставить ему средства к жизни. Только бы добиться места депутата, и все обошлось бы благополучно. Такой уверенности он усвоить себе не мог, но тем не менее уверения друга подействовали на него отрадно. Когда поступишь в высшей степени опрометчиво, приятно слышать, что с здравым смыслом никто иначе поступить бы не мог. Само собою разумеется, что ему следовало вернуться к общественной деятельности -- так говорила лэди Лора -- и вдвойне так следовало, когда он остался бездетным вдовцом.
   -- Хорошая это жизнь или дурная, заключала она: -- мы с вами понимаем, что нет другой жизни, к которой стоило бы стремиться. Мы точно актеры, которым невыносима жизнь, когда они сошли с подмостков и не озарены более ярким светом театральных ламп.
   Когда она говорила это, они стояли облокотившись на один из парапетов большой крепости, и его поразила грусть, с какою слова эти были произнесены. Очевидно, она относила их также к себе. Ведь и она вращалась в свете газовых ламп, а теперь сама изгнала себя в совершенный мрак.
   -- Вы не могли бы довольствоваться жизнью в Дублине, сказала она.
   -- Конечно, не мог. Все мы любим движение; но человек, у которого отнята нога, ходить не может. Одни могут ходить с деревяшкой без всякой опасности, другие только с известным риском, а третьи совсем не могут. Вы находитесь в положении вторых, а я третьих.
   -- Я не вижу, почему вам не вернуться.
   -- Что ж из этого выйдет? Вместо затворничества в Дрездене было бы затворничество на Портмэнском сквере или Сольсби. Кто пожелает видеть меня в своем доме или бывать у меня? Вы знаете, какая хрупкая, случайная и непостоянная вещь слава женщины. С богатством, умом, пленительным обращением и бесстыдством женщина может быть львицей несколько лет, но если она утратила свое положение, никогда ей не вернуть его более. Для тех, кто знал меня в Лондоне, я исчезла с лица земли, ни дать ни взять, как будто я целый век уже похоронена. Мужчина может приносить действительную пользу, женщина никогда.
   -- Все эти общие правила не значат ничего, сказал Финиас:-- я попробовал бы на вашем месте.
   -- Нет, Финиас, я не так глупа. Это повело бы только к разочарованию. Не думаю, чтобы вы даже знали, когда я сгубила себя навек и судьбу свою исковеркала.
   -- По крайней мере, мне известен день, когда это совершилось.
   -- То есть, когда я приняла его руку?
   -- Разумеется. Я знаю это и вы знаете. Между нами не может быть тайны относительно этого.
   -- Конечно, не может и не должно быть -- с моей стороны и не будет ничего утаено. Я никогда не скрывалась от вас.
   -- И я не скрывался.
   -- Вам нечего было высказывать.
   -- То есть, после того, как в нескольких словах вы выдали свою любовь в тот день над водопадом, когда я прилагала все усилия, чтобы не дать вам говорить.
   -- Разве была возможность остановить меня?
   -- Нет, вы были так простодушны. Вы пришли с одной мыслью и не могли отказаться от нее под минутным впечатлением. Когда я сказала вам, что помолвлена, вы не могли удержать слов, которые были у вас на языке. О, как я помню эту минуту! Но вы ошибаетесь, Финиас. Не помолвка моя или замужство превратили для меня свет в пустыню.
   Им внезапно овладело такое странное чувство, что он едва переводил дух и не в состоянии был спросить, что же именно.
   -- Вы знаете что, Финиас.
   -- Ваше замужство, сказал он почти сурово.
   -- Это было, есть и всегда будет моя горячая, неизменная, неодолимая любовь к вам. Как могла я даже наружно оказывать тому человеку привязанность, когда постоянно думала только о вас, когда все мои сердечные чувства сосредоточивались на вас одном? Но вы были так простодушны, так мало тщеславны (она оперлась на его руку, говоря это), так чисты сердцем и благородны, что не верили этому даже тогда, как я говорила вам это. Не правда ли?
   -- И теперь я не хочу этому верить.
   -- А между тем верите. Вы должны мне верить. Я ничего не требую от вас взамен. Как пред Богом говорю, что полагай я возможным, чтобы вы отвечали на мою любовь, я скорее пустила бы себе пулю в лоб, чем произнесла одно слово из сказанного мною.
   Хотя она остановилась в ожидании, что он ответит что-нибудь, но он не был в состоянии произнести слова. Он помнил многое, но при настоящем настроении духа, не мог говорить об этом -- ни как он поцеловал ее у водопада, ни как она просила его не ездить к ним в дом, потому что его присутствие для нее невыносимо; ни как она снова пригласила его бывать, а потом даже запретила принять приглашение к обеду ее мужа. Помнил он также, как горячо она вспылила, когда он сознался ей в любви к Вайолет Эффингам.
   -- Я должна настаивать на этом, продолжала она:-- чтобы вы видели во мне вашего лучшего друга, сестру, мать, если хотите. Я не обманываюсь на свой счет. Хотя бы и муж мой не был в живых, для меня все равно. Я не вступлю во второй брак ни при каких обстоятельствах. Я пережила уже тот период, когда женщина любима как женщина, но я не утратила еще способности любить. Я буду заботиться о вас, Финиас, как старая курица о своем цыпленке, и хотя бы вы оказались утенком, который выплыл на воду, куда ей нельзя следовать за ним, все я буду клохтать около берега и не потеряю вас из вида.
   Он держал ее теперь за руки, но говорить не мог из-за слез, которые струились по его щекам.
   -- Когда была молода, продолжала лэди Лора:-- я не считала себя способной на такую любовь. Я сказала себе, что любовь должна быть рабой, не повелительницей, и вышла замуж с твердым намерением исполнять свой долг. Мы видим теперь, что из этого вышло.
   -- По его вине, не вашей, возразил Финиас.
   -- Нет, вина моя... моя; ведь я никогда не любила его. Разве не говорили вы мне, какого рода это человек? И я верила вам, хотя отвергала это. Когда ехала в Лофлинтер, я уже знала, что люблю вас. Я знала и то... почти наверно знала, что вы будете просить моей руки, хотя другое дело было уже решено. И я решила в душе, что наперекор и моим и вашим чувствам, так быть не должно. Я не имела тогда состояния... не имели и вы.
   -- Я работал бы для вас.
   -- О, конечно! Но не упрекайте меня теперь, Финиас. Я никогда не упускала из вида ваших интересов, хотя ваша любовь ко мне продлилась недолго. Нет, я не обвиняю вас и вам не в чем оправдываться. Вы были правы... всегда правы. Когда вам не удалось приобрести любовь одной женщины, ваше сердце, по естественному побуждению, устремилось к другой. И так полно было ваше излечение, что вы первому предмету любви пришли высказать вашу страсть ко второму.
   -- Кому же мне было высказаться, если не другу?
   -- Бесспорно, вы пришли к другу; наперекор демону ревности, которого я не в силах была изгнать из сердца, наперекор моим чувствам, так как вы задели меня за живое, я помогла бы вам, будь это возможно. Хотя целью всей моей жизни было, чтобы Вайолет и Освальд соединились браком, я помогла бы вам, потому что моя решимость содействовать вам во всем стала выше всего остального. Но мои похвалы вам не повели ни к чему. Не такая была девушка Вайолет Эффингам, чтобы выйти замуж по чьему-либо наущению; не правда ли?
   -- Разумеется, нет.
   -- Теперь и говорит об этом нечего, быть может. Но я хочу, чтобы вы поняли меня от начала до конца... поняли, что было во мне дурного и что хорошего. С той минуты, как вы стали самым дорогим существом для меня на свете, я ни разу не изменила вашим интересам, хотя не могла порою не раздражаться против вас. Тут вышел этот удивительный случай, когда вы спасли моему мужу жизнь.
   -- Не жизнь.
   -- Как странно, что спасение должно было прийти от зашей руки? Точно судьба, право. Я попыталась воспользоваться этим обстоятельством, чтобы его дружба к вам превратилась в такую же искреннюю, как была моя. Но вскоре я увидела себя вынужденною разлучить вас, потому... потому что все-таки была слабая женщина и не могла выносить вас вблизи. Теперь я могу.
   -- Дорогая Лора!
   -- Да, как сестра. Я думаю, вы не можете не полюбить меня немного, когда узнаете, как я предана вам душой. Теперь я могу выносить вас вблизи и думать о вас, как курица заботится о высиженном утенке. На эту минуту вы оставили пруд и я призрела вас под моим крылом. Понимаете?
   -- Понимаю одно, что не стою ваших слов.
   -- Стоите или нет, не относится к делу и никакого влияния не могло иметь. Я не говорю, чтобы вы были достойнее всех, кого я знавала. И когда же достоинства вызывают любовь? желаю я одного, чтобы вы поверили мне и убедились, что есть на свете сердце, преданное вам навек -- друг, на которого вы можете полагаться во всем как на каменную гору -- которому можете сознаться, что поступили дурно, если бы впали в ошибку, и все-таки не опасаться пошатнуть его доброе мнение о вас. И с этим чувством вы не должны заходить далее дружбы. Разумеется, вы полюбите опять.
   -- О, нет!
   -- Непременно полюбите. Я пыталась захватить власть посредством брака и мне не удалось -- потому что я женщина. Женщина должна выходить только по любви. Вы еще женитесь по любви и будете счастливы. Знайте одно -- я уже никогда вас ревновать не стану. Вы все можете говорить мне вполне безопасно. Ведь скажете все?
   -- Если будет что говорить, скажу без сомнения.
   -- Никогда я не буду становиться между вами и женой -- хотя надеюсь, что от нее не останется тайной, какой я искренний вам друг. Однако, мы здесь догулялись до сумерек и часовой может заподозрить, что мы снимаем план крепости. Не озябли вы?
   -- Я не думал о холоде.
   -- И я не думала. Мы сойдем вниз и отогреемся в гостинице в ожидании прихода поезда. Желала бы знать, зачем привела вас сюда рассказать мою историю. О, Финиас!
   Она кинулась к нему на шею; он прижал ее к сердцу и поцеловал сперва в лоб, потом в губы.
   -- Так не должно быть никогда более, сказала она.-- Я заглушу это чувство в моем сердце, хотя бы для того пришлось распинать тело. Но сердечной любви я не подавлю. Когда вы будете счастливы, и я буду. Когда вы будете иметь успехи, и я буду. Когда вы потерпите неудачу, и я потерплю. Когда вы возвыситесь -- как непременно должно быть -- и я возвышусь с вами. Но ваша рука никогда не обовьется более вокруг моего стана. Вот ворота и старый проводник. Итак, мой друг, мы с дороги не сбились.
   Они сошли по крутому склону горы в городок, расположенный у подножия крепости, и пробыли там в гостинице до прихода вечернего поезда из Праги, с которым вернулись в Дрезден.
   Отъезд Финиаса был назначен чрез два дня. На следующий день граф пожелал переговорить с ним глаз-наглаз и они сидели запершись целый час. Графу собственно мало или, лучше сказать, нечего было говорить. По ходу обстоятельств он почти не имел уже собственной воли и только делал то, что ему назначала дочь. Он сделал вид, будто советуется с Финиасом, не лучше ли ему возвратиться в Сольсби. Не находит ли Финиас, что его возвращение принесет какую-либо пользу партии? Финиас знал отлично, что партия не ощутила бы ни малейшей перемены, где бы ни был граф, в Дрездене или в Лондоне. Когда человек утрачивает влияние, значение его в политике равняется нулю, точно он никогда не поднимался выше общего уровня. Граф никогда высоко и не поднимался; конечно, Финиас, при всем желании быть любезным, не мог утверждать графу, что его присутствие существенно поддержит интересы либералов. Он облек свою мысль в самую деликатную форму, однако заявил, что если лорд Брентфорд пожелает вернуться в Англию, лэди Лора охотно останется в Дрездене одна.
   -- Отчего же ей не ехать со мною? возразил граф.
   И тут он с медленностью, свойственной старости, высказал наконец сбою задушевную мысль:
   -- Почему бы ей не попробовать сойтись опять с мужем?
   -- Она никогда этого не сделает, возразил Финн.
   -- Подумайте, сколько она теряет чрез это, сказал граф.
   -- Я уверен, что она не согласится ни за что. И я убежден, что ей соглашаться не следует. Брак этот был несчастьем. Им всего лучше жить врознь.
   Граф уже не отваживался прибавлять ни единого слова на счет дочери и перешел к делам сына. Не полагал ли Финиас, что Чильтерна можно убедить вступить в парламент?
   -- Никто на свете не побудит его к тому, возразил Финиас.
   -- Но он мог бы вести сельское хозяйство?
   -- Как видите, у него руки полны.
   -- Но есть же люди, которые и хозяйство ведут, и охотятся, возразил граф.
   -- Чильтерн не походит на других. Он предается своему делу всею душой и находит в этом полное наслаждение. Он совершенно счастлив и жена его счастлива. Чего требовать от него еще? Все уважают его.
   -- Это много значит, заметил граф.
   Он дружески поблагодарил Финиаса и сознавал, что теперь, как и всегда, тот исполнил свой долг относительно семейства.
   Разговор, бывший на крепостном валу, не повторялся, но вследствие его возникло нежное сочувствие. Лэди Лора брала на себя тон и обращение сестры -- многим старше брата -- и Финиас покорялся этому не только любезно, но с искренним восторгом. Он не благодарил ее за любовь, когда она высказывала ее, и потом не выражал своей признательности. Но он преклонялся пред этою любовью, признавая ее будущим законом своей жизни. Он ничего важного не должен был решать без ее ведома и будет в ее распоряжении, если когда-либо ей понадобится его помощь в Англии.
   -- Я думаю, что вернусь когда-нибудь, говорила она, когда они сидели вместе поздно вечером накануне его отъезда.
   -- Не понимаю, почему бы вам не сделать этого теперь. Ваш отец желает.
   -- Он думает так, но скажите вы ему, что ехать надо завтра или летом, он придет в волнение. Я уверена, что мистер Кеннеди может потребовать меня к себе... посредством закона.
   -- Но он не мог бы привести этого в исполнение.
   -- А все-таки попробовал бы. Я не хочу возвращаться в Англию, пока он не выразит согласия на то, чтобы я жила отдельно. Да и вообще говоря, мне лучше здесь. Говорят, больные животные всегда выползают из своих нор куда-нибудь в лес. Я больное животное, и когда уже приползла сюда, то останусь, пока не окрепну духом. Вы должны быть страшно озабочены на счет Танкервилля?
   -- Да, я не спокоен.
   -- Тотчас пришлите мне телеграму. Смотрите, помните это!
   -- Конечно, не забуду; это будет первым делом, когда я узнаю свою судьбу.
   -- А если вам не посчастливится?
   -- Ну... что ж делать?
   -- Я тотчас напишу Баррингтону Ирлю. Не думаю, чтобы он сделал много для своей бедной кузины; но он, во всяком случае, может сказать, что делать следует. Я попросила бы вас приехать сюда -- но глупые люди сейчас скажут, что вы мой любовник. Мне было бы все равно, но слух дойдет до него, а я обязана ограждать его от подобных неприятностей. Не поедете ли вы тогда к Освальду?
   -- Для какой цели?
   -- Для того, что все будет лучше возвращения в Ирландию. Почему бы вам не управлять Сольсби? Вы жили бы там на первый случай и ничего не обязывало бы вас закабалить себя навек. Я поговорю об этом с папа. Но вы получите место.
   -- Кажется, я приму ваше предложение, ответил Финиас.
   -- Сделайте это... сделайте! Только бы мне можно было забрать в руки того судью! Однако, знаете ли, который теперь час? Полночь, а поезд идет в восемь.
   Он встал и хотел проститься с нею.
   -- Нет, возразила она:-- я провожу вас.
   -- Как можно! Будет почти темно, когда я выеду из дома, и трескучий мороз!
   -- Ни темь, ни мороз не убьют меня. Не воображаете ли вы чего доброго, что я не накормлю вас последним завтраком? Господь над вами, мой дорогой!
   На другое утро она действительно присутствовала при его завтраке со свечами и проводила его на станцию. Утро было темное и мороз, как он говорил, трескучий, но лэди Лора смотрела веселою и счастливою.
   -- Какое наслаждение было для меня видеть вас здесь и высказать вам все, что лежало на душе! Теперь вы поняли меня?
   -- Понял, но все мне как-то не верится.
   -- Вы верите. Вы были бы хуже евреев, если бы не веровали в меня. Но вы и понимаете также. Я желаю, чтоб вы женились и всю правду сказали жене. Если могу, то полюблю ее почти столько же, сколько люблю вас. А если мне суждено увидать ваших детей, они будут мне дороги наравне с вами. Ваши дети будут моими детьми... или покрайней-мере один ребенок будет моим. Вы скажете мне, когда задумаете жениться?
   -- Если когда-нибудь задумаю, то наверно сообщу.
   -- Прощайте теперь. Я отойду в сторону и простою там, пока поезд не тронется, но вы не обращайте на это внимания. Да хранит вас Бог, Финиас!
   Она крепко пожала ему руку и с минуту глядела ему в лицо с невыразимой нежностью. Потом она опустила вуаль, отошла в сторону и ждала неподвижно, пока поезд двинется от платформы.
   -- Он уехал, папа, сказала лэди Лора, когда позднее стояла у кровати отца.
   -- Уехал? Да, знаю, ведь он должен был ехать. Я рад его видеть, Лора.
   -- А я как рада, папа!.. как рада! Мы никогда не должны терять его из вида, что бы ни случилось.
   -- Разумеется, мы услышим о нем, если он попадет в парламент.
   -- Попадет или нет, мы не должны терять его из вида. Он не должен нуждаться, пока у нас есть кусок хлеба.
   Граф и глаза выпучил на дочь. Он имел громадное состояние, но не подозревал до-сих-пор, что обязан делиться им с Финиасом Финном.
   -- Я знаю, папа, что вы никогда не подумаете обо мне дурно.
   -- Никогда, милая моя.
   -- Я поклялась, что буду сестрою этому человеку, и сдержу свою клятву.
   -- Ты была отличная сестра для Чильтерна, сказал граф:-- это я знаю.
   Раз лэди Лора уже пожертвовала всем своим состоянием, которое было значительно, на уплату долгов брата. Эти деньги были ей возвращены и перешли к мужу. Лорд Брентфорд предположил, что теперь она намерена в неопределенном будущем заплатить долги Финиаса Финна.
   

Глава XIII.
Я ПОЛУЧИЛ МЕСТО.

   Когда Финиас вернулся в Лондон, осенние заседания хотя и длились чуть не до Рождества, к великому отчаянию некоторых членов, тем не менее уже кончились недели две назад. Добени до конца разыграл свою роль с неподражаемым искусством. Она не внес билля, но заявил свое намерение сделать это при открытии следующих заседаний. Он говорил, что конечно понимал с самого начала, как невозможно провести подобную меру в короткий срок от созвания парламента до Рождественских праздников, но счел нужным, чтобы вопрос был упомянут в парламенте и распространен в провинциях, дабы члены обеих палат обратили на него самое пристальное внимание, прежде чем приступить к обсуждению такой важный меры. Как видели, неожиданное разделение, вызванное в палатах адресом, показало, что большинство членов на стороне великой реформы, совершить которую он поставил себе целью честолюбия. Конечно, господа члены собраны в необыкновенное и неудобное время года, потому что польза страны требовала обсуждения некоторых денежных биллей. Однако он, с своей стороны, был рад случаю объяснить намерения правительства, к которому имел честь принадлежать. В ответ на эти слова поднялось сущее извержение чуть не ругательств противной стороны. Осмелится ли высокородный джентльмэн утверждать, чтобы вопрос был распространен в провинциях, когда ни он, ни кто-либо из его последователей слова о нем не упоминал, пока не кончились главные выборы? Разве не известно всей Англии, что первый намек сделал сам высокородный джентельмэн избирателям в Восточном Барсетшире, и не одинаково ли известно, что все было ведено так, дабы удивительное предложение высокородного джентльмэна оставалось тайной даже для его собственной партии, пока оно могло вызвать выражение неудовольствия на выборах? Может быть, высокородный джентльмэн так умеет управлять своими последователями в парламенте, что изловчится увлечь их за собою даже в вопросе, до того противоположном их собственным убеждениям. Бесспорно и казалось, что он одержал победу на первую минуту. Но мог ли кто-нибудь предположить, чтобы он осмелился стать лицом к лицу со всею нацией, имея в руках подобную меру? Хорошо распространение в провинции! Он не осмелился распространить своего предложения. Он воспользовался непродолжительною сессией, чтобы крепче ухватиться когтями за власть. Какое ему было дело до конституции или до партии, или до страны? Не бывало произнесено в парламенте более жестких слов, чем по этому случаю. Но министр все-таки одержал верх. Он был поддержан по поводу адреса и вернулся в Восточный Барсетшир об Рождестве, пожалуй не без примеси страха к пасторам окрестных мест, но с полным убеждением, что по крайней мере успеет достигнуть второго чтения его билля.
   Лондон был переполнен более чем когда-либо в этот зимний сезон после Рождества и оживление царствовало там необычайное. Либеральная партия точно будто согласилась между собою, что такой печальный случай должен отстранять всякий помысел о веселостях, свойственных праздникам. Кто мог думать о пированиях, когда такой ужасный, такой нечестивый замысел имел успех и вероятно отстранит настоящее большинство? Несправедливость подобного явления уязвляла всего сильнее -- несправедливость и чувство унижения, что Добени их перехитрил! Это было точь-в-точь, как бывает, когда шахматному игроку поставят мат посредством смелой комбинации двух пешек и коня, единенных сил, остающихся торжествующему противнику, тогда как побежденный имеет на доске еще две туры и королеву. Хуже того вышло, потому что победитель присвоил себе распоряжение турами и королевою несчастного побитого. Церковная реформа была законным достоянием либералов, и если они не пользовались ею до-сих-пор, то единственно по убеждению, что следует держать в запасе для важного случая такое веское и ценное орудие. Оно принадлежало им так несомненно, что они не могли не торопиться. К тому же -- так говорили одни, а некоторые даже искренно думали -- страна не подготовлена еще для этой важной реформы. Она должна совершиться, но производить ее надо с нежной осторожностью. Духовенству надо оказать уважение и религиозное чувство народа должно быть принято в соображение с надлежащим сочувствием. Даже самый неистовый диссентер едва ли пожелает, чтобы такое учреждение было разрушено грубыми руками. Пусть прекрасную старую англиканскую церковь схоронят с нежной любовью, грустно, тихо, благоговейно, как нечто такое возвышенное, такое пленительное, такое изысканное, что не соответствует более настоящим грубым нравам. Таковы были мысли либералов относительно церковной реформы. Вдруг этот выскочка, не имея на своей стороне большинства, этот нахальный Калиостро между государственными людьми, этот разрушительный предводитель всех отъявленных консерваторов, выступил вперед, не предупредив никого, и утверждал, что обернет дело вокруг пальца! Разумеется, знали, что эта реформа предстоит. Вся страна уже начинала смутно сознавать, что епископальная церковь должна пасть; а зная это, разве не усмотрит либеральная основная сила Англии чудовищность нечестия этого Калиостро, не восстанет против него и не раздавит его своим гневом, как этому быть следует? Это чувство не давало Рэтлерам и Бонтипам проводить Рождество как настоящий праздник.
   -- Одно непонятно для меня, говорил Ратлер:-- как англичане могут быть так низки.
   Он намекал на консерваторов, выказавших намерение поддерживать Добени, просто как обвинял их Рэтлер с целью удержать власть и преобладание, но без всякого соображения с собственными взглядами или благоденствием страны. Едва ли Рэтлер верно угадывал мысли людей, которых обвинял, а между тем ему следовало видеть с его опытностью, как мало солидарности в их действиях. Защищать церковь было обязанностью каждого, но точно также было долгом поддерживать свою партию. Каждый видел способ исполнить один долг, но другой представлялся в каком-то смутном и даже совсем невозможном свете. Если бы допускало приличие свергнуть иго их властелина, верно восстал бы какой-нибудь мудрый, великий и смелый муж. Собрался бы совет мудрых голов партии и решил сменить предводителя. Но где найти этого человека мудрого и смелого? Как собрать даже совет? Из кого состояла партия? Из людей честных, восторженных, рыцарей в душе, но преимущественно праздных и неспособных взвалить за свои плечи всю ответственность великого дела. Не в их числе избирались предводители -- все люди искусные, пылкие, честолюбивые, но в последнее время более прежнего пролагавшие себе дорогу извне. Подобно итальянским владениям, они поручали свое дело наемным, чужим генералам, которые, выслужившись из рядовых, предлагали свои услуги всем, кто платил за них; и так же, как в былое время, предводитель всегда был готов вступить в борьбу, но сам же и объявлял, что должно и что не должно быть поводом к войне. В рядах консерваторов было не столько низости, как полагал Рэтлер, сколько отчаяния. Не лучше ли будет вернуться в свое поместье и жить там круглый год? Не лучше ли охотиться, присутствовать на заседаниях суда каждые три месяца и с чистой совестью торжественно заявлять утром и вечером, что страна гибнет? Такова была мысленная борьба, происходившая во многих из консерваторов, которые поддерживали Добени в этом случае.
   По настоянию лэди Лоры, Финиас навестил герцога Сенг-Бёнгея вскоре по возвращении и ласково был принят его светлостью. В прежнее время, когда вместо либералов были виги, считалось политическим правилом, чтобы все предводители вигов были друг другу сродни, дядями, зятьями или кузенами. Это оказывалось чрезвычайно приятно и придавало партии удивительную солидарность, но такая система вышла теперь из употребления. Сохраняются еще, правда, кой-какие следы и между настоящими либералами высшего полета существуют приятные семейные связи. Таким образом Сент-Бёнгэи Фицгоуарды были в родстве с Мильдмэями и Стэндишами, и такой человек, как Баррингтон Ирль, наверно должен был оказываться кузеном всей компании. Лэди Лора только послала друга к своему родственнику, а так как герцог и Финиас были в одном и том же правительстве, его светлость рад был приветствовать возвратившегося кандидата. Разумеется сначала поговорили о жизни графа в Дрездене. Герцог припомнил причину такого изгнания, покачал головой и пытался принять огорченный вид, когда ему сообщили о жалком положении Кеннеди. Но герцог был по природе человек веселый и тотчас стряхнул с себя мрачный вид, когда Финиас заговорил о политике.
   -- Так вы опять возвращаетесь к нам, мистер Финн?
   -- Говорят, что я могу еще получить место.
   -- Очень рад; вы были полезны. Я помню, как Кэнтрип чуть не плакал, сообщая мне, что вы оставляете его. Кажется, до вас его порядком мучили.
   -- Может быть, отчасти так и было, ваша светлость.
   -- Теперь не к чему будет возвращаться более, кроме однех почестей.
   -- На время.
   -- На долгое время, прибавил герцог:-- с точки зрения на время кандидатов на общественные должности. Добени в безопасности по крайней мере относительно этой сессии. Я сомневаюсь, чтобы он действительно пытался привести в исполнение свою меру в этом году. Он предложит ее, и после того разделения, которое получилось в парламенте, имеет возможность приступить ко второму чтению. Потом он ловко перейдет к комитетам и объявит, что важность затронутых вопросов требует дальнейшей разработки и дальнейших исследований. Такой вещи в один год не осилить.
   -- Зачем было ему и приниматься за нее? спросил Финиас.
   -- Этот вопрос у всех на губах, хотя ответ так кажется прост. Потому что он может сделать, а мы не можем. Он будет иметь значительную поддержку с нашей стороны, а мы с его ни малейшей.
   -- В их бесчестности есть что-то противное для меня! воскликнул Финиас в порыве негодования.
   -- А страна в выгоде. Да я и не вижу, в чем состоит их бесчестность. Неужели законодательство должно быть осуждено на мертвую неподвижность, пока партии борятся между собою и одна не уложит другую на месте?
   -- Не думаю, чтобы человеку следовало поддерживать меру, которую он считает гибельною.
   -- Он и не считает ее гибельною. Такая вера одна теория -- и даже не совсем теория. Это нечто в роде романтизма. Пока десятины земли имеют ценность и они могут удерживать их за собою, землевладельцы никогда не поверят, чтоб страна находилась в опасности. То же самое в торговле. Пока три процента означают в действительности четыре -- можно сказать, целых пять -- страна богата, хотя бы каждый божился, что она разорена.
   -- Тем не менее я очень рад, что не в числе консерваторов, возразил Финиас.
   -- Это доказывает ваше бескорыстие, так как вы непременно имели бы тогда общественную должность. Прощайте! Навестите герцогиню, когда она приедет в город. А если вам выдастся свободное время, подарите нам день, другой в Лонгройстоне на Пасхе.
   Лонгройстон было известное поместье герцога, где целых два века вигам оказывалось самое щедрое гостеприимство.
   Финиас отправился в Танкервилль 20-го января, вследствие повестки судьи, которому поручили разобрать дело, начатое Финном против Брауборо. Прошение имело странную особенность, что не только стремилось отстранить настоящего депутата, но еще заменить его кандидатом, которому не посчастливилось. Начнется исследование, посредством которого, если оно пойдет удачно, такое число голосов будет сбито со стороны злополучного Брауборо, что большинство останется за его, противником, а ему еще придется заплатить судебные издержки по делу, которое лишило его места депутата. Брауборо бесспорно относился ко всему с сильным отвращением. Он думал, что борьба должна считаться конченною, пока не представится случай для новой борьбы. Он потратил свои деньги как дворянин и ненавидел эти низкие проделки. Никто не мог сказать про него, чтобы он когда-либо подавал жалобы. Его девиз "о благоденствии Англии, основанном на религии ее народа", без сомнения, отозвался на нем очень неприятно во время последних коротких заседаний, и парламент уже не имел для него прежнего обаяния; но он не отставал от своей партии и подал голос за Добени по поводу адреса -- быв вынужден принять это решение прежде чем жалоба была облечена в законную форму. Он всегда держался своей партии. Они гордился тем, что был всю жизнь верен своей партии и последователен. Его также вызвали в Танкервилль и он должен был явиться, хотя знал, что девиз будет брошен ему в лицо.
   Брауборо провел два, три очень неприятных дня в Танкервилле, тогда как Финиас торжествовал. Однако бедного Брауборо ожидало еще худшее, чем отвергнутый девиз или даже утраченное место депутата. Действуя с удивительною энергией, Рёдльз успел не только отстранить необходимое число голосов, но и доказать, что эти голоса не имеют значения, потому что куплены. Он изумил Финиаса хладнокровием и бесстыдством, с каким хвалился, что не подкупал голоса в Фольгэте для либералов; но Финиас на столько был умен, что остерегался напомнить либеральному агенту, как он сам однажды намекнул, на удобство потратить сколько-нибудь денег в этом направлении. В настоящую же минуту не было человека более убежденного, чем Рёдльз, в необходимости, чтобы выборы происходили без подкупа. Финнитами ни одного пенни не было потрачено таким гнусным образом. Два, три голоса было отстранено по причинам, которые не касались ни кандидата, ни его агентов. Один человек подал голос по видимому вследствие внушения какого-то очень хитрого приверженца Брауборо. Другой человек был неверно записан. Все это однако не имело существенного значения. Финиас Финн получил место депутата от Танкервилля, а судья объявил о своем намерении представить Нижней Палате необходимость нарядить комиссию для следствия. Брауборо уехал из городка возмущенный духом; он не раз глотал колкий намек противников на то, что благоденствие Англии в зависимости от религии ее народа. Местные либералы роскошно угощали Финиаса, а потом выразили ему надежду, что после всего для него сделанного он вероятно не поскупится пожертвовать из собственных средств на танкервильские благотворительные заведения.
   -- Господа, ответил Финиас одному или двум из либеральных предводителей:-- лучше вам открыть теперь же, что я ровно никакого состояния не имею.
   Либеральные предводители скорчили гримасу, но Финиас был назначен депутатом от Танкервилля.
   Как только это решение состоялось, Финиас вырвался из среды поздравлявших его друзей и кинулся на почту отправить телеграму к лэди Лоре Стэндиш в Дрезден. Он почти смутился, когда продиктовал мальчику при телеграфе: "Я получил место" и тот взглянул ему в лицо; но подобного поручения он никому дать не мог. Он готов был думать, что это самая блистательная и счастливая минута в его жизни. Она так искренно будет восторгаться его торжеством, она почерпнет из него такую глубокую, самоотверженную радость, что он почти жалел, зачем сам не может доставить счастливую весть. Уж конечно тут был бы приличный случай для повторения объятия.
   Итак, он опять член парламента -- опять наделен преимуществом, о котором не переставал жалеть с-тех-пор, как лишился его. Пьяница или игрок может отстать от своих привычек, политик никогда. После заседания в парламенте, не быть там более, разумеется, для такого человека, как Финиас, могло быть только состоянием грустным. Но теперь он слова проложил себе путь и твердо вознамерился не связывать себя никакими опасениями в будущем. Он предастся душой и телом своей задаче, пока хватит его денежных средств. Что на эту сессию он будет обеспечен, не оставляло сомнения. Он один на свете и может положиться на случайное стечение обстоятельств относительно будущего.
   -- Я не знавал человека счастливее вас, говорил ему Баррингтон Ирль, когда он вернулся в Лондон.-- Место депутата вечно упадет вам с неба, точно когда обстоятельства кажутся самыми отчаянными.
   -- Действительно, я был счастлив.
   -- Моя кузина Лора Кеннеди писала мне о вас.
   -- Я ездил к ним повидаться.
   -- Да, слышал. Она толкует какой-то вздор о том, что граф готов сделать для вас все на свете. Что он сделать-то может? Он не более меня имеет влияние на Лофтон. Все такое теперь исчезло безвозвратно -- за одним или двумя исключениями. При том порядке вещей мы получали несравненно лучших людей.
   -- Я сомневаюсь в этом.
   -- Говорю вам, что так; людей более честных... которые действовали прямее. Кстати Финиас, мы не должны допускать проделок по поводу церковной реформы. Мы намерены сделать все возможное, чтобы отвергнуть второе чтение.
   -- Вам известно, что я говорил на выборах.
   -- К черту выборы! Я знаю, что говорил Брауборо, и Брауборо подал голос за одно с своею партией, как честный человек. Вы были против церкви на выборах, а он за нее. Подайте голос наоборот. Произойдет маленькое недоразумение, но танкервильцы не запомнят всего так подробно.
   -- Я не могу утверждать, чтобы чувствовал себя на это способным.
   -- А если нет, то, ей-Богу! вы никогда более не будете в наших рядах -- хотя бы Лора Кеннеди выплакала себе все глаза.
   

Глава XIV.
ТРЁМПЕТОНСКИЙ ЛЕС.

   Между тем охотничья пора шла своим чередом в Брекском краю, но с переменным счастьем. Возник важный вопрос о Трёмпетонском лесе, о котором охотничьему миру суждено было услышать многое в следующие двенадцать месяцев. Лорд Чильтерн был сильно расстроен. Трёмпетонский лес принадлежал нашему старому приятелю герцогу Омниуму, который впал уже почти в детство. Не могло быть речи, чтобы герцог сам вошел в подобное дело или знал что-либо о нем, но лорд Чильтерн упорно настоял на том, чтобы писать к самому герцогу. До-сих-пор в Трёмпетонском лесу всегда сберегали лисиц и норы всегда бывали заложены лесничими, как подобает, при получении повестки. В то время, когда выводятся детеныши, возникли какие-то ссоры. Лесничий жаловались, что ничего не было сделано для надлежащего истребления лисиц. Лорд Чильтерн клялся, что норы не были заложены. Вдруг распространился слух о страшном бедствии. Умирающая лисица с капканом на лапе найдена была на рубеже леса. Тут Чильтерн написал к герцогу. Прежде чем мог быть получен ответ, он по всем правилам объехал с своею охотою лес -- три собаки схватили отраву и околели у него на глазах. Он написал к герцогу опять -- и письмо было резко. На него ответил в немногих словах управляющий герцога, Фотергилль, и Чильтерн счел такой ответ оскорблением. До-сих пор это дело еще не попало в охотничью газету и было просто предметом сердитых прений на каждой охоте в соседних графствах. Лорд Чильтерн пылал гневом и всегда имел вид, как-будто жаждал отмстить за бедных собак самому герцогу и его близким. Для начальника охоты представляется убийством самого черного свойства покушение отравить собаку из его своры. Вероятно, не бывало, такого начальника охоты, который в глубине души не находил бы справедливым повесить уличенного виновного за такое преступление. И не один начальник мог бы зайти далее и объявить, что за отсутствием улик против кого-либо владелец леса, где подброшена была отрава, должен быть привлечен к ответственности. В этом случае вопрос о владельце не представлял ничего отрадного. Сам герцог был стар, дряхл и почти идиот. Он никогда не отличался на охоте, но все же пытался исполнять свои обязанности относительно страны, хотя и не очень энергично. Его наследник, Плантадженет Паллизер, человек государственный, никогда не имел свободной минуты для собственных развлечений и, кроме того, относительно охоты имел злополучные фантастические понятия, будто бы фазаны и кролики вредят полям, а лисицы съедают кур у старых женщин. Однако он не был владелец леса и потому отказался от всякого вмешательства. Были семейные раздоры, не вредившие охотничьим интересам младших отраслей Паллизеров, так что охота в Трёмпетонском лесу перешла в руки Фотергилля и его друзей. Лорд Чильтерн забрал себе в голову, что его собаки были отравлены если не по приказанию Фотергилля, то по крайней мере из угождения ему, и будь это в его власти, он сослал бы Фотергилля на каторжные работы. Надо сказать, что мис Паллизер, еще гостившая в доме лорда Чильтерна, была племянница старого герцога и кузина наследника.
   -- Они мне все равно, что посторонние, сказала она однажды, когда лорд Чильтерн пытался извиниться, что осыпал бранью ее родственников.-- Герцога я видела только ребенком, а двоюродного брата не узнаю при встрече.
   -- Тем выгоднее ваше положение, заметила лэди Чильтерп:-- по крайней мере относительно Освальда.
   -- Я знаю их и провел однажды в Мачинге дня два, сказал лорд Чильтерн.-- Герцог старый дурак, который всегда задирал нос выше всех, хотя, по моему суждению, менее кого-либо имел на это право. Что же касается Планти Палля, то мы с ним такого различного разряда существа, что едва ли нас обоих можно причислить к породе людей.
   -- Который же из вас человек, лорд Чильтерн?
   -- Который угодно, любезная мис Паллизер, только не оба. Доггет был в лесу вчера и нашел три западни.
   -- Что он сделал с ними? спросила лэди Чильтерн.
   -- Очень мне нужно было спрашивать! Я уверен, что он бросил их в воду -- и так же уверен, что он швырнул бы туда вместе и Паллизера, попадись он ему под руку. А чтобы я когда-нибудь пустил своих собак в Трёмпетонский лес, так этому не бывать, хотя бы во всей стране не оказывалось ни деревца, кроме него.
   -- Так и брось думать о нем, заметила жена.-- Я не стала бы так заботиться о том, что другой делает с своей собственностью, из-за всех лисиц, какие есть в Англии.
   -- Потому что ты ничего не понимаешь в охоте, мой друг. Собственность человека принадлежит ему в одном отношении, но не во всех. Владелец леса не имеет права делать с ним, что хочет.
   -- Он может срубить его.
   -- Но пустить другой охоты не может и сам не имеет права охотиться. Если он в охотничьем краю, то обязан охранять лисиц.
   -- Что же обязывает его, Освальд? Обязательство может только обусловливаться наказанием.
   -- Мне кажется, что ненавидеть меня достаточное наказание для каждого. Что ты сделаешь с Финиасом Финном?
   -- Я пригласила его приехать к 1-му и остаться здесь до открытия парламента.
   -- А будет та женщина?
   -- Будут две, три женщины.
   -- Эта с немецкою фамилией, у которой ты заставила меня обедать в Парковом переулке?
   -- Мадам Макс-Гёслер будет. Она берет с собой собственных лошадей, которые будут стоять у Доггета.
   -- Здесь они стоять не могут; нет ни одного свободного стойла.
   -- Мне право совестно, что моя бедная лошадка вам в тягость, сказала мис Паллизер.
   -- Вы привилегированная преступница -- хотя, честью клянусь, горсти овса мне не следовало бы давать тому, кто имеет малейшее отношение к Трёмпетонскому лесу. А на чем поедет Финиас?
   -- На моих лошадях, ответила лэди Чильтерн, положение которой не позволяло принимать участие в охоте.
   -- Ни та, ни другая не годится для него на одну милю. Ему, по настоящему, надо отличнейшую лошадь, какую только можно подыскать. Не знаю право, что мне делать. Хорошо Лоре говорить, что его надо снабдить лошадью.
   -- Не откажешь же ты в ней мистеру Финну, возразила лэди Чильтерн почти в отчаянии.
   -- Я дал бы ему скакать на моей правой руке, только бы она вынесла его. Но я не могу печь лошадей. Когда Гэрри вернулся во вторник на гнедой кобыле, у нее так была засечена нога, что она не оправится во всю охотничью пору. Чорт их знает, что они делают с лошадьми, что так калечат их. Мне случалось убить лошадь под собою или загнать до того, что она не может сделать шагу, но я никогда не коверкал и не калечил таким образом животных, как эти олухи.
   -- Так я лучше напишу мистеру Финну и предупрежу его, сказала лэди Чильтерн с грустным видом.
   -- О, Финиас Финн! вскричал лорд Чильтерн: -- о, Финиас Финн! Какая жалость, что мы не покончили с вами дело, когда стояли друг против друга на Блапкенбергских песках!
   -- Освальд, сказала жена, вставая; она подошла к нему и обвила его шею рукой: -- ведь ты знаешь, что дал бы мистеру Финну свою лучшую лошадь, пока он пожелает здесь остаться, хотя тебе самому пришлось бы ехать на осле.
   -- Я знаю, что ты сделала бы это, если бы я не сделал, ответил лорд Чильтерн.
   Этим дело было решено.
   Ночью, когда они остались одни, снова завязался разговор о посетителях, ожидаемых в Гэррингтонский замок.
   -- И Джерард Мол должен приехать? спросил муж.
   -- Я просила его. Он оставил своих лошадей у Доггета, как тебе известно.
   -- Мне вовсе не известно.
   -- Ведь я же говорила тебе, Освальд. Разве тебе неприятно, что он будет? Неужели ты в самом деле обращаешь внимание на его глупую скачку?
   -- Не то. Надо же встрепать кого-нибудь; на это он годится не хуже другого. Но он увивается за девушкой. Я ненавижу такие проделки.
   -- Не все мужчины так... скоры, как ты был.
   -- Я знал, что мне говорить, и высказывал это. Когда я повторил мои слова раз двенадцать, то добился, что мне поверили. Он и говорит-то не так, чтобы ему верили.
   -- Ты всегда говорил искренно, Освальд.
   -- Конечно.
   -- Все три минуты, которые дозволял себе тратить на разговор. Однако, их оказалось достаточно... не так ли? Рад ты, что настоял на своем?
   -- Как женщины глупы!
   -- Все равно, глупы или нет, а скажи, что ты рад. Мне приятно, когда ты говоришь это. Пусть я буду глупа, если мне того хочется.
   -- Отчего ты была так упорна?
   -- Не знаю. И теперь понять не могу. А любила я тебя до страсти и думала все только о тебе, и совершенно была убеждена, что никогда за другого не выйду.
   -- Я уверен, что всему так следовало быть; только ты чуть было не заставила меня застрелить бедного малого, а теперь доставай ему лошадей! Не мог ли бы он управиться с Дандоло?
   -- Не сажай его на очень бешеную лошадь.
   -- Почему? Его жена умерла и детей у них нет, а земли ни десятины во владении. Кто же после того имеет право сломить себе шею, если не он? Дандоло одна из лучших лошадей в конюшнях, если только управиться с ним. Вспомни, что мне завтра надо выехать в девять часов; ведь целых восемнадцать миль пути!
   И с этими словами начальник Брекской охоты погрузился в сон.
   Лэди Лора Кеннеди писала к Баррингтону Ирлю по поводу политических интересов своего друга, а к невестке лэди Чильтерн по поводу его светских удовольствий. Она не могла выносить мысли, чтобы он оставался в Лондоне в одиночестве до открытия заседаний в парламенте, а потому обратилась к лэди Чильтерн, напоминая многое из прошедшего. В этом призыве не было никакой надобности, он был лишний. Нельзя сказать, чтобы Финиас и его дела так же близко лежали к сердцу лэди Чильтерн, как лэди Лоры. Вайолет любила своего мужа более всего на свете и всегда питала к нему любовь. Но она испытывала к молодому ирландскому члену парламента нежное чувство, которое некогда разделяла с лэди Лорою, и которое теперь побуждало ее заботиться о всех его удобствах. Она считала его пристрастным к охоте -- ему надо было доставить лошадей. Он овдовел, между тем она знала, по старой памяти, что он восхищается хорошенькими женщинами, знала и то, что ему могут понадобиться деньги -- итак она пригласила мадам Макс-Гёслер провести две недели в Торрингтоне. Лэди Чильтерн знала, что Финиас Финн и мадам Макс-Гёслер знакомы, но едва ли ей было известно, как коротко это знакомство.
   Мадам Макс приехала за два дня до Финиаса и была на охоте в первое же утро по прибытии. Эта дама скакала за собаками по следам зверя и... вообще была способна на все, что бы ей ни вздумалось делать. Она была брюнетка, худощава, здоровой и приятной наружности, умна, честолюбива, богата, не совсем довольна своим положением, быть может, не совсем совестлива, однако не без совести. Как уже говорено в первой части этого рассказа, она всегда могла выказывать удовольствие в обществе тех, с кем находилась, хотя ее постоянно точило желание сделать что-то еще, что-то лучшее против того, что исполнено ею до сих-пор. Разумеется, лорд Чильтерн пожаловался ей на свои неприятности по поводу Трёмпетонского леса, пока они направлялись к отъезжему полю.
   -- Позвольте, любезный лорд Чильтерн, вы не должны бранить при мне герцога Омниума.
   -- Почему не при вас?
   -- Мы с ним закадычные друзья.
   -- Да ведь ему сто лет.
   -- Отчего же мне нельзя иметь столетнего друга? А мистер Паллизер столько же смыслит в ваших лисицах, сколько вы в его налогах. Почему бы вам не написать к лэди Гленкоре? Она все знает.
   -- И также в числе ваших друзей?
   -- Короткая приятельница. Мы с нею, как вам известно, вдвоем ухаживаем за бедным старым герцогом.
   -- Я понимаю, почему она жертвует собою.
   -- Но не понимаете, почему я делаю это. Сама не могу объяснить этого; но так оно вышло, и я не могу слышать, чтобы герцога бранили. Позвольте мне написать лэди Гленкоре.
   -- С удовольствием... если желаете, по только никак не от меня. Имение ее дяди управляется самым безбожным образом. Это вы ей сказать можете. Я прошу не одолжения. Я никогда не прошу милостей. Герцог или Планти Паллизер должны сделать одно из двух: или принадлежать к охоте, или отступиться от нее, и так и сказать. Я хочу знать, кто мне друг, кто недруг.
   -- Могу вас уверить, что герцог вам не враг.
   -- Паллизеры всегда были готовы служить и нашим и вашим. Они аристократы высшего полета, однако всегда стоят за народ. Я слышал, что Планти Палль называет охоту на лисицу варварством. Так пусть он заявит это во всеуслышание, срубит Трёмпетонский лес и вспашет на его месте хлебное поле.
   -- Пожалуй он и сделает это, когда Трёмпетонский лес будет принадлежать ему.
   -- По-моему, это было бы гораздо лучше, чем отравлять собак и ловить лисиц капканами.
   Когда они прибыли на сборный пункт, по нем рассеяны были кучки людей, где толковали о старых или новых беззакониях, совершенных в Трёмпетонском лесу.
   В этот же день, до обеда, лэди Чильтерн предупредила мадам Гёслер о приезде Финиаса Финна, которого ожидали на следующий день. Известие было сообщено самым естественным образом; но хозяйка дома выбрала время, когда на лампах были абажуры и в комнате царствовал полусвет. Присутствовали при этом Аделаида Паллизер и некоторая лэди Бальдок -- не та, что отделала папистов, говоря с бедным Финиасом, но жена ее сына. Они все пили чай у камина и свечи были поставлены вдали. Вероятно, это было дело случая, но мрак пришелся мадам Гёслер очень кстати в первую минуту смущения.
   -- Ваш старый друг будет сюда завтра, сказала лэди Чильтерн.
   -- Мой старый друг? Как мне назвать его: он или она?
   -- Помните мистера Финна?
   В эту минуту мадам Гёслер порадовалась, что ее лицо не в ярком свете. Но не таковская она была женщина, чтобы долго поддаваться смущению.
   -- Конечно, ответила она, ограничиваясь на первый случай одним словом.
   -- Он будет к нам. Мы с ним большие друзья.
   -- Он всегда был вашим другом, лэди Чильтерн.
   -- И вашим также, мадам Макс. Мистер Финн был общим другом, если не ошибаюсь, во времена оно. Надеюсь, вы будете рады его видеть.
   -- О! разумеется, очень рада.
   -- Он мне очень понравился, заметила Аделаида Паллизер.
   -- Я помню, что матушка говорила прежде чем стала моею свекровью, вмешалась лэди Бальдок: -- что мистер Финн очень приятный человек, только жаль, что папист, денег не имеет и влюбляется во всех. Он и теперь все влюбляется, Вайолет?
   -- Никогда в замужних. Он был женат, мадам Гёслер, но бедняжка жена его умерла.
   -- Вот он и здесь теперь, чтобы начать снова здорово, прибавила леди Бальдок.
   -- И так же приятен, как бывал прежде, сказала хозяйка:-- Нашему семейству он оказал величайшие услуги. Освальду он подал помощь при одном из тех страшных случаев, какие бывают на охоте; мистера Кеннеди он спас, когда его хотели убить.
   -- Эта услуга сомнительная, сказала лэди Бальдок.
   -- Он был депутатом от местечка лорда Брентфорда.
   -- Какой он добрый! заметила мис Паллизер.
   -- И чего, чего он ни делал! договорила лэди Чильтерн.
   -- Не чуть ли он дрался с кем-то? спросила мадам Макс-Гёслер.
   -- Это верх его подвигов, ответила заступница;-- он не убил того, кого мог бы пожалуй убить, если бы был так же кровожаден, как противник. Он опять в парламенте теперь, а сюда будет поохотиться. Надеюсь, что вам доставит удовольствие видеть его, мадам Гёслер.
   -- Я буду очень рада, медленно сказала мадам Гёслер: -- я слышала о его успехах в этом городке и знала, что мы сойдемся где-нибудь.
   

Глава XV.
ВЫ ТОТЧАС УГАДАЛИ!

   Необходимо было также предупредить Финиаса, чтобы он не столкнулся с мадам Гёслер неожиданно. Лэди Чильтерн считала это важнее, чем приготовить ее, так как захваченный врасплох, он верно наделает гораздо более неловкостей, чем светская женщина в критическую минуту первой встречи. Мадам Гёслер во всяком случае быстро овладеет собою, если бы даже утратила на миг самообладание, но того же нельзя было сказать об уменье носить светскую маску Финиаса Финна. Итак лэди Чильтерн ухитрилась видеться с ним наедине тотчас по его приезде.
   -- Кто бы вы думали у нас?
   -- Не лэди Лора?
   -- Нет, к сожалению. Старый друг, но не такой старый, как Лора?
   -- Не могу отгадать; не лорд Фон?
   -- Лорд Фон! Что лорду Фону здесь делать? Разве вы не знаете, что он никуда не показывается со времени несчастного своего сватовства? Это ваш друг, не мой.
   -- Мадам Гёслер? шепотом сказал Финиас.
   -- Вы тотчас угадали, когда я сказала, что это ваш друг, не мой. Да, мадам Гёслер здесь -- и нисколько не изменилась.
   -- Мадам Гёслер!
   -- Вам неприятно это?
   -- О, нет! как можно!
   -- Вы не ссорились с нею?
   -- Никогда!
   -- Вам нет причины уклоняться от встречи с нею?
   -- Ни малейшей; я только изумился. Знала она, что я буду?
   -- Я сказала ей вчера. Не сделала ли я какой ошибки? Может быть, вам неприятно ее присутствие? Прежде вы были друзьями, на сколько мне известно.
   -- Друзьями и расстались, лэди Чильтерн.
   Он не сказал ничего более, да что было и говорить? Передать то, что произошло между ним и мадам Гёслер, он не мог, а Вайолет невольно заподозрила нечто такое, что не допустило бы ее свести их в Гэррингтон, знай она про это заранее.
   Одеваясь, мадам Гёслер созналась самой себе, что ей предстоит задача, требующая всего ее такта и всей твердости духа. Она конечно не приняла бы приглашения лэди Чильтерн, если бы знала, что встретится в доме с Финиасом Финном. Она имела еще целые сутки пред собою, чтобы обдумать свое положение, и чуть было не решила уехать обратно в Лондон под предлогом внезапного дела. Разумеется, будут подозревать настоящую причину ее отъезда. Разумеется, лэди Чильтерн отнесет это к Финиасу Финну. Но даже и то, хотя очень неприятно, все-таки лучше встречи с ним. Дура!-- бранила она себя -- как не предвидеть подобной случайности, когда она знала, что Финиас Финн опять выступил на политическую арену и с Чильтернами всегда был в тесной дружбе? Перебирая все это в уме во время бессонной ночи, она говорила себе, что ей непременно надо быть вызванной в Лондон по делу. Она пошлет телеграму о каком-нибудь вздоре и, по получении ответа, уедет под этим предлогом. Однако стыд обратиться от него в бегство казался ей хуже жестокого смущения при встрече с ним. В сущности она не сделала ничего позорного. Она желала спасти человека, которого любила, от грозившего ему, как полагала, разорения и предложила ему свою руку. Она сделала предложение, но он отказался! Вот и все. Нет! она никогда не будет вынуждена сознаться самой себе, что бежала от кого-либо, от мужчины или женщины. Этот человек опять вернется в Лондон; не всегда жe ей можно скрываться от него. Только необходимо, чтобы она сохранила самообладание, и мучительное чувство при встрече пройдет после первых минут. Она имела одно утешение -- полную веру в его благородство; она твердо была убеждена, что он не выдавал ее и не выдаст. Однако теперь, когда минута встречи приближалась и она стала пред зеркалом -- будто бы посмотреться, а на самом деле, чтобы горничная не заметила ее волнения -- она почувствовала, что мужество изменяет ей, как велико ни было. Она уже стала придумывать, как бы под предлогом головной боли не показываться до вечера.
   -- Я ничего не вижу, так голова болит, немедленно приступила она к исполнению своего плана.
   Горничная приняла вид грустной озабоченности и объявила, что "у барыни не совсем хороший вид".
   -- Я думаю, это пройдет, сказала мадам Гёслер и сошла с лестницы.
   Положение Финиаса Финна было не лучше, но ему представлялся несравненно кратчайший период мучительного ожидания. Он пошел наверх переодеться к обеду с той мыслью, что менее чем в полчаса он очутится в одной комнате с мадам Гёслер. Для него не могло быть речи о бегстве; он не мог уклониться от встречи под предлогом головной боли. Но едва ли его смущение не было сильнее, чем ее. Она знала, что может заставить себя выражаться с строгим приличием; он же почти был уверен, что потерпит жестокое фиаско, если попытается заговорить с нею. Она не покраснеет, он же наверно вспыхнет до корней волос, словно гребень индейского петуха. Тем не менее он также собрался с духом и вошел в гостиную не задолго до появления мадам Гёслер. Чильтерн жаловался лорду Бальдоку на счет Трёмпетонского леса и разражался яростью на всех Паллизеров, между тем как Аделаида стояла возле и смеялась. Джерард Мол, развалившись на диване, выражал изумление тому, что человек может тратить столько энергии на такой предмет. Лэди Чильтерн объясняла обстоятельства дела лэди Бальдок, не имевшей понятия об охоте; остальные гости слушали с напряженным вниманием. Некоторый мистер Спунер, который только и делал, что скакал верхом очертя голову и бессознательно исполнял должность помощника начальника охоты -- подобные личности встречаются в каждой охоте -- вторил словам лорда Чильтерна и мимикой выставлял на вид особенно важные пункты.
   -- Здравствуйте, Финн, как поживаете? обратился к нему хозяин, подавая ему левую руку.-- Очень рад вас видеть и поздравляю с местом. Яд был положен в копченые селедки и мы нашли их штук двенадцать -- достаточно, чтоб отравить полсворы.
   -- Поднято девять штук, вставил Спунер.
   -- Однако дети могли бы также поднять их -- и съесть, сказала лэди Чильтерн.
   -- Им какое дело до этого? продолжал начальник охоты.-- А теперь по всему лесу натянуты проволоки и расставлены западни. Паллизер, кажется, в числе ваших друзей, Финн?
   -- То есть, я знал его -- когда имел место в министерстве.
   -- Не знаю, каков он относительно службы, но в провинции это человек, какого хуже быть не может.
   -- Сущий срам! вскричал Спунер, подняв кверху обе руки.
   -- Это мой двоюродный брат, доложу вам, шепнула Аделаида лэди Бальдок.
   -- Если бы он был мне брат или бабушка, я говорил бы то же самое, продолжал раздраженный лорд.-- Надо созвать митинг и обнародовать это дело -- вот что.
   Тут дверь отворилась опять и мадам Гёслер вошла в гостиную.
   Когда хочешь быть естествен, непременно будет совершенно противоположное естественному. Искусный актер -- или, что чаще встречается, искусная актриса -- придаст себе наружный вид; но именно потому, что вид придан, он не может быть естествен. Лэди Чильтерн вообще очень искусно улаживала маленькие затруднения в обществе. Будь она менее озабочена настоящим делом, она вероятно устроила бы его с свойственной ей грациозною свободой. Но оно гнетом налегло ей на душу и она решила, что ей необходимо сказать что-нибудь, когда эти два старые друга встретятся в гостиной.
   -- Мадам Макс, сказала она:-- ведь вы помните мистера Финна?
   Лорд Чильтерн на минуту остановил поток брани. Лорд Бальдок прикинулся было равнодушным, но без малейшего успеха. Спунер стоял с одной стороны. Лэди Бальдок, с другой, смотрела во все глаза -- как бы инстинктивно угадывая, что будет на что поглядеть, а Джерард Мол, встав с дивана, присоединился к кружку. Казалось, как будто слова лэди Чильтерн образовали кружок, посреди которого Финиасу и мадам Гёслер суждено возобновить знакомство.
   -- Очень помню, ответила мадам Макс, протягивая ему руку и глядя ему прямо в глаза с пленительнейшею из своих улыбок.-- Надеюсь, и мистер Финн не забыл меня.
   Она исполнила свою роль в совершенстве -- к чему ей было думать о бегстве?
   Не так посчастливилось бедному Финну.
   -- Я никогда вас не забуду, ответил он, и неизбежная краска покрыла все его лицо; кровь так и прихлынула ему к голове.
   -- Как я рада, что вы опять в парламенте! сказала мадам Макс.
   -- Да, я опять попал после некоторой борьбы. Вы все еще в Парковом переулке живете?
   -- Все там же, и буду очень рада вас видеть.
   Она села -- и лэди Чильтерн села возле нее.
   -- Я вижу, что беззакония бедного герцога все еще служат предметом разговора. Лорд Чильтерн верно ценит по достоинству выпавшее ему великое счастье -- повод к оскорблению. Была бы жалость, если бы такая благодать пропала для него даром..
   На первый случай мадам Макс вывернулась из затруднения с торжеством, да и совсем поборола его до той минуты, когда очутится с Финиасом глаз-на-глаз. Он удалился от кружка у камина и молча стоял поодаль, пока не доложили, что обед подан. Ему выпало на долю вести в столовую старуху, которая не отличалась проницательностью.
   -- Знали вы эту даму прежде? спросила она.
   -- Как же! я познакомился с нею года два, три назад в Лондоне.
   -- Находите вы ее хорошенькою?
   -- Бесспорно.
   -- Все мужчины утверждают это, но я право не вижу. Толковали уж Бог весть сколько времени, что герцог Омниум намерен сочетаться с нею браком на смертном одре, но едва ли в этом есть основание.
   -- Почему же он откладывает это намерение до такого крайне неудобного времени? спросил Финиас.
   

Глава XVI.
КОППЕГГОУЗСКИЙ ПЕРЕКРЕСТОК И БРОУТОНСКИЕ ПЕРЕЛЕСКИ.

   Взяв все в соображение, дело вышло не совсем плохо. С некоторой твердостью и отвагою можно пережить тяжкие катастрофы и выйти из них целым и невредимым. Когда Финиас поднялся к ночи в свою комнату, он чувствовал, что существенно не пострадал, пробыв целый вечер в обществе мадам Гёслер, разве только в первую минуту встречи. Он не говорил ей ни слова, кроме того, что было сказано в общем разговоре, однако они пробыли вместе и никаких тяжких увечий не воспоследовало. Их старая дружба возобновиться не могла, но теперь ему представлялась возможность встречаться с нею в обществе, смотря по велению судеб, не испытывая вновь того чувства страха, которое подавляло его своим гнетом.
   Он уже собирался раздеться, когда постучали в дверь и вошел хозяин.
   -- Какие у вас намерения на счет курения? спросил лорд Чильтерн.
   -- Ровно никаких нет.
   -- В курительной комнате топится камин, но я устал и хочу лечь. Бальдок не курит. Джерард Мол курит в собственной комнате, как полагаю. Спунера вы, должно быть, найдете где-нибудь на задворках, в обществе старика Догтета; они замышляют отплату, выкуривая свою трубочку. Вы можете присоединиться к ним, если желаете.
   -- Нет, не сегодня. Они мне не доверятся -- я только помешаю их соображениям.
   -- Они уж конечно не доверятся ни вам, ни какому-либо человеческому существу. Ведь вы не боитесь лошади, которая немного ртачится?
   -- Я не поеду на охоту, Чильтерн.
   -- Поедете, и непременно. Я все устроил. Не будьте безумцем и не расстраивайте нас всех. Здесь на охоту ездят и мужчины, и женщины, и дети. Я вам дам одну из лучших моих лошадей -- только позаботьтесь о ваших шпорах.
   -- Право мне не хочется. Искренно говоря, я не имею средств держать собственную лошадь, и потому на лошадях моих приятелей предпочел бы не ездить.
   -- Все вздор! Вайолет писала к вам, что вы должны быть на охоте. Ваша прежняя страсть, мадам Макс, также будет, и доложу вам, она очень порядочно скачет вслед за собаками. Одна беда, у Дандоло маленький норов.
   -- Этого-то Дандоло вы мне дать и хотите?
   -- Да, его. Он как-раз подходит к вашему весу и способен исполнить все, доступное лошади. Кокс не хочет ездить на нем, потому что он ртачится, вот он и попал в мою конюшню. Только дайте ему почувствовать, что на нем ездок с колещатыми шпорами на ногах, и он понесет вас куда пожелаете. Доброй ночи, старый дружище. Можете курить, если хотите, как сказано.
   Финиас приехал с намерением не участвовать в охоте, тем не менее он взял с собою высокие сапоги и штаны, подумав, что может быть вынужден ехать без этих удобных принадлежностей. Но у него шевельнулось в душе чувство, что он достиг той поры в жизни, когда ему уже неудобно жить бедняком среди людей, которые богаты. Это выпало ему на долю, когда он был молод, и тогда доставляло ему удовольствие; теперь же он охотнее жил бы один, возвращаясь мыслями к прошедшему. Он также мог быть богат, мог иметь собственных лошадей, только бы согласился пожертвовать собою для денег.
   На другое утро отправились в охотничьем шарабане к Коппергоузскому перекрестку -- сборный пункт подозрительно близкий к роковому лесу герцога. Спунер объяснил Финиасу накануне вечером, что никогда не охотятся в Трёмпетонском лесу, когда сборный пункт у Коппергоузского перекрестка, а теперь Чильтерн ни под каким видом не поедет в Трёмпетонский лес. Но кто может сказать вперед, куда забежит лисица? Именно в это время года, то есть в начале февраля, самцы склонны бегать из больших лесов; когда же за ними гонятся, они стрелою мчатся к своим норам. Очень возможно, что они очутятся в Трёмпетонском лесу, и тогда быть гвалту. Спунер пожал плечами, покачал головой и, казалось, давал понять, что лорд Чильтерн наверно совершит нечто ужасное или над герцогом, или над его наследником, если опять окажется какое-либо нарушение законов охоты.
   До Коппергоузского перекрестка было двенадцать миль, и Финиас сидел в экипаже возле мадам Гёслер. Это случилось не с намерением: когда шесть человек сидят в такого рода шарабане, всегда можно рассчитывать, что данное лицо будет или возле, или напротив другого данного лица. Мадам Макс сообразила это и приготовилась; один Финиас был озабочен, когда увидал, в каком она будет близком от него соседстве.
   -- Войдите, Финиас, сказал лорд Чильтерн.
   Джерард Мол уже сел возле мис Паллизер и Финиасу не оставалось ничего другого, как сесть возле мадам Макс.
   -- Я не знал, что вы ездите на охоту, обратился к ней Финиас.
   -- И давно. Мы всегда встречались в Лондоне, мистер Финн; там люди ничего не знают друг о друге. Слышали вы о страшном деле герцога?
   -- Как не слышать!
   -- Бедный герцог! Мы с ним много видались после того... после того времени, когда мы с вами часто бывали вместе. Он ничего не подозревает, и хуже всего, что ему сказать нельзя, при его положении.
   -- Лэди Гленкора могла бы все уладить.
   -- Конечно, я скажу ей, ответила мадам Макс.-- Странно кажется, что в этом краю владельцу не предоставлено исключительного права над его имуществом. Я полагаю, что герцог имел бы право совсем не пускать в свой лес, если бы вздумал.
   -- А собак-то зачем отравлять?
   -- Никто, вероятно, не подозревает в этом герцога -- или даже слуг его. Пожалуй, однако нас услышит лорд Чильтерн, если мы не остережемся.
   -- Я слышал все до единого слова! воскликнул лорд Чильтерн.
   -- Открыли виновного?
   -- Нет -- не думаю по крайней мере.
   -- Так что же, лорд Чильтерн? Говорите откровенно. Я люблю, чтобы мне прямо высказывали, когда я неправа.
   -- Ну, так вы неправы теперь, ответил лорд Чильтер:-- если принимаете сторону герцога или его людей. Он обязан сохранять лисиц для Брекской охоты. Это чуть не входит в состав документа на его право владения. Он же, напротив того, истреблял их.
   -- Это все равно, что подавать голос против епископальной церкви, заметила мадам Гёслер.
   У Коппергоузского перекрестка оказалось большое собрание; и мадам Гёслер и Финиас Финн увидали там много старых знакомых. Так как Финиас пять лет заседал в парламенте, занимал коронное место, и никогда не заслуживал укора ни от друзей, ни от противников, он пользовался большою славою. Он встретил здесь человек шесть членов парламента -- людей, точно рожденных быть законодателями, хотя коммонеры -- которые говорили с ним в таком тоне, точно быть депутатом от Танкервилля и охотиться с Брекскою охотой для него в порядке вещей. Они знали его, но им неизвестно было его падение. Если же они и помнили, что в последние два, три года он не показывался в парламенте, для них было не новостью, что подобные случаи встречаются с некоторыми людьми. От времени до времени какому-нибудь постоянному гражданину Вестминстера приходится вынести политическое поражение и помыкаться по свету год либо два без места. Что Финиас восторжествовал над Брауборо в Танкервилле; это было известно, так как совершилось недавно; нового депутата и поздравляли с успехом, относясь с жалостью к бедному Брауборо -- массивная фигура которого им была так знакома много лет -- но вовсе не сознавая, чтобы это событие могло быть для Финна вопросом жизни или смерти. Находился тут и Роби, главное орудие и любимый секретарь Добени. Если кто-либо мог огорчаться удалением Брауборо из парламента -- разумеется, кроме самого пострадавшего -- так это Роби; тем не менее он оказал Финну большую любезность и даже удостоил пошутить на этот счет.
   -- Так вы побили беднягу Брауборо в его собственном городке? сказал Роби.
   -- Я побил его, но только, надеюсь, не отстранил от его собственности.
   -- Он занимал это место последния пятнадцать лет, бедный старик! Страшно расстроил его этот церковный вопрос. Я никогда бы не подумал, что он может принять что-либо так близко к сердцу. Есть люди хуже Брауборо, доложу вам. Что я слышу за толки, будто герцог отравляет лисиц?
   Тут толпа двинулась и Финиас не имел надобности дать ответ.
   Коппергоузский перекресток был любимым сборным местом Брекской охоты. Его легко было достигнуть с лондонским поездом; оно находилось в центре чисто охотничьего края и близко к двум или трем большим лесам; местоположение само по себе было очень красиво. Две дороги скрещивались посреди Коппергоузского общего выгона, расположенного, как известно всему миру, на самом рубеже Коппергоузского леса. Крутой, извилистый склон ведет из леса к перекрестку, и на сколько обнимает глаз, нигде не видно изгороди. У подножия склона протекает под деревянным мостиком так называемый теперешними охотниками Коппергоузский ручей; однако люди, давно знакомые с этой местностью или, вернее, с графством, скажут вам, что этот ручей по настоящему называется речкой Коббер и что обширные строения фермы на пригорке были некогда известны как Кобберский замок. В наше время тщетно стал бы кто пытаться восстановить прежнее название; Коппергоузский перекресток уже стоит во всех печатных списках охотничьих сборных пунктов по меньшей мере последних тридцати лет и на военных картах положительно откинули два б. Вдоль одной из поперечных дорог тянулся обширный луг ярдов сот в семь или восемь длины, где поставлены мишени известных защитников отечества, коппергоузских вольных стрелков. У самого моста медленно текущий ручеек превращается в маленькое озерко; вероятно, его когда-то искуственно расширили. Посреди озерка -- островок, приманка для уток. В настоящем случае ряды экипажей тянулись по всем дорогам, лошади стояли кучками по обе стороны ручейка, собаки важно сидели на задних лапах там, где стрелки обыкновенно становятся на колено, чтобы прицелиться; раздавался веселый говор, мелькали яркие красные куртки и блестящие охотничьи туалеты дам; словом, картина носила отпечаток оживления и веселости, свойственный английским охотам. Двести человек мужчин и женщин съехалось тут в надежде гнаться за лисицей -- надежде неосуществимой более чем из трех раз один -- надежде, которая увенчается успехом разве для одного из двадцати всех собравшихся тут людей, а между тем каждый всадник и каждая всадница, находящиеся тут на лицо, потратили по крайней мере по пяти фунтов на удовольствие этого дня. Когда платят гинею за кресло в опере, воображают, что пожертвовали большою суммой; однако не может быть сомнения, чтобы музыка улетучилась. Отправляясь к Коппергоузскому перекрестку, охотник вовсе не уверен в ожидаемом представлении.
   Отчего бы это было, что когда мужчины и женщины в большом сборе, хотя мужчины и преобладают числом в размере десяти на одну женщину, и хотя они бесспорно говорят громче, в слитных звуках, которые поражают слух постороннего слушателя, всегда звучат одни женские голоса? У Коппергоузского Креста говорили почти все, но общее впечатление на чувства было смешение женского смеха, женского увлечения. У Коппергоузского перекрестка в этом случае подобное заключение могло быть выведено главным образом из упорной решительности, с какою лэди Гертруда Фицаскерли заговаривала с лордом Чильтерном, с егерем Коксом, с двумя псарями и наконец с Спунером. Лорд Чильтерн отвечал коротко, не жалуя лэди Гертруду. Кокс раза два чествовал ее "милэди" и занялся какою-то провинившеюся собакой. Один Спупер был отчасти польщен, отчасти неспособен отделаться от лэди Гертруды, и подвергся длинному ряду расспросов о герцоге и отраве. Лэди Гертруда, которой отец по видимому владел половиною лесов всей Ирландии, никогда еще не слыхивала о таком гнусном поступке. Она предлагала, подать просьбу с кругообразной подписью {Просьба, где подписи нескольких лиц образуют круг, чтобы оставалось неизвестным, кто подписался первый. Пр. Пер.} и нисколько не постыдиться, разглагольствовала она, выставить на ней свое собственное имя.
   -- О! что до этого касается, сказал Спунер:-- Чильтерн сам сумеет отделать без всякой просьбы.
   -- Нельзя достаточно отделать, заметила лэди Гертруда с глубокомысленным видом.
   Наконец двинулись в путь и Финиас очутился возле мадам Гёслер. Так как они приехали вместе, то иначе быть не могло. Мол, разумеется, не отставал от мис Паллизер, а Чильтерн и Спунер исполняли свои разнородные обязанности. Финиас мог бы избегнуть этого свидания глаз-на-глаз, но он имел бы вид, будто бегает от нее. Она мирилась с его присутствием, как с естественным ходом вещей, и ничем, ни словами, ни обращением, не изобличала воспоминания о прошлом. Обыкновенно ехали не лесом, но в настоящем случае это был лес, хотя скорее по названию, чем за самом деле. Охотники направились рысцою к пустоши в полутора мили, поросшей вереском. На ней не оказалось ничего -- еще другая пустошь, и опять ничего -- там миновали два, три перелеска, какие бывают в каждой местности и где охотники пускают собак с полным убеждением, что никакой лисицы там нет. В час еще не нашли следа зверя и настоящие охотники поприуныли, закусывая тартинками и закуривая потом сигары. Дамы болтали пуще прежнего; голос лэди Гертруды преобладал над всеми, а лорд Чильтерн ехал вплоть за собаками, упорно храня молчание. Когда охота шла неудачно, никто не решался заговаривать с ним.
   Только на сборном пункте Финиас увидал свою лошадь, красивое, сильное животное гнедой масти, с широкой грудью, коротким туловищем на коротких ногах, с громадными окороками и злым выражением в глазу.
   -- Сильный конь, должно быть, заметил Финиас груму.
   -- О, сэр! возразил грум:-- не то что сильный, а целый дом снесет.
   -- Едва ли у него бег быстрый, усомнился Финиас.
   -- Ни от какой своры не отстанет, сэр, сказал грум с уверенностью, которая убеждает.
   -- И прыгать может?
   -- Как еще может! продолжал грум.-- Он не уступает ни одной лошади в конюшне его сиятельства.
   -- Только не хочет? подсказал Финиас.
   -- Иногда зартачится, сэр; тут всего лучше не давать ему потачки, пока он не покорится. Он перемахнет наконец как стрела, и тогда уж шелковый на весь день.
   Люди, знакомые с охотою, поймут, что эти сведения были неутешительны. Когда едешь на собственной лошади, то знаешь ее замашки; тут можно судить, насколько ее норов опасен и есть ли средство преодолеть его. Если она тихо бежит по грязи в мокрую погоду, держишься преимущественно дорог и заранее миришься с тем, что на этот раз не отличаться стать. Если лошадь пасует пред барьером, проскользнешь сквозь изгородь. Если она туга на поводьях, едешь по мере возможности поодаль от толпы. Измеряешь степень своего несчастья и придумываешь лучший способ отвратить зло. Но когда вам говорят, что лошадь вашего приятеля совершенство -- только у нее такой и сякой норов -- на душу вашу наляжет камень, которого вы свалить не в состоянии. Нельзя определить своего бедствия какими-либо процентами. Может быть, оно дойдет до полной гибели в этот и в подобном случае всегда ожидаешь худшего. Как скоро грум кончил свое описание, Финиас Финн уже предпочел бы своему настоящему положению целый день собирания голосов в Танкервилле под командою Рёдльза.
   Когда собаки скрылись в Броутонских перелесках, Финиас и мадам Гёслер опять ехали рядом. Он не все утро находился возле нее. С нею беседовало много мужчин и две, три дамы. Однако Финиас не отъезжал далеко и теперь снова очутился рядом с нею. Броутонские перелески были на самом деле ряд узких и мелких лесков, почти примыкавших один к другому без перерыва. В этом месте всегда бывало по одному или по два детенышей и нигде во всем Брекском краю не заботились с таким тщанием об охранении лисиц и покровительстве самкам в интересном положении. К сожалению, удобства тут представлялось мало. Настоящего леса почти не было. Разумеется, лисицы как-раз и перебегут в обширные леса герцога -- где, по убеждению брекских охотников, их почти неминуемо ожидал безвременный конец.
   -- Если мы и тут ничего не найдем, то я не знаю, что нам делать остается, тоскливо обратился Спунер к мадам Гёслер чуть не со слезами.
   -- Разве вам некуда ехать теперь?
   -- При обыкновенном ходе вещей мы направились бы чрез Мёггерийский Дрок к Трёмпетонскому лесу, но Мёггерийский Дрок принадлежит к владениям герцога и Чильтерн поставлен в положение безвыходное. Он не ступит на землю герцога иначе как поневоле. Мёггерийский Дрок находится по сю сторону большого леса, в расстоянии всего одной мили.
   -- И лисицы, разумеется, перебегают в большой лес? спросила мадам Макс.
   -- Не всегда. Они часто бывают здесь -- и так как держаться на одном месте не могут, то вся местность в наших руках. Нам выпадает подчас такая же отличная охота в Мёггери, как и в большом лесу. Но Чильтерн не хочет ехать туда сегодня, разве собаки укажут на след. Ей-Богу, вот и лиса! Дидона тявкнула. Вот находка-то!
   И Спунер умчался во весь опор, точно Дидона ничего не могла сделать относительно лисы, если он не подоспеет к ней на помощь.
   Спунер был прав, как обыкновенно в подобных случаях. Он знал собак даже по голосу, знал, которой можно верить, которой нет. Почти все собаки порою обманывают, Дидона никогда. И кроме Спунера многие верили Дидоне. Свора кинулась массой на ее голос, хотя большая часть собак осталась бы совершенно равнодушна к тявканью менее чтимой и надежной товарки. Мгновенно весь лесок пришел в движение -- мужчины и женщины сновали взад и вперед, по видимому, без всякого толку, но соображаясь с действиями тех, кого считали толковым. Удачно направиться такой важный вопрос! А между тем как это трудно бывает порой! Столько разных вопросов должен всадник принять в соображение в подобную минуту! В какую сторону дует ветер? И потом, хотя лиса не долго пробежит по ветру, она выбежит из леса так же часто по ветру, как и против ветра. Спрашивается еще, по которой из дорог вы благополучно выберетесь на открытую местность, не сломав себе шеи до гонки за зверем? Если раздавшееся дикое улюлю даст вам знать, что лиса бросилас по направлению прямо противоположному тому, где мчатся собаки, кто поручится вам, что это не другая лисица подняла гвалт? И все эти сомнения вы обязаны решать мгновенно, не теряя ни минуты, а если вы промахнетесь в вашем решении, то пять фунтов, пожертвованные вами на удовольствие этого дня, брошены задаром. Финиас и мадам Гёслер были в самом центре леса, когда Спунер умчался от них на голос Дидоны по одной из дорог; их окружала тогда толпа. Немедленно вслед за тем лисица перебежала другую дорогу, и кучка всадников двинулась по тому направлению, зная, что лес не велик и зверь должен волею-неволею выйти на открытое место. Везде раздались крики, повторенные неоднократно: "Гонка! гонка!" и лорд Чильтерн, промчавшись словно молния мимо наших двух друзей, понесся по третьей дороге вправо, Финиас немедленно последовал за ним, а мадам Гёслер за Финиасом. Многие все еще сновали взад и вперед. Им попался на встречу фермер, возвращавшийся в лес, из которого они скакали. Он крикнул им, что в конце дороги нет проезда. Они встретили еще красную куртку и им крикнули что-то о "чертовском рве там внизу". Чильтерн однако все мчался без оглядки, и наш герой не имел духу остановить лошадь, чтобы свернуть в другую сторону, чем ту, куда гнались собаки. В эту минуту он едва ли помнил присутствие мадам Гёслер, но живо припоминал каждое слово, сказанное ему о Дандоло. Он не сомневался ни минуты, что Чильтерн держался настоящего направления; ему стоило только выбраться из леса и он наверно очутится за сворой; но что прикажете делать, если это животное не захочет вынести его из леса? Что у Дандоло быстрый бег, в этом он удостоверился скоро, так как опередил свою спутницу, приближаясь ко рву. Тут он увидал, что ему предстоит. Новый широкий ров был вырыт с явной целью преграждать доступ в этом пункте; высокая насыпь образовалась из глины по ту сторону рва, а за насыпью, но всему вероятию, был другой ров. Чильтерн очевидно принял решение на, этот счет. Его лошадь отважно перемахнула чрез ров, утвердилась на ногах, стоя на насыпи, и новым прыжком очутилась на лугу за рвом. Отсталые собаки мчались мимо леса стороной и начальник охоты находился в самом выгодном положении для предстоящего дела. Как превосходно было бы положение Финна, только сделай Дандоло то же, что лошадь Чильтерна!
   Финиас почти, уже стал надеяться, что так и будет. Лошадь скакала отлично и без всякого особенного побуждения. Она вытянула голову вперед и не затягивала поводьев чрез меру; вообще она, казалось, так же рвалась вперед, как всадник. Только она поводила ушами как-то особенно, что не нравилось ездоку. Да и нельзя ему было не помнить зловещего предостережения грума: "Иногда зартачится, сэр." И как Финиасу поступить с нею в виду преграды? Он не охотно бил лошадь, которая добровольно шла хорошо, и не любил прибегать к шпорам, как вообще хорошие ездоки. Итак, он голосом ободрял лошадь, направляя ее за ров. Дандоло доскакал до рва -- признаться, чересчур быстро, если бы иметь в виду перескочить его, как сделала лошадь под Чильтерном -- и вдруг стал как вкопанный на самом краю канавы, да так внезапно, что, должно быть, сотрясение отозвалось в каждой его мышце. Упершись передними ногами на край канавы, он стоял неподвижно, опустив голову и дрожа всем телом. По инерции Финиас Финн, разумеется, полетел через голову в ров. Мадам Макс мгновенно соскочила с лошади.
   -- О! мистер Финн, вы ушиблись?
   По счастью, он был невредим, только потрясен и грязен; однако, он не на столько был потрясен и покрыт грязью, чтобы не мог мгновенно вскочить на ноги и умолять свою спутницу не обращать на него внимания, а ехать дальше.
   -- Ехать-то дальше, по видимому, не так легко, возразила мадам Гёслер, глядя на ров и держа лошадь за повод.
   Возвращаться назад при подобных обстоятельствах однако равносильно жестокому бедствию. Это то же, что полная неудача, сознание, что надо поворачивать домой по неспособности участвовать в псовой охоте. Когда мужчина бывает к этому вынужден, он почти готов под влиянием минуты поклясться, что никогда в жизни более не поедет на охоту. И если какое либо чувство преобладает в ездоках вообще, так это, чтобы его воля одерживала верх, а не норов лошади, на которой он едет. "Тут всего лучше не давать ему потачки, пока он не покорится", говорил грум; Финиас и принял решение руководиться этим.
   Первым долгом он позаботился о мадам Гёслер. Она вскочила в седло при весьма незначительной помощи и тотчас заявила, что ее лошадь наверно перескочит барьер. Финиас мигом очутился опять на лошади и, повернув Дандоло ко рву, воткнул ему шпоры в бока. Лошадь не думала скакать. Она стояла упершись передними ногами в край рва. Финиас сильно ударил ее хлыстом по лопаткам справа и слева. Она съехала на всех четырех ногах в канаву и сейчас попятилась назад, пока не приняла своего прежнего положения.
   -- Проклятая скотина! вскричал Финиас, скрежеща зубами.
   -- Упряма немного, мистер Финн; может быть, она скакнет вслед за мною.
   Но Финиас уже опять повторил попытку, понуждая Дандоло шпорами, хлыстом и голосом. Он пришел теперь в то состояние, когда человек вовсе не думает о падении -- или как он может упасть -- только бы вынудить животное на попытку. Дандоло решительно пытаться не хотел. Пригнув уши и вытянув шею, он или упирался передними ногами на край рва, или съезжал на всех четырех в ров.
   -- Позвольте мне сделать пробу, мистер Финн, сказала мадам Гёслер с обычным ей спокойствием.
   Она ехала на маленькой лошадке, отлично выезженной и всем, кто видал мадам Гёслер на охоте, известной как отличная охотничья лошадь. Нет сомнения, что она послушно перепрыгнула бы чрез ров, если бы наездница следовала за лордом Чильтерном. Теперь дело иное; Дандоло останавливался пред рвом раз двенадцать; дурной пример заразителен. Не выказывая злого норова, лошадь мадам Гёслер однако положительно не хотела прыгать. Наездница поднимала ее раз за разом, лошадь и не думала исполнять свое дело. В бешенстве, вне себя, едва переводя дух, в отчаянии, дергая поводья, работая хлыстом, беснуясь на седле и колотя ногами о бока лошади, Финиас то и дело гнал ее на преграду. Все напрасно! Дандоло только съедет в ров и порой ляжет на бок; вообще животное так было теперь измучено, что будь оно по ту сторону рва, оно не имело бы силы помчать седока вслед за охотой. Между тем и собаки, и передовые всадники были уже далеко -- и в этот день ни Финиасу Финну, ни мадам Гёслер уже не суждено было увидать их. Во время отчаянных усилий побороть препятствие, еще виднелись кое-где отставшие всадники, которые неслись за опушкой леса по следам опередивших их охотников. Но задолго до того, как Финиас признал всю тщетность своих бешеных усилий, всякий признак утреннего оживления исчез из Броутонских перелесков, только и оставались в нем что два злополучных ездока. Надо было наконец сознаться в неудаче.
   -- Мы потерпели поражение, мадам Гёслер, сказал Финиас почти со слезами.
   -- Окончательно поражены, мистер Финн.
   -- Я готов клясться, что никогда более не поеду на охоту.
   -- Клянитесь в чем хотите, если это облегчит вас, только не думайте держать вашу клятву. Я видала вас и прежде в унынии от обстоятельств не менее бедственных, чем теперь. Вы и тогда были уверены, что для вас нет более надежды -- однако вот вы ободрились опять.
   Это был первый намек с ее стороны на их прежнее знакомство.
   -- Теперь нам надо постараться выехать из леса.
   -- Я не имею ни малейшего понятия о направлении чего бы ни было.
   -- И я не больше вашего; одно только верно -- этим путем мы выехать не можем, надо поискать другой. Поедемте. Кто-нибудь укажет нам дорогу. Что меня касается, то я рада, что вышло не хуже. Одно время я думала, что вы сломите себе шею.
   Они ехали несколько минут молча.
   -- Не странно ли, мистер Финн, заговорила она опять:-- после всего, что было и прошло, мы с вами разъезжаем вместе по Броутонским перелескам?
   

Глава XVII.
РАССКАЗ МАДАМ ГЁСЛЕР.

   "После всего, что было и прошло, не странно ли, что мы разъезжаем вместе по Броутонским перелескам?" С этим вопросом мадам Гёслер обратилась к Финну, когда они согласились оба, что невозможно перескочить ров на рубеже леса; конечно, ему следовало ответить что-нибудь на ее слова.
   -- Когда я видел вас в Лондоне в последний раз, сказал Финиас суровым голосом и с некоторой резкостью:-- я никак не полагал, что мы сойдемся опять так скоро.
   -- Нет, разумеется; я рассталась с вами, как будто имея повод к ссоре, но ссоры не было. Я писала к вам, пытаясь разъяснить это.
   -- Я был вам очень признателен, хотя ответить мог только коротко.
   -- И вот вы опять с нами; так странно право это кажется. Лэди Чильтерн не упомянула ни слова о том, что я встречу вас.
   -- И меня не предупреждала -- Так лучше; иначе я не приехала бы; вам пожалуй пришлось бы одному вынести неудачу на краю рва.
   -- Это было бы очень тяжело.
   -- Я буду откровенна с вами, мистер Финн. Видеть вас я сердечно рада, но не приехала бы, знай я наперед, что вы здесь. И когда я увидала вас, не было никакого вероятия, чтоб нас так соединила судьба, как в настоящую минуту -- не правда ли? А! вот человек, который укажет нам дорогу к Коппергоузскому перекрестку. Впрочем, я думаю, нам лучше прямо осведомиться о дороге к Гэррингтонскому замку.
   Крестьянин не имел никакого понятия о Гэррингтонском замке и весьма смутное о Коппергоузе; однако он указал им, где дорога, и вскоре они убедились, что находятся в шестнадцати милях от дома лорда Чильтерна. Охота удалилась по направлению к Трёмпетонскому лесу. Они оба были того мнения, что гнаться за нею теперь совершенно безполезно. Шарабан был оставлен в гостинице около двух миль от Коппергоузского перекрестка. Они нашли лучшим бросить попечение о нем и ехать прямо в Гаррингтон. Было уже около трех часов; им не угрожал позор, падающий на охотников, которых видят рано поутру на обратном пути. Заплутаться до полудня и ехать домой просто унизительно, но после двух часов можно предположить, что все происходило в порядке вещей и охотник возвращается после удачной охоты.
   Мадам Гёслер заговорила о себе и вкратце описала свою жизнь в последние два с половиною года. Она высказывалась откровенно и естественно, точно нельзя было иначе, как давать о себе отчет такому старому другу. Она вела речь тихим, ровным голосом, и Финиасу вскоре показалось естественным, что она поступает таким образом.
   -- Незадолго до вашего отъезда, говорила она: -- герцог стал посещать мой дом.
   Речь шла о герцоге Омниуме и Финиас вспомнил о толках, дошедших до него на счет герцога и мадам Макс. Ему намекали, что герцог хотел жениться на ней, но Финн не придавал никакой веры подобному слуху. Если читатель тщательно изучил историю настоящего времени, то должен знать, что герцог сделал мадам Гёслер предложение, стараясь придать ему убедительность всего своего красноречия, однако мадам Гёслер, по зрелом обсуждении, сочла благоразумнее отказаться от титула герцогини. Обо всем этом она, разумеется, не упомянула ни единого слова Финиасу Финну, в чем должен быть заранее убежден читатель, который понял ее характер. С той поры, как дело было решено, она никому не говорила о нем, кроме лэди Гленкоры Паллизер, которая насильно выпытала у нее все обстоятельства дела в самый разгар действия.
   -- Я видел однажды герцога в Мачинге, сказал Финиас.
   -- Помню очень хорошо. Я также была там, и тогда именно встретилась с герцогом первый раз. Право, я сама не знаю, каким образом мы сошлись коротко, но мы сблизились и я завязала нечто в роде дружбы с лэди Гленкорою; так или иначе, но мы часто бывали вместе с той поры.
   -- Вероятно, вы полюбили лэди Гленкору?
   -- Очень полюбила... и герцога также. Говоря но правде, мистер Финн, сколько не хвастай, что независим -- а я очень часто сама делаю это -- все-таки более бываешь склонен принести жертву герцогу, чем какому-нибудь Джонсу.
   -- Герцог может предложить более Джонса... я говорю не в смысле денег исключительно, но всего, чем наиболее наслаждаются в обществе.
   -- Да, полагаю, что может. Во всяком случае я рада, что вы судите меня снисходительно. Мне нравится этот человек. Его обращение изящно и благородно. Он теперь очень стар и быстро приближается к концу, но и развалина эта величественна.
   -- Я не думаю, чтобы он много сделал на своем веку, заметил Финиас.
   -- Я не думаю, чтобы он когда-либо делал что-нибудь, согласно вашему взгляду на деятельность. Должны быть и такие люди, которые ничего не делают.
   -- Однако, человек с его богатством и его званием имеет столько средств приносить пользу. Вот например его племянник.
   -- Без сомнения, мистер Паллизер великий человек. Он никогда не имеет свободной минуты сказать слово жене или кому-либо; он столько заботится о благе страны, что едва ли имеет точное понятие о собственных делах. Само собою, он человек совсем другого закала -- высшего разряда, если хотите. Но, по моему мнению, такие люди, как настоящий герцог, необходимы для существования высшей аристократии. Он сумел заставить свет уважать себя единственно потому, что он богат и герцог. Когда его племянник наследует титул, ему никогда не пользоваться и десятою долею того благоговения, которое оказывают праздному старику.
   -- За то он исполнит в десять раз более, чем будет слава о нем, возразил Финиас.
   -- Я не хочу сравнивать их, не хочу и вступать в прение; мне нравится герцог. Скажу более -- я люблю его. В последние два года я совершенно изменила образ жизни, благодаря этой короткости. Вы знаете, как я жила прежде. Я всего только на неделю ездила в Вену с-тех-пор, как мы виделись в последний раз, а в Мачинге проводила месяц за месяцем.
   -- Что же вы там делаете?
   -- Читаю ему, говорю с ним, забочусь о его пище -- словом, делаю все от меня зависящее, чтобы его жизнь была сносна. В прошедшем году, когда сочли нужным принять высоко поставленные лица в величественном родовом замке -- в Барсетшире, как вам известно...
   -- Я слышал об этом поместье.
   -- Составили настоящий договор или условие. Пункты его были исчислены и скреплены подписями. Один из них состоял в том, чтобы и лэди Гленкора и я, находились там. Мы ломали голову, как бы нам избегнуть этого; разумеется, принц не мог иметь желания нас видеть, особенно меня. Между тем речь шла о таком торжественном собрании, что следовало взвесить все. Герцог упорно стоял на своем. У лэди Гленкоры в это время будет другое дело на руках и мне непременно надо быть там, иначе Ратерумский замок останется заперт. Я спросила, не могу ли остаться на заднем плане и ухаживать за герцогом в роли сиделки высшего разряда -- но лэди Гленкора восстала против этого.
   -- Зачем вам было подвергаться такому унижению?
   -- Просто потому, что люблю старика. Однако, как видите, я ничему не подвергалась. Целых два дня я красовалась в моих бриллиантах на королевских глазах -- по крайней мере на таких, которые рано или поздно будут принадлежать венценосцу. Скука была смертная, а мне следовало бы находиться в Вене. Вы спросите меня, отчего я все это делала. Знаете ли, иногда не в силах бываешь устоять против хода вещей, хотя насилия собственно никакого не оказывается. Много лет я привыкла поступать по своему, но когда речь зашла о приеме королевского лица, я была вынуждена слепо повиноваться. Мне предписали ехать в Гатерумский замок и пренебречь собственными делами, я и поехала.
   -- Вы продолжаете повиноваться?
   -- Конечно. Теперь герцог в Мачинге; сомневаюсь, чтобы он когда-либо выехал оттуда. Из Гэррингтона я прямо отправлюсь к нему и сменю лэди Гленкору.
   -- Признаться, я в толк не возьму, чем вы за все это вознаграждены?
   -- Вознаграждена! Чем могу я быть вознаграждена? Вы разве не верите в дружбу?
   -- Как не верить... но эта дружба такая неподходящая. Мне кажется невозможным, чтобы она имела источником личное расположение с вашей стороны.
   -- А я, напротив, думаю, что именно так и есть, медленно сказала мадам Гёслер.-- Видите ли, мистер Финн, как молодой человек, вы понять не можете, что ухаживать за стариком вполне естественно для молодой женщины -- если я могу еще называть себя молодою.
   -- Все же хоть какая-нибудь связь должна быть между нею и стариком.
   -- Она и есть.
   -- Вы не должны сердиться на меня, сказал Финиас.
   -- Я ни крошечки не сержусь.
   -- Никогда бы я не осмелился высказывать свое мнение, не вызови вы меня сами на это.
   -- Я прошу вас говорить откровенно и очень рада слышать ваше мнение. Да хотя бы вы и не высказывали его, я точно так же знала бы ваши мысли. Я сама удивлялась не раз, как меня поглотила эта новая жизнь почти помимо моей воли. А когда умрет старик, как мне будет вернуться к прежней жизни? Разумеется, у меня и теперь еще дом в Парковом переулке, но даже моя горничная так говорит, как будто Мачит мой дом.
   -- Что вы сделаете, когда его не станет?
   -- Сама не знаю. Мы раскланяемся с лэди Гленкорою, и делу конец. Она сделается герцогинею, а во мне не будет уж надобности.
   -- Но если бы в вас и нуждались?..
   -- О! несомненно, что это продлится только, пока жив герцог. Никак не долее. Такой образ жизни вреден; с ним можно мириться только по сознанию, что я делаю все от меня зависящее, чтобы придать приятность последним дням его жизни и таким способом приносить какую-нибудь пользу в свете. Мне отрадно думать, что я хоть сколько-нибудь да пожертвовала собою. Позвольте, нам здесь надо свернуть влево. Эта дорога наверно ведет к Коппергоузскому перекрестку. Не странно ли, что я рассказала вам всю эту историю?
   -- И потому именно, что это упрямое животное не захотело перескочить ров.
   -- Я и так рассказала бы, но конечно случай вышел очень удобный. Скажите вашему другу лорду Чильтерну, чтобы он не бранил в моем присутствии бедного герцога. Я не спорю, что лорд Чильтерн прав во всем, что говорит, но мне это неприятно. Вы навестите меня в Лондоне, мистер Финн?
   -- Да ведь вы будете в Мачинге?
   -- Иногда я уезжаю домой на несколько дней. Как видите, я освободилась и теперь... иначе мы с вами не потерпели бы плачевной неудачи в Броутонских перелесках.
   Вскоре их догнали другие возвращавшиеся охотники, которые были счастливее их, скача вслед за собаками. Лисица побежала прямо в Трёмпетонский лес, боясь выйти на пустошь, поросшую дроком, и тут же как-раз была затравлена. Чильтерн опять выходил из себя, так-как нору, говорил он, нарочно оставили незаложенною. На счет этого однако догнавшие наших друзей охотники имели другое мнение: они находили Чильтерна неправым. Он объявил, что в Трёмпетонском лесу охотиться не будет, следовательно не мог ожидать, чтобы заботились заложить норы. Но оказывался и другой взгляд на этот затруднительный вопрос. Передаваемые устно охотничьи законы так сложны, запутаны, многочисленны и условны, что их не всегда уясняют себе вполне. Может быть, настанет день, когда их приведут в систему под наблюдением какого-нибудь великого и деятельного начальника охоты.
   -- И ничего более не сделано? спросил Финиас.
   -- Еще лисицу затравили на пути из лесу -- говоря в строгом смысле, охотились в Трёмпетонском лесу. Но этого в виду не имели.
   Когда мадам Макс-Гёслер и Финиас доехали до Гэррингтона, они передали лэди Чильтерн подробности об охоте того дня, так как остальная часть общества еще не возвращалась.
   

Глава XVIII.
СПУНЕР ИЗ СПУНГОЛЛЯ.

   Аделаида Паллизер была высокая, белокурая девушка, изящно сложенная и с женственною грацией в каждом движении; аристократка родом и с печатью высокого происхождения во всем существе, она однако не отличалась красотою лица. Да не подумает читатель, что она была дурна. Природа на столько наделила ее пленительностью, что друзья считали себя в праве провозглашать ее красавицею, и такое утверждение вообще было допущено даже общим мнением. Об Аделаиде Паллизер всегда говорилось как о девушке достойной восхищения, но тем не менее ее наружность не поражала с первого взгляда. Ее глаза, приятные и веселые, были в сущности зеленого цвета, хотя для вящшего приличия их можно бы назвать серыми. Нос имел красивое очертание. Рот, пожалуй, был слишком мал, но зубы совершенство. Подбородок оказывался немного длинен и потому составлял главный недостаток в ее чертах. Каштановые волосы, хотя и густые, ничем особенно не отличались. Она, должно быть, носила шиньон, но очевидно, если так, что только не хотела обращать на себя внимание отличительным головным убором. Какова бы ни была она -- красавица или не красавица -- сама она давно решила этот вопрос и пришла к заключению, что природа не наделила ее наружной пленительностью. А все-таки она с одной стороны гордилась своей наружностью. Она знала, что смотрит аристократкой, знала и то, что имеет ту привлекательность, которую здоровье и бодрость придают женщине, когда она не вдается в жеманство.
   Описывая ее Финиасу, лэди Чильтерн сказала, что она говорит по-итальянски и пишет для "Таймса". Первое бесспорно оказывалось справедливо, так как мис Паллизер провела в детстве несколько лет во Флоренции, но последнее вероятно скорее относилось к ее способности писать, чем к действительному сотрудничеству. Лэди Чильтерн давала этим понять, что мис Паллизер была гораздо образованнее молодых девушек вообще, что она вполне владела отечественным языком. Она получила превосходное образование и наверно принесла бы "Таймсу" честь, если бы эта газета вздумала прибегнуть к ее перу.
   Аделаида Паллизер, младшая дочь младшего брата, настоящего герцога Омниума, приходилась двоюродною сестрой Плантадженету Паллизеру, старшему сыну второго брата. Мать ее была урожденная Бэвилард; итак относительно рода ничто не могло быть аристократичнее. Однако Аделаида выросла так далеко от знатных Паллизеров и знатных Бэвилардов, что почти утратила квинт-эссенцию своего высокого рода. Родителей она лишилась еще ребенком и ее отдали на попечение единокровной сестры, многим старше ее, мистрис Аттенбёри, которой мать была не Бэвилард, а Броун. И мистер Аттенбёри был ничтожного происхождения, но человек ученый и в высшей степени талантливый, которого отец приобрел большое состояние в адвокатуре, а дед был деревенским пастором. Супруги Аттенбёри все еще жили во Флоренции, но Аделаиде этот город надоел и она с удовольствием согласилась гостить у своей доброй приятельницы лэди Чильтерн.
   Во Флоренции же Аделаида сошлась с Джерардом Молом и короткость эта не была одобрена супругами Аттенбёри. Мистрис Аттенбёри знала историю семейства Мол и объявила сестре, что знаться с ними не поведет к добру. Про старого Мола, говорила она, шла позорная молва. Жена его -- мистрис Мол -- по словам мистрис Аттенбёри, единственный достойный член семейства -- давно отошла к праотцам. Сестра Джерарда Мола убежала с двоюродным братом, ирландцем, и теперь они жили в Индии на жалованье пехотного капитана. Младший брат Джерарда Мола окончательно погиб и никто не знал, что с ним сталось. Молское Аббатство, родовое поместье в Гернфордшире, было грудою развалин, по уверению мистрис Аттенбёри. Мебель, как известно было всему свету, продали лет десять назад с аукциона для удовлетворения кредиторов сквайра, и с той поры в доме не было поставлено ни стула, ни стола. Имение, хотя и незначительное -- с двумя тысячами фунтов годового дохода, самое большое -- бесспорно укреплено было за старшим сыном, и по счастью Джерард имел независимо от отца маленькое собственное состояние. Но он также мот -- рассуждала мистрис Аттенбёри -- всегда держал полную конюшню лошадей и не в состоянии был платить за них; сверх того, он самый несносный лентяй, который когда-либо блыкался по земле без дела и небо коптил.
   -- Он охотится, возразила Аделаида.
   -- Разве можно это называть делом? презрительно вскричала мистрис Аттенбёри.
   Надо сказать, что она писала картины, списывала копии с мадонн, сочиняла сонаты, переписывалась с учеными в Риме, Бостоне и Берлине, была закадычною приятельницей Кавура, навестила Гарибальди на его острове с целью объяснить ему настоящее положение Италии -- и считалась понимающею Бисмарка. Возможно ли было женщине, которая таким образом наполняла собственную жизнь, находить охоту похвальным занятием для молодого человека, когда это очевидно оказывалось единственной его деятельностью? Прибавьте к тому, что она желала выдать свою сестру Аделаиду за некоторого графа Бруди, по ее мнению, имевшего на все вообще передовые взгляды, какими никто на свете кроме него похвастать не мог. Аделаида Паллизер однако твердо решила, что не выйдет за графа Бруди; она почти уже пришла к решению, что выйдет за Джерарда Мола, и уехала из дома зятя во Флоренции почти с ссорой. Мистрис Аттенбёри не соглашалась на посещение Гэррингтонского замка; Аделаида поставила на вид свои лета и независимое положение. Она могла располагать собою, если хотела, и ни в каком случае не останется во Флоренции, говорила она, чтобы выносить ухаживание синьора Бруди. Прошлою зимой она провела три месяца у родственников в Англии; там она научилась скакать на охоте, в первый раз встретила Джерарда Мола и познакомилась с лэди Чильтерн. Джерард Мол поехал в Италию вслед за нею, появился во Флоренции с свойственной ему небрежной бесцельностью, даже не имея в виду просить руки Аделаиды -- а между тем гоняясь за нею, как будто жаждет, сам не зная чего. Весною однако он сделал предложение, которое почти было принято. Аделаида не хотела уступать сестре, а все-таки была ею напугана. Девушка сознавила, что любит этого человека, и сто раз клялась себе, что не намерена повиноваться сестре; но была ли она готова покориться той участи, которая постигнет ее, если бы она вышла за Джерарда Мола, не отлагая вдаль? Что ей делать с человеком, который не имел собственных мыслей относительно того, что ему делать с самим собою?
   Лэди Чильтерн одобряла этот брак. Состояние, говорила она, соответствовало тому, чего Аделаида была в праве ожидать. Мол родом дворянин, не запятнан никакими пороками и влюблен искренно.
   -- Тебе лучше бы предоставить им обработать эта дело в другом месте, возразил лорд Чильтерн, когда жена высказала желание, чтобы Джерард Мол был приглашен вторично; но лэди Чильтерн знала, что если этому делу суждено "быть обработанным", то нигде более как в Гэррингтоне.
   -- Мы пригласили его, объявила она Аделаиде: -- чтобы вы могли принять решение. Если он будет, это докажет, что намерения его сериозны. Тогда вы должны или принять его предложение, или дать ему понять, что оно не может быть принято.
   Джерард Мол приехал, но Аделаида Паллизер еще не пришла ни к какому решению.
   Едва ли не всего замечательнее в поведении молодых девушек вообще та легкость -- можно почти сказать смелость -- с какою они приходят к подобным решениям. Молодой человек просит руки девушки, потому что она неутомимо вальсировала с ним и приятно разговаривала между танцами -- и молодая девушка отдает руку чуть не с признательностью. В мужчине быстрая решимость менее удивительна, чем в женщине. Он намерен быть господином и по самому существу совместной жизни, к которой они готовятся, он должен ее увлечь в свою сферу жизни, не себя связывать ее сферою. Если он работал до этого, то и после будет работать. Если он был празден до этого, то и после останется так же празден; вероятно, он прикинет в уме и приблизительно сообразит, достанет ли его средств на предполагаемое новое бремя -- содержание жены и детей. Она же, не зная ровно ничего, делает страшный скачок в потемках -- скачок, от которого все должно измениться в ее жизни, где все зависит от случайности. В этом однако мис Паллизер не походила на большинство своих подруг и знакомых; напуганная предостережениями сестры, которым совершенно поддаваться не хотела, она приостановилась в нерешимости и все еще недоумевала.
   -- Где жe нам жить, если бы я вышла за него? говорила она лэди Чильтерн.
   -- Я полагаю, что он составил себе какую-нибудь мысль на этот счет.
   -- Ни малейшего понятия, я уверена.
   -- Он никогда не высказывался относительно этого?
   -- О! Боже мой, нет. Дело еще не заходило так далеко -- да и не зайдет, если ему исходить из его головы. Будь мы обвенчаны и на станции железной дороги, он только спросил бы, куда ему взять билеты.
   -- Нельзя ли вам устроиться как-нибудь в Молскем Аббатстве?
   -- Может быть, это и возможно бы, да говорят, там мебели нет вовсе и кровля на половину обрушилась.
   -- Так странно, даже нелепо кажется, что вы двое не можете прийти к решению, как все другие люди, возразила лэди Чильтерн.-- Разумеется, он не богат, но вы же знали это все время.
   -- Речь не о богатстве или бедности, но о каком-то напускном равнодушии ко всему на свете.
   -- К вам он не равнодушен.
   -- В том-то и диво, заметила мис Паллизер.
   Это говорилось накануне знаменательного дня в Броутонских перелесках и позднее вечером лорд Чильтерн предсказывал жене, что готовится другой эпизод в жизни их приятельницы.
   -- Угадай, о чем Спунер сейчас просил меня.
   -- Позволить ему драться с герцогом или с Паллизером?
   -- Нет, это не касается охоты. Он желал знать, не будешь ли ты против того, чтобы он оставался у нас тремя, четырьмя днями долее.
   -- Какая странная просьба!
   -- Престранная; он должен был ехать завтра. Ты согласна, полагаю.
   -- Разумеется, если тебе приятно удержать его.
   -- Мне ни крошечки не приятно, возразил лорд Чильтерн:-- но как же мне было выгнать его? Я знаю, что это значит.
   -- Что же?
   -- Ты ничего не заметила?
   -- Я ничего не замечала в Спунере, кроме ужаса, исполненного отвращения к ловле лисицы капканом.
   -- Он намерен предложить руку Аделаиде Паллизер.
   -- Освальд! ты шутишь?
   -- Но он не шутит, я боюсь. Он открылся бы мне, поощри я его мало-мальски. Нельзя же мне вытурить его из дома.
   -- Он получит ответ, который ему не понравится, сказала лэди Чильтерн.
   Мис Паллизер скакала удачно в тот день; так же посчастливилось и Джерарду Молу. Что Спунер искусный охотник и ездок, было в порядке вещей. Это составляло единственную цель его жизни, к которой он стремился разумно. Он ненавидел езду Мола, находя ее безпутною, вредною для охоты и несовместною с правилами верховой езды, а теперь он возненавидел самого Мола. Он заметил его усильное ухаживание за мис Паллизер; однако ему казалось, что она относится к нему не особенно милостиво. На возвратном пути в Гэррингтонский замок он собрал некоторые сведения и пришел к тому убеждению, что Мол занимает не важное положение в свете. Сам Спунер имел очень хорошее поместье -- которое принадлежало ему бесспорно. Не могло быть сомнения на счет омеблировки или кровли Спунголля. Он назывался Спунером из Спунголля и был шерифом в своем графстве. Он утратил несколько первую молодость -- но все же был бодрый сорокалетний мужчина и сам себе господин. Он читал и всегда просматривал местную газету, только книги не мог взять в руки. Ему казалось, что он не видывал девушки, которой посадка на лошади была бы красивее посадки Аделаиды Паллизер. Девушка, которая ездит превосходно, рассуждал он, вероятно, полюбит человека, пристрастного к охоте. Спунер сознавал себя хорошим охотником, тогда как этот Мол, думал он, только и знает, что скакать чрез изгороди. В тот вечер он расспрашивал о нем Финиаса Финна, но мало почерпнул сведений из этого источника.
   -- Я не знаю, где он живет, сказал Финиас:-- я вижу его здесь в первый раз.
   -- Не находите ли вы, что он увивается за девушкой?
   -- Я не стану удивляться, если так.
   -- Она чрезвычайно хорошо сложена, не правда ли? сказал Спунер.-- Кажется, она не очень благоволит к мистеру Молу. Видели вы, как он скакал сегодня?
   -- Я ничего не видал, мистер Спунер.
   -- Да, да, вы не могли выбраться из лесу. Жаль, что его не было с вами! Она скакала великолепно.
   После того Спунер обратился с просьбою к лорду Чильтерну и тот с необычайной для него прозорливостью предсказал жене, что случится.
   На другой день охотились с ружьем. И Джерард Мол, и Спунер были в отсутствии. Завтрак послали в лес и дамы пешком отправились к охотникам. Спунер явно ухаживал за Аделаидою Паллизер и она отвечала на это с снисходительной любезностью. Она даже обратилась к нему с вопросом на счет Трёмпетонского леса и выразила мнение, что ее кузен неправ и должен бы войти в это дело.
   -- Все вина лесничих, извольте видеть, возразил Спунер, качая головой с глубоко мудрым видом.-- Лисиц не будет, если не держать в руках лесничих. Если бы в Спунголльском лесу не подняли ни одной лисицы, я отослал бы своего лесничего на другой день.
   -- А если он не был виноват?
   -- Он знает мой взгляд и позаботится, чтобы всегда были лисицы. В моем лесу были три раза в этот год и каждый раз поднимали по паре. Три штуки выгнали в понедельник, тому назад неделю. Когда человек действительно захочет чего, мис Паллизер, он почти всегда может добиться своей цели.
   Мис Паллизер ответила с улыбкой, что это справедливо, а Спунер не преминул принять к сведению, что это подаст ему хорошую надежду относительно дела, которое лежало у него на душе.
   На следующий день опять была псовая охота, но Финиас ездил на лошади послушнее старого Дандоло. Поутру отлично проскакали вслед за зверем, в том числе также Финиас и мадам Макс. Замечательное же происшествие дня было то, что лорд Чильтерн сам объезжал Дандоло после полудня. Он твердо решился переломить его норов и заставить перепрыгнуть изгородь, хотя бы пришлось пробиться с ним весь вечер. Целых два часа он совершенно один, только с грумом, стоявшим позади, шпорил и всячески побуждал упрямое животное перескочить густую изгородь со рвом и к концу второго часа наконец достиг своей цели. Лошадь с громким храпением смело перемахнула чрез преграду. По дороге домой лорд Чильтерн продал ее фермеру за пятнадцать фунтов и тем закончилась карьера Дандоло, по крайней мере относительно гэррингтонских конюшен. Это произошло в пятницу, 8-го февраля. Спунер должен был отправиться домой в субботу, а в понедельник 11-го Финиас уезжал в Лондон. Заседания открывались 12-го и ему предстояло опять занять место в парламенте.
   -- Даю вам честное слово, лэди Чильтерн, говорил хозяйке Джерард Мол: -- этот болван подбирается к Аделаиде.
   Мол не скрывал своей любви от лэди Чильтерн и прибегал к ней во всех затруднениях.
   -- Чильтерн сказал мне то же.
   -- Не может быть!
   -- Почему он не может видеть, что вы видите? Только я не поверила ему.
   -- Даю вам слово, что я верю. Но вы, лэди Чильтерн...
   -- Что же, мистер Мол?
   -- Вы знаете ее так хорошо!
   -- Аделаиду, хотите вы сказать?
   -- Вы понимаете ее в совершенстве. Ведь ничего из этого не выйдет, ничего!
   -- Как ничего?
   -- Она не может... полюбить его.
   -- Скажи я ей, мистер Мол, что вы обратились ко мне с подобным вопросом, я думаю, она не сказала бы вам более ни слова во всю свою жизнь, и поделом вам было бы. Не вы ли сейчас назвали его болваном?
   -- Конечно, назвал.
   -- А давно ли она знала его?
   -- Не полагаю, чтобы она говорила с ним когда-либо до вчерашнего дня.
   -- Однако вы думаете, что она готова принять руку этого болвана завтра? Это вы называете уважением?
   -- Девушки иногда делают такие странные вещи. Какой он наглый осел!
   -- Я не усматриваю ничего подобного. Он может быть осел, но вовсе не нагл, или может быть нагл, однако не осел. Разумеется, он имеет право высказать свои мысли и то же право будет иметь она.
   

Глава XIX.
НЕЧТО НЕУМЕСТНОЕ.

   Брекская псовая охота выезжала четыре раза в неделю, в понедельник, среду, пятницу и субботу. В эту субботу охотников было очень не много. Никто не ехал из дам. Когда Чильтерн сошел к чаю в половине девятого, он увидал одного Джерарда Мола.
   -- Где Спунер? спросил он.
   Ни Мол, ни слуга не могли дать ему ответа.
   Спунер не пропускал ни одной охоты с самого начала охотничьей поры и до конца. В апреле он был в состоянии дать отчет о смерти каждой затравленной лисицы. Чильтерн принялся есть яйца и ничего более не сказал; у Джерарда Мола шевельнулось в душе подозрение.
   -- Он должен ехать, сказал он немного погодя:-- не пошлете ли вы за ним?
   Слуга был послан и вернулся с поклоном от мистера Спунера. Он не поедет на охоту в этот день, гласил ответ. У него что-то голова болит. Он увидится с лордом Чильтерном в понедельник на отъезжем поле.
   Мол тотчас объявил, что он также не поедет на охоту; однако лорд Чильтерн взглянул на него и заставил замяться.
   -- Мне все равно, хоть бы вы и знали про это! вскричал Джерард.
   -- О!... знать-то я знаю! Но зачем поступать ослом?
   -- Зачем давать ему случай?
   -- Вы теперь отправитесь стаскивать сапоги и штаны, потому что он не натянул своих, и весь мир будет про это трубить. Зачем не дать ему случая, как вы называете это? Если такой случай доставит ему удовольствие, вы можете отнестись к этому равнодушно.
   -- Это чертовская наглость! вскричал Мол с необычайной энергией.
   -- Кончайте завтракать и поедемте на сборное место. Целых двадцать миль пути. В понедельник вы спросите у Спунера, как он провел утро.
   В десять часов дамы сошли к чаю; все женское общество было в сборе.
   -- Мистер Спунер! воскликнула лэди Чильтерн, когда он вошел в комнату последний.-- Вот чудо!
   На нем был синий фрак и цветной галстук, волосы прилизаны. Он вовсе не походил на себя. Едва ли бы узнал его тот, кто видел его только в отъезжем поле. В своем сертуке вечером или в охотничьем костюме он оставался самим собою. Но в настоящем наряде он нисколько не походил на Спунера из Спунголля, который по части костюма до-сих-пор только тем и чванился, что у него более штанов, чем у кого-либо в графстве. Позднее было открыто, что он накануне посылал за цветным галстуком и фраком нарочного в Спунголль. Кто-то разузнал это и злорадно распустил слух. Лэди Чильтерн однако всегда утверждала, что она свято хранила тайну.
   -- Да, да, лэди Чильтерн, сказал Спунер, садясь к столу:-- чудеса не переводятся на земле, не так ли?
   Он приготовился к этой минуте и принял решение доказать мис Паллизер, что он может быть оживлен и любезен, даже без охотничьего костюма.
   -- Что сделает без вас лорд Чильтерн? заметила одна из дам.
   -- Он обойдется без меня.
   -- Он не затравит лисицы, заметила мис Паллизер.
   -- И очень даже; он знает свое дело. Мне так не хотелось поднять голову с подушки сегодня утром, что я решился прозевать охоту на этот раз. Не превращать же своего удовольствия в труд.
   Лэди Чильтерн знала про все, но Аделаида Паллизер ничего не подозревала. Когда мадам Гёслер увидала светлоголубой галстук, она тотчас заподозрила важный замысел. Финиас весь был поглощен наблюдением необычайной перемены в Спунере. В красном костюме он смотрел как будто рожден носить его; теперь же он имел вид любителя-актера в разнокалиберном средневековом костюме. Он был оживлен, но его усилие выказывать оживление тяжело было видеть. Лэди Бальдок сказала впоследствии что-то очень злое о свинье в броне, а старая мистрис Бернеби объявила правдиво, что чай с поджаренным хлебом утратил для нее всякую приятность от фрака мистера Спунера. Но что было делать с ним после чая? Сперва он уцепился за бедного Финиаса и прошел с ним в конюшпи. Он как будто сознавал, что не может прямо накинуться на свою добычу, что должен обождать удобное время.
   От полноты сердца человек высказывается.
   -- Премилая девушка эта мис Паллизер, обратился он к Финиасу, забывая, что раз уже высказывался ему почти в таких же выражениях.
   -- Очень милая, бесспорно. Вы, кажется, не равнодушны к ней?
   -- Кто? я? О! нет... я не думаю ни о чем подобном. Конечно, я женюсь когда-нибудь. У меня приличный дом для знатной барыни, хотя завтра поселиться, полный дом с бельем и всем прочим.
   -- Это очень приятно.
   -- Конечно. И нет ни одной десятины земли, которая была бы заложена; многие ли могут это сказать? Что касается мис Паллизер, то лучше девушки не найти, только я не думаю ни о чем подобном. Если когда-нибудь я сделаю предложение, то не иначе, как под впечатлением минуты. Я не буду готовиться издалека, не буду ходить кругом и около. "Расположены ли вы, моя милая, сделаться мистрис Спунер?" Вот в чем будет заключаться суть, и делу конец. Прекрасная маленькая кобыла во всех статьях, не правда ли?
   Последния слова относились не к Аделаиде Паллизер, но к лошади в конюшне лорда Чильтерна.
   -- Он купил ее у Чарли Дикерса за двадцать фунтов в прошлом апреле. Разбита она была на все ноги. В последние два месяца Чарли охотился на ней за оленями и совсем загнал ее. Конечно, она теперь лошадь разбитая, но лучше ее ни одна не ходит под Чильтерном. Нет ничего лучше хорошей лошади-браковки. Часто человек едет на двух стах-пятидесяти гинеях, которые предполагаются в целости, потому что животное здорово, а все-таки он не знает, чего может ожидать от него. Если любишь объезжать молодую лошадь, то это прекрасно. Я сам был охотник до этого, но теперь пришел к убеждению, что скакать за собаками, не думая о лошади, самая суть удовольствия на охоте. Желал бы я знать, что делают дамы. Не пойти ли нам посмотреть?
   Они повернули назад к дому и Спунер стал немного тревожиться.
   -- Они все утро сидят таким образом вместе?
   -- Полагаю.
   -- Должно же быть какое-нибудь средство разъединить их. Говорят, вы знаете женщин вдоль и поперек. Если хотите завербовать себе одну, как вы беретесь за дело?
   -- Завербовать на век, мистер Спунер?
   -- Как бы ни было... в-течение утра этак.
   -- Чтобы сказать несколько слов.
   -- Именно, чтобы сказать несколько слов. Я не стесняюсь спрашивать у вас, так как вы наверно проделывали это не раз.
   -- Я выждал бы удобный случай, сказал Финиас, припомнив время, когда он долго выжидал и находил, что очень трудно подыскать случай.
   -- Но мне надо ехать после завтрака, возразил Спунер:-- меня к обеду ждут домой; да я и не знаю, пожелают ли, чтобы я оставался здесь до понедельника.
   -- Не открыться ли вам лэди Чильтерн?..
   -- Я должен был уехать во вторник, видите ли. Вы никому не скажете?
   -- Боже мой, нет!
   -- Я думаю сделать предложение. Хотя я почти решился, однако нельзя же девушку так и вызвать при полудюжине других женщин. Не можете ли вы подбить лэди Чильтерн, чтобы она заставила ее выйти в сад? Вы с лэди Чильтерн запанибрата.
   -- Я думаю, распоряжаться действиями мис Паллизер не так легко.
   Финиас отказался от вмешательства, уверив Спунера, что попытки устроить дело таким образом не удавались никогда. Он вернулся в дом и занялся корреспонденцией с Танкервиллем, между тем как Спунер бродил вокруг гостиной в надежде, что обстоятельства и время доставят ему благоприятный случай. Едва ли он не был очень неприятен для бедной лэди Чильтерн, которой намеревался открыть душу, лишь бы представилась возможность. Но она приняла твердое решение не подвергаться такой исповеди и наконец совсем ушла, чтобы не попасться как-нибудь в западню. До завтрака уже все общество знало, что должно случиться -- за исключением одной Аделаиды. Она также замечала что-то особенное, какое-то волнение и безпокойство, тайну, которая носилась в воздухе, или ожидаемое неприятное событие, и она связывала это с присутствием Спунера. В плачевном неведении того, что ясно было для других, она наблюдала это явление и удивлялась с смутным сознанием, что приятнее станет в доме, как только Спунер уедет. Он должен был отправиться после завтрака. Но в подобных случаях после завтрака могло значить до чая в пять часов. В три часа Спунер все еще бродил по дому. Мадам Гёслер и Финиас вышли погулять, открыто выказав намерение вести дружескую беседу. Лорд и лэди Бальдок катались верхом. Две, три старухи сидели вокруг камина и толковали о том, о сем. Лэди Чильтерн ушла к своему мальчику. Тут Аделаида вдруг объявила, что хочет идти в деревню.
   -- Позвольте мне сопровождать вас, мис Паллизер, сказал Спупер:-- мне так нужно пройтись!
   Он был очень храбр и настоял на своем, хотя девушка очевидно не желала его общества. Она упомянула о старухе, которую хочет навестить; Спунер немедленно объявил, что навещать старух для него истинное наслаждение. Он даст старухе полсоверена, если мис Паллизер позволит ему идти. Он выказал удивительную отвагу и такую настойчивость, что добился своего. Лэди Чильтерн увидала в окно детской, как они вместе проходили сад.
   -- Я выжидал этого случая все утро, любезно обратился Спунер к своей спутнице.
   Не смотря на его любезность и хотя она с завтрака уже знала, что он чего-то ждет, все настоящая его цель оставалась для нее тайной. Мы уже говорили, что Спунер был не стар, едва сорока лет, только на его несчастье мис Паллизер он казался стариком. Сам он находил, что в его жилах течет по прежнему молодая кровь. Объезжать лошадей он теперь правда уже отказывался, но скакал не хуже молодого. Он мог охотиться весь день. И "выпить" он мог, как выражался, и просидеть за трубкой половину ночи, и рано утром, после легкого завтрака, опять скакать на лошади без малейшего чувства утомления. Это был приземистый, коренастый человек с красным, чисто выбритым лицом, маленькими глазками и носом, на котором начинали появляться угри. Для него самого и обычных его товарищей он был почти так же молод, как бывал когда-либо; по молодые девушки в графстве звали его "старым" Спунером и смотрели на него как на постоянного, дарового помощника Чильтерна, прикомандированного к Брекской охоте. Мис Паллизер не могла вообразить, чтобы он вздумал представиться ей в виде обожателя.
   -- Я выжидал этого случая все утро, сказал Спунер.
   Аделаида Паллизер повернула голову и посмотрела на него, ничего еще не понимая. Отважно неситесь к барьеру и есть всякое вероятие, что вы перескочите его. Чем быстрее вы мчались, тем сильнее будет падение, но тем более возможности перескочить. Этим правилом всегда руководился Спунер и утвердился в нем опытом жизни; и теперь он был намерен держаться его.
   -- С первого раза, как я увидал вас, мис Паллизер, вы произвели на меня такое впечатление, что... что... вы мне нравитесь более всех женщин, каких я встречал когда-либо; словом... словом, не согласитесь ли вы сделаться мистрис Спунер?
   Во всяком случае он отважно подскакал к барьеру. Он не выказал ни колебания, ни заискивания, не оглядывался, нет ли удобной точки опоры, а шел напролом. Никто не действовал прямее его в подобном случае. Аделаида остановилась как вкопаная среди дороги; он стоял против нее, засунув пальцы между пуговиц застегнутого фрака.
   -- Мистер Спунер! воскликнула Аделаида.
   -- Я говорю не шутя, мис Паллизер; нельзя говорить искреннее. Я могу вам предложить прекрасный полный дом, сердце, нераздельно принадлежащее вам, хорошее обеспечение в брачном контракте и незаложенное имение.
   -- Вы ошибаетесь, мистер Спунер, право ошибаетесь.
   -- Как ошибаюсь?
   -- Я хочу сказать, что об этом не может быть речи. Вы так удивили меня, что я не в силах была остановить вас, но пожалуйста не говорите об этом никогда.
   -- Разумеется, я высказался немного внезапно, но что прикажете делать человеку? Если вы только согласитесь подумать...
   -- Я вовсе не могу думать об этом. Нет никакой надобности для меня обдумывать. Право, мистер Спунер, я не могу идти с вами далее. Не вернетесь ли вы назад, а я пойду в деревню одна?
   Спунер однако вовсе не казался расположен покориться такому распоряжению и твердо стоял на-своем; когда она пошла далее, он по прежнему шел возле нее.
   -- Я прошу вас оставить меня, повторила она свое требование.
   -- Кажется, я ничего неуместного не делал, возразил обожатель.
   -- Я нахожу ваш поступок совершенно неуместным. До сегодня я не говорила с вами двух слов. Только оставьте меня теперь и никогда об этом не будет упомянуто.
   Спунер был человек храбрый.
   -- Я нисколько не стыжусь того, что сделал, сказал он.
   -- Но вы можете уйти, когда это ни к чему не поведет.
   -- Не понимаю, отчего оно не должно вести ни к чему. Я человек с состоянием, мис Паллизер. Мой прадед жил в Спунголле, который с той поры не выходил из рода. Мать моя урожденная Платтер из Платтерского замка. Не понимаю, что в моем поступке неуместно. Относительно же пустой болтовни и ухаживанья я никогда не видывал, чтобы из того выходило что-нибудь путное. Не будемте ссориться, мис Паллизер. Скажите, что вы требуете неделю на размышление.
   -- Да я совсем размышлять об этом не хочу; я не желаю идти с вами далее. Если вы пойдете в одну сторону, мистер Спунер, я поверну в противоположную.
   Тут обожатель рассердился.
   -- За что такое презрение? вскричал он.
   -- Я не хочу оказывать вам презрение, я только желаю, чтобы вы ушли.
   -- Вы как будто находите, что я... что я стою гораздо ниже вас.
   Так и было на самом деле. Мис Паллизер никогда не разбирала собственных чувств и впечатлений относительно Спунеров, которых она встречала в обществе, но она вероятно имела смутное понятие, что есть люди на свете, которые вследствие известных случайностей сидят за одним столом с нею, но не более имеют права на ее короткость, чем сйуги, которые служат за столом. Подобные субъекты играли в ее глазах такую же роль, как столы и стулья. Они казались ей личностями, с которыми она ничего общего иметь не могла -- они были ниже ее на столько же, на сколько могли быть слуги. Почему она презирала таким образом Спунера, хотя в глубине души любила Джерарда Мола, объяснить трудно. Это не обусловливалось ни годами, ни красивой наружностью, ни образованием; Джерард Мол вовсе не был ученый. Оба они оказывались пристрастны к охоте. Ни тот, ни другой не имел полезной деятельности. В этом отношении Спунер даже стоял выше, так как сам управлял своим имением, и вполне удачно. Но Джерард Мол так носил платье, так держал себя и так говорил, что за ним признавалось право ухаживать за любою девушкой, а бедный Спунер даже не имел по видимому возможности сделать предложение кому-либо, кто стоял выше его собственной горничной. Так по-крайней мере находила Аделаида Паллизер.
   -- Ничего подобного я не думаю, возразила она:-- я только желаю, чтобы вы ушли. Я поверну назад и надеюсь, что вы не пойдете за мною. Если же вы сделаете это, я снова поверну в другую сторону.
   Она немедленно пошла домой, оставив его посреди дороги.
   По близости была скамейка; он сел обдумать все случившееся. Настаивать ли ему на сватовстве, или радоваться, что избавился от такой злонравной шлюхи? Он припомнил, что в молодые годы читал в романах о постоянных обожателях, которые всегда в конце-концов добивались успеха. В сердечных делах подобная настойчивость, рассуждал он, самое лучшее средство. Но в этом случае поведение девушки не ободряло нисколько. Когда лошадь заартачится под ним пред изгородью, он обыкновенно бился с нею, пока она не перепрыгнет -- точь-в-точь как грум советовал Финиасу. Но когда он уже подвергнется очень чувствительному падению, то вторично разогнать лошадь на том же самом месте считал неразумным. Вероятно, была какая-нибудь тайная причина его неудачи. Он сознавался, что в настоящем случае сброшен с лошади -- и вообще ему лучше отказаться от всей истории. Он вернулся в дом, собрал свои вещи и уехал во время, чтобы поспеть к обеду в Спунголль; он не виделся ни с лэди Чильтерн, ни с кем-либо из гостей.
   -- Куда девался Спунер? спросил Мол тотчас по возвращении в Гэррингтонский замок.
   -- Никто этого не знает, сказала лэди Чильтерн: -- я думаю, что он уехал.
   -- Разве случилось что-нибудь?
   -- Я ничего не слыхала, но если вы спрашиваете моего мнения, то я подозреваю нечто. Известная девица как будто взволнована и некоторый господин исчез. Я склоняюсь к тому предположению, что было закинуто несколько неудачных слов.
   Джерард Мол увидал смеющееся выражение в ее глазах и остался доволен.
   -- Что вам говорил Спунер во время прогулки, милая мис Паллизер?
   Вопрос этот сделала злоречивая старуха почти при всем обществе -- Мы говорили об охоте, сказала Аделаида:.
   -- А бедная женщина получила обещанный ей полсоверен?
   -- Нет... он забыл про это. Мы не дошли до деревни. Я устала и вернулась с полдороги.
   -- Бедная старуха... бедный мистер Спунер!
   Все в доме узнали, что случилось; Спунер не сумел вести дело так скромно, как он был храбр. Мис Паллизер однако с своей стороны никогда не сознавалась открыто в случившемся и почти убедила себя, что на этого человека нашло временное помрачение ума или нечто в роде сомнамбулизма.
   

Глава XX.
ФИНИАС ОПЯТЬ В ЛОНДОНЕ.

   По возвращении в Лондон, Финиас еще не занял своего места в парламенте, когда получил следующее письмо от лэди Лоры Кеннеди:

"Дрезден, февраля 8-го 1870.

"Дорогой друг,

   "Я ожидала от вас письма из Гэррингтона. Вайолет сообщила мне о вашей встрече с мадам Гёслер и говорит, что между вами по видимому прежния дружеские отношения. В былое время Вайолет утверждала, что под этою дружбой кроется нечто более, но я никогда этому не верила. Она пишет также, что Чильтерн ссорится с Паллизерами. Вы не должны допускать его ссорится. Я знаю, что он послушался бы вас. Он всегда слушал.
   "Я пишу теперь главное, по тому, что сейчас получила от Кеннеди страшное письмо. Не будь нескольких слов, которые я не решаюсь дать прочесть даже вам, я переслала бы к вам его. Оно полно угроз. Начинается с текстов из священного писания и выписок из молитвенника, в доказательство, что жена не имеет права бросить мужа -- а потом переход к законам. Разумеется, тут нет ничего нового. Затем он спрашивает, когда обращался со мною дурно? Был ли он когда неверен мне? Полагаю ли я, что предоставив дело на обсуждение суда, я могла бы доказать против него что-либо, что ничтожному земному судье давало право лишить его власти мужа? А если и так... разве нет у меня совести? Могу ли я согласовать с правилами чести убеждение, что составила его несчастье и бросила его в одиночестве потому только, что мне стали неприятны обязанности, принятые мною на себя, когда я выходила замуж?
   "На эти вопросы ответить трудно, если бы я, с своей стороны, не могла сделать других вопросов. Конечно, я была неправа, выходя за него. Я вижу это теперь и каюсь в своем грехе, облекшись в вретище и посыпав голову пеплом. Но я не оставляла, пока он не взвел на меня чудовищные обвинения -- такие обвинения, каких женщина выносить не в силах, и если бы он сам верил в них, то ему невозможно было бы жить со мною долее. Может ли жена оставаться у мужа, который говорит ей в лицо, что считает ее в преступной связи с другим? В этом письме он почти дословно повторяет прежнее обвинение. Он спрашивает меня, как я смела принять вас, и приказывает мне никогда более не видаться с вами, и желания не изъявлять на это. А не он ли выписал вас в Лофлинтер до вашего приезда в Дрезден, чтобы вы были другом-посредником между нами? Как могу я вернуться к человеку, которого совсем оставила логика?
   "Разумеется, совесть моя не молчит в этом деле и далеко не спокойна. Я поступила дурно и всякая надежда для меня в этом мире погибла безвозвратно. Не было женщины строже наказанной. Жизнь для меня бремя и я могу искренно сказать, что не ожидаю душевного мира по сю сторону гроба. К тому же я сознаю, что продолжаю грешить -- грех мой не из числа обыкновенных -- избегнуть его нельзя, он повторяется ежедневно, гнетет меня к земле. Но я вовсе не грешила бы менее, если бы вернулась к мужу. Конечно, он может укорять меня в нашем браке. Но дело сделано. А теперь разве честно будет, чтобы я выказывала любовь тому, кто внушает мне одно отвращение? Я не в состоянии жить с ним. Если бы мне стоило вернуться к нему, чтобы умереть, и возвращением моим удовлетворить его гордость, я сделала бы это. Но я не умру; произойдет какая-нибудь ужасная сцена и я на столько же буду его женой, как и живя здесь.
   "Теперь он грозит мне гласностью. Он объявляет, что если я не вернусь к нему, то он в которой-нибудь из газет поместит подробное изложение всех обстоятельств дела. Конечно, это будет ужасно. Оставаться в неизвестности и не давать повода к толкам -- моя единственная отрада. Наконец он может набросить тень и на других -- особенно на вас. Есть ли способ предупредить это? Газеты, полагаю, все готовы поместить, и вы же знаете, как жадно люди читают злые сплетни о тех, чье имя известно чем бы ни было. В глубине души я считаю его помешанным; жестоко подумать, что наша частная жизнь во власти сумасшедшего. Он говорит, что может вытребовать постановление английского суда, которое вынудило бы дрезденский суд отправить меня в Англию чрез полицию, но я этому не верю. Я спрашивала мнение сэр-Грегори Грогрэма пред отъездом; он сказал мне, что этого нельзя. Я не опасаюсь власти Кеннеди надо мною, пока я здесь, только одного -- чтобы дело не было предано гласности.
   "Я не отвечала ему и отцу не показывала его письма. Мне не хотелось говорить вам, когда вы были здесь, что я почти боюсь заговаривать об этом с моим отцом. Он правда никогда не убеждает меня вернуться к мужу, но я знаю, что он желает этого. У него особенные понятия на счет денег, которые мне кажутся странными, зная, как он всегда был великодушен. Когда я вышла замуж, мое состояние, как вам известно, только что пошло на уплату долгов брата. Кеннеди объявил, что совершенно равнодушен к этому вопросу, хоть сумма была значительная. Ему объяснили, в чем дело, и он не заявлял никаких требований. Не прошло года, как он выразил свое неудовольствие моему отцу, и тогда отец вместе с братом собрали эту сумму -- 40,000 фун.-- и выплатили ее Кеннеди. Он неоднократно теперь писал к стряпчему моего отца, что деньги эти ему хоть и не нужны, однако он не возвратит ни одного пенни, потому что этим как бы отступится от своих прав. Никто не требовал их от него. Никто не спрашивал у него ни единого пенни, даже на мои расходы с-тех-пор, как я разошлась с ним. Но отец все твердит, что деньги не должны уходить из рода. Не могу же я вернуться к такому мужу из-за 40,000 фун. Батюшка очень раздражен по поводу денег. Будь они выплачены обычным путем, при моем замужстве, говорит он, то в силу брачного контракта вернулись бы в наш род по смерти Кеннеди, если бы я не имела от него детей. В настоящем же положении вещей эти деньги сделаются его достоянием после моей смерти. Я не понимаю, почему так должно быть, но папа то и дело толкует об этом и говорит, что мнимое великодушие Кеннеди ограбило нас всех. По мнению моего отца, все уладилось бы, вернись я только к мужу; статочное ли дело, чтобы я вернулась из-за подобной причины? У брата с женою будет довольно состояния; а мне какая польза в том, чтобы оставить по своей смерти капитал? Скорее я отдала бы его вашим детям, Финиас, чем детям Чильтерна.
   "Кеннеди запрещает мне видеться с вами или переписываться -- могу ли я покоряться человеку, которого считаю сумасшедшим? А когда я не повинуюсь ему в главном вопросе и не возвращаюсь к нему, нелепо было бы слушать его в мелочах. Не думаю, чтоб мы с вами виделись часто. Его письмо по крайней мере убедило меня, что я не могу вернуться в Англию; мало вероятия, чтобы и вы могли вскоре приехать сюда опять. Я даже не прошу вас об этом, хотя ваше присутствие придало моей жизни такую прелесть, какой ничто иное придать ей не может. Но когда лампа горит особенно ярко, всегда потом оказывается соответственная тусклость. Мне пришлось поплатиться за ваше посещение и за отраду высказаться вам в Кенигштейне. Я твердо вознамерилась открыть вам душу; теперь же, когда все высказано, я не желаю видеться с вами. Что же касается переписки, то он не лишит меня этого утешения -- надеюсь, не лишите и вы.
   "Как вы думаете, ответить мне на его письмо или лучше показать его отцу? Мне очень не хочется последнего, как я уже объясняла вам, но я не задумалась бы все сказать отцу, если Кеннеди действительно намерен исполнить, свои угрозы. Не скрою от вас, что меня просто, кажется, убьет, если мое доброе имя станут терзать в газетах. Можно ли принять против этого какую-либо меру? Если бы было известно, что он сумасшедший, разумеется, его заявление не напечатали бы в газетах, но если он пошлет письмо из Лофлинтера с своею подписью, есть всякое вероятие, что оно будет помещено. Это было бы очень, очень жестоко.
   "Да хранит вас Бог! Считаю лишним уверять, как искренно я
   "Ваш друг

"Л. К."

   Это письмо было адресовано Финиасу в клуб. Там он и получил его вечером, накануне открытия парламента. Прочитав его, он просидел около часа в глубокой задумчивости. Само собою он должен отвечать немедленно; об этом и рассуждать было нечего. Но он не мог дать ей полезного совета. В сущности он менее кого-либо был способен подать совет в настоящем кризисе. Ему казалось, что находясь в безопасности от личного насилия, лэди Лора только должна оставаться в Дрездене и в самых мягких выражениях отрицательно отвечать на письмо мужа. Для него ясно было, что при настоящем положении вещей она никакой не могла принять меры относительно денег. Это надо предоставить совести Кеннеди, времени и случаю. Угроза обнародовать семейные обстоятельства казалась ему пустою острасткой. Он сомневался даже, чтобы порядочная газета поместила на своих столбцах заявление, на какое он намекал. Если же оно будет напечатано, то придется вынести это. Никакие усилия с ее стороны или со стороны ее стряпчих не могли предупредить этого.
   Что бы она подразумевала под своим постоянным грехом, которого избегнуть не может, который повторяется ежедневно и гнетет ее к земле, спрашивал он себя. Разве она ожидает ответа и на эту часть своего письма? Ведь это равносильно повторению того страстного сознания в любви, которое он слышал в Кенигштейне -- любви, которая охватила всю ее жизнь еще ранее ее несчастного замужства. Обдумывая это, Финиас старался вникнуть в свойство подобной любви. Он также любил ее в то время и решился высказать свою любовь, хотя надежды на успех почти не имел. Он воспользовался первым случаем и объяснил свои намерения. Она же, с невозмутимым спокойствием женщины с зрелым умом и доброю душой, похлопала его, так сказать, по плечу и сообщила о своей помолвке с Кеннеди. Неужели она любила его в ту минуту, как утверждала теперь, и могла быть так холодна, так спокойна и так добродушна, а между тем эта холодность, это спокойствие и добродушие только служили тонкою корой над пламенной страстью? Как различна была его любовь! Он не выказал ни спокойствия, ни добродушие. Два дня он был до того убит, что ему свет постыл. Месяц, другой, он смотрел на себя как на человека поставленного в исключительные обстоятельства -- предназначенного для одиночества по роковому велению судьбы. Потом он снова оснастил свой корабль и не прошло года, как тоже забыл про свою любовь. Теперь он знал или полагал так -- что предаваться безнадежной страсти безумство, противное врожденным наклонностям мужчины или женщины -- что это малодушие, изобличающее недостаток нравственной энергии и силы воли. А тут женщина сумела скрыть свою страсть на самых первых порах и, не смотря на нее, вышла за другого; она могла подчинить свое сердце, чувства и женственную нежность материальным соображениям, однако не имела силы избавиться от своей страсти с течением времени, хотя она лежала на ее совести невыносимым бременем. На которой стороне была сила характера, на которой малодушие? Она ли была сильна духом, или он?
   Тут он попытался дать себе отчет в своих чувствах к ней. Все это происходило так давно, что она ему представлялась в виде тетки или сестры на столько старшею, что он мог благоговеть пред нею. В его сердце было чувство, которое ставило ему в обязанность жертвовать собою для ее пользы, если бы он чем-нибудь мог оказать ей услугу. Он был... или, вернее, будет ей предан. Он обязан ей вечной признательностью. Но будь она свободна выйти за него завтра, он не женился бы на ней; он это знал. Она сама говорила то же. Она хотела быть его сестрою. Она ставила ему в непременный долг познакомить ее с его женою, если он когда-нибудь женится опять. Она объявила, что неспособна ревновать его -- а между тем говорила теперь о ежедневном грехе, от которого не могла оградить своей совести.
   -- Финиас, сказал голос у его уха:-- вы в грехах своих что ли каятесь?
   -- О! разумеется -- в каких грехах?
   Это заговорил с ним Баррингтон Ирль.
   -- Вы знаете, что мы завтра ничего не сделаем, продолжал он.
   -- Я слышал это.
   -- Мы пропустим адрес, не сказав почти ни единого слова. Грешэм просто заявит решимость противиться церковному биллю, хоть бы резаться пришлось на ножах. Он намерен говорить просто и коротко. Какие бы ни были достоинства билля, когда он предложен таким человеком, как Добени, следует смотреть на него как на противозаконное усилие удержать власть в руках меньшинства. Я думаю, что он в конце-концов перейдет к вопросу о большинстве голосов и докажет, как непрактично для нации, чтобы во главе правления оставалось министерство, которое не в состоянии склонить в парламенте на свою сторону большинство голосов даже при самых обыкновенных вопросах. Не знаю, сделает ли он это завтра или при втором чтении билля.
   -- Я вполне с ним согласен.
   -- Разумеется, вы согласны. Все с ним согласны. Нет человека, который мог бы иметь сомнение на этот счет. Я лично ненавижу одну мысль о церковной реформе. Милый старик Мильдмэй, который научил меня всему, что я знаю, также ненавидит ее. Все-таки Грешэм глава нашей партии в настоящее время, и хотя у меня совершенно разные с ним взгляды на многое, я обязан поддерживать его. Если он со временем предложит церковную реформу или что бы ни было, я последую за ним.
   -- Я знаю, что это ваше мнение.
   -- Само собою, это мое мнение. На других основаниях нельзя и дело делать. Если бы люди не приучались к этому силою обстоятельств, никакое правление не могло бы устоять в стране. К чему пришли бы мы, не будь этого? Королева считала бы себя в праве удерживать такой кабинет министров, который заискал бы ее расположение, и честолюбивые люди преобладали бы без всякой поддержки со стороны нации. Королева должна же покоряться предписаниям откуда-нибудь.
   -- Она бесспорно должна принимать совет.
   -- Не придирайтесь к слову, когда вы знаете, что факт справедлив! с жаром вскричал Баррингтон.-- Конституция страны требует, чтобы королева покорялась предписаниям. А может ли такое предписание быть безопасно, если оно не основано на большинстве голосов Нижней Палаты?
   -- Не думаю.
   -- Мы все одного мнения на счет этого. Ни один член той или другой палаты не осмелится опровергать это. А если так, то кто же в здравом уме пойдет наперекор партии, которую считает правою в общих основаниях? Человек с такою щекотливой совестливостью, что он не способен действовать в этом духе, должен удалиться от общественной деятельности. Он не может служить на пользу отечества в парламенте, хотя принесет пожалуй пользу своим пером в собственном кабинете.
   -- Я удивляюсь, что вы меня вызвали к общественной деятельности после того, что я сделал по поводу ирландских земель, заметил Финиас.
   -- Первая ошибка прощается, если провинившийся был полезен в других отношениях. Словом, вы должны вместе с нами подать голос против церковного билля Добени. Брауборо видит это ясно. Он поддержал предводителя партии наперекор всем своим уверениям в Танкервилле.
   -- Я не Брауборо.
   -- И в половину его стоить не будете, если бросите нас! с гневом возразил Баррингтон Ирль.
   -- Спорить с этим я не стану. У него свои понятия о долге, у меня свои. Но вот я что сделаю. Признаться, я не принял еще никакого решения. Я посоветуюсь; но не сердитесь на меня, если я скажу, что должен искать совета менее пристрастного партизана, чем вы.
   -- Совета Монка?
   -- Да... Монка. Я нахожу, что эта мера принесет один вред, когда она исходит от Добени.
   -- Так за коим же чортом вам поддерживать ее и в то же время идти наперекор собственной партии? После того вы должны быть в состоянии сделать это. Что скажете, Рэтлер, руководитель мой и философ, как пойдут дела?
   Рэтлер подошел к ним, но стоял у дивана, где они сидели, не удостоивая сесть и вступить в дружескую беседу с человеком, на которого не знал еще, смотреть ли как на врага или как на друга.
   -- Мы будем держаться очень тихо с месяц или шесть недель, ответил Рэтлер.
   -- А потом? спросил Финиас.
   -- Потом это будет зависеть от числа немногих безумцев, которым никогда не следовало иметь место в парламенте.
   -- Как, например, Монк и Тёрнбёлль?
   Было известно, что оба члены были ярые радикалы и предводители партий. Предполагалось, что они оба поддержат, откуда бы ни исходил билль для расторжения англиканской церкви с государством.
   -- Как Монк, поправил Рэтлер.
   -- Для Тёрнбёлля я допускаю исключение. Его обязанность поддерживать все, что способствует к волнению. Он покрайней-мере последователен. Но когда человек занимал уже должность...
   -- Когда получал деньги? вставил Финиас.
   -- Именно. Признаться я с своей стороны изменников не люблю.
   -- Финиас поступит как следует, сказал Баррингтон Ирль.
   -- Надеюсь, ответил Рэтлер и прошел далее.
   -- Мы с Рэтлером одного мнения, сказал Баррингтон Ирль:-- но в побудительной причине, я думаю, есть маленькое различие.
   -- Рэтлер жаждет места.
   -- И я жажду.
   -- Он, как большая часть людей, жаждет проложить себе успешную карьеру, сказал Финиас.-- Но если я верно угадываю вашу цель, вы главным образом имеете в виду поддержать издавна учрежденную политическую власть вигов. Вы верите в род.
   -- Я верю в патриотизм некоторых семейств. Я знаю, что Мильдмэи, Фицгоуарды и Паллизеры в-течение многих столетий воспитывали своих детей, внушая им, что в благосостоянии страны они должны видеть самый высший личный интерес, и что подобное внушение по большей части было действительно. Конечно, и тут не обошлось без ошибок. Не каждое дитя заучивает свой урок, как хорошо бы ни было преподавание. Но та школа, где дело воспитания ведется лучше, дает наибольшее число хороших учеников в общем итоге. В таком отношении я верю в род. Вы допущены научиться кой-чему и я ожидаю увидеть вас хорошим учеником.
   В парламенте открылись заседания на следующий день; адрес предложили и приняли, но прений не было. Даже не все члены оказались в сборе. Такая же церемония произошла недавно; дело выдохлось и никого не занимало. Было известно, что ничего в сущности не сделают. Грешэм ограничился заявлением в качестве предводителя своей партии, что он твердо воспротивится мере, по видимому, такой популярной между господами, которые заседают по другую сторону и поддерживают настоящее, так называемое, консервативное правление. Почему он так действует, уже было высказано им недавно и вскоре, к несчастью, придется ему повторить; следовательно, утруждать этим господ присутствующих теперь он считал излишним. Он не объяснил в этом случае своей мысли относительно большинства голосов и в семь часов вечера адрес был принят. Добени назначил день, чрез месяц, когда билль прочтется в первый раз. Кто-то спросил его с задней скамьи о причине такой отсрочки.
   -- Потому что ранее он не будет готов, ответил Добени.-- Когда уважаемый член парламента, обратившийся ко мне с вопросом, достигнет того положения, что на нем будет лежать ответственность какой-либо важной меры на пользу отечества, он вероятно найдет необходимым посвятить некоторое время на изучение подробностей. Если же нет, то он менее меня будет бояться дать повод к нападениям.
   Министр всегда найдет отговорку, а если он ловок, то сумеет и наказать того, кто спрашивал его. Неосторожно наказать влиятельного противника, но неизвестного допрощика можно раздавить с торжеством.
   Совет Монка был и прост, и приятен. Он намеревался поддержать Грешэма и, разумеется, советовал приятелю поступить так же.
   -- Да вы же поддерживали Добени по поводу адреса до Рождества, возразил Финиас.
   -- И потому буду вынужден объяснить, отчего я теперь разного с ним мнения; это не составит трудной задачи. Речь королевы, по моему суждению, была основательна, вследствие чего я поддержал адрес. Но уж конечно я не могу доверить Добени церковной реформы. Не знаю, многие ли проведут такую черту разграничения, но я сделаю это.
   Финиас вскоре почувствовал себя в парламенте так, как будто никогда не оставлял его. Он не был в отсутствии достаточно долго, чтобы эта обстановка сделалась для него чуждою. Не прошло двух недель, как он уже встал с своего места и спрашивал что-то у какого-то министра, разумеется, намекая при этом, что упомянутый министр виновен в некотором громадном упущении или в провинности. Все вернулось ему так, как будто он рожден для этой жизни. А как скоро стало известно, что он намерен подать голос вместе с своею партией на счет великого предстоящего вопроса -- подать голос как следует и говорить как следует, не смотря на свои речи в Танкервилле -- все Рэтлеры стали с ним учтивы. Бонтин выразил Рэтлеру такое мнение, что не было возможности, чтобы Финиас когда-либо опять получил место, так как танкервильцы никогда не выберут его вторично после его очевидного отречения от своего слова; но Рэтлер ни во что этого не ставил.
   -- Бог с вами! они даже ни вспомнят. Да и он-то, надо сказать, из таких людей, которые всегда проберутся так или иначе. Я не особенно жалую его, но вы увидите, что он постоянно будет заседать в парламенте -- разумеется, с перемежками неудач и успехов. Когда малый начал с молоду и втянулся в это, трудно от него избавиться.
   Итак даже Рэтлер оказывал нашему герою вежливость.
   Лэди Лоре, конечно, был написан ответ -- но и стоило же это труда! "Дорогая Лора", начинал Финиас свое письмо к ней в первый раз в жизни. Она требовала, чтобы он обращался с нею как брат и он повиновался ее желанию. Но кроме этого вступления, да в конце, где он называл себя "ее искренно преданным", он не упоминал ни единым словом о своих чувствах. Он не намекал вовсе на грех, который так тяжело ложился на ее совесть, но отвечал на все другие вопросы. Он советовал ей оставаться в Дрездене. Он удостоверял ее, что никакая власть не может заставить ее вернуться насильно. Он выражал мнение, что Кеннеди наверно воздержится от публичного заявления, но в случае чего, ответ следовало предоставить фамильному стряпчему. Относительно денег он находил совершенно невозможным принять какую-либо меру. Потом он сообщил все, что было сообщать о лорде и лэди Чильтерн, и также кое-что о себе. Когда письмо было кончено, он нашел его холодным, почти натянутым. В его собственных ушах оно не звучало как сердечное письмо преданного друга. Оно носило отпечаток той осмотрительности, с какою было написано. Но что ему было делать? Но погрешит ли он против нее и не усилит ли ее затруднения, если выразит более горячия чувства? Скажи он что-либо, чего нельзя сказать каждой другой женщине, он нанес бы ей кровную обиду, и все-таки тон его собственного письма был ему ненавистен.
   

Глава XXI.
МИСТЕР МОЛ СТАРШИЙ.

   Жизнь мистера Мориса Мола из Молского Абатства, отца Джерарда Мола, конечно, не могла назваться счастливою. Он с детства слыл талантливым и в школе уже совершал великие подвиги -- выигрывал призы, декламировал речи в дни спичей -- в играх всегда и во всем казался красивым. Он был из числа тех мальчиков напоказ, которых обыкновенно оказывается два, три в каждом большом учебном заведении, и много блистательных предсказаний было о нем. Он влюбился еще не достигнув восемнадцати лет и чуть было не успел увезти одну девушку до поступления в университет. Отца он лишился еще ребенком и двадцати одного года его считали обладателем очень порядочного состояния. В Оксфорде он был на хорошем счету -- в кругу светских молодых людей, которые однако также толковали о книгах, бросали деньги, читали поэзию и собственное имели мнение о трактатах Ньюмана. Он получил ученую степень и потом вступил в свет, избрав поприще, которое всего труднее пройти с достоинством и удобством для себя. Он вознамерился вести жизнь праздного человека с умеренным доходом -- жизнь, которая была бы роскошна, изыскана и приятна, но с которою не было бы связано бремени необходимых занятий. С его небольшим поместьем ему мало было дела, так как он не хотел заниматься запашкой какой-либо части своей земли. Он стал судьею в графстве, но не интересовался, как судья Шеллоу, ценою хорошей пары волов и никогда не заботился, по какой цене продаются на рынке два десятка ягнят. Нет тяжелее подобной жизни. Порою встречается человек, который приучил себя без всякого постороннего побуждения ежедневно посвящать время полезному труду; который в состоянии работать, хотя работы для видимой цели от него не требуется; который самостоятельно может спастись от бедствия праздности, при всем том, что не имеет определенного, полезного назначения; но таких людей мало и другого они закала, чем был Мол. Он стал праздным человеком, склонным к роскоши и мотовству. Будучи средних лет, он принял на себя роль человека с изящным вкусом. Он любил музыку, живопись, книги и красивых женщин. Он любил также хороший стол и вина, но воображал себя в этом деле артистом, не обжорой. Женился он молодой и жена его вскоре умерла. Воспитанию своих детей он не посвятил особенного внимания, как не позаботился о сохранении своего имущества. О результате подобного небрежения сообщено в предыдущей главе. Дом его опустел и дети рассеялись по белу-свету. Старший сын, у которого были собственные средства, вел праздную, бесцельную жизнь, едва ли имея в виду лучший успех в жизни чем тот, которого добился его отец.
   Старший Мол был теперь лет пятидесяти пяти и считал себя совсем молодым. Он нанимал меблированные комнаты на площади в Уэстминстере и был членом двух отличных клубов. В последния десять лет он близко не бывал к своему поместью и, так как не любил никаких деревенских развлечений, то десять недель в году выносил страшную пытку. От половины августа до конца октября для него не оказывалось ни партии в вист, ни общества -- ни обеда, можно бы почти сказать. Он пробовал съездить на берег моря, прокатиться в Париж, вкусить прелесть Швейцарии и видов итальянских озер -- ничто ему не удалось; он должен был сознаться самому себе, что этот печальный период в году должен быть вынесен без облегчения и без отрады.
   О детях он почти совсем забыл. Его дочь жила с мужем в Индии. Младший его сын пропал без вести и, пожалуй, отец благословлял судьбу, что избавился от хлопот. С старшим сыном он имел еще сношения, но очень поверхностные. Они никогда не переписывались, разве только понадобится сообщить друг другу что-нибудь особенное. Они не имели основания видеться. Они были членами разных клубов. И вращались они в разных кругах общества. Занятия их не имели ничего общего. Только им принадлежало одно имение -- но по поводу его между ними возникло нечто очень похожее на ссору, и так как ни один из них не ожидал помощи от другого, то оба молчали. Отец считал себя беднее сына; эта была его больная струна. Он имел только пожизненный доход с родового поместья и благоразумие не издерживать более, чем следовало -- дабы потом не умирать с голоду и не попасть в богадельню. Все же ему представлялась возможность тратить пять или шестсот ф. с. в год, и этою небольшою суммой опыт научил его жить с некоторым комфортом. Он обыкновенно обедал не дома и везде его называли мистером Молом из Молского Аббатства.
   Это был худощавый, седой, но с живыми глазами, приятной наружности человек, некогда отличавшийся очень красивымь лицом. Он женился, скажем, по любви, однако скорее, надо полагать, случайно. С женою он обращался дурно и не прерывал давнишней связи с снисходительным другом. Эти отношения длились целых двадцать лет и стали наконец невыносимым бременем. Он пришел уже к тому, что видел необходимость пустить в ход свое умение вести беседу, изысканное обращение и красивую наружность для второго, выгодного брака; но мучительная приятельница становилась ему поперек дороги. Пожалуй, он высказал в этом случае некоторую трусость; как бы то ни было, попытки его не увенчались успехом. Время для подобного облегчения своей судьбы однако еще не совсем ушло для него и потому он не дремал. Всегда оказываются женщины, готовые купить себе право идти под руку с природным дворянином. Между тем ни один надлежащий судья в подобном деле не усомнился бы, что мистер Морис Мол родом дворянин. Однажды, в конце февраля, около полудня, мистер Мол сидел в своей так называемой библиотеке и завтракал; возле него лежала записка от сына. Джерард уведомлял, что навестит его в это утро, но спокойствие отца было отчасти нарушено обещанным посещением. Он был в халате и туфлях и держал в руке газету. Когда завтрак и газета будут кончены -- что несомненно совершится в одно и то же время -- у него останутся еще в запасе две папироски и пожалуй какой-нибудь новый французский роман, только что ему доставленный. Все это займет время до двух часов. Тогда он оденется и выйдет погулять в теплом бекеше с дорогим мехом. Он посмотрит картину, другую, или фарфоровую вазу, о которой ему говорили, и будет рассуждать о них как покупщик. Все знали, что он никогда ничего не покупает, но его мнение в подобных вопросах стоило принять к сведению. Потом он делал визит знакомой даме, которая могла быть полезна ему в данную минуту -- он не упускал из вида мысли еще блистать в свете на состояние жены. В пять часов он медленно направлялся в клуб, где играл хладнокровно и спокойно до семи. Он никогда не играл по большой и никто не заставил бы его зайти за предел его клубного куша. Проиграй он десять или двадцать ф. с. в один присест, равновесие в его бюджете было бы нарушено и ему сильно пришлось бы пострадать относительно удобств. Но он играл хорошо, старательно, и знавшие его коротко утверждали, что вист доставлял ему сто фунтов в год. В семь часов он обыкновенно одевался и ехал на обед. Он имел славу приятного состольника, хотя в чем собственно заключалась его приятность, трудно бы сказать. Он не отличался остроумием и анекдотов не рассказывал. Он говорил тихим голосом и обращался только к соседям, и то не часто, по он смотрел баричем, хорошо одевался и никогда не делал неловкости. После обеда он порой сыграет роббер, но в полночь всегда уже был дома. Никто не мог знать лучше мистера Мола, что поддерживается цвет постоянной молодости одним строго правильным образом жизни. Не спать часть ночи за сигарою и вином хоть и очень приятно порой, но слишком быстро пожирает богатые молодые силы и роковым образом отзывается на сбереженных скудных остатках в преклонные года.
   Как бы ни было, каждая минута во дне имела для него свою цену. Он обладал редким искусством пользоваться временем, а не превращать его в бремя. Он так устроил свои обязанности, что ему редко теперь приходилось делать что-либо положительно неприятное. Он мотал прежде, однако его кредиторы, хотя и не вполне удовлетворенные, все-таки были успокоены. Он не имел теперь дела с упорными, тугими на расплату арендаторами, но с точными, хотя и недружелюбными опекунами, и те с пленительной акуратностью выплачивали ему часть его дохода, которую он мог тратить на себя. Не терзайся он честолюбивым замыслом составить блистательную партию, он был бы совершенно спокоен. Закурив папиросу, он чувствовал бы себя очень приятно в настоящую минуту, если бы ему не грозило расстройством посещение сына. Зачем бы сыну желать его видеть и портить ему таким образом один из лучших его часов во дню? Разумеется, сын не приедет без особенного дела, по всему вероятию, неприятного. Он, с своей стороны, не имел ни малейшего желания видеть сына -- однако, так как ссоры между ними не было, он не мог отказаться принять его по получении записки. В ту самую минуту, когда он кончал первую папиросу, доложили о приходе Джерарда.
   -- Здравствуй, Джерард.
   -- Здравствуйте, батюшка -- как вы поживаете? Вы смотрите свежим как картина.
   -- Благодарю за комплимент, если хочешь сказать мне лестное. Я чувствую себя не дурно. А я думал, ты где-нибудь охотишься.
   -- Я и охотился, но приехал в город именно повидаться с вами. Вы курили, как вижу; могу я закурить сигару?
   -- Здесь я никогда не курю сигар, Джерард. Я дам тебе папиросу.
   Папироса была предложена неохотно и принята с пожатием плеч.
   -- Не приехал же ты ко мне только, чтобы покурить, надеюсь?
   -- Конечно, нет. Мы не часто докучаем друг другу, батюшка, но есть вещи, о которых, я думаю, нам следует говорить. Я намерен жениться.
   -- Жениться?
   Тон мистера Мола старшего, когда он повторил это слово, очень напоминал тон обыкновенного отца, которому сын заявляет намерение взяться за ремесло чистильщика сапогов.
   -- Да, сэр. Этого рода вещи делаются иногда.
   -- Без сомнения, и не редко раскаиваются после того, как их сделали.
   -- Будем надеяться на лучшее. Во всяком случае теперь поздно обсуждать то, что решено и что я приехал сообщить вам.
   -- Очень хорошо. Я полагаю, ты поступаешь как следует, сообщая мне. Разумеется, ты должен знать, что я ничего для тебя сделать не могу. Что касается твоего собственного обеспечения, если она богата...
   -- У ней нет состояния.
   -- Нет состояния?
   -- Две, три тысячи фунтов, самое большое.
   -- Так я считаю это просто сумасшествием и должен сказать, что иначе относиться к этому не могу. Я не имею ничего и потому не в моей власти ни помогать тебе, ни мешать, но я не хочу слышать никаких подробностей и только посоветую тебе прекратить это дело во что бы ни стало.
   -- Уж этого-то я не сделаю ни под каким видом.
   -- Так мне нечего более говорить. Не проси меня присутствовать на свадьбе, не проси меня видеться с нею.
   -- Да вы не слышали еще ее имени!
   -- Мне все равно, как бы ее ни звали.
   -- Это Аделаида Паллизер.
   -- Аделаида Мёггинс для меня совершенно одно и то же. Я достаточно пожил на свете, любезный Джерард, меня не убедишь в возможности чеканить деньги из знатного рода жен. Двадцать тысяч фунтов стоят более всей знатности Гоуардов, и с женою, у которой даже двадцать тысяч, ты будешь бедняк, вечно стесненный и полуголодный.
   -- Вероятно, я буду совсем голодный, так как у нее нет четверти этой суммы.
   -- Без сомнения, будешь.
   -- Однако, люди женатые и с семейством жили моими средствами.
   -- И даже довольствовались менее чем четвертью подобных средств. Почтенный человек, который чистит мне платье, верно тратит не более. Но он так уж и взрощен, изволишь видеть. Как человек холостой, надеюсь, ты откладывал по крайней мере половину из своего дохода?
   -- Ни единого шиллинга; напротив, я должен несколько сот фунтов.
   -- А рассчитываешь содержать дом и жену с роскошными замашками, с барскою барыней, няньками, поваром, лакеем и грумами на сумму, которой до сих-пор не хватало на твои собственные потребности! Я не считал тебя таким дураком, любезный друг.
   -- Благодарю покорно.
   -- Во что обойдется один ее туалет!
   -- Не имею никакого понятия.
   -- Я в том уверен. Она ездит верхом, полагаю? На сколько я имею понятия о твоем образе жизни, это и есть сфера, где ты познакомился с девушкою.
   -- Да, она ездит верхом.
   -- Как не ездить ей и тебе! Легко предвидеть, куда вы поскачете вместе, если на столько будете глупы, что соединитесь браком. Я только могу советовать не делать этого. Больше тебе говорить нечего?
   Оставалось еще сказать многое, если бы Джерард мог заставить отца выслушать его. Мистер Мол, который все время стоял, опустился на кресло после своего вопроса и взял в руки книгу, приготовленную для утреннего препровождения времени. Очевидно, он хотел, чтобы сын ушел. Известие было ему сообщено и с своей стороны он сказал все, что мог на этот счет. Он с первой минуты принял решение ограничиваться общим взглядом на вопрос -- избегать всяких подробностей, которые могли касаться его самого. Но Джерарду поставили в непременную обязанность вынудить отца вникнуть в подробности. Будь он предоставлен самому себе, разговор без сомнения уже казался бы ему чересчур длинен. Он не менее отца был склонен избегать всего, что неприятно в настоящем. Но когда мис Паллизер внезапно -- почти внезапно -- отдала ему свою руку и когда он должен был при ней и при лэди Чильтерн дать отчет, на что он рассчитывает для жизни, вопрос о том, что он наследует Молское Аббатство, обсуждался поневоле. В Молском Аббатстве молодая чета могла бы иметь приют -- так думала лэди Чильтерн -- единственный приличный приют. Старый мистер Мол очевидно жить там не желал. Вероятно, можно было бы сделать необходимые поправки и омеблировать его на деньги Аделаиды. А тогда, если Джерард Мол хотел быть благоразумен и отказать себе в охоте, да заняться небольшою запашкой самому -- если бы Аделаида занялась хозяйством и тратила на наряды не более сорока ф. с. в год, если они оба будут вести жизнь примерную, обраcцовую, энергичную и строго бережливую, концы можно бы свести с концами. Аделаида пришла в настоящий азарт на счет сорока фунтов и объявила, что ограничится тридцатью. Хозяйство, разумеется, будет ее заботою, тем более, что жареная или вареная баранина должна быть и начало и конец всей истории. Аделаиде эти рассуждения были интересны и забавны; она искренно радовалась перспективе новой жизни в Молском Аббатстве. Взяв все в соображение, не может быть так трудно молодой чете прожить 800 ф. ст. годового дохода, когда, у них свой дом и сад. Ни экипажа, ни лакея они держать не будут, пока... пока не умрет старик Мол. Намек на это ожидаемое со временем счастливое событие облечен был в неопределенные выражения.
   -- Поместье должно перейти к вам рано или поздно, заметила лэди Чильтерн.
   -- Если я переживу отца.
   -- Это мы считаем несомненным, и тогда, знаете ли...
   Лэди Чильтерн продолжала распространяться о прелести будущей сквайрской жизни и деревенской независимости. Аделаида была в восторге, но Джерард -- после того, как выразил согласие отказаться от охоты, ни дать, ни взять, как человек соглашается быть повешен, когда предыдущие обстоятельства его жизни не дают ему возможности выбора -- Джерард молча и почти угрюмо слушал описание ожидавшего его блаженства. Лэди Чильтерн настаивала на том, что план жить в Молском Аббатстве не иначе может быть приведен в исполнение, как с согласия его отца. Все знали, что лично мистер Мол ничего не потерпит от этого, знали и то, что власть его относительно имения была очень ограничена. Но без его одобрения нельзя было приступить ни к чему положительному. Следовательно, еще многое приходилось обсуждать после изложения мистером Молом своего взгляда на женитьбу вообще.
   -- Мне хотелось бы поговорить с вами об имении, сказал Джерард.
   Ему в особенности было предписано заставить отца высказаться на счет этого.
   -- Что же такое на счет имения?
   -- Разумеется, моя женитьба не повлияет нисколько на ваши интересы.
   -- Я бы думал. И странно было бы, если бы повлияла. Твой доход гораздо больше моего.
   -- Не знаю, почему это так, но полагаю, что вы не откажете мне в помощи, если это не расстроит вас нисколько.
   -- В каком отношении? Нельзя ли это лучше устроить чрез стряпчих? Терпеть не могу дел!
   Вспомнив свое обещание лэди Чильтерн действовать настоятельно, Джерард не отступил и теперь, хотя такая настойчивость была ему совсем не понутру.
   -- Мы думали, батюшка, что вы дозволите нам жить в Молском Аббатстве.
   -- О!-- вы думали это?
   -- Разве есть препятствие к этому?
   -- Просто то, что дом мой, а не ваш.
   -- Он принадлежит к имению, полагаю, и так как...
   -- Так как что? спросил отец, обратив на сына резкий, сердитый взгляд и с настоящим оживлением в лице.
   Джерарду было очень неловко объяснить значение своих слов.
   -- Так как оно должно перейти ко мне современем, продолжал он:-- и тогда нам всего приличнее будет жить там; я думал, и вы найдете, что для нас лучше поселиться в Молском Аббатстве теперь же.
   -- Это твой взгляд?
   -- Мы говорили об этом с нашим другом, лэди Чильтерн.
   -- В-самом-деле? Я очень благодарен вашему другу лэди Чильтерн за ее участие в моих делах. Прошу засвидетельствовать ей мое почтение и сказать, что я хоть одной ногою в гробу, однако для другой желаю сохранить свой дом, не смотря на то, что едва ли буду в состоянии тащиться на ней такую даль.
   -- Но вы же не думаете там жить.
   -- Любезный друг, если ты потрудишься спросить мнения каких-нибудь знакомых, которые лучше знают свет, чем по видимому лэди Чильтерн, они скажут тебе, что сыну не следует предлагать отцу отказаться от родового поместья на том основании, что отец может... вероятно... скоро... удобно быть опущен в могилу.
   -- И мысли подобной не было! протестовал Джерард.
   -- Это неприлично, говорю, при всем должном уважении к здравому смыслу лэди Чильтерн. Обыкновенно это не делается. Я равнодушнее к смерти, чем большая часть людей, но даже мне подобное предложение неприятно, когда оно сделано так прямо. Конечно, я стар...
   Последнее мистер Мол сказал слабым, дрожащим голосом, который доказывал, что будь его способности смолоду направлены на такую стезю, он вероятно составил бы себе состояние на театральных подмостках.
   -- Никто не думал о вашей старости, батюшка.
   -- Разумеется, я проживу не долго. Я бедное, слабое существо. Но пока еще в живых, я предпочел бы не быть выгнанным из собственного дома -- если лэди Чильтерн будет так милостива, что изъявит на это согласие. Мой доктор по видимому находит, что я могу протянуть еще год либо два -- с большой осторожностью.
   -- Батюшка, ведь вы же знаете, что я ничего подобного не думал.
   -- Перестанем разыгрывать короля и принца. Принц уверял очень убедительно, однако, если не ошибаюсь, отец только прикинулся, будто верит ему. При моей слабости здоровья, ты несколько расстроил меня. Чтобы успокоиться, я бы желал, чтобы ты оставил меня одного, если ты ничего против этого не имеешь.
   -- И это все, что вы мне скажете?
   -- Боже милосердый!-- чего же ты еще хочешь? Я не... соглашусь... отказаться... от моего дома в Молском Аббатстве в твою пользу -- пока жив. Достаточно ли этого? Если тебе вздумалось жениться и умирать с голоду, я не считаю этого достаточною причиной, чтобы умирать и мне. Достаточно ли этого? И ваш друг лэди Чильтерн может -- отправиться -- к черту! Достаточно ли этого?
   -- Прощайте, сэр.
   -- Прощай, Джерард.
   Так кончилось свидание и Джерард Мол вышел из комнаты. Когда отец остался один, он немедленно закурил другую папиросу, взял в руки французский роман и принялся за свои обычные занятия, как бы решившись быть покоен и счастлив опять, не теряя ни минуты. Но это оказалось не в его власти. Его действительно расстроили, он не мог совладать с собою. Папироса почти тотчас полетела в огонь и французский томик отложен был в сторону. Мистер Мол почти вскочил с кресла и стал спиною к огню обдумывать сделанное ему предложение.
   Он несомненно был оскорблен даже отдаленным намеком сына на смерть. Хотя в нем не оказывалось никаких признаков разрушения, хотя он пользовался превосходным здоровьем, пищеварение его было отлично -- словом, он мог прожить до девяноста лет -- ему неприятно было напоминовение, что сын наследует имение после него. Притязание, заявленное сыном на Молское Аббатство, основано было на том, что после его смерти дом будет принадлежать Джерарду, и эта мысль неприятно поразила его. Лэди Чильтерн говорила о нем за глаза как о человеке смертном и поступила в этом случае очень дерзко. Молское Аббатство бесспорно было полуразрушенное, старое здание, где он никогда более жить не будет -- которое не отдавалось в наймы кредиторами только потому, что его нельзя было отдавать, так оно оказывалось ветхо. Но теперь мистер Мол стал соображать, не может ли он, наперекор людям, рассчитывавшим на его смерть, вернуться, в дом своих предков, если не в цвете молодости, то все же в силе своих лет. Почему бы ему не жить в Молском Аббатстве, если бы совершился тот выгодный брак, о котором он мечтал? Он знал себя настолько, что месяц, проведенный в Молском Аббатстве, для него смерть, но для человека хорошего общества прилично иметь родовое поместье, он же всегда гордился, что может называться мистером Молом из Молского Аббатства. Пролагая путь к женитьбе, цели его мечтаний, он должен быть известен под этим именем. Если о нем заговорят, как об отце Мола из Молского Аббатства, это будет для него роковым ударом. Вообще быть отцом женатого сына очень неприятно, и по тому он принял извещение в высшей степени нелюбезно. Что же касалось того, чтобы отказаться от Молского Аббатства!.. Припоминая это предложение, он волновался и пылал гневом весь тот час, который предназначен был для приятного отдыха, и раздражение против сына только росло при мысли, чего он лишался по его милости. Наконец он успокоился на столько, что мог с подобающим тщанием надеть свой богатый меховой бекеш, и вслед за тем отправился к особе, которую держал на примете.
   

Глава XXII.
ЧИСТОТА НРАВОВ, ФИНН!

   Квинтус Слайд был по прежнему издатель "Народного Знамени", но в духе его мечтаний произошла перемена. Газета все еще красовалась под фирмою "Народного Знамени" и Слайд все еще разыгрывал роль человека, которой и отстаивает существующие права народа, и требует для него новых. Но исполнял он это в качестве консерватора. Следя за ходом событий, он увидал, что долг велит ему быть органом Добени. Этот долг он принялся исполнять с большим усердием и с очаровательной уверенностью в своей последовательности и непогрешимости. Без сомнения, довольно трудная задача повернуть направо-кругом без видимой непоследовательности и без пятна для непогрешимости была облегчена только что заявленным новым взглядом Добени на церковный вопрос. "Народное Знамя" все еще могло быть истинным народным знаменем по отношению к церковной политике. Ею теперь преимущественно и наполнялись газеты, стало быть вся перемена состояла, в похвалах Добени вместо похвал Тёрнбёллю. Без сомнения, оказывались необходимы еще кой-какие отличительные черты. Добени был главою консервативной партии в королевстве; сам по себе Слайд мог быть из ярых, самых разрушительных демократов, однако орган мистера Добени должен был поддерживать партию консерваторов во всем. Теперь Слайду поставлялось в обязанность возносить, как патриотов, ниспосланных небом, тех самых людей, которых он за месяц или за два называл надутыми аристократами, пиявками, пресыщенными кровью народа. Разумеется, это вызвало замечания со стороны собратов-публицистов -- замечания, которым силились придать возможную горечь. Одна вечерняя газета взяла на себя труд разделить на две части один из своих столбцов и на одной стороне напечатала бесспорно резкие отзывы "Народного Знамени" в сентябре о герцоге, маркизе... и сэр...-- а на другой стороне отзывы, на столько же лестные, о тех самых титулованных политических деятелях. Но публицист с ловкостью и опытом Квинтуса Слайда не мог быть приведен в смущение такими мелочными хитростями. Он не терял времени на оправдания, но прямо нападал на подлость, низость, коварство, безнравственность, безграмотность, бумагу, шрифт и жену издателя вечерней газеты. В том вихре, где он направлял свой челнок, ему не было надобности защищать собственное поведение.
   "И после этого", заключал он ядовитую и ловкую статью: "наемные писаки такого-то -- осмеливаются упрекать меня в непоследовательности!"
   Читатели "Народного Знамени" все пришли к убеждению, что их издатель побил своего противника окончательно.
   Квинтус Слайд бесспорно был создан для своего дела. Он умел издавать газету с ясным пониманием того, что всего вернее ведет к успеху, и сам писал передовые статьи. Он был неутомим, не совестлив и предан своей газете. Быть может, он всего более выказал свои издательские достоинства точным определением той низкой нормы общественной добродетели, которая удовлетворит его читателей. Величаво нравственный тон, по его убеждению, вызовет или отвращение, или насмешки.
   -- Нет свинства более ненавистного мне, чем "высокопарно-добродетельное пустословие", говорил он своим подчиненным.
   Это чувство было сродни тому, которое Талейран выражал словами: "Не усердствуйте!"
   -- Не суйте нам чорт знает какого вздора, говорил он в другом случае, когда вычеркнул из передовой статьи похвалы патриотизму некоторого общественного деятеля.-- Грешэм не хуже другого, без сомнения; нам главное, за нас ли он стоит.
   Грешэм стоял не за Слайда в настоящую пору и потому издатель "Народного Знамени" не затруднялся отделывать его на все корки.
   В одно воскресенье Слайд явился утром в дом Бёнса на Большой Марльбороской улице и спросил Финиаса Финна. Слайд и Бёнс давно знали друг друга и публицист не считал для себя унизительным пред тем, как войти к члену парламента, обменяться дружескими словами с писцом стряпчего. Бёнс был откровенный, ревностный и честный политик -- с очень неточными понятиями об окружающих его политических условиях, но с сильною верой в достоинства своего класса людей. Человек трезвый и труженик, он ненавидел всех, кто не был трезв и не был труженик. Он составил себе вполне определенное мнение на счет того, что все дворянство должно быть уничтожено и вся поземельная собственность отобрана у людей, которым подобное достояние давало возможность жить в праздности. Что сделать с этими землями, когда их отберут, он еще не принимал в соображение. В настоящее время он говорил о Слайде очень резко, вследствие перемены в "Народном Знамени", и конечно не таковский он был, чтобы уклониться от повторения в глаза тех слов, которые произносил за спиною.
   -- Здравствуйте, господин консерватор Слайд, сказал он, перехода в небольшую комнату, окном во двор, где издателя приглашали ждать, пока мистрис Бёнс поднялась наверх, осведомиться, угодно ли будет члену парламента принять посетителя.
   -- Полноте трунить, Бёнс.
   -- Пожалуй и нам довольно вашего подтрунивания, мистер Слайд. Я проглядываю еще "Знамя" почти каждый день ради потехи, знаете.
   -- Если вы читаете его, Бёнс, то мне все равно почему.
   -- Издатель, полагаю, тот же министр. Место хочет удержать за собою... вот оно что, мистер Слайд.
   -- Мы должны говорить народу, кто ему предан. Не воображаете ли вы, что Грешэм когда-нибудь предложил бы билль против епископальной церкви? Никогда... хоть будь он министром до скончания века. Вам нужен прогрес.
   -- Так-то так, мистер Слайд.
   -- А где взять его? Слыхали вы разве, чтобы роза не благоухала, если иначе назвать ее? Если прогрес может быть достигнут чрез консерваторов, а вам он нужен, почему не пойти за ним к консерваторам? Кто отменил хлебный закон? Кто дал нам общую баллотировку?
   -- Все это я уже слышал, мистер Слайд. Это вовсе не было дано, по моему мнению. Мы пошли и взяли эти вещи. Один случай все сделал; не Кобден или Пиль, Гладстон или Дизраэли были нашими слугами для этого дела. Но либерал либерал, а консерватор консерватор. Что вы теперь мистер Слайд?
   -- Если бы вы говорили о том, что понимаете, Бёнс, вы не толковали бы такого вздора.
   В эту минуту мистрис Бёнс вошла в комнату и, быть может, предупредила столкновение. Она вызвалась свести мистера Слайда в комнату молодого, члена парламента. Сначала Финиас не хотел принять посетителя, помня их неприятное последнее свидание -- однако он знал, что хранить неприязнь глупость и ему неприлично помнить ссору с таким субъектом, как Квинтус Слайд.
   -- Я очень хорошо его помню, мистрис Бёнс.
   -- Вы не любили его, сэр.
   -- Не особенно.
   -- И я не люблю. И Бёнс не любит. Он из тех людей, которые готовы сказать все на свете за тарелку супу и рюмку вина. Вот что говорит Бёнс.
   -- Видеть его мне никакого вреда не сделает.
   -- Разумеется, не сделает, сэр. Еще бы люди, подобные ему, могли вредить таким, как вы!
   Затем Квинтус Слайд был введен в комнату.
   Первая встреча оказалась очень дружелюбна, по крайней мере со стороны издателя. Он схватил молодого члена за руку, поздравил его с местом и приступил к делу, как будто никогда не был вытурен из этой же самой комнаты этим же самым обитателем.
   -- Наверно торопитесь узнать, зачем я пришел?
   -- Нет сомнения, что я узнаю в свое время, мистер Слайд.
   -- Это важное дело; вы будете того же мнения, когда услышите. И такого оно рода, что я не знаю, в состоянии ли вы уяснить себе, что именно следует сделать.
   -- По крайней мере, постараюсь, если это касается меня.
   -- Касается вас.
   Говоря это, Слайд опустился на кресло у камина напротив Финиаса, положил ногу на ногу, скрестил руки на груди, наклонил голову немного на сторону и молча просидел несколько минут со взором устремленным на собеседника.
   -- Это касается вас, иначе я не был бы здесь. Знаете вы мистера Кеннеди -- высокородного Роберта Кеннеди, владельца Лофлинтера в Шотландии?
   -- Знаю мистера Кеннеди.
   -- А знаете вы лэди Лору Кеннеди, его жену?
   -- Разумеется, знаю.
   -- Так я и полагал. И графа Брентфорда знаете, который, на сколько могу понять, отец вышереченной лэди?
   -- Само собою. Вам очень хорошо известно, что мы знакомы.
   Было время, когда Финиас подвергался строжайшему порицанию, какое могло быть выражено "Народным Знаменем" единственно за его приверженность к лорду Брентфорду, и потоки гневных извержении были излиты на него самим Квинтусом Слайдом.
   -- Прекрасно. Все равно, что бы я не знал или знал. Эти предварительные вопросы были необходимы для пояснения, зачем я к вам пришел. Мистер Кеннеди, полагаю, был сильно оскорблен.
   -- Я не намерен обсуждать дело мистера Кеннеди, возразил Финиас очень сериозно.
   -- К несчастью, он намерен говорить о них. В том-то и штука. С ним поступили дурно и он обратился к "Народному Знамени" за удовлетворением. Не угодно ли вам бросить взгляд на эту бумажку?
   Публицист подал Финиасу длинную полоску напечатанной бумаги, которая составляла приблизительно полтора столбца "Народного Знамени" и содержала письмо к издателю, написанное из Лофлинтера и с полною подписью Роберта Кеннеди.
   -- Надеюсь, вы не то хотите сказать, что напечатаете это? спросил Финиас, еще не прочитав.
   -- Почему нет?
   -- Он сумасшедший.
   -- Нет ничего легче, как назвать человека сумасшедшим. Так мы говорим о собаке, что она бешеная, когда хотим повесить ее. Мистер Кеннеди управляет своим имением. Для этого он не помешан. Но потрудитесь только опустить глаза и пробежать эти строки.
   Финиас опустил глаза и прочел все письмо. Читая его, он приходил к убеждению, что пишущего никак не сочтут сумасшедшим, судя по его содержанию. Кеннеди описывал всю историю своих оскорблений и рассказал ее хорошо -- с жалобной правдивостью, насколько сам знал и понимал истину. Письмо было почти наивно в плачевном отчете о его собственном горе. С удивительной откровенностью он назвал по именам всех прикосновенных к делу. Он говорил о жене, что она была и еще находится под влиянием некоторого мистера Финиаса Финна; он упоминал о своей прежней дружбе к нему, так как Финиас спас ему жизнь, когда он однажды попал в руки воров, а потом обвинял Финиаса в коварстве, потому что он изменил дружбе. Он отзывался с горечью о жестокой обиде, нанесенной ему тестем, графом Брентфордом, который принял к себе его жену, когда ее настоящий дом в Лофлинтере. Взаключение он объявлял, что готов снова принять к своему сердцу согрешившую против него жену.
   "Что она согрешила, несомненно, говорил он: "не думаю, чтобы она согрешила, как другие грешат; но в чем бы ни состояла ее вина, человеку следует прощать, как сам он надеется на прощение."
   Он распространялся об исключительном, почти божественном праве мужа над женою и приводил в подтверждение своих слов тексты из Ветхого и Нового Завета. Вслед за тем он обращался к сочувствию публики чрез посредство общественного органа, так как по бессилию законов, бьющему в глаза, он не мог востребовать заблудшую жену судом чужой страны. Но он полагал, что общественное мнение, если оно выскажется громко, более подействует и на нее и на ее отца, чем все его усильные убеждения.
   -- Удивляюсь, что вы даете набирать подобное письмо, сказал Финиас, дочитав до конца.
   -- Отчего же не набрать?
   -- Не станете же вы помещать его в газете!
   -- А почему бы нет?
   -- Да это частная ссора между мужем и женою. Публике-то какое дело до нее?
   -- Частные ссоры между джентльмэнами и знатными лэди даиным-давно уже сделались достоянием публики. Вы должны знать это как нельзя лучше.
   -- Только в таком случае, когда они переходят в суд.
   -- И в суде, и вне суда! Нравственность нашей аристократии -- что вы называете высшим десятком -- былабы на низком уровне, если бы печать не исполняла роли ее опекунов. Если герцог изобьет свою жену до синяков, разве так и говорить об этом не следует, пока герцогиня не пожалуется на мужа в суд? Слыхали вы когда о разводе между членами высшего десятка, которой не был бы обсуждаем гласно так или иначе? По моему мнению, нет пэра, который жил бы с своею женой постоянно, не будь печати; только дряхлые старики разве не могут обойтись без ухода жен.
   -- И вы называете себя консерватором?
   -- Все равно, чем бы я ни назывался. Это не относится к тому, о чем идет речь. Вы видите это письмо, Финн. В нас нет мелочности, нет ничего грязного. Мы стоим за нравственность и чистоту жизни, мы намерены исполнять наш долг в отношении к публике без боязни и без лицеприятия. Ваше имя так упомянуто, что вам не приятно быть не может; кажется, я поступал вполне дружески, когда показал вам письмо, прежде чем предать его гласности.
   Финиас все еще держал в руке бумагу и молча размышлял. Слайд был ему ненавистен. Он едва мог выносить, что тот называет его просто Финном. Относительного самого себя он очень был склонен вышвырнуть издателя вместе с его газетою на улицу. Но прежде всего он должен был позаботиться о лэди Лоре. Гласность, которою ей грозили теперь, казалась бедной женщине страшнее всякого другого несчастья. Собственно он в этом деле не был повинен ни в чем. Он не говорил слова о любви жене мистера Кеннеди с той минуты, когда она сказала ему, что помолвлена с владельцем Лофлинтера. Будь письмо напечатано, он мог бы ответить на него, как ему казалось, таким образом, что отстоял бы и себя и ее без всякого ущерба для их доброго имени. Но для нее он был обязан предупредить гласность, если это возможно -- и для нее же он был обязан терпеть, чтобы в высшей степени противный издатель называл его Финном.
   -- По естественному ходу вещей, Финн, это выйдет завтра утром, сказал противный издатель.
   -- Тут нет слова правды, возразил Финиас.
   -- Разумеется, вы это говорите.
   -- И готов повторить под присягою. Это пасквиль, и самый грубый. Он непременно поведет к процессу. И лорд Брентфорд и я будем вынуждены прибегнуть к суду.
   -- Мы к этому равнодушны. Мистер Кеннеди оградит нас от всякой ответственности. Мы действуем прямо. То, что я показал вам письмо, уже служит этому доказательством.
   -- Что же вам нужно, мистер Слайд?
   -- Нужно! Не полагаете же вы, чтобы нам было нужно что-нибудь. Если вы думаете, что столбцы "Народного Знамени" могут быть закуплены, то ваше мнение о печати настоящего времени только возбуждает во мне сострадание к вам, как существу, которое пресмыкается по земле. Ежедневная печать в Лондоне чиста и непогрешима. То есть, я говорю об утренних газетах. Нужно! Что же вы думаете мне нужно?
   -- Не имею никакого понятия.
   -- Чистота нравственности, Финн -- наказание виновных -- защита невинных -- поддержка слабых -- покровительство угнетенных -- и железный бич для притеснителей!
   -- Да это пасквиль и ничто иное.
   -- Тяжелым обвинением это падает на старого графа, и на вас, и на лэди Лору -- не правда ли?
   -- Это пасквиль -- как вы сами знаете. И вы скажете, что чистота нравов может быть поддержана таким печатным заявлением, как это! Если бы вы действительно имели намерение дать ему ход, едва ли бы вы стали показывать его мне.
   -- Ошибаетесь, Финн. Я скажу вам, что мы сделаем -- в видах того, что я называю истинною чистотой нравов. Мы подождем печатать это, если вы возьметесь заставить жену вернуться к мужу.
   -- Она не в моей власти.
   -- Она находится под вашим влиянием. Вы ездили к ней в Дрезден менее месяца тому назад. Скажи вы ей, она быстро вернулась бы к мужу.
   -- Вы находитесь в совершенном заблуждении.
   -- Скажите, что вы попытаетесь.
   -- Ни под каким видом.
   -- Так это будет помещено завтра, сказал Квинтус Слайд, протягивая руку за бумагой.
   -- Да какая же ваша цель?
   -- Нравственность! нравственность! Мы тогда скажем себе, что сделали все от нас зависящее, чтобы поощрить домашния добродетели и доставить прощение виновной жене. Вы вообразить не можете, Финн, каких пределов достигнут вскоре обязанности, права и влияние ежедневной печати -- то есть ежедневных утренних газет; на вечерния газетчонки я смотрю как на простую трату бумаги и чернил. Так вы не хотите вмешиваться?
   -- Почему нет -- если вы дадите мне время. Где мистер Кеннеди?
   -- Какое отношение это имеет к делу? Напишите лэди Лоре и старому лорду, что если она обяжется быть в Лофлинтере чрез месяц, это не будет напечатано. Согласны?
   -- Дайте мне сперва повидаться с мистером Кеннеди.
   Слайд задумался.
   -- Хорошо, сказал он спустя минуту:-- вы можете видеть Кеннеди, если желаете. Он приехал сюда дня четыре тому назад и остановился в гостинице в Джёдской улице.
   -- В гостинице в Джёдской улице?
   -- Да -- в гостинице Макферсона. Кажется, он желает быть окружен шотландцами. Не думаю, чтобы он выходил из дома; он проживет в городе до-тех-пор, пока это появится в печати.
   -- Я повидаюсь с ним, сказал Финиас.
   -- Не мудрено, если он убьет вас, но это дело его и ваше.
   -- Именно так.
   -- Вы известите меня?
   -- Да, сказал Финиас с некоторым колебанием: -- я извещу.
   -- На нас лежит долг и мы намерены исполнить его. Если мы увидим, что можно побудить жену вернуться к мужу, мы воздержимся от печатного заявления и добродетель будет сама себе наградою. Нужно ли вам говорить, Финн, что подобное письмо заставит раскупить громадное число экземляров?
   Тут Слайд наконец встал и убрался.
   

Глава XXIII.
ГОСТИНИЦА МАКФЕРСОНА.

   Когда Финиас остался один, он был в сильном недоумении, что ему делать. Он обещал ехать к Кеннеди и не очень опасался личного насилия с его стороны. Но он ничего не мог придумать такого, что бы сказать Кеннеди с некоторою пользой. Он знал, что лэди Лора не вернется к мужу. Как ни страшилась она гласности, все таки в Лофлинтер не поедет, даже для избежания публичного скандала. Подобной надежды он Кеннеди дать не мог. А если так, чем же ему остановить печатание пасквильного письма? Он заручился бы запрещением суда, но письмо должно появиться в газете на следующее утро, если он не остановит этого каким-нибудь извещением, а было воскресенье. Он думал взять адвоката и с ним поехать к Кеннеди, да в том беда, что Кеннеди адвоката не испугается. Тут ему пришел на ум мистер Ло. Он сперва увидится с Кеннеди, а потом поедет к Ло.
   Джёдская улица примыкает к Новому проспекту близ больших станций Внутренних и Северных железных дорог и считается очень хорошею улицей. Ее нельзя назвать модною, как Пикадилли, или центральною, как Чаринг-Крос, или торговою, как улицы близ собора св. Павла. Кто ищет убежища в Джёдской улице, тот предпочитает приличную, скромную безызвестность другим преимуществам. Приблизительно такое чувство верно руководило Робертом Кеннеди, когда он остановился в гостинице Макферсона, не говоря о том, что хозяин был родом из окрестностей Лофлинтера. Когда Финиас приехал в гостиницу часу в третьем в воскресенье, мистрис Макферсон тотчас объявила ему, что мистер Кеннеди "бесспорно дома, но никого не принимает в воскресный день". Поставив на вид дело, которое не терпело отлагательства и такого свойства, что сам мистер Кеннеди признает его достаточным оправданием для нарушения отдыха в день Господень, Финиас послал к нему свою карточку. Кеннеди велел спросить, не может ли мистер Финн отложить свое посещение до следующего утра. Финиас ответил, что это невозможно. Обстоятельства, которые он объяснит мистеру Кеннеди, не допускали этого. Наконец его пригласили подняться наверх, хотя мистрис Макферсон, сопровождая его, явно выказывала, что находит дом свой оскверненным подобной нечестивостью.
   Устраивая свое заведение, Макферсон не увлекся безумной роскошью архитектуры, сделавшейся в последнее время такою обыкновенною в гостиницах. Это был обыкновенный дом с вывескою в виде полукружия над входом. На вывеске стояло большими буквами "Гостиница Макферсона". Лицевая комната была превращена в контору, задняя служила помещением для хозяев. Лестница была узка и грязна. В бель-этаже помещался Кеннеди; гостиной служила ему комната на улицу, спальней комната на двор. Макферсон, вероятно, не ожидал других посетителей, кроме дружелюбно расположенных шотландцев, которые приезжали в Лондон с его стороны. Отворив дверь, мистрис Макферсон не раскрывала рта и смотрела чуть что не таинственною. Такое нарушение заповеди пожалуй и оправдывалось обстоятельствами ей неизвестными, но с ее стороны не будет одобрено, за сколько она может уклониться от этого. Итак она даже шепотом не произнесла имени посетителя.
   При входе Финиаса, Кеннеди медленно поднялся с своего кресла и отложил в сторону библию, которую держал в руках. Он не заговаривал первый и только посмотрел чрез очки на входящего. Финиасу он показался еще худощавее, еще дряхлее на вид, чем когда они виделись в Лофлинтере не полных три месяца тому назад. Он не подал руки и вовсе не приветствовал посетителя. Он просто наклонил голову и дал Финиасу начать разговор.
   -- Я не пришел бы к вам в такой день, мистер Кеннеди...
   -- День весьма неприличный для земных дел, перебил Кеннеди.
   -- Если бы дело можно было отложить относительно времени и его важного значения.
   -- Так сказала мне женщина и потому я согласился вас принять.
   -- Знаете вы некоторого Слайда, мистер Кеннеди?
   Кеннеди отрицательно покачал головой.
   -- Но вы знаете издателя "Народного Знамени"?
   Опять Кеннеди покачал головой.
   -- Вы написали письмо для помещения в этой газете.
   -- Разве я обязан спрашивать вашего совета на счет того, что пишу?
   -- Однако издатель совещался со мною.
   -- Это меня не касается.
   -- Слайд, издатель "Народного Знамени," был у меня с вашим отпечатанным письмом, которое -- извините, мистер Кеннеди -- я нахожу просто пасквильным.
   -- Я беру на себя ответственность.
   -- Но вы не желаете, полагаю, заявлять печатно ложь о вашей жене или даже обо мне?
   -- Ложь! Как вы смеете говорить это, сэр? Ложь разве, что она оставила мой дом? Ложь разве, что она моя жена и не могла бросить меня, как это сделала, не нарушив своего обета и законов, как человеческих, так и Божьих? Лгу я, когда утверждаю, что повода не давал? Лгу я, когда предлагаю принять ее в дом опять, в чем бы ни была виновна предо мною? Лгу я, когда говорю, что ее отец поступает незаконно, удерживая ее у себя? Ложь! Ложь я швыряю вам в лицо? Ложь -- низость, а подлец не я!
   -- Вы примешали мое имя к обвинению.
   -- Потому что вы ее любовник. Я знаю вас теперь -- змея, отогретая на моей груди! Скажете ли вы, глядя мне прямо в глаза, что она бросила меня не из-за вас?
   На это Финиас не мог дать ответа.
   -- Разве не правда, что когда она выходила за меня, вы уже были ее обожателем?
   -- Я перестал им быть с той минуты, когда она сказала мне, что ваша невеста.
   -- И она не говорила вам о любви с той поры? Разве не удалила она вас из дома в бессильной попытке остаться добродетельной? Разве не приманила она вас обратно, уверившись, что борьба свыше ее сил? Когда я вас приглашал, она просила не приходить. Когда я не желал, чтобы вы попадались мне на глаза, она отыскала вас. С кем она ходила по саду, по берегу реки, в то же время как решалась бросить все свои обязанности и покинуть мужа? Осмелитесь ли вы утверждать, что не были тогда ее поверенным? С кем она разговаривала, когда имела наглость видеться со мною в доме первого министра, где она знала, что я должен быть по обязанности? Разве вы не были у нее этою зимою в чужих краях?
   -- Разумеется, был -- вы же дали мне поручение к ней.
   -- Никакого не давал. Я отрицаю это. Я отказался быть соучастником в вашей двойной вине. Я запретил вам ехать к моей жене и навещать ее в мое отсутствие; вы не послушались, и вы прелюбодей. Кто вы, что вечно становитесь между мною и моею женой?
   -- Я никогда не оскорблял вас ни мыслью, ни делом. Пришел я к вам теперь потому, что видел отпечатанное письмо, заключающее в себе грубую клевету на меня.
   -- Так оно уже напечатано? с живостью спросил Кеннеди.
   -- Напечатано, но из этого еще не следует, чтобы оно было помещено в газете. Это клевета и не должна появляться в печати. Я буду вынужден искать защиты законов. Нельзя же вам надеяться вернуть жену, взводя на нее ложные обвинения путем гласности!
   -- Это правда, не ложь. Я могу доказать до единого слова все, что мною написано. Она не смеет приехать сюда и подвергнуться законам своего отечества. Она не исполняет заповедей Господних, и вы поддерживаете ее в этом грехе. Но я ищу не мести. "Месть принадлежит мне", говорит Господь.
   -- Однако, ваши действия очень походят на месть.
   -- Не вам мне указывать, как я должен вести себя в моем глубоком горе.
   Потом он вдруг переменил тон. Голос его упал от надменного и вызывающего на тихий, заискивающий шепот.
   -- Вот что я сделаю, я вам скажу. Если вы обещаете, что она вернется ко мне, я запрещу печатать и заплачу все издержки.
   -- Я не могу привести ее к вам.
   -- Она вернется, если вы скажете ей. Они уступят, если вы дадите им понять, что это неизбежно. Попробовать вы можете во всяком случае.
   -- Ничего подобного не сделаю. Зачем мне уговаривать ее подвергаться страданию?
   -- Страданию! Какому страданию? Отчего ей страдать? Разве женщина должна непременно страдать, потому что живет с мужем? Вы же слышите, что я готов простить все? Даже она не усумнится в моих словах, так как я никогда не говорил ей неправды. Пусть она вернется ко мне, и мы будем жить мирно и спокойно, не произнося слова укора.
   -- Я не могу в это вмешиваться, мистер. Кеннеди.
   -- Так вы подвергнетесь моему гневу.
   С этими словами, он вскочил, быстро схватил что-то с близстоящей этажерки и в его руке очутился пистолет. Финиас, который до-сих-пор сидел, также вскочил со стула, но пистолет в мгновение ока был направлен в его голову и сумасшедший взвел курок. К счастью, механизм пистолета требовал, чтобы опущен был какой-то винт, прежде чем курок ударит по затравочному стержню, и неловкий в обращении с оружием, несчастный помешанный прокопался с этим секунду, другую, чем дал Финиасу время мгновенно попятиться к двери, не сводя с противника глаз. Но как ни был неловок Кеннеди, все же он успел выстрелить прежде чем Финиас скрылся за дверью. Пуля со свистом пронеслась у самой его головы. Однако, он не был ранен и, перепуганный собственным поступком, Кеннеди воздержался от вторичного выстрела, или так долго промедлил, пораженный раскаянием, что дал время своей жертве спастись бегством. В три, четыре прыжка Финиас слетел с лестницы, и увидав, что наружная дверь заперта, он искал убежища в конторе мистрис Макферсон.
   -- Он сумасшедший! вскричал Финиас: -- разве вы не слыхали выстрела?
   Хозяйка слова не могла выговорить от испуга; она вся дрожала и схватила Финиаса за руку.
   -- В доме нет ни души, кроме меня и двух служанок, сказала она наконец,-- Разумеется, лорд не в своем уме. Мы давно знаем, что у него пистолет, да не смели отнять его; сначала мы с мужем опасались, что он себе нанесет вред -- но когда день проходил за днем и ничего страшного не оказывалось, мы положили между собою, что не стоит обращать на это внимание. Услыхав выстрел, я так и думала, что один из вас убит.
   Финиас находился теперь в большом недоумении относительно того, что ему предписывал долг. Первое затруднение, которое представлялось ему, состояло в том, что его шляпа была в комнате Кеннеди, а мистрис Макферсон положительно отказывалась сходить за нею. Пока они еще обсуждали этот вопрос и Финиас колебался, позвать ли сперва полицейского, или немедленно отправиться к мистеру Ло, звонок из номера Кеннеди дернули неистово.
   -- Это лорд звонит! вскричала мистрис Макферсон: -- а если никто к нему не пойдет, он пожалуй застрелит первого попавшегося.
   Служанки теперь стояли у дверей и дрожали всем телом; они очевидно не решались идти на опасность. Вдруг дверь отворилась наверху и шляпу нашего героя швырнули вниз по лестнице.
   Для Финиаса было ясно, что несчастный даже не в состоянии понять своего поступка.
   -- Он стрелять не будет теперь, разве посягнет на свою жизнь, сказал Финиас.
   Наконец было решено, что одна из служанок должна сходить в шотландскую церковь за хозяином, а к полиции еще обращаться не надо. Казалось, Макферсоны отчасти знали семейные обстоятельства своего постояльца; им было известно, что в Лондоне живет его двоюродный брат, с которым он сохранил близкие отношения. Этому кузену следовало передать случившееся, и Финиас оставил свой адрес, дабы могли вызвать его, если понадобится, чтобы он засвидетельствовал факт. Взволнованный случившимся, Финиас потребовал рюмку водки; проглотив ее, он уже хотел уйти.
   -- Шесть пенсов за водку, сэр, остановила его мистрис Макферсон, отирая слезы.
   Финиас расплатился, сел в кэб и велел везти себя к мистеру Ло. Он теперь спасся от опасности и в мыслях его снова преобладало одно -- не дозволить напечатать письмо, показанное ему Слайдом. Но едучи в кэбе, он невольно содрогался при мысли, как близок был к смерти. Он припоминал свое ощущение, когда увидел дуло пистолета, и понял, в чем дело, при первой тщетной попытке, и потом, когда в одно и то же мгновение блеснул огонь и щелкнул курок. Раз он уже стоял против дула противника на поединке и был ранен. Но тогда он не ощущал ничего подобного тому мучительному чувству томления, которое охватило его с ног до головы несколько мгновений назад. Он сознавал, что силы изменили бы ему, не выпей он водки; ему даже казалось сомнительно и теперь, в состоянии ли он передать все случившееся мистеру Ло. На его счастье, супругов Ло не оказалось дома. Они выехали вместе и должны были вернуться часам к шести. Финиас объявил, что намерен ждать их, и поручил сказать мистеру Ло, когда тот приедет, что он просит его немедленно прийти к нему в столовую. Таким образом Финиасу оставался целый час, чтобы успокоиться. Но и по прошествии часа у него так сильно билось сердце, что он не мог владеть собой.
   -- Ло, в меня стрелял сумасшедший! вскричал он, едва тот вошел в комнату.
   Он хотел быть спокоен и говорить главным образом о письме, которое находилось в руках издателя, вовсе не о покушении на его жизнь, а между тем это восклицание вырвалось у него неудержимо.
   -- В вас стреляли?
   -- Да, Роберт Кеннеди, тот самый, что был членом министерства -- на расстоянии ярда от моей головы.
   Он сел и разразился судорожным хохотом.
   История с пистолетом была вскоре передана и Ло выразил мнение, что Финиасу не следовало уходить из дома не позвав полицейского и не рассказав ему всего происшествия.
   -- У меня другое лежало на душе, возразил Финиас: -- почему мне необходимо было видеться с вами немедленно -- нечто важнее даже нападения на меня этого сумасшедшего. Он написал самую злую клевету на свою жену; этот пасквиль уже набран и, я опасаюсь, появится в печати завтра.
   Затем была рассказана история с письмом.
   -- Слайд наверно будет в конторе "Народного Знамени" сегодня вечером и там я могу видеться с ним. Когда я сообщу ему, что случилось, он вероятно согласится ничего не печатать.
   Ло не разделял такого взгляда. Он обсуждал вопрос с таким спокойствием, которое почти было тягостно для Финиаса в его настоящем настроении духа. Если рассказать все Квинтусу Слайду, этот почтенной покровитель нравственности и поставщик забав для публики, по мнению мистера Ло, непременно напечатает письмо и при нем изложение того, что произошло в гостинице Макферсона. Что может удержать его от этого выгодного для себя действия, когда он очень хорошо поймет, что никто не вступится за лэди Лору по поводу пасквиля, как только сделается известно трагическое состояние мистера Кеннеди? Напечатать письмо было бы так же безопасно, как и привлекательно. Но если Финиас к нему не поедет, тот самый рассчет, который побудил его показать письмо, заставит теперь остановиться печатанием по крайней мере на двадцать-четыре часа.
   -- Он хочет извлечь деньги из добродетели и не откажется от своей цели единственно для того, чтобы забежать днем вперед. А тем временем мы добудем запрещение от товарища председателя суда.
   -- Возможно ли это в один день?
   -- Кажется, возможно. Теперь суд не то, что был прежде, со вздохом ответил Ло.-- Вот я что сделаю. Я сейчас отправлюсь к Пикерингу.
   Пикеринг был в то время одним из трех товарищей председателя суда.
   -- Не совсем-то прилично адвокату ехать к судье в воскресенье с явной целью повлиять на его решение следующего дня; но это случай, для которого надо допустить исключение. Когда такого рода субъекты, как издатель "Народного Знамени", имеют в руках письмо сумасшедшего, которое может разрушить счастье целого семейства, нельзя останавливаться из-за вздора. Пикеринг именно таков, что взглянет на это дело здраво. Вы должны будете дать утром клятвенное показание и запрещение поспеет часам к двум, трем. Господин Септимус Слоп, или как его там зовут, не посмеет напечатать письмо после этого. Разумеется, если оно появится в газете утром, то наши меры останутся безплодными, но это самое лучшее, что мы можем сделать.
   Итак мистер Ло взял шляпу и зонтик и направился к дому товарища председателя суда.
   -- Да вот что, Финиас, сказал он, уходя:-- останьтесь у нас обедать. Вы так взволнованы всем этим, что не в состоянии быть где-либо в другом месте.
   -- Я взволнован?
   -- Конечно, взволнованы. Не думайте переодеваться. Взойдите наверх и передайте Джорджиане про все -- да еще скажите, чтобы обед отложили на полчаса. Мне необходимо отыскать Пикеринга где бы ни было, если его не окажется дома.
   Финиас пошел наверх и передал всю историю Джорджиане -- иначе мистрис Ло. Она была сильно поражена и в энергичных выражениях высказала свое мнение об ужасном порядке вещей, при котором сумасшедшие расхаживают на свободе с пистолетами и никто от них не огражден. Относительно же лэди Лоры Кеннеди она по видимому находила, что бедный муж имел полнейший повод жаловаться на нее и наказание было бы ей по-делом. Жены, по мнению мистрис Ло, никогда не должны оставлять своих мужей по какому бы ни было предлогу, а сколько ей доводилось слышать, в этом деле вовсе не дано никакого повода. Ее сочувствие очевидно было на стороне сумасшедшего, хотя она вполне соглашалась, что все меры следует предпринять против Квинтуса Слайда.
   

Глава XXIV.
ПОСЫЛАЮТ ЗА МАДАМ ГЁСЛЕР.

   Когда старший Мол немного успокоился от душевного и физического волнения, вызванного несвоевременным и безтактным предложением сына, и почувствовал себя в состоянии вернуться к обычному порядку своей жизни, он надел утренний зимний костюм и отправился отыскивать некоторую даму. Это уже было сказано за несколько глав назад, но имя той особы не упоминалось. От улицы Виктории в Уэстминстере он медленно прошел чрез Сент-Джэмский и Зеленый парки, вышел в Пикадилли и повернул в Парковый переулок. Идя по переулку, он осмотрел свои сапоги, перчатки и панталоны, дабы удостовериться, что нигде не оказывалось непрошеной грязи. Утро было ясное и морозное; это избавляло его от траты на кэб. Мистер Мол терпеть не мог брать кэб по утрам -- он предпочитал не заходить за черту своих ежедневных коротких прогулок для моциона, ехать на обед нельзя было иначе, как в кэбе, но доход его не дозволял ему тратиться на кэбы два, три раза в день. Поэтому он никогда не ходил к северу от Окфордской улицы или к востоку от театров, или к реке за Эклестонский сквер. Пределы Южного Кенсингтона и Нового Бромтона оказались для него источником забот; он не имел возможности определить черту по этому направлению, за которою бы не могло навернуться что-нибудь такое, чего он лишать себя не хотел. В Южном Кенсингтоне даются обеды, на которых такой человек, как Мол, не мог не бывать. В Парковом переулке он постучал у двери небольшого дома -- крошечного домика, можно бы сказать, в сравнении с окружающими его громадами -- и спросил, дома ли мадам Гёслер. Ему отвечали, что мадам Гёслер уехала в это утро в деревню. Мистер Мол выразил самым благодушным образом некоторое изумление, так как слышал, что она вернулась из Гэррингтона всего два дня назад. Слуга подтвердил это, но стал объяснять, что барыня не провела двух дней в городе, когда ее вызвали телеграммой в Мачит.
   -- Говорят, его светлость герцог очень плох, заключил лакей.
   -- В-самом-деле? Жал! сказал Мол с кислым лицом.
   И тогда он отправился уже не такими осторожными шагами обратно чрез парк в свой клуб. Взяв вечернюю газету, он тотчас увидал параграф, где излагалось, что в состоянии герцога Омниума перемены со вчерашнего дня нет; однако он спокойно провел ночь. Известный и теперь уже престарелый доктор сэр-Омикрон Пай еще оставался в Мачингском Приорате.
   -- Так старик Омниум наконец срывается с якоря, сказал Мол клубному знакомому.
   Клубный знакомый заседал в парламенте и смотрел на вопрос с одной строго парламентской точки зрения.
   -- Да, это не мало наделает хлопот.
   Мол не был членом парламента и ничего не понял.
   -- Хлопот? Какие хлопоты? Пострадает он один. Ведь он не возмет с собою ни своего ордена Подвязки, ни фруктовых садов, ни всех акров земли, ему принадлежащих!
   -- Что Грешэму делать с министерством финансов, когда он вступит? Положительно не понимаю, кого он туда поместит. Толкуют о Бонтине, по Бонтин не имеет половины того веса, который необходим. Предложат Монку, да Монк никогда более не примет места.
   -- Ах, да! Планти Паль был министр финансов. Он должен отказаться теперь, полагаю?
   Член парламента посмотрел на не-члена парламента с смесью отвращения и жалости, которую мужчины и женщины, посвященные в парламентские дела, всегда питают к тем, кто не предается душою и телом конституционному правлению страны.
   -- Министру финансов нельзя заседать в палате лордов, а Паллизер должен принять титул герцога Омниума. Не знаю даже, может ли он захватить с собою вопрос о десятичной монетной системе; боюсь, что нет. В Сити этого не жалуют.
   -- Кажется, я пойду сыграть робер, сказал Мол.
   Он сел играть в вист и проиграл тридцать фиш, не выказав ни малейшего неудовольствия в тоне голоса или выражении лица. Однако деньги, которые он обязан был заплатить, составляли для него вопрос существенный. Но в подобных подвигах он оказывался велик и в совершенстве понимал колебания игры. Полкроны, заплаченные им теперь, только были с выгодою помещенный капитал.
   Он обедал в клубе в этот день и сидел за одним столом с другим клубным знакомым, не членом парламента. Мистер Паркинсон Сеймур, человек приблизительно его покроя, ни крошечки не заботился о затруднениях, которые могли предстоять первому министру при замещении настоящего министра финансов. Найдутся десятки людей, готовых и бесспорно способных принять на себя обязанность -- во всяком случае не менее способных предыдущего -- управлять государственною казной. Но голубая лента и звание лорда-наместника в Барсетшире были значительные вещи -- и эти дары оказывались теперь в руках Добени. И лэди Гленкора наконец сделается герцогинею с большим влиянием на общество, дурным или хорошим. И Планти Паль будет герцог, но несравненно менее способен, как думал Паркинсон Сеймур, занимать такое высокое звание, чем тот, кого теперь считали умирающим в Мачинге.
   -- Он был великолепный старик, сказал Паркинсон Сеймур.
   -- Действительно, не много остается теперь людей этого закала.
   -- Я не знаю ни одного, восторженно возразил собеседник.-- Теперь все они берутся за какое-нибудь дело, ни дать ни взять, как Джонс готовится быть клэрком в банке. Они политики или игроки, или, прости Господи! промышленники, чем стали некоторые из них. Граф Тидвиль и лорд Мертир составили товарищество для разработки своих собственных копей и, ей-Богу! акт товарищества написан по всем правилам, точно два сыровара вступили в компанию. Маркиз Мальтанопс имеет долю в портерной в Буртоне. Герцог Дискоунт, женившийся на дочери старого Белленса, зять молодого Джорджа Эдванса, оставляет за собою свою долю в торговом доме, что в Ломбардовой улице. Я знаю это наверно.
   -- Старый Омниум был выше подобных вещей, заметил Мол.
   -- Господи! совсем другой человек. Никого теперь у нас и не останется подобного. Имея доход принца, он ни одного шиллинга, полагаю, не отложил во всю свою жизнь. Я слышал, что он не имел достаточно средств, чтобы жениться при том образе жизни, какой он вел. Он понимал, что значит истинное достоинство. Никто этого не понимает теперь. Герцоги встречаются на улице так же часто, как собаки; а маркиз ставит себя не выше огородника. Мне очень жаль, что старый герцог умирает. Племянник может отлично управляться с цифрами, но он не способен заменить дядю. Что касается лэди Гленкоры, то она бесспорно теперь пользуется общей любовью, но по моему взгляду более походит на скотницу, чем на герцогиню.
   Не было клуба в Лондоне и почти не было гостиной, где не говорилось бы в этот день чего-нибудь по поводу двух бюллетеней о состоянии старого герцога. И ни в одном клубе, ни в одной гостиной не было произнесено приговора против умирающего. Повсюду признавали, что он разыграл свою роль как истый дворянин, как вельможа, что богатыми дарами судьбы он пользовался с подобающим величием и заслужил уважение страны. А между тем едва ли кто-нибудь из людей, живших в одно время или отчасти в одно время с ним, делал менее его и более посвящал себя на пользование богатых даров без малейшего помысла о том, чтобы самому сделать что-либо взамен. Он только смотрел герцогом и умел придавать высокую цену своему присутствию.
   Для мистера Мола ожидаемая кончина этого великого человека имела особенное значение. Его знакомство с мадам Гёслер длилось не долго и не дошло еще до короткости. Во время последнего лондонского сезона его представили ей и он обедал у нее два раза. Он старался быть любезен и льстил себя надеждою, что успел ей поправиться. Вообще о нем можно было сказать, что он владеет даром нравиться женщинам. Когда они расставались в последний раз и она с улыбкой на губах повторяла последния слова какого-то анекдота, который он рассказал, у него мгновенно мелькнуло в уме, что она может быть подходящею особой. Он навел справки и узнал, что нет сомнения в ее богатстве -- или праве располагать им по желанию. Итак он написал ей миленькое письмецо, где излагал происхождение забавного анекдота, случившегося с известным кардиналом и помещенного в известных записках, которые однако не пользовались наилучшею славой. Мадам Гёслер ответила на письмецо очень любезно, благодарила за справку, но вместе с тем объявляла себя вполне удовлетворенною теми сведениями, какие он доставил; она не находила никакой надобности производить дальнейшие исследования. Мистер Мол улыбнулся, говоря себе, что вышеупомянутые записки непременно будут в руках мадам Гёслер в скором времени. Будь он немного короче знаком, то послал бы к ней эту книгу.
   Но Мол узнал между прочим, что в жизни мадам Гёслер кроется какой-то роман в связи с герцогом Омниумом. Он усердно стал разыскивать и удостоверился, что для него не будет возможности на успех, да и не для кого другого, пока жив герцог. Одни намекали на тайный брак -- который мадам Гёслер дала торжественную клятву не открывать никогда. Другие предполагали, что она дочь герцога. Разумеется, не обходилось без намеков на отношения иного свойства -- только не особенно упорно, так как всеми было признано, что лэди Гленкора, племянница герцога по муже и мать будущего его наследника, большая приятельница мадам Гёслер. Что кроется тайна под этой короткостью, было очень интересно для света вообще; тем более интересно, что ничего не случилось такого, что набросило бы свет на эту короткость с-тех-пор, как она всем сделалась известна. Мистер Мол однако понял, что для него не может быть успеха, пока жив герцог. Какого бы свойства ни была эта связь, она не могла быть расторгнута, пока существовала. Но герцог человек старый... или вернее, болезненный. А теперь он умирал. Конечно, это представляло только вероятие на успех. Мол знал свет и не мог возлагать большие надежды на такие неверные рассчеты. Попытаться однако стоило; он был намерен вступить в борьбу, но так, чтобы насладиться успехом, не подвергая себя горечи разочарования. Мол терпеть не мог чувства неприятного или безпокойства и потому никогда не позволял себе доходить в своих желаниях до такой нормы, чтобы, обманувшись в надежде, прийти к нарушению душевного равновесия.
   Между тем мадам Гёслер вызвали в Мачинг и она отправилась почти мгновенно без всяких сборов. Сидя в вагоне, она с глазами полными слез думала: "Бедный, милый старик!" Однако бедный, милый старик просто был бременем в ее жизни, возлагая на нее самую неприятную обязанность, которая не предписывалась ей никаким чувством долга.
   -- Каков он? со страхом спросила она у лэди Гленкоры, которая встретила ее в передней, когда она прибыла в Мачинг.
   Они поцеловались как родные сестры.
   -- Теперь ему немного лучше, но он очень тревожился сегодня утром, когда мы послали к вам телеграму. Он спрашивал вас два раза и мы решили, что лучше вас уведомить.
   -- Разумеется, это было лучше, сказала мадам Гёслер.
   

Глава XXV.
Я И ТЕПЕРЬ ЭТО СДЕЛАЮ.

   Хотя по Лондону разнесся слух, что герцог Омниум умирает, его светлость одели и перевели из спальни в небольшую гостиную. Когда лэди Гленкора Паллизер привела к нему мадам Гёслер, он лежал на большом кресле, под ноги ему были подложены подушки и за ним ухаживала почтенного вида пожилая дама в черном шелковом платье и щеголеватом чепце. При входе молодых дам, особа почтенного вида удалилась, шепнув мимоходом лэди Гленкоре:
   -- Его светлости надо подать в половине пятого бульон и полторы рюмки шампанского, милэди. Но его светлость не желает пить из стакана; не угодно ли будет вашему сиятельству дать шампанское в два приема.
   -- Мария приехала, сказала лэди Гленкора.
   -- Я знал, что она приедет, сказал старик, медленно поворачивая голову на спинке кресла.-- Я знал, что она будет добра ко мне.
   С этими словами он положил свою исхудалую руку на ручку кресла, чтобы женщина, которой присутствие доставляло ему удовольствие, взяла ее в свои руки и утешала его.
   -- Разумеется, я приехала, сказала мадам Гёслер, стоя возле него и слегка положив левую руку на его плечо.
   Более этого она для него сделать не могла, но для того, чтобы она исполнила это, ее вызвали к нему из Лондона. Старик был бледен, худ, изнурен -- очевидно, человек умирающий; масло в его светильнике догарало, но тем не менее, когда он поднял на нее глаза, в нем еще было отражение того изящного величия праздного аристократа, которым он отличался всю свою жизнь. Он никогда не приносил собою пользы, но постоянно держал себя как герцог и не изменял этому до последнего издыхания.
   -- Ему решительно лучше, чем утром, шепотом сказала лэди Гленкора.
   -- Дело к концу идет, милая моя. Садитесь, Мария. Вы с дороги; дали ли вам что-нибудь?
   -- Я не хотела ждать, герцог.
   -- Я принесу ей чаю, сказала лэди Гленкора.-- Непременно принесу. Я сама это сделаю. Он хочет говорить с вами наедине, я знаю.
   Последнее было сказано шепотом, по слух у больных чрезвычайно тонок. Герцог расслышал шепот.
   -- Да, милая моя, она совершенно права; я рад остаться с вами один. Любите вы меня, Мария?
   Это был странный вопрос со стороны умирающего старика молодой женщине, которая не была с ним связана никакими узами, которой он даже не знал за три или четыре года назад. Но вопрос был сделан с тоскливым волнением и требовал ответа.
   -- Вы знаете, что я вас люблю, герцог. Иначе зачем бы мне и здесь быть?
   -- Жаль, что вы не приняли герцогской короны, когда я предлагал вам!
   -- Нет, герцог, этого вовсе не жаль. Прими я, вы не имели бы нас обеих при себе теперь.
   -- Мне никого не нужно, кроме вас.
   -- А я стояла бы поодаль -- в отчаянии, что служу преградою между вами и теми, с кем ваша светлость связана близкими родственными узами. Мы же постоянно были добрыми друзьями с той поры.
   -- Да... мы были добрыми друзьями, но...
   Он закрыл глаза рукою с длинными худощавыми, пальцами; так он пролежал неподвижно и молча несколько минут, не выпуская из другой руки ее руку.
   -- Поцелуйте меня, Мария, сказал он наконец.
   Она наклонилась к нему и поцеловала его в лоб.
   -- Я и теперь это сделаю, если могу принести вам пользу. Сделаю, право сделаю. Подобные вещи бывали, моя дорогая.
   -- Я никогда не соглашусь на что либо подобное, герцог.
   Они просидели друг возле друга, держась за руки, но не произнося ни слова, до возвращения лэди Гленкоры с чашкою чаю и ломтем поджареного хлеба. Принимая от нее чашку, мадам Гёслер невольно подумала, как было бы, если бы она взяла предложенную ей герцогскую корону. Она сама сделалась бы герцогинею, но уж наверно ей не услуживали бы будущие герцогини. В настоящем положении вещей, каждый из членов семейства имел повод быть ей признателен. Когда герцог скушал ложку бульона и проглотил дозволенную ему порцию вина, обе они ушли и почтенного вида пожилая дама в щеголеватом чепце была позвана занять свое место.
   -- Вероятно, он шептал вам что-нибудь очень ласковое? сказала лэди Гленкора, когда они остались одни.
   -- Очень ласковое.
   -- И вы были ласковы с ним... надеюсь?
   -- По крайней мере желала быть.
   -- Не сомневаюсь. Бедный старик! Исполни вы то, о чем он просил, едва ли привязанность его к вам сохранилась бы в такой силе, как она сохранилась теперь.
   -- Наверно нет, лэди Глен. Он сознавал бы, что я нанесла ему вред.
   -- Право я думаю, вы умнейшая женщина, какую мне приходилось встречать, мадам Макс. Что вы самая благоразумная женщина, в этом я уверена. Ах, будь я так рассудительна!
   -- Вы всегда поступали благоразумно.
   -- Ну... что бы там ни было. Есть люди, которые всегда станут на ноги, как кошки, сколько бы ни падали. Вы из числа тех, которые никогда не падают. Другие же спотыкаются самым печальным образом без особенной вины с их стороны. Вот, например, бедная лэди Лора.
   -- Действительно.
   -- Про Кеннеди, полагаю, говорят правду. Вы уже слышали эту историю в Лондоне?
   Однако оказалось, что мадам Гёслер ничего не знала.
   -- Я имею это сведение от Баррингтона Ирля; он всегда пишет ко мне, если случится что-либо выходящее из ряда. Мистер Кеннеди выстрелил из пистолета прямо в голову Финиаса Финна.
   -- Финиаса Финна!
   -- Мистер Финн приехал к нему в какую-то гостиницу в Лондоне. Никто не знает, в чем было дело, но мистер Кеннеди в припадке ревности выстрелил в мистера Финна из пистолета.
   -- Он не ранил его?
   -- По видимому нет. Мистер Финн из числа тех ирландцев, которые точно будто находятся под особым покровительством судьбы. Пуля пролетела сквозь бакенбарды и не задела его.
   -- А что сталось с Кеннеди?
   -- Ничего, кажется. Никто не посылал за полицией и ему позволили уехать обратно в Шотландию -- словно человеку разрешено актом парламента пытаться убить любовника своей жены. Плохой это был бы закон, он причинил бы страшное кровопролитие.
   -- Но он не любовник лэди Лоры, возразила мадам Гёслер очень сериозно.
   -- Такое условие затрудняло бы исполнение закона; кто может сказать, любовник или нет такой-то мужчина известной женщины?
   -- Я не думаю, чтобы между ними существовали подобные отношения.
   -- Они всегда находились вместе, но любовь наверно была платоническая. Кажется, подобные вещи обыкновенно бывают не иначе, как платонические. Что же касается лэди Лоры -- Боже милосердый!-- я надеюсь, что это было чувство чисто платоническое. Что вам сказал герцог?
   -- Просил меня поцеловать его.
   -- Бедный, милый старик! Он только о вас и говорил в вашем отсутствии; я убеждена, что он не мог бы умереть спокойно, не повидавшись с вами. Не думаю, чтобы он во всю свою жизнь кого-либо так горячо любил, как вас. Мы обедаем в половине восьмого, душечка; зайдите к нему на минуту перед тем, как спуститесь вниз. У нас нет ни души, кроме сэр-Омикрона Пая, Плантадженета и двух других племянников -- которых герцог видеть не хочет, будь сказано мимоходом. Старуха Гэртльтон выразила желание приехать.
   -- А вы не приняли ее?
   -- Я не могла бы отказать ей. Не посмела бы. Но герцог слышать об этом не хотел. Он поручил мне написать ей, что по слабости, кроме ближайших родственников, никого видеть не может. Тут он заставил меня вызвать вас, любезная мадам Гёслер -- а теперь он и родственников видеть не хочет. Что нам делать, если явится лэди Гэртльтон? Я дрожу, чтоб это не случилось. Вам надо будет запереться, чтобы она вас не видала, если так.
   В следующие два, три дня герцогу было не лучше и не хуже. В газетах появлялись бюллютени, хотя никто в Мачинге не знал, откуда они берутся. Сэр-Омикроп Пай, который не практиковал более и мог посвятить все свое время "дорогому герцогу", уверял, что не причастен к делу. Он повторял лэди Лоре каждое утро, что его жизнь только вопрос времени.
   -- Жизненная искра на лету, прибавлял сэр-Омикрон, указывая рукою на небо.
   Паллизер оставался в Мачинге три дня и ежедневно навещал дядю по два раза. По между ними не было сказано ни слова, кроме обычных разговоров и приветствии. Паллизер проводил время с своим секретарем, вырабатывая нескончаемые цифры и трудясь над недостижимыми результатами десятичной монетной системы. Ему смерть дяди наносила жестокий удар, так как быть министром финансов в его глазах казалось несравненно важнее, чем герцогом Омниумом. Лично для себя лэди Гленкора была не менее равнодушна, хотя в глубине души желала, чтобы ее сын мог отправиться в университет с титулом лорда Сильвербриджа.
   На третье утро герцог и мадам Гёслер опять сидели вместе и герцог опять держал ее руку; но и лэди Гленкора находилась в комнате.
   -- Ведь вы были у лорда Чильтерна? вдруг спросил герцог у мадам Гёслер.
   -- Была, герцог.
   -- Он вам приятель?
   -- Я знала его жену еще в девушках.
   -- Зачем он мне все пишет про какой-то лес?
   Это было произнесено жалобным голосом, точно он готов заплакать.
   -- Я вовсе не знаю лорда Чильтерна. Зачем он пишет мне о лесе? Я не хочу, чтобы он ко мне писал.
   -- Он не знает, что вы больны, герцог. Кстати, я дала слово переговорить об этом с лэди Гленкорою. Он утверждает, что в Трёмпетонском лесу отравляют лисиц.
   -- Не верю, возразил герцог.-- Никто не станет отравлять лисиц в моем лесу. Разберите это, Гленкора. Плантадженет никогда ни о чем не позаботится. Но ему не следовало писать ко мне. Он должен знать, что не мне же надо писать об этом. Я не хочу, чтобы всякий писал ко мне письма. Отчего они не пишут к Фотергиллю?
   И с этими словами герцог заплакал на самом деле.
   -- Я все устрою, утешала лэди Гленкора.
   -- Пожалуйста, разберите. Я не хочу, чтобы говорили, что нет лисиц, а Плантадженет ни во что входить не хочет.
   Жена давно уже перестала заступаться за мужа, при подобных обвинениях. Ничто не могло побудить Паллизера удостоить своего внимания и пожертвовать малейшею частицей своего времени такому вопросу, как сохранение лисиц.
   На четвертый день нагрянула катастрофа, которой боялась лэди Гленкора. К подъезду Приората подкатил на паре наемный экипаж с Мачингской железно-дорожной станции и доложили о приезде лэди Гэртльтон.
   -- Так я и знала! воскликнула лэди Гленкора, хлопнув рукою по столу.
   Она сидела с мадам Гёслер. На беду старуху ввели в комнату прежде чем мадам Гёслер успела скрыться, и они встретились на пороге. Вдовствующая маркиза Гэртльтон была особа весьма тучная, теперь пожалуй ближе к семидесяти, чем к шестидесяти-пяти годам; она долго была короткою приятельницей герцога Омниума. В последние годы, когда она редко виделась с герцогом, ей говорили про мадам Макс-Гёслер, но ей не доводилось видеть ее. Тем не менее она угадала соперницу с первого взгляда. Безотчетное чувство подсказало ей, что эта женщина с черными бровями и буклями мадам Гёслер и есть. В настоящее время маркиза, можно сказать, скорее раскачивалась, чем ходила; но она проплыла мимо иностранки -- как часто называла мадам Макс -- величественным, хотя уткоподобным шагом. Лэди Гэртльтон была женщина смелая и, надо полагать, с душой; иначе она не предприняла бы такого путешествия с такой целью.
   -- Любезная лэди Гэртльтон, сказала лэди Гленкора: -- мне очень жаль, что вы дали себе труд приехать.
   -- Я должна видеть его, возразила лэди Гэртльтон.
   Лэди Гленкора с жалобным видом сложила руки, точно умоляя посетительницу не изливать на нее своего гнева.
   -- Я непременно должна видеть его.
   -- Сэр-Омикрон запретил допускать до него посетителей.
   -- Я не уеду, пока не увижусь с ним. Кто эта дама?
   -- Моя приятельница, ответила лэди Гленкора, гордо подняв голову.
   -- Это она... мадам Гёслер?
   -- Действительно это ее фамилия, лэди Гэртльтон. Она моя лучшая приятельница.
   -- А входит она к герцогу?
   Когда лэди Гленкора выражала опасение, что маркиза нагрянет в Мачинг, то прямо сознавалась, что боится ее. Чувство отчаяния -- почти ужаса -- овладело ею, когда доложили о приезде маркизы. Но когда ее подвергли такому допросу, она решилась быть смелою. Ничто на свете не заставит ее отворить лэди Гэртльтон двери комнат герцога и она не остановится сказать ей правду на счет мадам Гёслер.
   -- Да, мадам Гёслер видится с герцогом.
   -- А мне нельзя!
   -- Любезная лэди Гэртльтон, что ж я тут могу сделать? Герцог с некоторых пор привык видеть мою приятельницу и потому ее присутствие не причиняет ему расстройства. Ведь это же понятно.
   -- Я ничем не расстроила бы его.
   -- Он пришел бы в страшное волнение, если бы только узнал, что вы в доме. Я не беру на себя сообщить ему.
   Тут лэди Гэртльтон бросилась на диван и жалобно зарыдала.
   -- Я знаю его более сорока лет, плакалась она сквозь душившие ее слезы.
   Сердце лэди Гленкоры смягчилось, она выказала себя доброю и женственною, однако не уступала относительно герцога. Тревожить герцога было напрасно, повторяла она, так как он объявил, что никого не хочет видеть, кроме старшего племянника его жены и мадам Гёслер.
   Вечер был мучительный для всех в Мачинге -- кроме герцога, которому не говорили ни слова о настойчивых требованиях лэди Гэртльтон. Нельзя же было прогнать бедную старуху в тот же день и ей пришлось обедать с мистером Паллизером. Жена предостерегла его не упоминать о дяде в присутствии маркизы; он и приветствовал ее как всякую другую случайную гостью жены. Главное затруднение заключалось в присутствии мадам Гёслер. Сама она охотно осталась бы в своей комнате, но лэди Гленкора не позволяла этого ни за что.
   -- Она видела вас, душечка, и расспрашивала, кто вы. Если вы спрячетесь, она наплетет Бог весть что.
   Итак представление оказалось необходимо, при чем лэди Гэртльтон держала себя уморительно величаво. Она присела очень низко, лицо ее очень вытянулось, но она не сказала ни слова. Вечером маркиза сидела возле лэди Гленкоры, шепотом передавая ей многое о герцоге; взаключение она снизошла к последней просьбе дозволить ей видеть его на другое утро.
   -- Вот тут сэр-Омикрон, ответила лэди Гленкора, поворачиваясь к маленькому доктору.
   Но леди Гэртльтон настолько была горда, что не хотела обращаться к сэр-Омикрону, который, разумеется, поддержал бы распоряжения лэди Гленкоры. Утром мадам Гёслер не приходила к чайному столу, а в одиннадцать лэди Гэртльтон отвезли обратно на станцию железной дороги в экипаже лэди Гленкоры. Она подверглась неудобствам, оскорблению, усталости и разочарованию, и все из-за любви. С ее широким лицом, двойным подбородком, большим ртом и волосами вокруг губ, она не смотрела романическою женщиной; но, не взирая на наружность, роман и уткоподобная иноходь могут порою совмещаться. Воспоминание о сорока годах сильно сказывалось и тяжело ей было за душе, что она не увидит более старика. Мужчины могут любить до последнего издыхания, но они любят то, что свежо и ново. Любовь женщины способна жить одним воспоминанием прошедшего и сохранять неизменную преданность тому, что безобразно и старо.
   -- Какой эпизод! вскричала лэди Гленкора, когда уехала непрошенная гостья: -- однако странно даже, как то, чего боишься, кажется страшнее в будущем, чем оно на самом деле. Я перепугалась, только услыхав ее фамилию, а между тем, как видите, все обошлось благополучно.
   Прошла неделя, а герцог все еще был жив. Но он так упал силами, что его уже нельзя было перемещать из комнаты в комнату. Мадам Гёслер сидела ежедневно по два часа у его изголовья. Больной лежал, положив руку на одеяло, и она держала ее в своей руке; по они только изредка менялись словом, другим. Он ворчал порой на дело но Трёмпетонскому лесу и вмешательство лорда Чильтерна, жаловался на равнодушие племянника. Что касалось лично его, то он по видимому не испытывал душевной тревоги и, без сомнения, никакого страха. Пригласили пастора; он причастил умирающего святых тайн. Тот принял причастие так же, как глотал шампанское, предписанное ему сэр-Омикроном, или несколько ложек куриного бульона, подаваемых пожилою дамой в щеголеватом чепце; сомнительно, чтобы он придавал более значения одному, чем другому. Он знал, что жизнь его пришла к концу. Ему ни разу не изменяла твердость. Что же касается будущего, то он очень страшился и не очень надеялся, но безотчетно был поддержан общим упованием на благость и величие Творца, создавшего его тем, чем он был.
   -- Теперь уже близок конец, Мария, сказал он однажды мадам Гёслер.
   Она молча пожала его руку. Его положение было так очевидно для нее и для него, что она не могла говорить ему о возможности выздоровления.
   -- Знать вас было для меня большою отрадой, прибавил он.
   -- Как это можно!
   -- Большою отрадой -- жаль только, что это случилось не ранее. Я мог бы говорить с вами о тех предметах, о которых никогда и никому не говорил. Желал бы я знать, отчего меня Бог создал герцогом, а другого человека слугою.
   -- Всемогущий Творец определил такое различие.
   -- Боюсь, что я не так жил, как бы следовало... но я старался, право старался.
   Она стала уверять его, что он всегда жил как подобало вельможе. В некоторой степени она говорила искренно. Но все-таки ее натура многим была благороднее его и она сознавала, что человек не имеет права жить в праздности, как герцог провел весь век.
   

Глава XXVI.
ЗАВЕЩАНИЕ ГЕРЦОГА.

   На девятый день по приезде мадам Гёслер герцог скончался и лэди Гленкора Паллизер сделалась герцогинею Омниум. Но перемена, вероятно, была гораздо чувствительнее для Паллизера самого, чем для его жены. Невозможно бы вообразить большую перемену, чем та, которая совершилась с ним. Относительно звания, он из простого коммонера был возведен на самый верх генеалогического древа. Он сделался владельцем несметного богатства. Орден Подвязки и звание лорда-наместника, словом -- почетные отличия, сопряженные с величием мира сего, наверно посыплятся на него в силу высокого покровительства. Но он оставался к этому равнодушен, как божество или как чурбан. Его дядя умер, но дядя уже дожил до глубокой старости и потому он не очень грустил по нем. Как только тело дяди опустили в семейный склеп в Гэтеруме, его стали называть герцогом Омниумом, и теперь ему уже никогда нельзя будет заседать в Нижней Палате. Только в этом свете он и смотрел на вопрос. Для его дяди все заключалось в том, что он герцог Омниум. Для Плантадженета Паллизера это было менее, чем ничто. Он прожил весь свой век между титулованными мужчинами и женщинами, сам не имея титула, но принятый в их среде как свой, и титул в его глазах наконец стал почти ничем. Один человек выходил из комнаты прежде другого; он же, как министр финансов большую часть своей жизни выходил из многих комнат чуть не вперед всех. Вообще он был к этому совершенно равнодушен, первый или последний он проходит в дверь. Титул мог еще быть приятною игрушкой для его жены, но он сомневался, чтобы даже она рассталась без сожаления с своим именем лэди Гленкоры. Сам он был подавлен постигшею его переменой. Он стяжал себе своими способностями и собственным трудом выдающееся положение в государстве -- и это положение, именно это, оказывалось несовместно с тем званием, которое он вынужден принять! Это было жестоко; удар поразил его глубоко, но он не жаловался ни одной живой душе.
   -- Я думаю, ты должен отказаться от министерства, сказала ему жена.
   Он кивнул головой, но не отвечал. Даже ей он не был в силах передать свои чувства.
   По видимому, она также жалела о перемене имени. Как лэди Гленкора, она приобрела славу, которая легко могла отпасть от герцогини Омниум. Слава причудливая куртизанка; она непостояннее даже счастья и способна обратиться в бегство, изменить и бесследно исчезнуть по самому пустому поводу. Как лэди Гленкора, она всем была известна и всегда поступала как ей было угодно. Свет, в котором она вращалась, поставил ее на пьедестал и покорялся ее фантазиям. Как лэди Гленкора, она ничем не могла быть свергнута с этого пьедестала. Но она вовсе не была уверена, чтобы тот же пьедестал не рушился под герцогинею Омниум. Приходилось начинать снова, а подобные возобновления опасны. Как лэди Гленкора, она достигла в обществе успешного соперничества с очень высоко поставленными лицами, людьми по истине знаменитыми. Только в двух домах в Лондоне, по словам лэди Гленкоры, она небывала никогда. Выражение никогда однако едва ли оказывалось точно, хотя в нем была доля правды. Она сомневалась, чтобы герцогиня Омниум имела возможность продолжать такой же образ жизни. Ей надо отказаться от бичевания, отбросить эксцентричности и в некоторой степени поступать как другие герцогини.
   -- Бедный старик, говорила она мадам Гёслер:-- жаль, что он не прожил немного долее!
   В то время они были одни в Мачинге. Мистер Паллизер отправился с своими двоюродными братьями проводить бренные останки покойного герцога в Гэтерум, где их с подобающей торжественностью должны были поставить в большой фамильный склеп.
   -- Едва ли бы он пожелал этого сам.
   -- Нельзя знать -- а кто может настолько заглядывать в будущность, чтобы составить себе понятие о своих собственных чувствах в подобном случае? Я полагаю, что он наслаждался жизнью.
   -- Сомневаюсь, по крайней мере последний год, возразила мадам Гёслер.
   -- А я думаю, что он наслаждался. Ведь он был счастлив, когда вы находились по близости; он интересовался многим. Помните, как его занимала лэди Юстэс {Бриллианты Юстасов, роман Энтони Троллопа, помещенный в "Собрании Романов" 1872 и изданный отдельною книгой. Прим. Пер.} с своими бриллиантами? Сперва, когда я узнала его, он был так величав, что ни в чем не принимал участия. Я думаю, он всегда был таков, как в последние годы, и в сущности не изменялся.
   -- Положим, но он был довольно силен, чтобы сдерживать свои чувства, и настолько умен, чтобы знать, что его величавость несовместна с обыкновенными интересами. Когда он постарел, силы изменили ему и он снизошел до толков простых смертных. Но я думаю, что он стал счастливее.
   -- Он доказал слабость тем, что обратился ко мне, заметила мадам Гёслер со смехом.
   -- Разумеется -- не тем, что любил ваше общество, но тем, что пожелал дать вам свое имя. Я часто спрашивала себя, что бы он мог говорить старой лэди Гэртльтон. Это было в эпоху его полного величия, когда он никого не удостоивал больших разговоров. Мне он тогда казался очень жестким, но я полагаю, что он только разыгрывал свою роль. В первое время моего замужства, то есть до рождения Планти, я всегда называла его Далай-Ламой, говоря с Плантадженетом. Моего Планти я теперь буду называть Сильвербриджем.
   -- Я предоставила бы это другим.
   -- Разумеется, я шучу; но другие будут называть и мальчик избалуется. Желала бы я знать, доживет ли он до того, чтобы разыгрывать роль Далай-Ламы, или будет популярным министром? Нельзя представить себе различнее положений. Мой муж считает себя не последним государственным человеком и сведущим политиком -- по крайней мере я полагаю, что он такого мнения; но при том никакого благоговения не питает к себе, как к аристократу. Если бы милый старый герцог шел прихрамывая вдоль Пикадилли, он был бы проникнут сознанием, что Пикадилли осчастливлен его присутствием, и при каждом движении был уверен, что на него смотрят и шепчут друг другу: "Вот идет герцог Омниум". Плантадженет считает себя ниже всякого трубочиста на улице и гордится только одним местом на свете -- это когда он в Нижней Палате с шляпою на голове сидит в первом ряду скамей направо от спикера.
   -- Он уже никогда более не будет сидеть на скамье казначейства.
   -- Нет... бедный друг! Он теперь настоящий Отелло с местью на душе; его занятие у него отнято. Я говорила с ним о вашем друге и лисицах; он мне поручил писать к Фотергиллю. Я непременно исполню это, как только позволит приличие. Мне кажется, что новой герцогине не следует писать писем о лисицах, пока еще не похоронен старый герцог. Интересно бы знать, какого рода завещание он оставил. Кроме его жемчуга и бриллиантов я не дорожу ничем. Никто в Англии не имел такой коллекции драгоценных камней, как он. Они принадлежали бы вам, душечка, если бы вы согласились сделаться госпожою Омниум.
   Герцога похоронили и завещание прочли; Плантадженета Паллизера величали герцогом все арендаторы и приверженцы семейства, собравшиеся в большой зале Гэтерумского замка. Фотергилль, которому в былое время по обязанности приходилось делать наследнику замечания, теперь был олицетворенная покорность. Планти Палль взошел на трон и полграфства изъявляло готовность поклоняться ему. Но он не умел выносить поклонение, и полграфства объявило, что он суров, горд и надменнее даже дяди. При каждой светлости, которою поклонялись ему, он содрогался, чувствовал себя несчастным и говорил себе, что не привыкнет никогда к своей новой жизни. Итак, он сидел один, обдумывая, как бы лучше согласовать сорок-восемь фартингов, которые идут на шиллинг, с надлежащими, целесообразными пятидесятью фартингами десятичной системы.
   Но размышления не помешали ему написать жене и на следующее утро лэди Гленкора -- как мы называем ее в последний раз -- получила письмо, которое сильно расстроило ее. Она еще не выходила из своей комнаты, когда ей подали его, и с добрый час после того, как письмо было прочтено, она не знала, как ей встретиться с своею гостьей и приятельницей мадам Гёслер. Место в письме, которое привело ее в такое уныние, было следующего содержания: "Он отказал мадам Гёслер двадцать тысяч фунтов и все свои драгоценные каменья. Деньги все равно, но я думаю, что он не должен был отказывать бриллианты. Лично для меня я не придаю им ни малейшей цены, но ты будешь огорчена, и наконец это подаст повод к толкам. Стряпчие конечно напишут к ней, но мне кажется, лучше бы тебе ей сказать это. По видимому, камни считают чрезвычайно ценными, но я давно уже научился не верить никаким голословным утверждениям. Они все здесь. Ей надо прислать какое-нибудь уполномоченное лицо, я полагаю," чтобы уложить их. При них есть подробная опись, с которой копия будет ей выслана по почте, как, только успеют написать ее."
   Нельзя не сознаться, что герцогиня позавидовала своей приятельнице, что ей досталась коллекция бриллиантов и жемчуга покойного герцога.
   Около полудня они сошлись.
   -- Любезная мадам Гёслер, сказала хозяйка дома:-- лучше сейчас же сообщить вам ваше счастье. Прочтите это -- вот на этой странице. Плантадженет ошибается, полагая, что я буду сожалеть об этом. Я нисколько не сокрушаюсь. Если мне понадобится перстень или брошка, он может купить мне. Но я никогда не любила подобные украшения и теперь не ценю их. Что касается денег, то вполне так и следовало.
   Мадам Гёслер прочла указанные строки и кровь бросилась ей в лицо. Она читала очень медленно, и когда кончила, с минуту или две не находила слов, чтоб выразить свои чувства.
   -- Вам надо бы послать кого-нибудь от Гарнета, заметила герцогиня.
   Это был известный лондонский ювелир.
   -- Едва ли понадобится, возразила мадам Гёслер.
   -- Советую вам принять меры осторожности. Нельзя знать, чего они могут стоить. Он тратил на них половину своих доходов в течение многих лет.
   В герцогине проглядывала резкость, которую она сама сознавала, но переломить не могла, хотя изобличала этим огорчение и понимала, что выдает себя.
   Мадам Гёслер тихо подошла к ней и ласково взяла за руку.
   -- Помните вы, сказала она:-- перстенек с черным алмазом -- я думаю, это алмаз -- который он носил постоянно.
   -- Я помню, что у него всегда был на руке такой перстень.
   -- Его я желала бы получить, сказала мадам Гёслер.
   -- Вам все отказано -- все драгоценные каменья без исключения.
   -- Я желаю получить один этот перстень, лэди Глен... ради той руки, которая носила его; но пред Богом говорю вам, я никогда не приму ничего другого из принадлежавшего герцогу.
   -- Не примете?
   -- Ни одного бриллианта, ни одного шиллинга.
   -- Но вы должны.
   -- Кажется, я не могу подвергаться подобному обязательству, сказала она смеясь.-- Потрудитесь сегодня же написать мистеру Паллизеру... то есть герцогу... что мое решение неизменно.
   -- Уж конечно я не сделаю этого.
   -- Тогда мне придется. Таким образом у меня будет одно приятное воспоминание о покойном. По мере сил я старалась оказывать ему дружбу и ни малейшего укора совести не должно примешиваться к этим моим дружеским отношениям. Если бы я приняла его деньги и драгоценные каменья... вы думаете, я могла бы сказать то же?
   -- Все принимают то, что им отказано по духовному завещанию.
   -- Я составлю исключение из общего правила, лэди Глен. Ваша дружба разве не драгоценнее мне всех бриллиантов в Лондоне?
   -- Вы сохраните то и другое, моя дорогая, ответила герцогиня, совершенно искренно на ту минуту.-- Никто не отвергает завещанного. Королева приняла бы эти бриллианты, если бы они были отказаны ей.
   -- Я не королева. Мне строже надо относиться к моим действиям, чем королева. Я не приму ничего из отказанного мне в завещании герцога. Я прошу как дар от наследника герцога перстень, о котором говорила, и буду носить его до конца моей жизни. Вы напишите к мистеру Паллизеру?
   -- Воля ваша, не могу, возразила герцогиня.
   -- Так я напишу сама.
   Она действительно и написала. Из всех драгоценных вещей, отказанных ей покойным герцогом, она не взяла ничего, кроме перстенька с черным алмазом, который он носил постоянно.
   

Глава XXVII.
ГНЕВ ИЗДАТЕЛЯ.

   В Лондоне, в упомянутый нами воскресный день, мистер Ло застал товарища председателя суда, который улыбался и кивал головой, слушая изложение дела, и в заключение сознался, что обстоятельства действительно выходящие из ряда. Высокопоставленный представитель правосудия полагал, что запрещение печатать письмо может быть выдано немедленно после клятвенного показания Финна, и что необычайные обстоятельства дела вполне оправдывали обращение к нему мистера Ло в такое необычное время. Сказал ли бы он это, если, бы речь шла о Джозере Смите и его зяте, Джоне Джонсе, вместо графа Брентфорда и высокородного Роберта Кеннеди, может быть подвергнуто сомнению некоторыми из читателей, которые пожалуй усомнятся и в том, было ли бы подобное заявление со стороны начинающего адвоката принято на столько же милостиво, как заявление мистера Ло, королевского адвоката и члена парламента, который вероятно вскоре сам будет занимать высокое положение в судебном мире. На следующее утро Финиас и мистер Ло -- разумеется, и товарищ председателя Пикеринг -- добыли первые листки "Народного Знамени" и с восторгом убедились, что письма Кеннеди в них нет. Ло рассчитал верно. В той мысли, что он более выиграет, держа молодого члена парламента и семейство Стэндиш, так сказать, в своей власти, чем если напечатает бесспорно пасквильное письмо, он принял решение отложить в сторону этот документ по крайней мере на сутки, хотя молодой член парламента не был у него и не писал, по обещанию. Письмо не появилось в газете и не было десяти часов, как уже Финиас Финн дал свое показание под присягой в мрачной комнате, находящейся сзади присутствия главного суда. Запрещение было написано, и такого содержания, что осмелься какой-либо издатель напечатать воспрещенное, и этот издатель, и его газета пострадают самым чувствительным образом, если не погибнут окончательно. Издатели газет народ самовольный,надутый, упрямый; они много мечтают о себе и мало придают веса всему остальному; вообще они не питают уважения или благоговения к тому, что священно для других; но предписание суда такая сила, которой должен покоряться даже издатель. В полдень предписание Пикеринга пришло в контору "Народного Знамени" в Квартпотовом переулке близ Флотской улицы. Оно было в двух, трех экземплярах, чтобы не дать возможности уклониться от исполнения, и малейшее поползновение к непокорности было обставлено угрозами всякого рода. Все это произошло в понедельник, первого марта, пока бедный умирающий герцог с нетерпением ожидал прибытия в Мачинг своей приятельницы. Финиас был занят целое утро до того часа, когда ему следовало отправиться в парламент. Как только мог уехать от мистера Ло в Линкольн-Инне, он поспешил в Джёдскую улицу, осведомиться о состоянии человека, посягавшего на его жизнь. Он виделся с двоюродным братом Кеннеди и тот уверил его, что Роберт Кеннеди немедленно будет перевезен в Лофлинтер. Еще ровно ничего из происшедшего не было доведено до сведения полиции. На попытку убийства обратили менее внимания, чем возбудила бы попытка Кеннеди швырнуть в голову посетителя платяной щеткой. В косяке двери засевшею пулею была пробита дырочка как-раз на шесть футов от пола; оказывался на лицо и пистолет с остальными пятью зарядами, который Макферсон ловко унес по возвращении из церкви и в тот же вечер передал двоюродному брату Кеннеди. Конечно, в доказательствах недостатка не было, но никто не думал пользоваться ими.
   В полдень в Кварпотовый переулок пришло запрещение, и когда Слайд явился в контору в три часа, ему подали его немедленно. Обязанность Слайда требовала его присутствия в конторе от трех до пяти пополудни и потом опять от девяти вечера до какого бы ни было часа утра, пока он не кончит редакцию номера на следующий день. Он сердился на Финиаса, когда прошел вечер воскресенья и в контору не приходило ни письма от него, ни сам он не показывался, хотя обещал известить; но теперь, на пути от своей подгородной резиденции в Кэмден-Тоуне, он был уверен, что найдет в конторе какое-нибудь извещение на счет важного вопроса. Дело это имело для него величайшее значение. Такое письмо, какое было в его руках, наверно поразит изумлением и возбудит всеобщее внимание. "Народное Знамя" не могло бы пожелать лучшей поживы, чем право напечатать подобное письмо. Его наверно перепечатают все лондонские газеты и сотни провинциальных, и в каждой из таких газет должны будут заявить, что оно заимствовано из "Народного Знамени". В напечатанной бумажке, которую Слайд приносил Финну, письмо оказывалось написано к издателю "Народного Знамени", хотя Кеннеди не думал обращаться к нему. И письмо это в руках Квинтуса Слайда была не простое письмо. Оно могло служить основанием полдюжине передовых статей самого привлекательного свойства. Высоконравственный тон мистера Слайда по этому случаю произвел бы самое благодатное действие на каждую английскую аристократку. Все это он отложил с неопределенной мыслью, что более извлечет для себя пользы с этой собственностью в руках, если войдет в сношения с лицами причастными к ней. Если бы ему удалось помирить такого мужа с такою женой -- или только бы выступить на вид в роли примирителя; если бы он мог внушить старому графу и молодому члену парламента убеждение, что пощадил их, воздержавшись от напечатания письма Кеннеди, результат оказался бы для него в высшей степени выгодным. Соображения его были несколько туманны и потому он несомненно впал в ошибку. Однако, идучи из дома в Квартпотовый переулок, он во сне не видал, чтобы его ожидала измена.
   -- Не был ли Финиас Финн? спросил он, садясь на свое обычное место в небольшом кабинете, который всего вернее было бы назвать стеклянною клеткой.
   Вокруг него лежало разбросано множество старых газет и зародыши будущих. Для всех кроме него это представляло сущий хаос, но с его опытностью он видел тут отличный порядок. Мистрис Финн не приходил, ответили ему. Он стал рыться в письмах, отыскивая извещение от танкервилльского депутата, и вдруг запрещение суда попало ему под руку. Если сказать, что он был поражен как громом, то это далеко не передаст испытанных им чувств.
   Его "обманул" -- "продал" -- просто обокрал подлый, вероломный ирландец, которому он открылся со всем чистосердечием благородной прямоты! Изменнически злоупотребили его доверием! Собственно измена не подходящее название для того поступка, которого он был жертвою. Чем могущественнее человек, чем менее привык терпеть он несправедливости и чем более имеет средств сам заставлять страдать, тем больнее для него удар и больше его изумление, когда он сам оказывается страдательным лицом. Издатели газет ежедневно играют именами людей, о которых не колеблясь готовы напечатать самые суровые отзывы. Но пусть такой издатель подвергнется нападению, даже если не коснутся его имени, и нет сомнения, что, по его взгляду, над виновным должен разразиться гром с небес. Стоит заявить недоверие к его нравственности, правдивости, суждению и честности, или даже только последовательности,и немедленно разражается гром, хотя не с небес. Само собою и теперь воспоследует громовой удар, пожалуй два, но Слайд не мог в первую минуту сообразить, как исполнить это.
   Он неоднократно перечитывал предписание суда. Бумага имела силу, которой он пренебречь не мог; он должен был повиноваться. У него вертелось на уме, нельзя ли ему воспользоваться сведениями из письма Кеннеди, чтобы преследовать Финиаса, лэди Лору и графа Брентфорда; но с первой же минуты он увидал, что печатать письмо нечего и думать. Издатель обязан избегать столкновений с судом, которые всегда гораздо убыточнее для компаний или учреждений, чем для частных лиц. Он не помышлял о борьбе с Верховным судом, однако, не будь он Слайд, если не вступит в борьбу с Финиасом Финном. А тут возникла новая причина глубокого огорчения. Ему указали в одной из утренних газет на относившияся, вероятно, к мистеру Кеннеди и Финиасу Финну следующие строки:
   "До нас дошел слух, что бывший в составе прежнего кабинета высокородный джентльмэн выстрелил вчера в члена парламента, который навестил его в гостинице, где он остановился. Имеет ли этот слух основание, или нет, мы сказать не может, почему и воздерживаемся от обнародования имен. Говорят, тот, кто стрелял, не в своем уме. Пуля не попала в цель."
   Как жестоко, что подобная заметка попала в руки соперника, вместо того, чтобы появиться на столбцах "Народного Знамени"! И какая жалость, что пуля миновала цели! Эти строки наверно относились к Кеннеди и Финиасу Финну. Финиас, член парламента, приглашен был самим Слайдом навестить Кеннеди, члена прежнего кабинета, в гостинице, где он остановился. И сообщенное в газете должно быть справедливо. Он сам предостерегал Финиаса, что посещение не безопасно. Он даже предсказывал убийство -- и действительно оказывалось покушение на убийство. Все это было, так сказать, собственным достоянием "Народного Знамени" и газета оказывалась бессовестно ограбленною. Слайд почти не сомневался, что Финиас Финн сам послал эту заметку в враждебную ему газету с единственною целью усилить оскорбление, нанесенное "Знамени". В этот день Слайд едва ли мог работать успешно в своей стеклянной клетке, так он был расстроен. В пять часов, по выходе из конторы, вместо того, чтобы отправиться прямо к мистрис Слайд в Кэмдеи-Тоун, он сел в омнибус и поехал в Уэстминстер. Он жаждал изобличить в глаза подлого изменника.
   Надо отдать издателю справедливость, он искренно полагал, что ему помешали принести пользу. Из собственного опыта он почерпнул такое убеждение, что издатель газеты должен быть наилучший судья -- то есть единственный возможный судья -- следует или не следует напечатать то или другое. Не вовсе лишенный совести и проникнутый глубоким сознанием, что им руководит совесть, Квинтус Слайд воображал, что ни в каком законе о пасквилям, ни в каком предписании суда, ни в какой внешней власти или давлении свыше не было надобности, чтобы сдерживать его порывы в надлежащих границах. Он и его газета составляли вкупе просто благотворительное учреждение и всякое постороннее вмешательство только наносило обществу несомненный вред. Все, что делалось в конторе "Народного Знамени", имело целью интересы народа... и хотя отдельные личности могли иногда пострадать от строгости, с которою их имена упоминались на столбцах газеты, общий результат был благотворен. Что значат страдания немногих в сравнении с пользою большинства? Если оказываются ошибки в высших сферах, следует изобличать их. Если встретятся обман, супружеская неверность, игра, распутство -- или даже ссоры и опрометчивость между людьми, которых имена известны, пусть каждая подробность выступит рельефно, дабы народ извлек из этого предостережение. Что эти подробности приносят газете деньги, также было известно Слайду; но не в одной карьере издателя можно найти направление мыслей, которое интерес оправдывает добродетелью. Невыгодное издание долго существовать не может и, пока существует, не имеет обширного благотворного действия. Благотворно только распространение -- выгодное распространение сорока, пятидесяти, шестидесяти или сотни тысяч экземпляров по всем артериям и жилам тела, называемого публикою. А как достигнуть подобного распространения, если не согласоваться со вкусами публики? Направляясь к Уэстминстеру отыскивать вероломного члена парламента, Квинтус Слайд нисколько не сомневался в справедливости своего дела. Он не мог оспаривать предписания суда, но твердо был убежден, что оно нанесло вред публике вообще, и сокрушался, что власть, величие и польза печати скованы невежеством, предубеждением и потворством великим мира сего. Он знал, что никакого запрещения не последовало бы в пользу Джозефа Смита или Джона Джонса.
   Слайд смело подошел к одному из полицейских, которые охраняют вход передней Нижней Палаты, и спросил мистера Финна. Цербер по левую руку не был уверен, тут ли мистер Финн, но он вызвался послать карточку, если мистер Слайд отойдет в сторону. Прошло четверть часа и Слайд не получал никакого ответа на свое послание; он опять обратился к церберу. Цербер покачал головой и снова пригласил его стать встороне. Он сделал все, что от него зависело. Другой бдительный цербер, стоявший по правую руку от двери, заметив, что с докучливым посетителем не оказывается никого из членов, пригласил его стать в уголок. Наш издатель круто обернулся к этому человеку с таким видом, как будто готов укусить его; однако он отошел в угол, придумывая в то же время статью о грубом обхождении с публикою в передней Нижней Палаты. Возможно ли, чтобы издатель выносил какое-либо неудобство, не замышляя отплатить статьей? Но разумный издатель дважды сообразит вопрос, прежде чем исполнит задуманное. Слайд еще пылал гневом, когда увидал свою добычу. Финиас Финн выходил из палаты с визитною карточкой в руке -- вероятно, собственною карточкой издателя. Он бросился вперед, не взирая на полицейского, не смотря на церберов, и схватил Финиаса за руку.
   -- На пару слов! вскричал он, делая над собою усилие, чтобы подавить злобу, так как очень хорошо знал, что все восстанут против него, если он окажет малейшую заносчивость там, где находился; однако Финиас видел, как взор его сверкал гневом.
   -- К вашим услугам, ответил Финиас, отходя к стороне, в убеждении, что расстояние между ним и палатою уже достаточно велико.
   -- Не можете ли вы сойти со мною в Уэстминстерскую залу?
   -- Мне только пришлось бы подниматься вновь. Вы можете и здесь сказать, что вам нужно.
   -- Мне нужно говорить многое. Никогда в жизни со мною не поступали так дурно... никогда!
   Он не мог вполне сдержать голос и заметил, что полицейский поглядел на него. И Финиас приметил это.
   -- Потому что мы помешали вам напечатать несправедливое и пасквильное письмо о даме?
   -- Вы обещали быть у меня вчера.
   -- Кажется, я только дал слово известить вас -- это и было исполнено.
   -- И это вы называете истинной честностью!
   -- Само собою. Конечно, первым моим долгом было остановить печатание письма.
   -- Вы не сделали этого еще!
   -- Я сделал все, что мог. Если вам нечего более говорить, то имею честь кланяться.
   -- Мне еще многое надо сказать. Ведь в вас стреляли?
   -- Я не имею желания сообщать вам что-либо из случившегося, мистер Слайд. Хоть бы простоял здесь с вами до ночи, я ничего не мог бы сказать вам более. Мое почтение!
   -- Я раздавлю вас! произнес Квинтус Слайд театральным шепотом: -- раздавлю, так верно, как мое имя Слайд!
   Финиас поглядел на него и ушел в палату, куда Квинтус Слайд не имел возможности пойти за ним вслед. Издатель "Народного Знамени" остался один, обуреваемый гневом.,
   "Как петух дерет горло на навозной куче своего двора!" думалось Слайду, когда он с тяжелым чувством умаленной важности проходил наружные корридоры и спускался в Уэстминстерскую залу. Финиас Финн победил его только потому, что имел возможность войти в привилегированные двери. Он знал, что в глазах всех полицейских и посторонних лиц, собравшихся там, Финиас Финн был герой, парламентский герой, он же в роли жалкого постороннего лица -- которое тотчас могло быть изгнано, если окажется неприятным для члена парламента. А между тем разве не в его руках были все столбцы "Народного Знамени"? Разве он не был велик в Четвертом Сословии -- гораздо выше чем Финиас в своем? Разве не в его власти было громить каждый день при таких условиях, что его слушатели могли насчитываться сотнями тысяч? А жалкий член парламента должен добиваться день за днем удобного случая говорить, и тут еще держать речь только пред скамьями, на половину пустыми, или полусонными немногими членами -- если его слов печать не превратит в громовые удары. Кто мог сомневаться на минуту, где большая сила? А между тем этот презренный ирландец, который посредством жалобы втерся в парламент, хитрою уловкой одержал верх над добрым, прямым английским Джоном Буллем и вдобавок обошелся с ним презрительно -- так как подлый ирландец на ту минуту быль словно петух на своей навозной куче. Квинтус Слайд не замедлил сказать себе, что у него тоже было свое возвышение, с которого он мог заставить слушать себя. В прежнее время он не раз прощал Финиасу Финну. Если когда-либо он пощадит его опять, то пусть его правая рука лишится своей ловкости, и никогда уже не пустит крови и не сорвет кожи с черепа.
   

Глава XXVIII.
ПЕРВЫЙ УДАР.

   Только по уходе Слайда, Финиас написал следующее письмо лэди Лоре:

"Нижняя палата, 1 марта 18--.

"Дорогой друг,

   "Я должен рассказать вам длинную историю и боюсь, что мне будет трудно рассказать ее; но вам так необходимо знать факты, что я должен передать их, как сумею. Это очень огорчит вас; но я думаю, что результат не сделает вреда вашему положению.
   "Вчера, в воскресенье, ко мне приходил человек, издающий газету, которого я прежде знал. Вы вспомните, что я говорил вам на Портмэнском сквере о любезностях и и гневе мистера Слайда -- человека, желавшего быть депутатом от Лофшэна. Это и есть издатель. Он принес мне письмо от мистера Кеннеди, назначенное для печати и уже набранное, в котором рассказывалась очень цветисто, но до крайности несправедливо, ваша ссора с ним. Я читал письмо, но разумеется слов не могу припомнить. А если бы и припомнил, то не стал бы повторять. В письме заключались все прежния обвинения, уже известные вам, и которые ваш несчастный муж теперь желал предать гласности во исполнение своих угроз. Зачем мистер Слайд принес ко мне письмо, я не могу понять. Но он принес -- и сказал мне, что мистер Кеннеди в Лондоне. Мы успели соединенными силами не допустить судебным порядком напечатать это письмо, и мне кажется, я могу сказать, что в свет оно не появится.
   "Когда мистер Слайд ушел от меня, я отправился к мистеру Кеннеди, которого нашел в жалкой, маленькой гостинице, содержимой шотландцами по имени Макферсон. Они из окрестностей Лофлинтера и знают хорошо мистера Кеннеди. Это было вчера, в воскресенье, и я с некоторым затруднением добрался до мистера Кеннеди. Цель была уговорить его взять назад письмо, потому что в то время я сомневался, можно ли помешать этому судебным порядком.
   "Я нашел вашего мужа в весьма плачевном состоянии. Я забыл, что именно мы говорили с ним, но он, по обыкновению, очень желал, чтобы вы вернулись к нему. Я теперь не колеблясь скажу, что он положительно сумасшедший. Чрез несколько времени, когда я выразил уверенность, что вы не вернетесь в Лофлинтер, он вдруг схватил револьвер и выстрелил в меня. Не помню, как я выбежал из комнаты. Повтори он выстрел -- а он мог это сделать несколько раз -- он непременно попал бы в меня. Теперь же я спасся и кое-как сбежал с лестницы, в комнату мистрис Макферсон.
   "Те, в которыми я советовался об этом, то есть Баррингтон Ирль и мой короткий друг, мистер Ло -- к которому я обратился с просьбой остановить помещение письма в газетах судебным порядком -- думали, что я должен был сейчас дать знать в полицию. Но я не сделал этого и до-сих-пор, кажется, полиция не знает, что случилось. В одной из утренних газет, явился сегодня параграф, подробно рассказывающий это происшествие, но не называющий ни места, ни имен. Без сомнения, это повторено во всех газетах и имена скоро сделаются известны. Но результатом будет убеждение в помешательстве бедного мистера Кеннеди, относительно чего знавшие его не сомневались уже давно.
   "Макферсоны очень старались выгородить своего постояльца. Во всякой другой гостинице, хозяин, без сомнения, послал бы за полицией, но там все скрыли. Послали только за Джорджем Кеннеди, родственником вашего мужа, которого, кажется, вы знаете. Я виделся с ним сегодня. Он уверяет меня, что Роберт Кеннеди вполне сознает свой дурной поступок и чувствует глубокое угрызение. Его везут в Лофлинтер завтра, и по словам его родственника, он послушен как ребенок. Что Джордж Кеннеди намерен делать, я сказать не могу; но так как я не послал за полицией в то время, как говорят мне следовало сделать, я не сделаю ничего. Я думаю, что человек не подлежит наказанию, потому что он не жаловался на сделанное ему оскорбление. Я полагаю, что имею право считать это просто несчастным случаем, если мне заблагорассудится.
   "Но для вас это должно быть очень важно. Я думаю, не может быть никакого сомнения, что мистер Кеннеди помешан, и потому вопрос о вашем возвращении к нему -- если только это может быть вопросом -- несомненно решен. Никто из ваших друзей не может допустить вас вернуться. Он положительно сумасшедший и сделал поступок, который не может считаться преступлением только по этой причине. Это решает вопрос до такой степени, что вы, без всякого сомнения, могли бы теперь жить в Англии безопасно. Сам мистер Кеннеди почувствовал бы, что не может заставить вас вернуться после того, что сделал вчера. Даже если бы вы могли решиться на гласность, вы имели бы возможность, как мне кажется, получить законный развод, который дал бы вам право распоряжаться вашим состоянием. Я обязан упомянуть вам об этом, но совета не даю. Вы, без сомнения, объясните все обстоятельства вашему отцу.
   "Кажется, я теперь сказал вам все, что нужно было сказать. Это случилось вчера, и я был занят все утро, хлопотал о запрещении и виделся с Джорджем Кеннеди. Только что я начал это письмо, ко мне опять пришел этот противный редактор и угрожал мне всевозможными карами, каким только может подвергнуть редактор. Сказать по правде, я растерялся совсем и мне все слышится звук пистолетного курка. В газете сказано, что пуля прошла сквозь мои бакенбарды, но это неправда.
   "Герцог Омниум умирает и я слышал сегодня, что мадам Гёслер, нашего старого друга, пригласили в Мачинг. Мы с нею возобновили знакомство намедни в Гэррингтоне.
   "Господь да благословит вас!

"Ваш искреннейший другъ
"ФИНИАС ФИНН."

   "Не огорчайтесь моим известием. Пистолетный выстрел, не имел дурных последствий. Состояние умственных способностей мистера Кеннеди давно подвергалось сомнению, и как эта ни грустно, а все-таки для вас остается то утешение, что он не стал бы обвинять вас, если бы его рассудок не был помрачен."
   Когда Финн писал это письмо, его два раза призывали в палату, и раз приглашали сказать несколько слов о предмете не весьма важном. После начала сессии не проходило ночи без словопрений и очень часто переходили за границы парламентских приличий. Никто не помнил, чтобы политические распри бывали так колки, а чувство оскорбления так сильно с той и другой стороны. Угрозы, брошенные в консерваторов по поводу церковного вопроса, были почти нестерпимы -- тем более, что их собственная партия во всей стране была против них. Их собственные убеждения были также против них.
   Одно время даже их партия решалась было отказаться от своего предводителя и отречься от билля. Но чувство верности к партии одержало верх, и это сделано не было. Это сделано не было, но оказалось тяжелою ношей для плеч многих, угрюмо сидевших на скамьях позади Добени. Люди, которых упрекали их оппоненты, их друзья, их совесть, не могли слышать этого молча и возражали колкостями. Грешэма обвиняли в унизительном стремлении к власти. Никакое другое чувство не могло побудить его сопротивляться с мятежной язвительностью, никогда прежде не выказываемой в палате -- так говорил какой-то несчастный консерватор с разбитой спиной и с разбитым сердцем -- мере, которую он сам хотел бы привести в исполнение, если бы ему было возможно перейти на другую сторону Палаты нарочно для этого. В этих стычках Финиас Финн уже выказал свою доблесть, и несмотря за свои уверения в Танкервилле, сделался явным противником билля Добени. Разумеется, его тоже упрекали и старались выставить с гнусной стороны пред его доверителями; но ему правилась борьба и он помнил, как его приятель Монк говорил ему однажды, что все удовольствие заключается за стороне оппозиции. Но в этот вечер он отказался говорить.
   -- Вы вероятно еще не оправились от пистолетного выстрела Кеннеди? сказал Рэтлер, который, разумеется, слышал всю историю.
   -- И это, и все вместе, совершенно расстроило меня, сказал Финиас.-- Фицджибон это сделает, для вас, он здесь.
   Таким образом на этот раз высокородный Лоренс Фицджибон произнес очень красноречивую речь против правительства.
   На следующее утро со столбцов "Знамени" раздался тот первый громовой удар, которым Слайд непременно решился уничтожить политическую и общественную жизнь Финиаса Финна. Он не промахнется, как Кеннеди. Он нанесет такие удары, что никакие доверители не осмелятся опять выбрать мистера Финна депутатом в парламент, и он думал, что может также нанести такие удары, что ни один могущественный вельможа, ни один влиятельный коммонер, никакая знатная дама не захотят принимать у себя такого злодея и угощать его модными лакомствами. Первый громовой удар заключался в следующем:
   "Мы не хотели упомянуть вчера об одном обстоятельстве, случившемся в небольшой гостинице в Джёдской улице в воскресенье, обстоятельстве, как мы приметили, упомянутом одним нашим собратом. Однако имена не были приведены, хотя лица обозначались. Мы не видим причины, по которой следовало бы скрывать имена. Так как оба замешанных лица виновны в большом преступлении, мы думаем, что обязаны рассказать всю историю -- тем более, что некоторые обстоятельства совершенно особенным образом позволили нам узнать все факты.
   "Это не тайна, что последние два года лэди Лора Кеннеди рассталась с своим мужем, высокородным Робертом Кеннеди, который в последнем министерстве, при мистере Мильдмэе, занимал место канцлера ланкастерского герцогства; мы не считаем также тайной и то, что мистер Кеннеди очень настойчиво усиливался воротить свою жену в свой дом. С равномерной настойчивостью она отказывалась повиноваться, и у нас в руках самые ясные доказательства того, что мистер Кеннеди приписывал ее упорный отказ влиянию, которое имел над нею мистер Финиас Финн, три года бывший по милости ее отца депутатом тогда сушествовавшего местечка Луфтон, а недавно вытеснивший бедного мистера Брауборо с его танкервилльского депутатства, своими горячими обещаниями поддерживать ту самую церковную реформу, которой он теперь сопротивляется с ядовитостью, делающей его неоцененным для его партии. Будет ли мистер Финиас Финн депутатом в другом парламенте, мы разумеется сказать не можем, но думаем, что по крайней мере можем уверить его, что он никогда более не будет депутатом от Танкервилля.
   "В прошлое воскресенье мистер Финн, зная хорошо, какое чувство питает к нему мистер Кеннеди, оскорбил всякое приличие, явившись к этому господину, адрес которого он получил из нашей конторы. Что происходило между ними, не знает никто, и вероятно никто не узнает никогда. Но свидание кончилось тем, что мистер Кеннеди выстрелил из пистолета в голову мистера Финна. Никто не поверит, чтобы он сделал это без важного повода. Несомненно то, что мистер Финн отправился к мужу по поводу жены -- этот факт, если окажется необходимо, мы можем доказать. Все согласятся, что подобное вмешательство должно быть очень прискорбно. Непрошенный посетитель, ворвавшийся к несчастному мужу в воскресный день, тот самый человек, которого муж обвиняет в лишении его того благосостояния, которое может доставить общество жены. Но мы не можем, по этому поводу, оправдать мистера Кеннеди в его преступном покушении. Только присяжные могут решить, как следует смотреть на этот поступок, и сказать, на сколько оскорбительный вызов может смягчить вину. Но до-сих-пор дело это до полиции не дошло. Мистер Финн ранен не был и успел выбежать из комнаты. Он был обязан, как член общества, а еще более как член парламента, тотчас передать все обстоятельства дела полиции. Он этого не сделал, не сделали и люди, содержащие гостиницу. Достаточно ясно, что мистер Финн должен иметь причины скрывать все дело в тайне и не разглашать попытки на убийство. Какими доводами убедили содержателей гостиницы, мы разумеется сказать не можем, но мы слышали, что мистеру Кеннеди дозволили безпрепятственно выехать из Лондона.
   "Вот истинная история того, что случилось в воскресенье в Джёдской улице, и зная это, мы считаем себя вправе заявить майору Макинтошу, что ему следует взяться за это дело".
   Майор Макинтош был в то время главою лондонских констэблей.
   "Не может быть и речи о том, чтобы подобное обстоятельство произошло в центре Лондона, в три часа, в воскресенье, и было оставлено без внимания. Мы намерены не скрывать от публики ничего известного нам и, не колеблясь, заявляем, что вице-канцлер запретил нам печатать документ, который бросил бы самый ясный свет на все обстоятельства этого дела. Тотчас после выстрела мистер Финн отправился хлопотать, и мы думаем, что посредством превратного истолкования дела добился запрещения рано вчера утром. Мы уверены, что просьба его не была бы исполнена, если бы вице-канцлер знал в то время все ужасающие обстоятельства дела в Джёдской улице. Разумеется, руки наши связаны. Документ, о котором идет речь, еще у нас, но он священен. Когда надлежащие власти заставят нас показать его, мы готовы; но зная все, мы не имеем права скрывать это дело. А пока мы обращаемся к тем, которые обязаны сохранять общественную тишину, чтобы они приняли необходимые меры предать суду виновных.
   "Мы должны сказать, что мистер Финн был бы обязан тотчас удалиться от публичной жизни. Последние два года он занимал какое-то ничтожное, но постоянное место в Ирландии, от которого он отказался на основании слухов, что партия, к которой он принадлежал, вернется в министерство. Известно, что он искатель казенных мест. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы теперь правительство приняло его на службу, даже хоть на место берегового стража, и также не может быть и речи о том, чтобы он опять был выбран депутатом в Парламент, если он теперь откажется от своего депутатства, приняв место в министерстве. Мы думаем, что так как этот господин не может долее оставаться в том же положении, которое он занимает теперь, не получая платы за свои услуги, можно основательно предположить, что его друзья посоветуют ему выйти в отставку и снискивать себе пропитание в какой-нибудь ничтожной, но -- будем надеяться -- честной профессии."
   Мистер Слайд, приготовив свой громовой удар, прочел его с восторгом, но и с некоторым опасением о вероятных результатах. Ему было необходимо избегнуть преследования за клевету и не нарушить запрещения вице-канцлера. Был ли он уверен, что не подвергается опасности ни с той, ни другой стороны? Относительно клеветы он не мог наверно считать себя в безопасности. Он говорил очень оскорбительные вещи и о лэди Лори, и о Финиасе Финне, но ни тот, ни другой не захотят вероятно преследовать его судом; а если и станут, то он может в свою защиту сослаться за письмо Кеннеди. Он действительно думал, что он действует за нравственность. Такой газете, как та, какую он издавал, следовало подвергаться некоторому риску в защиту нравственности и предавать гласности виновных хорошего происхождения. Притом, как же без риска наказать Финиаса за его гнусное вероломство? А относительно приказа вице-канцлера мистер Слайд думал, что вполне устроил дело. Неоспоримо, он действовал в духе противном запрещению, но правительственные распоряжения понимаются по букве, а не но смыслу. Он мог печатать все, что захочет о Кеннеди и его жене, подчиняясь, разумеется, общим законам страны относительно клеветы. Приказания вице-канцлера относились к одному известному документу, а из этого документа он, Слайд, не привел ни слова, хотя сумел повторить все колкости, заключавшияся в этом документе, с прибавкой своего собственного яда. Он был уверен, что гнев вице-канцлера не постигнет его.
   Статья появилась в печати. Читатель приметит, что она была полна лжи. Она начиналась ложью, что "мы не хотели упомянуть вчера об обстоятельствах", но эти обстоятельства были неизвестны писавшему в то время. Исполненный негодования намек на деликатность бедного Финна, ворвавшегося к Кеннеди в воскресный день, был разумеется сплетеньем лжи. Это посещение было сделано почти по наущению самого издателя. Статья с начала до конца была исполнена лжи и злости, и написана с умыслом возбудить негодование против человека, который оскорбил писавшего. Но Слайд не знал, что он лжет, не знал, что он злобствует. К оружию, употребленному им, привыкла его рука, и опыт научил его верить, что употребление подобного оружия человеком в его положении не только честно, но и полезно для публики. Скажи ему кто-нибудь, что он поражает врага в темноте, он стал бы уверять, что не делает ничего подобного, потому что безыменное обвинение грешников высшего звания было специальной обязанностью писателей и издателей газет. Кровь Слайда кипела от добродетельного негодования на нашего героя, когда он писал последния жестокие слова относительно выбора ничтожной, но честной профессии.
   Финиас Финн прочел эту статью прежде, чем сел за завтрак на следующее утро, и кинжал прямо вонзился ему в грудь. Каждое слово сказалось на нем. Посмеиваясь потихоньку, он уверял себя, что не почувствует никакой раны, которая могла быть нанесена ему со столбцов "Знамени". Он знал наверно, что на него нападут, и думал, что вооружился против этого. Но тонкий клинок проник в каждый спай его брони, и каждая частичка яда створожилась в его крови.
   Он оскорблялся за лэди Лору; он оскорблялся за свое танкервилльское депутататство; он оскорблялся за обвинение его в нарушении деликатности; он оскорблялся за то, что его поручают майору Макинтошу; он оскорблялся за ту хитрость, с какою запрещение вице-канцлера было обойдено; но особенно его оскорбил намек на его бедность. Ему было необходимо заработывать себе пропитание и, конечно, места он искал. Но он не желал получать жалованье, не трудившись за это, и не видел, почему труд и жалованье казенного места должны быть менее честны, чем во всякой другой профессии.
   По его понятию, не было профессии честнее, так как ни одна не требовала больших жертв, ни одна не была менее надежна. Он думал, что подобная статья запрет для него врата того опасного рая, в который он желал войти. Он не имел больших прав на свою партию, а раздавая выгодные места, тот, кто раздает их, очень рад найти какие-нибудь препятствия, которые освободили бы его от необходимости раздавать эти милости. Финиас чувствовал, что ему почти стыдно показаться в клубе или Палате. Он разумеется должен быть там, по знал, что лицо его выкажет, как глубоко оскорбило его нападение "Знамени".
   Он прежде всего пошел к Ло и очень удивился, что Ло еще не слыхал об этом нападении. Идя в Линкольн-Инн, Финиас почти чувствовал, что все смотрят на него и что прохожие на улице повторяют друг другу, что это тот несчастный, которого издатель "Знамени" присудил искать ничтожный способ заработывать себе пропитание. Ло взял газету, прочел или только вероятно пробежал статью, потом швырнул газету.
   -- Что мне делать?
   -- Ничего.
   -- Прежде всего хотелось бы отколотить его напропалую.
   -- Это был бы самый худший способ и способствовал бы к его торжеству.
   -- Именно; я только говорю об удовольствии, от которого следует отказаться. Я не знаю, можно ли преследовать его за клевету?
   -- Не думаю. Я только взглянул на статью, и потому выразить своего мнения не могу, но думаю, что вы и мечтать об этом не должны. Цель ваша спасти честь лэди Лоры.
   -- Я прежде всего должен думать об этом.
   -- Может быть, надо принять меры, чтобы защитить ее репутацию. Если обвинение сделано так гласно, что ему нельзя не верить, если оно не будет опровергнуто, то опровержение должно быть сделано, и конечно это вернее достигается преследованием за клевету. Но это должно быть сделано ею или ее друзьями -- но никак не вами.
   -- Он насмеялся над запрещением вице-канцлера.
   -- Я не думаю, чтобы вы могли вмешаться. Если, как вы полагаете, Кеннеди помешан, это обстоятельство вероятно скоро будет доказано и оправдает репутацию лэди Лоры. Жена не виновата, что у нее сумасшедший муж.
   -- И вы, думаете, что я не должен делать ничего?
   -- Я не вижу, что вы можете сделать. Вы наткнулись на трубочиста и, разумеется, должны запачкаться сажей. Во всяком случае, что вы должны сделать или чего не должны делать, должно зависеть от желаний лэди Лоры Кеннеди и ее отца. В этом деле вы должны подчиняться им.
   Бесясь и негодуя, но признавая истину слов Ло, Финиас отправился в свой клуб. Была среда и утром заседание Парламента, но прежде чем Финиас отправился в Парламент, он хотел услыхать, что говорят, и если возможно, что думают. По видимому, никто не считал очень сериозным обвинение в газете, хотя все поздравляли его с спасением от пистолета Кеннеди.
   -- Я полагаю, что бедняга действительно сумасшедший, сказал лорд Кэнтрип, которого Финиас встретил на лестнице клуба.
   -- В этом, кажется, не может быть сомнения.
   -- Я не могу понять, зачем вы не дали знать полиции.
   -- Я надеялся, что это не разгласится, сказал Финиас.
   -- Все разглашается -- все подобное. Как это тяжело для бедной лэди Лоры!
   -- Это хуже всего, лорд Кэнтрип.
   -- На месте ее отца, я привез бы ее в Англию и стал бы требовать развода законным порядком. Вот что он должен был бы сделать. Тогда она будет иметь случай оправдаться от обвинений, которые в некоторой степени чернят ее репутацию, хотя происходят от сумасшедшего и от оборышей печати.
   -- Вы читали эту статью?
   -- Да, я видел ее сейчас.
   -- Мне не нужно говорить вам, что в обвинениях против лэди Лоры нет ни малейшего основания.
   -- Я совершенно в этом уверен, и вот почему так прямо говорю вам мое мнение. Я думаю, что лорду Брентфорду следовало бы привезти лэди Лору в Англию и начать дело судебным порядком. Это можно сделать или разводом, или преследованием газеты за клевету. Я не настолько знаю лорда Брентфорда, чтобы обратиться к нему письменно, но не прочь, чтобы вы упомянули ему обо мне. Он, я, вы и бедный мистер Кеннеди занимали места в одном министерстве, и я думаю, что лорд Брентфорд в этом отношении положится на мою дружбу.
   Финиас поблагодарил его и уверил, что его слова будут переданы лорду Брентфорду.
   

Глава XXIX.
КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ СПУНЕРА.

   Надо вспомнить, что Аделаида Паллизер приняла руку мистера Мола младшего, и что она и лэди Чильтерн отправили его в Лондон к отцу с поручением, которое ему не удалось. Мысль, что самое приличное жилище для молодой парочки будет замок предков, принадлежала лэди Чильтерн, так как этот замок должен со временем перейти к ним, и в нем с большим благоразумием они могли бы жить, как Молы Молского Аббатства, своим небольшим доходом. Обе дамы чувствовали, как мало можно было положиться на строгое благоразумие Джерарда Мола, но необходимо было сделать что-нибудь; молодые люди были помолвлены и следовало предложить, обсудить и, на сколько возможно, устроить образ их жизни.
   Лэди Чильтерн была полезна в этом, имея практическое направление ума и понимая хорошо условия жизни, для которой ее приятельнице необходимо было приготовиться.
   Жених не был человек порочный; она не пьянствовал, не картежничал, не делал долгов. Он был добродушен, сговорчив и довольно покорен, когда от него не требовали ничего неприятного. Он сказал, что не прочь жить в Молском Аббатстве, если Аделаида этого желает. Он не был уверен в пользе обработки земли, но согласился, по просьбе Аделаиды, сделаться владельцем рогатого скота. Он был готов отказаться от охоты, удостоверившись, что несколько удачных охот в один сезон не стоят того, чтобы вставать до рассвета всю зиму.
   Вследствие этого он отправился с данным ему поручением, и мы знаем, какую он потерпел неудачу. Другой жених тотчас сообщил бы своей невесте эти неприятные известия, но Джерард Мол пропустил неделю, а потом уведомил обо всем в нескольких словах:
   "Отец напрямик отрезал и не хочет слышать о Молском Аббатстве. Он всегда режет напрямик."
   -- Но его надо заставить слышать, сказала лэди Чильтерн.
   Два дня спустя в Гаррингтон пришло известие о смерти герцога Омниума. Аделаида получила письмо от мистера Фотергилля, в котором он объяснял ей, что мистер Паллизер поручил ему сообщить ей и другим родственникам это печальное известие.
   -- Бедный старый герцог! сказала Аделаида.-- Я всю жизнь привыкла считать его пугалом. Кажется, я видела его только раз; он поцеловал меня и подарил мне серьги. Он не обращал никакого внимания на нас, но нас приучили думать, что провидение было очень милостиво к нам, сделав герцога нашим дядей.
   -- Он был очень богат?
   -- Страшно богат, как я слышала всегда.
   -- Не отказал ли он вам чего-нибудь? Как было бы хорошо, теперь, когда вы помолвлены, узнать, что он отказал вам пять тысяч фунтов!
   -- Очень было бы хорошо, только на это нет надежды. Всегда было известно, что все перейдет к наследнику. У моего отца было состояние, но он прожил его. Он никогда не был дружен с братом, и хотя герцог раз поцеловал меня, мне кажется, что он забыл о моем существовании тотчас же.
   -- Итак герцог Омниум умер, сказал лорд Чильтерн, вернувшись домой вечером.
   -- Аделаида получила письмо с этим известием.
   -- Мистер Фотергилль написал ко мне, сказала Аделаида:-- тот самый, который так дурно обращался с лисицами.
   -- Мне нет никакакого дела до мистера Фотергилля, а теперь я ничего не могу говорить против вашего дяди. Но просто страшно думать, что герцог Омниум должен умереть, как все другие.
   -- Герцог умер -- долгой жизни герцогу! сказала лэди Чильтерн:-- желала бы я знать, как герцогство понравится мистеру Паллизеру.
   -- Это всегда нравится мужчинам, сказала Аделаида.
   -- И женщинам, заметил лорд Чильтерн.-- Лэди Гленкора с восторгом будет царствовать -- только мне как-то трудно вообразить ее с другим именем. Кстати, Аделаида, у меня есть к вам письмо.
   -- Письмо ко мне, лорд Чильтерн?
   -- Ну да; я полагаю, что мне лучше отдать его вам. Оно адресовано не к вам, но отвечать на него должны вы.
   -- Ради Бога, что это такое?
   -- Кажется, я могу угадать, сказала лэди Чильтерн смеясь.
   Она угадала верно, но Аделаида Паллизер все еще ничего не понимала, когда лорд Чильтерн вынул письмо из кармана и подал ей. Сделав это, он вышел из комнаты, а жена пошла за ним.
   -- Я буду на верху, Аделаида, если вам понадобится совет, сказала лэди Чильтерн.
   Письмо было от Спунера. Он уехал из Гэррингтонского замка после невежливого приема, который оказала ему мис Паллизер, с глубоким отвращением решив, что никогда не скажет ей ни слова, и почти вознамерившись, что в Спунском замке не будет госпожи при нем. Но, с вином после обеда, мужество вернулось к Спунеру и он начал размышлять, что молодые девушки имеют привычку не принимать предложения с первого раза.
   С Спунером в то время жил друг, очень привязанный к нему, с которым он советовался во всех непредвиденных случаях и которому он теперь раскрыл свое сердце.
   Мистер Эдуард Спунер, обыкновенно называемый Недом всеми знавшими его и даже не знавшими, был дальний родственник сквайра и, к несчастью, своего состояния не имел. Последния десять лет он жил в Спунском замке и заработывал свой хлеб. Сквайр заслужил известность как помещик. Все в его поместье было в порядке. Он сам очень успешно обработывал свою землю в больших размерах. Его быки и овцы получали призы. Лошади всегда были годны и здоровы, арендаторы состоятельны, хотя не совсем довольны, а сам сквайр не был должен никому ни одного шиллинга. Многие из соседей приписывали это разумной заботливости мистера Эдуарда Спунера, который пеусыпно присматривал за поместьем и благоразумие которого равнялось его усердию. Надо отдать сквайру справедливость, он ценил достоинства своего родственника и полагался на него во всем.
   В этот вечер, как только обычная бутылка бордоского сменила нормальную бутылку портвейна после обеда, Спунер раскрыл свое сердце кузену.
   -- Стало быть, мне придется убираться, сказал Нед.
   -- Нет, сколько мне известно, сказал сквайр.-- Неужели ты предполагаешь, что я позволю женщине распоряжаться в Спунском замке?
   -- Они распоряжаются -- внутри, знаешь!
   -- Никакая женщина не выгонит теби из этого дома, Нед.
   -- Я думаю не о себе, Том, сказал родственник:-- разумеется, ты женишься когда-нибудь, и разумеется, я должен положиться на судьбу. Я не вижу, почему мисс Паллизер не быть этою женщиной.
   -- Эта шлюха почти рассердила меня.
   -- Это уж такая манера у них всех. Кокетничает. Попытай снова.
   Совет родственника был искренен и бескорыстен. Ему казалось невозможным, чтобы владелец Спунского замка получил отказ от девушки без состояния. Во всяком случае в подобных обстоятельствах мужчина должен быть настойчив. На сколько Нед знал свет, девушки всегда требовали, чтобы им делали предложение во второй и третий раз. Притом подобная настойчивость не может повредить.
   -- Не может же она переломать тебе кости, Том.
   Много честности обнаружилось при том случае. Когда сквайра подстрекали настаивать, он постарался всеми силами описать, каким образом ему было отказано. Он не мастер был описывать, но умышленно не скрыл ничего.
   -- Была жестка как гвоздь.
   -- По моему, это не значит ничего.
   -- Она сказала мне, что если я пойду в одну сторону, то она пойдет в другую.
   -- Они всегда говорят самые грубые вещи, какие только придут им в голову. Они не привыкли проклинать и ругаться, как мы, а то и вынести было бы нельзя. Если она действительно нравится тебе...
   -- Она так отлично сложена, я ни в ком не видал таких признаков чистой крови. Именно такая порода нужна, чтобы пробираться сквозь грязь земную.
   Таким образом письмо к лорду Чильтерну посоветовал написать кузен. Лорда Чильтерна теперь считали опекуном девицы и коротким другом жениха. Прямое предложение уже было сделано девице и теперь его следовало повторить тому, кто в это время занимал место ее отца. Сквайр колебался несколько времени, уверяя, что ему неприятно сообщить свою тайну лорду Чильтерну.
   -- С какой стати разглашать об этом всем и каждому? сказал он.
   Но ответ на это кузена был очень ясен. Нечего было сомневаться, что лорд Чильтерн уже знал эту тайну; но когда она ему сообщится, то он будет считать себя обязанным скрывать ее, а не разглашать. И какой же другой шаг может сделать сквайр? Невероятно, чтобы его пригласили в Гэррингтонский замок с тем, чтобы он повторил свое предложение. Родственник был такого мнения, что предложение следует сделать письменно, и в этот самый вечер кузен сам написал письмо, которое сквайр должен был переписать утром. Сквайр письмо переписал -- сделав свои собственные прибавки, о которых он перемолвился весьма крупными словами с своим осторожным кузеном -- и формально подал письмо лорду Чильтерну после полудня в тот же день, посвятив все утро на то, чтобы отыскать для этого удобный случай. Лорд Чильтерн прочел письмо и, как мы видели, передал его Аделаиде Паллизер.
   -- Это новое предложение от мистера Спунера, сказала лэди Чильтерн, как только осталась с мужем одна.
   -- Именно.
   -- Я знала, что он станет настаивать.-- Мужчины такие дураки!
   -- Я не вижу, чтобы он был дурак, сказал лорд Чильтерн почти с гневом.-- Почему ему не предлагать девушке сделаться его женой? Он богат, а у нее нет ни фартинга.
   -- Ты можешь сказать то же самое о мяснике, Освальд.
   -- Мистер Спунер джентльмэн.
   -- Неужели ты хочешь сказать, что он приличная партия для такой девушки, как Аделаида Паллизер?
   -- Я не знаю, что называется приличной партией. У него красный нос, и если она не любит красных носов, партия неприличная. У Джерарда Мола нос не красный и поэтому он жених более приличный. Только, к несчастью, у него денег нет.
   -- Аделаида Паллизер так же не захочет выйти за мистера Спунера, как ты не захотел бы жениться на кухарке.
   -- Если бы кухарка мне нравилась, я сделал бы ей предложение. Я не вижу, почему мистеру Спунеру не сделать предложения мисс Паллизер. Она не обязана выходить за него.
   Между тем мисс Паллизер читала следующее письмо:

"Спунский замок, 11 марта 18--.

"Любезный лорд Чильтерн,

   "Осмеливаюсь предполагать, что вы теперь занимаете место опекуна мисс Паллизер, которая гостила у вас в доме всю зиму. Если я ошибся в этой надежде, вы простите меня и согласитесь действовать, как ее опекун, в этом случае. Я питаю чувство глубочайшего восторга и горячей привязанности к вышереченной молодой девице, которые я осмелился выразить, когда имел удовольствие гостить в Гэррингтонском замке в начале прошлого месяца. Не могу похвастаться, чтобы я был благосклонно принят; но я знаю, что не весьма красноречив, а во всех книгах нам говорят, что мужчина не имеет права ожидать, чтобы его предложение было принято с первого раза. Может быть, масс Паллизер позволит мне, чрез вас, попросить ее обдумать мое предложение с большим размышлением, чем она имела на то время, когда я заговорил с нею, может быть, с безрассудной поспешностью."
   До сих пор сквайр ни в чем не изменял слов кузена.
   "Я владелец собственного поместья -- а это не всякий может сказать. У меня около четырех тысяч фунтов стерлингов годового дохода. Я готов сделать такой брачный контракт, какой посоветуют мне стряпчие, хотя держусь такого мнения, что поместье не следует связывать для вдовы. Относительно новой меблировки старого дома и тому подобного, я сделаю все, чего пожелает мисс Паллизер. Она знает мой вкус относительно охоты, а я знаю ее вкус, так что в этом отношении не может быть никакого разногласия.
   "Мисс Паллизер не может подозревать меня в корыстных побуждениях. Я делаю ей предложение, потому что нахожу ее самою очаровательною девушкой, какую когда-либо видел, и потому что люблю ее от всего моего сердца. Многого за себя говорить я не могу, но если она согласится быть хозяйкой в Спунском замке, она будет иметь все, чего только женщина может пожелать.
   "Прошу считать меня,
   "Любезный лорд Чильтерн,
   "Искренно вам преданным.

"ТОМАС ПЛАТТЕР СПУНЕР".

   "Мне кажется, что мисс Паллизер любит книги, потому не худо бы сказать ей, что в Спунском замке чрезвычайно хорошая библиотека. Я не прочь поехать за границу после свадьбы на три или четыре месяца летом."
   Приписка была собственного сочинения сквайра и сделана вопреки мнению кузена.
   -- Она не примет предложение из-за книг, сказал кузен.
   Но сквайр думал, что следует выставить все привлекательности.
   -- Я не стал бы говорить о свадебной поездке, пока мне не удастся уговорить ее, сказал кузен.
   Сквайр находил, что кузен ложно деликатен, и ссылался на то, что все девушки любят ездить за границу после свадьбы. Вторая половина письма была очень обезображена пылкостью сквайра, так что скромность, с какою он начал письмо, была почти пристыжена оттенком самонадеянности в конце. Ту фразу, в которой сквайр объявляли, что имение не следует связывать для вдовы, очень оспаривал кузен.
   -- Слово "вдова" совсем не следует помещать в таком письме.
   Но сквайр уверял, что он не хочет быть сладкоречив.
   -- Я побьюсь об заклад, что она может об этом думать, почему же ей не слышать о том, о чем она может думать?
   -- Не говори еще о мебели, Том, увещевал кузен.
   Но сквайр был упрям и кузен пришел в отчаяние. Слова, что он любит ее всем сердцем, были кузеновы, но то, что следовало за ними о хозяйке Спунского замка, было поставлено совершенно против его мнения.
   -- Она станет гордиться Спунским замком, если будет здесь, сказал сквайр.
   -- Пусть она прежде будет здесь, сказал кузен.
   Мы все знаем, что фразеология письма не представляла важности. Когда оно было получено, девица была уже помолвлена с другим и считала владельца Спунского замка виновным в непростительной дерзости за то, что он осмелился сделать ей предложение.
   -- Краснолицый, пошлый старик; по всему видно, что он пьяница, сказала она лэди Чильтерн.
   -- Он не делает вам вреда, душа моя.
   -- Нет, делает. Он расстраивает меня. Он не смеет считать это возможным. Пожалуй подумают, будто я поощряла его.
   -- Ко мне женихи являлись каждый год -- все те же -- и мне кажется, что я вовсе не поощряла их, но я на них не сердилась.
   -- К вам не приставал мистер Спунер.
   -- Мистер Спунер не знал меня в то время, а то неизвестно, что могло бы случиться.
   Тут лэди Чильтерн начала рассуждать совсем не так, как рассуждала об этом с мужем.
   -- Я всегда думала, что всякий человек, имеющий право сидеть с вами за столом, имеет право сделать вам предложение. Разумеется, многое может делать это право сомнительным -- разница лет, звания и средств.
   -- И вкусов, сказала Аделаида.
   -- Уж этого я не знаю. Поэт не имеет надобности жениться на стихотворице, а философ на философке. Мужчина может одурачить себя, делая предложение, когда знает наверно, что получит отказ; но я считаю общим правилом, что мужчина может влюбиться во всякую девушку, которая находится в одном обществе с ним.
   -- Я совсем не согласна с вами. Что сказали бы, если бы пастор в Лонгройстоне сделал предложение одной из фиц-гоурдских девиц?
   -- Герцогиня вероятно попросила бы герцога сделать тотчас епископом молодого человека, а герцог потратил бы целое утро на то, чтобы объяснить ей перемены, происшедшие в производстве епископов с-тех-пор, как она была молода. Другого правила вы поставить не можете, и мне кажется, что девушки должны понять, что им следует подчиняться этому закону. Сказать "нет" так легко.
   -- Но мужчины не принимают от нас "нет".
   -- Иногда это бывает к нашему счастью, сказала лэди Чильтерн, вспомнив некоторое происшествие из своей прежней жизни.
   Ответ был написан в тот же вечер лордом Чильтерном после многих рассуждений. Относительно положительного отказа сомнения быть не могло, но возник вопрос, следует ли объяснять причину, или ограничиться простым отказом. Наконец решили, что причину следует показать, и письмо заключалось в следующем:
   "Любезный мистер Спунер, мне поручили сообщить вам, что мисс Паллизер помолвлена за мистера Джерарда Мола.

"Преданный вамъ
"ЧИЛЬТЕРН."

   Молодая девушка согласилась на такую откровенность, потому что уже решила, что никакой тайны относительно ее будущих надежд быть не могло.
   -- Это один из тех вертлявых голышей, которые встречаются в свете каждый день, сказал сквайр своему кузену: -- человек, разъезжающий на лошадях, за которых он платить не может, да и панталоны-то его сшиты в долг. Эти люди пьют, едят и живут Богу известно как, а потом наверно рухнутся. Теперь девушки такие дуры!
   -- Не думаю, чтобы между прошлыми и нынешними была большая разница, сказал кузен.
   -- Когда человек мажет свои усы, красит волосы и брови, и носит лайковые перчатки, они готовы пройти для него сквозь огонь и воду. Он никогда не женится на ней.
   -- Тем лучше для нее.
   -- Но я ненавижу такую чертовскую наглость. Какое право имеет человек делать предложение, когда у него нет своего дома и даже средств иметь его? Старик Мол в таких стесненных обстоятельствах, что едва может обедать в своем клубе. Я удивляюсь только тому, как лэди Чильтерн позволяет это.
   

Глава XXX.
СОЖАЛЕНИЯ.

   Мадам Гёслер оставалась в Мачинге до возвращения Паллизера -- или, как мы должны теперь называть его, герцога Омниума -- из Гатерумского замка, и следовательно сама могла воевать с ним относительно драгоценностей и денег, отказанных ей. Он сам принес ей тот простой перстень, о котором она просила, и надел ей на палец.
   -- Ювелир скоро переправит, сказала она, когда увидала, что перстень слишком велик для ее пальца.-- Немножко следует убавить, но я не хочу переменять оправу.
   -- Вы получили письмо и опись от поверенного, мадам Гёслер?
   -- Да, получила. Меня удивляет, как это милый старичок никогда не говорил о такой великолепной коллекций драгоценностей.
   -- Сделано распоряжение, чтобы их уложить?
   -- Разумеется, их можно уложить или выложить, как угодно вашей светлости, но позвольте вам сказать, что укладка их до меня не относится.
   -- Она должна относиться.
   -- Но я не желаю этого, герцог. Я уже написала поверенному, что отказываюсь от наследства, и если ваша светлость станете настаивать, я должна поручить моему поверенному отказаться законным порядком. Пожалуйста не присылайте ящика ко мне, а то будет много хлопот и пожалуй случится новое воровство. Я не возьму вещей, не возьму денег и поступлю по своему. Лэди Глен скажет вам, что я могу быть очень упряма, когда захочу.
   Лэди Гленкора уже говорила ему это. Она была уверена, что ее приятельница будет стоять на своем относительно наследства, и думала, что ее муж просто удовольствуется уверениями мадам Гёслер. Но человек, бывший канцлером казначейства, не может поступать так безпечно с деньгами или даже с драгоценными вещами. Он уверил жену, что об этом не может быть и речи. Он заметил, что собственность остается собственностью; он хотел этим сказать, что владелец имущества не может слагать с себя ответственность или лишать себя своих преимуществ великодушными, но пустыми словами. Завещание покойного герцога было очень важно и наследнику казалось, что отказываться от наследства, завещанного герцогом, значило пренебрегать последним деянием герцога. Отказываться от денег при подобных обстоятельствах было почти все равно, что отказываться от дождя с небес или от теплоты солнца. Этого сделать было нельзя. Эти вещи были собственностью мадам Гёслер и хотя, разумеется, она могла вышвырнуть их на улицу, они все-таки будут принадлежать ей.
   -- Но я не хочу брать их, герцог, сказала мадам Гёслер, и бывший канцлер казначейства увидал, что ни одно предложение его в палате не встречало более твердой оппозиции. Жена говорила ему, что все его слова не послужат ни к чему, и подтрунивала над его понятием о торжественности завещаний.
   -- Ты не можешь заставить человека взять вещь только потому, что напишешь ее на толстой бумаге, точно так же как не можешь этого сделать, подавая ее чрез стол. Разумеется, я понимаю все. Она хочет показать, что ей не нужно от герцога ничего. Отказавшись от его имени и титула, она не хочет его денег и бриллиантов. Ты не можешь заставить ее взять их, и я вполне убеждена, что ты ее не уговоришь.
   Нового герцога убедить было нельзя, но он должен был отказаться от борьбы, по крайней мере теперь.
   19 марта мадам Гёслер вернулась в Лондон, пробыв в Мачинге более трех недель.
   На возвратном пути в Парковый переулок много мыслей толпилось в ее голове. Хорошо ли поступала она с герцогом Омниумом? Последние три года жизни она пожертвовала старику, с которым в сущности не имела ничего общего. Она убедила себя, что между ними существует горячая дружба, но какого свойства могла быть дружба с человеком, которого она узнала только, когда он с ума спятил от старости? Какие слова герцога слышала она с удовольствием, кроме некоторых нежных выражений, почти омерзительных и старческих? Она сказала Финиасу Финну, возвращаясь с ним с охоты, что не оставляет герцога потому, что любит его; но что могло возбудить подобную любовь? Герцог начал свое знакомство с нею тем, что оскорбил ее -- а потом предложил ей сделаться его женой. От того, что дало бы ей существенные преимущества, то есть звание, богатство, знатное имя, она отказалось, находя, что цена, которую она должна была заплатить за это, была слишком высока и что, может быть, жизнь хранит для нее что-нибудь лучшее.
   После этого она позволила себе сделаться, так сказать, главною сиделкой старика и на это занятие истратила три года своей остальной молодости. По крайней мере, люди не станут говорить о ней, что она приняла плату, в виде шкатулки с драгоценными вещами, за трехгодичную службу. Она не возьмет ничего, что дало бы право всякому сказать, что ее обогатило знакомство с герцогом Омниумом. Может быть, она поступила сумасбродно, но поступит еще сумасброднее, если примет награду за свое сумасбродство. Все-таки в этом было что-то романическое -- хотя дружеский роман у постели больного и себялюбивого старика едва ли был удовлетворителен.
   Даже в ее тесных отношениях к новой герцогине было что-то почти фальшивое. Не было ли между ними условия, никогда не выраженного, но тем не менее понятого? Не согласилась ли ее милая приятельница, лэди Глен, доставить ей подпору, светское общество и всякую благодать с условием, чтобы она не выходила за старого герцога? Она любила лэди Гленкору, наслаждалась обществом своей приятельницы, была счастлива в ее обществе -- но всегда чувствовала, что лэди Гленкору привлекали к ней просто ее отношения к герцогу. Герцога необходимо было лелеять и поддерживать в хорошем расположении духа. Старик, как ни был бы он стар, может сделать, что пожелает с самим собою и своею собственностью. Лэди Гленкора раскрыла свои объятия мадам Гёслер для того, чтобы оберегать герцога.
   По крайней мере таким образом мадам Гёслер растолковывала историю последних трех лет. Она думала, что ее не совсем понимали. Когда она решилась не выходить за герцога, герцог находился в безопасности, как его бриллианты и деньги будут в безопасности теперь, когда он умер.
   Прошло три года, а ничего не было сделано из того, что она намеревалась сделать. Прошли три года, которые были так важны для ее желаний. А между тем она сама не знала, в чем состояли ее желания, и никогда вполне не определяла своих намерений. Она говорила себе теперь, дорогою, что время уже прошло, и что потеряв эти три года, она потеряла все. А между тем -- так она уверяла себя теперь -- свет сделал мало для нее. Два старика любили ее; один сделался ее мужем, а другой предлагал ей сделаться -- и к обоим она исполнила свой долг. К обоим она была признательна, нежна, бескорыстна. От первого она, как его вдова, приняла богатство, которое очень ценила; но одно богатство не дало ей счастья. От последнего и от его родных она приняла известное положение. Прежде ее знали некоторые высокопоставленные, известные лица, но теперь ее знали все. А между тем что все это доставило ей? Герцоги и герцогини, обеды и балы -- что составляли они? Что же было ей нужно?
   Она стыдилась сказать, что ей нужна была любовь. Но она знала, что для ее счастья была необходима возможность посвятить себя кому-нибудь. Все изящество и наружное очарование жизни были восхитительны, если только их можно приспособить к какой-нибудь цели. Как сама цель, они не значили ничего. Она посвятила себя старику, теперь умершему, и были минуты, когда она думала, что этого достаточно. Но этого не было достаточно, и вместо того, чтобы томиться от горя при потере друга, она почти радовалась освобождению от тягостной ноши. Стало быть, не была ли она лицемеркой? Не была ли она по характеру фальшива? После этого она стала размышлять, не лучше ли ей сделаться ханжой, все равно в какой отрасли христианской религии. Суровость кальвинистов или аскетизм св. Франциска могли равно подходить к ее характеру -- если бы только она могла поклоняться Кальвину или св. Франциску. Она пыталась поклоняться герцогу Омниуму, но это ей не удалось. Был один святой, которого, по ее мнению, она могла обожать с постоянной и радостной преданностью, но он оттолкнул ее от своего алтаря.
   Мистер Мол старший, не понимая всего, по понимая кое-что, думал, что он может сделаться этим святым. Он знал хорошо, что смелость предложения составляет большую заслугу в женихе средних лет. Он был гораздо старше невесты, которая, не смотря на всю свою опытность, еще не достигла тридцати лет. Но он был -- он это знал наверно -- очень моложав для своих лет, а она стара. Она была вдова и он вдовец. У ней были дом в Лондоне и капитал. У него были замок в провинции и поместье. Она знала всех герцогов и герцогинь, а он был человек знатный. Она могла доставить ему удобство и роскошь. Он мог сделать ее владетельницей Молского Аббатства. Она бесспорно была хороша собой. Мистер Мол старший, завязывая свой галстук, думал, что даже в этом отношении между ними не было большой разницы. Соображая свои лета, мистер Мол старший находил, что во всем Пэлль-Мелле не было более красивого человека. Он был немножко неповоротлив и двигался медленно, но недостаток гибкости заменялся видом исполненным достоинства.
   Он выждал удобный случаи и явился в Парковый переулок, на другой день после возвращения мадам Гёслер. Знакомство их оправдывало его посещение; в обращении мадам Гёслер было то дружелюбие, которое обыкновенно ведет к короткости. Мистер Мол старался быть любезен, а мадам Гёслер казалась признательна за это.
   Его приняли, и в подобном случае нельзя было не начать разговора о "милом герцоге". Мистер Мол мог решиться говорить о герцоге и отложить на время свое собственное дело. Смелость в сватовстве большая добродетель, но человек должен знать меру в своих добродетелях.
   -- Я слышал, что вы поехали в Мачинг, как только бедный герцог занемог, сказал он.
   Она была в трауре и ни минуты не думала отпираться от того положения, в котором находилась относительно старика. Она не могла решиться надеть цветное платье, просидев так долго возле умирающего. Это могла бы сделать наемная сиделка, но она не была наемною сиделкой. Если в ее дружбе было лицемерие, то это лицемерие следовало поддерживать до конца.
   -- Бедный старик! Я вернулась только вчера.
   -- Я не имел удовольствия знать его светлость, сказал Мол:-- но всегда слышал, что это был вельможа, которым Англия могла гордиться.
   Мадам Гёслер в эту минуты не имела охоты говорить ложь, и не думала, чтобы Англия имела повод гордиться герцогом Омниумом.
   -- Это был человек, занимавший особенное положение, сказала она.
   -- Совсем особенное -- человек с громадным богатством и с тем достоинством, которое, я с прискорбием должен сказать, многие знатные люди между нами бросают, как наряд слишком пышный для них. Мы все умеем носить фраки, но не каждый умеет носить мантии. Герцог носил свою мантию до конца.
   Мадам Гёслер вспомнила, какой он имел вид в ночном колпаке, когда вышел из себя оттого, что ему не дали рюмку кюрасо.
   -- Я не знаю ни одного человека, который мог бы назваться ему равным, продолжал Мол.
   -- Может быть, нет ни одного похожего на него. Вы знаете, что он не был женат.
   -- Но хотел жениться, сказал Мол:-- если справедливо, что мы слышали.
   Мадам Гёслер без улыбки, но и не нахмурившись, имела такой вид, как будто не поняла значения слов мистера Мола.
   -- Величественный старый джентльмэн! Не знаю, скажет ли это кто-нибудь о его наследнике.
   -- Это совсем разные люди.
   -- Совершенно разные. Я скажу, что мистер Паллизер, как мистер Паллизер, был человек полезный. Но выгрузчик угля тоже полезный человек. Грация и красота жизни исчезнут, когда мы все сделаемся полезными людьми.
   -- Не думаю, чтобы мы были близки к этому.
   -- Честное слово, мадам Гёслер, я не уверен в этом. Мы видим со всех сторон, что сыновья вельмож делаются купцами. Графы торгуют маслом, а маркизы посылают на рынок свои персики. В герцоге ничего подобного не было. Ему досталось громадное состояние и он знал, что обязан тратить его. Он тратиль и все его уважали. Вам, должно быть, доставляло большое удовольствие такое короткое знакомство с ним.
   Мадам Гёслер была избавлена от необходимости дать ответ докладом о новом посетителе. Дверь отворилась и Финиас Финн вошед в комнату. Он не видал мадам Гёслер с тех пор, как они были вместе в Гэррингтонском замке, и никогда прежде не встречался с Молом. Возвращаясь домой с мадам Гёслер, после, их безуспешной попытки перескочить ров, Финиас обещал побывать в Парковом переулке, когда узнает, что мадам Гёслер не в Мачинге. После того герцог умер и связь с Мачингом уже не существовала. Казалось, будто только вчера разговаривали они о герцоге, а теперь герцог уже не существовал.
   -- Я вижу, что вы в трауре, сказал Финн, еще держа ее руку.-- Я должен пожалеть с вами о потерянном вами друге.
   -- Мы с мистером Молом говорили о нем теперь, сказала она, представляя друг другу обоих джентльмэнов.-- Мы с мистером Финном имели удовольствие видеть вашего сына в Гэррингтонском замке несколько недель тому назад, мистер Мол.
   -- Я слышал, что он был там. Знаете вы герцога, мистер Финн?
   -- Я знал его так, как такой человек, как я, может знать такого человека, как герцог. Он вероятно забыл о моем существовании.
   -- Он никогда не забывал никого, сказала мадам Гёслер.
   -- Кажется, я никогда не был ему представлен, продолжал Мол:-- и всегда буду об этом сожалеть. Я говорил мадам Гёслер, как глубоко я уважал характер герцога.
   Финиас поклонился, и мадам Гёслер, которой надоело все говорить о герцоге, сделала несколько вопросов о том, что происходит в Парламенте. Мол, находя невозможным подвинуть свое дело в настоящем случае, простился.
   Как только он ушел, обращение мадам Гёслер совсем изменилось. Она пересела ближе к Финиасу на диване, возле стула, на котором он сидел, и откинула волосы с лица по прежней привычке, которую Финиас помнил хорошо.
   -- Я так рада видеть вас, сказала она:-- не странно ли, что он умер так скоро после того, что мы говорили намедни?
   -- Вы тогда думали, что он проживет не долго.
   -- Не долго выражение относительное. Я не думала, что он умрет чрез шесть недель, а то я не скакала бы там. Он был для меня в тягость, мистер Финн.
   -- Я понимаю это.
   -- А между тем я буду ужасно по нем скучать. Он придавал колорит моей жизни. Колорит не очень блестящий, а все-таки колорит.
   -- Дом будет открыт вам по прежнему.
   -- Я не буду там бывать. Разумеется, я буду видеться с лэди Гленкорой в Лондоне, но в Мачинг не поеду, а в Гатерумском замке не проведу ни за что недели, если даже пригласят меня. Вы не слыхали об его завещании?
   -- Нет -- ни слова. Я надеюсь, что он вспомнил вас -- упомянул ваше имя. Вам едва ли нужно более.
   -- Именно. Мне ничего не нужно более.
   -- Может быть, завещание было сделано до вашего знакомства с ним?
   -- Он вечно делал завещание и вечно изменял. Он отказал мне деньги и драгоценности громадной цены.
   -- Очень рад слышать это.
   -- Но я отказалась от всего. Хорошо ли поступила я?
   -- Я не знаю, зачем вам отказываться.
   -- Найдутся люди, которые скажут, что я была его любовницей. Если женщина молода, лета мужчины никогда не остановят подобных сплетень. Не знаю, могу ли остановить их, но может быть могу придать им менее вероятия. После всего, что случилось, я не могу допустить, чтобы Паллизеры думали, будто я привязалась к нему, имея в виду получить за это что-нибудь. Таким образом я буду гораздо спокойнее.
   -- Вы всегда сделаете то, что лучше, я это знаю.
   -- Ваша похвала зашла слишком далеко, друг мой. Я могу быть великодушна и осторожна -- но трудно быть правдивой. Я взяла одну вещь -- черный бриллиант, который он носил всегда. Я показала бы его вам, но ювелир взял его переделать. Когда в Парламенте начнется это важное дело?
   -- Билль будут читать первый раз в понедельник.
   -- Какой несчастный день! Вы помните молодого Мола? Ведь он похож на отца? А между тем обращение у них совершенно разное.
   -- Что такое его отец? спросил Финиас.
   -- Увядший красавец, вежливый, приятный и нищий эгоист, и кажется, человек без всяких правил. Приезжайте опять поскорее. Я с нетерпением желаю слышать, что вы имели успех. Потом вы расскажете мне все об этом пистолетном выстреле.
   Финиас, уходя, находил, что мадам Гёслер очень похорошела.
   

Глава XXXI.
ГЕРЦОГ И ГЕРЦОГИНЯ В ЛОНДОНЕ.

   В. конце марта герцогиня Омниум, которую свет не мог уже называть лэди Гленкорой, приехала в Лондон. Герцог, хотя изгнанный из Нижней Палаты, был все-таки нужен в Лондоне. Прежнее министерство, не могло быть прогнано, а новое министерство составлено без помощи новой герцогини. Возник вопрос, не следует ли сделать ее гофмейстериной, хотя те, которые делали этот вопрос, знали очень хорошо, что она менее всех женщин в Англии способна стать в зависимость у двора.
   Приехали они в Лондон, и хотя разумеется в обществе не бывали, дом в Карльтонском Саду был постоянно наполнен людьми, имевшими какую-нибудь особенную причину нарушать обычные правила этикета, потому что желали посмотреть, как лэди Гленкора держит себя в роли герцогини Омниум.
   -- Находите вы, что она много изменилась? сказала Аспазия Фицджибон, пожилая дева, дочь лорда Кладдафа, сестра Лоренса Фицджибона, члена одного из западных ирландских графств.-- Мне кажется, что она кричит не так громко, как прежде.
   Мистрис Бонтин находила, что перемена есть.
   -- Она всегда была вероломна и царапнет, как кошка, если вы оскорбите ее.
   -- А теперь разве не царапнет? спросила мисс Фицджибон.
   -- Я боюсь, что она будет царапать чаще. Она всегда фокусничала, уверяя, будто не ценит звания, но местом своим дорожит не менее любой женщины в Англии.
   Таково было мнение мистрис Бонтин, но лэди Бальдок, находившаяся тут, не согласилась с нею. Эта лэди Бальдок была не мать, а невестка той Августы Борнгэм, которая недавно сделалась сестрой Вероникой Джон.
   -- Я этого не думаю, сказала лэди Бальдок.-- Она всегда казалась мне похожей на взрослую пансионерку, которой давали слишком много воли. Я думаю, знаете, что ей дают слишком много воли.
   Так как лэди Бальдок была сама жена пэра, она натурально не питала такого страха к герцогине, как мистрис Бонтин или мисс Фицджибон.
   -- Видели вы нового герцога? спросил Рэтлер Баррингтона Ирля.
   -- Да, я был у него сегодня утром.
   -- Как ему нравится его новое звание?
   -- Ему неприятно до смерти -- как курице, которую бросили в воду. Он так застенчив, он совсем не знает, как с вами говорить, и совершенно растерялся, когда я упомянул что-то о лордах.
   -- Он многого не сделает.
   -- Ну, не знаю, сказал Ирль.-- Он привыкнет и опять потянет лямку. Он слишком полезен, его терять нельзя.
   -- Он не важничает?
   -- Что? Планти Палль! Насколько я его знаю, он важничать не станет оттого, что сделался герцогом. Своего он не уступит и никогда не уступал. Как он ни казался тих, а знал, кто он и кто другие. Не думаю, чтобы вы нашли в нем большую разницу против прежнего, когда он преодолеет неприятность настоящего положения.
   Рэтлер однако был другого мнения. Рэтлер знал много послушных членов Нижней Палаты, которые, сделавшись пэрами по смерти дядей и отцов, лишились всякого уважения к нему. Рэтлер презирал пэров, бывших членов Нижней Палаты и перешедших по наследству со сцены безпримерной пользы и влияния на сцену праздного и роскошного величия.
   Вскоре по приезде в Лондон, герцогиня написала следующее очень характеристическое письмо:
   "Любезный лорд Чильтерн,
   "Мистер Паллизер..."
   Начав ошибкой, она вычеркнула эти слова.
   "Герцог просил меня написать вам о Трёмпетонском лесе, так как он ничего в этом не понимает, а я знаю еще меньше его. Но если вы скажете, чего желаете, это будет сделано. Не надо ли нам достать лисиц и посадить их туда? Или там должен быть особый лисий лесничий? Вы не должны сердиться за то, что бедный старый герцог был слишком слаб, для того чтобы обращать на это внимание. Только скажите, и все будет сделано.
   "Преданная вам

"ГЛЕНКОРА О."

   "Мадам Гёслер говорила мне об этом, но в то время мы были озабочены..."
   Ответ был также характеристичен.
   "Любезная герцогиня Омниум,
   "Благодарю. Нужно только то, чтобы лесничие знали, что лисицы быть должны. Когда лесничие знают, что лисицы ожидаются, тогда лисицы находятся всегда. Последнее время люди знали совсем противоположное. Это все происходит от ружейной охоты. Я ни слова не говорю против покойного герцога. Дела пошли плохо, когда он состарелся. Теперь, без сомнения, все придет в порядок.
   "Преданный вам

"ЧИЛЬТЕРН."

   "Наши собаки отравлялись в Трёмпетонском лесу. Этого не случилось бы никогда, если бы лесничие не были против охоты."
   Получив это письмо, герцогиня отослала его к Фотергиллю с просьбой, чтобы в Трёмпетонском лесу ружейной охоты не было.
   -- Пусть меня застрелят, если мы это допустим, сказал Фотергилль одному из своих подчиненных.-- В Трёмпетонском лесу полтораста десятин, и мы не смеем убить фазана, потому что лорд Чильтерн начальник Брекской охоты. После этого поместья иметь не стоит.
   Герцог не имел намерения оставить политический мир или даже более узкую сферу министерской работы, оттого что должен был выйти из Нижней Палаты и лишон возможности занимать место, которое ему так нравилось. Это было доказано свету выбором его дома для собрания партии 30 марта. Это случилось в тот самый день, когда он и герцогиня вернулись в Лондон; но все-таки собрание было и он присутствовал на нем.
   Грешэм повторил свои причины противиться биллю Добени и объявил, что, делая это, он с одобрения своей партии обязуется внести билль одинакового содержания, если когда-нибудь достигнет власти. Он уверял, что сделает это только для того, чтобы показать, как сильно он убежден, что подобная мера не должна быть предоставлена консервативной партии.
   Сомнительно, было ли когда-нибудь прежде сделано подобное политическое предложение в Англии. Это значило просто признаться, что в этом случае смотрели на людей, а не на меры. Конечно, так было всегда в большинстве деятельных политиков. Двойное удовольствие свергнуть оппонента и возвыситься самому составляет прелесть политической жизни. И на практике это распространяется на столько отраслей, что восторг -- а также и разочарование -- становятся очень обширны.
   Мы чувствуем больше удовольствие, если по какому-нибудь счастливому стечению обстоятельств наш избранник, которого мы не видали никогда, сделан лордом-наместникам в графстве на место другого, которого знаем так же мало. Для нас очень важно, что сэр-Самуил Бобуик, превосходный либерал, сидит высоко на скамье юстиции вместо раболепного консерватора сэр-Александра Мак-Сильва. Без всякого сомнения, люди, а не меры составляют жизнь политиков. Но не водится говорить это в публичных местах. Грешэм решился ввести этот обычай в настоящем случае. Он был не высокого мнения о билле Добени. Он так и сказал своим друзьям в доме герцога. Билль был полон недостатков -- заходил слишком далеко в одном направлении и слишком мало в другом. Не трудно было найти промахи в билле. Но главный порок состоял в том, что он будет проведен, если только пройдет, людьми, которые погрешат против своей совести каждым голосом, который подадут в его пользу. Что, кроме вероломства, можно ожидать от войска, в котором каждый офицер и каждый рядовой должны сражаться против своих убеждений?
   Собрание кончилось без всяких споров и условились, что Нижняя Палата должна отвергнуть церковный билль только потому, что его предлагают с той стороны Палаты, на которой сидит меньшинство. Так как при этом присутствовало более двухсот членов и никто не сделал возражения, то казалось вероятным, что мистер Грешэм будет иметь успех. Однако некоторые сомневались.
   -- Все это очень хорошо, сказал Рэтлер:-- но Тёрнбёлля здесь не было.
   Из того, что происходило чрез день в Парковом переулке, можно было видеть, что герцогиня там была. Она тотчас приехала к мадам Гёслер, твердо решившись, что смерть герцога не прервет ее короткости с приятельницей.
   -- Не было ли это очень неприятно, спросила мадам Гёслер:-- в тот самый день, как вы приехали в Лондон?
   -- Мы совсем об этом не думали. Теперь ни о чем думать нельзя. Разумеется, это было очень неприлично по случаю смерти герцога -- но это надо было отложить в сторону. Потом противно этикету, что пэры и коммонеры собрались вместе. Мне кажется, они хотели удостовериться в Плантадженете, вот и приехали все и исшаркали наши ковры. Более двенадцати пэров не было; но этого достаточно, чтобы показать, как перевернулись все старые понятия. Не думаю, чтобы кто-нибудь сделал возражение, если бы я сама открыла собрание и пригласила мистрис Бонтин помогать мне.
   -- Почему же мистрис Бонтин?
   -- Потому что, после меня, это самая говорливая и политическая женщина у нас. Она была у нас вчера, и я право не знаю, не намерена ли она идти мне наперекор.
   -- Вы должны ее усмирить, лэди Глен.
   -- Может быть, она усмирит меня теперь, когда мы почти сели на мель. Как мужчины шумели, а между тем никто не говорил больше двух минут, кроме мистера Грешэма, который стал на мою любимую скамейку и почти разломал ее в куски.
   -- Был мистер Финн?
   -- Кажется, были все. Отчего вы спрашиваете именно о мистере Финне?
   -- Потому что он друг.
   -- Начинается опять? Это тот красивый ирландец, который был в Мачинге в тот самый день, как вы приехали туда?
   -- Он ирландец и он был в Мачинге в тот день.
   -- Он решительно красавец. Какой это был день, Мария! Когда подумаешь обо всем этом -- о всех опасностях и спасении, как это странно! Желала бы я знать, понравилось ли бы вам быть теперь вдовствующей герцогиней.
   -- Я полагаю, что это имело бы какую-нибудь приятность.
   -- Я не думаю, чтобы это могло сделать нам какой-нибудь вред, а между тем как я восставала против этого! Мы теперь не можем дать вам звания, а денег вы не хотите взять.
   -- Конечно, денег я не возьму.
   -- Плантадженет говорит, что вы взять должны -- но мне кажется, что он вечно ошибается. Столько вещей надо сделать, а их не делают. Он не примечает, что все изменяется каждые пять лет. Итак мистер Финн опять ваш фаворит?
   -- Он друг, которого я люблю. Я полагаю, что могу иметь друга.
   -- Можете иметь дюжину, душа моя, и все красавцев. Прощайте, душечка. Пожалуйста приезжайте к нам. Не чуждайтесь нас, не будьте неприятны. Мы не станем давать обедов, но вы можете приезжать, когда хотите. Скажите мне сейчас, вы намерены быть неприятной?
   Мадам Гёслер была принуждена отвечать, что она не будет неприятнее того, как сделала ее природа.
   

Глава XXXII.
СВЕТ СТАНОВИТСЯ ХОЛОДЕН.

   В Лондоне много говорили о покушении на убийство Финиаса Финна мистером Кеннеди в Джёдской улице, по полиция не послушалась совета, данного мистером Слайдом в "Знамени". Оффициального следствия не было. Кеннеди, под надзором кузена, удалился в Шотландию, и казалось бы тут быть и концу.
   Впродолжении всего марта издатель вышеназванной газеты метал разные мелкие удары и в Финиаса, и в полицию, но они не имели никаких последствий; никого не посадили в тюрьму, никого не допрашивали. А все-таки эти удары имели свое действие. Все знали, что между Кеннеди и Финиасом Финном была "стычка" и что "стычка" происходила за жену Кеннеди. Все знали что, выстрел был сделан в голову Финна, и многие думали, что для этого нападения была причина.
   В одном клубе говорили, что депутат от Танкервилля провел большую часть последних двух лет в Дрездене, а в другом, что он был два раза у мистера Кеннеди, раз в Шотландии и раз в гостинице в Джёдской улице, с намерением принудить Кеннеди согласится на развод.
   Ходила также очень романическая история о помолвке лэди Лоры с Финиасом Финном, прежде чем отец убедил ее выйти за более богатого жениха.
   В подтверждение этих историй приводились различные подробности. Разве не было известно, что граф купил покорность Финиаса Финна местом депутата от Луфтона? Разве не было известно, что лорд Чильтерн, брат лэди Лоры, выходил на дуэль с Финиасом Финном? Не было ли известно, что сам Кеннеди был принужден молчать тем странным обстоятельством, что его спас от гарротеров, на улице, Финиас Финн? Намекали даже, что сцена с гарротерами была искусно устроена Финиасом Финном, чтобы он мог таким образом сдерживать гнев мужа женщины, которую он любил.
   Все эти истории были очень милы; но, как читателю известно, они все были несправедливы. Финиас, во всю жизнь, сделал в Дрезден весьма короткое посещение. Лэди Лора была помолвлена с Кеннеди, прежде чем Финиас заговорил с нею о своей любви. На дуэль выходил лорд Чильтерн за другую женщину, а место депутата от Луфтона было дано Финиасу за то, что он освободил Кеннеди от гарротеров -- и относительно этого обстоятельства можно сказать, что встреча на улице была случайная и награда больше, чем услуга заслуживала.
   Пока все эти вещи говорились, Финиас сделался чем-то в роде героя. Человек, нарушивший согласие между супругами в известном звании, вообще встречает в свете некоторую дань восторга. Если он получает приглашение на обед два раза в неделю, прежде чем распространятся подобные слухи, он вероятно, после этого, получит двойное количество приглашений. Потом получить в комнате выстрел от сумашедшего и быть предметом ядовитости "Знамени" также способствует к славе. И другие дамы, кроме мадам Гёслер, желали услыхать историю от самого героя, и таким образом Финиас Финн сделался человеком заметным. Но слава возбуждает зависть, и некоторые люди говорили, что депутат от Танкервилля испортил свою будущность в мнении его партии. Хорошо было приглашать на обед человека, поссорившего с мужем жену бывшего министра, но нельзя было ожидать, чтобы ему дал место глава той партии, к которой принадлежал этот бывший министр.
   -- Не приходилось мне видеть такого человека, как вы, сказал ему Баррингтон Ирль.-- Вы вечно попадаетесь в беду.
   -- Никто не должен знать лучше вас, как лживы эти клеветы.
   Это Финиас сказал потому, что Ирль был кузен лэди Лоры.
   -- Разумеется клеветы, но вы слышали их прежде; зачем же вы сунули голову в пасть льва?
   Бонтин был к нему еще суровее Баррингтона Ирля.
   -- Он с первого раза не понравился мне; я знал, что он собьется с пути. Все ирландцы сбиваются.
   Это было сказано виконту Фону, известному члену либеральной партии, который недавно женился и строгия понятия которого о супружеских узах были известны всем. Он говорил, что всякий человек, возмутивший счастье супругов, должен считаться уголовным преступником.
   -- Я не знаю, справедлива ли история о лэди Лоре.
   -- Разумеется. Всем известно, что это справедливо. Он вечно был с нею, и в Лофлинтере, и в Сольсби, и на Портмэнском сквере после того, как она бросила мужа. Вред, сделанный им, неисчислим. Вместо бедного Кеннеди депутатом от Дёнросшира заседает консерватор.
   -- Это могло случиться всегда.
   -- Ничто не могло бы выгнать Кеннеди. Помните, как Финиас поступил в ирландском поземельном вопросе? Я терпеть не могу таких людей.
   -- Если бы я знал, что история о лэди Лоре справедлива...
   Лорд Фон опять хотел выразить свое мнение о супружестве, но пылкость не допустила Бонтина слушать.
   -- О том, чтобы он опять поступил в министерство, не может быть и речи. По крайней мере, если он вступит, я не вступлю. Я прямо скажу это Грешэму. Женщины будут делать для Финиаса все возможное. Они всегда это делают для людей такого рода.
   Финиас слышал это, конечно, не вследствие повторения сказанных слов, но по отрывочным фразам и по выражению лиц людей. Лорд Кэнтрип, его лучший друг между теми, кто был уверен занять высокие места в либеральном министерстве, не говорил с ним весело -- говорил не так, как бы он, Финиас, непременно должен был занять назначенное ему место. И ему казалось, что Грешэм не был с ним так дружелюбен, как мог бы быть, когда они встречались в Парламенте; говорили слова два и иногда пожимали друг другу руку. Финиас не имел права жаловаться, но он знал, что чего-то недостает. Мы вообще можем читать расположение человека к нам в его обращении, если это расположение важно для нас.
   Финиас написал лэди Лоре отчет о том, что случилось в Джёдской улице первого марта, и получил от нее короткий ответ с первою почтой. В этом ответе заключалась только благодарность к Богу за спасение его жизни, а дня чрез два она написала опять, что решилась посоветоваться с отцом. Потом, в последний день месяца, он получил следующее письмо:

"Дрезден, 27 марта 18--.

"Дорогой друг,

   "Наконец мы решили вернуться в Англию -- почти тотчас. Дела пошли так быстро, что я сама не знаю, как и объяснить их, но это намерение моего отца. Его поверенный, мистер Форстер, говорит ему, что это будет лучше, и. даже уверяет, что для меня необходимо принять меры, чтобы прекратить настоящее положение вещей. Я не посовещусь сказать вам, что отцом моим руководят главное денежные соображения. Для меня удивительно, что человек, всю жизнь бывший столь щедрым, на старости лет так много стал думать о деньгах. Однако, это не для себя, а все для меня. Он не может переносить мысли, что Кеннеди лишает меня должного, когда я не сделала ничего дурного. Я принуждена была показать ему ваше письмо, и то, что вы сказали о деньгах, тотчас овладело его мыслями. Он думает, что если мой несчастный муж помешан, то не будет затруднения добиться развода на условиях, которые принудят его или его друзей возвратить эти противные деньги.
   "Разумеется, я могу остаться здесь, если захочу. Папа не откажет устроить для меня дом здесь. Но я согласна с мистером Форстером, что следует остановить языки злых людей. Мысль, что имя мое будет упоминаться в газетах, страшит меня; но если это надо сделать тем или другим способом, то лучше сделать по правде. Мне нечего бояться -- как вам хорошо известно.
   "Я не могу нигде ожидать счастья. Ежели решится вопрос о разводе, не знаю, не предпочту ли я вернуться сюда, а не оставаться в Лондоне. Моему отцу надоел Дрезден и он желает увидеть Сольсби еще раз пред смертью. Что могу я отвечать на это, кроме того, что желаю ехать? Мы дали знать, чтобы дом на Портмэнском сквере был готов для нас, и думаю, что мы будем там около 15 числа следующего месяца. Папа поручил мистеру Форстеру сказать поверенному мистера Кеннеди, что мы едем, и он должен узнать, если можно, сделали ли родственники мистера Кеннеди какое-нибудь распоряжение относительно управления имением. Может быть, я должна сказать вам, что мистер Форстер изъявил удивление, что вы не дали знать полиции, когда был сделан выстрел. Разумеется, я понимаю все. Господь с вами!

"Ваш преданный другъ
"Л. К."

   Финиас был принужден утешаться размышлением, что если она понимает его, то больше ничего и не нужно. Его первая и главная обязанность в этом деле относилась к ней. Если, исполняя эту обязанность, он принес в жертву себя, то должен перенести незаслуженное наказание, как мужчина. Что он будет наказан, это он начал примечать слишком ясно. Убеждение, что мистер Добени должен удалиться из казначейства после наступающих прений, становилось каждый день сильнее, и в маленьких внутренних кружках либеральной партии происходили обычные рассуждения о министерстве, которое, разумеется, пригласят Грешэма составить. Но в этих рассуждениях Финиас Финн не имел обеспеченной доли. Лоренс Фицджибон, его соотечественник -- который к работе не годился никуда -- был пылок, счастлив и не имел ни малейшего сомнения относительно того, что получить место. Другие из старых актеров, люди входившие в парламент и выходившие из него с-тех-пор, как были способны занимать там места, томились в клубах, в передней и залах парламента, с тем деловым, суетливым видом, который принимают только имеющие высокие надежды наскоро предстоящие блага. Лорд Маунт Тайстль был величественнее и напыщеннее прежнего, хотя те, которые лучше понимали партию, уверяли, что он никогда более не будет приглашен нести заботы правительственного места. Его сиятельство принадлежал к числу тех страшных политических ношей, порождаемых частною дружбой или фамильными соображениями, которые один министр предоставляет другому. Сэр-Грегори Грогрэм, знаменитый вигский адвокат, ясно показывал своим обращением, что он наконец убежден в достижении награды, для которой боролся всю жизнь, потому что все, понимавшие что-нибудь, знали, что лорда Уизилинга уже не пригласят сидеть на шерстяном мешке. На свете не бывало лучшего адвоката или политика, но находили, что в нем не достает достоинства для должности первого судьи в стране. Большая часть старой партии, разумеется, вернется.
   Вернется герцог Сент-Бёнгэй, тот самый герцог, которого мы знаем так хорошо, и сэр-Гэрри Кольдфут, и Легджи Уильсон, лорд Кэнтрип, лорд Трифт, и все остальные. Разумеется, также лорд Фон, мистер Рэтлер и мистер Ирль.
   Это было так твердо решено, что почти можно было думать, будто сам первый министр не будет иметь голоса в предстоящих выборах. Только об одном месте существовало сомнение, в этом сознавались со всех сторон, которое будет очень вредно -- а некоторые думали гибельно -- для партии. Кому мистер Грешэм поручит финансовые дела страны? Кто будет новым канцлером казначейства? Некоторые намекали, что Бонтину будет дана эта высокая должность. Последние два года он обрек себя на десятичную систему с усердием, которое можно было назвать только второстепенным после того усердия, которое обнаружил Плантадженет Паллизер, и привык говорить себе, что он погибает от своих усилий. Полагали, что его будет поддерживать новый герцог Омниум -- и что Грешэм, который терпеть не мог Бонтина, будет вынужден к этому тем обстоятельством, что другого конкурента нет. Мысль, что Бонтин вступит в министерство, терзала многих либералов, но надо было покориться этому. Возвышение ваших коротких друзей, может быть, составляет самый горький кусок горького хлеба, который мы должны есть в жизни. Но мы его едим и, чрез несколько времени, он становится для нас пищей -- когда мы видим возможность, может быть, для наших детей, воспользоваться влиянием тех, кого мы сначала надеялись оставить позади себя на жизненном беге.
   Когда человек вдруг возвышается, некоторые страдают от этого очень сильно. Возвышение Питта не могло истерзать никого. Но Бонтин был зазубриной для многих, занимал множество обыкновенных мест, был младшим лордом, вице-президентом, наместником контролера, главным комиссионером и товарищем министра. Его надежды возвышались или понижались между местами в тысячу, в тысячу двести и в полторы тысячи ф. с. в год. Теперь он дошел до двух тысяч, и полагали, что он забрался на самую вершину той лестницы, которая была доступна ему.
   А теперь вдруг заговорили, что ему достанется одно из высших мест в государстве. Разумеется, это возбудило большое безпокойство и подало повод ко многим предсканиям о неудаче. Но среди всего этого никакого места не назначалось Финиасу Финну, и все вообще полагали, хотя не выражали этого, что его приключение с мистером Кеннеди мешало ему.
   Квинтус Слайд вознамерился раздавить его! Возможно ли, чтобы такой низкий человек имел возможность привести в исполнение такую чудовищную угрозу? Человек этот был очень низок и угроза столько же нелепа, сколько чудовищна, однако казалось, что она может осуществиться. Финиас был слишком горд, чтобы спрашивать даже Баррингтона Ирля, но чувствовал, что его оставляют в стороне, потому что издатель "Знамени" сказал, что никакое правительство не может дать ему место, и утром в тот день, когда предстояли большие прения, которые должны были сделаться так гибельны для Добени и его церковной реформы, был нанесен другой громовой удар. "Мы" в "Знамени" узнали, что то неприятное дело, на которое они были обязаны, по чувству долга, привлечь внимание публики -- дело бывшего депутата от Дёнросшира и настоящего депутата от Танкервилля будет представлено в суд, по поводу супружеских несогласий мистера Кеннеди с женою. Читатели "Знамени" должны помнить, что этот несчастный господин был вынужден выстрелить в голову депутата от Танкервилля -- обстоятельство, которое хотя было известно всем, не было доведено до полиции. Теперь есть основание надеяться, что тайна разъяснится и суд потребует известного документа, который "мы" не могли, к нашему прискорбию, предоставить читателям, хотя он был старательно приготовлен к печати на столбцах "Знамени".
   Потом громовой удар продолжал громить, заявляя, что очевидно между членами так называемой либеральной партии происходит большое движение, что они по видимому думают, будто им стоит только раскрыть рот, чтобы в него свалились все сладости министерства. "Мы" были совсем другого мнения. "Мы" думали, что ни один министр не сидел так твердо на своем месте, как мистер Добени в настоящую минуту. Но, по крайней мере, можно вывести то заключение, что если мистер Грешэм, по какому-нибудь несчастному стечению обстоятельств, должен будет составить министерство, для него совершенно невозможно включить в него имя депутата от Танкервилля. Это был второй громовой удар -- и таким образом уничтожение нашего бедного друга продолжалось.
   Во всем этом было большая несправедливость; по крайней мере так думал Финиас; не только от Слайда, несправедливость которого была понятна, но и от тех, которым следовало бы быть крепкими друзьями Финиаса. Его заманили в Англию, почти обещав место, и он знал наверно, что не сделал ничего, заслуживающего наказания или даже порицания. Он не мог унизить себя жалобой -- он не мог даже сказать, что имел основание жаловаться. Ему не сделали ничего. Ни слова не было сказано -- кроме тех лживых слов в газетах, на которые гордость не допускала его обратить внимание.
   В одном однако он решился быть тверд. Когда Баррингтон Ирль положительно настаивал, чтобы он подал голос о церковном билле, вопреки всему, что говорил об этом в Танкервилле, он поставил условием, что должен иметь случай в больших прениях, которые наверно будут происходить, объяснит свое поведение -- или, другими словами, чтобы ему дана была возможность сказать речь в такое время, когда очень многие члены без сомнения будут напрасно пытаться говорить. Можно вообразить -- вероятно, это воображают еще многие -- что такое обещание дать нельзя, что право говорить зависит просто от направления взгляда председателя и от энергии пылкого оратора, умеющего в эту минуту привлечь на себя внимание. Но Финиас слишком хорошо знал Парламент для того, чтобы верить подобной теории. Он знал очень хорошо, что в таких важных прениях должна быть подана помощь взгляду председателя, и знал также, что обещание Баррингтона Ирля или Рэтлера будет вернее всего.
   -- Разумеется все это устроится, сказал ему Баррингтон Ирль вечером накануне прений:-- мы вполне полагаемся за вашу речь.
   В тоне, которым Финиас сделал вопрос, была некоторая угрюмость, как будто он чувствовал себя обиженным и дружелюбие ответа возбудило упрек его совести.
   -- Я думаю, нам лучше назначить понедельник или вторник, сказал Ирль:-- мы надеемся кончить во вторник, но нельзя знать. Во всяком случае вас не оставят в стороне.
   У Финиаса почти вертелась на языке вся история своих обид, выражение своего чувства, что с ним обращаются не как с избранным; но он воздержался. Он любил Баррингтона Ирля, но не на столько, чтобы просить его сочувствия.
   Во всех неприятностях своей жизни он не имел привычки просить сочувствия у мужчины. Он всегда обращался к женщине -- в былое время к лэди Лоре, или к Вайолет Эффингам, или к мадам Гёслер. От них он мог принимать ласки, похвалы и даже иногда сострадание. Но сострадание и похвалы мужчин были для него противны.
   Утром первого апреля он опять отправился в Парковый переулок, не с составленным планом рассказать мадам Гёслер о своих обидах, но побуждаемый потребностью в утешении, которое может быть он найдет там.
   Мадам Гёслер приняла его очень ласково и тотчас стала расспрашивать о большом политическом турнире, который скоро начинался.
   -- Да, мы начинаем сегодня, сказал Финиас.-- Мистер Добени будет говорить от половины пятого до семи часов. Я удивляюсь, зачем вы не поедете послушать его.
   -- Какое удовольствие! Слышать, как человек говорит два часа с половиной о церковном вопросе! Надо очень нуждаться в развлечениях! Неужели вы скажете мне, что вам это нравится?
   -- Мне нравится слушать хорошую речь.
   -- Но вам предстоит удовольствие отвечать хорошей речью. Вы ведете борьбу. Бедная женщина, запертая в клетку, чувствует там сильнее, чем где-нибудь, какое ничтожное положение занимает она в свете.
   -- Вы не заступаетесь за права женщин, мадам Гёслер.
   -- О, нет! Зная наше ничтожество, я покоряюсь без ропота, но не люблю слушать стычки моих властелинов. Вы можете все устроивать между собой; я покорюсь всему, что сделаете вы, дурному или хорошему -- как должно, но не могу интересоваться делом, на которое я потрачу время, слушая, где не могу говорить, и смотря, когда меня не могут видеть. Вы будете говорить?
   -- Да, думаю.
   -- Я прочту вашу речь, чего не сделаю для многих других. А когда все будет кончено, ваша очередь настанет?
   -- Лично моя, нет, мадам Гёслер.
   -- Но она должна настать лично для вас -- не правда ли? спросила она с жаром.
   Потом, постепенно прерывистыми фразами, Финиас объяснил ей, что даже в случае состава либерального министерство он не должен ожидать, чтобы ему предложили какое-нибудь место.
   -- Почему же? Мы все говорили об этом как о деле решеном.
   Ему хотелось спросить, кто эти все, о ком она говорила, но он не мог этого сделать, не выказав себялюбия, неприятного для него.
   -- Не могу сказать, но не думаю, чтобы меня пригласили присоединиться к ним.
   -- А вы желали бы этого?
   -- Да; я не вижу, почему мне не решиться сказать вам это.
   -- Почему вам не решиться сказать мне всю правду о себе? Я молчать умею. Я не сплетничаю о моих друзьях. Кто же это сделал?
   -- Я не знаю, сделал ли это кто-нибудь.
   -- Но так должно быть. Все говорят, что вы должны были присоединиться к ним, если вытесните других. Не мистер ли Бонтин?
   -- Весьма вероятно. Хотя я не знаю этого; но так как я ненавижу его от всего сердца, то весьма естественно предполагать, что он питает то же чувство ко мне.
   -- В этом я согласна с вами.
   -- Но не думаю, чтобы это происходило от чувства такого рода.
   -- Отчего же это происходит?
   -- Вы слышали все клеветы о лэди Лоре Кеннеди.
   -- Неужели вы хотите сказать, что подобная история может повредить вашему положению.
   -- Я так думаю. Но вы не должны предполагать, мадам Гёслер, что я хочу жаловаться. Человек должен покоряться таким вещам. Ни к кому друзья не были так ласковы, как ко мне; не многим, может быть, так благоприятствовала судьба. Вся эта история с мистером Кеннеди была очень неприятна, но делать было нечего.
   -- Неужели вы хотите сказать, что нравственность вашей партии оскорбляется? сказала мадам Гёслер почти смеясь.
   -- Вы знаете, как лорд Фон щекотлив. В сущности нельзя сказать, как действуют эти вещи, но они действуют постепенно. Друзья иногда очень рады найти предлог не оказать услуги и другу.
   -- Лэди Лора возвращается в Англию?
   -- Да.
   -- Тогда все прекратится.
   -- Прекращать-то нечего, кроме злоязычия лживой газеты. Против лэди Лоры никто не верит ничему.
   -- В этом я не уверена, но я ничему не верю.
   -- Я уверен в вас, мадам Гёслер, Я даже думаю, что никто не верит. Это так нелепо с начала до конца. Прощайте. Может быть, я увижусь с нею, когда прения кончатся.
   -- Разумеется, вы увидитесь. Прощайте; желаю успеха вашему красноречию.
   Мадам Гёслер решила, что она скажет несколько слов своей приятельнице герцогине о Финиасе Финне.
   

Глава XXXIII.
ДВА ГЛАДИАТОРА.

   Прения начались со всей обычной торжественностью в подобных случаях и заставили думать в тот день, что никогда более важные события не волновали страну. В настоящем случае Лондон был наполнен пасторами. Клерикальные клубы -- Осксфордский, Кэмбриджский, Старый Университетский и Атенеум, были ими наполнены. Епископы и деканы, по обыкновению, были приятны в обращении и веселы, не смотря на враждебные обстоятельства. Когда видишь епископа в часы церковных невзгод, всегда приходит на мысль справедливый и твердый человек, стоящий безбоязненно в то время, как мир рушится около него.
   Но на провинциальных пасторов было прискорбно смотреть. Они сериозно верили -- не тому, что настал день страшного суда, это они могли бы перенести равнодушно, если бы были убеждены, что их влияние продолжится до конца -- но что демон был приглашен на землю парламентским актом. Не в натуре человека находить прекрасным, чтобы его сословие было стеснено, обрезано и лишено власти. Если мы обратимся к извощикам, почтальонам, дворецким, лесничим, портным, мясникам, фермерам, скотоводам, докторам, адвокатам, мы найдем в каждом этом сословии убеждение, что благосостояние общества зависит от твердости, с какою они -- главное они -- стоят на своем. Это так справедливо относительно адвокатуры, что каждый практикующий адвокат не совестясь уверяет, будто практикующие адвокаты составляют соль земли. Личная уверенность судьи в его собственное положение прекрасна, потому что полезна стране, хотя часто вредит характеру человека.
   Но если так бывает с людьми, сознающими только то влияние, которое они имеют на тела и разум своих ближних, насколько сильнее должно быть это чувство, когда влияние касается души! Для постороннего зрителя, для мирянина, просто разъезжающего в кэбе, или получающего письмо, или обращающегося к закону, или находящегося под судом, эти притязания смешны или досадны, судя по степени влияния в эту минуту претендующего. Но так как клерикальные притязания требовательнее всех других, потому что выставляются с уверенностью, что никакое возражение невозможно без нарушения долга и греха, то тем они неприятнее.
   Борьба шла с тех самых пор, как мысль о митре впервые водворилась в сердце пастора -- с-тех-пор, как владычество в этом мире увидало себя способным поддерживать себя посредством страха будущего мира. Мы верим -- большинство между нами верит -- что если мы будем жить и умрем во грехе, то получим большое наказание; мы верим также, что пасторы наши могут помочь и нашим детям избегнуть горького конца. Но пасторы англиканской церкви тоже люди, и потому они притесняли нас, сожигали, мучили, а сами любили дворцы, пурпур, а иногда даже и роскошь и праздность. Мучения и сожигания, а также, говоря по правде, роскошь и праздность, уже уничтожились, но мысль о преобладании остается. Что делать заботливому человеку, который сознает опасность своей души, но не может остаться вполне доволен своим пастором просто потому, что он был прислан к нему теми, к которым он не имеет особого доверия, может быть, каким-нибудь отдаленным лордом, может быть лордом-канцлером, у сына политического приятеля которого был наставник? Что ему делать, когда, несмотря на то, что пурпур уже уничтожен между нами, жалованье служителя церкви в его приходе или округе так бедно, что жалованье это не возьмет человек способный учить его?
   Без всякой неприязненности к англиканской церкви начнет он думать, что все это придумано католическими монахами, может быть шло к тому времени, но теперь уже неуместно и не может более существовать в этой стране.
   Но сам пастор -- честный, трудящийся, добросовестный пастор, убежден в глубине сердца, что уменьшение влияния его сословия не может быть сделано без погибели для человеческой души -- и это мнение, когда оно становится преобладающим, все равно, что мир рушится над его головой. Свет часто рушился таким образом -- но хаос еще не наступал. Извощик и почтальон часто думали, что хаос скоро наступит, когда их потревожат. Адвокаты уверены в наступлении хаоса, когда возникает вопрос о неприкосновенности первостепенных адвокатов.
   Какой хаос будут обещать нам, если кто-нибудь вздумает порицать величие Нижней Палаты! Но из всех этих хаосов никакой хаос не может сравниться с тем, который, по мнению ревностного, провинциального, воспитанного в Оксфордском университете пастора, последует за распадением привилегий англиканской церкви. Из всех добрых людей пастор самый добрый человек. Он чистосердечен, гостеприимен, хорошо образован; у него всегда есть хорошенькая жена или хорошенькие дочери. Но он так верит в самого себя, что не может слышать равнодушно, когда ему говорят, что решительный хаос наступит не тотчас после того, как его потревожат. А теперь тревога -- мало того, даже гибель должны произойти от рук друга! Удивительно ли, что пасторы виднелись толпами около Уэстминстера с словами: "И ты Брут!" написанными на их лицах так ясно, как закон на челе фарисеев. Председатель был завален просьбами. Сила и храбрость каждого члена отдельно были подвержены испытанию. Галереи были наполнены. Места для дам оспаривали с отчаянным энтузиазмом, несмотря на сарказм против Парламента, выраженный мадам Гёслер. Двум королевским принцам и одному герцогу были отведены в Парламенте места неправильным образом. Пэры кишели в корридорах и были очень рады найти место стоя. Епископы толкались с баронами без всякого предпочтения, кроме того, которое дают широкие плеча. Мужчины, особенно пасторы, приходили в галереи с сэндвичами и бутылками, приготовляясь слушать все, если бы даже прения продолжились от четырех часов пополудни до того же часа следующего утра. В два часа пополудни вход в Парламент был прегражден и люди всякого звания -- деканы, пребендаты, пэры, баронеты -- терпеливо дожидали, чтобы какой-нибудь влиятельный вельможа пропустил их. Даже комнаты под Парламентом, служащие для очистки воздуха, были наполнены вежливыми слушателями, давшими слово, что ни под каким видом не станут они кашлять во время прений.
   Чрез несколько минут после четырех часов мистер Добени занял свое место с видом притворного равнодушие, свойственным ему. Он вошел медленно среди восклицаний с его стороны. Люди, не имеющие сочувствия к своему предводителю, находят удобным обманывать себя и возбуждать свое мужество шумным энтузиазмом.
   Добени уже сел и надел шляпу, но при этих криках приподнял ее и потом старался принять такой вид, как будто он ничем не отличается от присутствующих. Но сознание этого человека особенности своего положения обнаруживалось даже в этом принужденном отсутствии движения. Вы могли видеть, что он чувствовал себя предметом зрелища для всех зрителей и находил удовольствие в этом положении -- с легким внутренним трепетом опасения, что усилия его не будут равняться важности случая.
   Тотчас после него Грешэм суетливо вошел среди криков веселого приветствия. У нас было много министров, которые лично были дороже их приверженцам в Парламенте, чем настоящий предводитель оппозиции и бывший первый министр, но никто, может быть, не пользовался большим уважением своей партии за усердие и искренность.
   Теперь в физиономии его была какая-то свирепость, даже лютость, к пылу которой друзья и враги равномерно желали прибавить пищи -- друзья для того, чтобы эти отступники тори были вполне уничтожены, а враги для того, чтобы безрассудство врага пало на него самого в его смятении, потому что действительно нельзя было опровергать, что, как первый министр, Грешэм мог быть очень безрассуден.
   Началось обыкновенными делами, к отвращению ожидающих зрителей, делами чрезвычайно пошлыми -- по видимому нарочно для того, чтобы посредством контраста возвысить важность последующего. А чтобы еще более смутить новичков, вопросы и ответы стали предлагаться и даваться таким тихим голосом, а председатель произнес несколько слов так скоро и неразборчиво, что новички начали бояться, что не услышат ни слова из прений на своих задних местах.
   Все это однако заняло несколько минут и в двадцать минут пятого Добени встал. Тут новички увидали, что хотя не могут видеть Добени без помощи зрительной трубки, но могут слышать каждое слово, срывавшееся с его губ.
   Добени начал сожалением о жестокости своего положения в том отношении, что должен бы, с тою полнотой, которую он способен был достигнуть, заняться двумя важными предметами, между тем как достопочтенный джентльмэн противной стороны уже объявил со всей формальностью, какая может быть применена к соединенному собранию пэров и коммонеров, что он должен ограничиться одним. Предмет, выбранный в настоящем случае достопочтенным джентльмэном, не был вопрос о церковной реформе. Достопочтенный джентльмэн обязался почти с священным энтузиазмом оставить без внимания этот вопрос. Конечно, этот предстоящий вопрос в Парламенте и он, теперешний оратор -- должен к несчастью разобрать несколько подробно. Достопочтенный джентльмэн не стал бы в этом важном случае безпокоить себя таким ничтожным вопросом. И можно предполагать, что политические последователи достопочтенного джентльмэна будут также молчать, так как они приняли его тактику единогласно. Он, мистер Добени, менее всех в Англии станет отвергать важность вопроса, который достопочтенный джентльмэн выбрал предпочтительно церковному вопросу. Вопрос этот был очень прост и может быть предложен Парламенту в нескольких словах. Исходя из уст достопочтенного джентльмэна, это предложение вероятно было бы сделано в такой форме: "В этом Парламенте думают, что мне следует сделаться теперь первым министром на все время, пока я могу иметь место в этом Парламенте." Невозможно опровергать важность этого вопроса; но может быть он, мистер Добени, может считать себя вправе сомневаться относительно предпочтения, оказываемого этому вопросу над всеми другими предметами, хотя этот вопрос был бы очень важен для материального благосостояния страны.
   Он высказался метко, но слишком повторялся. Нападение такого рода, личное и свирепое по своему свойству, теряет свое действие, когда очевидно, что слова были приготовлены. В споре можно назвать человека ослом или плутом -- но слова эти должны быть сказаны в порыве минуты и горячо вырваться из сердца. В сатире Добени было много изящества и довольно остроты, но в ней жара не было, а были растянутость. Однако она раздражила Грешэма -- что было очевидно из того, как он вертел свою шляпу и передвигал ноги.
   Человек, которому предназначено занимать видное место на скамье министерства финансов или напротив этой скамьи, должен просить прежде всего у богов толстой шкуры. В нашем национальном собрании в этом имеется надобность более, чем в других, потому что разногласий между людьми, противоположными друг другу, гораздо меньше. Когда два врага встречаются вместе в одной Палате, из которых один защищает личное правление отдельного правителя, а другой ту форму правления, которое называется красною республикой, они без сомнения наносят друг другу сильные ораторские удары, но эти удары никогда не вредят в ту минуту. Эти люди могут перерезать друг другу горло, если представится случай; но они не кусаются, как собаки, дерущияся за кость. Но когда оппоненты почти согласны, как это всегда бывает с нашими парламентскими гладиаторами, они вечно стараются нанести маленькие раны сквозь спаи брони. Что же может у нас возбуждать разногласие, необходимое для прений, кроме гордости похвалиться личным искусством в стычке? Кто из нас желает свергнуть королеву или отказаться от национального долга, или разрушить религию, или даже уничтожить общественные звания? Когда какая-нибудь небольшая реформа вполне одобрена страной -- так что все знают, что страна примет ее -- тогда, поднимается вопрос, какая политическая партия устроит подробности, та ли, которая называет себя либеральной, или та, которую называют консервативной? Люди так близки друг к другу во всех своих убеждениях и теориях жизненных, что им более ничего не остается, кроме личного состязания, кому сделать вещь, которая должна быть сделана.
   Добени, напав таким образом на своего врага и ранив его, смело устремился к вопросу о церковной реформе, не мало гордясь за себя и за свою партию, что такое величайшее блого будет дано стране из такого неожиданного источника.
   "Посмотрите, что мы консерваторы можем сделать. В сущности мы не станем охранять ничего, когда узнаем, что вы не желаете этого. Quod minime reris -- Gratapandetur ad urbe.
   Это была жалоба совершенно не похожая на ту, которую Грешэм хотел сделать. По поводу самого церковного вопроса, Добени выражался несколько туманно, но очень глубокомысленно. Он приступил к вопросу с самых ранних времен, и говорил о неуместном распределении церковных доходов во времена Илии. Учреждение левитов конечно было хорошо, но были сделаны перемены сообразно обстоятельствам. Он намекнул на Мельхиседека, но не упомянул о нем. Он зашел слишком далеко и заставил многих из его слушателей думать, что ученость завлекла его в такие области, в которые невозможно было следовать за ним. Целью его доводов было показать, что смелость в реформе составляет хребет консерватизма. Явное распадение англиканской церкви с государством восстановит феократию Томаса Бекета и англичане скоро сделаются верными овечками верных пастухов. Когда отнимутся доходы от приходов и возвратятся довольно сложным образом стране, тогда приходы будут иметь более прежнего возможность содержать своих пасторов. Епископы будуте епископами действительными, а не креатурами министров.
   Относительно же деканов, не найдя ясного способа удовлетворить искателей будущих мест деканов, Добени сделался туманнее прежнего, но по видимому хотел намекнуть, что билль, который теперь с позволения Парламента будет читаться во второй раз, не заключает в себе статьи, запрещающей назначение деканов, хотя особенная стипендия того звания должна служить предметом соображений для нового церковного синода.
   Посторонние нашли скучными подробности этой части его речи. Пока он бранил Грешэма, его могли слушать с удовольствием, могли устремлять свое внимание, когда он говорил об общем консерватизме партии, которою он имел честь предводительствовать. В обещании избранного предводителя церковной партии уничтожить некоторые преимущества англиканской церкви было какое-то особенное остроумие, еще более выказывавшееся от убеждения многих, что несчастные консерваторы не могут не идти за своим предводителем, куда бы он их ни повел. Приятно было чувствовать, что партия обязана следовать за предводителем, даже если он поведет ее в самую внутренность горы, и поэтому слушать Добени было приятно. Но когда Добени стал выводить действие из различных членов своих фраз, объясняя, что следует взять и что оставить -- с горячим убеждением, что оставленное, при изменившихся обстоятельствах, будет составлять больше чем прежнее целое -- тогда зрители начали утомляться и думать, что пора говорить кому-нибудь другому.
   Но в конце речи министра был новый оттенок брани, который выкупил его речь. Он вернулся к тому личному вопросу, которым его противник вознамерился ограничиться, и выразил праведный ужас к политической доктрине, заключавшейся в этом вопросе.
   Он, впродолжении своей парламентской опытности, встречал много оппозиций со стороны партии. Он даже сознавался, что видел это на обеих сторонах Палаты, хотя всегда старался освободиться от этого всегда пагубного влияния. Но никогда не случалось ему знать государственного деятеля, который объявил бы свое намерение зависеть от партии, от одной партии, в результате, которого он желал достигнуть. Пусть достопочтенный джентльмэн поднимет спор или о принципах, или о подробностях меры, и он, Добени, охотно покорится решению Парламента; но такое нашествие, каким угрожает ему и его друзьям достопочтенный джентльмэн, он будет считать не конституционным, революционным и тиранским.
   Он был уверен, что оппозиция, основанная и поддерживаемая таким образом, даже если бы ей удалось получить несчастный успех в Палате в пылу чувств минуты, не будет поощряема сочувствием и поддержкою всей страны.
   Этими последними словами он дал понять, что если он будет побежден при втором чтении, не относительно достоинства билля, а просто в результате, предлагаемом Грешэмом, то он опять распустит Парламент, прежде чем подаст в отставку. А все очень хорошо понимали, что некоторые либеральные члены Парламента предпочли бы успех Добени необходимости вновь являться пред своими доверителями.
   Добени говорил до восьми часов, и в то время предполагали, что он искусно растянул свою речь для того, чтобы затруднить своего оппонента. Парламент собрался в четыре часа и должен был заседать непрерывно до тех пор, пока заседание будет прекращено на ночь. Когда бывает таким образом, то люди говорящие после восьми часов часто принуждены обращаться к пустым скамейкам. В настоящем случае Грешэм имел намерение тотчас возражать своему оппоненту, а не ждать, как обыкновенно делает предводитель его партии, конца прений. Все понимали, что Грешэм будет возражать Добени с целью прямо обвинить министров. Но начать свою речь в восемь часов, когда Парламент голоден и растревожен, было пыткою. А кончи Добени свою речь часом ранее, то времени было бы достаточно. Члены были бы не прочь отложить обед до половины девятого или может быть до девяти, когда говорит их любимый оратор. Но когда Грешэм начнет свою большую речь в восемь часов, то обед сделается сомнителен и беда может стрястись сериозная. Невероятно, чтобы Добени сказал о подобной стратегии даже своим друзьям, но политические спекуляторы того времени думали, что он имел эту мысль.
   Но Грешэма нельзя было отклонить от цели. Он подождал несколько минут, а потом встал и обратился к председателю. Несколько членов вышли из Парламента -- это были без сомнения такие господа, организм которых, ослабевший от прежней службы, не мог выносить продолжительного голода. Некоторые, почти дошедшие до двери, вернулись на свои места, вспомнив о Роби и Рэтлере. Но для большинства присутствовавших интерес минуты был важнее даже любви к обеду. Некоторые из пэров ушли; заметили, что два епископа вышли; но зрители в галерее теснились по прежнему. Тот, кто встал с своего места, должен был отказаться от него на всю ночь.
   Грешэм начал таким спокойным тоном, что он мог показаться почти притворным, но который происходил от усилий с его стороны сдержать избыток энергии, сознаваемый слишком хорошо.
   Но не прошло и четверти чаза, как спокойствие скоро заменилось жаром, перешедшим в запальчивость. Грешэм даже сделался свиреп и говорил вещи такие колкие, что сам не сознавал их колкости.
   Между этими двумя людьми разница состояла в том, что Добени всегда попадал метко, зная, как попасть, оттого что обдумывал каждый удар, заранее взвешивал его последствия, рассчитывал свою силу даже до того, что знал действия удара, повторенного на рану, уже данную, а Грешэм бил направо, налево и прямо с скоростью, приобретенной опытом, и в ярости мог убить своего противника прежде, чем догадается, что пролил кровь.
   Он начал тем, что решительно отказался рассуждать о достоинствах билля. Достопочтенный джентльмэн с правой стороны гордился своим великодушием, как грек. Он напомнит достопочтенному джентльмэну, что подарки от греков всегда считались опасными. "Мы опасаемся их даров, только их даров", сказал он. Политические дары достопочтенного джентльмэна, вырванные им против воли от его товарищей и последователей, были гораздо горче на вкус, чем яблоки Мертвого Моря. Чтобы подобные дары не давались стране неохотно, чтобы реформа происходила не от тех, кто сам не чувствовал необходимости в реформе, он думал, что таково должно быть желание не только Парламента, но и всей страны. Захочет ли какой-нибудь господин на этой скамье -- и Грешэм указал на тесную фалангу правительственной стороны -- кроме самого достопочтенного джентльмэна, встать и объявить, что церковная реформа, это разъединение епископальной церкви с государством, согласуется с его давно любимыми политическими убеждениями? Он стал обвинять тогда эту партию в том, что она так давно привязана к колесам колесницы достопочтенного джентльмэна, что не способна действовать по своим собственным убеждениям. А относительно самого достопочтенного джентльмэна, он, Грешэм, попросит его последователей сказать, имеет ли достопочтенный джентльмэн сильные политические убеждения.
   Его обвиняли в том, что он противник конституции, революционер и тиран. Если Парламент позволит ему, он вкратце объяснит свою мысль о конституционном правлении в этой стране. Оно основано и построено на большинстве голосов в этом Парламенте и поддерживается только этою силой. В этой стране не может быть конституционного правления без такой поддержки. Всякое другое правление будет самозванным, и он осмелится сказать достопочтенному джентльмэну, что всякий министр в этой стране, который посоветует ее величеству положиться на советников, не поддерживаемых большинством голосов в Нижней Палате, будет просто виновен в злоупотреблении государственною властью. Грешэм с презрением отверг от себя обвинение в искательстве министерского места. Он тщеславился самым высоким честолюбием для английского подданного. Но он тщеславился еще более преимуществами и властью Парламента, в стенах которого сосредоточивалось все спасительное, все полезное, все прочное для политической конституции страны. Он гордился тем, что действовал почти во все время своей политической жизни с тою партией, которая распоряжалась большинством; но он попросит самого горького своего врага, он попросит самого достопочтенного джентльмэна указать на какой-нибудь период его карьеры, в который он не согласился бы покориться большинству, когда сам принадлежал к меньшинству.
   Он теперь принял этот образ действия потому, что желал побудить Парламент прийти к решению по поводу этого вопроса. Он сам не имел того доверия к достопочтенному джентльмэну, которое оправдало бы его в принятии от него меры по такому важному предмету, как разъединение епископальной церкви с государством. Если же большинство голосов в Парламенте не согласится с ним и поддержит второе чтение билля, он тотчас покорится, обратит все внимание на пункты билля и постарается с помощью тех лиц, которые действовали вместе с ним, приспособить его к потребностям страны посредством выпусков и прибавок, когда пункты билля будут проходить чрез комитет. Но прежде он попросит Парламент решить со всею своею торжественностью и со всем своим весом, желательно ли принять из рук достопочтенного джентльмэна меру о реформе такого важного предмета. Было около десяти часов, когда он сел, и желудки парламентские долее выдержать не могли; заседание тотчас отложили.
   На следующее утро все находили, что Добени говорил слишком растянуто, а Грешэм слишком запальчиво. Некоторые уверяли, будто Грешэм никогда не говорил так хорошо, как в то время, когда описывал преимущества Нижней Палаты; а другие находили, что ясность Добени была изумительна; но и теперь, как почти всегда, нынешния речи вообще находили гораздо ниже речей прошлого времени.
   

Глава XXXIV.
ВСЕЛЕННАЯ.

   Прежде чем Парламент опять собрался, любители новостей в клубах, с обеих сторон вопроса, решили, что речь Грешэма, хороша она была или нет, по своему красноречию достигнет цели. Его поддержит большинство, а это могло быть очень сомнительно, если бы он вздумал находить дурные стороны в билле.
   Рэтлер был почти уверен в успехе. мало было либералов в Парламенте, которые не стремились бы заявить своими голосами, что они не имеют доверия к Добени. Тёрнбёлль, великий радикал, и может быть человек двадцать вместе с ним, поддержат второе чтение, уверяя, что совесть не позволяет им подать голос в пользу союза епископальной церкви с государством.
   Во всех подобных случаях Тёрнбёлль выказывал себя неприятным для тех, кто сидел возле него в Парламенте. Он думал, что обязан это делать для того, чтобы никто не мог сомневаться в его независимости. Он обыкновенно говорил, что для него ничего не значит, кто называется первым министром или председателем.
   Но эта независимость была так же велика и на консервативной, как и на либеральной стороне Палаты. Наверно найдется более двадцати человек, оставшихся верными любимым правилам всей своей жизни и которые не захотят подавать голос против такого билля.
   От этого-то обстоятельства и вытягивались лица провинциальных несторов. Полгода тому назад, ни один провинциальный джентльмэн в Англии не стал бы слушать подобного предложения без громкого протеста на революционную нечестивость. А теперь, от единственного побуждения влиятельного человека, предмет сделался таким обыкновенным, что всех уверяли, будто это сделается, даже если бы из всех вещей, которые могут быть сделаны, это было самое худшее.
   -- Теперь некчему иметь какое бы то ни было мнение о чем бы то ни было, сказал один человек другому, когда они сидели вместе в клубе с газетами в руках.-- Никто ничего не боится -- ни безверия, ни нечестия, ни революции.
   Хотя сделалось известным, что билль не пройдет, какое было в этом утешение, когда битва будет выиграна не избранными израильтянами, для которых церковь со всеми своими принадлежностями должна быть дорога, но шайкой филистимлян, которые непременно последуют за своими оппонентами для того, чтобы уничтожить все святое?
   В пятницу прения продолжались очень оживленно на министерской стороне Парламента. Попугаи выучили несколько слов для того, чтобы приспособить англиканскую церковь к возрастающим необходимостям света. "Англиканская церковь все останется англиканской церковью" это повторялось до-тех-пор, пока усталым слушателям надоело слышать эти ничего незначущие слова. Но ревность сражающихся обнаруживалась в другом вопросе. Партия была теперь признанным оружием предводителей так называемой либеральной стороны Парламента, и очень легко было обнаружить новую доктрину. Каждое слово Грешэма разрывалось на куски и чудовищность его теории выставлялась наружу. Он смело объявил им, что следует принимать во внимание людей, а не меры, и они должны были показать своими голосами, готовы ли они принять такое учение. Разумеется, речи говорились разными ораторами, но пальба с консервативных скамеек была в этот вечер громче.
   Казалось бы, что имея пред собою такой исход, все могли бы согласиться подавать голоса тотчас после двух больших речей. Но все-таки очень многие члены желали говорить. Это были самые важные прения в этом году и предмет -- то есть достоинства и недостатки двух политических партий -- был обширен и очень удобен. Был уже второй час ночи, когда Тёрнбёлль отложил заседание.
   -- Я боюсь, что мы должны отсрочить вашу речь до вторника, сказал Рэтлер в воскресенье Финиасу Финну.
   -- Я не прочь от этого, только бы мне досталось хорошее место в тот день.
   -- В этом не может быть сомнения. Грешэм непременно желает, чтобы вы говорили, потому что вы дали слово поддерживать меру разъединения. Вы можете настаивать на его собственных взглядах -- что даже, если подобная мера решительно необходима...
   -- Это я думаю, сказал Финиас.
   -- Все-таки ее не следует принимать от старой церковной партии.
   В этом было что-то приятное для Финиаса Финна -- что-то заставившее его почувствовать в эту минуту, что он, может быть, не понял отношения его приятеля к нему.
   -- Я полагаю, мы уверены в большинстве, сказал он.
   -- Решительно, сказал Рэтлер.-- Я полагаю, что дойдет до полсотни -- может быть, более.
   -- Что скажет Добени?
   -- Выйдет. Он не может сделать ничего другого. Его смелость конечно удивительна, но даже и при своей смелости он не может распустить Парламент. Его церковный билль дал ему шесть месяцев сроку, а шесть месяцев значит что-нибудь.
   -- Правда ли, что Грогрэм будет канцлером?
   Финиас сделал этот вопрос не из особенной заботливости о будущности сэр-Грегори Грогрэма, но потому, что ему хотелось знать, будет ли Рэтлер говорить с ним дружески, как с товарищем, о новом министерстве. Но Рэтлер тотчас сделался скромен и скрытен, и сказал, что до-сих-пор еще ничего не известно о шерстяном мешке. Тут Финиас опять спрятался в свою раковину, с уверенностью, что для него ничего сделано не будет.
   А между тем для кого вопрос о месте мог иметь такую важность, как для него? Он вернулся в свое прежнее жительство из Ирландии, бросив приятную обеспеченность верного дохода, подстрекаемый надеждою получить место в министерстве. Он, некоторым образом, сделал рассчет. Он думал, что, в настоящем положении страны, либеральная партия должна была, лет двадцать, иметь более длинные периоды власти, чем ее противники; он думал также, что будь он в Палате, ему непременно дадут какое-нибудь место. Он служил прежде, и с особенным успехом. Он знал, что из молодых дебютантов последних лет его считали лучшим. Он оставил свою партию по разногласию с нею, но сделал это, не возбудив недоброжелательства в предводителях его партии -- таким образом, который считали чрезвычайно благородным, и когда он выходил, то сам Грешэм выразил ему глубокое сожаление.
   Когда Баррингтон Ирль пожелал, чтобы он вернулся к его прежним занятиям, он, Финиас, больше всего сомневался на счет места депутата. Но он был смел, отважился на все и имел успех. Относительно обещаний, данных в Танкервилле, было несколько небольших затруднений, но он будет в состоянии употребить их в пользу своей партии. Конечно, ничего ни было обещано ему, но Ирль, когда писал к нему, приглашая приехать из Ирландии, должно быть, имел намерение дать ему понять, что он опять будет завербован в любимый полк, если добьется места в Парламенте. А между тем он был убежден, что когда наступит этот день, то он будет для него днем разочарования, и что когда список явится, его имя не будет стоять в нем.
   Мадам Гёслер намекала ему, что Бонтин его враг, а он ответил уверением, что сам ненавидит Бонтина. Он теперь вспомнил, что Бонтин почти не говорил с ним после его возвращения в Лондон, хотя в сущности ссоры между ними не было. В таком расположении духа, ему хотелось откровенно поговорить с Баррингтоном Ирлем, но его удерживали чувство гордости и преобладавшая идея, что никакой кандидат на место в министерстве, каковы бы ни были его права, не должен просить места.
   В это воскресенье он видел Бонтина в клубе. Люди приходили и уходили с тем лихорадочным волнением, которое всегда преобладает накануне больших парламентских перемен. Все считали верным большинство голосов против министерства, но ходили слухи, что у Добени был план в голове, как расстроить цель его врагов. Ничто не могло сравниться с смелостью этого человека. Некоторые говорили, что он распустит Парламент -- который не заседал еще и шести месяцев. Другие были того мнения, что он просто не выйдет в отставку -- и таким образом пойдет наперекор большинству голосов в Парламенте и всем министерским преданиям страны. У него вырывались слова, удостоверявшие в этом намерении. Но оно не могло иметь успех. Вся страна восстанет против него. Ему не дадут денег. Во всех подробностях министерской власти, ему будут мешать. Но -- таков был характер этого человека -- думали, будто все эти ужасы не остановят его.
   Вспыхнет пламя, сделается смятение, в которых робкие люди сомневались, будет ли сожжена до тла конституция или только иллюминована; но это пламя и это смятение были бы дороги Добени, если бы он мог стоять центральною фигурой -- великим фейерверщиком, сделавшим все это, красным с головы до ног от яркого огня шутих, которыми его собственные руки наполнили все пространство.
   Ожидание подобного зрелища возбуждало пылкость и суету во всех, так что в воскресенье вечером мужчины ходили из одного клуба в другой, вместо того, чтобы сидеть дома с женами и дочерьми.
   В это время существовал небольшой клуб -- так называемый, хотя он не походил на другие клубы -- носивший наименование Вселенная. Это название считалось шуткой, так как клуб был ограничен девяносто-девятью членами. Он находился в простом и довольно жалком помещении. Открыт он был только за один час до и один час после полуночи, и только два раза в неделю, во время заседания Парламента. Привлекательностей у него было немного и состояли они, большею частью, из табаку и чаю. Разговор вообще шел вяло и отрывочно, и иногда являлся какой-нибудь знаменитый остряк, которого все ненавидели, но ни у кого не доставало духу остановить.
   Но клуб этот имел успех и всем нравилось быть членами Вселенной. Мистер Бонтин был член, и Финиас Финн. В это воскресенье, вечером, клуб был открыт, и Финиас, входя в комнату приметил, что его враг сидит один в углу дивана. Бонтин не любил быть один в публичных местах; ему нравилось присоединяться к сходбищам, выказывать популярность и вечно суетиться, чтобы увеличить свое влияние.
   Но теперь, вероятно, величие сделало его одиноким. Но если справедливо, что он будет канцлером казначейства, поднимется от полубожественности до полной божественности кабинета -- и сделает это посредством прыжка, который поставит его высоко даже между первоклассными богами, то может быть ему следует выбирать новые сходбища для себя. Или по крайней мере приличнее теперь, чтобы его выбирали, а не он выбирал. Он мог, до последней унции, взвесить важность своего положения и очень верно рассчитать результат своей короткости.
   В это самое утро Грешэм намекнул ему, что если составится либеральное министерство, то он получит это высокое место. Может быть, это было сказано не весьма лесгним образом, так как Грешэм глубоко сожалел о Паллизере, и почти потребовал обещания от Бонтина, что он пойдет по стопам Паллизера -- но предложение было сделано и от него отступиться нельзя, и Бонтин уже чувствовал теплоту ореола.
   Некоторые как будто родились быть министрами -- особенно герцоги, или графы, или младшие сыновья таковых -- воспитанные для этого с самой колыбели, и нам представляется, что они не чувствуют ни особенного страха, когда в первый раз входят в это величественное собрание, ни гордости. Но для политического искателя, не родившегося в пурпуре публичной жизни, этот вход в совет высших богов должен сопровождаться чувством высокого торжества, сдерживаемого неприятным предчувствием.
   Бонтин, может быть, радовался своему торжеству -- а может быть предавался неприятным предчувствиям. Финиас, хотя не желавший предлагать вопросы другу, которые могли показаться намеками на его собственное положение, не чувствовал подобного нежелания относительно человека, который конечно не мог подозревать его в том, что он станет просить у него милости. По наружности он находился в коротких отношениях с этим человеком, теперь сел возле него и стал расспрашивать о прениях. Бонтин не раз выражал свое мнение своим друзьям, что Финиас Финн отречется от своей партии и подаст голос за министерство. Рэтлеры, Ирли и Фицджибоны все звали, что на Финиаса положиться можно, но Бонтин все сомневался. Теперь ему вздумалось выказать более чем сомнение.
   -- Я удивляюсь, что вы спрашиваете меня, сказал Бонтин.
   -- Что вы хотите этим сказать?
   -- Я полагаю, что вы, по обыкновению, подадите голос против нас.
   -- Я только раз подал голос против моей партии, сказал Финиас:-- и сделал это тогда с одобрения каждого чсловека в этой партии, добрым мнением которого я хоть сколько-нибудь дорожил.
   Тон его был оскорбителен и в словах было что-то похожее на оскорбление.
   -- Вы должны это сделать теперь или нарушить обещание, данное вами в Танкервилле.
   -- А вы знаете, какое обещание я дал в Танкервилле? Я не нарушу никакого обещания.
   -- Позвольте мне сказать, мистер Финн, что та независимость, которой придерживаетесь вы и мистер Монк, как она ни величественна со стороны людей, прямо отказывающихся от министерских мест, несколько опасна, когда принимается людьми занявшими места. Я люблю знать наверно, что люди, находящиеся на одном корабле со мною, не заберут себе в голову, что обязанность их требует топить корабль.
   Сказав это со всею грацией полновластного министра, Бонтин встал с своего места в углу дивана и присоединился к небольшой толпе.
   Финиас почувствовал, что в ушах его шумит и что лицо его красно. Он осмотрелся кругом, чтобы удостовериться по физиономиям других, слышали и они, что было сказано. Возле него никого не было и он думал, что разговора этого не слыхал никто. Он теперь знал, что поступил неосторожно, обратившись к Бонтину, хотя сделанный им вопрос был самый обыкновенный. Но он думал, что Бонтин решился оскорбить его и сделал против него обвинение, которое он не мог пропустить без внимания. К этому прибавлялась горечь от убеждения, что Бонтин высказал мнение и чужое, не только свое, и прямо указал, что врата официального рая должны быть заперты для виновного. Финиас сам прежде думал это, по мнение это сделалось теперь уверенностью. С огорчением он встал, чтобы выйти из комнаты, но тут встретился с Лоренсом Фицджибоном.
   -- Слышали новости о Бонтине? спросил Лоренс.
   -- Какие новости?
   -- Его сунут в казначейство. Это решено. Чем выше лезет обезьяна... вы знаете пословицу.
   Говоря таким образом, Лоренс Фицджибон вошел в комнату, а Финиас Финн ушел один.
   Итак человек, с которым он успел поссориться, сделается членом кабинета; его голос, вероятно, будет иметь силу в выборе младших членов министерства. Финиасу почти казалось невероятным, чтобы такого человека, как Бонтин, выбрали для такого места. Он презирал Бонтина почти с тех самых пор, как узнал его, и редко слышал, чтобы о будущем правителе страны говорили с уважением. Он считал Бонтина полезным, тупым, бессовестным политиком, привыкшим к Парламенту, знакомым с проселочными путями и задними дверями официальной жизни, и следовательно уверенным в возможности получить место, когда власть находится в руках либералов; но никого в этой партии не считал он менее способным быть выбранным для высокого места. А между тем этого человека делают канцлером казначейства, между тем как он, Финиас Финн, вероятно, по наущению этого человека, будет оставлен в стороне.
   Он знал, что он выше человека, которого ненавидит, что его идеи о политической жизни гораздо выше идей его, что он способнее к политическим жертвам. Он сам сидел на скамье министерства финансов рядом с многими людьми, политические правила которых не очень ценил; но ни о одном из них не думал он так низко, как о Бонтине, между тем Бонтин будет канцлером казначейства! Он вернулся в свою квартиру в Марльбороской улице, в огорчении от своей неудачи -- в двойном огорчении от успеха этого человека.
   Он пролежал без сна половину ночи, думая о словах, сказанных ему, и после завтрака на следующее утро написал письмо к своему врагу:

"Нижняя Палата, 5 апреля 18--.

"Любезный мистер Бонтин,

   "Я чрезвычайно сожалею, что вчера в клубе Вселенная сделал вам какой-то случайный вопрос о подаче голосов. Если бы я мог угадать, к чему это поведет, я не обратился бы к вам. Но теперь я не могу удержаться, чтобы не приметить личного обвинения, сделанного против меня с большим недостатком той вежливости, которая предполагается между людьми действовавшими вместе. Не будь этого, мой вопрос мог показаться вам дерзостью.
   "Вы обвинили меня в нечестном отношении к моей партии, и в том, что я "потопил корабль". В том случае, на который вы намекнули, я действовал с большим размышлением, к ущербу моих собственных надежд -- и, как я думал, с одобрения всех, понимавших в чем дело. Если вы спросите мистера Грешэма или лорда Кэнтрипа, который тогда был моим начальником, я думаю, что каждый из них скажет, что мое поведение в том случае не заслуживает упрека. Если вы сделаете это, я думаю, что после вы непременно выразите сожаление о том, что сказали мне вчера.
   "Искренно вам преданный

"ФИНИАС ФИНН."

   Ему не понравилось письмо, когда он написал его, но он не умел написать лучше и послал.
   

Глава XXXV.
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЯД.

   В понедельник Тёрнбёлль объявил причину, почему он не хочет вступать в одно министерство с Добени. Это он сделал очень подробно. Он говорил, что для него ничего не значат вся могущественная пышность и все маленькие распри министерства. Он никогда не позволит себе смотреть на личность первого министра. Мера пред Парламентом для него всегда составляла все и будет доставлять. Если бы общественное блого более принималось в соображение в этом Парламенте, а на ссоры людей менее обращали внимания, он думал, что лучше служили бы стране.
   Ему отвечал Монк, сидевший возле него и намеревавшийся поддерживать Грешэма. Монк рад был растерзать в куски своего старого приятеля Тёрнбёлля, выражая свое мнение, что разница в людях значит и разницу в мерах. Характеры людей, правила которых известны, служат ручательством за меры, которые они поддерживают. Для него -- Монка -- очень важно, кто будет первым министром в Англии. Он на столько себялюбив, что желает министра, с которым мог бы согласиться относительно главных вопросов дня. Так как он не может сказать, что имеет политическое доверие к настоящему министерству, то непременно подаст голос против него.
   В этот вечер Финиас получил письмо от Бонтина; оно заключалось в следующем:

"Нижняя Палата, 5 апреля 18--.

"Любезный мистер Финн,

   "Я никогда не обвинял вас в нечестных отношениях к вашей партии. Вы, должно быть, ослышались или не поняли меня, если думаете это. Я сказал, что вы потопили корабль -- а так как вы действительно потопили его вместе с мистером Монком -- я не могу отступиться от моих слов.
   "Я не имею надобности обращаться к кому бы то ни было за свидетельством о ваших заслугах в то время. Я не обвинял вас ни в чем бесчестном или бесславном. Кажется, я сказал, что потопить корабль опасно. Я и теперь это думаю, хотя знаю, что многие воображают, будто это поступок прекрасный. Я не опровергаю, что он прекрасен, и следовательно, вы не имеете причины жаловаться на меня.

"Искренно вам преданный
"ДЖ. БОНТИН."

   Финиас принес в кармане копию своего письма в Парламент и показал оба письма Монку.
   -- На вашем месте я не обратил бы внимания на это, сказал Монк.
   -- Вы не можете себе представить, как оскорбительно было сделано это замечание.
   -- Оно оскорбительно для меня столько же, как для вас, но я не стал бы делать шага. Когда человек надоедает вам, вы должны отсторониться от него. Это всегда самое лучшее.
   -- Если человек назовет вас лгуном?
   -- Но люди не называют так друг друга. Бонтин слишком хорошо знает свет; он не скомпрометирует себя словом, от которого общественное мнение принудит его отказаться. Он говорит, что мы потопили корабль. Ну, мы потопили. Из всех политических действий моей жизни я более всего горжусь этим поступком. Ваша помощь в то время приобрела вам мое искреннее уважение. Но корабль мы потопили. Прежде чем можете поссориться с Бонтином, вы должны показать, что потопить корабль, употребляя метафору, должно быть бесчестным поступком. Видите, как он тотчас прячется за факт, что это поступок не бесчестный.
   -- Вы не отвечали бы на его письмо?
   -- Не думаю. Вы не можете сделать себе пользы перепиской, в которой вам нельзя одержать над ним верх. А если вы одержите над ним верх, то повредите себе более, чем ему. Бросьте это.
   Это очень увеличило огорчение нашего приятеля и заставило его почувствовать, что эту тяжесть он почти не может перенести. Его враг одерживал над ним верх на каждом шагу. Он, Финиас, устремился в переписку, в которой был побежден, в чем он должен признаться своим молчанием. А между тем он был убежден, что Бонтин оскорбил его в клубе самым непростительным образом, и что если бы истинная правда сделалась известна, то всякий и первый Монк -- не колеблясь скажет, что он обязан получить удовлетворение. А между тем что же может он сделать? Он думал посоветоваться с лордом Кэнтрипом и постараться получить от своего бывшего начальника какой-нибудь совет приятнее того, который подал Монк.
   Между тем неприязненности в Парламенте становились свирепыми и прения принимали оборот особенно неприятный для Финиаса Финна в его настоящем расположении духа.
   Слухи о будущем повышении Бонтина, переданные Лоренсом Фицджибоном Финиасу в клубе Вселенная, весьма естественно распространились широко и далеко, и дошли до ушей тех, кто еще сидел на министерских скамьях. А политики в нашей стране полагают, что никто не должен осмеливаться брать на себя задачу составлять министерство, пока правительство не возложит на него эту великую обязанность. Пусть Грешэм или Добени нового министерства уверен, что бразды государственной колесницы должны перейти в его руки, но он не должен очевидно приготовляться сесть на козлы, пока его не позовут на это место.
   В эту минуту находили, что Грешэм отступил от сдержанности и скромности, обычных в его положении, сделав шаг к составлению кабинета, между тем как была еще возможность, что он не будет иметь власти составлять кабинет.
   Поздно вечером в этот понедельник, когда Парламент был еще полон, один из главных помощников Добени, статс-секретарь, сэр-Орландо Дрот, по имени -- джентльмэн, у которого если бы было сердце, он должен был бы ненавидеть церковный билль из глубины своего сердца, и который, по этому поводу, тем ядовитее относился к оппонентам, не перестававшим упрекать его в политических увертках -- злобно напал на Грешэма относительно слухов о назначении канцлера казначейства.
   Читатель легко вообразит, какие вещи говорились. Сэр-Орландо слышал с большим изумлением, что один достопочтенный член Парламента, давно занимавший министерскую скамью, уже был назначен на высокую должность. Он, сэр-Орландо, не знал, что эта должность вакантна или что, если она вакантна, то будет отдана этому достопочтенному джентльмэну; но не было ни малейшего сомнения, что должность с местом в кабинете была предложена и принята тем достопочтенным членом, о котором он говорил. Неистовую торопливость, с какою достопочтенный джентльмэн, сидящий напротив, и его товарищи пытаются, он не скажет вскарабкаться, но устремиться в министерство, противясь великой реформе, разумность которой понятна всем, они сами не осмелятся опровергать. Многое подобное было говорено. Грешэм вертел свою шляпу, ворочал ногами и выказывал свое неудовольствие всему Парламенту, и наконец вскочил.
   -- Если достопочтенный джентльмэн желает опровергнуть справедливость моих уверений, сказал сэр-Орландо Дрот:-- я уступлю ему место, чтобы он мог этого сделать.
   -- Я опровергаю вполне не только справедливость, но всякую подробность уверений, сделанных достопочтенным джентльмэном, сказал Грешэм, все стоя и держа шляпу в руках.
   -- Неужели достопочтенный джентльмэн желает уверить меня, что он не выбрал будущего канцлера казначейства?
   -- Достопочтенный джентльмэн слишком проницателен, чтобы не знать, что мы на этой стороне Парламента могли сделать подобный выбор, а между тем каждая подробность уверений, которые он имел опрометчивость сказать в Парламенте, может быть... неосновательна. Это выражение слабо, сэр, но я удержусь от употребления таких выражений, которые, хотя были бы законны, оскорбили бы чувства Парламента. Я объясню Парламенту все, что было сделано.
   Поднялся большой шум; крики: "К порядку! Грешэм! Говорите! Слушайте, слушайте!" и тому подобные раздавались в то время, как сэр Орландо Дрот, и Грешэм стояли оба. Голос Грешэма был так звучен, что, не смотря на шум, каждое его слово было слышно репортерам. Его оппонент не пытался говорить, но не садился, а стоял, опираясь на свое право. Грешэм сказал, что он понимает желание Парламента, чтобы он, Грешэм, объяснил обстоятельства, относящияся к обвинению, сделанному против него, и конечно Парламенту угодно, чтобы это это было сделано сейчас. Председатель разумеется сказал, что говорить имеет право сэр-Орландо, но прибавил, что было бы удобнее, если бы он уступил свое право на несколько минуть достопочтенному джентльмену на другой стороне. Грешэм, разумеется, одержал верх. Права и правила -- оковы железные для человека мелкого и ушивочные веревки для гиганта.
   Никто в этом собрании не знал Парламента лучше Грешэма, не мог лучше взять его штурмом, не умел упорнее настаивать. Он сказал свою речь, хотя ясно не имел на это права. Он говорил, что Парламенту известно, что после несчастной кончины герцога Омниума, один господин перешел из этой Палаты в другое место, и его отсутствие долго будет считаться весьма прискорбною потерей. Тут он произнес похвалу Плантадженету Паллизеру, такую любезную и так хорошо составленную, что даже горечь оппозиции не могла устоять против этого. Парламенту было хорошо известно, какие труды уже несколько лет занимали благородного герцога и какую важность страна приписывала их окончанию. Перемена, постигшая благородного герцога, без сомнения, не совсем отвлечет его от труда, по необходимо, чтобы кто-нибудь, принадлежавший к одной партии с благородным герцогом, опытный в деле и имеющий в Парламенте место, постарался посвятить себя той важной мере, которая так занимала внимание бывшего канцлера казначейства. Без сомнения, необходимо, чтобы выбранный господин находился в казначействе в том случае, если их партия составит министерство. Достопочтенный джентльмэн, на которого был сделан намек, во все время устроивал подробности меры с благородным герцогом, и способен ли он занять место, сделавшееся вакантным после того, как благородный герцог поступил в Палату Пэров, было предметом рассуждений; но рассуждения эти относились к мере и только косвенно к министерству. Грешэм стоял на том, что не сделал ничего нескромного -- ничего несовместного с его обязанностью. Если джентльмэны противоположной стороны держатся другого мнения, то он, Грешэм, думает, что разногласие это происходит от того обстоятельства, что они не так знакомы, как он, к несчастью, ознакомился с тягостями и ответственностью правления.
   В этом споре было очень мало достойного того места, в котором он происходил, или того жара, с которым его вели, но он показывал расположение духа партий и выражал горечь политических чувств дня. В то время говорили, что никто из существующих политиков не помнит такой горячей неприязненности, какая была обнаружена в Парламенте в тот вечер.
   Пока Грешэм давал объяснения, Добени встал и с насмешливой торжественностью, свойственной ему в подобных случаях, обратился к председателю с вопросом, не следует ли пригласить достопочтенного джентльмэна сесть. Грешэм остановил его движением руки. Притворное величие может поддерживаться не долее минуты, и Добени принужден был сесть, когда председатель не тотчас поддержал его просьбу. Но он не забыл движения руки и не простил его. Этот человек в публичной жизни редко забывал и никогда не прощал. О нем говорили, что "дома" он ласков и терпелив, прост и не чванлив. Может быть. Кто не помнит этого страшного турка, Джэкоба Acдрубаля, адвоката, предмет ужаса свидетелей, предмет ненависти судей, который был пропитан желчью и горечью ко всем противникам. О нем говорили, что "дома" его кроткая любезность приводила в изумление его друзей, в восторг его жену и дочерей. "Дома" может быть Добени простил бы движение рукою, но люди, видевшие эту сцену в Нижней Палате, знали, что он никогда не простит Грешэму. Сам же Грешэм торжествовал в ту минуту и наслаждался своим торжеством.
   Финиас Финн слышал все и с отвращением видел, что его враг сделался таким образом героем дня. Но либеральная партия находила, что Грешэм сказал не много лестного о своем новом канцлере казначейства. Плантадженета Паллизира он хвалил очень громко и конечно упомянул о способностях Бонтина, который в то время сидел возле него; но упомянул также о том, что мантия, переданная Паллизером Бонтину, будет носиться новым деятелем с грацией гораздо ниже той, которая обозначала шаги его предшественника. Рэтлер, Ирль, Фицджибон и другие смеялись изподтишка над выражением, понятом ими, о сомнении Грешэма в достоинствах его нового помощника, а сэр-Орландо Дрот, продолжая свою речь, заметил, что горячность достопочтенного джентльмэна до такой степени испарилась в порицании его врагов, что ее не осталось на защиту его друга.
   Но Финиасу казалось, что этому Бонтину, который так сильно оскорбил его и которого он так презирал, досталась вся слава борьбы. Впрочем, и ему осталось некоторое утешение. Во втором часу Рэтлер сказал ему, что может воспользоваться своим преимуществом и отложить прения -- а это доставит Финиасу право сказать свою речь завтра прежде всех -- и это Рэтлер сделал за несколько минут до трех часов.
   

Глава XXXVI.
СЕМДЕСЯТ-ДВА.

   На следующее утро Финиас, имея пред собою свою речь, был принужден на время забыть или, по-крайней мере, отложить в сторону Бонтина и свои обиды. Он не мог теперь отправиться клорду Кэнтрипу, так как часы были для него драгоценны и, как он чувствовал, слишком коротки. Хотя он думал о том, что именно будет говорить, с тех самых пор, как прения сделались неизбежны, и знал наверно, какой образ действия он примет, он еще не приготовил ни слова из своей речи. Но он решил, что приготовлять слова не станет, а только запомнит несколько фраз. Писать он не будет; он это пробовал в былое время и изнемог от усилия. Он не станет обременять себя словами, которые так тяжелы сами по себе, что эта тяжесть сделает его неспособным ко всякому другому усилию.
   После позднего завтрака он пошел далеко, в Регентский парк, и там, бродя между неинтересными тропинками, придумывал триумфы красноречия для себя.
   Как ни решался бы он забыть Бонтина и обвинение в неверности к товарищам, он не мог удержаться от усилий принаровить это обстоятельство как-нибудь к своей речи. Туманные понятия об определении политической честности мелькали в его голове, принося с собою однако убеждение, что мысль его должна выработаться яснее, прежде чем он осмелится высказать ее в Нижней Палате.
   Он знал, что поступил честно два года тому назад, отделившись от своих товарищей. Он знал, что будет честен и теперь, подавая голос с ними, по наружности вопреки тех обещаний, которые он дал в Танкервилле. Но он знал также, что ему следует воздержаться говорить о себе, если только он не может сделать этого, коснувшись того специального пункта, о котором идет речь между двумя партиями.
   Когда он вернулся в Марльбороскую улицу, в три часа съесть кусок баранины, он мучительно сознавал, что все утро пропало даром. Он позволил своим мыслям разбежаться, вместо того чтобы связать их и заставить составлять фразы и доводы.
   Он вошел в Парламент вместе с председателем в четыре часа и сел на свое место, не сказав ни с кем ни слова. Он казался более прежнего отделен от своей партии. До сих пор, с того времени, как он получил место в Парламенте, прежние товарищи его парламентской жизни -- старики, которых он знал -- до некоторой степени допускали его в свою среду. Многие из них сидели на передней оппозиционной скамье, между тем-как он, разумеется, сидел сзади. Но он часто сидел возле кого-нибудь, кто быль прежде в министерстве и жил надеждою опять вступить в него, и чувствовал, что и в нем признавали искателя. Теперь все казалось ему иначе. Он не сомневался, что Бонтин показал переписку своим друзьям и что Рэтлеры и Ирли соглашались, что он, Финиас, был отдален этим от места. Он сидел угрюмо на конце скамьи, позади Грешэма, возле прохода.
   Когда Грешэм вошел в Парламент, его встретили с большими криками, но Финиас не присоединился к этим крикам. Он старался избегать внимания к будущему раздавателю мест, хотя они были близки друг другу, и потом ему показалось, будто Грешэм нарочно и очень нелюбезно не обратил никакого внимания на него. Монк, сидевший возле него, сказал ему ласковое слово.
   -- Я буду говорить не долго, сказал Финиас: -- кажется, не более двадцати минут.
   Он успел принять равнодушный вид, а между тем искренно желал в эту минуту вернуться в Дублин. Он не опасался задачи, предстоящей ему, но его пересиливало чувство неудачи, овладевшее им.
   Какая польза для него или для кого бы то ни было, что он находится в этом собрании с правом сказать речь, которая не повлияет ни на кого, если только его присутствие тут не будет шагом к чему-нибудь высшему?
   Пока происходили обычные предварительные действия, Финиас осматривался вокруг и увидал лорда Кэнтрипа в галерее пэров. Ах! какая польза был в том? Финиас всегда был способен привязать к себе людей, с которыми находился в тесных сношениях, но в этой самой ненадежной профессии, в которой теперь, во второй раз, он пытался заработывать свой хлеб, было нужно кое-что поболее.
   В половине пятого он встал среди многолюдного собрания. Надежда на такую стычку, какая происходила пред тем, привела членов на свои места и наполнила галерею зрителями. Мы можем сказать, что самая высокая обязанность, наложенная на нашу нацию, это управление Индией; и мы можем сказать также, что в большом национальном собрании личные распри между членами самый недостойный труд, которым может заниматься это собрание. Но надежда на объяснение -- или иначе на борьбу -- между двумя политическими предводителями наполнит Парламент, а всякий намек на нашу восточную империю непременно сделает его пустым. Способность к подобным стычкам составляет почти необходимое качество для популярного предводителя в Парламенте, а способность говорить три часа для репортеров -- необходимое качество для товарища министра индийских дел.
   Финиасу досталось преимущество говорить в полной Палате, и это доставило ему удовольствие. Пусть человек сомневается в своей способности для какого-нибудь публичного дела, за которое он взялся, а между тем он предпочитает потерпеть неудачу -- если она суждена ему -- при большом собрании. Но теперь неудачи не было. То чувство страха окружающих обстоятельств минуты, которое когда-то тяготило Финиаса и которое он еще хорошо помнил, теперь было подавлено и никогда не возвращалось к нему. Он теперь чувствовал, что в словах у него не было бы недостатка для того, чтобы излить свое личное негодование, если бы его не удерживало чувство скромности. Теперь же ему удалось намекнуть на свое собственное положение таким образом, что это не навлекало на него упрека. Сначала он сказал, что не стал бы увеличивать затруднительности прений -- которые были очень продолжительны -- если бы его не обвинили заранее в подаче голоса за меру, которой он обещал способствовать всеми силами на выборах. Никто более его, ирландца и католика, не желал уничтожить то, что он считал аномалией в епископальной церкви, и он нисколько не сомневался, что и теперь будет способствовать этому всеми силами, подав голос за вторичное чтение билля. Он считал невозможным, чтобы подобная мера была проведена господами противоположной стороны, по приказанию достопочтенного джентльмэна, предводительствовавшего ими. При этих словах с другой стороны послышались крики негодования и опровержения, а окружавшие его, разумеется, осыпали его криками одобрения. Такие перерывы оживляют всех ораторов и Финиас наслаждался этим шумом. Он повторил свое уверение, что бедствие предстоит стране, если мера будет проведена людьми, которые в глубине своих сердец осуждали ее. И его призвали к порядку при уверении о сердцах этих господ.
   Но оратор, который может подвергнуться ответственности за злоречие о сердце какого-нибудь одного оппонента, может безопасно приписывать всякие нечестивости совокупным сердцам партии. Говорить какому-нибудь одному консерватору -- сэр-Орландо Дроту например -- что он отказывается от всех убеждений своей жизни, потому что он креатура Добени, было бы оскорблением, которое нарушило бы даже спокойную ясность председателя; но вы не можете говорить личности целой скамье консерваторов. Обвинение это было повторено несколько раз, до того, что Орланды Дроты были готовы перерезать чье-нибудь горло -- или свое, или Добени, или Грешэма, они сами не знали. Может быть, они выбрали бы горло Добени, если только действительно было возможно перерезать кому-нибудь горло.
   Теперь это обвинение опять было сделано Финиасом Финном -- с благовидной целью защитить себя -- и он сделался мишенью для гнева консерваторов. Кто-то спросил его с бешенством, какое право имеет он судить о причинах руководящих господами на той стороне Парламента, о которой он лично не знает ничего. Финиас отвечал, что он нисколько не сомневается в причинах, руководящих джентльмэном, делавшим этот вопрос, и считает его благородным патриотом; но к счастью вся страна убеждена, что вся консервативная партия поддерживает эту меру неохотно, по приказанию одного человека, и он сам, Финиас, обязан сказать, что согласен с страной. Таким образом шум возобновлялся и продолжался, и собравшиеся джентльмэны, члены и зрители, провели приятный вечер.
   Прежде чем Финиас сел, он намекнул на потопленный корабль -- оскорбление, сделанное против него Бонтином. Он говорил, что его называли непрактичным, и может быть, он может упомянуть, что когда последний раз он имел честь заседать в этой Палате, то подав голос, должен был оставить то место, которое он занимал в министерстве. Он имел удовольствие сознавать, что у него достало практичности предвидеть необходимость меры, которая после того была проведена. Он не сомневался, что впоследствии его найдут равномерно практичным в воззрениях, выраженных им на танкервильских выборах, потому что он убежден, что скоро аномалия, о которой он говорил, прекратится под влиянием министерства, которое будет верить искренно тому труду, которым занимается.
   Успех его речи был несомненный. Пылкость, с какою ругали его дерзость один за другим те, которые говорили после него с другой стороны, была явным доказательством его успеха. Но ничего не случилось и в то время, и в конце прений, что заставило бы его думать, что он вернулся на путь к элизиуму.
   Во весь вечер он ни слова не сказал с Грешэмом -- который впрочем не любил разговаривать, с окружавшими его в Палате. Ирль сказал ему несколько добрых слов, Монк чрезвычайно его хвалил. Но изучая общий барометр партии относительно себя, он не находил, что ртуть поднялась. Он был очень растревожен и сердился на себя за свое безпокойство. Он из гордости не хотел сказать слово, которое походило бы на просьбу, а между тем он всем сердцем дорожил вещью, которая ускользала от него от того, что он не хотел просить. Дня чрез два будет известно, выйдет в отставку настоящее министерство, или нет. Что оно должно выйти в конце месяца, было мнением всех. Участь Финиаса Финнами какова была эта участь!-- решительно будет в руках Грешэма. Однако он не мог сказать слова о своих надеждах и опасениях даже Грешэму. Он отказался от всего на свете с целью вступить в министерство, а теперь, когда наступил удобный случай -- случай, который, если упустить, едва ли вернется во-время, чтобы быть ему полезным -- приз вырывается из руки его!
   Но он еще не сказал ни слова никому о предмете, столь близком сердцу, хотя в этот вечер говорил с лордом Кэнтрипом в галерее. Он сказал своему другу, что у него была с Бонгином переписка, в которой он считал себя обиженным и по поводу которой желал бы посоветоваться с его сиятельством.
   -- Я слышал, что вы накинулись друг на друга, сказал улыбаясь лорд Кэнтрип.
   -- Вы видели письма?
   -- Нет; но мне говорил о них лорд Фон, который видел их.
   -- Я.знал, что он станет показывать их каждому болтуну в клубе, сердито сказал Финиас.
   -- Вы не можете сердиться на Бонтина за то, что он показал их лорду Фону, если имели намерение показать их мне.
   -- Он может публиковать их, если хочет.
   -- Именно. Я уверен, что в них нет ничего обидного для вас. Я хочу только сказать, что если вы считаете необходимым для вашей репутации показать их мне или какому-нибудь другому другу, вы не можете жаловаться, что он делает то же самое.
   На следующее утро сговорились быть у лорда Кэнтрипа, и Финиас не мог не сознаться самому себе, что обращение этого человека с ним было постоянно ласково. А все-таки это дело как-то вышло против него. Лорд Кэнтрип не сказал ни слова обидного для негодяя Бонтина, а еще менее намекал он на будущее распределение мест, которое было бы приятно бедному Финиасу. Они оба, лорд Кэнтрип и Финиас, одно время были в самых коротких отношениях -- трудились в одном министерстве и вполне верили друг другу. Старший -- лорд Кэнтрип был десятью годами старее Финиаса -- часто выражал живейшее участие к надеждам другого, и Финиас чувствовал, что во всех важных случаях он может говорить своему другу о всех своих надеждах и опасениях. Но теперь он не сказал ни слова о своем положении, и лорд Кэнтрип не намекал на него. Они должны были сойтись утром для того, чтобы лорд Кэнтрип мог прочесть переписку; но Финиас был уверен, что ни одного слова не будет сказано о министерстве.
   В пять часов утра происходила подача голосов и министерство было побито большинством 72. Это было больше, нежели ожидали. В последнюю минуту увидали, что число консерваторов, осмелившихся возмутиться против своих консервативных предводителей, увеличивалось по-мере-того, как подвигались прения. Некоторые люди не могли выносить мысли, что их станут упрекать в том, что они отступились от правил своей жизни, когда ясно, что партия ничего не может выиграть от подобного отступления.
   

Глава XXXVII.
ЗАГОВОР.

   Утром, после большой подачи голосов, Финиас был у своего друга лорда Кэнтрипа, в одиннадцать часов, и лорд Кэнтрип, прочитав оба письма, которые составляли всю переписку, сказал нашему герою следующую маленькую речь:
   -- Я не думаю, чтобы вы могли сделать что-нибудь. Я даже уверен, что мистер Монк совершенно прав. Я даже не совсем вижу, что вы желаете сделать. Частным образом -- между нами -- я не колеблясь скажу, что мистер Бонтин имел злой умысел. Я думаю, что он злобный или по крайней мере завистливый человек и охотно обогнал бы на бегу конкурента, который бежал бы не так, как он. Бонтин был полезен очень полезен -- именно может быть потому, что не имел своей собственной высокой политической теории. Вы заблагорассудили иметь ее -- и это несомненно, что когда вы и Монк бросили нас, к нашему величайшему сожалению, вы корабль потопили.
   -- Мы не имели такого намерения.
   -- Не думайте, что я обвиняю вас. То, что гнусно в глазах Бонтина, по моему мнению, было высоким и благородным поступком. Я видел, что подобное делали раз десять члены министерства, и люди, делавшие это, были самыми лучшими и благороднейшими из наших современных государственных деятелей. Всегда в груди человека происходит жестокая борьба между верностью к своей партии и сильными личными убеждениями, и результатом этой борьбы бывает неспособность оказать даже безмолвную поддержку мере, которую он не одобряет. Неспособность, без сомнения, неприятна в то время товарищам отступника и составляет оскорбление, непростительное в глазах таких людей, как мистер Бонтин.
   -- Лично до мистера Бонтина мне нет никакого дела.
   -- Но, разумеется, вы должны терпеть дурные последствия его влияния -- каковы бы они ни были. Когда вы отстали от нашего министерства, вы ожидали некоторых неприятных последствий. Если не ожидали, в чем же состояло ваше самопожертвование? Что такие люди, как мистер Бонтин, чувствуют, что вы потопили корабль, и не могут простить вам этого -- вот именно неприятность, которой вы ожидать были должны. Вы встретились с нею теперь, и конечно можете это вынести, не оскалив зубы. После, когда люди более глубокомысленные, чем мистер Бонтин, должны будут признать высокое правило, руководившее вашим поступком, вы получите награду. Я полагаю, что мистер Добени должен теперь выйти в отставку.
   -- Все это говорят.
   -- Я вовсе не уверен, что он выйдет. Всякий другой министр сделал бы это при таком большинстве против него в важной мере, но ему правится поступать резко и по своему.
   -- Первый министр, побитый таким образом, конечно, не может оставаться на своем месте.
   -- По крайней мере долго. А между тем как мы его выгоним? Многое зависит от силы терпимости человека.
   -- Я полагаю, что его товарищи выйдут в отставку.
   -- Вероятно -- и тогда он должен выйти. Я скажу даже, что таким образом и решится это дело. Прощайте, Финн -- и послушайтесь меня, лучше не отвечайте на письмо мистера Бонтина.
   С дружеских губ лорда Кэнтрипа не сорвалось ни слова о вероятности для Финиаса быть приглашенным в будущее министерство. Сделана была попытка утешить его туманным обещанием на какую-то будущую награду -- которая однако должна была состоять скорее в хорошем мнении хороших людей, чем в чем-нибудь осязаемом и полезном.
   Но даже это не достанется ему. Что будут знать хорошие люди о нем и о самопожертвовании, когда бедность выгонит его из общества и, вероятно, принудит отправится в Новую Зеландию или в канадские поселения искать себе пропитания? Как легко, думал Финиас, должны быть жертвы богатых людей, которые могут выжидать своих наград!
   Но для такого человека, как он, верность к принципам составляет политическое уничтожение. Два или три года тому назад, он сделал благородный поступок -- и теперь, потому что он сделал этот благородный поступок, его считают неспособным к тому самому занятию, для которого он особенно способен.
   Но Бонтин с компанией не единственные его враги. Несчастье повсюду преследовало его. Квинтус Слайд с своим "Знаменем" и историей о несчастном деле в Джёдской улице так сильно преследовал его, вероятно, по злобным наущениям Бонтина.
   Потом Финиас подумал о лэди Лоре и ее любви к нему. Его признательность к лэди Лоре была безгранична. Он готов все сделать для лэди Лоры -- если бы к его власти было сделать что-нибудь. Но никакие обстоятельства в его карьере не были так неудачны для него, как эта любовь. Гнусное обвинение было сделано против него, которое, хотя вполне несправедливое, так близко подходило к правде, что клеветники, по всей вероятности, могли почти поддержать свою клевету.
   Лэди Лора скоро будет в Лондоне и он должен посвятить себя ей. Но каждый дружеский поступок, который он сделает для нее, будет принят за доказательство обвинения против него.
   Когда он думал о всем этом, он шел в Парковый переулок, чтобы, по обещанию, посетить мадам Гёслер. Входя в гостиную, он встретил старика Мола, выходившего оттуда, и они молча поклонились друг другу. В гостиной он нашел мистрисс Бонтин, сидящую с мадам Гёслер. Мистрисс Бонтин была так же противна для него, как и ее муж.
   -- Случалось вам слыхать что-нибудь более постыдное, мистер Финн, сказала мистрисс Бонтин:-- как нападение, сделанное на мистера Бонтина третьяго дня?
   Финиас мог видеть улыбку на лице мадам Гёслер, когда был сделан этот вопрос, потому что она знала, и он знал, что она знает, как велика его антипатия к Бонтинам.
   -- Кажется, нападение было сделано на мистера Грешэма, сказал Финиас.
   -- О! да, номинально. Но, разумеется, все знают, что это значило. Честное слово, мужчины гораздо более ревнивы, чем женщины. Не правда ли, мадам Гёслер?
   -- Не думаю, чтобы какой-нибудь мужчина мог быть так ревнив, как я, сказала мадам Гёслер.
   -- Так, стало быть, вы способны быть членом Парламента. Не думаю, чтобы какой-нибудь человек в Англии трудился более для своей партии, чем мистер Бонтин.
   -- Я сам этого не думаю, сказал Финиас.
   -- Или был бы полезнее в Парламенте. А что касается работы, то если бы не был такого крепкого сложения, он убил бы себя.
   -- Ему следовало бы принимать торлейскую микстуру два раза в день, сказала мадам Гёслер.
   -- Принимать! Он никогда ничего не принимает. Он пьет чай в уборной, завтрак носит в кармане и колокольчик парламентской прерывает его обед между рыбой и бараниной. Теперь, когда он взял в руки десятичную систему, у него нет ни одной свободной минуты даже по воскресеньям.
   -- Одно утешение, что он непременно попадет в рай.
   -- И потому что его непременно обязаны сделать канцлером казначейства, точно будто он этого не заслужил -- все так ему завидуют, что готовы разорвать его на куски.
   -- Кто эти все? спросил Финиас.
   -- О! я знаю. Это не один сэр-Орландо Дрот. Кто подучил сэр-Орландо? Не стоит об этом говорить, мистер Финн.
   -- Я право не знаю, мистрис Бонтин.
   -- Я думаю, что вам следует торжествовать, сказала мадам Гёслер.
   -- Вовсе нет, мадам Гёслер; для чего мне торжествовать? Разумеется, положение очень высокое -- действительно очень высокое -- но я всегда этого ожидала. Если человек отдает всю жизнь какой-нибудь цели, он должен иметь успех. А честолюбия во мне меньше, чем в какой либо женщине. Только я терпеть не могу зависти, мистер Финн.
   Тут мистрис Бонтин простилась, поцеловала свою милую приятельницу мадам Гёслер и просто поклонилась Финиасу.
   -- Какая отвратительная женщина! сказал Финиас.
   -- Я давно знаю, что вы не любите ее.
   -- Я думаю, что вы любите ее не больше меня, а между тем целуетесь с нею.
   -- Между дамами есть мода выказывать большую любовь, и потому они прикладываются губами друг к другу. Двести лет тому назад дамы и мужчины делали то же самое, также мало долюбливая друг друга. Моды переменяются, знаете.
   -- Перемена сделалась к худшему, мадам Гёслер.
   -- Я в этом не виновата. Итак вы одержали большую победу.
   -- Да; больше чем мы ожидали.
   -- По словам мистрисс Бонтин, главный результат для страны состоит в том, что налоги будут безопасны в руках ее мужа. Я уверена, что она думает, будто весь Парламент трудился для того, чтобы сделать ее мужа министром. Я даже люблю ее за это.
   -- Я не люблю ни ее, ни ее мужа.
   -- Я люблю женщину, которая может вполне наслаждаться успехом своего мужа. Когда она говорит, что он носит завтрак в кармане, она совершенно счастлива. Я не думаю, чтобы лэди Гленкора когда-нибудь дорожила тем, что ее муж канцлер казначейства.
   -- Потому что это нисколько не возвышало ее звания.
   -- Как это зло, мистер Финн. Я вообще нахожу, что вы становитесь злы. Вы прежде были самый добродушный человек на свете.
   -- Тогда меня не сердили, как теперь; потом вы должны вспомнить, мадам Гёслер, что я этих людей считаю моими врагами.
   -- Лэди Гленкора никогда не была вашим врагом.
   -- И моим другом.
   -- Вы несправедливы к ней. Если я скажу вам кое-что, вы должны быть скромны.
   -- Разве я не всегда скромен?
   -- Она не любит Бонтина. Он надоел ей в Мачинге. А целоваться с его женой ей так же противно, как было бы вам. Ее светлость решилась воевать за вас.
   -- Мне вовсе этого не нужно, мадам Гёслер.
   -- Вы ничего не будете об этом знать. Мы держали совещание, и мистера Паллизера то есть нового герцога -- заставят сказать Грешэму, что вы должны иметь место. Не к чему сердиться, потому что это сделано. Если у вас есть за спиной враги, то вам надо иметь за спиной друзей. Лэди Кэнтрип сделает тоже самое.
   -- Ради Бога не надо!
   -- Уже все устроено. Вас будут называть дамским любимцем, но вы не должны обращать внимания на это. Лэди Лора будет здесь прежде, чем это устроится, и пристанет к мистеру Ирлю.
   -- Я знаю, что вы смеетесь надо мною.
   -- Пусть смеются те, кто выигрывает. Мы хотели напасть на лорда Фона посредством лэди Чильтерн, но не знаем, имеет ли какой вес лорд Фон. Нам нужен теперь другой герцог. Мы боялись напасть на него посредством герцогини, потому что думаем, что он бесчеловечно равнодушен ко всему, что жена говорит ему.
   -- Если это будет делаться, я не приму места, даже если его предложат мне.
   -- Почему же? Неужели вы позволите такому, человеку, как Бонтин, повредить вам? Когда вы видели, чтобы лэди Глен терпела неудачу в том, за что бралась? Она подготовляет кое-что в секрете и хочет сделать поверенным мистера Рэтлера. Лорд Маунт Тайстль ее раб, но я боюсь, что лорд Маунт Тайстль не может быть очень полезен. Она сделает все -- только не станет льстить мистеру Бонтину.
   -- Сохрани Бог, чтобы кто-нибудь это сделал для меня!
   -- Дело в том, что он до такой степени был неприятен в Мачинге, что у лэди Глен сердце разрывается при мысли о том, что он будет обязан своим повышением ее мужу. Теперь вы знаете все.
   -- Вы напрасно говорили мне.
   -- Может быть, мистер Финн, но я думала, что вам лучше знать, что друзья трудятся для вас. Мы думаем -- или, лучше сказать, герцогиня думает -- что о лэди Лоре Кеннеди насказали лжи, которая повредила вам, и герцогиня решилась поправить все. Кто-то сказал мистеру Грешэму, чтобы огорчили и лорда Брентфорда, и мистера Кеннеди -- двух членов бывшего министерства -- и ему надо растолковать, что это не правда. Вы должны покориться, хотя бы для лэди Лоры.
   -- Мы с лордом Брентфордом лучшие друзья.
   -- А мистер Кеннеди сумасшедший -- всем известно, что он на руках у своих друзей, а между тем этой истории дали ход.
   -- И вы не чувствуете, что все это унизительно для меня?
   Мадам Гёслер помолчала, а потом ответила смело:
   -- Ни капли. Почему это должно быть унизительно? Это делается не для того, чтобы добиться неприличного места для неважного человека. Когда говорится ложь подобного рода, вы не можете опровергать ее прямо. Я полагаю, что знаю очень хорошо, какие отношения существовали между вами и лэди Лорой.
   Финиас очень сомневался, знает ли она это, по не сказал ничего, хотя она помолчала несколько минут, ожидая ответа.
   -- Вы не можете сказать всего этого мистеру Грешэму, и никакой друг не может сказать этого на вас. Это было бы нелепо.
   -- Очень нелепо.
   -- А между тем для ваших интересов необходимо, чтобы он это знал. Когда враги подкапываются под вас, вы должны уничтожить подкопы, или вас взорвут на воздух.
   -- Я предпочитаю драться на поверхности земли.
   -- Все это очень хорошо, но ваши враги не хотят оставаться на поверхности земли. Разве этот издатель действует не под землей? А верьте мне, для подкопов нет лучшего инженера, как лэди Глен -- хотя я знаю, что ее чуть не взорвал ее собственный порох, прибавила мадам Гёслер вспоминая некоторое обстоятельство в их жизни.
   Все, что говорила мадам Гёслер, было справедливо. Составился заговор, по наущению мадам Гёслер, но по влиянию молодой герцогини, для того, чтобы растолковать будущему первому министру необходимость взять Финиаса Финна в его министерство.
   В среду, после окончания прений -- тот день, когда утром происходила подача голосов -- Парламент не собирался. В четверг, последний день, в который Парламент должен был собраться пред Пасхой, Добени объявил о своем намерении отложить выражение своих намерений до после праздника. Он сказал, что Парламент соберется чрез неделю и тогда он сделает официальное заявление. Это он сказал очень коротко и, как некоторые находили, почти дерзко для Парламента. Было известно, что его очень огорчил результат прений -- он вероятно не ожидал большинства голосов против себя, но все надеялся, что дезертиров будет очень мало. Дезертиров оказалось очень много и мистер Добени был величествен в своей ярости.
   Однако ничего нельзя было сделать до Пасхи. Рэтлер и либеральная партия очень сердились на замедление, уверяя, что для всей страны было бы полезно употребить неделю праздников на составление либерального министерства. Этот труд всегда требует времени и замедляет дела страны. Никто не знал лучше Добени, какой вред может принести отстрочка и как полезно можно было бы употребить короткое праздничное время. С большинством семидесяти-двух голосов против него, он должен тотчас подать в отставку и советовать королеве послать за Грешэмом.
   Ничто не могло быть хуже его поведения. Так говорили либералы, жаждавшие вступить в министерство. Сам Грешэм не раскрывал рта, когда было сделано это заявление -- потому что какой же человек, назначенный на место будущего министра, станет разоблачать побитого государственного деятеля? Но два-три члена выразили большое сожаление о ненужном замедлении, которое будет происходить прежде, чем они узнают. кто сделан первым министром.
   Но Добени, сделав свое заявление, величественно вышел из Парламента, и независимым членам ответа не было дано. Некоторые важные горячие господа пробормотали слово "помеха". Другие, более практичные и менее важные, намекнули, что первого министра "следовало бы огреть кулаком по голове".
   Случилось так, что все уехали из Лондона на этой неделе -- так что герцогиня Омниум была в Мачинге, когда Финиас зашел в дом герцога на Карльтонзской Террасе в пятницу. Зачем он пошел, он сам не знал, по думал, что намерен уверить герцогиню, что не желает быть кандидатом на место в министерстве, и должен просить ее не хлопотать за него. К счастью -- или к несчастью -- он не видал герцогини и чувствовал, что желание свое не может передать в письме. Предмет этот был таков, что ему было бы трудно придумать достаточно скромных слов для своей цели.
   Герцог и герцогиня Сент-Бёнгэй были в Мачинге на Пасхе, был также и Баррингтон Ирль, а также и эта противная мистрисс Бонтин, от присутствия которой бедная герцогиня Омниум в то время не могла освободиться.
   -- Герцог, сказала она Сент-Бёнгэю:-- вы знаете мистера Финна?
   -- Конечно. Я еще не так давно разговаривал с ним.
   -- Он, кажется, был прежде в министерстве.
   -- О, да!-- и начал очень хорошо. Он, кажется, принадлежит к друзьям вашей светлости?
   -- Это мой очень короткий друг. Я скажу вам, чего желаю от вас. Вы должны найти для него место.
   -- Любезная герцогиня, я никогда не вмешиваюсь...
   -- Что вы это, герцог! Да вы больше всех на свете способствовали к составлению кабинетов.
   -- Действительно я боюсь, что составлял более министерств, чем многие. Сорок лет тому назад лорд Мельбурн первый раз удостоил посоветоваться со мною. Когда спрашивают моего совета, любезная герцогиня, я очень часто даю его. Иногда обязанностью моею было говорить, что я не мог оказать министерству моей слабой помощи, если меня не поддержит присутствие того или другого политического друга. Но никогда в жизни не просил я места ни для кого, и уверен, вы не рассердитесь на меня, если я скажу, что не могу начать теперь.
   -- Но мистер Финн должен быть в министерстве. Он прежде так хорошо служил.
   -- Если так, будем надеяться, что он и теперь попадет туда. Я могу только сказать, судя по тому немногому, что знаю о нем, что мне будет приятно видеть его во всякой должности, на какую будущий первый министр заблагорассудит его назначить.
   -- Как подумаешь, говорила после герцогиня Омниум своей приятельнице мадам Гёслер:-- что я понапрасну должна была держать целую неделю в доме эту глупую старуху герцогиню Сент-Бёнгэй!
   -- Честное слово, герцогиня, сказал, Баррингтон Ирль:-- я не знаю почему, но Грешэм как будто возненавидел его.
   -- Это по милости Бонтина.
   -- Весьма вероятно.
   -- Но наверно вы можете это преодолеть.
   -- Я смотрю на Финиаса Финна, герцогиня, почти как на мое родное дитя. Он вернулся в Парламент единственно по моей просьбе.
   -- Так вы обязаны помочь ему.
   -- Я и помог бы, если бы мог. Вспомните, что я уже не то, чем был в царствование милого старика Мильдмэя. Дело в том, что я никогда не вмешиваюсь, если меня не спросят.
   -- Мне кажется, что все вы боитесь мистера Грешэма.
   -- Может быть,
   -- Я скажу вам вот что. Если ему не дадут места, то я наделаю такого шума, что каждый из вас услышит.
   -- Как все вы, женщины, любите Финиаса Финна!
   -- Я вовсе им не дорожу, сказала герцогиня:-- то есть дорожу не более всякого другого простого знакомого. Это человек очень хороший, как многие.
   -- Но не все.
   -- Нет, не все. Некоторые мелочны и завистливы, как старая дева. Он приличный, прекрасный человек, и вдруг ему не дают места, потому что...
   -- Почему?
   -- Не хочу называть никого. Вы должны знать все, и я не сомневаюсь, что вы знаете. Лэди Лора Кеннеди ваша кузина.
   -- Во всем этом нет искры истины.
   -- Разумеется, нет. А между тем его наказывают. Я знаю очень хорошо, мистер Ирль, что если вы захотите постараться, то можете сделать все.
   На следующий день она сказала своему мужу:
   -- Плантадженет, я желаю, чтобы ты сделал для меня кое-что.
   -- Чтобы я сделал кое-что? Что же я должен сделать? Тебе так редко нужно что-нибудь зависящее от меня.
   -- Это зависит совсем не от тебя, а все-таки я хочу, чтобы ты это сделал.
   -- Держу пари, что это свыше моих сил.
   -- Нет, не свыше. Я знаю, что ты можешь, если захочешь. Я полагаю, вы все наверно будете в министерстве чрез десять дней или две недели.
   -- Не могу сказать, душа моя. Я обещал мистеру Грешэму быть ему полезен, если могу.
   -- Все это знают. Ты будешь сделан лордом-хранителем печати и станешь работать по прежнему над этими противными двумя фартингами.
   -- Чего же тебе нужно, Гленкора?
   -- Мне нужно, чтобы ты сказал, что не вступишь в министерство, если тебе не позволят взять с собою одного или двух друзей.
   -- Для чего я буду это говорить? Я не сомневаюсь в кабинете, выбранном мистером Грешэмом.
   -- Я говорю не о кабинете, а о тех, кто занимает низшие места. Ты знаешь, что я хочу сказать.
   -- Я не вмешиваюсь никогда.
   -- Но ты должен вмешаться. Другие делают это постоянно. Обыкновенно всякий человек настаивает, чтобы с ним вступили двое, трое других.
   -- Да. Если человек чувствует, что не может поддержать свое положение без подпоры, он не соглашается без этого присоединиться к министерству. Но мне этого не нужно. Друзья, необходимые для меня в кабинете, непременно будут там. Я не вступлю в министерство без герцога Сент-Бёнгэя, но...
   -- О! герцога -- герцога! Я терпеть не могу герцогов -- и герцогинь. Я говорю не о герцоге. Я желаю, чтобы ты сделал мне одолжение и условился с Грешэмом, чтобы мистер Финн непременно вступил в министерство.
   -- Мистер Финн?
   -- Да, мистер Финн. Я объясню тебе все, если ты желаешь.
   -- Милая Гленкора, я не вмешиваюсь никогда.
   -- Кто же вмешивается? Все говорят то же самое. А кто-нибудь вмешивается же, я полагаю. Мистер Грешэм не может же всех знать так хорошо, чтобы иметь возможность наполнить все места, не сказав ни слова никому.
   -- Он, вероятно, будет говорить с мистером Бонтином.
   -- Стало быть, он будет говорить с весьма неприятным человеком, который мне противен, как никто никогда не был противен для меня. Если ты не можешь устроить это для меня, Плантадженет, я очень рассержусь. Это безделица, и я уверена, что ты можешь это сделать. Я не часто безпокою тебя просьбами.
   Герцог, с своим спокойным характером, был человек любящий и муж снисходительный. На следующее утро он заперся с Бонтином, двумя секретарями и главным письмоводителем казначейства, и впродолжении четырех часов они старались удостовериться, разгорится или обогатится торговый мир Великобритании, если в двенадцати пенсах будут содержаться пятдесят фартингов. Рассуждение это показалось страшно скучно помощникам герцога, но сам он во все время помнил о своей жене.
   -- Кстати, шепнул он на ухо Болтину, когда вел его завтракать:-- если мы вступим...
   -- О! мы должны вступить.
   -- Если вступим, я полагаю, следует сделать что-нибудь для этого мистера Финна. Он хорошо говорил намедни.
   Лицо Бонтина очень вытянулось.
   -- Он помог потопить корабль, когда был с нами прежде.
   -- Не думаю, чтобы это могло говорить против него.
   -- Он... личный друг вашей светлости?
   -- Нет -- не особенно. Сам я не очень забочусь о подобных вещах, но лэди Гленкора...
   -- Я думаю, герцогиня едва ли знает, как он поступил с бедным Кеннеди. В одной гостинице произошла самая неприличная история, и мне говорили, что он вел себя -- очень дурно.
   -- Я не слыхал ни слова об этом, сказал герцог.
   -- Я вам скажу всю правду, продолжал Бонтин:-- меня спрашивали о нем и я был принужден сказать, что он повредит всякому министерству, которое даст ему место.
   В этот вечер герцог пересказал герцогине почти все, что слышал, и герцогиня поклялась, что не позволит Бонтину одержать над собою верх.
   

Глава XXXVIII.
ОПЯТЬ НА ПОРТМЭНСКОМ СКВЕРЕ.

   В среду на Пасхе лорд Брентфорд и лэди Лора Кеннеди приехали на Портмэнский сквер из Дрездена, и Финиас, остававшийся в Лондоне, был приглашен туда письмом, написанным в Дувре.
   "Мы приехали сюда сегодня и будем в Лондоне завтра в пятом часу пополудни. Папа особенно желает видеть вас. Можете быть у нас около восьми? Я знаю, что это неудобно, но вы преодолеете неудобство. Я не люблю, чтобы папа ложился поздно, и если он устал, он не станет говорить с вами, если вы не придете рано.-- Л. К."
   Финиас был приглашен обедать к лорду Кэнтрипу, но извинился письменно, сказав правду. Его пригласили видеться с лордом Брентфордом по делу, и он должен явиться на зов.
   Его ввели в гостиную в нижнем этаже, которая всегда называлась кабинетом графа, и там он нашел лорда Брентфорда одного. В последний раз Финиас был тут, когда просил графа за лорда Чильтерна, и граф выказал себя суровым и упрямым человеком, суровым по сознанию своей власти и очень способным поддерживать и выражать свои чувства. Теперь он был разбитый старик -- ум которого, так сказать, был разут и обут в моральные туфли на всю остальную его жизнь на земле. Он привстал с своего кресла, когда Финиас подошел к нему, и заговорил так, как-будто все бедствия на свете обрушились на него.
   -- Какой переезд! О, очень неприятный! Я думал, что умру. Лора все-таки захотела ехать.
   А на самом деле было так, что графу так не хотелось остаться в Кале, что дочь была принуждена уступить ему.
   -- Вы должны во всяком случае быть рады, что вернулись домой, сказал Финиас.
   -- Домой! Я не знаю, что вы называете домом. Не думаю, чтобы теперь какое-нибудь место могло казаться мне домом.
   -- Вы поедете в Сольсби?
   -- Почему я знаю? Если бы Чильтерн жил там, конечно я поехал бы туда. Но он все делает не так, как другие. Вайолет желает, чтобы я приехал к ним туда, где они теперь, но я этого не сделаю.
   -- Там у них очень удобный дом.
   -- Я терпеть не могу лошадей и собак, и не поеду.
   Ничего не было более сказано об этом.
   -- Надеюсь, лэди Лора здорова.
   -- Нет, она нездорова. Как ей быть здоровой? Она далека от того, чтобы быть здоровой. Она сейчас придет, но она думала, что мне лучше прежде увидаться с вами. Я полагаю, что этот несчастный человек решительно помешан.
   -- Мне говорили так.
   -- Он был помешан с-тех-самых пор, как я его знаю. Что нам делать теперь? Форстер говорит, что не хорошо просить развода только потому, что он помешан. Он хотел застрелить вас?
   -- И чуть-чуть не застрелил.
   -- Форстер говорит, что если мы станем действовать, то это все выйдет наружу.
   -- Из-за меня вы не должны колебаться нисколько, лорд Брентфорд.
   -- Вы знаете, что он удерживает ее деньги.
   -- Теперь, я полагаю, он не может их отдать.
   -- Почему же? Почему он не может отдать? Господи помилуй! Сорок тысяч фунтов пропадают даром. Когда он женился, он уверял, что ему деньги не нужны. Деньги ничего не значили для него. Вот почему она и отдала их Чильтерну.
   -- Помню.
   -- Но не прожили они и года, как он потребовал денег. Вот в чем дело: если она умрет завтра, деньги пропадут для нашей фамилии. Надо что-нибудь сделать. Я не могу допустить, чтобы ее деньги пропали таким образом.
   -- Вы без сомнения сделаете то, что посоветует мистер Форстер.
   -- Но он не хочет советовать ничего. Эти люди не советуют никогда. Ему все равно, что сделается с деньгами. Их никогда не следовало отдавать.
   -- Это, я полагаю, было решено в брачном контракте.
   -- Да -- если бы были дети. Деньги эти должны вернуться к ней, если он умрет прежде нее. Но сумасшедшие никогда не умирают. Это известный факт. Их ничто не безпокоит и они живут вечно. Они перейдут к какому-нибудь его родственнику, которого никто никогда не видал.
   -- Этого не будет, пока жива лэди Лора.
   -- Но она не получает ни пенни из дохода -- ни одного пенни! Такой жестокости не бывало никогда. Он разглашал о ней обвинения всякого рода.
   -- Никто не верил ни одному слову, милорд.
   -- А потом, когда необходимость вынуждает ее оправдать свою репутацию, он сходит с ума и удерживает ее деньги. С -тех-пор как существует свет, не было подобной жестокости.
   Таким образом продолжалось полчаса, а потом вошла лэди Лора. Из совещания с графом ничего не вышло, да и выйти не могло. Продолжайся разговор еще час, граф просто продолжал бы ворчать и все распространялся бы о своих неприятностях.
   Лэди Лора была в черном платье и казалась грустной, постаревшей, озабоченной, но по видимому не была больна. Финиас не мог не подумать в эту минуту, что молодость ее совершенно прошла.
   Лэди Лора вошла и села возле Финиаса, и тотчас начала говорить о последних прениях.
   -- Разумеется, они выйдут, сказала она.
   -- Я полагаю так.
   -- И наша партия вступит.
   -- О! да -- мистер Грешэм, оба герцога, лорд Кэнтрип, Легджи Уильсон, сэр-Гэрри Кольдфут и все остальные.
   -- А вы?
   Финиас улыбнулся и старался улыбнуться приятно, когда ответил:
   -- Не думаю, чтобы они побеспокоились сделать многое для меня.
   -- Они сделают что-нибудь.
   -- Не думаю. Сказать вам по правде, лэди Лора, я знаю, что они ничего не намерены мне предложить.
   -- После того, как вы бросили ваше место в Ирландии?
   -- Меня не заставляли бросать. Такой аргумент я никогда и не думал бы употребить ни с кем. Разумеется, я должен был судить сам. Об этом нечего и говорить; только вот в чем дело.
   Говоря это, он старался быть весел и не показать ей глубины своего разочарования; но это ему не удалось. Она знала его так хорошо, что не могла не читать в его сердце.
   -- Кто это сказал? спросила она.
   -- Никто не говорит о вещах такого рода, а между тем они известны.
   -- Почему же это?
   -- Как могу я сказать? На это есть много разных причин -- и может быть очень основательных. То, что я сделал прежде, заставляет думать, что на меня нельзя положиться.
   -- Не поговорите ли вы с мистером Грешэмом?
   -- Конечно нет.
   -- Что вы скажете, папа?
   -- Как я могу это понять, душа моя? Прежде в этих вещах наблюдалась честь, но теперь все это сделалось старосветским. Прежде министры думали о своих политических друзьях, но теперь они думают только о своих политических врагах. Если вы можете заставить министра бояться вас, тогда он старается вас подкупить. Многие молодые люди возвышаются теперь, делаясь неприятпыми. Браните министров каждый вечер половину сессии, и вы можете быть уверены, что попадете в министерство в другую половину -- если желаете этого.
   -- Могу я поговоритьс Баррингтоном Ирлем? спросила лэди Лора.
   -- Я предпочел бы, чтоб вы не говорили.
   -- Но, любезный мистер Финн, люди стараются сделать что-нибудь в подобных случаях. Я не сомневаюсь, что в эту минуту десятки людей двигают небо и землю для того, чтобы добиться чего-нибудь. Ни у кого нет столько друзей, как у вас.
   Не будь тут ее отца, он сказал бы ей, что его друзья делают для него и как огорчает его подобное вмешательство; но он не мог объяснить всего этого при графе.
   -- Я предпочел бы послушать о вас, сказал он, опять улыбаясь.
   -- О нас не многое можно сказать. Я полагаю, папа вам рассказал?
   Но граф ничего ему не рассказал, да и нечего было рассказывать. Поверенный посоветовал уведомить друзей мистера Кеннеди, что лэди Лора намерена теперь жить в Англии, и просить их сообщить ей о состоянии здоровья мистера Кеннеди. Если будет необходимо, то он, ее поверенный, оправдает ее отъезд из дома мужа, упомянув о преступном поступке, в котором с тех пор оказался виновен мистер Кеннеди. Относительно состояния лэди Лоры Форстер сказал, что она конечно может подать просьбу о годовом содержании и, вероятно, получит разрешение; но он не мог посоветовать такой шаг в настоящую минуту. А относительно обвинения ее репутации, сделавшегося известным по злобе издателя "Знамени", Форстер думал, что лучшим опровержением будет ее возвращение в Англию. По крайней мере, он не посоветует ничего в настоящую минуту. Если новая клевета явится на столбцах газеты, тогда этот вопрос можно опять обсудить. Форстер уже был на Портмэнском сквере, и вот результат совещания.
   -- Утешительного немного во всем этом -- не так ли? сказала лэди Лора.
   -- Утешительного нет ни в чем, заметил граф.
   Когда Финиас простился, лэди Лора проводила его в переднюю и они вместе вошли в большую, мрачную столовую -- мрачную и безмолвную теперь, но прежде Финиас видел, как она освещалась яркими огнями, и слышал в ней веселые голоса.
   -- Я должна сказать вам одно слово, начала лэди Лора, стоя возле Финиаса у стола и положив свою руку на его руку.-- Среди всего моего горя, я так радовалась, что он... не убил вас.
   -- А я почти жалею об этом.
   -- О! Финиас, как вы можете говорить такие нечестивые слова? Неужели вы хотели бы, чтоб он сделался убийцей?
   -- Сумасшедший не ответствен ни в чем.
   -- Куда же девалась бы я? Что делала бы я? Но, разумеется, вы этого не думаете. Все в жизни находится пред вами. Окажите мне какое-нибудь слово утешительнее этого. Вы не можете себе представить, как я ожидала встречи с вами. Это отняло половину грусти от последнего месяца.
   Он обнял ее стан рукою и прижал к себе, но не сказал ничего.
   -- Как вы были добры, что вздумали отправиться к нему! Какой у него вид?
   -- Он постарел двадцатью годами после того, как вы видели его.
   -- Но как его здоровье?
   -- Он был худ и угрюм.
   -- Бледен?
   -- Нет, взволнован и красен. Он не брился несколько дней, и думаю, что не выходил из своей комнаты после приезда в Лондон. Я полагаю, что он не долго проживет.
   -- Бедный человек! несчастный человек! Я поступила очень дурно, выйдя за него, Финиас.
   -- Я никогда этого не говорил -- и даже право не думал.
   -- Но я это думала, и говорила вам. Я должна вознаградить его всем на свете, но жить с ним не могу. Прежде я не имела понятия о том, чтобы два человеческих существа могли так не походить друг на друга. Я так часто вспоминала, что вы говорили мне о нем -- здесь, в этом доме, когда я в первый раз познакомила вас. Ах, как грустно все это!
   -- Действительно грустно.
   -- Но неужели справедливо то, что вы мне сказали о себе?
   -- Совершенно справедливо. Я не мог говорить этого при вашем отце, но это сделал мистер Бонтин. Поправить ничем нельзя, я в этом уверен. Я только боюсь, что друзья хлопочут за меня, что и неприятно и безполезно.
   -- Какие друзья? спросила лэди Лора.
   Он все стоял, обвив рукою ее стан, и ему не хотелось назвать мадам Гёслер.
   -- Герцогиня Омниум -- которую вы помните как лэди Гленкору Паллизер.
   -- Это ваш друг?
   -- Нет, не особенно. Но она нескромная женщина, ненавидит Бонтина и забрала в свою глупую голову интересоваться мною. Я тут ни при чем и никак не могу этому помешать.
   -- Ей удастся.
   -- Я не нуждаюсь в помощи с подобной стороны и уверен, что ей не удастся.
   -- Что же вы будете делать, Финиас?
   -- Что мне делать? Вести борьбу, пока могу, не входя в долги, а потом -- исчезнуть.
   -- Вы исчезали уже прежде -- с женою.
   -- А теперь я исчезну один. Моя бедная жена! Это все кажется сном. Она была такая добрая, такая невинная, такая хорошенькая, такая любящая!
   -- Любящая! Любовь мужчины легко передается -- так же легко, как рука женщины -- не так ли, Финиас? Скажите это, потому что вы это думаете.
   -- Я не думал ничего подобного.
   -- Вы должны это думать -- вы можете без опасения упрекать меня. От вас я могу это перенести. Чего я не могла бы перенести от вас! О! Финиас, если бы я тогда знала себя, как знаю теперь!
   -- Сожалеть слишком поздно, сказал он.
   В словах этих было что-то неприятное для ее чувств и заставило ее наконец отодвинуться от его руки. Слишком поздно! Но все-таки это слово от него слишком мучительно для нее. Оно как будто показывало, что для него по крайней-мере это дело кончено.
   -- Да, правда, сказала она: -- если бы наши сожаления и угрызения зависели от нас самих! Вы можете точно также сказать, что слишком поздно для несчастья, слишком поздно для утомления, слишком поздно для всех бедствий, происходящих от разочарованной жизни.
   -- Я должен был бы сказать, что предаваться сожалениям безполезно.
   -- Этот отрывок философии я слышала так часто прежде. Но мы не станем ссориться в первый день моего возвращения?
   -- Надеюсь.
   -- И могу я поговорить с Баррингтоном?
   -- Нет. Решительно нет.
   -- А я все-таки поговорю. Я не могу не говорить. Он будет здесь завтра и станет рассказывать о наступающих переменах. Как же мне не упомянуть о вас? Он знает -- не все, что было, но слишком достаточно для того, чтобы знать о моем безпокойстве. Разумеется, о вашем имени будет упомянуто.
   -- Я прошу и требую только того, чтобы вы не просили милости для меня. Ваш отец хватится вас -- не правда ли? Мне лучше уйти.
   -- Прощайте, Финиас.
   -- Прощайте, дорогой друг.
   -- Дражайший, дражайший друг! сказала она.
   Тут он оставил ее и вышел на сквер. В ее разговоре с ним была горячность выражения, которая огорчила его и почти смутила. Он не говорил этого даже себе, но чувствовал, что наступит время, когда она рассердится на холодность, которую он обязан принять в своих сношениях с нею. Он знал, как неосторожно поступил, обняв ее стан рукою.
   

Глава XXXIX.
КАЛИОСТРО.

   Было решено, что Парламент соберется в четверг на Пасхе, и всем сделалось известно, что кабинетные совещания происходили в пятницу, понедельник и вторник; но никто не знал, что происходило на этих совещаниях. Кабинетные совещания, разумеется, очень секретны. Какую присягу дают члены не распространять ни малейшей частицы из происходящего на этих страшных совещаниях, публика не знает, но полагают, что присяга бывает очень торжественна, и известно, что она очень обязательна. А все-таки часто слышишь в клубах рассказ о том, что было решено, и как всем нам известно, нет ни одного совещания, о котором издатель "Знамени" не сообщал бы своим читателям на другой день именно того, что происходило. Но в этих трех кабинетных совещаниях таинственность увеличилась. Ходили слухи очень определенные и подробные, но очень разнообразные и совершенно противоположные.
   По словам "Знамени", Добени решил, с тем терпеливым мужеством, которое составляло его характеристическую черту, что партия не преодолеет его, но что он будет продолжать занимать должность первого министра, пока не найдет случая узнать, вся ли страна противится его важной мере, или это только тактика рассердившейся и жадной партии.
   Другие газеты уверяли, что все министерство решилось подать в отставку. Но клубы находились в состоянии томительного сомнения. В великой крепости консервативной политики в Пэлль-Малле все были молчаливы, смущены и несчастливы. Партия разошлась в сердце с своими предводителями -- а партия без предводителей бессильна. Для этих господ не могло быть торжества, выйдет Добени или останется. Им изменили -- но они не могли даже и обвинить изменника. Многие покорились измене и склонили свои головы пред нею, посредством своих собственных голосов. А те немногие, которые оставались тверды, были также устрашены чувством, что способствовали к уничтожению своей собственной власти, стараясь поддержать осуждаемую меру.
   Многие из зажиточных депутатов в то время выражали сожаления своим друзьям, зачем впутались в публичные дела, и намекали на казенные места.
   С другой стороны, несомненно существовало неистовое желание немедленного торжества, почти заслуживавшее эпитет жадности, который тогда обыкновенно употребляли консерваторы, говоря о своих оппонентах.
   Либеральные предводители -- Грешэм и оба герцога -- обнаружили разумеется сомнение на счет страны. Согласно духу нашей конституции, министерство должно быть поручено тем, кому более доверяют депутаты, выбранные от страны. И для пользы страны люди, которым страна оказала свое доверие, должны вести борьбу, и уместную и неуместную -- вести даже междоусобную войну, пока требования страны не будут исполнены.
   Здравый политический инстинкт убедил Грешэма в этом случае напасть на своего оппонента только на том основании, что он предводитель меньшинства в Нижней Палате;
   Но из среды друзей Грешэма поднялся шум, очень похожий на крик просящих места, и этот крик, разумеется, усиливался в ушах тех, кто должен был остаться без места. В неделю Пасхи крик сделался очень громок. Возможно ли, чтобы лукавый министр осмелился остаться до конца сессии, а потом опять распустить Парламент? Говорили о сумятице в Лондоне, даже о революции, и на площадях бывали сходбища и днем и ночью. Приготовлялись просьбы и страна собиралась выразить свое мнение.
   Однако, когда настал четверг, Добени "бросил губку" {То есть, признал себя побежденным. Выражение, заимствованное из кулачного боя, во время которого по временам обтирают губкою бойцов и затем бросают ее, когда бой кончился. Пр. Перев.}. До последней минуты стране не был известен его будущий образ действий.
   Он вошел в Парламент очень медленно, дочти с небрежным видом, как бы оставаясь равнодушен к тому, что там происходит, и сел на свое место в половине пятого. Все до одного чувствовали, что его осанка отзывается дерзостью -- а между тем в ней не было ничего такого, на что можно бы пожаловаться. Раздались слабые приветствия -- потому что хорошие солдаты сознают важность поддерживать даже непопулярного полководца. Но солдаты Добени были в этом случае не очень хороши.
   Посидев минут пять, он встал все очень небрежно и начал говорить. Он и его товарищи, сказал он, пытаясь действовать для пользы своей страны, были добиты большинством в весьма важной мере, сообразуясь с тем, что он признавал выраженным мнением Парламента, он считал своей обязанностью -- так же как и его товарищи -- вручить их отставку ее величеству.
   Это заявление было принято с большим удивлением, так как, сколько было известно, Добени еще невидал королевы. Но чувство, преобладающее в Парламенте, был почти страх при виде спокойствия этого человека. Он и его товарищи подали в отставку и он советовал ее величеству послать за Грешэмом.
   Он говорил так тихо, что во всей Палате его почти слышно не было, а потом замолчал -- перестал говорить, как будто кончил свое дело. Он даже сделал движение, как будто возвращался на свое место; обманутый этим Грешэм с другого конца стола встал. "Может быть, сказал Добени:-- достопочтенный джентльмэн простит ему, если на минуту он станет между Парламентом и благородным джентльмэном. Он очень хорошо понимает нетерпение благородного джентльмэна, который без сомнения горячо желает возвратить власть, временную потерю которой он может быть перенес не так равнодушно, как можно было ожидать от него. Он обещает Парламенту и достопочтенному джентльмэну, что не долго задержит их."
   Грешэм откинулся на спинку своего места, очевидно не без досады, и враг стоял с минуту и смотрел на него.
   Если эти два человека не были ангелы, то в эту минуту они должны были ненавидеть друг друга -- а предполагалось, что они не более, как люди. Впоследствии говорили, что маленькая хитрость мнимого возвращения на свое место была умышленно придумана Добени, с намерением заставить Грешэма выказать свое нетерпение, и что слова о недостатке равнодушие его оппонента были старательно приготовлены.
   Добени стоял с минуту молча и потом начал говорить свою настоящую речь. Вялые, едва произносимые слова, в которых он объявлял о своей отставке, были изученно небрежны, умышленно вялы. Он был обязан дать знать об этом обстоятельстве Парламенту и исполнил свою обязанность. Но теперь он собирался сказать два слова, которые могли интересовать его самого. Добени мог быть пылок и вял, как ему вздумается -- и теперь ему вздумалось быть пылким. Он хотел сделать предсказание, а предсказатели всегда были люди энергичные. Добени считал своею обязанностью уведомить Парламент, а чрез Парламент страну, что теперь наконец настал день погибели для великобританского государства, потому что оно преклонилось пред владычеством бессовестной и жадной партии. Нельзя сказать чтобы употребляемые им выражения были непозволительны, потому что ни одно произносимое им слово не могло дать праве председателю призвать его к порядку. Но в весьма широких границах парламентского этикета, не было границ упрекам и порицаниям, которыми Добепи осыпал Нижнюю Палату за последнюю подачу голосов. И смелость его равнялась дерзости. Заявив о своей отставке, он удостоил говорить о себе и своих товарищах; но теперь о своих товарищах промолчал, как будто они не достойны его внимания, и говорил только о своих собственных поступках, о своих собственных усилиях спасти страну, которая желала быть спасена, но неспособна выбрать приличные орудия для спасения.
   Он сказал, что его упрекают в непоследовательности принципов люди, которые просто неспособны понять значение слова консерватизм. Эти господа по видимому думают, что всякий человек, который не выдает себя за проповедника постоянной перемены, обязан всегда стоять неподвижно и видеть, как его страна погибает от застоя. Может быть, в этой Палате находятся люди, робкие натуры которых не могут стать лицом к лицу с опасностями какого-либо движения; но про себя он скажет, что он никогда не произносил ни слова, которое давало бы право его врагам или друзьям причислить его к этому числу. Если человек желает поддержать огонь, неужели он не касается священных угольев по-мере-того как они горят? или он трогает их спасительной кочергой и прибавляет новое топливо из корзины? Все знают, что враг удобств домашнего очага не может ни на минуту выпустить из рук кочергу. Может быть, он имеет право сказать, что в этой Палате их очень безпокоили в последнее время господа, которые не могут выпустить из рук кочергу и щипцы. Но теперь на них обрушилась неприятность гораздо сериознее по своим последствиям, чем всякая, которая происходила или могла произойти от мнимых преобразователей. Дух личного честолюбия, скверная жажда попасть в министерство, стремление к власти и преимуществам правления не только руководили людьми -- как это бывало с-тех-пор, как необходимость управлять другими возникла в свете -- но даже в этом откровенно признавались и выставляли вперед, как достаточную причину для того, чтобы противиться мере, в осуждение которой не было приведено ни одного довода! Предложение достопочтенного джентльмэна Парламенту просто значило вот что: "Я стану сопротивляться этой мере, хороша она или дурна, потому что сам желаю быть первым министром, и приглашаю тех, кеми я предводительствую в политике, помогать мне в этом, для того чтобы они могли разделить блага, которые таким образом мы может захватить в наши руки!"
   Тут в Палате поднялся большой шум и как будто выразилось сомнение, позволят ли еще существующему министру продолжать свое заявление. Грешэм встал, но тотчас опять сел, не сказав ни слова, которое можно было бы расслышать. Раздались два-три голоса, обращающиеся к председателю за защитой. Впоследствии однако было доказано, что ничего не было сказано такого, что требовало бы вмешательства председателя.
   Но все умеренные голоса были скоро заглушены яростными криками членов каждой стороны. Дерзость, которою были осыпаны те, кто всегда поддерживал Добени, равнялась той, которою он раздражил своих противников, и когда эти слова сорвались с его губ, с скамей консерваторов не было намерения приветствовать его восклицаниями. Но шум возбуждает шум, а крики составляют готовый и легкий способ состязания. Несколько времени казалось, точно правая сторона у кресел председателя только побита большинством легких с левой стороны -- и среди всего этого мистер Добени еще стоял твердо на ногах, пока крики прекратились сами по себе -- а потом продолжал свою речь.
   Остальные его слова были глубокомысленны, предсказательны и непонятны. Сущность, на сколько можно было понять, состояла в уверении, что страна дошла теперь до того периода своей жизни, в котором неизбежен быстрый упадок, и так как смертельный недуг уже выказался в самом худшем своем виде, то национальная дряхлость неизбежна и скоро должна воспоследовать естественная смерть.
   Те, которые пытались прочесть предсказание с точностью, были того мнения, что предсказатель намекал, что если бы нация, даже в этом своем кризисе, согласилась взять его, председателя, единственным врачом и повиноваться его предсказаниям с детской покорностью, то здоровье не только могло восстановиться, но и новая юность вполне возродилась бы. Даже на лекарство, которое следовало принять, указывалось в весьма неопределенных выражениях. Если бы ему позволили сделать операцию, то он вырезал бы национальный рак, пустил бы свежую кровь в национальные жилы и восстановил национальное пищеварение. Он по видимому думал, что нация охотно подверглась бы этой операции и согласилась подвергнуться лечению, которое он предлагал; но нечестивец Грешэм, поддерживаемый недостойной Нижней Палатой, мешал, и мешает, нации поступать по ее желанию. Следовательно, нация должна уничтожиться. Как только Добени кончил свою речь, он взял шляпу и вышел из Парламента.
   В то время предполагали, что удаляющийся первый министр имел намерение, когда встал говорить свою речь, не только донести на своих оппонентов, но и отделиться от своих собственных недостойных помощников. Говорили, что он получил отвращение к политике, что он разочаровался и совершенно был деморализован поражением, и чрезвычайное любопытство было возбуждено относительно того, какие шаги сделает партия, предводителем которой он был до-сих-пор.
   Однако в тот вечер, по крайней мере, ничего не было сделано. Когда Добени ушел, Грешэм встал и сказал, что, в настоящем расположении духа Палаты, он думает, что ему лучше воздержаться от заявления. Он получил приказание ее величества только когда входил в Парламент, и повинуясь этому приказанию, он явится к ее величеству завтра рано утром. Он надеялся иметь возможность сообщить Палате в вечернем заседании, в чем состояли приказания, которыми его удостоит ее величество.
   -- Что вы думаете об этом? спросил Финиас Монка, когда они вместе выходили из Парламента.
   -- Я думаю, что наш нынешний Чатам весьма жалкая копия того, кто так дурно поступил сто лет тому назад.
   -- Не огорчает ли вас все это дело?
   -- Не особенно. Я всегда чувствовал, что в мистере Добени ошиблись. Многие считали его государственным деятелем, между тем для меня он всегда был политическим Калиостро. Я нахожу фокусника весьма приятным человеком, если мы знаем, что он фокусник; но если фокусник делает свои штуки без фиглярских ухваток, то это человек опасный. Необходимо, чтобы фокусник был известен, как фокусник, и надеюсь, что подобное сведение было сообщено некоторым сегодня.
   -- Он был очень величественен, сказал Рэтлер Бонтину: -- вы не находите?
   -- Да, нахожу -- он говорил очень энергично. Но партия разлетелась в прах.
   -- В политике прах скоро слагается вместе, сказал Гэтлер.-- Без Добени не могут обойтись. У них нет никого другого. Желал бы я знать, что он сделал, когда вернулся домой.
   -- Поел каши и лег спать, сказал Бонтин.-- Говорят, что эти сцены в Парламенте никогда не расстраивают его дома.
   Из этого разговора можно вывести то, что Монк, Рэтлер и Бонтин не были одного мнения о политических фокусниках.
   

Глава XL.
К ПЕРВОМУ МИНИСТРУ СИЛЬНО ПРИСТАЮТ.

   Составлять министерство никогда не бывает легко. Одного избранного начальника выбрать не трудно. Даже обстоятельства не оставляют выбора в этом отношении. Каждый человек в стране, направляющий свои мысли в эту сторону, знает очень хорошо, кто будет первым министром, когда перемена делается неизбежной.
   В нынешнее время королеве затруднений не может быть. Грешэм посоветует ее величеству послать за Добени или Грешэмом -- как десять или двенадцать лет тому назад, мистер Мильдмэй говорил ей послать за лордом де-Террье или лорд де-Террье за мистером Мильдмэйем.
   Первый министр выбирается нацией, но нация, исключая весьма редких случаев, не может входить в подробности, и на человека, за которым посылает королева, взвалена необходимость выбирать своих товарищей. Может быть -- вероятно, так бывает всегда -- что этот, тот и другой из его товарищей ясно обозначены в его уме, но потом каждый из этих товарищей нуждается в низших помощниках, и тут-то затруднение начинается, увеличивается и наконец скопляется.
   В настоящем случае было известно, что Грешэм еще не пополнил все места и что явились затруднения. Говорили, что герцог Сент-Бёнгэй не мог согласиться в некоторых пунктах с Грешэмом и что герцог Омниум ничего не хочет делать без другого герцога.
   Герцог Сент-Бёнгэй был очень силен, так же как и трое или четверо из прежних приверженцев Мильдмэя, которые не хотели составлять министерство, если он не будет с ними. Сэр-Гэрри Кольдфут и лорд Плинлиммон не хотели вступать в министерство без герцога. Герцог был необходим, и теперь хотя по характеру герцог был человек практичный, никогда не поднимавший безполезных затруднений, говорили, что всему причиною герцог. Герцог не одобрял Бонтина. Говорили, что Грешэм настаивал на Бонтине -- обращался к другому герцогу. Но другой герцог, наш герцог, Планти Палль, вместо того, чтобы стоять за Бонтина, был холоден и не изъявлял сочувствия. Он, не мог вступить в министерство без своего друга, герцога Сент-Бёнгэя, а относительно Бонтина он думал, что можно было бы сделать лучший выбор.
   Вот какие слухи ходили в клубе о затруднениях, и как вообще бывает, они были не далеки от истины. Никто из герцогов не мог запретить возвышение Бонтина, но они выразили неудовольствие на это назначение, и младший герцог принужден был объяснить, что хотя он находился в тесных сношениях с Бонтином, он никогда не говорил, что должен последовать за ним в министерство финансов. Это было первое из многих затруднений, осаждавших первого министра в исполнении его трудной обязанности.
   Лэди Гленкора, как еще продолжали называть ее, была причиною всего этого. Она поклялась во вражде к Бонтину и ворочала все камни в своем старании достигнуть своей цели. Если Финиас Финн получит место, тогда Бонтину будет позволено войти в рай. Как вторая Юнона, она позволяла ненавистному Ромулу сесть на место блаженных, питаться нектаром и напечатать свое имя в списке безмятяжных кабинетных совещаний -- по только с условием. Финиас Финн должен был также иметь место и часть нектара -- хотя за вторым столом богов. Для этого она боролась, смело высказывала свои мысли тому и этому члену из партии своего мужа, го боролась напрасно. Она не могла добиться ничего верного относительно Финиаса Финна. Герцог Сент-Бёнгэй ничего не хотел сделать для нее. Баррингтон Ирль объявил себя не имеющим на это власти. Муж ее удостоил говорить с Бонтином, и дерзкий ответ Бонтина был передан ей.
   Тут она прилежно начала трудиться и не прошло двух дней, как уверила своего мужа, что Бонтин не способен быть канцлером казначейства.
   Это происходило до заявления Добени и когда герцог и герцогиня Сент-Бёнгэй были еще в Мачинге -- между тем как Бонтин, не сознавая того, что происходило, также находился там. Чрез два дня герцог Сент-Бёнгэй имел очень низкое мнение о Бонтине, но оставался в полном неведении относительно связи между этим низким мнением и судьбою Финиаса Финна.
   -- Плантадженет, из всех твоих товарищей вступающих в министерство, твой Бонтин всех хуже. Я часто думаю, что ты спускаешься с горы и по характеру и по уму, но если ты спустишься так низко, я предпочитаю переехать океан и жить в Америке.
   Это она сказала в присутствии обоих герцогов.
   -- Что такое сделал мистер Бонтин? спросил старший герцог смеясь.
   -- Он сегодня утром открыто хвастался, кого намерен взять с собою в кабинет.
   По требованию истины, летописец должен заявить, что это была положительная ложь. Разумеется, Бонтин говорил размашисто и нескромно, но не хвастался тем, в чем герцогиня обвиняла его.
   -- Мистер Грешэм собьется с толку, если не дозволит кому-нибудь говорить ему правду.
   Она больше не настаивала в эту минуту, но то, что она сказала, не было брошено даром.
   -- Ваша жена почти права относительно этого человека, сказал старший герцог младшему.
   -- Его захотел Грешэм, не я, сказал младший.
   -- Она права и на счет Грешэма, сказал старший.-- При всем его громадном уме и способности к делу, никто не требует большего присмотра.
   В этот вечер герцогиня была особенно любезна к Бонтину и при всех присутствующих он выказал себя ослом. Он никак не мог удержаться, чтобы не говорить о себе, когда его подстрекали. Теперь он нарушил все те чувства официальной скромности и личной сдержанности, которые были дороги старому герцогу по урокам, полученным им от прежних государственных людей и по опыту своей жизни. Быть спокойным, незаносчивым, почти изысканно скромным, когда говорит о себе, выражаться тихо, размышлять всегда более, прежде чем решаться, а решать всегда более, чем говорить, было его целью. Сознавая свое высокое звание и думая, без сомнения, много о преимуществах публичной жизни, данных ему происхождением и положением, он все-таки не осмелился бы говорить, что его услуги необходимы какому-либо министерству. Он должен был знать, что действительно необходим многим, но самому короткому другу не сказал бы этого прямо. Для такого человека самонадеянность Бонтина была нестерпима.
   Кажется, что между нашими либеральными предводителями более найдется оттенка политической аристократии, чем между их оппонентами. В консервативном кабинете, без сомнения, никогда не бывает недостатка в герцогах и лордах, и сыновьях таковых; но консервативные герцоги и лорды вербуются там-и-сям, и как рекруты, новички в деле, между-тем как между старыми вигами ореол политики, несколько веков назад, так сильно охватил некоторые знатные фамилии, что могущество в политическом мире еще остается и даже может породить чувство исключительности. Говорят, что несчастье знакомит людей с странными ночлежными товарищами. Старинные наследственные виговые кабинет-министры, без сомнения, уже освоились в это время с своими странными соседями. Но чувство высокой крови, звания и жизни в парке с оленями еще остается. Они еще гордятся своими кабинетами и по крайней мере еще не подчинились фокуснику. Элемент либеральности Чарльза Джэмса Фокса еще держится, еще преобладает дух Кэвендиша.
   Ни у кого это чувство не было сильнее, как у герцога Сент-Бёнгэя, хотя он умел сдерживать его -- даже до самопожертвования. Бонтины должны пробираться на заповедные места. Лица, которые герцог любит видеть -- по большей части родившияся от других лиц, которых он любил в молодости -- не могли гнездиться около священного стола без других, которые были менее ему приятны. Он был настолько благоразумен, что не мог не знать, как исключительность нейдет к нации, хотя на столько человек, чтобы чувствовать, как для него самого это было бы приятно. Бонтины должны быть -- но когда являлся какой-нибудь один Бонтин, чванившийся в его глазах особенно неприятным образом, он считал обязанностью запереть дверь пред таковым, если ее можно запереть без насилия. Постоянное тихое притворение двери не пустило бы множество Бонтинов.
   -- Мне кажется, что вы слишком спешите относительно мистера Бонтина, сказал старший герцог Грешэму, прежде чем окончательно согласился на предложение, сделанное им заседать в кабинете без портфеля.
   -- Паллизер этого желает, коротко сказал Грешэм.
   -- Мы с ним думаем, что тут была какая-то ошибка. Вы сказали об этом Паллизеру, а ему не хотелось возражать без зрелого обсуждения этого дела. Вы можете это понять.
   -- Честное слово, я думал, что этот выбор будет особенно приятен ему.
   Тут герцог сделал предложение. Нельзя ли дать мистеру Бонтину какое-нибудь место в казначействе, имеющее особенное отношение к вопросу о десятичной системе?
   -- А как же жалованье? спросил Грешэм:-- я не могу предложить нового места с жалованьем выше двух тысяч.
   -- Не можем ли мы сделать это место постоянным, предложил герцог:-- с позволением иметь место депутата, если он может получить его?
   -- Я боюсь, что мы не можем этого сделать, сказал Грешэм.
   -- Он попал в весьма неприятную беду, когда был финансовым секретарем, сказал герцог.
   Грешэм был слишком благоразумен, чтобы оставить без внимания возражения такого человека, как герцог Сент-Бёнгэй. Он повидался с Бонтином, повидался с другим герцогом, и возникли затруднения. Бонтин выказал себя очень неприятным. Так как Бонтин всегда был только полубогом, то наша муза может осмелиться передать, что он сказал Рэтлеру: "Чорт его поберет, если он это допустит. Если его не пустят теперь, он наделает такого шума, что его враги, кто бы ни были, пожалеют, зачем бросили его. Он знал, кто наделал это." Если он не знал, то догадка его была справедлива.
   В сердце он обвинял молодую герцогиню, хотя не называл ее никому. Действительно, это и была молодая герцогиня. Потом Грешэму было сделано вкрадчивое предложение -- дошедшее до него чрез Баррингтона Ирля -- что дела пошли бы спокойнее, если бы Финиасу Финну дали его прежнее место в колониальном департаменте вместо лорда Фона, которого было предлагали и которого -- по уверениям Баррингтона Ирля -- никто не ставил выше медного фартинга.
   Грешэм, услыхав это, начал догадываться и решился остерегаться. Почему назначение Финиаса Финна должно сделать вещи легче для мистера Бонтина? Должно быть, какая-нибудь женщина сунула пальцы в пирог, а мистер Грешэм твердо решил, что никакая женщина не должна совать пальцы в его пирог.
   Безполезно рассказывать здесь, как дело пошло все хуже да хуже. Ни один из обоих герцогов не отказывался решительно вступить в министерство, но они постоянно были против Бонтина, и к ним присоединились лорд Плинлиммон и сэр-Гэрри Кольдфут. Напрасно Грешэм доказывал, что у него нет готового человека на место канцлера казначейства. Этот предлог не мог быть принят. Легджи Уильсон двенадцать лет служил в казначействе и мог бы занять это место очень хорошо. Грешэм лично ненавидел Легджи Уильсона -- и поэтому предложил ему вступить в министерство торговли. Легджи Уильсон внушил ему отвращение к себе, приняв это место, и об этом уже заявлено было гласно.
   Но в списках, появившихся в конце недели, не стояло имени канцлера казначейства, ни в какой должности не было упомянуто об имени Бонтина. Издатель "Знамени", однако, выразил удовольствие, что даже мистер Грешэм не осмелился предложить никакого казенного места мистеру Финиасу Финну.
   Наконец Бонтину решительно сказали, что он не может быть канцлером казначейства. Если он согласится посвятить свои драгоценные услуги стране с целью провести в Парламенте важную меру о десятичной системе, он будет сделан министром торговли -- но без места в Кабинете. Он сделается таким образом высокородным Бонтином, что без сомнения будет очень важно для него -- и не будучи занят в Кабинете, может употребить свое время исключительно вышеупомянутой важной мере. Что вообще выйдет из министерства торговли, не было особенно объяснено, но мы все знаем, что вице-президент должен заняться подробностями.
   Это предложение почти разбило сердце Бонтина. Голосом, прерывавшимся от волнения, с гневом, сверкавшим из глаз, почти в судорожном расстройстве от смешанных чувств, он напомнил своему начальству, что было говорено о его назначении в Парламенте. Грешэм решительно защищал его. Неужели после этого Грешэм намерен взять назад обещание, так формально данное?
   Но Грешэма нельзя было поймать таким образом. Он обещания не давал -- он даже не заявлял в Парламенте, что такое назначение будет сделано. Очень неприличный вопрос был предложен относительно слухов, и отвечая на него, он был принужден оправдаться, объяснив, что необходимы были рассуждения относительно министерства.
   -- Никто не знает лучше вас, мистер Бонтин, затруднительное положение министра. Если вы можете действовать с нами, я буду очень признателен. Если не можете, я пожалею о потере ваших услуг.
   Бонтин просил дирадцать-четыре часа на размышление, а потом был назначен министром торговли без места в Кабинете. Мистер Легджи Уильсон сделался канцлером казначейства. Когда списки были составлены, никакой должности не было предложено Финиасу Финну.
   -- Я еще не покончила с мистером Бонтином, сказала молодая герцогиня своей приятельнице мадам Гёслер.
   Тайны света очень чудесны, но они вполовину не так изумительны, как тот способ, посредством которого они делаются известны свету. Не было никакого сомнения, что высокое честолюбие Бонтина рушилось и что ему повредила тайная вражда герцогини Омниум. Справедливо также и то, что его тайная вражда к Финиасу Финну навлекла наказание на его собственную голову. Но не прошло и недели после составления нового министерства, как все это знали. Слухи были исполнены лжи, но в них все-таки заключалась и истина. Это сделала герцогиня. Она была задушевная приятельница лэди Лоры Кеннеди, которая влюблена в Финиаса Финна. Герцогиня стояла на коленях пред мистером Грешэмом, прося места для любимца своей приятельницы, и мистер Грешэм отказал. Вследствие этого, по приказанию герцогини, человек десять членов министерства -- ее муж в том числе -- отказались сделаться подвластными Грешэму. Грешэм наконец согласился пожертвовать Бонтином, который подучил его отвергнуть права Финиаса Финна. Все знали, что унижение одного было возбуждено исключением другого.
   -- Это навсегда запирает для меня двери, сказал Финиас мадам Гёслер.
   -- Я этого не вижу.
   -- Разумеется. Подобное дело кладет метку на имя человека, которая не забывается.
   -- Неужели вы, так желаете занять какое-нибудь ничтожное место в министерстве?
   -- Сказать вам по правде, желаю -- или лучше сказать, желал. Надежда получить место была для меня гораздо важнее, может быть, чем для всякого другого искателя. Даже этот человек, Бонтин, имеет свое собственное состояние и может жить, если его исключат. Я отказался от всего с надеждой получить что-нибудь на этом пути.
   -- Открыты и другие пути.
   -- Не мне, мадам Гёслер. Я не намерен защищать себя. Я был очень сумасброден, понадеялся на многое, и теперь очень несчастлив.
   -- Что мне вам сказать?
   -- Правду.
   -- Когда так, скажу по правде, что я вам не сочувствую. Потерянное вами так мелко, так ничтожно, что не дает вам права называть себя несчастным.
   -- Но, мадам Гёслер, вы женщина богатая.
   -- Ну так что же?
   -- Если вы потеряете все свое богатство, разве вы не будете несчастливы? Моим честолюбием было жить здесь, в Лондоне, как в главном месте, преобладающем над всеми другими местами в нашем английском свете. Для этого человек должен иметь свои собственные средства. У меня их нет, а между тем я пытался -- думая, что могу зарабатывать свой хлеб, как делают другие в других профессиях. Сознаюсь, что я не должен был делать этого. Никто не должен покушаться на то, на что покусился я без средств; но я не менее несчастлив оттого, что был глуп.
   -- Что вы будете делать?
   -- Да -- что? Еще один друг спрашивал меня об этом намедни, и я сказал, что изчезну.
   -- Кто этот друг?
   -- Лэди Лора.
   -- Она опять в Лондоне?
   -- Да; она живет с отцом на Портмэнском сквере.
   -- Она была для вас вредным другом.
   -- Ей-Богу нет! воскликнул Финиас.-- Если бы не она, я никогда не был бы здесь, никогда не имел бы места в Парламенте, никогда не знал бы вас.
   -- И, может быть, были счастливее без всего этого.
   -- Ни у кого не было такого друга, каким лэди Лора была для меня. Злоба, нечестивая и лживая, как демон, последнее время соединила наши имена в клевете, повредившей нам обоим, но лэди Лора не виновата в этом.
   -- Вы энергично защищаете ее.
   -- Она точно так же защищала бы меня. Обстоятельства свели нас и сделали друзьями. Ее отец и брат были мои друзья. Мне случилось оказать услугу ее мужу. Мы принадлежали к одной партии. И вот оттого, что она несчастна в супружестве -- на нее лгут.
   -- Жаль, что он... не умирает и не оставляет ее свободной, медленно сказала мадам Гёслер.
   -- Почему?
   -- Потому что вы могли бы иметь право защищать ее, женившись на ней.
   Она замолчала, но Финиас на это не отвечал.
   -- Вы влюблены в нее, сказала она.
   -- Это не правда.
   -- Мистер Финн!
   -- Я в нее не влюблен. Она для меня не более, как сестра. Будь она свободна как воздух, я не предложил бы ей сделаться моею женою. Неужели мужчина и женщина не могут быть дружны без того, чтобы не влюбиться друг в друга?
   -- Надеюсь, сказала мадам Гёслер.
   Будь у него зоркие глаза, он увидал бы, что она покраснела. Но требовались очень зоркие глаза, чтобы приметить румянец на лице мадам Гёслер.
   -- Мы с вами друзья.
   -- Действительно друзья, сказал он, пожимая ее руку и прощаясь с нею.
   

Глава XLI.
НАДЕЮСЬ, ЧТО МНЕ ВЕРЯТ.

   Джерард Мол, как читателю сказано, написал три строчки к своей дражайшей Аделаиде с уведомлением, что отец не соглашается на предложение о Молском Аббатстве, сделанное лэди Чильтерн, а потом не сделал больше ничего. Целых две недели по получении его письма, ничего не слыхали о нем в Гэррингтонском замке, и Аделаида, хотя не жаловалась, но была несчастлива.
   Потом пришло письмо от Спунера -- со всеми его богатыми предложениями, и мысли Аделаиды, на время, занялись гневом на ее второго жениха. Но когда непомерное сумасбродство Спунера -- по мнению Аделаиды, искательство Спунера было непомерно сумасбродно -- изгладилось из ее памяти, ее мысли вернулись к помолвке. Почему он не приезжает к ней или почему не пишет?
   Она получила от лэди Чильтерн приглашение остаться у них -- Чильтернов -- до свадьбы.
   -- Но, любезная лэди Чильтерн, кто знает, когда это будет? сказала Аделаида.
   Лэди Чильтерн добродушно возражала, что чем дольше этого не будет, тем лучше для нее.
   -- Но вы поедете в Лондон или за границу, прежде чем наступит этот день.
   Лэди Чильтерн объявила, что не ожидает никаких удовольствий, которые могли бы отвлечь ее на двухсуточное расстояние от собачих конур. Может быть, она поедет в Лондон на два месяца по окончании охоты. От мая до половицы июля она останется в Лондоне, так как теперь телеграфировать можно и днем и ночью. После этого приготовления к псовой охоте будут неизбежны, и разумеется, ей необходимо находиться в Гэррингтонском замке в такой важный период в году. В эти два месяца она будет очень рада иметь собеседницей свою приятельницу, и намекнула, что Джерард Мол непременно будет в Лондоне.
   -- Я начинаю думать, что было бы лучше, если бы я никогда не видала Джерарда Мола, сказала Аделаида Паллизер.
   Это случилось в половине марта, пока охота была еще в полной силе. Лошади Джерарда стояли в окрестностях, но Джерарда самого там не было. Спунера, после краткого, прискорбного письма, присланного к нему лордом Чильтерном, в Гаррингтоне не видали. Один раз была гэррингтонская охота, но Спунер явился только, когда собаки перебежали в соседний лес. Но он объявил, что не намерен отказаться от своей цели, и даже пробормотал что-то в этом роде лорду Чильтерну.
   -- Я один из тех людей, которые крепко стоят на одном, сказал он.
   -- Я боюсь, что вам лучше отказаться от нее, потому что она выходит за другого.
   -- Обо всем этом я слышал, милорд. Он очень милый молодой человек, но мне сказали, что у него еще дом не готов для семьи.
   Все это лорд Чильтерн повторил своей жене. Никто из них не говорил Аделаиде о Спунере, но это заставило лэди Чильтерн подумать, что может быть помолвка с молодым Молом была сумасбродна, и что если так, главная ответственность за это сумасбродство лежит на ней.
   -- Не лучше ли вам написать к нему? сказала она в одно утро.
   -- Зачем он не пишет ко мне?
   -- Он писал -- когда уведомлял, что отец не соглашается отдать дом. Вы тогда не ответили ему.
   -- Он написал всего две строчки -- и не поставил числа. Я даже не знаю, где он живет.
   -- Вы знаете его клуб?
   -- Да, я знаю его клуб. Я чувствую, лэди Чильтерн, что дала слово человеку, о котором я решительно ничего не знаю. Мне не хочется писать ему в клуб.
   -- Вы видели его здесь и в Италии гораздо больше, чем многия девушки видят своих будущих мужей.
   -- Это так -- но я не видала никого из близких к нему. Вы понимаете, что я хочу сказать? Я ничего о нем не знаю. Я уверена, что он не замышляет ничего дурного.
   -- Конечно.
   -- Но он и не замышляет ничего хорошего.
   -- Я никогда не видала человека сериознее влюбленного, сказала лэди Чильтерн.
   -- О! да -- он влюблен совершенно достаточно. Но...
   -- Что такое?...
   -- Он остается в Лондоне думать об этом и не говорит себе, что надо сделать что-нибудь. Потом, когда он был здесь, в чем состояла моя лучшая надежда? Не в том, что он придет видеться со мною, но что он придет посмотреть на свою лошадь, и что, может быть, таким образом я могу сказать с ним слово.
   Тут лэди Чильтерн намекнула, смеясь, что может быть ей лучше было принять предложение Спунера. Относительно энергии и сериозного намерения Спунера не могло быть сомнения.
   -- Препятствие состоит только в том, что не будь на свете другого мужчины, я и тогда не вышла бы за Спунера, и что никогда не видала никого, кроме Джерарда Мола, за кого решилась бы выйти.
   Чрез две недели после этого, когда охота кончилась в начале апреля, Аделаида написала к Молу и адресовала свое письмо в его клуб.
   Между тем лорд Чильтерн сказал, своей жене, что если Джерард Мол поступит дурно, то он, лорд Чильтерн, должен считать себя заменяющим Аделаиде отца или брата. Жена указала ему, что будь он отец или брат Аделаиды, он не мог бы сделать ничего -- что в нынешнее время, как дурно ни поступал бы человек, друзья девицы не имеют никаких средств наказать его. Но лорд Чильтерн не согласился с этим. Он пробормотал что-то о хлысте и, кажется, намекнул, что мужчина всегда может, если захочет, разделаться с другим, если не так, то этак. Лэди Чильтерн возражала и уверяла, что хлысты ни в каком случае не могут быть полезны.
   -- Пусть он лучше подумает, что делает, сказал лорд Чильтерн.
   После этого Аделаида написала свое письмо:

Гэррингтонский замок, 5 апреля.

"Любезный Джерард,

   "Я думала, что получу от вас известие, и очень удивилась -- могу даже сказать, огорчилась -- оттого что не получала ничего. Может быть, вы думали, что мне следовало отвечать на несколько слов, которые вы написали мне о вашем отце; если так, я извиняюсь; только мне казалось, что на эти слова отвечать нечего. Я очень сожалею, что ваш отец "отрезал напрямик", как вы выражаетесь, но вы должны вспомнить, что мы оба ожидали его отказа, и что, следовательно, все вышло так, как мы думали. Я полагаю, мы должны ждать, пока Провидение сделает что-нибудь для нас -- только мне было бы приятнее узнать ваше мнение об этом.
   "Чильтерны удивляются, что вы не вернулись провести здесь конец сезона. Наконец была очень хорошая охота несколько раз -- особенно в прошлый понедельник. Но в среду Трёмпетонский лес опять был пуст и вышел какой-то шум на счет проволок. Не умею объяснить вам всего; но вы должны приехать и лорд Чильтерн вам расскажет. Я часто ходила смотреть лошадей -- но теперь не имею желания ходить, так как вы не пишете ко мне. Все три совсем здоровы, а Фан такая шелковистая и кроткая, как следует быть даме.
   "Лэди Чильтерн так ласкова ко мне, что я и выразить вам не могу. Я поеду с нею в Лондон в мае и останусь, пока она пробудет там. На это я решилась. После того мое будущее местопребывание, милостивый государь, зависит от решимости и намерении, а может быть от причуд и прихотей того, кто будет моим властелином. Шутки в сторону, я должна знать, чего ожидать прежде, чем решусь, вернуться ли в Италию в конце лета, или нет. Если решусь, то боюсь, что это будет самое жаркое время года; но мне не хотелось бы возвращаться сюда опять из Лондона -- если только к тому времени что-нибудь не будет решено.
   "Адресую это письмо в ваш клуб и надеюсь, что оно дойдет до вас. Я полагаю, вы в Лондоне.
   "Прощайте, дорогой Джерард.

"Любящая васъ
"АДЕЛАИДА."

   "Если у вас есть какие-нибудь неприятности, пожалуйста скажите мне. Я спрашиваю потому, что для вас же лучше, если я буду знать. Я иногда думаю, что вы написали бы, если бы не было какой-нибудь неприятности. Да благословит вас Господь!"
   Джерард был в Лондоне и отправил следующее письмо с первою почтой:

"Клуб, вторник.

"Дорогая Аделаида,

   "Все как следует. Если Чильтерн примет меня на две ночи, я приеду на следующей неделе, решу на счет лошадей и все устрою.

"Ваш на век всем сердцемъ
"Д. М."

   -- Он решит на счет лошадей и устроит все! сказала Аделаида, показывая письмо лэди Чильтерн.-- Лошади прежде, а все после. Все, разумеется, включает мое будущее счастье, день свадьбы, завтра или чрез десять лет, и то место, где мы будем жить.
   -- По крайней мере, он приедет.
   -- Да -- но когда? Он говорит на будущей неделе, но не называет дня. Слыхали вы или видали когда что-нибудь столь неудовлетворительное?
   -- Я думала, вы будете рады видеть его.
   -- Я буду рада -- если в нем будет какой-нибудь смысл. Я буду рада и поцелую его.
   -- Это уж конечно.
   -- И позволю ему обнять меня и быть счастливым. Он будет счастлив, потому что не думает ни о чем другом. Но чем это кончится?
   -- Он говорит, что решит все.
   -- Но он не будет думать ни о чем. Что я должна решить? Вот вопрос. Когда ему велели отправиться к отцу, он отправился. Когда ему неудалось, дело было сделано и забота вылетела у него из головы. Я знаю его так хорошо!
   -- Если вы думаете так дурно о нем, зачем вы соглашаетесь сделаться его женою? сериозно сказала лэди Чильтерн.
   -- Я не думаю о нем дурно. Почему вы думаете, что я думаю о нем дурно? Я думаю о нем лучше, чем кто бы то ни было на свете, но я знаю его недостаток, и недостаток этот очень вредит моему счастью. Вы спрашиваете меня, почему я согласилась сделаться его женою. Почему соглашается всякая девушка? Почему вы согласились сделаться женою лорда Чильтерна?
   -- Я обещала выйти за него, когда мне было семь лет -- так он говорит.
   -- Но вы не сделали бы этого, если бы не чувствовали, что родились сделаться его женою. Я еще не сделалась женою этого человека, но никогда не буду счастлива, если не сделаюсь, просто потому...
   -- Что любите его.
   -- Да -- именно. Я чувствую, что мне было бы приятно быть его женою и никого другого. Когда вы начинаете чувствовать это к человеку, я не думаю, чтобы была какая-нибудь разница, совершенным или несовершенным считаете его. Он моя собственность -- по крайней мере, я надеюсь -- моя вещь. Если ношу шерстяное платье, я не презираю его за то, что оно не шелковое.
   -- Мистер Спунер был бы шерстяным платьем.
   -- Нет -- мистер Спунер ветошка, да еще очень истасканная.
   В суботу на следующей неделе Джерард Мол приехал в Гэррингтонский замок -- и был принят так, как только принимают женихов. Ни слова не было сказано в упрек его погрешностям. Без сомнения, он получил поцелуй, которым Аделаида намеревалась вознаградить его за возвращение. Ему позволили стоять на ковре пред камином, обнявшись с нею. Лэди Чильтерн улыбалась ему. Лошадей его внимательно осматривали в это утро и о состоянии их сообщили ему приятное известие. Не сказано было ни слова, которое могло бы огорчить его. Даже лорд Чильтерн был к нему любезен.
   -- Ну, старый дружище, сказал он:-- вы верно скучали по охоте.
   -- Да, скучал. Дела удерживали меня в Лондоне.
   -- Охота у нас была необыкновенно удачная.
   -- Лошади выдерживали хорошо? спросил Джерард.
   -- Ужасно мне хотелось взять ваших лошадей, и я сделал бы это раза два, если бы не знал, что меня выдадут.
   -- Жалею от всего сердца, что вы не сделали этого, сказал Джерард.
   После того пошли одеваться к обеду.
   Вечером, когда дамы пошли спать, лорд Чильтер увел своего друга в курительную комнату. В И'эррингтонском замке случалось дамам и мужчинам вместе отправляться, когда короткость допускала это, в тот удобный Пандемониум, который назывался курительною комнатой, как было теперь. Но лэди Чильтерн очень скромно ушла наверх, Аделаида с такою же скромностью последовала за нею. Заранее условились, что лорд Чильтерн скажет несколько внушительных слов молодому человеку.
   Мол начал об охоте, спрашивая то и другое, но хозяин тотчас остановил его. Когда лорду Чильтерну предстояла какая-нибудь задача, он всегда тотчас хотел покончить с нею -- с энергией, которая, может быть, производила слишком неожиданные последствия.
   -- Мол, сказал он: -- вам следовало бы решиться на счет этой девушки.
   -- Решиться на счет ее? Каким образом?
   -- Вы, кажется, помолвлены?
   -- Разумеется. Это решено.
   -- Именно. Но в таком случае всякое замедление приятная забава для мужчины, но чертовски неприятная для девушки.
   -- А я думал наоборот, что девушки любят медлить.
   -- Это только теоретическая деликатность, которая не значит ничего. Когда девушка помолвлена, она любит, чтобы день свадьбы был назначен. Когда бывает длинный промежуток, мужчина может делать почти что хочет, а девушка может только думать о нем. Иногда так случается, что когда он нужен, его тут и нет.
   -- Надеюсь, что мне верят, сказал Джерард с таким видом, который показывал, что он почти готов обидеться.
   -- Совершенно. Женщины считают вас благороднейшим паладином, и мисс Паллизер схватила бы меня за горло, если бы думала, что я сказал хоть слово против вас. Но видите, она живет в моем доме и я обязан действовать так, как если бы она была моя сестра.
   -- А если бы она была ваша сестра?
   -- Я сказал бы вам, что не одобряю помолвки, если вы не назначите дня свадьбы. И спросил бы вас, где намерены вы жить.
   -- Где ей угодно. Я не могу поселиться в Молском Аббатстве, пока жив мой отец, без его позволения.
   -- А он может прожить еще двадцать лет.
   -- Или тридцать.
   -- Так вы обязаны решить что-нибудь другое. Не кчему говорить, что вы предоставляете это ей. Вы не можете предоставить этого ей. Я хочу сказать, что теперь, когда вы здесь, я думаю, что вы обязаны решить что-нибудь с нею. Спокойной ночи, старый дружище!
   

Глава XLII.
БУЛОНЬ.

   Когда Джерард Мол, раздевшись, сидел наверху в своей спальне, он был недоволен. Он сам не знал, чем он недоволен -- он чувствовал что-то неладное. Он думал, что лорд Чильтерн не имел права говорить с ним повелительным тоном о своем братском положении -- и тому подобном. У него, Джерарда, недостало присутствия духа сказать что-нибудь в эту минуту, но он должен сказать что-нибудь рано или поздно. Он не хотел, чтобы лорд Чильтерн понукал его. Когда вспоминал свое поведение, он думал, что оно было более чем благородно -- почти романтично. Он влюбился в мисс Паллизер и высказал свою любовь свободно, без всяких намеков на деньги. Он не знал, что еще мог сделать человек. А о том, чтобы он женился с бухты-барахты, на другой день после помолвки, как может сделать богатый человек, не могло быть и речи; это должны были знать все. Разумеется, Аделаида это знала.
   Ему предложили посоветоваться с отцом о возможности жить в Молском Аббатстве. Он более всего на свете терпеть не мог советоваться с отцом, а между тем он это сделал. Он добросовестно просил позволения жить в старом доме и не виноват, если ему отказали. Он не мог выстроить себе дом, не мог составить и состояние. У него было восемсот фунтов годового дохода, но разумеется были и долги. У людей с таким доходом всегда бывают небольшие долги.
   Ему было невозможно жениться тотчас. Он не виноват, что у Аделаиды нет состояния. Когда влюбился в нее, он был слишком благороден, чтобы думать о состоянии, и теперь об этом следовало вспомнить к его чести.
   Таковы были его мысли, и гнев его распространился от лорда Чильтерна даже на Аделаиду. Чильтерн не говорил бы таким образом, если бы она не жаловалась. Конечно, она говорила лэди Чильтерн, а та передала мужу. Он объяснится с Аделаидой утром -- непременно, и даст понять лорду Чильтерну, что не терпит вмешательства. Он готов сейчас же уехать из Гэррингтонского замка, если с ним будут обращаться дурно. Вот в каком расположении духа Джерард Мол лег в постель.
   Утром он сошел к завтраку слишком поздно -- так поздно, что лорд Чильтерн ушел к собакам. Одеваясь, Джерард Мол решил, что ему приличнее не говорить с хозяином, прежде чем он скажет Аделаиде что-нибудь такое, что могло бы набросить порицание на нее. Он спросит Чильтерна, что значили его вчерашния слова.
   Но случилось так, что Аделаида осталась одна налить ему чай и -- читатель знает, что это бывает в подобных случаях -- они были оставлены вдвоем целый час в столовой. Невозможно, чтобы этот час прошел без намеков на обиду, которая тяготила сердце Джерарда Мола.
   -- Как вы поздно! сказала Аделаида смеясь:-- почти одиннадцать часов. Лорд Чильтерн ушел уже час тому назад. Вы верно встаете рано только на охоту.
   -- Люди всегда думают, будто удивительно какая добродетель вставать рано. Какая в этом польза?
   -- Ваш завтрак простыл.
   -- Мне все равно. Я полагаю, что мне могут сварить яйцо. Мне не совсем здоровилось, когда я лег спать.
   -- Вы курили слишком много сигар, милостивый государь.
   -- Нет, не курил, но Чильтерн говорил такие вещи, которые мне не понравились.
   Аделаида сейчас сделалась очень сериозна.
   -- Да, побольше сахару, пожалуйста. Поджареного хлеба мне не надо; для меня все хорошо. Он ушел к собакам?
   -- Он так сказал. Что же он вам говорил вчера?
   -- Ничего особенного. Вы знаете, что он имеет привычку вдруг вспылить ни за что, ни про что; точно будто все обязаны поступать, как он желает.
   -- Вы не поссорились?
   -- Ни мало; я лег спать, не сказав ни слова. Я терпеть не могу ссор. Сегодня утром я все устрою.
   -- Не из-за меня ли это было, Джерард?
   -- Это не значит ничего.
   -- Нет, значит. Если вы с ним поссорились, разве это не будет значить для меня очень много? Как могу я оставаться здесь или ехать в Лондон, если вы поссорились? Вы должны сказать мне. Я знаю, что это из-за меня.
   Тут она подошла и села возле него.
   -- Джерард, продолжала она:-- мне кажется, вы не понимаете, как много значит для меня все касающееся вас.
   Когда начал размышлять, он не мог припомнить, что именно лорд Чильтерн говорил ему. Он вспомнил, однако, что были какие-то намеки на брата и сестру, в которых подразумевалось, что Аделаиде нужно покровительство.
   -- Он кажется думает, что я не хорошо обращаюсь с вами, сказал Джерард Мол, отвертываясь от завтрака к камину:-- а таких вещей я выносить не могу.
   -- Я никогда этого не говорила, Джерард.
   -- Я не знаю, чего он ожидает или зачем он вмешивается. Я не могу допустить его вмешательства. Что он понимает в этом? За него было платить кому раз десять, а я должен заботиться сам о себе.
   -- Что все это значит?
   -- Как вам спрашивать? У меня и так много неприятностей, а теперь он еще добавил своим надоеданием.
   -- Какие же у вас неприятности, Джерард?.. Если у вас есть неприятности, вам непременно надо сказать мне. Если вы имели огорчения после того, как виделись с вашим отцом, зачем не написали мне всего? Вы имеете неприятности из-за меня?
   -- Разумеется, отчасти.
   -- Я не хочу навлекать неприятности на вас.
   -- Теперь вы иначе перетолковываете мои слова. Разумеется,-- вы не навлекаете неприятностей на меня. Вы знаете, что я люблю вас более всего на свете.
   -- Надеюсь.
   Тут он обнял ее и прижал к сердцу.
   -- Но что же может сделать человек? Когда лэди Чильтерн посоветовала обратиться к отцу, я сделал это. Я знал, что из этого не выйдет ничего хорошего. Он не пошевелит пальцем для того, чтобы сделать для меня что-нибудь.
   -- Как это ужасно!
   -- Он считает постыдным, что мне достались деньги дяди, хотя не имел на них никакого права. Он всегда говорит, что я богаче его.
   -- Кажется, это правда.
   -- Я очень беден, я знаю это. Думают, будто восемсот фунтов годового дохода очень много, а я нахожу, что это очень мало.
   -- И будет еще меньше, когда вы женитесь, сериозно сказала Аделаида.
   -- Разумеется, все должно перемениться. Я должен продать лошадей, а нам надо бежать отсюда и жить в Булони, я полагаю. Но человек не может сделать все это в одно мгновение. А тут Чильтерн начинает разглагольствовать, как олицетворенная добродетель. Какое ему дело?
   Тут Аделаида сделалась еще сериознее. Она вырвалась из его объятий и стала поодаль от него на ковре. Она сначала не отвечала ему, а потом заговорила очень медленно:
   -- Я боюсь, что мы поступили опрометчиво, и сделали то, что сделали, не обдумав хорошенько.
   -- Я совсем этого не говорю.
   -- Но я говорю. Теперь оказывается, что мы были неблагоразумны.
   Она улыбнулась, кончая свою речь.
   -- Лучше не быть нам помолвленными.
   -- Вы зачем это говорите?
   -- Ясно, что это было скорее неприятностью для вас, чем счастьем.
   -- Я ни за что на свете не хочу разойтись с вами.
   -- Но это было бы лучше. Я не обдумала, а мне следовало это сделать. Я не поняла, что женитьба на мне сделает вас... таким бедным. Теперь я вижу это. Скажите лучше лорду Чильтерну, что... все кончено. А я ей скажу то же самое. Так будет лучше и я сейчас вернусь в Италию.
   -- Уж конечно не скажу. Не кончено и не будет кончено.
   -- Неужели вы думаете, что я выйду за любимого человека, когда он говорит мне, что женившись на мне, он будет изгнан... в Булонь? Вам лучше видеть лорда Чильтерна, право лучше.
   Тут она вышла из комнаты.
   Им тотчас овладело чувство, что он поступил дурно, а между тем он был так великодушен, такое имел намерение выказать преданность и верность! Он не думал ни минуты о том, чтобы разойтись, и теперь не хотел об этом думать. Он любил ее больше прежнего и хотел жить только для того, чтобы жениться на ней. Но конечно ему не следовало говорить ей о своей бедности, не следовало упоминать о Булони. А между тем как же следовало ему поступить?
   Аделаида стала расспрашивать его о лорде Чильтерне, и необходимо же было растолковать ей свое настоящее положение. Это все произошло от неуместного вмешательства этого человека -- он сейчас пойдет и скажет ему это. Разумеется, он женится на Аделаиде, только свадьбу надо отложить. Все ждут год до свадьбы, почему же она не может подождать?
   Джерард были, несчастлив, зная, что сделал ее несчастною, но в этом виноват лорд Чильтерн. Он откровенно поговорит с Чильтерном, а потом объяснит с любящей нежностью своей Аделаиде, что они по прежнему будут всем друг для друга, но что должен пройти год, прежде чем он может приготовить для нее дом. После этого он продаст лошадей. Это намерение само-по-себе было так велико, что в настоящую минуту он не счел нужным придумывать еще планы для будущего. Он вы шел в переднюю, взял шляпу и пошел к конурам.
   Он нашел лорда Чильтерна окруженным полною сворой. Его ловчий с смотрителем конур и старый Догет, все были тут. Начальник охоты находился среди своего дела. Старик Догет подавал советы -- почти всегда не соглашаясь с Коксом, ловчим, какую собаку оставить и какую уничтожить. Обоняние, бег, сила и послушание, все рассматривалось с жаром, едва-ли известным в каком-нибудь другом деле, и при каждом вопросе лорд Чильтерн слушал всех, а потом решал одним словом. Когда он решил, никакие убеждения не могли его отговорить.
   Судя по выражению лба лорда Чильтерна, можно было подумать, что тяжесть этой империи слишком тяжела для простого смертного. На Джерарда Мола обратили очень мало внимания, когда он подошел к конклаву, хотя считали его на столько надежным приверженцем охоты, что ему можно было вверить тайны конуры.
   Лорд Чильтерн только пробормотал несколько слов в приветствие, а Кокс приподнял свою старую охотничью шапку. Совещание длилось еще час. Старик Догет, пользовавшийся привилегиями, курил одну сигару за другою, но лорд Чильтерн сделался на столько деловым человеком, что не мог курить, когда был занят. Наконец дано было последнее приказание. Догет проворчал в последний раз -- а Кокс произнес в последний раз: "милорд", потом Джерард Мол и начальник охоты оставили собак и пошли вместе домой.
   Дело длилось так долго, что Джерард почти забыл о своих обидах. Но теперь, когда они вместе вышли в парк, он вспомнил тон голоса Аделаиды, когда она оставила его; вспомнил также, что в настоящем положении дела было необходимо сказать что-нибудь.
   -- Кажется, мне надо отправиться к этой женщине, сказал лорд Чильтерн.
   -- Вы говорите об Аделаиде? спросил Мол тоном чрезвычайного удивления.
   -- Я говорю о герцогине, которая, как говорят, сама распоряжается всем. Этот Фотергилль опять принялся за прежнее в Трёмпетоне.
   -- В-самом-деле? А я думал совсем о другом в эту минуту. Вы помните, что вы говорили о мисс Паллизер?
   -- Помню.
   -- Ну, я нахожу, что вы не имели права говорить со мною таким образом.
   -- Я не сказал ничего, вспылил лорд Чильтерн: -- я говорю, что когда человек помолвлен с девушкой, он должен давать знать ей о себе, так чтобы они оба знали друг о друге.
   -- Вы сказали что-то о том, будто вы ей брат.
   -- Разумеется. Если вы имеете хорошие намерения, как я надеюсь, вас не может сердить мысль, что за нею есть кому присмотреть, пока вы не возьмете ее в руки. Это дело самое обыкновенное, когда девушка остается одна.
   -- Вы кажется намекали, что я не хорошо обращаюсь с нею.
   -- Я не говорил ничего подобного, Мол, но если вы спрашиваете меня...
   -- Я не спрашиваю вас ни о чем.
   -- Да, вы спрашиваете. Вы приходите и придираетесь к тому, что я говорил вчера самым добродушным образом. Так вот же я скажу вам, вы поступите очень дурно, если не распорядитесь тотчас относительно того, что вы намерены делать.
   -- Это ваше мнение? спросил Джерард Мол.
   -- Да, мое, и вы увидите, что это мнение всякого мужчины и всякой женщины, которых вы спросите и которые понимают что-нибудь в подобных вещах. И вот что я скажу вам, мистер Мол: если вы хотели идти мне наперекор, то вы ошибаетесь. Постойте, выслушайте меня. У вас нет друга лучше меня, а у нее нет друга лучше моей жены. Все это происходило в нашем доме и я намерен высказаться прямо. Что вы намерены делать относительно вашего брака?
   -- Я не намерен говорить вам этого.
   -- Скажете вы мисс Паллизер -- или моей жене?
   -- Это как мне вздумается.
   -- Так я должен сказать вам, что вы не можете встречаться с нею в моем доме.
   -- Я уеду сегодня же.
   -- И этого не надо. Переночуйте, а потом решитесь. Вы не можете предполагать, чтобы я спрашивал вас из любопытства. Девушка любит вас и, я полагаю, вы любите ее. Не ссорьтесь попустому. Если я оскорбил вас, поговорите с лэди Чильтерн об этом.
   -- Очень хорошо, я поговорю с лэди Чильтерн.
   Когда они пришли в дом, было ясно, что не все в порядке. Мисс Паллизер совсем не выходила до обеда, а лэди Чильтерн была сериозна и очень холодна в обращении с Джерардом Молом.
   Он оставался один целый день, который провел с своими лошадьми и грумом, куря сигары, но думая все время о последних словах Аделаиды Паллизер, о нахмуренных бровях лорда Чильтерна и об обращении лэди Чильтерн.
   Когда он вошел в гостиную пред обедом, лэди Чильтерн и Аделаида обе были там, и Аделаида начала немедленно предлагать вопросы о собаках и ловчих. Но она старательно держалась поодаль от него, и он сам чувствовал, что ему нельзя теперь стать на ту ногу, на которой он находился с ними обеими накануне.
   Вдруг вошел лорд Чильтерн и еще муж с женою, приехавшие гостить в Гэррингтон. Ничего не могло быть скучнее целого вечера. По-крайней мере, это находил Джерард. Он вел Аделаиду к обеду, но не сидел возле нее за столом, для чего однако был предлог, потому что таким образом приезжий должен был бы сидеть возле своей жены.
   Джерард был сердит и не хотел говорить с своею соседкой, и хотя старался раза два заговаривать с лэди Чильтерн -- а она была самая разговорчивая женщина на свете -- ему не удалось. Время от времени он старался встретиться глазами с Аделаидой, но даже в этом он не мог успеть.
   Когда дамы вышли из комнаты, Чильтерн и приезжий -- который был не охотник и поэтому не понимал дела -- заблудились в лабиринте Трёмпетонского леса.
   Но Джерард Мол не говорил ни слова и лорд Чильтерн ни слова ему не сказал. Когда он сидел и прихлебывал свое вино, он решил, что утром же уедет из Гэррингтонского замка.
   Когда он опять вошел в гостиную, все пошло точно так же. Он заговаривал с Аделаидой и она отвечала ему, но не было ни одного ободрительного слова -- ни утешительного тона в голосе. Он сам был принужден вступать в разговор с незнакомою дамой и наконец его посадили играть в вист с лэди Чильтерн и двумя приезжими.
   Позднее вечером, когда Аделаида ушла в свою комнату, лэди Чильтерн пригласила Джерарда на верх, в свою гостиную, и там объяснила ему все. Мисс Паллизер объявила, что они должны разойтись.
   -- Совсем, лэди Чильтерн?
   -- Конечно. Такое намерение не может быть принято в половину.
   -- Но почему?
   -- Мне кажется, вы должны знать, мистер Мол.
   -- Я вовсе не знаю. Я расходиться не хочу. Я имею столько же права иметь голос с этом деле, как и она, и не верю, чтобы этого хотела она.
   -- Мистер Мол!
   -- Мне все равно, я должен высказаться. Зачем она сама не говорит мне?
   -- Она вам сказала.
   -- Нет, не сказала. Она говорила что-то, только не это. Не думаю, чтобы с кем-нибудь так обращались прежде: и это все лорд Чильтерн -- потому что я сказал, что он не имел права вмешиваться в мои дела. И он действительно не имеет права.
   -- Вас с Освальдом не было, когда она сказала мне, что решилась. Освальд совсем и не говорил с нею после того, как вы пришли сюда, и не говорил с нею о вас после того, как вы приехали к нам.
   -- Так что же это значит?
   -- Вы сказали ей, что ваша помолвка наделала вам неприятности.
   -- Разумеется, неприятности должны быть.
   -- И что... вы должны отправиться в Булонь, когда женитесь.
   -- Я не имел намерения заставить принимать это буквально.
   -- Говорить таким образом о вашей будущей жизни с девушкой, с которой вы помолвлены, не очень любезно, мистер Мол. Разумеется, она надеялась сделать вашу жизнь счастливее, а не несчастнее. А когда вы заставили ее понять -- и сделали это очень ясно -- что супружеская жизнь приводит вас в расстройство, разумеется, ей не оставалось ничего более, как взять назад слово.
   -- Я не был расстроен.
   -- Не я сделала это, мистер Мол.
   -- Я полагаю, она увидится со мною?
   -- Если вы настаиваете, она увидится, но предпочла бы не видаться.
   Джерард однако настоял, и Аделаиду привели к нему в эту комнату, прежде чем он ушел спать. Она была очень кротка с ним и говорила совсем не таким тоном, как лэди Чильтерн; но Джерард никак не мог заставить ее изменить намерение. Несчастный намек на жалкое изгнание в Булонь докончил то, что начали его прежния жалобы, и принудил ее решиться разойтись с ним совсем.
   -- Мистер Мол, сказала она:-- когда я приметила, что вы считаете брак наш несчастьем, мне больше ничего не оставалось, как взять назад слово.
   -- Но я не считаю этого несчастьем.
   -- Вы заставили меня думать, что это несчастье для вас, а это причина очень сильная. Надеюсь, что мы расстанемся друзьями.
   -- Я не хочу расстаться, сказал он, стоя спиною к камину.-- Я не понимаю этого, ей-Богу не понимаю! Оттого что я сказал глупости на счет Булони, в шутку...
   -- Вы не шутили, когда говорили, что неприятности тяжело легли на вас после вашей помолвки.
   -- Я полагаю, человек сам может судить, шутит он или нет. Дело в том, что вы не любите меня.
   -- Я надеюсь, мистер Мол, что это случится современем.
   -- Я нахожу, что вы... поступаете со мною очень дурно. Я нахожу, что вы... поступаете вероломно со мною. Я нахожу, что все вы... постыдно обращаетесь со мною. Разумеется, я уеду. Разумеется, я не останусь в этом доме. Мужчина не может заставить девушку держать слово. Нет -- не хочу пожать вам руку. Я даже не прощусь с вами. Разумеется, я уеду.
   Говоря это, он хлопнул дверью за собою.
   -- Если дорожит вами, он вернется, сказала лэди Чильтерн в этот вечер Аделаиде, которая лежала на постели в плачевном состоянии, сходя с ума от головной боли.
   -- Я не хочу, чтобы он вернулся; я не хочу заставить его ехать в Булонь.
   -- Не думайте об этом, душечка.
   -- Не думать об этом! Как могу я не думать? Я всегда буду думать. Но видеть его не хочу никогда -- никогда! Как я могу желать выйти за человека, который говорит мне, что я наделаю ему неприятностей! Он никогда -- никогда не поедет в Булонь из-за меня!
   

Глава XLIII.
ВТОРОЙ ГРОМОВОЙ УДАР.

   Ссора Финиаса Финна и Бонтина сделалась предметом разговоров в Лондоне и приняла многие разнообразные виды. Политический вид, хотя может быть он лучше понимался, был не самый интересный. Был личный вид -- имевший отношение к прямой ссоре, происходившей между обоими джентльмэнами, и к переписке, последовавшей между ними, был предметом многих толков, но был известен очень мало. В некоторых кружках говорили, что два искателя мест в министерстве чуть-было не подрались -- в некоторых, что драка была, а в других, находящихся подальше от Нижней Палаты и клуба Вселенная, что ирландец ударил англичанина, а англичанин ирландца отколотил.
   Этот вид был очень неприятен Финиасу Финну.
   Был еще третий вид -- который можно бы назвать общественным видом и в котором, к несчастью, замешалось имя лэди Лоры Кеннеди.
   Все виды, разумеется, смешивались между собою и делались веселее и интереснее от имен многих важных лиц. Предполагали, что Грешэм, первый министр, был замешан в этом деле. Говорили, что он был принужден исключить Финиаса Финна из министерства, по поводу несчастной связи между ним и женою одного из его бывших товарищей, и вздумал также исключить Бонтина из своего кабинета -- это равнялось почти исключению -- за то, что Бонтин нескромно намекал на эту связь. Вследствие этих толков Грешэму доставалось от некоторых друзей и от многих врагов.
   Потом, разумеется, о сцене в гостинице Макферсон толковали почти все. Преобладающие слухи состояли в том, что Кеннеди, доведенный до помешательства неверностью жены -- что сделалось ему известно чрез ссору Финиаса с Бонтином -- пытался убить любовника своей жены, с бесстыдством явившегося к мужу, с намерением угрозами заставить его отказаться заявить публично о своих оскорблениях. Убийство это чуть-было не случилось в центре столицы -- днем, как-будто от этого оно становилось хуже -- в воскресенье, что безконечно увеличивало восхительный ужас катастрофы, а между тем на это не обращено было внимания! Мнимый убийца был бывший министр, а любовник, едва не убитый, помощник статс-секретаря и даже теперь член Парламента. Потом было положительно известно, что отец лэди Лоры, вельможа, пользовавшийся всегда высоким уважением, покровительствовал любовнику дочери, а не мужу.
   Все это вместе смущало публику и возбуждало приятное волнение, придавая сезону совершенно особый интерес.
   Конечно, общее мнение было неблагоприятно для бедного Финиаса Финна, но и у него была своя партия. Обязать друга, сделав вред его врагу, часто гораздо легче, чем оказать пользу самому другу.
   Мы уже видели, как молодой герцогине не удалась попытка доставить Финиасу место и как она успела уничтожить высокие надежды Бонтина. Достигнув этого, разумеется, она горячо пристала к стороне, избранной ею -- а также, разумеется, мадам Гёслер сделала тоже самое.
   Между этими двумя дамами было легкое разногласие относительно свойства отношений лэди Лоры и Финиаса Финна. Герцогиня думала, что молодые люди вообще против невинных отношений, и так как лэди Лора давно разошлась с мужем, то вероятно что-нибудь да есть.
   -- Помилуйте, душа моя, говорила герцогиня: -- известно, что они любили друг друга, когда были в Лофлинтере, перед тем, как она вышла за Кеннеди. Это самая романическая история. Лэди Лора заставила отца дать ему место депутата.
   -- Он спас жизнь мистера Кеннеди, возражала мадам Гёслер.
   -- Это одно из самых странных обстоятельств когда-либо случавшихся. Лоренс Фицджибон говорит, что все это было придумано, гарротеры наняты, но к несчастью два полицейских явились в эту минуту, так что те были взяты. Наверно их простил сэр-Герри Кольдфут, который был тогда министром внутренних дел и большой приятель лорда Брентфорда. Я не совсем этому верю -- это было бы слишком восхитительно -- но верят очень многие.
   Мадам Гёслер однако строго держалась того мнения, что слухи о лэди Лоре были клеветой. Она не верили ни одному слову и почти сердилась на герцогиню за ее легковерие.
   Вероятно, очень многие разделяли мнение герцогини, но тем не менее принимали сторону Финиаса Финна. Они не могли понять, почему его не пускают в министерство из-за того, что в него была влюблена дама, и нисколько не одобряли суровой добродетели первого министра. Он не имел права вмешиваться в такие дела. И многие утверждали, что Грешэм любит подобные вмешательства.
   Лэди Кэнтрип, хотя ее муж был самый короткий друг Грешэма, принадлежала к этой партии, так же как и герцогиня Сент-Бёнгей, которая ничего не понимала в этом, но вообразила, будто мистрисс Бонтин как-то раз грубо обошлась с нею. Молодая герцогиня умела очень скоро набирать партию, и старую герцогиню с многими другими знатными старухами уверили, что ей непрсменно следует быть Финниткой. В результате вышло то, что хотя Финиас Финн был исключен из либерального министерства, все либеральные гостиные были отворены ему и он сделался львом.
   Все это увеличилось весьма нескромным поведением Бонтина. Он согласился принять низшее место министра торговли -- должность президента в торговом комитете, должность гораздо ниже той, на которую он назначался прежде, и согласился занять ее без места в Кабинете. Но сделав это, он не мог решиться спокойно переносить свое разочарование. Он не мог работать, ждать, сделать себя приятным окружающим его, держать досаду в сердце. Он был угрюм и надут с своим начальником и почти дерзок с герцогом Омниумом.
   Наш старый приятель Плантадженет Паллизер не примечал дерзости. В нем было такое отсутствие самосознания, он так мало думал о своей наружности и обращении, что никогда не рассматривал обращения других с ним. Противоречия он принимал за простые доводы. Разница в мнениях, даже со стороны подчиненных, внушала ему хорошее мнение о них. Он мог переносить грубость, не примечая ее, и всегда ценил в людях хорошие намерения. При всем этом он был уверен в своем собственном положении -- сознавал свою силу, происходившую от его ума, трудолюбия, звания и богатства -- что заставляло его не бояться других.
   Когда маленькая собака ворчит, большая собака не относит этого ворчанья к себе, а просто думает, что маленькая собака должна быть недовольна сама собою. Бонтин много ворчал, а новый лорд-хранитель печати думал, что новый министр торговли недоволен сам собою.
   Но наконец маленькая собака схватила большую за ухо и тогда большая собака протянула лапу и повалила маленькую собаку. Бонтину сказали, что он -- забылся, и тут поднялись новые толки. Скоро стали уверять, что лорд хранитель печати отказался вырабатывать десятичную систему посредством министра торговли в Нижней Палате.
   Бонтин, в своем смятении, действительно вел себя неприлично. Между своими короткими друзьями он очень громко уверял, что не намерен этого выносить. Он не желал тотчас отказаться от Грешэма или наделать затруднений, но не хочет занимать свое настоящее положение или поддерживать министерство, не имея места в Кабинете. Паллизер сделался совершенно безполезен -- так говорил Бонтин -- после того, как стал герцогом, и совершенно неспособен заниматься десятичною системой. Убивать всякого человека тяжело, а он не намерен убивать себя самого -- по крайней мере без той награды, для которой он трудился всю жизнь и на которую он имеет полное право, то есть место в Кабинете.
   В то время были Бонтиниты так же, как и Финниты. Последняя партия была по большой части женская, а первая состояла из шести членов Парламента, которые думали, что способствуют своим видам, поощряя отчаянные надежды несчастного Бонтина.
   Предводитель партии ничего не значит без органа, и орган явился поддерживать Бонтина -- не делавший ему большой чести, как либералу, потому что был орган консервативный, но тем не менее приятный его душе, так как этот орган не только поддерживал его, но громко трубил ругательства человеку, которого он ненавидел больше всего. "Знамя" было органом, а Квинтус Слайд разумеется органистом. Следующая статья была одним из разыгрываемых им мотивов и считалась им вторым громовым ударом, а вероятно и окончательно уничтожающим метательным снарядом. Этот громовой удар разразился в понедельник, 3 мая:
   "В начале марта мы считали нашей обязанностью обратить внимание публики на поведение танкервилльского депутата по делу, происходившему в маленькой гостинице в Джёдской улице; мы даже осмеливались просить вмешательства полиции. Попытка убить депутата от Танкервилля была сделана джентльмэном, хорошо известным в политическом мире, который -- как предполагали -- был доведен до помешательства оскорблениями, нанесенными ему его самыми близкими и дорогими родными. Мы можем теперь сказать достоверно, что этот несчастный джентльмэн действительно помешан. Говорить об этом бесславном деле сделалось нашей особой обязанностью, потому что письмо, еще находящееся в наших руках, было отдано нам для печати несчастным мужем, прежде чем он лишился рассудка; письмо это однако мы не могли напечатать по запрещению, присланному к нам очень поспешно вице-канцлером. Мы далеки от того, чтобы приписывать дурные причины или даже нескромность этому сановнику, но держимся такого мнения, что нравственное чувство страны выиграло бы от этой публикации, и мы уверены, что депутат от Танкервилля выхлопотал это запрещение ненадлежащим образом.
   "Полиция не навела никаких справок относительно этой попытки на убийство, и мы надеемся, что какой-нибудь член сделает об этом запрос в Нижней Палате. Допустили ли бы подобное виновное умолчание, если бы несчастная дама, имя которой мы не желаем упоминать, не была дочерью одного из товарищей нашего первого министра, а тот, кто выстрелил из пистолета, тоже товарищ, и предполагаемый любовник, в которого выстрелили, тоже товарищ? Мы думаем, что безполезно отвечать на этот вопрос.
   "В нашей первой статье мы осмелились подать мистеру Грешэму один совет, которому он имел благоразумие последовать. Мы взяли на себя сказать ему, что если, после того, что случилось, он осмелится опять поместить депутата от Танкервилля в министерство, страна этого не потерпит -- и он воздержался. Веселые шаги мистера Финиаса Финна слышатся за лестнице одного из домов в Доунингской улице, как бывало три года назад. Мы думаем, что огласка кончилась -- и навсегда. Красивый ирландец, член Парламента, получавший прекрасное жалованье по милости женского влияния, уже не сделается, как мы думаем после всего вышесказанного, отягощением для общественного кошелька.
   "Но мы не можем сказать, что остаемся довольны, или думаем, что публика достаточно узнала все -- как это и следует относительно всякого дела, касающегося общественной службы. Мы еще не узнали, почему мистер Бонтин, назначенный на место канцлера казначейства -- потому что это назначение было заявлено в Нижней Палате главою его партии -- был впоследствии исключен из Кабинета и назначен на должность сравнительно низкую, вследствие этого исключения. Нам еще не сказали, зачем это сделано; но мы думаем, что имеем право предположить, не сделалось ли это посредством влияния Танкервилльского депутата, и вполне убеждены, что общественной службе страны был нанесен большой вред.
   "Не наше дело хвалить тех неуклюжих лошадей, которыми мистер Грешэм правит с смелостью, заменяющей ему неспособность, если не случится какого-нибудь страшного несчастья; но если между этими лошадьми находится одна, которая может подняться на гору, то это мистер Бонтин. Мы изумлялись нескромности мистера Грешэма, объявившего о назначении нового канцлера казначейства за несколько недель до того, как ему удалось выгнать из министерства мистера Добени, но тем не менее были рады, что финансы страны вручены самому способному человеку, которого мистер Грешэм мог уговорить следовать за ним.
   "Но мистер Финн, с своею женскою силой, опять вмешался, и мистера Бонтина удалили в министерство торговли, не дав места в Кабинете. Мы не станем удивляться, если вследствие этих бесславных проделок мистер Бонтин в конце сессии очутится главою либеральной партии. Если так, из зла выйдет добро. Но, как бы то ни было, мы не можем не чувствовать, что и для министерства, и для Парламента, и для страны бесславно, что такие результаты могут выходить из неприличных частных поступков двух-трех лиц, даже не принадлежащих к высшему сословию."
   

Глава XLIV.
ПРОЦЕС БРАУБОРО.

   Еще одно дело в то время возбуждало большое волнение. И оно также увеличило важность Финиаса Финна, хотя не Финиас был героем пиесы. Мистер Брауборо, бывший депутат от Танкервилля, был судим за подкуп. Надо вспомнить, что когда Финиас состязался за это место осенью, этот господин был избран. Но впоследствии он был лишен места по прошению и Финиас объявлен депутатом.
   Судья, решивший таким образом, заявил председателю, что следовало назначить коммисию для следствия на счет последних и прежних выборов в Танкервилле, и эта коммисия заседала в январе и феврале. Допрашивали половину подателей голосов в Танкервилле и многих, не подававших голоса. Члены коммисии мели очень чисто, будучи новыми метлами, и в своем докладе донесли, что мистера Брауборо, которого они сами не допрашивали, следует предать суду.
   Этот доклад был сделан в конце марта, когда дожидали важного билля мистера Добени. Тут возникло двойное чувство относительно мистера Брауборо, которого многие считали обраcцовым членом Парламента, который никогда не говорил, бывал в Палате постоянно, не нуждался ни в чем, имел кучу денег, давал обеды и для которого место в Парламенте составляло всю суть жизни.
   Никто из привыкших слышать его медленные шаги с передней Парламента и видеть его дюжую фигуру, всегда заседавшую на одной из верхних скамеек пониже прохода с консервативной стороны Палаты, не мог желать, чтобы этот человек был наказан.
   Когда новые законы о подкупах стали принимать такой вид, сердца членов Парламента возмутились от жестокости -- даже сердца другой стороны Парламента. Пока вопрос шел о месте, разумеется, бороться надо было до конца. Обвинения всякого рода могли тогда сыпаться необузданно и всякие дурные поступки приписываться.
   Всем было известно, что на каждых выборах Брауборо покупал свое место. Как какой-нибудь Брауборо может получить место, не купив его -- человек, не умеющий сказать десяти слов, низкого происхождения, не отличающийся ревностью в политике, не имеющий никаких особенных убеждений? Чем такой человек может рекомендовать себя доверителям, если не поедет туда с деньгами? Разумеется, он отправился в Танкервилль с деньгами, кучею денег, и растратил их -- как джентльмэн. Коллективно Нижняя Палата решила уничтожить подкуп очень сильною рукой.
   Никто не говорил против подкупа с таким жаром, как сэр-Грегори Грогрэм, который сам, как генерал-аторней, сковал оковы для будущих подкупщиков. Он опять сделался генерал-аторнеем, к своему большому неудовольствию, так как Грешэм в последнюю минуту нашел благоразумным возвратить лорду Уизилингу шерстяной мешок, и Грогрэму было поручено предать суду Брауборо. Но многие приметили, что это дело пришлось ему не по вкусу. Палата очень горячилась против подкупа, и некоторые члены настоящего министерства, когда прошел последний билль, выразили жгучее негодование против преступления.
   Но, не смотря на все это, вопрос имел свою смешную сторону, которую сознавали только находившиеся за кулисами. Парламент был обязан показать внешнему миру, что гнушается всякими подкупами на выборах, но члены Парламента, отдельно, знали очень хорошо, что происходило на их собственных выборах, и помнили чеки, выданные ими. Разумеется, трактиры были открыты, и может быть нигде не пили столько пива, как в Кловелли, местечке, от которого депутатом был сэр-Грегори Грогрэм.
   Когда заговорили о том, чтобы отдать под суд человека, которого все знали и который, как член, был незаметен и следовательно безвреден, человека богатого и полезного, который не мешал никому, многие находили это преследованием. Мысль посадить Брауборо в тюрьму за те поступки, которые привычка сделала второю натурой для большинства членов Парламента, была очень прискорбна всем им. Предложение это было сделано Парламенту в первую пору треволнений Добени по поводу его важного билля, и Добени тотчас решил оставить без внимания этот вопрос на эту пору. Если он должен лишиться власти, то для чего же его, генерал-аторнею, преследовать его союзника и последователя -- бедное, верное существо, которое никогда в жизни не подавало голоса против своей партии и которое всегда было готово принять своим предводителем всякого избранного его партией?
   Но многие чувствовали, что так как Брауборо следует отдать под суд рано или поздно -- потому что докладом коммисии пренебрегать было нельзя -- то лучше, чтобы это случилось при его друзьях, а не врагах. Поэтому газеты ускоряли это дело, и решили, что Брауборо будет судиться на Дёргэмских весенних ассизах в первых числах мая.
   Сэр-Грегори Грогрэм сделался генерал-аторнеем в половине апреля и его принудили взяться за это дело. Друзья Брауборо и сам он очень громко объявляли, что отложить процес было бы величайшей жестокостью. Поверенные Брауборо думали, что для него выгоднее, ускорить дело, и доказывали, что замедление будет крайней жестокостью, что всякое отлагательство противно духу конституции и незаконно.
   Разумеется, также легко было доказать, что торопливость со стороны прокурора была жестока, незаконна и противна духу конституции, если бы находили, что возможность на оправдание заключается в замедлении.
   Таким образом процес выдвинули вперед и сам сэр-Грегори был обвинителем от Нижней Палаты. Не было никакого сомнения, что сочувствие публики на стороне Брауборо, хотя в его виновности также не было сомнения.
   Когда улики, собранные коммисией, появились в газетах, когда факты танкервилльских выборов сделались гласны и всем было показано обыкновение мистера Брауборо подкупать голоса -- как ясно он был уличен в подкупе -- тогда с неделю общественное чувство было против него. В двух-трех лондонских газетах печатались передовые статьи, подробно выставлявшие выдающиеся пункты преступности старого грешника, и выражалось убеждение, что теперь, покрайней-мере, преступник будет наказан.
   Но это прошло, и гнев на мистера Брауборо, даже со стороны самых добродетельных газет, очень охладел. Некоторые газеты смело защищали его, насмехались над членами коммисии и объявляли, что процес будет чистой нелепостью. "Знамя", с изумительной смелостью пренебрегая фактами в докладе коммисии, объявляло, что против Брауборо нет ни малейших улик, и намекало, что процес был возбужден злобным влиянием этого виновника всех зол, Финиаса Финна.
   Но люди, лучше Квинтуса Слайда знавшие, что происходит в свете, знали хорошо, что подобные уверения безполезны и не нужны. За Брауборо никто не опасался; но его спасение заключалось в равнодушии преследовавших его, а уж конечно не в его невинности. Улики против Брауборо были налицо. Но сэр-Грегори Грогрэм, знаток дела, знал, что вина может быть смягчена.
   Дело однако началось на Дёргэмских ассизах. Последние два месяца Брауборо сделался героем в Танкервилле. Церковная партия забыла его нарушаемые обещания, а радикалы помнили только его щедрость. Если бы он мог сделаться кандидатом в тот самый день, когда судьи въехали в Дёргэм, он мог бы быть выбран без подкупа. Во всем графстве процес его был непопулярен. Во все время парламентской карьеры Брауборо, имя его не произносили с таким уважением, как теперь, в великом церковном городе. Он обедал у декана накануне процеса, а в воскресенье главный сторож в церкви привел его на скамью возле канцлера епархии с благоговением,показывавшим, что его считают почти мучеником. Когда он сел в зале суда возле своего защитника, все пожимали ему руку.
   Когда сэр-Грегори начал свою речь, никто не предполагал, что Брауборо подвергнется наказанию. Судьею был мистер Барон Болтби, который был сам депутатом в молодости и знал хорошо, как делаются такие вещи.
   Нам всем известно, как бесстрастно мнение судей, когда люди обвиняются пред ними в преступлении; но судьи все-таки сами люди, и мистер Барон Болтби, смотря на Брауборо, не мог не подумать о былом времени.
   Однако было необходимо, чтобы преследование велось прилично и формально, и чтобы представлены были все улики. Из Танкервилля была куча свидетелей -- рудокопы, углекопы и другие -- поживаясь на счет бедного местечка. Всех этих людей надо было допросить, и показания их конечно будут точно такие же, какие давались с таким пагубным результатом этим новичком членам коммисии.
   Начальная речь сэр-Грегори была вполне его достойна. Он говорил, как необходимо очистить атмосферу наших местечек от заразы подкупа. Голос страны выразился очень ясно по этому поводу и издан был приговор, чтобы на выборах не было больше подкупов. На последних танкервилльских выборах и, как он боялся, на некоторых прежних выборах, был очевидный подкуп. Присяжные должны были решить, на столько ли мистер Брауборо ответствен в поступках своих агентов, чтобы самому подвергнуться каре закона. Если окажется, что он подверг себя каре закона, то присяжные без сомнения скажут это, и в таком случае окажут большую услугу делу очищения; но если мистер Брауборо сам лично не знал, что делали его агенты, тогда присяжные будут обязаны оправдать его. Человек не может быть виновен в глазах закона только оттого, что подкуп был, даже если бы совершенный подкуп был достаточно доказан для того, чтобы лишить его места, которое иначе он не получил бы.
   Ничего не могло быть яснее того, что сэр-Грегори объяснил присяжным; ничего не могло быть красноречивее его порицаний подкупа вообще; ничего не могло быть мягче его слов против мистера Брауборо лично.
   Относительно улик, сэр-Грегори с своими двумя помощниками мужественно сделал свое дело. Показания были даны -- не так подробно, как в Танкервилле пред членами коммисии -- но с таким же результатом. А между тем эти показания оказались совершенно различны с теми, о которых упоминалось в газетах.
   В Танкервилле господствовало исполненное негодования, а иногда и нескромное усердие, сообщившееся всему делу. В Дёргэмском суде господствовала какая-то добродушная насмешливость. Защитник Брауборо, переспрашивая свидетелей обвиняемой стороны, не выразил того правильного гнева за оскорбленную невинность, который обыкновенно эти господа выказывают при защите преступников, но кланялся, ухмылялся и кивал сэр-Грегори так, что приятно было смотреть. Никто не бранил никого. Адвокаты не кричали, не сжимали кулаков, не поднимали ногами пыли, не делали угроз и намеков на присягу свидетелей. Защитник немножко подтрунивал над свидетелями, но не оскорбительно. Людей, которые признались, что получили по семнадцати шиллингов и шести пенсов за свои голоса на последних выборах, спрашивали, как они поместили свои деньги. Делались намеки на их жен и было много добродушных споров, в которых свидетели одерживали верх,
   Танкервилльцы долго помнили этот процес и очень желали другого такого же. Единственный человек, с которым обошлись строго, был бедный Финиас Финн, и к счастью для него, его тут не было. Его способности быть депутатом от Танкервилля обсуживались несколько грубо. Каждый свидетель, когда его спрашивали, который кандидат будет выбран Танкервиллем на следующих выборах, тотчас отвечал, что конечно место получит мистер Брауборо. Мистер Брауборо сидел в суде во время всего этого и был героем дня.
   Речь судьи была очень коротка и сказана почти небрежно. Он настаивал только на разнице между такими уликами подкупа, которые могут лишить человека места, и такими, которые подвергнут его уголовному суду. Но человек не может быть подвергнут уголовному суду за поступки другого. Человек должен подвергаться наказанию за свой собственный поступок. Если человек подучил другого убить, он будет наказан не за убийство, а за наущение. Теперь суд уголовный, и они обязаны вынести оправдательный приговор, если не убеждены, что этот человек умышленно и добровольно был виновен в приписываемом ему преступлении. Судья упомянул об уликах, которые сами по себе были ясны, против старого грешника, и ничем не опровергнуты, а потом предоставил дело присяжным. Присяжные посоветовались и вынесли оправдательный приговор без малейшего замедления. Сэр-Грегори Грогрэм и его помощники собрали свои бумаги. Судья сказал Брауборо несколько слов, почти лестных, и дело кончилось к всеобщему удовольствию всех присутствующих. Сэр-Грегори Грогрэм нисколько не был раздосадован, и все, на его стороне Парламента и на другой, думали, что он исполнил свою обязанность очень хорошо. Члены комитета, одушевленные изумительным усердием по свойству и новизне своего труда, вероятно чувствовали, что с ними поступили вероломно, но можно сомневаться, смутил ли кого другого результат процеса, разве каких-нибудь невинных бедняков в графстве, взаправду поверивших, будто подкуп действительно будет изгнан из пределов Уэстминстера.
   Мистер Роби и мистер Рэтлер, занимавшие одну должность каждый для своей партии, оба были знакомы друг с другом и любили рассуждать о парламентских вопросах в библиотеке и курительной Парламента.
   -- Я очень рад, что дело так кончилось в Дёргэме, сказал Рэтлер.
   -- И я также, сказал Роби.-- Брауборо был всегда хороший человек.
   -- Без всякого сомнения; ничего хорошего не могло бы выйти, если бы осудили его. Я полагаю, что в Танкервилле были истрачены деньги.
   -- И о других местах можно бы упомянуть, сказал Роби.
   -- Разумеется -- и опять деньги будут тратить. Никто не ненавидит подкупов более меня. Разумеется, и Парламент это ненавидит. Но если человек лишится места, конечно, это наказание достаточное.
   -- Иногда лучше написать чек, чем быть оставленным в стороне.
   -- А все-таки члены предпочли бы, чтобы места не стоили им так дорого, продолжал Рэтлер.-- Но этого сделать нельзя тотчас. Но накинуться на одного человека и сделать из него жертву весьма неприятно для меня. Мне было бы жаль, если бы Брауборо был осужден. Вы должны сознаться, что в речи Грогрэма горечи не было.
   -- Мы все это чувствуем, сказал Роби, который по характеру был несколько чистосердечнее своего противника:-- и когда наступит время, мы заплатим ему тем же.
   Два другие политика рассуждали об этом совершенно в другом духе.
   -- Итак сэр-Грегори потерпел неудачу в Дёргэме, сказал лорд Кэнтрип своему приятелю, мистеру Грешэму.
   -- Я был в этом уверен.
   -- Почему?
   -- А!-- почему? Как я могу отвечать на такой вопрос? Неужели вы думали, что мистер Брауборо будет осужден за подкуп присяжными?
   -- Нет, признаюсь, не думал, ответил лорд Кэнтрип.
   -- А можете сказать мне почему?
   -- Потому что сериозности не было в этом деле -- у генерал-аторнея и у всех.
   -- А между тем, сказал Грешэм: -- Грогрэм очень сериозен, когда верит своему делу. Никакой член Парламента не будет наказан за подкуп, как за преступление, пока члены Парламента, все вообще, не станут считать подкуп преступлением. Мы еще очень далеки от этого. Я считал бы осуждение большим несчастьем.
   -- Почему?
   -- Потому что это возбудило бы вражду, а наши собственные руки в этом деле нисколько не чище рук наших противников. Мы не можем ломать их дома, прежде чем не приведем свои в порядок. Это сделается, но я боюсь, что это сделается медленно -- как бывает со всеми внутренними преобразованиями.
   Финиас Финн, который был очень огорчен и несчастлив в то время, и следовательно, очень пристрастен к чистоте и строгости, почувствовал себя лично обиженным оправдательным приговором. Это походило почти на приговор, осуждавший его. Притом он знал так хорошо, что подкуп был, и так был уверен, что такой человек, как Брауборо, не мог быть выбран депутатом иначе как подкупом!
   В настоящем расположении его духа, он почти обрадовался бы, еслиб Брауборо засадили в рабочий дом, и нашел бы, что шесть месяцев тюремного заключения слишком недостаточно для этого преступления.
   -- Никогда в жизни не читал ничего такого, что было бы мне противно до такой степени, сказал он своему другу мистеру Монку.
   -- Не могу согласиться с вами.
   -- Ведь он виновен в подкупе.
   -- Я не сомневался в этом ни минуты.
   -- А между тем Грогрэм не старался заставить его осудить.
   -- Если бы и старался, то не успел бы. В таком деле -- политическом, а не общественном -- присяжные непременно руководятся, почти бессознательно, чувством страны. Приговор их не бесславен, между тем все знают, что Брауборо подкупал, а следившие за этим делом знают также, что и улики были налицо.
   -- Стало быть, присяжные нарушили присягу, сказал Финиас.
   -- На это ничего не могу сказать. На них не лежит ни малейшего пятна в нарушении присяги. Теперь их гораздо лучше принимают в Дёргэме, чем принимали бы, если бы они нашли виновным мистера Брауборо. И в делах, и в частной жизни, их будут считать по прежнему достойными доверия -- и они, сколько нам известно, действительно будут достойны доверия. Бывают обстоятельства, когда человек, хотя принявший присягу, может изменить ей, и так же мало будет обвинен во лжи, как в то время, когда не сказывается дома, находясь у себя.
   -- Что мы должны думать о таком положении вещей, мистер Монк?
   -- Что оно со временем улучшится. Не знаю, что другое можем мы думать. А осуждать сэр-Грегори Грогрэма, Барона Болтби и присяжных будет совершенно напрасно. В политических делах трудно быть чище своих соседей -- и если кто решится на это, то становится неприятен. Я это знаю давно.
   У лэди Лоры Кеннеди Финиас нашел некоторое сочувствие; но она была готова ему сочувствовать во всем. Только бы он приходил и сидел с нею, она была рада потакать ему во всем. Он решил, что будет бывать на Портмэнском сквере как можно реже, и намерение это подтвердилось сплетнями, распространившимися по всему Лондону о нем и о ней.
   Но он все-таки пошел. Всякий раз, как он уходил от нее, она заставляла его назначить время, когда он придет. Он даже сказал ей о своей совестливости и ее опасности -- и они вместе рассуждали о последнем громовом ударе Юпитера "Знамени".
   Но лэди Лора презрительно смеялась над осторожностью Финиаса Финна. Разве она не знала себя и свою невинность? Не жила ли она в доме отца и с отцом? Неужели она станет боятся жала и яда такого пресмыкающегося, как Квинтус Слайд?
   -- О, Финиас! сказала она:-- будем мужественны.
   Он предпочел бы держаться поодаль -- а все-таки пошел к ней. Он сознавал ее опасную любовь к нему. Он знал хорошо, что не платит взаимностью. Ему было известно, что для обоих было бы лучше, если бы он держался поодаль. А между тем он не мог решиться уязвить ее своим отсутствием.
   -- Я не вижу, почему вы так принимаете это к сердцу, сказала лэди Лора о дёргэмском процесе.
   -- Мы оба судились -- он и я.
   -- Всем известно, что он подкупал, а вы нет.
   -- Да -- и все презирают меня, а его гладят по спине. Мне опротивело все это. В той жизни, которую мы ведем, честности нет.
   -- А вы все таки получили место.
   -- Желал бы я от всего сердца, чтобы никогда в жизни не приводилось мне бывать в этом грязном, гадком городишке, сказал он.
   -- О, Финиас! не говорите этого.
   -- Но я говорю. Какую пользу приносит это место для меня? Если бы я только знал, что кому-нибудь известно...
   -- Что известно, Финиас?
   -- Это все равно.
   -- Понимаю. Я знаю, что вы намерены оставаться честным, а этот человек всегда имел намерение быть бесчестным. Я знаю, что вы хотите служить вашей стране и трудиться для нее. Но вы не могли ожидать, чтобы путь ваш был усеян розами.
   -- Розами! Букеты, которые носят в Уэстминстере, составлены из чеснока и одуванчиков!
   

Глава XLV.
НЕСКОЛЬКО ПРОИСШЕСТВИЙ ИЗ ЖИЗНИ ЭМИЛИУСА.

   Писатель этой летописи не имеет права воображать, чтобы его читатели читали удивительные и неприятные приключения лэди Юстэс, дамы хорошего происхождения, высокого звания и с большим состоянием, которая, несколько лет тому назад, сделалась почти жертвой бриллиантового ожерелья, украденного у нее. {"Бриллианты Юстасов" напечатаны в "Собрании Романов" 1872 г. и изданы отдельною книгой. Пр. Ред.} О ее истории настоящему читателю мало дела, но может быть ему необходимо знать, что эта дама, которая была вдова и имела много женихов, наконец отдала свою руку и свое состояние пастору, которого звали Джозеф Эмилиус.
   Мистер Эмилиус, хотя не англичанин по происхождению, и как полагали, богемский жид, в самом начале своей карьеры заслужил некоторую известность как проповедник в Лондоне и бывал -- если не в модных кружках -- то по крайней мере в кружках столь близких к модным, что очарования лэди Юстэс сделались доступны для него.
   Они обвенчались и несколько месяцев мистер Эмилиус наслаждался тихой супружеской жизнью, прелесть которой, может быть, была несколько испорчена необходимостью подвергнуть свою молодую жену супружеской власти.
   -- Душа моя, говаривал он: -- ты скоро узнаешь меня лучше и тогда дела пойдут гладко.
   А пока он тратил ее деньги более, чем было приятно для нее и ее друзей, и постоянно имел нужду в наличных деньгах для каких-то неизвестных целей.
   Чрез год лэди Юстэс убежала от него, а мистер Эмилиус сделал предложение, чтобы жена купила его отсутствие половиною своего дохода. Это показалось не совсем удовлетворительно, но лэди Юстэс с жаром объявляла, что всевозможные жертвы предпочтительнее общества мистера Эмилиуса.
   Однако, до ее свадьбы ходили слухи, что когда Эмилиус женился на лэди Юстэс, у него, на его родине, была еще жива первая мистрисс Эмилиус, и хотя короткие знакомые лэди Юстэс предполагали, что эти слухи неосновательны и злобны, но опять вернулись к обвинению в двоеженстве, когда требования этого человека сделались так непомерны. Если бы только можно было доказать, что у мистера Эмилиуса жива жена в Богемии, можно было придумать более дешевый способ освобождения преследуемой Лидзи, чем он сам предложил.
   После своего супружества с Эмилиусом, лэди Юстэс подружилась с нашим Бонтином и его женою. Она одно время была помолвлена за лорда Фона, одного из товарищей Бонтина, и во время разнообразных обстоятельств, которые повели к разрыву помолвки, завязалась эта дружба. Надо знать, что у лэди Юстэс было прекрасное поместье в провинции -- замок Нортрэ в Шотландии -- и многие старались познакомиться с нею. Она была богата, прекрасна собою и умна, и хотя ее супружество с мистером Эмилиусом не считалось успешным, а все-таки, по мнению некоторых, оно увеличивало интерес ее жизни. Бонтины взяли ее под свое покровительство, и теперь мистер и мистрисс Бонтин с жаром отыскивали улики, которые могли бы доказать, что Эмилиус двоеженец.
   Когда супруги разъехались, лэди Юстэс успела укрыться в замок Портрэ без присутствия мужа. Она бежала из Лондона в то время, как муж ее поехал в Брайтон проповедовать прихожанам, которые очень уважали его красноречие.
   Из Лондона он уехал к экстренным поездом, в суботу, в пять часов по полудни, а жена его, с медленным поездом, без четверти в девять. Телеграмма уведомила его об этом на следующее утро в Брайтоне, когда он сидел за утренним чаем. Он сказал проповедь, очаровал прихожан прелестью своего импровизованного красноречия -- растрогал каждую женщину до слез -- а потом погнался за своею женой, прежде чем дамы выпили первую рюмку хереса за завтраком. Но ее сиятельство опередила его целыми сутками, как он ни спешил, и когда доехал до замка Портрэ, дверь захлопнули перед ним. Он старался прибегнуть к помощи кузнецов, чтобы отворить, как он говорил, дверь собственной передней -- старался прибегнуть к помощи констэблей, чтобы принудить кузнецов, судей, чтобы принудить констэблей -- и даже главного судьи, чтобы принудить судей; но везде ему говорили, что, по заявлению владетельницы замка, она ему не жена, и что следовательно, он не имеет права требовать, чтобы отворили дверь. Ему сказали, что, по словам милэди, какая-то другая женщина за границей его настоящая жена. Владетельница замка намеревалась доказать, что он двоеженец и что его следует запереть в тюрьму. А пока ей заблагорассудилось самой запереться в своем собственном замке. Вот что ему передали сквозь решетку замка милэди.
   Как бедная лэди Юстэс была защищена и в то же время огорчена энергией и невоздержным языком одного из своих слуг, Анди Гаурана по имени, нам нет никакого дела узнавать. Мистеру Эмилиусу не удалось войти в замок, но он оставался несколько времени в окрестностях и посылал запрещение к арендаторам относительно арендной платы, что приводило в большое недоумение бедный народ около замка Портрэ.
   Чрез несколько времени, лэди Юстэс, увидев, что ее спокойствие непременно требует, чтобы она доказала сделанное ею заявление, опять бежала из замка Портрэ в Лондон и кинулась на руки Бонтинам.
   Это случилось в то время, когда надежды Бонтина относительно места канцлера казначейства начинали подниматься высоко и когда у него были полны руки дела. Но с тою энергией, которою он так отличался, Бонтин съездил в Богемию, во время кратких рождественских праздников, и задал там работу людям. Он думал, что в Праге сам почти разобрал всю тайну. Он нашел женщину, которую считал мистрисс Эмилиус и которая теперь жила довольно весело в Праге под чужим именем. Она призналась, что в прежнее время, когда они оба были молоды, она была знакома с каким-то Йозефом Милиусом; в то время когда он служил у жида-ростовщика; но -- так она уверяла -- она никогда не была за ним замужем. Бонтин также узнал, что господин, теперь известный как мистер Джозеф Эмилиус в лондонской капели, был известен на своей родине под именем Йозефа Милиуса -- именем, принадлежавшим его отцу, очень почтенному жиду. Потом Бонтин вернулся домой и, как нам всем известно, занялся делами поважнее даже освобождения лэди Юстэс.
   Эмилиус не делал попыток завладеть особою своей жены, пока она находилась под покровительством Бонтина, но возобновил предложение о полюбовной сделке. Если поместье не может дать ему двух тысяч в год, которые прежде просил, он возьмет полторы тысячи.
   Он объяснил это лично Бонтину, который удостоил видеться с ним. Он очень желал растолковать Бонтину, как и тогда будет плохо его положение. Разумеется, мистеру Бонтину известно, что он платит очень дорого за страхование жизни его жены. Он жаловался, доказывал, сначала кротко, но когда Бонтин опрометчиво сказал ему, что доказательства его первого брака и существование его первой жены непременно будут найдены, он смело опровергал и слова Бонтина, и его доказательства, клянясь, что если его требования не будут удовлетворены, то он воспользуется тою властью, которую дают ему английские законы, и потребует к себе жену. Имение было его, а не ее. Теперь, когда захочет разъехаться с ним, она должна просить у него содержания. А действительно лэди Юстэс вышла за этого человека, не позаботившись принять достаточных предосторожностей, чтобы удержать деньги в своих руках, и Эмилиус настаивал, чтобы доходы с имения, принадлежавшего ей пожизненно, выплачивались ему, и только под его росписку. Бедные арендаторы начали наконец сомневаться уже, не безопаснее ли будет никому не платить. Но поверенные Юстэсовской фамилии -- которые не очень любили лэди Юстэс лично -- взялись за дело, ради интересов имения, и предостерегли арендаторов против всяких подобных поступков, пока вопрос о законности брака не будет решен.
   Таким образом мистер Эмилиус -- или преподобный Милиус, как теперь называли его -- стал судиться, и лэди Юстэс стала судиться -- а все-таки не являлось никаких доказательств, чтобы дать возможность Бонтину, как другу лэди Юстэс, засадить мистера Милиуса в тюрьму.
   Одно время говорили, что Милиус скрылся. После своего свидания с Бонтином он действительно уезжал из Англии в Прагу. Думали, что он не вернется и что лэди Юстэс будет принуждена в его отсутствии вести процес, долженствовавший освободить ее и ее имение. Ей сказали, что даже его отсутствие будет иметь большое влияние на присяжных, и она радовалась, что освободилась от его присутствия в Англии.
   Но он вернулся, громко объявляя, что потребует своих прав. Жену заставят отдаться в его руки и он вступит во владение доходом, принадлежащим ему. Тогда начали сомневаться. Было известно, что очень искусный письмоводитель поверенного был послан в Прагу докончить дело, начатое Бонтином. Но письмоводитель поверенного воротился не так скоро, как ожидали, и пришло известие, что он занемог. Разнеслись слухи, что его отравили в гостинице; но так как он не умер, то этим слухам не верили. Сделалось однако необходимо послать другого письмоводителя, и дело постепенно дошло до весьма интересной запутанности.
   Бонтину, сказать по правде, надоело все это. Когда Эмилиус, или Милиус, предполагался в отсутствии, лэди Юстэс выехала из дома Бонтинов и поместилась в одной из больших лондонских гостиниц; но когда он вернулся смелее прежнего, она опять укрылась под приют кровли Бонтина. Она выражала самую нежную любовь к мистрисс Бонтин, а на мистера Бонтина смотрела, как на политического бога, заявляя свое убеждение, что он, только он один, мог бы спасти страну, сделавшись первым министром, и очень громко сердилась, когда его лишили места в Кабинете.
   Лидзи Юстэс, как всегда называли ее сиятельство, была умная, хорошенькая, льстивая женщина, умевшая пользоваться своими преимуществами. Жизнью своею она распорядилась не очень благоразумно, потеряв друзей, которые остались бы ей верны, и возложив свое доверие на тех, кто сделал ей большой вред. Она не была правдива ни сердцем, ни языком, не любила никого и даже не была честна. Но она была привлекательна, она умела льстить, она умела выказывать благоговейный восторг, который был очень чужд ее характеру. В то время она почти обожала Бонтина и могла быть счастлива только в присутствии своего дражайшего и милейшего друга мистрисс Бонтин. Мистеру Бонтину она надоела, а мистрисс Бонтин почти опротивели поцелуи, которыми ее осыпали постоянно; но Лидзи Юстэс овладела ими и они не могли ее выгнать.
   -- Видели вы "Знамя" в понедельник, мистрисс Бонтин?
   Лэди Юстэс читала газету в гостиной своей приятельницы.
   -- Кажется, думают, что мистер Бонтин должен скоро быть первым министром.
   -- Не думаю, чтобы он на это надеялся, милая моя.
   -- Почему же? Все говорят, что "Знамя" теперь самая умная у нас газета. Я всегда ненавидела даже имя этого Финиаса Финна.
   -- Вы его знали?
   -- Нет. Он был здесь до меня; но бедный лорд Фон все говорил о нем. Это был один из тех самонадеянных ирландских выскочек, которые никогда не делают пользы никому.
   -- Он красавец, сказала мистрисс Бонтин.
   -- Неужели? Я слышала, что многия дамы восхищались им.
   -- Даже до нелепости; а у лэди Лоры Кеннеди это зашло далее нелепости. И лэди Гленкора, и Вайолет Эффингам, которая вышла за брата лэди Лоры, и эта мадам Гёслер, которую я терпеть не могу -- и множество других.
   -- А правда ли, что это он заставил так постыдно поступить с мистером Бонтином?
   -- Это его партия.
   -- Я так ненавижу эти вещи, сказала лэди Юстэс с праведным негодованием: -- я многое слышала о министерстве и обо всем этом, когда бедный лорд Фон бывал у меня, и такие нечестные поступки всегда внушали мне отвращение. Я даже и о мистере Грешэме не высокого мнения.
   -- Он очень слабый человек.
   -- Его поступок с мистером Бонтином был отвратителен, и если он это сделал только потому, что герцогиня Омниум сказала ему, я право думаю, что он не способен управлять нацией. А относительно мистера Финна ужасно подумать, что такое существо имеет возможность мешать такому человеку, как мистер Бонтин.
   Это было в среду -- день, в который члены Парламента не обедают дома -- и в эту минуту Бонтин вошел в гостиную, оставив Парламент на время отдыха в шесть часов. Лэди Юстэс встала, подала ему руку и улыбнулась, точно он действительно ее кумир.
   -- Вы, кажется, так устали и так измучены, мистер Бонтин.
   -- Измучен -- я думаю!
   -- Разве есть что-нибудь новое? спросила его жена.
   -- Этот Финн распространяет обо мне всякие клеветы.
   -- Какие клеветы, мистер Бонтин? спросила лэди Юстэс.-- Не новые, надеюсь?
   -- Это все с Карльтонской Террасы.
   Читатель может быть помнит, что молодая герцогиня Омниум жила на Карльтонской Террасе.
   -- Я знаю, что это все оттуда. Я не выдержу, если это будет продолжаться. Шайка глупых женщин воюет за какого-то углекопа и жалит человека, как рой шершней! Поверите ли? Герцог почти не хотел говорить со мною -- а я работал для него, как невольник, целый год!
   -- Я не выдержала бы этого, сказала лэди Юстэс.
   -- Кстати, лэди Юстэс, мы получили известия из Праги.
   -- Какие известия? спросила она, всплеснув руками.
   -- Прат, которого мы послали туда, умер.
   -- Нет!
   -- Нет никакого сомнения, что он отравлен; но думают, что этого нельзя доказать. Туда отправился Кульсон, и я не стану удивляться, если с ним сделают то же самое.
   -- И с вами могли сделать то же! сказала лэди Юстэс, схватив своего друга с какой-то неистовой горячностью.
   Да, действительно. Бонтину могла предстоять участь умереть в Праге -- быть отравленным первою мистрисс Милиус, если действительно такова была судьба несчастного Прата, потому что Бонтин так же усердно трудился в Праге, как и его преемник. Он узнал многое, хотя не все. Думали, что Йозеф Милиус был женат, но эта женщина приехала с ним в Прагу, а он не женился на, ней там. Полагали, что она из Кракова, а усердие мистера Бонтина к его другу не могло заставить его уехать так далеко.
   Но он узнал из разных источников, что-этот человек и эта женщина считались мужем и женою -- что она носила его имя и он властвовал над нею как муж. Переписались с Краковом и получены были сведения, что человек, называвшийся Йозефом Милиусом, женился на жидовке в том городе. Но это было двадцать лет тому назад, а Эмилиус уверял, что ему только тридцать-пять лет, У него был даже документ из синагоги, доказывавший, что он действительно таких лет.
   Узнали, что Милиус -- имя известное в Кракове и что в Галиции много людей с такою фамилией. Словом, дело было затруднительное, но думали, что показаний Бонтина будет достаточно, чтобы спасти имение от жадного претендента, по крайней мере до тех-пор, пока можно будет добыть более ясные доказательства первого брака. Надеялись, когда этот человек уехал, что он не вернется; до он вернулся, и решили, что ни в какие условия с ним не вступят и никакой платы не предложат. Дом в Портрэ заперли и слугам приказали не впускать мистера Эмилиуса. Денег ему не дали и предоставили обратиться в суд, если хочет -- между тем как противники его действовали против него всяким оружием, находившимся в их руках. В это время, разумеется, капель его была пуста и несчастный остался без всяких средств.
   О поступках Бонтина в этом деле шли различные толки. Некоторые помнили, что прошлою осенью он и жена его оставались три месяца в замке Портрэ, и уверяли, что дружба их с лэди Юстэс была им очень полезна. Сверх того, эти злые люди думали также, что связь эта могла бы сделаться еще полезнее Бонтинам, если бы Эмилиуса можно было спровадить.
   Это правда, что мистрисс Бонтин заняла небольшую сумму от лэди Юстэс, но об этом ее муж ничего не знал, пока взбешенный жид не разгласил этого. И сумма-то была очень небольшая, всего 25 ф. с., и выплачена до поездки Бонтина в Прагу.
   Бонтин, однако, не мог опровергать, что путевые издерки заплатила лэди Юстэс, и находили низостью в человеке, домогавшемся места канцлера казначейства, предпринять путешествие на счет дамы. Многие опять были такого мнения, что мистер Бонтин относился к этой дружбе с романической стороны и что блестящие глаза лэди Юстэс производили на этого делового дракона удивительное действие.
   Но как бы то ни было, а при страшной душевной тревоге от тогдашнего политического настроения, Бонтину надоела лэди Юстэс и он охотно выпроводил бы ее из своего дома, если бы знал, как это сделать, не заслужив порицания.
   

Глава XLVI.
ССОРА.

   В эту среду вечером Финиас был в клубе Вселенная. Он обедал у мадам Гёслер, а оттуда отправился в клуб в таком хорошем расположении духа, в каком уже не был несколько недель. У мадам Гёслер были герцог и герцогиня, лорд и лэди Чильтерн, теперь находившиеся в Лондоне, Баррингтон Ирль и -- так случилось -- старик Мол.
   Обед был очень приятен и сказано было несколько слов, приободривших нашего героя. Во-первых, Баррингтон Ирль выразил сожаление, что Финиас не занимает своего прежнего места в колониальном департаменте, и молодой герцог повторил это. Финиасу показалось, что обращение его старого приятеля Ирля было дружелюбнее к нему, чем последнее время, и даже это утешило его.
   Приятно было Финиасу встретиться с Чильтернами, которые всегда были любезны к нему. Но, может быть, более всего доставило ему удовольствие обращение его хозяйки с Молом, которое не так-то легко описать. Финиасу сделалось очевидно, что Мол постоянно внимателен к мадам Гёслер, и хотя у Финиаса не было никаких намерений, относительно этой дамы, хотя ему было известно, что прежния обстоятельства -- обстоятельства той прошлой жизни, на которую он привык смотреть, как на другое существование -- делали для него невозможными подобные намерения, все-таки он имел отвращение к Молу. Он раз осмелился спросить мадам Гёслер, неужели ей действительно нравится этот "подбитый ватою престарелый щеголь". Она отвечала, что ей нравится престарелый щеголь. Она думала, что престарелые щеголи приятнее тех престарелых людей, которые не заботятся о своей наружности; а относительно ваты, это его дело, а не ее. Она не знала, почему мужчине не подбить ватою своего сертука, когда женщины подбивают ватою свои затылки.
   Но Финиас знал, что это была кроткая насмешка, и теперь примечал с восторгом, что она продолжает эту насмешку еще более кротким образом при этом человеке в глаза. Обращение Мола конечно было странное. Он был необыкновенно вежлив -- и герцогиня впоследствии уверяла, что он ухаживал, как старый гусак. Но мадам Гёслер, умевшая принимать подобное внимание, время от времени бросала на Финиаса Финна взгляды, которые теперь он понимал очень хорошо. "Видите, как я отделываю подбитого ватой престарелого щеголя, как только он заходит слишком далеко." Никакие слова не могли сказать ему этого яснее этих взглядов -- а так как он терпеть не мог Мола, то и был доволен.
   Разумеется, все говорили о лэди Юстэс и мистере Эмилиусе.
   -- Помните, как интересовался милый старый герцог, когда никто из нас не знал, что сделается с бриллиантами? сказала герцогиня.
   -- И как вы заступались за нее, сказала мадам Гёслер.
   -- И вы также -- не меньше меня; и как же было не заступаться? Она была преинтересная молодая женщина, и я искренно надеюсь, что мы еще с нею не покончили. Хуже всего то, что она попала в такие... дурные руки. Бонтины совсем завладели ею. Вы ее знаете, мистер Финн?
   -- Нет, герцогиня, не знаю -- и вряд ли познакомлюсь, если она останется там, где находится теперь.
   Герцогиня засмеялась и кивнула головой. Все знали в это время, что она объявила себя заклятым врагом Бонтинов.
   Потом завязался разговор о страшно затруднительном вопросе -- лисицах в Трёмпетонском лесу.
   -- Дело в том, лорд Чильтерн, сказал герцог:-- что я несведущ, как ребенок. Я сделал бы все, как следует, если бы умел. Что мне делать? Не привезти ли туда лисиц?
   -- Я не думаю, герцог, чтобы во всей Англии было место, в котором лисицы могли лучше плодиться.
   -- В-самом-деле? Я очень этому рад. Но я боюсь, что после с ними что-то случается.
   -- Может быть, норы устроены не хорошо? сказала герцогиня.
   -- Похитителей цыган пускают туда, сказала мадам Гёслер.
   -- Цыган! воскликнул герцог.
   -- Браконьеров! сказал лорд Чильтерн.-- Но мы не о них говорим. Мы расправились бы с ними сами, если бы с лесом обращались как следует. И дичь, и лисицу очень можно хорошо взростить вместе, если...
   -- Я нисколько не забочусь о дичи, лорд Чильтерн. Если уж говорить о моих вкусах, то я желал бы, чтобы в моем поместье не было ни одного фазана, ни одной куропатки и ни одного зайца. Я думаю, что овцы и куры годились бы больше для всякого, и что люди, которые не могут жить без ружейной охоты, должны были бы отыскивать ее подальше от многолюдных мест. И это же самое я должен сказать о лисицах. Они меня не интересуют, и надеюсь, что они постепенно истребятся.
   -- Сохрани Бог! воскликнул лорд Чильтерн.
   -- Но я не считаю себя в праве брать на себя это истребление, продолжал герцог.-- Число людей, забавляющихся скачкою за одной лисицей, слишком велико и я не желаю им мешать. Притом я знаю, что мои соседи по деревне считают, что я обязан иметь для них лисиц. Я окажу им эту услугу, лорд Чильтерн, пока могу это делать, не нарушая других обязанностей.
   -- Предоставьте это мне, сказала герцогиня своему соседу лорду Чильтерну.-- Я сама поговорю с мистером Фотергиллем и все устрою.
   К несчастью, однако, лорд Чильтер прлучил в это утро письмо от старика Доггета, с уведомлением, что несколько молодых собак было уничтожено на этой неделе в Трёмпетонском лесу.
   Баррингтон Ирль и Финиас отправились вместе в клуб Вселенная, и дорогою прежняя короткость как будто восстановилась между ними.
   -- Никто не сожалеет более меня, сказал Баррингтон:-- об обороте, который приняли дела. Когда я писал к вам, разумеется, я был уверен, что если мы вступим, то вступите и вы вместе с нами.
   -- Пожалуйста не тревожьтесь об этом.
   -- Но это тревожит меня -- и даже очень. Столько бывает промахов, что разумеется нельзя ручаться ни за что.
   -- Разумеется, нельзя. Я знаю, кто удружил мне.
   -- Всего забавнее то, что он сам теперь остался без друзей. Мы все надеялись, что он не захочет вступить в министерство без места в Кабинете -- но это было бы так хорошо, что не могло быть справедливо. Говорят, что он поговаривает об отставке. Я этому поверю, когда увижу. Лучше ему не играть штук, потому что если он подаст в отставку, то она будет тотчас принята.
   Когда Финиас услыхал это, он не мог не подумать, как было бы великолепно, еслиб Бонтин вышел в отставку, а опроставшееся место занял бы он!
   Они вместе дошли до клуба и, поднимаясь на лестницу, услыхали шум многих голосов в комнате.
   -- Весь свет с своею женой сегодня здесь, сказал Финиас.
   Они нагнали несколько человек в дверях, так что вошла целая толпа. Трудно было отыскать места, куда положить пальты и шляпы -- потому что помещение Вселенной было не велико.
   Недалеко от них разговаривали в одной группе и между голосами Финиас ясно расслыхал голос Бонтина. Он слышал и голос Рэтлера и Фицджибона, но слов их не разобрал. Но слова, сказанные Бонтином, он слышал очень ясно.
   -- Финиас Финн или кто-нибудь в этом, роде сейчас погонится за нею, сказал Бонтин.
   Тут Финиас немедленно подошел к этой группе. Как только он услыхал свое имя, он с минуту не решался, что ему делать. Бонтин, когда говорил, не знал о его присутствии, и может быть он был обязан показать, что не слыхал. Но слова были сказаны громко, в отворенной комнате -- так что тот, кто хотел, слышать мог -- и Финиас не мог не слышать. В эту минуту он решил, что обязан обратить внимание на то, что слышал.
   -- Что же Финиас Финн сделает, мистер Бонтин? спросил он.
   Бонтин только что пообедал. Он не был по привычке невоздержен, и теперь, если бы кто сказал, что он пьян, тот оклеветал бы его. Но он разгорячился от выпитого вина, а в этом состоянии его самонадеянность доходила до крайности. In vino veritas! {Истина -- в вине.} Трезвый дьявол может спрятать свое раздвоенное копыто, но когда дьявол выпил, он лишается своей хитрости и становится честным. Бонтин смотрел Финиасу прямо в лицо секунды две, прежде чем ответил, а потом сказал громко:
   -- Вы подкрались к нам неприметно, сэр.
   -- Что вы хотите этим сказать, сэр? сказал Финиас.-- Я вошел как входят все.
   -- Подслушивающие никогда не слышат о себе ничего хорошего.
   Между присутствующими ясно выказалось неодобрение поведению Бонтина. В нынешнее время -- когда нет под рукою наказания для личной дерзости человека -- дерзость одного человека в обществе по видимому составляет оскорбление для всех присутствующих. Когда можно было выходить на дуэль, дерзкие слова между людьми, враждебными друг другу, всегда было вызовом на поединок и рассердившийся человек делал то, за что его можно было заставить поплатиться. Поведение рассердившегося человека было -- по крайней мере так часто думали -- истинное мужество, и те, которые были его друзьями прежде, становились его друзьями еще более, когда он таким образом показывал, что у него есть враг.
   Но теперь преобладает совсем другое чувство -- чувство до такой степени другое, что мы можем почти сказать, что человек в обществе не может говорить грубо ни с кем, кроме самых коротких своих товарищей, не оскорбив всех окружающих. Люди научились ненавидеть шум и чувствуют, что их спокойствие подвергается опасности, если человек, склонный шуметь, вотрется между ними. Из всех кандидатов в члены клуба, известный забияка наверно получит более черных шаров, чем даже в былое время получал известный дуэлист. Из всех надоедников, он самыи худший, и всегда существует невыражаемое чувство, что такой человек требует от общества более внимания, чем ему следует. Это чувство так сильно, что часто человек, к которому придрались, будь он так невинен, как был Финиас в настоящем случае, становится предметом всеобщего отвращения, питаемого к тем, которые сами поступают дурно.
   -- Я не желаю слышать о себе хорошее от вас, сказал Финиас, следуя за Бонтином, который шел к стулу.-- За кем, вы сказали, я тотчас погонюсь?
   Комната была полна и все знали, даже те, которые вошли с Финиасом, что говорили о лэди Юстэс.
   -- Оставьте, сказал Баррингтон Ирль, взяв Финиаса за руку:-- какая польза шуметь?
   -- Пользы никакой -- но если бы вы слышали ваше имя, произнесенное таким образом, вы нашли бы, что это невозможно пропустить. Вот мистер Монк -- спросите его.
   Монк сидел очень спокойно в углу, с другим господином его лет -- занимавшимся литературой и постоянным посетителем Вселенной. Он говорил впоследствии, что никогда прежде не случалось ему видеть в клубе таких неприятностей. В комнате было много замечательных людей. Был один иностранный посланник, один член Кабинета, два бывших члена Кабинета, один знаменитый поэт, чрезвычайно способный издатель, два графа, два члена Королевской Академии, президент ученого общества, один знаменитый профессор -- и каждую минуту ожидали принца, который приедет сказать несколько благосклонных слов и выпустить несколько клубов дыма. Ужасно, что гармония подобного собрания должна быть нарушена дерзостью Бонтина и безполезным гневом Финиаса Финна.
   -- Право, мистер Финн, на вашем месте я пропустил бы это без внимания, сказал господин, занимавшийся литературой.
   Финиас не обратил большого внимания на литератора и предпочел бы совет мистера Монка совету всякого другого человека на свете. Он опять обратился к своему другу.
   -- Вы слышали, что было сказано?
   -- Я слышал, как мистер Бонтин заметил, что вы или кто-нибудь подобный вам, в известных обстоятельствах, погонится за какою-то дамой. Я нашел эти слова неуместными и, как ваш друг, услыхал их с большим сожалением.
   -- Сколько шуму из пустяков! сказал Бонтин, встав с своего места.-- Мы говорили об очень хорошенькой женщине и я сказал, что какой-нибудь молодой человек, известный своим пристрастием к хорошеньким женщинам, скоро погонится за нею. Если это оскорбляет вашу нравственность, то вы, должно быть, сделались очень строги недавно.
   В этом объяснении было что-то такое, хотя очень дурное и пошлое, что почти невозможно было не принять. По крайней мере, так думали те, которые окружали Финиаса Финна. Он сам знал, что Бонтин хотел уверить, что он погонится за деньгами, а не красотою этой женщины, но у него было на столько такта, что он не мог унизить себя до такой мелочи.
   -- Есть причины, мистер Бонтин, сказал он: -- по которым, мне кажется, не следовало бы упоминать моего имени в публике. Ваши шутливые намеки вы должны делать вашим друзьям, а не тем, которые вам не друзья, чтобы не сказать более.
   Когда впоследствии рассуждали об этом, находили, что Финиасу не следовало говорить последних слов. Конечно, он выказывал очень большой гнев, и действительно он был очень рассержен. Он знал, что был оскорблен -- и оскорблен человеком, которого более всех людей на свете он был расположен наказать за всякое оскорбление. Он не мог допустить, чтобы последнее слово осталось за Бонтином, особенно так как его слова по видимому имели некоторый успех.
   Судьба в эту минуту поблагоприятствовала Финиасу: внешния обстоятельства избавили его от ответа Бонтина и таким образом оставили ему торжество в некоторой степени. Ожидаемый принц приехал и полил спасительное масло на возмутившуюся вону.
   Принц, с известным популярным провожатым, вошел в комнату, и все встали. Это продолжалось не более минуты, а потом принц стал разговаривать с своими друзьями. Два-три человека подошли к нему таким образом, что он сделался центром небольшого кружка; но в других группах разговор продолжался, как было до несчастного прихода Финиаса. Принц к счастью прекратил ссору, потому что Бонтин не имел возможности швырнуть обратно метательный снаряд в ответ на тот последний, который был брошен в него.
   Финиас сел на пустое место возле Монка и спросил шепотом его мнение о том, что случилось.
   -- Перестаньте думать об этом, сказал Монк.
   -- Это легче сказать, чем сделать. Как мне не думать?
   -- Разумеется, я хочу сказать, чтобы вы поступали так, как будто забыли об этом.
   -- Слыхали вы когда более умышленное оскорбление? Разумеется, он говорил о лэди Юстэс.
   -- Я не слушал его прежде, но без сомнения о ней. Мне нечего говорить вам теперь, что я думаю о мистере Бонтине. Я к нему милостив не больше вашего. Сегодня, мне кажется, он выпил, что не сделало его лучше. Будьте уверены, Финиас, чем менее вы будете показывать гнева на неприятный случай, сейчас здесь происходивший, тем более будут осуждать Бонтина и тем менее вас.
   -- За что осуждать меня?
   -- Я не говорю, чтобы вас стали осуждать, если вы только не будете громко выказывать вашу вражду. Это дело не стоит вашего гнева.
   -- Я рассержен.
   -- Так ложитесь сейчас спать и проспите ваш гнев. Пойдемте со мною; мы вместе вернемся домой.
   -- Я думаю, неприлично уходить, пока здесь принц.
   -- Так я должен поступить неприлично, сказал Монк.-- Ключа от дома у меня нет и я не должен задерживать долее моего слугу. Такой тихий человек как я может прокрасться отсюда, не возбудив внимания. Прощайте, Финиас, и послушайтесь моего совета. Если вы не можете забыть, поступайте, говорите и смотрите так, как будто забыли.
   Тут Монк вышел из комнаты.
   Клуб был очень полон, голоса раздавались громко, и громче и веселее около принца. Разумеется, Бонтин был тут, и Финиас, сидя один, мог слышать, как он старался, чтобы его слова дошли до ушей принца. Время-от-времени принц отпускал шуточку и тогда хохот Бонтина был слышнее всех.
   На сколько Финиас мог видеть, принц не обращал на Бонтина особенного внимания. Чрезвычайно способный издатель, один из академиков и поэт удостоились большего внимания, а когда принц ушел -- что он сделал, кончив сигару -- Финиас приметил с внутренним удовольствием, что принц подал руку поэту, издателю и живописцу, но не протянул ее министру торговли. Потом, восхитившись этим, Финиас обвинял себя в низости за то, что приметил такую мелочь. Вскоре после этого целая куча вышла из клуба, и Финиас встал.
   Когда он сходил с лестницы, за ним шел Баррингтон Ирль с Лоренсом Фицджибоном, и все трое остановились на минуту у дверей на улице, разговаривая друг с другом. Финн должен был идти к востоку от клуба, а Ирль и Фицджибон к западу.
   -- Как хорошо принц держит себя в таких местах! сказал Ирль.
   -- Принцам следует держать себя хорошо, заметил Финиас.
   -- А кто-то другой держал себя не очень хорошо -- не так ли, Финн, мой милый? сказал Лоренс.
   -- Кто-то другой, как вы его называете, ответил Финиас:-- совсем не похож на принца и никогда не держит себя хорошо. Сегодня однако он превзошел себя.
   -- Не мучьте себя этим, старый дружище, сказал Баррингтон.
   -- А я вот что скажу вам, Ирль, сказал Финиас:-- я по характеру человек не злопамятный, но с этим человеком я намерен расплатиться когда-нибудь. Вы знаете так же хорошо, как и я, что он сделал мне; вы знаете также, заслужил ли я это. Гадкое пресмыкающееся, вот он что! Он испортил мне почти все -- из какой-нибудь мелочной зависти!
   -- Финн, мой милый, не говорите таким образом, сказал Лоренс.
   -- Вам не следует высказываться, сказал Баррингтон.
   -- Я знаю, что вы хотите сказать, и все это очень хорошо. По своему различию, вы оба остались верны мне, и я не опасаюсь высказываться пред вами. Дерзость этого человека сердит меня до такой степени, что я никак не могу удержаться, чтобы не высказываться. У него не достанет духу выйти со мною на дуэль, а то я застрелил бы его.
   -- В Бланкенберге, сказал Лоренс, намекая на знаменитый поединок, когда-то происходивший между Финиасом и лордом Чильтерном.
   -- Застрелил бы, продолжал рассерженный Финиас.-- Бывает время, когда я принужден сожалеть, что поединки прекратились, что теперь не осталось средств отмстить за оскорбление.
   Пока они говорили, Бонтин вышел один из лицевой двери, и видя трех приятелей, прошёл налево, к востоку.
   -- Спокойной ночи, Ирль, сказал он:-- спокойной ночи, Фицджибон!
   Оба ответили ему, а Финиас стоял позади в темноте. Был второй час и ночь очень темна.
   -- Ей-Богу! я терпеть не могу этого человека, сказал Финиас.
   Потом, засмеявшись, он вынул из кармана кистень и замахнулся, как-будто хотел ударить врага но голове. В то время на улице попадалось много гаротеров, и в газетах советовали тем, кто ходит ночью, вооружаться палками. Финиас Финн сам раз дрался с гаротерами, как было сказано в прежней истории -- и после того вооружился, вероятно, приписывая более важности тому, что ему случалось видеть, чем те, которые только слышали об этом.
   Сказав это, он пошел за Бонтином по улице в расстоянии, может быть, двухсот шагов.
   -- Они ведь не затеят ссоры? сказал Ирль.
   -- О, нет! Финн не подумает говорить с ним; и можете быть уверены, что Бонтин не скажет ни слова Финиасу. Между нами, Баррингтон, я желаю, чтобы Финиас задал ему хорошую потасовку.
   

Глава XLVII.
ЧТО ВЫШЛО ИЗ ССОРЫ.

   На следующее утро, в семь часов, полицейский надзиратель явился к Грешэму и доложил первому министру, что мистер Бонтин, министр торговли, убит ночью.
   В этом не могло быть сомнения. Тело было узнано и дали знать несчастной вдове, в дом, занимаемый Бонтином на Сент-Джэмской площади. Надзиратель уже узнал, что на Бонтина напали, когда он возвращался из клуба, поздно ночью -- или, лучше сказать, рано утром -- и выразил уверенность, что он убит возле того самого места, где найдено его тело.
   Есть темный проход от конца Болтон-Ро в Мэй-Фэре, между садами двух вельмож, выходящий на забор в Бёркелейской улице, на углу Бёркелейского сквера, как раз напротив Гэй-Гилля. На ступенях, которые ведут из этого прохода на улицу, найдено было тело. Проход этот был близкою дорогой из клуба к дому Бонтина на Сент-Джэмской площади; но надзиратель уверял, что ночью редко ходят по этому проходу, и думал, что злодей, напавший на несчастного с улицы, стащил его со ступеней. Убийца, так думал надзиратель, должно быть знал, по какой дороге ходит обыкновенно Бонтин, и поджидал его в темном отверзтии прохода.
   Надзиратель наводил справки с, четырех часов утра и узнал от лэди Юстэс -- и от мистрисс Бонтин -- за сколько бедная разогорченная женщина могла рассказать ему -- о причине ссоры между мужьями обеих дам. Надзиратель, еще не слыхавший о последней ссоре Бонтина и Финиаса Финна, держался того мнения, что убийцей был преподобный Эмилиус. Грешэм, разумеется, согласился с этим мнением. Какие же приняты меры, чтобы арестовать Эмилиуса? Надзиратель думал, что Эмилиус уже в тюрьме. Знали, что он живет возле Мэрильбонского рабочего дома в Нортумберландской улице. Он переехал в эту неизвестную местность, как только должен был оставить свой дом на Лаундеском сквере, после побега жены и по недостатку средств. Вот какую историю рассказали первому министру в семь часов утра.
   В одиннадцать часов, в своем кабинете в министерстве, Грешэм услыхал гораздо более. С ним были в то время два полицейских офицера, его товарищи по Кабинету лорд Кэнтрип и герцог Омниум, три младшие товарища по министерству -- лорд Фон, Баррингтон Ирль и Лоренс Фицджибон -- и майор Макинтош, начальник лондонской полиции. В обязанность Грешэма не входило исследовать обстоятельства этого убийства, но в этом убийстве было что-то близко относившееся к нему и его министерству, так что ему невозможно было не заняться этим делом.
   Последнее время так много говорили о Бонтине, его имя так часто упоминалось в газетах, так свободно рассуждали о том, что с ним дурно обошлись, как предполагали некоторые, а ссора его, не только с Финиасом Финном, но и с герцогом Омниумом так распространилась, что его внезапная смерть возбудила более волнения, чем, по всей вероятности, возбудила бы смерть более замечательного человека. Теперь же происшествия прошлой ночи, сделавшись известны, как будто сделали преступление изумительнее, ужаснее и важнее, чем было бы, если бы в нем был уличен такой негодяй, как богемский жид Йозеф Милиус, которому удалось заставить несчастную Лиззи Юстэс выйти за него.
   Относительно Йозефа Милиуса вот что рассказывали теперь: Он был уже в тюрьме. Его застали в постели, на его квартире, в восьмом часу утра, и разумеется, он позволил взять себя без затруднений. Он казался поражен ужасом, когда услыхал о смерти этого человека, но открыто выразил свою радость.
   -- Он старался погубить меня и сделал мне большой вред. Для чего же мне жалеть о нем? сказал он полицейскому, который упрекал его в бесчеловечии.
   Но ничего такого не было найдено, чтобы уличить его в преступлении. Служанка объявила, что он лег спать до одиннадцати часов -- сколько ей известно -- а потом не выходил из дома. Не было ли у него общего ключа? Оказалось, что он обыкновенно носил при себе общий ключ, но его часто брали члены семейства, когда было известно, что он ему нужен -- и в эту ночь взяли. Жившие в этом доме были уверены, что он не выходил после того, как лег в постель. Никто не выходил из дома после десяти часов; но, по обыкновению, мистер Эмилиус послал ключ вниз, как только увидал, что он ему не нужен, и ключ всю ночь находился у хозяйки.
   Все-таки его платье старательно осмотрели, но не нашлось никакой улики против него. Полиция предполагала, что Бонтин убит тупым оружием, как например кистенем; но подобного оружия у Эмилиуса не нашлось. Однако его посадили в тюрьму без всяких улик, кроме его известной вражды к Бонтину.
   Вот каким образом рассказывали историю майор Макинтош и его два офицера. Потом начали рассказывать историю другие собравшиеся господа -- но этой истории однако два полицейских офицера не слыхали. Герцог и Баррингтон Ирль оба обедали с Финиасом Финном у мадам Гёслер, и герцогу было несомненно известно, что между Бонтином и Финном существовала вражда.
   Ирль и Фицджибон рассказали ссору в клубе, рассказали также гнев, выраженный Финном против несчастного Бонтина, когда Финиас стоял у дверей клуба. Вспомнили и повторили его мстительное движение рукою, хотя оба выразили свое твердое убеждение, что убийство сделано не им. Ирль заметил, что даже выражение подобной угрозы было почти доказательством, что Финиас не имел в эту минуту намерения сделать такое дело. Но они рассказали также, что Финн показывал им кистень, который вынул из кармана своего пальта, и удивлялись странному стечению обстоятельств в ту ночь.
   Потом лорд Фон дал показание, которое по видимому говорило не в пользу Финиаса Финна. Лорд Фон тоже был в клубе и вышел из него только пред тем, как Финн и двое других собрались в кучку у двери. Он шел очень медленно, обогнув Кёрзонскую улицу и Болтон-Ро, откуда прошел в Пикадилли, чрез Клэрджскую улицу. Бонтина он не видал; но когда он входил в Клэрджскую улицу, его обогнал быстрыми шагами человек в пальте, который прямо шел по Болтон-Ро к проходу, уже описанному. В то время он не принял этого человека за кого-нибудь из своих знакомых, но теперь он был уверен -- после того, что слышал -- что этот человек был мистер Финн. Когда он, лорд Фон, выходил из клуба, Финн надевал свое пальто, и лорд Фон приметил странный серый цвет. Это пальто было точно такое же, только воротник приподнят. Человек тоже был одного роста и сложения с мистером Финном. Он хорошо знал мистера Финна и у человека этого была походка мистера Финна. Майор Макинтош находил, что показание лорда Фона было "очень опасно для мистера Финна".
   -- Чорт меня побери! если этот идиот не повесит бедного Финни, сказал после Фицджибон Ирлю:-- а между тем я не верю ни одному слову.
   -- Фон не станет лгать для того, чтобы повесить Финиаса Финна, сказал Ирль.
   -- Нет, я не думаю, чтобы он был способен лгать. Он сам верит всему. Но он так глуп, что может заставить себя поверить всему. Он принадлежит к числу таких людей, которые всегда бессознательно преувеличивают, что им следует сказать, ради той важности, которую это придает им. Может быть, присяжные посмотрят на показания лорда Фона с этой точки зрения; иначе оно скажется очень тяжело против Финиаса Финна.
   Потом поднялся вопрос, по какой дороге Бонтин обыкновенно уходил из клуба. Все присутствующие члены уходили домой, вместе с Бонтином, в разное время и по разным дорогам, но никогда по этому проходу. Предполагали, что на этот раз он должен был идти по Беркелейскому скверу, потому что не повернул в первую улицу направо, по которой бы пошел, если бы имел намерение не идти на сквер. Баррингтон Ирль и Фицджибон видели, как он прошел мимо этого поворота. Иначе они не сделали бы замечания о возможности возобновления ссоры между ним и Финиасом, если бы Финиасу случилось нагнать его, потому что Финиас непременно должен был идти чрез сквер, если не имел надобности нарочно для чего-нибудь своротить с дороги. Самый прямой путь для Бонтина был бы идти за лордом Фоном; но так как он не обогнул этой улицы, и лорд Фон, ходивший, как всем известно, очень медленно, его не видал, и так как Бонтина часто видали возвращающимся из клуба домой по Беркелейскому скверу, то полагали, что он теперь пошел по этой дороге. В таком случае он непременно должен был пройти мимо конца прохода, куда, как лорд Фон видел, торопился человек, которого он теперь предполагал Финиасом Финном. Прямая дорога Финна домой была, как мы уже сказали, чрез сквер в Марльбороскую улицу, где он жил. Но, без сомнения, он мог быть и на том месте, где лорд Фон видел этого человека, потому что хотя ему из клуба тотчас следовало бы войти в улицу с правой стороны -- а Ирль и Фицджибон оба говорили, что он туда не пошел -- все-таки он имел достаточно времени вернуться назад и успел бы нагнать лорда Фона, обманув таким образом Фицджибона и Ирля относительно той дороги, по которой пошел.
   Когда дошли до этого заключения, лорд Кэнтрип стоял у окна возле Грешэма.
   -- Не торопитесь этому верить, сказал лорд Кэнтрип.
   -- Нам нет никакой надобности верить или не верить. Это дело полиции.
   -- Разумеется; но ваше мнение и мое будут иметь вес. Все, что я слышал, не может заставить меня на одну минуту считать это возможным. Я знаю его.
   -- Он был очень рассержен.
   -- Если бы он ударил его в клубе, это не очень удивило бы меня, но он не способен напасть на врага с оружием в темноте. Я знаю его хорошо.
   -- Что вы думаете о рассказе Фона?
   -- Он ошибся. Вспомните -- ночь была темная.
   -- Я не вижу, чтобы мы с вами могли сделать что-нибудь, сказал Грешэм.-- Я скажу в Парламенте о смерти бедного Бонтина, но конечно не стану выражать подозрение. С какой стати?
   До-сих-пор ничего не было сделано с Финиасом Финном. Было известно, что он будет на своем месте в Парламенте в четыре часа, а майор Макинтош думал, что его надо арестовать прежде, чтобы избегнуть необходимости арестовать в Парламенте. Решили, что лорд Фон с Фицджибоном и Ирлем поедут с полицейским в улицу Бо и возьмут у судьи приказ об арестовании, если он найдет улики достаточными.
   Майор Макинтош думал, что хотя не было никакого основания предполагать, чтобы Милиус и Финн вместе совершили убийство, все-таки обстоятельства оправдывали немедленный арест обоих. Если Йозеф Милиус действительно виновен и выскользнет из их рук, то конечно будет очень трудно захватить его потом. Пока факты не говорили против него, но майор Макинтош заметил, что факты значительно изменяются, когда их подробно изведают. Репутации Милиуса было достаточно, чтобы осудить его -- и потом он имел и тот повод, что лорд Кэнтрип считал возможностью.
   Невозможно было понять, чтобы Финиас Финн из одного гнева придумал заговор, чтобы убить человека на улице.
   -- Очень может быть, милорд, сказал майор: -- что он вздумал напасть на мистера Бонтина, не имея намерения убить его. Убийство впоследствии могло сделаться случайно.
   После этого даже первый министр и два кабинетных министра не могли спокойно заниматься своим делом.
   Люди, замешанные в этом деле, были так хорошо известны им, что мысли их не могли не путаться.
   Когда майор Макинтош отправился в улицу Бо с Ирлем и Лоренсом, большинство присутствующих держалось того мнения, что удар нанесен рукою Финиаса Финна. А может быть хуже всего было то, что удар был нанесен не один, а много ударов. Констэбли объявили, что убитый получил три удара в голову и что гибельный удар был дан с боку, после того, как была сбита шляпа с головы. Что Финн пошел за своим врагом по улице, после сказанных слов, с намерением покончить ссору так или иначе, не казалось невероятным никому, кроме лорда Кэнтрипа, и если драка завязалась на открытой дороге, на том месте, где рассерженный Финиас мог нагнать своего врага, не казалось невероятным, что он вынул из кармана такое оружие, как кистень. Но тут выбрано было особенно вероломное место и нападение, вероятно, было сделано сзади. До-сих-пор не было доказательств, чтобы убийца пострадал. И если Финн был убийца, то стало быть с того времени, как он стоял у дверей клуба, он замыслил вероломное, низкое нападение. Он, должно быть, считал минуты -- вернулся украдкой в темноте на угол улицы, мимо которой уже прошел -- закрыл лицо воротником пальто -- и поджидал на таком месте, куда честный человек ночью не придет с честным намерением.
   -- Я считаю это решительно невозможным, сказал лорд Кэнтрип, когда три министра остались одни.
   Лорд Кэнтрип несколько месяцев служил вместе с Финиасом Финном.
   -- Вы просто говорите ваше собственное мнение о человеке против фактов, сказал Грешэм.-- Но факты убеждают всегда, а мнение человека убеждает редко.
   -- Я не уверен, знаем ли мы еще факты, сказал герцог.
   -- Разумеется, мы говорим о них не так, как они были нам рассказаны. И пока -- если только они не будут опровергнуты -- я боюсь, что для присяжных они покажутся достаточными доказательствами.
   -- Вы хотите сказать, что слышали достаточно для осуждения его? спросил лорд Кэнтрип.
   -- Вспомните, что мы слышали. У убитого было два врага.
   -- Он мог иметь и третьяго.
   -- Он мог иметь и десятерых, но мы слышали только о двух.
   -- Может быть, на него напали из-за денег, сказал герцог.
   -- Но деньги его и часы целы, продолжал Грешэм.-- Гнев или желание освободиться от этого человека были причиною убийства. Один из двух врагов -- согласно фактам, известным нам -- не мог быть там. Невероятно и то, чтобы он знал, что его враг будет на том месте. Другой не только мог быть там, но даже находился близко в ту минуту -- так близко, что если он сам этого не сделал, то почти удивительно, как его близость не помешала этому. Он наверно знал, что жертва будет там. Он пылал гневом против него в ту минуту. Он угрожал ему. С ним было такое орудие, которое было употреблено для убийства. Человек, предполагаемый им, шел торопливо к тому месту, как видел свидетель, правдивость которого несомненна. Вот факты, известные нам пока. Если они не будут опровергнуты, я боюсь, что они убедят присяжных -- как уже убедили полицейских.
   -- Полицейские всегда считают людей виновными, сказал лорд Кэнтрип.
   -- Они не считают жида-пастора виновным, сказал Грешэм.
   -- Я боюсь, что этого достаточно для того, чтобы отдать мистера Финна под суд, сказал герцог.
   -- В этом нет ни малейшего сомнения, сказал Грешэм.
   -- А между тем я так же убежден в его невинности, как и в своей собственной, сказал лорд Кэнтрип.
   

Глава XLVIII.
ПОПЫТКА МОЛА.

   В три часа в этот день первое известие о случившемся дошло до мадам Гёслер, в следующей встревоженной записке от ее приятельницы герцогини:
   "Слышали вы, что случилось вчера ночью? Боже милостивый! Мистер Бонтин был убит, когда возвращался домой из клуба, и говорят, что это сделал Финиас Финн. Плантадженет только что вернулся из Даунингской улицы, где все об этом говорят. Я никак не могла добиться от него, что думает он. От него никогда ничего не добьешься. Но я никогда этому не поверю -- я уверена, что не поверите и вы. Обещаю, что мы останемся ему верны до конца. Его посадят в тюрьму и отдадут под суд. Мне как-то не верится, что мистер Бонтин убит, хотя я не знаю, почему ему не быть убитым, как всякому другому. Плантадженет говорит о большой потере; я знаю, какая потеря будет больше, знаете и вы. Теперь я еду постараться узнать что-нибудь. Баррингтон Ирль был там, и если успею его найти, он мне расскажет. Я буду дома в половине шестого. Приезжайте, будьте такая миленькая; мне не с кем больше говорить об этом. Если я еще не вернусь, все-таки войдите и велите подать себе чаю.
   "Только подумайте о лэди Лоре -- один сумасшедший, а другой в тюрьме! Г. П."
   Письмо это нанесло мадам Гёслер такой удар, что она несколько минут была как убитая. Прочтя раз записку, она почти не знала, что в ней заключается, кроме известия, что Финиас Финн в Ньюгэте. {Тюрьма для уголовных преступников. Пр. Пер.} Она сидела несколько времени с запиской в руках, почти готовая упасть в обморок, потом с усилием оправилась и опять прочла письмо.
   Бонтин убит, а Финиас Финн -- который обедал у нее вчера, с которым она говорила обо всех грехах убитого, Финиас Финн, который был ее коротким другом, о котором она думала более чем о ком-либо, о котором она не могла заставить себя не думать -- обвинен в убийстве! Верить этому! Герцогиня объявила с энтузиазмом, свойственным ей, что никогда этому не поверит. Конечно, нет! Какой же знаток характера мог поверить, чтобы Финиас Финн оказался виновен в полуночном убийстве?
   "Обещаю, что мы останемся ему верны до конца!" повторила мадам Гёслер.-- Какая польза оставаться верной человеку, которому вы не нужны?
   Как может женщина приставать к человеку, который, сказав, что она ему не нужна, опять подпадает под ее влияние, но не опровергает того, что прежде сказал? Все-таки, если этот человек истинно огорчен -- если с ним случилось тяжкое горе -- она останется ему верна с таким постоянством, которое, как она полагала, ее приятельница герцогиня едва ли поймет. Если его повесят, она обольет тело его слезами и будет жить, как должна жить женщина, любившая убийцу до конца.
   Но она клялась себе, что не поверит этому. Она и не верила. Верить, в-самом-деле! Это просто невозможно. Он мог убить негодяя в борьбе, вызванной этим человеком, это было возможно. Если этот человек напал на Финиаса Финна, то такой результат мог быть вероятен. Но убийство, тайное полуночное убийство, не могло быть совершено человеком, которого она выбрала в свои друзья. А между тем сквозь все это проглядывала решимость, что если даже он совершил убийство, то она останется ему верна. И если дойдет до самого худшего, тогда она выкажет силу своей любви к убийце.
   Относительно же Бонтина герцогиня сказала правду: почему ему не быть убитым как всякому другому? В настоящем расположении своего духа, мадам Гёслер очень мало сожалела о Бонтине. Даже приговор "поделом ему" промелькнул в голове герцогини, когда она писала письмо. Человек этот сделался так несносен, что хорошо, если он убрался. Но все-таки она не поверит, что Финиас Финн убил его.
   Справедливо ли, что он убит? В свете каждый день распространяются изумительные слухи, слухи изумительно фальшивые. Но это сказал герцог, а он не станет верить нелепым слухам. Он слышал это в Даунингской улице; следовательно, это должно быть справедливо.
   Разумеется, она поедет к герцогине в назначенный час. Теперь было немного больше трех и она приказала заложить карету к четверти шестого. Потом она приказала слуге сначала не принимать никого, а потом доложить ей, если кто придет, не отказывая посетителю. Может быть, придет кто-нибудь от Финиаса, или по крайней мере с известиями об этом деле.
   Потом она опять прочла письмо, и последния слова засели в ее мыслях: "Подумайте о лэди Лоре -- один сумасшедший, другой в тюрьме!" Разве этот человек -- единственный человек, которого она любила -- был дороже лэди Лоре Кеннеди, чем ей, или лучше сказать, разве лэди Лора была дороже ему, чем она? Если так, зачем же ей волноваться из-за него? Она готова признаться, что может пожертвовать для него всем, если бы даже он стоял в зале суда, как убийца, если такая жертва будет им оценена. Он сам говорил ей, что его чувства к лэди Лоре просто дружеские, но как может она верить этому заявлению, когда все говорят противное? Лэди Лора женщина замужняя -- ее муж еще жив -- и, разумеется, Финиас обязан говорить таким образом, когда говорят о ней и о нем. Потом верно то -- мадам Гёслер считала это верным -- что было время, когда Финиас искал любви лэди Лоры Стэндиш. Но ее любви он не искал никогда. Она была предложена ему, и он отвергнул ее! А теперь герцогиня, которая при всех своих недостатках обладала той зоркостью зрения, которая позволяет мужчинам и женщинам видеть факты насквозь, говорила так, как будто о лэди Лоре следует жалеть более, чем о всех других, потому что с Финиасом Финном случилось несчастье! Но ведь лэди Лора сама выбрала себе мужа, и ведь он, хотя и сумасшедший, все-таки ей муж.
   У мадам Гёслер болело сердце, она изнемогала от горя, пока наконец, спрятав лицо в подушке дивана и все держа в руке письмо герцогини, разразилась истерическими рыданиями.
   Не многие из знавших хорошо мадам Макс Гёслер, и в Лондоне, и в провинции, поверили бы, что известие, услышанное ею, могло произвести на нее такое действие. Везде отдавали ей честь за добродушие, скромность, любезность и какую-то грацию в обращении, которая всегда делала ее очаровательной. Она была известна своею щедростью, благоразумием и энергией. Ее поведение с старым герцогом возбудило общее внимание и принесло ей честь. Она приобрела хорошее мнение многих и была женщина популярная.
   Но никто из ее друзей не предполагал ее способной сделаться жертвою сильной страсти, или стал бы подозревать, что она может горько плакать от какой-бы то ни было печали.
   Герцогиня, думавшая, что хорошо знает мадам Гёслер, не поверила бы этому, если бы и видела.
   -- Вам люди нравятся, но не думаю, чтобы вы любили кого-нибудь, однажды сказала ей герцогиня.
   Мадам Гёслер улыбнулась и по видимому согласилась с этим. Наслаждаться светом -- и знать, что лучшее наслаждение должно происходить от удовольствия других, очевидно было ее философией. Но теперь она изнемогала, потому что с этим человеком случились неприятности, и оттого что ей сказали, что эти неприятности тяжелы для другой женщины.
   Она еще рыдала и комкала письмо в руке, когда слуга пришел доложить ей, что мистер Мол внизу и желает знать, может ли она принять его. Она тотчас вспомнила, что Мол обедал с Финиасом у нее накануне, и думая, что может быть он пришел с известиями об этом важном происшествии, приказала просить его.
   Но Мол еще не слыхал о смерти Бонтина. Он оставался дома до четырех часов, имея в виду великую цель, которая заставляла его думать, что он должен идти прямо от себя к мадам Гёслер, и даже не заглянул в свой клуб. Читатель, может быть, угадывает эту великую цель. В этот день он намеревайся просить мадам Гёслер сделать его счастливейшим из людей -- каким он конечно считал бы себя, если бы она согласилась ввести его во владение ее большим доходом. Он подбил себя ватою еще с большим старанием, чем обыкновенно -- убавил, но не уничтожил седину кудрей -- заботливо осмотрел, хорошо ли сидят на нем панталоны, и избавил себя от обычных утренних трудов, которые могли отнять у него оставшуюся искру молодости.
   Мадам Гёслер встретила его на средине комнаты, когда он вошел.
   -- Что вы слышали? сказала она.
   Мол сладко улыбался, но не слыхал ничего. Он мог только пожать руку мадам Гёслер и выразить недоумение на лице -- поняв, что он должен был что-то слышать. Она не обратила внимания на пожатие руки. Как ни была она способна в одно мгновение замечать все происходившее вокруг нее, она не думала теперь ни о чем, кроме опасности того человека, и об истине или лживости известия, сообщенного ей.
   -- Вы ничего не слыхали о мистере Финне?
   -- Ни слова, сказал Мол, отдергивая свою руку.-- Что случилось с мистером Финном?
   Если бы Финн сломал себе шею, это не значило бы ничего для Мола, но озабоченность мадам Гёслер значило для него кое-что.
   -- Мистер Бонтин... убит!
   -- Мистер Бонтин!
   -- Так я слышала; я думала, что вы пришла рассказать мне об этом.
   -- Мистер Бонтин убит! Нет, я не слыхал ничего. Я не знаю этого господина. Мне показалось, что вы сказали -- мистер Финн.
   -- Так это еще неизвестно в Лондоне?
   -- Не могу сказать, мадам Гёслер. Я прямо из дома и не выходил все утро. Кто... убил его?
   -- Ах! я не знаю. Я хотела узнать это от вас.
   -- Но что такое с мистером Финном?
   -- Я также была все дома, мистер Мол, и не могу сообщить вам ничего. Я думала, вы зашли, зная, что мистер Финн обедал здесь.
   -- Разве убит мистер Финн?
   -- Мистер Бонтин. Я вам сказала, что идут слухи об убийстве мистера Бонтина.
   Мадам Гёслер начинала сердиться -- весьма безрассудно.
   -- Но я ничего об этом не знаю и сейчас еду разузнавать. Карета заложена.
   Она стояла, ожидая, что он уйдет. Ему было ясно по крайней мере то, что он не может теперь привести в исполнение свое важное намерение.
   -- Это до такой степени расстроило меня, что я ни о чем другом не могу думать; пожалуйста извините меня. Я не побеспокоила бы вас приглашением войти сюда, если бы не думала, что вы принесли мне какие-нибудь известия.
   Тут она поклонилась, поклонился и Мол; а когда он вышел, она забыла позвонить.
   -- Что такое она говорила об этом Финне? бормотал Мол про-себя.-- Не могут же они оба быть убиты!
   Он пошел в свой клуб и там скоро узнал в чем дело. Известие было сообщено ему в ясных и несомненных словах. Финиас Финн и Бонтин поссорились во Вселенной. Бонтин на словах одержал верх над своим противником. Это происходило в присутствии принца, который выразил большое неудовольствие на поведение мистера Финна. А потом Финиас Финн нагнал Бонтина в проходе между Болтон-Ро и Беркелейской улицей и там -- убил его. Случилось так, что в эту минуту в клубе не было никого из бывших во Вселенной; но все дело было теперь хорошо известно и о нем говорили без всякого, сомнения.
   -- Надеюсь от всего сердца, что его повесят, сказал Мол, думая, что может разгадать загадку, которая казалась так непонятна в Парковом переулке.
   Когда мадам Гёслер приехала на Карльтонскую Террасу несколько ранее времени, назначенного герцогиней, ее приятельница еще не вернулась. Но она пошла наверх, как было сказано, и ей принесли чаю. Но чайник оставался не тронут до шести часов, а тогда вернулась герцогиня.
   -- О! душечка, я так жалею, что опоздала. Для чего вы не пили чай?
   -- Как все это случилось? сказала мадам Гёслер, сжав руки, которые у нее были опущены по бокам.
   -- Я знаю не больше того, как знала в то время, когда писала к вам.
   -- Он убит?
   -- О, да! В этом нет никакого сомнения. Я знала это наверно, когда послала к вам письмо. Сколько пришлось мне разъезжать! Но наконец я подъехала к двери Нижней Палаты и вызвала Баррингтона Ирля.
   -- Ну?
   -- Двое арестованы.
   -- Но Финиас Финн?
   -- Да, мистер Финн один из них. Не ужасно ли это? Для меня это гораздо ужаснее, чем смерть этого бедного человека. Разумеется, этого не следовало бы говорить.
   -- Кто же другой? Разумеется, это сделал он.
   -- Этот противный жид, который женился на Лиззи Юстэс. Бонтин преследовал его и разузнал, что у него есть другая жена на родине, в Венгрии или Богемии, где-то там.
   -- Разумеется, это сделал он.
   -- И я то же говорю. Разумеется, это сделал жид. Но все доказательства показывают, что он этого не сделал. Он был в постели в то время; дверь дома была заперта, так что он не мог выйти и на человеке, который убил, было не его пальто, а Финиаса Финна.
   -- На нем была кровь? спросила мадам Гёслер, трясясь с головы до ног.
   -- Нет, сколько мне известно. Я думаю, что еще не рассматривали. Но лорд Фон видел этого человека и уверяет, что узнал пальто.
   -- Лорд Фон! Я всегда терпеть не могла этого человека. Я не поверю ни одному его слову.
   -- Баррингтон не приписывает большой важности пальту. Но у Финиаса был в кармане кистень, а Бонтин был убит именно таким кистенем. Другого кистеня не нашлось, а Финиас Финн отнес свой домой.
   -- Убийца не сделал бы этого.
   -- По словам Баррингтона, полицейский говорит, что именно это сделал бы искусный убийца.
   -- Вы верите этому, герцогиня?
   -- Конечно нет; хотя лорд Фон клялся, что он видел. Я никогда не поверю тому, чему не хочу верить, и ничто не заставит меня.
   -- Он не мог этого сделать.
   -- Ну, если уж на то пошло, я не думаю, чтобы он не мог.
   -- Нет, герцогиня, он не мог сделать этого.
   -- Он довольно силен -- и довольно храбр.
   -- Но не довольно малодушен. В нем нет ничего малодушного. Если Финиас Финн мог ударить врага кистенем в темном проходе сзади, я не стану говорить ни слова ни с одним мужчиной вперед. Ничто не заставит меня поверить этому. Если бы поверила, я не могла бы верить никому. Если бы вам сказали, что ваш муж убил человека, что отвечали бы вы?
   -- Но он не муж ваш, мадам Макс.
   -- Нет, конечно нет. Я не могу сердиться, когда говорят это, как сделали бы вы. Но я могу быть справедлива. Если бы двадцать лордов Фонов клялись, что видели это, я не поверила бы им. О Боже! что сделают с ним?
   Герцогиня обошлась очень хорошо с своею приятельницей и ни одним словом не дразнила ее любовью, которую она обнаруживала. Герцогиня сказала, что герцог не может обедать дома и что мадам Гёслер должна остаться с нею. Обе Палаты были в таком волнении по поводу убийства, что никому не хотелось уходить из Парламента. Все были поражены изумлением, не только по случаю убийства, и и главное от этого, но от двойной погибели двух человек, недоброжелательство которых так часто служило предметом разговоров в последнее время.
   Мадам Гёслер долго оставалась на Карльтонской Террасе в этот вечер, и во все время только и речи было, что об убийстве Бонтина и о погибели Финиаса Финна.
   -- Наверно кто-нибудь пойдет повидаться с ним, сказала мадам Гёслер.
   -- Лорд Кэнтрип уже был -- и мистер Монк.
   -- Не могу ли я?
   -- Это было бы уж черезчур.
   -- Не поехать ли нам вместе? предложила мадам Гёслер.
   И прежде чем уехала, она почти вырвала обещание у герцогини, что они вместе отправятся в тюрьму и постараются видеть Финиаса Финна.
   

Глава XLIX.
ПОКАЗЫВАЮЩАЯ, ЧТО МИСТРИСС БЁНС СКАЗАЛА ПОЛИЦЕЙСКОМУ.

   -- Мы оставили Аделаиду Паллизер в замке. Мы приехали сюда только на два дня, повидаться с Лорой и постараться узнать, как лучше поступить с Кеннеди.
   Это говорил Финиасу Финну в его квартире в Марль бороской улице лорд Чильтерн на другой день после убийства, в одиннадцатом часу утра.
   Финиас еще не слыхал о смерти человека, с которым поссорился. Лорд Чильтерн приехал к нему с предложением, которого Финиас еще не понял и которое лорд Чильтерн не знал как объяснить. Предложение это просто состояло в том, чтобы обеспечить Финиаса Финна доходом из капитала, принадлежащего или который будет принадлежать фамилии Стэндиш. Думали, что состояние лэди Лоры скоро будет в ее распоряжении. Те, которые занимались делами ее мужа, уверили графа, что проценты с капитала скоро будут в распоряжении ее сиятельства, как только закон позволит им это. В неспособности Роберта Кеннеди действовать самому не могло быть более сомнения, и поверенные его говорили, что не желают затруднять имение спорным вопросом о таком небольшом доходе, который получается с сорока тысяч.
   В этом заявлении слышалась большая денежная гордость, но тем не менее это было приятно графу. Первая мысль лэди Лоры после этого обратилась на потребности Финиаса Финна. Как бы ей придумать возможность отдать часть ее дохода человеку, которого она любила, так чтобы он не считал бесславным принять это из ее рук? Придумала было она план займа номинально от ее брата -- но план этот не мог продержаться ни минуты. Однако ей удалось уговорить брата взяться за поручение с целью объяснить Финиасу, что для него деньги будут всегда готовы, когда понадобятся ему.
   -- Если я передам их моему отцу, отец может отказать их ему в своем завещании, а если они понадобятся ему теперь, то какая беда, если ты дашь ему вперед то, что он должен иметь после смерти моего отца?
   Брат сердито нахмурился и покачал головой.
   -- Подумай, как его бросила вся партия, сказала лэди Лора.
   Лорду Чильтерну не нравилось все это -- он с огорчением чувствовал, что имя его сестры сделается предметом упреков, если узнают, что этот молодой человек содержится ее милостями. Она однако настаивала и он согласился увидеть молодого человека, будучи уверен, что Финиас откажется нести тягость одолжения.
   Но он еще не коснулся неприятного предмета, когда их прервали. Послышался стук в дверь и явилась мистрис Бёнс. Она привела с собою Ло. Мистрисс Бёнс еще не слыхала о трагедии, но тотчас приметила по обращению адвоката, что он пришел по какому-то важному делу -- и не только важному, но и неприятному. Финиас и Чильтерн угадали это по выражению ее физиономии, а когда Ло вошел за мистрисс Бёнс в комнату, его физиономия сказала это еще яснее.
   -- Не случилось ли чего-нибудь? спросил Финиас, вскочив.
   -- Да, случилось, сказал Ло.
   Потом он взглянул на лорда Чильтерна и замолчал.
   -- Уйти мне? сказал Лорд Чильтерн.
   Ло его не знал и, разумеется, продолжал молчать.
   -- Это мой друг, мистер Ло. Это мой друг, лорд Чильтерн, сказал Финиас, зная, что оба знают имена друг друга.-- Я не вижу, зачем вам уходить. Что такое, Ло?
   Лорд Чильтерн пришел на счет денег и ему пришла в голову, что безденежный молодой депутат, может быть, попался в какую-нибудь беду из-за денег. Девятнадцать раз из двадцати, когда человек попадет в беду, ему просто нужны деньги.
   -- Может быть, я могу помочь, сказал он.
   -- Слышали вы, милорд, что случилось вчера ночью? спросил Ло, устремив глаза на Финиаса Финна.
   -- Я не слыхал ничего, сказал лорд Чильтерн.
   -- Что случилось? спросил Финиас с ужасом на лице. Он знал Ло хорошо и был уверен, что обстоятельство, о котором он говорил, важное и прискорбное.
   -- Вы тоже ничего не слыхали?
   -- Ни слова.
   -- Вы были вчера в клубе Вселенная?
   -- Был.
   -- Не случилось ли там чего?
   -- Принц был там.
   -- Не случилось ли чего с принцем? спросил Чильтерн.
   -- О нем мне ничего не говорили, сказал Ло.-- Не было ли там ссоры?
   -- Была, сказал Финиас,-- Я поссорился с мистером Бонтином.
   -- Что же?
   -- Он вел себя как скот -- как он всегда себя ведет. Отколотить скота теперь не водится, но если кто заслуживал когда-нибудь быть прибитым, так это он.
   -- Он был убит, сказал Ло.
   Едва ли нужно говорить читателю, что относительно этого важного преступления Финиас Финн был бел как снег. Какое-нибудь сомнение на этот счет -- если бы даже такое сомнение было желательно -- оказалось бы выше сил писателя этой истории. Читатель, вероятно, угадал с той самой минуты, как тело нашлось на ступенях прохода, что Бонтин был убит находчивым Эмилиусом, который нашел нужным сделать этот шаг для того, чтобы лишить своего врага возможности доказать его первый брак.
   Но Ло, войдя в комнату, готов был думать, что его друг сделал это преступление. Лоренс Фицджибон, один из первых услыхавший это известие и пригласивший Ирля ехать вместе с ним и майором Макинтошем в Даунигскую улицу, прежде отправился туда, где работал Бёнс, и послал его к Ло. Фицджибон считал не безопасным самому предостеречь своего соотечественника, но он не мог перенести мысли, чтобы его друга взял полицейский без предуведомления. Поэтому он и послал Бёнса к Ло, и теперь Ло пришел с известием.
   -- Убит! воскликнул Финиас.
   -- Кто его убил? спросил лорд Чильтерн, взглянув прежде на Ло, а потом на Финиаса.
   -- Вот это теперь полиция и старается разобрать.
   Наступило молчание, а Финиас стоял, приложив руку ко лбу и свирепо смотря то на того, то на другого. Проблеск истины начинал мелькать в голове его. Ло пришел сюда спросить, не он ли убил этого человека!
   -- Мистер Фицджибон был с вами вчера? продолжал Ло.
   -- Разумеется, был.
   -- Это он послал меня к вам.
   -- Что все это значит? спросил лорд Чильтерн.-- Я полагаю, они не намерены сказать, что наш приятель убил этого человека.
   -- Я начинаю предполагать, что именно это они и намерены сказать, презрительно возразил Финиас.
   Ло вошел в комнату, еще сомневаясь, во все-таки готовый верить -- Бёнс верила твердо -- что руки Финиаса Финна обагрены кровью убитого. И если бы его спросили о подобном деле, он непременно сказал бы, что тона голоса или взглядов подозреваемого человека конечно недостаточно, чтобы уничтожить подозрение. Но теперь он был совершенно убежден -- почти совершенно убежден -- что Финиас так же невинен, как и он.
   Лорду Чильтерну, не слыхавшему подробностей, подозрение это показалось так чудовищно, что он воспылал гневом.
   -- Неужели вы хотите нам сказать, мистер Ло, что кто-нибудь говорит, будто Финн убил этого человека?
   -- Я пришел, как его друг, сказал Ло:-- предостеречь его. Его обвиняют.
   Финиас, не ясно понимая, в чем дело, не зная наверно, что случилось, не будучи даже уверен, точно ли умер Бонтин, считал это продолжением преследования этого человека.
   -- Я всему могу поверить с этой стороны, сказал он.
   -- С какой стороны? спросил лорд Чильтерн.-- Пусть лучше мистер Ло расскажет нам, что случилось.
   Тут Ло рассказал, на сколько сам знал, эту историю, и описал даже место, на котором тело было найдено.
   -- Как часто ни хожу я в клуб, сказал Финиас:-- а никогда не был в этом проходе.
   Ло продолжал рассказывать, как Бонтин был убит тупым орудием.
   -- Вот что у меня было в кармане, сказал Финн, вынимая кистень.-- Я всегда в Лондоне ношу с собою что-нибудь в этом роде после приключения с Кеннеди.
   Ло взглянул на кистень, не был ли он вымыт, выцарапан или вытерт. Финиас увидал этот взгляд и рассердился.
   -- Вот он как есть. Можете взять его. Я не дотронусь до него, пока не придет полицейский. Не трогайте, Чильтерн, оставьте.
   Орудие было оставлено на столе; никто до него не коснулся. Ло продолжал свой рассказ.
   Он не слыхал ничего об Йозефе Милиусе, но ему что-то упоминали о лорде Фоне и пальте.
   -- Вот и пальто, сказал Финиас, сняв с дивана, на который он бросил его, сняв накануне. Пальто было очень легкое -- приспособленное к маю месяцу -- подбитое шелковой материей и вовсе не такое, чтобы им можно было закрыть лицо или фигуру. Но был воротник, который можно было поднять.
   -- Вот в каком пальте я был, сказал Финиас в ответ на какое-то замечание адвоката.
   -- Человек, которого видел лорд Фон, сказал Ло: -- был, как я понял, закутан в тяжелое серое пальто.
   -- Так и Фон туда же сунулся, сказал лорд Чильтерн.
   Ло пробыл с час, лорд Чильтерн также оставался, когда пришли трое полицейских -- надзиратель и с ним два констэбля. Когда они вошли в комнату, ни оружие, ни пальто не были сняты с маленького столика, куда Финиас положил их. Финиас и Чильтерн закурили сигары, и все сидели молча.
   Финиасу казалось, что Ло верит обвинению, и что, следовательно, адвокат ему враг. Ло приметил это, но не считал своей обязанностью объявлять свое мнение о невинности друга. Что он может сделать для своего друга, то сделает; но он думал, что может более быть ему полезен безмолвными наблюдениями, чем уверениями. Лорд Чильтерн, которого Финиас умолял не оставлять его, продолжал проклинать чудовищную злобу обвинителей.
   -- Я не знаю, есть ли обвинители, сказал Ло: -- кроме обстоятельств, которые, разумеется, полиция должна исследовать.
   Тут пришли полицейские и скоро объяснили свою обязанность. Они должны просить мистера Финна идти с ними в улицу Бо. Они взяли несколько вещей, кроме двух приготовленных для них -- фрак, рубашку и сапоги, которые были на Финиасе Финне вчера. Взяли зонтик и ключ от двери. Спросили даже кошелек и деньги -- но не взяли кошелек, когда Ло заметил, что это их не касается. На Финиасе была та самая рубашка, в которой он обедал накануне, и полицейские спросили его, согласен ли он переменить рубашку при них -- так как, может быть, понадобится, после осмотра, чтобы она была удержана, как вещественное доказательство.
   Он переменил рубашку в присутствии всех находившихся тут, но это унижение растерзало ему сердце. Потом стали рыться между его бельем, чистым и грязным, делали вопросы мистрисс Бёнс слышным шепотом за дверью. Мистрисс Бёнс сделала все, что только могла сделать для того, чтобы повредить своему любимому жильцу строгостью в в обращении, насмешками над полицейскими и решимостью не сообщать ничего.
   -- Была ли мыта рубашка? А как вы думаете, моются рубашки господ? Вы довольно близки к лахани и сами должны знать больше, чем я могу сказать вам.
   Но почтенного констэбля, по видимому, вовсе не сердили любезности хозяйки.
   Финиаса повезли в улицу Бо, в кэбе, с двумя полицейскими, а надзиратель ехал за ними с лордом Чильтерном и Ло.
   -- Неужели вы этому верите? спросил лорд Чильтерн надзирателя.
   -- Мы ничему не верим и верим всему, милорд, возразил тот.
   А между тем надзиратель твердо верил, что Финиас Финн убил Бонтина.
   В полицейской конторе Финиас встретил Баррингтона Ирля и лорда Кэнтрипа, и скоро сделалось известным, что тут были и лорд Фон, и Фицджибон. По видимому, все было сделано, чтобы немедленно начать следствие, и Финиаса тотчас привели к следователю. Все были очень вежливы к нему и спросили его, не желает ли он посоветоваться с адвокатом. Но он отказался. Он сказал судье, что скажет все, что знает, но по крайней мере теперь ничей совет не нужен. Наконец ему позволили рассказать все самому -- после повторенного предостережения. Он перемолвился несколькими словами с мистером Бонтином в клубе; потом, стоя у дверей клуба с своими друзьями, мистером Ирлем и мистером Фицджибоном, которые теперь находятся в суде, он видел, как мистер Бонтин пошел к Беркелейскому скверу. Он скоро пошел за ним, но не нагнал его. Дойдя до сквера, он перешел к фонтану, находящемуся на южной стороне, а оттуда пошел кратчайшей дорогой в Бретонскую улицу. Он видел мистера Бонтина в последний раз при неясном свете газа, на углу сквера. На сколько помнит, он сам в эту минуту переходил к фонтану. Он не слыхал ни борьбы, ни слов у поворота к Пиккадилли. В то время, как мистер Бонтин должен был дойти до ступеней, ведущих в проход, он, Финиас, был в Бретонской улице, повернувшись спиною к месту убийства. Он шел скорее мистера Бонтина, постепенно приближаясь к нему, но решился не проходить мимо него и не подходить так близко, чтобы привлечь внимание. Он и не сделал этого. На нем было то серое пальто, которое теперь представлено. Воротник не был поднят. Пальто было новое и, сколько он помнит, воротник никогда не был поднят. Он носил кистень, теперь представленный, потому что раз ему пришлось напасть на гаротеров на улице. Кистень никогда не употреблялся и был совершенно нов. Он был куплен месяц тому назад -- вследствие какого-то происшествия с гаротерами, тогда случившегося. Но, до покупки кистеня, он привык носить с собою простую палку, по ночам. Конечно, он поссорился с мистером Бонтином до этого, и кистень купил после начала ссоры. Он не видал никого по дороге от сквера к своей квартире, на кого обратил бы внимания, так чтобы мог припомнить, проходил ли мимо полицейского, возвращаясь домой.
   Это происходило по выслушании показаний. Показания, данные Ирлем и Фицджибоном о том, что происходило в клубе, а потом у дверей клуба, совершенно согласовались с показанием, данным после Финиасом. Улицы уже были размерены. Принимая в соображение время, которое, по предположениям Ирля и Фицджибона, должно бы пройти после того, как они расстались с Финиасом, констэбль доказал, что обвиняемый имел время торопливо вернуться на угол той улицы, мимо которой он прошел, и находиться на том месте, где лорд Фон видел человека -- предполагая, что лорд Фон мог идти три мили в час, а Финиас шел или бежал вдвое его скорее.
   Лорд Фон показал, что он шел очень медленно -- менее, он думал, чем три мили в час -- и что человек шел очень скоро -- не то чтобы бежал, но как лорд Фон думал, шел вдвое скорее, чем он. Потом его сиятельству показали два пальта. Финн ничего не знал о другом пальте -- которое было взято от Эмилиуса -- грубое, толстое, коричневое пальто, принадлежавшее проповеднику уже два года. Пальто Финна было цветом серое.
   Лорд Фон очень внимательно посмотрел на оба пальта, а потом сказал, что на человеке, которого он видел, было не коричневое пальто. Ночь была темная, но все-таки он уверен, что пальто было серое. Воротник был поднят.
   Потом призвали портного, который выразил мнение, что у пальта Финна недавно был поднят воротник.
   Нашли, что улик достаточно, и Финиаса Финна отправили в Ньюгэт. Его уверили, что на его удобства будет обращено всевозможное внимание и что с ним будут обращаться очень вежливо.
   Лорд Кэнтрип, все веривший в невинность Финна, рассуждал об этом и с судьей, и майором Макинтошем. Разумеется, строго будут отыскивать другой кистень или тому подобное оружие, которое могло быть употреблено. Уже отыскивали и еще ничего не нашли. У Эмилиуса никогда не видали подобного оружия. На Кёрзонской улице и в Мэйфэре не нашлось никого, кроме лорда Фона, кто бы видел человека, шедшего быстрыми шагами и с поднятым воротником, который без сомнения был убийца -- так что никаких доказательств не было, что Финиас Финн не мог быть этим человеком. Доказательства, что Эмилиус -- или Милиус, как его теперь называли -- не мог быть на том месте, были так сильны, что судья приказал констэблям выпустить Милиуса после следующего допроса, если ничего нового не явится против него.
   Судья, с глубочайшим сожалением, не мог согласиться с лордом Кэнтрипом, что существующих улик недостаточно для временного заключения в тюрьму мистера Финна.
   

Глава L.
ЧТО ЛОРДЫ И КОММОНЕРЫ ГОВОРИЛИ ОБ УБИЙСТВЕ.

   Когда Парламент собрался в четверг в четыре часа, все говорили об убийстве, и конечно почти все члены решили в уме, что Финиас Финн убийца.
   Знать убитого значит что-нибудь, но находиться в коротких отношениях с убийцей конечно значит гораздо более. Тут были многие, искренно сожалевшие о бедном Бонтине, которого конечно смерть постигла самым ужасным образом; а было больше таких, которые лично любили Финиаса Финна -- для которых будущность молодого члена казалась очень печальна, а факт, что он сделался убийцей, очень страшен.
   Но все-таки случай этот имел свое утешение. Дела в Парламенте не всегда возбуждают сильные ощущения, не всегда даже бывают интересны. В этот день не было члена, который не чувствовал бы, что этот случай придал интерес парламентской жизни.
   Вскоре после молитвы, Грешэм вошел в Парламент, и те, которые до-сих-пор вели себя совсем не по-парламентски, стоя группами, говоря далеко не шепотом, быстро выходя из Палаты и входя в нее, все поспешили на свои места. Дело, которым как будто занимались, остановилось в одно мгновение, и Грешэм встал сделать заявление.
   "С глубочайшим сожалением -- даже с глубочайшей горестью -- он должен сообщить Палате, что его достопочтенный друг и товарищ, мистер Бонтин, низко и и жестоко убит в прошлую ночь."
   Странно было видеть, как имя этого человека, которое, когда он был жив и член этой Палаты, не могло быть произносимо в этом собрании не возбудив безпорядка, поразило членов почти ужасом.
   "Да, его друг мистер Бонтин, который так недавно занимал место министра торговли и потеря которого так тяжела для страны и этой Палаты, убит на одной из улиц столицы, рукою низкого злодея, в ночной тишине."
   Тут Грешэм замолчал и все ожидали, что он заявит еще что-нибудь.
   "Ему нечего более говорить об этом. Должно пройти несколько времени, прежде чем он может найти другого на эту должность. А найти человека, который вполне заменил бы эту потерю, будет невозможно. Услуги мистера Бонтина стране, особенно относительно десятичной системы, были слишком хорошо известны Палате, для того чтобы позволить ему иметь такую надежду."
   Тут он сел, не упомянув о Финиасе Финне.
   Но о нем скоро было упомянуто. Добени встал и с разными любезными и таинственными оговорками спросил первого министра, правда ли, что один член Парламента был арестован и находится теперь в тюрьме по обвинению в убийстве оплакиваемого министра торговли. Он -- мистер Добени -- слышал, что такое обвинение было сделано против благородного члена этого Парламента, бывшего когда-то товарищем мистера Бонтина и который всегда поддерживал достопочтенного дженльмэна. Тут Грешэм опять встал.
   "Он с сожалением должен сказать, что достопочтенный депутат от Танкервилля находится в тюрьме по этому обвинению. Палата должна понять, что он делает это заявление только относительно факта, а не выражает мнение относительно того, кто совершил убийство. Дело это покрыто большой таинственностью. Оба джентльмэна к несчастью повздорили, но он не думает, чтобы Парламент на этом основании приписал такое черное и ужасное преступление джентльмэну, которого они все знали так хорошо, как благородного депутата от Танкервилля."
   Вот что было сказано публично, для репортеров, не более, но члены продолжали говорить об этом деле весь вечер.
   Может быть, ничего не могло быть изумительнее отсутствия злобы или отвращения, с каким произносилось имя Финиаса даже теми, которые были уверены в его виновности.
   Все присутствовавшие в клубе сознавались, что Бонтин был виноват в том, что происходило там; сознавались, что можно считать общественным несчастьем, что такой человек, как Бонтин, мог помешать такому человеку, как Финиас Финн, вступить в министерство.
   Преувеличенные истории, рассказы хуже даже правды, ходили повсюду о той настойчивости, с какою убитый испортил будущность предполагаемого убийцы и лишил страну услуг хорошего работника. Грешэм, в своем официальном заявлении, разумеется, сказал много хорошего о Бонтине. О человеке, чрез несколько часов после его смерти, всегда будут говорить хорошее. Но в небольших, частных совещаниях, все хорошее говорилось о Финиасе Финне. Грешэм сказал о "низком злодее в ночной тишине", но можно было бы подумать, слыша, что говорят разные господа в разных местах Парламента, что в сущности Финиас Финн сделал очень хорошее дело, спровадив бедного Бонтина на тот свет.
   Еще одну приятную черту прибавляла к этому обстоятельству преобладающая мысль, что принц видел и слышал ссору. Те, которые были в клубе в то время, разумеется, знали, что это неправда; но присутствие принца в клубе Вселенная, между ссорой и убийством, действительно был факт, и следовательно, весьма было естественно, что люди составляли себе удовольствие примешивать принца к этому делу. В отдаленных кружках, разумеется, принцу приписывали большое участие в этом дете; как заступнику убитого или убийцы, этого ясно нельзя было разобрать.
   Многое говорилось о принце в Парламенте, так что многие члены наслаждались вполне.
   -- Какое счастье для Грешэма! сказал один джентльмэн Рэтлеру, вскоре после похвалы, сказанной первым министром бедному Бонтину.
   -- Ну да; я боюсь, что бедняжке не удалось бы никогда поладить с нами.
   -- Поладить! Он был бы шипом в боку Грешэма, пока оставался на службе. Если Финн будет оправдан, вам следует сделать для него что-нибудь очень хорошее.
   Тут Рэтлер весело засмеялся.
   -- Я думаю, они от этого не устоят, сказал Роби, сэр-Орландо Дрот, один из бывших статс-секретарей Добени.
   -- Не знаю. У них есть предлог ввести свою десятичную систему, и это будет большим утешением. Поговаривают, что Монк вернется в министерство торговли.
   -- Усилит ли это их?
   -- Бонтин ослабил бы. Он выходил из себя и совсем рехнулся. Без него им будет лучше.
   -- Я полагаю, что это сделал Финн? спросил сэр-Орландо.
   -- Без всякого сомнения, как мне говорили. Страннее всего то, что он заранее объявил о своем намерении Ирлю. Грешэм говорит, что все это должно быть входило в его план, чтобы заставить думать после, будто это сделал не он. Грогрэм думает, что он замыслил убийство прежде чем пришел в клуб.
   -- Будет ли принц давать показание?
   -- Нет, нет, сказал Роби.-- Это все неправда. Принц ушел из клуба прежде, чем началась ссора. Конфуций Пут говорит, что принц не слыхал ни слова. Он разговаривал с принцем все время.
   Конфуций Пут был тот знаменитый артист, которому принц пожал руку, уходя из клуба.
   Лорд Дрёммопд сидел в галерее пэров, и Боффин говорил с ним чрез перила. Надо вспомнить, что эти два господина добросовестно вышли из Кабинета Добени, потому что не имели возможности поддержать его церковный билль. После такой жертвы с их стороны, разумеется, их мысли были устремлены на церковные дела.
   -- В этом, кажется, неможет быть ни малейшего сомнения, сказал Боффин.
   -- Кэнтрип не верит, сказал пэр.
   -- Он служил в колониальном департаменте с Кэнтрипом, и Кэнтрип нашел его очень приятным. Все говорят, что это один из приятнейших людей. Теперь не может быть и речи, чтобы в эту сессию они внесли церковный билль.
   -- Вы думаете?
   -- О! да -- конечно. Теперь ни о чем не будут думать как о процесе.
   -- Тем лучше, сказал его сиятельство.-- Это дует дурной ветер, не полезный никому. Есть ли у них достаточно улик для осуждения?
   -- О! да, без всякого сомнения. Фон присягнет, что это был он, сказал Боффин.
   Баррингтон Ирль рассказывал историю в десятый раз, когда его вызвали из библиотеки к герцогине Омниум, которая пробралась в переднюю Парламента.
   -- О! мистер Ирль, расскажите мне, что вы думаете об этом, сказала герцогиня.
   -- Вот именно этого-то я и не могу сделать.
   -- Почему же?
   -- Потому что я сам не знаю, что думать.
   -- Он не мог этого сделать, мистер Ирль.
   -- Эти я сам говорю себе, герцогиня.
   -- Но говорят, что улики очень сильны против него.
   -- Очень сильны.
   -- Мне хотелось бы отстранить этого лорда Фона.
   -- Да, но мы не можем.
   -- И... его повесят?
   -- Если найдут виновным, то повесят.
   -- Человека, которого мы знали так хорошо! И именно в то время, когда мы решили сделать для него все! Знаете ли, что я нисколько не удивляюсь. Я прежде чувствовала себя способной сделать это сама.
   -- Он мог быть очень неприятным, герцогиня.
   -- Я так ненавидела этого человека! Но я дала бы... о! я сама не знаю, чего не дала бы я, чтобы сию же минуту воскресить его. Что скажет лэди Лора?
   В ответ на это Баррингтон Ирль только пожал плечами. Лэди Лора была его кузина.
   -- Мы не должны бросить его, мистер Ирль.
   -- Что можем мы сделать?
   -- Конечно, мы можем сделать что-нибудь. Нельзя ли нам напечатать в газетах, что он должен быть невинен -- так чтобы заставить всех думать это? А если бы мы могли подъехать к адвокатам и уговорить их не... погубить его! Я на все готова. Я знаю, что к судье подъехать нельзя.
   -- Нет, герцогиня. Судьи каменные.
   -- Хотя ничем не лучше других -- только они любят поддерживать свое достоинство.
   -- Они это любят.
   -- Я уверена, что мы могли бы сделать это, если бы постарались. Я, знаете, нисколько не верю, чтобы он убил его. Это сделал жид Лиззи Юстэс.
   -- Разумеется, это исследуют.
   -- Но какая польза в исследовании, если мистера Финна повесят между тем? Я не верю полиции. Помните, как она копалась с ожерельем этой женщины? Я не намерена бросать мистера Финна, мистер Ирль, и надеюсь, что вы поможете мне.
   Тут герцогиня воротилась домой и, как нам известно, нашла у себя мадам Гёслер.
   В этот вечер ничего не делали ни в Верхней, ни в Нижней Палате. Заявление о Бонтине было сделано и тут и там, а после этого заявления о занятиях не могло быть и речи Если бы Бонтин действительно был канцлером казначейства и заседал в Кабинете, когда был убит, а Финиас Финн тоже находился в министерстве, едва ли суета и волнение могли быть больше. Даже герцог Сент-Бёнгэй был на том месте, где нашли тело, хорошо известном ему, так как там сходятся городские владения двух известных вигских пэров, с которыми и с предшественниками которых он был давно коротко знаком. Он знал также Финиаса и еще недавно сказал ему о нем несколько вежливых слов. Он тоже в последнее время особенно не любил Бонтина и почти настаивал, чтобы человека, теперь убитого, не пускать в Кабинет. Он слышал об уликах -- слышал о ссоре, кистене и сером пальте.
   "Должно быть, он это сделал", сказал себе герцог Сент-Бёнгэй, уходя из Гэй-Гилля.
   

Глава LI.
ВЫ СЧИТАЕТЕ ЭТО ПОСТЫДНЫМ.

   О том, что случилось, лэди Лора Кеннеди узнала от брата, когда он вернулся на Портмэнский сквер, после сцены в полиции. Цель его визита к Финну была объяснена, но горячность лэди Лоры, когда она убеждала брата исполнить весьма неприятную задачу, не была достаточно описана. Ни один брат не примет добровольно такого поручения от замужней сестры к человеку, которого в публике называли любовником этой сестры -- и ни одному брату не могло быть это неприятнее, как лорду Чильтерну.
   Но лэди Лора приводила очень сильные доводы и очень упорно стояла на своем намерении. Доход с ее капитала -- принадлежавшего одной ей -- будет исключительно принадлежать ей. Конечно, она может сделать что хочет с своею собственностью. Если брат не поможет ей устроить это, надо прибегнуть к другим способам. Она готова заставить мистера Финна думать, что это деньги ее отца, а не ее. Неужели брат думает дурно о, ней? Неужели он верит клеветам в газетах? Неужели он или его жена хоть минуту воображали, что у нее был любовник? Когда лорд Чильтерн смотрел на нее, изнуренную, увядшую, состаревшуюся преждевременно, возможно ли, чтобы он думал это? Она сама делала ему эти вопросы. Разумеется, лорд Чильтерн уверил ее, что он не подозревает ничего подобного.
   -- Конечно нет, сказала лэди Лора: -- кто может подозревать меня из знающих меня. А если так, почему же я не могу помочь другу, как мог бы ты? Тебе даже не надо упоминать обо мне.
   Лорд Чильтерн старался растолковать ей, что ее имя будет упомянуто и что другие поверят дурному и будут говорить дурное о ней.
   -- Не могут сказать ничего хуже того, что было сказано, продолжала она.-- А между тем какой вред они сделали мне -- или тебе?
   Тут брат спросил ее, почему она желает тратить свои деньги для человека совершенно чужого для нее.
   -- Потому что я люблю его больше всех на свете, ответила она смело.-- Теперь осталось немного такого, чем интересовалась бы я, но я интересуюсь его счастьем. Он был когда-то влюблен в меня и сказал мне это; но я заблагорассудила отдать мою руку мистеру Кеннеди. Он не влюблен в меня теперь -- и я не влюблена в него, но я хочу считать его моим другом.
   Лорд Чильтерн уверял ее, что Финиас Финн непременно откажется от ее денег; но этому она не хотела верить. По крайней мере, можно попытаться. Он не откажется от денег, отказанных ему в завещании, почему же ему не пользоваться теперь теми деньгами, которые назначены ему? Потом она объяснила, что он непременно должен скоро совсем исчезнуть из света, если его не обеспечат каким-нибудь доходом.
   Итак лорд Чильтерн отправился с данным ему поручением, не намереваясь делать предложения и будучи уверен, что его не примут, если оно будет сделано. Мы знаем, в каких новых неприятностях нашел он Финиаса Финна. Эти неприятности были таковы, что лорд Чильтерн не раскрывал рта о деньгах, и теперь, будучи свидетелем сцены в полиции, вернулся рассказать об этом сестре. Она сидела с его женою, когда он вошел в комнату.
   -- Вы слышали что-нибудь? спросил он тотчас.
   -- Что слышали? сказала жена.
   -- Стало быть, не слыхали. Убит человек.
   -- Какой человек? сказала лэди Лора вдруг вскочив с своего места.-- Не Роберт?
   Лорд Чильтерн покачал головою.
   -- Неужели ты хочешь сказать, что мистер Финн... убит?
   Опять он покачал головою, и тогда лэди Лора села, как-будто эти два вопроса истощили ее силы.
   -- Говори, Освальд, сказала жена: -- зачем ты не говоришь нам? Мы знали этого человека?
   -- Кажется, Лора знала его. Мистер Бонтин был вчера убит на улице.
   -- Мистер Бонтин! Враг мистера Финна! сказала лэди Чильтерн.
   -- Мистер Бонтин, сказала лэди Лора так, как-будто убийство двадцати Бонтинов ничего не значило для нее.
   -- Да; тот человек, которого вы называли врагом Финна. Лучше бы не было подобных разговоров.
   -- Кто же убил его? сказала лэди Лора, опять вставая и подходя к брату.
   -- Кто, Освальд? спросила его жена, которая так заинтересовалась, что не могла оставаться на своем месте.
   -- Арестовали двоих, сказал лорд Чильтерн: -- этого жида, который женился на лэди Юстэс, и...
   Тут он остановился. Он решил заранее рассказать сестре о двойном аресте, чтобы сомнение, заключавшееся в этом, могло уменьшить тяжесть удара; но теперь ему казалось почти невозможным сказать это имя.
   -- Кто же другой, Освальд? спросила его жена.
   -- Не Финиас? вскрикнула лэди Лора.
   -- Да, он; его арестовали, и я сейчас из полиции.
   Он не имел времени продолжать, потому что сестра его упала на пол. С нею не сделался обморок. Женщины не падают в обморок от таких ударов. Но, в испуге, она скорее присела, чем упала, точно-будто напрасно было стараться стоять прямо с такою тяжестью горя на плечах. Она громко вскрикнула, а потом закрыла лицо руками и разразилась рыданиями. Лэди Чильтерн и брат старались поднять ее, во она не хотела встать.
   -- Зачем ты не хочешь выслушать меня. Лора? сказал лорд Чильтерн.
   -- Ты не думаешь, что он сделал это? сказала ему жена.
   -- Я уверен, это это сделал не он, отвечал лорд Чильтерн.
   Бедная женщина, полу-лежа, полу-сидя на полу, с сдерживаемыми рыданиями, слышала и поняла вопрос и ответ. Но факт не изменился для нее, не изменилось и положение любимого человека. Она не начала еще думать, мог ли он быть виновен в подобном преступлении; она не слыхала обстоятельств и не знала, как умер этот человек. Может быть, Финиас убил его и стал под кару закона, а вместе с тем не сделал ничего, чтобы заслужить ее упреки -- даже осуждение? До-сих-пор она чувствовала только горесть, уничтожение от удара -- но не стыд, который должен покрыть человека, для которого она так жаждала хорошего мнения света.
   -- Вы слышите, что он говорит, Лора?
   -- Они намерены погубить его! рыдала она.
   -- Его вовсе не намерены губить, сказал лорд Чильтерн.-- На это нужны будут доказательства. Лучше сядь и дай мне рассказать тебе все. Я не скажу тебе ничего, пока ты не сядешь. Ты бесславишь себя, ползая по полу.
   -- Не будь жесток к ней, Освальд.
   -- Я обесславлена, сказала лэди Лора, медленно поднимаясь и опять садясь на диван:-- если есть что рассказать, рассказывай. Мне все равно, что случится со мною теперь или кто узнает об этом. Моя жизнь не может сделаться хуже, чем теперь.
   Тогда он рассказал всю историю -- о ссоре, положении улиц, пальте, кистене и трех ударах, каждый по голове, которыми был убит Бонтин. Он рассказал-также, как жид лежал в постели, как его пальто было не то, которое видел лорд Фон, и как на одежде обоих подозреваемых людей не было найдено ни капли крови.
   -- Это наверно сделал жид, Освальд, сказала лэди Чильтерн.
   -- Это сделал не Финиас Финн, ответил он.
   -- И его выпустят?
   -- Выпустят, когда узнают правду. Но эти люди так путают, я не полагаюсь на них. У него будет какой-нибудь искусный защитник, и тогда, может быть, обнаружится все. Я завтра увижусь с ним. Но больше сделать ничего нельзя.
   -- Я должна видеться с ним, сказала медленно лэди Лора.
   Лэди Чильтерн взглянула на своего мужа и лицо его сделалось краснее обыкновенного от гнева. Когда сестра убеждала его взять ее поручение о деньгах, он уверил ее, что не подозревает ее в дурном. Он и не думал о ней дурно. После ее замужства за Кеннеди, он видел мало и ее и ее образ жизни. Когда она рассталась с мужем, он одобрил это, и даже предложил помощь, если она будет в затруднительных обстоятельствах. Когда она вела грустную, уединенную жизнь в Дрездене, он просто жалел о ней, говоря себе и жене своей, что доля жизни Лоры была очень тяжела.
   Когда клеветы о ней и о Финиасе Финне дошли до его ушей и глаз -- как подобные клеветы всегда доходят до ушей и глаз тех, кого они более всего могут огорчить -- он просто почувствовал желание истереть в прах какого-то Квинтуса Слайда и подобных ему за это оскорбление. Он принимал Финиаса Финна в своем доме со всею прежнею дружбой. Он даже это утро провел с обвиняемым, как самый близкий его друг, но, не смотря на это. в сердце его прокрадывалось чувство стыда, которое постигнет его, если в свете действительно поверят, что этот человек был любовником его сестры.
   Лэди Лора выказывала такое огорчение, какое может выказывать жена или девушка, илачущая о женихе, или мать о сыне, или сестра о брате, но оно было сумасбродно и преувеличено относительно такой дружбы, какая могла существовать между женою Роберта Кеннеди и депутатом от Танкервилля.
   Лорд Чильтерн видел, что жена чувствовала то же, что и он, и он счел нужным сказать что-нибудь тотчас, чтобы принудить сестру сдержать, по-крайней мере, свой язык, если не чувства. У него обыкновенно было два выражения в лице: одно добродушное, в котором знаток физиономий прочел бы обещание наступающей шутливости, и другое, гневное, иногда почти свирепое. Все те, которые зависели от него, привыкли наблюдать за его лицом озабоченно, а иногда и со страхом. В настоящую минуту он был скорее огорчен, чем взбешон, но на лице его было то выражение гнева, которое так хорошо было знакомо всем, кто его знал.
   -- Ты не можешь видеть его, сказал он.
   -- Почему не могу я, если можешь ты?
   -- Если ты не понимаешь, я не могу объяснить тебе. Но ты не должна видеть его -- и не увидишь.
   -- Кто помешает мне?
   -- Если принудишь меня, я позабочусь, чтобы тебе помешали. Что значит этот человек для тебя, чтобы ты подвергалась злым языкам, посещая его в тюрьме? Спасти его жизнь ты не можешь, а можешь подвергнуть ее опасности.
   -- Освальд, сказала она очень медленно: -- мне кажется, я не нахожусь под твоим нацзором и не обязана покоряться твоим приказаниям.
   -- Ты моя сестра.
   -- И я любила тебя, как сестра. Каким образом жизнь его может подвергнуться опасности оттого, что я увижусь с ним?
   -- Это заставит думать, что все сказанное была правда.
   -- И неужели его повесят оттого, что я его люблю? Я люблю его. Вайолет знает, что я всегда его любила.
   Лорд Чильтерн обратил на жену свое гневное лицо. Лэди Чильтерн обняла свою золовку и шепнула ей что-то на ухо.
   -- Что это для меня? продолжала обезумевшая женщина.-- Я люблю его. Я всегда его любила. Я буду его любить до конца. Он для меня вся жизнь.
   -- Ты постыдилась бы говорить это, сказал лорд Чильтерн.
   -- Мне не стыдно. В любви нет бесславия. Я обесславила себя, когда отдала другому руку, которую он просил, потому что... потому что...
   Но она была слишком благородна, чтобы сказать брату даже теперь, что в ту минуту своей жизни, о которой говорит, она вышла за богатого, отказав бедному, потому что отдала все свое состояние на уплату братниных долгов.
   А он, хотя хорошо знал, чем был обязан ей, и не успокоился, пока не заплатил этого долга, не помнил ничего этого теперь. Никакие займы и уплаты денежные не могли изменить его чувств в подобных обстоятельствах.
   -- Слушайте, продолжала лэди Лора, обратясь к своей невестке:-- здесь нет места для стыда, о котором он думает -- она указала пальцем на брата.-- Я люблю его -- как мать может любить своего сына; но у него нет Любви ко мне, никакой -- никакой. Когда бываю с ним, я только тревожу его. Он приходит ко мне потому, что добр, но он предпочел бы быть с вами. Он любил меня прежде, но тогда я не могла допустить такой любви.
   -- Ты не можешь сделать пользы, видевшись с ним, сказал ей брат.
   -- Но я увижусь с ним. Не кчему тебе хмуриться на меня, точно ты хочешь меня ударить. Я перешла чрез то, что делает меня не похожей на других женщин, и мне все равно, что скажут обо мне. Вайолет понимает все -- но ты не понимаешь ничего.
   -- Успокойтесь, Лора, сказала ей невестка: -- Освальд сделает все, что можно сделать.
   -- Но его повесят.
   -- Вздор! сказал ей брат.-- Его еще не отдали под суд. Еще Бог знает, сколько надо сделать. Очень может быть, что чрез три дня его выпустят, и все будут за ним бегать, оттого что он сидел в Ньюгэте.
   -- Но кто будет заботиться о нем?
   -- У него множество друзей. Я позабочусь, чтобы у него было все необходимое.
   -- Но ему понадобятся деньги.
   -- У него денег достанет на все. Успокойся и не дурачь себя. Если случится самое худшее...
   -- О, Боже!
   -- Слушай, если можешь слушать. Если случится самое худшее, что я считаю решительно невозможным -- заметь, я нахожу это почти невозможным, потому что ни минуты не считал его виновным -- мы... посетим его... вместе. Теперь прощай. Я иду к его приятелю, мистеру Ло.
   Говоря таким образом, лорд Чильтерн ушел, оставив обеих женщин вдвоем.
   -- Зачем он так свиреп со мною? сказала лэди Лора.
   -- Это он без намерения.
   -- Говорит он с вами таким образом? Какое право имеет он стыдить меня? Разве моя жизнь была такая дурная, а его жизнь такая хорошая? Вы считаете постыдным, что я люблю этого человека?
   Она сидела и смотрела в лицо своего друга, но друг не решался отвечать.
   -- Скажите мне, Вайолет, мы так хорошо знаем друг друга, что вы можете сказать мне все. Вы не любите его?
   -- Конечно, нет!
   -- Но вы прежде любили.
   -- Не в таком смысле, как вы думаете. Кто может определить любовь и сказать, что она такое? Есть много родов любви. Мы говорим, что любим королеву, и должны любить всех наших ближних. Но так, как мужчины и женщины понимают любовь, я ни одной минуты в жизни не любила никого, кроме моего мужа. Мистер Финн был большой мой фаворит -- всегда.
   -- Это правда.
   -- Как мог быть всякий другой мужчина или всякая другая женщина. Он и теперь еще мой любимец, и я от всего сердца надеюсь, чтоб это могло быть несправедливо.
   -- Это дьявольская ложь. Это должна быть ложь. Можете ли вы думать, чтобы этот человек, с своей кротостью, с своим милым характером, с своей открытой, свободной речью и мужеством, мог ударить своего врага сзади в темноте? Я могу себе представить, что я скорее способна это сделать, нежели он.
   -- Освальд говорит, что это неправда.
   -- Но он говорит это, отчасти думая, что может быть и правда. Если это правда, я повешусь. Тогда ничего не останется такого, для чего стоит жить. Вы считаете постыдным, что я люблю его.
   -- Я этого не говорила.
   -- Но вы находите.
   -- Я нахожу, что в этом стыдно признаваться.
   -- А я признаюсь.
   -- Вы спрашиваете меня, пристаете ко мне, и так как мы очень привязаны друг к другу, я должна отвечать вам. Если женщина -- женщина, замужняя -- испытывает такое чувство, она должна запрятать его в глубину сердца, подальше от глаз, никогда не упоминать о нем даже самой себе.
   -- Вы говорите о сердце так, как-будто мы можем сдерживать его.
   -- Сердце следует за мыслями, а мысли сдержать можно. Может быть, я не так склонна к страсти, как вы, и думаю, что сердце сдержать могу. Но судьба была милостива ко мне, и я никогда не была введена в искушение. Лора, не думайте что я читаю вам нравоучение.
   -- О, нет!-- но подумайте о вашем муже и моем! У вас есть дети.
   -- Да, мне есть за что благодарить Бога. У меня есть все хорошее на свете, что только может дать Господь.
   -- А у меня что есть? Видеть успех этого человека в жизни, выдвинуть его вперед и оправдать мое мнение о нем -- вот все, что было у меня вчера. И вдруг мне говорят, что этот человек убийца, что он теперь в тюрьме, что его может быть повесят! Сегодня у меня нет ничего -- кроме стыда, которым я покрыла себя, по словам вашим и Освальда.
   -- Лора, я никогда этого не говорила.
   -- Я видела это по вашим глазам, когда он обвинял меня. Я сама знаю, что это постыдно. Я знаю, что я покрыта стыдом. Но я могу переносить свое бесславие тверже, чем его опасность.
   После продолжительного молчания -- молчания длившегося минут пятнадцать -- лэди Лора заговорила опять:
   -- Если Роберт умрет -- что тогда будет?
   -- Будет освобождение, я полагаю, сказала лэди Чильтерн таким тихим голосом, что он почти походил на шепот.
   -- Действительно освобождение -- и я сделаюсь женою этого человека на следующий день у подножия виселицы -- если бы он захотел; но он не захочет жениться на мне!
   

Глава LII.
ЗАВЕЩАНИЕ МИСТЕРА КЕННЕДИ.

   Кеннеди выстрелил из пистолета в Финиаса Финна в гостинице Макферсона с очевидным намерением раздробить голову своего предполагаемого врага, и в публике не обратили внимания на этот случай. Сам Финиас желал не упоминать о таком ничтожном обстоятельстве, если бы ему дозволено было это, а Макферсоны были так преданы своему знатному другу, что и подумать не могли пожаловаться на него в полицию.
   О деле этом говорили и дошло оно до репортеров и издателей. В многих газетах печатали разные сведения об этом, и две, три последовали примеру "Знамени" и потребовали, чтобы полиция исследовала это дело. Но дело исследовано не было. Полиция не знала ничего -- и как могла она знать, когда никто не видал и не слыхал выстрела, кроме тех, которые решились молчать? Негодование Квинтуса Слайда пропало понапрасну относительно Кеннеди и его преступления.
   Как только выстрел раздался и Финиас выбежал из комнаты, несчастный Кеннеди опустился на свое кресло, понимая, что сделал, зная, что подверг себя каре закона, и ожидая каждую минуту, что констэбли войдут в комнату и схватят его. Он видел, что шляпа его врага лежит на полу, и когда никто за ней не приходил, он швырнул ее с лестницы. После того он сидел и все ждал полицейских; револьвер, еще заряженный во всех стволах, кроме одного, лежал возле него -- Кеннеди почти не раскаивался в своем покушении, но опасался последствий -- пока Макферсон, хозяин, за которым послали в часовню, постучался у его дверей. Они говорили очень мало и не делали положительного намека на выстрел, но Макферсону удалось захватить револьвер -- этому несчастный Кеннеди не препятствовал -- и трактирщику удалось растолковать Кеннеди, что его двоюродного брата следует призвать утром.
   -- Еще кто-нибудь придет? спросил Кеннеди, когда хозяин уходил из комнаты.
   -- Никто, сколько мне известно, лэрд, сказал Макферсон:-- а может быть и придут.
   Однако никто не пришел и "лэрд" провел вечер в весьма печальном одиночестве.
   На следующий день кузен пришел и ему было рассказано все. После этого не было никакого затруднения отвезти обратно несчастного в Лофлинтер, и там два месяца находился он на попечении своей несчастной матери и своего кузена. К суду не обращались, чтобы лишить его управления имением -- так что в сущности он сам был господин всему. И он показывал свое господство мелочным тиранством в своем поместье, становясь все скупее и скупее и желая, по видимому, уморить с голода все живые существа в своем именье -- коров, овец и лошадей, чтобы выгадывать их корм.
   Но все в его поместье знали, что лэрд "не в себе", и следовательно, не исполняли его приказаний. Лэрд знал это сам и, хотя отдавал приказания не только решительно, но с угрозами наказания за непослушание, все-таки не ожидал повиновения.
   Пока он находился в таком состоянии, письма, адресованные к нему, отдавались ему в руки, и таким образом до него не раз доходили письма от поверенного лорда Брентфорда, требовавшего процентов с капитала лэди Лоры. Тогда он впадал в сильный гнев, называл свою жену гадкими именами и клялся, что она не получит ни одного фартинга из его денег, чтобы растратить их на ее возлюбленного. Разумеется, это были его деньги. Все это знали. Разве она не убежала из его дома, нарушив супружеский обет, сложив с себя все обязанности, и довела его до его настоящего жалкого положения? Ее капитал! Если она желает процентов с своего капитала, пусть приезжает в Лофлинтер и получает часть их там. Не смотря на всю ее нечестивость, жестокость, дурное поведение, которые довели его -- как он теперь говорил -- до края могилы, он все-таки даст ей убежище и время для раскаяния. Он сознает свой обет, хотя она не сознает своего обета. Она все-таки будет его жена, хотя вполне обесславила себя и его. Она все-таки будет его жена, хотя жила таким образом, что сделала невозможным счастье в их супружеской жизни.
   Таким образом он говорил, когда сперва одно, а потом другое письмо пришло от поверенного графа, и в этих письмах доказывалась ему несправедливость, которой подвергалась лэди Лора относительно потери своего состояния. Конечно, эти письма не были бы написаны, если бы Кеннеди не доказал себя неспособным иметь на попечении жену, пытаясь застрелить человека, который, по его обвинению, был любовником его жены. Он сделал такой поступок, писал поверенный, после которого не может быть и речи, чтобы лэди Лора вернулась к своему мужу. На это, когда Кеннеди говорил с окружающими его -- что он сделал с энергией по видимому чуждой его характеру -- он не сделал прямого намека, но клялся самым положительным образом, что не даст ни одного шиллинга. Страх, чтобы полицейский не приехал в Лофлинтер по поводу выстрела, прошел, и хотя Кеннеди подозревал, что ему повинуются не так, как прежде, что приказаний его ослушиваются и управляющий и слуги, не смотря на его угрозы отказать им от места -- он все-таки чувствовал, что на столько еще остался владельцем своей собственности, что может пойти наперекор поверенному графа и поддерживать свои права на жену. Прежде всего пусть она вернется к нему.
   Но чрез несколько времени кузен вмешался несколько поболее, и Роберт Кеннеди, так недавно бывший членом министерства, пользовавшийся позволением заседать в комитете, не имел права распечатывать свои собственные письма. Он написал такое письмо одному, потом другому, что это принудило тех, которые получили эти письма, послать ответы к кузену. Поверенному лорда Брентфорда он написал несколько очень сильных слов. Форстер отвечал кузену, объясняя, как прискорбно было бы лорду Брентфорду и лэди Лоре считать себя вынужденными принять меры относительно того, что они находили в несчастном состоянии мистера Роберта Кеннеди; но такие шаги должны быть сделаны, если не будут приняты меры, хоть сколько-нибудь рассудительные.
   Тогда у Кеннеди отняли право распечатывать письма, а те, которые он писал, не посылались -- и он слег в постель. В это-то время кузен сообщил Форстеру, что управляющие имением мистера Кеннеди вовсе не желают затруднять свои обязанности таким ничтожным предметом, как доход с сорока тысяч лэди Лоры.
   Но дела находились в страшной путанице в Лофлинтере. Арендная плата принималась, как и прежде, по росписке управляющего Роберта Кеннеди; но управляющий не мог взять денег без Роберта Кеннеди из банка, а Роберта Кеннеди почти невозможно было заставить подписать чек. Даже лежа в постели, он каждый день осведомлялся о своих деньгах, и знал акуратно, какая сумма лежит у банкиров; но его никак нельзя было уговорить дать что-нибудь. Он откладывал день от дня подпись чеков, приносимых к нему, и очень свободно объявлял, что его хотят обворовать. Всю жизнь он очень щедро подписывался на благотворительные дела, но теперь прекратил все подписки. Кузен даже должен был платить жалованье, и дела шли очень дурно в Лофлинтере.
   Потом настал вопрос, не следует ли прибегнуть к суду, чтобы отдать управление имением в другие руки, на основании помешательства владельца? Но несчастная старуха мать просила, чтобы этого не делать, и доктор Мэкнутрай из Каллендера держался такого мнения, что теперь не следует делать ничего. Кеннеди был очень болен -- действительно очень болен, не хотел принимать пищи и как будто изнемогал под тяжестью своих несчастий. Всякие меры, подобные предлагаемым, вероятно, тотчас отправили бы его за тот свет.
   Действительно Роберт Кеннеди умирал -- и в первых числах мая, когда красота весны начала показываться в Лофлинтере, он умер. Старуха, его мать, сидела возле его постели, и он ей на ухо шепнул свою последнюю жалобу:
   -- Если бы она боялась Бога, она вернулась бы ко мне.
   -- Будем молиться, чтобы Он смягчил ее сердце, сказала старушка.
   -- Э! матушка -- ничто не может смягчить сердца, ожесточенного сатаной.
   Он умер с этим мнением, которое имел всегда, что дух зла сильнее духа добра.
   Несколько времени кузен и все другие Кеннеди находились в волнении относительно завещания главы фамилии. Боялись, чтобы он не был слишком щедр к жене, которую все считали негодной и вероломной к мужу -- так оно и оказалось, когда завещание было прочтено. Последние месяцы никто из близких не осмеливался говорить с Кеннеди о завещании, потому что все знали, что состояние его ума делает его неспособным изменить завещание, и сам он никогда не упоминал о том. Разумеется, был брачный контракт, и предполагали, что деньги лэди Лоры вернутся к ней; но когда узнали, что вдобавок к этому и Лофлинтерское поместье переходило к ней пожизненно, в случае если Кеннеди умрет бездетен, тогда все Кеннеди вообще смутились. Их было только трое, и для них денег оставалось достаточно; но теперь им казалось, что дурная жена, отказавшаяся аклиматизироваться на той почве, на которую была перенесена, будет вознаграждена за свое нечестивое упорство.
   Лэди Лора сделается владетельницей своего собственного состояния и всего Лофлинтера, и опять будет свободной женщиной со всем могуществом, которое могут придать богатство и знатность. Увы, увы! теперь уже слишком поздно принимать какие-нибудь меры, чтобы отнять от нее богатое наследство!
   -- И вероломная шлюха явится сюда и разорит все здесь, в замке моего сына, сказала старуха с чрезвычайной горечью.
   Известие было сообщено лэди Лоре ее поверенным чрез десять дней после смерти ее мужа. Телеграмма, сообщавшая об этом событии, пришла в дом ее отца на Портмэнском сквере на другой день после ареста Финиаса Финна, и граф разумеется узнал, что исполнилось теперь его великое желание -- воротить дочери ее состояние. Для него это известие не было горестно. Он знал Роберта Кеннеди, как человека очень неприятного для него и преследовавшего его дочь во все время их брачной жизни. Этот брак не принес счастья -- даже удобств. Дочь его была принуждена оставить дом этого человека -- а также оставить и деньги. Потом она была вынуждена уехать за границу, опасаясь преследования, и только осмелилась вернуться, когда помешательство мужа сделалось так заметно, что уничтожило его власть докучать ей. Теперь, после его смерти, оскорбление, нанесенное им знатной фамилии Стэндиш, будет заглажено. Деньги вернутся -- вместе с условленным вдовьим содержанием -- и уже не будет речи о возвращении. Известие восхищало старого лорда и он почти рассердился на дочь, зачем она не сознается в своем восхищении.
   -- О! папа, он был мой муж.
   -- Да, да, конечно. Помнишь, я всегда был против этого.
   -- Пожалуйста не говорите таким образом, папа. Я знаю, что я не была для него тем, чем должна была быть.
   -- Ты всегда говорила, что в этом виноват он.
   -- Мы не будем говорить об этом теперь, папа. Его уже нет, а я помню его прошлую доброту ко мне.
   Она оделась в глубокий траур и старалась думать о муже -- думать о нем и не думать о Финиасе Финне. Она помнила с искренней горестью слова, которые она сказала своей невестке, когда объявляла, будучи еще женою другого, что она охотно вышла бы за Финиаса даже у подножия виселицы, если бы была свободна. Она была свободна теперь, но уверения своего не повторила. Невозможно было не думать о Финиасе в его настоящем положении, но она удерживалась говорить о нем, на сколько могла, и не упоминала о своем первом намерении посетить его в тюрьме.
   Каждый день, с первых дней вдовства, слышала она, что происходит. Улики против него делались все сильнее, между тем как другой, Йозеф Милиус, был уже освобожден. Были еще многие, убежденные, что Милиус убийца, и между ними находились все крепкие друзья нашего героя. Так думали Чильтерны, лэди Лора, герцогиня и мадам Гёслер. Ло был уверен в этом, и Монк, и лорд Кэнтрип, а мистрисс Бёнс более всех.
   Многие выражали сомнение; между ними находились Баррингтон Ирль, Лоренс Фицджибон, оба герцога -- хотя младший герцог никогда не выражал такого сомнения дома -- и сам Грешэм.
   В Парламенте вообще очень сомневались. Добени не выражал никакого мнения, чувствуя, что судьба двух второстепенных либералов не может его интересовать -- но сэр-Орландо Дрот, Роби и Боффин толковали об этом деле с таким жаром, точно они не консерваторы, и были исполнены сомнения. Конечно, если Финиас Финн не был убийцей, то судьба поступила с ним так дурно, как ни с кем не было поступлена с-тех-пор, как судьба начала поступать несправедливо.
   Но была также сильная партия, в которой не было никакого сомнения относительно виновности Финиаса Финна -- во главе которой, как и следовало, находилась бедная вдова, мистрисс Бонтин.
   Она не сомневалась, от чьей руки пал ее муж, и громко взывала о мщении к закону. Она говорила, что всем известно, какую вражду имел к ее мужу этой злодей, негодные качества которого выставлял ее милый, дорогой супруг; а теперь, по ее мнению, улики против него имелись полные.
   Ее сильно поддерживала лэди Юстэс, которая, как ни желала не быть женой богемского жида, считала даже это предпочтительнее, чем сделаться вдовою повешенного убийцы. Рэтлер с двумя, тремя другими в Парламенте был уверен в виновности Финна. "Знамя" хотя в предисловии каждого из своих ежедневных параграфов заявляло об очевидной обязанности влиятельной газеты удержаться от выражения какого-либо мнения об этом предмете, пока вопрос не будет решен присяжными, все-таки время от времени повторяло улики против депутата от Танкервилля и показывало, как сильны были причины, существовавшие для подобного поступка.
   Но между всеми уверенными в виновности Финна никто не был более уверен, как лорд Фон, видевший пальто, рост человека и походку. Он объявлял между своими короткими друзьями, что разумеется не мог присягнуть, кто был этот человек. Он не мог решиться под присягою высказать мнение. Но человек, прошедший мимо него такими быстрыми шагами, был на полфута выше Милиуса -- в этом не могло быть сомнения. Не могло быть сомнения и относительно серого пальта. Разумеется, могли быть другие люди в серых пальтах, кроме мистера Финиаса Финна -- и другие люди на полфута выше Йозефа Милиуса. Могли быть и другие с этою особенною, энергичною походкой. Человек, спешивший мимо него, был, может быть, не тот, который убил мистера Болтина.
   Обо всем этом лорд Фон не мог сказать ничего. Но в том, что он говорил -- он был уверен. И все, знавшие его, знали хорошо, что в душе он был убежден в виновности Финиаса Финна.
   Был еще один человек, также убежденный. Мистер Мол старший помнил хорошо, как мадам Гёслер говорила о Финиасе Финне по поводу убийства, и был твердо убежден, что Финиас убийца.
   Два дня лорд Чильтерн постояно находился у бедного заключенного, но потом он принужден был вернуться в Гэррингтонский замок. Это он сделал после того, как пришло известие о смерти его зятя. И он и лэди Чильтерн обещали скоро, вернуться домой, оставив Аделаиду Паллизер одну в доме, и уже остались дольше.
   -- Разумеется, я останусь с вами, сказала лэди Чильтерн своей золовке; но вдова предпочла остаться одна.
   Первые дни -- когда она должна была выказывать горесть, потому что умер ее муж, и имела действительную причину к горю в жалком положении любимого человека -- она предпочла остаться одна. Кто мог сочувствовать ей теперь, с кем она могла говорить о своей горести? Отец все говорил ей о деньгах -- но от него она могла это снести. Она привыкла к нему и помнила, как он говорил с нею о ее сорока тысячах и о тысяче двухстах ежегодного содержания, закрепленного за нею по брачному контракту, помнила, что он не всегда был таков.
   Пока еще ничего не было слышно о завещании и граф нисколько не ожидал прибавления богатства из имения человека, которого все они ненавидели. Но дочь его теперь будет богата; она была еще молода, ей еще могла предстоять великолепная жизнь.
   -- Я полагаю, ты не захочешь купить землю, сказал он.
   -- О! папа, не говорите ничего о покупках.
   -- Но, милая Лора, ты должна употребить свои деньги на что-нибудь. С индийских акций ты можешь получать около пяти процентов.
   -- Еще не теперь, папа, сказала она.
   Но он продолжал объяснять ей, какое важное дело деньги, и что людей, имеющих деньги, нельзя извинить, если они не соображают, как с ними лучше поступить. Конечно, она может получить четыре процента, купив некоторые закладные на Сольсби, что было бы очень удобно, если впоследствии деньги перейдут к детям ее брата.
   -- Еще не теперь, папа, сказала она опять, решив однако, что ее деньги будут иметь другое назначение.
   Она никак не могла заинтересовать отца участью Финиаса Финна. Когда ему рассказали об убийстве, он изумился и даже нашел некоторое удовольствие, как все мы находим в трагических случаях, не касающихся нас. Но его нельзя было заставить дрожать за участь Финиаса Финна. А между тем он знал этого человека очень коротко и имел с ним очень много общих дел. Он верил Финиасу относительно своего сына, и верил ему также относительно своей дочери. Финиас был его гостем в Дрездене и, по возвращении в Лондон, первым другом, которого он видел, за исключением его поверенного. А между тем ему никак нельзя было внушить участия к судьбе этого друга, которого будут судить за убийство.
   -- О! он под судом? Кажется, я помню, Протеро раз говорил мне, что тридцать девять человек из сорока, находящихся под судом за важные преступления, оказываются виновны.
   Протеро, на которого граф ссылался как на авторитет в уголовных делах, был настоящий лорд Уизилинг, лорд-канцлер.
   -- Но мистер Финн невиновен, папа.
   -- Из сорока всегда бывает один. Но я говорю тебе, что если ты хочешь купить закладные на Сольсби, надо сказать поскорее мистеру Форстеру.
   -- Папа, я вовсе этого не хочу, сказала лэди Лора.
   Тут она встала и вышла из комнаты.
   Чрез десять дней после смерти Кеннеди пришло известие о завещании. Лэди Лора написала к мистрисс Кеннеди письмо, которое она сочиняла очень долго. Она выражала свое глубокое огорчение и соболезновала о старушке.
   А старушка отвечала:
   "Милостивая государыня, я теперь слишком стара, чтобы выражать и горе, и гнев. Смерть моего милого сына, причиненная домашними огорчениями, лишила меня и того остального утешения, которого не отняли у меня последние годы его незаслуженных огорчений. Ваша покорная слуга Сара Кеннеди."
   Из этого можно заключить, что и она также очень трудилась сочинять письмо.
   Других сообщений между Лофлинтером и Портмэнским сквером не было, но от поверенных пришло известие о завещании мистера Кеннеди относительно того, в чем оно касалось лэди Лоры. Прежде всего это известие дошло до Форстера, и он лично привез его на Портмэнский сквер. Он спросил лэди Лору и нашел ее одну.
   -- Он завещал вам Лофлинтер пожизненно, лэди Лора.
   -- Мне?
   -- Да, лэди Лора. Завещание сделано в первый год его супружества и с-тех-пор не изменено.
   -- Что мне делать с Лофлинтером? Я отдам его им.
   Тут Форстер объяснил, что завещание относится не только к дому и усадьбе, но ко всему поместью, известному под названием Лофлинтерского поместья. Не было никакой причины, чтобы ей отдавать его, но было много причин, по которым ей не следовало этого делать. Находясь в таких обстоятельствах, не имея близких родственников, кроме двоюродного брата, владея поместьем, купленным на деньги, накопленные его отцом -- поместьем, на которое никакой родственник не мог, по наследству, иметь права -- Кеннеди не мог сделать ничего лучше, как оставить его своей вдове, если не будет детей. Тут поверенный объяснил лэди Лоре, что если она откажется, то свет разумеется скажет, что она это сделала, чувствуя себя недостойной.
   -- Почему я должна чувствовать себя недостойной? спросила она.
   Поверенный улыбнулся и сказал ей, что разумеется она оставит за собою Лофлинтер.
   Тут, по его просьбе, его отвели в комнату графа, и там он повторил приятное известие. Лэди Лора предпочла бы не слышать первых восторгов отца. Но пока он восхищался, она также приходила в восторг. Может быть, ее жизни предстоит еще счастливый вечер, и она опять будет стоять у Линтерского водопада, с надеждой -- нет, почти с торжеством, рука об руку с тем, кому она когда-то отказала в своей руке на этом самом месте?
   

Глава LIII.
ТОЛЬКО ХРАБРЕЦ ЗАСЛУЖИВАЕТ КРАСАВИЦУ.

   Хотя Роберт Кеннеди лежал мертвый в Лофлинтере, а Финиас Финн, член Парламента, сидел в тюрьме, обвиненный в убийстве другого члена Парламента, а все-таки свет шел по прежнему и в окрестностях Гэррингтонского замка, и Спунского, и в других местах.
   Охота с брекскими собаками кончилась в этом сезоне -- она была доведена до благополучного конца три недели тому назад -- и такие господа, как Томас Спунер, имели время заниматься своими другими делами.
   Когда человек охотится пять дней в неделю, не обращая внимания на расстояние, и посвящает часть своей энергии на охоту, на сохранение лисиц, на поддержание хороших отношений к фермерам, на приличное вознаграждение за кур и цыплят, убитых четвероногими любимцами, на устройство мест для охоты, на подстерегание злых людей, на преследование врагов и горячее покровительство друзей -- когда он следит за охотой, исполняя все необходимые обязанности настоящего охотника, ему немного остается времени для другого. Такой человек, как мистер Спунер, владелец Спунского замка, находит, что его день занят от завтрака до обеда с грумами, ловчими, старухами, с перебитыми индейками и с людьми в бархатных куртках, приносящими известия о проволоках и зарытых норах. Письма приходится ему писать по воскресеньям, да и то еще не допишутся, как сон уже одолеет его. Много людей составили большое состояние, посвящая гораздо менее энергии на свою работу, чем посвящает охоте такой истинный охотник, как мистер Спунер.
   Наш приятель сам это понимал и чувствовал, что многия из менее важных дел его жизни были пренебрежены, потому что он оставался так верен единственной важной цели своей жизни.
   Он благоразумно старался отвратить гибель и крушение от дел Спунского замка -- и успел залучить своего кузена Неда в управление поместьем -- но некоторые вещи Нед, со всем своим усердием и со всеми своими способностями, для него сделать не мог. Спунер сознавал, что если бы он так же пренебрегал охотою и скачкой, как этот ленивый негодяй Джерард Мол, то может быть он имел бы более успеха у Аделаиды Паллизер.
   -- Им нужно, чтобы за ними шлялись да волочились, сказал он своему кузену Неду.
   -- Полагаю так, сказал Нед:-- я сам когда-то любил девушку и все за нею шлялся. Но у нас обоих не было и шести пенсов.
   -- Это была Полли Максуэлль. Помню. Тогда ты поступил очень дурно.
   -- Очень дурно, Том, так дурно, как только может поступить мужчина; да и она поступила не лучше меня. Я любил ее всем сердцем и сказал ей это. Она сказала мне то же. Ничего не могло быть хуже. У нас у самих ничего не было и некому было дать нам что-нибудь.
   -- Это не годится; не так ли, Нед?
   -- Совсем не годится. Я не хотел отказаться от нее -- и она от меня. Она была такая хорошенькая девушка, какую я не помню, чтобы видел.
   -- Ты, кажется, в то время сам был приличной наружности человек. Говорили так, но я этого не думал.
   -- Это ничего не значит, сказал Нед,-- Девушкам не нужен мужчина красивый, а чтобы умел с ними говорить и не боялся их. За нею гонялось много. Помнишь Блинкса из карабинерного полка? У него была куча денег и он делал ей предложение три раза. Она теперь старая дева и живет компаньонкой у какой-то сердитой и капризной графини.
   -- Я думаю, что ты поступил дурно, Нед. Зачем ты не освободил ее от данного слова?
   -- Разумеется, я поступил дурно. А она зачем не освободила меня, если уж на то пошло? И у меня могла бы найтись своя женская Блинкс -- а это я из-за нее. Желал бы я знать, будем ли мы отвечать за это, когда умрем, и получим ли мы наказание вместе.
   -- Нет, если вы раскаятесь, я полагаю, сказал Том Спунер очень сериозно.
   -- Я иногда спрашиваю себя, раскаялась ли она. Я взял с нее клятву, что она не бросит меня. Она могла бы нарушить свое слово двадцать раз, и я жалею, зачем не нарушила.
   -- Мне кажется, она была дура, Нед.
   -- Разумеется, дура. Наверно она теперь сама это понимает. Может быть, она раскаялась. Ты хочешь опять пытать с этой девушкой в Гэррингтонском замке?
   Томас Спунер опять намеревался попытать с этой девушкой в Гэррингтонском замке. Он не верил записке, полученной от своего друга Чильтерна, и решил в уме, что в этой записке было очень мало дружбы, чтобы не сказать более. Если бы Чильтерн имел намерение стоять за него, как стена, как ему следовало стоять за свою правую руку в Брекской охэте, то по крайней мере он мог бы иметь хорошую возможность на успех.
   -- Куда бы он девался здесь без меня, говорил Том своему кузену:-- не зная ни души и когда все охотники против него? Я сам мог быть начальником охоты -- и теперь еще, если бы захотел. Он не стоит за меня, как ему следовало бы. Он пишет ко мне, ей-Богу! как мог бы писать к человеку, который не загнал бы ни одной лисицы в его краю.
   -- Я полагаю, он это не сообразил, сказал Нед Спунер.
   -- Я терпеть не могу людей, которые не умеют соображать. Если я стою за тебя, ты должен стоять за меня. Я еще раз намерен попытаться у нее. Она совсем поссорилась с этим Молом. Я это узнал от садовницы в Гаррингтоне.
   Да -- он попытается еще раз. И в истории, и в романах, и в поэзии, и в прозе он вычитал, что настойчивость в любви всегда венчается успехом -- что истинная любовь редко венчается успехом, если человек не настойчив. Простой рассказ его кузена об юношеской страсти не имел для него привлекательности. Жену, за которую сватаются таким образом, совсем не стоит иметь, совсем не стоит с нею и жить. И все пословицы были на его стороне.
   -- Только храбрец заслуживает красавицу, сказал его кузен.
   -- Я не отстану, сказал Том Спунер.
   Но что он должен теперь сделать прежде всего? Джерарда Мола отослали с носом -- так по крайней мере уверял Спунер, выражая решительное мнение, что этот отказ происходил оттого, что Джерард Мол, когда к нему пристали на счет дохода, не мог выставить денег напоказ.
   -- Она не таковская, как твоя Полли Максуэлль, Нед.
   Нед тоже полагал, что она не такого сорта.
   -- Богу было известно, что я денег выставить напоказ не мог, сказал Нед: -- но это не сделало ее благоразумнее.
   Тут Том выразил свое мнение, что мисс Паллизер принадлежала к числу тех молодых женщин, которые не пойдут никуда без того, чтобы у них не было всего.
   -- Она могла бы иметь у меня свой экипаж, своих лошадей, свою горничную, все.
   -- И поступать по своему в придачу, сказал Нед.
   Тут Том Спунер подмигнул и сказал, что это было бы, как вышло бы после свадьбы. Он согласен положиться на случайность.
   Но как ему теперь добраться до нее, чтобы продолжать свое сватовство? А чтобы писать к ней прямо -- он этому не придавал большой веры.
   -- Будет похоже, точно я ее боюсь -- а я ее нисколько не боюсь. Я и прежде стоял перед ней и так же мало боялся ее, как теперь. Ты боялся в этом твоем деле с мисс Максуэлль?
   -- Ах! это было давным-давно. Там нечего было бояться.
   -- Дело было сентиментальное?
   -- Именно.
   -- Теперь другое дело, знаешь. Я скажу тебе, что сделаю. Поеду в Гаррингтон и положусь на случай. Заложу в фаэтон двух гнедых. Кто станет бояться?
   -- Бояться то нечего, сказал Нед.
   -- Старый Чильтерн такой чорт, да может быть и лэди Чильтерн скажет, что мне не следовало пользоваться ее отсутствием. Но, экая беда! Если она выйдет за меня, тем и кончится. А если не выйдет, ведь они меня не съедят.
   -- Одно только, пустят ли тебя?
   -- Попробую, сказал Том: -- и ты со мною поезжай. Ведь тебе все равно разъезжать по саду, пока я стану воевать в доме. Я заложу двух гнедых, посажу сзади Дика Фаррена, и не думаю, чтобы в целом графстве была упряжь красивее. Мы поедем завтра.
   Они отправились завтра, услышав в то же время об аресте Финиаса Финна.
   -- Ей-Богу! как это кажется странно, сказал Том, когда они отправлялись:-- человек, которого мы все знали здесь, охотились с ним и все такое, а теперь он убийца! Не странное ли это стечение обстоятельств?
   -- Это так удивляет, сказал Нед.
   -- Это-то я и хочу сказать. Так странно, что это тот человек, которого мы знаем. Эти вещи всегда случаются со мною. Помнишь, когда бедный Фред Феллауз свалился с лошади и умер в следующем году? Тебя тогда не было.
   -- Я слышал от тебя об этом.
   -- Я был на том-же поле и мог бы его поднять, да собаки только что повернули налево. Странно, что такое стечение обстоятельств всегда случается с некоторыми, а с другими никогда. Это заставляет человека чувствовать, будто он отмечен.
   -- Надеюсь, что ты будешь отмечен для победы сегодня.
   -- Ну -- да. Теперь это важнее, чем убийство мистера Бонтина. Знаешь, правь-ка лучше ты; лошади так и тянут, я не хочу приехать в Гэррингтон впопыхах.
   Всем знакомым с Спунским замком было очень хорошо известно, что сквайр всегда сам правил своими лошадьми. Он никогда не отдавал возжей другу, и даже Нед не пользовался этой честью, когда сидел с кузеном.
   -- Я всегда делаюсь красен в лице, когда разгорячусь, сказал Том, спокойно усаживаясь с левой стороны фаэтона.
   Не много слов было сказано во время пути. Влюбленный, вероятно, чувствовал некоторый трепет. Он совершенно справедливо предположил, что дело между ним и мисс Паллизер вовсе не походило на старое дело между его кузеном Недом и Полли Максуэлль. В том деле ни трепета, ни денег не было -- только любовь, поцелуи, разлука, отчаяние и разбитое сердце. Здесь все было величественнее. Денег куча, и как ни пошли бы дела, а сердце не разобьется.
   Но та настойчивость в любви, блестящим примером которой Спунер намеревался выставить себя, требует некоторого мужества. Светские Аделаиды Паллизер умеют сделать себя чрезвычайно неприятными человеку, которому отказывают в третий или четвертый раз. Они позволяют себе иногда выражать презрение, почти доходящее до отвращения, и говорят с своим обожателем как с лакеем. А обожатель обязан переносить все, а когда перенесет, ему очень трудно уйти из комнаты.
   Спунеру представлялось все это, когда кузен подвез его к двери, как ему показалось, очень скоро.
   -- За коим чортом ты так разгорячил лошадей? сказал он.
   Но собственно он думал не о лошадях, а о цвете своего носа. Что-то работало внутри его и разгорячило, не смотря спокойное место в экипаже.
   Тем не менее он выпрыгнул из фаэтона, совершенно как юноша. Все в Гэррингтонском замке должны знать, как проворен он на ноги. Может быть, лицом он немножко обветрен, но может выскакивать и вскакивать так проворно, как Джерард Мол, а на коротком расстоянии пожалуй обгонит и Джерарда Мола.
   Быстро бросился он к двери и позвонил, как будто боялся Аделаиду и лорда Чильтерна не более своих собственных слуг в Спунском замке.
   -- Дома мисс Паллизер?
   Служанка, отворившая дверь, сказала ему, что мисс Паллизер дома, с таким проворством, которого он наверно не ожидал. Мужская прислуга вероятно забавлялась в отсутствии барина и барыни, и Аделаида Паллизер осталась таким образом под недостаточною охраной молодых женщин, не совсем осторожных.
   -- Да, сэр, мисс Паллизер дома.
   Так сказала неосторожная служанка и мистер Спунер смутился на минуту от своего собственного успеха. Он сам не знал, какого приема ожидал, и не говорил себе еще, постарается ли войти насильно, если ему скажут у лицевой двери, что молодой девицы дома нет; но теперь, когда он нечаянно ворвался в крепость, у него упало сердце. Он конечно не думал, когда сходил с своей колесницы, как юный Бахус, отыскивающий свою Ариадну, что он скоро будет в состоянии повторить рассказ о своей любви. Но вот он сведен с Ариадной, прежде чем успел встряхнуть своими божественными кудрями или привести в порядок свои божественные мысли.
   -- Мистер Спунер! сказала девушка, отворяя дверь.
   -- Боже! воскликнула Ариадна, чувствуя тщетность своего желания бежать от Бахуса.-- Ведь вы знаете, Мэри, что лэди Чильтерн в Лондоне.
   -- Но он спрашивал не лэди Чильтерн, мисс.
   Наступило молчание, во время которого служанка заперла дверь и убежала.
   -- Лорд Чильтерн в Лондоне, сказала мисс Паллизер, вставая: -- и лэди Чильтерн с ним. Кажется, они будут завтра, но наверно не знаю.
   Она посмотрела на него скорее, как Диана на бедного Ориона, чем Ариадна на Бахуса, и с минуту Спунер чувствовал, что холод охватывает его сердце, а кровь мерзнет в жилах.
   -- Мисс Паллизер... начал он.
   Но Аделаида была в эту минуту неумолимая Диана.
   -- Мистер Спунер, сказала она:-- я не могу ни минуты предполагать, чтобы вы желали сказать что-нибудь.
   -- Но я желаю, сказал он, приложив руку к сердцу.
   -- Так я должна вам объявить, что... что... что вы не должны этого делать. И надеюсь, что вы этого не сделаете. Лэди Чильтерн в доме нет и я думаю, что... что вам надо уйти. Право я думаю.
   Но Спунер, хотя свидание началось неожиданно и почти с тягостной внезапностью, был слишком мужествен для того, чтобы отступить при первом сердитом слове. Он вспомнил, что эта Диана смертная, и вспомнил также, что хотя он вошел к ней без ее позволения, он сделал то, что в свете признавалось законным. Не было никакой причины, чтобы он позволил заморозить себя -- или даже изгнать из грота нимфы -- не сказав ни слова за себя. Если он бежит теперь, он должен бежать навсегда, между тем как если будет сражаться теперь -- сражаться хорошо, даже хотя и неуспешно в настоящую минуту -- он может сразиться опять. Пока мисс Паллизер хмурилась на него, он решился сражаться.
   -- Мисс Паллизер, сказал он:-- я приехал не к лэди Чильтерн, а к вам. И теперь, когда мне посчастливилось застать вас, я надеюсь, что вы выслушаете меня. Я не сделаю вам вреда.
   -- Я не боюсь никакого вреда, но думаю, что вы не скажете ничего такого, что сделает пользу кому-нибудь.
   Однако она села и в этом отношении уступила ему.
   -- Разумеется, я не могу заставить вас насильно уйти, мистер Спунер, но я думала, когда просила вас...
   Спунер также сел и вздохнул. Объясняться в любви кроткой, нежной, краснеющей и слушающей охотно, хотя молчаливой девушке, занятие приятное; но говорить о любви жестокосердой, упорной, сердитой Диане, задача весьма неприятная для всякого человека. А тем более, когда этот человек действительно любит -- или думает, что любит -- свою Диану. Спунер думал, что он истинно влюблен. Вздохнув, он начал:
   -- Мисс Паллизер, этот случай объяснить вам состояние моего сердца слишком драгоценен для того, чтобы я пропустил его, не... не воспользовавшись им.
   -- Это совершенно безполезно.
   -- О! мисс Паллизер -- если бы вы знали мои чувства!
   -- Но я знаю мои.
   -- Они не могут перемениться, мисс Пализер?
   -- Нет не могут.
   -- Не говорите этого, мисс Паллизер.
   -- Но я говорю. И буду говорить безпрестанно. Я не знаю, что может мужчина выиграть, преследуя девушку. Вам не следовало бы совсем показываться здесь.
   Спунер знал хорошо, что женщины отдают свою руку даже при десятом предложении, а это было только третье.
   -- Я думаю, что если бы вы знали мое сердце... начал он.
   -- Я не желаю знать ваше сердце.
   -- По крайней мере, вы могли бы выслушать.
   -- Я не желаю слушать. Это не может принести никакой пользы. Я только желаю, чтобы вы оставили меня в покое и ушли.
   -- Я не знаю, за кого вы меня принимаете, сказал Спунер, начиная сердиться.
   -- Я не принимаю вас ни за кого. Это очень неприятно и очень глупо. Девушка имеет право знать свои мысли и не подвергаться преследованиям.
   Она упомянула бы о письме лорда Чильтерна, если бы все надежды ее сердца не были так страшно разрушены после того, как было написано это письмо. В нем открыто было заявлено, что она уже помолвлена за мистера Мола -- думали, что это положит конец маленькому приключению мистера Спунера. Но после того, как было написано письмо лорда Чильтерна, к несчастью, было упомянуто -- о Булони, и все ее счастье рушилось. Она была жалкая, погубленная молодая девушка, поссорившаяся с своим женихом, сердившаяся на себя за эту ссору, а между тем сознававшая, что уважение к самой себе требовало этой ссоры. Она была исполнена сожалений, объявляя себе с утра до вечера, что, не смотря на его негодные слова о Булони, она никогда не будет любить никого другого.
   А теперь к ее несчастью прибавился еще этот противный жених, который бесславит ее, заставляя окружающих предполагать, будто она может когда-нибудь выйти за него, который вероятно слышал о ссоре и имел низость предположить, что следовательно он может иметь успех. Она презирала его и желала заставить его это понять.
   -- Я полагаю, что мое положение позволяет мне предложить мою руку и состояние всякой молодой девице, сказал Спунер.
   -- Я ничего не знаю о вашем положении.
   -- Я расскажу вам все.
   -- Я не желаю знать ничего.
   -- У меня есть поместье...
   -- Я не желаю знать о вашем поместье. Я не хочу слышать о вашем поместье. Это совсем не касается меня.
   -- Это вообще считается довольно важным.
   -- Для меня это не представляет никакой важности, мистер Спунер, и я не хочу об этом слышать. Если бы весь приход принадлежал вам, это не сделало бы никакой разницы.
   -- Весь этот приход принадлежит мне и почти весь смежный, возразил Спунер с достоинством.
   -- Так вам бы лучше найти такую девицу, которой было бы приятно иметь два прихода. Для меня же это не имеет никакого веса.
   В эту минуту она сказала себе, что предпочла бы даже Булонь двум приходам мистера Спунера.
   -- Что же вам не нравится во мне? спросил несчастный жених.
   Аделаида посмотрела на него и ей хотелось сказать ему, что у него красный нос. И хотя она этого не сделала, но все-таки не пощадила его. Какое право имеет он обращаться к ней -- противный старик с красным носом, не знающий толку ни в чем, кроме лисиц и лошадей -- к ней, которая никогда не поощряла его даже улыбкой? Она не могла намекнуть на его нос, но относительно других недостатков не пощадила его.
   -- Наши вкусы не одинаковы, мистер Спунер.
   -- Вы очень любите охоту.
   -- И наши лета не одинаковы.
   -- Я всегда думал, что в летах должна быть разница, сказал Спунер, очень покраснев.
   -- И... и... и... это совершенно нелепо. Я не поверю, чтобы вы сами могли это думать.
   -- Однако, я думаю.
   -- Так вы должны раздумать. Право, мистер Спунер, если вы уж принуждаете меня сказать... я считаю это большой низостью с вашей стороны после того, что написал вам лорд Чильтерн в своем письме.
   -- Но я думал, что все кончено.
   Тут весь гнев ее вспыхнул.
   -- Если вы думали это, какой же вы должны быть низкий человек, чтобы обращаться ко мне, когда должны знать, как я несчастна, и думать, что я буду вынуждена принять ваше предложение, лишившись его! Вы никогда не могли быть для меня ничем. Если вы желали жениться, вам следовало сделать это прежде, чем я родилась.
   Тяжело было это Спунеру, так как в то время ему не могло быть больше двадцати лет.
   -- Но вы не знаете разницы в людях, если думаете, что какая-нибудь девушка захочет взглянуть на вас после того, как ее... любил мистер Мол. Теперь, так как вы, кажется, не имеете намерения уходить, то я оставлю вас.
   Говоря таким образом, она величественно вышла из комнаты, оставив дверь отворенной, чтобы ему легче было уйти.
   Конечно, она была очень груба и обошлась с ним очень дурно. В этом он был уверен. Он сделал ей то, что вообще считается самой высокой данью лести, какую только может мужчина оказать женщине, а она оскорбила его -- оскорбила вдвойне. Она намекнула на его лета, преувеличив его несчастье в этом отношении, и сравнила его с нищим Молом в самых оскорбительных выражениях. Когда она оставила его, он засунул руку за жилет и отвернулся к окну с видом почти величественным. Но в одно мгновение он вспомнил, что там не было никого, чтобы видеть, как он переносит наказание, и он опять вернулся к человеческой натуре.
   -- Чорт возьми! сказал он, засунув руки в карманы панталон.
   Медленно прошел он в переднюю, медленно отворил сам лицевую дверь и вышел из дома на песчаную дорожку. Там он нашел кузена Неда, все в фаэтоне, медленно объезжающего вокруг двери передней. Сквайру удалось на столько сладить с своей походкой и физиономией, что кузен не угадал, в чем дело, когда сквайр влез на свое место. Но он скоро выказал расположение своего духа.
   -- За коим чортом ты подаешь возжи таким образом?
   -- Я подаю возжи как следует, сказал Нед.
   -- Нет -- не так!
   Тут он поскакал по аллее к Снупскому замку так скоро, как только лошади могли скакать.
   -- Видел ты ее? сказал Нед, когда они выехали за ворота.
   -- Спроси лучше, видел ли я твою бабушку.
   -- Ты хочешь сказать, что я не должен спрашивать?
   -- Терпеть не могу, когда станут приставать с вопросами, сказал Том Спунер.-- Бывают люди такие тупоголовые, что ни за коим чортом не могут разобрать, когда им следует молчать.
   Минуты две Нед переносил упреки молча, а потом заговорил.
   -- Если ты несчастен, Том, я могу перенести многое, но не заходи слишком далеко, если не хочешь, чтобы я бросил тебя.
   -- Хуже языка, как у этой злой чертовки, не бывало ни у кого! сказал Том Спунер, из всех сил хлестнув бедную лошадь.
   Тогда Нед простил ему.
   

Глава LIV.
ГЕРЦОГИНЯ СОВЕТУЕТСЯ.

   Финиаса Финна допрашивали четыре раза и наконец отдали под суд за убийство Бонтина. Это происходило в в среду, 19 мая, чрез две недели после убийства. Но в эти две недели не много было узнано или даже предположено полицией вдобавок к обстоятельствам, тотчас оказавшимся. Действительно замедление, как ни было коротко, произошло от желания найти улики против Эмилиуса, скорее чем с целью усилить улики против Финиаса Финна.
   Но никаких обстоятельств не нашлось для увеличения подозрения, которому крещеный жид подвергся по своей репутации и по предположению, что он был бы рад отделаться от Бонтина. Он даже не покушался бежать -- не смотря на то, что хитрая полиция давала ему всякую возможность на это. Но Эмилиус оставался и желал даже следствия. Он говорил, что мистер Бонтин был его злой, несправедливый и жестокий враг. Мистер Бонтин старался отнять от него его милую жену -- обвинил его в двоеженстве -- набрал фальшивых свидетелей, в надежде погубить его. Он неоспоримо ненавидел Бонтина, и вероятно это говорил. Но, по милосердию Господню, он мог бы доказать, что его не было на месте убийства, когда убийство было совершено. В этот час ночи он лежал на своей постели; а если бы и вышел, то не мог бы войти в дом не позвав хозяйки. Но независимо от пребывания в другом месте, Милиус мог опираться на положительное отсутствие улик против него. Нельзя было доказать, чтобы у него в руках было серое пальто хоть на один час. Ростом он был гораздо ниже того роста, который лорд Фон приписывал человеку, спешившему на то место. И оружия не нашлось в его руках, которым это дело было совершено.
   Наводили справки о покупке кистеня и преподобного джентльмэна таскали по крайней мере в шесть лавок, где недавно было продано подобное оружие. Но все бегали покупать кистени, вследствие советов некоторых газет, и так же невозможно было проследить покупку одного такого оружия, как и хлеба. Ни в одной из шести лавок, в которые водили Эмилиуса, никто его не помнил; тогда бросили все справки и Эмилиуса освободили.
   -- Я прощаю моих гонителей из глубины сердца, сказал он: -- но Господь взыщет это с них.
   Между тем Финиаса отвезли в Ньюгэт и заключили там почти со всей славою и со всем вниманием, которые оказываются государственному преступнику. Убийство было необыкновенное и убийца не обыкновенный. Да и люди, интересовавшиеся этим делом, были не обыкновенные, не жены и дети, отцы и матери, братья и сестры убитого и убийцы. Герцоги и графы, герцогини и графини, члены Кабинета, великие государственные люди, судьи, епископы, красавицы, знатные женщины только и думали, что о судьбе Бонтина и Финиаса Финна.
   Люди, прежде никогда не говорившие друг с другом, никогда не видавшие друг друга, коротко познакомились по сочувствию к этому делу. На другой день после того, как Финиаса Финна отдали под суд, Ло получил очень вежливое письмо от герцогини Омниум, приглашавшей его на Карльтонскую Террасу, если его занятия позволят ему это. Герцогиня слышала, что мистер Ло посвящает всю свою энергию на защиту Финиаса Финна, и так как ее приятельница -- одна дама -- делает то же самое, то герцогиня желает познакомить их.
   Герцогиня сама была готова посвятить свою энергию для той же цели. Она объявила всем своим друзьям -- особенно своему мужу и герцогу Сент-Бёнгэю -- свое положительное убеждение в невинности обвиняемого и обратилась к ним с просьбою защитить его.
   -- Любезная герцогиня, сказал старший герцог:-- я не думаю, чтобы в мое время какой-нибудь невинный человек лишился жизни на эшафоте.
   -- Разве это причина, чтобы наш друг был первым? сказала герцогиня.
   -- Он должен быть судим по законам страны, сказал младший герцог.
   -- Плантадженет, ты всегда говоришь так, как будто все идет как следует, между тем как ты знаешь очень хорошо, что многое идет не как следует. Если этого человека... повесят, я...
   -- Гленкора, перебил ее муж:-- не соединяй себя с судьбою человека постороннего из ошибочного энтузиазма.
   -- А я соединяю. Если этого человека повесят, я надену по нем траур. Лучше позаботься, чтобы этого не было.
   Ло повиновался и явился к герцогине. Но в сущности приглашение это было придумано мадам Гёслер, которая была у герцогини, когда адвокат в пять часов по полудни явился к ней. Тотчас приказали подать чай и мистера Ло чуть не обняли. Его представили мадам Гёслер, хотя он прежде не слыхал ее имени, и тотчас растолковали, что дело идет об участи Финиаса.
   -- Мы знаем, сказала герцогиня: -- как вы верны ему.
   -- Это мой старый друг, сказал адвокат:-- и я не могу считать его виновным в убийстве.
   -- Виновным!-- он виновен не больше меня. Мы так же уверены в этом, как и в том, что солнце светит. Мы знаем, что он невинен -- не правда ли, мадам Гёслер? Мы тоже его искренние друзья -- то есть я.
   -- И я, сказала мадам Гёслер голосом очень тихим и нежным, но таким энергичным, что внимание Ло было привлечено на нее.
   -- Вы должны понять, мистер Ло, что мистера Финна страшно ненавидят некоторые враги. Этот несчастный мистер Бонтин ненавидел даже его имя. Но другие люди думают о нем совсем другое. Его надо спасти.
   -- Надеюсь, что он будет спасен, сказал Ло.
   -- Мы желали видеть вас по многим причинам. Разумеется, вы понимаете, что... что на это дело можно тратить сколько ни понадобилось бы денег.
   -- Конечно, денег жалеть не будем, сказал адвокат.
   -- Деньги сделают многое. Мы разослали бы по всему свету, если бы могли найти, улики против этого другого человека -- мужа лэди Юстэс.
   -- Какая польза рассылась по всему свету?
   -- Он возвращался на родину недавно -- в Польшу кажется, сказала мадам Гёслер:-- может быть, он там купил оружие и привез с собою.
   Ло покачал головой.
   -- Разумеется, мы очень несведущи -- но жаль не попробовать всего.
   -- Он мог выпрыгнуть из окна и опять вернуться таким образом, сказала герцогиня.
   Ло все качал головой.
   -- Я думаю, что все можно разузнать, если похлопотать, не так ли? Мы не посмотрим, сколько тысяч фунтов это будет стоить; не так ли, Мария?
   -- Я боюсь, что тысячи пользы не сделают, сказал Ло.
   -- Но что-нибудь надо сделать. Неужели мистер Финн должен быть повешен оттого, что лорд Фон говорил, что видел человека, бегущего по улице в сером пальте?
   -- Конечно, нет.
   -- Против него ничего другого нет -- никто другой не видал его.
   -- Если против него ничего другого нет, его оправдают.
   -- Так вы думаете, сказала мадам Гёслер:-- что некчему разузнават что, делал этот Милиус, когда уезжал из Англии? Он может быть купил там серое пальто и спрятал до этой ночи, а потом бросил.
   Ло слушал с пристальным вниманием, но опять покачал головой.
   -- Если бы можно было доказать, что у этого человека было серое пальто в то время, то это конечно ослабило бы эфект серого пальта мистера Финна.
   -- А если он купил там оружие, это ослабило бы эфект оружия мистера Финна. А если он купил веревку, чтобы сделать лестницу, это показало бы, что он выходил, ночь была темная и никто не мог видеть. Мы говорили обо всем этом, мистер Ло, и право думаем, что вам следовало бы послать кого-нибудь.
   -- Я передам ваши слова защитникам мистера Финна.
   -- Но разве не вы защищаете его?
   Тут Ло объяснил, что так как он занимается только в канцлерском суде, то не может защищать мистера Финна.
   -- Он должен иметь самых лучших защитников, сказала герцогиня.
   -- Конечно, он должен иметь хороших.
   -- И много. Не можем ли мы взять сэр-Грегори Грогрэма?
   Ло покачал головой.
   -- Я знаю очень хорошо, что если вы возьмете людей, которые теперь... в моде, мистер Ло, и заплатите им хорошо, так чтобы придать этому важность, они могут настращать всякого судью и завязать глаза всяким присяжным. Конечно, это ужасно говорить, мистер Ло, но я этому верю; а так как этот человек действительно невинен, то это следует сделать. Конечно, это очень прискорбно, но я думаю, если мы дадим двадцать тысяч адвокатам, то они его спасут.
   -- Надеюсь, что мы спасем его, не истратив двадцати тысяч, герцогиня.
   -- Но вы можете истратить эти деньги, не правда ли, мадам Гёслер?
   -- Можно истратить вдвое, если понадобится.
   -- Я наполнила бы всю залу суда его защитниками, продолжала герцогиня.-- Я передопросила бы свидетелей столько раз, что они на ногах устоять бы не могли. Я выкопала бы все гадости, какие этот противный жид делал с-тех-пор, как родился. Я заставила бы говорить свидетелей. Я подарила бы по карете и по паре лошадей жене каждого присяжного, если бы только это могло принести пользу. Можете качать головой, мистер Ло, но я сделала бы это. А лорда Фона я спровадила бы к антиподам -- да и оставила бы его там. Я знаю, что этот человек невинен, и сделала бы все, чтобы спасти его. Я знаю, что женщина не может сделать многого, но она пользуется преимуществом говорить то, что мужчины только думают. Я подарила бы по две кареты и по две пары лошадей, если бы могла добиться его освобождения таким образом.
   Ло старался всеми силами объяснить герцогине, что желаемая цель вряд ли может быть достигнута такими способами, какие предлагает она, и усиливался убедить ее, что английский суд правосуден.
   -- Так зачем же стараются взять этого адвоката или того, чтобы запутать свидетелей? сказала герцогиня.
   Ло объяснил, что по его мнению, самого бедного человека в Англии так же не повесят за убийство, если он невинен, как и богатого.
   -- Так зачем же, если вас обвиняют, вы набираете так много защитников?
   Ло продолжал объяснять.
   -- Чем больше денег вы истратите, сказала герцогиня:-- тем больше наделаете шуму. Чем дольше продолжается процес, тем сильнее интерес, и тем больше возможности человеку спастись. Если человека судят три дня, вы всегда думаете, что он спасется, но если суд продолжится десять минут, его непременно обвинят и повесят. Я протянула бы процес мистера Финна так долго, что его никогда не могли бы обвинить. Я измучила бы всех судей и присяжных в Лондоне. Если вы наберете много защитников, они могут говорить вечно.
   Ло усиливался объяснить, что это может возбудить предубеждение против подсудимого.
   -- И я допросила бы каждого члена Нижней Палаты, всех их жен. Я спрашивала бы всех их, что говорил мистер Бонтин. Я сделала бы все таким образом, как не бывало прежде никогда.
   -- А если его все-таки осудили бы потом?
   -- Я подкупила бы министра внутренних дел. Разумеется, ужасно так говорить, мистер Ло; конечно, в суде ничего не делается дурного, но я знаю, каковы кабинетные министры. Если бы могли получить большинство голосов, даровав прощение, они тотчас сделали бы это.
   -- Вы, разумеется, говорите о либеральном министерстве, герцогиня.
   -- Ни тому, ни другому нельзя отдать предпочтение в этом отношении. Именно теперь я думаю, что мистер Финн самый популярный член в Нижней Палате; я воспользовалась бы этим. Не можете же вы не знать, что если бы все это сделалось таким образом, то это произвело бы свое действие. Я думаю, что вы могли бы сделать его популярным, что народ срыл бы тюрьму скорее, чем дал бы его повесить -- что присяжные не смели бы сказать, что он виновен.
   -- Было ли бы это правосудием, милостивые государыни? спросил справедливый человек.
   -- Это был бы успех, мистер Ло, а это гораздо лучше.
   -- Если мистера Финна найдут виновным, я не могу в сердце моем находить это правосудием, сказала мадам Гёслер.
   Ло старался всеми силами растолковать им, что план срывать Ньюгэт посредством популярности Финиаса Финна, или подкупать министра внутренних дел угрозами, едва ли будет отвечать их цели. Он уверил их, что подаст защитникам мысль искать улик против Милиуса на его родине, и конечно позаботится, чтобы в деньгах недостатка не было.
   -- Позвольте нам дать вам чек, сказала герцогиня.
   Но на это он не согласился. Он сознался, что хорошо было бы перевернуть все камни, и конечно это будет стоить денег, но деньги будут, сказал он.
   -- Сам он небогат, заметила герцогиня.
   Ло уверил ее, что если деньги понадобятся, то он спросит.
   -- А теперь, сказала герцогиня: -- нам нужно еще одно. Можем мы видеться с ним?
   -- Вы? вы сами?
   -- Да, я сама и мадам Гёслер. Вы так смотрите на нас, как будто это будет очень дурно.
   Ло думал, что это будет дурно -- что герцогу это не понравится -- и что такое посещение возбудит злые замечания.
   -- Я полагаю, его посещают же. Ведь он не заперт, как преступник.
   -- Я посещаю его, сказал Ло:-- и еще два друга. Лорд Чильтерн был у него и мистер Ирль.
   -- А дам у него не было? спросила герцогиня.
   -- Сколько мне известно, нет.
   -- Так пора и дамам это сделать. Я полагаю, нас пустят. Будь мы его сестры, нас пустили бы.
   -- Вы извините меня, герцогиня, но...
   -- Разумеется, я вас извиню. Но что?
   -- Вы не сестры его.
   -- А если бы я была помолвлена с ним, его невеста? сказала мадам Гёслер, вставая.-- Я не помолвлена с ним. Ничего подобного нет. Вам не надо перетолковывать моих слов. Но если бы?
   -- В таком случае, я полагаю, вас пустили бы.
   -- Почему же не пустить, как друга? Лорда Чильтерна впускают, как его друга.
   -- Оттого что в тюрьме наблюдают за нравственостью, сказала герцогиня.-- Все кажется дурно тем, которые присматривают за дурными людьми, душа моя. Если бы ему доставило утешение видеться с нами, почему же не иметь этого утешения?
   -- Навестили ли бы вы его в его квартире? спросил Ло.
   -- Навестила бы, если бы он был болен, сказала мадам Гёслер.
   -- Милостивая государыня, сказал Ло с такой сериозностью, что она произвела впечатление даже на герцогиню Омниум:-- я думаю, что если вы желаете посетить мистера Финна в тюрьме, вам следует это сделать посредством его светлости, вашего супруга.
   -- Разумеется, вы подозреваете меня во всем дурном.
   -- Я не подозреваю ничего, но мне кажется, что так следует.
   -- Так и будет, сказала герцогиня.-- Благодарю вас, сэр. Мы очень обязаны вам за ваш благоразумный совет.
   -- Я обязана вам, сказала мадам Гёслер: -- потому что знаю, как вам близко к сердцу его спасение.
   -- И я также, сказала герцогиня, смягчаясь и подавая ему руку.-- Мы очень вам обязаны. Вы не совсем понимаете о герцоге, да и как вам понять? Я ничего не делаю, не сказав ему, но у него нет времени обращать. внимание на все.
   -- Надеюсь, что я не оскорбил вас.
   -- О, нет! Вы не можете оскорбить меня умышленно. Прощайте -- и помните, чтобы у вас было много защитников, и все в новых париках; и пусть их все беснуются, как кто-нибудь может предположить, будто мистер Финн убийца. Я бешусь. Прощайте, мистер Ло!
   -- Вам никак не удастся добраться до него, сказала герцогиня, как только они остались одни.
   -- Я сама так думаю.
   -- И какую пользу можете вы сделать? Разумеется, я поехала бы с вами, если бы нас впустили -- но польза-то какая?
   -- Дать ему знать, что его не считают виновным.
   -- Мистер Ло скажет ему это. Я полагаю также, что мы можем писать к нему. Хотите написать?
   -- Я предпочитаю видеться с ним.
   -- Уж лучше скажите правду, у вас сердце разрывается по нем.
   -- Если он будет осужден и... казнен, тогда сердце мое разорвется. Я никогда не буду в состоянии весело являться в свет.
   -- Я это говорю Плантадженету. Я сказала, что надену траур.
   -- А я действительно буду в трауре. А между тем сделайся он свободен завтра, он будет для меня не более, как друг.
   -- Неужели вы не пошли бы замуж за него?
   -- Нет -- не пошла бы. Да он и не сделает предложения мне. Я скажу вам, какова будет его участь в жизни -- если он избавится от опасности.
   -- Разумеется, избавится; невинных людей не вешают.
   -- Он сделается мужем лэди Лоры Кеннеди.
   -- Бедняжка! Если бы я думала это, я сочла бы жестокостью помогать ему спасаться из Ньюгэта.
   

Глава LV.
ФИНИАС В ТЮРЬМЕ.

   Сам Финиас Финн в эти две недели, когда его таскали взад и вперед из тюрьмы в полицию, из полиции в тюрьму, мог поддерживать наружное достоинство, как бы чувствуя, что страшное обвинение и великие материальные неудобства, которым его подвергали, были и могли быть только временные и что истина скоро одержит верх. В этот период у него постоянно бывали друзья -- или мистер Ло, или лорд Чильтерн, или Баррингтон Ирль, или его хозяин, мистер Бёнс, который в эти дни был очень ему предан.
   Очень часто посещал его также ходатай Уикерби. Но общество Уикерби было для него неприятно, потому что, на сколько он мог судить, Уикерби не верил его невинности. Уикерби желал все сделать к лучшему для него, двигал, так сказать, и небо и землю, вполне сознавал, что это дело важное и вовсе не похожее, на те, которые постоянно бывали у него в руках; но у него никогда не вырывалось симпатичного выражения уверенности в совершенную невинность его клиента.
   Каждый день, и по десяти раз на день, Финиас выражал негодование и удивление, что его могут считать способным сделать такое преступление; но на все эти выражения Уикерби не давал никакого ответа. Наконец Финиас сделал ему прямой вопрос.
   -- Я никогда не подозреваю никого ни в чем, сказал Уикерби.
   -- Верите вы моей невинности? спросил Финиас.
   -- Всякого следует считать невинным, пока не докажут, что он виновен, сказал Уикерби.
   Тогда Финиас обратился к своему другу Ло с просьбой, нельзя ли ему взять такого ходатая, чувства которого согласовались бы более с его собственными. Но Ло заклинал его не делать перемены. Уикерби понимал дело и был очень усердный человек. Его клиент имел право на его услуги, но только на его услуги, не более. Итак Уикерби продолжал свое дело, вполне убежденный, что Финиас Финн действительно убил Бонтина.
   Но заключенный не оставался без сочувствия. Ло, лорд Чильтерн и лэди Чильтерн, которая раз навестила его вместе с мужем, не имели никаких сомнений о его чести.
   Они говорили ему может быть более, чем действительно было справедливо, о чувствах света в его пользу. Он слышал о дружбе и вере в него герцогини Омниум, мадам Гёслер, лэди Лоры Кеннеди -- слышал также, что лэди Лора теперь вдова.
   Потом приезжали его сестры из Ирландии, плакали, рыдали и впали в истерику при нем. Они были уверены, что он невинен, и по их словам, в этом были уверены все до одного, во всю длину и ширину Ирландии. А мистрисс Бёнс, которая также навестила Финиаса в тюрьме, клялась, что стащит судью с скамьи, если тот тотчас не произнесет оправдательный приговор ее любимцу, не дожидаясь вздорных речей присяжных. А Бёнс, ее муж, убедившись, что его жилец не совершил убийства, усердствовал в другом отношении, восхищаясь процесом и доказывая, что никакие присяжные не могут произнести обвинительный приговор.
   В эту неделю Финиас, ободряемый сочувствием друзей и в некоторой степени поддерживаемый волнением, держал себя хорошо и храбро переносил ужасное несчастье, навлеченное на него обстоятельствами. Но когда следователь отдал его под суд, объявив всему свету, что, по уликам, он, Финиас Финн, должен считаться убийцею Бонтина, мужество нашего героя почти рушилось. Если теперь таково мнение следователя, как может он, Финиас Финн, ожидать другого приговора от присяжных чрез два месяца, когда будет судиться в суде?
   На сколько он мог понять, ничего более не. было узнано. Все факты, которые можно было узнать, были дознаны -- на сколько он, или скорее его друзья, могли разыскать факты. Ему казалось, что против него очень мало улик. Он прямо прошел домой из клуба с кистенем в кармане и не повертывал ни направо, ни налево. Пока его не предали суду, он не хотел верить, что его лишат свободы надолго. Он не хотел верить, чтобы человек совершенно невинный мог подвергаться опасности попасть на галеры по ложному обвинению. Ему казалось, что полиция захватила его с неистовой яростью, выставляя все, чтобы показать, что он мог быть убийцей. Каждый полицейский, находившийся близ него, водивший его из тюрьмы или в тюрьму, или дававший показание о местности и его прогулке, домой в ту роковую ночь, казался ему врагом.
   Но он ожидал безпристрастия от следователя -- а теперь и следователь изменил ему. Он видел в суде лица людей, хорошо ему знакомых -- людей известных в свете -- с которыми он находился в приятных отношениях в Парламенте, а они сидели на скамье, между тем как он стоял как преступник между двумя констэблями, и те, которые были его короткими друзьями, как будто вдруг отдалились от него на неизмеримое расстояние. Но всем этим, так сказать, он пренебрегал, думая, что несколько часов -- самое большее несколько дней -- устранят расстояние; но теперь его отослали обратно в тюрьму, ожидать там суда за убийство.
   И ему казалось, что это осуждение никого не удивило, кроме него. Может ли быть, что даже его дорогие друзья могли считать его виновным? Когда его отвезли обратно в Ньюгэт в последний раз из полиции, лорд Чильтерн вернулся на время в Гэррингтонский замок, обещая приехать в Лондон, как только позволят ему дела; но Ло пришел немедленно в тюрьму.
   -- Приятное положение дела! сказал Финиас с принужденным смехом.
   Но, смеясь, он зарыдал с тихим, непреодолимым, судорожным движением в горле.
   -- Финиас, пришло время, когда вы должны выказать себя мужественным человеком.
   -- Мужественным человеком! О! да, я могу быть мужественным человеком. То есть убийцей, хотите вы сказать. Я полагаю, меня... повесят.
   -- Господь не допустит по своему милосердию.
   -- Нет,-- не по милосердию, а по правосудию. Здесь нет надобности в милосердии -- даже от Господа. Когда от меня отнимут жизнь, да простит Он мне мои грехи по заслугам моего Спасителя. Но тут милосердия не может быть. Почему вы не говорите? Или вы хотите сказать, что я виновен?
   -- Я уверен, что вы невинны.
   -- А между тем посмотрите. Что можно сделать более того, что было сделано для того, чтобы доказать мою виновность? Присяга этого путающегося дурака лишит меня жизни.
   Он бросился на постель и дал волю своим рыданиям.
   Вечером он остался один -- он проводил один почти все вечера и каждая минута была для него мучением. По наружности, он пользовался такими удобствами, какие только позволяли обстоятельства. У него была своя комната, окна которой с толстою железной решеткой выходили на двор тюрьмы. В комнате были ковер, постель, стулья и два стола; книги, перья и чернила позволялись ему.
   Так как это было в мае, то для огня в камине надобности не было. В известные периоды дня он мог гулять один на дворе -- свобода его в этом отношении ограничивалась тем, что в другие часы на этом месте гуляли другие заключенные. К нему пускали всех приходивших друзей, хотя он не знал наверно, не будет ли это преимущество прекращено теперь, когда он отдан под суд. Пища у него была обильная, хорошо приготовленная и даже такие излишества, как например, рыба, вино и фрукты доставлялись ему.
   Он не знал, что фрукты присылались из оранжерей герцогини Омниум, вино из погреба Ло, рыба, ягнятина, овощи, сливки, кофей, свежее масло по распоряжениям другого друга, что лорд Чильтерн присылал к нему шампанское и сигары, а лэди Чильтерн распорядилась на счет книг и принадлежностей для письма. На сколько могли его утешить подобные удобства, утешение было. Если ягнятина и салад могли сделать его счастливым, он мог бы наслаждаться своим пребыванием в Ньюгэте.
   Но в этот вечер он не мог наслаждаться ничем.
   Ему невозможно было читать. Как мог человек устремить свое внимание на какую бы то ни было книгу, когда следователь обвинил его в убийстве? А он знал, что невинен, как сам следователь.
   Время от времени он вставал с постели и бросался по комнате, точно хотел разбить голову об стену. Убийца! Они действительно думали, что он умышленно убил этого человека -- он, Финиас Финн, с честью служивший в Парламенте, гордившийся тем, что находится в хороших отношениях с хорошими людьми, бывший другом Монка и лорда Кэнтрипа, короткий знакомый таких женщин, как лэди Лора и лэди Чильтерн, никогда не сделавший низкого поступка, не дозволявший себе сказать низкого слова!
   Он захохотал от ярости, а потом почти завыл от тоски. Он подумал о своей молодой, любящей жене, которая прожила с ним не многим более одного мимолетного года, и спрашивал себя, смотрит ли она на него с небес, и как ее душа перенесет обвинение против человека, на груди которого она спала и на руках которого отошла к вечному покою.
   -- Этому не могут верить, сказал он вслух:-- это невозможно. Зачем мне было убивать его?
   Туг он вспомнил одно граматическое правило на латынском языке и стал повторять его безпрестанно:
   "Никто в одно мгновение -- внезапно -- не может сделаться подлецом."
   В предположении, что он мог совершить подобное преступление, ему казался такой недостаток знания человеческой натуры! А между тем -- вот он отдан под суд за убийство Бонтина.
   Дни были длинные и дневной свет продолжался почти до девяти часов. А сумерки мерцали даже сквозь железные решетки после девяти. Раз Финиас спросил свечей, но ему сказали, что ему нельзя дозволить свечей без надзирателя в комнате -- и он обошелся без них. С ним обращались с большим уважением, а все-таки как с заключенным. Ему не отказывали почти ни в чем, чего он просил, но когда он спрашивал то, чего ему не хотели дать, ставились такие условия, которые принуждали его отказаться от просьбы. Он теперь понимал правила и не возмущался.
   Вдруг он услыхал звук ключа в двери, и человек, ходивший за ним, вошел со свечою в руке. Пришла дама и смотритель дал ей позволение войти. Тюремщик вернется за свечой -- и за дамой чрез полчаса. Он говорил все это прежде чем Финиас мог видеть, кто эта дама, а когда он увидал фигуру той, которая шла за тюремщиком и остановилась нерешительно позади него в дверях, Финиас узнал ее по темной, торжественной одежде, а не по физиономии. Она была с головы до ног в глубоком трауре и плотная вуаль падала с ее шляпки на лицо.
   -- Лэди Лора, это вы? сказал Финиас, протягивая руку.
   Разумеется, это была лэди Лора. Пока герцогиня Омниум и мадам Гёслер только поговаривали о посещении, позволив благоразумному Ло отговорить их, она пробралась сквозь запоры и замки, и теперь была у него в тюрьме.
   -- О, Финиас!
   Она медленно подняла свою вуаль и стоя смотрела на него.
   -- Из всех моих огорчений видеть вас здесь самое тяжелое.
   -- А из всех моих утешений видеть вас здесь самое большое.
   Ему не следовало так говорить. Если бы он подумал, в каком положении находятся теперь обстоятельства, он не произнес бы слов, которые были приятны, но несправедливы. По лицу ее пробежал проблеск солнечного света, когда она слушала Финиаса, потом она бросилась к нему на шею и заплакала на его плече.
   -- Я не ожидал, что вы навестите меня, сказал он.
   Она села на стул, напротив того, на котором он обыкновенно сидел, и начала рассказывать. Ее кузен, Баррингтон Ирль, привез ее сюда и ждал внизу, в доме смотрителя. Он достал ей позволение на этот вечер прямо от сэр Герри Кольдфута, министра внутренних дел, которое, однако, как она созналась, было дано с тою мыслью, что она увидит Финиаса вместе с Ирлем.
   -- Но я не пустила его со мною, сказала она,-- Я не могла бы говорить с вами, если бы он был здесь -- не так ли?
   -- Это было бы не то, лэди Лора.
   Он много думал о том, как называть ее, прежде этого, в Дрездене и на Портмэнском сквере, и решил, что всегда будет упоминать ее титул. Раза два у него недостало мужества так жестоко обращаться с нею. Теперь, когда она услыхала это имя, проблеск солнца исчез с ее лица совсем.
   -- Мы совсем не ожидали, что встретимся в таком месте, сказал он.
   -- Не могу понять. Не могут же они думать действительно, что вы убили его.
   Он улыбнулся и покачал головой. Тогда она заговорила о своем собственном положении.
   -- Вы слышали, что случилось? Вы знаете, что я... вдова?
   -- Да,-- слышал.
   Тут он улыбнулся опять.
   -- Вы поняли, почему я не мог быть у вас -- я был бы, если бы не это маленькое происшествие.
   -- Он умер в тот самый день, как арестовали вас. Не странно ли, что такой двойной удар обрушился разом? Освальд, конечно, рассказал вам все?
   -- Он рассказал мне о смерти вашего мужа.
   -- Но не о его завещании? Может быть, он не видал вас после того, как слышал об этом.
   Лорд Чильтерн слышал о завещании до своего последнего посещения Финиаса в Ньюгэте, но не заблагорассудил тогда говорить о богатстве своей сестры.
   -- Я ничего не слышал о завещании мистера Кеннеди.
   -- Оно было сделано тотчас после нашего брака -- и он не изменял его, хотя имел столько причин сердиться на меня.
   -- Так он не обидел вас -- деньгами?
   -- Обидел! Нет. Я богата -- очень богата. Весь Лофлинтер принадлежит мне -- пожизненно. Но что мне за польза в том?
   Финиас, в своем настоящем положении, не мог сказать, какую пользу может принести ей это имение.
   -- Я полагаю, Финиас, что вы не можете находиться в опасности.
   -- А я думаю, что нахожусь в величайшей опасности.
   -- Вы хотите сказать, что вас найдут -- виновным?
   -- Следователь уже это нашел.
   -- Но наверно это не значит ничего. Если бы я это думала, я умерла бы. Если бы я этому верила, меня не вывели бы из тюрьмы, пока вы здесь. Баррингтон говорит, что это невозможно. Освальд и Вайолет уверены, что этого не может случиться никогда. Это сделал жид.
   -- Не могу сказать, кто сделал это, только не я.
   -- Вы! О, Финиас! Свет должен быть безумен, если кто-нибудь поверит этому!
   -- Но этому верят?
   Он сказал это с намерением сделать вопрос о мнении света.
   -- Мы не верим. Баррингтон говорит...
   -- Что говорит Баррингтон?
   -- Что некоторые верят -- очень немногие, короткие друзья мистера Бонтина.
   -- Полиция верит. Вот этого я не могу понять -- эти люди должны быть зорки и прозорливы. Следователь верит. Я видел людей в полиции, которые знали меня хорошо, и я мог видеть, что они верят. Мистер Монк был у меня вчера.
   -- А он верит?
   -- Я спрашивал его, он сказал мне -- нет. Но я не совсем ему поверил. Есть еще двое, трое, которые считают меня невинным.
   -- Кто это?
   -- Ло, Чильтерн, его жена -- и этот Бёнс с женой. Если я спасусь -- если меня не повесят -- я буду помнить их. Есть еще две женщины, которые знают меня так хорошо, что не считают убийцей.
   -- Кто это, Финиас?
   -- Мадам Гёслер и герцогиня Омниум.
   -- Они были здесь? спросила лэди Лора с ревнивой поспешностью.
   -- О, нет! Но я слышал об этом -- и знаю. Научаешься узнавать по наслышке мысли людей.
   -- А что я думаю, Финиас? Можете вы прочесть мои мысли?
   -- Я давно их знаю, мне нечего их читать.
   Он протянул руку и взял лэди Лору за руку.
   -- Если бы я действительно убил его, вы и тогда не поверили бы.
   -- Потому что я люблю вас, Финиас.
   Тут опять послышался звук ключа в двери, и Баррингтон Ирль явился с тюремщиком. Ирль сказал, что пора уходить, и дружелюбно заговорил с своим старым другом, дружелюбно пожал его руку -- но тем не менее он верил, что на этой руке кровь, и Финиас знал, что он это думает.
   Когда он пришел, оказалось, что лэди Лора не исполнила главной цели своего посещения. Она принесла с собою разные чеки, все написанные Баррингтоном Ирлем на своего банкира -- на сумму нескольких сот фунтов -- назначаемые для того, чтобы Финиас время от времени употреблял их на необходимые издержки для своего процеса. Баррингтон Ирль объяснил, что деньги эти дает Финиасу взаймы отец лэди Лоры, а что они только переходят чрез руки его банкира. Но Финиас знал, что деньги дает взаймы лэди Лора, и положительно отказался взять их. Его друг, мистер Ло, всем распоряжается, и он не хочет запутывать дело новыми счетами. Он упорно стоял на своем и наконец чеки были спрятаны в карман Баррингтона Ирля.
   -- Прощайте, старый друг, дружелюбно сказал Ирль.-- Я скоро опять увижусь с вами. Да поможет вам Господь перенести все это!
   -- Прощайте, Баррингтон. Как вы добры, что навестили меня!
   Тут лэди Лора, поджидая, не оставит ли ее кузен одну на минуту с предметом ее обожания, остановилась прежде чем подала ему руку.
   -- Прощайте, лэди Лора, сказал Финиас.
   -- Прощайте!
   Баррингтон Ирль вышел уже за дверь.
   -- Я не забуду, что вы были здесь у меня.
   -- Кто из нас может забыть это?
   -- Пойдемте, Лора, сказал Баррипгтон Ирль: -- уж лучше кончить.
   -- Но если я не увижу его опять?
   -- Разумеется, вы увидите его.
   -- Когда и где? О, Боже!-- если его убьют!
   Она бросилась к нему на шею и покрыла его поцелуями, хотя кузен вернулся в комнату и смотрел, как она целует его.
   -- Лора, сказал он:-- вы вредите ему; как он будет поддерживать себя, если вы поступаете таким образом? Пойдемте.
   -- О! Боже, если его убьют! воскликнула она.
   Но она позволила кузену увести ее, а Финиас Финн остался один, не сказав более ни слова ни с ним, ни с нею.
   

Глава LVI.
СЕМЕЙСТВО МИДЖЕР.

   На другой день после того, как Финиас Финн был отдан под суд, какая-то дама вышла из кэба на углу Нортумберлэндской улицы, прошла пешком по этой весьма непривлекательной улице и постучалась в дверь дома как раз напротив глухой стены Мэрильбонского рабочего дома. Тут жили мистрисс и мисс Миджер -- а иногда и мистер Миджер, который впрочем приносил с собою только хлопоты и неприятности, рыскал по скачкам, а иногда может быть по местам похуже скачек, и нисколько не помогал двум бедным, трудолюбивым женщинам -- матери и дочери -- которые снискивали себе пропитание, пуская к себе жильцов. Занятие было трудное, потому что не всякому приятно смотреть на глухую стену рабочего дома, а те, которые решались на это, думали, что за это желание им следовало сбавить цену за наем.
   Но Эмилиус, когда жестокость друзей его жены лишила его непродолжительной роскоши в доме на Лаундеском сквере, нашел в Нортумберлэндской улице приличное убежище и на время поручил мистрисс и мисс Миджер все свои домашния удобства.
   Эмилиус всегда становился любимцем новых приятелей и лоск этот еще не сошел с него, когда Бонтин был убит. В ту самую ночь -- или, лучше сказать, рано утром -- Миджер вернулся в недра своей семьи после довольно продолжительного отсутствия, и следовательно, день этот сделался вдвойне замечательным в Миджерской семье от двойного события -- Миджер объявил, что если жена не даст ему пятифунтового билета, то он сейчас должен перерезать себе горло. Жена и дочь пожалели об этом, но объявили, что о деньгах не может быть и речи. Миджер старался сломать замок в старом бюро столовым ножом, потом произошла маленькая стычка -- а потом он напился джину и лег спать.
   Мистрисс Миджер помнила этот день очень хорошо, а мисс Миджер, когда полиция явилась на следующее утро, объяснила синяк под глазом тем, что упала и ушиблась в темноте о кровать.
   До-сих-пор Эмилиус был кроткий, добрый, прекрасный, красноречивый проповедник, с которым дурно обошлись родственники богатой жены, который был приятен в обращении, вежлив на словах и не делал лишних хлопот своим хозяевам. Период этот был бы сравнительно выгоден в денежном отношении миджерским дамам, если бы не своевременное возвращение главы семейства -- так как два другие жильца изъявили желание смотреть на глухую стену или на веселый задний двор, каковое обстоятельство имело влияние на нашу историю, так как мистрисс Миджер была принуждена приумножением своих хозяйственных хлопот дать знать добродушному мистеру Эмилиусу, что "если ему все равно," то он может употреблять общий ключ. Надо отдать ему справедливость, что он предложил отдавать ключ, когда не намерен выходить по вечерам.
   После убийства, Эмилиуса арестовали на неделю. Мисс Миджер была уверена, что он невинен; мистрисс Миджер верила полицейским, которые очевидно находили пастора виновным. О полицейских же, занимавшихся этим делом, можно сказать вообще, что, по их мнению, оба джентльмэна совершили убийство -- так им хотелось не по терпеть неудачи в открытии виновного, к чему принуждала их обязанность.
   Мистер Миджер ушел из дома утром в день ареста, устроив дельце о пятифунтовом билете полюбовною сделкой. Когда полицейский пришел за Эмилиусомь, мистера Миджера уже не было. Дня два комнаты пастора оставались пусты, но потом мистрисс Миджер убедилась, что он совершил убийство, и тогда все его вещи были уложены и поставлены в коридор. Когда он был освобожден, он вернулся на свою квартиру и ужасно рассердился, увидев, что сделано. Он увез свои два чемодана на извощике, и дамы в Нортумберлэндской улице больше не видали его.
   Но, вследствие трагедии, столь интересной для них, луч благоденствия пал на них. До-сих-пор справки, наводимые в их доме, относились только к привычкам и действиям их жильца в последние дни, но теперь к ним явилась посетительница, наводившая более подробные справки. Это мадам Гёслер вышла из кэба на углу рабочего дома и прошла оттуда в дом мистрисс Миджер.
   Это было ее третье появление в Нортумберлэндской улице и каждый раз она говорила с хозяйками ласково и щедро награждала за хлопоты. Она не совестилась платить за улики, которые желала добыть -- не боялась вопросов, которые после могли ей предложить при передопросе. Она раздавала соверены -- по-женски, и мистрисс и мисс Миджер были у ее ног. Во время ее второго посещения они были убеждены, что крещеный жид убил Бонтина, и совершенно готовы помочь повесить его.
   -- Да, сударыня, сказала мистрис Миджер:-- он брал с собою ключ. Амелия помнит, что мы хватились ключа в то время, как он уезжал.
   Отсутствие, о котором они упоминали, была поездка Эмилиуса в Прагу, когда он услыхал, что на его родине ищут доказательств его первого брака.
   -- Он брал, сказала Амелия:-- я помню это, потому что мы были так рассержены. И брать-то он не смел, потому что за комнату не платил.
   -- У вас только один ключ?
   -- Три, сударыня. Один у верхнего жильца, потому что он сотрудник ежедневной газеты и, разумеется, не ложится спать до утра. Миджер всегда берет другой ключ, и мы никак не можем отобрать его от него.
   -- А мистер Эмилиус увез третий? спросила мадам Гёслер.
   -- Увез, сударыня. Вернувшись, он сказал, что ключ лежал в ящике -- но его не было в ящике. Мы всегда знаем, что лежит в ящиках.
   -- Так ящик этот не был заперт?
   -- Был, сударыня, он и ключ увез, сказала мистрис Миджер:-- но у нас есть другой ключ от ящиков. Мы по нашему делу должны знать жильцов, сударыня.
   Конечно, теперь было не время выражать неодобрение поступкам, которые обнаружились таким образом. Мадам Гёслер улыбнулась, кивнула головой и во всем сочувствовала мистрисс Миджер. Она узнала, что Эмилиус брал ключ в Богемию, и убедилась, что дюжина таких других ключей могла быть сделана без ведома лондонской полиции.
   -- А теперь на счет пальта, мистрисс Миджер.
   -- Что же, сударыня?
   -- Мистера Миджера здесь не было после того?
   -- Не было, сударыня. Мистер Миджер, сударыня, совсем не таков, каким бы ему следовало быть. Я никогда этого не говорю, разве уж вынуждена бываю. Он не возвращался домой.
   -- Я полагаю, пальто еще у него.
   -- Нет, сударыня. Мы послали к нему одного молодого человека, как вы приказали, а молодой человек нашел его у Ньюмаркетского источника.
   -- Это какие-нибудь воды? спросила мадам Гёслер.
   -- Нет, сударыня. Это не воды, а скачки. Пальта у него нет. Он всегда делает себе опрятное серое пальто в ноябре, потому что пальто прикрывает все и прилично; но в апреле, когда у него денег не бывает, он закладывает его.
   -- Но в ночь убийства оно было у него?
   -- Да, сударыня, было. Мы с Амелией это помним хорошо. Когда мы легли спать, а это было вскоре после десяти, пальто лежало в этой комнате на диване.
   Они сидели теперь в маленькой задней комнате, в которой обыкновенно жили мистрисс и мисс Миджер.
   -- И пальто было здесь утром?
   -- Отец надел его, когда ушел, сказала Амелия.
   -- Если мы заплатим, он выкупит его из заклада и принесет к нам? сказала мадам Гёслер.
   На это мистрисс Меджер заметила, что может быть мистер Миджер продал свое пальто.
   -- Да еще и не будет знать пожалуй, где продал, сказала мистрисс Миджер.
   -- Во всяком случае он нам скажет, сказала Амелия.
   Следовательно, существовало доказательство, что у Миджера было серое пальто, оставленное в ночь убийства в маленькой комнате и пролежавшее в ней всю ночь, по мнению хозяек. Это пальто Эмилиус легко мог взять.
   -- Но ведь видели-то высокого человека, а Эмилиус не высок. Пальто Миджера было бы ему слишком длинно.
   -- Все-таки мы должны постараться достать пальто, сказала мадам Гёслер:-- я поговорю об этом с одним другом. Я полагаю, мы можем найти вашего мужа, когда он нам понадобится.
   -- Не знаю, сударыня. Мы никогда не можем его найти, но нам ведь до него надобности нет. Полиция на скачках, конечно, знает его. Вы не наделаете ему хлопот, сударыня? Он вечно в хлопотах, по мне не хотелось бы, чтобы чрез меня ему пришлось худо.
   Мадам Гёслер, опять заплатив этой женщине за ее услуги, уверила ее, что она не сделает вреда мистеру Миджеру. Ей было нужно только серое пальто мистера Миджера, и вовсе не для того, чтобы повредить его чести или безопасности, и она готова заплатить умеренную цену -- даже неумеренную -- за пальто. Но пальто надо достать, если оно еще существует и не разорвано на куски на фабрике.
   -- Оно еще до этого не дошло, сказала Амелия: -- я никогда не видала отца в более приличном виде -- то есть относительно пальта.
   

Глава LVII.
НАЧАЛО ПОИСКОВ ЗА КЛЮЧОМ И ПАЛЬТОМ.

   Когда мадам Гёслер открыла свои планы и идеи мистеру Уикерби, ходатаю, которому было поручено спасать Финиаса Финна, он очевидно не приписывал большой важности помощи, которую эта дама намеревалась оказать ему.
   -- Я боюсь, что это дальняя песня, сударыня -- если вы понимаете, что я хочу сказать, сказал Уикерби.
   Мадам Гёслер уверила, что понимает хорошо его слова, но не совсем согласна с ним.
   -- Стало быть, этот человек должен был замыслить убийство более чем за месяц до того, как совершил его, сказал Уикерби.
   -- Почему же нет?
   -- Убийства замышляются вообще за несколько часов, уж никак не раньше, мадам Гёслер.-- Гнев, в соединении с равнодушием к самопожертвованию, не может продолжаться несколько дней. А здесь и цель недостаточна. Не думаю, чтобы мы могли просить отложить процес до-тех-пор, пока не узнаем, был ли сделан в Праге фальшивый ключ.
   -- А пальто вы отыскивать не станете?
   -- Мы можем отыскать, и вероятно достанем, если женщина вам не солгала; но не думаю, чтобы это принесло нам пользу. Эта женщина, вероятно, лжет. Вы платите ей очень щедро, так что она извлекает хороший доход из убийства. Присяжные не поверят ей. А серое пальто вещь обыкновенная. Да это и не докажет ничего. Это только покажет присяжным, что у мистера Миджера было такое же серое пальто, как у мистера Финна. Что на мистере Финне было серое пальто в ту ночь -- факт, которого мы не можем опровергнуть. Если вы и достанете пальто Миджера, вы будете не ближе к доказательству, что его надевал Эмилиус.
   -- Это докажет, что он мог его надеть.
   -- Мадам Гёслер, право это не поможет нашему клиенту. Видите, какие затруднения предстоят нам. Мистер Финн был на том месте в ту минуту, или по крайней мере так близко, что мог там быть, а Эмилиуса в этом уличить нельзя, даже если бы можно было доказать, что у него был ключ. Человек был убит таким орудием, какое было у мистера Финна в то время. А доказательства нет, чтобы у мистера Эмилиуса было такое орудие в руках. Видели, как высокий человек в сером пальте спешил на то место в тот самый час. Мистер Финн высок и был в то время в сером пальте. Эмилиус не высок, и хотя у Миджера есть серое пальто, нет доказательств, чтобы Эмилиус надевал его. Мистер Финн сильно поссорился с мистером Бонтином в этот час, Эмилиус не ссорился с мистером Бонтином, хотя мистер Бонтин шел наперекор Эмилиусу.
   -- Так, стало быть, защиты не будет?
   -- Непременно будет, и такая защита, какая, по моему мнению, не допустит присяжных единогласно обвинить моего клиента. Хотя против него есть большие улики, но на них указывают обстоятельства; очных свидетелей преступления нет.
   -- Я понимаю, мистер Уикерби.
   -- Никто не видал, как он убивал.
   -- Действительно никто, сказала мадам Гёслер.
   -- Хотя есть личное сходство, нет личного тождества. Нет положительного доказательства незаконного поступка с его стороны, ничего такого, что было бы подозрительно не будь убийства -- как например, если бы он купил яд или имел при себе револьвер. Кистень, если бы подобное оружие не было к несчастью употреблено, мог бы считаться делом привычки.
   -- Но я уверена, что этот богемец убил мистера Бонтина, сказала мадам Гёслер с жаром.
   -- Милостивая государыня, сказал Уикерби, подняв кверху обе руки:-- я могу только пожалеть, зачем вы не в числе присяжных.
   -- И вы не постараетесь показать, что тот другой мог это сделать?
   -- Не думаю. Безуспешная попытка взвалить вину на другого человека самый гибельный удар, какой только защитник может нанести подсудимому. Присяжные всегда принимают это уликою против него. Мы должны положиться совершенно на другой способ защиты.
   -- Какой способ, мистер Уикерби?
   -- Присяжные никогда не любят вешать -- мадам Гёслер задрожала при ужасном слове, так явственно произнесенном -- и думают, что улик, основанных не на очном свидетельстве, недостаточно для такой неприятной обязанности. Особенно не любят они вешать джентльмэна, и едва ли решатся повесить члена Парламента. Потом мистер Финн очень хорош собою и был популярен -- это все говорит в его пользу. Потом у нас будут такие показания относительно его характера, каких еще никогда не бывало ни в одном нашем суде. У нас будет половина Кабинета. У нас будут два герцога.
   Мадам Гёслер, слушая восторги адвоката, сознавала, что ее милая приятельница герцогиня не оставалась в праздности.
   -- У нас будут три товарища министра. Допросят даже товарища министра внутренних дел. Я не знаю даже, не будет ли у нас и лорд-канцлер. Будет мистер Монк -- самый популярный человек в Англии -- который отзовется о подсудимом как о своем коротком друге. Не думаю, чтобы какие-либо присяжные решились повесить короткого друга мистера Монка. Будет множество дам. Этого никогда не бывало прежде, и мы намерены попытать.
   Мадам Гёслер слышала все это и сама помогала этому.
   -- Я даже думаю, что у нас будут пять или шесть главных членов оппозиции, потому что они все терпеть не могли Бонтина. Если нам удастся уговорить мистера Добени и мистера Грешэма, мне кажется, мы можем считать себя в совершенной безопасности. Я забыл сказать, что Барчестерский епископ обещал.
   -- Все это не докажет его невинности, мистер Уикерби.
   Мистер Уикерби пожал плечами.
   -- Если он будет оправдан таким образом, скажут, что он виновен.
   -- Мы должны прежде всего думать об его жизни, мадам Гёслер.
   Когда мадам Гёслер рассталась с ходатаем, она осталась очень недовольна им. Она желала какого-нибудь приверженца своему делу, который с горячим усердием решился бы сделать Финиаса Финна белым как снег относительно взведенного на него обвинения. Но такой человек должен верить его невинности -- как верила сама мадам Гёслер. Она знала, что ее вера была романическая и не практичная. А тем не менее мысль о возможности уличить в этом преступлении другого -- что, по ее мнению, можно было сделать, если отыскать пальто и того, кто сделал тайный ключ -- так сильно овладела ею, что она не позволяла себе выкинуть ее из головы. Для мадам Гёслер было недостаточно оправдания Финиаса Финна. Она желала, чтобы настоящий убийца был повешен за это убийство, так чтобы все могли быть уверены -- как была уверена она -- что ее герой был несправедливо обвинен.
   -- Неужели вы сами хотите ехать? спросила ее герцогиня в тот же день.
   -- Хочу.
   -- Стало быть, вы очень влюблены.
   -- Вы сделали бы то же самое, герцогиня, если бы были так свободны, как я. Тут дело идет вовсе не о любви. Это женский энтузиазм к делу, за которое взялись.
   -- Я разделяю ваш энтузиазм, только не поехала бы в Прагу в июне.
   -- А я поехала бы в Сибирь в январе, если бы могла разузнать, что этот противный человек действительно совершил убийство.
   -- Кто едет с вами?
   -- Нас целое общество. С нами едет полицейский сыщик, переводчик, который понимает по-гречески и по-немецки, и будет везде ходить с полицейским, письмоводитель адвоката и моя горничная.
   -- Все об этом узнают прежде, чем вы доедете туда.
   -- Мы не все будем вместе. Полицейский с переводчиком вдвоем, а я с горничной вдвоем. Бедный письмоводитель поедет один.
   -- Если найдут пальто, разумеется, вы телеграфируете мне.
   -- К кому принесут пальто?
   -- Я полагаю, к мистеру Уикерби. Он говорит, что оно ему не нужно -- что оно не принесет пользы. Но я думаю, что если бы могли доказать, что этот человек мог очень легко выйти из дома -- что он даже снабдил себя способами тайно выйти из дома -- пальто принесет пользу. Во всяком случае, я еду, и завтра утром мы будем в Париже.
   -- Я нахожу, что вы поступаете великолепно, душа моя, и для вас надеюсь, что он доживет до должности первого министра. Тогда, может быть, он даст Плантадженету Подвязку.
   Когда старый герцог умер, один орден Подвязки сделался вакантным, и разумеется им мог располагать Грешэм. Герцогиня ожидала, что орден не выйдет из фамилии, так же как и Барсетширское наместничество, которое также принадлежало старому герцогу. Но Подвязка была отдана лорду Кэнтрипу и герцогиня огорчилась. Со всеми ее радикальными наклонностями и насмешками над герцогами и маркизами, она очень дорожила Подвязками и наместничествами -- но ее муж вовсе ими не дорожил, и по этому поводу они перекинулись довольно крупными словами. Герцогиня объявила, что герцог должен настаивать, чтобы ему дали Подвязку.
   -- Есть вещи, которых не просят, сказал герцог.
   -- Не говори мне этого, Плантадженет. Теперь все просят обо всем.
   -- Напрасно ты говоришь обо всех, Гленкора. Я никогда не просил ни о чем -- и не буду. Никакая почесть не имеет цены в моих глазах, если ее не дадут без просьбы.
   Вот почему герцогиня теперь говорила, что Финиас Финн, сделавшись первым министром, может быть, даст Подвязку ее мужу.
   Итак мадам Гёслер отправилась в Прагу, с намерением вернуться, если возможно, до начала дела. Оно начиналось в конце июня, и уже предсказывали, что оно протянется очень долго. Обстоятельства казались просты, но люди, понимавшие такие дела, объявляли, что продолжение дела зависит гораздо более от интереса публики к делу, чем от свойства самого дела. А уже примечали, что ни одно дело не было так интересно в последнее время, как будет это. Уже знали, что генерал-аторней сэр-Грегори Грогрэм будет обвинителем, и что помощником его назначен сэр-Симон Слоп. Нашли необходимым для памяти и репутации Бонтина, который, когда был убит, занимал должность министра торговли и чуть-было не сделан канцлером казначейства, возложить такую необычную обязанность на двух таких высоких сановников. Конечно, у них будет целая куча помощников, но говорили, что сэр-Грегори Грогрэм сам на свои плеча возьмет это дело. Уверяли повсюду, что сэр-Грегори считал Финиаса Финна виновным; но уверяли также, что сэр-Симон Слоп был убежден в его невинности. Защиту поручали опытным, но теперь престарелым рукам мистера Чафанбрасса, того самого, который спас более виновных от когтей закона, чем какой-либо из живых или умерших защитников.
   Чафанбрассу будет помогать сержант Бирдбот, которого пригласили для того, чтобы дело могло находиться в надежных руках, если силы Чафанбрасса изменят ему в последнюю минуту, и мистер Сно, который умел обходиться с свидетелями лучше всех новых адвокатов, и этот тонкий, мужественный, красноречивый и трудолюбивый юноша, мистер Голантли, который теперь, практикуя только десять или пятнадцать лет, уже зарабатывал свой хлеб и содержал жену и семью.
   Но слава процеса зависела не столько от адвокатов и от того обстоятельства, что главный судья будет судить, сколько от общественного положения убитого и убийцы. Благородные лорды и знаменитые государственные люди наполнят залу, чтобы видеть, как будут судить Финиаса Финна, и все те, которые могут найти доступ в залу, сделают то же самое для того, чтобы видеть знаменитых государственных людей и благородных лордов. Важность подобного дела увеличивается, как катящийся ком снега. Многие говорят много, а другие говорят еще больше. Помощники шерифов, достойные господа, до-сих-пор не очень знаменитые, вдруг сделались заметны и популярны, как раздаватели мест в зале суда.
   Судья и адвокаты уже распорядились, чтобы отложить другие дела, потому что убийство Бонтина займет по крайней-мере неделю. Предполагали, что Чафанбрасс целый день употребит на то, чтобы подобрать присяжных по своему вкусу -- знали, что он очень разборчив в этом отношении -- а другой день в конце суда на то, чтобы представить присяжным подробность всех важных дел, в которых обстоятельственные доказательства привели к несправедливым приговорам.
   Следовательно, все знали, что последняя неделя июня будет посвящена этому процесу, за исключением других интересных дел.
   Когда Грешэм, по усиленной просьбе Тёрнбёлля назначить удобный день, предложил четверг, двадцать-четвертое июня, чтобы сделать Парламенту небольшое предложение относительно англиканской церкви, Тёрнбёлль прямо отказался от этого предложения, потому что в тот день начнется дело Финиаса Финна.
   -- Надеюсь, сказал Грешэм: -- что делам страны не помешает это несчастное дело.
   -- А я боюсь, сказал Тёрнбёлль:-- что вы увидите, как в этот день депутат от Танкервилля займет все внимание этого Парламента.
   Это замечание нашли не весьма изящным, но никто не сомневался в его справедливости. Может быть, интерес увеличивался преобладанием мнения, что хотя Финиас Финн убил Бонтина, он непременно будет оправдан. Тогда ничто не могло помешать оправданному убийце опять занять свое место в этом Парламенте, и члены начинали уже спрашивать себя, каким образом следует обходиться с ним. Взглянет ли на него председатель, когда он встанет, чтобы говорить? Останется ли он "Финиасом" для очень большого числа людей, с которыми его популярность сделала его коротким? Станут ли обращаться с ним холодно в клубах, как с человеком, руки которого обагрены кровью, или он сделается популярнее прежнего и получит овацию, когда будет оправдан?
   Между тем мадам Гёслер отправилась в Прагу.
   

Глава LVIII.
ОБА ГЕРЦОГА.

   Страною все-таки было необходимо править, хотя Бонтин был убит -- а чтобы править как следует, необходимо назначить кого-нибудь вместо Бонтина в министерство торговли. Колебались, кого назначить, а когда назначение вышло, все очень удивились. Бонтина назначили туда, главное, потому, чтобы он в этой должности действовал как помощник герцога Омниума в Нижней Палате, чтобы провести его важную меру пенни в пять фартингов и шиллинга в десять пенсов. Герцог, несмотря на свое богатство, звание и почет, решился продолжать свою великую задачу. Жизнь не будет значить для него ничего, если он, покрайней-мере, не устроит пяти фартингов.
   Когда жена приставала к нему на счет Подвязки, он объявил ей совершенно справедливо, что никогда не просил ничего. Он даже сказал, что никогда не будет просить ничего, и конечно не думал, что изменяет слову, когда сказал Грешэму, что он охотно займет место Бонтина, разумеется, сохранив место в Кабинете.
   -- Я не осмелился бы предложить это вашей светлости, сказал первый министр.
   -- Чувствуя это, я думал, что осмелюсь попросить, сказал герцог.-- Я уверен, что вы считаете меня менее всех способным вмешиваться в раздачу мест или в распоряжение власти.
   -- Конечно, менее всех, сказал Грешэм.
   -- Но всегда считалось, что пэрство не помеха министру торговли.
   -- О, да!
   -- А я могу чувствовать себя ближе к моему делу там, чем в другом месте.
   Грешэму, разумеется, нечего было возражать. Этот знатный вельможа, который теперь просил место Бонтина, был канцлером казначейства и остался бы им, если бы не надел мантию пэра. Теперь он был лордом хранителем печати -- место, дающее право заседать в Кабинете, но не налагающее никакого труда. Но этот лорд, более занятый своею работой, чем даже своим местом в Кабинете, терпеть не мог притворяться. Он не был счастлив в первые недели хранительства печати и почти завидовал Бонтину.
   -- Я думаю, что лучше бы сделать перемену, сказал он Грешэму.
   Грешэм пришел в восторг.
   Но два-три человека замечательных -- вероятно, постарше Грешэма и не обладавших в таком совершенстве симпатией либеральности -- думали, что герцог Омниум унижает свое положение этим шагом. Главное место между этими людьми занимал его друг герцог Сент-Бёнгэй, который один, может быть, осмелился рассуждать об этом с ним.
   -- Я жалею, зачем вы прежде не поговорили со мною, сказал старший герцог.
   -- Я боялся, чтобы вы не воспротивились моему намерению.
   -- Решительное ли было это намерение?
   -- Думаю так, сказал младший.-- Необходимость оставить Нижнюю Палату была для меня большим несчастьем.
   -- Вам не следовало это находить.
   -- Вся моя жизнь прошла там, сказал тот, кто, как Плантадженет Паллизер, был таким хорошим коммонером.
   -- Но теперь вы не должны посвящать этому всю вашу жизнь -- и даже все ваше сердце. Ваше происхождение наложило на вас обязанности такие же высокие, и я скажу, такие же полезные, какие Нижняя Палата может доставить человеку.
   -- Вы так думаете, герцог?
   -- Конечно, я думаю так. Я думаю, что Англия, известная нам, не могла бы быть такою, если бы ее не поддерживало благородное, гордое и самоотверженное дворянство. И хотя у нас нет линии, разделяющей нашу аристократию на две части, высшую и низшую, большую и малую, богатую и бедную, а все-таки мы все чувствуем, что успех нашего порядка зависит, главное, от поведения тех, чье звание выше и чьи средства больше. Некоторым, между которыми вы занимаете видное место, богатство было дано такое большое, а звание такое высокое, что благосостояние вашей страны зависит от того, как вы будете держать себя в звании герцога Омниума.
   -- Я не желал бы думать таким образом.
   -- Ваш дядя так думал: И хотя он был совсем не такой человек, как вы, хотя он не был приучен к работе в юности, не имел столько способностей, как вы, вероятно, был не так умен и вообще вел себя хуже вас -- я говорю откровенно, потому что предмет такой важный -- он вполне понимал свое положение и требования своего сословия. Образ жизни почти королевский и издержки, с которыми соперничествовать не могли короли, приобрели ему уважение нации.
   -- Вы вели не такую жизнь, как он, а приобрели больше уважения.
   -- Не думаю. Большую часть моей жизни я провел в Нижней Палате, а состояние мое было в десять раз меньше, чем его, но я не желаю делать подобных сравнений.
   -- Я должен делать эти сравнения, если мне надо судить, кому я должен подражать.
   -- Пожалуйста поймите меня, друг мой, сказал энергически старик.-- Я не советую вам бросать публичную жизнь для того, чтобы вы могли жить спокойно, как вельможа. Это не в вашем характере, да и страна не может лишиться ваших услуг. Но вам не следует занимать место на политической арене, как будто вы еще Плантадженет Паллизер и не имеете других обязанностей, как политика -- что вы могли бы делать, если бы титул и богатство вашего дяди перешли к его сыну.
   -- Как я жалею, что у него не было сына! сказал герцог.
   -- Так нельзя. Ваш брат, может быть, желал бы быть герцогом, но устроилось иначе. Жалеть безполезно. Ваша жена несчастлива, потому что Подвязку дяди вам не дали сейчас.
   -- Гленкора, разумеется, похожа на других женщин.
   -- Я разделяю ее чувства. Если бы мистер Грешэм посоветовался со мною, я прямо сказал бы ему, что для блага его партии он должен наделить герцога Омниума всяким почетом, какой только зависит от него. Лорд Кэнтрип мой друг, почти такой же короткий, как вы, но страна не пожалела бы, что грудь лорда Кэнтрипа не украшена орденом. Будь вы больше герцогом и меньше рабом страны, Подвязка была бы прислана вам. Вас сердят мои слова?
   -- Нисколько. Я имею только одно честолюбие.
   -- Какое?..
   -- Быть полезным рабом моей страны.
   -- Человек полезнее раба, сказал старик.
   -- Нет, нет; я опровергаю это. Я согласен во многом с вами, но в этом согласиться не могу. Политик, делающийся властелином своей страны, становится уже не государственным человеком, а тираном.
   -- Мы не понимаем друг друга, мой милый. Питт, Пилль и Пальмерстон не были тиранами, хотя каждый до конца держался той власти, о которой я говорю. Люди помельче их были рабами и такими же патриотами, как они, но менее полезны. Я сожалею, что вы хотите занять место мистера Бонтина.
   -- Потому что это был Бонтин.
   -- Все обстоятельства заставляют не желать этого. Мне не хотелось бы, чтобы вы сделались слишком обыкновенным человеком. Даже это убийство увеличивает это чувство. Министр прибегнул к вам потому, что мы лишились Бонтина.
   -- Я вызвался сам.
   -- Но кто это знает? Вы, я и мистер Грешэм -- может быть, еще двое, трое.
   -- Теперь уж слишком поздно, герцог, и сказать вам по правде, даже вы не можете сделать меня другим. Жизнь моего дяди всегда была для меня проблемой, которой я не мог понять. Если бы я попытался подражать ему, мне не удалось бы это и я сделался бы нелеп. Я не чувствую себя униженным тем, что займу должность мистера Бонтина.
   -- Надеюсь, что по крайней мере вы не будете так несчастны, как он.
   -- Ну -- да. Надеюсь, что меня не убьют на улице оттого, что я вступаю в министерство торговли. Мой политический успех не наделает мне врагов.
   -- Вы думаете, что... мистер Финн... сделал это? спросил старший герцог.
   -- Право я сам не знаю, что думать. Моя жена уверена, что он невинен.
   -- Герцогиня всегда увлекается энтузиазмом.
   -- Многие другие думают то же самое. Лорд и лэди Чильтерн уверены в этом.
   -- Они всегда были его лучшие друзья.
   -- Мне говорили, что многие юристы думают, что его невозможно уличить. Если его оправдают, я буду стараться считать его невинным. Разумеется, он вернется в Парламент.
   -- Я думаю, что он будет стараться искать места в Гёндредс, сказал герцог Сент-Бёнгэй.
   -- Я не вижу, зачем. Я не сделал бы этого на его месте. Если он невинен, зачем ему считать себя недостойным занимать место в Парламенте? Я скажу вам, что он мог бы сделать -- выйти в отставку, а потом опять сделаться кандидатом.
   Другой герцог покачал головой, выражая таким образом свое мнение, что Финиас действительно убил Бонтина.
   Когда узнали, что герцог Омниум занял место Бонтина, общее мнение согласовалось с мнением герцога Сент-Бёнгэя, не только потому, что бывший канцлер казначейства не должен был занять такое низкое место, или что герцог Омниум должен был лучше понимать свое место, или что он не должен был занять место такого незначительного человека, как Бонтин. Это, конечно, говорили -- но говорили еще больше. Думали, что ему не следовало занимать место, сделавшееся вакантным чрез убийство человека, который был помещен туда только для того, чтобы помогать ему. Если это место годится для него теперь, зачем этого не было сделано помимо Бонтина? В обеих палатах спрашивали об этом, и без сомнения это унизило герцога Омниума в мнении политического мира. Он сам чувствовал, что стоит не так высоко в мнении своих товарищей, как в то время, когда был канцлером казначейства; даже не так высоко, как в то время, когда был лордом хранителем печати.
   В печатных списках членов Кабинета его имя всегда помещалось последним, и один оппонент раз думал, или сделал вид, будто думает, что он не более как главный начальник почты. Он решился переносить все это не поморщившись -- но морщился. Он не хотел признаться себе, что поступил нехорошо, но огорчался -- как огорчается человек, сомневающийся, так ли он поступил -- тем более, что он усиливался переносить сарказмы жены, не показывая, что они неприятны ему.
   -- Говорят, что бедный лорд Фон помешался, сказала она ему.
   -- Лорд Фон? Ничего об этом не слыхал.
   -- Помнишь, он был когда-то помолвлен с лэди Юстэс. Говорят, что его заставят объявить, почему он не женился на ней, если начнется дело о двоеженстве. Потом, к несчастью, он видел этого человека в сером пальте; надеюсь, что он не должен выйти в отставку.
   -- Действительно на это надо надеяться.
   -- Потому что, разумеется, ты сейчас захочешь занять его место.
   Это было очень неловко -- но муж только улыбнулся и выразил надежду, что если он это сделает, то желал бы оказаться способным для этих новых обязанностей.
   -- Кстати, Плантадженет, что ты намерен делать с бриллиантами?
   -- Я о них не думал. Пусть лучше мадам Гёслер возьмет их.
   -- Она не хочет.
   -- Тогда лучше их продать.
   -- С аукциона?
   -- Так и следует.
   -- А мне это совсем не нравится. Не можем ли мы сами их купить и оставить деньги, пока она вздумает их взять? Это дело торговое, а ведь это теперь по твоей части.
   Потом опять она сделала ему несколько вопросов о министре внутренних дел, относительно Финиаса Финна; и когда он сказал ей, что ему неприлично говорить с министром об этом, она притворилась, будто полагает, что неприличие происходит оттого, что он занимает такую низкую должность.
   -- Разумеется, теперь не то, сказала она: -- как в то время, когда ты был в казначействе.
   Все это он выслушивал, не сказав гневного слова, не обнаружив признака досады.
   -- Ты только получаешь две тысячи в год в министерстве торговли, Плантадженет?
   -- Право я забыл. Кажется, две тысячи пятсот.
   -- Как хорошо! а в казначействе получал пять.
   -- Да, в казначействе пять.
   -- Когда будешь лордом казначейства, тогда будешь получать только одну?
   -- Какая же ты глупенькая, Гленкора! Если бы мне захотелось быть лордом казначейства, какую разницу составило бы жалованье?
   -- Ни малейшую -- разницы не составляет ни звание, ни влияние, ни обаяние, или вообще приличие. Ты ведь выше таких подлунных идей. Ты согласился бы чистить сапоги Грешэму, если бы этого требовала польза страны.
   Последния слова она сказала тоном очень похожим на тот, которым говорил ее муж в подобных случаях.
   -- Я позволил бы даже тебе чистить их -- если бы этого требовала польза страны, сказал герцог.
   Но хотя он был великодушен, он не был счастлив, и может быть, тревожное безпокойство его жены о судьбе Финиаса Финна увеличивало его тревожное состояние. Герцогиня, как говорил герцог Сент-Бёнгэй, увлекалась эптузиазмом, а мужу никогда и в голову не приходило заставлять ее изменять свою натуру; но было хорошо, если бы ее энтузиазм в настоящую минуту обнаруживался по какому-нибудь другому поводу.
   Ему натолковали, что с Финиасом Финном обошлись дурно, когда раздавались правительственные милости, и что этому были причиною завистливые предубеждения человека, убитого после того. Но искатель места товарища министра, как бы жестоко ни обошлись с ним, не должен убивать человека, поступившего с ним дурно. Рассматривая улики, слушая мнения других, герцог находил, что Финиас виновен. Убийство, очевидно, было сделано личным врагом, а не вором. Было известно, что к Бонтину питали неприязненное чувство два человека; удостоверились, что одному невозможно было находиться на том месте. А относительно другого обнаружено, что он должен был быть там. Если так, то жене его лучше бы не обнаруживать гласно свое участие к убийце. Но герцогиня повсюду называла этот процес гонением, и по видимому думала, что с подсудимым следует обращаться как с героем и мучеником.
   -- Глепкора, сказал он ей:-- я желал бы, чтоб ты перестала говорить об этом деле, пока оно не кончится.
   -- Я не могу.
   -- Конечно, ты можешь не говорить о нем.
   -- Не могу, как ты не можешь не говорить о твоей десятичной системе. Наши уста говорят от полноты сердца, а мое сердце очень полно. Какой вред делаю я?
   -- Ты заставляешь говорить о себе.
   -- Обо мне говорят с-тех-пор, как мы с тобою обвенчались -- но не думаю, чтобы могли найти что-нибудь против меня. Мы должны действовать по нашей натуре, Плантадженет. У тебя натура десятичная, а я стремлюсь к единицам.
   Он не счел благоразумным сказать еще что-нибудь -- зная, что всякое зло -- следовательно, и дело Финиаса Финна -- должно же иметь конец.
   

Глава LIX.
МИСТРИСС БОНТИН.

   Во время убийства, лэди Юстэс, которую мы должны считать женою Эмилиуса, пока не будет доказано, что у него была другая жена, когда он женился на ней, гостила у Бонтинов. Бонтин обязался доказать двоеженство, а мистрисс Бонтин приняла в свой дом и в свое сердце оскорбленную женщину. Лиззи Юстэс, как ее всегда называли, была умна, богата, хороша собою и умела подладиться к новой приятельнице. Она была жадная, алчная женщина, но когда стремилась к какой-нибудь выгодной цели, делала вид, будто готова отдать своей приятельнице все с расточительностью ребенка. Может быть, мистрисс Бонтин любила, чтобы ей отдавали все. Может быть, мистеру Бонтину нравились доверчивые слезы хорошенькой женщины. Может быть, неприятности женщины, осужденной жить с Эмилиусом, тронули их сердца. Как бы то ни было, но они сделались признанными друзьями и покровителями лэди Юстэс, и в ту роковую ночь она жила с ними в их небольшом доме на Сент-Джэмской площади.
   Лиззи вела себя очень хорошо, когда страшное известие было сообщено. Бонтин так часто запаздывал в Парламенте и в клубе, что жена редко ждала его, и слуги, встав в шесть или семь часов утра, не удивились его отсутствию. Полицейский сержант, который принес известие, вызвал горничную несчастной жены, а горничная с испуга рассказала лэди Юстэс, прежде чем осмелилась доложить госпоже.
   Лиззи Юстэс, в прежнее время знавшая этого полицейского, вышла к нему и узнала от него все, что можно было узнать. Потом, пока сержант оставался на площадке, лэди Юстэс, взяв горничную на помощь, если понадобится, стала на колени возле постели и рассказала несчастной женщине, что случилось. Нам нет надобности быть свидетелями пароксизма огорчения жены, но мы можем понять, что Лиззи Юстэс с этой минуты тверже прежнего вошла в дружбу к мистрисс Бонтин.
   По прошествии трех, четырех дней тоски и отчаяния, когда мысли осиротелой жены могли перейти от потери к причине потери, мистрисс Бонтин убедилась, что Финиас Финн убил ее мужа, и по видимому думала, что первая и главная обязанность настоящего министерства повесить убийцу -- почти без суда.
   Когда она увидала, что казнь человека, так горячо ненавидимого ею, могла совершиться только чрез два месяца после преступления, да еще совершится ли и тогда, она пришла, в неистовство от гнева. Неужели ему позволят спастись? Какого еще доказательства нужно? Разве этот злодей не поссорился с ее мужем, не обошелся гнусно с ним за несколько минут до убийства? Не был ли он на том месте с убийственным орудием в кармане? Не видал ли лорд Фон, как он спешил за ее милым и обреченным на погибель мужем? Мистрисс Бонтин, сидя в своем новом трауре, жаждая крови, не могла понять, что нужны еще доказательства, или что разумное сомнение должно оставаться в душе всякого, кто знал обстоятельства. Ее чувства были таковы, как бы она видела удар, нанесенный злодеем, и с таким убеждением в душе разговаривала она о наступающем процесе с своей гостьей лэди Юстэс.
   Но у Лиззи было свое мнение, хотя она была принуждена не выражать его в присутствии мистрисс Бонтин. Она знала человека, который предъявлял на нее свои супружеские притязания, и не думала, что Финиас Финн виновен в убийстве. Ее Эмилиус -- ее Йозеф Милиус, как она любила называть его с-тех-пор, как разошлась с ним -- был способен, как она думала, соверищть убийство. Это вовсе не унизило его в ее мнении. Совершать большие преступления как-то свойственно некоторым, и по мнению Лиззи это вовсе не так ужасно, как ограничиваться преступлениями маловажными. Она почти чувствовала, что смелость ее мужа в этом отношении заглаживала то бесславие, которому она подверглась чрез супружество с беглецом, у которого была жива жена. В этом приключении был шик почти приятный.
   Но эти чувства она была принуждена держать про себя по крайней мере. Не только она должна признавать неоспоримую вину Финиаса Финна ради своей приятельницы мистрис Бонтин, но должна старательно сообразить, выиграет она или проиграет, имея мужа убийцу. Ей не нравилась мысль сделаться вдовой посредством виселицы. Она еще не оставляла намерения вести дело о двоеженстве, и если ей удастся доказать, что этот человек никогда не был ее мужем, тогда ей все равно, скоро ли его повесят. Но теперь, по всем причинам, лучше придерживаться теории Финиаса Финна -- а чувствовать наверно, что удар, нанесла смелая рука ее Эмилиуса.
   Она не освободилась от настойчивости своего супруга, который знал, где она, и не отставал от своего намерения предъявить права на свою жену и на имение своей жены. Когда его выпустили по приказу следователя и он получил свои вещи из дома Миджера, и опять нанял квартиру, еще хуже чем в Нортумберлэндской улице, он написал следующее письмо к той, которая один блаженный год разделяла его радости и владела его сердцем:

"3, Джеллибагская улица, 26 мая 18:

"Дражайшая жена,

   "Ты вероятно слышала, какому еще горю и бесславию подвергся я по злобе моих врагов. Но все было напрасно! Хотя принцы и вельможи восстали против меня -- принцы и вельможи, вероятно, означали лорда Чильтерна и Ло -- невинность одержала верх и я вышел из испытания бел как беленый холст или чистейший снег. Убийца находится в руках правосудия, и хотя он друг королей и принцев -- Эмилиус вероятно слышал, что принц был в клубе с Финиасом -- а все-таки его предадут правосудию и истина Господня одержит верх. Мистер Бонтин был очень враждебен ко мне, думал обо мне дурно и подстрекал тебя, мою возлюбленную, думать дурно обо мне. А все-таки я скорблю об его смерти. Я горько сетую, что его сразили во грехах и он явился пред судилищем великого Судии, не посвятив даже часа на раскаяние. Будем молиться, чтобы милосердие Господне распростерлось даже на него. Прошу тебя выразить мое глубочайшее сожаление его вдове и уверить ее, что молитвы мои принадлежат ей.
   "А теперь, дражайшая жена, позволь мне коснуться моих собственных дел. Как я вышел цел и невредим из последнего огненного горнила, раскаленного моими врагами, так я выйду из того другого горнила, в которое бедный человек, оставивший нас, постарался ввергнуть меня. Если тебя уверили, что у меня есть жена кроме тебя, то тебя заставили поверить лжи. Ты, только ты, владеешь моею рукой. Ты, только ты, владеешь моим сердцем. Я знаю, на какие попытки покушались, чтобы подобрать ложные улики на моей родине, и как сумасбродство моей юности старались выставить против меня -- как усиливались гордые англичане лишить бедного богемца красоты, ума и богатства, которые он приобрел. Но Господь на моей стороне, и я непременно одержу верх.
   "Если ты вернешься ко мне, все будет прощено. Мое сердце не изменилось. Приди и оставим эту холодную и негостеприимную страну, отправимся на солнечный юг, на острова блаженных" -- Эмилиус во время своей супружеской жизни еще не совсем изведал глубины характера жены, хотя, конечно, довольно верно угадал некоторые стороны -- "где мы можем забыть эти кровавые огорчения и взаимно простить друг другу. Какое счастье, какие радости можешь ты ожидать при нашем настоящем образе жизни? Даже твой доход -- который собственно, принадлежит мне -- ты не можешь получать, потому что арендаторы не смеют платить его наперекор моим законным требованиям. Но какая польза в золоте? Что может сделать для нас пурпур, тончайшее полотно и бриллианты без любви и довольного сердца? Приди, дорогая, приди опять к твоему мужу, который не вспомнит никогда о грустном порыве, возбужденном врагами, и мы поспешим к заходящему солнцу, приляжем на мшистых берегах и вознесемся нашими душами к элизиуму!"
   Когда Лиззи читала это, она вскрикнула от отвращения. Неужели этот человек так мало знал ее, что мог предполагать, будто она, при всей своей опытности, не умеет отделить свою жизнь и карман от романических бредней? Она презирала его за это почти столько же, сколько уважала за убийство.
   "Если ты только скажешь, что хочешь видеть меня, я буду у твоих ног в одно мгновение. Пока торжественность трагического события не дает тебе свободного времени подумать обо всем этом, я не стану врываться к тебе, не буду искать по закону прав, которые будут гораздо дороже мне, если ты даруешь их добровольно. А пока я согласен, чтобы доход получался, с тем, чтоб он поровну делился между нами. Эти последния события сильно подкосили мои обстоятельства. Мои прихожане, разумеется, разбрелись. Хотя моя невинность торжественно обнаружена, но имя мое запятнано. С трудом я нахожу место, куда преклонить мою утомленную голову. Я страдаю от голода и жажды, и даже одежды не имею. Неужели ты добровольно осудишь меня на такую нищету из-за моей любви к тебе? Будь я менее верен тебе, могло бы быть иначе.
   "Дай мне ответ тотчас и я немедленно приму меры на счет денег, если ты согласна.

"Твой любящий мужъ
"ДЖОЗЕФ ЭМИЛИУС."

   "Лэди Юстэс, жене преподобного Джозефа Эмилиуса."
   Когда Лиззи прочла это письмо два раза, она решилась показать его своей приятельнице.
   -- Я знаю, что это раскроет источники вашей горести, сказала она:-- но если вы не увидите письма, как мне просить у вас совета, который так необходим мне?
   Мистрисс Бонтин была женщина искренняя в том отношении, что потеря мужа была для нее таким жестоким бедствием, что источники слез раскрыться не могли. Горе, которое не может переносить намеков на его причины, всегда имеет долю притворства. Источники слез этой вдовы ни на минуту не закрывались. Не то, чтобы слезы ее вечно текли, но сердце ее ни на минуту не переставало чувствовать, что несчастье его не может иметь облегчения. Никакие намеки на ее мужа не могли сделать ее несчастнее, чем она была. Она взяла письмо и прочла его все.
   -- Мне кажется, что он дурной человек, сказала мистрисс Бонтин.
   -- Это правда, сказала жена дурного человека.
   -- Но он не виновен в этом преступлении.
   -- О, нет!-- я уверена в этом, сказала лэди Юстэс, чувствуя в то же время уверенность, что Бонтин пал от руки ее мужа.
   -- Поэтому я рада, что его выпустили. Теперь не может быть никакого сомнения.
   -- Теперь все знают, кто это сделал, сказала лэди Юстэс.
   -- Гнусный злодей! Мой бедный погибший дружок всегда знал, каков он. И такой твари позволили бывать между нами!
   -- Разумеется, его повесят, мистрисс Бонтин.
   -- Повесят! Я думаю. Какой другой конец годится для него? О, да! его должны повесить. Но подумаешь, что в свете трудно жить, когда такой человек как он может быть причиною великой гибели!
   -- Несчастье страшное.
   -- Подумайте, чего лишилась страна. Мне говорят, что герцог Омниум займет место моего мужа. Но герцог не может делать то, что делал он. Все знают, что никто не мог сравниться с ним в работе. Он непременно был бы первым министром -- очень скоро. А того следовало бы разорвать на куски раскаленными щипцами.
   Но лэди Юстэс желала в настоящую минуту говорить о своих собственных неприятностях.
   -- Разумеется, мистер Эмилиус не совершил этого убийства.
   -- Финиас Финн совершил его, сказала полуобезумевшая женщина, вставая с своего места.-- И Финиас Финн будет висеть, пока не умрет.
   -- Но у Эмилиуса есть другая жена в Праге.
   -- Я полагаю, вы знаете это. Он это говорил, а он всегда был прав.
   -- Я уверена в этом -- так как вы уверены в преступлении этого противного мистера Финна.
   -- Эти вещи нельзя сравнивать, лэди Юстэс.
   -- Конечно, нет. Я и не подумала бы выказать такую бесчувственность. Но он написал мне это письмо, что же должна я делать? Ведь это ужасно, когда подумаешь о деньгах!
   -- Он не смеет тронуть ваших денег. Мой дружок всегда говорил, что он не может тронуть.
   -- Но он не допускает меня брать их. То, что я получаю, это по милости поверенного. Я жалею, зачем не согласилась на сделку.
   -- Вы не отвязались бы от него таким образом.
   -- Совсем не отвязалась бы. Видите, мне никогда не нужно было носить этого противного имени, потому что я имею титул. Я полагаю, не лучше ли послать письмо к поверенному.
   -- Разумеется, пошлите. Это он должен был сделать. Говорят, что суд назначен двадцать-четвертого июня. Зачем откладывают так надолго? Ведь все известно. Вечно откладывают все. Если бы он был жив, все давно бы кончилось.
   Лэди Юстэс надоели добродетели несчастного супруга ее друга и ей очень хотелось поговорить о своих собственных делах. Она еще держала развернутое письмо мужа в руках и думала, как бы ей принудить умершего льва ее приятельницы уступить на время место, ее живому псу, когда доложили, что мистер Кэмпердаун, стряпчий, ждет внизу.
   В прежнее время старик Кэмпердаун был горячий враг бедной Лиззи Юстэс, но теперь, при ее новых неприятностях, фирма, бывшая всегда верною ее первому мужу, заступилась за нее ради фамилии и поместья -- а также и для наследника, маленького сына Лиззи Юстэс. Фирма Кэмпердауна отправляла писаря в Прагу -- один вернулся больной -- некоторые говорили, что он был отравлен, хотя яд, вероятно, был ничто иное, как пища свойственная богемцам. Потом послали другого; все это, разумеется, было прежде задачи, взятой мадам Гёслер на себя -- задачи, которая хотя была возбуждена единственно по подозрению в злодеянии Эмилиуса, не имела однако никакого отношения к его супружеским шалостям.
   Теперь Кэмпердаун ждал внизу.
   -- Пойти мне к нему, милая мистрисс Бонтин?
   -- Он может прийти сюда, если хочет.
   -- Может быть, мне лучше сойти вниз; он вас потревожит.
   -- Мой дорогой погибший друг всегда думал, что слышать такие вещи должны двое. Он говорил, что это безопаснее.
   Кэмпердауна младшего привели наверх, в гостиную мистрисс Бонтин.
   -- Мы все разузнали, лэди Юстэс, сказал Кэмпердаун.
   -- Что разузнали?
   -- Сюда уже приехала мадам Милиус.
   -- Нет! сказала мистрисс Бонтин, подняв руки.
   Лэди Юстэс сидела молча, разинув рот.
   -- Да, точно так;-- и у нас есть фотографические снимки брачной записи из книг краковской синагоги. Он подписывался Йозеф Милиус и его почерк нисколько не изменился. Я думаю, что мы могли доказать это и без его жены; но, разумеется, было лучше привезти ее.
   -- Где она? сказала Лиззи, чувствуя желание посмотреть на свою предшественницу.
   -- В надежном месте, лэди Юстэс. Она не в тюрьме, потому что не знает ни слова по-английски и по-французски, и удобнее держать ее в частном доме. Мы боимся, что это будет дорого стоить.
   -- Она присягнет, что его жена? спросила мистрисс Бонтин.
   -- О, да! в этом не будет никакого затруднения. Но присяги одной могло бы быть недостаточно.
   -- А мне кажется, это могло бы решить все, сказала лэди Юстэс.
   -- За деньги, сказал Кэмпердаун:-- которые мы могли бы дать, мы вероятно набрали бы целую дюжину богемок, которые приехали бы и присягнули, что были обвенчаны с Йозефом Милиусом в Кракове. Затруднение состояло в том, чтобы достать документы, которые могли бы доказать присяжным, что эта женщина та самая, за кого она выдает себя. Но мне кажется, что эти документы мы достали.
   -- И я буду свободна! сказала лэди Юстэс, всплеснув руками.
   -- Я боюсь; что дорого будет стоить, сказал Кемпердаун.
   -- Но я буду свободна. О! мистер Кэмпердаун, на свете нет женщины, которая так мало дорожила бы деньгами, как я. Но я освобожусь от власти этого противного человека, который запутал меня в сети своей грешной жизни.
   Кэмпердаун сказал ей, что, по его мнению, она освободится, и прибавил, что Йозеф Милиус уже арестован и опять в тюрьме. Следовательно, несчастному не долго пришлось пользоваться смиренною квартирой, которую он нашел в Джеллибагской улице.
   Когда Кэмпердаун уходил, мистрисс Бонтин проводила его до лестницы.
   -- Вы слышали о процесе, мистер Кэмпердаун? Он сказал, что он знает, что суд назначен в центральном уголовном суде в июне.
   -- Да, я не знаю, зачем отложили так надолго. Ведь известно, что он сделал это?
   Кэмпердаун с погребальной грустью объявил, что он не рассматривал этого дела.
   -- Не могу понять, как не все это знают, сказала мистрисс Бонтин.
   

Глава LX.
ЗА ДВА ДНЯ ДО СУДА.

   В кабинете мистера Уикерби, ходатая, происходила сцена весьма прискорбная для лорда Фона, заставившая его сиятельство думать, что с ним обходятся без того уважения, которое должны оказывать ему как пэру и члену министерства.
   При этой сцене присутствовали Чафанбрасс, старый адвокат, сам Уикерби, его доверенный письмоводитель, лорд Фон, поверенный лорда Фона -- тот самый Кэмпердаун, которого мы видели в последней главе у лэди Юстэс -- и полицейский. Лорда Фона пригласили с уверениями в сожалении о безпокойстве, которому его подвергают, потому что важное показание, которое он будет давать в суде, сделает необходимым предложить ему несколько вопросов.
   Это было во вторник, 22 июня, а суд начинался в следующий четверг.
   В комнате лежало на видном месте старое, серое, толстое пальто, относительно которого, как сказал Уикерби Чафанбрассу, можно будет доказать, если понадобится, что оно лежало в ночь убийства в нижней комнате дома, где занимал квартиру Йозеф Милиус.
   Читатель помнит историю пальта. Подстрекаемый мадам Гёслер, которая еще не возвращалась в Англию, Уикерби съыскал пальто, купил его и имел возможность доказать, что это самое пальто Миджер принес домой в Нортумберлэндскую улицу в тот самый день. Но Уикерби думал, что об этом пальте лучше не упоминать.
   -- С этим далеко не уедешь, сказал Уикерби.
   -- Конечно, далеко не уедешь, согласился Чафанбрасс.
   -- А если вы будете стараться доказать, что это сделал другой человек, между тем как он не сделал, это всегда вредит в глазах присяжных.
   На это Чафанбрасс не отвечал, предпочитая сам составить мнение и оставить его при себе, когда оно будет составлено.
   Но, повинуясь его инструкциям, лорда Фона пригласили к мистеру Уикерби и пальто было принесено.
   -- Такое пальто было на том человеке, милорд? сказал Чафанбрасс, когда Уикерби показал пальто.
   Лорд Фон ходил вокруг пальта и смотрел на него очень внимательно, прежде чем удостоил отвечать.
   -- Видите, это серое пальто, сказал Чафанбрасс вовсе не таким тоном, какого записка Уикерби заставила лорда Фона ожидать.
   -- Оно серое, сказал лорд Фон.
   -- Может быть, это не тот оттенок серого, лорд Фон? Видите, милорд, мы очень желаем не приписывать вины тем, кто не виноват. Вы свидетель против подсудимого и, разумеется, скажете обвинителям все, что происходит здесь. Если бы было возможно, мы сделали бы этот первоначальный допрос в их присутствии, но мы не можем этого сделать. Пальто мистера Финна гораздо меньше.
   -- Кажется, сказал его сиятельство, которому не нравились расспросы о пальтах.
   -- Вы не находите, чтобы пальто, которое было на том человеке, когда вы видели его, было такое большое? Вы думаете, что на нем было маленькое пальто?
   -- На нем было серое пальто, сказал лорд Фон.
   -- Это серое пальто не может быть серее этого.
   -- Я думаю, что лорду Фону не следует делать более вопросов об этом деле, пока он не даст показания в суде, сказал Кэмпердаун.
   -- Жизнь человека зависит от этого, мистер Кэмпердаун, сказал адвокат.-- Это не передопрос. Если я принесу это пальто в суд, я одним этим поступком должен обвинить другого человека. А я не сделаю этого, если не буду считать его виновным. Я не могу делать этих вопросов при присяжных. Я не хочу запутать другого человека для того, чтобы освободить моего клиента на фальшивом основании. Лорд Фон не желает повесить мистера Финна, если мистер Финн не виноват.
   -- Сохрани Бог! сказал его сиятельство.
   -- На мистере Финне не могло быть это пальто или пальто похожее на это.
   -- Что это вы желаете узнать, мистер Чафанбрасс? спросил Кэмпердаун.
   -- Наденьте пальто, мистер Скреби.
   По приказанию адвоката, Скреби, писарь стряпчего, надел старое серое пальто Миджера и стал ходить в нем по комнате.
   -- Ходите скорее, сказал Чафанбрасс.
   Писарь пошел скорее. Это был дюжий, толстый, низенький человек, на полфута меньше Финиаса Финна.
   -- Похоже ли это на фигуру того? спросил Чафанбрасс.
   -- Кажется, похоже, сказал лорд Фон.
   -- И похоже на пальто?
   -- Тот же самый цвет.
   -- Вы не присягнете, что это то самое пальто?
   -- Я здесь не принял присяги, мистер Чафанбрасс.
   -- Нет, милорд -- но для меня ваше слово стоит присяги. Если вы находите возможным, что это пальто...
   -- Я вовсе ничего не нахожу. Когда мистер Скрёби ходит по комнате таким образом, он похож на того человека, когда он торопливо шел мимо фонарного столба. Я не желаю говорить теперь ничего более.
   -- Я сожалею, что лорд Фон приехал сюда, сказал Кэмпердаун.
   -- Я полагаю, что его сиятельство желает сообщить нам все, что ему известно, так как вопрос идет о том, чтобы повесить невинного или виновного. В жизни не слыхал таких пустяков. Снимите пальто, мистер Скреби, отдайте его полицейскому. Я понял. Лорд Фон находит фигуру того человека похожею на вашу, а мой клиент, как мне кажется, на двенадцать дюймов выше. Благодарю вас, милорд; я не сомневаюсь, что мы доберемся наконец до истины.
   Впоследствии говорили, что Чафанбрасс поступил очень неприлично, заманив лорда Фона в квартиру Уикерби; но Чафанбрасс никогда не обращал внимания на то, что говорили.
   -- Я не знаю, много ли принесет нам пользы это, сказал он, оставшись наедине с Уикерби:-- но все-таки в суде надо об этом упомянуть. Против жида это не докажет ничего, даже если этого человека -- он говорил о лорде Фоне -- можно заставить присягнуть, что то пальто было точно такое же, как это. Я теперь думаю о росте.
   -- Я не сомневаюсь, что вы выручите его.
   -- Может быть. Нельзя вешать человека по таким уликам, какие есть против него, даже если бы не было нравственного сомнения в его виновности. Мистера Финиаса Финна ничего не уличает в убийстве -- ничего такого, к чему можно бы прицепиться. Но в нынешнее время никогда нельзя знать, что скажут присяжные. Присяжные теперь гораздо более зависят от судьи, чем прежде. Если бы я судился, кажется, я не взял бы совсем защитника.
   -- Никто не мог бы защитить вас так хорошо, как вы сами, мистер Чафанбрасс.
   -- Я не это хотел сказать. Нет!-- я не стал бы защищаться. Я сказал бы судье: "Милорд, я не сомневаюсь, что присяжные скажут то, что вы велите им сказать, а вы составите себе мнение совершенно независимо от доводов."
   -- Вас повесили бы, мистер Чафанбрасс.
   -- Нет, не думаю, сказал Чафанбрасс медленно.-- Сомневаюсь, чтобы нынешний судья мог повесить меня. У них теперь слишком много того, что я называю глупой честностью. Нынешнее время требует, чтобы не сердились ни на что -- чтобы все были сладкоречивы и мягкосердечны. Присяжные боятся иметь свое собственное мнение и почти всегда выносят оправдательный приговор.
   -- Но у нас бывают и обвинительные.
   -- Да, их произносят судьи. И эти обвинительные приговоры сладкоречивы; они стремятся уравнять преступление с невинностью и заставить людей думать, что это еще вопрос, может ли обман назваться насилием, и чувствовать, что мы не можем ненавидеть бесчестие. Плохой день для торгового мира, мистер Уикерби, был тот, когда за подделки перестали казнить смертью.
   -- Ужасно было вешать человека за то, что он подписал чужое имя под роспиской в тридцать шиллингов.
   -- Мы этого не делали; но факт, что закон казнил смертью некоторые подделки, удерживал от всяких подделок. С этими компаниями, с безпорядком между директорами, которые не знают ничего, и управляющими, которые знают все, и отвращением присяжных наступать на мозоли, вы не можете наказывать бесчестную торговлю. Caveat emptor -- единственный девиз в ходу и самая худшая пословица бесчестного, жестокосердого Рима. Когда это руководит нами, никто не может довериться родному брату. Caveat lex -- и пусть тот, кто обманывает, подвергается опасности за это.
   -- Тогда у закона было бы много дела.
   -- Гораздо меньше, чем теперь. К чему доводит Caveat emptor? Каждый продавец старается обмануть покупателя. Рано или поздно закон должен вмешаться и Caveat emptor распадается в ничто. Я намедни купил лошадь; дочери моей хотелось иметь хорошенькую лошадь, и я, старый осел, дал за скотину полтораста фунтов. А скотина-то оказалась никуда негодящая.
   -- Я полагаю, вы взяли ручательство?
   -- Нет, не взял. Слыхали вы когда о таком старом дураке?
   -- Я думаю, что всякий продавец взял бы ее назад ради своей репутации.
   -- Торговец -- да, но... я купил эту лошадь от джентльмэна.
   -- Мистер Чафанбрасс!
   -- Мне следовало бы быть умнее и не попадаться в просак? Caveat emptor.
   -- Вы просто бросили ваши деньги.
   -- Вышло гораздо хуже. Я мог подарить этому джентльмэну полтораста фунтон и оставить это без внимания. Я должен был велеть убить лошадь и купить у торговца другую. Вместо того -- я отправился к стряпчему.
   -- О, мистер Чафанбрасс! как это вы вздумали обратиться к стряпчему?
   -- Вздумал. Никогда в жизни не насказали мне столько честной правды.
   -- Стряпчий!
   -- Он сказал, что, по его мнению, я прожил на свете столько, что мог бы набраться опытности. Я ссылался на слова джентльмэна, что лошадь хорошая.
   "-- Так это джентльмэн! воскликнул мой приятель.-- Вы покупаете лошадь у джентльмэна без ручательств, а потом обращаетесь ко мне! Слыхали вы когда о Caveat emptor, мистер Чафанбрасс? Что могу я сделать для вас?" Вот что сказал мне мой приятель стряпчий.
   -- Что же из этого вышло, мистер Чафанбрасс? Третейский суд?
   -- А вот что -- лошадь объедала меня, так что наконец я бросил ее с досады. Таким образом джентльмэн этот получил мои деньги, а я понабрался опытности. Разумеется, это рассказываю я, а может быть, тот джентльмэн рассказал бы другим образом. Но я говорю, что если мой рассказ справедлив, то доктрина Caveat emptor не поощряет торговли. Я не знаю, как мы перешли ко всему этому от мистера Финна. Я увижусь с ним завтра.
   -- Да -- он очень желает говорить с вами.
   -- К чему это, Уикерби? Я терпеть не могу свиданий с клиентами. Что из этого выходит?
   -- Разумеется, он хочет рассказать о себе.
   -- Но я не желаю слышать его рассказа. Что мне за польза в его рассказе? Он скажет мне одно из двух. Он будет клясться, что не убил этого человека...
   -- Он скажет это.
   -- А это не может иметь влияния на меня; или скажет, что убил -- а это свяжет меня совсем.
   -- Он этого не скажет, мистер Чафанбрасс.
   -- Никогда нельзя знать, что они скажут. Человек клянется Богом, что он невинен, вдруг, в минуту волнения, растеряется и выскажет правду. В таком случае я нисколько не желаю знать правду об убийстве.
   -- Но публика желает это знать.
   -- Потому что публика состоит из невежд. Публика не должна знать ничего подобного. Мы все должны желать справедливых улик убийства. Человек должен быть повешен не потому, что он совершил убийство -- этого положительно узнать нельзя -- но потому что было доказано, что он убийство совершил -- а к таковому доказательству, хотя его достаточно, чтобы повесить человека, всегда должна быть примешана тень сомнения. Мы были рады повесить Пальмера -- но не знаем, убил ли он Кука. Один ученый человек, который знал об этом больше, чем мы можем знать, думал, что он не убил. А кто менее всех на свете может доставить нам полезный взгляд на улики, это -- сам подсудимый. В девятнадцати случаях из двадцати человек, судимый за убийство в этой стране, действительно совершил то убийство, за которое его судят.
   -- В этом случае действительно есть сомнение.
   -- Очень может быть. Если только девятнадцать виновны из двадцати, то должен же быть один невинный; почему же не Финиас Финн? Но если так, то, пылая сознанием несправедливости, он думает, что все должны видеть так, как видит он. Его судят, потому что, при исследовании, все видят это совершенно в другом свете. В таком случае он несчастен, но не может помочь мне освободить его из несчастья. Он видит то, что очевидно и ясно для него -- что он шел домой в ту ночь, не сделав вреда никому. Но я не могу этого видеть и не могу других заставить видеть это, потому что он это видит.
   -- Может быть, его рассказ сделает что-нибудь.
   -- Если сделает, мистер Уикерби, то значит, я не гожусь для моего дела. Если он имеет дар уверять убедительно, я стану считать его невинным; но если он не обладает подобным красноречием, я стану считать его виновным. Я не верю и не опровергаю ничего, что мне говорит клиент -- если только он не сознается в своей виновности, и в таком случае мои услуги не могут быть очень полезны. Разумеется, я увижусь с ним, если он желает. Нам лучше сойтись у него -- положим, в половине одиннадцатого.
   Уикерби написал смотрителю тюрьмы, чтобы Финиасу Финну сообщили об этом посещении.
   Финиас теперь сидел в тюрьме уже седьмую неделю и собственно одно заточение почти совсем разбило его энергию. Сестры, приехавшие из Ирландии, бывали у него каждый день, и оба друга, Ло и лорд Чильтерн, часто навещали его; лэди Лора Кеннеди больше не была, но Финиас слышал о ней часто от Баррингтона Ирля. Лорд Чильтерн, редко говорил о сестре -- и то только о том, что относилось к ее отцу и покойному мужу. Подарки все присылались к нему с разных сторон -- но он не знал, откуда они являются.
   Герцогиня, лэди Чильтерн и лэди Лора кормили его, а мистрис Бёнс заботилась об его гардеробе, чтобы у него в тюрьме было достаточно чистых рубашек и чулок. Но единственный друг, которого он признал бы другом, был бы тот, кто прямо объявил бы убеждение в его невинности.
   Ему давали книги, перья, бумагу, и даже карты, если бы он вздумал раскладывать пасьянс или строить домики. Перья и бумагу он употреблял, потому что мог писать о себе. Каждый день он составлял дневник, в котором распространялся о страшной несправедливости своего положения.
   Но читать он не мог. Ему казалось невозможным устремить внимание на то, что не относилось к нему. Он уверял себя ежечасно, что боится не смерти -- даже от руки палача. Для него было страшно осуждение знавших его -- чувство, что те, с которыми он домогался работать и жить, передовые мужчины и женщины, министры и жены их, государственные деятели и дочери их, пэры и члены Парламента, в котором он сам заседал -- что они станут считать его низким искателем приключений, недостойным их общества. Это-то горе сломило его и заставило сознаться, что вся его жизнь была неудачна.
   Ло советовал ему не видаться с Чафанбрассом, но он настойчиво уверял, что никто кроме него не может дать инструкций защитнику, который обязан защищать его в суде.
   Чафанбрасс пришел в назначенный час, а с ним Уикерби. Старый адвокат вежливо поклонился, войдя в тюрьму, а стряпчий представил друг другу обоих джентльмэнов еще с большей вежливостью, чем это делается в свете.
   -- С сожалением вижу вас здесь, мистер Финн, сказал адвокат.
   -- Дурная квартира, мистер Чафанбрасс, но срок скоро наступит. Я думаю гораздо больше о моем будущем местопребывании.
   -- Конечно, об этом следует думать, сказал адвокат.-- Будем надеяться, что это местопребывание будет вполне по вашему желанию. В моих услугах для этого недостатка не будет.
   -- Мы делаем все, что можем, мистер Финн, сказал Уикерби.
   -- Мистер Чафанбрасс, сказал Финиас: -- я желаю, чтобы вы сделали для меня особенно одно.
   Старик, составив свое мнение о том, что подсудимый скажет ему, положил одну руку на другую, склонил голову и принял кроткий вид.
   -- Я желаю, чтобы вы заставили людей думать, что я невинен в этом преступлении.
   Это было лучше, чем Чафанбрасс ожидал.
   -- Надеюсь, что нам удастся заставить это думать двенадцать человек, сказал он.
   -- Сравнительно, я не дорожу мнением этих двенадцати человек. Я желаю, чтобы вы обращались главное не к ним...
   -- Но это будет моей обязанностью, мистер Финн.
   -- Хотя я сам воспитан в юридической профессии, я может быть не совсем понимаю обязанность защитника к своему клиенту. Но я желал бы, чтоб вы сделали более того, о чем говорите.
   -- Обязанность защитника добиться оправдательного приговора, если он может, и употребить для этого все свои силы.
   -- Но я желаю большего, если даже эти усилия достигнут меньшего. Я знал оправданных людей, которых все до одного в суде считали виновными.
   -- Без сомнения -- и такие люди, вероятно, были многим обязаны своим защитникам.
   -- Я не желаю быть вам обязан этим. Я знаю мою невинность.
   -- Мистер Чафанбрасс принимает это за верное, сказал Уикерби.
   -- Я удивляюсь, как кто-нибудь может думать, что я сделал это убийство. Я вне себя от изумления, когда вспоминаю, что я здесь только потому, что шел домой из клуба, имея в кармане палку с кистенем. Верно судья считал меня виновным.
   -- Он об этом не думал, мистер Финн. Он сообразовался с уликами: ссорою, вашим положением на улице в то время, цветом вашего пальта и того, которое было на человеке, виденном на улице лордом Фоном, показанием доктора об ударах, которыми был убит тот человек, и оружием, которое было у вас. Он сообразил все эти вещи, и этого было достаточно, чтобы дать право публики требовать решения присяжных. Он не сказал, что вы виновны. Он только сказал, что обстоятельств достаточно для того, чтобы отдать вас под суд.
   -- Если бы считал меня невинным, он не отослал бы меня сюда.
   -- Отослал бы, если бы улики требовали этого.
   -- Мы не станем спорить об этом, мистер Чафанбрасс.
   -- Конечно, не станем, мистер Финн.
   -- Вот я здесь, а завтра будут меня судить. Жизнь ничего не будет значить для меня, если для всего света не будет ясно, что я невинен. Я предпочел бы, чтоб меня повесили за это, с уверенностью в сердце, что вся Англия на следующий день будет уверена в моей невинности, чем быть оправданным и после считаться убийцей.
   Финиас, говоря это, вышел на средину комнаты и стоял откинув голову назад и протянув правую руку. Чафанбрасс, который сам был безобразный, грязный старик, всегда выказывавший равнодушие к наружности, был поражен красотой и грацией человека, которого он видел в первый раз. Он был также поражен красноречием своего клиента, хотя уверял стряпчего, что по обязанности должен стоять выше подобных влияний.
   -- О! мистер Чафанбрасс, ради Бога, чтобы не было никаких изворотов!
   -- Мы никогда не прибегаем к этому, мистер Финн.
   -- Ни уверток, ни уклонений, не пользуйтесь упущением формальностей, не возражайте на это и на то для того, чтобы воспользоваться замедлением.
   -- Мы надеемся, что ваша репутация сделает многое.
   -- Она не должна сделать ничего. Если бы никто не сказал ни слова за меня, я все-таки невинен. Разумеется, истина узнается когда-нибудь.
   -- Я в этом не уверен, мистер Финн.
   -- Она непременно узнается когда-нибудь. Мое несчастье состоит в том, что она не известна еще до-сих-пор. Но я желал бы, чтобы, защищая меня, вы пристыдили моих обвинителей. У меня в кармане был кистень -- оттого что прежде мне случилось иметь дело с разбойниками на улице. Я поссорился с этим человеком, потому что он оскорбил меня в клубе. Пальто было на мне такое, как говорят. Но разве это делает убийцу из меня?
   -- Кто-нибудь это сделал, и тот, вероятно, сказал бы то же, что говорите вы.
   -- Нет, сэр!-- когда он сделается известен, тогда узнают, что он прятался на улицах, что он бросил свое оружие, скрывал свои действия, прятался, и был убийцей не по одному этому злодеянию. Когда пришли ко мне утром, разве я походил на убийцу? Разве моя жизнь была такова? Знающие меня коротко не могут считать меня виновным. А те, которые меня не знают и считают виновным, доживут до того, что увидят свое заблуждение.
   Он сел и терпеливо слушал, как старый адвокат описывал ему свойства его дела -- в чем заключалась его опасность, в чем надежда на спасение. Против него не было никаких улик, кроме обстоятельственных, и судьи и присяжные найдут их недостаточными там, где дело идет о жизни и смерти. К несчастью, однако, эти обстоятельственные улики очень сильны против него. Но, с другой стороны, его репутация, о которой люди замечательные станут говорить с энтузиазмом, будет выставлена очень высоко.
   -- Я не желал бы выставлять ее выше, чем она есть на самом деле, сказал Финиас.
   А о мнении света впоследствии Чафанбрасс сказал, что Финиас должен положиться на обстоятельства. Но, конечно, он сам может добиться этого скорее, оставшись жив, чем могут сделать это для него друзья после его смерти.
   -- Поверьте мне, мистер Финн, мы должны теперь стремиться к одной цели -- оправдательному приговору присяжных.
   -- Единственная цель, которой я добиваюсь, приговор публики, сказал Финиас.-- Со мною обращаются так несправедливо, считая меня убийцей, что ничего не могут прибавить к этому, повесив меня.
   Из тюрьмы Чафанбрасс пошел с Уикерби в его квартиру и выражал таким образом мнение о своем клиенте:
   -- Он не дурной человек, Уикерби.
   -- Очень хороший человек, мистер Чафанбрасс.
   -- Я никогда не выражал -- и никогда не буду выражать моего мнения о виновности или невинности моего клиента до окончания суда. Но я иногда чувствовал, что готов отдать кровь из жил своих, чтобы спасти человека. Я никогда не чувствовал этого сильнее, чем теперь.
   -- Я знаю, что очень огорчусь, если его обвинят, сказал Уикерби.
   -- Находят, что та отрасль профессии, которую избрал я; очень низка -- и я не знаю, выбрал ли бы я исключительную практику в уголовных судах, если бы мне пришлось начинать снова жизнь.
   -- Ваша жизнь была очень полезна, мистер Чафанбрасс.
   -- Но я часто чувствую, продолжал адвокат, не обращая внимания на последнее замечание стряпчего:-- что мои труды касаются сердца ближе, чем труды тех людей, которым приходится иметь дело с собственностью или общественными нравами. Находят, что я свиреп -- свиреп с свидетелями.
   -- Вы умеете пугать свидетелей, мистер Чафанбрасс.
   -- Это искуство нашего ремесла, которому можно научиться, как девушка учится играть на фортепьянах. Это пустая штука. Об этом забываешь чрез час. Но когда повесят человека, которого старался спасти, об этом помнишь. Прощайте, мистер Уикерби! Я буду там незадолго до десяти. Может быть, вам понадобится поговорить со мною.
   

Глава LXI.
НАЧАЛО СУДА.

   Присутствовать при важном деле в суде не совсем приятно, если вы не принадлежите к числу избранников, то есть не пользуетесь преимуществом сидеть возле судьи.
   Даже и в этом случае удовольствие не без примеси.
   Конечно, вы пользуетесь удовольствием видеть лицом к лицу человека, о котором все говорили последние дни, и быть виденным на таком месте, которое заставляет вас признать человеком важным; но нестерпимый запах суда и его страшная жара доходят конечно и до вас так же сильно, как до тех, кто сидит внизу.
   Потом, скука продолжительного процеса, где интересные пункты встречаются мало и редко, одолевает вами до того, что вы начинаете чувствовать, что хотя бы бывший первый министр убил настоящего первого министра, и всех членов обоих комитетов призвали в свидетели, вы не пойдете в суд, если бы даже вам было дано почетное место возле судьи.
   Действующие лица, те, которые в париках, нестерпимо длинно играют свою роль, так самонадеянно себя держат -- это вам так кажется, хотя, без сомнения, этот способ найден действительным для достижения их цели -- и так неинтересно повторяются, что вы сначала восхищаетесь невозмутимым терпением судьи, потом сомневаетесь в нем, а наконец проклинаете его терпение, тогда как, по вашему мнению, он мог бы в четверть часа покончить дело без всякого ущерба для правосудия.
   Вероятно, вас поразит то, что продолжительность процеса соразмеряется не с сложностью, а с важностью или, лучше сказать, с интересом публики к делу -- так что суд над обманутым в ожидании и кровожадным бывшим первым министром непременно займет, по крайней мере, две недели, если бы даже председатель палаты и лорд-канцлер видели, как нанесен удар, между тем как углекоп, размозживший голову жены в темноте, будет отправлен на виселицу в три часа. Углекоп должен быть повешен -- если его найдут виновным -- и никто не думает, что его жизнь подвергается излишней опасности чрез излишнюю торопливость. Будет ли жизнь спасена излишним образом посредством продолжительного процеса, это другой вопрос.
   Но почет на таких скамьях может быть оказан не многим и задача становится очень тягостна, когда зритель входит в суд как обыкновенный смертный. Для него открыты два способа, из которых каждый влечет за собою неприятное наказание. Если на нем приличное пальто и шляпа, и есть знакомые в суде, его могут представить этому великому и недоумевающему труженику, помощнику шерифа, который протолкнет его, если возможно -- даже и помощник шерифа не может расширить места; но если представление ценится, вероятно, найдет для него место, если он будет настаивать до конца.
   Но место, полученное таким образом, надо оставлять за собою с утра до вечера и борьбу возобновлять каждый день. А скамьи жестки, место узко и вы чувствуете, что помощник шерифа проткнет вас своею шпагой, если вы осмелитесь чихнуть или поднести к вашим губам фляжку, которая у вас в кармане.
   Потом, когда все члены суда пойдут завтракать в половине второго, а вы останетесь есть сухой сэндвич, не имея места для локтей, вами овладеет чувство неудовлетворенного честолюбия. Хорошо иметь приятелем помощника шерифа, но если бы вы были знакомы с судьей или были двоюродный брат настоящего шерифа, какая была бы разница для вас!
   Но вы можете быть совершенно независимы и по естественному праву войти в открытый английский суд в качестве единицы из числа английской публики. Само собою, вам придется стоять -- и стоять с раннего утра, если вы хотите присутствовать при какой-нибудь части представления. А когда вы отстояли свое право входа, как единица числа английской публики, вы должны выносить сильные толчки не от одних собратов из публики, но также от тех, кому поручено держать входы свободными для свидетелей и кто, от начала до конца, будет смотреть на вас как на неприятное приращение к предлежащей служебной обязанности. Сообразив все, пожалуй, лучше было бы для вас остаться дома и прочесть отчет о суде в следующим номере "Таймса". Безпристрастные стенографы, разумные читатели и способные редакторы, все сообща сохранят для вас зерно, избавив от необходимости возиться с скорлупой.
   В толпе зрителей, которым удалось пробраться в залу заседания, находились трое из наших знакомых, решившиеся преодолеть все разнородные препятствия. Монк, прежний министр, член кабинета, сидел на скамье судилища -- правда, подвергаясь духоте и вони, но с преимуществом позавтракать. Квинтус Слайд, издатель "Знамени" -- которому суд был коротко известен, потому что в былое время он не раз трудился тут долгие часы как стенограф -- заискал расположение помощника шерифа. И Бёнс, со всею энергией английской публики, сумел протискаться вплоть до решетки вокруг места для подсудимого, и только вытянув шею, мог видеть своего жильца, когда он стоял пред судом. Из этих троих людей Бёнс был уверен в невинности подсудимого -- отчасти потому, что не сомневался в человеке, отчасти по враждебному духу сопротивления всякому действию ограничительной власти. Квинтус Слайд был уверен в виновности подсудимого и сильно чванился своим содействием к открытию преступника. Квинтусу Слайду казалось естественно, что человек, явно поссорившийся с издателем "Знамени", должен попасть в каторжную работу. Монк, как знал это сам Финиас, находился в сомнении. Он питал к подозреваемому убийце горячую дружбу и был несчастлив только оттого, что сомневался. С-тех-пор, как обстоятельства дела дошли до его сведения, они легли ему на душу таким гнетом, что помрачили всю его жизнь. Но не таков он был, чтобы рассудок подчинить чувствам. Если улики против его друга так сильны, что его должны предать суду, как ему осмелиться отвергать эти улики на том основании, что обвиняемый его друг? Он навестил Финиаса в тюрьме и Финиас обвинил его в сомнении.
   -- Не отвечайте мне! вскричал несчастный:-- но не приходите, пока не будете в состоянии сказать искренно, что от души верите в мою невинность. Нет человека на свете, который принес бы мне более отрады подобным уверением, чем могли бы принести вы.
   Монк много думал об этом, по посещения своего не повторял.
   В четверть одиннадцатого председатель сидел на своем месте, и товарищ председателя, и члены суда, и знатные коммонеры, и магнаты Сити, теснились на длинной скамье, между ним и входом. Зала была полна до того, что, казалось, некуда поместить лишней головы, а Финиас Финн, депутат от Танкервилля, находился на месте подсудимого. Баррингтон Ирль, который был тут же как зритель -- разумеется, из великих мира сего -- рассказывал герцогине Омниум в тот вечер, что Финиас похудел, побледнел, изменился во многих отношениях -- но стал красивее, чем когда-либо.
   -- Он держал себя хорошо? спросила герцогиня.
   -- Очень... очень хорошо. Мы пробыли там добрых шесть часов и во все время он сохранял вид исполненный достоинства. Он говорил только раз, когда Чафанбрасс стал воевать на счет присяжных.
   -- Что он сказал?
   -- Он обратился к председателю, перебив Слопа, который доказывал, что какой-то человек будет отличным присяжным, и объявил, что не по его желанию отводят кого бы то ни было.
   -- Что сказал председатель?
   -- Посоветовал ему предоставить действовать своему защитнику. Председатель был очень вежлив... даже более чем вежлив с ним.
   -- Мы его пригласим в Мачинг и будем носить на руках, сказала герцогиня.
   -- Не торопитесь, герцогиня, нам еще, пожалуй, придется повесить бедного Финиаса.
   -- О, Боже мой! прошу не упоминать этого слова. Но что же сказал председатель?
   -- Он сказал Финну, что взяв защитника -- и без сомнения поступив очень благоразумно -- он должен дать ему вести дело по своему усмотрению.
   -- И бедный Финиас замолчал?
   -- Он возразил только: "Милорд, я, с своей стороны, желаю, чтобы первые двенадцать человек по списку и были взяты." Но старик Чафанбрасс не унимался. Целых два часа с половиною прошло, пока присяжных привели к присяге.
   -- Однако скажите, мистер Ирль -- если сообразить все -- какое направление принимает дело?
   -- Никто еще предвидеть не может. И сколько замедлений было по поводу присяжных! Кто-то назвал его Фининсом, вместо Финиаса, и это одно заняло полчаса. Начинают с ссоры в клубе и завтра вызывают первого свидетеля. По поводу ссоры снимут показания с Рэтлера, Фицджибона, Монка и, кажется, с старика Боунсера, того, что пишет, знаете? Они все слышали, что произошло.
   -- И вы слышали?
   -- Я ухитрился увильнуть от этого. Нельзя же им допросить весь клуб. Но меня вызовут впоследствии по поводу того, что было у двери. Начнут с Рэтлера.
   -- Всем известно, что была ссора, что Бонтин много выпил и вел себя так дурно, как только возможно человеку вести себя.
   -- Все это должно быть доказано, герцогиня.
   -- Вот я вам что скажу, мистер Ирль. Если... если... если это кончится худо для мистера Финна, я буду носить траур до конца моих дней. Я поеду ко двору в трауре, чтобы показать, что думаю об этом.
   Лорд Чильтерн, также бывший в суде, дал отчет о нем жене и сестре, когда вернулся домой на Портмэнский сквер. В это-то время там гостила мисс Паллизер и три дамы сидели вместе. В этом доме считалось аксиомой, что Финиас Финн невинен. В присутствии брата и посетителей невестки, лэди Лора научилась молчать об этом предмете, и теперь она ограничилась тем, что слушала, зная, что может отвести душу, когда останется одна с лэди Чильтерн.
   -- В жизнь ничего скучнее не бывало, сказал начальник Брэкской охоты.-- До-сих-пор еще ничего не сделано.
   -- Речи свои они, вероятно, сказали? спросила жена.
   -- Сэр-Грегори Грогрэм изложил дело и на краски не поскупился. Я никогда не верю тому, что говорит юрист с париком на голове и платою в руках. Я уж заранее готовлюсь смотреть на все как на одни слова, поставляемые по стольку-то за тысячу. Я знаю, что он скажет только то, что полагает действительным для достижения своих целей. Но, честное слово, он на краски не поскупился. И все-то он свел к самому короткому сроку. Бонтин и Финн вышли из клуба на минуту расстояния один от другого. Спустя пять минут, Бонтин должен был находиться в конце прохода, а Финиас не далее, как на двести ярдов от него. В этом нельзя сомневаться.
   -- Освальд, неужели ты хочешь сказать, что дело принимает дурной оборот? воскликнула лэди Чильтерн.
   -- Еще никакого не приняло. Свидетелей не допросили. Но, я думаю, генерал-атторней был прав в том, что сказал. Правда, он должен все это доказать, но столько-то он, без сомнения, доказать может. Он имеет возможность доказать, что смертоубийство совершено тупым орудием, подобным тому, которое было у Финиаса. И то он может доказать, что ровно в это время к тому месту бежал человек, похожий на Финна, и бежал дорогой, которая не должна быть его дорогой, если бы он не имел целью достигнуть места, где в эту минуту показался другой человек.
   -- Как это ужасно! заметила мисс Паллизер.
   -- А между тем я питаю безотчетное убеждение, что это тот человек и сделал! вскричала лэди Чильтерн.
   Лэди Лора молчала все время и слушала, глаз не сводя с брата, облокотившись за стол и подпирая голову рукою. Она слова не произнесла, пока не очутилась с невесткою сам друг, и тогда сказала немногим более одного слова:
   -- Вайолет, они убьют его!
   Лэди Чильтерн старалась утешить ее, представляя, что до-сих-пор они слышали только одну сторону дела; но несчастная женщина только качала головою.
   -- Они убьют его, я знаю, повторила она:-- а тогда, как уже поздно будет, они увидят, что наделали!
   На другой день давка в суде была еще сильнее, если возможно, и члены суда порядком стиснуты. Но как отстранить от почетных мест, например, Рэтлера и лорда Фона, когда их вытребовали в качестве свидетелей, а между тем никто из тех, кто накануне добился места, не хотел уступать его? И в этот день даже свидетелей не вызвали немедленно. Сэр-Грегори Грогрэм сперва заявил о дошедшем до него в это утро слухе, что один из свидетелей был "подучен" -- как он к несчастью выразился -- его ученым другом противной стороны. Разумеется, он намекал на лорда Фона, и бедный лорд Фон, на виду у всех с своего почетного места на эстраде суда, сильно покраснел и смутился. Тут завязался горячий спор между сэр-Грегори, которого поддерживал сэр-Симон, и старым Чафанбрассом, который с презрением отверг всякую помощь более кротких товарищей но защите.
   -- Подучен! Это слово достопочтенный генерал-атторней обязан взять назад, или... или...
   Объяви Чафанбрас, что в противном случае он выдерет за уши весь суд, то выразил бы только свои настоящие чувства. Лорд Фон был приглашен дать показание, а не "подучен" -- и почему приглашен? Чтобы подозрение в таком только случае пало на другого, если то сведение, которое хранилось в душе лорда Фона, и нигде более, оправдает подобный способ защиты. При лорде Фоне находился его собственный ходатай и мог быть сам генерал-атторней, если бы пожелал. Много было сказано с той и другой стороны и кое-что сказано председателем. Наконец сэр-Грегори взял назад слово, возбудившее возражение, и заменил его утверждением, что его свидетеля "расспрашивали нескромно". Чафанбрасс ни на минуту не хотел допускать нескромности, прыгал на своем месте, дергал парик так, что чуть не сдернул с головы, и вызывал на бой всех и каждого в суде. Председатель представил Чафанбрассу, что он был нескромен.
   -- Я еще никогда не противоречил суду, милорд, ответил Чафанбрасс, и между членами суда поднялся сдержанный смех:-- но я должен требовать права вести свои дела согласно собственному взгляду. Здесь я подвластен суду, в собственной комнате я подлежу одним законам страны.
   Председатель поглядел чрез очки и сделал снисходительное замечание о профессии воообще. Сдернув свой парик совсем на сторону, так что он почти упал на лицо адвокату Бёрдботту, Чафанбрасс пробормотал что-то в роде того, что видал более дел в этом суде, чем кто-либо из юристов, находящихся в живых, какого бы звания ни были они. Когда это маленькое смятение прошло, все сознавали сэр-Грегори побежденным.
   Рэтлер, и Лоренс Фицджибон, и Монк, и Боунсер были допрошены относительно ссоры в клубе и показали, что ссора была ожесточенная. Все единогласно показали, что Бонтин был неправ и что подсудимый имел повод к раздражению. Трех вышеупомянутых законодателей и государственных людей Чафанбрасс не удостоил ни малейшего внимания.
   -- Мне нечего спрашивать у вас, сказал он Рэтлеру.-- Разумеется, была ссора. Мы все это знаем.
   Но он обратился с некоторыми вопросами к Боунсеру.
   -- Кажется, вы пишете книги, мистер Боунсер?
   -- Пишу, сказал Боунсер с достоинством.
   Надо заметить, что не было свойства в свидетеле, к которому Чафанбрасс относился бы враждебнее, как достоинство.
   -- Какого рода книги, мистер Боунсер?
   -- Романы, ответил Боунсер, думая про себя, что Чафанбрасс, вероятно, вовсе не имел понятия о современной беллетристике, если подобный вопрос оказался нужен.
   -- То есть, вымыслы?
   -- Ну, да! вымыслы... если это слово вам более нравится.
   -- Особенно мне не нравится ни то, ни другое. Вам, следовательно, надо придумывать завязку, не правда ли?
   Боунсер с минуту помолчал.
   -- Да, да, сказал он.-- Чтобы написать роман, необходимо сперва составить в уме завязку.
   -- Откуда вы берете ее?
   -- Откуда беру?
   -- Да; откуда берете завязку? По большей части заимствуете у французов, не правда ли?
   Боунсер вспыхнул.
   -- Разве не так английские писатели составляют свои завязки?
   -- Иногда... может быть.
   -- Так ваши не из французских источников?
   -- Н... нет; то есть... я не стану утверждать, чтобы...
   -- Вы не станете утверждать, чтобы они не имели французского элемента?
   -- Относится ли это к делу, мистер Чафанбрасс? спросил председатель.
   -- Вполне, мило-д. Пред нами знаменитый романист, мило-д, коротко знакомый, как я имею повод полагать, с французскою системой составлять завязку. В этом деле французы мастера. Интрига в романе, я думаю, должна согласоваться с человеческою натурой?
   -- Само собою, сказал Боунсер.
   -- У вас в романах бывают также убийства?
   -- Иногда, ответил Боунсер, который в свое время не мало создал убийств.
   -- Встречался ли вам французский романист, который умышленное убийство заставил бы совершить того, кто не мог помышлять о нем за десять минут до момента совершения; у кого причина к убийству предшествовала самому убийству не более, как на десять минут?
   Боунсер задумался.
   -- Мы не торопим вас; ваш ответ на этот вопрос весьма важное свидетельство:
   -- Едва ли, сказал наконец Боунсер, который второпях не мог припомнить ни одной завязки романа.
   -- А если бы такой оказался, ведь вы не заимствовали бы у него подобной завязки?
   -- Конечно нет, сказал Боунсер.
   -- Читаете вы стихи, мистер Боунсер?
   -- О! да, я много читаю поэтических произведений.
   -- Шекспира, быть может?
   Боунсер не удостоил отвечать, а только кивнул головою.
   -- В "Гамлете" описано убийство. Предполагает ли поэт, чтобы оно задумано было мгновенно?
   -- Я не скажу этого.
   -- И я не скажу, мистер Боунсер. Помните приготовления к убийству в "Макбете"? Они взяли-таки довольно времени... не правда ли?
   -- Без сомнения, взяли.
   -- А когда Отело убил Дездемону, подкравшись к ней во время ее сна, он задумал это за несколько времени.
   -- Полагаю так.
   -- А читаете вы иногда английские романы, какъи французские, мистер Боунсер?
   Несчастный писатель опять только кивнул головою.
   -- Когда Эми Робсарт занимали к гибели, на приготовления понадобилось время -- не правда ли?
   -- Само собою.
   -- Само собою, понадобилось время. И Евсений Арам, в романе Больвера, когда убил человека, задолго пред тем имел это на уме?
   -- Полагаю, что задолго.
   -- Задолго имел это на уме! Я бы так думал. Эти великие знатоки человеческой натуры, которые глубоко изучили сердце человека, не решались представить тайное убийство последствием мгновенно возникшей мысли?
   -- Насколько я помню, нет.
   -- Таково и мое впечатление. Но теперь я припоминаю убийство, которое было почти так же мгновенно, как предполагается то, о котором идет речь. Не убил ли голландец-контрабандист шотландца-адвоката, так сказать, мгновенно?
   -- Дирк И'атерайк моментально убил Глосипа в "Гае Маннеринге", но совершил он это в порыве гнева.
   -- Именно так, мистер Боунсер. Тут замысла не было Не оказывалось ни приготовлений, ни тайного подкрадывания к своей жертве, ни спасения даже для себя?
   -- Он был прикован к стене.
   -- Да, на цепи, как собака, и как собака, он бросился на врага. Если я вас понял, мистер Боунсер, вы не решились бы на столько нарушить вероятие в романе, чтобы вывести на сцену тайного убийцу, который задумал и совершил убийство в четверть часа.
   После минутного размышления Боунсер ответил, что не решился бы, как полагает.
   -- Мистер Боунсер, сказал Чафанбрасс:-- я чрезвычайно признателен нашему превосходному другу, сэр Грегори, за то, что он дал нам возможность выслушать выше свидетельство.
   

Глава LXII.
ПОКАЗАНИЕ ЛОРДА ФОНА.

   В суботу вечером было выслушано все со стороны обвинения, и мистрис Бёнс спрошена последняя, в числе свидетелей. Ее вызвали показать только, что ее жилец обыкновенно сам отпирал дверь двойным ключом, когда приходил или уходил; но она настояла на том, чтобы сказать более, и заявила председателю, присяжным и адвокатам, что если они считали мистера Финна способным убить кого бы ни было, то не имели понятия о свете вообще. На это Чафанбрасс сказал, что желает сделать ей вопрос или два, и посредством изысканной лести выведал, что она думает о своем жильце. Она знала его много лет и полагала, что из всех благородных людей, когда-либо существовавших на свете, он всех менее казался способен на такое кровавое дело. Мистер Чафанбрасс, пожалуй, не ошибался, полагая, что ее показание может быть так же полезно, как показания лордов и графинь.
   В воскресенье процес, разумеется, был предметом городских толков. Бедный лорд Фон заперся и никому на глаза не показывался, но его поведение и слова обсуждались повсюду. В клубах преобладало мнение, что он так хорошо вывернулся, как можно было ожидать, но сам он сознавал, что опозорил себя навек. Многие усвоили себе такой взгляд, что Чафанбрасс зашел слишком далеко, когда утверждал, что человек, которого видел лорд Фон, наверно и был убийца. Вообще всем казалось менее очевидно, чтобы человек, виденный им, совершил убийство, чем то, чтобы этот человек был Финиас Финн. Правдоподобно ли, чтобы два человека в серых пальтах расхаживали в одной и той же местности, в один и тот же час ночи? И потом, для публики вообще показание лорда Фона до присяги было так же убедительно, как и данное после нее. Сэр-Симон Слоп, на которого возложен был этот допрос, не подвергал сомнению, что его сиятельство может отвечать с своего места на эстраде, но Чафанбрасс воспротивился. Он очень хорошо знал, сказал он, что обыкновенно это допускается. Бесспорно, он сам для своем веку снимал показания с сотни свидетелей, не заставляя их сходить с эстрады. В девятнадцати случаях из двадцати, не встречается препятствия к такому обыкновению. Но теперь благородный лорд будет давать отчет не только о том, что видел, но также о том, что видит в настоящую минуту. Ему необходимо рассмотреть цвета как можно ближе и в том же свете, как присяжные, что возможно только, если он будет находиться на свидетельской трибуне. И наконец, может возникнуть вопрос об удостоверении в тождестве, когда благородному лорду лучше быть в самом близком расстоянии от вещи или личности, которую следует признавать. Он опасался, что должен побеспокоить благородного лорда спуститься с райских высот присутствия. Лорд Фон спустился и взошел на трибуну для свидетелей, где приведен был к присяге.
   Сэр-Симон Слоп оказал ему все уважение, какое генерал-прокурор обязан изъявлять знатному пэру, члену того же министерства, к которому принадлежал он сам. Сэр-Симон ставил вопросы так, чтобы вполне успокоить свидетеля, и скоро.... к сожалению, чересчур скоро.... отобрал от него все сведения, какие требовались для обвинительной власти. Когда лорд Фон вышел из клуба, он видел и мистера Бонтина, и мистера Финна, готовых последовать за ним, но он ушел один и с той поры уже не видал больше Бонтина. Он очень медленно прошел Кёрзонскую улицу, потом Болтон-Ро, и только что собирался перейти улицу, завернув в Клэрджскую -- кажется, именно тогда, как переходил улицу -- увидал человека, который выбежал из-за забора, выходившего на Болтон-Ро, против Клэрджской улицы, и быстрыми шагами направился к проходу, отделяющему сады при домах Девонширской и Лансдоунской улиц. Уже было дознано, что поверни Финиас Финн назад, когда ушли от него Ирль и Фицджибон, самый короткий и бесспорно самый уединенный путь к тому месту, где лорд Фон видел человека, был бы чрез помянутый забор. Лорд Фон продолжал объяснять, что на том человеке было серое пальто -- на сколько он может судить, такое же, как то, которое теперь ему показывал сэр-Симон. Удостоверять в тождестве подсудимого с тем человеком он не мог, даже не был в состоянии определить, имел ли виденный им человек такой же рост, как подсудимый; однако, на сколько он мог судить, ему казалось, что большой разницы в росте не было. Он не думал о мистере Финне, когда увидал быстро идущего человека, и не занимался им вовсе. Вот все, что показал лорд Фон на допросе со стороны обвинения, которому охотно подвергался бы до конца заседания, если бы тем мог удалить предстоящие ему ужасы передопроса. Но вот он настал, вот несчастный Фон в когтях отвратительного грязного человечка, которого ненавидел, которого презирал за то, что он грязен, что он просто ничтожный адвокат -- а между тем страшился с таким неизъяснимым ужасом.
   Чафанбрасс улыбнулся своей жертве и на минуту прикинулся очень мягким -- ни дать, ни взять, кошка с мышью. Стенографы едва расслышали его первый вопрос.
   -- Я полагаю, вы товарищ статс-секретаря?
   Лорд Фон ответил утвердительно. Надо заметить, что в блестящий период прежней общественной деятельности нашего героя он занимал то самое место, на котором теперь был лорд Фон, а лорд Фон тогда имел такую же должность по другому департаменту. Все это Чафанбрасс заставил свидетеля высказать -- с видом неудовольствия, который однако был вызван одною естественной враждебностью между жертвою и мучителем. Даже при самом простом вопросе и в самых простых словах, даже тогда, как он воздерживался от едкой насмешливости в голосе, производившей на свидетеля такое действие, как будто с него с живого сдирают кожу, Чафанбрасс так умел смотреть на человека, что возбуждал в нем вражду, которой ни один свидетель не был в состоянии скрыть. Спрашивая у человека его имя, лета и звание, он умел вызвать такое впечатление, как будто свидетель неохотно говорит что бы ни было, и потому присяжные имеют право относиться к его показанию недоверчиво.
   -- Так вы, должно быть, часто встречались с ним на служебном поприще? продолжал допытываться Чафанбрасс.
   -- Кажется, встречался... иногда.
   -- Иногда? Разве вы не принадлежали к одной партии?
   -- Мы в разных Палатах.
   -- Знаю, милорд. Мне отлично известно, в какой Палате вы изволите заседать. Но я полагаю, что вы удостоиваете вашего знакомства даже коммонера, когда он занимает ту же должность, которую занимаете теперь вы. Не чуть ли вы принадлежали к одному клубу?
   -- Я мало бываю в клубах, ответил лорд Фон.
   -- Однако ссора, о которой мы столько слышали, произошла в клубе в вашем присутствии?
   Лорд Фон согласился с этим.
   -- Просто невозможно, чтобы вы не были коротко и в точности знакомы с наружным видом подсудимого. Так ли это?
   -- Я никогда не был короток с ним.
   Чафанбрасс взглянул на присяжных и с прискорбием покачал головою.
   -- Я не смею предполагать, лорд Фон, чтобы вы унизили себя короткостью с джентльмэном -- относительно которого я однако впоследствии буду иметь возможность доказать, что он избранный друг того самого человека, под чьим начальством вы теперь изволите служить. Я вас спрашиваю, коротко ли вам знакома его наружность?
   Лорд Фон наконец ответил утвердительно.
   -- Известен вам его рост? Как вы определили бы его приблизительно?
   Лорд Фон отказался выразить мнение на этот счет, но все-таки допустил, что не был бы удивлен, если бы ему сказали, что в мистере Финне более шести фут.
   -- В сущности вы считаете его человеком большого роста, милорд? Вот он на лицо; вы можете посмотреть на него. Высок он ростом?
   Лорд Фон поглядел, но не отвечал.
   -- Я готов поручиться, милорд, что нет человека из присутствующих, кроме вас, кто бы задумался показать под присягой, что мистер Фин высокого роста. Господин главный констэбль, позвольте подсудимому выйти на мгновение за решетку. Он не убежит. Мне необходимо мнение его сиятельства о росте мистера Финна.
   При этих словах бедный Финиас ухватился за решетку, как бы с решимостью ни за что не выставлять себя таким образом на позорище, разве силою принудят его к тому.
   Но потребность в такой выставке миновала.
   -- Я знаю, что он очень высокого роста, сказал лорд Фон.
   -- Вы знаете, что он очень высокого роста. Мы все знаем это. На этот счет не может быть сомнения. Он, как вы сейчас сказали, очень высок ростом -- и наружность его вам коротко знакома. Я опять спрошу у вашего сиятельства, не правда ли, что вы давно знакомы с его наружностью?
   После еще некоторого мучительного замедления лорд Фон наконец сознался, что это справедливо.
   -- Теперь дело пойдет так быстро, как горит дом, заметил Чафанбрасс.
   Однако, дом все-таки горел не быстро. Последовал ряд вопросов о виде и походке человека, который вышел из-за забора в сером пальте -- о его виде и общем сходстве с Финиасом Финном. В ответ на них лорд Фон ограничился заявлением, что не обратил внимания на вид того человека и не подумал о подсудимом, когда увидел его.
   -- Милорд, сказал Чафанбрасс с большой торжественностью:-- поглядите на вашего бывшего приятеля и товарища по службе и вспомните, что его жизнь, вероятно, зависит от точности вашей памяти. Тот человек, которого вы видели -- убил мистера Бонтина. Со всею моею опытностью в подобных вещах, которая велика, и всем моим искуством, которое что-нибудь да значит, я не могу опровергнуть этот факт. Мое дело доказать, что тот человек и мой клиент не одно и то же лицо; и сделать это я должен посредством вашего показания -- разобрав по ниточке сказанное вами сегодня и сопоставив это с тем, что вы говорили в других случаях. Как я теперь понимаю вас, в вашем воспоминании о человеке, которого вы видели, нет ничего, кроме цвета пальта, что руководило бы вами относительно мнения, был ли этот человек, или не был, одно и то же лицо с подсудимым?
   Во всей толпе, которая стеклась в зале присутствия, не нашлось бы человека более проникнутого добросовестностью, чем лорд Фон в отношении к требуемому от него показанию. Ему не только было бы ужасно подвергнуть опасности жизнь невинного, но и нарушить святость присяги. Он был в высшей степени правдив, только бы ему знать, как сказать правду. Он пожертвовал бы многим, чтобы доказать невинность Финиаса Финна -- не из любви к Финиасу, но из любви к невинности -- однако и для этого он не сказал бы лжи. Тем не менее, он не годился в свидетели, и своими запинками да плохо выдержанною надутостью, ему свойственною, внушил присяжным подозрение, что он желает обвинить подсудимого. Только два человека из всех присутствующих отлично понимали положение лорда Фона. Понимал Чафанбрасс, и намеревался без малейшего зазрения совести им воспользоваться. И председатель видел ясно все, давая себе слово поставить свидетеля в настоящем свете относительно присяжных.
   -- Я не подумал о мистере Финне в то время, сказал лорд Фон в ответ на последний вопрос.
   -- Так я и понял. Тот человек не поразил вас высоким ростом?
   -- Кажется, нет.
   -- Однако, на дознании в Боуской улице, вы сказали следователю, что убеждены в тождестве мистера Финна с тем человеком, который выбежал из-за забора,
   Лорд Фон опять молчал.
   -- Я обращаюсь к вашему сиятельству с вопросом, на который должен просить ответа. Вот отчет, помещенный в "Таймсе" о дознании; вы можете освежить им память и удостовериться, что главным образом по вашему свидетельству, приведенному тут, мой клиент находится теперь в опасности жизни.
   -- Ничего подобного мне неизвестно, возразил свидетель.
   -- Очень хорошо. Мы оставим это на время. Но таково было ваше свидетельство, важное ли оно имело значение, или нет. Разумеется, милорд, вы вольны дать себе сколько угодно времени на то, чтобы припомнить свои слова.
   Лорд Фон всячески старался припомнить, что говорил, но в поданную ему газету не заглядывал.
   -- Я не могу вспомнить, какими словами выразился. Кажется, я предполагал, что это мог быть мистер Финн, потому что мне указали на возможность для мистера Финна быть именно там, если бы он обежал вокруг.
   -- Не может быть, милорд, чтобы одно это побудило вас дать то показание, которое стоит в газете.
   -- И цвет пальта, прибавил лорд Фон.
   -- Да, да, вы основывались на цвете пальта, и только то?
   -- И ссора к тому же.
   -- Милорд, ведь это произвольное предположение! Мистер Бонтин поссорился с мистером Финном. Мистер Бонтин был убит -- как все мы полагаем -- человеком, которого вы видели в известной местности. И потому вы удостоверяли, что виденный вами человек был мистер Финн. Так ли?
   -- Я не удостоверял.
   -- По крайней мере, теперь не удостоверяете? Помимо серого пальта, вы не имеете другого повода предполагать, что тот человек и мистер Финн одно и то же лицо? Не стыдитесь, милорд, ради жизни человека, находящейся в крайней опасности -- и в опасности из за вашего показания следователю -- открыто высказать правду, хотя бы она и не согласовалась с тем, что вы говорили прежде с безрассудной опрометчивостью.
   -- Милорд, следует ли мне подвергаться подобному обращению? сказал свидетель, оборачиваясь к председателю.
   -- Мистер Чафанбрасс, заметил председатель, опять взглянув на адвоката чрез очки: -- я думаю, вы заходите слишком далеко, пользуясь правами вашего положения.
   -- Мне придется зайти еще дальше, милорд. Его сиятельство показал под присягой в присутствии следователя, что положительно считает мистером Финном того человека, которого видел. В силу этого показания, мистер Финн был предан уголовному суду за убийство. Пусть лорд Фон открыто скажет в присутствии присяжных теперь -- когда мистер Финн рискует всеми надеждами в жизни и самою жизнью -- полагает ли он то же, что тогда полагал, и на каких основаниях полагает это.
   -- Я основываюсь на ссоре и на сером пальте.
   -- Других оснований нет?
   -- Нет.
   -- Стало быть, единственный повод к удостоверению в личности -- это серое пальто?
   -- И ссора, прибавил лорд Фон.
   -- Милорд, я боюсь, что вы не понимаете значения слов: "удостоверять в личности", между тем как даете показание на суде по этому предмету.
   Лорд Фон поглядел на председателя, но тот молчал.
   -- Во всяком случае мы теперь слышим от вас, что в наружности виденного вами человека не было ничего общего с мистером Финном, кроме цвета пальта.
   -- Не думаю, чтобы было, медленно сказал лорд Фон.
   Тут в суде произошла сцена, которая без сомнения заинтересовала зрителей и отчасти вознаградила их за скуку остального хода дела. Пока лорд Фон еще находился в отделении для свидетелей, Чафанбрасс испросил разрешение вызвать человека, которого заставил надеть пальто, лежавшее на столе пред ним -- то самое пальто, которое Миджер принес домой в утро после убийства. Человек, вызванный Чафанбрасом, был Скреби, письмоводитель стряпчего Уикерби. Пальто оказалось ему совершенно в пору. Тут Чафанбрасс просил разрешения сделать Скрёби один вопрос, объяснив, что этим много сбережется времени. Когда после некоторого затруднения ему разрешили это, он спросил Скрёби, сколько в нем фут. В Скрёби оказалось пять фут и восемь дюймов; накануне его тщательно смерили именно для этого вопроса. После такого отступления Чафанбрасс снова стал допрашивать лорда Фона относительно того неправильного свидания в конторе Уикерби, на которое он заманил свидетеля вопреки всем порядкам судопроизводства. Долго сэр-Грегори Грогрэм настаивал, что не дозволит никакого намека на то, что происходило при самом неуместном совещании -- совещании, которое он не мог порицать достаточно сильными выражениями. Но Чафанбрасс улыбался благодушно -- так благодушно, как мог улыбаться -- и заявил, что неуместность совещания -- будь оно во сто раз еще гнуснее -- не уничтожало факта, что оно происходило; следовательно, он имеет право о нем говорить.
   -- Предположите, милорд, что лорд Фон сознался в конторе мистера Уикерби, что он убил самого мистера Финна, а впоследствии раскаялся в своем сознании, неужели Уикерби и Кэмпердауну, которые присутствовали при этом, или мне наконец, нельзя было заявить в суде об этом сознании из одного уважения к каким-то фантастическим правилам этикета, по которым лорду Фону не следовало быть там?
   Чафанбрасс наконец одержал верх и продолжал допрос:
   -- Вы видели мистера Скрёби в этом пальте в конторе мистера Уикерби?
   Лорд Фон возразил, что не может определить, то ли самое это пальто.
   -- Мы позаботимся об этом. Мы еще много извлечем из этого пальта. Вы видели этого человека в пальте, подобном этому?
   -- Да, видел.
   -- И теперь видите?
   -- Да, вижу.
   -- Напоминает он вам фигуру человека, которого вы увидели идущим от забора?
   Лорд Фон замялся.
   -- Мы не можем заставить его расхаживать здесь так, как в конторе Уикерби, но помня это, как вы должны помнить, скажите, походит ли он на того человека?
   -- Я не помню, какого вида был тот человек.
   -- Разве вы не говорили нам в конторе Уикерби, что Скрёби в сером пальте очень походил фигурою на того человека?
   Подобные вопросы продолжались с добрых полчаса и все время сэр-Грегори порывался защитить своего свидетеля от оружия соединенных врагов, но лорд Фон наконец согласился, что признавал это сходство, и каким-то смутным, иносказательным способом признал его и в настоящем показании.
   -- Милорд, сказал Чафанбрасс, позволив наконец лорду Фону удалиться:-- вы, без сомнения, записали рост мистера Скрёби?
   Председатель кивнул головою.
   

Глава LXIII.
ЧАФАНБРАСС ЗАЩИЩАЕТ ПОДСУДИМОГО.

   На другой день выслушали толпу свидетелей, когда Чафанбрасс покончил свой передопрос Боунсера, но из всех них никто не представлял интереса для публики. Три доктора дали отчет о состоянии головы убитого, когда нашли тело, и какого рода оружием вероятно нанесена была смерть; было доказано и то, что у Финиаса Финна находился кистень -- но посреди этих доказательств подсудимый попросил суд избавить себя от лишних хлопот, так как он готов сознаться, что шел домой с кистенем в кармане.
   -- Мы сознались бы во многом, если бы нас допустили сделать это, сказал Чафанбрасс.-- Мы не отвергаем ссоры, не отвергаем того, что вернулись домой ночью, не отвергаем кистеня, не отвергаем серого пальта.
   Но это случилось к концу второго дня и тогда еще не дошла речь до серого пальта. К вопросу о сером пальте приступили на третий день поутру -- то есть в суботу -- в который день, как было известно, заседание начнется допросом лорда Фона. Нетерпение услышать пытку, которой подвергнется лорд Фон, было неизъяснимо и в сильной степени увеличилось от убеждения, что Чафанбрасс выместит на нем обвинение, которому подвергся со стороны генерал-атторнея по поводу нескромного допроса его свидетеля.
   -- Вот я допрошу его сейчас, шепнул Чафанбрасс Уикерби, и эта угроза, сказанная шепотом, мигом разнеслась по всем углам.
   На столе пред Чафанбрассом, когда он сел на свое место в суботу, лежало толстое серое пальто, а на противоположном конце стола, прямо против генерал-атторнея, лежало другое серое пальто из материи несравненно тоньше. Когда лорд Фон увидал эти два пальта, садясь на скамью, он ужаснулся.
   Он не успел почти опуститься на свое место, как его вызвал суд. Разумеется, присяжных наставят преимущественно обращать внимание на последний, тогда как публика вообще естественно должна руководиться и тем и другим совместно. В клубе бесспорно полагали, что дело принимает худой оборот для подсудимого.
   -- Ты все прочел, конечно, сказала герцогиня Омниум своему мужу, когда сидела с "Наблюдателем" в руке в воскресенье утром.
   Воскресные газеты были наполнены отчетом о судебном следствии и разбирались нарасхват.
   -- Желал бы я, чтобы ты поменьше думала об этом, заметил герцог.
   -- Это легко сказать, а как прикажешь не думать? Разумеется, я думаю об этом. Ты все знаешь про пальто? Оно принадлежало человеку, у которого Милиус жил.
   -- Я не хочу говорить про пальто, Гленкора. Если мистер Финн совершил убийство, справедливо, чтобы он был осужден.
   -- А если не совершил?
   -- Вдвойне будет справедливо, чтобы его оправдали. Но присяжным дадут средства дойти до безпристрастного заключения, чего мы с тобою не имеем, и потому мы должны принять их приговор за верное.
   -- Если они объявят его виновным, их приговор будет достоин проклятия, как облыжный, сказала герцогиня.
   Герцог отвернулся с гневом и решил, что ничего более не скажет о суде -- однако, решение свое должен был изменить до конца следствия.
   -- Что вы думаете об этом, мистер Ирль? спросил другой герцог.
   -- Не знаю, что думать; я только могу надеяться.
   -- Чтобы его оправдали?
   -- Разумеется.
   -- Виновного или невинного?
   -- Само собою. Но если его оправдают, я буду считать его невинным. Вы думаете, ваша светлость, что...
   -- Я так же мало расположен это думать, как и вы, мистер Ирль.
   Таким образом говорили между собою об этом предмете. За исключением немногих, все, знавшие Финиаса, желали его оправдания, хотя не могли убедиться, чтобы жизнь невинного человека могла быть в опасности.
   В понедельник утром снова приступили к разбору дела и весь день был занят речью Чафанбрасса к присяжным. Он начал с того, что изложил все относившееся к пальту, которое лежало пред ними, обещая подтвердить все подробности свидетельскими показаниями. Он не имел намерения, говорил он, обвинять в убийстве кого-либо. Его обязанность защищать подсудимого, не обвинять кого другого. Но он приведет доказательства, что арестованы, когда открыли убийство -- два человека, совершенно незнакомые друг с другом, которых ни на минуту не могли предполагать соучастнеками -- и подозрения полиции сперва обратились не на его клиента, а за того другого человека. Тот другой также был враг мистера Бонтина, и тот другой теперь содержался в тюрьме по обвинению в двоеженстве, главным образом благодаря вмешательству мистера Бонтина, приятеля жертвы предполагаемого двоеженца; до обвинения в двоеженстве им дела нет, но он должен просить их принять в соображение ту вражду так точно, как и ссору в клубе. Тут Чафанбрасс назвал бывшего любимого проповедника, преподобного Эмилиуса, и объяснил, что он -- тот самый, на кого сперва обратились подозрения полиции в ночь убийства -- мог воспользоваться пальтом, теперь им представленным. Ему можно доказать тоже, что Эмилиус точь-в-точь одного роста с человеком, за котором они видели пальто. Сохрани его Бог взвести на человека обвинение в убийстве по одному такому ничтожному свидетельству. Но если доказательство, основанное на пальте, было ничтожно относительно Эмилиуса, как же могли придавать ему вес относительно его клиента? Два пальта были так же различны, как мел и сыр; одно модное пальто для прогулки человека хорошего общества, другое -- грубая верхняя одежда такого человека, как Миджер. А между тем лорд Фон, который пытался удостоверить в тождестве подсудимого по одному пальту, не мог сказать утвердительно, которое он видел! Но лорд Фон, которого совесть не допустила повторить мнение, выраженное им следователю, что человек, которого он видел, и Финиас Финн одно и то же лицо, заявил им однако, что фигура виденного им человека походила на фигуру того, кто в присутствии всех их в суботу надевал пальто. Следовательно, человек, который был на улице, походил на Эмилиуса и нисколько не мог походить на подсудимого. Чафанбрасс не хотел указывать присяжным, что это обстоятельство сильно говорило против Эмилиуса, но он считал себя вправе утверждать, что этого вполне достаточно, чтобы порвать нить безгласных доказательств, посредством которых его клиент был связан с убийством. Он сказал еще многое о лорде Фоне, что не могло быть лестно этому аристократу.
   -- Его сиятельство человек честный, не быстрого ума, который наверно хотел сказать правду, но сам не понимал значения своих слов. Когда он под присягой показал следователю, что может удостоверить в тождестве моего клиента с человеком, которого видел на улице, он действительно полагал, что должно быть тождество, потому что думал, основываясь на других данных, что именно мистера Финна и видел на улице. Мистер Бонтин был убит -- согласно взгляду лорда Фона, вероятно, убит мистером Финном. И для лорда Фона также казалось вероятно, что мистер Бонтин убит человеком, которого он видел на улице. Таким образом он пришел к заключению, что подсудимый именно тот самый человек и есть. В сущности, относительно удостоверения в тождестве, показание его сиятельства совершенно в пользу подсудимого. Он, должно быть, видел человека скорее приземистого, но ни в каком случае не высокого и величественного, как подсудимый.
   Много еще было разных пунктов, на которых Чафапбрасс настаивал многоречиво, но главным образом на невероятии, лучше сказать, на невозможности, чтобы план такого рода убийства возник в уме человека, созрел и был исполнен, все в несколько минут.
   -- А между тем нельзя допустить предположение, которое согласовалось бы с данными в обвинении, чтобы мой клиент задумал убийство до ссоры в клубе. Нет, господа, убийца готовился к своему делу за несколько дней. Он осмотрел место и расстояния измерил. Он следил за своею жертвой в предыдущие ночи. Скрытый в тени какого-нибудь подъезда, он выжидал, пока тот вышел из клуба и тайным проходом поспешил к месту, которое предназначил для преступления. Может ли кто сомневаться, что убийство, совершено таким образом, кто бы ни был убийца? Но если так, то совершил его не мой клиент.
   Много важности было придано его словам при выходе из клуба. Разве правдоподобно -- разве возможно -- чтобы человек, замышлявший убийство, прямо заявил, как легко он сделает это, и показал оружие, которое намерен пустить в ход? Свидетельские показания относительно этой части обвинения, по его взгляду, совершенно в пользу подсудимого. Тут он завел речь о кистене и в довольно растянутом изложении дал отчет о том, как Финиас Финн однажды захватил двух гаротеров на улице. Все это длилось до того времени, когда важные лица присутствия толпой вышли из залы для завтрака. И Чафанбрасс, говоривший около четырех часов кряду, тогда тоже удалился в небольшую комнатку, выпить пинту портвейна. Пока он пил, адвокат Бердбот обратился к нему с парою слов, но Чафанбрасс только покачал головой и что то буркнул. Он говорил себе в эту минуту, как быстры бывают решения взволнованной души -- он был уверен, что мысль напасть на Бонтина пришла Финиасу Финну после того, как он показывал кистень у дверей клуба; он также говорил себе, что невозможно тупому и добросовестному человеку дать точное показание о том, что видел -- так как был убежден, что лорд Фон видел на улице Финиаса Финна. Но этого мнения он не высказывал ни одному живому существу, и не выдаст его никогда -- разве его клиента повесят.
   После завтрака Чафанбрасс добрых три часа излагал присяжным, а следовательно и всему суду, подробности добрых двух дюжин дел, в которых самые сильные, по видимому, безгласные, доказательства указывали совершенно ложно. В некоторых из приведенных дел подсудимые были оправданы, в других осуждены сперва, а потом прощены; в одном деле подсудимый был прощен после долгих лет показания -- еще в другом, бедняк, жертва безгласных доказательств, был повешен. На этом случае Чафанбрасс останавливался с патетическим красноречием, которого, без сомнения, не ожидали от него, судя по наружности, и говорил со слезами на глазах -- искренними, непритворными слезами -- о горе тех несчастных присяжных, которые при исполнении своей обязанности были вовлечены в такую страшную ошибку. Во время всего этого продолжительного рассказа он, казалось, не чувствовал усталости, и когда, часам к пяти пополудни, кончил этот перечень юридических ошибок, то приступил, как сам выразился, к нескольким необходимым замечаниям по поводу свидетельских показаний, которые намерен представить на следующий день, о нравственных свойствах подсудимого. Он позволял себе думать, что показания этого рода, такие сильные, такие убедительные, такие полные и без всяких оговорок, еще не бывали даваемы в каком-либо уголовном суде. В шесть часов он заключил свою речь и сочли, что старик простоял на ногах около семи часов. Впоследствии говорили, что его почти без голоса отвезла домой одна из его дочерей и тотчас уложила в постель, что он встал около восьми часов, пообедал в своей спальне и выпил бутылку портвейна, после чего заснул -- и вставать не хотел, половины десятого на другое утро; тогда же оделся, позавтракал и был в суде менее чем в полчаса. В десять часов он опять стоял на своем месте и никто бы не заметил в нем усталости от предыдущего дня.
   Это было во вторник, в пятый день суда, и пожалуй самый занимательный. Длинная вереница знатных особ, женщин и мужчин, приглашена была для заявления присяжным своего мнения о нравственных свойствах Финиаса Финна. Первым оказался Ло, как его наставник, когда он изучал права, и потому знавший его долее кого-либо из лондонских жителей. Затем настала очередь его соотечественника Лоренса Фицджибона, Баррингтона Ирля, и других лиц из его партии, находившихся с ним в коротких отношениях. Были в числе свидетелей и члены другой палаты, как например сэр-Орландо Дрот; и все они показали, что хорошо знали подсудимого, и основываясь на этом знании, считали невозможным, чтобы он сделался убийцей. Последними вызвали лорда Кэнтрипа и Монка, один из которых был прежде, а другой в настоящее время кабинетным министром. До них давали показания лэди Кэнтрип и лэди Чильтерн, прежняя Вайолет Эффингам, которую некогда этот же самый подсудимый страстно желал назвать своею, которая была еще молода и прекрасна, и никогда прежде не входила в какой-либо публичный суд.
   Разумеется, много было толков о выборе свидетелей. Герцогиня Омниум сильно желала попасть в это число, но герцог запретил ей, говоря, что она по настоящему вовсе не знает этого человека, а только увлекается безумным энтузиазмом. Когда предложили это лэди Кэнтрип, она тотчас согласилась. В то время, как Финиас Финн служил под начальством ее мужа, она видала его часто и очень полюбила. К какой же другой женщине было обратиться, чтобы она заявила о кротости и нежном обращении подсудимого? Не могло быть речи, чтобы выставить на вид лэди Лору Кеннеди. Даже она сама не вызывалась, когда брат с совершенно лишней суровостью объявил ей, что это немыслимо. Тут жена взглянула на него.
   -- Ты можешь идти, сказал лорд Чильтерн: -- если у тебя хватит духу. Мне кажется, это сущий вздор, но говорят, что важно.
   -- Я готова, сказала Вайолет с глазами полными слез.
   Когда потом золовка умоляла ее быть великодушной в своем свидетельстве, она только улыбнулась, выражая согласие. Разве могло быть великодушие больше того, которым исполнена была она?
   Лорд Чильтерн свидетельствовал прежде жены.
   -- Я знаю мистера Финна коротко, сказал он: -- и горячо люблю его. Я с ним ел и пил, верхом скакал, жил и ссорился, и знаю его как мою собственную правую руку.
   Тут он протянул руку ладонью кверху.
   -- Не смотря на улики против него, вы не считаете его способным совершить подобное преступление? спросил Бердбог.
   -- Я совершенно уверен, зная его, что он не в состоянии совершить убийство, ответил лорд Чильтерн: -- какие улики бы там ни были.
   Настала очередь его жены, и бесспорно она представляла красивое зрелище, когда муж ввел ее на свидетельскую трибуну, и сам стал возле самых ступеней, пока она давала показание. Тут были многие, знавшие историю ее жизни -- и даже эпизод любви молодых лет -- так как, разумеется, распространились толки про него, когда шепотом стали передавать друг другу, что лэди Чильтерн будет допрошена в числе свидетелей. Сначала все напрягли слух, чтобы расслышать ее слова; но они были слышны во всех углах суда без всякого усилия. Едва ли нужно упоминать, что обе стороны оказали ей величайшее уважение. Она ответила на все вопросы очень спокойно и очевидно без всякого страха. "Да, она знала мистера Финна с давних пор, знала его коротко и всегда очень ценила его дружбу. И теперь ценила ее -- ничуть не менее прежнего. Да, она знакома с ним много лет, и были такие обстоятельства, которые, по ее мнению, давали ей право утверждать, что она знает его характер. Она считала его человеком храбрым и мягкосердным, нежным по чувству, мужественным по природе. Для нее вполне невероятно, чтобы он совершил подобное преступление. Она знала его за человека, готового прощать обиды, и кроткого права."
   Мило также было видеть необычайную деликатность старика Чафанбрасса, когда он предлагал ей вопросы и тщательно избегал всего, что могло бы поставить ее в затруднение. Сэр-Грегори сказал, что слышал ее показание с большим удовольствием, но ему самому спрашивать у нее нечего. Тогда она спустилась с трибуны, опять взяла мужа под руку и вышла из суда среди смутного гула почти дружеских приветствий.
   А что должен был он думать, стоя на месте подсудимого, глядя на нее и слушая ее? Были месяцы в его жизни, когда он почти был уверен, что добьется руки этой прелестной, знатной и богатой женщины, и хотя ему не удалось, хотя он знал теперь, что никогда не трогал ее сердца на самом деле, что она всегда любила, не смотря на то, что отказывала ему неоднократно из-за его не надежного образа жизни -- того, за кого наконец вышла, все ему должно было доставить удовольствие, даже в его настоящей опасности, слышать из ее собственных уст, как она оценила его. Она вышла из суда с опущенною вуалью и ему нельзя было уловить ее взор, но лорд Чильтерн дружески кивнул ему, как обыкновенно, точно хотел этим внушить мужество и сказать, что все еще уладится, не взирая ни на что.
   Показания лэди Кэнтрип и ее мужа и Монка были одинаково благоприятны. Она всегда считала его вполне благородным человеком. Лорд Кэнтрип находил его усердным слугою отечества -- скромным, умным и души возвышенной. Не чуть ли однако немногия слова Монка были сильнее всего сказанного.
   -- Я с восторгом называл его другом и был счастлив при мысли, что отечество не лишилось его услуг.
   Сэр-Грегори Грогрэм ответил, что, по его мнению, улики оставались все такими же, как он изложил их. Присяжным надо решить, сообразно тем взглядам, какой его сиятельству г-ну предследателю угодно будет выразить им, на сколько эти улики доказывали виновность подсудимого. Он не станет прибегать к красноречию, чтобы направить дело против подсудимого, но все же он должен представить им, что его ученый приятель не выказал того знания человеческой натуры, которое действительно имеет, приводя в доказательство недостаточность времени, чтобы задумать и совершить преступление. За тем он говорил очень долго, силясь доказать, что Чафанбрасс несправедливо нападал на лорда Фона.
   Был уже поздний час пополудни, когда кончил сэр-Грегори и заключительную речь председательствующего главного судьи отложили на шестой день.
   

Глава LXIV.
СМЯТЕНИЕ В СУДЕ.

   На следующее утро было замечено, когда Чафанбрасс вошел в суд до открытия заседания, что старый адвокат выказывал гораздо более живости в движениях, чем можно было ожидать от него теперь, когда уже его собственное дело пришло к концу. Разумеется, ему надо быть тут, чтобы слышать обвинение; но точно также, по естественному ходу вещей, он должен быть томен, молчалив, недоволен и небрежен. Знавшие его были уверены, когда увидали его осанку в это утро, что он намерен сделать нечто еще до заключительной речи. Судьи вошли в присутствие около получаса позднее его и, к удивлению всех, за ними вслед вошел и герцог Омниум. Чафанбрасс вскочил на ноги, прежде чем председатель дошел до своего места, но тот заговорил первый. Заметили, что он держал в руке бумажку и что адвокат имел в руке точно такую же. Тут каждый из присутствующих понял, что пришли какие-то телеграммы.
   -- Меня уведомили, мистер Чафанбрасс, что вы желаете говорить прежде, чем я приступлю к заключительной речи.
   -- Да, мило-д; я боюсь, мило-д, что мне придется просить ваше сиятельство отложить свою речь на несколько дней и подвергнуть присяжных громадному неудобству, продлив их заключение еще на неделю; или сделать это, или пригласить их оправдать подсудимого. Я беру на себя смелость утверждать, что ни один суд присяжных не может обвинить подсудимого после чтения того, что у меня в руках.
   Чафанбрасс приостановился, как бы ожидая, что председатель заговорит, но тот ни слова не сказал, а только глядел на старого адвоката чрез очки.
   Все взоры были обращены на Финиаса Финна, который еще ничего не слыхал о новых сведениях -- который понятия не имел, на чем основывается странная, почти дерзкая уверенность, с какою Чафанбрасс высказывался в его пользу. На него неожиданность произвела действие почти убийственное. Он вынес тяжкую неделю испытаний с изумительной твердостью на своем позорном месте, час за часом, день за днем, в ожидании приговора. Для него это равнялось целому веку пыток. Он почти онемел от утомительного положения и терзающего душевного напряжения каждый день. Тюремщик предлагал ему стул, но он постоянно отказывался, предпочитая стоять облокотившись на перила впереди себя и смотреть на судей. Он почти утратил надежду на что-либо, кроме конца всему. Он потерял счет дням и начинал чувствовать, что суд сам по себе целый век пыток. Ночью он спать не мог, за то в воскресенье, после обедни, проспал весь день. С понедельника опять возобновилась пытка, и когда настал вторник, он, пожалуй, не сумел бы определить, сколько времени протекло с того воскресного отдыха. А теперь он слышал заявление своего адвоката, не зная однако, на чем оно основано, что суд должен быть отсрочен или присяжным предложено оправдать его.
   -- Эта телеграмма нам доставлена только сегодня утром, продолжал Чафанбрасс.-- У Милиуса был ключ от наружной двери дома, сделанный в Праге. Слепок, по которому он сделан, в наших руках, и мы привезем в Англию слесаря, сделавшего ключ. Милорд, меры, принятые полициею против этого Милиуса или Эмилиуса, как он заблагорассудил назваться, были отменены на том основании, что он не мог выходить из дома, где лег спать с вечера в ночь убийства. Мы же теперь намерены доказать, что он подготовил себе средства выходить из дома, и выходил таким образом, который явно доказывает, что ключ требовался для преступной цели. Мы утверждаем, что ваше сиятельство не можете изложить дело присяжным, не приняв во внимание этой телеграммы; мы заходим еще далее и говорим, что эти двенадцать присяжных, как люди с сердцем в груди и наделенные нормальным разумом, не могут оставить без внимания этого известия, даже если бы ваше сиятельство стали на этом настаивать со всем весом вашей власти.
   В суде поднялась суматоха; оказалось, что не менее четырех телеграм прислано было из Праги с тою же целью. Одну мадам Гёслер адресовала своей приятельнице, герцогине -- эта телеграмма и была причиною появления герцога в присутствии. Он привез телеграму прямо в Ольд-Бэльи и главный судья держал ее теперь в руках. Письмоводитель ходатая, который сопровождал мадам Гёслер, прислал телеграммы начальнику тюрьмы, Уикерби и генерал-атторнею. Сэр-Грегори встал с телеграмою в руке и заявил, что получил подобное же извещение.
   -- Я не вижу однако, прибавил он:-- чтобы это сколько-нибудь изменяло улики против подсудимого.
   -- Так пусть ваши улики будут представлены на рассмотрение присяжных, возразил Чафанбрасс:-- и с замечаниями, какие его сиятельство заблагорассудит сделать по поводу телеграммы. Я буду доволен и этим. Другой-то уже сидит в тюрьме по обвинению в двоеженстве.
   -- Я не могу принимать в соображение телеграммы в моем наставлении присяжным, мистер Чафанбрасс, возразил председатель, -- Она прислана, на сколько нам известно, энергичным и горячим другом -- вследствие сердечной дружбы, которую, как вчера оказалось, подсудимый внушил стольким мужчинам и женщинам высокого звания. Но это ничего не доказывает. Это голословное утверждение. А что сталось бы с нами, мистер Чафанбрасс, если бы впоследствии вышло, что это один вымысел -- и вымысел с целью дать преступнику возможность спастись бегством?
   -- Вы не можете не принять его в соображение, милорд.
   -- Я только одно могу, мистер Чафанбрасс, продолжал председатель: -- предложить вам и спросить согласие господ противной стороны на отсрочку дела.
   Тут заговорил старшина присяжных. Разве предполагалось держать их взаперти, пока кто-то приедет из Праги и судебное следствие начнется снова? Система, по которой в Сити набирают мидльсекских присяжных, известна по своей жестокости; но такая жестокость к присяжным, о какой теперь идет речь, просто неслыханна. К этому было прибавлено очень неуместное слово. Один из присяжных объявил, что совершенно готов верить телеграме.
   -- Все верят, сказал Чафанбрасс.
   Председатель сделал выговор присяжному, а сэр-Грегори Грогрэм напустился на Чафанбрасса. Казалось, как будто все правила суда не существовали.
   -- Неужели мой ученый друг станет утверждать, что не верит ей? спросил Чафанбрасс.
   -- Я ни верю, ни не верю; это не может иметь влияния на доказательства, возразил сэр-Грегори.
   -- Так представьте дело на обсуждение присяжных, настаивал Чафанбрасс.
   Казалось, все говорили в одно время. Уикерби пытался чрез решетку объяснить подсудимому, в чем дело, и голосом не очень тихим сказать правду. Председатель рассердился и блюститель тишины в суде стал усердствовать энергично.
   -- Милорд, сказал Чафанбрасс:-- я настаиваю на том, что подобает сообщить подсудимому содержание телеграммы. Этого требует милосердие и справедливость также.
   Финиас, тем не менее, ничего не понимал, так как о двойном ключе для двери дома в Нортумберлэндской улице вовсе не слышал.
   Что-нибудь однако следовало решить. Председатель держался такого мнения, что хотя подделка ключа в Праге не могла иметь прямого влияния на улики против подсудимого -- хотя факты, говорившие против подсудимого, не изменятся, как бы ясно ни была доказана подделка того именно ключа -- все же присяжные могли требовать, чтобы им изложили обстоятельства, которыми теперь вызывались раскрыть истину, прежде чем они будут призваны постановить решение, и потому на службе отечеству им следует подвергнуться весьма важному добавочному неудобству, которое предстоит вынести. Некоторые из присяжных никак не хотели с этим соглашаться и громко выражали свое негодование. Уже целую неделю они сидели взаперти.
   -- Мы совсем готовы произнести приговор, сказал один.
   Председатель опять сделал строгий выговор, итак как генерал-атторней наконец изъявил согласие, а несчастные присяжные не имели никакой власти, то на этом окончательно остановились. Судебные заседания отсрочат до того времени, когда мадам Гёслер и слесарь успеют приехать из Праги в Лондон.
   Если прежде это дело занимало публику, то теперь она заинтересовалась им вдвое больше. Разумеется, каждому было известно, что мадам Гёслер предприняла поездку в Богемию -- и, как многие полагали, объехала самые дикие части неизвестной Европы, Польшу, Венгрию и Княжества -- с целью отыскивать доказательства для спасения жизни Финиаса Финна; и какие же романические рассказы передавали друг другу о ее уме, богатстве и красоте! Прошли слухи о завещании герцога Омниума, но с некоторым искажением истины. Покойный герцог отказал ей все, и смутно намекалось на тайный брак пред самой смертью герцога. Разумеется, мадам Гёслер стала очень популярна, и слесаря из Праги, сделавшего ключ, ожидали с таким восторгом, что чуть не приготовили для него торжественный прием.
   А между тем, как точно ни было бы показание прагского слесаря относительно ключа, хотя бы яснее дня было доказано, что Милиус заказал себе в Праге ключ, которым можно было отпирать дверь дома в Нортумберлэндской улице, улики, приведенные в судебном следствии, нисколько не были бы отстранены. Юристы имели совершенно разные взгляды на этот вопрос; одни думали, что главный судья был неправ, отсрочив решение дела. По их мнению, ему не следовало дозволять Чафанбрассу читать телеграму в суде. Заключительная речь была бы сказана и приговор суда произнесен, если бы присяжные объявили подсудимого виновным. Тогда министр внутренних дел даровал бы отсрочку до прибытия слесаря, и распространил бы эту отсрочку до прощения, в случае, если обстоятельства, сопряженные с двойным ключом, делали бы сомнительною справедливость объявления присяжных. Другие однако утверждали, что в таком случае, подвергли бы ужасному наказанию человека, который теперь с общего согласия считался невинным. Не только подобная мера повлекла бы за собою довольно продолжительное время душевной пытки под гнетом осуждения, но еще по необходимости пришлось бы лишить его места депутата. Парламент был бы вынужден объявить упраздненным место, которое занимал человек, приговоренный к смерти за убийство, и никакое помилование королевою или министром внутренних дел не могло избавить парламент от исполнения своей обязанности. Парламент, как парламент, только мог признавать приговор присяжных относительно совершенного преступления. Королева, разумеется, может помиловать кого хочет, но никакое помилование королевы не изгладит преступления, подразумеваемого приговором. Многие заходили еще гораздо дальше и были готовы доказать, что будь он только осужден, ему нельзя бы впоследствии заседать в Парламенте, даже при новом избрании.
   По прибытии телеграм, надо сказать, возникло живейшее желание, чтобы Финиас Финн сохранил свое место. Едва ли бы он не сделался самым популярным членом во всем Парламенте, если бы мог там заседать на другой день по получении телеграм. Генерал-атторней объявил -- и многие подтвердили это -- что известие о двойном ключе нисколько не имело влияния на улики против Финна. Разве возможно осудить того человека потому только, что он тайно заказал себе ключ к двери дома, где жил? И наконец, как приняли бы это новое заявление, если бы лорд Фон показал под присягой, что виденный им человек, который выбежал из-за забора, был именно Финиас Финн? Вообще признавалось, что двойной ключ не достаточное доказательство против Милиуса. Тем не менее однако известие, заключавшееся в телеграме, совершенно изменило общее мнение о преступности или виновности Финиаса Финна. Теперь его жизнь можно бы застраховать от виселицы за весьма умеренную сумму. Каждый сознавал в душе, что никакой суд присяжных не мог объявить его виновным, и гораздо более жалели его, что он должен еще подвергаться заключению, чем тех двенадцать несчастливцев, которые были уверены, что среда будет последним днем их незаслуженного мученичества.
   В физическом отношении обстановка Финиаса в тюрьме не изменилась нисколько против того, как она была до суда. Его снабжали избытком роскоши, только бы это могло утешить его, и посетителей ему дозволялось принимать. Но он никого не хотел видеть, кроме сестер -- и одно свидание имел с мистером Ло. Даже Ло с трудом уяснил ему настоящее положение дела, и не мог заставить, когда он наконец понял, почерпнуть в этом отраду. Что общего между ним и подделкою дрянного ключа каким-нибудь Милиусом? Как могло это относиться к его невинности или виновности? Что сталось бы с ним и его добрым именем навсегда, если бы не открыли этого обстоятельства?
   -- Я должен быть повешен или спасен от виселицы, судя по случайностям такой мелочи, как ключ! Я не дорожу жизнью в стране, где может совершаться подобная несправедливость.
   Друг пытался убедить его, что не будь даже известно о ключе, присяжные все-таки оправдали бы его. Но Финиас верить не хотел. Ему казалось, когда он слушал судебное следствие, что суд действовал против него. Атторней и генерал-солиситор, по видимому, твердо решились повесить его -- и это люди, с которыми он был коротко знаком, с которыми вместе заседал, которые должны бы знать его! Даже главный судья принял сторону лорда Фона, того человека, думалось Финиасу, который готов был принять присягу, чтобы лишить его жизни. Он мужественно вынес всю эту неделю; в переговорах с своим ходатаем у него ни разу не дрогнул голос, ни разу не помрачилась ясность мыслей. Но теперь, когда посетил его Ло, чтобы представить невозможность приговора против него, он со всем упал духом.
   -- У меня уж ничего нет впереди, сказал он в конце этого свидания.-- Я чувствую, что всего лучше лечь и умереть. Даже припоминая все, что мои друзья сделали для меня, я не ощущаю радости. Разве в этом вопросе мне следовало зависеть от друзей? Не съезди она для меня в тот город, все верили бы, что я убийца.
   А все-таки в своем одиночестве он много думал об удивительной любви, оказанной ему друзьями. Ими сказаны были слова, которые доставили ему большую усладу в его горе -- слова, которые ни мужчины, ни женщины не могут говорить друг другу при обыкновенных обстоятельствах жизни, как сильно ни желали бы, чтоб чувства их были поняты. Лорд Чильтерн, лорд Кэнтрип и Монк отзывались о нем как об избранном друге. И лэди Кэнтрип, самая сдержанная женщина во всем Лондоне -- даже она выхваляла его с восторженностью. А как грациозны, как нежны, как невыразимо пленительны были слова той, которая некогда была Вайолет Эффингам? Теперь же до него дошла весть о путешествии мадам Гёслер за границу.
   -- Удивительное дело она сделала, сказал Ло.
   Да, действительно удивительное! Припоминая все, что произошло между ними, Финиас сознался самому себе, что оно очень удивительно. Не будь он человек надломленный тем, что вынес, она могла бы сделать для него еще более того, что уже исполнено было ею.
   

Глава LXV.
"Я НЕНАВИЖУ ЕЕ!"

   Лэди Лоре Кеннеди не дозволили открыто принять участие в изъявлениях дружбы Финиасу Финну. Правда, она навестила его в тюрьме и ежедневно старалась способствовать к его удобствам; но в суде говорить в его пользу она не могла. И вдруг другой женщине, которую она ненавидела, доставалась вся слава его спасения! Она уже теперь предвидела для себя судьбу, при которой даже прошлые ее страдания покажутся ей ничтожными. Она овдовела менее двух месяцев тому назад; правда, оплакивать мужа, как оплакивают другие вдовы, она не могла; нельзя ей было горевать по том, кого никогда не любила, с кем жила в разлуке половину времени замужства; а тем не менее ее вдовство и обстоятельства, сопряженные с ним, ложились ей гнетом на душу. Она вполне сознавала, что любит Финиаса Финна с страстной преданностью, о которой та другая женщина понятия не могла иметь. И как любила его! Разве не была она ему верна с первого дня его появления в Лондоне, верна его интересам почти более, чем можно было требовать от любви женщины? Она сознавала и неоднократно припоминала свой собственный, тяжкий грех -- великую вину в жизни. Когда была, относительно средств, бедная девушка, она отказалась быть женою этого бедного человека и отдала руку богатому жениху. Но сделала она это в убеждении, что таким образом всего лучше может способствовать интересам того, относительно которого дала себе слово питать впредь одну чистейшую дружбу.
   Она сделала над собою громадное усилие, чтобы остаться верной своему намерению, но усилие оказалось тщетным? Она старалась исполнить свой долг относительно нелюбимого мужа -- но и в этом встретила неудачу. Одно время она настаивала на том, чтобы видеться с Финиасом, в другое решалась прекратить с ним всякое сношение. Она безумно рассвирепела, когда он пришел к ней с сознанием в любви к другой, и гнев свой она выказала ему не менее безумно. Все же она старалась способствовать его успеху у той другой, хотя таким образом отказывалась от одного из самых дорогих своих желаний. Она подвигнула небо и землю -- свое небо и свою землю -- когда он подвергался опасности потерять свое место в Парламенте. Она ответила презрением на ревность мужа -- потом бросила его за то, что он ревновал ее. И все это она делала с сознанием собственной добродетели, таким же сильным, как и неосновательным. Она было неправа. С горькими слезами сознавалась она себе в этом. Она исковеркала судьбу трех существ своею ошибкой в ранней молодости. Но ей еще не приходило на ум, чтобы вина была ее. Ревность мужа казалась ей смешна и гнусна, так как она знала -- и муж должен бы знать, думалось ей -- что никогда она не опозорит его тем, что в свете называется неверностью. Она вышла за него без любви, но ей представлялось, что в этом виноват он. Они оба были несчастливы, но она никогда не чувствовала к нему жалости. Она бросила его и считала, что он поступает дурно в отношении к ней, требуя ее возвращения в силу прав мужа. Во все это время она оставалась верна одному человеку, его одного любила и -- хотя сознавала свое собственное безумие и крушение всех надежд -- однако почерпала женственную отраду в сознании своего постоянства. На время он скрылся у нее из вида с молодою женой -- но из мыслей не выходил -- а тут он верыулся вдовцом. Она оставалась ему верна, несмотря на молчание, разлуку и отдаление. При его возвращении к прежнему образу жизни, она тотчас приветствовала его с дружелюбием и старалась оказать ему помощь. Что принадлежало ей, то будет и его достоянием -- только согласись он протянуть руку, чтобы взять. И все она выскажет ему -- пусть он заглянет в каждый уголок ее сердца. Она женщина замужняя и выйти за него не может. Она женщина добродетельная и не захочет быть его любовницей. Но она останется ему другом, таким нежным, что никакая жена, никакая любовница не может быть нежнее. Она и высказалась ему вполне, когда они стояли вместе на валах старой саксонской крепости. Он обнял ее, поцеловал и прижал к сердцу; но сделал это из великодушие, не из любви. Она и тогда смутно поняла это, только не совсем. Он не уверял ее в любви -- но в то время был жив ее муж; она не допустила бы его выразить грешную любовь. По возвращении в Дрезден, в тот вечер, она стала пред зеркалом и, всматриваясь в себя, пришла к убеждению, что в ней уже ничего такого нет, что может привлечь любовь человека, подобного Финиасу Финну -- человека, который сам сиял мужественною красотой; а все-таки в ее грусти служила некоторою отрадой возможность утешаться тем, что она замужем. К чему говорить о любви, когда о браке не может быть речи? Теперь же она вдова и свободна, как он -- вдова с большим состоянием, и не ей ли он клялся в любви, когда они стояли, оба молодые, у водопада Линтера! Как часто могли бы они стоять там и теперь, будь он так же постоянен, как она!
   Она видела его только раз с-тех-пор, как овдовела; но тогда прошло едва несколько дней после смерти ее мужа, и сам Финиас подвергался опасности. Тогда уж конечно было не время выражать иные чувства, чем вызванные обоюдным участием в обстоятельствах и горе настоящей минуты. С того дня, с того мгновения, как она услыхала об его аресте, вся ее душевная энергия, все помыслы обратились на его дела. Так велика была его опасность и такого странного рода, что она почти вытеснила из ее мыслей воспоминание о собственном положении. Если его повесят -- она не останется в живых. Подобный конец всем ее мечтам за того, кого она избрала своим богом на земле, положительно убьет ее. Она вынесла много, по этого вынести не в силах. Спасется он, но спасется бесславно -- о! тогда-то он узнает, на что способна преданная любовь женщины. Но если он выйдет на свободу с торжеством, если героем снова вступит в свет, что тогда будет с нею? Она могла предвидеть и понимать, какою овацией его встретят. Она уже слышала, что герцогиня делала и говорила. Она знала, какое живое участие принимали в нем лорд и лэди Кэнтрип. Она ежедневно обсуждала положение дела с своею невесткой и знала мнение брата. Если оправдание будет полное, непременно должна быть овация, и в этой овации -- разве она не знала этого наверно?-- ее-то совсем забудут. Слышала она также много о мадам Гёслер. Вдруг разнеслась весть, что мадам Гёслер ездила в Прагу, в Краков и невесть куда еще, соря деньгами, прилагая все усилия ума, вынося усталость, открыто в глазах света для него, и добилась успеха. Она доставила доказательство о ключе, и теперь, потому только, что женщина открыла следы ключа, люди готовы верить в невинность того, за которого она, Лора Кеннеди, была готова ручаться головой с самого начала дела!
   Почему не ей было суждено ехать в Прагу? Разве она не выпила бы Эзиль или не проглотила крокодила, чтобы победить какого бы ни было Лаэрта женского рода, который вздумал бы соперничать с нею в, ее сильной любви? Разве не нагромоздила бы она новые Оссы, представься ей только возможность? Она женственно стремилась к нему в своем горе -- прорвалась сквозь двери тюрьмы, упала к нему на грудь и рыдала у его ног. Но к чему послужило все это? Эта чужая женщина, моавитка, помчалась в Прагу, где отыскала ключ -- и все заговорили, что дело сделано! Как ненавидела она эту чужую женщину и припоминала все дурное, что было говорено о ней! Она повторяла себе неоднократно, что будь это всякая другая, только не эта немецкая жидовка, эта выскочка без всякой женственности, ей легче было бы перенести удар. Разве не известно всему миру, что в последние два года она была любовницей старого, в детство впавшего герцога, который теперь умер? Слыхал ли кто когда-нибудь о ее родителях? Разве не всегда говорили, что она пронырливая, опасная интригантка? И наконец она могла быть ему матерью, хотя каким-то фокусом, известным подобным женщинам, она сумела отсрочить -- не разрушительное действие времени -- но изобличение этого действия глазам света. Во всех этих обвинениях лэди Лора однако гнусно клеветала на соперницу, особенно на счет лет: оказывалось, что мадам Гёслер была моложе ее несколькими месяцами. Только на наружности лэди Лоры, как блондинки, сказалось несчастье, явление обыкновенное относительно женщин с нежным цветом лица и глубоким чувством. Мадам Гёслер же была брюнетка -- черномазая, как выразилась бы лэди Лора -- с блестящими глазами, глянцовитыми волосами и худощавым лицом; будучи около тридцати лет, она теперь смотрела всего авантажнее! Лэди Лора ненавидела ее, как блондинка, утратившая свою красоту, может ненавидеть брюнетку, которая сохранила ее.
   -- Что заставило ее подумать о ключе? сказала лэди Чильтерн.
   -- Я не думаю, чтобы она имела его в виду. Это просто случай.
   -- Так зачем же ей было ехать?
   -- О! Вайолет, не говорите мне более про эту женщину или я с ума сойду!
   -- Она оказала ему хорошую услугу.
   -- Пусть так; пусть он пользуется этою услугой. Его оправдали бы точно также, хоть бы она с места не трогалась. И Освальд говорит это. Но все равно. Пусть она торжествует. Только не говорите мне про нее. Вы знаете, что я думала о ней с первого ее появления в Лондоне. Никогда я не была сильнее изумлена, как в то время, когда вы оказали ей покровительство.
   -- Особенного не оказывала, насколько мне известно.
   -- Вы пригласили ее к себе в Гаррингтон.
   -- Да, это правда. И мне она нравится. Я ничего дурного о ней не знаю. Кажется, вы предубеждены против нее, Лора.
   -- Очень хорошо. Разумеется, вы вольны думать и говорить, что хотите. Я ненавижу ее и этого достаточно для меня.
   Она помолчала с минуту и прибавила:
   -- Конечно, он женится на ней. Я знаю это наверно. Мне все равно, на ком он женится, только... только... только после всего, что было, для меня тяжело право, чтобы его женою сделалась единственная женщина в Лондоне, которую я навещать не могу.
   -- Дорогая Лора, вам не надо столько думать об этом молодом человеке.
   -- Само собою, что не надо -- однако все-таки думаю. Вы хотите сказать, что я роняю себя.
   -- Нет.
   -- Да, вы хотите. Освальд откровеннее и говорит мне это прямо. А между тем, что я сделала? Жестоко обошелся со мною свет, и сколько я выстрадала! Разве я желаю чего-либо, кроме счастья и почета для него? Разве я надеюсь на что-нибудь? Я вернусь в Дрезден и буду там прозябать остаток моих дней, чтобы не оскорблять собою ничьего чувства.
   Со всею возможной нежностью невестка старалась утешить несчастную женщину, но утешение было невозможно. Обе знали, что Финиас Финн никогда не возобновит сделанного им раз предложения.
   

Глава LXVI.
ЗАГРАНИЧНЫЙ КИСТЕНЬ.

   Между тем мадам Гёслер совершила путь из Праги гораздо менее чем в неделю и прибыла в Лондон с слесарем, письмоводителем ходатая и обраcцом ключа. Разбирательство дела, с участием присяжных, как говорили, было отложено до среды, 24 июня. Для такого важного случая пришлось волею-неволею допустить некоторые неправильности и подвергнуть разных членов юридического мира всякого рода неудобствам. Заседания в суде были бы давно уже прекращены и все участвующие в них где-нибудь в отъезде, но такое крупное дело оправдывало всякое отступление от обычаев. Член Парламента содержался под стражей. В палате не раз было предположено принять меры для его немедленного освобождения. Если присяжные не признают его виновным, то ему надо возвратить свободу исполнять свои обязанностями и пользоваться своими правами. Дело было запутано, но присяжным объявили, что они в среду снова будут слушать дело, а между тем их возили ежедневно за город по железной дороге, прогуляться по полям, в сопровождении двух шерифских служителей, и дозволяли им то обедать в Гриниче, то в Ричмонде, должно быть в надежде, что уклейки и ягнятина с салатом вознаградят их в некоторой степени за лишение свободы. Мадам Гёслер достигла Лондона в воскресенье утром, а в понедельник все относящееся до ключа было изложено в присутствии генерал-атторнея, при личном содействии нашего старого приятеля, майора Макинтоша. Без сомнения, помянутый Милиус заказал в Праге ключ, которым можно было отпереть дверь дома в Нортумберлэндской улице. В Лондоне сделали ключ по привезенному слепку и этим ключом отперли дверь. Генерал-атторней по видимому считал своей обязанностью просить главного судью указать присяжным, что им следует оправдать Финиаса Финна; а затем дело должно быть прекращено, если не будет возможности розыскать новых улик против Йозефа Милиуса. Нельзя же повесить человека за убийство, когда он уличен только в подделке ключа -- хотя бы он даже и присвоил себе серое пальто на несколько часов. Не было явного доказательства, что он надевал это пальто, или что выходил из дома в ту ночь. Лорда Фона возили для очной ставки в тюрьму, где содержался Милиус; лорд был глубоко возмущен, но сказать ничего не мог. По собственному побуждению Милиус надел пальто и расхаживал в нем по комнате взад и вперед. Лорд Фон не раскрывал рта. Человек, находившийся теперь пред ним, мог быть тот самый, кого он видел на улице, но мог это быть и мистер Финн, и всякий другой. Лорд Фон был очень величав, очень сдержан и очень несчастлив. По его взгляду, мучеником этого судебного следствия оказывался один он. Финиас Финн становился героем. Никогда презрение не коснется двенадцати присяжных, только он страдательное лицо -- и, вероятно, его жизнь будет отравлена этим до конца. Заглядывая в будущее с своей точки зрения, он представить себе не мог, как ему теперь показаться в свет. А между тем как добросовестно он усиливался быть верен истине и честен! В настоящем случае он не говорил ничего. Он видел человека в сером пальте и будет отныне ограничиваться этим показанием.
   -- Вы видели не меня, милорд, сказал мистер Эмилиус с трогательною простотой.
   В таком положении находилось дело в понедельник.
   Присяжным уже сообщили, что они могут быть выпущены за свободу в следующий вторник -- по крайней мере, услышать в этот день заключительную речь председательствующего судьи -- когда вдруг сделали новое открытие, еще удивительнее открытия ключа. На этот раз не понадобилось ездить в Прагу и, конечно, такое открытие могло быть сделано в любой день после совершения убийства. Вообще строго порицали полицию за то, что не она напала на эту улику. В одном из садов, которые выходили на проход, красивый мальчуган играл однажды кистенем на коротком кистенище. Он и в дом пошел с этим оружием, так как нянька, сопровождавшая маленького лорда, не расспрашивала его, откуда оно взялось. К счастью, кистень привлек внимание других, и его миниатюрное сиятельство привел двух садовников, кучера и всех нянек к тому самому месту, где он нашел кистень. Не прошло и часа, как он стоял на коленях отца и, широко раскрыв глазенки, подробно рассказывал двум полицейским, как было дело. Теперь юный лорд уже до крайности гордился своим приключением. Оно случилось в понедельник под вечер, во время обеда аристократического семейства, которое сильно было взволновано и в то же время сильно заинтересовано находкою. Во вторник утром стало достоверно известно, что кистень найден в густой траве и порослях на таком месте, куда он легко мог быть заброшен чрез стену. Весть стрелой облетела город и теперь считали за верное, что настоящий убийца будет разыскан.
   Тем не менее разбирательство дела снова пришлось отложить до среды, так как необходимо было посвятить целый день одному кистеню. Его показывали людям сведущим по этой части, и все единогласно решили, что он не английской работы. Кистенище около фута в длину, с кожаным ремешком у ручки и чем-то в роде пружины, заканчивалось овальною свинцовою пулей, искусно сплетенною мелко нарезанными кожаными ремешками. Специалисты по этой части выразили мнение, что оружие парижской работы. Полагали, что Милиус привез его с собою и скрывал, готовя для этого случая. Если полиции удастся выследить кистень до его рук или доказать, что он купил это оружие, тогда -- так по крайней мере полагали -- достаточно будет улик, чтобы полиция имела право отправить мистера Эмилиуса туда, где так недавно и так долго содержался бедный Финиас Финн. Но до тех пор, пока этого не будет доказано, не было повода привлечь проповедника к ответственности за убийство. Все, знавшие обстоятельства дела, были убеждены, что Бонтина убили недавно найденным кистенем, а не тем, который был в кармане у Финиаса Финна -- но никто не мог привести доказательства. Второй кистень, конечно, отстраняет всякое затруднение относительно Финиаса, но не поможет удовлетворить тень Бонтина.
   В присутствии майора Макинтоша, Милиусу показали кистень и рассказали всю историю -- как он был найден в саду лорда его маленьким сыном. Милиус тотчас взял оружие в руки и стал рассматривать с притворным любопытством. Должно быть, он заранее приготовился к своей роли, предполагая подобный случай возможным. Но, со всем его самообладанием, он не мог подавить изобличающей краски, которая бросилась ему в лицо.
   -- Вы ничего не знаете об этом, мистер Милиус? спросил один из присутствующих полицейских, пристально глядя ему в лицо.-- Разумеется, мы не вынуждаем вас оговаривать себя.
   -- Как мне-то знать? Ровно ничего не знаю об этом кистене. У меня отродясь не бывало, да я и не видывал, кажется, никогда такого прежде.
   Он все исполнил отлично, только того осилить не мог, чтобы кровь не приливала к щекам. Полицейские не сомневались, что он убийца, но что им было делать?
   -- Вы бесспорно спасли ему жизнь, говорила герцогиня своему другу в воскресенье вечером.
   Еще кистень не был найден.
   -- Не думаю, чтобы они коснулись волоса на его голове, возразила мадам Гёслер.
   -- Будто? Все были убеждены, что его повесят. Не ужасно ли только подумать! Признаться, я не знаю, как вы теперь избегнете необходимости сделаться его женой; весь свет толкует про вас.
   Мадам Гёслер улыбнулась и сказала, что вполне равнодушна к толкам. Во вторник, после открытия кистеня, две приятельницы виделись опять.
   -- Теперь известно, что проповедник убийца, сказала герцогиня.
   -- Я не сомневалась в этом.
   -- Должно быть, он человек храбрый для иностранца, если напал на Бонтина один и на улице, где его каждый мог бы увидеть. Взяв все в соображение, он не внушает мне такой глубокой ненависти. А что касается его жены, то ей по-делом.
   -- Мистер Финн должен быть оправдан теперь.
   -- Разумеется, он будет оправдан. Никто в этом не сомневается. Это решено. Сущий позор, что его до-сих-пор держат в тюрьме! Полагаю, его сделают пэром и назначат ему пенсию -- или, по крайней мере, дадут министерство. Жаль, что Плантадженет поторопился на счет этого противного министерства торговли, он мог бы попасть туда. Лордом хранителем печати он по настоящему быть не может, если не возвести его в достоинство пэра. Вы ничего не имеете против этого -- ведь ничего, душечка?
   -- Я думаю, что мистера Финна вознаградят далеко не так блистательно. Вы добились свидания с ним, я уверена?
   -- Плантадженет не пустил меня, но я знаю, что кой-кто добился.
   -- Дама?
   -- Само собою, дама. Кажется, добрая половина мужчин из всех клубов перебывала у него.
   -- Кто эта дама?
   -- Вы не рассердитесь?
   -- Постараюсь, по крайней мере, владеть собой, герцогиня.
   -- Это была лэди Лора.
   -- Так я и думала.
   -- Говорят, она с ума сходит от любви к нему, душечка.
   -- Я никогда подобным вещам не верю. В ваше время женщины не сходят с ума по мужчинам. Они старые друзья и знакомы Бог знает сколько лет. Ее брат, лорд Чильтерн, его закадычный друг. Мне вовсе не удивительно, что она желала его видеть.
   -- Вы знаете, надеюсь, что она овдовела?
   -- Как же! Кеннеди умер задолго до моего отъезда.
   -- Она очень стала богата. Лофлинтер оставлен ей по жизнь и ее собственное состояние возвращено ей. Держу пари о чем хотите, что она предложит мистеру Финну разделить его с нею.
   -- Пожалуй, сказала мадам Гёслер, и самый легкий румянец выступил на ее щеках.
   -- А я предложу вам другое пари со всеми возможными преимуществами на вашей стороне.
   -- Какое?
   -- Что он откажется. Теперь принято, чтобы дамы делали предложение, а мужчины отказывали. Пока мужчины не имели такого исхода, они находили это до того неудобным, что некоторые просто боялись показываться в обществе. В настоящее время устраиваются гораздо лучше.
   -- Это бывает, я уверена, возразила мадам Гёслер, ухитрившись отвернуться, не возбудив внимания приятельницы.
   -- Когда все будет кончено, мы вызовем его в Мачинг и устроимся лучше. Не думаю, чтобы заседания продолжались, так как со времени ареста никто ничего не делал. Пока мистер Финн содержался в тюрьме, законодательство находилось в полном застое. Даже Плантадженет не работал более двенадцати часов в сутки, а бедный лорд Фон, говорили мне, близко не подходил к своей канцелярии в последния две недели. Когда волнение утихнет, никто не будет в состоянии вернуться к делам ранее охоты за тетеревами. Конечно, дадут несколько обедов в честь великого человека -- но потом все бросится вон из Лондона, я думаю. Вы приобрели бы гораздо более славы, не найдись кистень. Маленькому лорду Фредерику следует своя доля, как вам известно.
   -- Это самый странный случай, какой мне доводилось знать, говорил сэр-Симон Слоп в тот же вечер одному из своих друзей.-- Мы непременно повесили бы его, не представься этих двух обстоятельств, а между тем ни одно из них не ведет к тому, чтобы повесить кого-либо другого.
   -- Какая жалость!
   -- Это указывает опасность безгласных доказательств -- а все-таки без них не розыщешь ни одного убийцы. Знаете, я очень рад, что ключ и кистень нашлись. Вопросу о пальте я никогда не придавал значения.
   

Глава LXVII.
ПРИГОВОР.

   В среду утром Финиас Финн опять был в суде на месте подсудимых. В присутствующих преобладало чувство, что подвергать его такому позору теперь уже не следовало, но он все еще содержался по обвинению в убийстве и ему объяснили, что обстоятельства дела и закон не позволяли ему быть в ином месте во время заседания. Он отнесся к извинению с вежливым презрением. Пока дело не кончится он сам не захотел бы перемены, даже будь это разрешено. Когда он взошел по внутренной лестнице на свое место, после прихода судей, в толпе поднялся шум, чуть не рукоплескания. Пристав рассвирепел и дал понять, что все будут арестованы, если не замолчат, но главный судья не сказал ни слова, не выразили неудовольствия и высокие лица, генерал-атторней и генерал-солиситор.
   Опять скамьи на эстраде были переполнены членами обеих Палат и теперь сам мистер Грешэм сопровождал лорда Кэнтрипа. Оба герцога были тут. Таким мелким лицам, как Лоренс Фицджибон, пришлось прибегнуть к покровительству помощника шерифа.
   Сам Финиас был бледен; его лицо осунулось. Заметили, что он уже не стоял прямо, как прежде, а все время опирался на решетку. Пристально наблюдавшие за ним утверждали, что он весь день ни разу не поднимал глаз на членов суда, находившихся против него, хотя во время всего предыдущего следствия он стоял подняв голову и глядя им прямо в лицо. Теперь он не сводил взора с того, кто говорил; но все в нем, взгляд, движения, осанка и походка, совершенно изменились против того, как были в первую неделю судебного следствия. Тогда его прямота, мужествененная красота, вообще твердость и спокойствие бросались в глаза. Чего бы он ни страшился, ни малейшего признака страха не искажало его наружного вида. Он ни разу не дозволил себе нахально выказать самоуверенность. Эти шесть долгих дней он стоял поддерживаемый мужеством, соответственным его страшному положению. Теперь однако, по видимому, ему изменило обаяние в лице и осанке. Правда, говорили, что он был болен последние дни, и в суде шепотом сообщали друг другу, что он страдал бессонницей. С того времени, как отложили заседания суда, выходили бюллетени о состоянии его здоровья и каждый знал, что заточение начинает сказываться на его силах.
   В настоящем случае заседание началось с того, что генерал-атторней извинился пред присяжными. Эти извинения повторялись очень часто во время судебного следствия и каждый раз вызывали новый ропот. Теперь старшина выразил надежду, что законодательство примет в соображение положение вещей, при котором возможно, чтобы двенадцать человек, все с обширными делами на руках, содержались в заточении целых две недели из-за ошибки по поводу улик в убийстве. Тут главный судья наклонил голову и поглядел на присяжных чрез очки с таким глубокомудрием, что почти убедил их, когда сказал, что он не знает ни о какой ошибке в уликах. Может быть, они не найдут своею обязанностью, после выслушанных ими показаний и тех, которые они еще услышат, оправдать подсудимого; но не потому, чтобы оказывалась какая-нибудь ошибка или неправильное действие суда, кроме такого заблуждения относительно мнимой виновности подсудимого, исправить которое составляет прямую обязанность присяжных вообще. Затем он пытался примирить их с принесенною жертвой описанием важности и славы их положения в силу английского законодательства.
   -- Милорд, возразил один:-- если бы вы были купец и не имели другого партнера, кроме очень молодого, вы знали бы, что значит быть оторванным от дела на две недели.
   Тут торговец покачал головой и приложил платок к глазам; к нему также почувствовали сострадание.
   Генерал-атторней продолжал:
   -- Мой ученый друг противной стороны -- он указал головой на Чафанбрасса -- желает представить новые доказательства в пользу арестованного, который стоит еще пред вами, как подсудимый. Я же с своей стороны должен заявить, что эти доказательства, если таковы, как я полагаю, ставят мне теперь в обязанность присоединиться к моему ученому другу и пригласить гг. присяжных произнести оправдательный приговор. Тем не менее им надлежит составить себе собственное мнение о вероятии новых доводов.
   -- Не может быть опасения на счет их вероятия, возразил Чафанбрасс, вставая.-- Я нисколько не сомневаюсь в их вероятии, господа; не полагаю, чтобы и вы стали сомневаться. Вы должны понимать, что я продолжаю приводить свидетелей для защиты. Последним быль высокородный мистер Монк, которого показание относилось к характеру и внутренним достоинствам подсудимого. Теперь я представлю слесаря чеха, по имени Праска. Петер Праска -- который, само собой, по-английски не говорит, к несчастью, ни слова также не говорит и по-немецки. Но мы достали переводчика и узнаем немедленно, что Петер Праска нам должен сообщить.
   Слесаря-чеха ввели на свидетельскую трибуну и переводчик, знакомый с чешским наречием и с английским языком, был поставлен возле него и приведен к присяге, что верно передаст его слова.
   Вытребовали в суд и злополучного Милиуса. Он явился под конвоем двух полицейских, и слесарь-чех клялся, что сделал ключ по заказу человека, которого видит теперь пред собою. Не к чему утруждать читателя дальнейшими подробностями показания о ключе. Ясно было доказано, что в деревушке близ Праги сделан ключ, который отпирал дверь Миджера в Нортумберлэндской улице, и не менее ясно доказали, что ключ сделан по слепку, доставленному Милиусом. Это явствовало из совокупных показаний Миджера и слесаря.
   -- Почему же мне не заказать другого ключа на случай, если я потеряю один? возразил проповедник.-- Разве я говорил противное? Это я нахожу очень странным.
   Тем не менее два полицейских быстро вывели его опять из залы суда, так как в его присутствии не нуждались для показаний о кистене.
   Кончив дело на счет ключа, Чафанбрасс прямо приступил к кистеню. Он был представлен и передан для осмотра членам суда. Это оружие возбудило сильное любопытство. Поднимались на цыпочки, чтобы увидать его хоть издали, и позавидовали первому министру, который держал его с минуту в руках. Так как нашедший его мальчуган с большими глазенками не был даже шести лет, то связать цепь улик встретило некоторое затруднение. Не сочли удобным приводить к присяге ребенка. Но окольными путями было доказано, что настоящий кистень поднят в саду. Представили тщательно составленный план переулка, сада и стены -- вместе с ступенями, где, как полагали, был нанесен удар; означено было и место, где как ребенок говорил, нашлось оружие. Потом выслушали мнение некоторых работников кожевенных изделий, которые единогласно утверждали, что представленный им кистень не мог быть сделан в Англии. Два ученых химика заявили присяжным, что они тщательно осматривали набалдашник кистеня, ища следов человеческой крови -- но ничего не нашли. Однако они полагали, что человек легко мог быть убит этим оружием без пролития крови. Это объяснение показалось присяжным тем безполезнее, что три, четыре врача свидетельствовавшие тело убитого, уже говорили им, что удары по голове, вероятно, не сопровождались пролитием крови. Когда члены суда вышли завтракать около двух часов, присяжные дрожали относительно своей судьбы в следующую ночь.
   Новые показания однако пришли к концу и, по возвращении членов суда, Чафанбрасс заявил, что скажет только несколько слов. Он видел себя вынужденным просить, чтобы их снисходительно выслушали, хотя знал, что это не в порядке вещей. Особенность этого судебного следствия, что в нем все неправильно, и он не полагал, чтобы его ученый друг генерал-атторней стал оспаривать испрашиваемое им преимущество. Генерал-атторней не сказал ничего и Чафанбрасс продолжал свою маленькую речь -- она заняла почти целый час. Ее находили безполезною, так как все сказанное в ней было повторение и непременно должно быть снова изложено председательствующим судьею. Не Чафанбрассу надлежало обвинять другого в убийстве Бонтина. Не его дело указывать присяжным, есть или нет улики, по которым другого надо предать суду. Но, в защиту своего клиента, его прямая обязанность объяснить сцепление обстоятельств, клонившихся к обвинению другого -- обстоятельств, которые, взятые вместе, представляли всякое вероятие, что преступление было совершено другим -- следовательно, отстраняли вопрос о возможности для присяжных объявить его клиента виновным. Он не полагал, чтобы из присутствующих нашелся хоть один человек, который теперь не был бы убежден в невинности его клиента, тем не менее он не имел права полагаться единственно на подобное убеждение. Его долг указать присяжным, что они не могут не оправдать его клиента. Когда Чафанбрасс сел, генерал-атторней отказался от всякого права, какое могло быть предоставлено ему, на дальнейшие возражения.
   Была половина четвертого, когда председательствующий судья начал заключительную речь. Он приложит все старания, сказал он, чтоб помочь присяжным кончить их скучную обязанность и к ночи вернуться в свои семьи. Он не встанет, не заключив своей речи, до которого бы часа это ни продлилось, и хоть довольно времени займет перечислить улики и объяснить обстоятельства этого странного судебного следствия, есть всякое вероятие, что присяжные будут в состоянии объявить свой приговор без продолжительных прений между собою.
   -- Не будет никакого замедления, милорд, сказал пострадавший крайне неразумный торговец.
   Бедняка опять остановили, но кротко, и главный судья продолжал свою речь.
   Она длилась добрых четыре часа; но мы дадим о ней самый краткий отчет, так как она преимущественно состояла из перечня и разбора свидетельских показаний, а внимательный читатель, если такие оказываются, уже подробно ознакомлен с ними. Значение безгласных доказательств было объяснено и справедливость многого, что высказал по их поводу Чафенбрасс, допущена, но тем не менее, говорил главный судья, нельзя бы отправлять правосудие, если бы вина никогда не могла быть обличена безгласными доказательствами. По всему вероятию, они согласятся, что лицо, которое так долго стояло пред ними в качестве подсудимого, было жертвою самого странного сцепления неблагоприятных обстоятельств, и оправдается, если последует оправдание другим не менее странным сцеплением обстоятельств. Однако он считал долгом заявить им после того, как они выслушали, так сказать, двойные показания, что он не мог бы склонять их к обвинению подсудимого даже в таком случае, если бы не обнаружились обстоятельства о ключе, сделанном в Богемии, и заграничном кистене. Он вовсе не имел целью утверждать, чтобы улики не оправдывали предания суду. Судебное следствие имело полнейшее основание, находил он. Однако, если бы и не возникло ничего, что указывало бы на возможность преступления со стороны другого, он все же счел бы своей обязанностью представить им, что цепь улик против мистера Финна не полна -- или, вернее сказать, улики, по его суждению, не достаточно вески. Он хотел высказать это, так как считал нужным поставить на вид, что останься кистень скрытым под травою и не найдись слесарь, который сделал ключ, все же их не могло постигнуть жестокое несчастье наказать невинного вместо виновного -- пролить невинную кровь в справедливой попытке наказать убийство смертью. На сколько ему было известно, он полагал, что подобное бедствие еще не постигало страны в его время. Отправление правосудия так щадило жизнь, что, по счастью, противоположное зло встречалось чаще. Он излагал все это, дабы впоследствии не приводили настоящего дела как пример опасности безгласных доказательств. Одни свидетельские показания о нравственности подсудимого уже давали чувствовать, что обстоятельства дела, которые по видимому набрасывали на подсудимого тень, все-таки не достаточное удостоверение в его виновности. Теперь же обнаружились другие и важные обстоятельства, в силу которых он, с своей стороны, питал убеждение, что присяжным будет не трудно постановить приговор. Страшное убийство совершили среди ночи. Дворянин был убит, когда возвращался из своего клуба -- вероятно, рукою человека, вращавшегося в кругу дворян. Коварный умысел, обдуманный в течении многих дней и недель, и затем исполненный с неимоверной дерзостью, имел целью, надо полагать, отстранить врага. Едва ли ли можно подвергать сомнению, что мистер Бонтин убит оружием, найденным в саду; а если так, то он бесспорно не мог быть убит подсудимым, которому нельзя же было иметь два кистеня в кармане и ссора которого с убитым произошла так недавно, что о приготовлениях задолго не могло быть и речи.
   -- Вы слышали, продолжал председатель свою речь присяжным: -- что было изложено по поводу серого пальта мистера Миджера и подделки ключа для двери его дома. Не мне указывать вам, что эти показания клонились к обвинению не подсудимого, а другого лица. Указание на такого рода вероятие или возможность заходит за черту моей прямой обязанности; но, без сомнения, эти обстоятельства помогут вам -- если в помощи окажется надобность -- прийти к заключению относительно виновности подсудимого. Господа, я полагаю, вам не трудно будет признать подсудимого не виновным в убийстве, которое было приписано ему.
   Присяжные стали совещаться и немедленно вслед за тем старшина объявил, что они единодушно признают подсудимого не виновным.
   -- По нашему мнению, прибавил он:-- мистера Финна совсем не следовало предавать суду по тем уликам, которые нам были представлены.
   Необходимость освободить бедного Финиаса от ужасов его положения сказывалась так настоятельно, что не позволяла в ту минуту обратить внимание на подобный протест.
   -- Мистер Финн, обратился судья к несчастному, изнемогающему Финиасу:-- вы оправданы от взведенного на вас гнусного и ужасного обвинения, с согласия, я уверен, не только тех, кто присутствовал при этом следствии, но и всех ваших соотечественников и соотечественниц. Лишним было выговорить, что вы оставите суд без малейшего пятна на вашем добром имени. Полагаю, вам было отрадно в минуту испытания слышать, как отзывались о вас друзья, являвшиеся в суд свидетельствовать в вашу пользу. Для меня было крайне прискорбно видеть такого человека, как вы, подвергнутым незаслуженному позору; по кто, подобно вам, взрос в уважении к законам родины и основательно изучил ее конституцию, как изучили ее вы, тот вероятно сознает, что как велико ни оказалось несчастье лично для вас, все же это было только естественною попыткой отправлять правосудие. Надеюсь, вы скоро почувствуете себя в состоянии занять ваше место между законодателями страны.
   Таким образом был оправдан Финиас Финн. Подобрав свои мантии, судьи толпою стали выходить из присутствия вслед за длинным рядом ассистентов, которые оставались до той поры, чтобы слышать последнее слово этого судебного следствия. Чафанбрасс собрал свои бумаги с помощью Уикерби -- вовсе не обращая внимания на своего младшего товарища -- а генерал-атторней и генерал-солиситор поздравили друг друга с благополучным окончанием очень неприятного дела.
   И Финиас Финн был освобожден. Согласно обыкновенному значению этого слова, он теперь мог идти куда хотел, так как закон не нуждался более в его личности. Можно постичь, как в случаях, не выходящих из ряда, освобожденный после оправдания арестант -- из десяти раз девять сознающий себя в душе виновным -- вкушает сладость возвращенной свободы, и как легко ему на сердце, когда он чувствует себя безопасным. Его вероятно встречает жена или какая-нибудь молодая женщина -- а если нет у него ни жены, ни молодой женщины, чтобы приветствовать его, он отправляется туда, где бывал обыкновенно. Участие в его судьбе уже прекратилось; он не герой более настоящей минуты, за то он свободный человек и может пить свой грог где пожелает. Пожалуй, он будет приветствован при выходе кучкою любопытных, но не дойдет до угла, как уже снова вернется к ничтожеству. Не то было с этим освобожденным арестантом, как относительно его друзей, так и относительно его самого и его собственных чувств. Когда настала минута освобождения, он не подумал еще о непосредственном будущем -- не составил себе плана, где и как будет жить в следующие несколько месяцев. Впечатления настоящей минуты до того были полны то страданий, то ожидаемого торжества, что он еще не пытался даже составить себе какой-либо план. Герцогиня Омниум подала мысль приветствовать его возвращение в общество рядом изысканных обедов в аристократическом мире; но ему такого рода возвращение в свет конечно не приходило на ум. Когда его увели вниз по лестнице, он сам не знал, куда идет. Он очутился в небольшой комнатке, принадлежащей к суду; Ло держал его под одну руку, лорд Чильтерн под другую. Он не давал себе отчета, что ему предложат -- да и не думал еще, как отвечать на какое-либо предложение.
   -- Наконец вы спасены! сказал Ло.
   -- Подумайте, что он вынес! сказал лорд Чильтерн.
   Финиас осмотрелся вокруг, нет ли тут еще других друзей. Бесспорно, из числа всех их, он думал наиболее о той, которая проехала пол-Европы за доказательствами для его спасения. Он видел мадам Гёслер в последний раз в вечер пред убийством и с-тех-пор не имел от нее никаких вестей. Но ему рассказали, что она сделала для него, и он чуть не вообразил, что найдет ее тут, ожидающею его. Он улыбнулся сперва одному приятелю, потом другому, и пытался сохранить свое обычное спокойствие.
   -- Теперь все будет хорошо опять, сказал он.-- Нельзя ли мне достать стакан воды?
   Он опустился за стул, пока пошли за водою, и его два друга стояли возле него. не умея помочь ему ничем кроме своего присутствия.
   Тут лорд Кэнтрип вошел в комнату. Он оставался в суде до последней минуты, между тем как Ло и Чильтерн пошли встретить оправданного. С Кэнтрипом пришел и сэр-Гэрри Кольдфут, министр внутренних дел.
   -- Мой друг, сказал Кэнтрип:-- горькие дни для вас миновали и я надеюсь, что горечь также вскоре изгладится.
   Финиас опять пытался улыбнуться, протягивая руку тому, с кем прежде служил.
   -- Я не безпокоил бы вас, мистер Финн, сказал сэр-Гэрри:-- если бы не считал своей непременной обязанностью выразить сожаление о жестоком испытании, которому вы подверглись.
   Финиас встал и поклонился несколько принужденно. Он думал, что каждый, кто имел отношение к отправлению правосудия, считал его виновным, а в настоящем его настроении духа только те могли ему быть дороги, которые верили в его невинность с самого начала.
   -- Мне поручил мистер Грешэм, продолжал сэр-Гэрри:-- выразить вам его полнейшее сочувствие и радость, что все это наконец кончено.
   Финиас пытался было сказать маленькую речь, но решительно не мог. Сэр-Гэрри ушел. Вслед за тем Финн разразился рыданиями.
   -- Кто этому удивится? заметил лорд Кэнтрип.-- Удивительно то, что он был в состоянии выносить это так долго.
   -- Меня совершенно подавило бы давным-давно, сказал другой лорд.
   Тут возник вопрос, что ему теперь делать, и Ло попросил разрешения увезти его к себе на несколько дней. Его жена, говорил он, знала их общего друга так давно и так коротко, что едва ли не сумеет ухаживать за ним лучше всякой другой дамы; к тому же, в их доме он может быть с сестрами так точно, как в своем собственном. Его сестры поселились возле тюрьмы почти с самой минуты его предания суду, а теперь нашли лучшим, чтобы они переехали в дом мистера Ло, чтобы там находиться с братом.
   -- Я думаю, что отправлюсь в... мою собственную квартиру... в Марльбороской улице.
   Это были первые понятные слова, которые он произнес с-тех-пор, как вышел из суда. На этом решении он и остановился. Лорд Кэнтрип предложил уединение в принадлежащем ему загородном доме на час езды от Лондона, и лорд Чильтерн объявил, что известный уже Финиасу Гэррингтонский замок находится в его распоряжении -- тем не менее Финиас решил в пользу мистрис Бёнс, и Ло проводил его в Большую Марльбороскую улицу.
   -- Я приеду к вам завтра... с женою приеду, сказал лорд Чильтерн, когда уходил.
   -- Нет, не завтра, Чильтерн. Но передайте вашей жене, что я высоко ценю ее дружбу.
   И лорд Кэнтрип вызвался приехать, но также был приглашен немного обождать.
   -- Боюсь, что я не в состоянии еще принимать посетителей. Последняя неделя, повидимому, выжала из меня все силы.
   Ло доехал с ним до его квартиры и сдал его на руки мистрис Бёнс, сказав, что сестры будут к нему рано на другое утро. В этот вечер он предпочитал быть совершенно один. Он не позволил адвокату даже подняться на лестницу; когда же вошел в свою комнату, почти грубо попросил плачущую хозяйку оставить его.
   -- О! мистер Финиас, позвольте мне приготовить вам что-нибудь, сказала бедная женщина.-- Вы ничего еще не кушали сегодня. Я принесу вам котлету и чашку чаю.
   Финиас не хотел есть; когда судьи выходили завтракать, он обедал, как обыкновенно, с-тех-пор как началось судебное следствие. Чашку чаю она могла принести ему, сказал он, только не прежде, как спустя добрый час. И наконец он остался один. Он стал посреди комнаты, протянул руки и приложил к груди, потом к голове, точно ощупывал себя, сомневаясь, действительно ли это он сам и есть. Могло ли быть, чтобы последния недели не были ужасным сном? Неужели его на самом деле обвиняли в убийстве и предали уголовному суду? Тут он вспомнил своего убитого врага, мистера Бонтина.-- Разве действительно не стало того презрительного, надменного и хвастливого человека с громким голосом, который недавно еще должен был получить место канцлера казначейства? Он почти ни разу не подумал о Бонтине в течении тех недель, когда находился в заточении. Все подробности убийства он слышал с полнотою, которая наконец оказалась завершенною. Его притеснитель, которому он подчас почти завидовал, несомненно умер и свет подумал в первую минуту, что убийца он, Финиас Финн.
   А теперь что ожидает его в будущем? Одно ему казалось верно. Он никогда не переступит более порога Нижней Палаты, никогда более не может заседать в ней, как обыкновенный деловой человек между другими обыкновенными людьми. О нем так много толковали, так судили вкривь и вкось, и выставляли толпе на позор, что он ничем уже быть не мог, кроме несчастного создания, судимого за убийство врага. Из него извлекли все соки; где ему теперь быть человеком полезным! Он уже не в состоянии совсем отделиться от своей личности при том внутреннем спокойствии духа, которое необходимо для общественного деятеля. Ему вдруг пришли на память давно знакомые стихи; он повторил их вслух, подумав с некоторой гордостью, что их можно применить к нему:
   "Истинные боги жаждут страдания и горя -- быть камышом, который не будет уже никогда рости, как камыш, между другими камышами в реке."
   Он сидел за чаем, все думая о себе -- зная однако в то же время, что несравненно лучше бы ему не предаваться подобным мыслям. Вдруг что-то ему пришло на ум; он быстро встал, подошел к отворенному окну, раздвинул занавески и выглянул в ночную темь. Было 30 июня и погода стояла жаркая; время приближалось к полуночи. Вдруг Финиас надел шляпу, с улыбкой ощупал ключ, который всегда носил в кармане, при мысли о ключе, сделанном в Праге для замка в дверях дома в Нортумберлэндской улице Нового Проспекта, и пошел вниз к лицевой двери дома.
   -- Вы скоро вернетесь, мистер Финн, не правда ли? сказала мистрис Бёнс, которая услышала его шаги, так как не ложилась, считая вернее в первую ночь по его возвращении не спать, пока он не ляжет.
   -- Почему же я должен скоро вернуться? возразил он, круто обернувшись к ней.
   Тут он вспомнил, что она принадлежала к числу тех, которые все время оставались ему верны, и ласково взял ее за руку.
   -- Я скоро вернусь, мистрис Бенс; не опасайтесь за меня. Подумайте, как мало я мог пользоваться свободой в последнее время. Целых шесть недель мне даже нельзя было пройтись. Вы не можете удивляться тому, что меня тянет побродить на воле.
   Тем не менее она не желала бы, чтобы он выходил в эту ночь один.
   Он снял с себя черный траурный костюм, который был на нем во все время судебного следствия и надел ту самую серую одежду, по которой старались определить его тождество с убийцей. Одетый таким образом, он прошел чрез Регентскую улицу, на Гановерский сквер, оттуда свернул в Бондскую улицу вскоре затем в Брутонскую и очутился на Беркелейском сквере. Он шел обратно по той самой дороге, которою возвращался домой из клуба в ночь убийства. Когда порой ему попадался на встречу, прохожий, он дрожал от страха, что его узнают. Но он шел скоро и не останавливался, пока не достиг места, где ступени вели с улицы в проход -- того места, где было совершено убийство. Он заглянул в него с ужасом и стоял, как пригвожденный к земле, припоминая все подробности, которые слышал на следствии. Наконец он осмотрелся вокруг и стал слушать, не приближаются ли шаги из прохода. Ничего не слыша и никого не видя, он наконец сошел со ступеней и, первый раз в жизни, прошел этим путем к Болтон-Ро. Здесь-то поджидал своего врага презренный негодяй, о котором он слышал теперь так много -- тот презренный негодяй, за которого его принимали целых шесть недель. Боже!.. и люди, знавшие его, могли верить, что он совершил подобное злодейство? Он очень хорошо, помнил, что показывал кистень у дверей клуба Ирлю и Фицджибону; и после того, как он показы вал его таким образом, могли предполагать, что он воспользуется им для цели, на которую намекал шутя! Разве люди так слепы, так мало понимают человеческую натуру, так неспособны отличать истину? Он продолжал идти, пока не достиг конца Клэрджской улицы; тут он остановился и посмотрел на забор напротив -- тот самый забор, откуда видели, что торопливо вышел человек. Место было совсем незнакомо Финиасу. Он никогда не спрашивал себя, куда вело это огороженное место, как проходил мимо на пути из Пикадилли в клуб. Но теперь он вошел, дабы проверить точность данного показания, и удостоверился, что поворот по близости приводил к тому пункту, где, по словам Ирля и Фицджибона, они видели его в последний раз. Вернувшись на улицу, он перешел ее, оглянулся и увидал освещение в окнах клуба. Тут ему в первый раз пришло в голову, что это день, когда обыкновенно собираются члены. Вооружиться ему мужеством и войти? Он не утратил своего права на вход, потому что был обвинен в убийстве. Он остался все тем же, каким был прежде -- лишь бы ему удалось убедить самого себя, что ни в чем не изменился. Почему не войти и не покончить с этим? Он возбуждал бы внимание всего клуба в течении двадцати минут, и делу конец. Он стоял по близости, в тени тяжелого здания, когда обдумывал это, по почувствовал себя не в силах исполнить. Он знал с самого начала, что не решится. Как черств, как бесчувствен и бездушен он должен быть, чтобы подобный образ действия был для него возможен! Он снова повторил про-себя:
   "... быть камышом, который не будет уже никогда рости, как камыш, между другими камышами в реке".
   Он был убежден, что никогда более не войдет в эти комнаты, где без сомнений все собравшиеся в настоящую минуту говорили о нем.
   На возвратном пути домой он пытался составить себе план жизни -- но ко всякой мысли, какая бы ни представлялась ему, все примешивались две женщины: лэди Лора Кенпеди и мадам Макс Гёслер. Первая могла быть только другом, и хотя ни один друг не мог любить его горячее, чем любила она, не в ее было власти повлиять на его жизнь. Она очень богата, но что ему в этом богатстве? Прими он, она осыпала бы его этим богатством. Он знал и понимал это очень хорошо. Не гордясь этим, не чванясь ее любовью, он однако сознавал всю ее привязанность. Он был беден, убит духом, почти без надежды в будущем -- и все-таки ее преданность бессильна облегчить его судьбу!
   Но что сказать про другую женщину? Если после всего, что произошло между ними, она еще согласится быть его женою -- а это возможно -- что скажет свет? Он будет известен как муж мадам Гёслер и сидеть на конце ее стола -- про него будут говорить, как про человека, который судился за убийство мистера Бонтина. Куда бы он ни поглядел, все ему представлялось, что жить в Лондоне теперь для него просто невозможно.
   

Глава LXVIII.
ФИНИАС ПОСЛЕ СУДА.

   Прошло десять дней, а Финиас еще не выходил из дома ранее чем стемнеет, и тогда он только бродил по улицам, как описано в предыдущей главе. Его сестры уехали обратно в Ирландию и он не виделся ни с кем, даже к себе не принимал никого, кроме двух, трех самых коротких друзей. Всего чаще у него были Ло и лорд Чильтерн, по Фицджибон, Барринстон Ирль и мистер Монк тоже были допущены к нему. Его навещали сотни людей, так что мистрис Бёнс почти стала тяготиться популярностью своего жильца. Но посетители только являлись наведываться о его здоровье -- так как разнесся слух, что мистер Финн чувствовал себя не хорошо после заключения. Герцогиня Омниум писала к нему несколько записок, спрашивая, когда он будет к ней и что она может сделать для него. Не хочет ли он обедать у них или провести спокойный вечер, или ехать в Мачинг? Наконец, не погостит ли он у них в сентябре, во время охоты за куропатками? К ним приедет несколько друзей, и мадам Гёслер в том числе. Последнее приглашение лежало у него с неделю, однако он не собрался еще отвечать. От лэди Лоры он получил также две, три записки. Она объясняла ему откровенно, что если он действительно болен, то она, разумеется, приедет к нему; однако в настоящем положении вещей не могла этого сделать, не рассердив брата. На каждую записку он отвечал уверением, что его первый выезд будет на Портмэнский сквер. К мадам Гёслер он написал письмо с изъявлением благодарности -- письмо, говоря по правде, стоившее ему не малого труда.
   "Я знаю", писал он: "скольким вам обязан, но слов не нахожу выразить мою признательность. Мне следовало лично принести вам ее, но, сознаюсь, меня подавило все случившееся и я не в силах еще вынести подобное свидание. Я только плакал бы в вашем присутствии как пансионерка и вы стали бы презирать меня."
   Письмо было длинно и много содержало намеков на разные обстоятельства судебного следствия и его собственное состояние души в это время. Ее ответ был короток и заключался в следующем:

Парковый переулок. Воскресенье.

"Любезный мистер Финн,

   "Я понимаю, что вы еще слишком взволнованы тем, что произошло, чтобы видеться с вашими друзьями. Не забывайте однако, что вы обязаны, как для них, так и для самого себя, не предаваться уединению. Уведомьте двумя словами, когда почувствуете, что расположены навестить меня; я хочу быть дома. Моя поездка в Прагу ничего не значит. Вы забываете, что я то и дело езжу в Вену для моих домов. Прага в немногих часах езды от моего пути.

"Искренно преданная вамъ
"М. М. Г."

   Друзья, с которыми он виделся, уговаривали его не сидеть взаперти, а Монк настоятельно убеждал показаться в Нижней Палате.
   -- Войдите со мною сегодня и садитесь на свое место, как будто ничего не было, говорил Монк.
   -- Но было-то сколько!
   -- Ничего такого, что изменило бы ваше положение в свете. Без сомнения, вокруг вас соберется толпа для поздравлений и первые полчаса будет немного неприятно, но потом делу и конец. Вы обязаны поступить так для ваших избирателей.
   Тут Финиас высказал в первый раз, что намерен отказаться от места -- что примет звание управляющего Чильтерн-Гёндредсом {Местность в Бэкингамшире и Оксфордшире, с которою соединено коронное место номинального управляющего. Так как члены Парламента не могут произвольно отказываться от своих обязанностей, если не получают другого назначения, то они принимают эту номинальную должность, чтобы таким путем уклониться от депутатства и очистить свое место другому. Пр. пер.} и навсегда удалится от жизни общественной.
   -- Прошу не помышлять ни о чем подобном, сказал Монк.
   -- Едва ли вы вполне уясняете себе, возразил Финиас:-- как подобное испытание действует на человека, как он может изменить его и выжать из него энергию, которою его наделила природа. Я чувствую, что надломлен; меня нельзя уже ни починить, ни слепить. Разумеется, этому быть не следовало. Человек должен иметь более твердости; но можешь быть только тем, что есть.
   -- Мы отложим этот разговор до следующей недели, сказал Монк.
   -- Я получил письмо из Танкервилля, когда был в тюрьме.-- Мне писал один из предводителей партии, что я должен отказаться от места. Я знаю, они все думали, что я виновен Не хочу быть депутатом от города, где обо мне судили так дурно -- даже если бы чувствовал себя в состоянии оставаться в Парламенте.
   Он никогда не был убежден, что сам Монк твердо верил в его невинность, и потому в его голосе звучала горечь, почти гнев.
   -- Не следует допускать, чтобы письмо от одного лица пораждало раздор между депутатом и его избирателями. На него просто надо ответить и потом не обращать внимания. Что же касается веры танкервилльцев в вашу невинность -- то чем вам руководиться? Я верил в вашу невинность всем сердцем.
   -- Полно так ли?
   -- Но все же было достаточно возможности для преступления, чтобы каждый разумный человек воздержался от выражения положительной уверенности.
   Услыхав это, молодой депутат нахмурил брови.
   -- Я вижу, что оскорбляю вас, говоря это -- но если вы обдумаете хорошенько, то найдете, что я прав. Вас предали суду; как друг ваш, я должен был выжидать исхода судебного следствия -- с полною надеждой, потому что знал вас, но не с убеждением, потому что и я и вы люди, следовательно слабы. Если избиратели в Танкервилле или большая часть из них выразят мнение, что вам не подобает быть их представителем после того, что случилось, я конечно никогда в жизни не стану уговаривать вас держаться этого места; но я никак не могу допустить что-либо подобное. Если бы завтра опять были объявлены общие выборы, я считал бы, что во всей Англии никто не может быть увереннее вас, что будет выбран.
   И Ло, и лорд Чильтерн горячо убеждали его возвратиться к обычному образу жизни -- прибегая каждый к разным доводам для достижения цели. Лорд Чильтерн говорил ему прямо, что он малодушен как женщина... или вернее, что поступит малодушно, если не перестанет трусить и глядеть людям в глаза. Начальник Брэкской охоты был менее богато одарен, чем Финиас Финн, и потому едва ли способен понимать чрезмерную чувствительность человека, недавно судимого за уголовное дело. Лорд Чильтерн была, доброжелателен, имел нежное и честное сердце -- но в состав его организма не входило легко сотрясающихся фибр.
   Мерило, которым управлялась его жизнь, было крепко утверждено и действовало отлично. Часы никогда не останавливались и не требовали особенного наблюдения. Но механизм был немного груб и секунды не обозначены. Тем не менее лорд Чильтерн неизменно оставался верен Финиасу во все это тяжелое время и потому мог говорить теперь что хотел.
   -- Я женственно малодушен, согласился Финиас.-- Сам начинаю чувствовать это. Что делать? натуры своей не переделаешь.
   -- В жизнь не бывал сильнее изумлен, сказал лорд Чильтерн.-- Когда я глядел на вас в суде, ей-Богу! я завидовал вашему мужеству и вашей силе духа.
   -- Я сжигал весь запас угольев, Чильтерн.
   -- Опять будете самим собою чрез несколько недель. Вы просто выскочили из тарелки -- вот оно что.
   Ло обходился с своим пациентом более снисходительно, однако также был изумлен и почти не понимал свойства порчи в механизме, который желал исправить.
   -- На вашем месте я поехал бы за границу на несколько месяцев, сказал Ло.
   -- Я останусь в первой гостинице, куда попаду, возразил Финиас, -- Кажется, мне лучше здесь. Немного погодя я отправлюсь путешествовать, это несомненно... я буду ездить по всему свету, пока денег хватит. Только на первый случай я не способен тронуться с места.
   Мистрисс Ло виделась с ним несколько раз и была очень добра к нему, однако она тоже не умела разгадать, в чем дело.
   -- Я всегда считала его таким мужественным, говорила она мужу.
   -- Если ты подразумеваешь личную храбрость, то он наделен ею без всякого сомнения -- и нисколько не менее теперь, надо полагать, чем когда-либо.
   -- О! конечно; отправился же он в Фландрию дать стрелять в себя этому лорду, и ездил на бешеных лошадях, не заботясь о том, что может сломить себе шею. Не то я и хочу сказать. Я думала, он способен с достоинством оказать свету отпор, а теперь он как будто совсем упал духом.
   -- С ним обошлись жестоко, мой друг.
   -- Так-то так -- но и горячее сочувствие оказывали. Никто, не имел лучших друзей. Я считала его мужественнее.
   Свойство мужественности в мужчине большое преимущество, но нет ни одного, которое менее было бы понято -- которое чаще находили бы там, где его не существует, или не признавали, когда оно несомненно. Не многие составляют себе ясное понятие, в чем именно заключается мужественность, даже и сами себя не спрашивают на счет этого. Заблуждение женщины, причиненное естественным желанием найти властелина, побуждает ее искать наружное величие, мнимое равнодушие к уязвлениям и мелким мукам, напускное превосходство над насущно-пошлою стороною жизни, поддельное усвоение личной возвышенности. Но подобный праздничный наряд -- как хорошо ни носили бы его по привычке -- никогда не может сделаться одеждою естественною человеку, и мужчины, нарядившись таким образом для женских глаз, расхаживают на ходулях. Заученное спокойствие взгляда, пренебрежение к мелочам обыкновенной жизни, известная медленность речи, если нет повода к страсти, равнодушие к окружающим безделицам, все это -- вместе с личной храбростью -- считают непременными условиями мужественности. Что личная храбрость необходима для мужественности, этого нельзя не допустить, хотя из всех требуемых для нее составных частей храбрость самая низкая по достоинству. Главное условие из всех можно определить только отрицательно. Мужество не совместно с притворством. Добродетели в женщине, все ее свойства могут затмеваться жеманством, но эти добродетели и свойства все же существуют на ряду с ним. И мужчина жеманный может еще быть честен, великодушен, набожен -- но отнюдь не мужествен. Всякое сознательное усвоение какого-либо наружного приема, стремление прибавить себе росту -- хоть на десятую долю локтя -- будет гибельно и разом уничтожит все богоподобное обаяние. Человек тогда только может быть мужествен, когда свойства, которые делают его мужественным, добыты им мало-по-малу, бессознательно, так присущи ему, как его кости, плоть и кровь. В них нарядиться нельзя, как в парадное платье -- как пыль бросают в глаза кой-какою ученостью. Человек не может только потому, что желает этого, вдруг сделаться верен друзьям, вне всякого подозрения в глазах света, кроток с женщинами, добр с детьми, внимателен к низшим, снисходителен к слугам, мягкосерд со всеми -- и в то же время быть откровенен, прям в речах и пылко-энергичен. Все эти принадлежности мужественности должны быть вызваны воспитанием в натуре не подлой. Но они прямо противоположны, так сказать, враждебны той в глаза бросающейся, натянутой, усатой и волосатой, всепренебрегающей, самонадеянной личине мужественности, старанию двух пенни с половиною казаться тремя, которое, если приглядеться к нему ближе, один наружный прием без всякой глубины. Мы видим ежедневно то и другое бок-о-бок. Человек, естественный в обращении, вероятно, будет мужествен. В ком проглядывает фальш, тот не может им быть.
   Мистрисс Ло была неправа, обвиняя нашего героя в недостатке мужественности. Будь у него воображение менее пытливо настроено, чтобы заглядывать в мысли других и представлять себе, что думают по поводу преступления в котором его обвиняли, он не уклонялся бы теперь от общения с ближними. Но он не умел маскировать себя. В минуту опасности, когда думали, что его ожидает виселица -- когда он сам это думал -- он выказал мужество без всякого сознательного усилия. Когда он стоял пред судом с твердостью и отвагой, которые возбудили восторг лорда Чильтерна, и смотрел судьям прямо в лицо, точно выказывая, что ему нечего опускать глаза, он делал это бессознательно. Его черты были управляемы сердцем, он не подделывал их по велению ума. Так было с ним и теперь. Настала реакция и он не мог заставить себя прикинуться, будто она не сломила его. Слезы навертывались у него на глазах, он содрогался и дрожал, точно человек разбитый параличом.
   Монк часто навещал его и вполне был прощен за мнимый недостаток веры.
   -- Я принял одно решение, сказал ему Финиас по прошествии десяти дней.
   -- Какое же именно?
   -- Я откажусь от места.
   -- Не вижу тени причины для этого.
   -- Однако я все же это сделаю. Вернее сказать, я уже писал к Рэтлеру о Гёндредсе. Могли быть, и вероятно теперь еще есть люди в Танкервилле, которые считают меня виновным. В смертоубийстве есть что-то такое оскорбительное для чувства чести, что человек унижен даже одним обвинением в нем. Полагаю, вам не удобно будет предложить избрание нового депутата.
   -- Рэтлер сделает это, не безпокойтесь. Само собою, будет выражено большое сожаление и, как я понимаю дело, они выберут вас опять.
   -- Так им придется сделать это в мое отсутствие.
   Рэтлер предложил новые выборы в Танкервилле, и две недели после того, как ему возвращена была свобода, Финиас Финн уже вышел из Парламента. Нельзя сказать, чтобы оказывалась причина для такого действия с его стороны, а между тем это действие скорее более способствовало его популярности, чем повредило ей. И Грешэм, Добени выразили в Парламенте глубокое сожаление, а Монк сказал несколько слов о своем друге, которые трогали сердце. В заключение он выразил надежду, что вскоре его увидит между ними опять, и такое мнение, что он особенно способен, по характеру и свойству ума, исполнять обязанности члена Парламента.
   И тогда только, когда все это было устроено, он отправился наконец в дом лорда Брентфорда на Портмэнском сквере. Он дал слово, что это будет его первым посещением, и всегда был верен своему слову. Однажды вечером, он крадучись вышел из дома и медленно направился но Оксфордской улице. Он робко постучал у двери дома. В эту минуту он желал, чтобы ему сказали, что лэди Лоры нет дома. Тем не менее лэди Лора оказалась дома -- иначе быть не могло. В то время она не выезжала и ни одного вечера не провела вне дома отца со смерти мистера Кеннеди. Финиаса ввели в гостиную, где она сидела -- и там он нашел ее -- одну.
   -- О! Финиас, я так рада, что вы пришли!
   -- Я сдержал слово, как видите.
   -- Мне нельзя было ехать к вам, когда я услыхала, что вы больны. Ведь вы понимаете это?
   -- Конечно, понимаю.
   -- Люди так черствы, так холодны, так жестоки, что никогда не бываешь волен поступать справедливо по собственному сознанию. И вы отказались от места?
   -- Да -- я вышел из Парламента.
   -- Баррингтон говорит, что вас непременно выберут вновь.
   -- Увидим. В одном вы можете быть уверены -- я не стану просить их об этом. Все приняло теперь совсем другой вид, чем прежде. Я нисколько не дорожу местом депутата. Мне это представляется одною мукой, сопряженной с хлопотами. Какое дело до того, кто именно сидит в Парламенте? Борьба идет все также своим чередом. Та же ложь разыгрывается в лицах. Высказываются все одни и те же мнимые истины. Даются те же обманчивые объяснения. Действуют те же личные побуждения.
   -- А между тем из всех верующих в Парламента вы были некогда самым искренним.
   -- Имеешь время обдумать многое, лэди Лора, когда сидишь в Ньюгэте. Мне кажется, что целый век миновал с той поры, как меня арестовали. А судебное следствие, которое, говорят, продолжалось всего одну неделю, когда я оглядываюсь назад на то время, начало его мне кажется таким отдаленным, что я с трудом припоминаю его. Но я решился никогда более не упоминать об этом прошлом. Вероятно, лэди Чильтерн нет дома?
   -- Нет -- она с Освальдом обедает у Бальдоков.
   -- Здорова она?
   -- Здорова -- и очень желает вас видеть. Поедете вы к ним в сентябре?
   Он почти решился ехать по приглашению герцогини Омниум в Мачинг, если поедет в сентябре куда-нибудь, но не имел духу сообщить это лэди Лоре, так как она тотчас угадала бы, что и мадам Гёслер должна быть там. К тому же, он еще не принимал приглашения и недоумевал, не уйдет ли в самого себя, вместо того, чтобы вернуться на колею общества.
   -- Не думаю -- я не на столько еще пришел в себя, чтобы знать, что буду делать.
   -- Вы огорчите их, если не поедете.
   -- А вы -- что намереваетесь делать?
   -- Я не поеду к ним. Мне говорят, что я должна съездить в Лофлинтер; вероятно, я это и сделаю. Освальд обещал ехать со мною в конце этого месяца, но он не останется более одного или двух дней.
   -- А ваш батюшка?
   -- Мы оставим его в Сольсби. Я не в силах еще сообразить всего. Мне невозможно жить одной в этом большом доме. Окрестные жители, вероятно, ненавидят меня и презирают. Я думаю, Вайолет также поедет со мною; но, разумеется, она не может остаться. Освальд умчится в Гаррингтон для охоты. Теперь это цель его жизни. Она должна уехать с ним.
   -- Вы вернетесь в Сольсби?
   -- Не знаю право. Все, по видимому, находят, что я должна жить в Лофлинтере, но я не могу жить там одна.
   Он вскоре простился и при этом не изъявил более горячих чувств, чем выражения обоюдного уважения, подобно приведенным выше. Он тихо вернулся домой, она же сидела одна в доме отца и плакала. Когда он приезжал к ней в Дрезден, еще при жизни мужа, или даже когда она навещала его в тюрьме, было лучше, чем теперь.
   

Глава LXIX.
ДВОЮРОДНАЯ СЕСТРА ГЕРЦОГА.

   Все эти последния страницы мы почти исключительно занимали страданиями Финиаса Финна и по истине верно передали чувства и разные интересы большинства публики в то время. Не говорить о Финиасе Финне, от половины мая до половины июля в тот год, было бы выказать большое неведение или цинизм. Но тем не менее шло и другое своим чередом. Месяц прибывал и убывал; рождались дети, заключались браки; словом -- надежды и опасения маленького мира, вокруг не прекратились потому, что Финиаса Финна не повесили. В числе прочих, имеющих свои собственные интересы, была бедная Аделаида Паллизер, которую мы оставили в горе от любви Спунера; однако ранее того она испытала печаль несравненно глубже -- ссору с своим возлюбленным. Она просила его оставить ее -- и он уехал. Признаться, он не видел тогда другого исхода, как уехать; по его мнению, лорд Чильтерн просто выгнал его из дома. Пылко защищая мисс Паллизер, рыжий лорд прямо объявил ее поклоннику, что при таких-то и таких-то обстоятельствах ему нельзя дозволить оставаться в Гэррингтонском замке. Лорд Чильтерн упомянул что-то о "своем доме". Когда хозяин сомневается в праве гостя оставаться под его кровом, конечно, гость должен уехать. Джерард Мол уехал, и сверх того, оскорбив свою возлюбленную самым неучтивым намеком на Булонь, он должен был уехать отвергнутым искателем руки. Он не предпринял ничего с того дня до настоящего, не потому, чтобы оставался доволен своею долей -- лежа, по своему обыкновению, до полудня в постели, он ежедневно клялся самому себе, что с Аделаидою Паллизер ничто на свете его не разлучит -- а просто потому, что ему было свойственно оставаться в бездействии.
   -- Что тут прикажете делать? обращался он в клубе с довольно естественным вопросом к своему приятелю капитану Будлю.,
   -- Пусти ее на траву на пару месяцев, отвечал капитан Будль: -- она обойдется как ни в чем не бывало. Когда нападает на них такой норов, самое лучшее дать им пробежаться.
   Капитан Будль бесспорно слыл знатоком в подобных вещах, но не следует предполагать, что Джерард Мол принимал его совет с безусловной доверчивостью. Он страдал, тревожился, смутно сознавал, что ему следует делать что-то; он был исполнен сожалений -- но еще более того ленив.
   Между тем мисс Паллизер, одаренная натурою гораздо утонченнее, терзалась невыносимо. История с Спунером была лишь небольшим прибавлением к несчастью. Она могла избавиться от Спунера -- от всех Спунеров на свете -- но как ей вернуть того, кого она любила? Если молодые девушки ссорятся с своими возлюбленными, всегда предполагают, особенно в книгах, что они не желают их возвращения. Следует так понимать это, что потери для них все равно, что ничего. Мисс Смит просит мистера Джонса вовсе не думать о ней. Если он согласен разойтись с нею, она с своей стороны вполне согласна -- вероятно, еще с большей готовностью. Она бесспорно любила его прежде от всего сердца, но это нисколько не изменяет дела относительно ее, если он желает... удалиться. Взяв все в соображение, мис Смит полагает, что наперекор своему сердцу предпочитает такое решение. Аделаида Паллизер сказала нечто в этом роде. Так как Джерард Мол считал их брак "неприятностью" и сокрушался на счет "Булони", то она отказала ему в немногих спокойно сказанных словах. Она уверяла его, что ему вовсе не нужно брать на себя такой тягости. Конечно, они были помолвлены; однако, что касалось ее, то ему нечего стесняться этим воспоминанием. Итак они с лордом Чильтерном заставили его уехать. Но как ей вернуть его опять?
   Когда она снова стала обдумывать это, то должна была сознаться самой себе, что возвратить возлюбленного составляло для нее все на свете. Назвать его своим уже было для нее все на свете. В нем не проглядывало ничего героического, да она никогда и не смотрела на него как на героя. Она знала его недостатки, его слабости, вероятно, и то сознавала, что он ниже ее по свойствам души и ума. Тем не менее она полюбила его. В ее глазах он был если не героем, то все-таки настолько мужчиной, чтобы она отдала ему свое сердце. Он был человек хорошего рода, с приятным обращением, приятным видом и приятным разговором, не высоко образованный в строгом смысле слова и не за столько невежественный, чтобы казаться смешным. Он составлял совершенную противоположность с Спунером и был-по крайней мере, прежде -- ее возлюбленным. Она не желала перемены. Она не признавала возможности перемениться. Хотя она и сказала ему, что он свободен, если желает, но потерять его значило для нее лишиться всего на свете. Что в жизни без возлюбленного, без надежды на брак? А другого жениха для нее не могло быть. Если он воспользуется свободою, которую она возвратила ему, ей не на что рассчитывать в будущем.
   Лорд Чильтерн ничего подобного не подозревал, но лэди Чильтерн понимала отлично. По мнению мужа, молодой человек поступил так дурно, что всех их прямая обязанность прогнать его и покончить с ним раз навсегда. Если молодой человек намерен затеять ссору, то он к его услугам. Все это неприятная история, и чем скорее она будет кончена, тем лучше. Но лэди Чильтерн глубже понимала дело. Предупредить ссору, когда она случилась, или когда грозила случиться, она не могла, но знала, что "ссоры влюбленных только одно возобновление любви". По крайней мере, женщина всегда желает, чтобы так вышло, и потому старается примирить поссорившихся.
   -- Вы с ним увидитесь в Лондоне, говорила своей приятельнице лэди Чильтерн.
   -- Не имею в этом ни малейшей надобности, гордо возразила Аделаида.
   -- Но он пожелает вас видеть, и тогда -- по прошествии некоторого времени -- и вы пожелаете видеть его. Я не верю в ссоры влюбленных, как вам известно.
   -- Нам лучше разойтись, лэди Чильтерн, если женитьба наводит на него -- один страх. Я начинаю сознавать, что мы слишком бедны, чтобы соединиться браком.
   -- Ежедневно соединяются браком люди гораздо беднее вас. Разве все могут быть одинаково богаты? Вы устроитесь отлично, если только захотите быть терпеливой и согласитесь выслушать его, когда он к вам придет.
   Это было говорено в Гаррингтоне после первой поездки лэди Чильтерн в Лондон. Она ездила на очень короткий срок и мисс Паллизер оставалась в доме одна. Мы уже знаем, как Спунер воспользовался ее одиночеством. После того мис Паллизер отправилась с Чильтернами в Лондон и была там, когда оправдали Финиаса Финна. К тому времени она уже созналась своему другу лэди Чильтерн, что, может быть, следовало желать возвращения Мола. Если он не вернется к ней, и не вернется тотчас, она в Англии не останется. Она уедет в Италию -- и будет для него недосягаема. В подобном случае весь свет превратится для нее в развалины и сама она будет жертвою крушения. Однако, чем она более сознавалась себе, что любит этого человека так горячо, что не в силах расстаться с ним, тем более сердилась на него, что он мог сказать, будто для них после брака ничего не остается кроме жизни в Булони.
   Дом на Портмэнском сквере был отдан сыну лордом Брентфордом, тем не менее старый граф и лэди Лора поселились в нем, по возвращении в Англию, после в Дрездене. Конечно, дом был обширен, и два семейства -- если графа с дочерью можно назвать семейством -- теперь жили там вместе. Граф не докучал молодой чете своим присутствием; он редко выходил из своих комнат, а лэди Лора никогда не выезжала с братом и невесткою. Но присутствие старика и вдовы как-то мешало оживлению, которое иначе царствовало бы в доме. Там не было веселых собраний. От времени до времени обедало несколько добрых друзей, но Джерард Мол не мог быть включен в их число в настоящее время. Аделаида провела в Лондоне две недели, однако не видела еще Джерарда Мола и не получала от него слова извещения. Она посещала балы и концерты, была на обедах и в театре, однако нигде еще случай не сводил их вместе. Что он в городе, это она знала. На столько она успела собрать о нем сведений. Но он не показывался за Портмэнском сквере и очевидно пришел к заключению, что ссора должна остаться ссорою.
   В числе других балов в Лондоне в этом июле месяце, после оправдания Финиаса Финна, дала бал и герцогиня Омниум, хотя он был назначен ранее этого великого события.
   -- Ни за что на свете я не могла бы дать его, пока он находился в заточении, говорила герцогиня.
   Итак Финиас был освобожден, а затем последовало разрешение на кэксы и эль. Бал был дан с большим великолепием. Финиас получил приглашение, но разумеется не поехал. Мадам Гёслер, которая попала в героини со времени успешной поездки в Прагу, показалась на этом бале всего только на несколько минут. Лэди Чильтерн была там и, конечно, взяла с собою Аделаиду.
   -- Мы двоюродные, сказал герцог мисс Паллизер.
   Он украл минутку у своих занятий, чтобы пройти по гостиной жены. Аделаида с улыбкой кивнула головой и смотрела довольной, подавая руку своему важному родственнику.
   -- Надеюсь, мы теперь чаще будем видеться, чем до-сих-пор, продолжал герцог.-- Мы все были печально разъединены; не правда ли?
   Потом он сказал два слова жене, выражая мнение, что Аделаида Паллизер премилая девушка, и прося герцогиню оказать внимание такой близкой родственнице.
   Герцогиня уже слышала все о Джерарде Моле и его сватовстве. До нее постоянно доходили слухи обо всем. В этот вечер она сделала один или два вопроса лэди Чильтерн.
   -- Знаете ли, сказала она:-- завтра у меня будет свидание с вашим мужем.
   -- Я не знала про это, однако теперь мешать не хочу, когда вы так великодушны, что сообщаете мне.
   -- Я желала бы, чтоб вы помешали, так как не знаю, что ему сказать. Он должен быть у меня по поводу этого отвратительного леса, где лисицы не хотят родиться и рости, как им подобает. Чем мне-то помочь горю? Я учредила бы там целый родильный дом для лисиц, если бы думала, что это принесет пользу.
   -- Лорд Чильтерн все приписывает тому, что охотятся с ружьем.
   -- Но где же охотиться, если не в собственном лесу? Сам герцог, разумеется, стрелять не станет. Он не попадет в фазана на копне сена и не распознал бы его, если бы увидел. Он желал бы, чтобы на свете совсем не было фазанов. Он ничем не заинтересован, кроме фартингов. Но что прикажете делать? Лучше сказать, что мне-то делать, когда он требует, чтобы я все это устроила?
   -- Лорд Чильтерн говорит, что мистер Фотергилль истребляет лисиц. Мне кажется, он вправе делать что ему угодно, если герцог позволяет.
   -- Я ненавижу мистера Фотергилля, если это сколько-нибудь поправляет дело, сказала герцогиня: -- и мы желали бы избавиться от него совсем. Но это невозможно, видите ли. Когда вам навязан такой старик, вы не избавитесь от него вовеки веков. Он надоел мне хуже горькой редьки. К тому же Трёмпетонский лес так далеко от Мачинга; мне трудно сказать, что я желаю оставить охоту за собой. Я бываю в И'этеруме только тогда, как это необходимо. Не сказать ли, что герцог хочет отдавать право охоты?
   -- Лорд Чильтерн взял бы его тотчас.
   -- Но герцог не захочет отдавать его на самом деле, видите ли. Я обдумаю это ночью. А теперь расскажите мне про Аделаиду Паллизер. Она выходит замуж?
   -- Надеюсь, что выйдет -- рано или поздно.
   -- Оказывается ссора или что-то в этом роде -- не так ли? Она двоюродная сестра герцога и мы очень будем огорчены, если обстоятельства не сложатся для нее благоприятно. Она и красивая девушка в придачу. Не пожелает ли она приехать в Мачинг?
   -- Не чуть ли она собирается опять в Италию.
   -- А влюбленного оставит здесь? О! это никуда не годится. Ей гораздо лучше погостить у нас в Мачинге; я приглашу тогда и его. Мистер Мод... так ведь его зовут?
   -- Джерард Мол.
   -- Ах! да, Мол. Если этой партии следует состояться, то я устрою все в одну неделю. Стоит залучить молодого человека в деревню, и ему положительно нет спасения, если что-нибудь только бывало прежде между ним и девушкой. Нет ли каких затруднений на счет денег?
   -- Богаты они не будут, герцогиня.
   -- Какое счастье для них! Но, может быть, они уже очень бедны?
   -- Довольно бедны.
   -- Этого счастьем назвать нельзя. Мне сдается, что есть пословица о золотой середине, которая безопасна. Относительно денег, это бесспорно справедливо -- только пожалуй надо находиться немного за среднею чертой. Я не знаю, почему бы Плантадженету не сделать чего-нибудь для нее.
   Об этом разговоре лэди Чильтерн ничего не сказала Аделаиде, но упомянула о предлагаемом посещении Мачинга.
   -- Герцогиня не сказала мне ни слова, гордо ответила девушка.
   -- И времени не имела, полагаю. Она же очень оригинальна; то не обращает ровно никакого внимания, то опять исполнена любви.
   -- Я ненавижу это.
   -- Но у нее это ни дерзость, ни притворство. Она говорит именно то, что думает в это время; она верна своему слову. Есть женщины хуже герцогини.
   -- Я вовсе не желаю ехать в Мачинг, сказала Аделаида.
   Лэди Чильтерн была права, говоря, что герцогиня верна своему слову. На другой день после свидания с лордом Чильтерном, на счет Фотергилля и лисиц -- о котором нет надобности теперь упоминать подробнее -- она приступила к делу и узнала многое о Джерарде Моле и Аделаиде Паллизер. Кое-что она выведала от лорда Чильтерна -- без малейшего подозрения о том со стороны его сиятельства -- кое-что от мадам Гёслер и еще кое-что от Бальдоков. На второй день к ночи она знала все про ссору и про деньги.
   -- Плантадженет, сказала она на следующее утро:-- что ты сделаешь с тем, что завещано покойным герцогом Марии Гёслер?
   -- Я ничего не могу сделать. Само собою, она должна принять.
   -- Она не примет.
   -- Так бриллианты должны оставаться уложенными. Вероятно, их продадут наконец для покрытия расходов по исполнению завещания, а когда все будет уплачено, остаток должен принадлежать ей.
   -- А деньги?
   -- Конечно, они также принадлежат ей.
   -- Не можешь ли ты отдать их девушке, которая была у нас намедни вечером?
   -- Отдать их девушке?
   -- Да, твоей кузине. Она бедна как Иов и не может выйти замуж, потому что ни единого пенни не имеет за душой. Это верно, и я должна сознаться, что лучше бы герцогу было подумать о своих родственниках, чем оставлять деньги людям, которые не нуждаются в них и брать не хотят. Почему не отдать их Аделаиде Паллизер?
   -- Какими судьбами мне отдать Аделаиде Паллизер то, что принадлежит не мне? Если ты желаешь сделать ей подарок, то это возможно; но о такой сумме, разумеется, и речи быть не может.
   Герцогиня добилась того, на что рассчитывала. Она знала мужа вдоль и поперек, и понимала, что с первого раза не достигнет цели. По ее мнению, он говорил "суший вздор", что деньги принадлежат не ему. Когда мадам Гёслер не хотела их брать, то они его; а кто же заставит женщину взять деньги, если она не хочет? Аделаида Паллизер была двоюродная сестра герцога. Просто невыносимо, чтобы двоюродная сестра герцога не могла выйти замуж потому, что ей жить будет нечем. По-крайней мере, это стало невыносимо с той минуты, когда герцогиня забрала в голову полюбить эту кузину. Без сомнения, много было других кузин в таком же, если не в худшем положении, относительно которых герцогиня оставалась вполне равнодушна, богаты они или бедны, замужем или нет, но это были такие, которым не выпадало за долю преимущества внушить герцогине участие.
   -- Милочка, обратилась герцогиня к своей приятельнице мадам Гёслер: -- ведь вы знаете Молов?
   -- Почему вы спрашиваете?
   -- Но вы знаете?
   -- Отчасти знаю одного, ответила мадам Гёслер.
   Надо сказать, что в этот самый день Мол-отец предложил мадам Гёслер разделить его судьбу, и предложение было отвергнуто -- почти с негодованием. Общая теория, что ухаживать за вдовами следует быстро, заставила Мола несколько промахнуться. Он уже раз приходил в Парковый переулок с целью сделать предложение, но ему помешало уныние, вызванное арестом Финиаса Финна. Он выжидал освобождения Финиаса и тогда решился снова попытать счастья. Он слышал о поездке в Прагу и, разумеется, до него дошли слухи, в которых не стесняясь соединяли имена нашего героя и этой дамы. Но слухи часто неверны и дама может съездить в Прагу по делу мужчины без намерения выйти за него замуж. Тогда все женщины в Лондоне были влюблены более или менее в человека, невинно обвиненного в убийстве, и пристрастие мадам Гёслер могло быть подобно пристрастию других. К тому же, шли толки о женитьбе Финиаса Финна на лэди Лоре Стэндиш. Во всяком случае не снесут же с человека голову за то, что он посватается -- если только он не сделает этого уж чересчур неловко. Итак, мистер Мол рискнул предложить свою руку.
   -- Мистер Мол, с улыбкой возразила мадам Гёслер: -- не очень ли это внезапно?
   Мол согласился, что внезапно, но все-таки настаивал.
   -- Я думаю, нам лучше прекратить этот разговор, мистер Мол, сказала вдова с тою же злодейскою улыбкой на лице.
   Мол объявил, что молчать об этом предмете для него невозможно.
   -- Так мне придется оставить вас разговаривать с столами и стульями, сказала мадам Гёслер.
   Она, без сомнения, привыкла к подобным вещам и знала, как вести себя. Также и он бывал отвергнут богатыми женщинами, но ни разу еще не обходились с ним так презрительно. Она встала, как будто собираясь выйти из комнаты, по движения ее были медленны, чтобы показать, что выходить скорее следовало бы ему, чем ей. Пробормотав несколько слов, не то в извинение, не то в оправдание, она вышла из комнаты, и теперь сказала герцогине, что отчасти знает одного из Молов.
   -- То есть, отца?
   -- Да -- отца.
   -- Он в числе ваших знакомых, я знаю. Мы его видели у вас в доме пред самым убийством. Я не восхищаюсь вашим вкусом, милочка; ему по крайней мере полтараста лет -- и что в нем оказывается еще, то преимущественно произведение портного.
   -- Он не хуже всякого другого старика.
   -- Я уверена... я надеюсь, что мистер Финн полюбит его общество. Но у него сын есть.
   -- Он говорил мне.
   -- Очаровательный молодой человек.
   -- Этого он никогда мне не говорил, герцогиня.
   -- Разумеется, нет. Люди такого рода всегда ревнуют сыновей. Но сын его очарователен. Теперь я расскажу вам кой-что и попрошу кой о чем.
   -- Как бишь выразился французский министр? "Если это просто трудно, то сделано; если невозможно, то будет сделано."
   -- Самая легкая вещь на свете. Вы видели на бале кузину Плантадженета -- Аделаиду Паллизер. Она помолвлена с молодым Молом и оба они полупенни не имеют за душой. Я желаю, чтобы вы дали им двадцать-пять тысяч фунтов стерлингов.
   -- Не странно ли это покажется?
   -- Нисколько.
   -- По крайней мере, это будет неудобно.
   -- И того не будет. Напротив, это самое удобное, что может быть. Я конечно не имею в виду ваших собственных денег, а завещанные вам герцогом.
   -- Эти деньги не мои и никогда моими не будут.
   -- Но Плантадженет уверяет, что они никому другому принадлежать не могут. Если я уговорю его, согласитесь ли вы? Конечно, вам дадут подписать множество бумаг; величайший из всех воров, канцлер казначейства, запустит пальцы в пуддинг и вытащит изюмину, а затем стряпчие выщиплют еще несколько изюмин. Но какое нам дело до этого? Пуддинг все-таки будет очень хорош для молодых, сколько бы изюму из него ни таскали. Стряпчие и компания устроют все, и тогда это состояние перейдет к ней -- точно оно оставлено ей было дядею. В настоящем положении вещей, эти деньги никому пользы не принесут.
   Мадам Гёслер ответила, что она согласна, если не воспротивится герцог. Ей все равно, кому бы деньги ни принадлежали. Если она может своею подписью способствовать к возвращению этих денег кому-либо из семейства герцога, то она подпишется с удовольствием. Но мисс Паллизер следует объяснить, что эти деньги не подарок от нее.
   -- Однако, это все-таки подарок от мадам Гёслер, заметил герцог.
   -- Ну, Плантадженет, если ты все расстроишь, говоря таким образом, то я должна сознаться, это будет очень дурно с твоей стороны. Важная беда, так это или не так! Кто-нибудь должен пользоваться этими деньгами. Незаконного тут нет ничего.
   Герцогиня поставила на-своем. Посоветовались с стряпчими; бумаги были приготовлены и все обделано. Одна Аделаида Паллизер ничего не знала; не знал и Джерард Мол; ссора между влюбленными еще не превратилась в возобновление любви. Туг герцогиня написала две следующих записки:

"Любезная Аделаида,

   "Мы надеемся видеть вас в Мачинге к 15 августа. Герцог, в качестве главы семейства, ожидает безусловного повиновения. Вы найдете у нас пятнадцать молодых людей из Казначейства и министерства торговли; но они не будут вам докучать, так как целый день должны сидеть над работой. Мы думаем, что к нам приедет мистер Финн, а во всей Англии не найдется женщины, которая не желала бы видеть его. В Мачинге мы пробудем много недель, почему вы вольны назначить срок вашего отъезда, когда заблагорассудите.

"Сердечно преданная
"Г. О."

   "Сообщите лорду Чильтерну мою надежду, что Фотергиллю не поздоровится в Трёмпетонском лесу -- но я должна действовать крайне осторожно. Между тем я посылаю несколько дюжин молодых лисиц, всех с ярлыками: Тремпетонский лес, дабы он мог отличить их."
   Другая записка была скорее пригласительный билет. Герцог и герцогиня Омниум свидетельствовали почтение Джерарду Молу и просили его оказать им честь откушать у них в означенный день. Когда Джерард Мол получил в клубе это приглашение, он несколько изумился, так как никогда не был представлен ни герцогу, ни герцогине. Но герцог был двоюродный брат Аделаиды Паллизерь; разумеется, Мол приняла приглашение.
   

Глава LXX.
Я НЕ ПОЕДУ В ЛОФЛИНТЕР.

   Июль был на исходе и решили, что лэди Лора Кеннеди должна ехать в Лофлинтер. Она овдовела уже около трех месяцев, и считали, что ей подобает съездить в имение, взглянуть на дом, земли и подвластных ей людей, оставленных мужем на ее попечение. Целых три года она не видала Лофлинтера, и когда была там в последний раз, твердо решилась никогда более не переступать порога этого дома. Там постигло ее все несчастье жизни. Там она впервые подверглась невыносимой скуке соблюдать воскресный день. Там она должна была приучиться к неприятным обязанностям, которых ожидали от нее. Там ее наказывали доктором из Каллендера, когда она пыталась уклониться под предлогом головной боли. Там же, у водопада, которого шум слышался с парадного подъезда, Финиас Финн объяснялся ей в любви. Отдавая руку Роберту Кеннеди, она знала, что любит не его; но с той минуты, когда с нею говорил Финиас, она уже не сомневалась, что ее сердце отдано одному, рука другому. С этой минуты вся ее жизнь превратилась в пустыню. У лэди Лоры не было периода счастья в замужстве -- ни одного месяца, ни одного часа. С той минуты, когда дело было сделано, она убедилась, что связала себя с человеком ей ненавистным, что жизнь, ожидавшая ее, противна ей. То, что прежде имело цену в ее глазах, в чем она покрайней мере принимала живое участие, вдруг стало для нее скучно и бесцветно. Ее муж заседал в Парламенте -- как прежде отец и многие из ее друзей -- и занимал высокое положение, благодаря собственным достоинствам и весу; но у него в доме политика утрачивала всю прелесть, которая была ей присуща на Портмэнском сквере. Она полагала, что может хоть исполнять обязанность хозяйки большого дома и благодетельной владелицы значительного поместья, но домашния добродетели стали для нее невозможны под попечительством мистера Кеннеди, и она была вынуждена отказаться от роли шотландской благотворительной феи, на которую рассчитывала. Все здание рушилось и ей не осталось ничего.
   Но греху она не поддастся. Хотя не в силах полюбить мужа, она будет настолько тверда, чтобы избавиться от любви к другому. Приняв подобное решение, она лишилась всякой энергии. То она хотела быть гением-покровителем человека, которого любила -- нечто в роде преданной старшей сестры, и мечтала увидать его закадычным другом мужа; то она запрещала ему бывать у них, и не выдержала характера до того, что дала понять, почему не выносила его присутствия. Она не сумела сохранить свою тайну и ее жизнь, во время этой борьбы, сделалась ей так невыносима, что она увидала себя вынужденною бросить мужа. Он показал ей, что с своей стороны тоже угадал истину; она пришла в негодование и оставила его дом. Каждое место, где она жила с мужем, стало ей противно. Дом в Лондоне был ей так ненавистен, что она просила коротких друзей навещать ее в доме отца. Но из всех мест на земле Лофлинтер было ей всего противнее. Там проповеди продолжались всего дольше, уроки в счетоводстве были всего упорнее, наставления всего настойчивее, скука всего тяжелее. Там она научилась различать звук колес гига доктора Мэкнутрая. Там она чуть не упала духом. И там же, вооружившись волею, которой не дала сломить, она решилась вынести все, что скажет свет, и бежать от деспотизма, который сделался ей невыносим. А теперь это ее дом и ей ставили в обязанность ехать туда в качестве владелицы -- властвовать, благотворить и оказывать величавое благодушие тем же лицам, которые знали отношения между нею и мужем.
   И хотя она негодовала на мужа, когда рассталась с ним -- бросив ему в лицо укор в оскорблении, недостойном человека благородного, за то, что он обвинил ее справедливо; хотя она считала его тираном, а себя рабою; хотя проповеди, и уроки, и доктор, каждое в свою очередь, казались ей ужасной жестокостью -- однако она все время сознавала, что вина была на ее стороне, не на его. Он делал только то, чего она могла ожидать, выходя за него -- но сама ничего того не сделала, что он был вправе ожидать от нее. Настоящая вина, обман, коварство, грех, с ее стороны -- и она знала это. Ее жизнь была испорчена -- но не им. Его жизнь также была испорчена, и это сделала она. Теперь его не стало и, разумеется, его родственники -- осиротевшая старуха-мать, его кузены -- и арендаторы, теперь ее арендаторы, все должны были говорить, что исполни она свой долг в отношении к нему, он находился бы еще в живых. И ненавидеть ее они должны были тем сильнее, что она никогда не погрешила против него таким способом, чтобы освободить его от уз, которые их связывали. С полным доверием мужа к жене, он немедленно после женитьбы укрепил за нею пожизненно господство над подвластными ему людьми, если бы у них не было детей и она пережила его. В самом сильном гневе на нее он не изменил этого. Он постоянно только требовал, чтобы она вернулась к нему исполнять свой долг жены. И среди этих требований -- до того настойчивых, что они свели его с ума -- он кончил жизнь, имение перешло к ней, и она должна теперь ехать туда и жить там, говорили ей!
   Очень печально для кого бы ни было говорить себе -- с искренним убеждением -- что радости в этом мире для него уже не существуют, и тем печальнее это, что подобное убеждение исключает надежду на другую отраду. Лэди Лора не раз говорила себе это в последние два года, и без сомнения искренно. Что оставалось для нее? Она была изгнана из общества тех, кого любила. Она носила имя, ей ненавистное. Она любила человека, с которым не могла видеться. Она терзалась из-за денег. Ничто на свете не утешало ее. Все радости жизни для нее были кончены -- и утратила она их по собственной вине. Потом Финиас приехал к ней в Дрезден, и вот ее мужа не стало!
   Неужели она имела право надеяться, что солнце снова войдет и новый день начнется для нее роскошным утром? Она была богата теперь и еще молода... по крайней мере, довольно молода. Ей минуло тридцать-два года -- а между тем она знала многих, все время величаемых молодыми девушками -- которые успешно начали жизнь только с этого возраста. И Финиас ведь любил ее некогда. Он высказался и потом поцеловал, хотя она объявила ему о своей помолвке с другим. Как живо она это помнила! Он также вынес не мало треволнений: он вступил в брак, удалился от света, вернулся в него опять, и прошел сквозь огонь и воду. Но теперь все относились о нем с похвалою и ему недоставало только блеска, который придает богатство. Отчего бы ему не принять этого богатства из ее рук? Разве не может жизнь начаться снова для них обоих?
   Она мечтала об этом, но в душе была уверена, что ничего подобного не ожидает ее в будущем. Его характер она знала коротко. Он был непостоянен -- или, вернее, способен к перемене чувств, но прикидываться, что любит, был не в состоянии, когда не испытывал любви. Она сознавала это даже в те минуты, в которые он оказывал ей наиболее нежности. Когда она, в Кенигшейне, старалась объяснить ему состояние своей души -- с полным намерением быть правдивой, однако и тогда не высказавшись вполне -- она не могла скрыть от себя самой, что каждое слово, им произнесенное, уязвляло ее холодностью. Вырвись у него страстный порыв, она пришла бы в негодование и прогнала его от себя -- но это согрело бы кровь в ее жилах и придало ей чувство молодости, жизни. То же было, когда она навестила его в тюрьме; то же опять, когда он приехал к ней после освобождения. Она была довольно откровенна с ним, однако он не уверял ее в любви. Его признательность, его дружба, его услуги -- все принадлежало ей. Он поступал вполне безупречно относительно ее. Все испытания постигли его за то, что не хотел изменить ей -- но он никогда уже не скажет, что любит ее.
   Она посмотрелась в зеркало, сняв на минуту уродливый вдовий чепец, который тогда носила, и созналась самой себе, что это естественно. Хотя годами она была не стара, но ее черты стали жестки, лицо изнурено горем. Она никогда не считала себя красавицею, хотя знала, что наделена известным аристократическим изяществом, которое может заменять красоту. Рассматривая себя, она нашла, что не совсем утратила это преимущество -- но ей недоставало полноты молодости, которую она имела, когда впервые познакомилась с Финиасом Финном. Она сидела пред зеркалом, изучая свое собственное лицо почти с искусной пытливостью, и наконец сказала себе вслух, что сделалась старухой. Он был в цвете лет; ей оставались одни подонки жизни.
   Она ехала в Лофлинтер в сопровождении брата и невестки, а старика графа они завезут по дороге в Сольсби, где он и останется. Чильтерны пробудут с нею неделю, не более. Его присутствие оказывалось необходимо в Брекеном краю; она с трудом уговорила его пожертвовать, ей и этим временем. Но что ей делать, когда они уедут? Как ей жить одной в этом большом доме, с неотвязчивым воспоминанием обо всем, что было с нею там? Ей казалось, что все, окружавшие ее, просто жестоки, требуя от нее такой жертвы своего спокойствия. Ее отец содрогнулся, когда она предложила ему сопровождать ее в Лофлинтер, но он же и настаивал вместе с другими, что приличие требует ее поездки туда. Не смотря на урок, который она дала себе, сидя пред зеркалом, она позволила воображению насладиться упоительною мечтой, что они вместе будут бродить по горам. Она виделась с ним за два дня до отъезда и сообщила свои планы, как всякому иному доброму другу. В присутствии отца и лэди Чильтерн, которые были тут же, она ни обращением, ни малейшим наружным признаком не выдала нежности и вместе скорби, таившихся в ее сердце. Она не намекнула ему даже на посещение Шотландии. В присутствии брата она не решилась бы на подобный намек и почти столько же опасалась невестки. Но когда осталась одна вечером, накануне отъезда, то написала ему следующее:

"Воскресенье, 1-го августа.

"Дорогой друг,

   "Я думала, что вы, быть может, завернете, и весь день не выходила из дома. Я была в таком унынии, что даже в церковь утром не собралась,-- а потом не поехала с Вайолет и предпочла остаться дома, на случай, что увижусь с вами. Вечер мы провели дома вдвоем с нею и я все ждала вас почти до одиннадцатого часа. Вы прекрасно сделали, что не пришли. Я только наскучила бы вам моими жалобами и ропотом на страдания, которых вы излечить не можете.
   "Мы выезжаем в девять часов утра и будем в Сольсби после полудня. Как видите, мы поедем совершенно по семейному. Я думала, что Освальд ускользнет от нас; однако нет, подобно всем изменился и он -- стал склонен к домашней жизни и покорен. Я не скажу, чтобы он не был деспотичен по прежнему, но его деспотизм имеет характер ответственности главы семейства. Батюшка совсем не понимает его и страшно боится. Мы проведем две ночи в Сольсби, а там отправимся в Шотландию, оставив батюшку дома.
   "Разумеется, очень дружественно со стороны Вайолет и Освальда сопровождать меня, если уж -- как они утверждают -- мне необходимо ехать. Вам хорошо известно это место и вы легко представите себе, каково мне будет там одной, среди шотландок и шотландцев, которые должны ненавидеть и презирать меня, под влиянием страха от каждого лица, которое увижу, и даже в стульях и столах видя как бы напоминовение того, что было. Я говорю батюшке, что наверно возвращусь в Сольсби, не прожив там полумесяца; я заранее знаю это. Он тревожится, но мне не возражает, за то потом настроит Вайолет, и та читает мне наставления свойственным ей мудрым способом, который дает ей возможность говорить повидимому с большой нежностью вещи очень жестокие. Она спрашивает меня, отчего я не беру с собою компаньонку, если так боюсь одиночества. Где же мне найти компаньонку, которая была бы не хуже одиночества? Теперь я чувствую, что не поняла жизни, когда не приучала себя к мелким развлечениям женского общества. Я горячо люблю Ваойлет и всегда была счастлива с нею. Но даже она сочувствует мне теперь только наполовину; я сознаю это безотчетно. Эта девушка, которая с нею, дороже ей меня, потому что после получаса мне наскучает беседовать о малютках. Я никогда не знала женщины, с которою желала бы вести беседу глаз-на-глаз. Как же мне довольствоваться обществом компаньонки, нанятой за плату по третям, пожалуй по объявлению в газетах?
   "Никакое собеседничество я не считаю для себя возможным, а между тем не бывало человеческого существа, которое более было бы в тягость самому себе. Порой я спрашиваю себя, могла ли бы опять отправиться в Нижнюю Палату, слушать в той клетке, где сиживала в былое время, как говорите вы и другие. Не полагаю, чтобы какое-либо красноречие заставило меня находить это сносным. Мне почти все равно, кто в Парламенте, кто нет, и я с трудом понимаю то, что мне рассказывает кузен Баррингтон -- таким отдаленным кажется мне то время, когда я находилась в этой среде. Конечно, я ожидаю с пылким нетерпением, чтобы вас вернули назад. Говорят, вы непременно будете выбраны вновь на этой неделе и вся Палата примет вас с распростертыми объятиями. Я желала бы сидеть опять в клетке, чтобы видеть это, если бы оказывалась возможность. Но я стала такою трусихой, что не посмела предложить отсрочить для этого наш отъезд. Вайолет сказала бы мне, что такое изъявление участия неприлично для вдовы. А по правде, Финиас, меня ничто другое не интересует. Если мне можно будет издали смотреть на ваши успехи, то я постараюсь опять интересоваться вопросами дня. Когда вы добьетесь торжества, как, я знаю, должно быть, для меня отрадно будет думать, что и я способствовала к этому немного.
   "Полагаю, что мне нельзя приглашать вас в Лофлинтер. Но вам лучше знать. Если вы приедете, я не посмотрю на то, что могут говорить. Освальд почти не произносит вашего имени в моем присутствии; разумеется, я знаю, о чем он думает. Когда я с ним, то просто боюсь его; жестоко усилилось бы мое горе, если бы я увидела себя вынужденною с ним поссориться. Все же я сама себе госпожа, точно так же, как он сам себе господин, и не намерена соображаться в моих поступках с его волею. Если вы пожелаете приехать, то вам обрадуются как цветам в мае. О, как слабы подобные слова, чтобы дать понятие о моей радости вас видеть!
   "Господь над вами, Финиас...

"Любящий вас другъ
"ЛОРА КЕННЕДИ."

   "Пишите мне в Лофлинтер. Я жажду узнать, что вы опять заняли ваше место, по избрании вновь. Пожалуйста, не теряйте ни одного дня. Я уверена, что все ваши друзья посоветуют вам то же."
   Пока писала это письмо, она все стремилась снова высказать ему свою любовь, но сделать это так, чтобы не приходилось краснеть. Тогда только, как она дошла до последних слов, она вынудила себя начертать слова любви, и то они не лились свободно и естественно, как хотелось бы ей. Она знала, что он не приедет в Лофлинтер. Она понимала, что он не мог приехать иначе, как искателем ее руки, и что подобное намерение, в первое время ее вдовства и в самом доме ее покойного мужа, дало бы повод к осуждению. Что ее касалось, то она пренебрегла бы всем для достижения цели. Но она знала, что он не приедет. Опытность сделала его благоразумным и он наверно усматривал исход такого посещения -- следовательно, уклонился от него. Его ответ на ее письмо достиг Лофлинтера ранее ее.

"Большая Марльборосская улица. Понедельник, в ночь.

"Дорогая лэди Лора,

   "Я был бы у вас вчера вечером, если бы не чувствовал, что лэди Чильтерн должны надоедать печали такой унылой личности, как моя особа. Я обедал и весь день провел у Ло. Не могу скрыть от себя, что осрамился пред ними постоянной слезливостью. Вообще я не думаю, чтобы имел более других склонность говорить о себе, но я сознаю теперь известную неспособность избавиться от самого себя, которая напала на меня после томительных недель, проведенных в Ньюгэте, и страшных дней, прожитых на месте посудимых; это делает меня неспособным к обществу. Прийдись мне опять быть в Парламенте, я боялся бы встать из опасения, что невзначай заговорю о том времени, когда я стоял пред судьею с петлей на шее.
   "Вполне сочувствую всему, что вы говорите о Лофлинтере. Может быть, вам следует ехать туда и показаться -- чтобы те, которые знают шотландских Кеннеди, не могли сказать, что вы не смели посетить этого места; но я не считаю еще возможным для вас там жить. И зачем же наконец это делать? Я не могу себе представить, чтобы ваше пребывание принесло какую-либо пользу, если только вы собственно не находите наслаждения в том, чтобы жить там.
   "Я не поеду в Лофлинтер, хотя знаю, что меня ожидает теплый прием."
   Когда он дошел до этого места в своем письме, продолжать оказалось для него затруднением почти неодолимым. Как объяснить ей, почему он не намерен ехать в Шотландию?
   "Люди скажут, что нам не следует быть вместе одним после всего злословия, которого мы были жертвою; злые языки тотчас ухватились бы за это, если бы я навестил вас так скоро после вдовства, особенно в доме, принадлежавшем вашему мужу. Представьте себе одно красноречивое негодование "Знамени", когда распространился бы слух, что я в Лофлинтере."
   Имей он возможность открыто высказать правду, то представил бы вышеприведенные доводы; но разве он мог написать ей что-либо подобное? Не менее трудно оказалось для него сообщить о посещении, которое он решился сделать.
   Однако, письмо необходимо было кончить и слова наконец сошли с пера.
   "Я не мог бы принести вам существенной пользы, как например ваш брат и ваша невестка, хотя они пробудут у вас недолго. На вашем месте я выезжал бы как можно более, если бы даже сначала и не встретил очень горячего приема. Хотя много говорится о тесной связи кланов в горной Шотландии, я думаю, что шотландцы склонны прилепиться к каждому, кто имеет вес в их среде в силу значительной поземельной собственности. Они высоко ценили мистера Кеннеди, однако имени его даже не слыхали пятдесят лет назад. Полагаю, вы скоро вернетесь в Сольсби, и тогда, быть может, мне представится возможность навестить вас.
   "А теперь я еду в Мачинг".
   Это затруднение было хуже прежнего.
   "Меня приглашали оба, и герцог, и герцогиня, между тем я сознаю необходимость сделать усилие над собою и снова смотреть людям в лицо. Мой ужас при мысли, что на меня станут глазеть как на человека, которого... не повесили за убийство, сильнее всякого описания; я очень хорошо знаю, что обо мне станут толковать и на этом основании я буду дивом настоящей минуты. Говорят, я буду вновь избран депутатом от Танкервилля, не потратив ни одного пенни и не дав себе труда просить хоть бы одного избирателя подать за меня голос, просто потому, что не ударил бедного Бонтина по голове, это мне ненавистно, но я ничему не могу помешать, если не решусь уехать и скрыться. Я знаю, что этого мне не следует делать; стало быть, лучше скорее вынести пытку и покончить с нею. Хотя на меня станут глазеть, но недолго. Другое чудище появится занять мое место и я буду единственным человеком, который не забудет всего этого окончательно. Поэтому я принял приглашение герцога и поеду в Мачинг около конца августа. Там соберется весь свет.
   "Это избрание вновь -- а я полагаю, что буду избран завтра -- было бы мне просто противно, если бы я не сознавал, что не должен позволять себе упасть духом от случившегося. Мне ненавистно возвращаться в Парламент; не знаю, отчего мне стали противны и подозрительны все те вещи, которые некогда казались так прекрасны, так полны жизни. Не думаю, чтобы я когда-либо опять уверовал в партию -- или, вернее, в предводителей партий. Прежде я имел веру, которой теперь дивлюсь. Даже год назад, когда стал думать о месте депутата от Танкервилля, я был того мнения, что на нашей стороне одни патриоты, люди, ангелы, а Добени и его приятели демоны или идиоты -- преимущественно идиоты, но с сильным оттенком демонского духа, которым и управляемы. Теперь все сводится для меня к одному общему уровню жалких человеческих интересов. Сомневаюсь, чтобы патриотизм мог устоять против искушений и постоянного разрушительного действия передовых скамеек в Нижней Палате. Люди схватывают друг друга за горло, нападают и отбиваются, ложно обвиняют и одинаково ложно защищают, лгут и клевещут -- порой стягивают и воруют -- до того, что наконец вовсе не сознают великолепия собственного положения и забывают, что от них требуется быть великими. Мелкие проделки обмена шпажных ударов поглощают все их способности. А последствие то, что теперь нет уважения к кому-бы ни было из членов Парламента -- нет тени того чувства, которое мы некогда питали к Мильдмэю.
   "Разумеется, я пишу -- и чувствую -- как человек недовольный, и что я высказываю вам, того не сказал бы никому на свете. Я жаждал места в Парламенте, решившись вторично избрать профессией общественную деятельность. Но я имел в виду честно зарабатывать хлеб и отказаться, так сделал это в первый раз, когда не мог исполнять своей обязанности с чистой совестью. Я знал, что был оттеснен от цели моего жалкого честолюбия несчастным человеком, которого судьба свершилась. В подобном положении я не должен доверять и отчасти не доверяю собственным впечатлениям. Я понимаю также, что ожесточен оскорблениями, вынесенными в тюрьме. Но при всем том я не могу отделаться от убеждения, что парламентские интересы не те битвы богов и великанов, которые я видел в них прежде. Наш сторукий Гай просто Джэк о трех пальцах, и порой я готовь думать, что наш Юпитер одного свойства с Юпитером театра в Стрэнде. Тем не менее я вернусь -- и если меня завтра сделают товарищем министра, то буду на седьмом небе.
   "Не знаю, зачем я написал вам вам все это, только что мне некому другому высказать своих впечатлений. Кроме вас никто не пожертвует минутою своего времени подобным жалобам. Мои друзья ожидают, что я буду говорить им о своих чувствах во время суда, и пожелают узнать, какую пищу мне отпускали в Ньюгэге. Вчера я поехал навестить начальника тюрьмы и взглянуть на мое бывшее помещение.
   "-- Я никак не мог убедить себя, что вы совершили преступление, мистер Финн, сказал он мне.
   "Я взглянул на него и улыбнулся; но, кажется, вцепился бы ему в горло. Как мог он не знать, что обвинение было чудовищной нелепостью? Кстати об этом; даже вы не могли оставаться мне вернее вашего брата. От женщины ожидаешь этого -- и правды, и рассудка.
   "Я написал вам жестоко длинное письмо, но когда душа полна, такое облегчение порою лучше разговора. Пожалуйста, ответьте на него скорее и сообщите, что вы намерены делать.

"Искренно преданный вамъ
"ФИНИАС ФИНН."

   Она прочла письмо от начала до конца -- вероятно, прочла несколько раз -- но в нем только одно имело для нее значение. "Я не поеду в Лофлинтер". Хотя она знала, что он не навестит ее, от этих слов у нее дрогнуло сердце, как будто ей теперь только действительно нанесли последнюю роковую рану. В сущности оказывалось продолжение к этим словам, от которого кинжал вонзился ей в сердце еще глубже: "А теперь я еду в Мачинг." Во всем письме ни разу не упоминалось имени той женщины, но разумеется она должна там быть. Все устроено с одною целью соединить их. Лэди Лора сказала себе, что ненавидела герцогиню, как интригантку. Она дочитала письмо до конца и все поняла, но не иначе, как в связи с красотою, богатством, ловкостью и хитростью мадам Макс Гёслер.
   

Глава LXXI.
ФИНИАС ФИНН ИЗБРАН ВНОВЬ.

   Вторичный выбор Финиаса Финна депутатом от Танкервилля остался памятен в летописях английских избраний. Когда до Танкервилля дошла весть, что их депутата будут судить за убийство, избиратели поверили его вине. Это естественно, когда к такому заключению пришли полиция, судьи и адвокаты, тщательно исследовавший дело; одно тайное сведение или личная привязанность может устоять против подобных улик. В Танкервилле не было ни того, ни другого, и вина нашего героя считалась несомненною. Во всем этом деле для танкервилльцев заключался живой интересь, не лишенный прелести. Разумеется, городок, в смысле избирательного элемента уже не поднимет более головы. В истории края еще не бывало такого случая, чтобы члена Нижней Палаты повесили за убийство. И этот член Парламента подвергнется казни за убийство другого члена Парламента, что само по себе не мало способствовало к важности деяния. Большая партия в городке утверждала, что это суд Божий. Танкервилль опозорился в глазах всех других городов, послав в Парламент католика; и это в то именно время, когда англиканская церковь подверглась опасности. Вот что постигло Танкервилль за измену честному Брауборо! Была минута -- пред самым началом судебного следствия -- когда значительная часть избирателей жаждала немедленно приступить к делу, чтобы возвратить Брауборо его место. Полагали, что Финиаса Финна заставят отказаться. Мудрые люди в Танкервилле были крайне изумлены, когда им объявили, что член Парламента отказаться от своего места не может -- что избранный раз, он остается членом, пока существует тот Парламент, что он положительно раб избирателей и страны -- и этого рабства не может избегнуть иначе, как приняв казенную должность. Нельзя же человека обвиненного в убийстве назначить хотя бы управляющим Чильтери Гёндредса. Конечно, Палата могла исключить члена; само собою, она изгонит из своей среды депутата от Танкервилля -- но едва ли приступит к подобному исключению прежде чем его преступление будет доказано положительно. Итак, для танкервилльцев не было спасения от малейшей частицы позора, которому они подверглись недостойным выбором, и некоторые из них, наделенные особенной впечатлительностью, усвоили себе мнение, что отныне ни один танкервиллец не должен более участвовать в политике.
   Вдруг в городе распространился слух, что Финиас Финн невинен. Это случилось в то самое утро, когда в Лондон пришли три телеграммы из Праги. Содержание телеграм стало известно в Танкервилле почти так же быстро, как в суде Ольд-Бэльи, и поверили ему с такой же готовностью. Имя дамы, ездившей в Богемию для их красивого молодого депутата, было на языке каждой женщины в Танкервилле и составился очаровательнейший роман. Некоторые ревностные протестанты сожалели о верном уже теперь спасении их католического врага и не позволяли себе сомневаться, что все убийство устроено было Провидением для поражения Пунцовой женщины {Католической церкви. Пр. пер.}. Им казалось вполне приличным для Провидения вмешаться немедленно для наказания города, где грехи Пунцовой женщины не возбуждали омерзения. Но большинство вскоре убедилось в невинности их депутата, и так как достоверно было, что он находился в большой опасности -- так как знали, что он и теперь еще в заключении, и так как необходимо оказывалось продолжать следствие, а ему пробыть, хоть один день еще, на месте подсудимых -- то он мгновенно стал героем пуще прежнего. Тут настала дальнейшая отсрочка и наконец торжественное заключение суда. После освобождения Финиас Финн был все еще депутатом от Танкервилля и мог бы войти в Палату в тот же день. Вместо того он немедленно прибегнул к обыкновенному средству избавиться от рабства и место депутата от Танкервилля очистилось. Самые преданные друзья Брауборо увидели тотчас, что для него нет надежды на успех. Весь Танкервилль решил единодушно, что не изберет никого, кроме того самого человека, которого несправедливо обвиняли в убийстве. Рёдльза отправили в Лондон вместе с двумя другими ярыми политиками -- чтобы это походило на депутацию -- и они явились к Финиасу спустя два дня после его освобождения из тюрьмы. Рёдльз сильно желал увезти с собою депутата; он уверял Финиаса, что его въезд в Танкервилль будет таким торжеством, что ничего подобного еще там не видывали. Однако, Финиас остался глух ко всему этому. Сперва он не соглашался даже, чтобы его имя поместили в списке.
   -- Вы не должны уклоняться от этого, мистер Финн, право не должны, говорил Рёдльз.-- Вы не можете уяснить себе восторженности города; ведь не может, мистер Гэдмайр?
   -- Я не видал ничего подобного во всю мою жизнь! подхватил Гэдмайр.
   -- Я думаю, две трети церковной партии подадут голос за мистера Финна, вмешался Тродльзь, один из передовых диссидентов в Танкервилле, который в этом случае был третьим членом депутации.
   -- Полагаю, меня нельзя заставить быть депутатом, если я не хочу, отговаривался Финиас.
   -- Конечно, нельзя -- на сколько мне известно по крайней мере, ответил Рёдльз.-- Однако, вы сильно огорчите нас этим и не в состоянии так поступить; к тому же, мистер Финн, вы таки пострадали последнее время...
   -- Ей-Богу пострадал... и жестоко! перебил Тродльз.
   -- Но вы будете скучать, мистер Финн, если откажетесь от Парламента, право будете немного погодя. Вам надо оправиться, если осмелюсь сказать, и не следует уклоняться от способа оправиться вполне.
   Финиас знал, что в словах Рёдльза заключается мудрая истина, и потому согласился. Хотя в настоящую минуту его одолевало уныние, хотя он ненавидел свет и гнушался человечества, хотя каждый сустав в его теле еще ныл от пытки, которой он подвергался, все же он сознавал, что это не может быть вечно. Как поправляются другие, так и он дойдет пожалуй до того, что пожалеет о Парламенте, если отвергнет теперь сделанное ему предложение. Он принял его, но положительно заявил, что никакие соображения на свете не побудят его ехать в настоящую минуту в Танкервилль.
   -- Мы не потребуем от вас ни одного пенни! вскричал Гэдмайр в порыве восторженности.
   -- Я чувствую, чем обязан городу, ответил Финиас: -- и тем друзьям, которые так горячо меня отстаивают, но не в состоянии еще теперь, ни душевно, ни телесно, показываться где-либо в публике. Я много выстрадал.
   -- Жестоко! подтвердил Тродльз.
   -- И я готов сознаться, что поэтому совсем неспособен в моем настоящем положении приносить городу пользу.
   -- Мы этого допустить не можем, возразил Гэдмайр, подняв левую руку.
   -- Мы желаем вас именно, подхватил Тродльз.
   -- Нет ни малейшего сомнения на счет вашего избрания вновь, мистер Финн, прибавил Рёдльз.
   -- Я очень признателен, но не могу быть там. Я вынужден поручить кому-нибудь из вас, господа, объяснить избирателям, что в настоящем моем положении я не в силах ехать в Танкервилль.
   Гг. Рёдльз, Гэдмайр и Тродльз вернулись в Танкервилль -- бесспорно огорченные тем, что не могли привезти с собою того, кто своим присутствием придал бы сияние славы их шествию по улицам родного города -- но все же с сознанием собственной важности после того, что видели великого страдальца, которому скорбь не дозволяла показываться обыкновенным смертным. Они не думали выражать мысли, что ему следовало бы приехать, даже дали понять что заранее были убеждены в тщетности всех надежд на подобное счастье, и говорили о Финиасе почти как о святом в силу вынесенных им страданий. Что касалось избрания, то оно не подлежало сомнению. Рёдльз предложил его и встретил сильную поддержку в священнике танкервилльского прихода -- самом ревностном тори в том месте -- который по этому случаю держал речь и объявил, что в качестве англичанина, любящего справедливость, он не позволит себе из-за каких бы ни было политических или даже религиозных воззрений действовать против правил чести. Мистер Финн отказался от своего места под гнетом ложного обвинения и, по мнению священника, честь города требовала, чтобы он выбран был вновь. Итак Финиас Финн опять стал депутатом от Танкервилля без малейшего противодействия и без расходов, а недель шесть после этого избрания на Финна посыпались дары от танкервилльских дам, вышитые туфли, красные охотничьи фуфайки, носовые платки с богато вышитым вензелем "Ф. Ф." и цепочки из их собственных волос.
   При таком положении дел, издатель "Знамени" не знал, как ему ставить свои паруса. Квинтус Слайд усвоил себе правило преследовать врагов. Враг всегда мог превратиться в друга, но пока он оставался врагом, его надо затаптывать в грязь, надо преследовать. Слайд не раз хотел вступить в дружбу с Финиасом Финном, но тот оказывался самонадеян и горд. Финиас был в отношении к Слайду враг из врагов, которого он должен преследовать до последнего, в силу всякого понятия о стойкости, в силу правил, усвоенных в жизни, и тех убеждений, которыми он руководился. Во время суда и немногих недель до него он написал несколько коротких статей с целью выставить, как неприлично какой-либо газете выражать мнение о вине или невинности подозреваемого лица, пока оно находится под следствием. Слайд не упустил случая нанести два, три сильных удара современным изданиям за то, что они погрешили против этого; но в каждой из своих статей он изловчался намекнуть, что депутат от Танкервилля, разумеется, должен попасть в руки правосудия. Он тщательно перебрал все обстоятельства, которые возбудили в Финне ненависть к убитому, и неоднократно повторял рассказ о выстреле из пистолета в гостинице Макферсона. Пришла телеграмма из Праги, и Слайд умолк дня на два. За тем последовал оправдательный приговор, и Квинтус Слайд увидал себя вынужденным присоединиться к общему ликованию по поводу спасения человека невинного. Но когда Финиас снова был выбран в Танкервилле, Слайд почувствовал, что представляется случай произвести новую реакцию. Для Финиаса было сделано с избытком достаточно, когда ему дозволили избегнуть виселицы. С какой стати увенчивать его политическим венком за то, что он не убил Бонтина? Между некоторыми другими заметками, наброшенными Слайдом, на столбцах "Знамени" появилась следующая:
   "Мы должны сознаться, что не можем уяснить себе, на каком основании мистер Финн с такой восторженностью был вновь выбран депутатом от Танкервилля -- без расходов -- и без обычной вежливости, которая ставит кандидату в обязанность явиться лично к своим избирателям. Мы неоднократно выражали наше убеждение, что он напрасно обвинен в убийстве мистера Бонтина. Читатели, надеюсь, отдадут нам справедливость, что во время судебного следствия и до него мы всегда старались смягчить негодование, которое тогда так сильно было в публике против мистера Финна, не только вследствие убийства, но и вследствие его поступков до катастрофы. Одного мы никак не можем уяснить себе; почему бывший депутат особенно достоин доверия избирателей в Танкервилле в силу того, что не убил мистера Бонтина? Он сам, побуждаемый, надо надеяться, верным чувством, сделал почин и вышел из Парламента, как скоро был признан оправданным. Его действия в последний год не подняли его славы и не могли, кажется, способствовать к его успокоению. Мы решились намекнуть после дела в Джёдской улице, относительно которого полиция оставалась в таком благодушном бездействии, что для благоденствия страны едва ли следует допускать до общественной деятельности того, чье служебное поприще было ознаменовано злополучием, сопровождавшим карьеру мистера Финна. Громадные усилия со стороны разных дам старовигской партии доставить ему место не повели ни к чему. Мистер Грешэм был умнее, и наш совет -- мы не скажем, был принять -- но оказался согласным с решением первого министра. Мистера Финна спустили по холодку, несмотря на его важных приятелей -- а там случилось убийство мистера Бонтина.
   "Неужели способности мистера Финна к обязанностям депутата возрасли от несчастной смерти мистера Бонтина или от того, что мистер Бонтин был умерщвлен не его рукою? Мы не такого мнения. Злополучный муж, который в бешеном порыве ревности выстрелил из пистолета в голову этого молодого человека, умер впоследствии сумасшедший. Разве подобный случай в драме дает мистеру Финну какое-либо особенное право на уважение? Мы не такого мнения. Кроме того, мы думаем, что избиратели в Танкервилле сделали бы лучше, дозволь они мистеру Финну вернуться к той неизвестности, которой он по видимому желает. Впрочем избиратели в Танкервилле ответственны только пред городом и вольны поступать как заблагорассудят относительно места в Парламенте, которое в их распоряжении. Но мы можем все-таки протестовать против привлечения к общественной деятельности неспособного лица -- просто на том основании, что он не совершил убийства. Мы высказываем это теперь, потому что до нас дошли слухи, которые -- если оправдаются -- вынудят нас исполнить крайне неприятную обязанность: снова выставить в ярких красках те обстоятельства, которые без того могли бы, может быть, предаться забвению.
   

Глава LXXII.
КОНЕЦ ИСТОРИИ МИСТЕРА ЭМИЛИУСА И ЛЭДИ ЮСТЭС.

   Интерес, возбужденный убийством, вовсе не прекратился оправданием Финиаса Финна. Новые обстоятельства дела, которые так ясно доказали его невинность, указывали не менее ясно на виновность другого. И этот другой уже содержался по обвинению, возбудившему против него особенное раздражение в английской публике. Пришелец жид, по имени Йозеф Милиус -- как его тщательно называли теперь все явился в Англию, достиг посвящения в духовное звание, назвался Эмилиусом и вступил в брак с женщиной, которая имела состояние и титул, а между тем у него уже была жена, которая жила на родине. Лучше бы для него назваться Джонсом; в имени Эмилиуса было что-то придававшее его беззакониям особенную язвительность. Теперь уже стало известно, что двоеженство доказано несомненно и что его последняя жертва -- наша старая приятельница, бедняжка Лиззи Юстэс -- может быть вырвана из его когтей. Ей возвратят свободу, и так как она была настолько тверда, что не дала ему запустить лапу в свои доходы, то пожалуй и не заслуживала лучшего счастья. Она была еще молода и хороша; ей мог представиться другой поклонник привлекательнее Йозефа Милиуса. Не могло быть сомнения, что он подвергнется наказанию за двоеженство в самой сильной степени; но может ли закон, правосудие и общее желание должного возмездия постигнуть его в такой мере, что он будет повешен? Бесспорно, существовало сильное желание доказать, что Эмилиус был также убийца, дабы его поприще в Великобритании завершилось надлежащим концом.
   Полиция по видимому находила, что если не окажутся другие улики, не много могло быть извлечено из ключа и пальта, которых достаточно было бы самих по себе. Уведомили лорда Фона, что его свидетельство, вероятно, потребуется при другом судебном следствии. Это уведомление жестоко расстроило лорда и в течении добрых двух недель его друзья опасались, что он изнеможет под бременемь бедствий. Однако, он не сказал ничего, что могло бы послужить к обвинению Милиуса. Он видел быстро идущего человека в сером пальте, вот все, что он показал под присягою, но в то же время утверждал, что не имеет ни малейшего понятия, был ли виденный им человек высок или низок. И подделка ключа -- хотя именно он вселял каждому убеждение, что убийца не кто иной, как Милиус -- не была в сущности доказательством против него. Даже будь явно доказано, что он воспользовался поддельным ключом, чтобы выйти из дома мистрисс Миджер в означенную ночь, этого еще недостаточно для вывода, что он же совершил убийство в Беркелейской улице. Без сомнения, Бонтин был его враг -- и Бонтин убит врагом. Но этому человеку так посчастливилось, что ни одна из положительных улик, по видимому, не касалась его. Никто не сомневался в его вине -- но и то сказать, не многие сомневались прежде в вине Финиаса Финна.
   Было еще обстоятельство, посредством которого надеялись добраться до истины. Разумеется, Бонтин был убит оружием, найденным в саду. Относительно этого пункта преобладала общая уверенность. О кистене отобрали показания от мистрисс Миджер, мисс Миджер, их работницы и даже лэди Юстэс. Их спрашивали, не было ли чего-либо подобного у проповедника. Эмилиус действовал так хитро, что у него не видали ничего в этом роде. От всех ящиков и шкапов, которыми пользовался проповедник у мистрис Миджер, были двойные ключи и мис Миджер откровенно созналась, что она вообще имела довольно точное понятие о содержимом в этих помещениях, но всегда оказывался большой чемодан с недоступным замком -- таким замком, к которому даже если бы ключ иметь, то все еще надо знать известную комбинацию букв, чтобы отпереть его -- а что находилось в этом чемодане, того никто не видал. Разумеется, когда оружие было привезено в Лондон; оно лежало в чемодане. Ничего легче быт не могло. Но человека нельзя повесить за то, что у него был тайник, где он мог скрывать смертоносное оружие.
   Нельзя ли однако проследить это оружие до Милиуса? На пути из Праги он, вероятно, заехал в Париж. Это узнали достоверно -- так точно, как и то, что кистень французской -- вернее, парижской работы. Если бы можно доказать, что именно этот человек купил тогда в Париже тот кистень, или даже просто кистень -- так говорили полицейские власти -- стоило бы попытаться довести его до виселицы. Люди, очень искусные в раскрытии подобных тайн, посланы были в Париж и полиция этой столицы принялась за розыски с самым похвальным рвением. Тем не менее число кистеней, проданных в одно и то же время, поставило их втупик Казалось самою обыкновенной вещью на свете, чтобы мужчины расхаживали с кистенями в кармане. Молодая женщина и старик, которым смутно помнилось что-то особенное о продаже подобного оружия, были привезены в Лондон и видели его великолепие при чрезвычайно благоприятных обстоятельствах; однако, на очной ставке с Эмилиусом, ни тот, ни другая не решались признать его за покупателя. Потратили много денег -- само собою такая трата оправдывалась высоким положением, которое бедный Бонтин занимал в администрации края -- но все оказалось тщетным. Бонтина убили на улице в Вест-Эндском квартале Лондона. Убийца всем был известен. Его видели за минуту или за две до убийства. Побудительная причина преступления была очевидна. Нашлось и оружие, которым его совершили. Разыскали, как перерядился убийца. Обличили хитрость, которою он старался доказать, будто лежал в постели дома, и преступная цель его хитрости сделалась очевидна. Каждый мог видеть, в чем состояло дело, с той минуты, когда убийца украдкой вышел из дома мистрисс Миджер с пальтом Миджера на плечах и кистенем в кармане, до той, когда его увидел лорд Фон быстро выходящим из-за забора, чтобы спешить вслед за своею жертвой. Можно было определить до числа ударов, нанесенных кистенем. Самая минута, когда их нанесли, была достоверно известна. Даже то действие, когда убийца перебросил оружие чрез стену, точно было пред глазами. И все же ничего не могли сделать.
   -- Очень опасно повесить человека, основываясь на одних безгласных доказательствах, сказал сэр-Грегори Грогрэм, два месяца назад питавший убеждение, что его высокородного друга Финиаса Финна следует повесить на основании безгласных доказательств.
   Полиция, и судьи, и адвокаты, все согласились, что напрасно и даже несправедливо было бы разбирать это дело с участием присяжных, а между тем нашли, что достаточно тех же улик для предания суду Финиаса Финна.
   Дело о двоеженстве шло своим чередом, чтобы освободить бедняжку Лиззи Юстэс от испытания, которым ее посетил Господь. В конце июля она опять была свободна и преподобный Йозеф Эмилиус -- нашли приличным судить его под этим именем -- призванный виновным, был приговорен к каторжной работе на пять лет. Ученый первокласный адвокат обратился к присяжным с трогательной речью, где выставлял своего клиента, подвергнутого строжайшему наказанию, как двоеженца, не говоря о том, что он лишался жены только потому, что невозможно обвинить его в убийстве. Быть может, оказывалась доля правды в том, что говорил ученый адвокат, но эта правда не имела действия на присяжных. Эмилиуса нашли виновным так же быстро, как Финиаса Финна оправдали, и подвергся он строгому осуждению, которого не вызвал бы, надо полагать, один проступок. Все это происходило в самый разгар розысков, чтобы выследить покупку кистегия, и когда полагали, что два, или пять, или двадцать-пять лет грозившего ему заключения были для Эмилиуса вопросом безразличным. Если бы успели доискаться, где он купил оружие, то срок каторжной работы не имел для него значения. Розыски не увенчались успехом, и хотя нельзя сказать, чтобы убийство Бонтина осталось покрыто мраком, оно все же не было отмщено карающим правосудием. Теперь преподобный мистер Эмилиус исчезает из нашего рассказа.
   Прибавим два, три слова о бедняжке Лиззи Юстэс. Ее доход оставался у нее почти нетронутый, так как сама она не имела случая потратить его во время второго замужства, а между тем успела отстоять от когтей мнимого ее мужа. И титул остался у нее, которого никто не мог отнять, и замок в Айршире, который однако, как местопребывание, она возненавидела всем сердцем. Она и не сделала ничего такого, что вынуждало бы изгнать ее из общества. Она не имела любовников, будучи замужем, и даже вдовой ее не могли упрекнуть в этом отношении почти ни в чем. Но вообще ею как-то гнушались в обществе. Бонтин быль ее лучшим другом, и пока полагали, что убийство совершено Финиасом Финном, она жила у мистрисс Бонтин. Но это оказывалось невозможно, когда прошел слух -- а это не замедлило -- что Бонтин был убит человеком, до-сих-пор слывшим мужем Лиззи. Сама Лиззи этого не усматривала -- хотя ей была противна мысль, что ее муж убийца. Но мистрисс Бонтин нашла это и тотчас высказала своей приятельнице, что.... ей надо перебраться. Несчастная вдова очень неохотно переменила свое убеждение относительно убийцы; но когда весь свет убедился, то и она увидела себя вынужденною разделить мнение света; и тогда она дала почувствовать жене мистера Эмилиуса, что ей лучше избрать другое местожительство.
   -- Я не верю этому нисколько, возразила Лидзи.
   -- Я не могу вступать в прение на счет этого, сказала вдова.
   -- Я не вижу, чтобы это составляло разницу, продолжала Лиззи.-- Он мне не муж. Вы сами часто повторяли это, мистрисс Бонтин.
   -- Нам лучше не быть вместе, лэди Юстэс.
   -- О! разумеется, я могу выехать, мистрисс Бонтин. В этом не встречается ни малейшего затруднения. Я думала, что это было бы удобно, но вам лучше знать, само собою.
   Она наняла квартиру в улице Полумесяца, в двух шагах от места, где совершено было убийство, и снова очутилась на свете одна. Правда, у нее был сын от первого мужа, сын, которого положение в свете должно быть высокое, о котором многим подобало заботиться и много было речи; но Лиззи посчастливилось так устроиться в жизни, что ни собственные ее родные, ни родственники мужа не терпели ее и не выносили ее присутствия. Сама же она не знала за собою никаких особенных погрешностей; она считала себя женщиной с нежным и слишком доверчивым сердцем, которая сильно пострадала от жестокости тех, с кем свела ее судьба. Теперь она плакала в одиночестве, исполненная глубочайшего сострадания к самой себе, но ей ни разу не приходило на ум, чтобы в ее поведении оказывалось что либо, что следовало бы изменить. Она намеревалась по прежнему интриговать, говорить ложь, и могла, еще, пожалуй, достигнуть наконец того рая в жизни, о котором всегда мечтала. Бедная Лиззи Юстэс! Природа или воспитание были виною, что она не могла сказать правду, когда ей представлялась удобная ложь? Лиззи, лгунья! Бедняжка Лиззи!
   

Глава LXXIII.
ФИНИАС ФИНН ВОЗВРАЩАЕТСЯ К СВОИМ ОБЯЗАННОСТЯМ.

   Выборы в Танкервилле произошли на последней неделе июля месяца и так как Парламент был осужден в этом году продолжать свои заседания до 10-го августа, то для Финиаса осталось с избытком достаточно времени явиться и принять присягу до закрытия заседаний. Когда ему сперва предложили выбрать его вновь, то он думал, что этого случиться не может, и надеялся, что его возвращение в Парламент будет отложено до следующего года. Но вот он опять был депутатом от Танкервилля, а предстояло еще добрых две недели работы, друзья побуждали его, и два, три человека, к которым он имел наиболее доверия, сказали ему, что он не исполнит своей обязанности и выкажет себя трусом, если не займет своего места.
   -- Трус -- слово очень жесткое, сказал он мистеру Ло, который употребил это выражение.
   -- Так называют того или другого человека, который обвиняется в бегстве с поля битвы или тому подобном. Никто вас не обвинит в трусости этого рода. Есть нравственная трусость так точно, как физическая.
   -- Как, например, когда человек лжет. Но я не лгу.
   -- Однако, вы боитесь взоров ваших ближних.
   -- Да, боюсь. Называйте меня трусом, если хотите. Какое дело до слова, если обвинение справедливо? Со мною поступили так, что я боюсь встретить взоры людей. Я чувствую себя подобным человеку, которому переломили ноги или отсекли руки. Разумеется, после того я не могу быть тем, что прежде.
   Ло сказал ему многое еще на этот счет, и все, что он говорил, была истина; но он выразился отчасти грубо и потому не имел успеха. Баррингтон Ирль и лорд Кэнтрип также испытывали действие своего красноречия, но только Монк наконец вырвал у Финиаса слово, что он поедет в Парламент и примет присягу в известный вторник вскоре по полудни.
   -- В одном я совершенно убежден, говорил ему Монк: -- чем скорее вы исполните это, тем легче обойдется дело. В сущности никаких затруднений не встретится. Трудно только ожидание, следовательно всякая отсрочка способствует к его усилению и продолжению.
   -- Разумеется, ваша прямая обязанность явиться немедленно, опять возразил Монк, когда Финиас привел довод, что никогда не обязывался занять свое место до закрытия Парламента.-- Вы согласились на то, чтобы вас выбрали депутатом, и обязаны приступить немедленно к исполнению ваших обязанностей, как всякий другой член Парламента.
   -- Если кто лишится бабушки, его освобождают на время.
   -- Но вы не лишились бабушки и ваше горе не такого рода, чтобы требовало уединения или чтобы предполагалась потребность в уединении.
   Наконец Финиас поддался убеждениям. Во вторник по полудни Монк заехал за ним в дом Бёнсов и они вместе отправились в Вестминстер. Они прибыли туда не много рано и прошли залу два, три раза взад и вперед.
   -- Не думаю, оправдывался в это время Финиас:-- чтобы Ло вполне понимал мое положение, когда называет меня трусом.
   -- Я уверен, Финиас, что он не имел в виду утверждать это положительно.
   -- Не думайте, чтобы я сердился на него. Это невозможно после всего, чем я обязан Ло. Он из числа тех немногих друзей, которые имеют право говорить мне все, что хотят. Но он ошибается во взгляде. Когда человек сгорбится от старости, какая польза убеждать его держаться прямо? Он рад бы выпрямиться, да не может. Нельзя человеку с больными легкими обедать так, как он обедал бы здоровый.
   -- Но он может принять добрый совет для поправления больных легких.
   -- Я так и поступаю. Только Ло как-будто находит, что болезни не должно быть. Болезнь существует и я не могу изгнать ее простым утверждением, что ее нет. Почти так же разумно было бы, если бы меня действительно повесили, потом требовать, чтобы я снова пришел в себя и продолжал жить. Едва ли Ло вполне уясняет себе, что значит пробыть целую неделю на месте подсудимого, когда взоры всех присутствующих обращены на тебя и душу гложет убеждение, что каждый из этих людей считает тебя виновным в гнусном злодеянии, в котором сам чувствуешь себя невинным. Сколько недель я прожил в том ожидании, что кончу жизнь на виселице от руки палача и оставлю за собою славу, от которой содрогнется каждый, кто меня знавал!
   -- Господь в своем милосердии избавил вас от этого.
   -- И я благодарю Его. Но сил не хватило вынести это бремя; я изнемог под гнетом. Вы не видели, вошел ли Рэтлер? Вот человек, которого я боюсь. Он настолько короток со мною, что может поздравить меня, но не такой друг, чтобы воздержаться, и наверно упомянет о своем убитом товарище. Очень хорошо -- я иду за вами. Быстро поднимитесь на лестницу; я пойду вслед.
   Тогда Монк пошел между двух фонарных столбов у входа в сени, быстро миновал галерею и очутился у дверей Палаты. С усилием сохранять наружное спокойствие, Финиас почти призрачно улыбнулся швейцару, невнятно пробормотавшему несколько слов приветствия, и прошел залу, не отставая от Монка и едва ли сознавая, что на скамьях по обе стороны почти никого нет. На них не оказывалось двенадцати человек, и кресло председателя еще было пусто. Монк стоял возле Финиаса, пока он присягал, и минуты чрез две депутат от Танкервилля очутился на задней скамье за проходом, его друг сидел возле него, а между тем члены занимали один за одним свои места, понемногу становясь многочисленнее. Прочли молитву и никто еще не говорил ему ни слова. Как скоро опять отворили двери, стали входить толпой. Некоторые, хорошо знакомые Финиасу, садились возле него. Один или два человека пожали ему руку, но никто не упоминал о следствии. По крайней-мере, никто этого не делал в эту раннюю пору настоящего заседания, и по прошествии получаса он почти совсем не трусил больше.
   Начались неправильные прения о важном церковном вопросе, по поводу которого не переставали преследовать Грешэма с-тех-пор, как он вступил в министерство. Он оттер Добени, воспротивившись изумительному предложению последнего совсем уничтожить Епископальную Церковь, хотя -- как утверждали почти ежедневно Добени и его приверженцы -- сам был расположен в пользу такого радикального уничтожения. Грешэм с своей стороны неоднократно заявлял, что он действительно клонится в пользу подобного уничтожения, противился же биллю Добени без всякого отношения к его достоинствам, только потому, что подобная мера не должна исходить из такого источника. Он утверждал это с большою энергией, по словам врагов, с большим нахальством. Но тем не менее его обвиняли в скрытности, что он с намерением умалчивал о содержании церковного билля, который сам предложит в следующую сессию. Необходимо было -- так разглагольствовал Добени с приятелями -- чтобы предполагаемая мера сделалась известна и страна могла обсуждать ее в вакационное время. Разумеется, немало оказывалось и возражений в таком же духе. Добени не дал ни стране, ни даже своей собственной партии много времени обсуждать его церковный билль. Грешэм заверял Добени, что он не чувствовал себя в силах без всякого постороннего пособия, одною собственною головой привести меру, которая изменит положение каждого в стране по отношению к церкви и уничтожит вековые порядки и предания; он не полагал, если бы и взялся за это, продолжал он объяснять, чтобы нашел поддержку в подобном усилии даже со стороны друзей, которые обыкновенно работали с ним. По этому случаю он объявил, что громадность предмета и необъятное значение затронутых интересов не подавали ему надежды провести какую-либо меру по общей церковной реформе в следующую сессию. Он, без сомнения, стоит за церковную реформу, но далеко не убежден, чтобы этот вопрос требовал немедленного решения. Одно для него ясно -- ничто в смысле опрометчивого законодательства не могло вреднее отозваться на стране, как попытка провести поспешную и необдуманною меру относительно этого важнейшего из всех важных вопросов.
   Прения шли неправильно, так как завязались вследствие вопроса одного из сторонников Добени -- но их допустили на некоторое время. В ответ Грешэму заговорил сам Добени, обвиняя Грешэма почти во всех парламентских пороках, известных миру, и это за обсуждение меры, вышедшей, словно Минерва, из собственной головы мистера Добени. Ясные и простые слова, которыми легко было опровергнуть это обвинение, оказывались несовместны с парламентскими нравами; но им не противоречило заявить, что это необдумано, неосновательно, нелепо, чудовищно и невероятно. После того сделано было несколько оживленных замечаний на счет церковных дел. Нас они касаются преимущественно потому, что Добени поздравил Палату с тем, что она снова видит депутатом от английского городка всем им знакомого члена, католического вероисповедания, которого присутствие одинаково желали обе стороны. Он надеялся, что может взять смелость выразить ему удивление его твердости и мужественному достоинству, при муках, без примера, жестокого положения, в которое он был поставлен самым неблагоприятным стечением обстоятельств. Нашли, что Добени исполнил это хорошо и что он был прав, поступив таким образом; но во все это время бедный Финиас не знал, куда деваться от тоски. Разумеется, на него устремлялись глаза каждого из членов Палаты; каждого из посторонних посетителей, наполнявших галереи. Он не мог уяснить себе, следует ли ему встать и ответить Палате каким либо движением, или сказать несколько слов, или сидеть неподвижно без всякого заявления. Слышался общий одобрительный ропот и первый министр обратился к вновь присягнувшему члену с любезным поклоном. Именно этого и боялся Финиас, как говорил впоследствии. Но, разумеется, он не мог не находить отрады в общем уважении, которое ему оказывали. Он держал себя между тем с естественным, врожденным достоинством, хотя сам сомневался в приличии собственного образа действия. Он не сказал ни слова, не сделал ни одного движения, а только глядел, не отводя глаз, на члена, который оказал ему лестное внимание. Добени продолжал свою речь, но внезапно был призван к порядку. Председатель объявил, что все это прение неправильно и было им допущено только в уважение общего желания. Тут два предводителя партий успокоились, отбросили негодование и надели шляпы -- а затем, согласно програме того дня, один почтенный член поднялся с своего места предложить излюбленную им меру собственного изобретения, чтобы трактирщики не могли подмешивать чего-нибудь в пиво. Он составил исчисление, что общая цифра смертности в Англии была бы уменьшена на полтора процента, или, другими словами, что каждой прирожденный английский подданный прожил бы семью месяцами долее, если бы законодательство приняло меры для побуждения трактирщиков продавать пиво таким, каким они получают его из пивоварен. Мгновенно вслед за тем к дверям устремился такой поток уходящих членов, что ни единого слова нельзя было расслышать из того, что говорил филантроп, пытавшийся оградить от примеси национальный напиток. Ссоры министров-соперников заключали в себе живой интерес для членов Парламента, и пока длилась перебранка, скамьи были переполнены людьми, прикованными этим обаянием. Но с этой-то высоты снизойти до гражданского законодательства о пиве значило впасть в такую надутую пошлость, которой никто не был в силах вынести. Итак, зала пустела, а около половины восьмого в ней не оказывалось никого. Тот член Парламента, который с таким тщанием собирал статистические данные и около года трудился над попыткой продлить жизнь своих соотечественников, Совсем был убит. Но он знал свет и потому не жаловался. Он попытается вторично в следующем году, если посредством энергии и настойчивости добьется для себя другого дня.
   Монк и Финиас поступили не лучше других и вышли в толпе. Они собственно уже заранее решили, что уйдут скоро. Монк пригласил Финиаса к себе обедать. Хотя Финиас был освобожден из тюрьмы уже с месяц, он ни разу еще не обедал вне своих собственных комнат. Он ноги не ставил в клуб и едва решался среди дня показываться на улицах в окрестностях Пэлль-Мэлля и Пикадилли. Он часто бывал на Портмэнском сквере, но даже с мадам Гёслер еще не виделся. А теперь ему предстояло обедать вне дома в первый раз; но кроме него не будет гостей.
   -- В сущности не было ничего особенно тяжелого, сказал Монк, когда они сидели вместе.
   -- По крайней мере, дело сделано.
   -- Конечно, и вновь делать не понадобится. Я не люблю Добени, как вам известно, но он ловок на этого рода вещи.
   -- Ненавижу я людей, которые, по вашему выражению, ловки и никогда не бывают искренни, возразил Финиас.
   -- Мне думается, что он говорил искренно.
   -- Я не себя имел теперь в виду, мистер Монк. Он нашел приличным сказать что-нибудь при этом случае, надо полагать, и прекрасно исполнил это. Но я ненавижу людей, которые способны пользоваться случаем, которые умеют быть приличны и ловки под впечатлением минуты -- хотя, вероятно, отчасти приготовились заранее -- но чьи речи никогда не дышат истиной. Если бы так случилось, чтобы повесили меня -- как весьма казалось правдоподобно -- мистер Добени посвятил бы полчасика на составление погребальной речи из десятка слов, которые также были бы приличны и красивы. Я точно слышу его, предостерегающего молодых членов Парламента, чтобы они воздерживались между собою от слов, исполненных раздражения, и я уверен, что печальная прелесть подобного случая шла бы ему гораздо лучше еще, чем великодушие его похвалы.
   -- Это предмет немного мрачный для шуток, Финиас.
   -- Да, довольно мрачный, но мрачное и шуточное постоянно перемешиваются у меня в уме. Бывало, я по целым часам представлял себе, что скажут мои любезные друзья, когда увидят, что я был повешен по ошибке, как это понравится сэр-Грегори Грогрэму, и будут ли думать об этом люди, возвращавшиеся из Вселенной в этот вечер. Много разных вопросов задавал я себе и отвечал на них сам -- выроют ли мое бедное тело, например, из неосвященной земли, куда кладут висельников, и прилично предадут земле, поставив после моего имени "Ч. П. от Танкервилля" на дощечке с более или менее точной надгробной надписью.
   -- Речь Добени можно было предпочесть, взяв все в соображение.
   -- Может быть и так, хотя я был убежден, что точная надгробная надпись будет так же ясна для меня в чистилище, как слова Добени ясно раздавались в моих ушах сегодня. Я ни минуты не сомневался в том, что истина будет раскрыта вскоре -- одно мне казалось неверно: раскроется ли она во время. Я отправлюсь теперь домой, мистер Монк, и постараюсь все забыть. По крайней мере, я решился не говорить об этом более ни под каким видом.
   

Глава LXXIV.
В МАЧИНГЕ.

   Около недели в августовские жары знойного лета Финиас посещал Парламент довольно постоянно и потом собрался ехать в Мачингский Приорат. В эту неделю он не говорил ни слова кому бы то ни было о претерпенных треволнениях и на все намеки отвечал просто улыбкой. Он твердо вознамерился не изменять своего прежнего образа жизни, как будто вовсе и не бывало такого эпизода, как суд Олд-Бэльи, и успевал в этом относительно многого. В течении этой недели он обедал в клубе и заезжал к мадам Гёслер в Парковый переулок, однако не застал ее дома. Только раз, всего один раз, ему изменила твердость. В среду вечером он встретился с Баррингтоном Ирлем и тот пригласил его идти в клуб Вселенная. Финиас сильно побледнел, но тотчас согласился. Если бы Ирль увез его в кэбе, дело обошлось бы счастливо, но так как они пошли пешком, сперва по Клэрджской улице, потом по Болтон-Ро и наконец по Кёрзонской улице, так как сцены, часто и живо описанные в суде, возникали пред ним одна за другою, твердость изменила ему и он почувствовал себя не в силах совершить такой подвиг.
   -- Знаю, что я дурак, Баррингтон, но если вам все равно, я лучше пойду домой. Не смотрите на меня и ступайте себе своим путем.
   Тут он повернул назад и направился домой чрез проход, где совершено было убийство.
   -- Я довел его до соседней улицы, говорил Баррингтон Ирль одному из своих друзей в клубе:-- но не мог убедить войти. Сомневаюсь, будет ли он когда-нибудь здесь опять.
   Было шесть часов пополудни, когда он достиг Мачинга. Герцогиня позаботилась уверить его, что колясочка будет ждать его на ближайшей станции, и по прибытии на станцию, он увидал, что колясочка в его исключительном распоряжении. Он много думал о своей поездке и пытался расчесть все заранее. Он знал, что мадам Гёслер должна быть в Мачинге и ему необходимо сказать ей что-нибудь о своей признательности при первой встрече. Но как он встретится с нею -- и как ему приветствовать ее при встрече? Надо ли принять какие либо меры, или все предоставить случаю? Прямо ему пойти в свою комнату -- чтобы показаться только одетым к обеду, или он должен допустить, чтобы его ввели в одну из комнат, где по утрам собирались другие гости? Он конечно недостаточно изучил характер герцогини, когда воображал, что она допустит, чтобы все устроилось само собою. Она была из числа тех женщин, которые всегда заняты подобными вопросами и вполне способны предусмотреть, как пойдет дело. Нельзя однако утверждать, чтобы деликатность герцогини или ее вкус не могли подвергнуться укору, но она была ловка -- скромна при всей нескромности -- внимательна и добродушна. Она все сообразила, все устроила и отдала самые точные приказания. Когда Финиас вошел в переднюю -- колясочка объехала вокруг к одной из задних лестниц безмолвный лакей в черном тотчас повел его в маленькую гостиную нижнего жилья, где некогда любил сидеть старый герцог. Там Финиас нашел двух дам -- только двух дам -- которые ждали его. Герцогиня подошла приветствовать его, а мадам Гёслер спокойно стояла немного поодаль -- точно она вовсе не ожидала его приезда и он случайно вошел, когда она глядела в окно. Финиас думал о ней гораздо более, чем о герцогине, хотя знал, что многим обязан участию последней. Но в том, что сделала для него, она руководилась прихотью, тогда как мадам Гёслер действовала по внушению любви. Он понимал все это и, должно быть, его чувства отразились на его лице.
   -- Да, вот она, сказала герцогиня, смеясь.
   Она уже выразила ему, что он в Мачинге дорогой гость, и в коротких словах поздравила с благополучным избавлением от постигшего его бедствия.
   -- Если кто-либо обязан был признательностью своему другу, то это вы, мистер Финн, в отношении к ней.
   Он не ответил ничего, но прошел к окну, у которого стояла Мария Гёслер, взял ее правую руку в свою, другою обвил ее стан и поцеловал сперва в одну щеку, потом в другую. Кровь бросилась ей в лицо, она покраснела до ушей, но молчала, не сопротивлялась ему и не делала ни малейшего усилия освободиться из его объятий. Он же с своей стороны в уме не имел подобного намерения. Он не составлял себе плана заранее. Ему в мысль не приходило поцеловать ее при встрече, пока не настала минута.
   -- Отлично исполнено! похвалила герцогиня, все смеясь тихим, довольным смехом.-- А теперь скажите нам, как вы себя чувствуете после всех испытаний?
   Он оставался с ними около получаса до-тех-пор, когда дамы пошли одеваться к обеду, а его предоставили попечениям лакея, который должен был указать отведенную ему комнату.
   -- Разумеется, герцогу следовало бы встретить вас, сказала герцогиня:-- но вы на столько знакомы с официальным положением, что не потребуете от министра торговли исполнения домашних обязанностей. Мы обедаем в восемь; за пять минут до обеда он принимается подводить итог под последним столбцом цифр на тот день. Вы никогда не подводили итогов под такими столбцами, полагаю. Вы только управляли колониями.
   Так они расстались до обеда и Финиас вспомнил, как мало говорила мадам Гёслер, и как мало из того, что говорил он, было обращено к ней. Она сидела безмолвная, улыбающаяся, сияющая и очень хорошенькая, по его мнению, но только слушала свою приятельницу, герцогиню. Она, то есть герцогиня, сделала много разных вопросов и высказала многое, и он убедился, что с этими двумя женщинами мог говорить свободно, почти с удовольствием о тех предметах, касаться которых с мужчинами для него было нестерпимо.
   -- Без сомнения, вы знали все время, кто убил бедного Бонтина, говорила герцогиня:-- мы знали -- не так ли, Мария?-- точно будто видели собственными глазами. Она была уверена, что он выходил из дома и вернулся, и что у него непременнно был ключ. Вот она поехала в Прагу отыскивать ключ -- и нашла его. Мы также вполне были уверены на счет пальта -- ведь были? Бедняк лорд Фон не мог уяснить себе этого и наделал путаницы, но мы знали, что виденное им пальто вовсе не походило на такое, какое надели бы вы в подобную погоду. Как часто мы обсуждали все это -- каждый пункт! Бедный лорд Фон! Говорят, он совсем состарелся от этого дела. А что касается полицейских, которые не отыскали кистеня, я нахожу, что с них надо бы взыскать за это.
   -- Надеюсь, что ни с кого более взыскано не будет, герцогиня.
   -- Даже с преподобного мистера Эмилиуса бедной милой лэди Юстэс? Мне кажется, вам следовало бы желать, чтобы его предприимчивому духу была положена преграда. Я по крайней мере желаю.
   Это было говорено, пока еще старались проследить покупку кистеня в Париже.
   -- Мы нарочно пригласили сюда сэр-Грегори Грогрэма, чтобы свести его с вами, и вы должны тотчас стать с ним на дружескую ногу, чтобы не подумали, что вы питаете к нему злобу.
   -- Он только исполнил свою обязанность.
   -- Вот именно!-- хотя я нахожу, что он выказал себя пустоголовым ослом, когда не уразумел этого дела яснее. Так как вы вступите в министерство в скором времени, то мы полагали, что лучше уладить дело между вами и сэр-Грегори. Удивляюсь, отчего одни женщины видели все в настоящем свете. Например, эта прелестная мистрис Бёнс. Вы должны привести ее ко мне когда-нибудь -- или меня проводить к ней.
   -- Лорд Чильтерн видел достаточно ясно, сказал Финиас.
   -- Любезный мистер Финн, лорд Чильтерн отличнейший малый на свете, но у него одна мысль в голове. Он был убежден в вашей невинности, потому что вы любите псовую охоту. Если бы оказалось возможно обвинить бедного Фотергилля, то лорд Чильтерн не менее был бы убежден, что убийство совершено им, и это потому, что он ставит выше охоту с ружьем. Однако лорд Чильтерн будет к нам дня чрез два, и я положительно стану пред ним на колени -- все ради вас. Если можно добыть лисиц, то они будут ему доставлены. Нам пора идти одеваться, мистер Финн; я позвоню человека, чтобы вам показали вашу комнату.
   Как скоро Финиас остался один, он не думал о том, что говорила герцогиня, но о том, как он сам приветствовал своего друга, мадам Гёслер. Вспомнив, что он сделал, он покраснел в свою очередь. Уж не рассердил ли он ее и она хотела выказать свое неудовольствие молчанием? И зачем он это делал? Что он имел в виду? Он вполне был убежден, что не дал бы этих поцелуев, будь они в комнате сам-друг. Герцогиня одобрила его -- тем не менее ему казалось, что он жалеет о сделанном. Между ним и Мариею Гёслер было нечто, о чем уж, конечно, герцогиня не имела понятия.
   Когда спустился вниз, он увидал в гостиной толпу, из которой герцог вышел к нему на встречу приветствовать его.
   -- Я чрезвычайно рад видеть вас в Мачинге, сказал герцог.-- Жаль, что мы не можем предложить вам пострелять дичи; для тетеревов тут слишком южно. Ожесточенная схватка была намедни, не правда ли? Я сам люблю ожесточенные прения, но жалею о грубости Нижней Палаты. Я должен признаться, что жалею.
   Герцог не сказал ни слова о суде и гости последовали примеру хозяина.
   Дом был полон людей, большая часть из которых знала Финиаса, а многие были приглашены собственно для того, чтобы видеться с ним. Лорд и лэди Кэнтрип находились тут, и Монк, и сэр-Грегори, его обвинитель, и министр внутренних дел сэр Гэрри Кольдфут с женою. Сэр-Гэрри одно время горячо стремился повесить нашего героя и, разумеется, теперь пламенел рвением совершенно противоположным. Для всех, кто имел какое-либо отношение к судебному следствию, случайности, благодаря которым Финиас был спасен, оказывались почти таким же счастьем, как для самого Финиаса. Даже сэр-Грегори сознавал, что присуди он к смерти невинного и чрезвычайно любимого члена Парламента, он никогда впоследствии не мог бы надеяться носить горностаевую мантию с спокойным духом. Разумеется, был тут и Баррингтон Ирль -- с намерением однако вернуться к своим служебным обязанностям на следующий день -- и недавно женатый приятель наш Лоренс Фидцжибон с женою, обладающею, как говорили, пятидесятые тысячами фунтов стерлингов, в силу которых надеялись, что депутат от Майо твердо станет на ноги навсегда. Адеилада Паллизер, кузина герцога, была также, и герцогиня жаждала быть относительно ее необычайно добродушной. Отвергнутый поклонник Аделаиды, Мол, обедал однажды у герцога и герцогини в Лондоне. Обед не имел ничего особенного и Мол не мог понять, почему его пригласили. Но когда он прощался, герцогиня сказала ему, что надеется увидеть его в Мачинге.
   -- Мы ждем к себе одного вашего друга, прибавила герцогиня.
   После того он получил письменное приглашение и принял его; но он должен был явиться в Мачинг не ранее, как на другой день по приезде Финиаса. Аделаиде сообщили об ожидаемом прибытии Мола только утром того же дня и эта весть сильно взволновала ее.
   -- Но мы поссорились, сказала она.
   -- Так самое лучшее, что вы можете сделать, это помириться опять, моя милочка, возразила герцогиня.
   Мисс Паллизер была несомненно того же мнения, по ей не верилось, чтобы такое бедствие, как ссора с возлюбленным, могло быть отстранено таким грубым способом. Герцогиня, привыкшая к волнениям жизни и не обращавшая такого внимания, как некоторые, на деликатность девических чувств, думала, что ничего более не понадобится, как свести молодых людей опять. Если это ей удастся, и сверх того она найдет возможность доставить им кой-какой доход, они, разумеется, соединятся браком. В настоящем случае Финиасу было назначено вести мисс Паллизер к обеду.
   -- Вы виделись с Чильтернами до их отъезда из города, как я слышала, сказала она.
   -- Как же; я часто посещаю их на Портмэнском сквере.
   -- Само собою; лэди Лора уехала, кажется, в Шотландию -- не так ли?-- и одна-одинехонька.
   -- Она теперь одна, полагаю.
   -- Это ужасно! Ни к кому на свете я не имею такой жалости, как к ней. Я провела некоторое время в их доме и вынесла такое впечатление, что она самая несчастная женщина, какую я встречала в жизни. Не находите ли вы ее очень несчастною?
   -- Много разных обстоятельств могли этому способствовать, ответил Финиас.-- Мрачное помешательство мужа вынудило ее оставить его -- а теперь она овдовела.
   -- Не думаю, чтобы она когда-либо действительно любила его; как вы полагаете?
   Но едва этот вопрос сорвался у нее с языка, как бедная девушка вспомнила историю, слышанную ею несколько времени назад -- о ревности мужа и любви жены к другому; она вспыхнула как огонь и не в силах была выпутаться. Она не находила, что сказать, и внезапным молчанием изобличила свое смущение.
   Финиас понял все и сделал что мог для ее успокоения.
   -- Я уверен, что она любила его, сказал он: -- хотя не думаю, чтобы это был подходящий брак. Они имели совсем противоположные взгляды на религию, если не ошибаюсь. Так вы остались до конца охоты в Брекском краю? Как поживает наш старый приятель мистер Спунер?
   -- Не говорите мне о нем, мистер Финн.
   -- Мне он нравится; относительно же охоты я не думаю, чтобы Чильтерн мог обойтись без него. Какой славный человек ваш двоюродный брат герцог!
   -- Я почти не знаю его.
   -- Он настоящий дворянин -- и в то же время человек самый абстрактный и самый конкретный, какого я знавал.
   -- Абстрактный и конкретный!
   -- Вы обязаны вставлять в вашу речь подобные прилагательные, мисс Паллизер, если хотите принимать какое-либо участие в здешних разговорах,
   -- Но позвольте, каким образом мой кузен конкретен? Он вечно витает в отвлеченностях, когда я говорю с ним; это я знаю.
   -- Я не встречал еще англичанина, который бы так всецело и так наглядно был проникнут свободной естественностью дворянина. Он не в состоянии солгать так точно, как не мог бы есть травы.
   -- Это что же, абстрактность или конкретность?
   -- Это абстрактность. И я не знаю никого, кто более был бы способен сосредоточиться на одном, чтобы разом исполнить это одно. Вот это конкретность.
   Между тем яркая краска сбежала с лица бедной Аделаиды и неприятное чувство прошло.
   -- Что вы скажете о жене Лоренса? спросил у него Ирль поздно вечером.
   -- Я не успел разглядеть ее. Деньги, полагаю, оказались?
   -- Оказались-то они оказались, я думаю, но так и должны оставаться. Он не может дотронуться до них. Это составляет около двух тысяч фунтов годового дохода, которые вернутся к ее родственникам, если у них не будет детей.
   -- Ей лет сорок, сдается мне.
   -- Да, наверно; пожалуй, всех сорок-пять. Вы сидели в тюрьме тогда, бедный малый -- не до того вам было; но если что-нибудь занимало нас, кроме вашего дела, весь май и весь июнь, это судьба Лоренса. То свадьба уладится, то разойдется, то опять уладится, то снова разойдется, и он был в самом жалком положении. Наконец она объявила, что даст свое согласие только в таком случае, если он сделает ей предложение здесь.
   -- Кто же устроил это?
   -- Лоренс приехал и все рассказал герцогине. Разумеется, она тотчас же и вручила ему приглашение.
   -- Кто вам говорил это?
   -- Не герцогиня -- и не Лоренс. Пожалуй, это и неправда -- но, по моему убеждению, должно быть так. Он спросил меня должен ли быть снова выбран, если женится. Он так часто оставлял место и занимал вновь, постоянно возвращаясь к графству Майо ценою полугодового жалованья, что у него смешались мысля и он не знал хорошенько, отчего место становится вакантным, отчего нет. Мы все дойдем до этого рано или поздно, я полагаю; в том только вопрос, сумеем ли взять более 2000 ф. годового дохода, прекращающегося с жизнью жены. Служба не очень обременительна; нет надобности посещать Парламент более шести месяцев в течении года; от жены же более как на неделю не отбояришься. Он сильно постарел на вид, я нахожу.
   -- Человек всегда смотрит другим, когда женится.
   -- Надеюсь, мистер Финн, что вы не питаете ко мне вражды, сказал сэр Грегори, генерал-атторней.
   -- Ни малейшей; за что же?
   -- На мне лежала тягостная обязанность -- самая тягостная. Мне оставалось только исполнять ее, разумеется, с надеждою добраться до истины. Но прокурор всегда должен казаться подсудимому и его друзьям охотничьим псом, который гонится за зверем, жаждая его крови. Обычная и почти необходимая едкость защиты вызывает едкость со стороны нападения. Если бы вы так же привыкли к уголовным судам, как я, вы постоянно могли бы наблюдать это явление. Господин встает и объявляет с полной искренностью, что он просто желает изложить гг. присяжным те доказательства, которые у него в руках. В этом духе он и приступает к делу. Потом свидетелей допрашивает противная сторона с мнимой недоверчивостью и негодованием, которые защитник подсудимого почти обязан выказать ради своего клиента, и затем он постепенно входит в задор. Он становится пылче, энергичнее, может быть, жаждет того, что надо считать успехом, и под конец уже стремится только к известному приговору, скорее чем к истине.
   -- Судье, полагаю, следует противодействовать этому.
   -- Так он и делает-и справедливость соблюдена. Наши уголовные суды не грешат излишней строгостью. Но адвокат, которому поручено обвинение, обязан воздерживаться от личного желания приговора, которое должно воодушевить защитника подсудимого.
   -- Так вы желали повесить меня, сэр-Грегори, надо полагать?
   -- Ничуть! Я желал только раскрытия истины. Но, в вашем положении, вы вероятно смотрели на меня как на ищейку.
   -- Нет. На сколько могу вникнуть в мои собственные чувства, я был раздражен только против тех, которые, хотя знали меня хорошо, однако считали преступными.
   -- Вы позволите мне, по крайней мере, пожать вам руку сказал сэр-Грегори:-- и уверить вас, что я был бы человек убитый до конца дней моих, если бы истина открылась слишком поздно. И теперь я весь дрожу, когда вспомню, что могло случиться.
   Тут Финиас подал руку сэр-Грегори и с этой минуты был склонен иметь о нем хорошее мнение.
   Весь вечер он не мог решиться говорить с мадам Гёслер, но с другими беседовал свободно, точно с ним не было ничего особенного. Почти все, кроме герцога, намекнули на его приключение, и Финиас, не смотря на свое решение поступить наоборот, невольно был вовлечен в разговор. Казалось естественно, что сэр-Грегори -- в сущности нетерпеливо желавший его осуждения, так как считал его виновным -- подошел к нему помириться, представив, какого рода обязанность была на него возложена; или когда сэр-Гэрри Кольдфут уверял его, что в жизнь свою он не испытывал такого облегчения на душе, как получив сведения о ключе, это также казалось вполне естественно. За несколько дней назад Финиас считал бы, что подобные намеки просто убьют его. Опасение услышать их заставило его пробыть столько времени затворником в своей квартире, но теперь он улыбался и говорил, был свободен и спокоен.
   -- Доброй ночи, мистер Финн, сказала ему герцогиня: -- я знаю, вам страшно надоедали.
   -- Ни мало.
   -- Я видела, когда с вами говорил сэр-Грегори, и угадывала, о чем речь.
   -- Мне нравится сэр-Грегори, герцогиня.
   -- Вы изобличаете этим вполне христианский дух. А там вас атаковал сэр-Гэрри. Я все понимала, но помешать не имела возможности. Только то надо сказать, что это надо было вынести, не так ли? А теперь и делу конец.
   -- Все обошлись со мною чрезвычайно хорошо, возразил Финиас почти со слезами.-- Некоторые даже оказали мне такую доброту, что я не понимаю, чем заслужил ее.
   -- Эти некоторые ваши искренние друзья, вот и все. Мы с Марией думали, что для вас лучше будет приехать к нам и тут вынести предстоящие мытарства. Мы могли следить за вами и позаботиться, чтобы вас не замучили. Кстати, вы почти не видели ее, если не ошибаюсь.
   -- Почти не видел с-тех-пор, как мы встретились у вашей светлости.
   -- Моя светлость завтра устроит для вас лучше. Я не хотела пригласить вас вести ее к обеду, потому что это обратило бы внимание после ее замечательного путешествия в Прагу. Если вы не признательны ей, то просто негодник.
   -- Но ведь я признателен.
   -- Хорошо, увидим. Прощайте. Вы наверно найдете кучу мужчин, идущих куда-нибудь курить.
   

Глава LXXV.
ТРЁМПЕТОНСКАЯ РАСПРЯ ПРЕКРАЩЕНА.

   Важный вопрос о Трёмпетонском лесе был наконец решен в Мачинге в эти прекрасные дни ранней осени. Летом ожесточение усилилось в значительной степени по поводу статей, появившихся в известных охотничьих газетах, где герцога Омниума обвиняли в пренебрежении своими обязанностями относительно графства, в котором была расположена большая часть его поместий. Вопрос обсуждался очень подробно. Обязан или не обязан землевладелец разводить лисиц для удовольствия своих соседей? Обыкновенный мыслитель, человек посторонний, непредубежденный -- как например, американец или француз -- не найдет возможным даже поставить подобный вопрос. В силу какого закона, Божеского или человеческого, владелец может быть обязан разводить на своей земле кучу вредных животных, охотиться за которыми он сам удовольствия не находит, а между тем эти животные совершенно истребляют дичь, стрелять которую он, положим, страстный охотник? Трёмпетонский лес принадлежал герцогу; он волен делать с ним что хочет. На каком основании требовать от него лисиц, скорее чем ожидать, чтобы в его столовой в Лондоне, например, можно было затравить медведя или барсука? Но многое было сказано в газетах, что не могло убедить постороннего, американца или француза, однако коренному англичанину, помещику казалось доводом убедительным. Брекская охота была устроена за много лет и служила главным источником развлечения в округе, известном своими охотничьими наклонностями. Охранение лисиц могло быть вопросом не решенным в таких графствах, как например Норфольк и Суффольк, но отнюдь не в Брекском краю. Многое, без сомнения, дозволено законом, что исполнителя этого разрешенного действия выказывает врагом ближних; бесспорно, уничтожение лисиц в охотничьем краю можно причислить к подобным деяниям. Герцог волен уничтожить лисиц, если ему так угодно, но при этом уже не может оставаться популярным вельможей в Англии. Если он предпочитает поступать наперекор желаниям и врожденным наклонностям того населения, посреди которого расположены его поместья, то должен жить как отверженец. Это был общий довод, а затем приводился и частный, относящийся исключительно к этому случаю.
   Оказывалось, что Трёмпетонский лес всегда был главным питомником лисиц в этой стороне Брекского края. Дроковые заросли, без сомнения, имеют величайшую прелесть для охоты, но в дроковых зарослях не будет водиться лисиц, если не охранять леса. Лисица животное кочующее. Зная очень хорошо, что "молодежь, сидящая дома, простовата умом", лисица идет осмотреться на белом свете. Она или рождается в лесу, или идет туда, едва став на ноги. Если все странствующие таким образом лисицы осуждены на смерть, если их ожидают яд, проволоки, западни и враждебные лесничие, вместо нежного приема любящего охранителя их породы, дроковые заросли вскоре опустеют и вся страна погрузится в глубокое уныние. Все это вполне понимал лорд Чильтерн, когда так громогласно жаловался на герцога.
   Однако, наш старый дорогой друг, новый герцог, недавно еще Планти Палль, преданный своим занятиям и Парламенту, был добродушен, умен, вовсе не эгоист и не имел ни малейшего притязания, чтобы другие кроили свои платья по его покрою; уж он-то никогда на свете не отнесся бы враждебно к принятому удовольствию. Сам он не охотился -- но он и не стрелял, не удил рыбу и не играл в карты. Его удовольствие составляли синия книги, а в изучении Адама Смита он находил развлечение; но он знал, что у него особенный вкус, и уважал привычки других. Дело вышло следующим образом. Когда старый герцог стал дряхлеть, его управляющий приобрел мало-по малу более веса, чем следовало иметь управляющему в имении; а так как наследник старого герцога не хотел стрелять сам или обращать внимание на охоту, а герцог не хотел отдавать права охоты в своем лесу, то управляющий Фотергилль постепенно сделался полновластным господином. Надо сказать, что Фотергилль сам не был охотник -- но корень зла вовсе не в этом заключался. Лорд Чильтерн не хотел вести переговоров с Фотергиллем. Лорд Чильтерн написал герцогу, и Фотергиль стал ожесточенным врагом. Hinc illae irae. Из этого источника возникли все статьи с весскими доводами, помещенные в "Отъезжем Поле", "Жизни Колокола" и "Земле и Воде", так как на этот счет все охотничьи газеты были одного мнения.
   Неоспоримо нелепо то поклонение лисице, какое встречается в охотничьих общинах. Лисица становится священным животным и сохранение ее -- догматом веры. Неправильное истребление лисицы -- святотатство, и слова, выражающие пренебрежение к ней -- богохульство. Не так давно какой-то господин застрелил лисицу, перебегавшую лесную дорожку в охотничьем краю. Он принял ее за зайца и совершил этот поступок в присутствии лесничих, владельца и приятелей. Его огорчение было так сильно и раскаяние так велико, что из жалости к нему присутствующие приняли решение пощадить его. На месте же они дали друг другу торжественное обещание не открывать этого никому. Ободренный сочувственною пощадой, несчастный рискнул вернуться в дом приятеля, владельца леса, надеясь, что, несмотря на совершонное им святотатство, он будет в состоянии смотреть свету в глаза, так как свет останется в неведении его проступка. Когда на другой день лисеубийца направлялся по коридору в свою комнату, одна горничная шепотом сказала другой так, что до ушей несчастной жертвы плохого зрения долетели слова:
   -- Вот кто застрелил лисицу!
   Господин не явился к обеду и после того уже не показывался в этих краях.
   Фотергилль пришел в раздражение. Лорд Чильтерн, как нам известно, кипятился страшно. Даже герцог рассердился. Гнев герцога был вызван вспыльчивостью лорда Чильтерна, а лорд Чильтерн вышел из границ потому, что поведение Фотергилля было, по его мнению, не только святотатственно, но просто состояло из целого ряда намеренных святотатств. О лорде Чильтерне можно сказать, что при ревностном исполнении своей обязанности, как начальник Брекской охоты, он почти забыл про свою страсть к верховой езде. Убить известное число лисиц в году узаконенным способом сделалось единственным важным предметом изучения в его жизни -- и посвящал он себя ему с таким же усердием, какое герцог прилагал к десятичной монетной системе. Егерь его был всегда на хорошей лошади и имел сменную лошадь, но лорд Чильтерн уступил бы ему свою собственную, взяв себе, как обыкновенный грум, усталую лошадь, если бы находил, что этим может способствовать успеху охоты того дня. Он трудился так, как трудятся только по доброй воле. Он никогда не пропускал ни одного дня, даже когда охота за детенышами заставляла его вставать в три часа по полуночи. Он постоянно навещал псарню. Он неусыпно заботился о гончих. Он посвящал всю жизнь Брекской охоте. Он не мог выносить, чтобы такой человек, как Фотергилль, позволял себе ловить лисиц проволочными западнями в Трёмпетонском лесу. Собственность герцога, как бы не так! Уж конечно в Англии все это было теперь ясно как день. Лорд Чильтерн согласился приехать в Мачинг, и с женою даже, чтобы покончить это дело. Пронесся грозный слух, что он оставит край, а в таком случае, говорили, нельзя долее содержать Брекскую охоту удовлетворительно для начальников-пайщиков, собственников лесных угодий или фермеров, если в Трёмпетонском лесу не водворится другой порядок вещей.
   Однако, герцог уклонился от личного вмешательства. Он сказал жене, что очень рад видеть у себя лорда и лэди Чильтерн -- так точно, как и всех других ее друзей. Гости в доме герцога, по правде сказать, никогда не были его, а постоянно только ее гостями. Но герцог ни за что не хотел вступить в какое-либо прение с лордом Чильтерном относительно управления своим собственным имением. Герцогине дано было понять, что она обязана предупредить подобную неловкость. Она и предупредила ее.
   -- Ну, лорд Чильтерн, сказала она:-- как нам быть с лисицами?
   Она позаботилась окружить себя военным советом. Лэди Чильтерн и мадам Гёслер присутствовали при этом, также и Финиас Финн.
   -- Да, как быть? вскричал лорд, изобличая огненным блеском в глазах и краскою, которая бросилась ему в лицо, что шутить по этому поводу нельзя, хотя к разговору и приступлено в шуточном тоне.
   -- Зачем вы допустили это до газет?
   -- Не я издаю их, герцогиня. Я не могу запретить, чтобы в них писали. Когда двести человек проскачет по Трёмпетонскому лесу и там оказывается всего одна лисица, да и та о трех лапах, разумеется, газеты затрубят, что лисиц ловят западнями.
   -- Разве мы не имеем права выставлять западни, если нам угодно, лорд Чильтерн?
   -- Бесспорно имеете; только объявите это, и мы будем знать, при чем мы.
   Он имел очень сердитый вид и лэди Чильтерн пришла в ужас.
   -- Герцог, без сомнения, волен уничтожить охоту, если ему угодно, сказал лорд.
   -- Но мы вовсе не любим ловушек, лорд Чильтерн, ни яда, ни чего-либо низкого. Я сама ходила бы за лисицами, если бы умела; не так ли, Мария?
   -- Из-за них герцогиня лишилась сна в последнее полгода, вставила словцо мадам Гёслер.
   -- А если они все не будут рождаться и взростать, как подобает, они превратят меня в старуху. Что касается герцога, то он не может спокойно сводить свои счеты, думая о них. Но что прикажете делать?
   -- Перемените ваших лесничих, пылко сказал лорд Чильтерн.
   -- Легко сказать, перемените ваших лесничих! Как мне это сделать? К кому мне обратиться, чтобы назначить других? Разве вы не знаете, что такое поземельная собственность, лорд Чильтерн?
   -- Стало быть, никто не может распоряжаться в своем имении по своей воле?
   -- Никто этого не может -- если не сам управляет. Вот поселись я в Трёмпетонском лесу, то могла бы все сделать; но, как видите, я должна жить здесь. Я предложила бы учредить коронное место генерал-мейстера лисиц, которое упразднялось бы вместе с министерством и входило бы в состав Кабинета или нет, смотря по обстоятельствам. Это как-раз было бы по мистеру Финну.
   -- При этом должно быть содержание, разумеется, сказал Финиас.
   -- Стало быть, ничего и сделать нельзя, я полагаю, заключил лорд Чильтерн.
   -- Любезнейший лорд Чильтерн, все уже сделано. На поземельную собственность обратили должное внимание. Лесничие предпочтут фазанам лисиц, о проволочных ловушках слуху не будет, и Трёмпетонский лес опять сделается славою Брекской охоты. Герцогу это обойдется не дороже тысячи или двух в год.
   -- Мне очень жаль, если я введу герцога в изъян, возразил лорд Чильтерн с торжественным видом, так как все еще опасался, что герцогиня шутит. Его сердило, что он не в состоянии передать другим сериозного взгляда, с которым он относился к забаве целого графства.
   -- Не думайте об этом. Мы положили пенсию бедному мистеру Фотергиллю и он удаляется от управления.
   -- Тогда все будет хорошо, сказал лорд Чильтерн.
   -- Я сердечно рада! вскричала его жена.
   -- Итак великий Фотергилль теряет свою власть и погружается в неизвестность, сказала мадам Гёслер.
   -- Он был предерзкий старикашка, это сущая истина, сказала герцогиня:-- я всегда ненавидела его от души. Если бы вы только знали, что я вынесла, чтобы избавиться от него -- и все из-за Трёмпетонского леса -- вы преподнесли бы мне каждый лисий хвост, который добудете в Брекском краю в следующий охотничий сезон.
   -- Вашей светлости во всяком случае будет преподнесен один, ответил лорд Чильтерн.
   На другой день лорд и лэди Чильтерн отправились обратно в Гэррингтон. Когда август на исходе, начальник охоты -- настоящий начальник -- должен быть дома. Ничто не заставило бы отлучиться теперешнего начальника Брекской охоты, если бы речь не шла о дипломатических переговорах на счет величайших лесов в краю, а по благополучном окончании своего посольства, он спешил домой, воспользозоваться, по мере возможности, результатом своего успеха. Пред отъездом лэди Чильтерн сказала Финиасу Финну:
   -- Вы приедете к нам зимою?
   -- Очень желаю.
   -- Должны приехать. Ведь мы вам были верными друзьями. Да и могли бы мы не быть верными друзьями притом, как мы вас ценим! Мне представлялось совершенно невозможным, чтобы мой добрый друг был...
   -- О, лэди Чильтерн!
   -- Разумеется, вы приедете. Вы обязаны сделать это для нас. И позволите мне прибавить два слова? Если бы еще кой-кто приехал с вами, было бы еще приятнее. В таком случае, надеюсь, мы будем извещены письменно?
   Однако, на этот вопрос Финиас Финн ничего не отвечал.
   

Глава LXXVI.
ИМУЩЕСТВО, ОТКАЗАННОЕ МАДАМ ГЁСЛЕР.

   Однажды утром, вскоре по возвращении в Гэрринггон, лэди Чильтерн доложили, что мистер Спунер из Спунголля приехал и желает ее видеть. Она возразила, что вероятно он желает видеть ее мужа -- лорд Чильтерн был тогда посреди Трёмпетонского леса и наслаждался возвращенным ему преобладанием -- но ее уверили, что мистер Спунер имел на этот раз дело именно до нее. Она не ссорилась с Спунером и потому пошла к нему тотчас. После первого приветствия он прямо заговорил о великом торжестве.
   -- Итак, мы избавились от Фотергилля, лэди Чильтерн.
   -- Да, Фотергилль, я думаю, не станет досаждать нам более. Он старик, кажется, и удалился от своей должности у герцога.
   -- Не могу выразить, как я рад этому, лэди Чильтерн. Мы боялись, что Чильтерн откажется, а тогда я уж и не знаю, что было бы с нами. Англия, на мой взгляд, перестала бы быть Англиею, если бы не мы одержали верх. Точно французская революция. Никто не знал бы, что будет или что ожидает его.
   Что Спунер восторгался вопросом, относящимся до охоты, это было естественно; одно казалось странно -- с какой стати ему прискакать из Спунголля, чтобы излить свои чувства пред лэди Чильтерн?
   -- Теперь все у нас пойдет отлично, я уверена, сказала она: -- и лорд Чильтерн наверно будет рад услышать, что вы довольны.
   -- Я чрезвычайно доволен, доложу вам.
   Он вдруг замолчал и, спустя немного, заговорил уже совсем изменившимся голосом:
   -- Но я приехал сюда не по этому, лэди Чильтерн. Мисс Паллизер не вернулась с вами, лэди Чильтерн?
   -- Мисс Паллизер осталась в Мачинге. Она герцогу двоюродная сестра, как вам известно.
   -- От всей души желал бы, чтобы не была.
   -- Отчего вы хотите лишить ее родственников, мистер Спунер?
   -- Оттого... оттого... я не скажу ни слова против нее, лэди Чильтерн. Для меня она совершенна как звезда -- прекрасна как роза.
   При этом Спунер сперва указал на небо, потом на землю.
   -- Но, может быть, она не была бы так горда, если бы не имела деда-герцога.
   -- Едва ли она этим гордится.
   -- Люди придают этому значение, лэди Чильтерн, и я не скажу, чтобы не было основания. Разумеется, это составляет разницу; а когда человек живет постоянно в деревне, как я например, это значит тем более. Однако, если вы оглянетесь на старые роды в графстве, лэди Чильтерн, то увидите, что Спунеры здесь в краю почти так же долго, как Паллизеры -- если не долее. Деспондеры, от которых мы происходим, прибыли сюда с Вильгельмом Завоевателем.
   -- Я всегда слышала, что нет почтеннее рода в графстве.
   -- И действительно нет. Дарованное поместье приняло их имя и стало называться Деспондским замком; это нынешний Спунголль. Сэр Томас Деспондер находился в числе тех, кто требовал хартии, хотя его имя не всегда упоминается, потому что он не был барон. Мисс Паллизер едва ли знает все это.
   -- Я сомневаюсь, чтобы она интересовалась подобными вещами.
   -- Женщины интересуются ими -- очень даже. Пожалуй, она слышала о двух скрещенных ложках {Spoon -- ложка. Игра слов на фамилию Спунер -- Spooner. Пр. Пер.} и не знает, что это нелепая, пошлая шутка, которая вошла в обыкновение. На нашем гербе изображена поникшая голова рыцаря с девизом "Desperandum". Вскоре после завоевания один из Деспондеров влюбился в королеву и не мог побороть своей страсти, хотя она была безнадежна. Королеву звали Матильдой. Деспондер отправился в крестовый поход и дал убить себя. Но везде и всегда на его щите изображалась поникшая голова рыцаря и стоял девиз.
   -- Какая романическая история, Мистер Спунер!
   -- Не правда ли? И это быль. Так-то мы сделались Спунерами {Spooney -- малодушный. Пр. Пер.}. Я не говорил ей об этом, а теперь жалею зачем не рассказал. Мне все сдавалось, как-будто она считает меня ничтожностью.
   -- По правде говоря, мистер Спунер, она считала всем на свете кой-кого другого. Когда мужчине говорят, что сердце девушки не свободно, как бы он ни сокрушался этим, однако, я думаю, не может считать оскорблением для своей гордости. Если не ошибаюсь, мисс Паллизер объяснила вам, что она была помолвлена, когда вы говорили с нею в первый раз.
   -- Вы намекаете на молодого Мола?
   -- Разумеется, я говорю о нем.
   -- Да ведь она поссорилась с ним, лэди Чильтерн.
   -- Разве вы не знаете, что такое подобные ссоры?
   -- Признаться, нет. То есть, все говорят мне, что дело действительно разошлось и он уехал не знают куда. Покрайней мере, он совсем не показывается. Он не имеет видов, лэди Чильтерн.
   -- Я не знаю, что у него на уме.
   -- И средств не имеет жениться, лэди Чильтерн. У меня намерения сериозные и средства есть. Уж конечно это что-нибудь да значит.
   -- Я не могу сказать, что мистер Мол намерен делать, мистер Спунер, но считаю справедливым сообщить вам, что он в настоящую минуту в Мачинге под одною кровлею с мисс Паллизер.
   Мол у герцога!
   Когда Спунер услыхал это, в нем произошла мгновенная перемена. Лицо вытянулось, рот раскрылся, краска разлилась от щек до ушей.
   -- Его ждали туда вчера и, полагаю, не зачем объяснять вам, как кончится ссора.
   -- Поездка к герцогу не даст ему дохода.
   -- Об этом я не знаю ничего, мистер Спунер. Но мне право кажется, что вы не уясняете себе свойства любви такой девушки, как мисс Паллизер. Неужели вы считаете возможным, чтобы она перестала любить человека, потому что он беднее другого?
   -- Когда люди вступают в брак, им нужен дом, где бы жить, лэди Чильтерн. А в Спунголле...
   -- Поверьте, мистер Спунер, все будет напрасно.
   -- Вы совершенно уверены?
   -- Вполне.
   -- Я сделал бы для нее все... все на свете! Я упрочил бы за нею брачным контрактом что бы она ни пожелала. Я сказал Неду, что он должен выехать из моего дома, если она потребует этого. Я поехал бы за границу или жил где бы ни было. Я до того дошел, что мне охота ни почем.
   -- Мне вас жаль... искренно жаль.
   -- Просто я человек убитый! И все из-за чего? Из-за девушки, которая вовсе не так недосягаема, если взвесить хорошенько. Знаете ли, лэди Чильтерн, я был бы не прочь, чтобы лошади на возвратном пути в Спунголль разбили вдребезги мою тележку и меня с нею вместе.
   -- Вы утешитесь, мистер Спунер.
   -- Утешусь! Надеюсь; но уже никогда не буду таким, как прежде был. Я всегда думал о том, когда в Спунголле будет хозяйка, и откладывал это до поры до времени, знаете ли? Теперь же там никогда хозяйки не будет... никогда! Так вы не полагаете, чтобы была малейшая надежда на успех?
   -- Уверена, что нет никакой.
   -- Я отдал бы половину всего, что имею, вскричал несчастный Спунер:-- только бы выбить это из головы! Я предвижу, к чему это доведет меня.
   Он остановился, а лэди Чильтерн не могла спросить его, что он предвидел.
   -- Это сведется к двум бутылкам шампанского за обедом да двум бордоского после обеда ежедневно. Желаю только, чтобы она знала, что это ее дело. Прощайте, лэди Чильтерн! Я надеялся, что вы, быть может, окажете мне содействие.
   -- Я не имею возможности.
   -- Прощайте!
   Он сошел вниз, сел в свою тележку и помчался домой -- однако не подвергся гибели, которой желал. Будем надеяться, что время залечит его рану и угроза относительно усиленного потребления вина так и останется неисполненною.
   Между тем Джерард Мол прибыл в Мачингский Приорат.
   -- Мы поссорились, сказала Аделаида, когда герцогиня объявила ей об ожидаемом приезде жениха.
   -- Так вы лучше помиритесь, ответила герцогиня.
   И тем дело было кончено. Никаких мер не принимали, ничего не делали и Аделаиде предоставлялось встретить возлюбленного, как заблагорассудит. Надо сказать, что ссора для нее была то же, что обрушившийся небесный свод. Она сказала себе, что вынесет это; не выносить это горе было то же, что жить посреди обломков разрушавшегося мира, которые сыпались на нее со всех сторон. Она уже думала о монастыре, думала об Офелии, окруженной белым лопушником, думала о безвременной кончине. Потом она представляла себе отчасти аскетическую и многотрудную жизнь старой девы, которой единственное развлечение на добрых пятдесят лет вперед должно состоять в созерцании портрета того, кто некогда был ее поклонником. А тут ей вдруг объявили, что он приедет в Мачинг как ни в чем не бывало! Она подумала сперва, не следует ли ей немедленно уложить свои вещи и попросить экипаж, чтобы доехать до станции железной дороги. Но она находилась в доме самого близкого родственника -- в доме, где хозяин и также хозяйка обязаны были позаботиться, чтобы не произошло ничего такого, что для нее оскорбительно; и наконец, может быть, оказывается впереди приятнее жизнь, чем та, где величайшее наслаждение должна доставлять фотографическая карточка. Но как же она встретится с ним? Как ей говорить? Упоминать о ссоре или не упоминать вовсе, или поступить мягче? Она почти боялась герцогини и не могла просить ее помощи. Герцогиня казалась ей резка, хотя и добродушна. В Мачинге ей некому было сказать слово; и так она проводила час за часом в постоянном страхе и сомнениях, не грозит ли свету конец.
   Герцогиня была резка, но и добродушна. Она ухитрилась соединить влюбленных в одном доме и не сомневалась нисколько, что они сумеют покончить свою маленькую ссору, когда увидятся. Собственный опыт бесспорно научил ее более обращать внимание на материальные вопросы, чем на нежный аромат любовного похождения. Она много испытала сама и материальные вопросы взяли верх. Но все, что было с нею, только склонило ее другим оказывать помощь щедрою рукой и находить наслаждение в своем добродушии, даже когда знала, что друзья обманывают ее. Она была довольно равнодушна к Лоренсу Фицджибону, но едва ей сообщили, что богатая женщина соглашается выйти за нищего аристократа только с условием быть принятой в Мачинге, как она тотчас послала ей приглашение. И теперь, хоть она не могла входить в такую "дребедень" -- по ее выражению в разговоре с мадам Гёслер -- как примирение между влюбленными, которые разошлись, она усердно трудилась, пока не достигла результата, не чуть еще важнее для их будущего благополучия.
   -- Плантадженет, говорила она:-- ведь нет препятствия к тому, чтобы твоя кузина получила эти деньги?
   -- Что это, любезный друг?
   -- О! ведь ты помнишь, что я говорила об Аделаиде и молодом человеке, который приедет сюда сегодня.
   -- Ты мне говорила, что Аделаида выходит замуж. О молодом человеке я не знаю ровно ничего.
   -- Его фамилия Мол; он дворянин и все такое. Со временем, по смерти отца, у него будет маленькое поместье где-то.
   -- Надеюсь, у него есть профессия?
   -- Нет, профессии он не имеет. Я уже передавала тебе все это.
   -- Если у него нет ничего, Гленкора, то зачем же он сватался?
   -- О! милый друг, какая польза входить в это теперь? Кое-что у него есть. Они могут жить отлично, если ты только выслушаешь меня. Аделаида тебе двоюродная сестра.
   -- Разумеется, ответил Плантадженет и провел рукой по волосам.
   -- Ты обязан сделать что-нибудь для нее.
   -- Нет, я не обязан. Но охотно сделаю... если ты желаешь. Надо правильно поставить вопрос.
   -- А я ненавижу всякие постановки вопросов -- то есть, правильные постановки. Мы можем устроить это так, что тебе не придется вынимать денег из собственного кармана.
   -- Любезная Гленкора, если мне надо снабжать кузину деньгами, то я выну их из собственного кармана, никак не из чужого.
   -- Мадам Гёслер говорит, что подпишет все бумаги по завещанию герцога -- по капиталу, ей отказанному, хочу я сказать -- если может передать его племяннице герцога.
   -- Конечно, мадам Гёслер вольна делать что ей угодно. Я не могу запретить ей. Но я предпочел бы, чтоб ты не вмешивалась. Двадцать тысяч фунтов стерлингов сумма не маловажная.
   -- Но ты не хочешь брать ее?
   -- Ни под каким видом.
   -- И мадам Гёслер не хочет; нет причины, чтобы не воспользовались ею молодые люди. Разумеется, все состоит в том, что Аделаида племянница герцога. Разве я интересовалась бы этим иначе? Она мне ровно ничего -- а его я даже не узнаю, если встречу на улице.
   Таким образом дело было решено. Герцог не имел силы противостоять энергии жены, и стряпчего известили, что мадам Гёслер намерена принять надлежащие меры, чтобы вступить во владение имуществом, отказанным ей по духовной герцога -- по крайней мере деньгами -- с целью передать их племяннице герцога, мисс Аделаиде Паллизер. Относительно бриллиантов затруднение оставалось по прежнему неразрешимо. Мадам Гёслер не хотела принимать их и просила своего стряпчего уведомить ее, в какой форме она могла отказаться от них самым неизменным и положительным образом.
   Джерард Мол смекал кое-что по поводу встречи, которая наверно ожидала его в Мачинге. Его не приглашали бы, думалось ему, если бы не имели в виду его брака с Аделаидою. К величию герцогского дома он оставался равнодушен, но сознавал некоторые выгоды, сопряженные с подобным признанием его положения знатною родней его нареченной. Что-нибудь да значило жениться в доме герцога и принять жену от его руки. Вероятно, его отец будет вынужден дать свое согласие, и люди, почти всемогущие в свете, во всяком случае помогут ему стать на ноги. Он не рассчитывал на деньги, и характер его, худой или хороший, не был склонен к корысти. Но он видел в этом ободрение и вероятие, что дело состоится. А что касалось встречи... то он обнимет ее, если застанет одну, и попросит прощения за досадное слово о Булони. Он станет уверять ее, что с нею и Булонь для него будет раем... и ему сдавалось, что она поверит. Когда он приехал, его ввели в комнату, где множество людей играло на бильярде или толпилось вокруг бильярда. Чильтерны уже оставили Мачинг и Мол чувствовал себя неловко, не встречая ни одного дружеского лица. Мадам Гёслер, видевшая его в Гэррингтоне, подошла к нему и сказала, что герцогиня сейчас будет, а затем и Финиас, который играл, когда он вошел в комнату, приблизился пожать ему руку и сказать слова два о Чильтернах.
   -- Я так обрадовался, услыхав о вашем оправдании, сказал Мол.
   -- Мы никогда не упоминаем об этом теперь, ответил Финиас, возвращаясь играть в свою очередь.
   Аделаиды Паллизер тут не было и затруднительная встреча еще предстояла. Оставались в бильярдной до того времени, когда дамам было пора переодеваться, а все Аделаида еще не выходила. Кто-то вызвался свести Мола в его комнату. Он поднялся наверх и ему сказали, что обедают в восемь... но по видимому ничего не было подготовлено. Ни одна душа еще не упоминала при нем ее имени. Не могло же быть, чтобы она уехала, когда узнала о его приезде, и что действительно решилась не мириться с ним во век. Он имел пред собою целых три четверти часа, чтобы одеться к обеду, и чувствовал себя прегадко; он был сам не свой. Его препроводили в эту комнату так рано, не зная, что с ним делать, и он желал бы вернуться в Лондон. Верно герцогиня хотела оказать ему доброту, но ошиблась в рассчете. Итак он сидел у открытого окна, глядя за развалины древнего Приората, расположенные по близости от дома, и удивлялся, отчего ему не дозволяли бродить по саду, вместо того, чтобы сидеть запершись в спальне. Но он сознавал, что неразумно было бы теперь попытаться самовольно выйти. Он мог встретить герцога или герцогиню, или даже Аделаиду где-нибудь в коридоре -- и вышло бы замешательство. Он кое-как убивал время, глядя в окно, между тем как одевался, и сошел в гостиную ровно в восемь. Герцог пожал ему руку и герцогиня приветствовала его, а затем он осмотрелся вокруг. Вот она на диване, между двух дам, одна из которых его приятельница -- мадам Гёслер. Необходимо было выказать, что он заметил ее; он прямо подошел к ней и подал руку. Он не мог намекнуть на то, что было между ними, и только пробормотал что-то, стоя пред нею. Она вся вспыхнула и не раскрывала рта.
   -- Вы поведете к обеду нашу кузипу Аделаиду, мистер Мол, шепнула ему на ухо герцогиня немного погодя.
   -- Простили вы мне? спросил он Аделаиду, когда они шли по амфиладе комнат.
   -- Прощу... если вы желаете быть прощены, ответила она.
   Герцогиня оказывалась совершенно права: ссоры как не бывало, и без всяких предварительных подготовлений.
   На следующее утро ему было позволено гулять по саду без всякого стеснения и посетить развалины, которые казались ему так очаровательны из окна. Он и не был один. Мисс Паллизер теперь нисколько не желала прятаться и охотно вызвалась показать ему все красивые местности.
   -- Я знаю, мне не следовало говорить то, что я сказал, умолял Мол.
   -- Бросьте думать об этом, Джерард.
   -- Про Булонь, то есть.
   -- Это звучало так печально.
   -- Но я только хотел сказать, что мы должны жить чрезвычайно рассчетливо. Я не совсем убежден, что умею беречь деньги как следует.
   -- Берите пример с меня, сударь.
   -- Я отослал лошадей в Татерсаль, сказал он тоном чуть не погребальным.
   -- Как! Уже?
   -- Я отдал приказание вчера. Их продадут... но когда, не знаю. И ничего за них не получишь. Там всегда так. Покупаешь дурных лошадей за большие деньги, а хороших продаешь за ничто. Постичь не могу, куда девается разность.
   -- Тот, кто продает, верно пользуется этим.
   -- Нет, нельзя сказать. Пользуются те, у кого глаза открыты. Мои глаза никогда открыты не были -- кроме того, что я вас увидал.
   -- Если бы вы раскрыли их немного шире, вам не пришлось бы...
   -- Пощадите, Аделаида. Но возвращаясь к лошадям, когда их продадут, само собой прекратится расход на них. Я думаю, все пойдет хорошо. Я должен не так много.
   -- Мне надо сообщить вам кое-что, сказала она.
   -- О чем это?
   -- Мой кузен будет говорить с вами сегодня в два часа.
   -- Герцог?
   -- Да, герцог; он сделает вам предложение. Не думаю, чтобы оказывалась необходимость продавать ваших лошадей, если вы так сокрушаетесь об этом. Вы знаете мадам Гёслер?
   -- Разумеется, знаю. Она была в Гэррингтоне.
   -- Есть что-то относительно завещания, чего я в толк не возьму. Речь идет о куче денег, которые принадлежали старому герцогу. Говорят, они теперь должны перейти ко мне... или вернее к вам, если мы когда-нибудь соединимся браком. И тогда, Джерард, знаете, может быть, вам вовсе не понадобится ехать в Булонь.
   Так она отмстила ему; он же взял свое, обняв ее за талью и расцеловав среди развалин древнего Приората.
   Ровно в два часа он имел свидание с герцогом, и крайне тягостно было оно для них обоих. Герцог считал долгом заявить, что великолепный подарок его кузине делает не он, а мадам Гёслер, и хотя он силился объяснить это как можно нагляднее, ему неприятно было говорить об этом.
   -- По правде сказать, мистер Мол, мадам Гёслер, по причинам, которыми лишним считаю вас утруждать, не желает принимать то, что ей отказано покойным дядей. Я нахожу ее основания недостаточными, но, само собою, она должна поступать по собственному усмотрению. Она решилась -- главным образом, я опасаюсь, по внушению моей жены, о чем я должен сознаться, что жалею -- отдать деньги кому-нибудь из нашего рода, и ей угодно было, чтобы моя кузина Аделаида воспользовалась ее щедростью. Я не причастен к этому. Ее великодушию я мешать не могу; не могу также сказать, чтобы кузина была обязана отказываться от него. Аделаида получит всю сумму сполна, за исключением указанных процентов, то есть, десяти со ста, как вам вероятно известно, потому что мадам Гёслер не приходилась родственницей покойному дяде. Капитал, разумеется, будет укреплен за кузиною и ее детьми. Кажется, более мне вам сообщать нечего, только что лэди Гленкора -- герцогиня, хочу я сказать -- желает выдать Аделаиду замуж из нашего дома. В таком случае я, конечно, сочту за честь быть ее посаженым отцом.
   Герцог не имел в себе ничего напыщенного и, вероятно, во всей Англии не нашелся бы другой человек такого высокого звания, который так мало думал о своем титуле. Но он был немного сух и неловок, а между тем он исполнил в высшей степени неприятную для себя обязанность. Он поклонился, когда кончил говорить, и Джерард Мол почувствовал, что должен уйти, почти не выразив своей признательности.
   -- Любезный мистер Мол, сказала мадам Гёслер:-- не говорите мне об этом ни слова. Деньги были не мои и не могли быть моими ни при каких обстоятельствах. Я ничего не дала и не позволила бы себе сделать подобный подарок. Эти деньги бесспорно принадлежат герцогу, а так как он их брать не хочет, то естественно, чтобы они перешли в собственность его двоюродной сестры. Желаю, чтобы вы долго прожили вместе, пользуясь ими, но дозволить выражений благодарности от кого-либо из вас я не могу.
   После того он пытался благодарить герцогиню, которая оказалась несколько снисходительнее.
   -- Надо сознаться, мистер Мол, что вы очень счастливы, напав на двадцать тысяч, от которых все отказываются.
   -- Не спорю, герцогиня.
   -- И Аделаида счастлива, потому что я сомневаюсь, способен ли кто из вас наблюдать разумную бережливость. Я слышала, что вы любите охоту.
   -- Я отослал своих лошадей в Татерсаль.
   -- Теперь у вас будет достаточно, чтобы немного поохотиться, я полагаю, если вы не напечете целую дюжину детей. А теперь извольте решить с Аделаидою, когда быть свадьбе. Терпеть не могу проволочек. Люди ссорятся, воображают то и другое, и думают, что свет полон романов и поэзии. Когда они женятся, то будут умнее.
   -- Надеюсь, что роман и поэзия не исчезают совсем.
   -- Роман и поэзия по большей части ложь, мистер Мол, и доводят людей до беды. Я видала кое-что на своем веку и предпочитаю положительные, честные цифры. Дважды два -- четыре, праздность корень всякого зла, любите ближнего как самого себя, и так далее. Прошу не забывать, что Аделаида поедет к венцу из нашего дома, а до того мы будем очень рады, если вы пожелаете располагать нашим домом как своим.
   Мы позволим себе на столько забежать вперед в нашем рассказе, чтобы сообщит, что свадьба Аделаиды Паллизер и Джерарда Мола состоялась в Мачингском Приорате; они были обвенчаны в мачингской церкви в первых числах октября, и на эту зиму об охоте не было речи. Молодые поехали в Неаполь, вместо Булони, и оставались там до наступления теплых дней в следующую весну. Не было отменено и приказание продать лошадей в Татерсале. Какие цены за них выручили, автор никогда не мог узнать достоверно.
   

Глава LXXVII.
УСПЕХ ФИНИАСА ФИННА.

   Когда Финиас Финн провел в Мачинге около недели, он получил письмо, или вернее коротенькую записку от первого министра, который просил его приехать в Лондон. В тот же самый день герцог Омниум говорил с ним по поводу этого письмеца.
   -- Вы собираетесь в Лондон для свидания с Грешэмом. Он писал ко мне. Надеюсь, мы можем поздравить себя с вашим содействием в следующую сессию.
   Финиас возразил, что понятия не имеет, зачем мистер Грешэм вызывает его в Лондон.
   -- Он разрешил мне предупредить вас, что хочет предложить вам должность.
   Финиас почувствовал, что сильно покраснел, но не пытался ответить под впечатлением минуты.
   -- Грешэм находит необходимым, чтобы вы были предупреждены и могли обдумать вопрос на досуге. Вероятно, он сделал бы вам это предложение письменно, если бы не предстояли разные перемены; разумеется, место одного в зависимости от места другого. Вы поедете, полагаю?
   -- Непременно; я буду в Лондоне сегодня вечером.
   -- Я позабочусь, чтобы для вас был экипаж. Не беру на себя советовать вам, мистер Финн, но относительно того, что вы присоединитесь к нам, надеюсь, нет сомнения.
   Финиас был отчасти озадачен и не знал герцога на столько, чтобы выразить ему свои мысли,
   -- Разумеется, вы вернетесь к нам, мистер Финн.
   Финиас сказал, что вернется и воспользуется гостеприимством герцога еще несколько дней. Он твердо вознамерился сказать нечто мадам Гёслер, прежде чем оставит дом, где она жила. Она говорила ему, что в течении осени поедет в Вену и останется там до Рождества. Что бы он ни имел сказать ей, это во всяком случае должно быть сказано до ее отъезда.
   Перед тем, как отправиться в Лондон, он говорил с нею несколько слов, но в них не было намека на важный вопрос, который им предстояло обсудить.
   -- Я еду в Лондон, сказал он.
   -- Герцогиня говорила мне.
   -- Грешэм вызывает меня -- с намерением, как полагаю, предложить мне должность, которой не хотел давать, пока был жив тот несчастный человек.
   -- И вы, конечно, примете предложение, мистер Финн?
   -- Я в этом не уверен.
   -- Но все же вы примите. Вы должны принять. Не будете же вы так безумны, чтобы дозволить раздражительной враждебности человека, который был в плохих обстоятельствах, вредить вашей карьере даже после его смерти.
   -- Не воспоминание о Бонтине побудит меня отказаться.
   -- Это все одно и то же -- злоба на мистера Грешэма, зачем он послушал того человека. Поступок одного лица не должен иметь в ваших глазах достаточно веса, чтобы руководить вашим собственным образом действия. Если вы примете должность, то разумеется не как милость, дарованную первым министром, и если откажетесь, то не вследствие ваших личных чувств к нему. С другой стороны, если он избирает вас для должности, то предполагается, что он находит ваши услуги ценными для отечества.
   -- Он думает этим заручиться, что я подам за него голос.
   -- Может быть так, а может быть и нет. Разве вы в состоянии читать его мысли -- но зато свои собственные читать можно. Если вы примете должность, то будете слугою отечества -- не его слугою, и должны предполагать, что причина, побудившая его избрать вас, совершенно одного свойства с тою, которая побудила вас покориться этому избранию. Надо ступать на лестницу, чтобы достигнуть ее верха.
   -- Лестница-то очень извилиста.
   -- Разве более теперь, чем три года назад? Разве хуже она, чем была тому шесть месяцев, когда вы и все ваши друзья считали за верное, что вы получите должность? Ничего так опасаться не следует, мистер Финн, как погрешить против своих убеждений вследствие личной случайности. Когда дьявол, заболев, пожелал пойти в монахи, никто из нас не думал, что он будет святым. Когда человек, получив отказ от девушки, выражает невыгодное мнение о женском поле, вообще мы склонны приписывать его мнение разочарованию скорее чем рассудку. Человек упал с лошади и переломил себе ногу, перескочив чрез изгородь, и потом не хочет ни за что ездить верхом -- не потому, чтобы считал это развлечение опасным, а потому что не может воздержаться от мысли о тех страданиях, которые вынес. Во всех подобных случаях личное чувство берет верх над рассудком.
   -- Вы полагаете, что так будет со мною?
   -- Буду полагать, если вы теперь -- из-за несчастного случая с вами -- откажетесь от того, к чему прежде стремились из всех сил, как мне известно. Говоря по правде, мистер Финн, я жалею, что мистер Грешэм не помедлил с своим предложением до зимы.
   -- А почему?
   -- Потому что тем временем вы успели бы оправиться. Теперь вы находитесь в болезненном настроении духа и сам не свой.
   -- Было от чего, мадам Гёслер.
   -- Богу известно, что было; необходимость сохранять бодрый вид в течении тех долгих, страшных недель истощила ваши силы. Удивляться можно тому, что фибры вашей души не утратили вовсе эластичности после такой пытки. Но когда у вас достало энергии, то право жалость, что вы не можете выдержать до конца. Того, что вам теперь предлагают, вы же сами всегда желали.
   -- Человек мог желать век свой вещь, которая не имеет цены.
   -- Раз вы испытали это, и тогда ничего нестоющим не нашли. Вы сознавали себя способным приносить пользу. Если я верно помню, вы оставили должность не потому, что нашли ее скучною или презренною, или ничтожною, но вследствие различия во взгляде на какой-то политический вопрос. Никто вам не мешает выйти вторично.
   -- Кто к этому склонен, тот годится для общественной деятельности.
   -- Так не будьте склонны. Это -- вопрос успеха или неудачи в той профессии, какую вы избрали, и мне очень будет жаль, если вы закроете себе путь к успеху, поддавшись предубеждению, которое овладело вами, когда вы еще не в нормальном состоянии.
   Она высказалась так ясно, что он не знал, как ответить, а между тем она едва коснулась тех побудительных причин, которыми он полагал, что руководим. На пути в Лондон он много думал об ее словах. Между ними однако не упоминалось о деньгах. Ни малейшего намека не было сделано на жалованье за предложенную ему обязанность или на жестокую ограниченность его собственных средств к жизни. Он сам очень хорошо знал, что должен сделать решительный шаг или вскоре вернуться к прежней скромной доле. Женщина, которая так убедительно советовала ему принять известную меру для его карьеры, была очень богата, и он положительно вознамерился просить ее руки рано или поздно. Он знал также, что все ее друзья считали их брак делом несомненным. Герцогиня почти высказала ему это напрямик. Лэди Чильтерн, которая еще более значила для него, чем герцогиня, уверяла его, что приезжай он с женою в Гэррингтон, его жене будет оказан радушный прием. О какой другой жене могла говорить лэди Чильтерн? Лоренс Фицджибон ответил ему поздравлением в свою очередь, когда Финиас поздравил его с женитьбой. Ло сказал, что это, разумеется, будет. Даже мистрис Бёнс намекнула на это жалобою на свое горе, что должна лишиться жильца. Все слышали о поездке в Прагу и все ожидали свадьбы. Он с своей стороны горячо полюбил эту женщину и с каждым днем любил ее более со времени возобновления их знакомства в Броутонских перелесках. Он твердо решился, но далеко не был так уверен в ее решении, как по видимому все остальные. Он знал то о ней, чего никто на свете не знал -- кроме него. В тот прошлый период его жизни, на который он теперь иногда оглядывался, как на события другого мира, эта женщина предлагала ему свою руку и состояние. Она сделала это в порыве любви, зная его честолюбие и вместе бедность, и полагая, что ее богатство необходимо для его успеха на поприще жизни. Он отверг предложение -- и они разошлись, не обменявшись ни словом. Теперь их снова свела судьба и, бесспорно, она принадлежала к числу самых дорогих его друзей. Разве не предприняла она для него удивительное путешествие в Прагу и не была первою из тех, кто старался -- и наконец с успехом -- спасти его от виселицы? Дорог ли он ей? Он знал очень хорошо, когда сидел в вагоне с закрытыми глазами, что должен быть ей дорог. Но кто мог поручиться, что она решилась заменить дружбою любовь? И не было ли свойственно ее натуре -- вернее сказать, человеческой натуре вообще -- не смотря на свои чувства, пожелать отмстить ему за то, что она вынесла, когда напрасно предложила ему свою руку? Она должна уже знать теперь, что он намерень броситься к ее ногам. Едва ли она так убеждала бы его в необходимости добиваться успеха, который до-сих-пор составлял для него вопрос существенный., если бы намеревалась даровать ему все то, что некогда предлагала. Легко могло быть, лэди Чильтерн ошибалась и герцогиня даже пожалуй находилась в заблуждении. Мария Гёслер была не такая женщина, чтобы открыть сокровеннейшие свои помыслы приятельнице, подобной герцогине Омниум.
   О своих собственных чувствах на счет того, что ему будет предложено, он уже успел уяснить ей кое-что. Не подлежало сомнению, что он изменился; но он вовсе не думал, чтобы эта перемена происходила от слабости духа вследствие страданий, вынесенных по поводу убийства. Он скорее считал себя сильнее, чем слабее от того, что перенес. Несколько лет назад, когда был гораздо моложе, он усвоил себе такое мнение о служении отечеству на политическом поприще, что эта профессия, в которой человек с известными способностями может зарабатывать хлеб с большим наслаждением для себя, чем во всякой другой. Труд велик, вознаграждение только временно, но служба сама по себе приятна, и вознаграждение за эту службу -- если ему удастся достигнуть его -- дороже было бы ему всего, что может выпасть на долю за другой труд. Находиться в составе Кабинета на одну сессию, думалось ему тогда, он ценил бы выше места председателя суда Королевской Скамьи, хотя бы занимал его так же долго, как лорд Мансфильд. В последнее время однако в его мыслях постепенно совершался переворот. Он сознавал его, но вполне уяснить себе не мог. Он видел повышение человека, им презираемого, и то важное место, которого он был удостоен, мгновенно сделалось в его глазах презренным.
   При этом происходили ссоры и распри, и люди, которым подобало соблюдать спокойное достоинство, обменивались сердитыми словами. Без сомнения, мадам Гёслер была права, приписывая переворот в его желаниях Бонтину и его враждебности; но сам Финиас Финн не знал, что это так.
   Он прибыл в Лондон к вечеру, а видеться с Грешэмом ему предстояло на следующее утро. Завтракать он пошел в свой клуб и там получил следующее письмо от лэди Лоры Кеннеди:

"Сольсби, 28-го августа 18--.

"Любезный Финиас,

   "Я сейчас получила письмо от Баррингтона Ирля, в котором он извещает меня, что Грешэм намерен предложить вам прежнее ваше место по колониям. Он говорит, что Фон так расстроен теперь делом мужа лэди Юстэс, что он вынужден подать в отставку и ехать за границу."
   Это было первое сведение, дошедшее до Финиаса, о том, какого рода место ему предложат.
   "Но Баррингтон уверяет, что вы не примете предложения Грешэма, и потому просит меня написать к вам. Разве это может быть справедливо? Баррингтон пишет вполне дружески -- с искренней преданностью -- и сильно желает, чтобы вы присоединились к ним. Но он полагает, что вы сердиты на Грешэма, зачем он прежде обошел вас; что вы не простите ему уступки Бонтину. Я не могу этому верить. Не позволите же вы тени этого несчастного человека испортить вашу карьеру? И наконец, какое вам дело до дружбы или враждебности Грешэма? Вы должны заявить себя, проложить себе путь, воспользоваться обстоятельствами и вести борьбу без всякого отношения к чувствам отдельных личностей. Люди могут век свой иметь сношения по службе, а между тем ненавидеть друг друга, как это известно всему миру. Там, где столько желающих получить и так мало того, что дается, само собою должны быть борьба и давка. Я не сомневаюсь, что лорд Кэнтрип поставил это условием Грешэму -- просто настоял на этом. Если так, вы счастливы, что имеете союзником лорда Кэнтрипа. Он и Грешэм, как вам известно, закадычные друзья, и если вы поладите с одним, то уж несомненно поладите и с другим. Пожалуйста, не отказывайтесь, не испросив себе времени на размышление, а в таком случае, приезжайте сюда посоветоваться с моим отцом.,
   "Я провела две тяжелые недели в Лофлинтере и долее выносить этого не могла. Теперь я здесь и останусь всю осень и зиму. Если я найду возможность продать мои права на Лофлинтер, то сделаю это, так как вполне убедилась, что ни занятия там, ни место мне не по душе. Бесцветность жизни, которая предо мною, едва ли предпочтительна разочарованиям, которые я уже вынесла. По видимому, мне только одно и остается -- быть при отце до его смерти. Свет скажет, что подобная обязанность вполне прилична для бездетной дочери-вдовы; но вам я не могу утверждать, что мои потери или несчастья мирят меня с этою долей. Я не могу забыть мои года, мое честолюбие и -- я скажу -- мою любовь. Я думаю, что для меня все кончено -- точно я старая женщина, которая одною ногой в гробу -- но, в мои лета, мне тяжело это думать. И потом ждать-то придется так долго! Я думаю, что могла бы открыть свой дом в Лондоне и окружить себя людьми, кормя их и льстя им, и прибегая к мелким интригам -- подобно той женщине, которая вам так нравится. Для всего этого главным образом требуются деньги, а денег у меня теперь достаточно. По крайней мере, люди узнали бы, кто я. Но льстить им я не в состоянии и моим обедом я пожелаю им подавиться, если они не придутся мне по душе. И вы не посещали бы меня, а если бы навещали -- мне лучше смело высказать это -- другие не захотели бы навещать. Какой-то злой гений преследует меня и, по видимому, отказывает мне во всем, что другим даровано в избытке.
   "Что вас касается, то свет у ваших ног. Только двух вещей я опасаюсь за вас -- чтобы вы не женились на женщине недостойной и чтобы непреклонным упорством не повредили своей карьере общественного деятеля. На счет первого вопроса я не могу вам ничего сказать. Но, по поводу последнего, умоляю вас приехать к нам, прежде чем решите что-либо. Разумеется, вы можете принять предложение Грешэма не медля, и это вам сделать следует, разве только предложенное место окажется недостойно вас. Ни один из ваших друзей не подумает, чтобы ваше прежнее место по колониям могло быть отвергнуто. Но если вы еще склонны к отказу, попросите Грешэма дать вам три, четыре дня срока, чтобы принять решение, и тогда приезжайте к нам. Он не может отказать вам -- и вы не можете отказать мне после всего, что было.

"Любящая васъ
"Л. К."

   Прочитав это письмо, он тотчас сказал себе, что не может отказать ей в просьбе. Он должен ехать в Сольсби, и это немедленно. Ему предстояло видеться с Грешэмом почти тотчас -- чрез полчаса, и так как он мог рассчитывать, самое большое, на двадцать-четыре часа срока для размышлений, то в Сольсби ему надо ехать в тот же вечер. На пути к дому первого министра, он зашел в телеграфную контору и отправил свою телеграму:
   "Я приеду в Сольсби с поездом, который прибудет в семь часов утра. Вышлите мне экипаж".
   Затем он продолжал свой путь и вскоре очутился в присутствии великого человека.
   Великий человек принял его с изысканной вежливостью. Главная обязанность первых министров быть вежливыми в розницу, хотя оптом для них нередко становится необходима резкость, почти грубость. С предполагаемым будущим подчиненным первый министр, разумеется, очень учтив, а с удаляющимся подчиненным вообще еще учтивее -- если выход в отставку не обставлен невыгодными обстоятельствами. И даровать хорошие вещи также всегда бывает приятно, если нет подозрения, что хорошую вещь не найдут достаточно хорошею. Никакого подобного подозрения теперь не было в уме Грешэма. Некоторые из сотоварищей сильно убеждали его допустить этого молодого человека в рай его министерства, и не менее сильно настаивали другие, чтобы исключить его, так что под-конец имя Финиаса Финна стало ему противно. Он был того мнения, что Финн дурно поступил с Робертом Кеннеди, и кроме того знал, что в одном случае он зартачился, будучи в упряжи, и пошел своею дорогой. Он решил против молодого человека -- главным образом по настоянию Бонтина -- и полагал, что запирает врата рая от духа, стремящегося войти в него. Теперь он стоял с ключом в руке у отворенной двери -- и место, предназначенное вновь принятому, было именно то, которое он, по мнению Грешэма, должен бы принять с величайшей признательностью. Начал министр с небольшой речи о Бонтине. Это было почти неизбежно. В горячих словах он воздал хвалу достоинству Финиаса во время суда. Он чрезвычайно обрадовался его избранию вновь в Танкервилле и находил, что город принес себе этим честь. Тут последовало предложение. Лорд Фон удалился от дел, буквально убитый повторенными допросами на счет человека в сером пальте, и та должность, которую Финиас занимал прежде с пользою для общества и к полному удовлетворению своего непосредственного начальника, лорда Кэнтрипа, теперь свободна и к его услугам. Грешэм потом выразил пламенное желание воспользоваться услугами мистера Финна. Из его обращения вполне явствовало, что он нисколько не сомневается на счет свойства ответа, который получит.
   Финиас уже пришел с готовым ответом -- до того готовым, что он не мог даже казаться результатом минутного колебания.
   -- Надеюсь, мистер Грешэм, что вы дадите мне несколько часов на размышление.
   В лице Грешэма произошла мгновенная перемена; говоря по правде, он нуждался в немедленном ответе, и хотя знал по опыту, что статс-секретари и первые министры и канцлеры просят время на размышление и не упорно торгуются, прежде чем изъявят согласие взять на себя обузу, но товарищи министров, младшие члены суда и тому подобные, должны прыгать с места на место по приказанию, думалось ему, и подбирать предложенные им крохи без минуты замедления. Если бы каждый подчиненный требовал по нескольку часов на размышление, каким способом составилось бы какое-либо министерство?
   -- Мне очень жаль, что я причиняю вам неудобство, продолжал Финиас, видя, что великий человек недоволен:-- но я поставлен в невозможность воспользоваться вашею лестною снисходительностью, не испросив себе времени обдумать вопрос.
   -- Я надеялся, что эта должность будет вам приятна.
   -- И вы правы, мистер Грешэм.
   -- Мне говорили еще, что вы теперь свободны от всяких предубеждений -- политических предубеждений, хочу я сказать -- из-за которых вам трудно было бы поддерживать министерство.
   -- Так как министерство усвоило себе в настоящее время наш образ мыслей -- с год или два тому назад -- о поземельном праве, хочу я сказать, то ничего такого, я думаю, не представится, по поводу чего я мог бы разойтись с ним во взглядах. Быть может, я лучше сделаю, если выскажу вам всю правду, мистер Грешэм.
   -- О, разумеется! возразил первый министр, хотя отлично знал, что в подобных случаях ничего хуже быть не может, как высказывать неприятные истины.
   -- Когда вы вступили в должность после победы над мистером Добени по церковному вопросу, не было во всем Парламенте человека, который сильнее желал бы места, чем я -- и я уверен, что никто из обманутых в надеждах не испытывал более горького разочарования. К этому еще способствовали разные обстоятельства -- клеветы в газетах и злостные личности. Не нахожу нужным входить в несчастную историю с мистером Бонтином и нелепое обвинение, которое вытекло из всех этих клевет. Они совершенно изменили меня. Я не могу отделаться от чувства, что со мною поступили дурно -- не вы собственно, мистер Грешэм, но партия, и на вопрос о должности я теперь смотрю совсем иными глазами.
   -- Раздавая зависящие от него места, первый министр имеет задачу весьма незавидную, мистер Финн.
   -- Очень верю этому.
   -- Когда обстоятельства, скорее чем выбор с его стороны, указывают на преемника какой-либо должности, это отречение его власти для него величайшее счастье на свете.
   -- Очень верю и этому.
   -- Я желал бы, чтоб так могло быть относительно каждого коронного места. Министр редко видит благодарность и, в его положении, так же мало может рассчитывать на небесную тишину, как и на признательность.
   -- Мне очень жаль, что я не составляю изъятия из подобной неблагодарности.
   -- Обоюдными жалобами мы далеко не уйдем, мистер Финн, не правда ли? Вероятно, вы можете дать мне ответ завтра к этому времени.
   -- Если телеграммы будет достаточно.
   -- Вполне достаточно. Да или нет. Более ничего не надо. Вы, без сомнения, вполне уясняете себе, почему так действуете; но изложи вы мне даже подробно свои побудительные причины, едва ли я пойму их. Мое почтение!
   Потом, когда Финиас уже поворачивался, чтобы идти, великий человек впомнил, что ему, как первому министру, подобает владеть собою, и прибавил:
   -- Я все-таки питаю надежду на благоприятный ответ, мистер Финн.
   Не скажи он этого, Финиас тотчас бы вернулся и отверг сделанное ему предложение.
   От Грешэма он, по уговору, пошел к Монку и передал свое свидание с министром. Совет Монка вполне согласовался с советом мадам Гёслер и лэди Лоры. Разумеется, Финиас понимал очень хорошо, что никакой друг не мог, дать ему другой совет.
   -- У него также есть свои заботы, сказал Монк, говоря о первом министре.
   -- Нельзя ожидать, чтобы подобная должность не влекла за собою забот.
   -- Труд, разумеется, должен быть -- хотя я сомневаюсь, чтобы он равнялся трудам некоторых других лиц -- и также ответственность. Бремя забот зависит от ума и свойств самого человека. Помните старика лорда Брока? Он никогда не бывал озабочен, ограждался тройною броней -- толстою кожей, спокойным нравом и полной уверенностью в себе. Мильдмей был кротче и мог бы страдать, если бы не защищало его боготворение большей части последователей. У Грешэма такой защиты нет. С умом проницательнее, чем у тех двух, и любовью к отечеству не менее пламенною, он наделен самосознанием, в силу которого чувствителен на всех пунктах. Он знает, как легко увлекается гневом, и все-таки не может владеть собою. И людей он не понимает так, как те понимали. Каждое слово врага для него рана. Каждое невнимание приятеля -- удар кинжалом в бок. Но я думаю, что самообвинение его настоящий крест. Это человек, на которого я распростер бы все свое милосердие, имей я власть оказывать его.
   -- Не скажете ли вы мне, что я должен принять место под его начальством в виде услуги ему?
   -- На вашем месте, я сделал бы это -- не в виде услуги ему, а потому что он честный человек.
   -- Я не ценю честности, которая в распоряжении людей бесчестных, сказал Финиас.-- Что мне думать о министре, который мог позволить Бонтину руководить собою?
   

Глава LXXVIII.
ПОСЛЕДНЯЯ ПОЕЗДКА В СОЛЬСБИ.

   На пути в Сольсби, Финиас уже знал, что его решение принято. Он ехал скорее для вида, чтобы выслушать совет почти самого старого политического друга своего, прежде чем решиться относительно вопроса существенной важности для себя; но ехал он только потому, что сознавал невозможность отказаться от посещения, не выказав холодности и неблагодарности. Она умоляла его приехать; он был обязан исполнить это, и кроме того он должен сообщить ей нечто. Он ехал в Сольсби не для того только, чтобы объяснить ей, почему не хочет быть товарищем министра. Он считал себя обязанным уведомить ее, что намерен сделать предложение Марии Гёслер. Он мог бы ничего не говорить, пока не посватается -- и тогда ничего не говорить, если бы получил отказ; но так поступить ему казалось подло. Он сознавал себя обязанным обращаться с лэди Лорой как с исключительным другом, дороже сестры -- а главное, он был обязан дать ей понять самым ясным образом, что она не может быть для него ничем иным, кроме подобного друга. Во всех своих действиях относительно ее он всегда старался быть честен -- мягок и честен, но теперь долг предписывал ему прежде всего быть честным. Когда был молод, он влюбился в нее и высказал ей это; она отвергла его любовь. С-тех-пор он оставался неизменно верен ей как друг, но любви никогда более не предложит. А той женщине -- которую она теперь обыкновенно бранила -- он должен сделать предложение; хотя бы лэди Лора и поссорилась с ним, это будет исполнено; но ссора, по крайней мере, будет не с его стороны.
   Он знал наверно, что откажется от места, предлагаемого Грешэмом; отвергнет то именно, за достижение чего посвятил всю свою жизнь. В минуту безумной мягкости души -- как теперь сознавался самому себе -- он хотел вызвать сочувствие министра к своему собственному положению. Он заговорил о клеветах, которыми оскорбили его и своих страданиях, когда увидел себя отстраненным от места вследствие гнусных толков. Грешэм просто отказался выслушать его; он объявил, что "да" или "нет" вполне для него достаточно, и далее объяснил, что в состоянии понять доводы, которые он намерен привести, даже если бы слышал их. Финиас почувствовал, что его оттолкнули, и готов был тотчас высказать свое негодование, но первый министр заставил его промолчать на ту минуту, повторив в вежливых словах свое предложение.
   Но предложение несомненно должно быть отвергнуто. Говоря себе, что так должно быть, он старался разобрать причины своего решения, но едва ли успел в этом. Он полагал, что может объяснить их министру, и не был в состоянии уяснить самому себе. Относительно средств к жизни, положение его ничем не оказывалось лучше теперь, чем при начале его карьеры. Правда, на нем не лежало никакой обязанности, но он и не имел никаких средств приобретать. Последний год он жил, тратя свой небольшой капитал; два года еще подобной жизни, и у него не останется ничего. Без сомнения, одно в будущем могло ему представляться в веселом свете. Если Мария Гёслер примет его предложение, он, по крайней мере, не будет нуждаться в средствах к жизни. Но он говорил себе с полной уверенностью, что эта надежда не повлияет на его ответ Грешэму. Разве не сама Мария Гёслер горячо убеждала его принять место, и не имел ли он повод вывести такое заключение, что она с своей стороны считала нужным для него зарабатывать насущный хлеб? Смягчится ли к нему ее сердце упорным отказом его последовать ее совету? Или понадобится еще дальнейшее смягчение? Одно не имело отношения к другому -- он должен считать это вопросами совершенно разными. Он откажется от предложенного Грешэмом -- не потому, что имел надежду жить в праздности на богатство любимой им женщины -- но потому что ему опротивела служба с ее интригами и преследованиями.
   "Не знаю, что лживее", думал он про себя: "мнимая любезность или мнимое негодование государственных людей."
   Экипаж графа ждал его на станции, и вспоминались ему прошлые дни, когда он проезжал городок, от которого некогда был депутатом, на пути к дому, где был однажды, надеясь получить руку Вайолет Эффингем. Женщины, которых он любил, по крайней мере, все остались ему преданы, и самые короткие друзья его были женщины. Горячая дружба существовала между ним и лордом Чильтерном, но для истинного сочувствия едва ли оказывалось основание. То же можно сказать о мистере Ло и Баррингтоне Ирле. Умри он, в их жизни не осталось бы пробела; умри они, не осталось бы пробела в его жизни. Иное дело, думалось ему, если бы речь шла о Вайолет Эффингам -- как он любил называть ее в своих мыслях. Когда карета остановилась у подъезда, он думал скорее о ней, чем о лэди Лоре Кеннеди.
   Его тотчас повели в его комнату -- ту самую, где он написал лорду Чильтерну письмо, вследствие которого они стрелялись в Бланкенберге. Ему доложили, что он найдет лэди Лору в гостиной; она ожидала его к обеду. Граф уже отобедал.
   -- Я так рада, что вы приехали! приветствовала его лэди Лора.-- Папа не совсем здоров и обедает рано, но я, разумеется, подождала вас. Еще бы не подождать? Понятно, что я не оставила бы вас одного. Я не хотела видеться с вами, пока вы не переоденетесь, зная, что вы должны быть утомлены, голодны, и чем скорее сойдете вниз, тем лучше. Я думаю, очень жарко было ехать.
   -- И так пыльно! Я только вчера из Мачинга и все время с-тех-пор, кажется, провел на железной дороге.
   -- Государственные сановники должны часто разъезжать, мистер Финн. Сколько времени пройдет до того, когда вам нужно будет слетать в Шотландию и обратно два раза на одной неделе для составления министерства? Ваше первое путешествие теперь должно быть в столовую -- а для совершения его не предложите ли вы мне своей руки?
   Она показалась ему веселее и любезнее в обращении, чем он видел ее со времени возвращения из Дрездена. Когда она пошутила на счет его будущих министерских обязанностей, слуга был в комнате и потому он не возражал ей. А теперь она заботилась об его обеде -- заботилась, как свойственно любящим женщинам, чтобы он ел вкусные кушанья, поставленные пред ним, приглашала его пить вино и вообще исполняла обязанность радушной хозяйки. Он улыбался и ел, и пил, и любезно принимал ее ласки, но камнем лежало у него на сердце, что он вскоре должен сказать ей то, что превратит ее шутливую веселость в гнев или горе.
   -- А кто был с вами в Мачинге?
   -- Все те же, что и всегда.
   -- За исключением старого герцога?
   -- Да, конечно, за исключением старого герцога. Величайшая перемена состоит в именах. Лэди Гленкора была так специально лэди Гленкорой, что ей следовало оставаться ею до конца. Все называют ее герцогиней, но это и на половину не звучит так мило, как прежнее название.
   -- А переменился ли он?
   -- Нисколько. Можно уловить следы сожаления на его лице, когда его величают "светлостью", но более ничего. В нем всегда сказывалась какая-то величавая простота, при которой никто не нашел бы возможным хлопнуть его по спине; это осталось, само собою. Он все тот же Планти Палль, но сомневаюсь, чтобы кто-либо решился назвать его Планти Паллем в глаза после того, как он оставил Итон.
   -- Дом полон, я думаю.
   -- Много людей; между прочими был сэр-Грегори Грогрэм, который извинился предо мною за старание... положить конец моему существованию.
   -- О, Финиас!
   -- И сэр-Гэрри Кольдфут, который по видимому ставил себе в заслугу, что допустил присяжных оправдать меня. И Чильтерн с женою провели там дня два.
   -- Что могло привлечь туда Освальда?
   -- Посольство по государственному делу о лисицах. Поместья герцога отчасти в Вревском краю. Она одна из лучших женщин, когда-либо существовавших на земле.
   -- Вайолет?
   -- И отличнейшая жена.
   -- Обязана быть, потому что так счастлива, как никто. Что может она пожелать, чего бы не имела? Была ли там ваша большая приятельница?
   Он знал, кого она подразумевает под именем большой прительницы.
   -- Мадам Макс Гёслер была там.
   -- Так я и думала. Никогда я не могла простить лэди Гленкоре ее короткость с этою женщиной.
   -- Не браните, ее, лэди Лора.
   -- Я и не намерена -- по крайней мере, при вас. Мне понятнее, чтобы ей поклонялись мужчины, чем то, чтобы женщина питала к ней горячую дружбу. Что старый герцог был влюблен, это не мудрено.
   -- Она была очень добра к старому герцогу.
   -- Но такого рода доброта едва ли могла располагать к ней жену племянника. Не обращайте внимания; мы не будем говорить о ней теперь. Был там Баррингтон?
   -- День или два.
   -- По видимому, он даром тратит свою жизнь.
   -- В службе всегда так бывает с подчиненными, по моему мнению.
   -- Не говорите этого, Финиас.
   -- Некоторые пробиваются, и почти можно предсказать вперед, кто эти немногие. Есть люди, предназначенные вечно занимать второстепенные места, и сами они, по видимому, знают свою долю. Я никогда не слыхал, чтобы Ирль даже выражал желание быть членом Кабинета.
   -- Он любит быть полезен.
   -- Все то, что в служебной деятельности меня приводит в отчаяние, ему приятно. Он любит хлопотать и находит наслаждение в мелких торжествах партий. Устроить или избегнуть недочета в голосах -- дело по его вкусу, и поражать оппозицию он предпочитает во мраке. Удачная интрига так же дорога ему, как драматургу. Однако, он никогда не желчен, подобно Рэтлеру, и не бессовестен, как был бедный Бонтин, или исполнен гнева, как лорд Фон. И не ленив он как Фицджибон. Ирль всегда заслуживает свое жалованье.
   -- Говоря, что он даром тратит свою жизнь, я имела в виду, что он не женится. Но человеку в его положении, пожалуй, лучше оставаться холостым.
   Финиас старался засмеяться, но ему это не удалось.
   -- Впрочем, это щекотливый вопрос; мы не коснемся его на первый случай. Если вы не хотите более вина, мы лучше перейдем в другую комнату.
   Ни об одном из двух предметов, которые привели его в Сольсби, еще говорено не было, но у нее вырвались слова, после которых казалось особенно неприятно заводить о них речь. Тем не менее, он должен сказать то, с чем приехал.
   -- Разве я не увижу сегодня лорда Брентфорда? спросил он, когда они вместе входили в гостиную.
   -- Он вниз не сойдет. Поднимитесь к нему наверх, если желаете его видеть.
   -- О, нет! Я потому спросил, что завтра должен уехать.
   -- Завтра, Финиас?
   -- Это необходимо. Я дал слово видеться с мистером Монком... и другими еще.
   -- Короткое первое посещение после того, как я возвратилась на родину! В Лофлинтере я не ждала вас, но думала, что вы проведете несколько дней в доме моего отца.
   Он только мог снова уверить ее, что обязан ехать обратно в Лондон, и объяснил, как сумел, что в Сольсби приехал на одну ночь, единственно чтобы исполнить ее просьбу.
   -- Я не стану докучать вам жалобами, Финиас, ответила она.
   -- Я не давал бы вам повода, если бы мог того избегнуть.
   -- Расскажите мне про свидание с Грешэмом, обратилась она к нему тотчас по выходе лакея, подавшего им кофей.
   Они сидели у окна, которое выходило в сад и вело на террасу и лужайку впереди террасы. Вечер был тихий и теплый воздух полон аромата цветов. Уже пробило девять и солнце село, но взошла яркая луна и ее свет, хотя бледный, не уступал в ясности дневному.
   -- Не угодно ли вам пройтись по саду? Это будет лучше, чем сидеть здесь. Я сейчас схожу за своею шляпой; не могу ли я отыскать и вашу?
   Так они вышли на террасу, спустились по ее ступеням и медленно направились к парку, точно будто вперед условились пойти туда.
   -- Я знаю, что вы не приняли предложения Грешэма, иначе сказали бы уже мне.
   -- Не принял.
   -- Однако и не отказали?
   -- Нет; еще ничего не решено. Я обязался ответить завтра утром телеграммой: "да" или "нет". Время мистера Грешэма так драгоценно, что более того не допускает.
   -- Финиас, ради Бога, не позволяйте мелкому чувству вредить вам в подобную минуту. О вашей собственной карьере надо думать, а не о том, как себя держит Грешэм.
   -- Я не могу упрекнуть мистера Грешэма ни в чем. "Да" или "нет" будет вполне достаточно.
   -- Так должно быть "да".
   -- Не может быть "да", лэди Лора. То, чего я пламенно желал полгода назад, мне опротивело теперь до такой степени, что я не в силах принять. На скамье Казначейства теперь такая толкотня, что постыдно даже сидеть на ней.
   -- Разве теперь более, чем три года назад?
   -- Мне кажется, что более; а если нет, то очевиднее для меня теперь. Я не утверждаю, что это безусловно позор. Для такого лица, каким был мистер Паллизер, разумеется, нет. Но позором это становится тогда, когда человек ищет места для существования и пробивает себе дорогу ради насущного хлеба. Когда сначала предлагают место почти нежданно-негаданно, оно облечено прелестью, придаваемой отдалением, и приятно щекотит самолюбие. Новичок начинает чувствовать, что и ему дано право тереться между правителями мира Великобритании. Но когда ждали места, жаждали его, как я жаждал, когда друзья ходатайствовали о нем и встретили отказ, когда свету становится известно, что вы искатель того, чему следует являться без искательства -- тогда исчезает вся прелесть.
   -- Я думала, что вы избрали это своим поприщем.
   -- И я так думал.
   -- Что же вы сделаете, Финиас? Нельзя же вам жить без дохода.
   -- Попробую, усмехнувшись возразил он.
   -- Вы не захотите, чтобы друг поделился с вами, как подобает другу?
   -- Нет, лэди Лора. Это невозможно.
   -- Я не вижу, почему. Тогда вы можете быть независимы.
   -- Тогда-то я и был бы зависим.
   -- Вы так горды, что не хотите быть мне обязаны ничем.
   Он хотел сказать ей, что гордость не допустит его принять такую услугу, на какую намекала она, от кого бы ни было, мужчины или женщины, но он решительно не знал, как это сделать, имея в виду сообщить о своем намерении жениться на мадам Гёслер. Он вполне уяснял себе разницу между пользованием состоянием жены или тем, чтобы принимать деньги в дар от лица, не связанного с ним никакими узами -- но как ей объяснить это различие при ее настоящем настроении духа? Вдруг он прямо приступил к делу. Сделать это следовало, и сделать прежде, чем они вернутся в дом. Он не сознавал за собою никакой вины в отношении к ней. Он ни в чем не обманывал ее. Он ничего не скрывал от нее, что самая искреннейшая дружба ставила бы ему в обязанность открыть. А все же он знал, что в ней закипит пламенное негодование при его первом слове.
   -- Лора, начал он, забыв о ее титуле в своем смущении:-- мне лучше сказать вам теперь же, что я решился предложить руку мадам Гёслер.
   -- О! тогда... разумеется, у вас доход обеспеченный.
   -- Если вы хотите смотреть на мой поступок в таком свете, я не могу помешать этому. Не думаю однако, чтобы я заслуживал подобный упрек.
   -- Зачем не говорить всего? Вы, вероятно, уже помолвлены?
   -- Нет. Я не делал даже предложения.
   -- Зачем же вы явились ко мне рассказывать о ваших намерениях -- ко мне, предпочтительно перед всеми другими людьми на свете? Порой мне сдается, что из всех сердец, когда-либо бившихся в человеческой груди, ваше самое жестокое.
   -- Ради Бога, не говорите этого обо мне!
   -- Помните, когда вы пришли ко мне с вашим признанием на счет Ваойлет... ко мне... ко мне? Тогда я вынесла это, потому что она была добра, искренна, потому что я могла бы любить ее, хотя она и лишила меня всего. И я старалась содействовать вам наперекор собственному сердцу -- против родного брата. Я старалась; я старалась. Но как мне перенести это теперь? Что мне делать? Я ненавижу эту женщину.
   -- Потому что не знаете ее.
   -- Не знаю ее! А ваши глаза разве видят так ясно, что вы должны знать ее лучше других? Она была любовницей старого герцога.
   -- Это неправда, лэди Лора.
   -- Да мне-то какая в том разница? Я буду уверена, что вы не страдаете от голода, имеете верховых лошадей и место в Парламенте без необходимости зарабатывать средства к жизни. Конечно, мы не увидимся более.
   -- Едва ли вы говорите это не шутя.
   -- Никогда не приму этой женщины и сама не переступлю порога ее дома. Зачем мне это делать?
   -- Если она сделается моею женой -- это, я думаю, было бы достаточною причиной.
   -- Нет, Финиас, никогда мужчина не понимал женщины так мало, как понимаете вы.
   -- Потому что не хочу терять надежды на возможность не ссориться с самым старым другом?
   -- Да, сэр, потому что вы полагаете возможным обойтись без ссоры. Как могу я говорить с нею о вас? Как мне слушать, что она говорила бы? Финиас, вы убили меня наконец!
   Отчего ему нельзя было сказать ей, что она всему виною, когда отдала руку Роберту Кеннеди? Но сказать ей это он не мог и потому молчал.
   -- Так это решено?
   -- Нет, еще не решено.
   -- Полноте! мне ненавистна ваша мнимая скромность. Это решено. Вы стали на столько осторожны, что не рисковали бы своим успехом для неверного. Опытность научила вас действовать безукоризненно. Чтобы сообщить мне это, вы приехали сюда?
   -- Отчасти для того.
   -- Великодушнее с вашей стороны было бы не приезжать.
   -- Я не хотел быть невеликодушен.
   Тут она внезапно повернулась к нему, упала на шею и скрыла лицо на его груди. В эту минуту они находились посредине парка, на траве, которая росла под деревьями, и месяц проливал на них с высоты свой яркий свет. Он прижал ее к груди, пока она рыдала, и выпустил из рук, как только она подняла голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Чрез мгновение она сняла с него шляпу одною рукой, другою откинула волосы со лба и воскликнула:
   -- О, Финиас! о, мой возлюбленный! мой идол, которому я поклонялась, когда должна бы поклоняться Богу!
   После того они бродили около часа под деревьями взад и вперед, пока она наконец не успокоилась и не стала почти рассудительна. Она созналась, что давно ожидала подобного брака, и ожидала с глубоким горем. Она неоднократно повторяла, что не может "знаться" с мадам Гёслер, как с женою Финиаса, но уже воздерживалась от невыгодных отзывов о ней.
   -- Нам лучше быть врознь, сказала она под конец.-- Я чувствую, что так лучше. Когда мы оба состаримся, если я не умру, тогда мы можем видеться. Я знала, что это должно быть, и нам лучше разойтись.
   Но тем не менее они бродили по парку большую часть летней ночи. Она уже не упрекала его более и почти не упоминала о будущем; но она перебирала один за одним почти все мелкие случаи в их прошлом, выказывая ему тем, что не забыла ни одного его действия, ни одного слова, им сказанного.
   -- Разумеется, все по моей вине, заключила она, когда они прощались в гостиной.-- Когда была моложе, я не понимала всей силы сердечных чувств. Мне следовало знать, вот я и плачу за свое неведение карою целой жизни.
   Он поцеловал ее в обе щеки и в лоб, прощаясь с нею, и ушел наконец в свою комнату с тем, что уедет в Лондон на другое утро ранее, чем она встанет.
   

Глава LXXIX.
НАКОНЕЦ! НАКОНЕЦ!

   Взяв билет, Финиас отправил телеграмму к первому министру, буквально исполнив его требование. Посланный ответ состоял из одного слова: "Нет". Когда он писал его в конторе, то находил очень неучтивым, но решительно не придумал слов, которые уменьшили бы его резкость. Он дополнил его письмом, по приезде в Лондон, в котором выражал сожаление, что обстоятельства, встретившияся в его жизни в последние месяцы, сделали его неспособным взяться за приятные обязанности, снисходительно предложенные ему министром Грешэмом. Исполнив этот долг, он оставался в городе только одну ночь и затем отправился опять в Мачинг. Когда он прибыл туда, все уже знали, что он отверг предложение Грешэма, и его встретили изъявлениями сожаления и сострадания.
   -- Мне очень жаль, что так должно быть, сказал герцог, жалевший о том, потому что любил Финна, но не сказавший более ни слова об этом предмете.
   -- Вы молоды еще и вам представится много других случаев, сказал лорд Кэнтрип:-- но я жалею, что вы не вернулись на ваше прежнее место.
   -- Надеюсь, по крайней мере, сказал сэр-Гэрри Кольдфут:-- что вы не будете против нас.
   Между собою говорили, что он совершенно расстроен вследствие заключения и затем суда, почему не в состоянии взяться за предложенный ему труд.
   -- Не очень приятно, знаете ли, быть обвинену в убийстве, рассуждал сэр-Грегори: -- и провести месяца два в полном убеждении, что тебя повесят. Он оправится современем. Желаю только, чтобы это не оказалось слишком поздно.
   -- Итак, вы решили в пользу свободы? говорила ему мадам Гёслер в вечер того дня, когда он вернулся.
   -- Да, правда.
   -- Теперь я ничего не могу сказать против вашего решения. Внутреннее чувство наверно подсказало вам то, что следовало сделать.
   -- А теперь, когда сделал, я ужасно жалею, возразил Финиас.
   -- Это просто человеческая натура, я думаю.
   -- Просто-то оно пожалуй, но хуже всего, что я сам порядком не знаю, зачем так поступил. Какие только есть у меня друзья на свете, все твердили мне, что я неправ, однако я не совладал с собою. Видите ли, мне предложили это не потому, что считали способным, а за то, что я сделался дивом после того, как мне грозила неминуемая насильственная смерть! Я помню, что ребенком получил конька, когда свалился с верха дома на самый низ и не сломил шеи. Тогда я был рад коньку, но теперь не ценю наградой по такому поводу.
   -- Однако, если конек сам по себе хороший конек...
   -- Но этого-то и нет. Совсем не хороший. Игрушки такого рода очень привлекательны, когда стоят в витринах лавок, но удовольствия не доставляют, когда их принесешь домой. Я расскажу вам, что случилось намедни. Мне это достоверно известно, хотя я не имею права открыть вам, через кого именно. Мой добрый, старый друг Лоренс Фицджибон должен был подать свое мнение, по обязанности службы, о расходе в тридцать или сорок тысяч фунтов из общественных сумм. Не думаю, чтобы Лоренс вообще относился горячо к такого рода вопросам, но в помянутом случае он задался мыслью действовать решительно. Он написал или кого-то другого заставил написать доклад, в котором доказывалось как дважды-два, что польза страны требует этого расхода, и в этом он поступил как следовало по долгу службы.
   -- Очень приятно слышать, что он может быть так энергичен.
   -- Тут вмешался канцлер Казначейства и объявил Фидцжибону, что дело невозможно.
   -- Кажется, все это справедливо и законно.
   -- Совершенно справедливо и законно. Но в Парламенте следовало говорить об этом, и что же? встает мой Лоренс и со всею обычной плодовитостью своего прекрасного ирландского наречия объясняет, что деньги решительно будут брошены задаром, если их потратят на такой ничтожный предмет, как тот, который предложен. Я уверен, что обнаруженная им тогда изумительная способность к делам службы и жизни официальной покроет множество его грехов.
   -- Но вы же не взяли бы Фицджибона за образец государственного человека.
   -- Разумеется, не взял бы, и касайся этот случай одного его, не стоило бы рассказывать. Сущность заключается вот в чем -- никто не возмутился таким действием. Канцлер Казначейства считает удобным иметь такого человека под рукою, а мистер Грешэм оценяет удобство пользоваться такими гибкими орудиями.
   -- Неужели вы считаете общественную деятельность одною ошибкой, мистер Финн?
   -- Для бедного человека, да -- считаю. Богач независим и в силу этой независимости, лица стоящие выше, не могут ожидать от него подчиненности. Но тот, кто вступает в Парламент для средств к существованию, может этим жить, но как собака.
   -- На вашем месте, мистер Финн, я уж конечно не избрала бы собачьей жизни.
   На этот раз он не сказал ей ни слова относительно ее самой, решив заранее, что приступит к этому в известное время следующего дня; он и не приготовился еще в уме, как будет говорить с нею. Столько придется высказать, казалось ему, что необходимо вперед составить себе план. Не в одной любви должен он объясниться с нею. Была между между ними речь о любви, и в то время он видел себя вынужденным отказаться от ее предложения. Избегнуть намека на прежний разговор было немыслимо. К тому же, он должен еще заявить ей, прося ее руки и зная ее за богатую женщину, что у него самого ничего нет. Он был уверен, или почти уверен, что она знает об этом не хуже его; все-таки ему непременно следует заявить об этом -- и заявить, по возможности, так, чтобы вселить ей убеждение, что просит он ее руки не из-за богатства, а по любви к ней. Нельзя было высказать все это, пока они сидели в гостиной, окруженные толпою людей, которые почти могли слышать их разговор; к тому и мадам Гёслер пригласили в эту минуту играть, что она всегда исполняла немедленно, не заставляя себя просить. Ему же предложили составить партию в вист, но он не мог принудить себя остановить мысли на картах. Итак, он сел в стороне и слушал музыку.
   Если все обойдется благополучно, эта музыка -- вернее, музыкантша -- завтра же будет принадлежать ему на всю жизнь. Имел ли он повод надеяться, что она дарует ему столько? В ее искреннем расположении к нему он не сомневался. Она доказала это разными способами и даже так, что это сделалось известно всему свету. Но точно так же относилась к нему лэди Лора, когда он объяснился ей в любви в Лофлинтере. Она была лучшим другом, и все же отказалась быть женою. Почти то же было с Вайолет Эффингам, которой дружба к нему оказывалась так нежна, что он почти принял ее за чувство более сильное. Бесспорно, было время, когда Мария Гёслер его любила -- но ведь любил же он Лору Стэндиш. Чувствовал же он себя несчастным потому, что лэди Лора отказала ему. А теперь его чувства совсем иные. Разве не могла произойти такая же перемена и в чувствах мадам Гёслер? На счет ее дружбы не было сомнения, и на счет его дружбы к лэди Лоре также не могло быть сомнения. И наконец, не захочет ли она, не смотря на дружбу, вкусить сладость мести -- такого рода мести, которой должна жаждать женщина, когда отвергли ее любовь? Он отверг ее предложение; будет справедливо, если она отвергнет его.
   -- Ведь утром вас можно застать до завтрака в вашем кабинете? спросил он, прощаясь с нею вечером.
   Так как она постоянно гостила в Мачинге при жизни старого герцога, то небольшой кабинет отдан был в ее распоряжение и теперь считался ее собственностью, чтобы ей не подвергаться необходимости или быть со всеми в утренние часы, или сидеть в своей спальне.
   -- Буду, ответила она.-- Сейчас после чая я пойду гулять, но жар скоро загонит меня обратно в комнаты и я останусь у себя до завтрака. Герцогиня всегда приходит около половины первого пожаловаться на гостей вообще.
   Она ответила ему совершенно свободно, устраивая свидание наедине, если бы он пожелал этого, но так устраивая, как будто думала, что он намерен говорить с нею о суде, которому подвергся, или о политике, или о месте, от которого отказался. Уж конечно она не так ответила бы ему, если бы подозревала, что он намерен просить ее руки.
   Незадолго до полудня на другое утро он постучал в ее дверь и его пригласили войти.
   -- Я не выходила, сказала она.-- У меня духу не хватило выносить солнечный жар.
   -- Я видел, что вы не были в саду.
   -- Если бы сумела отыскать, я предупредила бы вас, что буду здесь целое утро. Уж я думала послать к вам записку, только... не послала.
   -- Я пришел...
   -- Знаю, зачем. О, Финиас!.. наконец -- наконец!
   И в миг она очутилась в его объятиях.
   Ему казалось, что с этой минуты все объяснения и почти все уверения были с ее стороны, не с его. После этого первого объятия он очнулся, сидя возле нее и держа ее за руку.
   -- Не знаю, прав ли я, сказал он.
   -- Почему не правы?
   -- Потому что вы богаты, а у меня нет ничего.
   -- Если вы напомните мне про это еще, то я прибью вас.
   С этими словами занесенный над ним миниатюрный кулачок опустился на его плечо и слегка прижал его.
   -- Об этом никогда не должно быть речи между мною и вами. У нас будет товарищество на равных правах. Много хлопот вам будет с деньгами, придется входить в отвратительные подробности и скакать в Вену, для наблюдения за домами, чтобы не дать им разрушиться; но между вами и мною не может быть речи, откуда все взялось.
   -- Вы не подумаете, что я обратился к вам из-за денег?
   -- Разве вы находили когда-нибудь, чтобы я ценила себя так низко? Вероятно ли, чтобы я считала себя такою ничтожной личностью, которой вы не может любить? Я знаю, что вы любите меня. Но, Финиас, я только недавно убедилась, что вы когда-либо скажете мне это. А я..! О, Боже! как только подумаю...
   -- Скажите, что любите меня теперь.
   -- Кажется, я сказала это довольно ясно. Я не переставала любить вас с-тех-пор, как узнала достаточно коротко, чтобы полюбить. Скажу более -- хотя то, что скажу, быть может, в вашем мнении послужит мне осуждением -- вы единственный человек, которого я любила. Муж был очень добр ко мне -- и я, кажется, была ему доброю женой. Но он был на столько старше меня, что я не любила его -- как люблю вас.
   Она повернулась к нему и положила голову на его плечо.
   -- И старого герцога я любила, только совсем не так, как теперь люблю вас. Когда-нибудь я расскажу вам про него кое-что, чего не открывала ни одному человеку на свете.
   -- Расскажите теперь.
   -- Нет, только тогда, когда буду вашею женой. Вы должны верить мне безусловно. Но я лучше скажу вам, а то вы, пожалуй, станете мучиться. Он делал мне предложение.
   -- Старый герцог?
   -- Да, старый герцог, и я отказалась быть... герцогиней. Лэди Гленкора знала про все. Это было в то самое время, когда я умирала от любви к вам... как безумная любила вас! Да, сударь, вас! Но я перенесла это и мое сердце не разбилось нисколько. О! Финиас, я. так счастлива теперь!
   Ровно в половине первого, как она сказала накануне, дверь отворилась и герцогиня вошла в комнату.
   -- Ах! воскликнула она:-- я мешаю, быть может; не перебиваю ли я тайный разговор?
   -- Нет, герцогиня.
   -- Не уйти ли мне? Я немедленно удалюсь, если у вас какие-нибудь секреты.
   -- Они уже были и теперь кончены, возразила мадам Гёслер, вставая.-- Это сущая безделица. Мистер Финн просил моей руки.
   -- И что же?
   -- Я не могла отказать ему в такой безделице.
   -- Разумеется, не могли после того, как ездили в такую даль, как Прага, за ключом! Поздравляю, мистер Финн, от всего сердца.
   -- Покорно благодарю, герцогиня.
   -- А когда это совершится?
   -- Еще мы не подумали об этом... не так ли, мистер Финн? ответила мадам Гёслер.
   -- Аделаиду мы здесь выдадим замуж, в эту осень, сказала герцогиня;-- и вам бы воспользоваться случаем!
   Но этот план оказался чересчур быстр и опрометчив. Брак дело не шуточное и многое надо было устроить предварительно. Дама с состоянием мадам Гёслер не может экспромптом отдать свою руку, как бедная дочь священника, сколько ни желала бы отдать свои деньги вместе с собою. Было невозможно сейчас назначить день свадьбы, но герцогине дали почувствовать, что нет надобности сохранять это втайне. До обеда в этот день все гости герцогини знали, что Финиас Финн, отказавшийся от места товарища министра, был женихом баснословной богачки, известной в свете как мадам Гёслер, жившей в Парковом переулке.
   -- Я очень рада, что вы не приняли места под начальством Грешэма, сказала она ему, когда они в первый раз увиделись в Лондоне.-- Разумеется, я не была уверена, что все это случится, когда уговаривала вас принять его предложение. Теперь вы можете выждать удобное время и, если представится случай, взяться за дело при более выгодных условиях.
   

Глава LXXX.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

   Нам остается очень нетрудная задача собрать концы нитей нашего рассказа и завязать их в простой узел, чтобы не понадобилось распутывать. Об Эмилиусе уже сказано, что счастье не изменило ему в одном отношении -- оказалось невозможно связать его с трагедией в Болтон-Ро. Но его заставили исчезнуть на несколько лет из света и милочка Лиззи Юстэс опять стала свободна. Когда мы в последний раз имели о ней известие, она находилась в Неаполе и там шла молва, что она намерена соединить свою судьбу с лордом Джорджем де-Брюс Карутерсом, которого денежные обстоятельства были плохи в последнее время. Будем надеяться, что этот брак, если состоится, поведет к счастью и почетному положению для обоих.
   Лорд и лэди Чильтерн, как известно всему свету, живут еще в Гэррингтонском замке и, по общему мнению, он очень хорошо исполняет свою обязанность в Брекеном краю. Он все ворчит по поводу Трёмпетонского леса и утверждает, что понадобится целая жизнь человека для исправления вреда, сделанного Фотергиллем; но и то сказать, бывал ли когда начальник охоты, относительно которого владельцы лесов не поступали бы дурно?
   О Томе Спунере только можно сказать, что он и теперь холостяк; живет он с своим кузеном Недом и никто из соседей не думает увидеть хозяйку в Спунголле. Одну зиму, после его неудачи, он стал равнодушнее к охоте, и прошел слух, будто он приводит в исполнение свою страшную угрозу о кампаниях, которые намерен предпринять для излечения от любви. Но кузен Нед порядком забрал его в руки, летом заставил проехаться за границу и привез обратно к времени охоты "свежего и румяного", по уверениям членов Брекской охоты. Всем охотникам в краю было известно, что бедный Спунер влюбился, но дело это держали втайне и никто не упоминал о нем ему самому. Вероятно, теперь он извлекает не малую долю наслаждения из воспоминаний о своем романе.
   Свадьба Джерарда Мола и Аделаиды Паллизер праздновалась в Мачинге с большим блеском и во всех главнейших газетах о ней было объявлено в отделе браков в высшем кругу. Когда дошло до мистера Мола старшего, что так предполагается, и что невеста получит значительное состояние от старого герцога, он примирился с женитьбой сына и немедленно изъявил свое согласие насчет Молского Абатства, выразив мнение, что молодым всего приличнее жить в старом фамильном поместье. Итак, Молское Абатство отделали и омеблировали, после чего мистер и мистрисс Мол основали там свою резиденцию. Под влиянием жены, он обещал наблюдать за полевыми работами и только съездить посмотреть на охоту, когда она будет поблизости.
   Надо надеяться, что он достигнет желаемого. Если хозяйство пойдет успешно, то вероятно вследствие деятельности его жены, скорее чем его собственной. Энергичный Мол-отец ухаживает теперь, как известно всему свету, за вдовой с тремя тысячами дохода, недавно поселившейся на Кэвендишском сквере.
   О бедном лорде Фоне нечего сообщать утешительного. По его мнению, в официальной жизни вовсе нет того оборота медали, которым наделила ее фантастическая чувствительность Финиаса Финна. Он мог быть счастлив до конца своих дней, занимая место в Индийском или Колониальном департаментах, но жизнь стала для него бременем после дела об убийстве Бонтина. Он был обвинен в том, что ошибочным свидетельством чуть не довел до роковой катастрофы осуждение Финиаса Финна, и этого обвинения он вынести не мог. Затем возникло дело об Эмилиусе и лорд Фон совсем упал духом -- он скрылся. Надо надеяться, что в один прекрасный день он явится вновь в полном здоровье и с прежней способностью служить отечеству.
   Поэтическое правосудие постигло Квинтуса Слайда, издателя "Знамени". Оправдание и последовавшее за тем торжество Финиаса Финна задели его за-живое; он не прекращал своих нападений на депутата от Танкервилля даже тогда, как сделалось известно, что он отказался от предложенного места и женится не мадам Гёслер. В этих нападениях он намекал на лэди Лору, чем раздражил лорда Чильтерна и навлек на себя приговор за клевету. Газете пришлось заплатить судебные издержки по делу, после чего издатели решили, что Квинтус Слайд слишком энергичен для их целей. Теперь он зарабатывает насущный хлеб, занимая скромную должность в числе сотрудников "Баллотировального Ящика", предполагаемого самою демократическою ежеднедневною газетой в Лондоне. Однако, Слайд выражал намерение искать счастья в Нью-Йорке.
   Лоренс Фицджибон бесспорно принес себе пользу своею любезною уступкой мнению канцлера Казначейства. Он не выходил из службы с той поры. Надо сознаться, что признательность за подобные услуги -- свойство общее всем высоким сановникам. Говорят, Фицджибон тратит много красноречия, усиливаясь убедить жену, что воздух в графстве Майо благораствореннее, чем на всех других пунктах земного шара. До-сих-пор, его усилия оставались тщетны, так как она каждый раз сопровождала его, когда он приезжал в Лондон на сессии.
   Прошел слух, что Баррингтона Ирля прочат в статс-секретари Ирландии, но его друзья сомневаются, чтобы эта должность была по нем.
   Свадьба нашего героя и Марии Гёслер состоялась не ранее октября и затем они уехали за границу на большую часть зимы, так как Финиас получил официальный отпуск от председателя и не-официальный от своих избирателей. После всего, что он вынес, признавали необходимым предоставить ему такую свободу. Сперва молодые отправились в Вену, потом в Италию, и с полгода о них не было слышно в Англии. В апреле они опять появились в Лондоне и дом в Парковом переулке был открыт с большой торжественностью. О Финиасе все говорят, что он счастливейший из смертных. Автор однако этого не думает если он скоро не обратится к полезной деятельности. Люди, знающие его коротко, утверждают, что он непременно вступит в службу в самом непродолжительном времени.
   О бедной лэди Лоре упоминать едва ли не лишнее. Она ведет в Сольсби жизнь отшельницы, и старый граф еще жив.
   Герцог, как известно всему миру, близок к окончательному успеху с своею десятичною монетною системой. Но волосы его поседели, спина сгорбилась и все утверждают, что он уж не проживет так долго, как дядя. Зато он исполнит дело великое -- а дядя делал только мелкие. О герцогине нечего говорить. Никогда ничто не изменить герцогиню.

Конец.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru