Сулержицкий Леопольд Антонович
М. Горький о Сулержицком

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

М. ГОРЬКИЙ О СУЛЕРЖИЦКОМ

  
  

<Л. А. Сулержицкий>

  
   Растут города, и постепенно утолщается слой "чернорабочих культуры" -- вольнонаемных, ремесленных и других людей, всячески "служащих" благоустройству, уюту и украшению буржуазной жизни. Это -- довольно мощный экономически, пестрый, совершенно неорганизованный слой, бессильный создать какую-либо свою идеологию, это -- сотни тысяч людей, чья энергия поглощается социальными условиями современности наименее продуктивно.
   Но все чаще на этой почве рождаются какие-то удивительно талантливые люди, свидетельствуя о ее силе и духовном здоровье.
   Вот, например, недавно умер режиссер Московского Художественного театра Леопольд Антонович Сулержицкий, человек исключительно одаренный, человек, родившийся "праздновать бытие". О нем необходимо рассказать, ибо его жизнь -- яркое горение силы недюжинной, его история способна утвердить веру в творческую мощь городской демократии, мощь, которой так трудно развиваться и которая, развиваясь, обогащает среду, социально чуждую.
  
  
   Леопольд Сулержицкий, или Сулер, как прозвал его Л. Н. Толстой, -- сын киевского переплетчика; он родился в подвале, воспитывался на улице.
   -- Улица -- это лучшая академия из всех существующих, -- рассказывал он с веселым юмором, одним из его ценных качеств, которые помогали ему легко преодолевать "огни, воды и медные трубы". -- Много дает улица, если умеешь брать. Бесстрашию пред жизнью меня учили воробьи...
   Он заразительно смеялся, коренастый, сильный, с прекрасными живыми глазами на овальном лице в рамке темной окладистой бородки.
   -- Хорошо орлу ширять в пустоте небес -- там никого нет, кроме орлов. Нет, а ты поживи, попрыгай воробьем по мостовой улицы, где вокруг тебя двигаются чудовища, -- лошадь, которая в десять тысяч раз больше тебя, человек, одна ступня которого может раздавить пяток подобных тебе. И гром, и шум, и собаки, и кошки -- вся жизнь огромна, подавляет. Я всегда с удивлением смотрел на этих крошечных храбрецов, -- как они весело живут в страшном хаосе жизни! И я уверен, что именно от них воспринято мною упрямство в борьбе за себя, за то, что я любил...
   Сам Сулер менее всего походил на воробья, он напоминал какую-то другую, свободолюбивую птицу хорошего лета, -- такой подвижный, независимый, окрыленный страстью к жизни.
   -- Конечно, меня били, переплетчик я был скверный. Но кого из нашего брата не бьют? Это ничему не мешает, ничему и не учит. Спасибо, что, не изувечив, внушили отвращение к насилию.
   Двенадцати лет Сулер начал рисовать, ему особенно удавались птицы, впоследствии он рисовал их, как японец. Окончив с трудом городское Училище, он поступил в Московскую школу живописи и ваяния или в Училище графа Строганова -- не помню. Жил, конечно, впроголодь, писал вывески, давал репортерские заметки в "Московский листок" Пастухова; на Пасхе, на святках и масленой пел в хорах балаганов Девичьего поля. А через шесть лет он работает с В. Васнецовым и Врубелем по росписи собора в Киеве. Кажется, в это время он встретил известного "толстовца" Евгения Попова, одного из наиболее искренних великомучеников идеи "непротивления злу", -- с него писал Касаткин свою картину "Осужденный". Анархизм Толстого сразу увлекает Сулера, -- кстати, мне кажется, что анархизм наиболee легко приемлется именно демократами вышеназванного слоя, "чернорабочими культуры", которым пока еще чужда стройная идеология рабочего класса; анархизм наиболее отвечает неопределенности экономической позиции этих групп, слишком разобщенных для того, чтобы выработать более устойчивое и действенное отношение к социальной драме современности.
   Но Сулер был прежде всего человеком дела, он тотчас же бросает работу живописца, едет в одну из деревень Каневского уезда и там, занимаясь огородничеством, открыто пропагандирует среди крестьян учение Толстого, сотнями распространяя его запрещенные сочинения. Когда каневский исправник ловит его, Сулер скрывается в соседний уезд, а когда каневские власти, успокоенные исчезновением крамольника, забудут о нем, он снова возвращается к своим овощам и циклостилю. У него была лодка, и он возил овощи по Днепру в Киев, где на вырученные деньги запасался бумагой для фабрикации гектографированных брошюр, которые он печатал отлично.
   Призванный к исполнению воинской повинности, Сулер отказался взять ружье, за это его треплют по тюрьмам, объявляют душевнобольным, полгода он сидит в Крутицких казармах и там -- "от скуки, от безделья", как он говорит, -- обучает своих стражей грамоте. Наконец его ссылают в Кушку, на границу Афганистана.
   -- Мне с тобой делать нечего, а расстрелять тебя жалко, -- сказал Сулеру комендант Кушки и отправил его в Серакс, военный пост, заброшенный в долине Кошана, среди редких аулов тюркмен-сарыков и эрсаринцев. По дороге туда Сулер "влез в историю".
   -- Ехали верхом по едва заметной дороге в песчаных холмах, я и конвойный солдат, с берданкой за спиною. Въезжаем в маленький аул, -- толпа тюркмен, все больше подростки, привязав к дереву за лапы какого-то тигроподобного красавца зверя, так что он казался распятым, пускают в него, с криками и смехом, стрелы, бьют комьями сухой глины. В животе и груди зверя уже торчит несколько стрел, по его морде течет-пенится кровь, он бьется в судорогах, воет и рычит. Его прекрасные глаза изумительно сверкали, и так жалобно вздрагивали золотые брови. Я ударил лошадь и поскакал в толпу, но тюркмены живо ссадили меня, и, если бы не помог конвойный, на этом месте я и кончил бы жизнь. Но -- нас только поколотили немного, мы ускакали. Потом конвойный говорит мне: "Видишь, какой ты отчаянный, а в солдатах служить не хочешь, -- как же это?" Я ему объяснил, как это выходит у меня, и мы стали друзьями.
   Комендант Серакса оказался добродушным человеком, хотя он тоже заявил Сулеру, что таких неуемных людей следует вешать.
   -- Но, на твое счастье, здесь русский человек дорог; кстати, моим детям нужен учитель.
   Сулера зачислили в нестроевую команду, он учил грамоте детей коменданта, работал в хлебопекарне и швальне, резал из корня саксаула игрушки детям и трубки для солдат и скоро стал всеобщим баловнем населения Серакса. Он всюду становился любимцем людей -- это являлось его естественной позицией.
   Неистощимо веселый и остроумный, физически выносливый и ловкий, не гнушавшийся никаким трудом, он вносил жгучее и быстро заражавшее людей ощущение радости бытия. Он, как рыба икрою, был наполнен зародышами разнообразных талантов, -- это дар среды, которая родила его. В совершенстве обладая способностью наблюдения, он прекрасно рассказывает жанровые сценки, умело и умеренно пользуясь юмором и фантазией, он ловко рисовал смешные карикатуры, чудесно пел украинские песни, постоянно выдумывал забавные шутки, игры.
   И, заброшенный в знойные пески Азии, в крошечную кучку русских мужиков, одетых солдатами, отодвинутых на десяток тысяч верст от родины, Сулер, естественно, явился для этих людей источником радости, огнем, весело освещавшим бедную волнениями жизнь темных душ. Много лет спустя он показывал письмо от солдат Серакса, мне особенно памятны несколько веских слов этого письма -- они метко характеризуют роль Сулера в Сераксе и, я думаю, вообще в жизни:
   "Был ты когда с нами, и было все родное, а без тебя опять чужая сторона, брат".
   Но все-таки непоседе стало скучно, и однажды Сулер сделал попытку бежать из Серакса, захватив с собою -- вовсе некстати -- женщину, жену одного из чиновников поста. Покинутый муж догнал беглецов ночью в степи и сначала пытался зарезать обоих.
   -- Но, -- рассказывал Сулер, -- я уговаривал его не делать ерунды. Парень он был славный, я его очень любил, он меня -- тоже, а жена его замешалась тут вовсе зря, -- скучно было ей, ребятишек нет, она и предложила мне: "Увезите меня!" -- "Отчего же, говорю, не увезти? Пожалуйста". И увез. Но когда муж ее догнал нас, я понял, что это свинство с моей стороны -- бросить человека в азиатской пустыне одного! Я сам стал убеждать даму возвратиться к пенатам. Она -- устала, изморилась, оба мы были голодны, и дело кончилось тем, что мы все трое возвратились в Серакс, откуда меня вскоре снова перевели на Кушку.
   Не помню, в силу каких событий Сулеру позволили возвратиться в Россию, но он возвратился и некоторое время жил в Крыму у известной последовательницы Л. Н. Толстого М. Шульц, работая как дворник, огородник, водовоз и распространяя среди штунды Крыма запрещенные брошюры яснополянского анархиста.
   Кажется, после этого он плавал матросом на торговом судне.
   В конце 90-х годов Сулер живет под Москвою, на Лосином острове, в чьей-то пустой даче; там он снова занимается размножением толстовской литературы на гектографе и циклостиле, -- в это время он уже лично знаком с Л. Н. Толстым.
   Урядник, заинтересованный отшельником, который выдавал себя за живописца, иногда посещает его. Сулер угощает урядника чаем, играет с ним в шашки, поет ему романсы, аккомпанируя себе на гитаре, а в соседней комнате на всех стульях и столах сушатся свежеотпечатанные листы крамольной литературы.
   Я думаю, что если бы урядник и открыл, чем занимается этот веселый человек, он не донес бы на него -- такова была сила личного обаяния Сулера...
  
   Вскоре Лев Николаевич предложил Сулеру организовать переселение кавказских духоборов в Канаду, -- эта эпопея интересно описана Сулером в его книге "С духоборами в Канаду", изданной толстовской фирмой "Посредник". Книга написана несколько хаотично, и в ней опущено множество интересных моментов, изображавших личные приключения Сулера. Читая рукопись этой книги, я очень настаивал на том, чтобы Сулер дополнил ее, но он не захотел сделать этого.
   -- При чем тут я? -- спорил он. -- Речь идет о духоборах, а я -- постороннее лицо в этом неестественном сцеплении религии с политикой...
   Мы решили, что, напечатав эту книгу, Сулер начнет работать над другой, которую предположено было озаглавить "Записки непоседливого человека", и Сулер, живя у меня в Арзамасе, горячо принялся было за работу, но его живой характер убил эту затею в начале ее. У него не было любви к настойчивому, регулярному труду, как это часто замечается у людей, обильно насыщенных талантами, но несомненно, что Сулер имел способность к литературе, о чем свидетельствуют его очерки, напечатанные в одном из сборников "Знания".
   В 904-м году Сулер служит санитаром в Маньчжурии, в 5-м и 6-м он, конечно, принимает пламенное участие в общественной трагедии; он работает во всех партиях, смелый, вездесущий, не причисляя себя ни к одной из них; он и толстовцем был очень сомнительным, -- Лев Николаевич однажды сказал о нем:
   -- Ну, какой он толстовец? Он просто -- "Три мушкетера", не один из трех, а все трое!
   Это сказано совершенно верно и как нельзя более точно очерчивает яркую индивидуальность Сулера, с его любовью к делу, к работе, с наклонностью к донкихотским приключениям и романтической страстью ко всему, что красиво.
   Кажется, с 6-го года Сулержицкий начал работать в Московском Художественном театре, а года через два он уже ставит в Париже, в театре Режан, "Синюю птицу". Его работа в "Студии" Художественного театра известна по "Сверчку" Диккенса и другим его постановкам, ее оценили как работу недюжинного художника.
  
   Когда я встретил Сулержицкого, я испытал незабвенное чувство радости, я понял, что мне не хватало встречи с человеком именно таким, каков этот, именно его я должен был встретить, чтобы глубже понять красоту свободной личности и плодотворную мощь той почвы, которая создала эту личность.
   Мы подружились с ним быстро, как дружатся дети. Он всегда являлся неожиданно, точно солнце зимою, и всегда откуда-то издалека -- с Кавказа, из Вологды, из Бутырской тюрьмы, полный новых впечатлений, смешных рассказов и новой радости. В коротенькой драповой куртке, одной и той же зимою и летом, в синей фуфайке английского матроса и американском кепи, шумный, сверкающий, он во всяком обществе сразу становился ярко заметным и привлекал к себе общее внимание.
   Правдивый, порою даже резко выражавший свои мнения, он был удивительно культурен, ибо обладал терпимостью к чужому мнению, умел уважать чужие мысли, даже когда они были враждебны ему. Но эта терпимость никогда не мешала ему крепко стоять на своем.
   -- В мире все обосновано, -- говорил он, -- ни одна мысль не является капризом, у каждой есть корни в прошлом. Это очень печально и вредно для нас, но мы живем с покойниками и во многом по их воле. С мертвой мыслью необходимо бороться, но живого человека нужно уважать. Отсюда не следует, что с ним бесполезно спорить, нет -- спорить нужно!
   -- "Я в мир пришел, чтобы не соглашаться"?
   -- Вот именно! Каждый из нас -- создание прошлого, и все, кто понял это, должны преодолевать прошлое в интересах настоящего и будущего.
   Однажды он поспорил с Л. Н. Толстым о духоборах, доказывая ему, что анархизм духоборчества не устоит против соблазнов американской жизни. Лев Николаевич горячо возражал ему, приводя примеры религиозных брожений в самой Америке, опираясь на мормонов, на секту Мери Беккер Эдди и другие.
   -- А все-таки вы не уверены в том, что защищаете, -- вдруг сказал Сулер, улыбаясь.
   Лев Николаевич взглянул на него острым взглядом и, засмеявшись, погрозил пальцем, но не сказал ни слова.
   Он любил Леопольда, как сына, и любовался им, точно женщиной.
   -- Ведь вот, -- говорил он, наблюдая за Сулером всевидящими глазками, -- у другого это вышло бы грубо или смешно, а у него -- хорошо! У него все по-своему, все -- правда, во всем закон души. Ах, какой редкий, какой удивительный...
   Глядя, как Сулер, Александра Львовна и другие играют в городки по въезде в парк Гаспры, Толстой сказал, улыбаясь своей прекрасной и всегда какой-то тонко отточенной улыбкой:
   -- "Будьте как дети", я понимал это головой, но никогда не чувствовал -- как может быть ребенком взрослый, много испытавший человек? А вот смотрю на Сулера и -- чувствую: может! Сколько радости вносит он во все, сколько в нем детского! А ведь он -- страдал. Как это редко -- человек, который забыл о своих страданиях, не хвалится ими, не сует их в глаза ближнего...
   В Арзамасе человек иных воззрений и чувствований, культурный подвижник города, отец Феодор Владимирский, впоследствии один из депутатов Второй думы, говорил о Сулере теми же словами Толстого:
   -- Поистине, человек этот -- чистое дитя божие!
   Так же любовно и ласково, как Л. Толстой, относился к Сулеру А. П. Чехов.
   -- Вот, батенька, талант, -- говорил он, мягко хмурясь. -- Сделайте его архиереем, водопроводчиком, издателем, -- он всюду внесет что-то особенное, свое. И в самом запутанном положении останется честным.
   Уморительно беседовали они, Сулер и Чехов, сочиняя события, одно другого невероятнее, например, рассказывая друг другу впечатления таракана, который случайно попал из нищей мужицкой избы в квартиру действительного статского советника, где и скончался от голода. Оба они в совершенстве обладали искусством сопоставлять реальное с фантастическим, и эти сопоставления, всегда неожиданные, поражали своим юмором и знанием жизни. Сулер чувствовал себя равным всякому человеку, рядом с которым ставила его судьба, ему было незнакомо то, что испытывает негр среди белых и что нередко заставляет очень даровитых людей совершенно терять себя в среде, чуждой им.
   Со Львом Николаевичем Сулер становился философом и смело возражал гениальному "учителю жизни", хотя Толстой и не любил возражений; с А. П. Чеховым Сулер был литератором, с Ф. Шаляпиным он великолепно пел трогательную украинскую песню "Ой, там, за Дунаем". С последним у него было особенно много общих свойств, что и понятно в людях, воспитанных одной и той же средой. И, как это ни странно, однако Сулер, при наличии резко выраженной любви к деянию, был, в сущности своей, человек аполитический.
   Обладая тенором, очень высоким и гибким, Сулер любил петь и часто выступал в концертах для рабочих; крайний индивидуалист, он восторженно любил толпу, чувствовал себя в ней как рыба в воде и никогда не упускал возможности тесного общения с нею.
   Как все люди, прошедшие тяжелую школу жизни, люди, тонко чувствующие, он был сплетен из множества противоречий, которые объединялись трогательной верой в победу добрых начал, тем настроением социального идеализма, которое так характерно для многих -- почти для всех -- наших "самородков".
   Вспоминаю такой случай: в 901-м году, когда Л. Н. Толстой хворал, живя в Гаспре, имении графини С. В. Паниной, наступил жуткий день: болезнь приняла опасный оборот, близкие Л. Н. были страшно взволнованы, а тут еще распространился слух, что в Ялту из Симферополя явился прокурор для описи и ареста бумаг великого писателя. Слух этот как будто подтверждался тем, что в парк Гаспры явились некие внимательные люди, которым очень хотелось, чтобы их приняли за беззаботных туристов. Они живо интересовались всем, кроме состояния здоровья Толстого. Ко мне, в Олеиз, прискакала верхом Александра Львовна, предлагая мне и Сулеру, жившему у меня, спрятать какие-то документы. Я тотчас бросился наверх, в Гаспру, а Сулер -- к рабочим соседнего с Гаспрой имения, нашим добрым знакомым. В результате его свидания с рабочими все беззаботные фланеры исчезли из Гаспры, как зайцы от борзых. Затем Сулер набил свои шаровары и пазуху массой бумаг и верхом на хорошем коне ускакал с ними. Все это было сделано им быстро, как в сказке.
   И вообще это был сказочный человек, -- воспоминание о нем будит в душе радость и окрашивает жизнь в яркие краски.
   Да, он не развил до конца ни одного из своих талантов, он сеял цветы своей души наскоро и повсюду, быть может, чаще на камни, чем на плодотворную почву, но "лучеиспускание в пустоту" является участью многих талантливых людей, и это не их вина. Легко растворить себя в жизни, но трудно добиться желанного успеха в такой разреженной социальной среде, какова среда нашей демократии, духовно не организованная и все еще не привыкшая любить своих людей и любоваться ими. Возможно, что, прочитав эти воспоминания, некоторые скажут о жизни Леопольда Сулержицкого: "Бесполезно растраченная жизнь".
   Нет, бурное житие таких людей более чем полезно, и в нем скрыт глубокий, важный социально-воспитательный смысл -- существование таких людей показывает, как мощна и плодотворна почва, которая создает их. Они расходуют свои силы недостаточно продуктивно, не дают всего, что могут дать, в формах более ценных и завершенных, но это потому, что они родятся и воспитываются в среде, социально не сплоченной, идеологически не организованной и не изжившей индивидуализма, который, разъедая и разобщая ее, наиболее глубоко воспринимается ее даровитыми людьми.
   Но история научит людей жить более сплоченно, и, когда демократия отвоюет себе все то, что ей органически необходимо, она создаст в своей среде людей еще более богато и разнообразно одаренных, чем все те крупные люди, которых она уже создала до сего дня.
   Мрачный день мы переживаем, и единственное, что может помочь нам мужественно пережить отвратительный хаос событий, оскорбляющих душу, это твердая уверенность в творческие силы демократии.
   В дурную погоду не только приятно, но и полезно вспомнить о солнечных днях. И не мешает помнить умные слова Сулера:
   "Хорошо орлу ширять в пустоте небес -- там никого нет, кроме орлов..."
   Нет, вы поживите "в пустыне -- увы! -- не безлюдной", -- в страшной сумятице будней, насыщенных драмами, которые стали так обычны, что, к несчастью нашему, уже не волнуют, не возмущают нас.
   Поживите действенно в буре ежедневности не теряя мужества, развивая способность сопротивления всему, что враждебно честной душе...
  
  

Из очерка "А. П. Чехов"

  
   ...
   Смеясь так мило и душевно, он рассказывал мне:
   -- Знаете, почему Толстой относится к вам так неровно? Он ревнует, он думает, что Сулержицкий любит вас больше, чем его. Да, да. Вчера он говорил мне: "Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу. Мне даже неприятно, что Сулер живет у него. Сулеру это вредно. Горький -- злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на все. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него -- урод, вроде лешего или водяного деревенских баб".
   Рассказывая, Чехов досмеялся до слез и, отирая слезы, продолжал:
   -- Я говорю: "Горький добрый". А он: "Нет, нет, я знаю. У него утиный нос, такие носы бывают только у несчастных и злых. И женщины не любят его, а у женщин, как у собак, есть чутье к хорошему человеку. Вот Сулер -- он обладает действительно драгоценной способностью бескорыстной любви к людям. В этом он -- гениален. Уметь любить -- значит все уметь..."
   Отдохнув, Чехов повторил:
   -- Да, старик ревнует... Какой удивительный...
   О Толстом он говорил всегда с какой-то особенной, едва уловимой, нежной и смущенной улыбочкой в глазах, говорил, понижая голос, как о чем-то призрачном, таинственном, что требует слов осторожных, мягких.
   Неоднократно жаловался, что около Толстого нет Эккермана, человека, который бы тщательно записывал острые, неожиданные и, часто, противоречивые мысли старого мудреца.
   -- Вот бы вы занялись этим, -- убеждал он Сулержицкого, -- Толстой так любит вас, так много и хорошо говорит с вами.
   О Сулере Чехов сказал мне:
   -- Это -- мудрый ребенок...
   Очень хорошо сказал.
  
  

Из очерка "Лев Толстой"

  
   --
   К Сулержицкому он относится с нежностью женщины. Чехова любит отечески, в этой любви чувствуется гордость создателя, а Сулер вызывает у него именно нежность, постоянный интерес и восхищение, которое, кажется, никогда не утомляет колдуна. Пожалуй, в этом чувстве есть нечто немножко смешное, как любовь старой девы к попугаю, моське, коту. Сулер -- какая-то восхитительно вольная птица чужой, неведомой страны. Сотня таких людей, как он, могли бы изменить и лицо и душу какого-нибудь провинциального города. Лицо его они разобьют, а душу наполнят страстью к буйному, талантливому озорству. Любить Сулера легко и весело, и когда я вижу, как небрежно относятся к нему женщины, они удивляют и злят меня. Впрочем, за этой небрежностью, может быть, ловко скрывается осторожность. Сулер -- ненадежен. Что он сделает завтра? Может быть, бросит бомбу, а может -- уйдет в хор трактирных песенников. Энергии в нем -- на три века. Огня жизни так много, что он, кажется, и потеет искрами, как перегретое железо.
   Но однажды он крепко рассердился на Сулера, -- склонный к анархизму Леопольд часто и горячо рассуждал о свободе личности, а Л. Н. всегда в этих случаях подтрунивал над ним.
   Помню, Сулержицкий достал откуда-то тощенькую брошюрку князя Кропоткина, воспламенился ею и целый день рассказывал всем о мудрости анархизма, сокрушительно философствуя.
   -- Ах, Левушка, перестань, надоел, -- с досадой сказал Л. Н. -- Твердишь, как попугай, одно слово -- свобода, свобода, а где, в чем его смысл? Ведь если ты достигнешь свободы в твоем смысле, как ты воображаешь, -- что будет? В философском смысле -- бездонная пустота, а в жизни, в практике -- станешь ты лентяем, побирохой. Что тебя, свободного в твоем-то смысле, свяжет с жизнью, с людьми? Вот -- птицы свободны, а все-таки гнезда вьют. Ты же и гнезда вить не станешь, удовлетворяя половое чувство твое где попало, как кобель. Подумай серьезно и увидишь -- почувствуешь, что в конечном смысле свобода -- пустота, безграничие.
   Сердито нахмурился, помолчал минуту и добавил потише:
   -- Христос был свободен, Будда -- тоже, и оба приняли на себя грехи мира, добровольно пошли в плен земной жизни. И дальше этого -- никто не ушел, никто. А ты, а мы -- ну, что там! Мы все ищем свободы от обязанностей к ближнему, тогда как чувствование именно этих обязанностей сделало нас людьми, и не будь этих чувствований -- жили бы мы, как звери...
   Усмехнулся:
   -- А теперь мы все-таки рассуждаем, как надо жить лучше. Толку от этого не много, но уже и не мало. Ты вот споришь со мной и сердишься до того, что нос у тебя синеет, а не бьешь меня, даже не ругаешь. Если же ты действительно чувствовал бы себя свободным, так укокошил бы меня -- только и всего.
   И, снова помолчав, добавил:
   -- Свобода -- это когда всё и все согласны со мной, но тогда я не существую, потому, что все мы ощущаем себя только в столкновениях, противоречиях.
  
  
   -- Романтизм -- это от страха взглянуть правде в глаза,-- сказал он вчера вечером по поводу стихов Бальмонта, Сулер не согласился с ним и, шепелявя от возбуждения, очень патетически прочел еще стихи.
   -- Это, Левушка, не стихи, а шарлатанство, а "ерундистика", как говорили в средине века,-- бессмысленное плетение слов. Поэзия -- безыскусственна; когда Фет писал:
  
   ...не знаю сам, что буду
   Петь, но только песня зреет, --
  
   этим он выразил настоящее, народное чувство поэзии. Мужик тоже не знает, что он поет -- ох, да-ойт да-эй -- а выходит настоящая песня, прямо из души, как у птицы. Эти ваши новые всё выдумывают. Есть такие глупости французские "артикль де Пари", так вот это они самые у твоих стихоплётов. Некрасов тоже сплошь выдумывал свои стишонки.
   -- А Беранже? -- спросил Сулер.
   -- Беранже -- это другое! Что же общего между нами и французами? Они -- чувственники; жизнь духа для них не так важна, как плоть. Для француза прежде всего -- женщина. Они -- изношенный, истрепанный народ. Доктора говорят, что все чахоточные -- чувственники.
   Сулер начал спорить с прямотой, свойственной ему, неразборчиво выбрасывая множество слов. Л. Н. поглядел на него и сказал, улыбаясь широко:
   -- Ты сегодня капризничаешь, как барышня, которой пора замуж, а жениха нет...
  

---

  
   Читал Сулеру и мне вариант сцены падения "Отца Сергия" -- безжалостная сцена. Сулер надул губы и взволнованно заерзал.
   -- Ты что? Не нравится? -- спросил Л. Н.
   -- Уж очень жестоко, точно у Достоевского. Эта гнилая девица, и груди у нее, как блины, и все. Почему он не согрешил с женщиной красивой, здоровой?
   -- Это был бы грех без оправдания, а так -- можно оправдаться жалостью к девице -- кто ее захочет, такую?
   -- Не понимаю я этого...
   -- Ты многого не понимаешь, Левушка, ты не хитрый...
   Пришла жена Андрея Львовича, разговор оборвался, а когда она и Сулер ушли во флигель, Л. Н. сказал мне:
   -- Леопольд -- самый чистый человек, какого я знаю. Он тоже так: если сделает дурное, то -- из жалости к кому-нибудь.
  

---

  
   Больше всего он [Л. Н. Толстой] говорит о боге, о мужике и о женщине. О литературе -- редко и скудно, как будто литература чужое ему дело. К женщине он, на мой взгляд, относится непримиримо враждебно и любит наказывать ее, -- если она не Кити и не Наташа Ростова, то есть существо недостаточно ограниченное. Это -- вражда мужчины, который не успел исчерпать столько счастья, сколько мог, или вражда духа против "унизительных порывов плоти"? Но это -- вражда, и -- холодная, как в "Анне Карениной". Об "унизительных порывах плоти" он хорошо говорил в воскресенье, беседуя с Чеховым и Елпатьевским по поводу "Исповеди" Руссо. Сулер записал его слова, а потом, приготовляя кофе, сжег записку на спиртовке. А прошлый раз он спалил суждения Л. Н. об Ибсене и потерял записку о символизме свадебных обрядов, а Л. Н. говорил о них очень языческие вещи, совпадая кое в чем с В. В. Розановым.
  
   --
   -- Некоторые церковные слова удивительно темны -- какой, например, смысл в словах: "господня земля и исполнения ее". Это -- не от священного писания, а какой-то популярно-научный материализм.
   -- У вас где-то истолкованы эти слова,-- сказал Сулер.
   -- Мало что у меня истолковано... "Толк-от есть, да не втолкан весь". И улыбнулся хитренько.
  
   --
   "Я не люблю пьяных, но знаю людей, которые, выпив, становятся интересными, приобретают несвойственное им, трезвым, остроумие, красоту мысли, ловкость и богатство слов. Тогда я готов благословлять вино".
   Сулер рассказывал: он шел со Львом Николаевичем по Тверской, Толстой издали заметил двух кирасир. Сияя на солнце медью доспехов, звеня шпорами, они шли в ногу, точно срослись оба, лица их тоже сияли самодовольством силы и молодости.
   Толстой начал порицать их:
   -- Какая величественная глупость! Совершенно животные, которых дрессировали палкой...
   Но когда кирасиры поравнялись с ним, он остановился и, провожая их ласковым взглядом, с восхищением сказал:
   -- До чего красивы! Римляне древние, а, Левушка? Силища, красота, -- ах, боже мой. Как это хорошо, когда человек красив, как хорошо!
  
   --
   А несколько дней тому назад, говоря с Танеевым и Сулером о музыке, он восхищался ее красотой, точно ребенок, и было видно, что ему нравится свое восхищение, -- точнее: своя способность восхищаться. Говорил, что о музыке всех лучше и глубже писал Шопенгауэр, рассказал, попутно, смешной анекдот о Фете и назвал музыку "немой молитвой души".
   -- Как же -- немая? -- спросил Сулер.
   -- Потому что -- без слов. В звуке больше души, чем в мысли. Мысль -- это кошелек, в нем пятаки, а звук ничем не загажен, внутренно чист.
   С явным наслаждением он говорил милыми, ребячьими словами, вдруг вспомнив лучшие, нежнейшие из них. И, неожиданно, усмехаясь в бороду, сказал мягко, как ласку:
   -- Все музыканты -- глупые люди, а чем талантливее музыкант, тем ограниченнее. Странно, что почти все они религиозны.
  
   --
   Далее он начал говорить, что истина едина для всех -- любовь к богу, но на эту тему говорил холодно и устало. А после завтрака, на террасе, снова взял книгу и, найдя место, где автор пишет: "Толстой, Достоевский, Ницше не могли жить без ответа на свои вопросы, и для них всякий ответ был лучше, чем ничего", -- засмеялся и сказал:
   -- Вот какой смелый парикмахер, так прямо и пишет, что я обманул себя, значит -- и других обманул. Ведь это ясно выходит...
   Сулер спросил:
   -- А почему -- парикмахер?
   -- Так, -- задумчиво ответил он, -- пришло в голову, модный он, шикарный -- и вспомнился парикмахер из Москвы на свадьбе у дяди-мужика в деревне. Самые лучшие манеры, и лянсье пляшет, отчего и презирает всех.
   Этот разговор я воспроизвожу почти дословно, он очень памятен мне и даже был записан мною, как многое другое, поражавшее меня. Я и Сулержицкий записывали много, но Сулер потерял свои записи по дороге ко мне в Арзамас, -- он вообще был небрежен и хотя по-женски любил Льва Николаевича, но относился к нему как-то странно, точно свысока немножко.
  
   --
   Сулер, Чехов, Сергей Львович и еще кто-то, сидя в парке, говорили о женщинах, он долго слушал безмолвно и вдруг сказал:
   -- А я про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле буду,-- скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь -- возьми-ка меня тогда! -- И его взгляд вспыхнул так озорно-жутко, что все замолчали на минуту.
  
   --
   Л. Н. , конечно, хорошо понимал истинную цену "толстовцев", понимал это и Сулержицкий, которого он нежно любил и о ком говорил всегда с юношеским жаром, с восхищением. Как-то в Ясной некто красноречиво рассказывал о том, как ему хорошо жить и как стала чиста душа его, прияв учение Толстого. Л. Н. наклонился ко мне и сказал тихонько:
   -- Всё врет, шельмец, но это он для того, чтобы сделать мне приятное...
  
   --
   Он ходит по дорогам и тропинкам скорой, спешной походкой умелого испытателя земли и острыми глазами, от которых не скроется ни один камень и ни единая мысль, смотрит, измеряет, щупает, сравнивает, И разбрасывает вокруг себя живые зерна неукротимой мысли. Он говорит Сулеру:
   -- Ты, Левушка, ничего не читаешь, это нехорошо, потому что самонадеянно, а вот Горький читает много, это -- тоже нехорошо, это от недоверия к себе. Я -- много пишу, и это нехорошо, потому что -- от старческого самолюбия, от желания, чтобы все думали по-моему. Конечно, -- я думаю хорошо для себя, а Горький думает, что для него нехорошо это, а ты -- ничего не думаешь, просто: хлопаешь глазами, высматриваешь -- во что вцепиться. И вцепишься не в свое дело, -- это уже бывало с тобой. Вцепишься, подержишься, а когда оно само начнет отваливаться от тебя, ты и удерживать не станешь. У Чехова есть прекрасный рассказ "Душечка", -- ты почти похож на нее.
   -- Чем? -- спросил Сулер, смеясь.
   -- Любить -- любишь, а выбрать -- не умеешь и уйдешь весь на пустяки.
   -- И все так?
   -- Все? -- повторил Л. Н. -- Нет, не все.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru