Аннотация: Hemsöborna. Перевод Ады Владимировой (1910).
Стриндберг А. -- ПСС. т. 10. Островитяне - 1910
ABBYY FineReader 12
Август Стриндберг Островитяне
Предисловие.
Усеянное островами море вблизи Стокгольма -- "шхеры" -- вот местность, из которой я взял сцены и мотивы для этой книги; она всегда представляла для меня особую притягательную силу. Может быть, это оттого, что моя родина, в тесном смысле слова, Стокгольм и его окрестности, составляют часть этих шхер. Ведь Мёлар был первоначально морским рукавом, который сообщался с морем благодаря сильному течению у Сёдра Телье и Стокзунда у Стокгольма. Кеттеншхера, теперешний Риттерхольм, названием своим указывает на то, что здесь раньше была шхера; точно также, проезжая через Мёлар с его тысячью островками и холмиками, вспоминаешь местность на восток от шведской столицы, растянувшуюся миль на семь в глубь моря и образованную вперемежку из суши и моря.
Вся эта изрезанная часть берега состоит но большей части из мощных архейских отложений гнейса, гранита и железной руды; последней найдено в достаточном для обработки количестве только у Уто. Разновидность гранита, пегматит, выступает местами в таком большом количестве, что его добывают ради полевого шпата, употребляемого фарфоровыми заводами.
Отсутствие более новейших образований, с их горизонтальными пластами, окрашенными в светлые цвета, придает шхерам тот характер дикости и мрачности, который присущ всем архейским образованиям. Благодаря оторванным, диким, бесформенным глыбам рельеф местности на высотах волнообразен и образует гребни, -- но там, где море произвело шлифовку, местность ровнее и лишь слегка холмиста.
Однообразие ландшафта внезапно изменяется благодаря богатой почве четвертичного периода с обломками морен и с отложениями ледниковой глины. На этой почве, прекрасно растут сосны и пихты; стройность пихты придает природе внутренних шхер более изнеженный характер. Сосна более вынослива и распространяется до самого берега моря; она даже растет на ближайших к морю скалах, повернувшись по направлению господствующего ветра.
На низменностях поразительно хороши луга, благодаря наносам ила и отложениям морских солей. Необработанные луга покрыты богатою растительностью со всеми пышными цветами центральной Швеции, из которых, пожалуй, следует поставить на первом плане орхидеи и адонис. Вдоль берега сияют красотой литрум и лизимахия, в лесах растет голубика, на открытых скалах -- брусника, а на болотах нередко можно найти морошку. Острова, расположенные в самой глубине внутренних шхер, имеют более веселый характер, благодаря обилию лиственных деревьев и кустов. Дуб там оживляет чернолесье своими мягкими линиями и очень светлой листвой. Рощи, эта особенность севера, соединение высоких деревьев, рустов и лужаек, пожалуй, самое прелестное, что можно видеть. Особенно красиво, когда под сенью берез и сосен орешник окаймляет проездные дороги. Вы всё время будто гуляете по английскому парку, пока вдруг не дойдете до скалистого берега с его пихтами и соснами, до торфяного болота или до песчаного берега морской бухты, опоясанной водорослями. Если какая-нибудь бухта врезывается глубже в материк, то она всегда окаймлена ольхами и камышами.
Эта смена мрачности и веселости, бедности и пышности, красоты и дикости придает особую прелесть восточной части шведского архипелага. К этому следует прибавить, что, благодаря каменистому берегу, морская вода здесь всегда чиста и прозрачна; даже там, где берег устлан морским песком, он настолько тяжел и чист, что купающийся не может брезговать этими купаньями, как на северном берегу Франции, где купанье в море не что иное, как грязевая ванна. Тут вы избавлены от главных неприятных сторон открытого моря и пользуетесь главнейшими удобствами континента; это преимущество островов восточного берега перед скалистым и пустынным западным берегом.
Среди диких животных совсем не водится хищных и опасных зверей. Самыми свирепыми являются лисица, рысь и горностай. Прекрасную охоту представляют лоси, которые водятся здесь в большом количестве и сделали из болот и лесов на самых обширных островах свою главную квартиру. Шкуры барсуков, зайцев, лисиц и тюленей тоже привлекают охотников, а заячья охота на острове Бисшоф пользуется известностью.
Что касается пернатых, то в лесах много тетеревов и глухарей, но туземцы не могут на них охотиться: у них нет собак, необходимых для этой охоты, и они окончательно посвятили себя охоте на морских птиц, в особенности на бакланов; они не щадят и ласковую гагару, хотя делают исключение для самки, сидящей на яйцах; но иногда во время продолжительной охоты охотникам приходится употреблять в пищу яйца этих птиц. В таких случаях их вынимают из-под гагары, которая терпеливо подчиняется этому насилию.
Мясо гагары становится вкусным, если содрать жирную кожу и положить птицу на одну ночь в молоко. Тогда оно становится похожим на мясо северного оленя и теряет вкус ворвани. Точно также поступают с мясом гусей, нырков, семенных уток, свирков, которые прекрасны на вкус, в особенности если их как домашнюю утку нашпиговать петрушкой.
Самая вредная из хищных птиц -- это орлан-белохвост, который производит опустошительные набеги на щук, живущих на отмелях в камышах. Редко можно увидеть морского орла, -- он предпочитает охотиться в открытом море.
Неприятна и порою опасна часто попадающаяся гадюка, которую можно встретить как в зарослях голубики, так и на гамом берегу моря. И так велика её дерзость на островах наружных шхер, что она приподнимается на своем хвосте и, нападая, старается помешать рыбакам выйти из лодки. Простонародье ее не щадит, хотя есть поверье, что она высасывает из земли яд. Жители шхер не питают благоговения перед гадюкой, которую в других местах глубоко чтят.
В этой провинции, состоящей из окруженных водой островов, живет народ, который по имущественному цензу можно распределить на три класса: люди занимающиеся сельским хозяйством и живущие преимущественно на больших островах; земледельцы и рыбаки, составляющие средний класс, и, наконец, собственно жители шхер, живущие по большей части рыбной ловлей и охотой, но имеющие при этом корову, овцу и нескольких кур.
Сельское хозяйство там, где им заниматься можно, отнюдь не в плохих условиях. Отличная глинистая почва родит превосходную пшеницу, и у небогатого поселянина уж на плохой конец всегда будет полбы столько, сколько надо для домашнего обихода.
Кроме того надо заметить, что климат сравнительно мягок; он значительно отличается от климата континента на той же широте. Весна наступает на две недели поздней, чем в Стокгольме, так что дачник выезжающий на шхеры, может пережить раннюю весну два раза в год; осень тоже наступает поздней, потому что осенью вода в море еще сравнительно тепла и действует согревающе на температуру воздуха. В климатическом отношении на шхерах отмечена одна неприятная сторона: это сухое начало и дождливый конец лета; поэтому во время посева и произрастания злаки страдают от засухи, а покос и жатва -- от дождя. Мягкостью климат отличается в особенности в округе, называемом Нинас. Там в лесу зимует плющ и на шпалерах созревает виноград.
Для рыбака или, собственно говоря, для жителя шхер, понятно, большее значение имеют хорошие рыбные промыслы. Ловят здесь главным образом кильку, эту сельдь Балтийского моря; ее ловят огромными сетями, которые во время весеннего и осеннего лова опускают на значительную глубину. Кроме того, ловят неводом щуку и окуня; иногда также щуку ловят на удочку, а окуня сетью. Не имеющую большой цены камбалу ловят сетью, угря убивают багром или вгоняют в вершу. Налима ловят зимой, ударяя его острогой в то время, когда лед еще прозрачен.
Население этой затерянной и совершенно обособленной от остального мира страны, хорошо спрятанной, кажется, по мнению многих, весьма смешанным. Постоянно само собой происходит своего рода сортировка, так как более интеллигентная часть молодежи всегда уходит во флот, поступает в лоцманы, в таможню. Те, что остаются, более спокойного нрава. Они продолжают дело отца или отправляются в Стокгольм, или ищут себе занятий в центре страны. Шхеры не представляли никогда из себя надежного места для обзаведения семьей и недвижимым имуществом, так как местность открыта неприятелю и право жизни и собственности не особенно ограждается властями, до которых далеко.
Судя по названию отдельных местностей, по типам и обычаям жителей, надо полагать, что этот архипелаг был убежищем для всякого рода людей, которые приходили из глубины страны и здесь по какой-нибудь причине искали уединения. Исторические данные о том, как были приобретены некоторые острова, напоминают фантастические рассказы о пиратах, о подвигах, сказочных героев. Местами не вполне ясно указано в поземельных книгах, принадлежат ли земли государству или они только числятся на оброке.
Находятся также указания на переселение туда, или, может быть, лишь на временные высадки финнов, эстонцев, русских и других жителей восточного побережья. И теперь здесь еще питают явное недоброжелательство, в особенности против эстонцев, этих темных личностей, серых по внешнему виду, появляющихся на серых же лодках, как бы сколоченных из старых, прогнивших досок, с снастями, сделанными из штопанных угольных мешков. Когда такого рода бродяга причаливает к берегу, рыбак, отправляясь охотиться в море, издали следит, не показывается ли где на берегу огонь; и он, имея дело с таким морским бродягой, обращается скорей к бутылке водки, чем к ружью; существует молва, основательно ли или неосновательно, не знаю, что здесь контрабандой перевозят в Россию соль.
Существуют и состоятельные обитатели шхер, но большинство живет в бедности, и некоторые даже доходят до того, что всю зиму питаются только тутлуком, головами селедок и картофелем. Промысел рыбака, похожий на судьбу игрока, не приучает к бережливости. Удачный улов делает его в один день состоятельным, и немедленно порождается вера в счастье со всеми её опасными последствиями.
Отдаленный от блюстителя правосудия, обитатель, шхер прибегает при надобности к собственному закону Линча, но из простого коммерческого расчета он охотнее оправдывает, чем осуждает. Может быть, он надеется, что, в свою очередь, будет оправдан, если и на него нагрянет несчастье. Мне однажды пришлось слышать прекрасный образчик снисходительности местных жителей по отношению к преступникам. Мне рассказывали про одного человека, который убил свою жену, и вместо слова "преступление" говорили "проступок".
Обитатель шхер -- отшельник; от него далеко до суда, до церкви, до школы, далеко до соседей и далеко до города. Место морских купаний для него ближайший культурный центр; но там он знакомится с роскошью и завидует людям, которые на его глазах три месяца подряд пируют, а трудящихся членов своего же общества, живущих в городе, он не видит. Он стал бы мыслителем, живя в уединении, если бы у него была к этому наклонность; вместо этого он делается мечтателем, чудаком, и, как он ни искусен в своем промысле и как ни прозорлив в обыденной жизни, он легко становится жертвой субъективных ощущений, "прозорливцем", чудаком; делает ошибочные выводы и заключения, смешивая часто причину и следствие; если, например, улов его удачен в тот день, когда он положил монету под камень, то эта монета становится причиной его удачи. Он суеверен, и язычество еще сидит так глубоко в нём, что для него символы христианства равнозначащи заклинаниям, заговору, колдовству.
Семья создается сама по себе, по старинным обычаям и сообразно с требованиями природы, среди которых главную роль играют хозяйственные расчеты. Отношения между лицами различных полов непринужденны; брак заключается обыкновенно с появлением ребенка, если девушка держит слово и склонна создать семью. В противном же случае происходят иногда серьезные осложнения, которые могут окончиться полным исчезновением ребенка и другими историями; эти последние доходят до слуха всего света, только не до ушей лэнсмана, который, впрочем, ничего сделать не может, так как не находится свидетелей.
Когда вдали от всяких соседей начинаются разрываться семейные узы и долго скрываются жестокие душевные страдания, то часто бывает, что в конце концов прорывается природная сила; тогда привыкший к смерти и преступлениям обитатель шхер бывает зачастую неразборчив в средствах. Тогда там происходят трагические сцены. Я коснулся этого в некоторых моих рассказах. Тогда разрываются узы кровного родства и переступаются запретные преграды. Природа захватывает сильной рукой то, что она может охватить, и голод или любовь не признают ни пощады, ни законов.
Все светлое и радостное в жизни обитателя шхер я попробовал описать в этом романе "Островитяне".
Глава I
Однажды в апрельский вечер он появился внезапно, как метель, с перевязанной через плечо на ремне фляжкой из шведской жести. Клара и Лотта поехали за ним на рыбацкой лодке до купального местечка Даларё. Но прошла целая вечность, пока они уселись в лодку. Им надо было отправиться к купцу за бочкой смолы и в аптеку, чтобы купить серой мази для поросёнка; затем им надо было пойти на почту за маркой; потом надо было идти к Фиа Лофстром, чтобы заложить петуха и подучить за него полфунта тонкой пряжи для сети. И под конец они еще отправились в гостиницу, куда Карлсон пригласил девушек покушать кофе и пирожков.
Наконец-то они вошли в лодку.
Карлсон хотел-было управлять ею, но он этого не умел; он еще никогда не видал четырехугольного паруса, поэтому-то и крикнул, чтобы подобрали фок, который совсем не был приготовлен.
На таможенном мостике стояли Лотан и Цёлнер и зубоскалили, глядя на этот маневр, когда лодка прошла через штаг и ее отнесло.
-- Послушай-ка! -- крикнул, пересилив ветер, молодой лоцман. -- У тебя дыра в лодке! Заткни-ка! Заткни!
Пока Карлсон искал отверстие, Клара оттолкнула его и взялась сама за руль. Лотте удалось с помощью руля опять поставить лодку по направлению ветра, и она быстро понеслась через пролив к острову Аспо.
Карлсон был маленький четырехугольный южанин, с голубыми глазами и кривым носом, похожим на двойной крючок. Он был оживлен, игрив и любопытен, но в морском деле он ничего не смыслил. Он и был приглашен на остров Хемзё, в Стокгольмском архипелаге, чтобы взять на себя попечение о поле и скоте; этим никто не хотел заниматься после, того, как скончался старый Флод и вдова его осталась одна на мызе.
Забросав девушек вопросами о том, как дела на мызе, Карлсон получил ответы, какие имеют обыкновение давать жители Стокгольмского архипелага, жители "шхер".
-- Да! Я этого не знаю. Да! Этого я сказать не могу! Да! Этого я положительно не знаю!
Из этого он ровно ничего не понял.
Лодка плескалась между островками и шхерами; исландская утка тем временем гоготала между камышами, а в сосновом лесу токовал тетерев. Лодка плыла по открытой поверхности воды, по "фиордам" и по местам с сильным течением, пока не наступила ночь и не зажглись звезды.
Тогда они вышли в более открытое море, откуда виден маяк Главной Шхеры. Лодка плыла то мимо стеньги с веником, то мимо белого бака, который казался привидением; то блестели, как полотно на солнце, последние снежные полосы; то выплывали из черной воды поплавки от сетей, которые шуршали о киль, когда лодка на них натыкалась. Полусонная чайка, испуганная, спорхнула с своего рифа и переполошила всех морских ласточек и чаек; поднялся невообразимый гам.
Далеко, далеко, там, где звезды опускались в море, блеснули красный и зеленый глаза парохода; он тянул за собой длинную вереницу круглых огоньков, сверкавших через иллюминаторы кают.
Все было ново для Карлсона, и он обо всём расспрашивал; на этот раз ему отвечали на его вопросы, и даже так много, что он скоро повял, что находится на чужбине. Он был "полевой крысой", т. е. приблизительно то же, что для горожан "пришлый из деревни".
Теперь лодка вошла в пролив и оказалась в подветренной стороне; надо было взять на риф парус и грести.
Когда они затем вскоре вошли в другой пролив, то увидали, как заблестел огонек из окна хижины, окруженной ольхами и соснами.
-- Вот мы и дома, -- заметила Клара.
Лодка вошла в узкую бухту; была вырублена прогалина среди камыша, который зашелестел вокруг лодки; этот шум разбудил щуку, которая, увидя удильную лёсу, ушла поглубже в воду.
Залаяла собака, и наверху, в хижине, замелькал фонарь.
Лодку привязали к мосткам, и началась выгрузка. Парус свернули вокруг реи, мачту вынули, и канаты намотали на стаг. Бочку со смолой выкатили на берег, и вскоре лоханки, кружки, корзины, узлы лежали на мостках.
Карлсон в полутемноте оглядывался по сторонам и видел всё новые и необычные для него предметы. Перед мостками лежал рыболовный ящик с рычагом; вдоль мостка, с одной его стороны, длинные перила были увешены бакенами для сетей, бечевой, завозными якорями, лотами, шнурами, крючками для удочек; на мостках стояли кадушки для килек, корытца, чаны, кадки, чашки, ящики с приспособлениями для улочек; в начале моста стоял навес, увешенный чучелами для приманки птиц; набивными гагарами, нырками, куликами, турпанами, гоголями; под навесом лежали на подставках паруса и мачты, ремни и багры, ковши, налимьи пестики. А на берегу были вбиты колья, на которых сушились кильковые сети, не меньше самых больших церковных окон, камбаловые сети с петлями, через которые можно было просунуть руку, окуньковые сети, только что связанные и белые, как тончайшие сети для саней.
От мостков по обе стороны тянулись, как аллея при въезде в усадьбу имения, два ряда раздвоенных, вилообразных жердей, на которых висели большие невода.
Теперь фонарь показался на верхнем конце дорожки я осветил посыпанную песком тропинку, на которой сверкали ракушки и высохшие жабры рыб, тогда как в неводах блестела, как иней на паутине, оставшаяся чешуя килек. Но фонарь освещал также лицо старушки, как бы высушенное ветром, и пару маленьких приветливых глаз, сощуренных как при ярком свете. Перед старушкой прыгала собака, косматая дворняжка, которая на море чувствовала себя как дома.
-- Ну-с, вернулись в. девочки? -- приветствовала их старуха. -- Привезли-ли парня?
-- Да, тетя, Вот мы, а вот, как видите, и Карлсон! -- отвечала Клара.
Старуха вытерла правую руку о фартук и протянула ее работнику.
-- Добро пожаловать, Карлсон. Надеюсь, что вам будет у нас хорошо!
-- Привезли ли вы кофе и сахару, девочки? -- обратилась она к ним. -- Убрали ли паруса? В таком случае, идите наверх, я дам вам покушать.
Все четверо пошли вверх по пригорку; Карлсон -- молчаливый, полный ожидания, заинтересованный тем, как сложится его жизнь на новом месте.
В печи ярко горел огонь; белый складной стол покрывала чистая скатерть, на нём стояла бутылка водки, как песочные часы перевязанная посередине; кругом стояли чашки шведского фарфора, с нарисованными на них розами и незабудками; свеже испеченный хлеб, поджаренные сухари, тарелка с маслом, сахарница и сливочник дополняли сервировку стола. Карлсон нашел ее богаче, чем то, чего он ожидал в этой Богом покинутой местности.
Но и комната приглянулась ему, когда он оглядел ее при свете огня; огонь из. печи сливался с светом сальной свечки в медном подсвечнике, отсвечивался в несколько поблекшей политуре секретера красного дерева, отражался в лакированной шкатулке и медном маятнике стенных часов, искрился на серебряной резьбе охотничьего ружья с насечкой, от его блеска выступали золоченые буквы на кожаных корешках книг с проповедями, молитвенниках, календарях, хозяйственных счетоводных книгах.
-- Пусть Карлсон подойдет ближе, -- пригласила его старуха.
Карлсон был дитя своего века и вовсе не намерен был удаляться в угол, он немедленно подошел ближе и сел на скамью, пока девушки переносили его ящики в кухню, по ту сторону сеней.
Старуха сняла кофейник с кипятком и положила туда кофе; потом снова повесила его и дала кофе еще прокипеть. Затем она повторила приглашение, прибавив на этот раз еще, чтобы Карлсон садился за стол.
Работник уселся и стал вертеть шапку в руках. Он наблюдал, с какой стороны дует ветер, чтобы соответственно этому повернуть свои паруса. Он, очевидно, имел твердое намерение стать в хорошие отношения с лицами влиятельными; но, так как он еще не знал, допускает ли старуха, чтобы с ней говорили, то не давал воли своему языку, пока не исследовал еще почву.
-- Какой, однако, красивый секретер! -- начал он, дотрагиваясь до его медных украшений.
-- Гм! -- возразила старуха. -- Но в нём находится немного.
-- Ох, ох! Уж этого вы мне не говорите! -- сказал заискивающе Карлсон, вставляя мизинец в замочную скважину крышки секретера. -- Там достаточно!
-- Да, было время, когда там деньги были, когда мы его с аукциона привезли домой. Но вскоре опустили в землю Флода, Густаву пришлось идти в солдаты, и с тех пор нет на мызе настоящего порядка. Потом был выстроен новый дом, не приносящий никакой выгоды. Так пошло одно к одному. Но пусть Карлсон положит себе сахару и выпьет чашку кофе.
-- Почему же мне первому начинать? -- упорствовал работник.
-- Да потому что еще никого дома нет, -- пояснила старуха. -- Проклятый малый на море с ружьем; и всегда он берет с собой Нормана; таким образом не выходит ничего путного. Только бы им уйти охотиться на птицу, и хоть пропадай всё скотоводство и рыбная ловля. Вот причина, почему я сюда выписала Карлсона, чтобы он смотрел за порядком. Поэтому-то он и должен поставить себя выше и присматривать за парнем. Не желает ли он сухарей?.
-- Да, тетка, если я должен, так сказать, стать выше, чтобы другие слушались меня, тогда надо установить известный порядок. Тогда я должен иметь поддержку тетки, потому что я знаю, каково будет, если стать с парнями запанибрата.
Таким образом Карлсон почувствовал под собой твердую почву.
-- Что же касается морского дела, -- продолжал он, -- в него я вмешиваться не буду; этого я не знаю, но в сельском хозяйстве я опытен и там могу быть хозяином своего дела.
-- Да, это мы завтра распределим; завтра воскресенье, и мы за день обо всём поговорить успеем. Ну, еще полчашечки, Карлсон, а потом пусть он идет спать.
Карлсон взял со стола песочные часы, и наполнил чашку больше чем на четверть водкой, а старуха долила кофе. Проглотив эту смесь, он почувствовал сильное желание возобновить прекратившийся разговор, который был ему необыкновенно приятен. Но старуха встала и пошла хлопотать возле печки; девушки беспрестанно входили и выходили; собака лаяла на дворе и отвлекала внимание.
-- Вот возвращаются парни, -- заметила старуха.
Снаружи раздались голоса, слышен был стук каблуков о камни, и Карлсон разглядел через бальзамин, стоящий на окне, фигуры двух мужчин, освещенных луной, с ружьями за плечами и ношей на спине.
Собака залаяла в сенях, и затем отворилась дверь. Вошел хозяйский сын в непромокаемых сапогах и охотничьей куртке. С уверенностью и гордостью счастливого охотника бросил он на стол возле двери ягдташ и несколько связанных вместе гагар.
-- Добрый вечер, мать, вот тебе мяса! -- приветствовал он старуху, не замечая прибывшего.
-- Добрый вечер, Густав! Вас долго не было, -- отвечала мать, бросив невольно довольный взгляд на дивных гагар с черным как смоль и как мел белым оперением, светло-красной грудью и зеленоватой, цвета морской воды, спинкой. -- У вас, как я вижу, была хорошая охота. А вот Карлсон, которого мы ожидали.
Сын бросил своими маленькими острыми глазами, почти скрытыми за рыжими ресницами, испытующий взгляд, и лицо его сразу изменилось: из открытого оно стало осторожным.
-- Добрый вечер, Карлсон, -- сказал он коротко и застенчиво.
-- Добрый вечер, -- ответил работник простодушным тоном, желая казаться рассудительным, как только он раскусил вновь вошедшего.
Густав уселся на почетном месте, локтем оперся о подоконник и попросил у матери чашку кофе, в которую немедленно же налил водки. Пока он пил, он молча наблюдал за Карлсоном.
Тот взял в руки убитых птиц и осматривал их.
-- Отличные птицы, -- сказал он и ущипнул одну из них в грудь, желая убедиться, жирны ли они. -- Он хороший стрелок, как я вижу; выстрел попал в самое настоящее место.
Густав в ответ лукаво улыбнулся. Он сразу понял, что работник ничего не смыслил в охоте, так как он одобрял выстрел, попавший в грудное оперение и сделавший гагару непригодной для того, чтобы из неё сделать чучело.
Но Карлсон продолжал болтать без умолку; он хвалил сумку из тюленьей шкуры, ружье, сам же скромно стушевывался; по поводу предметов, касающихся моря, он выставлял себя еще более незнающим, чем был в самом деле.
-- Где ты оставил Нормана? -- спросила старуха, которую клонило ко сну.
-- Он всё приберет, -- ответил Густав, -- и сейчас придет.
-- Рундквист уже лег. Да и пора; вероятно, и Карлсон устал, так как он долго был в пути. Я покажу ему, где ему лечь, если он пойдет со мной.
Карлсон охотно остался бы еще, но жест был настолько решителен, что он не захотел испытывать дольше терпение хозяйки.
Старуха вышла с ним в кухню.
Затем она немедленно же пришла к сыну, к которому снова вернулось простодушное выражение лица.
-- Ну-с, как находишь ты его? -- спросила старуха. -- Он выглядит порядочным и старательным малым.
-- Нет, нет! -- ответил Густав протяжным голосом. -- Не доверяй ему, мать; он только вздор болтает.
-- Что ты говоришь! Он может быть порядочным, даже если и любит поболтать.
-- Верь мне, мать, это пустомеля. Нам с ним не мало возиться придется, пока мы от него избавимся. Но это ничего не значит. Он будет работать за свое пропитание, но пусть он ко мне близко не подходит. Ты, конечно, никогда не поверишь тому, что я говорю, но сама увидишь! Увидишь. Потом ты будешь раскаиваться, когда поздно будет! Каково было со старым Рундквистом! Тот тоже был боек на словах, а спина у него слабая; много мы с ним возились, а теперь мы будем его кормить, пока он не умрет. Такие болтуны хороши только за едой, -- это ты уж мне поверь!
-- Ты как отец твой, Густав. Ты не веришь в добро и слишком много требуешь от людей! Рундквист не рыбак, но тоже земледелец, и он многое может сделать, чего другие не могут. Людей же привычных к морю мы не найдем; они уходят во флот, в таможню пли делаются лоцманами. Найти можно только земледельцев. И, видишь ли, берешь, что найдется.
-- Это я знаю, что никто больше не хочет быть работником! Все ищут работы в городах, а тут, на островах, собирается всякий отброс с материка. Порядочный народ не идет в шхеры, им на это надо особые основания. Поэтому-то я и повторяю: смотри в оба!
-- Ты, Густав, должен был бы смотреть в Оба, -- возразила старуха, -- чтобы привести в порядок твое добро. Ведь настанет время, когда оно будет тебе принадлежать! Ты должен был бы оставаться дома, вместо того чтобы постоянно скитаться по морю, или, по крайней мере не отвлекать людей от работы.
Густав ощупал одну гагару, а затем ответил:
-- Ах, мать, ты ведь тоже любишь, когда на столе появляется жареное, после того как всю зиму подавалась соленая свинина и рыба; так тебе не следует так говорить. Впрочем, я ведь не хожу в шинок, а какое-нибудь удовольствие должен же человек себе доставить. Слава Богу; мы не голодаем, и в банке есть немного денег; дом наш не приходит в упадок, не гниет. Если загорится, то пусть его горит: -- он застрахован.
-- Дом не гниет, это я знаю, но всё остальное рушится. Заборы в полях должны быть исправлены, канавы должны быть очищены. Крыша на конюшне настолько сгнила, что дождь льет на скотину. Нет ни одного не сломанного мостка, лодки все прогнили, как трупы, сети требуют починки, а молочный погреб необходимо покрыть заново. И так далее. Многое должно быть сделано, но когда же всё это будет? Теперь посмотрим, нельзя ли это привести в порядок, раз мы нарочно для этого взяли работника, Будет видно, если Карлсон окажется неподходящим человеком.
-- Пусть делает! -- заворчал Густав, проведя рукой по коротко остриженным волосам, торчащим кверху как иглы. А вот и Норман! Иди выпей чашечку, Норман!
Норман, маленький, широкоплечий, светло-русый, с еле пробивающимися усиками и голубыми глазами, вошел в комнату и, поздоровавшись со старухой, сел рядом с товарищем по охоте.
Оба героя достали из карманов куртки свои глиняные трубки и набили их "черным якорем". Тогда, попивая смесь кофе и водки, они по обыкновению охотников стали припоминать всё случившееся с ними на море -- выстрел за выстрелом. Они осмотрели всех птиц, пальцами исследовали раны, сосчитали все дробинки, отыскали следы неудачных выстрелов. Наконец, они составили план новых поездок.
В это время Карлсон в кухне знакомился с своей спальней.
Кухня помешалась там, где крыша кончалась и походила на опрокинутую вверх дном плоскодонку, плавающую на воде. Груз состоял из всевозможных предметов. Высоко, под самой потемневшей крышей висели на балках сети и рыболовные снаряды; под ними сушились доски и лодочные планки, пакля я конопля, завозные якоря, кованное железо, пучки лука, сальные свечи, ящики с провизией; на боковой балке лежала целая вереница свеже-набитых чучел для приманки; были брошены одна на другую овечьи шкуры; с третьей балки болтались непромокаемые сапоги, куртки, рубашки, чулки, а между балками лежали копья с острогами, палки с кожами угрей, удочки и якоря.
У окна стоял простой деревянный обеденный стол; вдоль стен стояли три раздвижных дивана, покрытых грубыми, но чистыми простынями.
Один из них старуха указала Карлсону. Когда она вышла со свечой, то приезжий остался в полутемноте, слабо лишь освещенной огнем из печи и короткой полоской лунного света. Луна бросала на пол тень от косяков и перекладин окна. Из скромности огня не зажигали, потому что девушки тоже спали в кухне.
Таким образом, Карлсон разделся в полутемноте. Он снял с себя платье и скинул сапоги; затем он из кармана куртки вынул часы, чтобы завести их при свете очага. Он воткнул ключ в отверстие и начал заводить часы несколько неумелой рукой, так как они. у него шли только по воскресеньям и в торжественных случаях. Вдруг из -- под одеял на одной из кроватей раздался ворчливый голос:
-- У него даже и часы есть!
Карлсон вздрогнул, взглянул по направлению, откуда раздался голос, и увидел при свете печки косматую голову с парой сверкающих глаз, опирающуюся на волосатые руки.
-- Твое ли это дело? -- возразил он, чтобы не промолчать.
-- Мое, ведь звонят же в церкви, хотя я туда никогда не хожу! -- отвечала голова. -- Во всяком случае эхо тонкий мужчина: у него даже сафьяновые голенища.
-- Еще бы! И калоши у него тоже имеются, если уж об этом идет речь!
-- Ах, у него и калоши есть! В таком случае он наверно может и рюмочку поднести!
-- Да! Он и эго может, если надо, -- ответил Карлсон уверенно и пошел за своей фляжкой. -- Прошу!
Он вынул пробку, выпил глоток и протянул фляжку.
-- Да благословит его Господь. Я, право, думаю, что это водка. Ну, так счастливого года и добро пожаловать! Теперь я буду говорить с тобой на ты, Карлсон, а ты будешь меня называть дураком-Рундквистом, потому что так меня обыкновенно зовут.
Затем он опять забрался под одеяло.
Карлсон разделся и пополз в постель, повесив предварительно часы на солонку и поставив сапоги на середину комнаты так, чтобы хорошо были видны красные сафьяновые стрелки.
В кухне настала тишина, и слышен был лишь храп Рундквиста возле печки.
Карлсон не спал и думал о будущем. Как гвоздь вонзились в него слова старухи о том, что он должен стать выше других, чтобы поставить хозяйство на надлежащую высоту. Этот гвоздь причинял ему боль; ему казалось, что у него на голове нарост. Он думал о секретере -- из красного дерева, о рыжих волосах и недоверчивом взгляде хозяйского сына. Он представлял себя бегущим туда и сюда с звенящей в карманах брюк связкой ключей; кто-то приходит и просит денег; он поднимает кожаный фартук опускает руку в карман вытягивает связку и перебирает ключи, как будто распутывает паклю; найдя самый маленький ключ, входящий в замочную скважину, он вставляет его в нее, точно так же как вечером просунул в скважину свой собственный мизинец; но замочная скважина вдруг стали похожа на глаз с зрачком, становится круглой, большой и черной, как дуло ружья, а на другом конце ствола вдруг видит он лукавый глаз хозяйского сына, который как бы караулит деньги.
Отворилась кухонная дверь, и Карлсон пробудился от дремоты. На середине комнаты, которую теперь освещала одна луна, стояли две одетые в белое фигуры, которые сейчас же юркнули в постель; кровать сильно заскрипела, как лодка, когда она ударяется о ветхие мостки. Что-то закопошилось в простынях, пока снова не настала тишина.
-- Молчи, не разговаривай с чудищем, -- остановила Лотту Клара.
-- Вы так... милы! Если бы я только мог... быть таким милым... как вы! -- вздохнул Рундквист. -- Да, Боже мой, становишься стариком! Тогда уже нельзя поступать как хотелось бы, и тогда жизнь уже цены не имеет. Доброй ночи, детки, и берегитесь Карлсона: у него часы и сафьяновые сапоги. Да! Карлсон счастлив! Счастье приходит, счастье уходит! Счастлив тот, кого полюбит девушка! Что вы там ворочаетесь в постелях, девушки! Слушай-ка, Карлсон, нельзя ли мне получить еще глоток? Тут так страшно холодно; дует из печки.
-- Нет, ты теперь больше ничего не получишь, потому что я желаю спать, -- заворчал Карлсон, потревоженный в своих мечтах о будущем, в которые не входили ни вино, ни девушки, и почти освоившийся с своим положением главного рабочего.
Опять наступила тишина. Через обе затворенные двери доносился лишь глухой шум голосов охотников, увлекшихся воспоминаниями, да ночной ветер завывал в трубе.
Карлсон опять закрыл глаза. Задремав, услышал он, как Лотта твердила что-то наизусть вполголоса, чего он не мог понять, но что сливалось в один протяжный шепот. Наконец, он расслышал следующее:
-- Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого... Твое есть царство, и сила, и слава вовеки веков, аминь. Покойной ночи, Клара!
Через мгновение из постели девушек раздался храп. Рундквист, шутя или в самом деле, храпел так, что стекла в окне дрожали. Карлсон лежал в полудремоте и сам не знал, спит он или нет.
Вдруг приподнялось его одеяло, и мясистое, потное тело растянулось рядом с ним.
-- Это Норман! -- услышал он возле себя голос. Он понял, что пришел рабочий, который должен был спать вместе с ним.
-- Ага, сторож вернулся, -- раздался хриплый бас Рукдквиста. -- Я думал, что это чёрт, который вечером по субботам охотится.
-- Ты же не можешь стрелять, Рундквист; у тебя же нет ружья, -- ворчал Норман.
-- Не могу? -- возразил старик, чтобы сказать последнее слово. -- Я могу из винтовки убивать и через простыню...
-- Потушили ли вы огонь? -- прервал его ласковый голос старухи, которая с порога взглянула в кухню.
-- Да! -- ответили ей хором.
-- Так покойной же ночи!
-- Покойной ночи, тетка!
Послышалось несколько вздохов, потом запыхтели, засопели, закашляли, и раздалось громкое храпение.
Но Карлсон еще не сразу заснул, он считал стекла в окне, чтобы вернуться к действительности.
Глава II
Когда в воскресенье утром Карлсон проснулся от крика петуха, то в постели уже никого не было, девушки стояли в нижних юбках у очага, а солнце бросало свой ослепительный свет в кухню.
Карлсон быстро натянул брюки и вышел, чтобы умыться. Там уже сидел на бочонке из-под килек молодой Норман, которому стриг волосы всезнающий Рундквист. На Рундквисте надета была чистая рубашка, широкая, как большая утренняя газета, и самые лучшие его сапоги.
Перед железным кухонным чугуном, лишившимся своих ножек и ставшим вследствие этого умывальником, Карлсону пришлось с помощью кусочка зеленого мыла произвести свое воскресное омовение.
В окне комнаты показалось покрытое веснушками и намыленное лицо Густава; делая страшные гримасы, проводил он по лицу блестевшей на солнце бритвой, стоя перед обломком зеркала, известного под названием "воскресного зеркала".
-- Пойдете вы сегодня в церковь? -- спросил Карлсон, здороваясь.
-- Нет, мы не часто бываем в Божьем доме, -- ответил Рундквист. -- До церкви приходится грести версты две и столько же обратно, а день, предназначенный для отдыха, не следует осквернять ненужной работой.
Лотта вышла, чтобы вымыть немного картофелю, пока Клара отправилась в амбар, чтобы достать из кадки для зимнего запаса соленой рыбы. В этом так называемом "семейном гробу" находилась вся рыба, которую нельзя было сохранять долго; ее солили, всю вперемешку, не разбирая сортов, и она служила для ежедневного домашнего употребления. Тут рядом лежали бледная плотва и красный карпий, ерши, иногда окуни, маленькие щуки, камбалы, лини, налимы, угри. У всех этих рыб был какой-нибудь изъян: изодранные жабры, выколотый глаз, рана на спине, произведенная острогой; некоторые были растоптаны ногой.
Клара взяла несколько пригоршней этих рыб, отбросила большую часть соли и опустила всё в котелок.
Пока в печке закипал завтрак, Карлсон оделся и совершил маленький обход, чтобы ознакомиться со двором.
Дом, в сущности состоящий из двух пристроенных вместе домиков, стоят на возвышении на южной и внутреннем берегу длинной довольно мелкой бухты, образованной открытым морем. Эта бухта так глубоко была врезана б сушу, что открытого моря не было видно, и можно было подумать, что находишься на берегу маленького озера внутри страны. Склоны возвышенности, спускающиеся к долине, покрыты были выгонами, лугами и рощами, поросшими березами, дубами, ольхой. Северную сторону бухты охраняла от холодных ветров покрытая сосновым лесом гора, а южную часть острова покрывали вперемежку сосняк, березовые рощи, болота; среди них то тут, то там, виднелся клочок обработанной пахотной земли.
На самом верху, рядом с жилым домом, стоял амбар; на некотором расстоянии от него стоял новый дом "Гросстуга", красный довольно большой блокгауз с черепичной крышей. Старый Флод построил себе его на старость; теперь же он стоял пустой, потому что старуха не хотела жить в нём одна, да и напрасно зажигать в печи огонь так близко от леса.
Дальше, к роще, виднелись скотный двор и житница; в тени прекрасных дубов находились амбар и погреб; а сзади, вдали, около расположенного на юг луга виднелась крыша разоренной кузницы.
Внизу, у внутренней оконечности бухты стояли до мостков навесы; там же находилась пристань для лодок.
Не входя в оценку красоты местности, Карлсон, однако, был в общем всем приятно поражен. Богатая рыбой бухта, обширные луга, защищенные от ветров и хорошо расположенные поля: всё сулило хороший доход, лишь бы умелая рука привела в движение природные силы и вызвала на свет погребенные природные сокровища.
Поблуждав по мызе, он был прерван в своем осмотре громким криком "алло", раздавшимся со стороны жилого дома, затем перенесенного на бухту и на поле и в то же мгновение повторенного в том же тоне амбаром, рощей и кузницей.
То была Клара, призывавшая к завтраку.
Вскоре затем четверо мужчин сидели вокруг кухонного стола, на котором были только что испеченный картофель, соленая рыба, масло, ржаной хлеб и, по случаю воскресенья, водка. Старуха хлопотала вокруг стола, угощая мужчин; от времени до времени приглядывала она за печкой, где теперь варилась пища для кур и свиней.
Карлсон выбрал себе место на узкой стороне стола, Густав же и Рундквист сидели за широкой стороной стола; Норман поместился также на узкой стороне; в сущности нельзя было бы сказать, кто из них занимал почетное место, но можно было подумать, что имеешь перед собой четырех выборных депутатов. Однако больше других говорил Карлсон, при чём подчеркивал свои слова, ударяя вилкой по столу. Он говорил о земледелии и о скотоводстве; Густав же или вовсе не отвечал, или говорил о рыбной ловле и об охоте. Норман поддерживал его в этом, а Рундквист играл при этом роль беспартийного слушателя; он время от времени бросал в печку полено, чтобы огонь не потухал, раздувал пламя, когда оно погасало, делал сочувственные замечания то направо, то налево, доказывал собравшимся, что все они одинаково глупы и невежественны и что разум -- привилегия его одного.
Густав никогда прямо не отвечал Карлсону, а обращался всегда к одному из своих соседей; Карлсон понял, что дружбы от него ему нечего было ожидать.
Поведение Нормана, самого младшего изо всех, показывало, что он имел поддержку хозяина дома; и видна было, что плясать под его дудочку было всего надежнее.
-- Воспитывать свиней, когда не имеешь молока, нестоящее дело, -- поучал Карлсон. -- А молока никогда не будет, если осенью не посеять клевера. В полеводстве должна быть установлена плодопеременная система; один хлеб должен следовать за другим.
-- Эго точь-в-точь, как в рыболовстве, не правда ли, Норман? -- обратился Густав к соседу. -- Нельзя забросить сети для килек, пока не кончишь с ловлей камбалы; а камбалу не поймаешь, если не кончила метать икру щука. Одно следует за другим, и, когда покончишь с одним, начинается другое. Не так ли, Норман?
Норман, не противореча, согласился с ним и для большей точности повторил последние слова Густава, когда заметил, что Карлсон готов дать отбой.
-- Да, это верно, -- сказал он. -- Начинается одно, когда кончается другое.
-- Кто кого кончает? -- воскликнул тем временем Рундквист, не желавший упустить удобного случая пошутить.
Карлсон, у которого в зубах застрял хвост плотвы, сильно волновался, размахивал руками, желая повернуть снова разговор в свою сторону. Он должен был, однако, присоединиться к насмешкам остальных, хотя те зубоскалили больше из злорадства, и под влиянием дешевой остроты разговор о сельском хозяйстве должен был прекратиться.
Обрадованный своим успехом Рундквист варьировал удачно найденную тему, и никто уже кг хотел слушать серьезного разговора.
По окончании завтрака пришла старуха и просила Карлсона и Густава идти с ней на скотный двор и на поля, чтобы переговорить о распределении работы и прийти к соглашению по поводу того, что предпринять для улучшения хозяйства. -- После этого, -- объявила она, -- все соберутся в комнату, чтобы слушать чтение проповеди.
Рундквист растянулся возле печки на скамейке и закурил трубку. Норман взял свою гармонию и сел перед домом, пока остальные направились к скотному двору.
К удивлению Карлсона действительность превзошла его ожидания. Двенадцать коров, не стоявших уже на ногах, ели мох и солому, так как корму больше не было. Всякая попытка поднять их оказалась напрасной; после того, как Карлсон и Густав тщетно пытались поднять их на ноги, подкладывая им под брюхо половицу, их предоставили собственной судьбе.
Карлсон задумчиво качал головой, как врач, покидающий приговоренного к смерти больного; свои благие советы и предложения он оставил на другое время.
С двумя волами дело обстояло еще хуже, так как пахоту недавно окончили.
Овцы могли лишь обрывать кору с давно объеденных кустов.
Свинии были худы, как гончие собаки. Куры бегали по скотному двору, по которому разбросан был навоз кучками.
После того, как всё было осмотрено и обнаружен был полный упадок всего, Карлсон объявил, что тут можно лишь прибегнуть к ножу.
-- В шести коровах, дающих молоко, толку больше, чем в двенадцати голодающих!
Он исследовал вымя и указал с большой уверенностью на тех коров, которых следовало подкормить, а затем отвести к мяснику.
Густав делал возражения.
Но Карлсон утверждал, что они должны быть зарезаны, и настаивал на этом. Как верно то, что он живет, так и то, что он должен умереть! Тогда возможно будет ввести другой порядок. Но прежде всего надо купить хорошего сухого корма, пока нельзя выпускать скотину в лес.
Когда Густав услышал о покупке сена, он горячо начал отговаривать тратить деньги на то, что у них уже имеется Но старуха заставила его замолчать, говоря, что он в этом деле ничего не понимает.
Затем, приняв другие менее важные решения, отправились они в поле.
Там целые полосы лежали под паром.
-- Ага! ага! -- воскликнул с сожалением Карлсон, увидав, что хорошая земля обрабатывается таким устарелым способом. Ах! Какое ребячество! Ни у кого больше нет пара, но зато сеется клевер! Если можно иметь урожай ежегодно, почему же пользоваться им через год?
Густав полагал, что ежегодная жатва истощает землю, которой нужен отдых, как человеку.
Но Карлсон весьма справедливо, хотя довольно туманно, объяснил ему, что клевер удабривает землю, вместо того чтобы ее истощать; он, кроме того, избавляет ее от сорных трав.
-- Никогда еще я этого не слыхал, -- заметил Густав, -- чтобы хлеб землю удобрял!
Он никак не мог понять толкования Карлсона о том, что травы получают главным образом свое питание "из воздуха".
Потом осмотрели отводные каналы; они были переполнены водой и заросли.
Местами густо рос хлеб, как будто зерно сеяли полными пригоршнями, местами всё заросло сорной травой.
Луга не были прочищены; прошлогодняя листва покрывала и душила траву, обратившуюся в одну слипшуюся массу.
Заборы, огораживающие поля, были близки к полному разрушению. Всё было в том обветшалом виде, о котором старуха говорила в разговоре вечером.
Но Густав и слышать не хотел о дельных замечаниях Карлсона; он отклонял их как нечто неприятное, которое почему-то выкапывается из области прошлого. Он страшился работы, но больше всего он боялся, чтобы матери не пришлось раскошеливаться.
Когда они затем пошли на телячий загон, то Густав отстал, а когда они пришли в лес, то его уже не было с ними. Старуха позвала его, но ответа не последовало.
-- Пусть идет, -- сказала старуха. -- Вот каков Густав! Он немного туп и не ленив только тогда, когда отправляется с ружьем на море. Но это не должно смущать Карлсона, потому что злого умысла в нём нет. Отец хотел сделать из него хорошего человека; он не хотел, чтобы сын шел в работники, а чтобы мог делать, что пожелает. Когда ему минуло двенадцать лет, он получил собственную свою лодку, а также, конечно, и ружье. С той поры с ним ничего нельзя было поделать. Теперь рыболовство падает, поэтому-то я и подумала о пахоте, так как земля всё же верней, чем море. Дело пошло бы, если бы только Густав умел приказывать людям работать; но он всегда обращается с парнями как с товарищами, и работа вперед нейдет.
-- Людей баловать -- это не годится, -- подтвердил Карлсон, -- и вот что я должен тут же сказать тетке, благо мы с глазу на глаз: если я должен стать в роде надсмотрщика, то я должен обедать в комнате и спать один, а то люди не будут меня уважать, и я ничего не добьюсь.
-- Обедать в комнате, -- продолжала озабоченно старуха, перелезая через забор, -- вряд ли будет возможно. Рабочим непонутру, если кто обедает не с ними в кухне. Это даже не решался делать старый Флод, а уж Густав никогда этого не делал. А если так поступить, то они сейчас же подымут историю из-за еды, встанут на дыбы. Нет, из этого ничего не выйдет. Но спать в отдельной комнате -- это дело другое; это мы еще посмотрим. Люди и то находят, что их помещается слишком много в кухне, и я думаю, что Норман охотнее будет спать один в своей постели, чем с кем-нибудь другим.
Карлсон счел за лучшее удовольствоваться наполовину выигранной победой и пока спрятал другой заряд.
Теперь они вошли в сосновый лес, где в расщелинах некоторых валунов еще лежал грязный снег, усыпанный опавшими иглами. Под жгучими лучами апрельского солнца сосны уже выделяли смолу; а под кустами орешника сквозь прогнившую листву выглядывал трилистник. Из-под мха поднималась теплая влага; сквозь стволы деревьев видно было, как над забором дрожало сияние воздуха; дальше синела морская даль, слегка колеблемая ветерком; белка шуршала в ветках, а зеленый дятел постукивал своим клювом по стволу сосны.
Старушка семенила по тропинке, по иглам и корням. Карлсон, шедший за нею, видел, как при каждом её шаге мелькали подошвы и исчезали под подолом платья. Тогда ему пришло на ум, что вчера она показалась ему старше.
-- Тетка однако быстра на ноги, -- сказал Карлсон, выражая этим свое настроение, внушенное красотами весны.
-- Что он говорит! Можно подумать, что он заигрывает со старой бабой.
-- Нет, я всегда говорю то, что думаю, -- сказал Карлсон убежденно. -- Поспевая за теткой, я весь вспотел.
-- Мы дальше не пойдем, -- ответила старуха и остановилась, чтобы перевести дух. -- Отсюда Карлсон может осмотреть лес; сюда мы сгоняем летом скотину, когда она не пасется на островках.
Карлсон окинул лес взглядом знатока, -- он нашел, что там очень много валежника и что на корню хороший строевой лес.
-- Но какой плохой уход! Хворост валяется в таком беспорядке, что тут всякий себе шею сломит!
-- Теперь Карлсон сам видит, в каком положении дело. Пусть он управляет, как найдет нужным, и пусть строго смотрит за делом. Он всё приведет в порядок, в этом я уверена! Не так ли, Карлсон?
-- Я уж дело свое буду делать, лишь бы другие работали! А для этого вы должны мне помочь, тетка, -- сказал в заключение Карлсон.
Он сознавал, что нелегко ему будет отвоевать себе положение военачальника, так как рядовые давно на местах.
Среди непрерывной беседы о том, каким образом и каким способом вступит Карлсон в управление и будет охранять свое начальническое положение, вернулись они домой. Карлсон старался внушить старухе, что это начальническое положение является главным условием для процветания мызы.
Теперь должна была быть прочитана проповедь, но из мужчин никто не явился. Оба стрелка с ружьями пошли в лес; Рундквист, как всегда, скрылся куда-то на освещенную солнцем гору. Так было всегда, когда надо было выслушать слово Божие.
Карлсон уверял, что можно обойтись и без слушателей, а что если не затворять двери, то, пока горшки будут закипать в печке, девушки тоже услышат кое-что из прочитанного.
Когда старуха выразила свое сомнение по поводу того, сможет ли она прочесть, то Карлсон сейчас же выказал готовность это исполнить.
-- Ага! Я на прежнем своем месте часто читал проповеди; это меня не затруднит.
Старуха раскрыла календарь и отыскала текст этого дня -- а именно второе воскресенье после Пасхи -- посвященного доброму пастырю.
Карлсон взял с полки лютеранскую книгу проповедей и сел на стул посреди комнаты; тут мог он воображать себе, что его хорошо услышат и увидят его подчиненные. Затем он развернул книгу церковных песнопений и запел громким голосом текст писания снизу доверху по всей гамме, как это делали при нём однажды приезжие проповедники и как ему уже приходилось самому делать.
-- "И сказал Господь пришедшим к нему иудеям: Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит".
Поразительное чувство личной ответственности охватило чтеца, когда он произнес следующие слова: "Я есмь пастырь добрый". Он многозначительно взглянул в окно, как будто желая увидеть обоих отсутствующих наемных рабочих, Рундквиста и Нормана.
Старуха грустно кивнула головой и взяла кошку к себе на колени, как бы принимая в свои объятия заблудшую овцу.
Карлсон же продолжал читать дальше дрожащим от волнения голосом, как будто он сам написал эти строки.
"А наемник бежит -- да, он бежит, -- повторил он, -- потому что наемник (почти крикнул он) не радеет об овцах".
-- "Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня" -- продолжал он уже наизусть, так как он эти слова знал по катехизису.
После этого он уже продолжал слабым голосом, опустив глаза, как бы глубоко страдая за злобу людскую, и вздохнул. Особое ударение, которое он придавал словам, выразительные взгляды по сторонам указывали на то, что он с болью в сердце указывает на неведомых злодеев, не желая их открыто обвинять.
"Есть у меня и другие овцы, которые не сего двора; и тех надлежит Мне привесть: и они услышат голос Мой!"
Затем он прошептал с лицом, засиявшим улыбкой, пророческим тоном, полным надежды и уверенности:
-- "И будет одно стадо и один Пастырь".
-- И один Пастырь! -- повторила старуха, мысли которой были далеко от мыслей Карлсона.
Затем он взял в руки книгу проповедей и сначала сделал кислое лицо, когда, перелистав страницы, увидал, что это была "длинная история"; но затем набрался мужества и начал. Темы не вполне соответствовала его намерением; она больше придерживалась христианской символической стороны; поэтому-то он и не был столь воодушевлен, как при чтении текста. Он быстро пробегал по столбцам, а когда переворачивал страница, то доводил быстроту до того, что влажными пальцами переворачивал сразу по две страницы, стараясь, чтобы старуха этого не заметила.
Когда же он увидал, что приближается конец, то, боясь сразу наткнуться на "Амины, стал читать менее быстро. Но было поздно: переворачивая в последний раз страницы, он слишком сильно намуслил большой палец и повернул сразу три страницы, так что "Амины очутилось на самом верху следующей страницы; казалось, что он ударился головой о стену.
От этого удара старуха проснулась и полусонная взглянула на часы.
Карлсон поэтому повторил еще раз "Аминь", при чём прибавил:
"Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа и ради нашего спасения".
Чтобы не сразу прервать и в виде обещанного примирения, он прочел Отче наш, так тихо и трогательно, что старуха, которую в эту минуту осветило солнце, еще раз склонила голову.
Она успела разгуляться от сна, пока Карлсон, желая избежать неприятных объяснений, склонил голову на левую руку, произнося тихую молитву, которую неловко было бы прервать.
Старуха тоже чувствовала себя виноватой и, желая доказать, что была внимательна, постаралась в прочувствованных словах выразить свое душевное волнение. Но Карлсон на полуслове прервал ее и с твердостью пояснил, что и в тексте и в собственных словах Спасителя сущность лишь одна: одно стадо и один пастырь! Исключительно один, один для всех, один, один, один!
В это мгновение раздался призывающий к обеду крик Клары. Из глубины леса раздались в ответ два радостных крика, а затем выстрелы; а из трубы кузницы донесся, как бы из пустого желудка, обычный возглас Рундквиста: "Пу!" -- который всякий узнавал.
А затем вскоре собрались к обеденному котлу заблудшие овцы. Старуха встретила их упреком за их отсутствие. Но каждый из них ответил, не оставаясь таким образом перед старухой в долгу: они сожалели, что не слыхали зова, а то немедленно бы пришли.
Карлсон держал себя с достоинством, как приличествовало во время воскресного обеда. Рундквист же намекал в неясных выражениях на "замечательные" успехи ведения хозяйства. Карлсон усмотрел в этом то, что он примкнул к оппозиционной партии и ею покорен.
После обеда, состоящего из двух сваренных в молоке с перцем гагар, мужчины ушли спать; но Карлсон вынул из ящика книгу церковных песен и сел на дворе на возвышении, на сухом камне. Он сел спиной к окошку хижины, чтобы можно было и подремать.
Старуха нашла, что это много обещает, так как обыкновенно послеобеденные часы по воскресеньям пропадали у всех даром.
Когда Карлсон решил, что прошло достаточно времени для молитвы, он встал, вошел, не постучавшись в комнату и выразил желание осмотреть свою каморку.
Старуха хотела это отложить до другого времени, под предлогом, что надо прибрать стол; но Карлсон настаивал, и в конце концов старуха повела его на чердак...
Под самым коньком крыши находилось что-то в роде четырехугольного ящика; наверху в нём проделано было окошечко, которое в настоящую минуту было завешено полосатой синей шторой. В каморке стояла кровать, а возле окна стол с графином воды. По стенам что-то висело, похожее на платье, завешенное простыней; и, действительно, подойдя ближе, Карлсон увидел, что то было платье; тут выглядывал воротник от лифа с висячей отделкой, там показывались брюки. На полу стояла целая армия мужских и женских башмаков и сапог. За дверью стоял массивный, окованный железом сундук с медной замочной бляхой.
Карлсон поднял штору и отворил окно, чтобы очистить воздух от запаха сырости, камфоры, перца, полыни. Потом он положил на стол свою шапку и объявил, что здесь ему хорошо будет спать. Когда старуха высказала опасение, как бы ему не было холодно, он объявил, что привык слать в холодной комнате.
По мнению старухи, дело шло слишком быстро; она хотела сначала убрать платья, чтобы они не висели в табачном дыму. Карлсон тут же дал слово, что курить не будет; он просил и заклинал ее оставить висеть платья. Он говорил, что и не взглянет на них, что тетка не должна ради него беспокоиться и убирать вещи. Он вечером будет ложиться прямо в постель, а по утрам будет сам выливать воду от умывания и убирать постель. Никому не надо будет и входить сюда. Он говорил, что понимает, что тетка озабочена своим имуществом и что его действительно тут не мало.
Обезоружив старуху своей болтовней, Карлсон спустился вниз, принес оттуда наверх свой ящик и фляжку с водкой, повесил свою куртку на гвоздь возле окна, а непромокаемые сапоги поставил рядом с другими сапогами.
Потом он попросил позволения побеседовать с хозяйкой, при чём должен был присутствовать при этом и Густав, чтобы распределить работу так, чтобы с завтрашнего дня всякий был на своем месте.
С трудом отыскали Густава и заставили его прийти на время в комнату; но в совещаниях он участия не принимал; на вопросы он отвечал лишь возражениями и возбуждал споры; словом, он стал на дыбы.
Карлсон пытался победить его лестью, подавить ею знанием дела, внушить ему уважение к превосходству старшего; всё это оказало лишь действие масла, попавшего на огонь.
В конце концов обе партии утомились, а Густав незаметно исчез.