Шиллер Фридрих
О трагическом искусстве

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
   Переводъ А. Г. Горнфельда
   

О трагическомъ искусствѣ.

   Состояніе аффекта само по себѣ, независимо отъ вреднаго или полезнаго воздѣйствія на насъ его предмета, имѣетъ для насъ нѣчто привлекательное; мы жаждемъ испытать это состояніе, хотя бы цѣною нѣкоторыхъ жертвъ. Это побужденіе лежитъ въ основѣ самыхъ обыкновенныхъ нашихъ удовольствій; будетъ-ли сущностью аффекта стремленіе къ предмету или отвращеніе къ нему, будетъ ли онъ по своей природѣ пріятенъ или мучителенъ,-- имѣетъ здѣсь мало значенія. Наоборотъ, опытъ учитъ насъ, что аффектъ непріятный привлекаетъ насъ сильнѣе, что, стало быть, наслажденіе, доставляемое аффектомъ, находится въ обратномъ отношеніи къ его содержанію. Таково неизмѣнное свойство нашей природы: съ непреодолимой силой влечетъ насъ къ себѣ все печальное, страшное, ужасное, такъ что мы сами чувствуемъ, какъ явленія страданія и ужаса съ одинаковой силой одновременно привлекаютъ и отталкиваютъ насъ. Съ напряженнымъ вниманіемъ ловимъ мы каждое слово разсказа объ убійствѣ; съ жадностью поглощаемъ страшную сказку о привидѣніяхъ,-- и эта жадность тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше становятся у насъ волоса дыбомъ.
   Живѣе проявляется это побужденіе въ виду явленій дѣйствительной жизни. Наслажденіе, испытываемое нами, когда мы глядимъ съ берега на бурю, поглощающую цѣлый флотъ, равно по силѣ протесту нашего чувствительнаго сердца при видѣ этого зрѣлища; едва ли можно согласиться съ Лукреціемъ, который объясняетъ это естественное. наслажденіе сопоставленіемъ нашей личной безопасности съ созерцаемой нами опасностью. Какъ многочисленна толпа народа, сопровождающая преступника на мѣсто казни. Ни радостью удовлетворенной любви къ справедливости, ни гнуснымъ наслажденіемъ утоленной жажды мести не объяснить этого явленія. Этотъ несчастный, быть можетъ, даже оправданъ въ сердцѣ зрителя, дѣятельное состраданіе, быть можетъ, уже хлопочетъ о его спасеніи; и однако во всякомъ зрителѣ въ большей или меньшей степени непремѣнно трепещетъ жадное желаніе направить свой слухъ и зрѣніе на зрѣлище его страданій. Если человѣкъ извѣстнаго воспитанія и извѣстной утонченности чувствъ и составляетъ исключеніе изъ общаго правила, то причина кроется тутъ уже не въ томъ, что ему будто бы чуждо это побужденіе, но въ томъ, что его отвлекаетъ болѣзненное дѣйствіе состраданія или же удерживаютъ въ извѣстныхъ рамкахъ правила приличія. Грубое дитя природы, не обуздываемое никакими чувствами мягкой гуманности, отдается безропотно во власть этому могучему влеченію. Оно коренится, стало быть, въ первичной природѣ души человѣческой и объясняется всеобщимъ психологическимъ закономъ.
   Если-бы мы, однако, въ виду несовмѣстимости грубыхъ чувствъ дикаря съ достоинствомъ человѣческой природы, не рѣшились обосновать на нихъ законъ, охватывающій цѣлый родъ, то у насъ нѣтъ недостатка въ другихъ фактахъ, ставящихъ дѣйствительность и всеобщность наслажденія болѣзненными чувствованіями внѣ всякаго сомнѣнія. Тягостная борьба противоположныхъ привязанностей или обязанностей, являющаяся для того, кто ее переноситъ, источникомъ несказанныхъ мученій, доставляетъ намъ удовольствіе, когда мы остаемся ея зрителями; съ неизмѣнно возрастающимъ наслажденіемъ слѣдимъ мы за развитіемъ страсти вплоть до пропасти, въ которую она увлекаетъ свою злосчастную жертву. Та же нѣжность чувствъ, вслѣдствіе которой мы не можемъ спокойно смотрѣть на физическія страданія или на физическое выраженіе нравственныхъ страданій, является причиной того особенно сладостнаго ощущенія, которое доставляетъ намъ сочувствіе чисто нравственнымъ страданіямъ. Всѣмъ свойственъ тотъ интересъ, какой мы проявляемъ къ разсказу объ этихъ предметахъ.
   Естественно, это относится лишь къ изображенному или воспроизведенному аффекту; ибо близкія отношенія, въ какихъ находится самъ подлинный аффектъ къ нашему инстинкту благополучія, обыкновенно занимаетъ насъ и овладѣваетъ нами слишкомъ сильно, чтобы оставалось еще мѣсто для наслажденія, которое онъ доставляетъ самъ по себѣ, не осложненный никакими своекорыстными побужденіями. Такъ въ томъ, кто въ самомъ дѣлѣ охваченъ мучительной страстью, чувство страданія перевѣшиваетъ все остальное, какъ-бы ни восхищало слушателя или зрителя изображеніе его душевнаго состоянія. Тѣмъ не менѣе даже и настоящій мучительный аффектъ не вполнѣ лишенъ для человѣка, который его переноситъ, нѣкотораго наслажденія; лишь степени этого наслажденія различны, глядя по душевной организаціи человѣка. Если бы въ безпокойствѣ, въ тревогѣ, въ страхѣ не было нѣкоторой доли удовольствія, азартныя игры имѣли бы для насъ гораздо меньше прелести, безумная отвага не кидалась бы въ опасности, сочувствіе чужимъ страданіямъ не доставляло бы намъ высшаго наслажденія именно въ моменты сильнѣйшей иллюзіи, въ мгновенія живѣйшаго переживанія этихъ чужихъ страданій. Все это, однако, не значитъ, что непріятные аффекты сами по себѣ могутъ быть источникомъ наслажденія, и едва ли кто либо вздумалъ бы утверждать что-нибудь подобное; достаточно, что этими душевными состояніями создаются предварительныя условія, при которыхъ становятся возможны извѣстные виды удовольствія. Такимъ образомъ душевныя организаціи, особенно воспріимчивыя и особенно склонныя къ такимъ видамъ удовольствія, легче примирятся съ этими непріятными условіями и даже среди яростнѣйшихъ бурь страсти не вполнѣ утратятъ свою свободу.
   Неудовольствіе, испытываемое нами при непріятныхъ аффектахъ, зависитъ отъ отношенія предмета къ нашимъ физическимъ или нравственнымъ способностямъ, подобно тому, какъ удовольствіе, сопровождающее пріятные аффекты, имѣетъ тотъ же источникъ. Сообразно отношенію, въ какомъ находится нравственная природа человѣка къ физической, измѣняется и степень свободы, какою онъ располагаетъ въ минуту аффекта; а такъ какъ въ нравственномъ, какъ извѣстно, для насъ нѣтъ выбора, а физическое влеченіе, наоборотъ, подчинено регулирующей дѣятельности разума и такимъ образомъ подвластно нашей силѣ, то очевидно, что при всѣхъ аффектахъ, имѣющихъ отношеніе къ эгоистическимъ побужденіямъ, возможно сохранять полнѣйшую свободу и управлять по своей волѣ силой ихъ напряженія. Это напряженіе ослабѣваетъ по мѣрѣ того, какъ нравственныя чувства перевѣшиваютъ въ человѣкѣ инстинктъ благополучія, и эгоистическая преданность своему индивидуальному я умѣряется покорностью всеобщимъ законамъ разума. Такой человѣкъ будетъ въ состояніи аффекта гораздо слабѣе чувствовать отношеніе извѣстнаго предмета къ инстинкту благополучія и слѣдовательно испытаетъ неудовольствіе, проистекающее изъ этого отношенія, въ гораздо меньшей степени; наоборотъ, тѣмъ болѣе будетъ онъ чутокъ къ отношеніямъ этого предмета къ его нравственности и потому гораздо болѣе воспріимчивъ къ удовольствію, которое нерѣдко примѣшиваетъ нравственный элементъ къ тягостнѣйшимъ физическимъ страданіямъ. Такой душевной организаціи наиболѣе доступны наслажденія состраданія; она способна даже удержать настоящій, первичный аффектъ въ оболочкѣ состраданія. Отсюда -- неоцѣнимое значеніе жизненной философіи, которая посредствомъ постояннаго указанія на всеобщіе законы лишаетъ чувство всякой силы для нашей индивидуальности, учитъ насъ отрѣшаться отъ нашего маленькаго я въ связи съ великимъ цѣлымъ и такимъ образомъ даетъ намъ силу относиться къ самимъ себѣ, какъ къ существамъ постороннимъ. Это возвышенное настроеніе есть удѣлъ сильныхъ и философскихъ душъ, которыя долгой неустанной работой надъ собой пріучились обуздывать свои эгоистическія побужденія. Самая мучительная утрата не выводитъ ихъ за предѣлы тихой грусти, съ которой всегда можетъ сочетаться замѣтная степень радости. Лишь этимъ людямъ, единственно способнымъ выдѣляться изъ себя, доступно наслажденіе участія къ самимъ себѣ и пережеванія своихъ собственныхъ страданій въ мягкомъ отблескѣ симпатіи.
   Уже въ изложенномъ мы имѣемъ достаточныя указанія на источники наслажденія, доставляемаго намъ аффектомъ самимъ по себѣ, особенно аффектомъ грусти. Какъ мы видѣли, это наслажденіе сильнѣе въ душахъ нравственныхъ и тѣмъ самопроизвольнѣе, чѣмъ свободнѣе душа отъ эгоистическихъ побужденій. Оно, далѣе, живѣе и энергичнѣе при аффектахъ печальныхъ, связанныхъ съ оскорбленіемъ самолюбія, чѣмъ при аффектахъ радостныхъ, предполагающихъ удовлетвореніе самолюбія; оно, стало быть, возрастаетъ тамъ, гдѣ эгоистическія побужденія получаютъ отпоръ, и уменьшается тамъ, гдѣ эти побужденія находятъ удовлетвореніе. Но намъ извѣстны лишь два источника наслажденія: удовлетвореніе инстинкта благополучія и исполненіе законовъ нравственности; если, слѣдовательно, доказано, что источникъ извѣстнаго наслажденія не въ первомъ, то онъ коренится непремѣнно во второмъ. Итакъ, наша моральная природа есть источникъ наслажденія, доставляемаго намъ изображеніемъ мучительныхъ аффектовъ и иногда даже дѣйствительнымъ переживаніемъ такихъ аффектовъ.
   Попытки объяснить удовольствіе состраданія дѣлались не разъ; но удовлетворительными могутъ считаться лишь весьма немногія изъ нихъ, такъ какъ причины явленія искали охотнѣе не въ природѣ самого аффекта, но въ побочныхъ обстоятельствахъ. Многимъ казалось, что удовольствіе состраданія есть не что иное, какъ удовольствіе, доставляемое душѣ ея чувствительностью; другіе видѣли въ немъ наслажденіе энергичнымъ примѣненіемъ силъ, живымъ проявленіемъ способности пожеланія, другими словами -- наслажденіе удовлетвореніемъ жажды дѣятельности; третьи выводятъ его изъ познанія нравственно прекрасныхъ чертъ характера, проявляющихся особенно явственно въ борьбѣ съ несчастіемъ и съ страстью. Но во всѣхъ этихъ попыткахъ остается совершенно невыясненнымъ самое главное: почему въ предметахъ состраданія наиболѣе привлекательно именно самое страданіе, самая боль,-- вѣдь по тѣмъ объясненіямъ выходитъ, что болѣе слабая степень страданія какъ будто благопріятнѣе для указываемыхъ здѣсь источниковъ наслажденія волненіемъ. Живость и сила возбужденныхъ въ нашей фантазіи представленій, нравственное величіе страдающихъ предъ нами лицъ, мысль сочувствующаго зрителя о самомъ себѣ, конечно, могутъ усилить наслажденіе волненіемъ, но не могутъ быть его источникомъ. Страданія мелкой душонки, муки злодѣя, конечно, не даютъ намъ этого наслажденія,-- не не даютъ лишь потому, что они возбуждаютъ наше сочувствіе въ меньшей степени, чѣмъ страдающій герой или доблестный боецъ. Итакъ, мы всегда возвращаемся къ первому вопросу: почему-же степень наслажденія сочувствіемъ страданію опредѣляется именно размѣрами этого страданія, и на этотъ вопросъ можетъ быть данъ лишь одинъ отвѣтъ: потому что именно дѣйствіе на нашъ физическій міръ есть условіе возбужденія той силы души, дѣятельность которой является источникомъ этого наслажденія мучительнымъ сочувствіемъ.
   Эта сила есть не что иное, какъ разумъ, и поскольку свободное проявленіе его, какъ абсолютная самодѣятельность, заслуживаетъ названія дѣятельности по преимуществу, поскольку душа лишь въ своемъ нравственномъ проявленіи чувствуетъ себя совершенно свободной и независимой, постольку, конечно, причиной нашего наслажденія мучительными волненіями является удовлетворенная потребность дѣятельности. Но въ основѣ этого наслажденія лежитъ не многочисленность и не живость представленій, не дѣятельность способности желанія, вообще, но лишь особый видъ первыхъ и опредѣленная, зависящая отъ разума дѣятельность второй.
   Итакъ, изображенный предъ нами аффектъ заключаетъ нѣчто привлекательное для насъ потому, что онъ удовлетворяетъ потребность въ дѣятельности; это дѣйстіе свойственно мучительному аффекту печали въ высшей степени потому, что онъ удовлетворяетъ эту потребность въ высшей степени. Лишь въ состояніи полнѣйшей свободы, лишь въ состояніи своей разумной природы проявляетъ душа высшее напряженіе дѣятельности, ибо лишь въ этомъ случаѣ она развиваетъ силу, превосходящую всякое сопротивленіе.
   Но то состояніе души, которое даетъ выраженіе этой силѣ, которое наиболѣе способно пробудить эту дѣятельность, наиболѣе цѣлесообразно для разумнаго существа и наиболѣе способно удовлетворить потребность въ дѣятельности; оно, стало быть, и связано съ наибольшимъ наслажденіемъ {Смотри выше статью "О причинѣ наслажденіи трагическими предметами".}. Въ такое состояніе переноситъ насъ аффектъ скорби, и наслажденіе, доставляемое имъ, въ такой же степени превосходитъ наслажденіе, доставляемое аффектами радости, въ какой наша нравственная природа выше физической.
   То, что во всей системѣ цѣлей является подчиненнымъ членомъ, выдѣляется искусствомъ изъ этой связи и обращается въ главную его цѣль. Для природы наслажденіе можетъ быть второстепенной цѣлью; для искусства оно основной элементъ. Поэтому искусство во имя своей главной цѣли не должно упускать изъ виду высокаго наслажденія, заключеннаго въ грустномъ волненіи. А то искусство, которое главной своей цѣлью полагаетъ наслажденіе состраданіемъ, называется трагическимъ искусствомъ въ обычномъ смыслѣ.
   Искусство выполняетъ свое назначеніе посредствомъ подражанія природѣ; оно воспроизводитъ условія, при которыхъ возможно въ дѣйствительности наслажденіе, и для этой цѣли объединяетъ по разумному плану разрозненныя явленія природы, полагая своей основной цѣлью то, что для природы было цѣлью побочной. Такимъ образомъ трагическое искусство будетъ подражать природѣ въ тѣхъ ея явленіяхъ, которыя по преимуществу способны вызвать аффектъ состраданія.
   Итакъ для того, чтобы начертать общія правила въ руководство трагическому искусству, необходимо прежде всего знать условія, при которыхъ, по указаніямъ опыта, появленіе наслажденія волненіемъ наиболѣе вѣроятно и теченіе наиболѣе энергично; необходимо также обратить при этомъ вниманіе и на тѣ обстоятельства, которыя ослабляютъ или даже уничтожаютъ его.
   Опытъ указываетъ два противоположныхъ обстоятельства, препятствующихъ наслажденію волненіями: это бываетъ въ тѣхъ случаяхъ, когда состраданіе или слишкомъ слабо или слишкомъ сильно, такъ что воспроизведенный аффектъ живѣе дѣйствительнаго. Это въ свою очередь, можетъ зависѣть или отъ слабости впечатлѣнія, производимаго на насъ дѣйствительнымъ страданіемъ -- и въ этомъ случаѣ мы говоримъ, что сердце наше осталось холодно, и мы не чувствуемъ ни печали, ни радости; или-же это зависитъ отъ болѣе сильныхъ впечатлѣній, перевѣшивающихъ полученное впечатлѣніе и своимъ перевѣсомъ ослабляющихъ или совершенно заглушающихъ въ душѣ наслажденіе состраданіемъ.
   Согласно съ тѣмъ, что изложено въ предыдущей статьѣ о причинѣ наслажденія трагическими предметами, въ каждомъ трагическомъ волненіи играетъ извѣстную роль представленіе нѣкоторой нецѣлесообразности, которое -- въ тѣхъ случаяхъ, когда волненіе должно доставлять наслажденія, ведетъ къ представленію о нѣкоторой высшей цѣлесообразности. Отъ взаимоотношеній между этими двумя противоположными представленіями и зависитъ, чѣмъ будетъ сопровождаться волненіе -- удовольствіемъ или неудовольствіемъ. Если представленіе нецѣлесообразности сильнѣе противоположнаго представленія или если цѣль недостигнутая важнѣе достигнутой, то неудовольствіе одержитъ во всякомъ случаѣ верхъ. Не такъ важно, имѣетъ ли это объективное значеніе, касаясь всего рода человѣческаго, или только субъективное,-- относясь лишь къ немногимъ индивидамъ.
   Когда непріятное чувство, порожденное причиной несчастія, слишкомъ сильно, оно ослабляетъ наше состраданіе къ тому, кто его переносить. Два совершенно противоположныхъ чувства не могутъ съ равной силой наполнять одновременно душу. Раздраженіе противъ виновника страданій становится господствующимъ аффектомъ, и всякое другое чувство должно уступить ему. Такимъ образомъ наше участіе ослабляется этимъ раздраженіемъ, напримѣръ, въ томъ случаѣ, когда несчастный, къ которому мы должны-бы чувствовать состраданіе, гибнетъ по собственной и непростительной винѣ или по слабости разсудка и по малодушію не съумѣлъ избѣгнуть гибели, хотя могъ это сдѣлать. Нашему состраданію къ злосчастному Лиру, оскорбленному неблагодарными дочерями, не въ малой степени вредитъ мысль о томъ, какъ легкомысленно отказался отъ своей короны этотъ впавшій въ дѣтство старикъ и какъ неразумно распредѣлилъ свою любовь между дочерьми. Въ "Олинтѣ и Софроніи ", трагедіи Кронека, страшнѣйшія страданія, которымъ на нашихъ глазахъ подвергаются оба мученика за вѣру, лишь въ слабой степени возбуждаютъ наше состраданіе, а ихъ возвышенный героизмъ столь-же мало возбуждаетъ наше удивленіе, ибо лишь безуміе способно на дѣянія, какими Олцитъ приводитъ самого себя и весь свой народъ на край гибели.
   Въ такой-же степени ослабляется наше состраданіе и въ томъ случаѣ, когда виновникъ несчастія, жертвы котораго должны быть предметомъ нашего состраданія, возбуждаетъ въ насъ отвращеніе. Неумѣніе трагическаго поэта обойтись безъ злодѣя или необходимость измѣрять величіе страданія размѣрами злодѣйства неизмѣнно отражается на совершенствѣ его творенія. Подтвержденія этой мысли -- Яго и лэди Макбетъ у Шекспира, Клеопатра въ "Родегунѣ", Францъ Мооръ въ "Разбойникахъ". Поэтъ, ясно представляющій себѣ свою выгоду, никогда не сдѣлаетъ несчастіе результатомъ злой воли, сознательно вызвавшей его, а тѣмъ менѣе слѣдствіемъ неразумія, но непремѣнно представитъ его слѣдствіемъ стеченія обстоятельствъ. Если причины несчастія не въ явленіяхъ нравственнаго порядка, но во внѣшнихъ обстоятельствахъ, не обладающихъ волею и не подчиненныхъ волѣ, то состраданіе чище и по крайней мѣрѣ не ослабляется представленіемъ нравственной нецѣлесообразности. Но въ этомъ случаѣ участливый зритель не будетъ избавленъ отъ тягостнаго сознанія нецѣлесообразности въ природѣ, что можетъ быть искуплено лишь нравственной цѣлесообразностью. Гораздо болѣе высокой степени достигаетъ состраданіе въ томъ случаѣ, когда предметомъ его оказывается не только тотъ, кто испытываетъ страданія, но и тотъ, кто причиняетъ ихъ. Это имѣетъ мѣсто лишь тогда, когда послѣдній не возбуждаетъ въ насъ ни ненависти, ни презрѣнія, но сталъ виновникомъ несчастія помимо своей воли. Особенная прелесть нѣмецкой "Ифигеніи" заключается именно въ томъ, что царь Тавриды, единственный человѣкъ, стоящій на пути желаніямъ Ореста и его сестры, не только ни на минуту не теряетъ нашего уваженія, но въ концѣ концовъ заставляетъ насъ даже полюбить его.
   Еще выше этого рода трогательнаго стоитъ тотъ, въ которомъ причина несчастія не только не противорѣчитъ нравственности, но именно нравственностью создана, и въ которомъ взаимныя страданія причинены лишь мыслью героя о томъ, что онъ заставляетъ страдать другихъ. Таково положеніе Химены и Родрига въ "Сидѣ" Пьера Корнеля,-- съ точки зрѣнія интриги,-- образцовомъ произведеніи трагическаго искусства. Долгъ чести и сыновней любви вооружаютъ руку Родрига противъ отца его возлюбленной, а мужество даетъ ему побѣду; долгъ чести и любви къ отцу дѣлаютъ его страшнѣйшей обвинительницей и мстительницей Химену, дочь убитаго. Оба дѣйствуютъ наперекоръ своей любви, которая столь-же боязливо трепещетъ предъ несчастіемъ преслѣдуемаго существа, сколь настоятельно повелѣваетъ имъ нравственный долгъ добиваться этого несчастія. Оба такимъ образомъ внушаютъ намъ глубочайшее уваженіе, потому что исполняютъ нравственный долгъ на счетъ своего влеченія; оба возбуждаютъ въ насъ величайшее состраданіе, потому что страдаютъ добровольно и по причинѣ, внушающей къ нимъ высшее уваженіе. Здѣсь такимъ образомъ наше состраданіе не только не нарушается противоположными чувствами, но, наоборотъ, вспыхиваетъ съ удвоенной силой; лишь невозможность примирить идею несчастія съ безспорнѣйшимъ правомъ на блаженство могла затмить нашу радостную симпатію облачкомъ грустц. Какъ ни отрадно, что наше недовольство такой дисгармоніей обращено не на нравственное существо, но на явленіе безразличное -- на необходимость, все-же однако унизительна и оскорбительна слѣпая покорность судьбѣ для духа свободнаго и склоннаго къ самоопредѣленію. Вотъ недостатокъ чего мы чувствуемъ даже въ совершеннѣйшихъ твореніяхъ греческой драмы, ибо въ концѣ концовъ во всѣхъ произведеніяхъ ея прибѣгаютъ къ необходимости, и нашъ разумъ, требующій разумности, въ заключеніе останавливается предъ нераспутаннымъ узломъ. Но на высшей и послѣдней ступени, до которой подымается нравственно развитой человѣкъ и до которой можетъ возвыситься трогающее насъ искусство, разрѣшается и это противорѣчіе, а вмѣстѣ съ нимъ исчезаетъ и всякая тѣнь неудовольствія. Это бываетъ въ томъ случаѣ, когда улетучивается и это чувство недовольства судьбой, растворяясь въ чувствѣ -- а еще лучше въ ясномъ сознаніи -- телеологической гармоніи міра, возвышеннаго порядка, благостной Воли. Тогда къ нашему наслажденію нравственной гармоніей присоединяется сладостное сознаніе совершеннѣйшей цѣлесообразности въ великомъ цѣломъ природы, и кажущееся нарушеніе ея, возбудившее въ отдѣльномъ случаѣ нашу грусть, становится для нашего разума побужденіемъ искать въ общихъ законахъ оправданія этого обособленнаго случая и разрѣшать этотъ отдѣльно прозвучавшій диссонансъ въ великой гармоніи цѣлаго. До этихъ чистыхъ высотъ трагической скорби никогда не возвышалось греческое искусство, ибо ни народная религія, ни даже философія грековъ не дошли до этого міровоззрѣнія. Новому искусству, на долю котораго выпало получать болѣе возвышенный матеріалъ изъ рукъ болѣе высокой философіи, суждено привести въ исполненіе и это высшее требованіе и такимъ образомъ дать полное выраженіе нравственному значенію искусства. Если намъ, людямъ новаго времени, приходится въ самомъ дѣлѣ на-вѣки отказаться отъ замысловъ воскресить греческое искусство, ибо философскій духъ нашей эпохи и современная культура вообще неблагопріятны развитію искусства, то они отражаются менѣе пагубно на трагическомъ искусствѣ, которое основано болѣе на нравственныхъ элементахъ. Здѣсь, быть можетъ, вознаграждаетъ наша культура за ущербъ, нанесенный ею искусству вообще.
   Если трагическое впечатлѣніе съ одной стороны ослабляется вслѣдствіе примѣси неподходящихъ представленій и чувствъ, отчего понижается также наслажденіе, доставляемое имъ, то съ другой стороны, вслѣдствіе чрезмѣрнаго приближенія къ дѣйствительному аффекту, оно можетъ возрости до той ступени, на которой страданіе становится уже слишкомъ сильнымъ. Было уже замѣчено, что непріятное дѣйствіе аффектовъ коренится въ отношеніи ихъ предмета къ нашимъ внѣшнимъ чувствамъ, а наслажденіе, доставляемое ими,-- въ отношеніи самого аффекта къ нашему нравственному міру. Такимъ образомъ между чувственностью и нравственностью предполагается постоянное взаимоотношеніе, которымъ опредѣляется отношеніе удовольствія къ неудовольствію въ трагическихъ впечатлѣніяхъ и которое не можетъ быть измѣнено или извращено, не извративъ чувствъ удовольствія или неудовольствія, а то и совсѣмъ измѣнивъ ихъ въ противоположныя чувства. Чѣмъ живѣе дѣятельность чувственнаго міра, тѣмъ слабѣе проявленія міра нравственнаго, и, наоборотъ, чѣмъ болѣе слабѣетъ первая, тѣмъ болѣе усиливается вторая. Очевидно, все, что даетъ въ нашей душѣ перевѣсъ чувственному элементу, должно, ограничивая элементъ нравственный, тѣмъ самымъ ослабить наше наслажденіе отъ трагическихъ впечатлѣній, проистекающее только изъ этого элемента нравственности; ибо все въ нашей душѣ, оживляющее дѣятельность ея нравственныхъ силъ, лишаетъ остроты всякую боль, даже въ дѣйствительныхъ аффектахъ. А чувственный элементъ всегда получаетъ этотъ перевѣсъ, какъ только болѣзненныя представленія достигаютъ въ насъ такой живости и силы, что мы уже теряемъ способность отличить изображаемый поэтомъ аффектъ отъ дѣйствительнаго, наше собственное я отъ страдающаго героя драмы, правду отъ вымысла. Этотъ перевѣсъ получаетъ чувственный элементъ также въ томъ случаѣ, когда нагроможденіе его предметовъ или ослѣпительный свѣтъ, пролитый на него возбужденной фантазіей, даютъ ему обильную пищу. Наоборотъ, самое разумное -- ввести его въ свойственные ему предѣлы, какъ опору сверхчувственныхъ нравственныхъ идей, при помощи которыхъ подавленный разумъ выпрямляется, точно на какихъ-то духовныхъ подпоркахъ, и возносится надъ темной мглою чувствъ въ область свѣта. Этимъ объясняется, почему имѣли такую привлекательность для всѣхъ образованныхъ народовъ общія истины или моральные афоризмы, вкрапленные у мѣста въ драматическій діалогъ, и почему уже греки доводили это почти до излишества. Ничто для нравственнаго духа не можетъ быть пріятнѣе того состоянія, когда онъ послѣ долговременнаго пассивнаго страданія вновь пробуждается къ самодѣятельности и обрѣтаетъ свою былую свободу.
   Таковы обстоятельства, ограничивающія чувство состраданія и препятствующія наслаждаться трагическими впечатлѣніями. Обратимся къ условіямъ, усиливающимъ чувство состраданія и способствующимъ усиленію удовольствія, доставляемаго намъ этими впечатлѣніями.
   Всякое состраданіе предполагаетъ наличность представленій страданія, и, сообразно живости, истинности, полнотѣ и продолжительности послѣднихъ, измѣняется и степень перваго.
   1. Чѣмъ живѣе представленія, тѣмъ настоятельнѣе въ душѣ потребность дѣятельности, тѣмъ возбужденнѣе его чувственная сторона, тѣмъ, стало быть, энергичнѣе противодѣйствіе ея нравственныхъ силъ. Но представленія страданія получаются двумя различными путями, которые оказываютъ различное вліяніе на живость впечатлѣній. Тѣ страданія, свидѣтелями которыхъ были мы сами, дѣйствуютъ на насъ неизмѣримо сильнѣе, чѣмъ тѣ, о которыхъ мы узнаемъ изъ разсказа или описанія. Первыя возбуждаютъ свободную игру нашей фантазіи и, дѣйствуя непосредственно на наши чувства, проникаютъ кратчайшимъ путемъ въ наше сердце. Наоборотъ, въ разсказѣ частный случай долженъ быть обобщенъ, затѣмъ уже отъ частнаго мы идемъ опять къ общему, и эта неизбѣжная дѣятельность разсудка въ значительной степени ослабляетъ силу впечатлѣнія. А слабое впечатлѣніе не сможетъ нераздѣльно овладѣть душою и позволитъ постороннимъ впечатлѣніямъ нарушить цѣльность воздѣйствія и разсѣять вниманіе. Очень часто разсказъ переноситъ насъ изъ душевнаго состоянія дѣйствующихъ лицъ въ настроеніе самого разсказчика, что нарушаетъ столь необходимую для чувства состраданія иллюзію. Разъ на первый планъ выступаетъ личность самого разсказчика, въ дѣйствіи -- а вмѣстѣ съ нимъ неизбѣжно и въ нашемъ сочувствующемъ волненіи -- наступаетъ перерывъ; это имѣетъ мѣсто даже тогда, когда драматургъ въ разгарѣ діалога влагаетъ въ уста дѣйствующихъ лицъ замѣчанія, подходящія лишь къ холодному зрителю. Отъ этого недостатка едва-ли свободна хоть одна изъ новѣйшихъ трагедій, но лишь во французской трагедіи онъ возведенъ въ правило. Итакъ, для того, чтобы сообщить нашимъ представленіямъ о страданіи ту силу, которой требуетъ высокое напряженіе волненія, необходимы непосредственное присутствіе и живое воздѣйствіе на внѣшнія чувства.
   2. Но мы можемъ получать самыя живыя впечатлѣнія страданія, не испытывая ни малѣйшаго состраданія: это бываетъ въ томъ случаѣ, когда впечатлѣнія лишены правдивости. Чтобы принять участіе въ страданіи, мы должны составить себѣ о немъ понятіе; для этого необходимо сходство его съ чѣмъ-то такимъ, что уже ранѣе было въ насъ. Самая возможность состраданія основана на уже воспринятомъ нами или предполагаемомъ сходствѣ между нами и страдающимъ субъектомъ. Состраданіе неизбѣжно тамъ, гдѣ такое сходство очевидно, и невозможно тамъ, гдѣ его нѣтъ. Чѣмъ явственнѣе и больше это сходство, тѣмъ живѣе наше состраданіе; чѣмъ меньше первое, тѣмъ слабѣе второе. Для того, чтобы внутренно переживать аффектъ другого, необходимо, чтобы въ насъ были заранѣе готовы всѣ внутреннія условія этого аффекта, чтобы внѣшняя причина, породившая его, въ соединеніи съ внутренними условіями, могла произвести на насъ такое же дѣйствіе. Мы должны быть способны, не насилуя себя, мѣняться своей личностью съ другимъ, переноситься своимъ я въ его состояніе. Но возможно-ли переживать душевное состояніе другого, если мы ранѣе не были этимъ другимъ?
   Это сходство простирается на всю организацію души, поскольку она всеобща и необходима. Но названныя свойства -- всеобщность и необходимость -- присущи по преимуществу нашей нравственной природѣ. Внѣшнія чувства могутъ зависѣть отъ тѣхъ или иныхъ случайныхъ причинъ: даже наша познавательная способность находится въ зависимости отъ неустойчивыхъ условій; лишь наша нравственность въ себѣ самой находитъ свою основу и потому наиболѣе способна дать всеобщее и точное мѣрило для опредѣленія этого сходства. Истиннымъ мы называемъ представленіе, которое, на нашъ взглядъ, соотвѣтствуетъ нашей формѣ мышленія и воспріятія, состоитъ уже въ извѣстномъ сродствѣ съ нашими мыслями, легко усваивается нашимъ внутреннимъ міромъ. Если сходство касается индивидуальныхъ особенностей нашей души, тѣхъ своеобразныхъ проявленій въ насъ общечеловѣческой натуры, которыя отвлекаются безъ ущерба общечеловѣческой природѣ, то представленіе это можетъ быть названо истиннымъ лишь для насъ; если же сходство охватываетъ всеобщую и необходимую форму, свойственную всему роду человѣческому, то мы имѣемъ право считать истину объективной. Для римлянина приговоръ перваго Брута, самоубійство Катона составляютъ субъективную истину. Представленія и чувства, которыми обусловлены дѣйствія этихъ мужей, вытекаютъ не непосредственно изъ общечеловѣческой природы, но изъ свойствъ особеннаго, индивидуальнаго характера. Для того чтобы раздѣлять ихъ чувства, надо имѣть римское міровоззрѣніе или быть способнымъ на время усвоить себѣ это міровоззрѣніе. Наоборотъ, для того чтобы быть глубоко потрясеннымъ самоотверженнымъ героизмомъ Леонида, спокойной покорностью Аристида, добровольной смертью Сократа, для того чтобы проливать слезы надъ страшной судьбой Дарія, достаточно быть только человѣкомъ. Такія представленія мы назовемъ въ противоположность первымъ объективно истинными, ибо они находятся въ соотвѣтствіи съ природой всякаго воспринимающаго субъекта и потому имѣютъ столь же строгую всеобщность и необходимость, какъ будто они совершенно не зависимы отъ всякихъ субъективныхъ условій.
   Изъ того, однако, что субъективно истинное изображеніе подчинено случайнымъ условіямъ, не слѣдуетъ, что оно совершенно произвольно. Въ концѣ концовъ, вѣдь, и субъективная истина вытекаетъ изъ всеобщихъ основъ человѣческаго духа, лишь особыми обстоятельствами видоизмѣненныхъ извѣстнымъ образомъ,-- и это есть ея необходимое условіе. Если бы рѣшеніе Катона противорѣчило общимъ законамъ человѣческой природы, оно не могло бы считаться и субъективной истиной. Изображенія этого рода отличаются лишь болѣе узкой сферой дѣйствія, такъ какъ разсчитаны не только на общечеловѣческія свойства, но еще и на нѣкоторыя другія. Трагическое искусство, отказываясь отъ экстензивнаго воздѣйствія, можетъ пользоваться ими съ большой интензивной силой; но все же его наилучшимъ матеріаломъ будетъ всегда безусловно истинное, исключительно человѣческое въ человѣческихъ условіяхъ, ибо лишь эти мотивы, не ограничивая силы впечатлѣнія, обезпечиваютъ искусству всеобщее дѣйствіе.
   3. Кромѣ живости и истины, отъ трагическаго изображенія требуется еще законченность. Все, что должно быть дано извнѣ для того, чтобы привести душу въ желательное состояніе, должно быть исчерпано въ представленіи. Если воображаемый зритель съ римскимъ міровоззрѣніемъ долженъ перенестись въ душевное состояніе Катона, если послѣднее рѣшеніе этого республиканца должно стать его рѣшеніемъ, та оно должно вытекать не только изъ римскаго міровоззрѣнія, но изъ соотвѣтственныхъ обстоятельствъ, внѣшнее положеніе и внутреннее состояніе героя должны быть ему совершенно ясны во всей ихъ связи и совокупности, отъ него не должно ускользнуть ни одно звено изъ той цѣпи условій, къ которой примыкаетъ послѣднее рѣшеніе римлянина. Вообще безъ этой законченности нельзя говорить и о правдивости изображенія, ибо лишь на сходствѣ обстоятельствъ, которыя должны быть для насъ совершенно ясны, можетъ быть основано наше сужденіе о сходствѣ ощущеній: происхожденіе аффекта зависитъ отъ соединенія условій внѣшнихъ и внутреннихъ. Если намъ предстоитъ рѣшить, какъ мы поступили-бы на мѣстѣ Катона, мы прежде всего должны продумать всѣ подробности его внѣшняго положенія, и лишь тогда мы имѣемъ право сопоставить наше настроеніе съ его настроеніемъ, сдѣлать заключеніе объ ихъ сходствѣ и объ истинѣ.
   Единственный путь къ такой законченности изображенія -- объединеніе вереницы отдѣльныхъ представленій и ощущеній, находящихся въ причинной связи и въ своей совокупности составляющихъ для нашего сознанія единое цѣлое. Для того, чтобы оказать на насъ живое воздѣйствіе, всѣ эти представленія должны произвести непосредственное впечатлѣніе на наши внѣшнія чувства и -- такъ какъ повѣствовательная форма ослабляетъ это впечатлѣніе -- должны быть вызваны совершающимся предъ нами дѣйствіемъ. Итакъ, законченность трагическаго изображенія требуетъ извѣстнаго количества отдѣльныхъ воспроизведенныхъ дѣйствій, которыя объединяются въ трагическое дѣйствіе, какъ въ одно большое цѣлое.
   4. Наконецъ, для того, чтобы представленія страданія оказали на насъ глубоко трогательное впечатлѣніе, необходимо, чтобы они были достаточно продолжительны. Аффектъ, въ который переносятъ насъ чужія страданія, есть для насъ стѣснительное состояніе, отъ котораго мы спѣшимъ освободиться; при этомъ слишкомъ легко исчезаетъ и столь необходимая для состраданія иллюзія. Поэтому душа должна быть насильно прикована къ этимъ представленіямъ и лишена возможности слишкомъ рано вырваться изъ этой иллюзіи. Живость представленій и сила впечатлѣній, охватившихъ наши чувства, недостаточны для этого; ибо чѣмъ сильнѣе раздраженіе воспринимающей способности, тѣмъ энергичнѣе противодѣйствіе души, стремящейся подавить это впечатлѣніе. Но поэтъ, желающій тронуть насъ, не долженъ ослаблять эту самодѣятельную силу; ибо именно въ борьбѣ ея съ страданіемъ чувственнаго элемента лежитъ источникъ высокаго наслажденія, доставляемаго намъ трагическими волненіями. Если, такимъ образомъ, необходимо, чтобы душа, несмотря на ея самостоятельное сопротивленіе, была прикована къ впечатлѣніямъ страданія, послѣднія должны отъ времени до времени быть прерываемы умѣлой рукой и даже замѣняемы противоположными впечатлѣніями,-- чтобы затѣмъ возвращаться съ увеличенной силой и обновлять энергію перваго впечатлѣнія. Смѣна впечатлѣній -- лучшее средство противъ утомленія, противъ дѣйствія привычки. Эта смѣна освѣжаетъ обезсиленныя чувства, а усиленіе впечатлѣній возбуждаетъ душевную самодѣятельность къ соотвѣтственному противодѣйствію. Она должна непрерывно бороться за свою свободу съ гнетомъ чувственныхъ впечатлѣній, но побѣдить лишь въ концѣ, и ни въ какомъ случаѣ не должна быть побѣждена въ борьбѣ; иначе въ первомъ случаѣ -- нѣтъ страданія, во второмъ -- нѣтъ самодѣятельности, а трагическое волненіе есть, какъ мы знаемъ, результатъ ихъ взаимодѣйствія. Въ умѣломъ управленіи этой борьбой и лежитъ великая тайна трагическаго искусства; здѣсь оно проявляется во всемъ своемъ блескѣ.
   И для этого необходимъ рядъ смѣняющихся представленій, то есть цѣлесообразное объединеніе многихъ соотвѣтствующихъ такимъ представленіямъ дѣйствій, вокругъ которыхъ -- какъ пряжа вокругъ веретена -- обвивается главное дѣйствіе, а вмѣстѣ съ нимъ и желательное трагическое впечатлѣніе, точно крѣпкой сѣтью охватывающее подъ конецъ душу. Художникъ -- если можно себѣ позволить такое сравненіе -- сперва бережно собираетъ всѣ разрозненные лучи предмета, который онъ избралъ орудіемъ своихъ трагическихъ цѣлей,-- и въ его рукахъ эти лучи обращаются въ молнію, воспламеняющую всѣ сердца. Въ то время какъ неопытный художникъ разомъ -- и безъ всякаго успѣха -- бросаетъ въ души всѣ громы страха и ужаса, умѣлый мастеръ еле замѣтными ударами достигаетъ понемногу своей цѣли и тѣмъ именно потрясаетъ душу до основанія, что дѣйствовалъ на нее постепенно и понемногу.
   Подводя итоги произведенному нами изслѣдованію, мы видимъ, что въ основѣ трагическаго волненія лежатъ слѣдующія условія. Во первыхъ, предметъ нашего состраданія долженъ принадлежать къ нашей породѣ въ полномъ смыслѣ этого слова, а дѣйствіе, которому предстоитъ вызвать сочувствіе, должно быть нравственнымъ, то есть свободнымъ. Во вторыхъ, страданіе, его причины и переходы должны быть вполнѣ сообщены намъ въ видѣ ряда изображенныхъ предъ нами событій. Въ третьихъ оно должно быть воспроизведено, то есть не описано въ повѣствованіи, но непосредственно представлено предъ нами въ видѣ дѣйствія. Всѣ эти условія искусство объединяетъ и выполняетъ въ трагедіи.
   Согласно съ этимъ трагедію можно опредѣлить какъ поэтическое воспроизведеніе замкнутаго цикла событій (законченнаго дѣйствія), изображающее предъ"нами людей въ состояніи страданія и имѣющее цѣлью возбудить въ насъ состраданіе. Итакъ, трагедія есть прежде всего воспроизведеніе дѣйствія. Понятіе воспроизведенія отличаетъ ее отъ всѣхъ остальныхъ поэтическихъ формъ, которыя могутъ лишь повѣствовать или описывать. Въ трагедіи всѣ отдѣльныя событія воспроизводятся предъ нашимъ воображеніемъ или чувствами какъ бы въ самый моментъ ихъ совершенія,-- и непосредственно, безъ всякаго участія какого либо третьяго лица. Эпопея, романъ, простой разсказъ уже самой своей формой отодвигаютъ событіе въ прошедшее, такъ какъ между читателемъ и дѣйствующими лицами они вдвигаютъ разсказчика. Но, какъ извѣстно, все отдаленное, прошедшее ослабляетъ впечатлѣніе и аффектъ; наглядное усиливаетъ его. Всѣ повѣствовательныя формы переносятъ настоящее въ прошедшее; всѣ драматическія дѣлаютъ прошедшее настоящимъ.
   Во вторыхъ, трагедія есть воспроизведеніе ряда событій, дѣйствія. Она возсоздаетъ не только чувства и побужденія дѣйствующихъ лицъ, но и самыя событія, изъ которыхъ они проистекаютъ и въ которыхъ выражаются; этимъ она отличается отъ формъ лирической поэзіи, въ которой также поэтически изображаются извѣстныя душевныя состоянія, но не дѣйствія. Элегія, пѣсня, ода могутъ также представить намъ душевное состояніе самого поэта или созданнаго имъ героя вмѣстѣ съ вызвавшими такое состояніе причинами и въ этомъ смыслѣ онѣ также могли бы быть отнесены къ области трагедіи; но онѣ не составляютъ еще трагедіи, такъ какъ ограничиваются простымъ описаніемъ чувствъ. Еще болѣе важное различіе лежитъ въ совершенно несходныхъ цѣляхъ этихъ поэтическихъ формъ.
   Въ третьихъ, трагедія есть воспроизведеніе законченнаго дѣйствія. Отдѣльное событіе, какъ бы оно ни было трагично само по себѣ, еще не составляетъ трагедіи. Для того, чтобы произвести впечатлѣніе истины, то есть полнаго согласія представленнаго предъ нами аффекта, характера и т. д. съ природой нашей души, на которой только и покоится чувство состраданія, необходимо цѣлесообразное сліяніе въ одно цѣлое ряда объединенныхъ причинной связью явленій. Если мы не будемъ чувствовать, что при подобныхъ обстоятельствахъ мы бы такъ же страдали и такъ же поступали,-- мы не испытаемъ никакого состраданія. Необходимо, стало быть, чтобы мы имѣли возможность прослѣдить воспроизведенное предъ нами дѣйствіе во всемъ его объемѣ, чтобы мы могли видѣть, какъ подъ давленіемъ извѣстныхъ внѣшнихъ обстоятельствъ оно естественнымъ образомъ вытекаетъ изъ души героя трагедіи. Такъ возникаетъ, ростетъ и заканчивается на нашихъ глазахъ любопытство Эдипа, ревность Отелло. Лишь такимъ образомъ можетъ быть (заполнена пропасть между миромъ невинной души и терзаніями преступной совѣсти, между гордымъ безстрашіемъ счастливца и его ужасной гибелью,-- словомъ, пропасть между спокойнымъ настроеніемъ читателя въ началѣ и его сильнымъ возбужденіемъ въ концѣ дѣйствія.
   Требованіе ряда многочисленныхъ переплетенныхъ между собой событій вытекаетъ изъ необходимости возбудить въ насъ смѣну настроеній, возбуждающую вниманіе, напрягающую всѣ силы нашего духа и поднимающую ослабѣвшую потребность дѣятельности, чтобы за медленнымъ удовлетвореніемъ лишь сильнѣе воспламенить ее. Въ одной нравственности можетъ найти душа спасеніе отъ состраданій своего чувственнаго элемента. Для того, стало быть, чтобы поднять дѣятельность нравственности, трагическій поэтъ долженъ затягивать муки чувственности; но для того, чтобы сдѣлать побѣду первой труднѣе и достославнѣе, должно повысить значеніе второй. То и другое возможно лишь въ рядѣ дѣйствій, разумно избранныхъ и связанныхъ съ этой цѣлью.
   Въ четвертыхъ, трагедія есть поэтическое изображеніе дѣйствія, достойнаго состраданія, и поэтому она можетъ быть противополагаема историческому изображенію. Она была бы историческимъ произведеніемъ, если бы преслѣдовала историческую цѣль, если-бы она имѣла въ виду сообщеніе того, что произошло въ прошедшемъ и какъ именно оно произошло. Въ этомъ случаѣ ей пришлось бы строго держаться исторической истины, ибо лишь точнѣйшимъ изображеніемъ дѣйствительно происшедшаго она могла, бы исполнить свое назначеніе. Но цѣль трагедіи -- поэтическая: она представляетъ дѣйствіе для того, чтобы тронуть и тѣмъ доставить наслажденіе. Если поэтому она обрабатываетъ данный матеріалъ, соотвѣтственно этой цѣли, она, очевидно, свободна въ такой обработкѣ; она не только можетъ -- она должна подчинить историческую истину законамъ искусства и обрабатывать матеріалъ сообразно своимъ нуждамъ. Но такъ какъ она можетъ достигнуть своей цѣли -- состраданія -- лишь при условіи полнѣйшаго согласія съ законами природы, то она, совершенно независима отъ ея исторической свободы, подчинена строгимъ законамъ естественности, которую -- въ противоположность исторической истинѣ -- называютъ поэтической истиной. Такимъ образомъ понятно, какъ нерѣдко при строжайшемъ соблюденіи исторической истины страдаетъ истина поэтическая и какъ она выигрываетъ отъ грубѣйшаго нарушенія исторической истины. Такъ какъ трагическій поэтъ, какъ и всякій поэтъ вообще, подчиняется лишь законамъ поэтической истины, то мелочнѣйшее соблюденіе истины исторической никогда не можетъ освободить его отъ долга поэта, никогда не можетъ оправдать его въ преступленіи противъ велѣній поэтической истины, въ отсутствіи интереса. Поэтому привлекать трагическаго поэта къ суду исторіи и требовать полученія отъ того, кто самымъ своимъ именемъ обѣщаетъ дать лишь состраданіе и наслажденіе, значитъ обнаружить весьма узкія понятія о трагическомъ искусствѣ и даже вообще о поэзіи. Даже въ томъ случаѣ, если поэтъ, изъ боязливаго почтенія къ исторической истинѣ, отрекся отъ привилегіи художника и молчаливо позволилъ исторіи судить его произведеніе, поэзія все-таки съ полнымъ правомъ привлекаетъ его къ своему суду; поэтому, не выдержавъ этого испытанія, какія-нибудь "Tod Hermans", "Minona", "Fust von Stromberg", несмотря на мелочнѣйшее соблюденіе костюмовъ, національнаго характера и особенностей эпохи, будутъ названы посредственными трагедіями.
   Въ пятыхъ, трагедія есть дѣйствіе, представляющее намъ людей въ состояніи страданія. Весьма важное значеніе имѣетъ здѣсь выраженіе "людей", имѣющее въ виду точно обозначить границы, которыми опредѣляется выборъ предмета трагедіи. Лишь страданія нравственнаго, намъ подобнаго существа могутъ возбудить въ насъ состраданіе. Поэтому существа, отрекшіяся отъ всякой нравственности -- вродѣ, напримѣръ, злыхъ духовъ, создаваемыхъ суевѣріемъ народа или фантазіей поэта, и людей имъ подобныхъ,-- затѣмъ существа, отрѣшенныя отъ узъ чувственности, какимъ мы себѣ представляемъ чистыя воплощенія разума, и люди, болѣе свободные отъ этихъ узъ, чѣмъ обыкновенно позволяетъ слабость человѣческая,-- равно негодны для трагедіи. Вообще уже самое понятіе страданія и особенно такого страданія, въ которомъ мы должны принять участіе, указываетъ на то, что предметомъ ея могутъ быть лишь люди въ полномъ смыслѣ этого слова. Чистыя воплощенія разума не могутъ страдать, и человѣкъ, приближающійся къ нимъ въ необычной степени, не можетъ возбудить особеннаго паѳоса, потому что высота его нравственности слишкомъ быстро ограждаетъ его отъ страданій его слабой чувственной природы. Правда, субъекты исключительно чувственные, чуждые всякой нравственности, и натуры, близкія къ нимъ, вслѣдствіе этого преобладанія элемента чувственности подвержены страданіямъ въ ужасающей степени, но, лишенные поддержки нравственнаго чувства, они падаютъ жертвой мученій, а страданіе вообще, страданіе совершенно безпомощное, абсолютная пассивность мысли ничего въ насъ не вызываетъ кромѣ раздраженія и отвращенія. Поэтому трагическій поэтъ съ полнымъ правомъ отдаетъ предпочтеніе сложнымъ характерамъ, и идеалъ его героя всегда находится въ одинаковомъ отдаленіи какъ отъ безусловно дурного, такъ и отъ полнаго совершенства.
   Наконецъ, трагедія соединяетъ всѣ эти свойства для того, чтобы вызвать аффектъ состраданія. Многіе изъ элементовъ, употребляемыхъ для этого трагическимъ поэтомъ, могли бы съ полнымъ удобствомъ быть примѣнены къ иной цѣли -- напримѣръ, къ моральной, исторической и т. п.; но то, что онъ имѣетъ въ виду именно эту цѣль, а не другую, освобождаетъ его отъ всякихъ требованій, не связанныхъ съ этой цѣлью, и за то въ то же время налагаетъ на него обязанность при всякомъ примѣненіи вышеуказанныхъ правилъ сообразоваться съ этой цѣлью.
   То основное начало, изъ котораго исходятъ всѣ правила для извѣстнаго поэтическаго рода, есть цѣль этого поэтическаго рода; совокупность средствъ, при помощи которыхъ поэтическій родъ достигаетъ своей цѣли, называется его формой. Цѣль и форма находятся стало быть въ постоянномъ отношеніи. Вторая опредѣляется и предписывается первою, и достиженіе цѣли есть результатъ удачнаго соблюденія формы.
   Такъ какъ каждый поэтическій родъ имѣетъ свою особую цѣль, то поэтому онъ и отличается отъ другихъ особой, ему одному свойственной формой, ибо форма есть средства, помощью котораго достигается его цѣль. Ему одному свойственное дѣйствіе должно быть результатомъ того его свойства, которое отличаетъ его отъ другихъ родовъ. Цѣль трагедіи -- тронуть читателя; ея форма -- воспроизведеніе дѣйствія, ведущаго къ страданію. Многіе поэтическіе роды могутъ избрать своимъ предметомъ одно дѣйствіе съ трагедіей. Многіе поэтическіе роды могутъ преслѣдовать, какъ цѣль побочную, цѣль трагедіи -- тронутъ читателя. Отличительная особенность послѣднихъ состоитъ слѣдовательно въ отношеніи формы къ цѣли, то есть въ способахъ и пріемахъ, какими они -- въ виду своей цѣли -- обрабатываютъ свой матеріалъ, въ путяхъ, какими они достигаютъ своей цѣли при помощи своего матеріала.
   Если цѣль трагедіи есть возбужденіе аффекта состраданія, а ея форма -- средство, при помощи котораго достигается эта цѣль, то воспроизведеніе трогательнаго дѣйствія есть высшее воплощеніе всѣхъ условій, при которыхъ аффектъ состраданія возбуждается въ наибольшей степени. Такимъ образомъ форма трагедіи есть наиболѣе дѣйствительное средство для возбужденія.
   Образецъ поэтическаго рода считается совершеннымъ въ томъ случаѣ, когда своеобразная форма, свойственная этому роду, примѣнена въ немъ къ достиженію его цѣли наиболѣе удачнымъ образомъ. Поэтому совершенной должно признать трагедію, въ которой трагическая форма, то есть воспроизведеніе трогательнаго дѣйствія примѣнена наилучшимъ образомъ къ возбужденію аффекта состраданія. Наиболѣе совершенной будетъ трагедія, въ которой состраданіе явится послѣдствіемъ не столько содержанія, сколько удачнаго примѣненія трагической формы. Такую можно считать идеаломъ трагедіи.
   Многія произведенія трагическаго искусства, несмотря на большія поэтическія достоинства, не безукоризненны съ точки зрѣнія драмы, такъ какъ стараются достигнуть цѣли трагедіи не наилучшимъ примѣненіемъ трагической формы, но иными средствами; другія пользуются трагической формой для достиженія цѣлей, не свойственныхъ трагедіи. Многія любимыя у насъ драмы трогаютъ насъ исключительно благодаря сюжету, а мы, по великодушію или невниманію, ставимъ въ заслугу неумѣлому художнику достоинства его матеріала. Въ иныхъ случаяхъ мы какъ будто даже и не вспоминаемъ о цѣли, ради которой поэтъ собралъ насъ въ театрѣ, и вполнѣ удовлетворенные удовольствіемъ, доставленнымъ намъ блестящей игрой фантазіи и остроумія, мы даже не замѣчаемъ, что вышли изъ театра съ холоднымъ сердцемъ. Можетъ ли достойное уваженія искусство -- а вѣдь лишь таковое обращается къ божественной сторонѣ нашего существа -- вести свое дѣло при помощи такихъ поборниковъ и предъ такими судьями? Нетребовательность публики служитъ ободреніемъ лишь для посредственности, но оскорбительна и страшна для генія.

А. Горнфельдъ.

   

Примѣчанія къ IV тому.

О ТРАГИЧЕСКОМЪ ИСКУССТВѢ.

   Написано въ началѣ 1792 г. и напечатано въ "Новой Таліи".
   Стр. 269. Лукрецій -- извѣстный римскій поэтъ и философъ (ум. въ 55 г. до Р. Хр.), авторъ дидактической поэмы. "О природѣ вещей", гдѣ II, 1--4 высказана мысль, съ которой споритъ Шиллеръ.
   Стр. 273. Кронекъ -- Іоганнъ Фридрихъ, нѣмецкій драматургъ" (1731--1758), подражатель французскихъ трагиковъ -- Клеопатра въ "Родогунѣ" (въ текстѣ ошибочно "Родегувѣ", трагедіи Корнеля "Родогуна, принцесса Парѳянская" (1643--1644). У Шиллера по ошибкѣ сказано: "въ "Роксоланѣ".-- Нѣмецкая "Ифигенія", драма Гете "Ифигенія въ Тавридѣ" (1787).-- Орестъ -- братъ героини, дѣйствующее лицо драмы.
   Стр. 276. Приговоръ перваго Брута -- римскаго консула, который въ 509 г. до Р. Хр. присудилъ къ смертной казни своихъ сыновей за участіе въ заговорѣ противъ государства. О второмъ Брутѣ см. въ словарѣ.-- Самоубійство Катона римлянина, который въ 46 г. до Р. Хр. лишилъ себя жизни, такъ какъ не чувствовалъ себя въ силахъ пережить конецъ римской республики.-- Героизмъ Леонида см. въ словарѣ. Покорность Аритида -- великаго аѳинянина, для блага государства отказавшагося отъ власти и умершаго въ бѣдности и забвеніи. Страшная судьба Дарія -- царя персидскаго Дарія Кодомана, злополучнаго противника Александра Македонскаго.
   Стр. 279. "Tod Hermans", "Minona", "Tust von Stromberg" -- современныя Шиллеру трагедіи, первая (1787) Клопштока, вторая (1785) -- Герстенберга, третья (1782) -- Як. Майера.
   

Русскіе переводы.

   1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.
   2. А. Г. Горнфельдъ. Переведено для настоящаго изданія.
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru