Уильям Шекспир Венера и Адонис ---------------------------------------------------------------------------- Перевод А. Федорова М., "Эксмо", 2007 ---------------------------------------------------------------------------- Его Милости Генриху Райотсли, Герцогу Саутгемптонскому и барону Тичфильдскому. Ваша Милость! Я сознаю, что поступаю очень дерзновенно, посвящая мои слабые строки Вашей Милости. Свет меня осудит за соискание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна, но если Ваша Милость подарит мне свое благоволение, я буду считать это высочайшей наградой и даю обет пользоваться всеми моими свободными часами и неустанно работать до тех пор, пока не создам в честь Вашей Милости какого-нибудь более серьезного творения. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодовитую почву для того, чтобы снова не собрать столь плохой жатвы. Я предоставляю это мое детище на рассмотрение Вашей Милости и желаю Вашей Милости исполнения всех Ваших желаний на благо мира, возлагающего на Вас свои надежды. Покорный слуга Вашей Милости Вильям Шекспир Vilia miretur vulgus; mihi flavus Apolo Pocula Castalia plena ministret aqua. (Ovid., I. Am., XV) {*} {* Прошлое - черни удел; а мне Аполлон златокудрый Пусть Касталийской воды полные кубки нальет! (Овидий, I, XV)} Едва лишь с утром плачущим простился В последний раз багряный солнца лик, Уж Адонис к охоте снарядился. Любя ее, он страсть клеймить привык. Венера вслед задумчиво стремится, Чтоб обольстить и страстью насладиться. "О цвет полей! Ты алых роз румяней, - Она твердит. - Прекраснее трикрат Меня, и нимф, и всех земных созданий! В тебя излив красу и аромат, Сама природа выдала без лести Что ты умрешь - и мир погибнет вместе. Природы перл, смири коня! Уздою К луке седла склони его главу. За эту Милость я тебе открою Блаженство тайн сладчайших наяву. Здесь нет змеи. Сойди в траву густую. Сядь здесь, со мной... Тебя я зацелую... Но уст твоих пресытить я не в силах. Среди даров их голод истомит, Кровь то к губам прильнет, то вспыхнет в жилах. В одном лобзаньи вечность пролетит, И в миг один сольется их десяток. Весь летний день для игр подобных краток". Его слегка увлаженную руку - И мужества и силы образец - Она берет, лелея страсти муку, Зовет росой, бальзамом... Наконец Молчанье так в ней силу распалило, Что с лошади она его стащила. В одной руке держа узду коня, Она другой красавца привлекала. Не чувствуя любовного огня, Смущенный, он досадовал немало. Она пылала страстью. От стыда Он красен был, но холоднее льда. Уж дикий сук обвит уздой наборной - О, как любовь проворна и ловка! - На месте конь. И с силою упорной Роняет навзничь юношу рука; Так ей самой хотелось быть склоненной, Подвластен он, хотя и не влюбленный. Она ложится рядом с ним небрежно, И пышность бедр и локти их оплот. Она ему ланиты треплет нежно. Бранится он, - она смыкает рот И говорит, волнуясь и целуя: "Молчи, иль уст тебе не разомкну я!" Он от стыда горит. Она слезами Невинный жар стремится потушить, Обвеять золотыми волосами, Как веером, и - влагу осушить. Бесстыдной он зовет ее с укором, Но поцелуй враждует с разговором. Как голодом томимая орлица Терзает клювом перья, мясо, кость И бьет крылом, пока трепещет птица, Пока в груди и голод есть, и злость, - Так целовать она его готова. Окончила и начинает снова. Он принужден терпеть. Но, непреклонный, Лежит, в лицо ей тягостно дыша. Его дыханье струйкой благовонной Она зовет и пьет его спеша, Жалеет, что лицо не сад цветочный, Чтоб освежиться влагой непорочной. И Адонис, как голубь в крепкой сети, В ее объятьях пламенных лежит. Но этот гнев и все упреки эти Его лицо лишь красят, как и стыд. Дождь, над рекой пролившись, часто топит Прибрежие и волны вдаль торопит. Она все молит, вкрадчиво и дивно, И повесть уху дивному поет. То он краснеет, хмурясь непрерывно, То в бешенстве бледнеет в свой черед. И так и сяк он по сердцу ей равно: Краснеет - мил; бледнеет - и подавно. Как ни взгляни, он все любим сердечно. Она своей бессмертною рукой Клянется быть грудь с грудью с ним хоть вечно, Пока он сам не тронется мольбой, Ее слезам и ласкам не уступит И поцелуем долг свой не окупит. Он после этой клятвы поднимает Свой подбородок. Ну точь-в-точь - нырок. Лишь взгляд чужой, - и вновь он вглубь ныряет. Так Адонис от страсти недалек, Но лишь уплату взять она желает, Моргает он и губы отдаляет. Никто еще от зноя нестерпимо Не жаждал так, как жаждала она. Спасенье тут - и все ж недостижимо. Средь полных вод пылать она должна. Она кричит: "О, сжалься! Ведь прошу я, Кремень упорный, только поцелуя. Как я теперь, моей любви когда-то Молил сам бог войны! А он вовек Не гнул упругой выи, супостата Казня везде и обращая в бег. Но, пленник мой, мой раб, он, умоляя, Искал того, что взять молю тебя я. У алтарей моих свои доспехи Повесил он: копье, и шлем, и щит. Он научился для моей утехи Петь, танцевать, смеяться без обид. Он с знаменем расстался, с барабаном. Я стала полем битв, а ложе - станом. Так всепобедного я победила - Он был в плену средь розовых цепей. Пусть твердой воле сталь его служила, Он сам служил веселости моей. Не будь же горд и не кичися силой, Сразивши ту, кто бога битв сразила. К губам моим прильни губами. Знаю, Мои не так прекрасны, но горят. Мой поцелуй в твоем я потеряю. О, подними чело свое и взгляд! В моих зрачках твоя краса. Два взгляда Слились в один - так слить и губы надо. Закрой глаза, коль целоваться стыдно. Закрою я. День будет ночь для нас. Давай играть: нас никому не видно. Любовь пирует только глаз на глаз. Фиалки, что вокруг благоухают, Не выдадут - они не понимают. Пух на твоей губе прелестной - знамя Незрелости, но все ж заманчив ты. Лови мгновенье; случай - это пламя. Не жги в себе цветущей красоты. Цветы, когда их в блеске не срывают, Гниют одни и быстро увядают. Будь я стара, морщиниста, слезлива, Вся скрючена, горбата и слаба, Костлява, неотесана, визглива, Суха, больна, презренна иль груба, - Тогда тебе я не чета. Но видишь - Я совершенна... Нет, ты не обидишь! Мое чело морщин совсем не знает. Глаза блестящи, серы... говорят! Моя краса с весною расцветает, Я так пышна, и соки так горят! Коснись руки, - она в твоей послушно Растаять может: так нежна, воздушна. Вели болтать, я слух твой очарую. Как фея, я ношуся налегке, И, распустивши волосы, танцую, Не оставляя след свой на песке. Дух пламенный, любовь, она стремится Не вниз, а вверх, паденья не боится. Здесь первоцветы - ложе для богини; Склонясь на них, я все же их не мну. Два голубя меня способны ныне Умчать хотя б в надзвездную страну. Но если так легка любовь-царица, О юноша, тебе ль ей тяготиться? Ужель твой лик ты любишь только сам! Ужель рука одной другой любима! Так дай отказ любви своей мольбам, Свою свободу спрячь неуловимо. Так сам себя в ручье Нарцисс сгубил: Он тень свою, увидев, полюбил. Для света факел, жемчуг для ношенья, Краса для неги, сласти для еды. Жизнь для себя лишь - злоупотребленье. У трав - цветы, а у дерев - плоды. Краса с красой, посев с посевом связан. Ты был рожден и сам рождать обязан. Ее закон - чтоб ты плодился въяве, В потомстве жил, когда уж станешь тлен. Плодов земли касаться ты не вправе, Коль не дал сам земле плодов взамен. Ее закон - любить и размножаться, В потомстве жить, когда ты станешь тлен. Твоим подобьем в мире будут дети. В могиле - прах, а дух бессмертный - в свете". Пот оросил усталую царицу. От них ушла приветливая тень. Горящим взором, правя колесницу, Смотрел Титан на сладостную сень. О, если б на его полдневном месте Был Адонис, а он с Венерой вместе! И Адонис в слепом негодованьи, Насупив бровь, наморщивши чело, - Как будто мгла затмила все сиянье, Вскричал в ответ досадливо и зло: "Фи, о любви довольно уж покуда! Мне солнце жжет лицо. Бегу отсюда!" - "О горе мне! Так юн и беспощаден! Какой предлог ничтожный, чтоб уйти! От влажных вздохов станет зной прохладен, А чтоб лицо от жарких стрел спасти, Я тень создам своими волосами; А загорятся, потушу слезами. Сияя с неба, солнце жжет победно. Я меж тобой и им покоюсь тут. Но мне лучей сияние не вредно. Твои глаза сильнее солнца жгут. Не будь бессмертна я, так, несомненно, Меж двух светил сгорела бы мгновенно. Ты тверд как сталь и как кремень - упорен. Нет, что кремень! Его хоть дождь дробит. Сын женщины - ты чувству непокорен, Но как тебя отказ не тяготит? Будь мать твоя, как ты, о неприветный! Она бы умерла совсем бездетной. Кто я, что мной ты так пренебрегаешь? Какой бедой грозит тебе любовь? Иль в поцелуе губы ты теряешь? Ответь нежнее иль не прекословь. Дай поцелуй один мне. Я не спрячу, Верну его и дам хоть два в придачу. Фи, мертвая картина! Камень сущий! Обманчивый раскрашенный кумир! О, монумент, лишь взор к себе влекущий! Не женщиной ты вызван в этот мир. Ты не мужчина, вид один, не боле: Целуют те всегда по доброй воле". И высказав все это, в нетерпеньи Она молчит: сковала страсть язык. Ланиты, взор - все выдает смятенье. Судья любви, она не клеветник. И приговор не смея вынесть, снова То говорить, то зарыдать готова. Она качает головой и страстно Его хватает за руку, глядит То на него, то на землю, - напрасно, Хотя рукой, как лентой он обвит. Когда ж совсем он вырваться желает, - Она кольцом объятья замыкает. И говорит: "Тебя я за оградой Слоновой кости здесь уберегу. Ты - мой олень, я - роща, так обрадуй, Пасись везде, на холмах и лугу, И на устах, коль мало пастбищ в чаще. И дальше, где источники есть слаще. Ты все найдешь для неги и для счастья - Пушистый мох, равнины, цветники, Покатые холмы и от ненастья В убежище кудрявом - уголки. Коль роща я, будь мой олень горячий, Тебя там не встревожит лай собачий". Едва с насмешкой он взглянул, - явила Две ямочки улыбка на щеках. Когда любовь умрет, ее могила Должна быть в них; но лежа как в цветах - Там, где сияет прелесть ее вечно, Любовь не может умереть, конечно. Те ямочки, те нежные пещеры Раскрыли пасть, любви ее грозя. Все тяжелее искус для Венеры, Убитого убить еще нельзя. Закон любви любви царицу губит; Венера презирающего любит. Что ей сказать? Что делать? Убежденья Истощены, а скорбь сильней гнетет: Он требует из рук освобожденья. Часы ушли, и Адонис уйдет. Она кричит: "О, сжалься! Ты обязан!" Он прочь бежит - туда, где конь привязан. Вдруг из соседней рощи кобылица, Почуявши красавца жеребца, К нему, сильна и молода, стремится И ржет, и вся трепещет до крестца. И крепковыйный конь метнулся с силой, Порвал узду и гордо мчится к милой. Он шею гнет. То скачет, то вдруг станет; И рвет подпругу тканую, шутя. Он грудь земли копытом звонко ранит, И прах ее взвивается, блестя. Зубами он дробит мундштук из стали, То одолев, чем мощь одолевали. Прядя ушми и гриву распуская На гордой шее пышным бунчуком, Ноздрями воздух пьет он, выпуская Его назад дымящимся клубком, И взор его огнем мятежным блещет, И дико страсть с отвагой в нем трепещет. То он идет, как будто рысь считая, Так гордо сдержан, величаво тих, То вдруг взовьется, спину выгибая, Как бы сказать желая: "Как я лих! И это все единственно творится, Чтоб видела вот эта кобылица". Что для него гнев всадника, укоры И льстивое "Ну-ну" и "Стой! Куда!" Что удила и колющие шпоры, Цветной чепрак, и седла, и узда! Он лишь одной возлюбленною занят, Ничто другое гордый взор не манит. Стараяся коня изображенье Прекрасного и сильного создать, Зовет на помощь мастер вдохновенье, Но мертвым ли живое поучать! Так этот конь отвагой, силой, статью И быстротой - превосходил всю братью. Круглокопытый, плотный и пригожий, Был он глазаст, грудаст и тонконог; Широкий круп, шерсть - шелк на нежной коже; Малоголов, короткоуш и строг. Таких коней и нет, и не бывало. Лишь всадника ему недоставало. Зашевелится ль перышко, - пугливо, - Он встанет... Миг - и мчится по черте. Бежит ли он, летит ли горделиво; Свист ветра слышен в гриве и в хвосте; Он волосы вздымает без усилья, Как легкие и перистые крылья. Взирая на возлюбленную с страстью, Он ржет; она ему ответно ржет. Как женщина, гордясь своею властью, Она его любовью небрежет, Сторонится с насмешкою холодной И избегает ласки благородной. Печально несчастливец опускает Свой пышный хвост на жаркий круп крылом И тем его немного освежает... Докучных мух он злобно ловит ртом. А кобылица, видя, как он бешен, Ласкается - и скоро конь утешен. Рассерженный хозяин хочет снова Его схватить. Но кобылица вдруг Пугается намеренья лихого, Бежит сама, и вслед за нею - друг. Оставлен Адонис. Они несутся Быстрей ворон, что вслед за ними вьются. И Адонис, надувшись темной тучей, Сел, проклиная буйного коня, К ее услуге вновь счастливый случай, Хотя она устала от огня. Влюбленные твердят, что сердце втрое Несчастнее, тая страданье злое. Печь горячей, когда она закрыта. Река сильней, плотиной заперта. Не то ли грусть, когда в безмолвьи скрыта! Любовь смирней, когда у ней уста! Но чуть защитник сердца онемеет - Разбитое, теряется, хиреет. Он близостью ее воспламенился: Так пламеннее уголь на ветру. Нахмурился, надвинул шлем, смутился И на землю глядит, как поутру, Вниманья на нее не обращая И все ж невольно сбоку замечая. О, что за диво подглядеть, как с лаской Подкрадывалась к юноше любовь! Как на лице сменялась краска краской, Как в ней играла и боролась кровь! То вдруг бледна, а то румянец хлынет Зарницею... Осветит и покинет. Вот на колени пламенно и немо Пред юношей склоняется она, Одной рукой его касаясь шлема, Другой - щеки, которая нежна Так, что на ней след пальцев остается, Как на снегу, когда рука коснется. О, поединок взглядов! Не обидеть Ее глаза должны - молить его. Его глаза ее хотят не видеть, Ее глаза все молят одного... Роль хора дивно слезы исполняли И пантомиму всю истолковали. Его рука в руке богини нежной: Лилейный пленник в замке снеговом, Холодный мрамор в пене белоснежной. Друг белизной равняется с врагом. О, поединок силы и желанья, Пленительный, как горлиц воркованье! И вновь язык, глашатай дум призывный, Твердит: "Венец земли и бытия, Будь мною ты, а я - мужчина дивный, Ты - ранен в сердце, а здорова я, За взгляд один тебя б я исцелила, За нежный взгляд, хотя б затем - могила". "Не щупай руку! - он кричит. - Довольно!" "Верни мне сердце. Я боюсь, оно К словам любви утратит слух невольно, Твоим глухим навек закалено. Оно любовных вздохов не услышит Все по вине того, кем нежно дышит". "Пусти! Оставь! - кричит он. - Как не стыдно! Я потерял охоту... Нет коня, Из-за тебя все это, очевидно! Уйди, оставь здесь одного меня. Все мысли к одному летят, как птицы, - Как увести коня от кобылицы". Она в ответ: "Твой конь и кобылица Внимают страсти: так и суждено. Желание в любви должно излиться, Иначе сердце будет сожжено. Предел есть морю, страсти нет предела, Так мудрено ль, что конь умчался смело? Он, к дереву привязанный уздою, Стоял, как кляча. Увидал ее - И разорвал с презреньем и враждою Ничтожное препятствие свое, Все сбросил он, как гнусную личину, Освободив свой рот, и грудь, и спину. Кто, милую увидев обнаженной, Белей простынь, так будет слаб душой, Что, жадно взор насытивши влюбленный, Не усладит все органы красой? Слаб до того, что даже не посмеет Стать у огня, когда похолодеет. Позволь коня, красавец, пред тобою Мне оправдать: учися у коня Ловить восторг. Будь я совсем немою, Он действием научит за меня. Учись любить. Ученье так несложно; Раз изучив, забыть уж невозможно". "Любви не знаю я и не желаю! Будь вепрь любовь - за ней бы гнался я. При ней - долги, - я в долг не принимаю. Презренье - вот любовь к любви моя. Жизнь в смерти - в этом все ее призванье. В ней смех и плач слились в одно дыханье. Кто сметанное платье надевает? Кто почку рвет, не выждав лепесток? Знай, кто расти незрелому мешает, Наверное погубит весь росток. Кто кобылицу обратает рано, Погубит в ней красу и крепость стана. Расстанемся! Не жми мне руку: больно. Брось праздную, пустую болтовню. Оставь атаку! Сердце своевольно, В нем места нет любовному огню. Брось клятвы, лесть и слезы: все притворно. Брешь не пробить, коль сердце так упорно". "Как! У тебя язык! О, лучше б было Его не знать иль слух утратить мне! Мне грудь сирена - речь твоя пронзила. И было тяжко, а теперь - вдвойне. О, диссонанс блаженный! Резкость рая! Для уха песнь, для сердца рана злая! Будь я без глаз, - имея уши, все же Любила б я, красу твою ценя. Будь я глуха, твой внешний облик тоже Затронул бы все чувства у меня. Будь лишена я слуха, даже зренья, - Есть для любви еще прикосновенье. Но будь я лишена и осязанья, Без этих чувств осталось бы одно: Моей любви довольно обонянья, Чтоб было ей все существо полно. Твое лицо - источник ароматный, Поит любовью запах благодатный. Какое б вкусу дал ты наслажденье, Кормилец чувств других! Как не желать, Чтоб вечно длился пир, чтоб подозренье Дверь ревности не смело открывать И появленье гостьи нежеланной Не нарушало праздник их венчанный!" Открылась дверь рубиновая, снова Давая путь пленительным речам. Так пурпур зорь пророчески сурово Вещает вихрь - несчастье пастухам, Смерть моряку, погибель птице, зверю, Стадам, полям - ужасную потерю. Тревожный знак замечен ею: строже Тишь перед грозой. Желая зарычать, Волк скалит зубы. Лопается кожа На ягоде пред тем, как запятнать. Ей мысль его раскрылась прежде речи: Звук выстрела стремительней картечи. Она в бессильи падает от взгляда: Взгляд оживляет и мертвит любовь. Для жгучих ран в улыбке есть услада, Благословен, кто ей излечен вновь. Жива ль она? Доверчивый трепещет. Ей треплет щеку, и румянец блещет. Растерянный, забыл он все, что было; Забыл укор и выговоры он: Любви уловка все предотвратила. Хвала ему, что так вооружен! В траве она покоилась без слова. Его дыханье жизнь дарит ей снова. Ее он за нос тянет, губы греет, То схватит пульс, то пальцы ей согнет, То щеки треплет. Словом, как умеет Беду отвлечь старается... И вот - Ее целует. Все Венера слышит, Но, чтоб продлить блаженство, еле дышит. Два голубых окна она раскрыла: Ночь скорби снова стала ясным днем. Так всей природе радуется сила, Лишь солнце встанет в блеске золотом, И, как лазурь освещена лучами, Ее лицо освещено очами. В его лице лучи их утопали, Как будто в нем свой свет она нашла. Четыре света ярче не сияли, Но их смущал суровый гнев чела, А взор ее сквозь блеск слезы, влюбленный, Светил, как месяц, влагой отраженный. "Где я? На небе? На земле? Не знаю. В огонь иль океан погружена? Который час? День, вечер ли встречаю? Желанна ль смерть, иль жизни я полна? Жила я - жизнь, как смерть, меня томила, А умерла - меня живит могила. Ведь ты убил меня, убей же снова. Свои глаза и сердце научил Ты презирать любовь мою сурово И тем бездушно сердце умертвил. Мои глаза покрыл бы сумрак ночи, Не будь уста твои добрей, чем очи. О, пусть они целуются за это! Пусть пурпур их не блекнет никогда, И сохранит всю свежесть их расцвета, Чтоб отгонять заразные года, И пусть включит астролог в предсказанье, Что прогнало чуму твое дыханье. Твои уста моим - печать святая. Какой контракт для них изобрести? Себя продать готова для тебя я, Но будь купцом и щедро заплати. Чтобы скрепить покупку без изъятья, Жду на мои уста твою печать я. Я поцелуев тысячу вручаю. Ты оплати один по одному. Подобный счет пустяк тебе... я знаю - Уплатишь их, тогда конец всему. Будь неуплатой долг удвоен, - право, И двести сот тебе одна забава". "Царица, если любишь хоть немного, - Незрелостью строптивость объясни. Я раньше сам себя проверю строго. Рыбак не станет трогать мелкотни. Созревши, слива падает; до срока Она кисла, приятна лишь для ока. Смотри, живитель мира, утомленный, На западе кончает день труда. Кричит сова. Уж поздно. Отдых сонный Спешат вкусить и птицы, и стада, И облака, скрыв свод небесный тьмою, Зовут и нас к разлуке и покою. Спокойной ночи. Этим же приветом Откликнись ты, - я поцелуй свой дам". "Спокойной ночи". - Он с ее ответом Свои уста прижал к ее устам. Она берет его в объятья смело. Лицо с лицом слилося, с телом - тело. Он, задыхаясь, быстро отнимает Росу небес - коралловый свой рот. Бесценный вкус уста ее ласкает, Но жажда их тем более гнетет. Они на землю падают, целуясь. Она - желая, он лишь повинуясь. Тогда она берет добычу страстно, Но жадности не может утолить. Ее уста в его впилися властно. Свой выкуп он обязан уплатить. Но ненасытней коршуна желанье: Всю влагу пьет из уст ее лобзанье. Почуяв прелесть грабежа, готова Она добычу обобрать дотла. Горит лицо, покрыто влагой снова. Вся кровь кипит, и страсть ее смела. В забвении, с стыдом румяным вместе, Она не помнит разума и чести. В ее объятьях слабый, распаленный, Как птица, прирученная вполне, Дикарь-олень, погоней утомленный, Иль - как дитя в невольном полусне, Он ей покорен, а она хватает Все то, что может, но не что желает. И твердый воск смягчает пальцев нежность, Чуть-чуть коснись, на нем оставишь след. Отвага побеждает безнадежность. Где есть любовь - границ свободе нет. Любовь не трус, у цели не бледнеет, В ней от преград настойчивость смелеет. Уйди она от гнева и укоров, Ей нектар пить из уст бы не пришлось, Любви ль бежать от злобных слов и взоров? Из-за шипов не рвать ли пышных роз? Будь красота хоть под семью замками, Любовь сорвет их сильными руками. Она его удерживать не может Из жалости. Он просит отпустить. Венера Адониса не тревожит, Прощаясь, молит сердце лишь хранить. Клянется луком Купидона свято, Что сердце он уносит без возврата. "Красавец мой, я проведу уныло Всю эту ночь. Любовь не даст мне спать. Увидимся ли завтра мы, мой милый? Увидимся ль? Даешь свою печать?" "О нет. С друзьями связан я обетом - На вепря в лес отправиться с рассветом". "На вепря?" Бледность щеки ей покрыла, Как розу - полотно, она дрожит, Руками шею обхватила; Сковав его, она на нем висит И на спину с ним вместе упадает - Он прямо на живот ей угождает. Теперь любви - заветная арена. Для жаркой схватки рыцарь на коне. Ей грезится уж пламенная сцена; Он хоть на ней, но с нею не вполне. Ее страданье хуже мук Тантала: Элизиум обняв, иметь так мало! На виноград рисованный слетаясь, Бедняжки птицы только тешат глаз, Измучатся, вполне не наслаждаясь, - Так и она вотще к любви рвалась, Не видя в нем желаемого пыла, Лобзаньями она его налила. Напрасно все. Не сбудутся желанья. Все ухищренья слабы для препон. Ее мольбы достойны воздаянья, Она - вся страсть, и все ж бесстрастен он. "Ой, - он кричит, - ты давишь точно лава, Зачем? Пусти! Ты не имеешь права!" "О мальчик мой, тебя бы отпустила Уж я давно... Но этот вепрь... Поверь, Нужна совсем окрепнувшая сила, Чтобы копьем пронзен был страшный зверь. Свои клыки огромные он точит, Как нож мясник, когда зарезать хочет. На выгнутой спине его, как пики, Щетина игл - защита в злой беде. Его глаза блестящи, страшны, дики, Могилы роет рылом он везде. Он в ярости преграды не выносит: Что ни удар, врага клыками косит. Его бока щетинисты, упруги. Ты не пронзишь их тоненьким копьем, И грудь его, и шея, как в кольчуге, Он в бешенстве поспорит силой с львом. Тернистые кустарники, как слуги, Пред ним тогда сторонятся в испуге. Он ни во что твой дивный лик не ставит, Твой дивный лик, любви живой кумир, Глаза, и рот, и руки - все, что славит За красоту и совершенство мир. Вепрь, одолев тебя, - о, вид ужасный! - Все разорвет, сомнет, как луг прекрасный. Пусть он в своей берлоге остается: У злобы с красотою счетов нет. Зачем искать опасности? Живется Тем хорошо, кто чтит друзей совет. Ты назвал вепря. Я затрепетала За жизнь твою, и сердце горе сжало. Ведь ты заметил, как я побледнела! Ведь ты прочел в глазах невольный страх? Я на землю упала, помертвела, Ты на груди лежал в моих руках И чувствовал в груди моей биенье. Не мнилось ли тебе землетрясенье? Там, где любовь, - на страже ревность злая, И в мирный час коварно, то и знай, Тревогу и мятеж подозревая, Она кричит: "Измена! Убивай!" Покой любви она безумно рушит: Так сильный дождь и ветер пламя тушит. Разведчик злой, шпион, доносчик ярый, Противный червь, грызущий вешний цвет, О сплетница, о ревность, знамя свары, Предвиденье, а чаще - злой навет, - Она стучит мне в сердце и пророчит, Что смерть отнять возлюбленного хочет. Перед глазами - страшная картина: Взбешенный вепрь... Поверженный клыком, Ты на спине, в крови... Близка кончина, И на цветы струится кровь ручьем, И, чувствуя, кого они теряют, Цветы головки грустно опускают. Что сталось бы в подобный миг со мною, Когда боюсь намека одного! Кровь сердца бьет горячею волною, И ужас вещим делает его; И, если завтра ты пойдешь на зверя, Мне скорбь твердит, что ждет меня потеря. Но если так охота неизбежна, Гонись за робким зайцем, за лисой Пронырливой, косулей быстробежной; Преследуй их в обрызганной росой Густой траве. На лошади горячей Несись им вслед со сворою собачьей. Когда тобою вспугнут вдруг зайчишка, Заметь, как он, скрываясь от беды, Быстрее ветра мчится прочь, трусишка, Скрывается и путает следы, Бросается в проломы стен, проходит По лабиринтам и врага изводит. В стада овец вбегает он порою, Чтоб обмануть их запахом собак, Иль к кролику метнется землерою, И тут молчит запыхавшийся враг; А то бежит к оленям он в кочевки! Страх будит ум, опасность - все сноровки. Там, где смешал он запах свой с другими, Сбит с толку нюх разгоряченных псов; Смолкает лай. Но вот открыто ими, Что спутан след. На сотни голосов Тогда они взвывают. Вторит эхо, Как будто там еще одна потеха. Тем временем зайчишка на пригорке, На задних лапах. Слух насторожен: Оплошны ли враги его иль зорки? Вот громкий шум опять услышал он. Ах, с чем тогда сравнится дух печальный? Так звон больной внимает погребальный. Как жалок он в беспомощной тревоге! Как он бежит, зигзагами кружа! Терновник злой до крови ранит ноги. Чуть шорох, тень - и замер он, дрожа. Беду сдавить тот может, кто несчастен, Но раздавить совсем никто не властен. Лежи спокойно, слушай продолженье И не борись. Теперь тебе не встать. Чтоб отвратить от вепря, поученье - Хоть не к лицу мне, - я должна читать, И так и сяк сравненья подбирая: В любви печаль угадана любая. Ах да! На чем же я остановилась?" - "Не все ль равно... Пусти, и вот весь сказ, Минула ночь". - "Так что же?" - "Все затмилось; Меня друзья ждут дома. Поздний час. Я упаду". Она в ответ: "Напрасно: Любовь во тьме все видит очень ясно. А упадешь - земля, влюбившись, значит, Твой поцелуй старается украсть. Сокровище и честных озадачит И к воровству у них пробудит страсть. И в облаках Дианы лик волнуем: Ну, как обет нарушит поцелуем? Причину тьмы луна мне объяснила: То Цинтия стыдится за мечты. Предательство природа совершила, Украв с небес все формы красоты; В них отлила тебя она беспечно, Чтоб затмевать луну и солнце вечно. И даже Парки получили взятки, Чтобы природы труд затормозить, Чтоб красоту смешать и недостатки, Уродством совершенство исказить, И красоту подвергнуть злобной власти Безумия и гибельной напасти. Горячка, немочь, злые лихорадки, Слепое помешательство, чума, Болезнь в костях, чьи злобные припадки Бунтуют кровь, а мозг скрывает тьма, Пресыщенность, отчаянье, печали За образ твой природе "смерть" сказали. Из недугов малейший побеждает В борении минутном красоту, Благоуханье, краски прелесть ту, Которая и чуждый взор ласкает. Лишь заблестит горячий луч победно, Она растает быстро и бесследно. Назло бесплодной девственности, бледным Весталкам, чуждым страсти огневой, Монахиням себялюбивым - вредным, Желающим уменьшить род людской, Будь светочем, расходующим масло, Чтоб в сумраке лампада не погасла. Что это тело? Жадная могила, Потомство хоронящая в себе. Его судьба на жизнь благословила, А ты идешь наперекор судьбе. Мир презирать тебя за это вправе: Твое упорство - гибель светлой славе. В самом себе погибнешь ты бесцельно: Несчастье злей, чем братская война. Страшней самоубийства беспредельно Детоубийства мрачная вина. Ест ржавчина сокровище бесплодно, А золото в ходу растет свободно". Но Адонис в ответ: "С напрасным жаром Ты воскресила прежний разговор. Свой поцелуй я, видно, отдал даром. Теченью ты идешь наперекор. Клянусь я тьмой, кормилицей порока, Возненавижу я тебя глубоко! Имей ты двадцать тысяч языков, Один красноречивее другого, Хотя б нежней сирены пело слово - Мне все равно, я глух для этих слов. На страже уха сердце крепче стали, Чтоб лживые слова не обольщали, Чтоб в тайники души моей кристальной Пленительный напев их не проник, Чтоб не погибло сердце в тот же миг, Утративши покой, в опочивальне. Нет-нет, царица, сердце спит глубоко Здоровым сном, покуда одиноко. Все, что сказала ты, опровержимо. Проторена к опасности тропа. Я не любовь кляну неумолимо, А то, что так любовь твоя слепа. "Все для потомства". Это ль оправданье! Рассудок - сводня, похоть - приказанье. Лишь сладострастье потное явилось, Любовь с земли исчезла с этих пор. Под обликом любви оно сокрылось И красоту пятнает, как позор. О, злой тиран! Она все губит в неге, Как гусеница свежие побеги. Как солнце за дождем - любовь желанна, Но сладострастье после солнца - мгла. Весна любви всегда благоуханна, А сладострастье - холод в дни тепла. Любовь неутомима и правдива, А то - грешно, прожорливо и лживо. Еще б я мог прибавить, да не смею: Оратор зелен, проповедь ветха. С моим стыдом, с досадою моею Я ухожу подальше от греха. От слов твоих, исполненных разврата, Так и пылают уши виновато". Тут из объятий выскользнул он живо, Из дивных рук, державших на груди, Чрез темный луг бежит нетерпеливо, Любовь лежать оставив позади. Вот метеор, блеснув, исчез в просторе: И от Венеры милый скрылся вскоре. И взор ее следит за ним безмолвно: Так с берега следят за кораблем, Пока его не скроют, пенясь, волны, Навстречу туч бегущие гуртом. И наконец все то, что взору мило, Черна, как смоль, глухая ночь покрыла. Поражена утратой сердца нежной, Сокровище сронившая в поток, Она одна, как путник безнадежный, В глухом лесу сгубивший огонек. Так горестно во тьме она лежала, Утратив то, что ей в пути сияло. Она себя бьет в сердце: сердце стонет, И все пещеры повторяют стон, И страсть вдвойне одна другую гонит, Взволнованно звуча со всех сторон. И двадцать раз кричит она: "О, горе!" И двадцать раз рыдает эхо, вторя. Она в ответ тоскливо песнь слагает. Любовь безумна в мудрости, - умней В безумии, она преображает Юнца в раба, а стариков - в детей. Кончает песнь она стенаньем горя, И хором ей рыдает эхо, вторя. И песнь ее всю ночь звучала внятно. Часы влюбленных кратки и длинны: Им весело, так, верно, всем приятно. Среди таких забав повторены Их россказни, и в грезах беспримерных Кончаются без слушателей верных. С кем эту ночь бедняжка скоротает? Живет одно лишь только эхо там, Как половой крикливый, отвечает, Потворствуя капризным острякам. Она промолвит: "Так!" - "Так!" - эхо вторит, А если "нет" - и с "нет" оно не спорит. Проснувшись, жаворонок голосистый Несется ввысь, омывшися в росе, И будит день. С его груди сребристой Восходит солнце в пламенной красе И так холмы и рощи озаряет, Что зелень их, как золото, сияет. Венера шлет ему привет прекрасный: "О, покровитель света, божество! Звезда горит твоею силой ясной, Ты ей даришь свой блеск, как волшебство. Но в мире смертный есть; он обаяньем Затмит тебя, как ты других - сияньем". И в рощу мирт она спешит от света, Дивясь тому, что день уже высок, А от него ни вести, ни привета. Не слышны ли хоть псы его иль рог? Вот лай собак она внимает вскоре, На крик бежит с надеждою во взоре. Но на пути хотят кусты и травы Обнять ее, лицо поцеловать. Вкруг бедр они свиваются лукаво, Приходится объятья разрывать. Так лань спешит с набухшими сосцами Детенка накормить между кустами. Тревожный лай: в опасности собаки. Как путник, перепуганный змеей, Свернувшейся спиралью в полумраке, Стоит, дрожит, от страха сам не свой, - Так вой собак все сердце ей тревожит, Пугает ум и дух тоскою гложет. Сомненья нет, уж это не потеха: Там грозный вепрь, медведь иль дерзкий лев. Собачий лай все ближе, ближе эхо. Одна другой трусливей, присмирев, Перед врагом, поднявшим эту гонку, Они от страха пятятся в сторонку. В ее устах звучит уж крик зловещий; Он через слух и в сердце ей проник. И бледный страх - холодный, злой и вещий - Сковал ей вдруг все чувства и язык. Так, потеряв полковника, солдаты Бегут позорно, ужасом объяты. Вся трепеща, стоит она в волненьи. Но робких чувств рассеявши туман, Твердит себе, что то - воображенье, Что весь испуг - пустой самообман: Что нечего напрасно бить тревогу. Вепрь в этот миг выходит на дорогу. В пурпурных пятнах рот его вспененный, Как будто кровь смешалась с молоком. Вновь страх ее терзает исступленный, Влечет вперед неведомым путем; То вдруг назад она рванется снова И вепря умертвить сама готова. На тысячи путей она стремится; Возьмет один и тотчас - на другой. Волнуется, спешит и суетится. Мозг опьянел от страха, как шальной, Он мыслей полн, но мысль не избирает, Хватается за все и все бросает. Вот пес один сокрылся в глушь с поляны. Она кричит: "Что твой хозяин? Где?" Другой себе вылизывает раны - Единственное средство при беде; И к третьему стремится с восклицаньем, - Тот отвечает жалобным стенаньем. Когда ужасный этот стон смолкает, - С отвислыми губами, черный, злой, Его товарищ к небу завывает, А этому ответствует другой. Поджав хвосты, они трясут ушами, С которых кровь на землю льет ручьями. Как смертные страшатся, замирая, Всех знамений, видений и чудес, Явленья их с испугом наблюдая И видя в них пророчество небес, Так и она от страха замирает, Взывает к смерти, стонет и рыдает. "Урод-тиран, кашей, червь гнусно-мерзкий, Она ругает смерть, - разлучник злой! Зачем ты отнял, скаля зубы зверски, Того красу, дыханье, кто живой Красою розу наделял, дыханьем Фиалку наливал благоуханьем. Он умер. О, какое преступленье Сразить красу такую, аромат! Но для того, чтоб видеть, надо зренье, А ты разишь безумно наугад. Ты в старость метишь, а стрела некстати Летит и глядь - уж в сердце у дитяти. Предупреди ты юношу, и вскоре Он голосом тебя бы превозмог. Проклятьем встретят Парки это горе, Ты вместо плевел вырвала цветок. Он целью быль стрелы любви блаженной, Не черной смерти, мрачной и презренной. Ты слезы льешь... Иначе - что же это! Зачем тебе смертельный этот стон? Зачем глаза, для всех источник света, Ты ввергнула в ненарушимый сон? Теперь к тебе природа равнодушна: Ты лучший цвет похитила бездушно". И тут с глухим отчаянием веки Она сомкнула: две преграды слез, Стекающих, как горестные реки, К ее груди каналами из роз. Но через них пробился дождь сребристый И раскрывает снова взгляд лучистый. О, как глаза ее дружны с слезами: Они в слезах видны, а слезы - в них. Два хрусталя меняются лучами, И сохнет скорбь от вздохов неземных. Но, как в грозу, за ветром дождь несется, - Осушит скорбь, а дождь уж снова льется. У ней для скорби образов обильно: Все спорят, кто скорее подойдет; Все близки ей, и каждое так сильно, Что и беду сильнейшею зовет. Но все равны. Тогда они толпою Сбираются, как тучи пред грозою. Вдруг слышен клик охотничий - так звонко! О, этот звук! Он для нее милей, Чем песня доброй няни для ребенка: Надеждою он гонит тьму страстей; То голос Адониса. Радость веет Ей в душу вновь, надежду вновь лелеет. И капли слез назад бегут потоком, Блестят внутри, как жемчуг в хрустале. Порой одна сорвется ненароком, Но чтоб не дать ей сгибнуть на земле, В слезах не потонувшей, а лишь пьяной, - Она щекой впивается румяной. Любовь так недоверчива и, странно, - Так легковерна: все в ней сплетено, Все крайности - то ярко, то туманно. Отчаянье, надежды - все смешно. Одно ей льстит несбыточно-отрадно, Другое убивает беспощадно. Теперь она рвет пряжу, что соткала. Жив Адонис, упреков смерти нет... А не она ли смерть так порицала! Теперь же ей и почесть, и привет. Царем могил зовет ее, могилой Царей земных, венцом, верховной силой! "Нет, - говорит она, - о призрак милый, Я пошутила; страх виной всему. Вепрь так жесток, так страшно зол... помилуй! Он не дает пощады никому. Но, дорогая, я тебя бранила: Возлюбленного смерть меня страшила. Ты вепрю мсти, незримый повелитель. Не я, а зверь проклятый виноват. Он оскорбил, а я лишь исполнитель. Он, злая тварь, тебя обидеть рад. Два языка у горя - я несчастна - За десять женщин я хитрить не властна". Так хочется ей сгладить впечатленье, Надеяся, что милый невредим. Холодной смерти льстит она в смиреньи, Чтоб та подольше сжалилась над ним, И говорит о славе, о трофеях, О торжестве, победе, мавзолеях. "Юпитер! О, как я была безумна! Я поддалася слабости своей. Живого смерть оплакивала шумно, А он умрет не раньше всех людей. Погибни он - и красота с ним сгинет, И черный хаос землю не покинет. Любовь, ты вся объята опасеньем, - Так окружен ворами, кто несет Сокровища. Пугает подозреньем Все, что ни слух, ни глаз не обоймет"... И в этот миг ей слышен отзвук рога. Она встает, и прочь летит тревога. Она бежит, - под ней не мнутся травы - Как на добычу сокол. И пришла. О, горе! Вепрь, проклятый зверь кровавый, Сразил того, кем вся душа жила. И от картины страшной меркнут очи, Как две звезды в исходе темной ночи. Коснись улитки рожек, и от боли Вся в раковину спрячется она И долго там таится, как в неволе, Боясь на свет податься из окна. От зрелища кровавого сокрыты, Глаза ее уходят под орбиты. Больному мозгу там они вручили Свой дивный свет, и тот велел им быть Покорными в уродливой могиле И жгучих ран сердцам не наносить. А сердце, как король, страшась на троне, Свое страданье выражает в стоне. И все трепещет, что ему подвластно, Как будто ветер, скрытый под землей, Наружу рвется, буйствуя опасно, И стонами пугает род людской: Так вопль ее все члены потрясает, И пара глаз постель свою бросает. В его боку зияющая рана Невольно светом их озарена; Обагрена волной кровавой стана Лилейная литая белизна. И, истекая кровью, цветик каждый Пьет кровь его с томительною жаждой. И, видя их сочувствие, Венера Молчит, к плечу головку наклонив. О, где предел! О, где страданью мера? Он умереть не мог! Он жив! Он жив! Но голос замер. Члены омертвели. Позор глазам, что раньше плакать смели! Она глядит так пристально на рану, Что не одну уж видит грустный глаз. О, жалкий глаз! Он поддался обману: Где раны нет - он видит три зараз, И два лица, и каждый член удвоен, Обманут глаз, коль скоро мозг расстроен. "И об одном печаль невыразима, - Твердит она, - а здесь два мертвеца. Иссякли слезы горькие незримо. Глаза - огонь, а сердце из свинца. О, растопись в огне, свинец, на части, - Тогда умру, впивая капли страсти. О, бедный мир! Бесценная утрата! Теперь кто взор достоин твой привлечь? Чем ты еще гордиться можешь свято? Чья музыке подобна будет речь? Цветы нарядны; роза ароматна, Но красота с ним вместе невозвратна. Теперь излишни шляпы и вуали: Не станет вас ни солнце целовать, Ни ветер. Вам ведь нечего терять. Что солнцу вы! А ветры вам свистали. Но Адониса ждали воры эти, Чтоб красоту в свои похитить сети. От них он шляпу надевал; глядело Под шляпу солнце; ветер-озорник Ее срывал, играл кудрями смело, А мальчик плакал. Оба в тот же миг Из состраданья к юности стихали И вперебой слезинки осушали. Лев прятался за пышною оградой, Чтобы взглянуть на образ неземной. Когда он пел, под этою усладой Смирялся тигр и слушал, как ручной. Он говорил - и волк не крался к стаду, Испуганной овце давал пощаду. Глядел ли он в ручей на отраженье, - Скрывали рыбки жабрами его. Он был для птиц такое наслажденье, Что пели те; другие для него Несли румяных вишен, шелковицы. Он ел плоды, красой питались птицы. Но этот вепрь с дикообразным рылом Поникшим взором ищет лишь могил, Иначе бы пред этим ликом милым Склонился он, его не умертвил, А если видел, он желал с любовью Поцеловать и обагрился кровью. Да, верно, так убит он, без сомненья. Когда к нему он бросился с копьем, Вепрь для него хотел успокоенья И не желал клыков точить на нем. Но в нежный бок впиваясь беззаветно, Свой клык в него вонзил он незаметно. Будь я с губами вепря, я б убила, Быть может, даже ранее его. Но умер он! Любовь не подарила Моей весне сиянья своего. Несчастна я!" Она к нему припала И теплой кровью лик свой запятнала. Она глядит в уста его - бескровны. Хватает руку - холодна рука; Ее слова печальны и любовны, Но слух его не тронет их тоска. С закрытых глаз она подъемлет веки: Два светоча угасли там навеки. Два зеркала, в которых отражалась Она не раз. Как тускло их стекло! Погибло все, в чем сила заключалась И красота, к которой так влекло. Все горе в том... О, чудеса природы! Что умер ты, а день ласкает своды. Так, умер ты! Да будет порицанье: Любви отныне спутницею - грусть, А свитой - ревность. Сладость - начинанье, А скорбь - конец. Средь равных в мире пусть Ее союз отныне невозможен, И счастья миг пред горестью ничтожен. Да будет лживой, сотканной из фальши, Предательской! Дыхание одно - Расцвет и смерть. Поверхность - мед, а дальше Смертельный яд и тинистое дно, Желаньем тело крепкое измучит, Сковавши мудрость, глупого научит. То щедрая без меры, то скупая, Пусть танцевать заставит старика, Обезоружит наглость негодяя, Ограбит богача для бедняка. Неистова, наивна, непонятна, Заманит старость в детство и обратно. Подозревать невинность злостно будет, А злостную вину не замечать. То пожалеет, то вконец осудит, Заставит друга другу изменять, Обманывать, являясь с виду правой, И делать храбрых трусости забавой. И явится виною войн кровавых, Между отцом и сыном распрей злой, Посредницей, рабою дел неправых, Для пламени - соломою сухой. Сразила смерть любовь мою в начале, С любовью пусть растут ее печали!" И юноша, лежавший с ней, убитый, Исчез из глаз, как легкий пар весной. Из теплой крови, на землю пролитой, Расцвел цветок пурпурный с белизной: То Адониса бледные ланиты Казались кровью алою облиты. Она склоняет голову, внимая Дыханье Адониса - аромат. Он будет жить в груди ее, сияя, Но смерть его уж не отдаст назад. Она срывает стебель: сок зеленый - То капли слез души неоскверненной. "О бедный цвет, таков тебя создавший! Ты нежный сын - отец нежней тебя, Он, в слабой грусти слезы проливавший, Желал, как ты, цвести лишь для себя. В его крови тебе отрадно кануть, Но на груди моей милее вянуть, Тут, как в отцовской ласковой постели, От крови - кровь, по праву всем владей, Покойся, как в цветущей колыбели, А сердце будет нянею твоей, И каждый миг, цветок любви, тоскуя. Тебя лелеять буду я, целуя". Так мир она бросает утомленно. Вот пара серебристых голубей Запряжены, и в вышине бездонной Летит она все дальше и быстрей, Полет свой правя в Патмос: там царица От смертных глаз спешит навек сокрыться.