Сен-Виктор Поль
Деньги

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Поль де Сен-Виктор.
Боги и люди

Книга третья.
XIX.
Деньги

   Народная поэзия в наивных аллегориях часто воспевала "страсти" винограда, пшеницы, ячменного зерна, избиваемых цепами, выжимаемых давилом, сжигаемых на решетке, прежде чем утолить жажду и голод людей. Если бы у политической экономии были свои поэты, то они могли бы воспеть долгое и суровое мученичество, которое испытали деньги прежде, чем достичь власти над землею.
   Средневековье олицетворяло их в образе наряженного в смешные одежды жида, которого грабят, освистывают, оскорбляют, запирают в темницу Гетто. Оно не отличало банковых операций от ростовщичества. Ненависть, которую оно питало к "ростовщику" наивно выражена в картинах фламандских мастеров XV века, часто его изображавших, согласно неисчезнувшим еще традициям. Обыкновенно это мрачный старик, одетый в платье с кожаным поясом, в странном колпаке, надвинутом до бровей. Лицо его морщинисто и подозрительно; глаза, расширенные очками, сидящими на худом носу, блеском и пристальностью напоминают глаза ночных птиц; раздвоенная борода, похожая на щипцы, завершает это лицо-гримасу. Он сидит перед столом, заваленным монетами, его тощие пальцы тянутся к своему сокровищу, кажется, что он греется около него, как у жаровни. Сзади, через плечо наклоняется его жена. Но женщина ли это? Скупость стерла все признаки пола с этого изборожденного лица. Ее маленькие серые глаза отражают мерцание металла; в ее узкий рот хочется опустить монету, как в копилку. Страшная пара так схожа между собой, что их можно принять друг за друга; так делаются схожими изображения двух различных монет, стертых долгим обращением.
   Это позорное изображение вы найдете повсюду: на картинах, в сказках, в летописях, в повестях той эпохи. Средневековье обрекало деньги на бесплодие; тех, кто пытался их умножить, оно преследовало и отлучало. Не понимая денежных оборотов, оно относилось к ним с подозрением; в примитивных операциях возникавшего банка оно видело магию. Тайна капитала, который растет сам собою, беспокоила его, как опасное алхимическое явление. Один еврей знал тайну золота в этот железный век. Он изобрел кредит -- эту алгебру богатства; он владел ключами таинственных базаров Востока. Гетто своею черной массой, вздымавшееся посреди города, было похоже на магнитную гору "Тысяча и Одной ночи", привлекавшую к себе железные части всех кораблей, рассеянных по морю. Дукаты и денье всего города просачивались в него невидимыми путями. Рано или поздно, этот высокий барон, этот надменный сеньор, который приказал бы вымыть свою прихожую, если бы жид вошел туда, испытывал нужду в деньгах, чтобы заплатить выкуп, или предотвратить опалу. Тогда, волей-неволей, приходилось проходить сквозь Кавдин- ские ущелья жидовского царства. Он входил туда с наступлением ночи и стучался в дверь Исаака или Нафанаила, человека, про которого говорили, что он пронзает Св. Дары, а в страстную пятницу распинает ребенка. Ему выходил открывать старик с лампой в руках, предварительно посмотрев в решетчатое окошечко, глядящее на улицу, как суровый глаз. Это больше не был смешной пария, который днем пробирался по улице с опущенной головой, украдкой, касаясь стен своей грязной туникой, отмеченной желтой каймой: тюрбан патриархов окутывал его лысый лоб; широкое восточное платье давало ему вид священника или судии. Дом сверкал азиатскими вазами и тканями; он благоухал тем ароматом, который привозят из Индии корабли, нагруженные пряностями. За пестрой занавеской появлялась голова девушки с орлиным носом и алмазными глазами: это была дочь хозяина, которая с любопытством разглядывала чужестранца. Еврей и христианин, сидя рядом обсуждали данный заем, при свете факела с семью разветвлениями, являвшегося образом Библейского семисвечника. И часто княжеский лен с полями, селеньями, рыбными прудами и лесами, кишащими дичью, лоскут за лоскутом переходил в сундук, откуда иудей доставал мешок займа.
   Ничто так не увеличило ненависти к евреям, как эта наука о богатстве, которая была известна только им. В некоторых государствах Европы государи, нуждавшиеся в деньгах, исчерпав все средства, под угрозой войны, если долг не будет заплачен, брали иногда казначеем еврея, как, будучи поражены смертельной болезнью, от которой отказались все врачи, они призывали к своей постели колдуна или астролога. Финансовый Моисей творил чудеса; он превращал мараведосы в дукаты и высасывал деньги из народа досуха. Но ценою каких проклятий и какого гнева! Послушайте лучше этот яростный вопль испанского поэта, против еврейского фиска Дона Педро Кастильского, назначившего министром своей казны богача Самуила Леви. "Тогда приходят жиды, готовые пить кровь разоренных народов. Сговорившись, они приносят свои подсчеты и обещают свои дары и свои уважаемые драгоценности... Вскоре они говорят королю: конечно, евреи являются вашими слугами и, если вы будете оказывать им милости, то они подымут вам ренту выше самих стен; окажите ее им, государь, потому что Вы будете иметь прекрасный сбор податей. Государь, говорят евреи, мы вам отплатим за услугу; за нее мы вам дадим на триста больше, чем в прошлом году, и мы вам без обиняков обещаем хорошую котировку, если вы примите те письменные условия, что мы вам принесли". Король отвечает: "Мне, действительно, нравится оказывать им милости. Они намного повысили мои ренты в этом году". И он не видит о, подлый, что вся эта кровь течет из-под его же ребра.
   
   ... Et mou cota, il cutado,
   ue toda esta sangre cave de su costado.
   
   "После этого приходит дон Авраам или дон Самуил с их сладкими, медоточивыми словами и делают еще такую надбавку, что во всем королевстве весы подымаются на сто с половиной. И через все это проходит народ, весь истерзанный, оплакивая свои несчастия. Там, где жили тысяча человек теперь не наберется и трехсот. Заемные письма сыпятся на них градом, богатые и бедные бегут в великих страданиях. Король достиг этого при помощи евреев, весьма ловких на высасывание новых налогов". (Rimado' de Palacio. Поэма Перо Лопес де Айала.)
   Между тем у евреев явились ученики. В XV веке один писец башни св. Иакова, по имени Николай Фламель, составил себе состояние, спекулируя после их изгнания на их домах, продававшая их за бесценок. Народу больше нравилось приписывать его богатство колдовству. В течение тридцати лет парижане глядели с разинутыми ртами на дым, выходивший из крыши его убогой лачуги, убежденные, что хозяин этого дома и днем и ночью раздувает огонь великих алхимических исканий. Позже, один великий человек, Жак Кер, открыл будущность промышленного мира с интуицией Колумба, угадавшего и утвердившего существование Америки. Применяя свой торговый гений к делам разорившегося королевства, он установил торговлю с Левантом, разрабатывал рудники, изобрел статистику, организовал систему налогов, и снабдил Францию из собственной своей казны, более королевской чем королевская, деньгами на выкуп ее, занятой врагами, территории. Франция приняла эти деньги дьявола, но изгнала даятеля. Его обвинили в лихоимстве, в отравлениях, в магии, из него сделали золотого тельца отпущения всех хищений его времени и изгнали его в пустыню. Он отправился умирать на один из островов архипелага, на навозную кучу старого Иова.
   Что ж удивительного? Эпоха была бедная. Богатство она соединяла исключительно с ленными и наследственными владениями, все другие источники были для нее подозрительными махинациями. Большие состояние, которые возникали среди нее, несвязанные корнями с вековыми владениями, казались заклятыми сокровищами, колдовскими постройками. Тем более, что они были видимы издалека среди всеобщей нищеты. Это были пирамиды в пустыне. Голодный и подозрительный араб видит в них жилище злых духов, блуждает вокруг их на своей тощей лошади, мерит их подозрительным взглядом и, наконец, осмелев, оскверняет и грабит их. Впрочем, средневековье по самой природе своей должно было презирать сбережения и барыши. Темперамент аскета и рыцаря, заставлял его отвергать деньги как нечто чуждое. Оно много тратило и презирало наживу. Промышленность, торговля, спекуляция, все это было для него рабским делом и подозрительным чернокнижием. Царство его было не от того мира, который производит, потребляет, покупает, торгует и придает сырому материалу тысячи промышленных форм, оно существовало в той идеальной среде, где рыцарство объезжает дозором землю, не имея иных средств пропитания, кроме своего копья, где сама война -- мистична, где меньше придают значения доходам, получаемым с земли, чем власти над нею, где золото служит лишь для того, чтобы платить выкупы да чинить доспехи, где для прославления королевского герба цветут лилии, которые по писанию "не сеют, не жнут". И насколько деньги держат себя униженно на всем протяжении этого железного века! Они страшны в магических формулах еврейства и в сундуках у буржуазии, там они прозябают в темноте, дают невидимые ростки и множатся в молчании. Работа скрытая и таинственная, как рост минералов, под землею.
   Но время идет, общественный строй усложняется, потребность увеличивается, промышленность развивается, горизонт торговых сношений, до той поры такой тесный, постепенно начинает отступать вместе с исследованием мира. С другой же стороны, монархии, концентрируясь, приобретают огромные аппетиты, которые надо удовлетворить во чтобы-то ни стадо. Появляются короли-дельцы: Филипп Красивый, Карл V, затем Людовик XI во Франции; Генрих VII в Англии, Фердинанд V в Испании, а еще позже -- Карл V. Тогда служители золота подымаются в чинах; мытарь подымает голову; опозоренного и ненадежного ростовщика сменяет банкир, властный и надежный. Особенно в Германии, начиная с XV века, подымается и процветает высокий банк, освященный Фуггерами, между тем, как рыцарство при последнем издыхании, гонимое из замка в замок, падает вместе Гетцом фон-Берлихинген -- своим последним представителем. Архистратиг Михаил растоптан ногами Маммона. Фуггеры восседают на троне в Аугсбурге в своей "золотой палате", они кредиторы королей, ростовщики владетельных князей, у них же занимают выборные фонды при избрании императоров. Когда Карл V останавливался у них, то они его распиской в восемьсот тысяч флоринов подожгли связку корицы, лежавшую в камине его комнаты. Великолепное благовоние, достойное алтаря римского цезаря, за которое император заплатил им, презрительно уронив, когда ему во Франции показывали коронные драгоценности: "У меня в Аугсбурге есть ткач, который мог бы купить все это".
   Мюнхенский музей в одной и той же зале представляет этот разительный контраст, между восходящими финансами и вырождающимся рыцарством. С одной стороны -- двустворчатый портрет Антона Фуггера с семейством, работы Гольбейна. Портрет официальный, почти династический. Отец, одетый в меха, как северный король, с головой надменного буржуа, глядящего на вас с высоты авторитета ума и богатства, тут же дети, выстроенные в два ряда на коленях с четками в руках: мальчики уже серьезные и чопорные, как эрцгерцоги, девочки затянутые в шерстяные платья с тяжелыми складками, исполненные ханжества и спесивости, молящиеся с истовостью маленьких жертвовательниц, которые могут уже построить церкви своим святым. И небо раскрывается, чтобы оказать честь этим богатым клиентам и в облаках, на золотом фоне, им является Богоматерь.
   Насупротив этих триумфальных портретов находится два "Вооруженных Рыцаря" Альбрехта Дюрера. Они только что сошли с коней и стоят, держа их под уздцы. Их печальные и озабоченные головы выражают усталость беспредельную. Они скорбно глядят перед собой, как бы не зная, куда держать путь, и кажется, что нося свои доспехи, они совершают тяжелую принудительную работу. Сядут ли они вновь на своих лошадей, таких же усталых, как они сами, фыркающих, опустив головы? Я думаю, что они кинут свои доспехи в придорожные кусты, наденут казакины и дорожные плащи, и займутся счетоводством в Аугсбурге, или в Нюренберге.
   Задолго до Германии, Италия реабилитировала деньги, их пышность и деяния их. Торговля, банк, спекуляция -- все эти, некогда заклейменные вещи, воцарились в ее пределах со всем тщеславием власти. Между тем, как рыцарственные монархии сражались на пустой желудок и ломали копья на турнирах, маленькие республики полуострова оставались дома за своими прилавками не менее славными, чем престолы. Их торговые флаги не уступали штандартам, расшитыми гербами: в свою расточительность они вкладывали гений. Какое зрелище представляет Венеция, процветающая на водах! Ее образ встает из Веронезова "Пира в Кане", который рисует нам ее купцов, пышных и смуглых, как калифы, чествующих королей за своим столом. -- Флоренция возвела на трон деньги, правившие ею. Кто такое Медичи, как не коронованные миллионеры? Облагороженные этим всемогуществом, деньги творили чудеса; они оплатили все расходы Ренессанса -- это уже говорит все. Благодаря их щедрости воскресить античный мир, возникли монументы, племя статуй украсило города, живопись создала дивные произведения. Грубое золото, добываемое торговлей, очищалось в горнах искусства, которое возвращало его преображенным в чаши, алтари, барельефы, канделябры -- бесценные шедевры человеческих рук. В то время Италия являет в действительности ту ослепительную сцену, второй части Фауста, где Плутус, бог богатства, появляется, но уже не слепой и безобразный, как в карикатурах Лукиана и Аристофана, но прекрасный, величавый, царственный, воистину божественный, возлежащий на коврах триумфальной колесницы, поглаживающий свою азиатскую бороду рукой, украшенной перстнями. "Достоинство его не поддается описанию, но его лицо свеже и округло, как полная луна, но цветущие щеки распускаются под пышным тюрбаном, и богатое довольство чувствуется в складках его платья. Что сказать о его повадке?
   Мне кажется, что я угадываю в нем властителя." Каприз в образе крылатого Гения ведет под уздцы четверню; его сияющая рука разбрасывает по дороге пригоршни драгоценностей. "Посмотрите, мне достаточно щелкнуть пальцами и в тот же миг, светы и искры брызнут вокруг колесницы; берите, вот жемчужное ожерелье! Вот вам золотые застежки, серьги, запястья; вот вам диадемы и драгоценные камни в перстнях... Драгоценности сыпятся дождем, как в сновидении!"
   Чем ближе надвигается современность, тем влияние денег увеличивается. Англия слагает свои феодальные доспехи, и покоряет Индию из глубины торговой конторы. Вся Голландия является лишь верфями судохозяев. У обоих этих народов торговые дела так глубоко входят в политику, что оба эти понятия отожествляются. Богатство там приобретает вес политического влияния; оно усложняется элементами власти, завоеваний и суверенитета. -- Еще недавно, этот купец, который подымается по лестнице Лондонской Биржи с зонтиком под мышкой, выдавал пенсию великому Моголу, смещал с трона Раджей, направлял армии, багаж которых переносился на спинах слонов; несколько буржуа, склонившись над картами в мрачном зале East-India-House, присоединяли королевства, и за одно заседание проводили в волнение больше народов и больше перемешали границ, чем Европейский конгресс по окончании какой-нибудь войны. Точно так же этот Амстердамский торговец, который курит трубку на пороге своей темной лавки: в Европе это торговец колониальными товарами; на Яве, это набоб, принц, почти король. -- Мы говорили только что о карикатурных картинах старых мастеров Фламандской школы, изображавших денежного человека: картины и офорты голландских артистов XVII века, изображающих в своей манере Евангельскую притчу о пяти талантах, и о заимодавце, составляют полный контраст. Какая разница стиля и точки зрения! Какой внушительный образ трудолюбивого богатства! -- Банкир, великолепно одетый, сидит на эстраде в царственной позе. Вокруг него из склоненных мешков сыплятся слитки и восточные пряности: точно торговля высыпает рог изобилия к ногам своего короля.
   Направо от владыки широкие весы колеблятся под грузом золота; внизу помоста озабоченный кассир, нахмурив брови от напряжения счета, итожит цифры в громадной книге. -- Душа народа запечатлелась в этих гордых образах; эмблема нового царства, не лишенная величия.
   Пришествие денег наступило позднее во Франции. Все их приветствовало и держало их на расстоянии: аристократия, идеи, нравы, мало возможностей развернуться, благодаря торговой робости нашей страны. Кроме того, во времена старого режима деньги олицетворялись в образе откупщиков, столь же отвратительных и ненавидимых, как жид и ломбардец в средние века. Откупщики вызывают смех в театре под комической маской, однако в них не было ничего комического. Это были вершители смертных приговоров фиска, палачи золота, в трагическом и жестоком смысле этого слова. С тираническим прожорством они царили над своей областью, осложненной налогами, векселями, процентами, подушною податью, соляным сбором. Привилегией их было патентованное лихоимство; бюджет Франции в том виде, как они его установили, -- был организованным грабежом. Народ им был отдан на откуп, точно участок земли; они были свободны выжимать его до самых костей, только бы была уплочена властителю условная аренда. Их мошенничества выражались во внезапных состояниях, невероятных и беспричинных, которые выставлялись на показ и в их бесстыдной роскоши, и в их королевских особняках, и в этих скандальных "Folies", сохранивших свое имя. Все миллионы, украденные ими, возвышались там, обращенные в камень, в вещество, осязаемые; их можно было смерить аршином. Золото трудолюбивое и патриотичное в Голландии и Англии, оставалось во Франции эгоистичным и бесплодным; оно брало и не отдавало.
   Финансисты здесь были лишь золотыми тельцами на подножном корму. -- Пробегите у Сен-Симона портреты князей этих мытарей. Какие ужасные физиономии! Алчность проконсула смещена в них со свирепостью паши. Вот Вуазен, из интендантов возвысившийся до министерства: "Сухой, жесткий, не одаренный ни любезностью, ни уменьем жить... Грубо самоуверенный в способности своей делать, что угодно и на все найти ответ; человек почти невидимый и не желающий быть видимым, хмурый выпроваживатель, любящий обрывать, отвечающий сухо и решительно в двух словах, и на возражение поворачивающий спину, или затыкающий людям рот чем нибудь решительным и властным; его письма, лишенные всяких слов вежливости, являются лишь лаконическим ответом, весьма авторитетного тона, либо кратким извещением о том, что он приказывает, как власть имеющий; и всегда на все: такова воля короля." -- Вот Демарец, фальшивомонетчик, пойманный Кольбером на месте преступления, призванный к управлению финансами после долгой опалы, и применяющий к истощенной Франции допрос с пристрастием -- десятинный налог. Сен- Симон наводит страх рассказом о его возвращении; золоту, добытому его грабежами, он придает ужас крови, текущей из тела, растерзанного орудиями пытки. -- "Подушная подать, удвоенная и утроенная, по произволу провинциальных интендантов, товары и припасы всякого рода, обложенные вчетверо их стоимости; вспомогательные и всякие другие таксы на всевозможные предметы: все это разоряло и благородных и простолюдинов и сеньоров и духовенство, и все же, того, что из этих сумм доходило до короля, было недостаточно, хотя он и выпускал кровь из всех своих подданных, не делая различия, и выжимал их до последней возможности... Меньше месяца понадобилось для проницательности этих гуманных комиссаров, чтобы дать благоприятный отзыв об этом мягком проекте циклопу, который им поручил его. Он пересмотрел вместе с ними составленный ими эдикт, весь пронизанный молниями против неисполнителей. Таким образом, наскоро было сварганено это кровавое дело, и немедленно, после подписи, припечатано и зарегистрировано среди заглушенных рыданий... Ни сбор, ни доход даже и приблизительно не оказались такими, как себе представляли в этом бюро антропофагов, и король тоже не заплатил никому ни денье, что он делал и раньше." -- Вот еще Самуил Бернар, составивший себе огромное состояние на банкротстве в сорок миллионов, вступивший в союз с Моле и Мирпуа, и сопровождаемый в садах Марли, перед оше ломленным двором, Людовиком XIV, доведенным до крайности. -- "Король, рассказывает Сен-Симон, сказал Демарецу, что будет рад его видеть с Г. Бернаром, а вслед за этим сказал последнему: "Вы человек, который никогда не видал Марли, приезжайте его посмотреть во время моей прогулки; а затем я вас возвращу Демарецу." Бернар следовал за королем и тот все время говорил только с Бергейком и с ним; водя их повсюду, и показывая им все с тою любезностью, которую он так хорошо умел применить, когда намеревался осыпать человека милостями. Я любовался, да и не я один, на это проституирование короля, столь скупого на слова, по отношению к такому человеку, как Бернар. Мне не долго пришлось догадываться о причинах, и я дивился до чего могут быть доведены иногда самые великие из королей."
   Это презрение к денежным людям, впрочем столь жестоко справедливое, было всеобщим. Перечитайте у Лайбрюйера бессмертную главу об откупщиках: каждая черта его, как стигма, прожигающая и клеймящая. Лесаж обобщал их в персонаже, составленном из грубости Жеронта и скупости Гарпагона. Тюркаре стал типом. Имя его стало классической этикеткой на денежном сундуке и мешке. Даже когда разорившееся дворянство вступало в брачный союз с финансовыми парвеню, то какими оскорблениями оно заставляло их платить за эту честь! -- Мадам де Гриньян женила своего сына на дочери генерального откупщика Сент-Амана. "Представляя ее в свете, она извинялась, и жеманясь и стараясь придать более приятное выражение своим маленьким глазкам, говорила, что время от времени необходимо унаваживать даже лучший чернозем." -- Граф д'Эврё не снизошел до того, чтобы прикоснуться к дочери Кроза, которая принесла ему сто пятьдесят тысяч приданого и двадцать один миллион наследства в перспективе. Разбогатев на Системе, он вернул приданое своей жены и отослал ее к отцу. В доме ее мужа ее не называли иначе, как "маленький слиток." -- Одна комедия времен Регентства "Школа буржуа" д'Алленвиля, рисует нам некоего маркиза, запутавшегося в долгах, который женится на маленькой Бенжамине, ради состояния ее матери, Г-жи Абрагам. Но кроме приданого в двести тысяч ливров ренты, ему нужна еще премия в сто тысяч ливров на уплату долгов. И еще он находит, что это значит оподлиться за бесценок. Впрочем, он глубоко презирает девицу, которой сын снисходит отдать свою руку, и со злою наглостью издевается над семьей, им эксплуатируемой. В заключение письмо, в котором он оскорбительно насмехается над этим родством, попадает в руки матери; свадьба расстраивается: "Черт побери! -- восклицает марки з, -- вот царственная женщина эта г-жа Абрагам; я еще не знал всех ее достоинств. Я забылся, я готов был обесчестить себя, женившись на ее дочери; она больше заботится о моей чести, чем я сам и останавливает меня на краю пропасти. Ах! Поцелуйте меня, добрая женщина, я никогда не забуду вам этой услуги--"
   Теперь деньги получили свободу; их изумительная способность проникать всюду, сделала из них нечто столь-же вездесущее и всепроникающее, как стихия. Волна денежных дел, некогда ограниченная пределами одной подозрительной корпорации, залила все иерархии и классы. Финансы перестали быть таинственным делом одной секты мытарей, и стали раскрытой главной книгой общественного богатства. Капитал вышел из тех трущоб, в которых он коснел; он взял штурмом и обновил природу. Как пар освобождает вещество от уз тяготения и заставляет его подыматься в воздух, так спекуляция отнимает у золота вес и инертность металла. Она его распространяет, приводит в движение, утысячеряет его самым движением, подобно тому, как умножается камень, кинутый рикошетом по воде. Это золото, так долго спавшее и тяжелое на подъем, это золото, которое древность в много говорящем символе показывало нам хранимым под животом неподвижного чудовища Холка или Гесперид, оно улетает на ее призыв и из тайников скупца и из сундуков скопидома; оно убежит вскоре и из тех закромов, куда человек Востока еще прячет его, как бесплодные зерна. Оно ломает цемент камней, и сталь замков, чтобы уйти клокотать в своем большом горне. Кредит -- этот идеал денег, дает самоуверенность подозрительному и рутинерскому экю старых времен. Он заставляет его верить в идею, в изобретение, в открытие; доверяясь его обещаниям оно отдается мечте и неизвестности. Цифры, им встревоженные, расправляют крылья, чтобы видеть издалека и предупреждать будущее. Учет утверждает рождающийся проэкт и строит золотой мост, по которому ему нужно пройти, чтобы коснуться реальности. Все потоки различных интересов приливают к центру бирж, которые их перемешивают, приводят в столкновение друг с другом, выявляют их истинность, рассеивают их химеры и поддерживают инертный металл в состоянии постоянного кипения и клокотания. Рядом со старой Фортуной, планомерной и наследственной, катящей свое колесо по неизменной колее, поднялась новая Фортуна, случайная, как азартная игра; быстрая как случай, переменная, как общественное мнение, движениям которого она следует. Деньги были кастой, они стали демократией. Маммон называется теперь "Легион" как дьявол Писания, и Пандемониум им воздвигаемый -- это мир преображенный и обновленный.

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: М. А. Волошин. Собрание сочинений. Том 4. Переводы. - Москва: Эллис Лак-2000, 2006. -- 990 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru