Сен-Виктор Поль
Корсиканские вопленницы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Поль де Сен-Виктор.
Боги и люди

Книга третья.
XVIII.
Корсиканские вопленницы[*]

   [*] -- V. Tommaseo, "Canti popolari Toscani, Corsi, Illirici, Greci", и "Les Chants populaires de lа Corse", recueillis par М. Fée.
   
   На Корсике, когда человек убит пулей, или кинжалом врага, его тело переносят в дом, его кладут на стол, с непокрытым лицом, его друзья собираются в комнату, где лежит труп, и Gridatu -- причитания -- начинаются. Сперва это великое смятение воплей и жалоб, буря скорби, рассекаемая, как молниями, пламенеющими клятвами мщенья. Мужчины выхватывают кинжалы из ножен и стучат ружейными прикладами по плитам, женщины потрясают распущенными волосами и омачивают платки в ранах покойника. Иногда их охватывает головокружение, они хватаются за руки и пляшут вокруг тела, испуская отрывистые крики, погребальный танец Caraco- 1u. Угрюмое молчание следует за этим кризисом. Тогда одна из родственниц усопшего отделяется от группы женщин и прижимает свое ухо к устам мертвого, как бы для того, чтобы принять от него пароль, затем звенящим голосом она запевает vocero.
   Vocero -- это военная песнь этих исступленных похорон, патетическое -- Эвое! -- этой вакханалии скорби. Женщины, ее поющие, импровизируют коротким и задыхающимся ритмом, точно следующим за биением их сердца. Некоторые культивируют этот дар кровавых слез и председательствуют в качестве жриц проклятия на всех похоронах, требующих их присутствия. В этих мрачных церемониях они играют роль тех пророков бедствий, за которыми посылали библейские цари, чтобы предать анафеме своих врагов. Но чаще всего вопленни- цы -- мать, жена или сестра умершего, и бешенство, ее увлекающее, является голосом крови, которая вопиет богохульствами, громом пораженного сердца.
   Искусство чуждо этим песням ропота и первого порыва: любовь и ненависть, жалобные проклятья в них сливаются и перебивают друг друга диссонансами рыданий. Извинение их ярости -- в их порыве. Литературное Vocero, казалось бы изысканным, как кинжал, украшенный жемчугами. Оно должно быть таким как оно есть, обезумевшим от гнева, пьяным от слез, поющим "через уста раны", как говорится в одной из песен Романцеро.
   Обычно прелюдия Vocero нежна и жалобна: гроза начинается вздохом. Это трогательные воспоминания интимной жизни, имена любви, даваемые сестрой или женой, которые звучат в ушах, как поцелуй, касающийся лба умершего. "О, возлюбленный твоей сестры!", -- восклицает молодая вдова, потому что, по известного рода очаровательной стыдливости, женщины в Vocero говорят почти всегда о муже, как о брате. -- "О, олень мой темношерстный! Сокол мой безкрылый! Вижу я тебя моими глазами! Трогаю тебя своими руками, о, возлюбленный твоей сестры! Целую родники крови твоей! Возможно ли это? Не могу еще этому поверить! О ты слаще меда! Лучше хлеба! Кажется, что Бог его сделал, о Мария! твоими руками".
   
   Paria Dio l'avesse fattu,
   О Maria, eu le to mane.
   
   Эти страстные литании идут строфа за строфой. При каждом перерыве яростной своей жалобы вопленница вновь перебирает эти четки скорби и любви. Она вызывает обожаемую тень во всех образах первобытного воображения, она переносит его душу в голубку на крыше, в цветок на лугу, в фазана зарослей, в морской парус, во все родные и милые образы сельской жизни. Точно слышишь, как невеста Песни песней обращается к своему возлюбленному с метафорами обожания. За этими словами следуют жалобы, рыдания, обеты вечного отчаяния, с энергией напоминающей скорбь античного мира: "Я хочу послать в Аско купить сажи, я хочу выкраситься в черный цвет, как вороновы перья, жизнь моя стекается и убегает, как волны реки. Разве вы не видите мои глаза? Они превратились в два родника, для того чтобы плакать о двух моих братьях, убитых в тот же день. Сегодня много дела колоколам, что звонят по умершим! Но больше всех обижена я это на вас, господин кюре, потому что вы главный враг моей семьи -- за три года семерых вы отняли у нас".
   Но главный вопль причитаний, покрывающий собою все остальные, это мщение. Тогда женщина исчезает, чтобы уступить место Немезиде, поющей заклание и принесение в жертву. Ничто не может сравниться с диким воодушевлением этих проклятий, возглашаемых на суровом корсиканском наречии, которое является, если можно так выразиться, завываниями итальянского языка. Сестра дает обет сменить свое платье на куртку бандита, на свои серьги купить пистолеты, и за отсутствием других, самой совершить вендетту за своего брата. "Чтоб отомстить за тебя, -- будь уверен, -- ее будет достаточно".
   
   Per fa la to bindetta,
   Sta siguru, basta anch'ella.
   
   Мать клянется скроить своему сыну красный жилет из окровавленной рубашки его отца, для того, чтобы он носил цвет убийства, пока не отомстит за него. Жены хотят собрать кровь своих мужей и по каплям рассеять ее по стране, как смертельный яд. Жажда мщения в некоторых из этих песен переходит в бешенство, или скорее -- в истерию жестокости; является нечто общее с одержимостью бесами и с бредом Пифии, корчащейся на своем черном треножнике. Это ярость неотступной идеи, доведенной до исступления женским воображением и мстительным инстинктом племени. Это Немезида "целиком в добычу впивающаяся". Корсиканские женщины родятся мстительницами, как спартанские рождались героинями. Религия, которой они следуют так ревностно, тогда уничтожается пред лицом кровавого культа, их охватившего. "Лучше я отрекусь от своего крещения, чем мне не увидать его отмщения!"
   
   Se un bidissi la bindetta
   Mi burria sbattizza --
   
   восклицает двоюродная сестра одного человека, убитого в западне.
   Электра Эсхила покажется бесстрастной рядом с сестрой Джиованни Маттео, убитого двумя людьми по имени Риччи- отто и Маскароне, которым помогал в этом сельский священник. Вопленница обращается сперва к родственникам умершего; она спускает их, как коршунов, на добычу. Угрозы пророков, естественно, повторяются в ее устах, и ярость ее подымается до высоты их проклятий: кажется, что эта корсиканская крестьянка поносит своих врагов с вершины одной из библейских гор. "Что же медлишь ты, Чекко Анто? -- Вырви же внутренности Риччиотто и Маскароне, кинь их птицам, пусть стая воронов растерзает их мясо и обнажит кости!" Ее блуждающий взгляд останавливается на племяннике, еще ребенке; она видит в нем будущего мстителя, она на него указывает, она его провозглашает, она дает ему крещение крови. "Не плачьте больше, мои сестры! Радуйтесь! Пусть Карлуччио только вырастет, -- он прольет всю кровь Маскароне!" Гнев ее обращается, становясь еще более грозным, против кюре, соучастника убийства. Тогда всякие человеческие интонации исчезают: это вой волчицы, смешанный с глухим треском разгрызаемых костей и раздираемого мяса. "Почему нет здесь предо мною в корзине внутренностей того священник а , -- я бы их рвала зубами и держала бы их в своей руке".
   
   Ch'eo la stracci eu li denti
   E la palpi di mia manu.
   
   И песнь мщения начинается вновь, неистощимая в проклятиях.
   "В доме этого священника живет дьявол. Злой священник, отлученный от церкви! Собака, гложущая Святое Причастие! Cane rodi -- sagramentu! Чтобы умер ты от поношений, судорог и отчаяния!"
   Наконец, наступает момент, когда слова обращаются в пену на ее устах; нервы ее надрываются и глаза закрываются; она обмирает от ненависти, как вакханка в порыве страсти. Чувствуешь, что у нее едва хватает силы пробормотать эти два стиха, которые для ярости являются тем же, чем для страсти последний вздох оды Сафо: "Я чувствую жажду крови! Я хочу смерти!"
   
   Di sangue sentu una sete!
   Di morte Sentu una brama!
   
   Тут вопленница ослабевает; ей необходимо проспать свою желчь; и она погружается в сон у подножья смертного ложа, как Евмениды Орестеи на пороге Дельфийского храма. Удивляешься, что она еще остается живой после такого исступления, что она не падает мертвой, как тот легендарный воитель, сердце которого лопнуло, так сильно он дул в рог, после того, как она так яростно трубила в то, что Шекспир называет "отвратительной трубою проклятий". Читая ее зажигательную песнь, вспоминаешь о гимне одного индусского предания, жар которого был так велик, что сжигал, как пламя, тех, которые осмеливались запеть его. Но подобно тому, как тень Клитемнестры неожиданно пробуждает Эвменид, призрак брата скоро выводит сестру из ее оцепенения. Она неожиданно вскакивает; родник слез начинает бить и кипеть. "О, Маттео! Возлюбленный своей сестры, сон одолел меня; но я хочу остаться с тобой и плакать до рассвета". Призыв к отмщению возобновляется, неутомимый, как набатный колокол: "О дьявол! Как могло случиться, что за человека, связанного со столькими людьми, никто не счел делом чести вступиться, слушая мои жалобы? Если никто из вас не отомстит за него -- вы ничтожества". Она жалеет, что у нее нет сына, которому можно передать этот долг крови; она проклинает свое бесплодное чрево, не породившее мстителя: "О, если бы у меня был сын! О, если бы у меня был ребенок! Я бы вырезала ему пояс из моего окровавленного фартука, чтобы он никогда не забывал кровь моего брата и, ставши большим, учинил расправу".
   Представьте себе впечатление, которое производят эти вопли на гневные души тех, что их слушают. Слезы являются колдовским фильтром, которым женщины доводят до исступления, а здесь слезы поют и падают на кровь. Таким образом Vocero было всегда призывным рогом войн вендетты. На его призыв оружие отвечает трепетом, кинжалы острятся, ружейные курки скрипят под мужскими пальцами; и с наступлением ночи сын, брат или родственник уже бродят в черных зарослях маки.
   Иногда, по странному противоречию, в эту песню, призывающую к убийству, бывает вплетена молитва, точно образок на шее у разбойника. Припоминаются тоже и средневековые кинжалы, на которых выгравировано "Отче наш", или ангельское славословие. Это торжественное вмешательство идеи Бога в разнузданность человеческих страстей нигде не выражено лучше, чем в одном историческом Vocero, которое складывается естественно, как драма. В нем есть все: и сцена, и перипетии, развязка. Один врач, по имени Маттео, был позван к умирающему в деревню Соро. Это смертное ложе было западней, устроенной врагами: больной убил врача. Семья, извещенная, отправилась в дорогу, чтобы встретить тело и отдать ему последние почести. Одна из его двоюродных сестер шла во главе и пела. Процессия встретила около одного моста тело врача, которое жители Соро несли в ту деревню, где он родился. "И когда мы пришли на мост, -- появился, как облачко: ни креста впереди, ни священника с эпитрахилью. Только его подбородок подвязали платком". Несущие тело приветствуют родственников и хотят протянуть им руку; но вопленница отстраняет их: "Приблизимся к Маттео и пожмем ему руку. От других, которые ничем не походят на него, нам ничего не нужно. О Маттео, голубь мой! Они убили тебя твердой рукой". Затем она обвиняет его убийц с яростью и с угрозами. Ее негодование заражает и одну из ее спутниц; дух вендетты охватывает ту, и обе они, одна за другой обрекают убийц на скорую гибель. Жители деревни, около которой остановилась процессия, выходят из домов; они сочувственно предлагают вопленнице поесть: но она отказывается есть хлеб И пить вино той страны, которая дозволила убить Маттео; она ее проклинает, поносит, отряхает ее прах, призывает громы на ее нивы и стада: "Ешьте сами ваш хлеб, сами пейте ваше вино; мы ничего этого не хотим. Вашей крови хотим мы, чтобы отмстить за нашу, которую вы пролили, разве не презренна та страна, в которой убит мой брат? Да снизойдет огонь на нее, и пусть никто не живет в ней более! " Тогда посреди воплей одна из старух подымает свой голос. "Успокойтесь, сестры мои, и прекратите этот великий шум. Маттео не хочет мщения, потому что он на небе вместе с Господом. Посмотрите внимательно на этот гроб, посмотрите, милые сестры. Иисус Христос над ним, он научивший прощать. Не возбуждайте ваших мужей, море и без того бурно. Подумайте о том, что если мы захотим иметь, то в свою очередь нам придется отдавать".
   Хор трагедий Софокла не говорит голосом более царственным, чем эта смиренная старуха из темного корсиканского захолустья. Можно подумать, что это святая первых веков христианства, которая с распятием в руке кидается в середину жертвоприношения друидесс, и бросает на алтарь, где бьется жертва, изображение Бога милосердия.
   Эта страсть отмщения, которая так долго владела Корсикой, была, в конце концов, неизбежностью ее истории, настолько же, как инстинктом ее характера. Обвинять в этом нужно особенно тиранию Генуи, которая обращалась с покоренным островом, как с кораблем, взятым на абордаж, и правила ею при помощи вымогательства и грабежа. Во время Генуэзского владычества для Корсики не существовало гласного суда. Этой справедливости, в которой ей было отказано, она требовала с оружием в руках. Кровь, пролитая на этой девственной и полудикой земле, оказалась ужасающе плодоносной. Каждая пуля отражалась убийственными рикошетами; каждая могила становилась амбразурой, за которой скрывался новый бандит. Убитый убивал в свою очередь рукой своего сына, своего брата, своего друга; семьи убитых наследовали их ссоры; деревня принимала участие в доле семьи и вооружалась против ее врага; мщения вступали в союзы, передавались, переплетались, перекрещивались и порождали человекоубийственные потомства. Так произошла та сложная сеть вражды, которая вскоре покрыла весь остров. Вендетта имела свое генеалогическое древо, свой смертоносный Анчар, выросший из самого сердца Корсики, корни которого вросли в самые фибры ее почвы.
   Отсюда тоже и эта трагическая привычка к смерти, игравшей роль во всех событиях жизни. Как медные скрижали Драконовых законов, все обиды на Корсике имели смерть, как единственную санкцию и наказание. Украденный петух, говорят, был причиной того, что почти все жители одной деревни перерезали друг друга. Сама любовь угрожала вместо того, чтоб умолять: Sere n ate старых времен острова так же яростны, как Voceri. В них не играют на гитарах в честь молодых девушек; в них звонят им отходную и поют "De Profundis". Страсть появляется в них как неистовство; красота, как жертва, обреченная ножам. Влюбленный оскорбляет свою возлюбленную и требует ее сердце или жизнь. Любовь -- это не изящный пастушок, вздыхающий под балконами Люцинд; это бандит, черный от порохового дыма, который воюет со штуцером в руке. "Пусть тот, кто женится на тебе, о прекрасная богиня моя!.. не очень рассчитывает на свою жизнь... Я хочу тебя, божественная возлюбленная, мертвой, если не могу иметь тебя живой".
   
   Е ti vogliu, о cara diva,
   Morta, se non posso viva.
   
   Воспрещается под страхом смерти ухаживать за тою женщиной, за которой уже ухаживают эти свирепые домогате- ли: "Я хочу изрезать на куски язык ухаживателей и кинуть его собакам... Пусть кровля и дом развеются дымом! Пусть вся семья оплакивает свое разорение. Если я, паче чаяния, за это примусь, никто не уйдет с миром; ежели я на это решусь, -- не выходи из дому. Разве ты не слыхала, как по всей стране люди говорят: что наделает дедов любовник Беатрисы? Наделает столько, что с утра и до вечера, только и слышно будет, что крики да колокольный звон". Эти ужасные серенады могли бы петься на мотивы заупокойной обедни. "Слушай хорошенько, что я скажу тебе: я так же мало думаю, как о фиге, о том, чтобы уйти в маки. Кто на тебе захочет жениться -- тот мертв... поэтому советую тебе раскаяться поскорее, или готовиться к похоронам".
   Даже сама колыбель в варварские эпохи вендетты не была защищена от ее мрачных влияний. Кормилицы вызывали вокруг ребенка не Фей, а Фурий. Одна из этих колыбельных песен может заставить содрогнуться: она была пропета одной старухой из округа Циккаво своему внуку. "... Когда ты станешь юношей, ты будешь носить оружие; не будешь ты бояться, ни стрелка, ни жандарма; а если тебя оскорбят, ты станешь хорошим бандитом... Все твои предки были славными людьми, они были ловки и проворны, кровожадны и дерзки... Пятнадцать из них было убито, ровно столько, ни одним не меньше; люди великой отваги, цвет нашего племени... Быть может, ты, мой мальчик, тот, кто должен за них отмстить".
   Кажется, что слышишь старую Атропос, шепчущую заклинания около колыбели. Кажется, что видишь Тизифону, подносящую к губам новорожденного свою грудь, переполненную ядом.
   Но Корсика сохраняла всегда, даже в своих преступленьях, наивное величие. Карабины ее бандитов имели в известном смысле кодекс чести, подобно дуэльным шпагам. Известного рода естественное право руководило войнами вендетты; у нее были свои вызовы, картели, отсрочки, перемирия, договоры и места убежища. Все статьи этого кодекса были всегда соблюдаемы со щепетильной честностью. Мрачная история вендетты не знает ни одного подкупа, ни одного доноса.
   В настоящее время свободное дыхание нового духа проникло в самые отдаленные области Корсики. Ее дикая Немезида, заклятая светом, посещает лишь самые дикие горные трущобы. Вскоре, без сомнения, она исчезнет и Vocero останется лишь жалобой осиротевшего очага.
   Потому что Vocero на Корсике не только руководит кровавыми похоронами убиенных, оно сопровождает так же и мирные погребения. Тогда интонация его меняется и голос становится нежнее: это уже не трагический набат, призывающий к мщению, это колокол, поющий отлетевшей душе прощания оставшихся в живых. Жрицами этих домашних трудов могилы остаются женщины. Инстинкт всех народов всегда прибегал к голосу женщины для разговоров со смертью, как он избрал его же для призыванья сна. Рим имел своих наемных плакальщиц, публичные фонтаны пошлых слез, в которых каждый мог черпать свое возлияние скорби, инструменты причитаний, от которых требовался лишь диапазон рыдания. Но в языческом мире не было случая, чтобы музыка погребальных торжеств превращалась в импровизации скорби, как у некоторых народов. Греция, Испания, Италия имеют, как и Корсика, своих вопленниц: смиренных женщин, сердце которых звенит, лишь будучи разбито. В скорби нет явления более трогательного, чем это внутреннее преображение, которое поражает невежественную крестьянку священным безумием Сивилл и заставляет ее говорить в течение часа на том языке, который завтра она позабудет.
   Церемониал обыкновенных погребений на Корсике иной, чем церемониал трагических смертей. Мертвый и в том случае лежит на столе с непокрытым лицом; но свечи освещают комнату и тело одето в праздничные одежды. Если это священник, то ему кладут в руки чашу, как бы для того, чтобы он поднялся на небо в позе Вознесения Даров. Если это девушка, то ее одевают в лучшее ее платье и кладут у порога двери, ногами внутрь дома.
   Эти похороны, с открытым лицом, являются одним из самых трогательных зрелищ религиозной Италии. Сколько раз нам приходилось встречать ночью на улицах Рима эти похороны молодых девушек, которые можно сперва принять за таинственный свадебный обряд. Юная покойница, одетая в белое, лежала на своем смертном ложе, окруженная frati, окутанными как тени; голова ее сияла в ореоле свечей, священники пели над нею псалмы милосердия и благословения, звонки маленьких певчих впереди процессии казались птичьими криками. При ее приближении прохожие останавливались и преклоняли колена; женщины посылали поцелуи и крестные знаменья; цветы и ветви сыпались из окон на белый саван. Все было гармония, сияние, пальмы, ангельские восторги, небесные приветствия вокруг свадебного гроба, который нес уснувшую девушку прямо к Богу, при мерцании его факелов и звезд.
   Не кровавые Voceri на Корсике отличаются упоительной нежностью. Привязанность в сердцах всего этого народа так же чрезмерна, как и ненависть. Он умеет любить так же, как умеет ненавидеть. Пчелы любят строить свои соты в дуплах, разбитых грозою дубов. Никто не говорил со смертью языком более естественным и нежным. Здесь одна женщина, обращаясь к своему мужу и, боясь, что он недоволен ею, смиренно предлагает ему развестись с нею и уступить ему дочь, если только он согласится воскреснуть. "Если ты не хочешь больше оставаться в нашей стороне, я пошлю тебя в Бастию, и ты там останешься вместе с твоей Нунция-Мария. Быть может, мое присутствие тебе надоело, Джиованни!" Другая говорит своему супругу: "Ты был для глаз моих, как парус в море", и одним стихом запечатляет себя в этой позе гомеровой грации и наивности: "Дорогой предмет моих желании, ты не укроешь меня больше под своим подбородком".
   
   Nun m'ascunderachiu piu
   Sottu lu vostru bavellu.
   
   Молодая девушка, поющая Vocero над одной из своих подруг, дает покойнице поручения на небо: "Я хочу быстро написать маленькое письмо и вам передать его; я не стану его запечатывать воском, я могу доверить вам; вы передадите его моему отцу, как только будете там".
   Но шедеврами этих естественных элегий являются Voceri, которые поются матерями над их дочерьми, похищенными преждевременной смертью. В них слышишь деревенских Гекуб и Ниобей, более красноречивых в своей простой скорби, чем созданные поэтами. Послушаем эту песнь матери, оплакивающей дочь, умершую шестнадцати лет. Так должна была плакать та, которая "не могла утешиться, потому что их не было".
   "Вот дочь моя, -- юное дитя шестнадцати лет! Вот распростерта она на столе после долгих страданий, вот одета она в лучшие свои одежды.
   В лучших своих одеждах сейчас уйдет она, потому что Господь не хочет ее дольше оставить здесь. Та, что рождена для рая -- не может состариться в этом мире.
   Дочка моя! Твое лицо такое белое и розовое, созданное для рая, как смерть изменила его! Когда я вижу тебя так, мне кажется, что ты погасшая звездочка.
   Посреди лучших и самых красивых девушек, ты была, как роза посреди цветов, как луна среди звезд. Ты была самой прекрасной, среди самых прекрасных.
   Юноши нашей страны, в твоем присутствии, вспыхивали как факелы. Ты же, ты была любезна с ними, но близка -- ни с одним.
   Все в церкви, с первого до последнего, глядели только на тебя. А ты ни на кого не смотрела. А едва кончалась обедня, ты говорила: пойдем, мама!
   Кто утешит меня когда-нибудь, единственная надежда своей матери? Ты уходишь туда, куда Господь тебя зовет. Увы! Почему Господь так сильно захотел иметь тебя? О, как рай станет хорош теперь!
   Но как же и земля станет теперь печальна для меня! Единый день будет длиться тысячу лет, думая о тебе, спрашивая без конца: где же моя дочка?
   Посреди родственников, в которых нет преданности, посреди соседей, в которых нет любви, если я слягу больная в постель, -- кто отрет мне пот? Кто даст мне каплю воды? Кто помешает мне умереть?
   О, если бы я по крайней мере могла умереть, как ты умерла, о надежда сердца моего! И если бы я могла вознестись на небо и найти тебя там, и быть с тобою, не теряя тебя больше никогда!
   Проси же Господа, чтобы Он взял меня из этого мира, потому что я не могу так оставаться. Иначе скорбь моя не сможет окончиться".
   Закончим на этой трогательной жалобе, которая искупает все исступления вендетты, как одна слеза ангела потушила бы, как говорят, все огни адовы, если бы упала на них. Остановимся около этого чистого ложа, на котором спит так свято оплаканная девушка: оно заслонит от нас неистовые процессии, окровавленные тела, и сцены раздора, мимо которых мы прошли. Видение этой юной умершей, следуя за столькими трупами, иссеченными ножом и пронизанными пулями, успокаивает взгляд, как прекрасное видение. Эти жалобы кажутся приятными после стольких криков. Так в пятом акте Гамлета зритель испытывает меланхолическое успокоение, когда белый гроб Офелии, появляясь на кладбище, прерывает лязг мечей и ярость отмщений.
   Мрачное действие приостанавливается на мгновение, ненависти замирают, страсти успокаиваются: нежные слова освежают воздух драмы, напитанный кровью и грозой.
   "Пусть из твоего прекрасного, незапятнанного тела расцветут фиалки! Цветы на этом цветке! Я думал, милое дитя, украсить твое свадебное ложе, а не следовать за твоим гробом".

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: М. А. Волошин. Собрание сочинений. Том 4. Переводы. - Москва: Эллис Лак-2000, 2006. -- 990 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru