Сен-Виктор Поль
Аттила. Карл XII

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Поль де Сен-Виктор.
Боги и люди

Книга вторая.
IX

Аттила. Карл XII

I.

0x01 graphic

   Ни истории, а эпопеи на варварском языке был бы достоин Аттила. Он изумил пятый век, столь уже привычный к ужасам. Казалось, что на землю ринулся четвертый всадник Апокалипсиса. "И вот конь бледен, и на нем всадник, которому имя Смерть; и Ад следовал за ним. И дана ему власть над четырьмя частями света -- умерщвлять мечем и голодом, мором и зверями хищными". Кто не видел в армии Аттилы ада, сопровождающего смерть? Гунны привели в ужас варваров: после них вандалы казались афинскими воинами. Готы рассказывали, что один из их королей сослал в глубину Скифии колдуний, которые там встретились с демонами, блуждающими по степям. От их сочетания родилось отвратительное племя гуннов: "Человечье отродье зародившееся в болотах, -- говорит Иорнанд, -- малорослые, тощие, ужасные на вид, не имеющие с человеческим родом ничего общего кроме дара слова". Аммиан Марцеллин рисует их с таким же чувством, как Плиний в своей Естественной истории описывает сказочных животных. Он с ужасом говорит об их приземистых телах, о чудовищной громадности их головы, об их приплюснутых носах, о подбородках, изрубленных шрамами, для того чтобы помешать рости бороде. "Их можно принять за двуногих зверей, или за грубо вырезанные из дерева фигуры, что украшают перила мостов".
   Нравы этих человеческих орд напоминали нравы волков, блуждающих в лесах. Они не могли жить ни в домах, ни в хижинах, потому что каждая каменная ограда казалась им гробницей. Галлы не боялись ничего кроме того, что небо рухнет им на голову: гунны боялись только того, чтобы на них не упали крыши. Употребление огня было им почти так же неведомо, как животным. Они питались корнями и сырым мясом, отбитым под седлом. Одеждой их была туника из темной ткани и плащ из шкуры диких крыс. Они никогда не меняли своей туники, которая сгнивала на теле и покидала их сама, как спадает шерсть животных во время линяния. Вся их жизнь проходила верхом: казалось, они были пригвождены к спинам своих лошадей, таких же безобразных, как они сами, и неутомимых. Они ели и спали, и держали советы верхом на коне. Даже смерть не разделяла этих суровых кентавров: гунны погребали всадника вместе с конем. Понятие о божестве было им неведомо: магические бубны колдунов одни пробуждали в их толстых черепах смутную идею о сверхъестественном. Война была их стихией, их жизнью. Они жили только грабежами; истребление было их работой; они шли на резню, как на жатву. Их жестокость, совершенно звериная, утолялась только разрушением: обломав ветви, они срубали дерево; ограбив город, они его сжигали.
   В середине четвертого века это дикое племя, до тех пор еле заметное на горизонте Азии, прорывается в мир варваров. По дороге оно собирает все славянские племена, все германские народности, всех кочевников Татарии. Ком снега становится лавиной, варварство нацией. С появлением Аттилы оно становится человеком и появляется на берегах Дуная перед ошеломленной Европой.
   Странную фигуру представляет собой этот Калибан войны! Свирепость зверя в нем смешана с пороками тирана; он жесток. как вождь дикого племени и извращен, как старый султан. Монгольское неистовство в нем сочетается с византийским вероломством. В нем есть людоед и дипломат. Не только ужасом, но и хитростью он ведет атаку на обе империи Восточную и Западную. Тигр становится кошкой, чтобы играть слабыми цезарями, которые лишь символически господствуют над миром. Он их эксплуатирует, унижает, обманывает, льстит им, пугает, утомляет их посольствами и нелепыми переговорами; с ножом у горла он требует у них невозможного и невозможное ему дается. Рим и Константинополь истощают все силы для того, чтобы удовлетворить капризы этого чудовищного баловня власти. Однажды он принудил императора Феодосия отдать ему богатую наследницу, на которую зарился один из его солдат: испуганная девушка спаслась бегством, а Феодосий под страхом нашествия был принужден найти ей заместительницу. В другой раз он потребовал у Валентиниана священные сосуды, спасенные епископом при разгромлении Сирмиума: император ответил, что он не может, не совершая святотатства, отдать ему эти освященные чаши; он предлагал вдвойне оплатить их ценность. "Мои чаши -- или война!" -- был ответ Аттилы.
   Из глубины своего деревянного дворца, населенного диким гаремом и толпой детей, этот калмыцкий хан наводил ужас на мир. Униженными просителями посланники империи приближались к царскому бараку; они подвергались долгим мытарствам прежде, чем быть допущенными вовнутрь дощатых оград и частоколов. Представ перед Аттилой, они оказывались лицом к лицу с малорослым человеком, коренастым, курносым, безбородым, почти черным, с глазами горящими гневом.
   Приск, участвовавший в посольстве, отправленном Феодосией к варварскому царю, сохранил нам картину этого почти сказочного двора. Он описывает нам Аттилу, торжественно вступающего в свою столицу под белыми покрывалами, несомыми девушками. Когда он проезжает перед домом своего министра Онегеза, оттуда выходит женщина, окруженная служанками, несущими мясные блюда и чаши с вином. Она приближается к нему и просит отведать яств, ею приготовленных. Аттила выражает согласие знаком; тогда четыре человека подымают на высоту его лошади серебряный стол, и, не ступая на землю, царь ест и пьет.
   Несколько дней спустя Аттила пригласил посольство на большой пир. Римляне вошли в залу, уставленную сиденьями и маленькими столами. Посреди возвышалась эстрада с царским столом и ложем, на котором возлежал Аттила. У его ног стоял Эллак, старший из сыновей, в позе раба, молчаливый с опущенными глазами. Гостей обносили серебряными блюдами и наливали им мед в золотые чаши; но сам Аттила пил из деревянной чаши и ел из деревянной тарелки. Посреди пира поднялись два барда и на гунском языке славили победу царя. Их гимн привел в восторг присутствующих. Исступленный энтузиазм охватил варваров, крики вырвались из грудей, слезы текли из глаз; лица отражали ярость нападения и защиты; зала походила на лагерь, готовый взяться за оружие. Затем явился шут и его кривляния вызывали взрывы грубого хохота. Но посреди этих криков Аттила оставался неподвижен. Он в молчании председательствовал шумной оргией. Только когда Эрнак, младший из его сыновей, вошел в залу, луч радости осветил его мрачное лицо; глаза смягчились, и ласкающим движением он привлек ребенка к себе, потянув его за щеку.
   Между тем Аттила приготовил, наконец, ответ послу цезарей. Два гунских посланника в один и тот же день предстали перед императорами Феодосием и Валентинианом. Они были уполномочены сказать и одному и другому: "Аттила, мой господин и твой, приказывает тебе приготовить дворец, ибо он придет".
   Он пришел действительно в этот страшный 451 год, предсказанный кометами, затмениями луны и кровавыми облаками, посреди которых сражались призраки, вооруженные пылающими копьями. Никогда мир не был так близок к концу. Это было не нашествие, а потоп. Гунны, алланы, геллоны, остроготы, гепиды, авары, болгары, тюрки, унгры вся масса варваров как море волновалось вокруг Аттилы. Если бы животные всего мира восстали против человека, соединившись вокруг чудовища, одаренного волей и сознанием, то это дало бы лишь слабую идею опасности, которой подвергалась цивилизация в эту мрачную эпоху. В несколько дней обе Германии и Галлия исчезают под водоворотами лошадей и всадников. Народы беспорядочно бегут перед этим человеческим ураганом, который уносит, сокрушает, избивает, опустошает и пламенем доканчивает дело меча. Со всех сторон слышен только грохот рушащихся городов и хрипение народов, которых душат. Кровь струится и образует потоки; города пустеют, леса переполняются; обработанная земля исчезает под обломками разрушения. Можно подумать, что гунны из глубины Азии принесли с собою пустыню, которую они развертывают, как саван над мертвым миром. Аттила преображается посреди грозы им вызванной; в заревах сожженных городов он появляется в образе химерического зверя. Некоторые летописи дают ему голову осла; другие свиное рыло; третьи лишают его дара слова и заставляют издавать лишь глухие рыкания. Освященная традиция видит в нем библейскую казнь, Бич, которым рука Господня, явившаяся из туч, обращает народы в прах. Он сам с гордостью принимает это грозное прозвище. Легенда передает, что Аттила, услышав, как один отшельник называет его "Бичем Божьим" подскочил в припадке сатанинской радости: "Звезда падает, земля дрожит, я молот, который дробит мир". Stella cadit, tellus fremit, en ego Malleus orbis! Этим именем называют его епископы, стоящие с митрой на голове и с посохом в руке у городских ворот при его прохождении. В словах к нему обращенных чувствуется уважение: люди Евангелия, заклиная, приветствуют в нем апокалипсического дракона. "Кто ты?" -- кричит ему св. Лу (St. Loup.) с высоты стены Труа. "Кто ты, разметавший народы, как солому и ломающий короны копытом своей лошади?" -- "Я Аттила, Бич Божий"! -- " О , -- отвечает епископ, -- да будет благословен твой приход, Бич Бога, которому я служу, и не я остановлю тебя", -- и, спустившись вместе со всем духовенством, он отворяет двустворчатые ворота, берет под уздцы лошадь царя гуннов и вводит его в город. "Войди, -- говорит он, -- Бич Божий, и ступай куда ведет тебя Его рука". Аттила вступает в город со всем своим войском, но чудесное покрывало окутывает город; мираж скрывает его от глаз варваров, они проходят через него, а им кажется, что они едут по широкой равнине.
   Быть может, с западным миром было бы покончено, если бы Аэций не победил Аттилу на Каталаунских полях. Гигантская битва, размеры которой ошеломляют. Двести тысяч мертвых; кровь текущая водопадами по ложу ручья, превратившегося в реку; Аттила, окопавшийся сзади своих телег и кружащийся, опьянев от бешенства, вокруг костра из зажженных седел, в который он бросится, если неприятель займет лагерь! Эта битва гигантов из Эдды. Аэций превзошел Мария и достиг высоты Цезаря в этой эпической борьбе, а между тем, слава едва освещает его имя сомнительным лучом. Конечно, история была несправедлива, не воздвигнув алтарей этим героям последнего часа: Пробу, Постуму, Стилихону, Аэцию, которые так самоотверженно выдержали удары варваров и, подобно Иисусу Навину принудили солнце Римской цивилизации замедлить свой кровавый закат. Но варварство излучает ночь: люди и явления темнеют при его приближении; цивилизация сама становится варварской, сражаясь против него; казнь тьмы поражает одинаково побежденных и победителей. Даже сами победы, одержанные над ним, не покоряют воображения: их трубы издают глухие звуки, их лавры поросли колючками, как тернием. От них не остается следов больше, чем от охоты за волками в чаще лесов.
   Отраженный в Галлии, хищник устремился на Италию и уничтожил ее. Города пылали, люди падали снопами, народы убегали в самое море, чтобы спастись от него. На протяжении всей этой жестокой истории характер ужаса не меняется: эта кровь, льющаяся равномерным дождем, в конце концов, кажется такой же скучной, как и он. В судьбе Аттилы есть однообразие ада.
   Наконец, он вернулся в свой посад, опьяневший от резни и обремененный мировой добычей. Он умер там смертью Олоферна в брачной постели, зарезанный германской Юдифью. Его войско выло вокруг его шатра, как свора собак над трупом охотника, который делился с ней добычей. Рабов, которые копали могилу, зарезали. Сам труп Аттилы продолжали убивать.
   Несмотря на все его победы, истребления, битвы, ужасающий шум, который он произвел по всей земле, Аттила не поднялся до истинного величия. В его известности есть выкрики; его имя звучит, как бы лишенное смысла; его история входит в естественную историю стихийных бедствий. Он не более человечен, чем землетрясение, чем извержение вулкана, чем тайфун китайских морей. В той власти сокрушения, которую он проявил, есть нечто бессознательное, машинальное. Он является слишком роковым, чтоб быть виновным. История не снизошла до того, чтобы его обвинять; она снимает с него всякую ответственность; она возвращает его природе, разрушительной силой которой он был. Его клеймить и осуждать значило бы подражать Ксерксу, наказывающему розгами разбушевавшуюся стихию. Убийство Клита приносит больше бесчестия Александру, чем кровь истребленного мира грязнит Аттилу; но и самая ничтожная битва греков, порожденная гражданской доблестью героизма, превосходит все завоевания варвара. Марафонский солдат, потрясающий пальмовой ветвью более велик, чем Аттила, принимающий королей и патрициев на спине своей тощей лошади, под копытами которой иссыхала земля.
   И не в истории, относящей его к ископаемым хаотических эпох, а в преданиях начинается истинное существование Аттилы. Каждый народ берет эту неотесанную фигуру и лепит ее согласно своим инстинктам. Италия ее развенчивает, Германия идеализирует. В то время, как латинская традиция обращает Аттилу в призрак или чудовище, германские поэмы делают из него короля благочестивого и нейтрального, руководящего событиями, не слишком в них вмешиваясь, как Агамемнон Илиады или Карл Великий Круглого стола. Неожиданное превращение! Людоед становится патриархом; мировой убийца становится величественным судьей нибе- лунгских раздоров. Венгрия, еще более смелая, с сыновьим уважением повествует о диком прародителе своего племени. Аттила мадьярских легенд является святым, как Давид, мудрым, как Соломон, великолепным, как Гарун аль-Рашид. Не папа Лев останавливает его на берегах Тибра, а сам Иисус Христос, спустившись с неба, ведет с ним личные переговоры и обещает его потомству корону Венгрии, как выкуп за Рим.

II.

0x01 graphic

   В истории существуют такие воскресения типов и характеров, что хочется верить в "Аватары" индусских мифов. Через пятнадцать веков Аттила появляется на севере в новой форме, умаленный в своих проявлениях, замкнутый в более тесном круге, но одушевленный тою же яростью разрушения. Карл XII, король шведский, является Аттилой заблудившимся в семнадцатом веке.
   Точно так же как в царе гуннов, в этом неумолимом солдате, который занимался войной, как гимнастикой, из чистой потребности темперамента, нет ничего человеческого. Восемнадцати лет он вошел в походный шатер, как монах входит в келию, для того, чтобы больше не покидать ее; hic sunt tabernacula mea hic habitabo in aeternum! Он действительно является настоящим монахом, принесшим страшные клятвы у ног одной из кровожадных валькирий, обожествленных его страной. Женщина, которую Писание называет более сильной, чем смерть, женщина, которая лишила сил Самсона, чаровала Цезаря и заставляла плакать Александра, никогда не входила в это сердце, замкнутое точно крепость. Он остался девственным, как Смерть, единственная любовница, которую он знал. Графиня Аврора фон Кенигсмарк, одна из красавиц того века, посланная польским королем, ее любовником, смягчить разгневанного покорителя, не могла добиться от него ни одного взгляда. Однажды, встретив его на узкой тропинке, она вышла из кареты и пошла к нему навстречу. Король ей резко поклонился, дернул повод и исчез. Это была единственная аудиенция, которой она могла добиться.
   Как бы вы не искали, вы не найдете ни одной слабости плоти в этом человеке, вылитом из бронзы: ни яства, ни женщины, ни удовольствия не привлекают его. Кровь отвратила его от вина: во время этого двадцатилетнего похода, которым была его жизнь, он, как Давид в пустыне, не пил ничего, кроме ключевой воды, зачерпнутой каской. Свою одежду из грубого голубого сукна с медными пуговицами он носил так же долго, как монах свою рясу; она изнашивалась у него на спине. Короли из фейных сказок никогда не расстаются со своей короной; он снимал свои сапоги, только ложась спать. Он относится с каким-то суеверием к этим семимильным сапогам, которые огромными шагами носят его по Европе. На Гутерсдорфском свидании с королем Августом, данным ему после победы над ним, он говорит только о своих сапогах. Шведскому сенату, умолявшему его вернуться в свое королевство, так давно лишенное короля, он отвечал, что пошлет в Стокгольм один из своих сапогов, чтобы он царствовал и правил вместо него: одно из дурачеств этого льва в сапогах, повторять которое его больше не просили.
   Война была его религией; для того, чтобы служить ей более достойно, он налагал на себя добровольные самоистязания. Раз он услыхал, что одна женщина прожила много месяцев, принимая только воду вместо всякой пищи. У него сейчас же явилось желание подвергнуть себя этому тяжелому воздержанию, как Митридату мог прийти каприз испытать на себе новый яд. Целых пять дней он оставался без еды; затем он объелся, как людоед, и стал снова жить по-прежнему.
   Только мистицизм славы может объяснить такой характер, такое отрешение от человеческих радостей и страстей. Говорили, что он принес обет бедности и воздержания: деньги для него были только средством, чтобы лить пули и отливать пушки. Один ливонский перебежчик, взятый в плен и приговоренный к виселице, предложил в обмен на жизнь открыть секрет приготовления золота. Он делал его в тюрьме по алхимическим рецептам. Слиток, найденный в реторте, был хорошего качества и хорошего веса. Сенат был поражен и ходатайствовал о его помиловании. Не стоил ли философский камень головы одного мятежника? Король возмущенный, что с ним смеют торговаться о его мщении, в ответ ускорил день казни. Бесформенные монеты, отчеканенные в его царствование рисуют его лучше, чем самые прекрасные медали. Это широкие медные квадраты, заштампованные королевской печатью с четырех углов. Настоящая спартанская монета, сделанная точно наскоро для неотложных потребностей войны из кусков орудий, разбросанных по полю сражения и сплавленных на бивуачном огне.
   Разберите эту необычайную натуру: вы не найдете в нем даже пружины честолюбия. Он обращает в милостыню свои завоевания, он другим раздает захваченные им провинции, он даже не трудится подбирать короны им сбитые. Его царство не от мира сего; он сражается для того, чтобы сражаться, ради идеала вполне отвлеченного и сокровенного. Самые необузданные завоеватели имеют цель, план или устремление. Сам Аттила своими волчьими ноздрями обоняет сладострастие Рима. Идея пространства вмещается в узком черепе Тамерлана: он грезит об Азии безмолвной, безлюдной и опустошенной, над которой он бы мог царить, распростершись во всю длину свою. Карл же двенадцатый требует от земли только места для лагеря и поля для сражения. Его вооруженные скитания от севера до востока не обличают ни одного политического инстинкта, ни одного плана о земельных приобретениях, ни одной мысли о будущем. Как его друг Мазепа, он привязан к своей лошади, которая мчит его по всей земле.
   Победы или поражения для него безразличны. Поражение рождает такой же гул, как победа, а он у войны никогда не просил ничего, кроме гула и дыма. В его храбрости не было ничего огненного и страстного, опасность была его стихией, мир убил бы его, как пресная вода отравляет морских рыб. Чтобы жить ему нужен был грохот пушек и едкость пороха. После защиты Бендер, где он, как неистовый Роланд, выдерживал натиск целой армии, когда он пал, наконец, раздавленный числом, с израненным лицом, с ресницами сожженными порохом, он улыбался янычарам его уносившим, тихий, счастливый, явно успокоенный, как человек, который задыхается от прилива крови и приходит в себя после кровопускания.
   "Пьеса кончена, идем ужинать", -- сказал один из его генералов, когда война, наигравшись с ним, прикончила его пулей в висок. Эти слова -- приговор, они выражают это театральное царствование, в котором, по правде сказать, не было ничего реального, ничего исторического, которое было романтической драмой, разыгранной одним человеком для собственного удовольствия. Это была фантазия аравийской пустыни, перенесенная в северные степи: нападения на обоз, звон мечей, залпы ружей, бряцание сабель... вихрь промчался, снег улегся, пески сгладились... Что это было: видение или явь?
   Что остается от Карла XII? Имя, которое звучит в ушах, как пушечный выстрел, но не волнует ни сердце, ни сознание. У его пылающего меча не было лезвия; он нигде не оставил своих знаков. Это был скорее инструмент военного виртуоза, чем оружие великого человека. Блуждающая армия, которая не несет с собой ни Бога, ни идеи, ни новой цивилизации, проходит, как племя кочевников, в молчании Сахары. Но если слава шведского героя бесплодна, то его характер останется одним из изумительностей истории. Восемнадцатилетний король, покидающий столицу для того, чтобы сражаться до самой смерти, без отдыха, без передышки, без возврата, устремившись в Европу с горстью людей, как Александр во главе своей Македонской фаланги вглубь бесконечного Востока, всегда будет ослеплять воображение. Можно понять, почему одна султанша мечтала о нем в глубине сераля. Она называла его своим львом. "Когда ж е , -- говорила она султану Ахмету, -- поможешь ты моему льву сожрать царя?" Эпоха, в которую развернулось это необыкновенное существование, еще подымает его престиж. Свое сказочное появление одного из богов Эдды Карл XII совершает посреди политической и дипломатической Европы XVIII века. Очевидно, он заблудился в современном мире. Это был герой варварского и языческого севера. И несмотря на молитвенник, найденный после смерти в одном из карманов его мундира, он должен был попасть не на христианское небо, а в кровавый рай скандинавской мифологии, где воители каждый день рассекают друг друга на куски, а вечером, собрав кое-как свои разбросанные члены, пируют вместе за столом Одина, едят из одной тарелки сало вепря Серимнера и провозглашают тосты, подымая черепа с пенным пивом.

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: М. А. Волошин. Собрание сочинений. Том 4. Переводы. - Москва: Эллис Лак-2000, 2006. -- 990 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru