Сенкевич Генрик
Эскизы углем

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Эскизы углемъ1.

(Съ польскаго).

   1 Авторъ этихъ эскизовъ, Сенкевичъ, принадлежитъ къ числу талантливѣйшихъ современныхъ польскихъ писателей.
   

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Въ которой мы знакомимся съ героями и начинаемъ надѣяться, что будетъ нѣчто.

   Въ деревнѣ Баранья-Голова, въ канцеляріи войта гмины стояла мертвая тишина. Самъ войтъ, не молодой уже крестьянинъ, Францискъ Буракъ, сидѣлъ у стола и съ напряженнымъ вниманіемъ что-то выводилъ перомъ; гминный же писарь, панъ Золзикевичъ, молодой человѣкъ, полный надеждъ, стоялъ у окна и гонялъ мухъ.
   Мухъ было въ канцеляріи видимо-невидимо. Стѣны, испещренныя ими, потеряли свой первоначальный цвѣтъ. Не менѣе были испещрены образъ, висѣвшій надъ столомъ, бумага, печати и канцелярскія книги.
   Мухи ходили и по войту, точно по обыкновенномъ лавникѣ, но особенно ихъ прельщала напомаженная и пахнувшая гвоздикою голова пана Золзикевича. Надъ ней носился цѣлый рой мухъ. Онѣ, то и дѣло, садились на проборъ, образуя на немъ черныя, подвижныя пятна. Панъ Золзикевичъ по временамъ осторожно поднималъ руку и затѣмъ быстро ее опускалъ; раздавался плескъ, рой съ шумомъ поднимался къ потолку, а панъ Золзикевичъ, наклонивъ гриву, добывалъ изъ нея пальцами убитыхъ и бросалъ ихъ на полъ.
   Былъ пятый часъ пополудни. Во всей деревнѣ царствовала тишина. Крестьяне были въ полѣ. Только объ стѣну канцеляріи терлась корова и по временамъ показывала въ окно сопящія ноздри и висѣвшую у морды слюну.
   Иногда она закидывала голову на спину, защищаясь тоже отъ мухъ, причемъ рогами задѣвала стѣну. Тогда панъ Золзикевичъ выглядывалъ въ окно и кричалъ:
   -- Ну-ну! Чтобъ тебя!
   Потомъ онъ осматривался въ зеркальцѣ, тутъ же висѣвшемъ у окна, и поправлялъ волоса.
   Наконецъ войтъ прервалъ молчаніе.
   -- Напиши-ка рапортъ, панъ Золзикевичъ, проговорилъ онъ:-- никакъ не слажу; это дѣло твое, на то ты и писарь.
   Но панъ Золзикевичъ былъ не въ духѣ; а когда онъ былъ не въ духѣ, войту приходилось дѣлать все самому.
   -- Ну такъ что-жь, что я писарь? отвѣтилъ онъ съ пренебреженіемъ.-- Писарь на то, чтобы писать начальнику и комиссару; а войту, такому же какъ и вы, пишите себѣ сами.
   И онъ прибавилъ съ величественнымъ презрѣніемъ:
   -- Что для меня войтъ? Мужикъ -- вотъ и все. Сдѣлай мужика чѣмъ хочешь, онъ все будетъ мужикомъ.
   Затѣмъ онъ поправилъ волоса и снова оглядѣлся въ зеркальцѣ.
   Войтъ, однако, почувствовалъ себя обиженнымъ и отвѣтилъ:
   -- Эка штука! И мы съ комиссаромъ распивали чаи.
   -- Невидаль... чай! замѣтилъ презрительно Золзикевичъ.-- И навѣрно безъ рома?
   -- А вотъ и нѣтъ! съ ромомъ.
   -- Ну, хотя бы и съ ромомъ, а я не напишу рапорта.
   Войтъ отвѣтилъ сердито:
   -- Ужь сейчасъ и заартачился: зачѣмъ тогда было проситься въ писаря?
   -- А кто у васъ просился? Я только по знакомству съ начальникомъ...
   -- Знаемъ мы это знакомство; а какъ пріѣдетъ, небось и не пикнешь!..
   -- Буракъ, Буракъ! Не давайте волю языку. Ваши мужики мнѣ до смерти надоѣли и писаремъ быть уже не въ моготу. Человѣкъ съ образованіемъ между вами только грубѣетъ. Если разсержусь, то всѣхъ васъ пошлю къ чорту.
   -- Испугалъ! А самъ съ кѣмъ останешься?
   -- Съ голоду что ли умру? Человѣкъ съ образованіемъ всегда пробьется. Ужь вы не заботьтесь о человѣкѣ съ образованіемъ. Еще вчера ревизоръ Столбицкій мнѣ сказалъ: "Молодецъ ты, Золзикевичъ! Изъ тебя вышелъ бы чортъ, а не ревизоръ; ты знаешь, гдѣ раки зимуютъ!" Говорите дураку, а мнѣ наплевать на васъ всѣхъ. Человѣкъ съ образованіемъ...
   -- Ну, затянулъ! И безъ тебя проживемъ!
   -- Проживете. Мазилкой изъ дегтярной баклажки по книгамъ марать будете. Ужь такъ вамъ хорошо будетъ, что лучше и не надо.
   Войтъ почесалъ затылокъ.
   -- Сейчасъ и окрысился!
   -- Не давайте волю языку...
   -- Ну, ладно, ладно.
   И опять настала тишина; только перо войта слегка поскрипывало.
   Наконецъ и онъ выпрямился, вытеръ перо о кафтанъ и произнесъ:
   -- Ну, вотъ съ Божіею помощью кончилъ!
   -- Прочитайте, что намарали.
   -- Намарали! Все какъ слѣдуетъ отписалъ.
   -- Ну, прочитайте.
   Войтъ взялъ бумагу въ обѣ руки и прочелъ:
   "Войту гмины Вжецёндзъ. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
   "Начальникъ приказалъ, чтобы рекрутскіе списки были готовы къ Рождеству Богородицы, а тамъ у васъ метрики въ приходѣ, и наши молодцы у васъ нанялись, понимаете, чтобы были выписаны и прислать нашихъ работниковъ, какъ имъ выйдетъ девятнадцатый годъ, а если не пришлете, то заѣдутъ вамъ въ морду, чего желаю вамъ и себѣ. Аминь".
   Почтенный войтъ каждое воскресенье слышалъ, что ксёндзъ именно этими словами кончалъ свою проповѣдь. Поэтому, онъ считалъ такое заключеніе неизбѣжнымъ и вполнѣ соотвѣтствующимъ правиламъ вѣжливости. Между тѣмъ, Золзикевичъ хохоталъ, какъ оглашенный.
   -- Значитъ, ладно будетъ? спросилъ онъ.
   -- Напиши-ка лучше!
   -- Конечно, напишу; а то стыдно будетъ за всю деревню.
   Сказавъ это, панъ Золзикевичъ сѣлъ, взялъ перо, сдѣлалъ нѣсколько росчерковъ, чтобы рука разошлась, и началъ быстро писать.
   Вскорѣ заявленіе было готово. Тогда авторъ его поправилъ волосы и прочиталъ:
   "Войтъ гмины Баранья-Голова къ войту гмины Вжецёндзъ"!
   "Такъ какъ призывные списки, по приказанію высшаго начальства, должны быть готовы въ такой-то день такого-то года, то войтъ гмины Вжецёндзъ симъ увѣдомляется, что метрики бараньеголовскихъ крестьянъ, находящіяся въ приходской канцеляріи, имѣютъ быть присланы немедленно въ гмину Баранья-Голова. Прошу представить къ тому же дню бараньеголовскихъ крестьянъ, работающихъ во Вжецёндзѣ".
   Войтъ жадно ловилъ эти звуки, а лицо его выражало сосредоточенное умиленіе. Какъ всякое слово казалось ему умѣстнымъ, торжественнымъ, насквозь офиціальнымъ! Вотъ хотя бы, напримѣръ, начало: "Такъ какъ призывные списки и т. д.". Войтъ былъ влюбленъ въ это "такъ какъ", но никакъ не могъ ему выучиться, или, лучше сказать, умѣлъ начать, но дальше ни слова! А у Золзикевича такъ и лилось! Даже въ уѣздной канцеляріи лучше не писали. Оставалось только закоптить печать и ударить ею по бумагѣ такъ, чтобы столъ затрещалъ. И готово!
   -- Ну, голова! вотъ такъ голова! произнесъ войтъ.
   -- Ба!-- отвѣтилъ смягченный Золзикевичъ:-- вѣдь я писарь, т. е. пишу книги.
   -- А ты развѣ и книжки пишешь?
   -- Спрашиваете, точно не знаете; а канцелярскія книги кто же пишетъ?
   -- Да, правда! отвѣтилъ войтъ.
   И затѣмъ добавилъ:
   -- Списки духомъ будутъ готовы.
   -- Вы, главное, смотрите, чтобы сбыть пьяницъ и буяновъ.
   -- Да, какъ же, сбудешь!
   -- А я вамъ говорю, начальникъ жаловался, что въ Бараньей-Головѣ народъ нехорошій. Только и знаютъ, что пьянствуютъ. Буракъ, говоритъ, за людьми не смотритъ, такъ съ него и взыщутъ.
   -- Ну да, вѣстимо, отвѣтилъ войтъ:-- я за всѣхъ отвѣтствовать долженъ. Когда Розалька Ковалиха родила, судъ велѣлъ ей дать двадцать пять, чтобы помнила, что дѣвкѣ рожать не слѣдуетъ. Кто велѣлъ? Я? Не я, а судъ. А мнѣ что? Пусть себѣ хоть всѣ дѣвки рожаютъ. Судъ приказалъ, а я виноватъ.
   Въ эту минуту корова сильно ударила въ стѣну, такъ что вся канцелярія задрожала. Войтъ закричалъ голосомъ, преисполненнымъ горечи:
   -- Ахъ, провалъ тебя возьми!
   Писарь, сидѣвшій все это время на столѣ, сталъ опять осматриваться въ зеркальцѣ.
   -- И подѣломъ вамъ, сказалъ онъ:-- чего не смотрите? И съ пьянствомъ будетъ тоже. Одна паршивая овца все стадо портитъ.
   -- Кто ихъ разберетъ? Ты говоришь: пьянствуютъ: а вѣдь поработаетъ человѣкъ, ну и выпить надо.
   -- А я вамъ говорю: сбыть только Рѣпу и все пойдетъ какъ по маслу.
   -- Удавить мнѣ его, что-ли?
   -- Не удавить, а въ списки рекрутскіе занести. Пусть жребій вынетъ, вотъ и все.
   -- Но вѣдь онъ женатъ и сынишка годовалый у него!
   -- А кто это узнаетъ? Онъ не подастъ жалобы, а ежели подастъ, то никто на это не посмотритъ. Наборъ -- спѣшное дѣло: никому нѣтъ времени.
   -- Ой, сударь ты мой, сударь ты мой! Не въ Рѣпѣ дѣло, а въ его бабѣ. Приглядѣлась тебѣ Марья... вотъ что! И не грѣшно тебѣ передъ Господомъ Богомъ!
   -- А вамъ какое дѣло? Вашему сыну двадцатый годъ пошелъ: онъ можетъ тоже угодить въ рекруты.
   -- Знаю, но я его не дамъ. Коли нельзя будетъ иначе, откуплю.
   -- А! если вы такой богачъ...
   -- Не богачъ. Мало у меня, но авось и хватитъ.
   -- Восемьсотъ рублей придется заплатить.
   -- Если сказалъ, что заплачу, то заплачу. А тамъ Господь благословитъ: останусь войтомъ, въ два года наверстаю.
   -- Не торопитесь. Мнѣ тоже нужно, и всего я вамъ не дамъ. У человѣка съ образованіемъ не такіе расходы, какъ у мужика. А еслибы занесли Рѣпу вмѣсто вашего сына, то вамъ было бы сбереженіе... восемьсотъ рублей не найти на дорогѣ...
   Войтъ задумался. Надежда сберечь такую значительную сумму пріятно ему улыбалась.
   -- Ба! сказалъ онъ наконецъ:-- а въ отвѣтѣ кто будетъ?
   -- Не вы будете отвѣчать.
   -- Мнѣ боязно, что ты заваришь кашу, а я расхлебывать буду.
   -- Какъ угодно, платите восемьсотъ рублей.
   -- Что и говорить, жаль...
   -- А если думаете, что вернете, такъ нечего и жалѣть; но вы на это не слишкомъ-то разсчитывайте. Еще всего о васъ-то не знаютъ, а если узнали бы то, что я знаю...
   -- Тебѣ попадаетъ больше моего!
   -- Не о томъ рѣчь, а о времени болѣе отдаленномъ...
   -- Чего мнѣ бояться? Приказали -- я и исполнилъ.
   -- Ладно! Будете оправдываться въ другомъ мѣстѣ.
   Сказавъ это, панъ Золзикевичъ надѣлъ зеленую, клѣтчатую фуражку и вышелъ изъ канцеляріи. Солнце стояло низко; крестьяне возвращались съ работы. Панъ Золзикевичъ встрѣтилъ нѣсколько косцовъ, которые, проходя мимо него съ косами на плечахъ, поклонились ему, проговоривъ: "благословенъ"; но онъ только кивнулъ напомаженной головой, не отвѣтивъ: "во вѣки вѣковъ", потому что полагалъ, что это не подобаетъ человѣку съ образованіемъ. Что панъ Золзикевичъ былъ человѣкъ образованный, знали всѣ; сомнѣваться могли развѣ только люди завистливые, которымъ всякая личность, стоящая выше другихъ, колетъ глаза и не даетъ спокойно спать.
   Если бы біографіи всѣхъ польскихъ знаменитыхъ дѣятелей были собраны, то мы узнали бы изъ біографіи этого необыкновеннаго человѣка, что первоначальное образованіе онъ получилъ въ Ословицахъ, главномъ городѣ уѣзда, въ которомъ находилась деревня Баранья-Голова. Семнадцати лѣтъ отъ роду, молодой Золзикевичъ уже поступилъ во второй классъ и, вѣроятно, пошелъ бы дальше, еслибы внезапно не заиграла въ немъ кровь, обстоятельство, навсегда прервавшее его научную карьеру... Увлеченный присущимъ молодымъ людямъ пыломъ, панъ Золзикевичъ, котораго, впрочемъ, и прежде преслѣдовала несправедливость учителей, сталъ во главѣ тѣхъ изъ своихъ товарищей, которые также возмущались несправедливостью. Затѣмъ, онъ устроилъ преслѣдователямъ своимъ кошачій концертъ, разорвалъ тетради, поломалъ линейки и перья и, бросивъ Минерву, вступилъ на новый путь. Идя по этому новому пути, добрался до должности писаря и мечталъ, какъ мы уже видѣли, получить мѣсто помощника ревизора.
   Но и писаремъ жилось ему не худо. Основательныя знанія всегда цѣнятся но достоинству, а такъ какъ нашъ симпатичный герой зналъ что-нибудь о каждомъ изъ жителей Ословицкаго уѣзда, то не удивительно, что онъ пользовался общимъ уваженіемъ, соединеннымъ съ понятнымъ опасеніемъ причинить такой необыкновенной личности какую-нибудь непріятность. Кланялась ему интеллигенція, кланялись и мужики, издали снимая шапки и произнося: "благословенъ!" Однако, я замѣчаю, что приходится точнѣе выяснить, почему панъ Золзикевичъ не отвѣчалъ на привѣтствіе обычнымъ "во вѣки вѣковъ". Дѣло въ томъ, что онъ имѣлъ случай ознакомиться съ романомъ "Испанская королева Изабелла или тайны мадритскаго двора". Романъ этотъ, замѣчательный во всѣхъ отношеніяхъ, ему такъ нравился и такъ его увлекалъ, что онъ въ свое время даже намѣревался все бросить и ѣхать въ Испанію: "удалось вѣдь Марфорію, думалъ онъ, почему и мнѣ не удастся?" Онъ, вѣроятно, и уѣхалъ бы, потому что былъ о своей родинѣ того мнѣнія, что "въ этой глупой странѣ человѣкъ только напрасно губитъ свои силы"; но его удержали, къ счастію, нѣкоторыя обстоятельства, о которыхъ будетъ сказано ниже. Вотъ вслѣдствіе чтенія упомянутой "Королевы Изабеллы", издаваемой варшавскимъ книгопродавцемъ Брэслауэромъ, къ вящшей славѣ польской литературы, панъ Золзикевичъ относился очень скептически къ духовенству, а затѣмъ и ко всему, что находилось съ нимъ въ косвенной или прямой связи. Поэтому, онъ не отвѣтилъ косцамъ обычнымъ "во вѣки вѣковъ" и молча продолжалъ свой путь. Шелъ онъ, шелъ, пока не встрѣтилъ молодокъ, возвращавшихся съ поля съ серпами въ рукахъ. Проходили онѣ какъ разъ мимо большой лужи, поэтому шли гуськомъ, подобравъ юпки и показывая свои красныя ноги. Панъ Золзикевичъ обратился къ нимъ съ вопросомъ: "какъ поживаете, синички?" остановившись на самой серединѣ дорожки, и какъ пройдетъ молодка, онъ ее за талью, чмокъ и потомъ въ лужу, что было впрочемъ только проблескомъ его остроумія. Молодки кричали: "ой, ой!" смѣясь такъ, что видны были коренные зубы. А затѣмъ, когда онѣ уже прошли, панъ Золзикевичъ не безъ пріятности услыхалъ, какъ одна сказала: "Вотъ такъ кавалеръ, нашъ писарь! Красный какъ яблочко!" а другая добавила: "А отъ головы духъ какой! какъ обниметъ, такъ и обомлѣешь" Панъ Золзикевичъ, преисполненный пріятныхъ чувствъ, продолжалъ путь. Но вскорѣ онъ остановился, у забора, услыхавъ разговоръ о себѣ. За заборомъ былъ густой вишенный садъ, въ которомъ стояли ульи, а недалеко отъ нихъ разговаривали двѣ бабы. Одна изъ нихъ чистила картофель солиднымъ ножикомъ, а другая говорила:
   -- Ой, моя Стахова, ужь какъ я боюсь, чтобы Франка не взяли въ солдаты. Просто дрожь пробираетъ.
   А Стахова отвѣтила:
   -- Къ писарю бы тебѣ, къ писарю. Ежели онъ не поможетъ, никто не поможетъ.
   -- А съ чѣмъ же, моя Стахова, я къ нему пойду. Съ пустыми руками къ нему идти неповадно. Войтъ сговорчивѣе: принесешь ему раковъ, аль масла, аль льну подъ мышкой, аль курицу -- все возьметъ, не побрезгаетъ. А писарь и не взглянетъ, ужь такой онъ гордый! Ему развяжи платокъ, да выложи рубль.
   -- Дождетесь, сказалъ про себя писарь:-- чтобы я отъ васъ бралъ яицъ или куръ! Обирало я, что ли, какой? Ступай съ своею курицей къ войту.
   Подумавъ это, онъ устранилъ вѣтки и собирался уже крикнуть на бабу, какъ вдругъ раздался стукъ подъѣзжавшей брички. Панъ Золзикевичъ быстро оглянулся. Въ бричкѣ сидѣлъ студентъ въ шапкѣ на бекрень и съ папиросою въ зубахъ. Лошадьми правилъ тотъ самый Франекъ, о которомъ только-что толковали бабы.
   Студентъ увидѣлъ пана Золзикевича и, привѣтствуя его рукой, закричалъ:
   -- Какъ поживаете, панъ Золзикевичъ?-- Что слышно новенькаго? Все ли по-прежнему помадитесь?
   -- Честь имѣю кланяться, отвѣтилъ панъ Золзикевичъ и отвѣсилъ низкій поклонъ. Но, когда бричка отъѣхала, онъ вполголоса крикнулъ ей въ слѣдъ:
   -- Чтобъ тебѣ шею сломать!
   Панъ Золзикевичъ терпѣть не могъ этого студента. То быль племянникъ помѣщика Скоробевскаго, къ которому онъ ежегодно пріѣзжалъ на лѣто. Золзикевичъ нетолько терпѣть его не могъ, но и боялся его, какъ огня. Студентъ былъ большой насмѣшникъ и постоянно издѣвался надъ паномъ Золзикевичемъ. Онъ одинъ во всемъ уѣздѣ относился къ нему съ пренебреженіемъ. Однажды, онъ даже явился на волостной судъ и прямо бросилъ пану Золзикевичу въ лицо "дурака", а крестьянамъ сказалъ, что имъ нечего слушаться писаря. Панъ Золзикевичъ охотно бы отмстилъ студенту... но чувствовалъ себя безсильнымъ. О другихъ онъ что-нибудь да зналъ, а о немъ -- рѣшительно ничего.
   Пріѣздъ этого студента былъ ему не по нутру. Поэтому, онъ шелъ нахмурившись, и только передъ избой, стоявшей въ сторонѣ отъ дороги, лицо его снова прояснилось. Изба эта была на видъ даже бѣднѣе другихъ, но производила весьма пріятное впечатлѣніе. Дворикъ былъ аккуратно выметенъ. У забора были сложены дрова. Далѣе виднѣлась рига; около нея сарай, служившій хлѣвомъ и закутой; еще далѣе огороженное мѣсто, гдѣ лошадь щипала траву, переступая съ ноги на ногу. Передъ хлѣвомъ была большая куча навоза, на которой лежали двѣ свиньи. Около нея бродили утки. У самыхъ дровъ, между щепками, пѣтухъ разгребалъ землю и, найдя зерно или червяка, кричалъ: "когъ! когъ! когъ!" На этотъ сигналъ куры слетались въ запуски и клевали лакомство, вырывая его другъ отъ друга.
   У дверей женщина толкла въ ступѣ коноплю, распѣвая какую-то пѣсню. Около нея лежала собака, взмахивая время отъ времени мордой, чтобы отогнать мухъ, садившихся на ея полуоторванное ухо.
   Женщина была молода, лѣтъ двадцати, и замѣчательно красива. На головѣ у нея былъ обыкновенный бабій чепецъ. Грудь ея покрывала бѣлая рубашка, перетянутая красной тесемкой. Женщина была здорова, какъ рыжикъ, съ широкими плечами и бедрами, съ стройнымъ станомъ. Черты лица у нея были не крупны, голова небольшая, а цвѣтъ лица блѣдноватый съ легкимъ золотистымъ загаромъ; глаза черные, большіе, брови точно нарисованы, носъ небольшой и тонкій, а губы -- что твоя вишня. Прекрасные темные волосы выбивались изъ подъ чепца.
   Когда панъ Золзикевичъ приблизился, собака, лежавшая около ступы, встала, поджала хвостъ и начала ворчать, по временамъ, скаля зубы, точно улыбалась.
   -- Арапка! крикнула звонкимъ голосомъ женщина.-- Будешь лежать? Чтобъ тебя черти!..
   -- Здравствуйте, Марья! началъ писарь разговоръ.
   -- Добро пожаловать, родимый, отвѣтила женщина, не переставая толочь коноплю.
   -- Вашъ дома?
   -- Въ лѣсу, на работѣ.
   -- Жаль! У меня къ нему дѣло изъ гмины.
   Дѣло изъ гмины для простонародья всегда означаетъ что-нибудь недоброе. Марья перестала толочь и спросила тревожно:
   -- Что же такое?
   Между тѣмъ, панъ Золзикевичъ вошелъ въ ворота и сталь около нея.
   -- А можно поцѣловать? Тогда скажу.
   -- Обойдется и такъ, возразила женщина.
   Но панъ Золзикевичъ уже успѣлъ обнять ее и привлечь къ себѣ.
   -- Пустите! Кричать буду! повторяла Марья, вырываясь изъ объятій писаря.
   -- Красавица моя, душка, Машечка!
   -- Пустите! Неужто не грѣшно? пустите!
   Говоря это, она все сильнѣе вырывалась, но панъ Золзикевичъ былъ тоже силенъ и не выпускалъ ея.
   Тутъ Арапка подоспѣла на помощь. Ощетинившись, она съ бѣшеннымъ лаемъ кинулась на пана Золзикевича. И такъ какъ на немъ былъ коротенькій пиджакъ, то собака схватила его за сукно, не покрытое пиджакомъ, прохватила сукно, кожу и, когда почувствовала, что зубы у нея заняты, стала бѣшено мотать головой.
   -- Господи Іисусе! вскрикнулъ панъ Золзикевичъ. Но Арапка не выпускала пана Золзикевича. Только когда онъ, схвативъ полѣно, началъ неистово имъ отбиваться, Арапка, получивъ ударъ по хребту, отскочила съ жалобнымъ визгомъ, но тотчасъ же опять стала накидываться на писаря.
   -- Убери этого пса, убери этого чорта! кричалъ панъ Золзикевичъ, отчаянно размахивая полѣномъ.
   Женщина окликнула собаку и прогнала ее.
   Затѣмъ, они съ писаремъ молча стали смотрѣть другъ на друга.
   -- Охъ, долюшка моя! И чѣмъ я вамъ, горемычная, приглянулась? произнесла, наконецъ, Марья, испуганная кровавымъ оборотомъ дѣла.,
   -- Я отомщу! прошипѣлъ панъ Золзикевичъ.-- Я отомщу! Подожди! Пойдетъ же Рѣпа въ солдаты. Хотѣлъ отстоять!.. Но теперь... Придешь еще ко мнѣ... Я отомщу!...
   Баба поблѣднѣла, какъ полотно. Точно получивъ сильный ударъ по головѣ, она разставила руки, открыла ротъ, собираясь что-то сказать; но панъ Золзикевичъ, поднявъ съ земли зеленую клѣтчатую фуражку, быстро удалился, одною рукою махая полѣномъ, а другою придерживая разорванное сукно.
   

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Другія дѣйствующія лица и непріятныя видѣнія.

   Не прошло и часу, какъ Рѣпа вернулся изъ лѣсу на господской телегѣ. Рѣпа былъ мужикъ сильный и рослый, какъ тополь. Теперь онъ ежедневно ѣздилъ въ лѣсъ. Баринъ продавалъ асидамъ на срубъ весь лѣсъ, на которомъ не было сервитутовъ, и Рѣпа имѣлъ хорошій заработокъ. За то же онъ и работалъ! Какъ, бывало, плюнетъ въ кулакъ, схватитъ топоръ, замахнется, ухнетъ и ударитъ, то сосна задрожитъ, а щепки отлетаютъ въ пол-аршина. И накладывать дрова на возъ онъ тоже былъ мастеръ. Евреи, ходя по лѣсу съ мѣркою въ рукахъ и поглядывая на верхушки сосенъ, точно искали вороньихъ гнѣздъ, дивились его силѣ. Богатый ословицкій купецъ Дрысля говаривалъ:
   -- Гей, ты, Рѣпа! Чортъ ты, а не человѣкъ. Вотъ тебѣ три копѣйки на водку... нѣтъ, погоди! Вотъ тебѣ двѣ копѣйки на водку.
   А Рѣпа ничего себѣ. Зналъ свое дѣло. Случалось, что дровосѣки пѣвали пѣсни, но и въ этомъ дѣлѣ Рѣпа былъ первымъ. Нужно было слышать, какъ онъ съ дровосѣками распѣвалъ сложенную имъ самимъ пѣсню:
   
   "Что въ лѣсу такъ ухнуло?
             У-у-у-ухъ!
   Съ шумомъ, трескомъ рухнуло?
             У-у-у-ухъ!
   Съ дуба-то комаръ упалъ,
             У-у-у-ухъ!
   Шею онъ себѣ сломалъ,
             У-у-у-ухъ!
   Муха чуть жива летитъ,
             У-у-у-ухъ!
   Комарику говоритъ:
             У-у-у-ухъ!
   Надо, что ли, доктора?
             У-у-у-ухъ!
   Ой! не надо доктора!
             У-у-у-ухъ!
   Соберись ты, муха, съ силой,
             У-у-у-ухъ!
   Вырой мнѣ живѣй могилу!
             У-у-у-ухъ!"
   
   Въ кабакѣ Рѣпа тоже всѣхъ за поясъ заткнетъ. Жаль только, очень ужь любилъ водку и, когда кутнетъ, рукамъ волю давалъ. Однажды онъ Демьяну, господскому работнику, пробилъ такую диру въ головѣ, что Осиповна, хозяйская ключница, клялась, что даже душу было черезъ нее видно. Другой разъ -- тогда только-что ему пошелъ восемнадцатый годъ -- онъ подрался въ кабакѣ съ безсрочными. Панъ Скоробевскій, бывшій тогда еще войтомъ, призвалъ его въ канцелярію, треснулъ его разъ -- другой, больше для сраму, а потомъ тотчасъ же, умилостивившись, спросилъ:
   -- Рѣпа, побойся ты Бога! Какъ ты съ ними справился: вѣдь ихъ было семеро?..
   А Рѣпа отвѣчаетъ:
   -- Эхъ-ма, баринъ! они еле на ногахъ стояли: какъ дотронешься, такъ и валятся.
   Панъ Скоробевскій замялъ дѣло. Онъ прежде былъ особенно милостивъ къ Рѣпѣ. Бабы говорили другъ другу на ушко, что Рѣпа его сынъ: "сейчасъ видно, добавляли онѣ:-- у него, подлеца, все дворянскія затѣи на умѣ".
   Но это было не важно, хотя мать Рѣпы всѣ знали, а отца никто. Самъ онъ нанималъ избу и двѣ десятины земли, которыя и получилъ въ собственность при устройствѣ крестьянъ въ царствѣ. Затѣмъ, онъ сталъ хозяйничать на своей землѣ, а такъ какъ былъ мужикъ хозяйственный, то дѣла его шли не дурно. Онъ женился на дѣвкѣ, лучше которой на свѣтѣ съискать было трудно и, вѣроятно, сталъ бы жить припѣваючи, еслибы не проклятая водка.
   Этому горю трудно было помочь. Когда его увѣщевали, онъ отрѣзывалъ:
   -- Пью на свои, вамъ что за дѣло?
   Онъ никого не боялся. Одинъ писарь внушалъ ему почтеніе... Какъ только онъ завидитъ издали зеленую фуражку, вздернутый носъ и козлиную бородку, тотчасъ же хватается за шапку. Дѣло въ томъ, что писарь зналъ о Рѣпѣ кое-что. Во время возстанія, Рѣпѣ приказали возить какія-то бумаги, онъ и возилъ. Ему что? Впрочемъ, ему тогда было всего пятнадцать лѣтъ и онъ еще насъ гусей и свиней. Но впослѣдствіи онъ сообразилъ, что могутъ взыскать съ него за доставку бумагъ, а поэтому и боялся писаря.
   Вотъ каковъ былъ Рѣпа.
   Когда онъ въ этотъ день приближался къ избѣ, баба выбѣжала къ нему на встрѣчу, обливаясь слезами, и давай причитывать:
   -- Недолго мои очи глядѣть будутъ на тебя, горемычнаго; не буду я тебѣ бѣлья стирать, кушанья варить. Пойдешь ты, несчастный, на край свѣта.
   Рѣпа удивился.
   -- Наѣлась ты, баба, бѣлены что ли, или оводъ тебя укусилъ?
   -- Не наѣлась я бѣлены и оводъ меня не кусалъ, только былъ, тутъ писарь и сказалъ, что никакъ тебѣ солдатской доли не миновать... Ой! пойдешь, пойдешь ты на край свѣта!
   Тутъ онъ сталъ ее допрашивать, какъ и что; а она ему все и разсказала, только не упомянула объ ухаживаніи, потому что боялась, чтобы Рѣпа не наговорилъ какихъ-нибудь глупостей, или -- чего Боже сохрани -- не помялъ бы писарю бока, чѣмъ только ухудшилъ бы дѣло.
   -- Ты -- дура! сказалъ, наконецъ, Рѣпа:-- чего ревешь? Меня не возьмутъ въ солдаты -- года прошли; у меня изба, землица, ты, глупая, да вотъ этотъ забіяка.
   Говоря это, онъ указалъ на люльку, въ которой забіяка, т. е. годовалый мальчишка, ерзалъ ногами и кричалъ благимъ матомъ.
   Баба стала вытирать глаза передникомъ и сказала:
   -- Это все не поможетъ. Знаетъ онъ о бумагахъ, что ты возилъ въ лѣсъ?
   Рѣпа почесалъ затылокъ.
   -- Вѣстимо, знаетъ.
   Спустя минуту, онъ добавилъ:
   -- Пойду къ нему потолковать. Авось ужь не такъ страшно.
   -- Ступай, ступай! сказала баба:-- и возьми съ собою рубль. Безъ этого къ нему никакъ нельзя.
   Рѣпа вынулъ изъ ларца рубль и отправился къ пану Золжкевичу.
   Писарь былъ холостъ, потому жилъ не въ отдѣльной избѣ, а въ каменномъ домикѣ, который находился у пруда. Имѣлъ онъ отдѣльное крыльцо, сѣни и занималъ двѣ комнаты.
   Первая комната была совершенно пуста; на полу только валялись сапоги и пара штиблетъ; другая же служила гостинной и спальней. Стояла тамъ кровать; на кровати были двѣ подушки безъ наволочекъ; около кровати -- столъ; на немъ чернильница, перья, канцелярскія книги, съ десятокъ выпусковъ "Изабеллы королевы испанской", изданіе господина Брэслэуэра, пара грязныхъ англійскихъ воротничковъ, банка помады, гильзы и, наконецъ, сальная свѣчка въ жестяномъ подсвѣчникѣ. У окна висѣло хорошенькое зеркальце, а насупротивъ окна стоялъ комодъ, въ которомъ былъ сложенъ блестящій гардеробъ пана Золзикевича: панталоны разныхъ нюансовъ, жилеты невѣроятныхъ цвѣтовъ, галстуки, перчатки, лакированные полусапожки и даже цилиндръ, который панъ Золзикевичъ надѣвалъ, когда ему приходилось посѣщать уѣздный городъ Ословицы.
   Кромѣ того, теперь на стулѣ около кровати покоились суконные панталоны и китайчатые подштанники пана Золзикевича. Самъ же онъ лежалъ на кровати и читалъ одинъ изъ выпусковъ "Изабеллы королевы Испанской".
   Положеніе его было ужасно, такъ ужасно, что нуженъ былъ, бы слогъ Виктора Гюго, чтобы достойнымъ образомъ его описать.
   Рана, полученная утромъ, ему страшно докучала. Чтеніе "Изабеллы", всегда его развлекавшее, теперь только усиливало боль и горечь, которую онъ испытывалъ послѣ происшествія съ Арапкою. У него былъ небольшой жаръ, и мысли его слегка путались. Онъ читалъ, какъ молодой Серрано пріѣзжаетъ въ Эскуріалъ, покрытый ранами послѣ славной побѣды надъ карлистами. Молодая Изабелла встрѣчаетъ его, взволнованная и блѣдная. Кисея сильно волнуется на ея груди.
   -- Генералъ! вы ранены? спрашиваетъ она Серрано дрожащимъ голосомъ.
   Тутъ несчастному писарю померещилось, что онъ-то и есть Серрано.
   -- Ой! ой! Да, я раненъ, повторялъ онъ глухимъ голосомъ.-- Простите, ваше величество. О! еслибы...
   -- Отдохните, генералъ! садитесь, садитесь! Разскажите мнѣ о вашихъ геройскихъ подвигахъ.
   Но тутъ боль разсѣяла видѣніе. Серрано оглядывается; свѣчка горитъ на столѣ, треща: только-что загорѣлась пропитанная саломъ муха; другія мухи расхаживаютъ по стѣнѣ... А! такъ это изба, а не Эскуріалъ? Королевы Изабеллы нѣтъ? Папъ Золзикевичъ приходитъ окончательно въ себя, приподнимается, мочитъ платокъ въ кувшинѣ, стоящемъ подъ кроватью, и перемѣняетъ компрессъ.
   Затѣмъ, онъ поворачивается къ стѣнѣ и засыпаетъ или, лучше сказать, начинаетъ опять бредить. Самъ не зная, во снѣ ли или на яву, онъ на курьерскихъ мчится въ Эскуріалъ.
   -- Дорогой Серрано! Мой возлюбленный! Я сама перевяжу твою рану! шепчетъ королева.
   У Серрано волосы встаютъ дыбомъ. Онъ сознаетъ весь ужасъ своего положенія. Нельзя...не повиноваться, по какъ королевѣ дать осмотрѣть рану? Холодный потъ у него выступаетъ на лбу, какъ вдругъ...
   Вдругъ королева исчезаетъ, открывается дверь съ шумомъ и въ ней появляется, ни болѣе ни менѣе, какъ заклятый врагъ: Серрано, донъ Жозефъ.
   -- Чего хочешь? кто ты? кричитъ Серрано.
   -- Это я, Рѣпа! отвѣчаетъ донъ Жозефъ.
   Золзикевичъ вторично просыпается; Эскуріалъ снова превращается въ избу, свѣча горитъ, муха у свѣтильни трещитъ и брыжжетъ синеватыми капельками; въ дверяхъ стоитъ Рѣпа, а за нимъ -- перо валится у меня изъ рукъ -- виднѣется морда и спина Арапки. Чудовище уставилось на пана Золзикевича и точно ухмыляется.
   Въ головѣ писаря зарождается мысль: Рѣпа пришелъ помять мнѣ бока, а Арапка...
   -- Чего вы оба хотите? кричитъ онъ въ испугѣ.
   Рѣпа кладетъ рубль на столъ и съ покорностью отвѣчаетъ:
   -- Это я пришелъ къ вашей милости... насчетъ набора...
   -- Вонъ! вонъ! вонъ! кричитъ панъ Золзикевичъ, къ которому вернулась прежняя храбрость.
   Въ припадкѣ бѣшенства онъ хочетъ вскочить и кинуться на Рѣпу, но въ эту минуту страшно заныла рана, полученная въ борьбѣ съ карлистами. Онъ опускается на подушку и изъ его груди вырываются глухіе стоны:
   -- Ой, ой, ой!..
   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Глубокія соображенія и еврика.

   Рана начала гноиться.
   Я вижу уже, какъ прекрасныя читательницы роняютъ слезы надъ участью бѣднаго моего героя. Чтобы ихъ утѣшить, спѣшу добавить, что рана не свела моего героя въ могилу. Ему суждено было еще долго жить. Еслибы онъ умеръ, я сломалъ бы перо и кончилъ бы свой разсказъ, но онъ живъ и я продолжаю.
   И такъ, рана начала гноиться. Обстоятельство это, противъ всякаго ожиданія, имѣло благодѣтельныя послѣдствія для канцлера Бараньей-Головы: дурные соки были отвлечены, канцлеръ началъ мыслить яснѣе и понялъ тотчасъ же, что надѣлалъ много глупостей. Подумайте только: онъ добивался ласкъ прекрасной Марьи и намѣревался спустить Рѣпу. Еслибы Рѣпу взяли въ солдаты, канцлеръ могъ бы сказать себѣ: гуляй, молодецъ, въ волю. Но вѣдь не такъ-то легко было включить въ списки Рѣпу вмѣсто сына войта. Писарь -- сила, Золзикевичъ же былъ несомнѣнно силою между писарями; но къ несчастью, въ дѣлѣ набора онъ не былъ послѣднею инстанціею. Нужно было вѣдаться съ земскою стражею, съ военною комиссіею, съ уѣзднымъ начальникомъ, съ начальникомъ стражи, а всѣ эти власти нисколько не были заинтересованы въ томъ, чтобы, вмѣсто Бурака, подарить арміи и государству Рѣпу. Помѣстить его въ призывные списки, а дальше что? спрашивалъ себя мой симпатичный герой. Списки будутъ провѣрены, а такъ какъ къ нимъ должны быть приложены метрики и Рѣпѣ трудно зажать ротъ, то въ результатѣ окажется длинный носъ, а, можетъ быть, даже отставка отъ должности; тѣмъ дѣло и кончится.
   Даже великіе люди, подъ вліяніемъ страсти, совершали глупости, но въ томъ-то и заключается ихъ величіе, что они сознавали свою ошибку во-время. Золзикевичъ сказалъ себѣ, что, обѣщавъ Бураку внести Рѣпу въ рекрутскіе списки, онъ сдѣлалъ первую глупость; что, отправившись къ Марьѣ и совершивъ аттаку при Арапкѣ, сдѣлалъ вторую глупость; что, погрозивъ ей включеніемъ Рѣпы въ рекрутскіе списки, сдѣлалъ третью глупость. То чудное мгновеніе, когда по истинѣ великій человѣкъ говоритъ себѣ: я -- оселъ! настало и для Бараньей-Головы. Да, панъ Золзикевичъ произнесъ энергически: я -- оселъ!
   Могъ ли онъ, однако, оставить свой планъ теперь, когда онъ пролилъ за него кровь и когда уже принесъ ему въ жертву пару панталонъ съ иголочки, за которые Срулю еще не заплачено, и пару подштанниковъ, которые надѣвалъ всего два раза?
   Нѣтъ, никогда!
   Именно теперь, когда къ его видамъ на Марью присоединилось желаніе отмстить обоимъ супругамъ, вкупѣ съ Арапкою, панъ Золзикевичъ сказалъ себѣ, что будетъ олухомъ, если не подставитъ Рѣпѣ ножку.
   Поэтому, перемѣняя компрессы, онъ размышлялъ: одинъ день размышлялъ, другой день размышлялъ, третій... И знаете ли, что онъ придумалъ? Да ничего не придумалъ.
   Но на четвертый день сторожъ гминной канцеляріи привезъ ему изъ ословицкой аптеки cliachelum; Золзикевичъ намазалъ это цѣлительное средство на тряпочку, приложилъ и -- что за удивительное дѣйствіе лѣкарства!-- почти въ ту же минуту радостно вскрикнулъ: нашелъ! И, дѣйствительно, онъ нѣчто придумалъ.
   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Которую можно озаглавить: звѣрь въ сѣтяхъ.

   По прошествіи нѣсколькихъ дней, не знаю навѣрно пяти или шести, въ бараньеголовскомъ кабакѣ, за перегородкою, сидѣли: войтъ Буракъ, лавникъ Гомула и Рѣпа. Войтъ взялъ стаканъ въ руку.
   -- Чего ссориться? не изъ-за чего! произнесъ войтъ.
   -- А я говорю, что французъ не дастся пруссаку, сказалъ Гомула, ударяя кулакомъ объ столъ.
   -- Пруссакъ, чортовъ сынъ, хитеръ! возразилъ Рѣпа.
   -- Ну, что же, что хитеръ? Турокъ поможетъ французу, а онъ -- наибольшая сила.
   -- Экъ вретъ! Наибольшая сила совсѣмъ не турокъ, а Гарубанда (Гарибальди).
   -- Ты затылкомъ что-ли смотришь? Еще что выдумалъ: Гарубанда!
   -- Не выдумалъ! Не слыхалъ ты, что-ли, что онъ по Вислѣ ѣздилъ на корабляхъ? Пиво не понравилось въ Варшавѣ, дома лучше -- вотъ онъ и уѣхалъ.
   -- Полно врать. Кажинный нѣмецъ -- жидъ.
   -- Гарубанда -- нѣмецъ, что-ли?
   -- А кто же онъ?
   -- Онъ? Кто? тальянецъ и шабашъ.
   -- Лучше выпьемъ, сказалъ войтъ.
   -- Будь здоровъ, кумъ!
   -- За твое здоровіе!
   -- Много лѣтъ!
   -- И тебѣ!
   -- Дай Богъ счастія!
   Всѣ трое выпили; но такъ какъ дѣло происходило во время франко-прусской войны, то лавникъ Гомула снова повелъ рѣчь о политикѣ.
   -- Ну! выпьемъ еще, прервалъ вскорѣ войтъ.
   -- Дай Богъ счастья!
   -- Богъ въ помощь!
   -- За твое здоровіе!
   Снова выпили, и такъ какъ они угощались ромомъ, то Рѣпа ударилъ опорожненнымъ стаканомъ о столъ и сказалъ:
   -- Знатно хорошо!
   -- А ну еще? сказалъ Буракъ.
   -- Наливай!
   Рѣпа весь покраснѣлъ; Буракъ все подливалъ.
   -- Ты, сказалъ онъ Рѣпѣ:-- закинешь мѣшокъ гороху одною рукою на спину, а небось на войну не пойдешь? Страшно?
   -- Чего страшно? Драться такъ драться.
   Гомула со своей стороны замѣтилъ:
   -- Иной малъ, да удалъ, а есть такіе, что косая сажень въ плечахъ -- да трусы.
   -- Врешь! возразилъ Рѣпа:-- я не трусъ.
   -- Почемъ знать?! произнесъ Гомула.
   -- А вотъ, возразилъ опять Рѣпа, показывая свой громадный кулакъ:-- коли заѣду тебѣ въ спину, такъ ты разлетишься, какъ старая бочка.
   -- А можетъ и нѣтъ.
   -- Хочешь: попробуемъ.
   -- Оставь, вступился войтъ: -- драться, что-ли, затѣяли! Давайте, выпьемъ!
   Выпили снова; но Буракъ и Гомула только приложились, а Рѣпа хватилъ цѣлый стаканъ, такъ что у него въ глазахъ потемнѣло.
   -- Ну, поцалуйтесь, сказалъ войтъ.
   Рѣпа даже расплакался, когда обнимался съ Гомулой: значитъ, сильно подгулялъ. Потомъ онъ сталъ жаловаться, вспоминая о теленкѣ, который у него околѣлъ двѣ недѣли тому назадъ.
   -- Ой, какого теленка Господь взялъ у меня! повторялъ онъ жалостно.
   -- Ну, не кручинься! возразилъ Буракъ.-- Писарь получилъ бумагу, что господскій лѣсъ отойдетъ къ намъ.
   Рѣпа отвѣтилъ:
   -- Что законно, то законно! Не господа выростили лѣсъ.
   Но затѣмъ онъ снова сталъ причитывать:
   -- Ой, теленокъ, какой былъ теленокъ! Когда сосалъ, какъ хватитъ головою корову, такъ она задомъ подъ перекладину полетѣла.
   -- Писарь говорилъ...
   -- Что мнѣ писарь! сердито прервалъ Рѣпа.-- Писарь для меня наплевать!
   -- Ну, ну! выпьемъ!
   Выпили еще разъ. Рѣпа какъ будто утѣшился и сидѣлъ спокойно. Вдругъ дверь отворилась и въ ней показались: зеленая фуражка, вздернутый носъ и козлиная борода.
   Рѣпа, сдвинувшій уже раньше шапку на затылокъ, сбросилъ ее теперь на полъ, всталъ и пробормоталъ:
   -- Благословенъ!
   -- Войтъ здѣсь? спросилъ писарь.
   -- Здѣсь! отвѣтили мужики хоромъ.
   Писарь подошелъ; тотчасъ же подлетѣлъ и Шмуль съ рюмкою рома; Золзикевичъ понюхалъ, поморщился и усѣлся за столомъ.
   Нѣкоторое время всѣ молчали. Наконецъ, Гомула началъ:
   -- Панъ Золзикевичъ!
   -- Чего?
   -- Правду говорятъ о лѣсѣ?
   -- Правду; надо только, чтобы все общество подписало просьбу.
   -- Я не стану подписывать, отозвался Рѣпа, который, какъ мужики вообще, не любилъ давать своей подписи.
   -- Тебя никто и не проситъ. Не подпишешь, ничего и не получишь. Воля твоя!
   Рѣпа сталъ почесывать затылокъ, а писарь, обращаясь къ войту и лавнику, сказалъ офиціальнымъ тономъ:
   -- О лѣсѣ говорятъ правду, но всякому придется обнести свой участокъ заборомъ, чтобы споровъ не было.
   -- Заборъ станетъ дороже лѣса, вступился Рѣпа.
   Писарь не обратилъ на него вниманія.
   -- На заборы, сказалъ онъ войту и лавнику: -- казна дастъ денегъ. Каждый даже будетъ имѣть прибыль: на человѣка приходится по пятидесяти рублей.
   У пьянаго Рѣпы заблестѣли глаза.
   -- Ежели такъ, я подпишу. А гдѣ деньги?
   -- У меня, отвѣтилъ писарь, а вотъ документъ.
   Сказавъ это, онъ вынулъ изъ кармана бумагу, сложенную вчетверо,.и прочелъ что-то, чего мужики не поняли, но чему они очень обрадовались. Еслибы Рѣпа былъ однако не такъ пьянъ, онъ замѣтилъ бы, какъ войтъ, глядя на лавника, многозначительно мигнулъ глазомъ.
   Потомъ, о чудо! писарь вынулъ деньги и произнесъ:
   -- Ну, кто первый?
   Подписывались по очереди; но когда Рѣпа взялъ перо, Золзикевичъ отодвинулъ бумагу и спросилъ:
   -- А, можетъ быть, не хочешь? Все происходитъ по доброй волѣ.
   -- Чего не хотѣть?
   Тутъ писарь крикнулъ:
   -- Шмуль!
   Шмуль показался въ дверяхъ.
   -- Мы? что милости вашей угодно?
   -- Будь и ты свидѣтелемъ, что все происходитъ по доброй волѣ.
   Потомъ онъ снова обратился къ Рѣпѣ:
   -- Можетъ быть, не хочешь?
   Но Рѣпа уже подписалъ; затѣмъ, онъ взялъ у писаря пятьдесятъ рублей и, спрятавъ ихъ за пазуху, крикнулъ:
   -- Дай еще рому!
   Шмуль принесъ; выпили разъ, другой. Рѣпа, сидя на ларѣ, началъ дремать. Наклонился разъ, другой, третій, свалился на полъ и, пробормотавъ: "Боже! милостивъ буди мнѣ, грѣшному!" заснулъ.
   Жена не приходила за нимъ. Она знала, что онъ бывалъ крутъ, когда напьется. На другой день, онъ всегда извинялся передъ ней, цѣловалъ ея руки. Трезвый онъ никогда не говорилъ ей дурного слова, но подъ пьяную руку ей попадало.
   Рѣпа проспалъ въ кабакѣ всю ночь. Проснулся онъ съ восходомъ солнца. Смотритъ, таращитъ глаза: не изба, а кабакъ, и онъ не за перегородкой, гдѣ вчера сидѣлъ, а въ общей комнатѣ съ прилавкомъ.
   -- Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
   Еще разъ осмотрѣлся. Солнце уже взошло и заглядывало въцвѣтныя стекла за прилавкомъ, а у окна стоялъ Шмуль, въ ризѣ и тефилимѣ на головѣ, клалъ поклоны и молился вслухъ..
   -- Шмуль, нехристь! крикнулъ Рѣпа.
   Но Шмуль ничего не отвѣчалъ; онъ продолжалъ молиться.
   Рѣпа началъ ощупываться, какъ всякій мужикъ, который проспитъ всю ночь въ кабакѣ. Добрался онъ и до денегъ.
   -- Господи Іисусе! Это что?
   Между тѣмъ, Шмуль окончилъ молитву и, снявъ ризу, снесъ ее за перегородку; затѣмъ, онъ вернулся медленнымъ и степеннымъ шагомъ.
   -- Шмуль!
   -- Мы, что нужно?
   -- Что у меня за деньги?
   -- Что за деньги! забылъ, глупый? Вчера съ войтомъ заключилъ условіе, что вынешь жребій за его сына: взялъ деньги, подписалъ условіе.
   Рѣпа поблѣднѣлъ, какъ полотно, бросилъ шапку на полъ и зарычалъ такъ, что стекла въ окнахъ задребезжали.
   -- Ны, пошелъ вонъ, солдатъ! произнесъ Шмуль флегматично.
   Полчаса спустя, Рѣпа приближался къ своей избѣ. Жена, варившая въ ту минуту завтракъ, заслышавъ, какъ онъ скрипнулъ воротами, побѣжала къ нему на встрѣчу, пылая гнѣвомъ.
   -- Пьяница! крикнула она.
   Но, взглянувъ на него, испугалась; такъ онъ измѣнился.
   -- Бога ради, что съ тобой?
   Рѣпа вошелъ въ избу и сначала не могъ проговорить ни слова; онъ сѣлъ на скамью и тупо смотрѣлъ въ полъ. Но жена начала допрашивать и все узнала. "Продали меня", сказалъ онъ въ заключеніе. Тутъ она заплакала навзрыдъ; онъ за ней; ребенокъ въ люлькѣ кричалъ благимъ матомъ; а Арапка завыла въ дверяхъ такъ жалостно, что на весь этотъ шумъ бабы изъ сосѣднихъ избъ выскочили съ ложками въ рукахъ и спрашивали другъ друга:
   -- Что у нихъ тамъ случилось?
   -- Побилъ, должно полагать.
   Между тѣмъ, Марья рыдала сильнѣе самого Рѣпы, потому что онъ ей, горемычной, былъ дороже всего на свѣтѣ.
   

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Въ которой мы знакомимся съ законодательнымъ корпусомъ Бараньей-Головы и съ главными его вождями.

   На другой день, происходило засѣданіе тминнаго суда. Понаѣхали лавники изъ всей гмины, за исключеніемъ господъ, иначе, шляхты. Хотя нѣкоторые помѣщики и были лавниками, но, не желая отличаться отъ другихъ, придерживались принципа невмѣшательства. Это, впрочемъ, нисколько не исключало косвеннаго вліянія интеллигенціи на дѣла гмины. Если именно кто-нибудь изъ представителей интеллигенціи имѣлъ дѣло въ тминномъ судѣ, то онъ наканунѣ засѣданія приглашалъ къ себѣ Золзикевича; подавалась водочка, сигары, и дѣло обсуждалось въ пріятной бесѣдѣ. Затѣмъ слѣдовалъ обѣдъ, на который приглашали пана Золзикевича ласковыми словами: "Не церемоньтесь, панъ Золзикевичъ, садитесь-ка, садитесь!"
   Панъ Золзикевичъ садился и на другой день равнодушно говорилъ войту: "Вчера я былъ на обѣдѣ у Мѣцишеевскихъ, Скоробевскихъ или Осцѣшинскихъ. Гм! въ домѣ есть взрослая дочь, понимаете". Во время же обѣда, панъ Золзикевичъ старался блеснуть хорошими манерами, благополучно справляться съ разными загадочными кушаньями и ничѣмъ не проявить, что интимное съ нимъ обращеніе ему особенно пріятно.
   Человѣкъ онъ былъ съ большимъ тактомъ и никогда не терялся. Никакой робости въ немъ не было замѣтно; онъ даже постоянно вмѣшивался въ разговоръ, вспоминая "почтеннаго комиссара" или "многоуважаемаго начальника", съ которыми онъ вчера или третьяго дня сыгралъ маленькую пульку по копѣйкѣ. Словомъ, старался показать, что онъ на пріятельской ногѣ съ властями Ословицкаго уѣзда. Правда, иногда, во время его разсказа, онъ замѣчалъ, что господа какъ-то странно улыбаются, но думалъ, что такъ принято. Послѣ обѣда, его иногда удивляло, что помѣщикъ, не дождавшись, чтобы онъ простился, потрепавъ его по плечу, говорилъ: "Ну, будь здоровъ, дорогой Золзикевичъ!" Но онъ опять говорилъ себѣ, что такъ всегда дѣлаютъ въ хорошемъ обществѣ. При этомъ, онъ, пожимая на прощанье руку хозяина дома, всегда находилъ въ ней что-нибудь "шелестящее". Тутъ онъ сгибалъ пальцы и, загребая въ помѣщичьей, ладони, добывалъ изъ нея шелестящій предметъ, никогда, впрочемъ, не забывая проговорить: "Ахъ, между нами это не нужно; а что касается до вашего дѣла, то будьте спокойны".
   При энергическомъ управленіи и врожденныхъ способностяхъ пана Золзикевича, гминныя дѣла шли бы великолѣпно; но панъ Золзикевичъ не всегда подавалъ голосъ, какъ слѣдуетъ взглянуть на дѣло съ юридической точки зрѣнія. Онъ предоставлялъ всѣ дѣла, которымъ не было дано надлежащаго направленія чѣмъ-нибудь "шелестящимъ", полному усмотрѣнію суда и, когда эти дѣла разбирались, то сидѣлъ молча, къ великому замѣшательству лавниковъ, которые чувствовали себя безъ головы.
   Изъ шляхты или, выражаясь точнѣе, изъ числа помѣщиковъ, только панъ Флосъ, владѣлецъ Малаго Прогресса, иногда присутствовалъ въ началѣ на засѣданіяхъ тминнаго суда. Онъ былъ того мнѣнія, что и интеллигенція должна принимать участіе въ крестьянскомъ самоуправленіи. Но всѣ на это смотрѣли косо. Шляхта считала пана Флоса "краснымъ". Крестьяне же, въ демократическомъ сознаніи своей отчужденности, съ своей стороны утверждали, что барину не подобаетъ сидѣть на одной скамьѣ съ мужиками, и ихъ мнѣніе, въ свою очередь, подтверждалось тѣмъ, что "другіе господа этого не дѣлали". Вообще, мужики не признавали пана Флоса настоящимъ бариномъ. И такъ какъ панъ Золзикевичъ не долюбливалъ его, потому что онъ не старался сыскать его расположенія чѣмъ-нибудь "шелестящимъ" и даже разъ въ засѣданіи прямо приказалъ ему молчать, то скоро нерасположеніе сдѣлалось общимъ. Вслѣдствіе этого, ему пришлось въ одно прекрасное утро услышать, въ присутствіи всей гмины, отъ одного изъ сидѣвшихъ около него лавниковъ слѣдующія слова: "Вы, баринъ, точно не баринъ! Панъ Осцѣшинскій -- баринъ и панъ Скоробевскій -- также баринъ, а ваше благородіе здѣсь -- точно съ боку припека!" Услыхавъ эти слова, панъ Флосъ, который пріобрѣлъ какъ-то въ это время имѣніе "Слабую Волю", плюнулъ на все и предоставилъ гминѣ оставаться гминой. Шляхта же подсмѣивалась, приговаривая: "доигрался", причемъ была приведена, въ пользу принципа невмѣшательства, пословица, прославляющая народную мудрость и имѣющая тотъ смыслъ, что мужика ничѣмъ не исправишь.
   И такъ, гмина, не смущаемая участіемъ "интеллигенціи", вѣдала свои дѣла самостоятельно, при помощи бараньеголовскаго разума. Въ засѣданіи, о которомъ идетъ рѣчь, было прочитано предложеніе правительства, не пожелаетъ ли гмина на собственный счетъ исправить въ своихъ предѣлахъ дорогу, ведущую въ Ословицы. Предложеніе это, въ общемъ говоря, очень не понравилось. Одинъ изъ мѣстныхъ сенаторовъ даже выразилъ просвѣщенное мнѣніе, что дороги нечего исправлять, такъ какъ можно проѣзжать лугомъ пана Скоробевскаго. Еслибы панъ Скоробевскій присутствовалъ въ засѣданіи, онъ, навѣрно, счелъ бы нужнымъ воспротивиться такому pro publico bono; но пана Скоробевскаго не было: онъ придерживался принципа невмѣшательства. Поправка сенатора прошла бы единогласно, еслибы панъ Золзикевичъ наканунѣ, на обѣдѣ у пана Скоробевскаго, не разсказалъ сцены насильственной смерти двухъ испанскихъ генераловъ, которую онъ вычиталъ въ "Изабеллѣ, королевѣ испанской", и еслибы послѣ обѣда, при прощаніи, онъ не почувствовалъ въ рукѣ пана Скоробевскаго чего то "шелестящаго". Но такъ какъ все это случилось, то панъ Золзикевичъ, вмѣсто того, чтобы занести поправку въ протоколъ, положилъ перо, что всегда означало, что онъ хочетъ говорить.
   -- Панъ Золзикевичъ хочетъ что-то сказать, раздалось со всѣхъ сторонъ.
   -- Я хочу сказать, что вы -- дурачье, произнесъ писарь спокойно.
   Сила истинно-парламентскаго слова, хотя бы и самаго краткаго, велика. Поэтому не удивительно, что послѣ этого краснорѣчиваго заявленія, означавшаго протестъ противъ поправки и вообще противъ политики бараньеголовскаго законодательнаго корпуса, упомянутое собраніе начало перекидываться безпокойными взглядами и почесываться, что служило признакомъ болѣе глубокаго обдумыванія вопроса. Наконецъ, послѣ продолжительнаго молчанія, одинъ изъ представителей собранія отозвался въ формѣ вопроса:
   -- А что?
   -- Вы -- дурачье!
   -- Вѣстимо, произнесъ другой.
   -- Лугъ лугомъ, добавилъ третій.
   -- А весною и не проѣдешь, заключилъ четвертый.
   Благодаря этому, поправка, рекомендовавшая лугъ пана Скоробевскаго, провалилась, принятъ былъ правительственный проектъ и приступлено было къ раскладкѣ расходовъ дороги на основаніи присланной смѣты. Справедливость до такой степени внѣдрилась въ помыслы бараньеголовскаго законодательнаго корпуса, что никому не удалось увернуться отъ расходовъ, за исключеніемъ только самого войта и лавника Гомулы, которые за то приняли на себя бремя надзора, чтобы все шло какъ слѣдуетъ.
   Нужно, однако, замѣтить, что такая жертва со стороны войта и лавника, какъ и всякая добродѣтель, возвышающаяся надъ обыкновеннымъ уровнемъ, вызвала нѣкоторую зависть въ другихъ засѣдателяхъ и даже прямой протестъ, выразившійся въ формѣ гнѣвнаго вопроса.
   -- А вы отчего платить не будете?
   -- А къ чему намъ платить? Хватитъ того, что вы заплатите, отвѣтилъ Гомула.
   Это былъ аргументъ, на который, надѣюсь, нетолько бараньеголовскій здравый смыслъ, но и всякій другой не нашелся бы что отвѣтить; поэтому, протестующій голосъ умолкъ на минуту, а потомъ провозгласилъ съ убѣжденіемъ:
   -- Что правда, то правда.
   Дѣло, такимъ образомъ, было слажено и, вѣроятно, приступлено было бы немедленно къ обсужденію другихъ вопросовъ, еслибы въ палатѣ не появились совершенно неожиданно два поросенка, которые, ворвавшись, какъ бѣшенные, въ полуотворенную дверь, безъ всякой разумной причины начали бѣгать но комнатѣ, вертѣться подъ ногами и наполнять воздухъ нестерпимымъ визгомъ. Дѣлопроизводство было прервано; законодательный корпусъ бросился въ погоню за нарушителями порядка, и нѣкоторое время депутаты съ рѣдкимъ единомысліемъ повторяли: "А, кшъ, кшъ! Чтобы васъ чертей!" и тому подобные возгласы. Поросята, между тѣмъ, забились подъ ноги пана Золзикевича и замарали ему зеленоватою жидкостью вторую пару панталонъ песочнаго цвѣта. Пятенъ этихъ никакъ нельзя было вывести, хотя панъ Золзикевичъ пустилъ въ ходъ глицериновое мыло и новую зубную щетку.
   Благодаря, однако, твердости и энергіи, которую, какъ всегда, такъ и въ данномъ случаѣ, проявили представители бараньеголовской гмины, поросята были схвачены за заднія ноги и, несмотря на сильнѣйшіе протесты, выброшены за двери, послѣ чего можно было приступить къ очередному порядку. На очереди стояло дѣло крестьянина Среды съ вышеназваннымъ паномъ Флосомъ. Случилось именно, что волы Среды, наѣвшись ночью клевера пана Флоса, оставили подъ утро юдоль слезъ и печали и перенеслись въ лучшій воловій свѣтъ. Глубоко опечаленный Среда представилъ это дѣло суду, прося спасти его и защитить его права.
   Судъ, вникнувъ въ самую сущность дѣла, со свойственной ему быстротою дошелъ до того заключенія, что еслибы на полѣ пана Флоса росъ овесъ или пшеница, а не "проклятый" клеверъ, то волы пользовались бы до сихъ поръ вожделѣннымъ здравіемъ и навѣрно не испытали бы печальной случайности, жертвою которой они пали. Выходя изъ этой обширной посылки и переходя затѣмъ путемъ настолько же логичнымъ, сколько и юридически вѣрнымъ, къ посылкѣ болѣе тѣсной, судъ порѣшилъ, что причиною смерти воловъ былъ во всякомъ случаѣ не Среда, а панъ Флосъ, и что поэтому послѣдній обязанъ заплатить Средѣ за воловъ и внести, "чтобы впередъ было не повадно", пять рублей серебромъ въ гминную кассу. Если же обвиняемый откажется отъ уплаты вышеозначенной суммы, то взыскать ее съ арендатора его, Ицка Звейноса.
   Затѣмъ разбиралось еще много гражданскихъ дѣлъ. Всѣ они мало касались геніальнаго Золзикевича, разрѣшались совершенно самостоятельно и притомъ на вѣсахъ полной справедливости, при посредствѣ бараньеголовскаго здраваго смысла. Къ тому же, благодаря англійскому принципу невмѣшательства, котораго придерживалась вышеупомянутая "интеллигенція", общее согласіе и единомысліе лишь изрѣдка нарушались къ дѣлу не идущими напоминаніями о холерѣ и моровой язвѣ, которыми, въ видѣ пожеланій, обмѣнивались мимоходомъ какъ стороны, такъ и сами судьи.
   Достойно вниманія, что всѣ дѣла рѣшались такимъ образомъ, что обѣ стороны всегда вносили извѣстную сумму, довольно значительную, "на канцелярію". Это обезпечивало косвенно столь желательную въ гминныхъ учрежденіяхъ независимость войта и писаря и непосредственно могло отъучить народъ отъ сутяжничества и поставить нравственность Бараньей-Головы на ту высокую ступень, о которой тщетно мечтали философы XVIII в. Нужно замѣтить кромѣ того (и мы тутъ воздерживаемся отъ одобренія или порицанія), что панъ Золзикевичъ отмѣчалъ въ протоколѣ только половину суммы, назначенной "на канцелярію"; другая же половина предназначалась на "непредвидѣнные случаи", къ которымъ могли оказаться прикосновенными писарь, войтъ или лавникъ Гомула.
   Наконецъ, приступили къ разбирательству дѣлъ уголовныхъ. Сторожу велѣли привести заключенныхъ подъ стражей. Само собою разумѣется, что въ селѣ Баранья-Голова была введена новѣйшая и наиболѣе согласная съ требованіями цивилизаціи тюремная система, именно система одиночнаго заключенія. Скептики этого ни въ какомъ случаѣ отрицать не могутъ. Каждый самъ можетъ во-очію убѣдиться, что въ хлѣву бараньеголовскаго войта гмины существуютъ четыре перегородки. Всякій, заключенный подъ стражу, отдѣленъ отъ своихъ товарищей и находится только въ обществѣ животныхъ, о которыхъ въ одной изъ "Зоологій для начинающихъ" говорится: "Животное это, по причинѣ своей нечистоплотности, справедливо называется свиньей" и т. д. Заключенные, слѣдовательно, отбывали свое наказаніе въ отдѣльныхъ помѣщеніяхъ и въ обществѣ такихъ созданій, которыя не могли мѣшать имъ предаваться размышленіямъ о своихъ проступкахъ и принять твердое рѣшеніе исправиться.
   Сторожъ немедленно отправился въ мѣсто одиночнаго заключенія и привелъ оттуда двухъ преступниковъ, или, выражаясь точнѣе, преступника и преступницу, изъ чего читатель легко можетъ заключить, какія сложныя въ психическомъ отношеніи дѣла приходилось иногда рѣшать бараньеголовскому суду. Дѣйствительно, данное дѣло было весьма щекотливо. Нѣкій Ромео, иначе называемый Вахъ Рехніо, и нѣкая Юлія, Баска Жабянка тожъ, служили одновременно у одного хозяина: онъ работникомъ, а она работницей. И зачѣмъ скрывать? любили они другъ друга такъ, что жить одинъ безъ другого не могли. Но вскорѣ ревность вкралась въ ихъ взаимныя отношенія. Дѣло въ томъ, что Юлія случайно замѣтила, что ея Ромео очень нѣжно пошаливалъ съ господскою Ягною. Съ этой минуты несчастная Юлія ждала только удобнаго случая. Въ одинъ прекрасный день, когда Ромео вернулся слишкомъ рано съ поля и настойчиво требовалъ, чтобы ему дали ѣсть, произошелъ взрывъ, начавшійся съ взаимныхъ бурныхъ объясненій и кончившійся обмѣномъ нѣсколькихъ ударовъ кулакомъ и уполовникомъ. Несомнѣнные слѣды этихъ ударовъ виднѣлись на идеально-прекрасномъ лицѣ Юліи, покрытомъ синяками, и на энергичномъ и мужественномъ раскроенномъ челѣ Ромео. Суду приходилось постановить, кто виноватъ и которая сторона должна вручить другой, въ видѣ вознагражденія за любовное обольщеніе и послѣдствія взрыва, пять злотовъ, или, выражаясь точнѣе, семьдесятъ пять копѣекъ серебромъ.
   Здоровой натуры членовъ суда еще не успѣло коснуться тлетворное вѣяніе Запада. Поэтому, они до глубины души гнушаясь женскою эмансипаціею, какъ дѣломъ, совершенно чуждымъ сельскимъ наклонностямъ славянъ, дали слово сперва Ромео, который, держась рукою за раскроенный лобъ, началъ свою рѣчь такъ:
   -- Отцы-судьи! Ужь эта проклятая стерва давно не даетъ мнѣ покоя. Пришелъ я какъ слѣдуетъ подъ вечеръ, а она мнѣ говоритъ: "Ты -- мазурикъ, говоритъ; хозяинъ еще въ полѣ, а ты, говоритъ, приходишь уже домой! На печку, говоритъ, заберешься и будешь мигать на меня?" А я никогда не мигалъ на нее; она только видѣла, какъ я помогалъ господской Ягнѣ ведро тащить изъ колодца -- вотъ она на меня и злится. Бросила мнѣ миску на столъ, каша чуть не вылетѣла, а потомъ ѣсть мнѣ не дала крича: "бусурманинъ, измѣнникъ, богоотступникъ, супостатъ!" И только, тогда когда она сказала мнѣ: супостатъ, я далъ ей въ рыло, а она мнѣ угодила уполовникомъ въ лобъ...
   Тутъ Юлія не выдержала и, подсунувъ кулакъ подъ самый носъ Ромео, крикнула пронзительнымъ голосомъ;
   -- Врешь, врешь, врешь! Брешешь, какъ собака! Затѣмъ, она расплакалась горькими слезами и, обращаясь къ суду, взмолилась:
   -- Отцы-судьи! О! я несчастная сирота! о, ради самого Бога, спасите! Не у колодца я его видѣла съ Ягной, чтобъ имъ ослѣпнуть! Развратникъ, сколько разъ ты говорилъ, что такъ меня любишь, что инда хочется кулакомъ въ ребро. Не уполовникомъ я его хватила -- ой долюшка моя!-- а шкворнемъ. Солнышко еще высоко стоитъ, а онъ ужь идетъ съ поля, идетъ и оретъ: давай ѣсть! Говорю ему, какъ доброму человѣку, вѣжливо: хозяинъ еще въ полѣ, а ты уже дома? Но супостатъ я не говорила; вотъ Богъ мнѣ свидѣтель! А чтобъ его...
   Тутъ войтъ призвалъ обвиняемую къ порядку, сдѣлавъ ей замѣчаніе въ формѣ вопроса:
   -- Да когда же ты, подлая, замолчишь?
   Настала тишина: судъ началъ обдумывать рѣшеніе. Въ результѣ онъ ни ту, ни другую сторону не приговорилъ къ уплатѣ пяти злотовъ, а только присудилъ обвиненныхъ, какъ для поддержанія авторитета своего, такъ и для устрашенія всѣхъ влюбленныхъ въ Бараньей-Головѣ, къ одиночному заключенію еще на сутки и внесенію въ пользу канцеляріи по одному рублю серебромъ.
   "Отъ Ваха Рехніо и Баски Жабянки на канцелярскіе расходы по пятидесяти копѣекъ серебромъ", записалъ панъ Золзикевичъ.
   Засѣданіе суда было кончено. Панъ Золзикевичъ всталъ и потянулъ свои панталоны песочнаго цвѣта на верхъ, а фіолетовую жилетку внизъ. Лавники, собираясь уходить, уже брались за шапки и бичи, какъ вдругъ дверь, закрытая послѣ происшествія съ поросятами, отворилась настежъ и въ ней показались Рѣпа, мрачный, какъ ночь, а за нимъ Марья и Арапка.
   Прекрасное лицо Маріи выражало печаль и покорность, а на большихъ черныхъ глазахъ поминутно навертывались слезы, которыя тихо стекали по блѣднымъ ея щекамъ.
   Рѣпа вошелъ-было смѣло, съ поднятою головою, но когда увидѣлъ судъ во всемъ составѣ, то опѣшилъ и произнесъ еле слышнымъ голосомъ:
   -- Да будетъ благословенъ!
   -- Во вѣки вѣковъ, отвѣтили хоромъ лавники.
   -- А ты зачѣмъ пришелъ? спросилъ грозно войтъ, который сначала растерялся, но вскорѣ оправился.-- Есть у тебя дѣло что ли какое? Подрался, аль что?
   Тутъ совершенно неожиданно вмѣшался панъ Золзикевичъ:
   -- Дайте ему говорить!
   Рѣпа началъ:
   -- Отцы-судьи... Выслушайте, благодѣтели...
   -- Молчи, молчи, прервала жена: -- дай мнѣ говорить, а ты сиди себѣ смирно.
   Сказавъ это, она вытерла передникомъ слезы и начала разсказывать все дѣло. Ахъ! но куда она пришла? она пришла съ жалобою на войта и писаря... къ войту же и писарю! "Взяли, говорила она: -- наобѣщали ему лѣсъ, коли подпишетъ; онъ подписалъ. Дали ему пятьдесятъ рублей, а онъ былъ пьянехонекъ и не зналъ, что продаетъ долю свою, и мою, и сынишки. Былъ пьянъ, отцы-судьи, пьянъ, какъ Божья тварь, продолжала она горько плача.-- Пьяный не знаетъ, что творитъ; вотъ и въ судѣ, когда кто проштрафится, оказываютъ снисхожденіе; говорятъ: онъ не вѣдалъ, что творилъ. Боже милостивый! слыханное ли дѣло, чтобы трезвый человѣкъ продалъ свою душу за пятьдесятъ рублей! Ой, сжальтесь надо мною, надъ нимъ, и надъ младенцемъ! Что со мною будетъ, несчастной? Одна одинешенька на бѣломъ свѣтѣ безъ него, безъ бѣдненькаго моего! Ой, Богъ васъ наградитъ: вступитесь за насъ, горемычныхъ!"
   Рыданія душили ее. Рѣпа также плакалъ и поминутно сморкался въ кулакъ; лавники насупились и поглядывали, не зная что дѣлать, то другъ на друга, то на войта и писаря.
   Марья собралась съ силами и продолжала:
   -- Мужикъ ходитъ точно испорченный. Тебя, говоритъ, убью, уморю ребенка, спалю избу, но не пойду и не пойду. А чѣмъ я виновата, горемычная, и чѣмъ виноватъ младенецъ? Мужикъ не при хозяйствѣ, ни косы, ни топора не возьметъ, все сидитъ въ избѣ и вздыхаетъ. Вы, отцы-благодѣтели, въ Бога вѣруете и не дадите насъ въ обиду. О, Іисусе Христе и Пресвятая Богородица! Заступитесь за насъ, заступитесь за несчастныхъ!
   Нѣкоторое время слышны были только рыданія Марьи. Наконецъ, какой-то старый мужикъ пробормоталъ:
   -- Это порядокъ что ли, напоить человѣка и запродать его?
   -- Вѣстимо не порядокъ, подтвердили другіе.
   -- Да благословитъ васъ Богъ и Пресвятая Его Мать! проговорила Марья, ставъ у порога на колѣни.
   Войтъ сидѣлъ смущенный, не менѣе сконфуженъ былъ и лавникъ Гомула; оба они поглядывали на писаря, который молчалъ; но когда Марья кончила, онъ крикнулъ роптавшимъ засѣдателямъ свое:
   -- Вы -- дурачье!
   Настала мертвая тишина. Писарь продолжалъ:
   -- Ясно написано, что если кто вмѣшается въ добровольно заключенный договоръ, тотъ будетъ судимъ морскимъ судомъ: а знаете, вы, дураки, что такое "морской судъ"? Вы, дураки, этого не знаете; морской судъ...
   Тутъ панъ Золзикевичъ вынулъ изъ кармана платокъ, высморкался и продолжалъ свою рѣчь холоднымъ, оффиціальнымъ тономъ:
   -- Ты что тамъ подсмѣиваешься? не знаешь, что такое морской судъ, такъ попробуй: сунь носъ въ такое дѣло и увидишь, что такое морской судъ. Когда охотникъ найдется за призывнаго, то берегись вмѣшиваться въ ихъ сдѣлку. Условіе подписано, свидѣтели есть и шабашъ! Это такъ предписано въ законодательствѣ; а не вѣришь, посмотри въ рѣшеніяхъ. А если и выпили при этомъ, ну такъ что-же? Развѣ вы, дурачье, не пьете вездѣ и всегда?
   Еслибы сама Ѳемида, съ вѣсами въ одной рукѣ и обнаженнымъ мечомъ въ другой, вышла изъ-за печки и появилась среди лавниковъ, она не произвела бы большаго впечатлѣнія, чѣмъ этотъ "морской судъ", "законодательство" и "рѣшенія". Долго царствовала глубокая тишина, пока, наконецъ, не заговорилъ Гомула. Всѣ оглянулись на него, точно удивленные его смѣлостью.
   -- Оно и правда! Лошадь продашь -- выпьешь, быка продашь -- выпьешь, свинью тоже. Такой ужь порядокъ.
   -- Вотъ, мы и напились тогда, отозвался войтъ.
   А потомъ лавники уже смѣлѣй обратились къ Рѣпѣ:
   -- Наварилъ кашу, ну и расхлебывай!
   -- Младенецъ ты, что ли? не знаешь, что дѣлаешь?
   -- Не съѣдятъ тебя тамъ!
   -- А пойдешь въ солдаты, наймешь работника.
   Понемногу собраніемъ овладѣло веселое настроеніе.
   Вдругъ писарь опять заговорилъ; всѣ смолкли.
   -- Но вы не знаете, сказалъ онъ:-- во что слѣдуетъ вмѣшиваться и во что нельзя. Вотъ въ то, что Рѣпа грозилъ женѣ и ребенку, въ то, что онъ хочетъ сжечь избу, вотъ въ это вамъ слѣдуетъ вмѣшаться: такія вещи нельзя оставить безъ наказанія. Марья пришла жаловаться -- разсмотрите же ея жалобу!
   -- Неправда, неправда! вскрикнула съ отчаяніемъ Марья:-- я не жаловаться пришла: онъ меня никогда не обижалъ. О! Іисусе, о сладкія раны Бога живаго, видно ужь конецъ свѣту!
   Но судъ уже началъ обсуждать дѣло и не только не постановилъ рѣшенія въ пользу Марьи, но еще вдобавокъ, заботясь о ея безопасности, велѣлъ подвергнуть Рѣпу заключенію въ хлѣву на двое сутокъ. И чтобы въ будущемъ ему не приходили подобныя мысли въ голову, его присудили къ уплатѣ "на канцелярію" двухъ рублей пятидесяти копѣекъ серебромъ.
   Тутъ Рѣпа вскочилъ, какъ бѣшенный, и закричалъ, что онъ въ хлѣвъ не пойдетъ; что же касается до штрафа, то онъ заплатитъ не два рубля, а цѣлые пятьдесятъ, взятые у войта. Онъ бросилъ деньги на полъ, крича: "пусть подавится ими кто хочетъ!" Произошло ужасное смятеніе. Прибѣжавъ сторожъ и давай тащить Рѣпу; Рѣпа ударилъ его кулакомъ, а тотъ отвѣтилъ ударомъ въ лицо; Марья начала оглашать воздухъ неистовыми криками, пока одинъ изъ засѣдателей не схватилъ ее и не вытолкалъ за дверь, давъ ей на дорогу сильный ударъ кулакомъ въ спину; другіе же засѣдатели помогли сторожу втащить Рѣпу за волоса въ хлѣвъ.
   Тѣмъ временемъ писарь писалъ: "Отъ Лаврентья Рѣпы на канцелярію одинъ рубль двадцать-пять копеекъ серебромъ".
   Марья возвращалась домой въ какомъ-то безсознательномъ состояніи. Она ничего не видѣла и то и дѣло спотыкалась о камни, ломая руки и завывая:
   -- Оо! оо! оо!
   Войтъ, у котораго было доброе сердце, идя съ Гомулой въ кабакъ, сказалъ:
   -- Мнѣ бабёнки какъ будто жаль! Прибавить имъ, что ли, мѣру гороха или чего тамъ?
   

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Имогена.

   Надѣюсь, что читатели вполнѣ поняли и оцѣнили геніальный планъ моего симпатичнаго героя. Панъ Золзикевичъ далъ, что называется, шахъ и матъ Марьѣ и Рѣпѣ. Внести Рѣпу въ рекрутскіе списки, это ни къ чему не вело. Но споить его, устроить такъ, чтобы онъ самъ подписалъ условіе и взялъ деньги, -- это усложняло вопросъ и обнаруживало въ панѣ Золзикевичѣ совершенно выдающіяся способности. Войтъ, готовый откупить своего сына за восемьсотъ рублей, т. е. употребить на это дѣло всѣ свои сбереженія, согласился на этотъ остроумный планъ тѣмъ охотнѣе, что столь же безкорыстный, какъ и геніальный, панъ Золзикевичъ взялъ за это дѣло всего только двадцать-пять рублей. Но и эти деньги онъ принялъ вовсе не изъ любостяжанія, равно какъ не изъ любостяжанія онъ дѣлился съ войтомъ деньгами, поступавшими въ пользу канцеляріи. Дѣло въ томъ, что панъ Золзикевичъ былъ постоянно въ долгу у Сруля, портного въ Ословицахъ, снабжавшаго всю окрестность чисто парижскими модами.
   Вступивъ разъ на путь откровенныхъ признаній, я не скрою и того, почему панъ Золзикевичъ такъ заботился о своемъ костюмѣ. Отчасти это объяснялось влеченіемъ къ изящному, но была и другая причина. Панъ Золзикевичъ былъ влюбленъ. Не подумайте, однако, что въ Марью. Тутъ, какъ онъ самъ однажды выразился, дѣло ограничивалось "апетитцемъ" -- вотъ и все. Панъ Золзикевичъ былъ способенъ къ болѣе высокимъ и сложнымъ чувствамъ. Читательницы, а можетъ быть и читатели, уже отгадали, что предметомъ такихъ чувствъ былъ не кто иной, какъ панна Ядвига Скоробевская. Часто, когда на небѣ появлялась серебристая луна, панъ Золзикевичъ бралъ гармонику, на которой онъ игралъ бѣгло, садился на скамейку передъ домомъ и, поглядывая въ сторону господской усадьбы, издавалъ меланхоличные, а подчасъ гнусливые звуки:
   
   Отъ самой утренней зори
   До поздней ночи лью все слезы.
   А ночью тяжко я вздыхаю.
   Ахъ, не сбылись мои вы грезы!
   
   Голосъ несся въ сторону господскаго дома, среди поэтической тишины лѣтней ночи, а панъ Золзикевичъ продолжалъ:
   
   Зачѣмъ о люди, люди, люди злые
   Вы отравили дни мои младые!
   
   Еслибы, однако, кто-нибудь заподозрилъ пана Золзикевича въ. сентиментальности, то онъ впалъ бы въ большую ошибку. У великаго человѣка былъ для этого слишкомъ трезвый умъ. Въ. грезахъ пана Золзикевича панна Ядвига принимала образъ королевы Изабеллы, а его собственная личность превращалась въ Серрано или Марфорія. Но такъ какъ дѣйствительность вовсе не соотвѣтствовала грезамъ, то немудрено, что и у этого желѣзнаго человѣка чувство прорвалось однажды. Это случилось въ одинъ прекрасный вечеръ, когда онъ увидѣлъ на протянутой около сарая веревкѣ юпки и, по буквамъ Я. С., равно, какъ и по украшавшей ихъ коронѣ, заключилъ, что юпки принадлежатъ паннѣ Ядвигѣ. Кто, скажите, въ такую минуту, могъ бы сохранить, самообладаніе? Желѣзный человѣкъ не выдержалъ; онъ приблизился и началъ горячо цѣловать одну изъ юпокъ. Увидѣвъ это, дворовая дѣвка, Малгоська, побѣжала стремглавъ въ господскій домъ съ донесеніемъ, что "панъ Золзикевичъ вытираетъ носъ объ барышнины юпки". Къ счастію, однако, этому не повѣрили, и, такимъ образомъ, чувства пана Золзикевича остались никому неизвѣстными.
   Питалъ ли онъ, однако, какую-нибудь надежду? Да, онъ надѣялся. Не вините его за это. Когда онъ направлялся къ господскому двору, какой-то внутренній голосъ, правда слабый, постоянно нашептывалъ: "А ну, если сегодня за обѣдомъ панна Ядвига нѣжно пожметъ подъ столомъ твою ногу"?.. Гмъ! не пожалѣлъ бы и лакированныхъ полусапожковъ, добавлялъ онъ съ тѣмъ великодушіемъ, которое свойственно истинно влюбленнымъ.
   Чтеніе изданія господина Брхслауэра вселяло въ него вѣру въ возможность различныхъ эволюцій ногами. Но панна Ядвига не только ему ничего нѣжно не пожимала, но -- кто извѣдалъ душу женщины?!-- смотрѣла на него, какъ смотрятъ на заборъ, кота, тарелку или иной подобный предметъ. Чего онъ, бѣдный, ни дѣлалъ, чтобы обратить на себя ея вниманіе! Не разъ, завязывая галстукъ невозможнаго цвѣта или же надѣвая новые штаны съ невѣроятными лампасами, онъ думалъ: "Ну, теперь замѣтитъ"! Самъ Сруль, принося ему новое платье, говаривалъ: "Но! въ такихъ штанахъ можно объясниться въ любви даже графинѣ". Гдѣ ужь! Является по приглашенію на обѣдъ; входитъ панна Ядвига, гордая, чистая, безгрѣшная, какъ какая-нибудь королева; зашелеститъ платьемъ, складками, оборками; затѣмъ садится, беретъ тонкими пальцами ложку и даже не взглянетъ. Неужели она не понимаетъ, что все это стоитъ денегъ! думалъ панъ Золзикевичъ съ отчаяніемъ. Онъ, однако, не терялъ надежды. Если бы я только получилъ мѣсто помощника ревизора! думалъ онъ:-- тогда можно было бы чаще бывать у Скоробевскихъ. Отъ помощника ревизора до ревизора не далеко! Я имѣлъ бы коляску, пару лошадей, тогда она навѣрно пожала бы мнѣ хоть руку подъ столомъ... Панъ Золзикевичъ рисовалъ себѣ картину отдаленнѣйшихъ послѣдствій этого пожатія; но мы не станемъ раскрывать этихъ тайнъ влюбленнаго сердца.
   Какая богатая натура былъ этотъ панъ Золзикевичъ, легко усмотрѣть изъ того, что въ немъ удобно совмѣщалась идеальная любовь къ паннѣ Ядвигѣ, которая удовлетворяла аристократическимъ влеченіямъ этого юноши, съ "апетитцемъ" къ Марьѣ. Правда, Марья была, что называется, красавица; но тѣмъ не менѣе нашъ бараньеголовскій Донъ-Жуанъ не посвятилъ бы ей столько стараній, еслибы не странное и преступное упорство этой женщины. Упорство въ простой бабѣ и передъ кѣмъ? Передъ нимъ! Это казалось пану Золзикевичу такою неслыханною дерзостно, что нетолько Марья пріобрѣла въ его глазахъ прелесть запрещеннаго плода, но онъ твердо рѣшилъ дать ей вполнѣ ею заслуженный урокъ. Случай съ Арапкой укрѣпилъ его въ этомъ намѣреніи. Онъ, однако, не могъ не понять, что жертва будетъ защищаться, и поэтому придумалъ упомянутый добровольный договоръ Рѣпы съ войтомъ, который давалъ ему въ руки какъ самого Рѣпу, такъ и всю его семью.
   Марья, однако, и послѣ происшествія въ судѣ, не считала себя еще побѣжденною. На другой день было воскресенье. Поэтому она рѣшила пойти, какъ обыкновенно, къ обѣднѣ въ Вжецёндзъ и кстати посовѣтоваться съ ксёндзомъ. Ксендзовъ было двое: настоятель церкви, каноникъ Уляновскій, но онъ былъ до того старъ, что глаза у него выкатились какъ у рыбы, а голова постоянно тряслась въ обѣ стороны; поэтому Марья рѣшила идти не къ нему, а къ викарію, ксендзу Чижику, пастырю благочестивому и умному, который могъ ее утѣшить и дать хорошій совѣтъ. Марья хотѣла отправиться ранехонько и поговорить съ ксендзомъ Чижикомъ еще до обѣдни, но такъ какъ ей приходилось справлять дѣло за себя и за мужа, то пока она убрала избу, дала кормъ лошади, свиньямъ и коровѣ, приготовила завтракъ и снесла его Рѣпѣ, солнце уже поднялось высоко, и она убѣдилась, что до начала обѣдни ей не поспѣть.
   Когда она пришла, служба уже началась. Бабы въ зеленыхъ спенсерахъ сидѣли на кладбищѣ и быстро надѣвали башмаки, принесенные ими съ собою въ рукахъ. Марья также надѣла свои башмаки и шмыгнула тотчасъ же въ церковь. Ксендзъ Чижикъ говорилъ какъ разъ проповѣдь, а каноникъ сидѣлъ на креслѣ у алтаря, вытаращивъ глаза и тряся головой, какъ обыкновенно. Ксёндзъ Чижикъ, не знаю уже по какому поводу, говорилъ о какой-то средневѣковой ереси и разъяснялъ прихожанамъ, какъ имъ слѣдуетъ смотрѣть на эту ересь, равно какъ и на буллу, противъ нея направленную. Затѣмъ, онъ весьма краснорѣчиво и съ большимъ увлеченіемъ предостерегалъ своихъ овечекъ, чтобы онѣ, по простотѣ души и убожеству, не слушали разныхъ лжепророковъ и вообще людей, ослѣпленныхъ сатанинскою спѣсью, которые сѣютъ плевелы, вмѣсто пшеницы, и собирать будутъ слезы и грѣхи. Тутъ онъ мимоходомъ упомянулъ о Кондильякѣ, Вольтерѣ, Руссо и Охоровичѣ, не дѣлая между ними никакого различія, въ концѣ-концовъ перешелъ къ подробному описанію тѣхъ непріятностей, которымъ будутъ подвергнуты осужденные на томъ свѣтѣ. И Марью осѣнилъ какой-то новый свѣтъ. Хотя она не понимала что говорилъ ксёндзъ Чижикъ, по подумала, что "онъ хорошо говоритъ, если отъ усердія даже весь вспотѣлъ, а народъ вздыхаетъ, точно испуская послѣдній духъ".. Проповѣдь кончилась; наступалъ конецъ и богослуженію. О, какъ бѣдная Марья молилась! Она молилась какъ никогда въ жизни, но за то и чувствовала, что на душѣ у нея становится все легче и легче. Наконецъ, наступила торжественная минута. Настоятель, бѣлый какъ голубь, взялъ изъ ковчега Святые Дары, потомъ повернулся къ молящимся и, держа въ дрожащихъ рукахъ потиръ около самаго лица, стоялъ такъ нѣкоторое время съ закрытыми глазами и опущенною головою, какъ бы собираясь съ силами, и наконецъ запѣлъ:

"Предъ животворящими Дарами!"

   Паства громко подхватила. Пѣніе раздавалось съ такою силою, что стекла дребезжали; загудѣлъ органъ, зазвенѣли колокольчики и колокола; предъ церковью загремѣлъ барабанъ; изъ курильницъ поднялись облака синеватаго дыма, а солнце блеснуло въ окна и освѣтило, какъ бы радугой, эти облака. Среди шума, дыма, лучей, голосовъ, блистали по временамъ Святые Дары, которые ксёндзъ то опускалъ, то поднималъ, и въ эту минуту бѣлый, какъ лунь, старикъ съ потиромъ казался какимъ-то лучезарнымъ небеснымъ видѣніемъ, отъ котораго сквозь облака дыма исходили лучи счастія и бодрости, осѣнявшіе души всѣхъ вѣрующихъ. Это успокоеніе и счастіе снизошли и на измученную душу Марьи: "О Іисусе, претворенный въ Святыхъ Дарахъ! Іисусе! взывала несчастная женщина:-- не оставь меня, горемычную!" И изъ глазъ ея текли слезы, но не тѣ слезы, что она проливала у войта, а какія-то добрыя, хотя большія, какъ жемчугъ, но сладкія и спокойныя. Упала Марья ницъ предъ Святыми Дарами и затѣмъ уже сама не чувствовала, что съ нею творилось. Ей казалось, что ангелы понесли ее, какъ былинку, съ земли до самаго неба, туда, гдѣ царитъ вѣчное блаженство, гдѣ нѣтъ ни пана Золзикевича, ни войта, ни рекрутскихъ списковъ, гдѣ горитъ заря, а въ ней престолъ Божій; вокругъ же престола такой свѣтъ, что приходится жмурить глаза, и цѣлыя тучи ангельчиковъ, на подобіе птичекъ съ бѣлыми крыльями.
   Марья долго такъ лежала. Когда она поднялась, обѣдня уже кончилась; церковь опустѣла; дымъ разсѣялся подъ сводомъ; послѣдніе прихожане выходили, а дѣдушка тушилъ свѣчи у алтаря. Марья также вышла и отправилась въ церковный домъ переговорить съ викаріемъ. Она застала ксендза Чижика за обѣдомъ; но когда ему доложили, что какая-то заплаканная женщина желаетъ его видѣть, онъ тотчасъ же вышелъ. Это былъ еще молодой человѣкъ съ блѣднымъ, но привѣтливымъ лицомъ, высокимъ бѣлымъ лбомъ и ласковой улыбкой на устахъ.
   -- Чего ты желаешь, моя дорогая?-- спросилъ онъ тихимъ, но звучнымъ голосомъ.
   Марья припала къ его ногамъ и стала ему разсказывать все дѣло, всхлипывая и цѣлуя его руку. Кончивъ свой разсказъ, она взглянула на него своими черными, покорными глазами и сказала:
   -- Ой! за совѣтомъ, отецъ-благодѣтель, за совѣтомъ я къ вамъ пришла.
   -- И не тщетно ты пришла ко мнѣ, моя дорогая, отвѣтилъ смиренно ксендзъ Чижикъ.-- Но у меня одинъ только совѣтъ. Посвяти страданія свои Богу. Онъ испытываетъ своихъ вѣрныхъ; испытываетъ иногда сурово, какъ Іова, которому собственныя собаки лизали мучительныя раны, или какъ Азарія, которому Онъ ниспослалъ слѣпоту. Но Богъ знаетъ, что творитъ, и умѣетъ вознаградить своихъ вѣрныхъ. Смотри на ниспосланное твоему мужу, какъ на наказаніе Божіе за тяжкій грѣхъ пьянства, и благодари Бога, что Онъ, наказывая твоего мужа при жизни, быть можетъ, отпуститъ ему прегрѣшенія послѣ смерти.
   Марья поглядѣла на ксендза своими покорными глазами, припала къ его ногамъ и тихо ушла, не сказавъ ни слова. Но всю дорогу ей что-то сдавливало горло. Она хотѣла плакать, но не могла.
   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Имогена.

   Около пяти часовъ пополудни, на главной дорогѣ между избами виднѣлись издалека голубой зонтикъ, желтая соломенная шляпа съ голубыми лентами и бѣлое платье съ голубою же отдѣлкой. Это панна Ядвига прогуливалась послѣ обѣда со своимъ кузеномъ, паномъ Викторомъ. Панна Ядвига была, что называется, хорошенькой барышней: волоса у нея были черные, глаза голубые, цвѣтъ лица -- точно молоко; къ тому же костюмъ ея, удивительно тщательный, опрятный и изысканный, придавалъ ей еще болѣе прелести. Стройный ея дѣвичій станъ какъ бы плавалъ въ воздухѣ. Одной рукой она держала зонтикъ, а другой поддерживала платье, изъ подъ котораго виднѣлся край сплоенной бѣлой юпки и хорошенькія маленькія ножки въ польскихъ полусапожкахъ. Панъ Викторъ, шедшій рядомъ съ нею, хотя и надѣленъ былъ отъ природы огромною, курчавою свѣтлою гривою, и хотя борода у него только-что начала пробиваться, также имѣлъ очень картинный видъ. Отъ этой парочки такъ и вѣяло здоровьемъ, молодостью, весельемъ, счастьемъ, высшею праздничною жизнію, золотою и лучезарною областью грезъ.
   Среди этихъ хижинъ, деревенскихъ дѣтей, мужиковъ и всей мужицкой обстановки, они оба казались какъ бы существами, прилетѣвшими изъ иного міра. Даже пріятно было подумать, что нѣтъ ничего общаго между этою богатою, развитою и поэтической парочкою и прозаичнымъ, преисполненнымъ сѣрой дѣйствительности, почти-что животнымъ, крестьянскимъ бытомъ. Шли они другъ возлѣ друга и разговаривали о поэзіи, литературѣ, какъ обыкновенно помѣщичій сынокъ и дочка. Этотъ народъ въ сермяжной одеждѣ, эти мужики и бабы не могли даже понять ихъ рѣчей.
   Въ разговорѣ парочки не было ничего такого, чего мы бы не наслушались до тошноты. Собесѣдники порхали отъ одной книжки къ другой, какъ бабочки съ цвѣтка на цвѣтокъ. Но подобная бесѣда не кажется пустой и пошлой, когда она ведется съ возлюбленной, когда бесѣда служитъ только канвою, по которой милая вышиваетъ золотые цвѣты собственныхъ чувствъ и мыслей. Притомъ, такая бесѣда стремится, какъ птица, вверхъ, отрѣшаясь отъ всего земного. Тамъ, въ кабакѣ, мужичье напивается и ведетъ мужицкую рѣчь о мужицкихъ дѣлахъ; а парочка плыветъ въ иной край, на кораблѣ, на которомъ, какъ говорится въ аріи Гуно:
   
   Мачты изъ кости слоновой,
   Шелковый розовый парусъ,
   Руль золотой.
   
   Добавимъ къ этому, что панна Ядвига старалась для практики вскружить голову кузену. При такихъ обстоятельствахъ поэзія служитъ обыкновенно предметомъ разговора.
   -- Читали вы послѣднее изданіе Элія? спросилъ юноша.
   -- Знаете, панъ Викторъ, отвѣтила нанна Ядвига:-- я обожаю Элія! Ахъ! еслибы я съ нимъ была знакома, я навѣрно влюбилась бы въ него. Мы поняли бы другъ друга.
   -- Къ счастью, онъ женатъ, сухо возразилъ панъ Викторъ.
   Панна Ядвига слегка наклонила голову, улыбнулась такъ, что на ея щечкахъ показались ямки и, искоса глядя на пана Виктора, спросила:
   -- Почему вы говорите: къ счастью?
   -- Къ счастью для всѣхъ тѣхъ, для кого жизнь въ этомъ случаѣ утратила бы всякую привлекательность.
   Произнося это, панъ Викторъ былъ очень трагиченъ.
   -- О! вы слишкомъ мнѣ льстите!
   Панъ Викторъ ударился въ лирику.
   -- Вы -- ангелъ...
   -- Ну... хорошо... Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Такъ вы не любите Элія?
   -- Я только-что началъ его ненавидѣть.
   -- Ахъ, какой вы несносный! Ну, будьте веселѣе и назовите мнѣ своего любимаго поэта.
   -- Совинскій... пробормоталъ понуро панъ Викторъ.
   -- А я такъ его просто боюсь. Иронія, кровь, пожары... дикіе взрывы.
   -- Эти вещи меня нисколько не страшатъ.
   Говоря это, панъ Викторъ бросилъ такой воинственный взглядъ, что собака, выбѣжавшая изъ сосѣдней избы, поджавъ хвостъ, испуганно убѣжала.
   Тѣмъ временемъ парочка дошла до каменнаго дома, изъ окна котораго на мигъ показались козлиная бородка, вздернутый носъ и ярко-зеленый галстухъ; а потомъ парочка остановилась у хорошенькаго домика, покрытаго дикимъ виноградомъ.
   -- Посмотрите на этотъ домикъ: это единственное поэтическое мѣсто въ Бараньей-Головѣ.
   -- Что же это за домъ?
   -- Это былъ прежде пріютъ. Здѣсь крестьянскія дѣти учились читать, когда родители были въ полѣ. Папаша на собственный счетъ велѣлъ построить этотъ домъ.
   -- А что въ немъ теперь?
   -- Теперь тамъ стоятъ бочки съ водкой.
   Но разговоръ этотъ не былъ доведенъ до конца, такъ какъ парочка приблизилась къ большой лужѣ, въ которой валялось нѣсколько свиней, по причинѣ своей неопрятности справедливо называемыхъ свиньями. Чтобы обойти эту лужу, надо было пройти мимо Марьиной избы. Парочка туда и направилась. Передъ воротами, на бревнѣ, сидѣла Марья, облокотившись на колѣни. Лицо у нея было блѣдное, точно окаменѣлое, глаза красные, взглядъ мутный, устремленный безсмысленно въ даль. Марья не слыхала даже приближенія парочки; но барышня тотчасъ ее замѣтила.
   -- Здравствуй, Марья!
   Марья встала и, приблизившись, припала къ ногамъ панны Ядвиги и пана Виктора, причемъ тихо расплакалась.
   -- Что съ тобою? спросила барышня.
   -- О, ягодка моя золотая, о, заря моя румяная! Можетъ быть, Богъ тебя мнѣ послалъ. Заступись за меня, наша радость!
   Тутъ Марья разсказала о своемъ горѣ, поминутно цѣлуя барышнины руки или, выражаясь точнѣе, и перчатки и оставляя на нихъ слѣды слезъ. Барышня стояла смущеная: на ея хорошенькомъ лицѣ видна была озабоченность. Она не знала, что дѣлать, и наконецъ, проговорила съ колебаніемъ:
   -- Что же мнѣ тебѣ посовѣтовать! Впрочемъ, ступай къ отцу... можетъ быть, папаша... Ну, будь здорова, Марьюшка...
   Затѣмъ, панна Ядвига, поднявъ еще выше свое бѣленькое платье, такъ что надъ полусапожкомъ блеснулъ чулокъ съ голубыми полосками, отправилась съ паномъ Викторомъ въ дальнѣйшій путь.
   -- Да благословитъ тебя Богъ, мое солнышко! пожелала ей Марья вслѣдъ.
   Панна Ядвига шла опечаленная; пану Виктору даже показалось, что онъ видитъ слезы на ея прекрасныхъ глазкахъ и, чтобы развѣять тягостное впечатлѣніе, онъ заговорилъ о Крашевскомъ и о другихъ менѣе значительныхъ рыбахъ литературнаго моря. Увлекаясь постепенно разговоромъ, парочка скоро забыла о непріятной встрѣчѣ.
   -- Къ барину! говорила себѣ между тѣмъ Марья.-- Вотъ куда мнѣ слѣдовало идти перво-на-перво. Ой, глупая же я баба!
   

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
Имогена.

   Господскій домъ украшалъ балконъ, обросшій виноградомъ, съ видомъ на дворъ и аллею изъ тополей. На этомъ балконѣ помѣщичья семья пила лѣтомъ послѣ обѣда кофе. Она и теперь тамъ была собрана. Были и гости: настоятель, ксёндзъ Уляновскій, ксёндзъ Чижикъ и акцизный ревизоръ, панъ Столбицкій. Панъ Скоробевскій, довольно полный мужчина съ краснымъ лицомъ и большими усами, сидѣлъ въ креслѣ, куря трубку; пани Скоробевская разливала кофе; ревизоръ же, большой скептикъ, подсмѣивался надъ настоятелемъ.
   -- Ахъ, отецъ, разскажите намъ, пожалуйста, о славномъ сраженіи! просилъ ревизоръ.
   Настоятель приложилъ къ уху руку и спросилъ:
   -- А?
   -- О сраженіи! повторилъ ревизоръ громче.
   -- А, о сраженіи! сказалъ настоятель и задумчиво началъ что-то нашептывать, глядя вверхъ, будто собираясь съ мыслями.
   Ревизоръ уже посмѣивался и всѣ приготовились слушать разсказъ, хотя слышали его уже много разъ.
    -- А? началъ настоятель: -- я еще тогда былъ викаріемъ, а настоятелемъ былъ ксёндзъ Гладышъ... да, да: ксёндзъ Гладышъ. Это онъ перестроилъ ризницу... Упокой, Господи, его душу!.. Тотчасъ послѣ обѣдни я ему говорю: отецъ-настоятель! А онъ спрашиваетъ: ну, что?-- Мнѣ кажется, что что-нибудь да будетъ, говорю я. А онъ говоритъ: и мнѣ кажется, что что-нибудь да будетъ. Смотримъ: а изъ-за мельницы выходитъ пѣхота, потомъ кавалерія, знамена, пушки. Я и подумалъ себѣ: о! А съ другой стороны: овцы, думаю. Но это были не овцы, а кавалерія. Какъ только увидѣли тѣхъ, сейчасъ: стой! и тѣ тоже: стой! А тутъ вдругъ изъ лѣсу какъ покажется кавалерія, такъ тѣ вправо, а эти влѣво, тѣ влѣво, а эти за ними. Ну, видятъ, трудно! Они на нихъ. Какъ начнутъ стрѣлять, а за горою снова что-то блеснуло. Видите, отецъ-настоятель? говорю я. А настоятель говоритъ: вижу. А тамъ пошли палить ужь изъ ружей, пушекъ; тѣ къ рѣкѣ, эти не пускаютъ; этотъ того, тотъ этого!.. то тѣ берутъ верхъ, то эти. Гулъ! дымъ! а потомъ на штыки! Но я тотчасъ видѣлъ, что эти уступаютъ. Отецъ-настоятель, говорю, тѣ берутъ верхъ. А онъ говоритъ: и мнѣ кажется, что тѣ берутъ верхъ. Не успѣлъ договорить, эти давай Богъ ноги, тѣ за ними; и ну ихъ топить, убивать, брать въ плѣнъ. Я думаю: вотъ и конецъ -- но гдѣ тамъ! тѣ... говорю, именно, ну!..
   Тутъ старичекъ махнулъ рукой и, откинувшись глубоко въ кресло, впалъ въ задумчивость. Голова только тряслась у него сильнѣе обыкновеннаго, а глаза совсѣмъ вытаращились.
   Гевизоръ хохоталъ до слезъ.
   -- Кто съ кѣмъ сражался, отецъ? спросилъ онъ:-- гдѣ и когда?
   Каноникъ приложилъ руку къ уху:
   -- А?
   Смѣялся ревизоръ, смѣялись и супруги Скоробевскіе, но только изъ вѣжливости: они выслушивали этотъ разсказъ каждое воскресенье. Веселье было, слѣдовательно, общее, когда вдругъ его прервалъ тихій, робкій голосъ, послышавшійся изъ-за балкона:
   -- Да будетъ благословенъ!
   Панъ Скоробевекій тотчасъ всталъ, сошелъ съ балкона и спросилъ:
   -- Кто тамъ?
   -- Это я -- Марья.
   -- Что нужно?
   Марья припала къ его ногамъ, насколько могла съ ребенкомъ на рукахъ.
   -- Спасите, отецъ родимый!
   -- Ахъ, Марья, дай ты мнѣ, по крайней мѣрѣ, въ воскресенье отдохнуть, прервалъ ее панъ Скоробевскій, какъ будто крестьянка, дѣйствительно, его безпокоитъ ежедневно.-- Ты видишь вѣдь, что у меня гости. Не могу же я ихъ бросить для тебя.
   -- Я подожду.
   -- Да, да, подожди. Не разорваться же мнѣ...
   Сказавъ это, панъ Скоробевскій вернулся на балконъ, а Марья отошла къ забору и стала покорно ждать. Ей пришлось, однако, долго ждать. Господа были заняты бесѣдой; до слуха ея долеталъ веселый смѣхъ, который какъ-то странно отзывался въ ея сердцѣ -- не до смѣха ей было, бѣдняжкѣ. Затѣмъ вернулась панна Ядвига съ паномъ Викторомъ, и все общество удалилось въ комнаты.
   Солнце стояло уже очень низко. На балконъ вышелъ лакейчикъ Ваня, котораго панъ Скоробевскій называлъ "фактотумомъ", и сталъ накрывать къ чаю. Перемѣнилъ скатерть, поставилъ чашки и началъ вкладывать въ нихъ съ звономъ ложечки. Марья ждала и ждала. Нѣсколько разъ она порывалась домой, чтобы опять вернуться попозже, но боялась, что опоздаетъ; поэтому, она только присѣла у забора и дала ребенку грудь. Ребенокъ пососалъ и уснулъ, но тревожнымъ сномъ; ему уже съ утра что-то нездоровилось, и Марью также то бросало въ жаръ, то по ея тѣлу проходила съ ногъ до головы дрожь. По временамъ, она чувствовала какую-то ломоту, но на все это не обращала вниманія, а терпѣливо ждала. Стемнѣло; на небѣ взошла луна. Къ чаю все уже было готово; на балконѣ горѣли лампы, но господа не приходили, потому что барышня играла на фортепіано. Марья сперва нашептывала молитву, потомъ стала размышлять о томъ, такъ это ее спасетъ панъ Скоробевскій. Она хорошенько не знала, какъ онъ за это дѣло возьмется, но понимала, что баринъ -- баринъ, что онъ знакомъ съ комиссаромъ и начальникомъ, скажетъ только слово -- все устроится и, дастъ Богъ, все пойдетъ хорошо. Причемъ она думала, что если Золзикевичъ съ войтомъ и будутъ противиться, то баринъ знаетъ, куда обратиться: "онъ всегда былъ добръ и милостивъ къ нашему брату; не оставитъ онъ меня". И Марья не ошибалась: панъ Скоробевскій былъ, дѣйствительно, обходительный баринъ. Далѣе она вспоминала, что къ Рѣпѣ онъ всегда былъ милостивъ, и что ея покойная мать выкормила панну Ядвигу. На душѣ у нея стало веселѣе. Что ей приходилось ждать уже нѣсколько часовъ, это казалось ей такъ естественно, что она даже не останавливалась на этой мысли. Между тѣмъ, господа вернулись на балконъ. Марья видѣла сквозь виноградные листья, какъ барышня разливала чай. Затѣмъ, всѣ принялись пить, разговаривали и весело смѣялись. Только теперь Марьѣ пришло на мысль, что господа счастливѣе мужиковъ, и, сама не зная почему, она начала тихо плакать. Но скоро ея печаль уступила другому чувству. "Фактотумъ" принесъ дымящіяся блюда. Тутъ Марья вспомнила, что она голодна, потому что въ обѣденное время не могла проглотить ни одного кусочка, а утромъ выпила только немного молока.
   -- Ахъ, еслибы мнѣ дали хоть обглодать косточки! подумала она, но попросить не смѣла, чтобы не докучать: баринъ могъ вѣдь разсердиться.
   Наконецъ, ужинъ кончился. Ревизоръ тотчасъ же уѣхалъ, а полчаса спустя и оба ксендза усаживались въ господскую бричку. Марья видѣла, какъ баринъ помогалъ усѣсться настоятелю, поэтому рѣшила, что теперь пора, и приблизилась къ балкону.
   Бричка тронулась; баринъ крикнулъ кучеру на дорогу: "Опрокинь ты только у плотины, такъ я тебя опрокину!" а потомъ досмотрѣлъ на небо, желая, очевидно, убѣдиться, какова будетъ завтра погода. Наконецъ, онъ въ темнотѣ замѣтилъ бѣлѣвшуюся рубаху Марьи.
   -- Кто тамъ?
   -- Марья.
   -- А, это ты! Ну, говори скорѣе, чего хочешь; уже поздно.
   Марья все разсказала; баринъ выслушалъ ее, куря трубку, и, наконецъ, произнесъ:
   -- Дорогая моя! Я охотно помогъ бы тебѣ, но далъ себѣ слово не вмѣшиваться въ дѣла гмины.
   -- Знаю я это, батюшка, отвѣтила дрожащимъ голосомъ Марья: -- но я подумала себѣ, что, можетъ быть, ты, родимый, сжалишься надо мною...
   Голосъ ея вдругъ оборвался.
   -- Все это хорошо, продолжалъ панъ Скоробевскій: -- но я ничего не могу сдѣлать. Слова своего я для тебя нарушать не стану, и къ начальнику не поѣду; онъ и то говоритъ, что я ему докучаю собственными дѣлами... У васъ есть гмина, а если гмина не поможетъ, то дорога къ начальнику тебѣ открыта, какъ и мнѣ. Да... что я хотѣлъ сказать, Марья?.. Ну, ступай себѣ съ Богомъ.
   -- Да хранитъ тебя Господь Богъ, родимый! глухо проговорила Марья, припадая къ ногамъ помѣщика.
   

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
Имогена.

   Выпущенный изъ хлѣва, Рѣпа немедленно отправился въ кабакъ. Изъ кабака онъ, побуждаемый тою же мыслью, что и Марья, отправился къ пану Скоробевскому и наглупилъ.
   Пьяный человѣкъ не знаетъ, что говоритъ. Рѣпа былъ навязчивъ, а когда услыхалъ отъ пана о принципѣ невмѣшательства, то нетолько не понялъ, вслѣдствіе прирожденной простонародью глупости, этого мудраго дипломатическаго правила, но вдобавокъ еще нагрубилъ, что также свойственно простонародью, и былъ вытолканъ за дверь. Когда онъ вернулся домой, онъ самъ сказалъ женѣ:
   -- Былъ въ усадьбѣ.
   -- И не выгорѣло?
   Онъ ударилъ кулакомъ объ столъ.
   -- Краснаго пѣтуха пустить имъ, проклятымъ.
   -- Тише, буйная головушка! Что тебѣ баринъ сказалъ?
   -- Послалъ меня къ начальнику. Чтобъ его...
   -- Видно, надо ѣхать въ Ословицы.
   -- И поѣду, быстро отвѣтилъ Рѣпа:-- покажу имъ, что и безъ нихъ обойдемся.
   -- Не поѣдешь, сердечный мой, сама пойду. Ты напьешься, натворишь бѣды; только хуже будетъ.
   Рѣпа сначала и слышать не хотѣлъ, но въ полдень уже отправился въ кабакъ заморить червяка; на другой день повторилось то же самое. Поэтому, Марья, ничего не говоря, поручила хозяйство Богу и, взявъ ребенка съ собою, отправилась въ среду въ городъ. Лошадь была нужна въ хозяйствѣ, поэтому она пошла пѣшкомъ и притомъ до разсвѣта, такъ какъ до города было полныхъ двадцать верстъ. Она надѣялась, что, можетъ быть, по пути встрѣтитъ добрыхъ людей, которые позволятъ ей примоститься хоть на облучкѣ, но не встрѣтила никого. Былъ девятый часъ въ исходѣ, когда она сѣла у опушки лѣса, съѣла ломоть хлѣба и пару яицъ, которыя захватила съ собою въ корзинкѣ, и затѣмъ пошла себѣ дальше. Солнце начинало припекать, поэтому она, встрѣтивъ арендатора Гершку изъ Вжецёндза, который везъ гусей въ городъ, стала просить его, чтобы онъ взялъ ее съ собою.
   -- Хорошо, отвѣтилъ Гершекъ: -- но какой песокъ! Лошадь еле одного тащитъ. Дай злотъ -- возьму.
   Тутъ Марья вспомнила, что у нея въ платкѣ завязанъ шестигрошовикъ. Она хотѣла его дать жиду, но тотъ сказалъ:
   -- Шесть грошей? Побереги для себя; на дорогѣ не найдешь. И то деньги. Цы, цы!
   Сказавъ это, онъ хлестнулъ лошадь и поѣхалъ себѣ дальше. Становилось страшно жарко; потъ лилъ съ Марьи ручьями, но она собралась съ силами и черезъ часъ входила уже въ Ословицы.
   Кто знаетъ географію, тому извѣстно, что, въѣзжая въ Ословицы со стороны Бараньей-Головы, надо миновать костелъ, принадлежавшій францисканскому ордену, въ которомъ прежде находился чудотворный образъ Божьей Матери, и что около этого костела, въ воскресенье, вся улица наполнена стариками-нищими, взывающими ко всѣмъ святымъ. Теперь, въ будни, сидѣлъ у ограды одинъ лишь дѣдушка, но за то онъ показывалъ изъ-подъ лохмотьевъ голую ногу безъ пальцевъ и, держа въ рукѣ крышку отъ коробки изъ-подъ ваксы, пѣлъ:
   
   "Святая, небесная,
   Дѣва пречистая".
   
   Замѣтивъ проходящаго, онъ переставалъ пѣть и, высунувъ ногу, кричалъ:
   -- Сжальтесь, добрые люди! Бѣдный калѣка взываетъ къ вашему милосердію! Да пошлетъ вамъ Богъ всего хорошаго!
   Увидѣвъ его, Марья добыла изъ платка шестигрошовикъ и сказала:
   -- Дай пять грошей!
   Она хотѣла дать ему грошъ, но дѣдушка, почувствовавъ въ рукѣ шестигрошовикъ, давай ее ругать: "Жалѣешь для Бога, Онъ и для тебя пожалѣетъ. Ступай ко всѣмъ чертямъ, пока цѣла".
   Марья подумала: дамъ во славу Божію, и пошла дальше. Но, пришедши на базаръ, испугалась. Нетрудно было добраться до города, но еще легче было заблудиться въ немъ. Городъ -- не поле. Придешь въ незнакомую деревню, и то уже приходится спрашивать, гдѣ кто живетъ; а что же въ такомъ городѣ, какъ Ословицы? Приходилось освѣдомляться у людей. Адресъ комиссара она легко узнала; но когда она пришла къ нему, ей сказали, что онъ уѣхалъ въ губернію. О начальникѣ ей сказали, что его надо разыскать въ уѣздѣ. Да, а гдѣ уѣздъ? Ой, глупая баба, вѣдь въ Ословицахъ, а то гдѣ же! Искала она въ Ословицахъ уѣзда, искала; наконецъ, смотритъ, стоитъ какой-то дворецъ, большущій, просто страхъ, а передъ нимъ видимо-невидимо бричекъ, телѣгъ и жидовскихъ фуръ. Марья подумала: точно храмовой праздникъ. "А гдѣ тутъ уѣздъ?" спросила она какого-то господина во фракѣ, припавъ къ его ногамъ. "Да ты, баба, передъ нимъ вѣдь стоишь". Собралась она съ духомъ и вошла во дворецъ. Смотритъ: а тутъ корридоры безъ числа, налѣво дверь, направо дверь, а тамъ еще и еще дверь, и на каждой какія-то буквы. Перекрестилась Марья и, отворивъ робко первую, очутилась въ большой комнатѣ со сводами, точно въ костелѣ.
   Въ комнатѣ сидѣлъ господинъ во фракѣ, съ блестящими пуговицами и съ перомъ за ухомъ, а передъ нимъ было господъ безъ числа. Господа платили и платили, а господинъ во фракѣ курилъ папироску и писалъ квитанціи. Кто получитъ квитанцію, тотчасъ же и выходитъ. Марья подумала, что тутъ надо платить, и пожалѣла о своемъ шестигрошовикѣ. Неудивительно поэтому, что она весьма робко подошла къ рѣшеткѣ. Но никто даже не взглянулъ на нее. Стоитъ себѣ Марья, стоитъ; проходитъ часъ: одни входятъ, другіе выходятъ, а она все себѣ стоитъ. Наконецъ, людей убыло, а затѣмъ и всѣ ушли. Чиновникъ сѣлъ къ другому столу и сталъ что-то писать. Тогда Марья рѣшилась заговорить:
   -- Да будетъ благословенъ!
   -- Чего тебѣ?
   -- Ваше благородіе...
   -- Здѣсь касса.
   -- Ваше благородіе...
   -- Говорю тебѣ, здѣсь касса.
   -- А гдѣ начальникъ?
   Чиновникъ указалъ другимъ концомъ пера на дверь.
   -- Тамъ!
   Марья вышла въ корридоръ. Тамъ? Да. Но гдѣ?... Дверей вездѣ безъ числа; въ которую войти? Наконецъ, она видитъ, что въ толпѣ, которая снуетъ то въ ту, то въ другую сторону, стоитъ мужикъ съ бичемъ въ рукѣ; она къ нему.
   -- Родимый!
   -- А чего тебѣ?
   -- Откуда ты?
   -- Изъ Борова, а что?
   -- Гдѣ тутъ будетъ начальникъ?
   -- Почемъ я знаю.
   Затѣмъ, она спросила еще какого-то господина съ золотыми пуговицами, но не во фракѣ и съ продранными на локтяхъ рукавами; этотъ даже не хотѣлъ ее и выслушать, а отвѣтилъ только:
   -- Некогда!
   Марья опять вошла въ первую попавшуюся дверь. Не знала она, бѣдная, что на этой двери красуется надпись: "Постороннимъ лицамъ входъ воспрещается". Она была постороннимъ человѣкомъ, но надписи не видѣла.
   Только-что отворила двери, смотритъ: комната пуста, подъ окномъ скамья, а на скамьѣ сидитъ кто-то и дремлетъ. Дальше, двери въ другую комнату, гдѣ виднѣются расхаживающіе господа во фракахъ и мундирахъ.
   Марья приблизилась къ человѣку, дремавшему на скамьѣ, довольно смѣло, потому что дремавшій казался простымъ человѣкомъ, и сапоги на далеко протянутыхъ его ногахъ были дырявы. Она дотронулась до его плеча. Онъ вскочилъ, посмотрѣлъ на нее, да какъ гаркнетъ:
   -- Не дозволяется!
   Бабенка -- давай Богъ ноги, а онъ съ шумомъ хлопнулъ за него дверью. Третій разъ она очутилась въ томъ же корридорѣ. Присѣла она около какой-то двери и съ чисто-мужицкимъ терпѣніемъ рѣшила сидѣть хоть бы до скончанія вѣка. "Дастъ Богъ -- спросятъ!" думала она. Она не плакала, а только терла глаза, потому что ощущала въ нихъ зудъ, и ей казалось, что корридоръ со всѣми дверьми начинаетъ кружиться.
   А народъ около нея, то вправо, то влѣво; дверьми хлопъ да хлопъ! и разговариваютъ между собою. Слышенъ шумъ, гамъ, какъ на базарѣ. Въ концѣ-концовъ Богъ сжалился надъ ней. Изъ двери, около которой она присѣла, вышелъ солидный помѣщикъ, котораго она видывала не разъ въ церкви, во Вжецёндзѣ; онъ наткнулся на нее и спросилъ:
   -- А ты что здѣсь сидишь? А?
   -- Къ начальнику...
   -- Здѣсь приставъ, а не начальникъ. Помѣщикъ указалъ на двери въ глубинѣ корридора.
   -- Тамъ, гдѣ зеленая дощечка. Но не ходи къ нему, онъ занятъ. Подожди здѣсь, онъ пройдетъ.
   И помѣщикъ пошелъ себѣ, а Марья посмотрѣла ему вслѣдъ какъ бы своему ангелу-хранителю.
   Пришлось ей, однако, долго ждать, пока наконецъ дверь съ зеленою дощечкою раскрылась съ шумомъ. Вышелъ изъ нея уже не молодой военный и пошелъ по корридору торопливымъ шагомъ. Да! сейчасъ видно было, что это начальникъ. За нимъ спѣшили, сѣменя ногами, нѣсколько просителей, забѣгая то съ лѣвой, то съ правой стороны, и до слуха Марьи долетали возгласы: "Ваше высокоблагородіе!" "Одно слово, ваше высокоблагородіе!" "Не оставьте, ваше высокоблагородіе!" Но онъ не слушалъ, а продолжалъ идти. У Марьи потемнѣло въ глазахъ. "Да будетъ воля Твоя!" прошептала она, кинулась на середину корридора и, протянувъ руки, загородила ему дорогу. Взглянулъ, остановился; вся свита тоже остановилась.
   -- Это что? спросилъ онъ.
   -- Пресвятой началъ...
   И дальше ни слова; она такъ перепугалась, что голосъ вдругъ оборвался; языкъ одеревенѣлъ.
   -- Чего нужно?
   -- О! о! Бѣда! Бѣда! На счетъ... набора.
   -- Что?! Тебя въ рекруты хотятъ взять? а? спросилъ начальникъ.
   Просители хоромъ стали смѣяться, чтобы поддержать веселое настроеніе начальства; но онъ ихъ остановилъ:
   -- Пожалуйста, тише!
   А затѣмъ обратился нетерпѣливо къ Марьѣ:
   -- Скорѣй! что нужно? Некогда! Но Марья окончательно растерялась отъ смѣха господъ и начала безсвязно лепетать:
   -- Буракъ! Рѣпа! Рѣпа! Буракъ, о!
   -- Она пьяна! сказалъ одинъ изъ просителей.
   -- Забыла языкъ въ деревнѣ! прибавилъ другой.
   -- Что тебѣ нужно? повторилъ начальникъ, выведенный изъ терпѣнія.-- Пьяна ты, что ли?
   -- О Іисусе, святая Богородица! вырвалось у Марьи, которая чувствовала, что послѣдняя доска спасенія ускользаетъ изъ ея рукъ.-- Пресвятой началь...
   Но онъ, дѣйствительно, былъ очень занятъ. Наборъ уже начался и дѣла въ уѣздѣ было много. Притомъ бабу трудно было понять, и потому онъ махнулъ рукой и сказалъ:
   -- Водка! все водка! А баба молода и красива.
   Потомъ онъ крикнулъ на Марью такимъ голосомъ, что она готова была провалиться сквозь землю:
   -- Какъ протрезвишься, передай дѣло гминѣ, а она мнѣ его представитъ!
   Онъ поспѣшно удалился, а просители сопровождали его возгласами: "Ваше высокоблагородіе!" "Одно слово, ваше высокоблагородіе!" "Не оставьте, ваше высокоблагородіе!"

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Корридоры опустѣли; настала тишина, прерываемая только крикомъ Марьина ребенка. Марья точно проснулась послѣ тяжелаго сна, встала, дала ребенку грудь и стала укачивать его не своимъ голосомъ:
   -- Аа! аа! аа!
   Потомъ вышла изъ зданія. Небо покрылось тучами, слышались отдаленные перекаты грома. Въ воздухѣ парило.
   Я не берусь описать что происходило въ душѣ Марьи, когда она, возвращаясь въ Баранью-Голову, проходила мимо костела бывшаго францисканскаго ордена. Ахъ! еслибы панна Ядвига находилась въ подобномъ положеніи, я безъ труда написалъ бы романъ, которымъ доказалъ бы самымъ завзятымъ матеріалистамъ, что существуютъ еще на свѣтѣ идеально-настроенныя души. Но панна Ядвига болѣе или менѣе уяснила бы себѣ всякое изъ своихъ впечатлѣній; ея отчаяніе выразилось бы въ очень драматическихъ мысляхъ и словахъ. Превратность судьбы и связанное съ нею чувство одиночества, безпомощности, подавленности, глухое сознаніе, что не откуда ждать помощи, ни отъ Бога, ни отъ людей, вдохновили бы панну Ядвигу къ произнесенію чувствительнаго монолога, который стоило бы только записать, чтобы составить себѣ имя. А Марья? Простой народъ, когда страдаетъ, то только страдаетъ -- и больше ничего! Помятая суровою рукою судьбы, Марья ощущала то, что ощущаетъ птичка, которую мучитъ злой ребенокъ. Шла она себѣ, вѣтеръ ее гналъ, потъ лилъ съ нея ручьями -- вотъ и все. По временамъ только, когда больной ребенокъ открывалъ ротъ и дышалъ съ такимъ трудомъ, какъ-будто уже умираетъ, она вскрикивала: "Ваня! Ваничка, мой родимый!" и прижимала, материнскія уста къ горячему лбу малютки. Миновала она костелъ и вышла далеко въ поле, какъ вдругъ остановилась, увидавъ шедшаго ей на встрѣчу пьянаго мужика. Тучи на небѣ становились все темнѣе; въ нихъ чувствовалась зловѣщая буря; по временамъ сверкала молнія. Но мужику до этого не было дѣла: онъ распахнулъ полы сермяги и въ шапкѣ на бекрень, шатаясь то вправо, то влѣво, распѣвалъ:
   
   "Пошла Дода
   Въ огородъ
   Пастернакъ копать,
   А я Доду
   Палкой въ ногу:
   Стала удирать!
             У-у!"
   
   Завидѣвъ Марью, онъ остановился, разставилъ руки и крикнулъ:
   
   Ой! пойдемъ въ густую рожь:
   Ты красива, я пригожъ!
   
   И хотѣлъ ее обнять, но Марья, опасаясь за ребенка и за себя, отскочила въ сторону; мужикъ за ней, но такъ какъ онъ былъ пьянъ, то не удержался на ногахъ и упалъ. Онъ тотчасъ же вскочилъ, но не сталъ преслѣдовать Марью, а только поднялъ камень съ земли и бросилъ его такъ, что въ воздухѣ засвистѣло.
   Марья почувствовала острую боль въ головѣ, въ глазахъ у нея потемнѣло и она опустилась на колѣни. Но мысль о ребенкѣ дала ей силу, и она пустилась бѣжать. Остановилась она только у креста и, обернувшись, увидѣла, что мужикъ отъ нея уже съ полверсты и, шатаясь, бредетъ въ городъ. Тутъ она почувствовала что-то теплое на шеѣ; дотронулась рукою, пальцы ея были въ крови. Въ глазахъ у нея потемнѣло и она лишилась сознанія. Когда она пришла въ себя, она сидѣла, прислонившись плечомъ къ кресту. Подъѣзжалъ кабріолетъ изъ Осьцѣшина, а въ немъ сидѣлъ молодой панъ Осьцѣшинскій съ гувернанткою.
   Панъ Осьцѣшинскій не зналъ Марьи, но она видывала его въ костелѣ, поэтому рѣшилась подбѣжать къ кабріолету и попросить, чтобы сжалились хоть надъ ребенкомъ и взяли его съ собою; она даже встала, но не могла ступить ни шагу.
   Между тѣмъ, молодой баринъ подъѣхалъ и, увидавъ незнакомую женщину у креста, закричалъ:
   -- Баба! баба! садись-ка...
   -- Да благословитъ васъ...
   -- На землю, на землю.
   Ой! какой шутникъ былъ этотъ панъ Осьцѣшинскій! Онъ никому не давалъ покоя по дорогѣ: пошутилъ онъ и съ Марьей и уѣхалъ себѣ. До слуха Марьи долетѣлъ веселый смѣхъ барина и гувернантки; затѣмъ она видѣла, какъ они стали цѣловаться и исчезли вмѣстѣ съ кабріолетомъ въ темной дали. Марья осталась одна. Но не даромъ говорятъ, что "бабу да жабу и топоромъ не убьешь!" Прошло около часу, она встала и, хотя у нея ноги подкашивались, поплелась дальше.
   -- Чѣмъ же дитятко-то виновато, моя золотая рыбочка! О Боже милостивый, повторяла она, прижимая ребенка къ груди.
   Но потомъ, видно, ее одолѣвала лихорадка, потому что она стала шептать, точно пьяная:
   -- Въ избенкѣ люлька пустая, а мой-то пошелъ на войну съ ружьемъ.
   Вѣтеръ снесъ у нея чепецъ съ головы, прекрасные ея волосы разсыпались но плечамъ и стали развѣваться въ воздухѣ. Вдругъ блеснула молнія и ударила такъ близко, что Марью обдало запахомъ сѣры, такъ что она даже присѣла. Но это привело ее въ сознаніе, она крикнула: "И слово плоть бысть!" Посмотрѣла на небо, которое стояло грозное, мрачное, немилосердное надъ ней. Какой-то зловѣщій мѣдный отблескъ покрылъ землю. Марья вошла въ лѣсъ, но въ лѣсу было еще темнѣй и страшнѣй. По временамъ вдругъ поднимался шумъ, точно напуганныя сосны шепотомъ спрашивали другъ друга: "великій Боже! Что-то будетъ?" Потомъ опять наступала тишина. А тамъ, вдругъ изъ лѣсной глубины раздавался какой-то голосъ. Марью даже въ холодъ бросило: можетъ быть, это лѣшій смѣется въ вѣтвяхъ или сейчасъ пронесется хороводъ страшныхъ вѣдьмъ. "Только бы лѣсъ миновать, лѣсъ миновать! думалось ей:-- а тамъ мельница и изба мельника Ягодзинскаго". Она бѣжала, выбиваясь изъ послѣднихъ силъ и ловя засохшими устами воздухъ, а между тѣмъ небо открыло надъ ея головой свои хляби. Дождь, перемѣшанный съ градомъ, хлынулъ какъ изъ ведра; вѣтеръ ударилъ съ такою силой, что сосны и ели нагнулись чуть не до самой земли, лѣсъ наполнился мглой, паромъ, волнами дождя; дороги не видать, а деревья низко нагибаются, скрипятъ, ту мятъ; слышенъ трескъ вѣтвей, темно!
   Марья почувствовала, что силы ее оставляютъ.
   -- Помогите! помогите! крикнула она слабымъ голосомъ, во никто ея не слыхалъ. Вихрь зажалъ ей горло: не хватало дыханія. Тутъ она поняла, что дальше идти не можетъ.
   Сняла она съ себя платокъ, сняла спенсеръ, передникъ, раздѣлась почти до самой рубашки и окутала ребенка; затѣмъ, увидѣвъ по близости плакучую березу, потащилась къ ней почти на четверинкахъ и, положивъ ребенка подъ густою вѣтвью, сама повалилась около него.
   -- Боже, упокой мою душу! шепнула она тихо и закрыла глаза.
   Буря свирѣпствовала еще нѣкоторое время и затѣмъ ослабѣла. Стемнѣло; между тучами показались звѣзды. Подъ березой бѣлѣла неподвижная фигура Марьи.
   -- Ны, ны! раздался какой-то голосъ въ тиши. Вскорѣ послышался стукъ колесъ и шлепанье лошадиныхъ ногъ по лужамъ.
   Это арендаторъ Гершекъ, продавъ гусей, возвращался на ночь домой. Завидѣвъ Марью, онъ слѣзъ съ воза.
   

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
Торжество генія.

   Гершекъ взялъ Марью съ собой и повезъ ее было въ Баранью-Голову, но вскорѣ имъ встрѣтился по дорогѣ самъ Рѣпа, который, замѣтивъ, что приближалась буря, выѣхалъ на встрѣчу женѣ.
   Марья пролежала ночь и слѣдующій день, но на третій она уже встала, потому что ребенокъ былъ боленъ. Пришли кумовья, окуривали его освященными вѣнчиками, а затѣмъ старая кузнечиха заговаривала болѣзнь, держа въ рукахъ сито и черную курицу. Ребенокъ тотчасъ же поправился, но Рѣпа сильно запилъ, такъ что съ нимъ не было никакого ладу. Странная вещь! Когда Марья пришла въ сознаніе и спросила о ребенкѣ, Рѣпа, вмѣсто того, чтобы обласкать ее, отвѣтилъ ей сердито: "будешь ты въ городѣ прохлаждаться, а ребенокъ околѣетъ. Задалъ бы я тебѣ, еслибы ты его сгубила"! Марьѣ стало невыразимо горько отъ этихъ жесткихъ словъ, но у нея вырвалось только одно укоризненное восклицаніе: "Лаврентій"! И посмотрѣла она на него сквозь слезы. Мужика точно что сбросило съ сундука, на которомъ онъ сидѣлъ. Съ минуту длилось молчаніе; потомъ онъ сказалъ уже другимъ голосомъ: "Марьюшка, прости меня, я тебя обидѣлъ!" Сказавъ это, онъ зарычалъ, точно звѣрь, и началъ цѣловать ея ноги, а она вторила его плачу. Онъ чувствовалъ, что не достоинъ такой жены. Но миръ продолжался недолго. Тоска, усиливаясь съ каждымъ днемъ, раздражала ихъ другъ противъ друга. Когда Рѣпа приходилъ домой, былъ ли онъ пьянъ или трезвъ, онъ не говорилъ женѣ ни слова, а, усѣвшись на сундукѣ, смотрѣлъ волкомъ въ полъ. Онъ такъ сидѣлъ, точно окаменѣлый, по цѣлымъ часамъ. Марья шныряла по избѣ, работала какъ прежде, но тоже молчала. Какъ-то не говорилось. Жили они точно въ ссорѣ, и въ избѣ царило гробовое молчаніе. О чемъ имъ и говорить было? Вѣдь они оба знали, что помощи не откуда ждать и что ихъ счастіе уже миновало. Прошло такъ нѣкоторое время, и мужику стали приходить въ голову дурныя мысли. Пошелъ было онъ исповѣдываться къ ксендзу Чижику, но тотъ не далъ ему отпущенія, велѣлъ прійти на другой день; а на другой день Рѣпа отправился не въ церковь, а въ кабакъ. Люди слышали, какъ онъ, пьяный, говорилъ, что если Богъ не хочетъ ему помочь, то онъ продастъ свою душу чорту, и стали его остерегаться. Надъ избой повисло точно проклятіе. Люди начали толковать и разсудили, что войтъ съ писаремъ правы, потому что такая буйная голова навлечетъ на Баранью-Голову только гнѣвъ Божій. Но и на Марью кумушки стали наговаривать всякую небылицу.
   Случилось, что у Рѣпы не хватило воды въ колодцѣ. Марья пошла за водой къ кабаку, а по дорогѣ она услышала, какъ парни говорили другъ другу: "вотъ солдатка идетъ!" А какой-то парень сказалъ: "не солдатка, а чортова кума". Марья, не сказавъ ни слова, пошла себѣ дальше, но видѣла, какъ народъ крестился. Набрала воды въ кувшинъ и -- домой. А передъ кабакомъ стоитъ Шмуль. Увидѣвъ Марью, онъ вынулъ изо рта фарфоровую трубку и крикнулъ:
   -- Марья!
   Марья остановилась и спросила:
   -- Что нужно?
   А онъ:
   -- Была въ судѣ?
   -- Была!
   -- Была у ксендза?
   -- Была!
   -- Была въ усадьбѣ?
   -- Была!
   -- Была въ уѣздѣ?
   -- Была!
   -- И не выгорѣло?
   Марья только вздохнула, а Шмуль продолжалъ:
   -- Ны! какая глупая! второй такой во всей деревнѣ нѣтъ. А зачѣмъ было туда ходить?
   -- Куда же мнѣ было идти? спросила Марья.
   -- Куда? повторилъ еврей:-- а на чемъ написано условіе? На бумагѣ; нѣтъ бумаги, нѣтъ условія; разорвать бумагу -- вотъ и все.
   -- О, какой мудрый, проговорила Марья: -- еслибы у меня была бумага, давно бы разорвала.
   -- Ны! А бумага-то у писаря? Онъ мнѣ самъ говорилъ: пусть, говоритъ, Марья прійдетъ и повинится, а я, говоритъ, разорву бумагу и шабашъ!
   Марья ничего не отвѣтила, взяла только кувшинъ за ушко и пошла по направленію къ каменному дому. Между тѣмъ стемнѣло...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.
Спасена.

   Было уже за полночь, когда дверь скрипнула, и Марья тихо вошла въ избу и остановилась, какъ вкопанная. Она надѣялась, что Рѣпа, какъ обыкновенно, будетъ спать въ кабакѣ, а онъ сидѣлъ на сундукѣ у стѣны, упираясь кулаками въ колѣни, и глядѣлъ въ полъ. Въ печкѣ догорали уголья.
   -- Гдѣ была? спросилъ Рѣпа угрюмо.
   Вмѣсто отвѣта, она упала на полъ и, лежа у его ногъ, рыдая, заговорила:
   -- Лаврентій! Лаврентій! для тебя, для тебя я на вѣчный срамъ пошла. Онъ обманулъ меня, а потомъ наругался и вытолкалъ. Лаврентій! Сжалься хоть ты надо мной; родной мой! Лаврентій!
   Рѣпа добылъ изъ-за сундука топоръ.
   -- Нѣтъ, сказалъ онъ спокойно: -- пришелъ тебѣ конецъ, горемычная! Ужь ты простись съ бѣлымъ свѣтомъ: не увидишь его больше! Ужь ты не будешь, бѣдная, въ избѣ сидѣть, а на кладбищѣ лежать... Ужь ты...
   Тутъ только она взглянула на него съ ужасомъ.
   -- Ты хочешь меня убить?
   Онъ отвѣтилъ:
   -- Ну, Машутка! не теряй попусту время; перекрестись, и потомъ конецъ: даже не почувствуешь.
   -- Лаврентій, не шути!
   -- Клади голову на сундукъ...
   -- Лаврентій!
   -- Клади голову на сундукъ! крикнулъ онъ уже съ пѣной У рта.
   -- О Боже! Спасите! Люди! Спаси...
   Раздался глухой ударъ, потомъ стонъ и паденіе тѣла на полъ; потомъ второй ударъ, и чуть слышный стонъ; потомъ третій, четвертый, пятый, шестой. На полъ хлынула кровь, огонь въ печкѣ погасъ. Тѣло Марьи затрепетало съ ногъ до головы, выпрямилось и осталось неподвижнымъ. Вскорѣ потомъ широкое кровавое зарево освѣтило мракъ: горѣлъ господскій дворъ.
   

ЭПИЛОГЪ.

   А теперь я вамъ скажу, читатели, кое-что на ушко. Рѣпу не взяли бы въ солдаты. Условіе, составленное въ кабакѣ, никуда не годилось. Но дѣло въ томъ, что мужики не тверды въ подобныхъ вопросахъ, а интеллигенція, благодаря принципу невмѣшательства, тоже немного въ нихъ смыслитъ, а поэтому... поэтому, панъ Золзикевичъ, которому все это было извѣстно, разсчиталъ, что во всякомъ случаѣ дѣло затянется и испуганная женщина не минуетъ его объятій.
   И не ошибся великій человѣкъ.
   Вы спросите о его дальнѣйшей судьбѣ? Что же съ нимъ могло случиться? Рѣпа, послѣ того, какъ поджегъ господскія строенія, хотѣлъ отомстить и ему; но на крикъ: "пожаръ!" встрепенулась уже вся деревня, и панъ Золзикевичъ уцѣлѣлъ. И вотъ онъ продолжаетъ быть писаремъ въ Бараньей-Головѣ; но теперь разсчитываетъ быть избраннымъ въ судьи. Онъ только-что кончилъ чтеніе "Варвары Убрикъ" и надѣется, что панна Ядвига когда-нибудь да пожметъ ему руку подъ столомъ.
   Оправдаются ли эти надежды, покажетъ будущее.

<Перевод Р. И. Сементковского>

"Отечественныя Записки", No 6, 1880

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru