Сенкевич Генрик
За хлебом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Za chlebem.
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 5, 1881.
    Перевод Р. И. Сементковского.

   

ЗА ХЛѢБОМЪ.

Разсказъ
Сенкевича.

I.
На океанѣ.-- Размышленія.-- Буря.-- Пріѣздъ.

   Широкая морская волна мѣрно качала нѣмецкій пароходъ "Блюхеръ", шедшій изъ Гамбурга въ Нью-Йоркъ.
   Онъ уже четвертыя сутки былъ въ пути, а два дня тому назадъ миновалъ зеленые берега Ирландіи и выбрался въ открытое море. Съ палубы, насколько хваталъ глазъ, видна была только зеленоватая поверхность моря, безконечныя борозды и гряды, мѣстами покрытыя пѣною и въ дали сливавшіяся съ горизонтомъ, по которому неслись бѣлыя облака.
   Отблескъ этихъ облаковъ падалъ на воду, и на этомъ перламутровомъ фонѣ явственно вырѣзывался корпусъ судна. Пароходъ, обращенный носомъ къ западу, то усердно взбирался на волну, то погружался въ глубину; по временамъ, онъ совсѣмъ исчезалъ, а потомъ такъ круто поднимался на хребетъ волны, что дно его обнажалось. Онъ шелъ все впередъ: волна плыла къ нему, онъ плылъ къ волнѣ и разрѣзывалъ ее грудью. За нимъ, какъ бы громадная змѣя, извивалась широкая полоса вспѣненной воды; за кормою летѣло нѣсколько чаекъ, кувыркаясь въ воздухѣ и издавая рѣзкіе крики.
   Дулъ свѣжій вѣтеръ; пароходъ шелъ подъ неполными парами; но зато паруса были подняты. Погода становилась все привѣтливѣе. Между облаками виднѣлись тамъ и сямъ куски голубого неба, постоянно измѣняя свой видъ. Съ самой минуты выхода "Блюхера" изъ Гамбургскаго порта погода стояла вѣтренная, но не бурная; вѣтеръ дулъ съ востока, но по временамъ стихалъ: тогда паруса съ шумомъ опадали, но вслѣдъ затѣмъ опять вздымались, точно грудь у лебедя. Матросы въ шерстяныхъ курткахъ, плотно прилегавшихъ къ тѣлу, тянули канатъ нижней реи фокъ-мачты съ жалобнымъ крикомъ: "ho-ho-o!", нагибались и выпрямлялись въ тактъ пѣсни, а крикъ ихъ сливался съ мичманскими свистками и порывистымъ дыханіемъ трубы, выбрасывавшей клубы чернаго дыма.
   Пользуясь хорошею погодою, пассажиры высыпали на палубу. На кормѣ виднѣлись черныя пальто и шляпы пассажировъ перваго класса; на носу пестрѣла разноцвѣтная толпа эмигрантовъ, ѣхавшихъ между деками; нѣкоторые изъ нихъ сидѣли на скамьяхъ, куря изъ короткихъ трубокъ, другіе полулежали, третьи, нагнувшись надъ бортомъ, глядѣли въ воду.
   Были и женщины съ дѣтьми на рукахъ и жестяною посудою, привязанною къ поясу. Нѣсколько молодыхъ людей расхаживало по палубѣ отъ носа до самаго мостика, съ трудомъ удерживая равновѣсіе и поминутно шатаясь изъ стороны въ сторону. Они пѣли: "Was ist des Deutschen Vaterland?" и, можетъ быть, думали, что имъ никогда больше не увидѣть этого "фатерланда". Во всей этой толпѣ двое людей отличались особенно печальнымъ выраженіемъ лицъ и держались въ сторонѣ отъ другихъ: то были старикъ и молодая дѣвушка. Они оба не понимали по-нѣмецки и поэтому чувствовали полное одиночество. Кто были они?-- всякій изъ насъ призналъ бы въ нихъ съ перваго же взгляда польскихъ крестьянъ.
   Старикъ назывался Лаврентіемъ Топоркомъ, а дѣвушка Марысей. Она была его дочерью. Они ѣхали въ Америку и, нѣсколько минутъ тому назадъ, въ первый разъ рѣшились выйти на палубу. На болѣзненныхъ ихъ лицахъ застыло выраженіе удивленія и страха. Испуганными глазами они глядѣли на остальныхъ пассажировъ, на матросовъ, пароходъ, трубу, дышавшую лихорадочно, и на грозныя волны, достигавшія пѣнистою гривой самаго борта парохода. Они ничего не говорили, потому что не смѣли. Лаврентій держался одною рукою за перила, другою придерживалъ барашковую четырехугольную шапку, чтобы вѣтеръ ея не снесъ; а Марыся прильнула къ своему отцу, и всякій разъ, когда пароходъ качало сильнѣе, прижималась къ нему, слегка вскрикивая отъ страха. По прошествіи нѣкотораго времени, старикъ прервалъ молчаніе:
   -- Марыся!
   -- А что?
   -- Видишь?
   -- Вижу.
   -- Чудно какъ!
   -- Чудно.
   Но она больше боялась, чѣмъ удивлялась; тоже испытывалъ и Топорокъ. Къ счастію, волненіе уменьшилось, вѣтеръ стихалъ и солнце выглянуло изъ-за облаковъ. Когда они увидѣли "красное солнышко", имъ стало легче; они сказали себѣ: "а вѣдь оно точь въ точь такое, какъ въ Липинцахъ". Все было для нихъ ново и незнакомо; но солнце показалось имъ старымъ другомъ.
   Между тѣмъ, море продолжало успокоиваться, вѣтеръ окончательно пересталъ надувать паруса; съ высокаго мостика раздался рѣзкій свистокъ капитана и матросы кинулись убирать паруса. Видъ этихъ людей, какъ бы повисшихъ въ воздухѣ надъ пропастью, вызвалъ опять удивленіе Топорка и Марыси.
   -- Наши парни не съумѣли бы такъ, сказалъ старикъ.
   -- Если нѣмцы влѣзли, то и Ясекъ бы влѣзъ, возразила Марыся.
   -- Какой Ясекъ? Собкувъ?
   -- Гдѣ тамъ Собкувъ! Вѣстимо, Смолякъ, конюхъ.
   -- Да, онъ молодецъ, но ты выкинь дурь изъ головы. Онъ тебѣ не пара. Ты ѣдешь, чтобы сдѣлаться барышней; а онъ, какъ былъ конюхомъ, такъ и останется.
   -- У него своя земля...
   -- Есть, да въ Липинцахъ...
   Марыся ничего не отвѣтила; но подумала, чему быть, того не миновать, и глубоко вздохнула; а между тѣмъ, паруса уже были убраны, но зато винтъ сталъ дѣйствовать съ такою силою, что весь пароходъ дрожалъ. Качка почти совсѣмъ прекратилась. Вдали море казалось уже гладкимъ и синимъ. Изъ-подъ палубы выходили все новые и новые пассажиры: рабочіе, нѣмецкіе крестьяне, уличные бродяги изъ разныхъ портовыхъ городовъ, ѣхавшіе въ Америку искать не работы, а счастья. На палубѣ началась толкотня. Лаврентій съ Марысей, чтобы никому не мѣшать, усѣлись на канатѣ, сложенномъ на самомъ носу.
   -- Тятя, долго мы еще будемъ ѣхать по водѣ? спросила Марыся.
   -- А мнѣ почемъ знать! Кого ни спросишь, никто тебѣ по православному не отвѣтитъ.
   -- А какъ же мы столкуемся въ Америкѣ съ людьми?
   -- Не слыхала ты, что ли, что тамъ нашего народа страсть сколько.
   -- Тятя!
   -- Чего тебѣ?
   -- Хорошо-то здѣсь -- хорошо, а въ Липинцахъ все же лучше.
   -- Полно вздоръ-то молоть.
   Но вслѣдъ затѣмъ Лаврентій прибавилъ, какъ бы про себя:
   -- Воля Божія!..
   Глаза дѣвушки наполнились слезами, а потомъ оба, и старикъ, и дѣвушка, начали думать о Липинцахъ. Лаврентій Топорокъ размышлялъ о томъ, какъ случилось, что онъ поѣхалъ въ Америку. Какъ это случилось? Полгода тому назадъ, лѣтомъ, у него отняли корову за потраву. Крестьянинъ, который ее взялъ, требовалъ три рубля за убытокъ. Лаврентій не хотѣлъ дать этихъ денегъ. Отправились въ судъ. Дѣло затягивалось. Крестьянинъ, взявшій корову, началъ требовать вознагражденія за прокормъ; оно росло съ каждымъ днемъ. Лаврентій упрямился: ему было жаль денегъ. Судебныя издержки также росли, а дѣло все затягивалось. Въ концѣ-концовъ, Лаврентій его проигралъ. За корову пришлось заплатить груду денегъ, а ихъ у Лаврентія не оказалось; взяли у него лошадь, а его самого арестовали за сопротивленіе властямъ. Топорокъ рвалъ на себѣ волосы, потому что подошла пора жатвы, слѣдовательно, нужны были и рабочія руки, и упряжь. Онъ запоздалъ съ уборкою поля, а потомъ начались дожди; хлѣбъ гнилъ на корню. Тутъ онъ сообразилъ, что дѣло о потравѣ съѣло у него все: и деньги, и скотину, и урожай, и что весною имъ съ Марысей придется грызть землю или идти просить милостыню.
   А такъ какъ до того времени онъ былъ мужикъ достаточный и жилось ему недурно, то онъ впалъ въ отчаяніе и началъ съ горя пить. Въ кабакѣ онъ познакомился съ нѣмцемъ, который разъѣзжалъ по деревнямъ, какъ онъ говорилъ, чтобы скупать лёнъ, а на самомъ дѣлѣ, чтобы вывозить народъ за море. Нѣмецъ разсказалъ ему чудеса объ Америкѣ. Земли онъ ему наобѣщалъ столько, сколько не было въ Липинцахъ у всѣхъ крестьянъ, вмѣстѣ взятыхъ, и притомъ съ лѣсомъ и выгонами. Мужикъ даже ротъ разинулъ. Онъ вѣрилъ и не вѣрилъ; но еврей-арендаторъ поддакивалъ нѣмцу и говорилъ, что въ Америкѣ правительство даетъ земли каждому, сколько кто занять можетъ. Жидъ зналъ это отъ своего племянника. У нѣмца въ бумажникѣ было больше денегъ, чѣмъ у самого помѣщика. Мужика искушали, пока онъ не соблазнился. Зачѣмъ ему оставаться? Дѣло о потравѣ обошлось ему такъ дорого, что онъ могъ бы нанять за эти деньги работника. Промолчать ему, что ли, снести обиду и раззоренье? Взять посохъ въ руку, надѣть суму и распѣвать у паперти: "Святая, пречистая, Дѣва небесная"?-- Нѣтъ, этого не будетъ! подумалъ онъ. Ударилъ съ нѣмцемъ по рукамъ, къ Михайлову дню продалъ землю, взялъ съ собою дочь и вотъ они теперь плывутъ въ Америку.
   Путешествіе, однако, не обошлось такъ благополучно, какъ онъ думалъ. Въ Гамбургѣ мужику порядкомъ пообчистили карманы; на пароходѣ ему съ дочерью пришлось ѣхать между деками. Качка и безбрежное море ихъ устрашали. Никто его не понималъ и онъ никого не понималъ; съ ними обращались, какъ съ какой-нибудь вещью; ихъ толкали, какъ камень на дорогѣ; нѣмцы насмѣхались надъ нимъ и надъ Марысей. Во время обѣда, когда народъ толпился съ посудою у кухни, гдѣ раздавались пайки, ихъ оттѣсняли, такъ что ими нерѣдко приходилось голодать. Словомъ, не хорошо имъ было на пароходѣ. Кромѣ Бога, о нихъ никто не заботился. Мужикъ бодрился передъ дочерью, надѣвалъ на бекрень шапку, заставлялъ дѣвушку всему удивляться и самъ всему удивлялся, но, въ сущности, ничему не довѣрялъ. По временамъ, на него находилъ страхъ, что эти "нехристи", какъ онъ называлъ своихъ товарищей, бросятъ ихъ обоихъ въ воду, заставятъ перемѣнить вѣру или подписать какую нибудь бумагу, въ родѣ записи души дьяволу.
   Пароходъ, который ночью и днемъ все шелъ и шелъ по безбрежному морю, шумѣлъ, пѣнилъ воду, дышалъ, какъ чудовище и выпускалъ клубы дыма, казался ему какою-то нечистою силою. Дѣтскія опасенія, хотя онъ и скрывалъ ихъ передъ дочерью, сжимали ему сердце: вѣдь этотъ польскій мужикъ, оторванный отъ родной земли, дѣйствительно, былъ безпомощнымъ ребенкомъ, брошеннымъ на произволъ судьбы. Притомъ все, что онъ видѣлъ, все, что его окружало, превышало его понятія. Поэтому, нечего удивляться, что теперь, когда онъ сидѣлъ на сложенномъ канатѣ, онъ склонилъ голову подъ тяжестью заботы о неизвѣстномъ будущемъ. Морской вѣтеръ повторялъ ему постоянно: слово: "Липинцы, Липинцы!" Солнце ему говорило: "Какъ поживаешь, Лаврентій? Я изъ Липинцевъ." Но винтъ сверлилъ воду все сильнѣе, труба дышала все быстрѣе и громче, точно двѣ нечистыя силы, которыя уносили его все дальше отъ Липинцевъ.
   А Марысю преслѣдовали другія мысли и воспоминанія, которыя плыли за нею, какъ полоса, покрытая пѣною, или какъ морскія чайки за пароходомъ. Вспомнила она, какъ осенью, поздно вечеромъ, незадолго до отъѣзда, пошла она къ колодцу за водою. Первыя звѣзды уже замерцали на небѣ, а она тянула журавъ, напѣвая: "Ясекъ лошадь поилъ, а Кася воду брала" -- и ей было такъ грустно, какъ ласточкѣ, которая жалобно щебечетъ передъ тѣмъ, какъ летѣть въ теплые края... И вдругъ изъ темнаго лѣса послышался протяжный свистъ. Это Ясекъ Смолякъ, конюхъ, давалъ знать, что онъ видитъ, какъ нагнули журавъ, и сейчасъ подъѣдетъ. И вотъ, онъ подскакалъ, соскочилъ съ жеребца, подошелъ, а о томъ, что онъ говорилъ, она вспоминала точно о какой-то музыкѣ. Она закрыла глаза, и ей казалось, что Смолякъ ей опять шепчетъ на ухо дрожащимъ голосомъ:
   -- Если твой батюшка заупрямится, то и я продамъ избу; продамъ землю и тоже поѣду... Марыся, дорогая моя! говорилъ онъ: -- гдѣ ты будешь, туда полечу и я журавлемъ по небу, поплыву утенкомъ по водѣ, покачусь золотымъ перстнемъ по дорогѣ, а найду тебя, ненаглядную мою! Гдѣ ты будешь хозяйничать, тамъ буду хозяйничать и я! Что съ тобою станется, то станется и со мною; одна намъ жизнь, одна намъ смерть. Я тутъ, надъ студеною водою, сговорился съ тобою. И пусть меня Богъ броситъ, если я брошу тебя, мое солнышко!
   Вспоминая эти слова, Марыся видѣла и колодезь, и большой красный мѣсяцъ надъ лѣсомъ, и самого Яська, точно живого. Воспоминанія эти утѣшали ее, облегчали ея скорбь. Ясекъ былъ парень степенный, и она вѣрила, что онъ сдѣлаетъ то, что сказалъ. Ахъ, еслибъ онъ былъ теперь при ней и слушалъ вмѣстѣ съ нею морской шумъ! Съ нимъ было бы веселѣе; онъ никого не боялся и умѣлъ всякому горю помочь. Что дѣлалъ онъ теперь тамъ въ Липинцахъ? Должно быть, первый снѣгъ уже выпалъ. Поѣхалъ ли онъ въ лѣсъ, съ топоромъ, или ходитъ около лошадей? А можетъ быть, его послали куда-нибудь на саняхъ? Гдѣ онъ теперь, сердечный? Она ясно видитъ Липинцы: снѣгъ скрипитъ на дорогѣ, сквозь темныя вѣтви, лишенныя листвы, виднѣется красная заря, стаи воронъ тянутся съ громкимъ карканьемъ отъ лѣса въ деревнѣ, изъ трубъ поднимается сѣрый дымъ къ небу, а вдали лѣсъ, весь въ снѣгу, стоитъ красный отъ зари.
   А сама она теперь гдѣ? куда завезъ ее отецъ? Вдали, на сколько хватаетъ глазъ, вода и вода, зеленыя борозды и гряды, покрытыя пѣною, а на безбрежномъ морѣ одинъ только этотъ пароходъ, какъ заблудившаяся птица; небо надъ головою, пустыня внизу, безпрерывный шумъ, какъ бы плачъ волнъ и свистъ вѣтра, а тамъ передъ носомъ парохода край свѣта...
   Ясекъ сердечный, найдешь ли ты туда дорогу, полетишь ли ты соколомъ по небу или поплывешь рыбою въ водѣ? думаешь ли ты тамъ, въ Липинцахъ, обо мнѣ?!
   Солнце опускалось медленно. На поверхности моря золотою чешуею заискрилась широкая солнечная полоса и исчезала гдѣ-то въ безконечной дали. Пароходъ, попавъ на эту огненную ленту, казалось, гнался за удалявшимся солнцемъ. Дымъ, вырывавшійся изъ трубы, казался краснымъ, паруса и влажные канаты приняли розовый оттѣнокъ; матросы затянули пѣсню, а лучезарный шаръ все увеличивался и опускался ниже. Вскорѣ видна была надъ моремъ только половина его; потомъ остались одни лучи, а затѣмъ весь западъ зардѣлъ одною величественною зарею и въ этомъ огненномъ морѣ нельзя уже было различить, гдѣ кончаются волны и начинается небо; воздухъ и вода одинаково были пропитаны свѣтомъ, который постепенно погасалъ. А океанъ шумѣлъ величественно, но спокойно, точно нашептывалъ вечернюю молитву.
   Въ такія минуты воспоминанія воскресаютъ съ особою силою; человѣкъ сильнѣе любитъ то, что полюбилъ, и всей душой стремится къ тому, о чемъ тоскуетъ. Лаврентій и Марыся тоже почувствовали, что хотя вѣтеръ ихъ и уноситъ, какъ оторванные листья, но что ихъ родная земля не тамъ, куда они ѣхали, а тамъ, откуда они уѣзжали. О, польская земля! Ты, богатая урожаями и заросшая лѣсомъ! ты, пестрѣющая соломенными крышами, наполненная зелеными лугами, аистами, ласточками, крестами, бѣлыми усадьбами среди липъ! ты, кланяющаяся въ четырехугольной шапкѣ до самыхъ ногъ, здоровающаяся словами: "да будетъ благословенъ"! и отвѣчающая: "во вѣки вѣковъ"! ты, любимая мать наша! Да, ты всего на свѣтѣ дороже намъ! И вотъ то, чего мужицкія сердца до сихъ поръ не чувствовали, вдругъ проснулось теперь. Лаврентій снялъ шапку; угасавшій свѣтъ падалъ на его сѣдые волосы; мысль работала, хотя онъ не зналъ, какъ ему выразить то, что его поразило. Наконецъ, онъ сказалъ:
   -- Марыся, сдается, что тамъ что-то осталось?
   -- Доля осталась и любовь осталась, отвѣчала тихо дѣвушка и взглянула на небо, точно молилась...
   Между тѣмъ, стемнѣло; пассажиры начали уходить съ палубы; но на пароходѣ замѣчалось необыкновенное движеніе. Послѣ прекраснаго солнечнаго захода, не всегда ночь бываетъ спокойна; поэтому безпрерывно раздавались свистки, и матросы тянули канаты. Послѣдніе пурпуровые отблески угасли на морѣ, и одновременно надъ водою поднялась мгла; звѣзды замерцали на небѣ и исчезли. Мгла сгущалась, покрыла небо и даже пароходъ. Видны были только труба и средняя мачта; моряки походили на тѣни. Не прошло и часа, какъ все скрылось въ бѣловатой мглѣ; даже фонарь, прикрѣпленный на самой верхушкѣ мачты, даже искры, вылетавшія изъ трубы.
   Качка совершенно прекратилась. Волненія не было никакого; казалось, что мгла придавила море своею тяжестью.
   Настала темная и безмолвная ночь. Внезапно въ этой тиши, послышались странные звуки, точно дыханіе какого-то великана. По временамъ, казалось, что кто-то звалъ изъ темноты, потомъ послышался цѣлый хоръ отдаленныхъ голосовъ, жалобныхъ и какъ бы плачущихъ. Эти звуки быстро приближались къ пароходу.
   Матросы, заслышавъ ихъ, говорятъ, что буря сзываетъ нечистыя силы изъ ада.
   Признаки приближавшейся бури становились все явственнѣе. Капитанъ, въ резиновомъ плащѣ съ капюшономъ, и рулевой заняли свои мѣста: первый на мостикѣ, второй -- у освѣщеннаго компаса. Всѣ пассажиры исчезли съ палубы. Лаврентій съ Марысей тоже спустились въ каюту. Тутъ царствовала тишина. Свѣтъ лампъ, прикрѣпленныхъ къ низкому потолку, слабо освѣщалъ каюту и кучки эмигрантовъ, сидѣвшихъ у своихъ коекъ. Потолкомъ служили бока парохода, поэтому койки, раздѣленныя перегородками, походили скорѣе на темныя норы, чѣмъ на кровати; и вообще вся каюта производила впечатлѣніе большого погреба. Воздухъ въ ней былъ пропитанъ запахомъ просмоленнаго холста, канатовъ, сырости. Какая разница между этимъ помѣщеніемъ и каютами перваго класса! Даже двухнедѣльный переѣздъ въ такомъ погребѣ заражаетъ легкія, вызываетъ часто даже скорбутъ. Лаврентій съ дочерью были всего четыре дня въ дорогѣ, а между тѣмъ нельзя было узнать прежнюю здоровую, румяную Марысю. Старикъ тоже пожелтѣлъ, какъ воскъ. Оба они въ первые дни вовсе не выходили на палубу. Они думали, что нельзя. Впрочемъ, развѣ они знали, что можно и чего нельзя? Они не рѣшались тронуться съ мѣста, присматривая за своими вещами. Они и теперь сидѣли, какъ и всѣ, у своихъ вещей. Такими узелками была завалена вся каюта, что увеличивало безпорядокъ, царствовавшій въ ней, и придавало ей угрюмый видъ. Постельныя принадлежности, одежда, жизненные припасы, разная утварь и жестяная посуда въ страшномъ безпорядкѣ были разбросаны на полу въ кучкахъ, разной величины. На нихъ сидѣли эмигранты, почти все нѣмцы. Одни жевали табакъ, другіе курили трубки; облака дыма поднимались къ потолку и длинными полосами тянулись къ выходу, заслоняя свѣтъ лампъ. Нѣсколько дѣтей плакало по угламъ; но обыкновенный говоръ и шумъ стихли; мгла нагнала на всѣхъ печаль и опасеніе. Опытные люди знали, что приближается буря. Впрочемъ, ни для кого уже не было тайною, что предстоитъ опасность, а можетъ быть, даже смерть. Только Лаврентій и Марыся ничего не замѣчали.
   Сидѣли они оба въ глубинѣ каюты, въ самомъ узкомъ ея мѣстѣ, недалеко отъ носа. Тутъ качка докучала сильнѣе всего, вотъ почему товарищи оттѣснили ихъ сюда. Старикъ жевалъ хлѣбъ, а дѣвушка, которой наскучило бездѣйствіе, заплетала косы на ночь.
   Однако, общее молчаніе, прерываемое только плачемъ дѣтей, показалось ей страннымъ.
   -- Что это нѣмцы сидятъ такъ смирно сегодня? спросила она.
   -- Почемъ я знаю! отвѣтилъ равнодушно Лаврентій.
   -- Праздникъ у нихъ, что-ли какой...
   Вдругъ, весь пароходъ вздрогнулъ, какъ будто чего то испугался. Жестяная посуда зазвенѣла, пламя въ лампахъ дрогнуло и заблестѣло сильнѣе. Нѣсколько голосовъ испуганно спрашивали:
   -- Что такое? что?
   Но никто не отвѣчалъ. Пароходъ вторично вздрогнулъ, но уже сильнѣе; носъ его поднялся и быстро опустился, и въ то же время волна глухо ударила съ одной стороны въ окна.
   -- Буря идетъ! прошептала Марыся сдавленнымъ голосомъ.
   Между тѣмъ, вокругъ парохода что-то зашумѣло, какъ въ лѣсу, когда въ него врывается вихрь; поднялся вой, какъ будто зарычало цѣлое стадо волковъ. Вѣтеръ ударилъ разъ, потомъ другой, опрокинулъ пароходъ на бокъ, потомъ описалъ съ нимъ кругъ, поднялъ его и бросилъ въ пучину. Пароходъ затрещалъ; жестяная посуда, узлы съ вещами начали кататься по полу изъ стороны въ сторону. Нѣсколько людей попадало; пухъ изъ подушекъ началъ летать въ воздухѣ, а стекла въ лампахъ печально зазвенѣли.
   Раздался шумъ, трескъ, плескъ воды, разлившейся по палубѣ, крикъ женщинъ и плачъ дѣтей, и среди этого смятенія и хаоса слышался пронзительный свистокъ капитана и, по временамъ, раздавалось глухое топанье матросовъ, пробѣгавшихъ по палубѣ.
   -- Пресвятая Богородица! шепнула Марыся.
   Носовая часть парохода, гдѣ она находилась съ отцемъ, то взлетала на верхъ, то бѣшено опускалась внизъ. Несмотря на то, что они крѣпко держались за край койки, ихъ такъ бросало, что они ударялись объ втѣну. Ревъ волнъ усиливался, а потолокъ такъ трещалъ, что каждую минуту можно было ожидать, что бревна и доски обрушатся.
   -- Держись, Марыся! кричалъ Лаврентій, стараясь перекричать бурю. Но вскорѣ страхъ сдавилъ горло и ему, и другимъ. Дѣти перестали плакать, женщины -- кричать. У всѣхъ ускорилось дыханіе, а руки судорожно ухватились за разные неподвижные предметы. Бѣшенство бури все возростало. Стихіи бушевали, мгла смѣшалась съ мракомъ, тучи -- съ водою, вихрь -- съ пѣною; волны ударяли въ пароходъ, точно стрѣляя изъ пушекъ, бросали его направо и налѣво, поднимали до тучъ и опускали до дна морского. По временамъ, волна обдавала пароходъ во всю его длину. Въ каютѣ лампы стали тухнуть. Становилось все темнѣе, и Лаврентію съ Марысей казалось, что наступаетъ уже мракъ смерти.
   -- Марыся! заговорилъ мужикъ прерывавшимся голосомъ: -- Марыся, прости меня, что я тебя увезъ на твою погибель! Насталъ послѣдній нашъ часъ. Не увидятъ наши грѣшныя очи болѣе свѣта. Не будемъ мы въ землѣ лежать, горемычные, а предстанемъ на страшный судъ прямо изъ воды, не исповѣдавшись, не причастившись!
   Тутъ Марыся поняла, что спасенія уже нѣтъ. Разныя мысли приходили ей въ голову, но внутренній голосъ все заглушалъ.
   -- Ясекъ, Ясекъ, сердечный ты мой! слышишь ли ты меня въ Липинцахъ?
   И страшная тоска защемила ей сердце, такъ что она начала громко всхлипывать. Какой-то голосъ крикнулъ изъ угла: "Still!" и прервался, точно испугавшись собственнаго звука. Стекло одной изъ лампъ упало на полъ и разбилось; лампа потухла. Стало еще темнѣе. Люди собрались въ одномъ углу, прижимаясь другъ къ другу. Всѣ молчали. Вдругъ раздался голосъ Лаврентія:
   -- Kyrie Eleison!
   -- Chryste Eleison, отвѣчала, рыдая, Марыся.
   -- Господи, внемли моленію моему!
   -- Отче Небесный, помилуй насъ! повторяли они оба слова молитвы.
   Въ темной каютѣ голосъ старика и прерываемые рыданіями отвѣты дѣвушки звучали необыкновенно торжественно. Нѣкоторые эмигранты сняли шапки. Постепенно плачъ дѣвушки стихъ, голоса становились спокойнѣе, чище; но буря, вторя имъ, продолжала выть.
   Внезапно раздался крикъ у входа. Волна выбила дверь и ворвалась въ каюту; вода съ шумомъ разлилась по всѣмъ угламъ: женщины начали кричать, точно обезумѣвъ, и бросились на койки. Всѣмъ казалось, что уже наступилъ конецъ.
   Вслѣдъ затѣмъ, вошелъ помощникъ капитана съ фонаремъ въ рукѣ, весь мокрый и красный. Онъ успокоилъ нѣсколькими словами женщинъ, сказавъ, что вода случайно проникла въ каюту, и прибавилъ, что опасность не велика, потому что пароходъ находится въ открытомъ морѣ. Прошелъ часъ, другой. Буря все усиливалась. Пароходъ скрипѣлъ, погружался носомъ въ воду, опрокидывался на бокъ, но не тонулъ. Всѣ постепенно успокоились; нѣкоторые пассажиры улеглись спать. Опять прошло нѣсколько часовъ; изъ окна въ потолкѣ въ темную каюту сталъ проникать свѣтъ. Начиналсь день, блѣдный, какъ бы испуганный, печальный; но онъ ободрилъ всѣхъ. Прочитавъ всѣ молитвы, которыя они знали наизусть, Лаврентій и Марыся взобрались на свои койки и глубоко заснули.
   Разбудилъ ихъ звонокъ, возвѣщавшій о завтракѣ. Но они не могли ѣсть. Головы у нихъ были точно налитыя свинцомъ; старикъ, однако, чувствовалъ себя еще хуже дѣвушки. Нѣмецъ, подговорившій его ѣхать въ Америку, правда, упомянулъ, что придется совершить путешествіе моремъ, но мужикъ не думалъ, что придется ѣхать такъ долго, столько дней и ночей. Онъ полагалъ, что переѣдетъ въ родѣ какъ на паромѣ, какъ случалось ему не разъ. Еслибы онъ зналъ, что море такое большое, онъ остался бы въ Липинцахъ. Кромѣ того, безпокоила его еще другая мысль. Онъ спрашивалъ себя, не обрекалъ ли онъ на гибель душу своей дочери и свою собственную? Не грѣхъ ли это для католика изъ Липинцевъ искушать Господа Бога и пускаться въ такую пучину, по которой приходилось уже ѣхать пятый день, чтобы добраться до другого берега, если вообще былъ берегъ по другую сторону? Сомнѣніе его и тревога возростали еще въ теченіи семи дней. Буря свирѣпствовала еще двое сутокъ, потомъ стала тише. Они съ Марысей рѣшились выйти опять на палубу, но когда увидѣли сердитое, мрачное море, еще не успокоившееся, водяныя горы, надвигавшіяся на пароходъ, и бездонныя подвижныя пропасти, они подумали, что ихъ развѣ спасетъ Богъ или какая-нибудь сверхъестественная сила, но не люди.
   Погода, наконецъ, совершенно прояснилась. Но проходилъ день за днемъ, а передъ пароходомъ все виднѣлось море да море, иногда зеленое, иногда синее, сливавшееся съ небомъ. На небѣ высоко неслись свѣтлыя облака, которыя вечеромъ принимали красный цвѣтъ и исчезали на далекомъ западѣ. Пароходъ какъ бы гнался за ними. Лаврентію думалось, что море никогда не кончится; онъ собрался съ силами и рѣшился спросить объ этомъ у кого-нибудь.
   Такъ случилось, что однажды, снявъ четырехъ-угольную шапку и покорно припавъ къ ногамъ проходившаго матроса, онъ его спросилъ:
   -- А что, баринъ, скоро ли мы доберемся до перевоза?
   О чудо! Матросъ не расхохотался, а остановился и сталъ прислушиваться. На красномъ лицѣ его, потрескавшемся отъ вѣтра, видна была работа какихъ-то воспоминаній, которыя не могли сложиться въ опредѣленную мысль... Потомъ онъ спросилъ:
   -- Was?
   -- Скоро ли доберемся до берега?
   -- Два дня! два дня! съ трудомъ повторялъ матросъ, показывая въ то же время два пальца.
   -- Покорно благодаримъ.
   -- Откуда вы?
   -- Изъ Липинцевъ.
   -- Was ist das Lipincew?
   Марыся, которая подошла во время разговора, ужасно покраснѣла, но, робко взглянувъ на матроса, произнесла тоненькимъ голоскомъ, какъ говорятъ крестьянскія дѣвушки:
   -- Мы изъ-подъ Познани, знаете?
   Матросъ въ задумчивости сталъ смотрѣть на мѣдный гвоздь въ бортѣ; потомъ взглянулъ на дѣвушку, на ея свѣтлую, какъ ленъ, головку, и на грубомъ лицѣ его мелькнуло выраженіе нѣжности. Потомъ онъ съ достоинствомъ сказалъ:
   -- Я былъ въ Данцигѣ... Я понимаю по польски... Я -- Кашубъ... Вашъ брудеръ... Но давно! Jetzt bin ich deutsch...
   Сказавъ это, онъ поднялъ конецъ каната, который держалъ передъ тѣмъ въ рукахъ, отвернулся и, крикнувъ по матросски: "ho-ho-o!" началъ тянуть канатъ... Съ этого дня онъ, завидѣвъ Лаврентія и Марысю на палубѣ, дружественно улыбался дѣвушкѣ. Они тоже очень были рады встрѣтить хоть одну родственную душу на нѣмецкомъ пароходѣ. Впрочемъ, путь близился къ концу. На другой день, когда они вышли на палубу, они увидѣли вдали какой-то предметъ, колыхавшійся на морѣ, а когда пароходъ приблизился къ этому предмету, они убѣдились, что это была большая красная бочка; вдали виднѣлась другая такая же бочка, третья, четвертая. Въ воздухѣ стояла легкая мгла, море серебрилось. За пароходомъ съ визгомъ и крикомъ летѣли большія стаи бѣлыхъ птицъ съ черными крыльями. На палубѣ кипѣла жизнь. Матросы одѣли новыя куртки; одни мыли палубу, другіе чистили мѣдныя принадлежности бортовъ и оконъ, на мачтѣ появился одинъ флагъ, а на кормѣ другой большихъ размѣровъ.
   Оживленіе и радость охватили всѣхъ пассажировъ; рѣшительно всѣ они вышли на палубу; нѣкоторые вынесли чемоданы и стали застегивать ремни.
   Видя все это, Марыся сказала:
   -- Должно полагать, что подъѣзжаемъ къ берегу.
   Лаврентій тоже повеселѣлъ. На западѣ показался сперва островъ Санди-Гокъ, а затѣмъ другой съ большимъ зданіемъ посерединѣ. Вдали мгла какъ будто сгущалась, виднѣлась точно туча, дымъ какой-то, легшій полосою на море... При видѣ его поднялся говоръ и шумъ: всѣ показывали на него рукою, а пароходъ, какъ бы съ радости, пронзительно засвисталъ.
   -- Что это? спросилъ Лаврентій.
   -- Нью-Йоркъ, отвѣтилъ стоявшій около него Кашубъ.
   Между тѣмъ, дымъ какъ будто сталъ разсѣеваться и исчезать, а вмѣсто него, по мѣрѣ того, какъ пароходъ разсѣкалъ серебристую воду, выступали очертанія домовъ, крышъ, трубъ; остроконечныя башни вырисовывались явственно на синевѣ неба, рядомъ съ башнями высокія фабричныя трубы, а надъ ними столбы дыма, разроставшіеся въ пушистыя кисти на верху. Внизу передъ городомъ виднѣлся цѣлый лѣсъ мачтъ, а на нихъ тысячи пестрыхъ флаговъ, точно цвѣты въ полѣ. Пароходъ все приближался; живописный городъ выступалъ точно изъ-подъ воды. Радостное чувство наполнило душу Лаврентія; онъ снялъ шапку и, разинувъ ротъ, смотрѣлъ и смотрѣлъ, пока, наконецъ, не обратился къ дочери:
   -- Марыся!
   -- Господи Боже мой!
   -- Видишь?
   -- Вижу.
   -- Что, чудно?
   -- Чудно.
   -- А ну! Слава Богу! Еслибы только дали землю близехонько около города, вонъ съ тѣмъ лугомъ, базаръ былъ бы подъ рукою. Корову приведешь или свинью -- ну, и продашь. Народу тутъ, видно, страсть. Въ Польшѣ я мужикъ, а тутъ буду бариномъ...
   Въ эту минуту роскошный Національный паркъ развернулся во всю длину передъ его глазами. Лаврентій, увидѣвъ группы деревьевъ, заговорилъ снова:
   -- Поклонюсь я низко правительственному комиссару и попрошу его, чтобы онъ далъ мнѣ хоть съ десятину того лѣса. Коли быть помѣщикомъ, такъ ужь быть. Работника пошлю рано утромъ съ дровами въ городъ. Слава Всевышнему, вижу, что нѣмецъ меня не надулъ.
   Марысѣ тоже улыбалась мысль сдѣлаться барышней, и она сама не знала, почему ей пришла въ голову пѣсенка, которую въ Липйнцахъ на свадьбахъ пѣла молодая нареченному:
   
   Что же ты за панъ?
   Что же ты за панъ?
   Весь-то твой нарядъ --
   Шапка да жупанъ...
   
   Не собиралась ли она уже спѣть эту пѣсенку бѣдному Яськѣ, когда тотъ за ней пріѣдетъ, а она будетъ помѣщицей?
   Между тѣмъ, отъ карантиннаго зданія подъѣхалъ маленькій пароходъ. Пятеро людей вошло на палубу. Начались разспросы. Вслѣдъ за тѣмъ, подъѣхалъ другой пароходъ, уже изъ города, и привезъ съ собою агентовъ отъ гостинницъ и желѣзныхъ дорогъ, провожатыхъ, мѣнялъ; все это кричало, толкалось, сновало по всей палубѣ. Лаврентій и Марыся какъ бы попали въ какую-то мельницу и не знали, что дѣлать.
   Кашубъ посовѣтовалъ старику размѣнять деньги и обѣщалъ, что не дастъ его обмануть; Лаврентій согласился. За деньги, привезенныя имъ съ собою, онъ получилъ 47 долларовъ серебромъ. Пока все это происходило, пароходъ уже настолько приблизился къ городу, что видны были нетолько дома, но и люди, стоявшіе на набережной; потомъ на каждомъ шагу начали встрѣчаться пароходы различной величины и, наконецъ, "Блюхеръ" добрался до верфи и въѣхалъ въ узкій докъ.
   Путешествіе было окончено.
   Народъ высыпалъ на берегъ, какъ пчелы изъ улья. По узкому мостику, спущенному съ парохода на берегъ, тѣснилась разноцвѣтная толпа: сперва первый классъ, потомъ второй, а напослѣдокъ пассажиры третьяго класса, съ вещами на спинѣ и въ рукахъ. Когда Лаврентій съ Марысей подошли къ отверстію въ бортѣ, они встрѣтились съ Кашубомъ. Онъ на прощанье сердечно подалъ имъ руку и сказалъ:
   -- Брудеръ, желаю глюку! И тебѣ, дѣвушка. Богъ въ помощь!
   -- Покорно благодаримъ, отвѣтили тѣ, оттѣсненные толпою, которая унесла ихъ по покатому мостику въ обширное таможенное зданіе.
   Таможенный чиновникъ, въ сѣромъ сюртукѣ съ серебряною звѣздочкою, ощупалъ ихъ вещи, потомъ крикнулъ: "All right!" и указалъ на выходъ. Они вышли и очутились на улицѣ.
   -- А что теперь дѣлать, тятя? спросила Марыся.
   -- Надо ждать. Нѣмецъ сказалъ, что сейчасъ придетъ комиссаръ и спроситъ насъ.
   Они стали у стѣны, въ ожиданіи комиссара. Ихъ окружилъ шумъ громаднаго города. Они никогда ничего подобнаго не видѣли. Улицы тянулись прямыя, широкія, а по улицамъ суетился народъ, какъ бы во время ярмарки; посрединѣ, ѣхали коляски, дилижансы, ломовые. Вездѣ слышалась странная, незнакомая рѣчь; раздавались крики рабочихъ и продавцовъ. Поминутно проходили люди, совсѣмъ черные, съ большими курчавыми головами. При видѣ ихъ, Лаврентій съ Марысей набожно крестились. Удивительно страннымъ показался имъ этотъ городъ, такой шумный, наполненный свистомъ локомотивовъ, стукомъ экипажей и человѣческимъ крикомъ. Всѣ шли такъ быстро, какъ будто гнались за кѣмъ-нибудь или предъ кѣмъ-нибудь бѣжали: настоящій муравейникъ! И какія странныя лица: то черныя, то темно-желтыя, то красноватыя. Именно у порта, въ томъ мѣстѣ, гдѣ они стояли, было самое сильное движеніе: съ однихъ пароходовъ снимала тюки и нагружали ихъ на другіе, поминутно пріѣзжали ломовые, по мостикамъ раздавался стукъ тачекъ, словомъ, можно было подумать, что находишься на лѣсопильнѣ. Такъ прошелъ часъ, другой; стоя у стѣны, они ожидали комиссара.
   Странный видъ представлялъ на американскомъ берегу въ Нью-Йоркѣ этотъ польскій мужикъ съ длинными сѣдѣющими волосами, въ барашковой четырехугольной шапкѣ, и эта дѣвушка, въ синемъ спенсерѣ и съ бусами на шеѣ. Но народъ проходилъ мимо и даже не замѣчалъ ихъ. Въ Америкѣ не удивляются новымъ лицамъ и нарядамъ.
   Прошелъ еще часъ; небо покрылось тучами; пошелъ дождь съ снѣгомъ; съ моря подулъ холодный, сырой вѣтеръ...
   Они стояли и ожидали комиссара.
   Мужики терпѣливы, но у Лаврентія съ Марысей стало тяжело на душѣ.
   Они чувствовали себя одинокими на пароходѣ, среди чужихъ людей; на безбрежномъ морѣ имъ было нехорошо и страшно. Они молили Бога, чтобы Онъ ихъ вывелъ, какъ заблудшихся дѣтей, изъ морской пучины. Они думали, что когда доберутся до берега, то горе ихъ кончится. Но вотъ они пріѣхали, были въ большомъ городѣ и чувствовали себя среди этого шума еще болѣе одинокими, чѣмъ на пароходѣ.
   Комиссаръ не приходилъ. Какъ быть, если онъ совсѣмъ не придетъ, если нѣмецъ ихъ надулъ?
   Бѣдныя мужицкія сердца тревожно забились при этой мысли. Что съ ними будетъ? Они погибнутъ.
   Между тѣмъ, вѣтеръ ихъ пронизывалъ, дождикъ мочилъ.
   -- Холодно тебѣ, Марыся? спросилъ Лаврентій.
   -- Холодно, тятя, отвѣтила дѣвушка.
   Прошелъ еще часъ. Темнѣло. Движеніе въ портѣ, ослабѣвало; на улицахъ зажигали фонари: море огня залило весь городъ; рабочіе, распѣвая хриплыми голосами: "Yankee Doodle", потянулись кучками въ городъ. Набережная постепенно совсѣмъ опустѣла. Таможенное зданіе закрыли. Мужики все стояли, ожидая комиссара.
   Затѣмъ настала ночь, и портъ какъ бы замеръ. По временамъ только, на пароходахъ изъ трубъ, шипя, вырывались искры, потухавшія во мракѣ, или волна, ударяясь о каменную набережную, точно бормотала. Не то вдругъ раздавалась пѣсня пьянаго матроса, возвращавшагося на судно; свѣтъ фонарей блѣднѣлъ отъ надвигавшейся мглы. Они все ждали.
   Еслибы они и не хотѣли ждать, то куда имъ было идти, что предпринять, гдѣ прислонить утомленныя головы? Холодъ пронизывалъ ихъ все сильнѣе; голодъ сталъ докучать. Хоть бы пріютиться гдѣ-нибудь подъ крышей: они вѣдь промокли до костей. Ахъ, комиссаръ не пришелъ и не придетъ, потому что такихъ комиссаровъ совсѣмъ нѣтъ! Нѣмецъ былъ агентомъ транспортной конторы, бралъ процентъ со штуки, а до остального ему дѣла не было.
   Лаврентій почувствовалъ, что ноги у него подкашиваются, что какая-то ужасная тяжесть придавливаетъ его къ землѣ, что гнѣвъ Божій тяготѣетъ надъ нимъ.
   Онъ страдалъ и ждалъ, какъ только умѣетъ страдать мужикъ. Голосъ дѣвушки, дрожавшей отъ холода, вывелъ его изъ оцѣпенѣнія...
   -- Тятя!
   -- Тише. Нѣтъ милосердія надъ нами!
   -- Вернемся въ Липинцы...
   -- Ступай, утопись...
   -- Боже, Боже! шепнула тихо Марыся.
   Лаврентію стало жаль ея.
   -- Сирота горемычная!.. Хоть бы Богъ сжалился надъ тобою...
   Но она уже не слыхала. Прислонивъ голову къ стѣнѣ, она закрыла глаза и заснула тяжелымъ, лохорадочнымъ сномъ. Во снѣ она видѣла, точно въ рамкѣ, Липинцы и слышала насмѣшливую пѣсенку Ясъки:
   
   Что же ты за пани?
   Что же ты за пани?
   Весь-то твой нарядецъ --
   Спенсерочекъ рваный.
   
   Первые лучи дневного свѣта упали на воду, на мачты и на таможенное зданіе.
   Въ блѣдномъ этомъ свѣтѣ можно было различить двѣ фигуры, спавшія у стѣны, съ посинѣвшими лицами, покрытыя снѣгомъ, неподвижныя, точно мертвыя.
   

II.
Въ Нью-Йоркъ.

   Идя съ широкаго Бродвея къ порту, въ направленіи къ Чэтамъ-скверу, и пройдя нѣсколько прилегающихъ улицъ, прохожій попадаетъ въ часть города, бѣдную, уединенную и мрачную. Переулки становятся все уже; дома, выстроенные, можетъ быть, еще голландскими переселенцами, отъ времени полуразвалились, крыши осунулись, штукатурка со стѣнъ обвалилась, а сами стѣны погрузились такъ глубоко въ землю, что окна подвальнаго этажа выходятъ надъ мостовою только верхнею частью рамы. Причудливыя кривизны замѣняютъ тутъ излюбленныя въ Америкѣ, прямыя линіи; крыши и стѣны не протянуты по шнурку, а скучиваются и громоздятся въ безпорядкѣ.
   Такъ какъ эта часть города расположена на самомъ берегу, то лужи на улицахъ почти никогда не высыхаютъ, а маленькія площади, кругомъ обстроенныя лачугами, походятъ на пруды, наполненные густою, черною, вонючею водою. Окна грязныхъ домовъ мрачно отражаются въ этой водѣ, поверхность которой пестрѣетъ клочками бумаги, кусками стекла, дерева, картона и жести отъ тюковъ; этими же предметами завалены улицы или, точнѣе говоря, весь покрывающій ихъ слой грязи. Вездѣ тутъ царствуетъ безпорядокъ и нищета.
   Въ этой-то части города встрѣчаются "бордингъ-гоузы" или постоялые дворы, въ которыхъ за два доллара еженедѣльно, можно имѣть ночлегъ и содержаніе; "баррумы" или кабаки, гдѣ китоловы вербуютъ бродягъ всякаго рода на свои суда; венецуельскія и бразильскія агентства, учрежденныя съ цѣлью колонизаціи экватора и доставленія лихорадкѣ надлежащаго числа жертвъ; кухмистерскія, питающія своихъ гостей солониной, гнилыми устрицами и рыбами, которыми даже вода гнушается, выбрасывая ихъ на берегъ; тайные игорные дома; китайскія прачешныя; разные пріюты для моряковъ. Словомъ, это настоящій вертепъ нищеты, голода, преступленій и слезъ.
   Тѣмъ не менѣе, эта часть города отличается оживленіемъ, такъ какъ вся масса эмигрантовъ, которые даже и временно не находятъ себѣ пріюта въ казармахъ Кэстль-Гардена и не хотятъ или не могутъ идти въ такъ называемые воркитъ-гоузы или рабочіе дома, здѣсь живутъ и здѣсь умираютъ. Если эмиграцію можно назвать накипью европейскихъ обществъ, то жители этихъ переулковъ заслуживаютъ названія накипи самой эмиграціи. Народъ этотъ ничего не дѣлаетъ, отчасти по недостатку работы, отчасти же изъ любви къ искуству. Поэтому и неудивительно, что тутъ довольно часто раздаются выстрѣлы револьвера, крики о помощи, хриплый ревъ бѣшенства, разгульныя ирландскія пѣсни или вой негровъ, бьющихся головами между собою. Днемъ поминутно группы бродягъ, въ разорванныхъ шляпахъ, съ трубками въ зубахъ, наблюдаютъ за кулачнымъ боемъ и бьются объ закладъ на 1--5 центовъ за каждый подбитый глазъ. Дѣти бѣлыхъ и маленькіе негры съ курчавыми головами, вмѣсто школы, проводятъ время на улицахъ, играя въ бабки или ища въ грязи остатковъ овощей, апельсиновъ и банановъ, а ирландки протягиваютъ исхудалыя руки, при видѣ лучше одѣтаго прохожаго, случайно сюда попавшаго.
   Въ этой человѣческой гееннѣ мы находимъ старыхъ нашихъ знакомыхъ: Лаврентія Топорка и его дочь, Марысю. Мечта сдѣлаться помѣщикомъ была только сладкимъ сномъ, дѣйствительность же представлялась въ видѣ крошечной подвальной комнатки, съ однимъ окномъ, въ которомъ всѣ стекла были перебиты. На стѣнахъ чернѣла плесень; въ одномъ углу стояла маленькая продыравленная желѣзная печка и столъ съ тремя ножками, въ другомъ лежало немного соломы, замѣнявшей кровать.
   Лаврентій, стоя на колѣняхъ передъ печкою, искалъ, не найдется ли въ холодной золѣ картофелю, и постоянно хотя и тщетно возобновлялъ свои поиски вотъ уже второй день; а Марыся сидѣла на соломѣ и, обхвативъ руками колѣни, смотрѣла упорно въ землю. Дѣвушка сильно похудѣла. Это была, какъ будто, та же самая Марыся, но щеки ея глубоко впали, блѣдное, болѣзненное лицо стало меньше, а глаза сдѣлались большими и задумчивыми. На лицѣ отразилось вліяніе испорченнаго воздуха, заботъ и недостаточнаго питанія. Поддерживала она съ отцомъ свое существованіе картофелемъ; но вотъ уже два дня, какъ онъ вышелъ. Они не могутъ сообразить, что имъ дѣлать. Третій мѣсяцъ они сидятъ въ этой ямѣ и денегъ у нихъ ужь вовсе нѣтъ. Лаврентій пробовалъ достать работу, но люди даже не поняли, чего онъ хочетъ. Ходилъ онъ въ портъ носить тяжести и нагружать уголь на суда, но у него не было тачки и къ тому же ирландцы подбили ему тотчасъ же глаза; взялъ онъ топоръ и отправился искать работу въ докахъ, но ему снова подбили глаза. Да и что это за работникъ, который не понимаетъ, что ему говорятъ? За что онъ ни принимался, куда ни ходилъ,-- вездѣ надъ нимъ смѣялись, отталкивали, били; такъ ему и не удалось что-нибудь заработать. Посѣдѣлъ онъ отъ горя, надежда исчезла, деньги кончились, начинался голодъ.
   У себя дома, еслибы онъ даже все потерялъ, еслибы онъ впалъ въ тяжкую болѣзнь, еслибы дѣти выгнали его изъ избы, то стоило бы только взять посохъ, стать подъ крестомъ на распутьи или у церковной паперти и пѣть: "Святая, пречистая, Дѣва Небесная". Проѣхалъ бы баринъ, далъ бы пятачекъ; барыня выслала бы изъ экипажа ребенка съ монетою въ розовой ручкѣ и съ большими глазами, обращенными на дѣдушку; мужикъ далъ бы краюху хлѣба, баба -- свиного сала и можно было бы жить, какъ птица, которая не сѣетъ, не жнетъ. Притомъ, стоя подъ крестомъ, онъ имѣлъ бы надъ собою распростертыя руки Христа, небо, а вокругъ поля. И въ деревенской тиши Господь Богъ внялъ бы его пѣснѣ. А тутъ, въ этомъ городѣ, стоялъ такой страшный шумъ, точно отъ огромной машины; каждый куда-то бѣжалъ, смотрѣлъ только подъ ноги и не видѣлъ людского горя. Голова кружилась, руки опускались, глаза не могли вмѣстить въ себѣ всего, что мелькало передъ нимъ, а мысли не могли догнать одна другую. Тутъ все было какое-то странное, чужое, отталкивающее, все гнало такъ шибко, что всякій, кто не умѣлъ вертѣться въ этомъ колесѣ, выбрасывался и разбивался, какъ глиняный горшокъ.
   Въ деревенской тиши, въ Липинцахъ онъ былъ хозяиномъ и лавникомъ; была у него земля, люди его почитали и ѣсть было что; въ воскресенье онъ стоялъ передъ алтаремъ со свѣчкою въ рукѣ. А тутъ онъ былъ послѣдній между всѣми, какъ собака, приставшая къ чужому двору, робкій, дрожащій, голодный. Въ первые дни онъ часто говорилъ себѣ: "Лучше тебѣ было въ Липинцахъ". Совѣсть кричала: "Лаврентій, зачѣмъ ты уѣхалъ изъ Липинцевъ?" Зачѣмъ? Очевидно, Богъ его оставилъ. Онъ несъ бы свой крестъ, терпѣливо, еслибы впереди предвидѣлся конецъ страданіямъ; но онъ хорошо зналъ, что съ каждымъ днемъ будетъ все хуже. Такъ что же? Свернуть веревку и повѣситься? Мужикъ не моргнулъ бы глазомъ передъ смертью; но что будетъ съ дѣвчонкою? Когда онъ обо всемъ этомъ думалъ, то чувствовалъ, что его оставилъ не только Богъ, но и разсудокъ. Не было ни одного луча свѣта въ этомъ безпросвѣтномъ мракѣ; а того, что его сильнѣе всего мучило, онъ даже и назвать не умѣлъ.
   То была тоска по Липинцамъ. Она терзала его днемъ и ночью и терзала тѣмъ сильнѣе, что онъ не зналъ, чего ему нужно, куда его мужицкая душа рвется. А ему нужны были: сосновый лѣсъ, поля, хаты, крытыя соломою, паны, мужики, ксендзы, словомъ, все то, надъ чѣмъ разстилается родное небо и отъ чего сердце, разъ привыкнувъ, не можетъ оторваться, а, оторвавшись, истекаетъ кровью. Мужикъ чувствовалъ, что его что-то придавливало къ землѣ. По временамъ, ему хотѣлось схватить себя за волосы и биться головою объ стѣну, или броситься на землю, или выть, какъ собака на цѣпи, или какъ сумасшедшій звать... кого?-- онъ самъ не зналъ. Вотъ уже ноги подкашиваются подъ этимъ невыносимымъ бременемъ, вотъ уже онъ падаетъ, а чужой городъ все гремитъ и гремитъ. Онъ стонетъ и взываетъ ко Христу, а Христосъ не отвѣчаетъ, только городъ все гремитъ да гремитъ, да на соломѣ сидитъ дѣвушка, уставившись въ полъ, голодная и молча страдаетъ. Странная вещь! Были они постоянно вмѣстѣ, а между тѣмъ, по цѣлымъ днямъ не произносили ни единаго слова. Точно они другъ друга жестоко обидѣли. Нехорошо, невыносимо имъ было; но о чемъ же говорить? До зіяющихъ ранъ лучше не касаться.
   Помощи не откуда было ждать. Поляковъ въ Нью-Йоркѣ очень много; но зажиточные поляки не живутъ въ окрестностяхъ Пэтамъ-сквера. Вскорѣ послѣ пріѣзда они, правда, встрѣтили, двѣ крестьянскія семьи: одну изъ Силезіи, другую изъ подъ самой Познани; но и тѣ давно уже голодали. Силезская семья уже потеряла двухъ дѣтей; третій ребенокъ тоже захворалъ, но и онъ вмѣстѣ съ родителями проводилъ ночь подъ мостомъ; и вся семья питалась только тѣмъ, что находила на улицѣ. Затѣмъ она попала въ больницу и о дальнѣйшей участи ея не было ничего извѣстно. Другой семьѣ жилось еще хуже, потому что отецъ пьянствовалъ. Марыся помогала имъ, пока могла, но теперь она сама нуждалась въ помощи.
   Она съ отцомъ, правда, могла отправиться въ костелъ въ Гобокенъ. Ксёндзъ, по крайней мѣрѣ, далъ бы о нихъ знать другимъ; но вѣдь они не знали, что въ Нью-Йоркѣ есть костелъ. Такимъ образомъ, съ каждымъ истраченнымъ центомъ, приближалась нищета.
   Въ данную минуту, мужикъ сидѣлъ у печки, а дочь на соломѣ. Прошелъ часъ, прошелъ другой. Въ комнатѣ становилось все темнѣе. Время было еще не позднее, но поднялся тяжелый, пронизывающій туманъ, какъ обыкновенно бываетъ весной. Хотя на дворѣ было тепло, но оба дрожали отъ холода. Наконецъ, Лаврентій потерялъ всякую надежду найти что-нибудь въ печкѣ.
   -- Марыся! сказалъ онъ: -- мнѣ дольше не втерпёжъ; схожу на берегъ и наловлю дощечекъ: затопимъ хоть въ печкѣ, а, можетъ быть, найду что-нибудь перекусить.
   Она ничего не отвѣтила, и онъ ушелъ. Онъ научился вылавливать въ морѣ дощечки отъ ящиковъ. Такъ дѣлали всѣ, кому не на что было купить каменнаго угля. Случалось, что его при этомъ били; но, по большей части, дѣло обходилось благополучно. Иногда онъ находилъ и что-нибудь съѣстное -- остатки полусгнившихъ овощей, брошенные съ пароходовъ. Къ тому же, когда онъ ходилъ такъ по берегу, онъ на время забывалъ о своемъ горѣ и о тоскѣ, которая его терзала. Было время завтрака, а поэтому, когда онъ пришелъ на берегъ, онъ засталъ тамъ только нѣсколько мальчишекъ, которые, правда, тотчасъ же начали кричать на него и бросать въ него грязью; но онъ не обращалъ на это вниманія. Дощечекъ оказалось не мало на водѣ, и онъ наловилъ въ короткое время сколько ему было нужно.
   Замѣтилъ онъ на водѣ еще что-то зеленое; можетъ быть, тамъ было и что-нибудь съѣстное, но лакомый кусочекъ находился на такомъ разстояніи отъ берега, что онъ не могъ его достать. Мальчишки закидывали веревку и такимъ образомъ добывали то, что имъ было нужно; но у него веревки не было, и онъ только жадно присматривался. Наконецъ, мальчишки ушли. Онъ еще разъ перешарилъ оставленное ими и съѣлъ, что показалось съѣдобнымъ. О томъ, что Марыся голодала -- онъ не думалъ.
   Однако, судьба ему улыбнулась. Возвращаясь домой, онъ встрѣтилъ большой возъ, нагруженный картофелемъ. Возъ этотъ застрялъ въ грязи. Лаврентій схватился за колеса, и съ величайшимъ усиліемъ, такъ что у него даже спина заболѣла, ему удалось вытащить возъ; но такъ какъ возъ былъ нагруженъ по края, то часть картофелю высыпалась на улицу. Возница, не обративъ на это вниманія, поблагодарилъ Лаврентія, крикнулъ на лошадей: "Get up!" и поѣхалъ своею дорогою.
   Лаврентій кинулся на картофель, жадно началъ его собирать, сунулъ, сколько могъ, за пазуху и почувствовалъ себя бодрѣе. Возвращаясь домой, онъ бормоталъ про себя:
   -- Ну, наконецъ-то Богъ сжалился надъ нами. Доски нашлись, дочка затопитъ печку; картошекъ хватитъ на два раза. Богъ милостивъ! Въ горпицѣ станетъ веселѣе. Дѣвка со вчерашняго утра ничего не ѣла, радость ей будетъ! Богъ милостивъ!
   Такъ онъ разсуждалъ и одною рукою придерживалъ дощечки, а другою поминутно дотрогивался до картофеля, желая убѣдиться, тута ли онъ. Ему казалось, что онъ нашелъ сокровище, поэтому онъ съ благодарностью возносилъ очи къ небу и продолжалъ бормотать:
   -- Я думалъ, что придется украсть, но дѣло обошлось и такъ. Не ѣли, ну, теперь покушаемъ, Богъ милостивъ! Марыся сейчасъ выскочитъ, какъ узнаетъ, что есть картошка.
   Тѣмъ временемъ Марыся все продолжала сидѣть на соломѣ.
   Въ послѣдніе дни она вставала только утромъ, когда отецъ приносилъ дощечки, затопляла печку, приносила воды, ѣла что было, а потомъ цѣлыми часами смотрѣла въ огонь. Искала и она работы. Ее даже наняли въ судомойки въ одной изъ харчевенъ; но, не понимая языка, она плохо исполняла приказанія, и ее, по прошествіи нѣсколькихъ дней, прогнали. Другой работы болѣе не находилось. Она сидѣла по цѣлымъ днямъ дома, боясь выйти на улицу, гдѣ къ ней приставали ирландцы и пьяные матросы. Вынужденное бездѣйствіе усиливало тоску, которая ее грызла, какъ ржавчина желѣзо. Она была даже несчастнѣе Лаврентія, такъ какъ къ голоду, ко всѣмъ страданіямъ, которыя онъ переносилъ, къ сознанію, что для нихъ нѣтъ ни помощи, ни спасенія, къ страшной тоскѣ по Липинцамъ, присоединялась еще горечь воспоминаній объ утратѣ Яська. Назвалъ онъ ее, правда, своею и сказалъ: "Гдѣ ты будешь, тамъ буду и я"; но вѣдь она уѣхала, чтобы сдѣлаться помѣщицей, а какъ съ тѣхъ поръ все измѣнилось!
   Онъ былъ работникомъ у помѣщика и имѣлъ свою землицу, а она сдѣлалась теперь такою бѣдною, такою голодною, какъ церковная мышь. Пріѣдетъ ли онъ? А если и пріѣдетъ, то приголубитъ ли ее? Скажетъ ли: "Голубушка ты моя, бѣдненькая"? Или оттолкнетъ со словами: "Пошла прочь, нищенка!" Что у нея теперь за приданое? Одно рубище. Въ Липинцахъ теперь лаяли бы на нее собаки, а между тѣмъ, такъ вотъ и тянетъ туда, такъ вотъ и полетѣла бы быстрою ласточкою. И если умереть, такъ тамъ. Тамъ онъ, Ясекъ! Помнитъ ли онъ тебя или не помнитъ, но милѣе его нѣтъ. Только съ нимъ и покой, и радость, и веселье -- только съ нимъ однимъ!
   Когда въ печкѣ былъ огонь и голодъ не такъ докучалъ, какъ сегодня, пламя, шипя и сверкая искрами, то потухая, то разгораясь, напоминало дѣвушкѣ, какъ она сиживала въ Липинцахъ въ избѣ у прялки. Ясекъ выглядывалъ изъ-за перегородки и шепталъ: "Марыся, пойдемъ къ ксендзу: больно ты мнѣ мила!" она ему отвѣчала: "Тише, подлый!" И такъ ей было хорошо, такъ весело на душѣ, какъ тогда, когда онъ ее силою вытащилъ изъ угла на середину комнаты, чтобы съ нею танцовать, а она, закрывъ лицо руками, бормотала: "Пусти, мнѣ стыдно!" Когда огонь ей все это напоминалъ, она начинала заливаться слезами; но теперь въ печкѣ не было огня и слезъ не хватало, потому что она всѣ уже выплакала. Иногда ей казалось, что онѣ льются внутри и душатъ ее. Она чувствовала страшное изнуреніе и мысли путались въ головѣ; но она переносила все терпѣливо, широко раскрывъ большіе глаза, какъ птичка, которую мучатъ.
   Такъ смотрѣла она и теперь, сидя на соломѣ. Вдругъ кто, то съ шумомъ раскрылъ дверь. Марыся подумала, что это отецъ, и не обернулась. Но она услышала чужой голосъ:
   -- Look here!
   То былъ хозяинъ дома, старый мулатъ, съ мрачнымъ лицомъ, грязный, съ табакомъ за щекою.
   Увидѣвъ его, дѣвушка сильно испугалась. Нужно было заплатить за недѣлю впередъ, а въ домѣ не было ни единаго цента. Приходилось прибѣгнуть къ просьбѣ. Она встала, приблизилась къ нему, припала къ его ногамъ и поцѣловала руку.
   -- Гдѣ долларъ? спросилъ онъ.
   Слово долларъ она поняла и, отрицательно качая головою, старалась, глядя на него съ выраженіемъ мольбы, дать ему понять, что денегъ нѣтъ, что они уже второй день ничего не ѣли и что просятъ сжалиться надъ ними.
   -- Богъ вамъ пошлетъ счастья, прибавила она по-польски, не зная, что сказать.
   Мулатъ узналъ, что ему нужно было знать, т. е. что доллара нѣтъ, и, быстро собравъ узлы, взялъ ихъ въ одну руку, а другою схватилъ дѣвушку за плечи, слегка толкнулъ ее на лѣстницу, вывелъ на улицу, бросилъ ей подъ ноги вещи, а потомъ также флегматично открылъ дверь ближайшаго кабака и закричалъ:
   -- Эй, Падди! комната готова!
   -- All right, отвѣтилъ голосъ изъ кабака:-- на ночь приду.
   Мулатъ вошелъ въ темныя сѣни, а дѣвушка осталась одна на улицѣ. Она сложила узлы въ углубленіе дома, чтобы не валялись въ грязи, и тихо, покорно стала ждать.
   Пьяные ирландцы, проходившіе мимо, не приставали къ ней. На улицѣ было свѣтло и, при дневномъ свѣтѣ, лицо дѣвушки носило отпечатокъ какъ бы тяжкой болѣзни; только свѣтлые волосы были прежніе, но губы посинѣли, глаза глубоко впали, кости выступили; она походила на увядающій цвѣтокъ или на дѣвушку, которая умираетъ.
   Прохожіе смотрѣли на нее какъ будто съ соболѣзнованіемъ. Старуха, негритянка предложила ей какой-то вопросъ, но, не получивъ отвѣта, ушла, обиженная.
   Между тѣмъ, Лаврентій возвращался домой съ тѣмъ добрымъ чувствомъ, какое вызываетъ въ бѣдныхъ людяхъ явный знакъ Божескаго милосердія. Былъ у него картофель; думалъ онъ о томъ, какъ онъ его будетъ ѣсть, какъ завтра онъ опять встрѣтитъ возъ, а что будетъ послѣ завтра -- объ этомъ онъ въ ту минуту не думалъ, потому что былъ слишкомъ голоденъ. Увидѣвъ издали дочь на улицѣ, передъ домомъ, онъ очень удивился и прибавилъ шагу.
   -- А ты чего тутъ стоишь?
   -- Хозяинъ выгналъ насъ, тятя!
   -- Выгналъ?!
   Дощечки выпали у мужика изъ рукъ. Этого онъ никакъ не ожидалъ. Выгнать ихъ теперь, когда были и дрова, и картофель! Что теперь дѣлать, гдѣ теперь его испечь, куда идти? Лаврентій снялъ шапку и бросилъ ее въ грязь. О Іисусе! Потомъ онъ широко раскрылъ глаза, безсознательно посмотрѣлъ на дочь и повторилъ еще разъ:
   -- Выгналъ?..
   Онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, но тотчасъ же вернулся, и голосъ у него былъ глухой, хриплый и грозный, когда онъ спросилъ:
   -- Отчего ты его не упросила, негодная?
   Она вздохнула.
   -- Я просила.
   -- И валялась въ ногахъ?
   -- Валялась.
   Лаврентій закружился на мѣстѣ, какъ червякъ, котораго прокололи. Въ глазахъ у него стало совсѣмъ темно.
   -- Чтобъ тебѣ околѣть! крикнулъ онъ.
   Дѣвушка посмотрѣла на него страдальчески.
   -- Тятя, чѣмъ же я виновата?
   -- Стой тутъ, не шевелись. Пойду просить его, чтобы далъ хоть испечь картошку.
   Ушелъ. Вслѣдъ затѣмъ, въ сѣняхъ послышался шумъ, топотъ, громкіе голоса, а потомъ на улицу вылетѣлъ Лаврентій, котораго, очевидно, вытолкала сильная рука.
   Съ минуту онъ постоялъ, потомъ повелительно сказалъ дѣвушкѣ:
   -- Пойдемъ.
   Она наклонилась, чтобы взять узлы, и еле могла ихъ поднять -- такъ она ослабѣла; но онъ ей не помогъ, точно не видѣлъ, что они слишкомъ тяжелы для нея.
   Старикъ и дѣвушка своимъ печальнымъ видомъ обратили бы на себя вниманіе прохожихъ, еслибы тѣ не привыкли къ нищетѣ. Куда они шли? Какія предстояли имъ еще новыя муки?
   Дѣвушка дышала съ трудомъ; она зашаталась разъ, другой и потомъ сказала съ мольбою въ голосѣ:
   -- Тятя, возьми узлы, я не могу.
   Онъ точно проснулся.
   -- Брось ихъ.
   -- Пригодятся вѣдь.
   -- Не пригодятся.
   Увидѣвъ, что дѣвушка колеблется, онъ съ бѣшенствомъ крикнулъ:
   -- Брось, убью!
   На этотъ разъ она испугалась и послушалась; они продолжали идти. Мужикъ нѣсколько разъ повторялъ: "Судьба, значитъ -- пусть будетъ такъ!" Потомъ онъ замолчалъ; но взглядъ у него былъ нехорошій. Они шли по грязнымъ улицамъ къ самому концу порта. Наконецъ, они вышли на большой помостъ, покоившійся на сваяхъ, миновали зданіе съ надписью: "Sailor's asylum" и подошли къ самой водѣ. Въ этомъ пунктѣ строили новый докъ. Высокіе лѣса, выстроенные для вбиванія свай, на большомъ разстояніи возвышались надъ водой, а между досками и балками суетились рабочіе. Дошедши до груды балокъ, Марыся сѣла въ полномъ изнеможеніи; Лаврентій усѣлся около нея.
   Былъ пятый часъ. Работа такъ и кипѣла. Туманъ разсѣялся, и солнечные лучи обдавали двухъ несчастныхъ свѣтомъ и тепломъ. Съ моря шло весеннее дыханіе, нѣжное, полное жизни, ободряющее. Кругомъ было такъ свѣтло, что приходилось жмурить глаза. Вдали море картинно сливалось съ небомъ. На этой синевѣ, ближе къ серединѣ порта, спокойно выдѣлялись мачты, трубы и флаги, которыми игралъ вѣтеръ. На дальнемъ горизонтѣ виднѣлись суда, которыя поднимались какъ бы въ гору, выходили изъ-подъ моря. Паруса, обданные лучами солнца, въ видѣ крошечныхъ облачковъ, ослѣпительно бѣлѣли на морской лазури. Другіе пароходы уходили изъ порта, пѣня за собою воду. Шли они въ ту сторону, гдѣ были Липинцы, т. е. утраченное счастье, лучшая доля, успокоеніе. Дѣвушка спрашивала себя, чѣмъ они такъ согрѣшили передъ Господомъ Богомъ, что Онъ, будучи столь милостивъ, отвратилъ отъ нихъ лицо и бросилъ ихъ среди чужихъ людей, на далекій берегъ. Въ его власти было возвратить имъ счастье. Столько пароходовъ идетъ туда, но всѣ уходятъ безъ нихъ. Усталая мысль Марыси еще разъ остановилась на Липинцахъ, на конюхѣ Яськѣ. Между тѣмъ, море сдѣлалось, какъ зеркало; всякая свая отражалась въ немъ, точно внизу была другая. Счастіе и покой чувствовались въ воздухѣ; казалось, что весь міръ радуется, и только они двое были заброшены, забыты, несчастны; рабочіе направлялись домой, только у нихъ не было дома.
   Голодъ все сильнѣе терзалъ Лаврентія. Мужикъ былъ мраченъ, и на лицѣ его изображалась какая-то страшная рѣшимость.
   Всякій, кто увидѣлъ бы его въ эту минуту, испугался бы; выраженіе лица у него было звѣрское и въ то же время равнодушно-спокойное, какъ у мертвеца. Онъ упорно молчалъ и только, когда настала ночь и портъ совершенно опустѣлъ, онъ произнесъ какъ бы не своимъ голосомъ:
   -- Пойдемъ, Марыся!
   -- Куда? спросила она сонно.
   -- На помостъ. Тамъ мы ляжемъ и будемъ спать.
   Они пошли. Въ темнотѣ имъ пришлось осторожно ползти, чтобы не упасть въ воду.
   Срубъ изъ досокъ и балокъ, на американскій ладъ, представлялъ много поворотовъ, какъ бы деревянный корридоръ, въ концѣ котораго находилась платформа изъ досокъ, а за ней таранъ для вбиванія свай. На этой платформѣ, съ крышей для защиты отъ дождя, во время работъ стояли рабочіе, поднимавшіе и опускавшіе таранъ; но теперь тамъ никого не было.
   Когда они дошли до самаго конца, Лаврентій сказалъ:
   -- Мы тутъ будемъ спать.
   Марыся свалилась, какъ снопъ, отъ усталости, и хотя ихъ окружили рои москитосовъ, она тотчасъ же заснула.
   Вдругъ, среди глубокой ночи ее разбудилъ голосъ Лаврентія:
   -- Вставай, Марыся!
   Слова эти были произнесены такимъ тономъ, что она мгновенно проснулась.
   -- Зачѣмъ, тятя?
   Въ ночной тиши и темнотѣ голосъ старика звучалъ глухо, грозно, но спокойно:
   -- Ужь тебѣ, горемычная, голодомъ больше не мучиться. Не будешь ты по дворамъ просить милостыню; не будешь спать на дворѣ. Люди тебя оставили, Богъ тебя оставилъ, судьба мачиха обидѣла -- пусть тебя смерть приголубитъ. Вода глубока, не будешь мучиться.
   Она не могла разглядѣть отца въ темнотѣ, хотя глаза ея и раскрылись широко отъ испуга.
   -- Утоплю тебя, горемычную, а потомъ самъ утоплюсь, продолжалъ онъ.-- Нѣтъ намъ спасенія, нѣтъ надъ нами милосердія. Завтра не будешь хотѣть ѣсть, завтра тебѣ будетъ лучше...
   Но она не хотѣла умереть: ей было восьмнадцать лѣтъ. Ей хотѣлось жить, она боялась смерти. До глубины души ее устрашала мысль, что ее окружитъ навсегда мракъ, что она будетъ лежать въ водѣ, среди рыбъ и гадовъ, на илистомъ днѣ. Нѣтъ, ни за что въ свѣтѣ! Невыразимое отвращеніе и страхъ охватили все ея существо въ эту минуту, и родной отецъ, произносившій въ темнотѣ ужасныя слова, представлялся ей какимъ-то злымъ духомъ.
   Онъ держалъ ее за обѣ исхудалыя руки и продолжалъ говорить съ прежнимъ страшнымъ спокойствіемъ:
   -- Будешь кричать, никто тебя не услышитъ. Толкну тебя, не успѣешь произнести: Отче нашъ -- и все будетъ кончено.
   -- Не хочу, тятя, не хочу! кричала Марыся.-- Бога ты не боишься! Милый, дорогой тятя, сжалься надо мною. Что я тебѣ сдѣлала? Вѣдь я не жаловалась, вѣдь я терпѣла голодъ и холодъ. Тятя!
   Дыханіе его было порывисто; руки стиснули ее точно клещами; въ голосѣ ея слышалось отчаяніе, когда она продолжала:
   -- Сжалься! Вѣдь я твоя дочь, я больная: мнѣ и такъ не долго жить... Сжалься!
   Со стономъ она ухватилась за его кафтанъ и съ мольбою цѣловала руки, которыя ее толкали въ воду. Но все это какъ будто только подстрекало его. Спокойствіе его превратилось въ бѣшенство; онъ началъ хрипѣть. По временамъ, наступала тишина, и еслибы кто-нибудь стоялъ на берегу, то онъ слышалъ бы громкое дыханіе, возню и скрипъ досокъ. Ночь стояла глубокая, темная, и помощи не откуда было ожидать. Дѣло происходило въ самомъ концѣ порта, гдѣ и днемъ, кромѣ рабочихъ, никого не бывало.
   -- Сжалься, сжалься! пронзительно кричала Марыся. Въ эту минуту старикъ одной рукой тащилъ ее на самый край платформы, а другою сталъ бить по головѣ, чтобы заглушить ея крикъ; но крикъ этотъ и безъ того никого не будилъ: только собака какая-то выла вдали.
   Дѣвушка почувствовала, что силы ея ослабѣваютъ. Наконецъ, ноги ея оказались въ воздухѣ; она только руками держалась за отца. Крикъ о помощи становился все слабѣе; кафтанъ отцовскій не выдержалъ, и Марыся почувствовала, что летитъ въ воду.
   Но она успѣла ухватиться за доску и повисла въ воздухѣ.
   Мужикъ нагнулся и началъ отрывать ея руки
   Какъ стая всполошеныхъ птицъ, промелькнули у нея мысли въ головѣ: Липинцы, колодезь, отъѣздъ, пароходъ, буря, молитва, нищета въ Нью-Йоркѣ; наконецъ, что это съ нею творится? Видитъ она какой-то громадный корабль, на немъ толпу народа и изъ толпы двѣ руки протягиваются къ ней. Боже мой, да это вѣдь Ясекъ стоитъ тамъ, это вѣдь онъ протягиваетъ руки! а надъ кораблемъ и надъ Яською виднѣется Богородица съ небесною улыбкою на устахъ и въ лучезарномъ сіяніи. Пресвятая Матерь Божія! Ясекъ, Ясекъ! Еще минута... Она въ послѣдній разъ смотритъ на отца: "Тятя, тамъ Богородица, тамъ Богородица!"
   Еще минута, и тѣ же самыя руки, которыя толкали ее въ воду, хватаютъ ее теперь съ какою-то нечеловѣческою силою и тянутъ наверхъ. Она чувствуетъ уже подъ ногами доски, она снова въ объятіяхъ, но не палача, а отца. Голова ея опустилась на отцовскую грудь.
   Очнувшись отъ обморока, она убѣдилась, что спокойно лежитъ около отца, и, хотя и было темно, она увидѣла, что онъ самъ лежитъ на спинѣ и что глухія рыданія вздымаютъ его грудь.
   -- Марыся! отозвался онъ голосомъ, прерываемымъ рыданіями.-- Прости меня, дитя мое!
   Дѣвушка въ темнотѣ отыскала его руку и, приложивъ къ ней свои холодныя губы, прошептала:
   -- Тятя! пусть Господь Богъ тебѣ такъ проститъ, какъ я прощаю...
   На горизонтѣ съ нѣкоторыхъ горъ уже виднѣлся блѣдный свѣтъ; а теперь спокойно взошла луна. Тутъ опять произошло нѣчто странное. Марыся увидѣла, что отъ луны отдѣляются цѣлые рои крошечныхъ ангеловъ, какъ бы золотыхъ пчелъ, и летятъ по лучамъ къ ней, шелестя крыльями, кружась и напѣвая дѣтскими голосами:
   -- Измученная дѣвушка, миръ тебѣ! Бѣдная птичка, миръ тебѣ! Полевой цвѣтокъ, терпѣливый и тихій, миръ тебѣ!
   Съ этою пѣснью они потрясали надъ нею бѣлыми лиліями и въ воздухѣ слышался звонъ, точно серебряныхъ колокольчиковъ.
   -- Усни, бѣдная, усни, усни, усни!
   И стало ей такъ хорошо, такъ спокойно, такъ сладко, что она, дѣйствительно, заснула.
   Ночь близилась къ концу. Свѣтало. Вода побѣлѣла. Мачты и трубы начали выступать изъ мрака и точно приблизились. Лаврентій стоялъ на колѣняхъ, нагнувшись надъ Марысей.
   Онъ думалъ, что она умерла. Стройная ея фигура лежала неподвижно; глаза были закрыты, лицо блѣдно, какъ полотно, съ синеватымъ оттѣнкомъ, спокойно, мертво. Напрасно старикъ дергалъ ее за руку: она оставалась неподвижна. Лаврентію казалось, что она умираетъ, но, приложивъ руку къ ея лицу, онъ убѣдился, что она дышетъ; сердце у нея билось, хотя и слабо. Онъ понялъ, однако, что она каждую минуту можетъ умереть. Если день будетъ теплый, если солнце ее согрѣетъ, она проснется; а не то ей не миновать смерти.
   Чайки стали кружиться надъ нею, точно озабоченныя; двѣ или три даже усѣлись на сосѣднихъ сваяхъ. Утренній туманъ медленно разсѣвался. Дулъ западный вѣтерокъ, весенній, теплый, мягкій.
   Потомъ взошло солнце. Лучи его освѣтили сперва верхъ лѣсовъ; опускаясь все ниже, они, наконецъ, обдали золотистымъ свѣтомъ мертвое лицо Марыси. Казалось, что они ее лелѣяли, цѣловали. Въ этомъ свѣтѣ и въ вѣнкѣ свѣтлыхъ волосъ, распустившихся во время ночной борьбы, Марыся походила на ангела; она, дѣйствительно, и была ангеломъ по своимъ страданіямъ.
   Чудный розовый день освѣтилъ воду; солнце грѣло все сильнѣе, вѣтеръ обвѣвалъ дѣвушку; чайки, кружась надъ нею, кричали, точно хотѣли ее разбудить. Лаврентій, снявъ кафтанъ, прикрылъ ея ноги, и сердце его наполнилось надеждою.
   Синеватый оттѣнокъ началъ исчезать съ лица, легкій румянецъ показался на щекахъ; Марыся улыбнулась разъ, другой и, наконецъ, открыла глаза.
   Тутъ мужикъ, все еще стоявшій на колѣняхъ, возвелъ глаза къ небу, и слезы двумя ручьями полились по его морщинистымъ щекамъ.
   Онъ почувствовалъ разъ навсегда, что Марыся -- зеница ока его, душа его души.
   Дѣвушка не только проснулась, но была здоровѣе и бодрѣе, чѣмъ вчера. Чистый воздухъ сдѣлалъ свое дѣло послѣ зараженной атмосферы вонючей лачуги. Она, дѣйствительно, возвращалась къ жизни. Приподнявшись, она тотчасъ же сказала:
   -- Тятя, ѣсть хочется.
   -- Пойдемъ, дочка, на берегъ, сказалъ старикъ: -- можетъ быть, тамъ что-нибудь найдемъ.
   Она встала безъ особенныхъ усилій. Очевидно, день былъ какой-то исключительный, потому что едва они успѣли отойти нѣсколько шаговъ, какъ увидѣли между двумя балками узелокъ, а въ немъ нашли кусокъ хлѣба, вареную кукурузу и солонину. Вѣроятно, одинъ изъ рабочихъ сохранилъ часть завтрака на другой день. Тамошніе рабочіе имѣютъ это обыкновеніе; но Лаврентій съ Марысею объяснили себѣ это дѣло еще проще. Кто положилъ этотъ завтракъ? По ихъ мнѣнію, Тотъ, Кто печется о каждомъ цвѣткѣ, птицѣ, стрекозѣ, муравьѣ.
   Прочитали они молитву, съѣли, что было, и пошли по берегу къ главнымъ докамъ. Они почувствовали приливъ новыхъ силъ. Дойдя до таможеннаго зданія, они повернули на Water-Street, по направленію къ Бродвею. Съ отдыхами они шли нѣсколько часовъ, потому что было не близко. Они садились на доскахъ или на пустыхъ ящикахъ. Шли они, сами не зная куда, но Maрысѣ казалось, что непремѣнно надо идти въ городъ. По дорогѣ они встрѣчали много нагруженныхъ возовъ, тянувшихся къ порту. На Water-Streets жизнь уже кипѣла. Ворота отворялись, и изъ нихъ выходили люди, поспѣшно направляясь къ мѣсту обычныхъ своихъ занятій. Въ воротахъ одного изъ домовъ показался какой-то высокій сѣдой господинъ съ длинными усами. При немъ былъ мальчикъ. Увидѣвъ крестьянъ, онъ повелъ усами; на лицѣ его изобразилось удивленіе, а потомъ, присматриваясь внимательно къ Лаврентію и Марысѣ, онъ сталъ улыбаться.
   Человѣческое лицо, дружественно улыбавшееся имъ въ Нью-Йоркѣ, показалось имъ какимъ-то чудомъ. Они остановились и точно остолбенѣли.
   Между тѣмъ, сѣдой господинъ подошелъ и спросилъ на чистѣйшемъ польскомъ языкѣ:
   -- А вы откуда попали сюда?
   Ихъ точно громомъ поразило. Мужикъ, вмѣсто отвѣта, поблѣднѣлъ, какъ полотно, и зашатался, не вѣря ни глазамъ, ни ушамъ своимъ. Марыся опомнилась первая, тотчасъ же припала къ ногамъ сѣдого господина и, обхвативъ ихъ обѣими руками, стала повторять.
   -- Изъ-подъ Познани, дорогой баринъ, изъ-подъ Познани.
   -- Что вы тутъ дѣлаете?
   -- Живемъ въ нищетѣ, милый баринъ, терпимъ голодъ и холодъ...
   Тутъ у Марыси оборвался голосъ, а Лаврентій кинулся къ ногамъ сѣдого господина, началъ цѣловать полу его сюртука, держа ее въ рукахъ, какъ будто поймалъ кусокъ неба.
   Вѣдь это былъ баринъ, свой баринъ! Онъ не дастъ умереть съ голоду, онъ спасетъ!
   Мальчикъ, бывшій при сѣдомъ господинѣ, вытаращилъ глаза: народъ сталъ собираться, и люди съ разинутыми ртами смотрѣли, какъ человѣкъ стоитъ на колѣняхъ передъ другимъ человѣкомъ и цѣлуетъ ему ноги. Въ Америкѣ это диковина. Сѣдой господинъ разсердился на ротозѣевъ.
   -- Это не вашъ "business", сказалъ онъ имъ по-англійски:-- ступайте къ своему "business'у"!
   А затѣмъ онъ обратился къ Лаврентію и Марысѣ:
   -- Нечего стоять тутъ на улицѣ; ступайте за мною!
   Онъ отправился съ ними въ сосѣдній "barroom"; потребовавъ тамъ отдѣльную комнату, онъ вошелъ въ нее вмѣстѣ съ ними и съ мальчикомъ. Они опять упали къ его ногамъ, а онъ поднималъ ихъ и сердито бормоталъ:
   -- Ну, довольно! Мы вѣдь съ вами изъ одной страны, мы дѣти одной... матери...
   Тутъ, очевидно, дымъ сигары, которую онъ курилъ, сталъ ѣсть ему глаза, потому что онъ вытеръ ихъ кулакомъ и спросилъ:
   -- Проголодались?
   -- Уже два дня, какъ ничего не ѣли, кромѣ того, что нашли сегодня на водѣ.
   -- Уильямъ! сказалъ онъ мальчику: -- вели подать имъ ѣсть.
   Потомъ онъ продолжалъ спрашивать:
   -- Гдѣ живете?
   -- Подъ небомъ, добрый баринъ.
   -- Гдѣ вы спали?
   -- На водѣ.
   -- Выгнали васъ изъ квартиры?
   -- Выгнали.
   -- Нѣтъ другихъ вещей, кромѣ тѣхъ, что на васъ?
   -- Нѣту.
   -- И денегъ нѣтъ?
   -- Нѣту.
   -- Что будете дѣлать?
   -- Не знаемъ.
   Сѣдой господинъ, сердито предложивъ всѣ эти вопросы, вдругъ обратился къ Марысѣ:
   -- Сколько тебѣ лѣтъ, дѣвушка?
   -- Восемнадцать стукнетъ въ Успеніе.
   -- Настрадалась... а?
   Она ничего не отвѣтила, а только покорно припала къ его ногамъ.
   Дымъ, очевидно, снова началъ ѣсть глаза старому господину.
   Въ эту минуту принесли мясо и пиво. Сѣдой господинъ велѣлъ имъ тотчасъ же начать ѣсть и, когда тѣ отвѣтили, что не смѣютъ въ его присутствіи, то назвалъ ихъ дурачьемъ. Однако, несмотря на наружный гнѣвъ, онъ имъ показался настоящимъ ангеломъ.
   Когда они ѣли, ему, очевидно, было весело. Потомъ онъ велѣлъ имъ разсказать, какъ они попали въ Америку и что вынесли. Лаврентій разсказалъ ему все, ничего не утаивъ, какъ ксендзу на исповѣди. Сѣдой господинъ сердился, ругался, а когда Лаврентій сталъ ему разсказывать, какъ онъ хотѣлъ утопить Марысю, онъ крикнулъ:
   -- Всыпалъ бы я тебѣ съ пятьдесятъ!
   Потомъ, онъ обратился къ Марысѣ:
   -- Поди сюда!
   Когда она приблизилась, онъ взялъ голову ея въ обѣ руки и поцѣловалъ ее въ лобъ.
   Потомъ задумался и, по прошествіи нѣкотораго времени, сказалъ:
   -- Ну, горя перенесли вы не мало. Но край здѣсь хорошій. Надо только постоять за себя.
   Лаврентій вытаращилъ глаза: этотъ добрый и умный баринъ называлъ Америку хорошимъ краемъ!
   -- Да, да, горемыка! сказалъ сѣдой господинъ, замѣтивъ удивленіе Лаврентія:-- хорошій край. Когда я пріѣхалъ сюда, у меня ничего не было, а теперь есть кусокъ хлѣба. Но вамъ, мужикамъ, слѣдуетъ сидѣть дома и поле пахать. Если вы разбѣжитесь, то кто же тамъ останется? Васъ здѣсь ненужно; пріѣхать легко, а вернуться трудно.
   Онъ промолчалъ нѣкоторое время, а потомъ добавилъ какъ бы про себя:
   -- Я живу здѣсь сорокъ лѣтъ; хоть и забылъ о родинѣ, а все-таки иногда тоска находитъ... а? Уильямъ долженъ съѣздить туда; пусть посмотритъ, гдѣ жили его предки... Это мой сынъ, сказалъ онъ, указывая на мальчика: -- Уильямъ! Ты привезешь мнѣ горсть земли оттуда въ гробъ, подъ голову.
   -- Yes, father! отвѣтилъ подростокъ по-англійски.
   -- И на грудь, Уильямъ, и на грудь!
   -- Yes, father!
   Дымъ такъ сильно ѣлъ сѣдому господину глаза, что они стали у него точно стеклянные.
   Онъ началъ сердиться:
   -- Мальчишка понимаетъ по-польски, но предпочитаетъ говорить по-англійски. Такъ здѣсь и слѣдуетъ. Кто сюда попадетъ, тотъ пропалъ для родины. Уильямъ! ступай скажи сестрѣ, что у насъ будутъ гости къ обѣду и на ночь!
   Мальчишка быстро убѣжалъ. Сѣдой господинъ задумался и долго молчалъ; потомъ онъ началъ говорить, какъ бы про себя:
   -- Отправить ихъ назадъ -- дорого стоитъ, да и толку мало будетъ. Продали, что имѣли -- будутъ нищими. Опредѣлить въ услуженіе -- Богъ вѣсть, что будетъ съ дѣвушкой. Однако, если вы уже здѣсь, то надо искать работы. Поѣзжайте въ одно изъ поселеній. Марыся выйдетъ замужъ. Вдвоемъ они заработаютъ деньги, а захотятъ вернуться, возьмутъ и старика съ собою.
   Затѣмъ онъ уже обратился прямо къ Лаврентію:
   -- Слышалъ ты о нашихъ здѣшнихъ поселеніяхъ?
   -- Не слыхалъ, баринъ.
   -- Эхъ, народецъ! и зачѣмъ вы сюда пріѣзжаете! Не мудрено, что гибнете. Въ Чикаго вашего брата двадцать тысячъ, въ Мильвоки столько же, и въ Детруа, и въ Буфало не мало. Работаютъ на фабрикахъ; но мужикъ любитъ землю. Послать васъ въ Иллинойсъ, въ Радомъ? гм... тамъ землю не легко получить. Устраиваютъ какую-то Новую-Познань, въ степяхъ въ Небраскѣ; но это слишкомъ далеко. Желѣзная дорога дорого стоитъ. До Нанны-Марьи въ Техасѣ тоже не близко. Лучше всего въ Воронину. Туда билеты даютъ даромъ, а то, что я вамъ дамъ въ руки, то прибережете на хозяйство.
   Онъ опять глубоко задумался.
   -- Слушай, старикъ! сказалъ онъ вдругъ.-- Устраиваютъ въ Арканзасѣ новое поселеніе, Боровину. Тамъ прекрасная земля и тепло. Получите съ лѣсомъ десятинъ семьдесятъ пять отъ казны даромъ, а отъ желѣзной дороги можете купить дешево -- понимаешь? На хозяйство я тебѣ дамъ и билеты также -- это я могу. Поѣдете въ городъ Литль-Рокъ, потомъ на лошадяхъ. Тамъ найдете другихъ, которые съ вами поѣдутъ. Впрочемъ, дамъ вамъ и письмо. Хочу вамъ помочь, потому что я вамъ братъ; но твоей дочери мнѣ въ сто разъ болѣе жаль, чѣмъ тебя. Понимаешь! Благодари Бога, что встрѣтилъ меня.
   Затѣмъ онъ, обратившись къ Марысѣ, продолжалъ мягко, задушевно:
   -- Слушай, дитя: вотъ тебѣ моя карточка; храни ее свято. Если съ тобой случится бѣда, если останешься одна на свѣтѣ, то отыщи меня. Ты -- бѣдная и добрая дѣвушка. Если я умру, Уильямъ тебѣ поможетъ. Смотри, не потеряй карточки! А теперь пойдемте ко мнѣ.
   По дорогѣ, онъ имъ купилъ бѣлья и одежду, а потомъ привелъ къ себѣ и угостилъ. И Уильямъ, и сестра его, Джени, обошлись съ ними, какъ съ родными. Уильямъ обращался съ Марысей, какъ съ какою-нибудь "лэди", что сильно смущало крестьянку. Вечеромъ, къ барышнѣ пришло нѣсколько подругъ, разряженныхъ, но тоже добрыхъ. Онѣ тотчасъ же завладѣли Марысей, и не было конца ихъ возгласамъ по поводу того, что крестьянка такая хорошенькая, такая блѣдная, что у нея такіе свѣтлые волосы, что она поминутно припадаетъ къ ихъ ногамъ и цѣлуетъ ихъ руки. Послѣднее казалось имъ особенно смѣшнымъ. Сѣдой господинъ расхаживалъ между молодежью, ворчалъ, сердился; то говорилъ по-англійски, то разговаривалъ съ Марысей и Лаврентіемъ по-польски о дальней родинѣ. Когда, наконецъ, всѣ пошли спать, Марыся не могла удержаться отъ слезъ, видя, что барышня сама дѣлаетъ ей постель.
   Не прошло двухъ дней, и Лаврентій съ дочерью были уже на пути въ Литль-Рокъ. Получивъ сто долларовъ, мужикъ совсѣмъ забылъ о миновавшемъ горѣ, а Марыся чувствовала надъ собою руку Божію и вѣрила, что эта рука не дастъ ей погибнуть, что она приведетъ Яська въ Америку, будетъ охранять ихъ обоихъ и дастъ имъ возможность вернуться въ Липинцы.
   Между тѣмъ, города и фермы такъ и мелькали въ окнахъ вагона. Какая разница съ Нью-Йоркомъ! тутъ были поля и лѣса; виднѣлись домики, окруженные деревьями; нивы зеленѣли совершенно какъ въ Польшѣ. Лаврентію хотѣлось крикнуть: "Эй, лѣса и поля вы зеленые!" На лугахъ паслись стада коровъ и овецъ; на опушкѣ лѣса виднѣлись люди съ топорами. А поѣздъ все летѣлъ и летѣлъ. Постепенно окрестности становились менѣе оживленными. Фермы исчезали и нивы замѣнились громадною степью. Вѣтеръ проносился по травѣ волною. Мѣстами извивались дороги, какъ золотыя ленты на нихъ иногда тянулся рядъ возовъ. Орлы парили надъ степью, внимательно вглядываясь въ высокую траву. Поѣздъ рвался впередъ, точно хотѣлъ долетѣть туда, гдѣ широкая степь сливалась съ небомъ. Видны были цѣлыя стада зайцевъ; иногда надъ травою появлялась рогатая голова оленя. Нигдѣ не было ни церковной башни, ни города, ни деревни, ни дома; однѣ только станціи, а между станціями и въ сторону отъ нихъ -- ни живой души. Лаврентій смотрѣлъ на все это, покачивалъ головою и не могъ взять въ толкъ, какъ столько "добра" лежитъ впустѣ.
   Прошли сутки. Подъ утро поѣздъ въѣхалъ въ лѣсъ. Деревья были покрыты ползучими растеніями, толщиною въ кулакъ, и лѣсъ былъ такъ густъ, что и топоръ, казалось, его не бралъ. Въ густомъ лѣсѣ щебетали неизвѣстныя птицы. Разъ какъ-то Лаврентію и Марысѣ показалось, что въ лѣсной прогалинѣ показались какіе-то конные люди, съ перьями на головахъ и съ лицами красными, какъ мѣдь. При видѣ безконечныхъ степей, лѣсовъ, странныхъ людей, словомъ, всѣхъ этихъ чудесъ, Лаврентій не выдержалъ и сказалъ:
   -- Марыся!
   -- Что, тятя?
   -- Видишь?
   -- Вижу.
   -- Чудно какъ!
   -- Чудно!
   Переѣхали они, наконецъ, рѣку, въ три раза шире Варты (они потомъ уже узнали, что рѣка эта называется Миссисипи), и поздно ночью пріѣхали въ Литль-Рокъ.
   Отсюда путь имъ лежалъ уже прямо въ Боровину.
   

III.
Жизнь поселенцевъ.

   Чѣмъ была Боровина? Трудно сказать, потому что поселенія этого еще не существовало. Названіе было придумано заблаговременно въ убѣжденіи, что стоитъ только прибрать названіе, и поселеніе возникнетъ само собою. Польскія и даже англійскія газеты, выходящія въ Нью-Йоркѣ, Чикаго, Буфало, Детруа, словомъ, вездѣ, гдѣ можно услышать польскую рѣчь, громогласно объявляли urbi et orbi, вообще, и польскимъ переселенцамъ въ частности, что кто изъ нихъ желаетъ быть здоровымъ, богатымъ, счастливымъ, ѣсть въ сласть, жить долго, а послѣ смерти навѣрно спастись, тотъ пусть запишется на полученіе участка въ зеленомъ раю или въ Боровинѣ. Объявленія гласили, что Арканзасъ, гдѣ возникнетъ Боровина, край еще ненаселенный, но самый здоровый въ мірѣ. Городокъ Мемфисъ, лежащій на самой границѣ, по ту сторону Миссисипи, правда, является очагомъ желтой горячки, но, по словамъ объявленій, ни желтая, ни другая какая-нибудь горячка не можетъ переплыть такой широкой рѣки, какъ Миссисипи. На верхнемъ теченіи рѣки Арканзаса ея нѣтъ еще и потому, что сосѣднее индѣйское племя безъ всякой пощады оскальпировало ее. Горячка обращается въ бѣгство при одномъ видѣ краснокожихъ. Благодаря этимъ обстоятельствамъ, населеніе Боровины будетъ жить между желтою горячкою на Востокѣ и краснокожими на Западѣ, въ полосѣ совершенно нейтральной, слѣдовательно, имѣющей предъ собою такую будущность, что лѣтъ черезъ тысячу, Боровина будетъ насчитывать, по меньшей мѣрѣ, два милліона жителей, а земля, за которую въ настоящее время платятъ полтора доллара за акръ, будетъ стоить никакъ не меньше тысячи долларовъ за квадратный аршинъ.
   Такимъ обѣщаніямъ трудно было противостоять, тѣмъ болѣе, что въ объявленіяхъ категорически утверждалось, что храбрые индѣйцы питаютъ особенную симпатію къ полякамъ и что, слѣдовательно, отношенія между ними установятся самыя дружественныя. Прусскіе мазуры, силезцы, познанцы, литовцы изъ Сувалкской губерніи и мазуры изъ подъ Варшавы, работавшіе въ Чикаго и въ Мильвоки на фабрикахъ и давно уже тосковавшіе до деревенской жизни, воспользовались этимъ случаемъ, чтобы выбраться изъ душныхъ городовъ на просторныя поля и степи Арканзаса и взяться за плугъ и за топоръ. Тѣ, которымъ было слишкомъ жарко въ Паннѣ-Маріи, или слишкомъ холодно въ Минесотѣ, или слишкомъ сыро въ Детруа, присоединились къ первымъ, и нѣсколько сотъ людей, большею частью мужчинъ, но также и не мало женщинъ и дѣтей, тронулись въ путь. Сборнымъ пунктомъ былъ городъ Литль-Рокъ; но отъ Литль-Рока до Клерксвилля, ближайшаго населеннаго пункта, было дальше, чѣмъ отъ Варшавы до Кракова. Къ тому же, нужно было ѣхать по безлюдной странѣ и дремучимъ лѣсамъ. Но польскій мужикъ, когда у него дубина въ рукахъ, а, въ особенности, когда у него по мужику съ каждой стороны и мужикъ сзади -- нетрусливъ и готовъ крикнуть каждому, кто ему станетъ поперекъ дороги: "Смотри, не тронь, а не то такъ помнемъ бока, что тошно будетъ!" Кромѣ того, извѣстно также, что польскіе мужики любятъ держаться другъ друга и селиться такъ, чтобы въ каждую минуту имѣть возможность поспѣшить другъ къ другу на помощь со шкворнемъ. Пріѣхавъ на мѣсто назначенія, поселенцы сильно разочаровались. Они надѣялись найти поля, а нашли только лѣсъ, который приходилось расчищать подъ пашню. Черный дубъ, красное дерево, такъ называемое хлопчатое дерево, платаны стояли другъ возлѣ друга, образуя темную массу. Чаща была нешуточная; кто пускался съ нее, тотъ не видѣлъ надъ собою неба, блуждалъ во мракѣ и нерѣдко никогда уже не возвращался. Мужики поглядывали то на свои кулаки, то на топоры, то на громадные дубы и имъ становилось не по себѣ. Однако, нечего было дѣлать, нужно было приняться за работу. На другой день, по прибытіи крестьянъ, они, недолго думая, перекрестились, плюнули въ кулаки, схватили топоры, и съ тѣхъ поръ ежедневно слышался стукъ топоровъ, а иногда раздавались и веселыя пѣсни.
   Поселенцы расположились у рѣчки на довольно обширной полянѣ, по краямъ которой предполагалось выстроить избы, а по серединѣ -- костелъ и школу. Однако, до этого было еще далеко Тѣмъ временемъ приходилось довольствоваться возами, на которыхъ пріѣхали семейные люди. Изъ возовъ этихъ крестьяне образовали треугольникъ, чтобы, въ случаѣ нападенія защищаться, какъ въ крѣпости. За возами на части поляны, оставшейся свободною, паслись мулы, лошади, быки, коровы и овцы подъ охраною вооруженныхъ парней. Поселенцы спали на возахъ или вокругъ костровъ. Днемъ, женщины и дѣти оставались при возахъ, а о присутствіи мужчинъ свидѣтельствовалъ только стукъ топоровъ, раздававшійся въ лѣсу. Ночью въ чащѣ выли дикіе звѣри, преимущественно, ягуары и волки. Страшные сѣрые медвѣди, которые меньше боятся огня, подходили иногда очень близко къ возамъ и тогда въ ночной тишинѣ раздавались ружейные выстрѣлы и крики: "Бить звѣря!" Поселенцы, пріѣхавшіе изъ безлюднаго Техаса, были, по большей части, отличные охотники и доставляли много дичи, въ особенности антилопъ, оленей и буйволовъ, такъ какъ было весеннее время, когда эти звѣри тянутся на сѣверъ. Остальные поселенцы привезли съ собой запасы маисовой муки и солонины изъ Литль-Рока или Клэрксвилля. Кромѣ того, у нихъ были овцы, которыхъ накупила себѣ почти каждая семья.
   По вечерамъ, когда въ сторонѣ отъ возовъ зажигался большой костеръ, молодежь послѣ ужина часто пускалась въ плясъ. Одинъ изъ крестьянъ привезъ съ собою скрипку, на которой игралъ оберташъ, а когда звукъ скрипки оказывался слишкомъ слабымъ среди лѣсного шума, то другіе вторили ему на американскій ладъ, т. е. ударяя въ жестяную посуду. Дни проходили въ тяжеломъ трудѣ, который, въ добавокъ былъ лишенъ опредѣленнаго плана. Прежде всего, мужики принялись за постройку избъ; вскорѣ на зеленой полянѣ появились срубы, а вся ея поверхность покрылась щепками, стружками, корою и тому подобнымъ соромъ. Красное дерево годилось подъ постройку, но за нимъ приходилось идти далеко. Нѣкоторые изъ крестьянъ устроили себѣ временныя палатки изъ парусины, сорванной съ возовъ. Другіе, преимущественно, холостяки, не особенно заботившіеся о кровѣ, начали пахать въ менѣе густой части лѣса.
   Въ общемъ, работы было столько, что поселенцы не знали, за что, собственно, приняться: строить ли сперва избы, корчевать ли пни или ходить на охоту. Нѣмцы принялись бы навѣрно сообща за рубку лѣса и, очистивъ все пространство, построили бы общими силами дома, а затѣмъ уже стали бы размежевывать землю. Но польскіе мужики хотѣли сразу имѣть свою собственность, выстроить каждый свой домъ и рубить лѣсъ на своемъ участкѣ. При томъ каждый хотѣлъ имѣть мѣсто ближе къ серединѣ поляны, гдѣ лѣсъ былъ менѣе густъ, а вода -- ближе. Начались споры и ссоры, которые приняли тревожный характеръ, когда въ одинъ прекрасный день точно съ неба свалился возъ какого-то господина Грюнманскаго. Этотъ господинъ Грюнманскій, въ Цинцинати, напримѣръ, гдѣ живутъ нѣмцы, вѣроятно, назывался просто Грюнманъ; но въ Боровинѣ онъ прибавилъ къ своей фамиліи окончаніе скій, чтобы торговля шла лучше. Возъ его былъ снабженъ высокимъ верхомъ, на которомъ съ каждой стороны виднѣлась крупная надпись Saloon, а подъ нею меньшими буквами: "Brandy, Whisky, Gin". Какъ этотъ возъ остался цѣлъ и невредимъ въ степи между Кларксвиллемъ и Боровиною -- это составляло тайну г. Грюнманскаго; но достовѣрно, что почтенный культуртрегеръ, пріѣхалъ и что въ тотъ же день дѣла его пошли отлично. И съ того же дня начались усиленныя ссоры между поселенцами. Къ спорамъ о размежеваніи, объ овцахъ, мѣстахъ при кострѣ присоединилась масса другихъ. Въ поселенцахъ вдругъ пробудился какой-то колоссальный американскій патріотизмъ. Пріѣхавшіе изъ сѣверныхъ штатовъ стали расхваливать мѣста, гдѣ они жили, въ ущербъ поселеніямъ въ южныхъ штатахъ и обратно. Словомъ, дѣла шли скверно. Поселеніе напоминало стадо безъ пастуха. Ссоры принимали страстный характеръ. Дѣло доходило до побоищъ, при которыхъ крестьяне изъ однихъ городовъ или поселеній составляли между собою оборонительные и наступательные союзы. Пожилые и опытные поселенцы, правда, пріобрѣтали постепенно вліяніе, но оно не всегда оказывалось достаточнымъ. Только въ минуты общей опасности инстинктъ самосохраненія бралъ верхъ надъ страстью къ ссорамъ. Однажды, когда подъ вечеръ кучка индѣйцевъ украла нѣсколько овецъ, то мужики дружно погнались за нею. Овецъ отбили, одного изъ краснокожихъ такъ отдѣлали, что онъ тотчасъ же умеръ, и въ этотъ вечеръ царствовали миръ и согласіе; но на другой день опять начались ссоры и драки. Согласіе установлялось также, когда скрипачъ по вечерамъ начиналъ наигрывать знакомые мотивы, которые всякій поселенецъ слышалъ много лѣтъ тому назадъ на родинѣ. Разговоры тогда смолкали, поселенцы окружали скрипача, шумъ лѣса вторилъ ему, пламя шипѣло и стрѣляло искрами, а поселенцы печально опускали головы и мысли ихъ были далеко за моремъ. Луна стояла высоко надъ лѣсомъ, а они все еще слушали. Но за исключеніемъ этихъ немногихъ часовъ, несогласіе возрастало, ненависть усиливалась. Это маленькое общество людей, заброшенныхъ среди лѣсовъ и оторванныхъ отъ остального человѣчества, не умѣло и не могло устроиться.
   Между поселенцами мы встрѣчаемъ нашихъ старыхъ знакомыхъ: Лаврентія Топорка и его дочь, Марысю. Они жили, какъ другіе. Въ началѣ они чувствовали себя сравнительно лучше. Лѣсъ не то, что нью-йоркская мостовая. Къ тому же они тамъ ничего не имѣли; а тутъ у нихъ были возъ, немного скота, дешево купленнаго въ Клэрксвиллѣ, и сельско-хозяйственныя орудія. Тамъ ихъ терзала страшная тоска, а тутъ тяжелый трудъ не позволялъ предаваться ей. Съ утра до вечера старикъ рубилъ лѣсъ для постройки избы; дѣвушка стирала у рѣчки, разводила огонь, стряпала; благодаря движенію и лѣсному воздуху, слѣды болѣзни постепенно исчезали. Солнечные лучи покрыли блѣдное ея лицо золотистымъ загаромъ. Молодые парни изъ Сан-Антоніо и окрестностей большихъ озеръ, которые ссорились съ утра до вечера, были совершенно согласны въ томъ, что Марысины глаза выглядываютъ изъ-подъ свѣтлыхъ волосъ, точно васильки во ржи и что она красивѣйшая дѣвушка, какую имъ только приходилось видѣть. Красота Марыси приносила пользу и Лаврентію. Онъ выбралъ менѣе густой участокъ лѣса, и никто не протестовалъ, потому что всѣ парни были на его сторонѣ. Нерѣдко даже они помогали ему въ рубкѣ лѣса; а старикъ, хорошо понимая, въ чемъ дѣло, по временамъ говорилъ:
   -- Моя дочка ходитъ по лугу, точно лилія, точно барышня, точно царевна. Отдамъ ее кому захочу; но не первому встрѣчному, потому что она хозяйская дочь. Кто мнѣ ниже поклонится, тотъ ее и получитъ.
   Поэтому, помогавшій ему въ работѣ думалъ, что самъ себѣ помогаетъ.
   Лаврентію, слѣдовательно, было лучше, чѣмъ другимъ, и, въ общемъ, ему жилось бы недурно, еслибы поселеніе имѣло какую-нибудь будущность. Но дѣла шли все хуже, да хуже. Прошла недѣля, другая. Вокругъ поляны деревья были срублены, земля покрылась щепками, тамъ и сямъ виднѣлась желтая стѣна избы; однако, все сдѣланное было ничтожно сравнительно съ предстоявшею работою. Зеленая стѣна, окружавшая поляну, лишь медленно уступала топору. Люди, проникшіе дальше въ чащу, приносили странныя вѣсти. Они говорили, что лѣсу конца нѣтъ, что въ немъ встрѣчаются большія болота, стоячая вода, что тамъ живутъ какія-то чудовища, мелькаютъ какіе-то огни, точно нечистыя силы, шипятъ какія-то змѣи, какіе-то голоса кричатъ: "Не ходи!" Какіе-то кусты хватаютъ за одежду. Парень изъ Чикаго разсказывалъ, что онъ видѣлъ самого чорта, видѣлъ, какъ онъ высунулъ изъ болота свою страшную, косматую голову и такъ зарычалъ на него, что онъ еле-живой добѣжалъ до поселенія. Поселенцы изъ Техаса объяснили ему, что это былъ, вѣроятно, буйволъ; но онъ не хотѣлъ этому вѣрить.
   Суевѣріе крестьянъ усиливало страхъ, вызванный этими извѣстіями. Вслѣдъ за появленіемъ чорта, двое храбрецовъ пошли въ лѣсъ и болѣе не возвращались. Нѣсколько поселенцевъ захворало отъ усиленной работы, а затѣмъ начала свирѣпствовать лихорадка. Ссоры по поводу распредѣленія участковъ кончались драками, кровопролитіемъ. Если кто-нибудь забывалъ наложить тавро на свой скотъ, то другіе оспаривали его собственность.
   Поселенцы разсыпались по всей полянѣ, чтобы быть, по возможности, дальше другъ отъ друга. Всѣ отказывались держать караулъ, такъ что овцы начали пропадать. Между тѣмъ, становилось все очевиднѣе, что урожая въ этомъ году не дождаться, что жизненныхъ припасовъ не хватитъ и настанетъ голодъ. Отчаяніе постепенно овладѣвало поселенцами. Стукъ топоровъ въ лѣсу ослабѣвалъ; терпѣніе истощалось. Люди работали бы еще, еслибы знали, что кому принадлежитъ. Начались сѣтованія на лицъ, подговорившихъ къ выселенію. Говорили, что они ихъ привели сюда, чтобы сгубить ихъ. Тѣ, у которыхъ остались еще деньги, уѣзжали одинъ за другимъ обратно въ Клэрксвилль. Но большая часть израсходовала все до послѣдней копейки: не на что было вернуться домой.
   Наконецъ, люди бросили топоры, а лѣсъ шумѣлъ, какъ бы издѣваясь надъ человѣческимъ безсиліемъ. "Руби два года, а потомъ все-таки околѣешь съ голоду", говорили поселенцы другъ другу. Однажды вечеромъ, Лаврентій подошелъ къ Марысѣ и сказалъ:
   -- Видно, мы всѣ тутъ погибнемъ.
   -- Воля Божія, отвѣтила дѣвушка:-- но былъ Онъ милостивъ къ намъ до сихъ поръ; будемъ и теперь надѣяться на Него.
   Произнося эти слова, она вознесла свои голубые глаза къ небу и, освѣщенная костромъ, походила на изображеніе святой. А парни изъ Чикаго и охотники изъ Техаса, глядя на нее, говорили:
   -- И на насъ, Марыся, надѣйся! заря ты наша румяная!
   Но она думала, что есть только одинъ человѣкъ на свѣтѣ, съ которымъ она готова была идти куда угодно, и что человѣкъ этотъ -- Ясекъ изъ Липинцевъ. Однако, хотя онъ и обѣщалъ переплыть море утенкомъ, прилетѣть птицею по воздуху, прикатиться по дорогѣ золотымъ перстнемъ, но все не пріѣзжалъ: должно быть, забылъ о ней. Марыся, конечно, замѣчала, что дѣла идутъ дурно, но она перенесла такія страданія, душа ея такъ просвѣтлѣла въ несчастій, что ничто не могло лишить ее вѣры въ помощь свыше.
   Къ тому же она помнила о карточкѣ сѣдого барина, который сказалъ ей, что, въ случаѣ несчастія, она можетъ обратиться къ нему и что онъ ее спасетъ.
   А лѣсъ все шумѣлъ, точно издѣваясь.
   Наконецъ, Лаврентій захворалъ отъ изнуренія. Сдѣлалась у него ломота во всѣхъ членахъ. Два дня онъ не обращалъ на нее вниманія, но на третій слегъ. Дѣвушка пошла въ лѣсъ, набрала мху, обложила имъ уже готовую стѣну избы, лежавшую на лугу, уложила на ней отца и стала его лечить разными зельями
   -- Марыся, бормоталъ мужикъ: -- смерть идетъ; будешь ты круглою сиротою. Богъ караетъ меня за тяжкіе грѣхи, за то, что я вывезъ тебя за море и погубилъ. Тяжела будетъ моя смерть...
   -- Батюшка! отвѣтила дѣвушка: -- Богъ наказалъ бы меня, еслибы я не пошла съ тобою.
   -- Еслибы ты вышла замужъ, легче было бы умереть. Марыся! возьми ты Чернаго Орленка: онъ тебя не оставитъ.
   Черный Орленокъ, отличный охотникъ изъ Техаса, услышалъ эти слова и кинулся на колѣни къ Лаврентію:
   -- Благослови насъ, отецъ! сказалъ онъ.-- Твоя дочь мнѣ дороже жизни. Я знаю лѣсъ и не дамъ ей погибнуть.
   Говоря это, онъ смотрѣлъ соколинымъ взглядомъ на Марысю, но она, наклонившись къ отцу, сказала:
   -- Не неволь меня, батюшка. Я выйду за того, кому дала слово, или останусь въ дѣвкахъ.
   -- Ты за того не выйдешь, отвѣтилъ Орленокъ:-- потому что я его убью. Ты будешь моя или ничья. Сгибнутъ тутъ всѣ, сгибнешь и ты, если я васъ не спасу.
   Черный Орленокъ не ошибался: дѣла шли все хуже. Снова прошла недѣля, другая. Запасы окончательно истощались. Начали бить рабочій скотъ. Лихорадка похищала все новыя и новыя жертвы; слышались проклятья и мольбы о помощи. Въ одно изъ воскресеній старики, парни, женщины и дѣти стали на колѣни и стали молиться. Сотни голосовъ повторяли: "Святый Боже, святый крѣпкій, святый безсмертный, помилуй насъ!" Лѣсъ пересталъ шумѣть: онъ какъ бы прислушивался. Но когда молитва кончилась, онъ снова сталъ шумѣть, точно говоря съ угрозою: "Я тутъ баринъ, я тутъ сила, я тутъ царь!"
   Но Черный Орленокъ, знавшій лѣсъ, посмотрѣлъ на него какъ-то странно и сказалъ:
   -- Ну, посмотримъ!
   Солнце садилось. Высоко, между черными верхушками деревьевъ, виднѣлся еще золотистый свѣтъ, постепенно потухавшій. Дулъ южный вѣтеръ. Когда совсѣмъ стемнѣло, Орленокъ взялъ ружье и пошелъ въ лѣсъ.
   Стояла уже глубокая ночь. Вдругъ поселенцы увидѣли въ черномъ мракѣ лѣса какъ бы большую золотую звѣзду, разроставшуюся съ страшною быстротою и распространявшею вокругъ себя кровавый свѣтъ.
   -- Лѣсъ горитъ! раздались испуганные крики.
   Со всѣхъ сторонъ поднялись съ шумомъ стаи птицъ. Скотъ жалобно ревѣлъ, собаки выли, люди бѣгали, какъ угорѣлые. Но сильный южный вѣтеръ гналъ пламя въ противоположную сторону. Между тѣмъ, заблестѣла вдали другая красная звѣзда, потомъ третья. Пламя разливалось, перебѣгая по ползучимъ растеніямъ; вѣтеръ заносилъ горѣвшіе листья, точно огненныхъ птицъ, все дальше и дальше.
   Деревья ломались съ трескомъ, точно происходила пушечная пальба. Внизу, у основанія деревьевъ, огненныя змѣи причудливо извивались. Гулъ и трескъ, сливаясь съ крикомъ птицъ и ревомъ звѣрей, наполняли воздухъ; высокія деревья падали, какъ огненные столбы. Подгорѣвшія ліаны отдѣлялись отъ деревьевъ и передавали искры и пламя сосѣднимъ деревьямъ. Небо покраснѣло, какъ будто на немъ происходилъ второй пожаръ. Потомъ все слилось въ одно огненное море, которое разливалось но лѣсу...
   Дымъ наполнилъ воздухъ. Поселенцы, хотя имъ и не угрожала опасность, безпокоились и перекликались, когда вдругъ со стороны горѣвшаго лѣса показался обданный свѣтомъ Черный Орленокъ. Люди тотчасъ же окружили его, а онъ, облокотившись на ружье, сказалъ:
   -- Вы корчевать не будете. Я сжегъ лѣсъ. Завтра у васъ будутъ поля, сколько кто можетъ захватить.
   Потомъ онъ приблизился къ Марысѣ и добавилъ:
   -- Ты должна быть моя, потому что это я сжегъ лѣсъ. Кто тутъ сильнѣе меня?
   Дѣвушка задрожала всѣмъ тѣломъ, потому что глаза Орленка странно горѣли и весь онъ показался ей страшнымъ.
   Пожаръ удалялся все болѣе; ночь прошла и наступилъ сѣрый день, предвѣщавшій дождь. Рано утромъ нѣкоторые поселенцы отправились взглянуть на пожарище, но вслѣдствіе жара нельзя было приблизиться къ нему. На слѣдующій день гарь наполнила воздухъ, точно туманъ, такъ что нельзя было различить человѣка даже на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ. Ночью пошелъ дождь, который вскорѣ превратился въ настоящій ливень. Можетъ быть, лѣсной пожаръ, вызвавъ переворотъ въ атмосферѣ, содѣйствовалъ образованію тучъ. Но, кромѣ того, стояла весенняя пора, когда въ тѣхъ мѣстахъ обыкновенно идутъ сильные дожди. Вся поляна постепенно превратилась какъ бы въ большое болото. Отъ сырости люди начали сильнѣе хворать. Нѣкоторые поселенцы рѣшили уѣхать и отправились въ путь, но вскорѣ вернулись, сообщая, что вода въ рѣкѣ такъ высока, что переѣхать невозможно. Положеніе становилось критическимъ: со времени пріѣзда поселенцевъ прошелъ уже мѣсяцъ, запасы окончательно истощились, а получить новые изъ Клерксвилля оказывалось невозможнымъ. Благодаря покровительству Чернаго Орденка, только Лаврентію и Марысѣ менѣе угрожалъ голодъ. Ежедневно утромъ онъ приносилъ имъ дичь; на стѣнѣ, на которой лежалъ Лаврентій, Орленокъ раскинулъ свою палатку, чтобы укрыть старика и Марысю отъ дождя. Нужно было принять эту услугу, которую онъ навязывалъ, продолжая требовать руки дѣвушки.
   -- Одна я, что ли, на свѣтѣ? отговаривалась Марыся.-- Ступай, отыщи себѣ другую; и я люблю другого.
   Но Орленокъ отвѣчалъ:
   -- Обойду весь міръ, а такой, какъ ты, не найду. Ты для меня одна на свѣтѣ и должна быть моей. Что будетъ съ тобою, если отецъ у тебя умретъ? Придешь ко мнѣ, придешь сама, а я схвачу тебя, какъ волкъ ягненка, и унесу тебя въ лѣсъ...
   Лаврентій держалъ сторону Орленка. Старикъ прихварывалъ все сильнѣе; по временамъ онъ бредилъ, говорилъ о своихъ грѣхахъ, о Липинцахъ и о томъ, что онъ родины болѣе не увидитъ. Марыся проливала слезы надъ нимъ и надъ собою. Между тѣмъ, предстояло новое несчастіе.
   Дождь усилиливался съ каждымъ днемъ. Однажды, въ глухую ночь, когда Орленокъ, какъ обыкновенно, былъ на охотѣ, раздался пронзительный крикъ: "Вода, вода!" Когда народъ проснулся, въ темнотѣ видна была, насколько хваталъ глазъ, одна бѣлая равнина и слышался шумъ воды. По направленію къ опушкѣ лѣса, гдѣ торчали пни, слышенъ былъ плескъ волнъ, быстро приближавшихся. Во всемъ таборѣ произошла ужасная суматоха. Женщины и дѣти спасались на возы, а мужчины стремительно кинулись къ западной сторонѣ поляны, гдѣ деревья еще не были вырублены. Вода не доходила до колѣнъ, но быстро прибывала. Шумъ со стороны лѣса усиливался и сливался съ тревожными криками о помощи. Скотъ искалъ защиты отъ волнъ и переходилъ съ мѣста на мѣсто. Вода унесла овецъ, которыя съ жалобнымъ блѣяніемъ взывали о помощи. Отдаленный шумъ превращался въ оглушительное бушеваніе расходившихся волнъ. Возы начали дрожать подъ ихъ напоромъ. Это было настоящее наводненіе, которое вырывало деревья съ корнями; это была буря, мракъ, смерть.
   Одинъ изъ возовъ, стоявшихъ ближе къ сгорѣвшему лѣсу, опрокинулся. Услышавъ раздирающій душу крикъ: "спасите!", нѣсколько темныхъ фигуръ спустились съ деревьевъ; но волны схватили людей, подоспѣвшихъ на помощь, и унесли ихъ въ темную даль. А дождь не унимался, и мракъ становился все гуще. Наконецъ, бѣшеный шумъ воды заглушилъ все: и ревъ тонувшихъ звѣрей, и крики: "О, Господи! Спасите!" На полянѣ образовались водовороты, возы исчезли, вода покрыла все...
   Что же сталось съ Лаврентіемъ и Марысей? Стѣна избы, на которой лежалъ старикъ подъ палаткою Орленка, спасла ихъ, превратившись въ плотъ. Волны понесли ее въ сторону лѣса; тамъ она ударилась объ одно дерево, потомъ о другое и, попавъ въ русло теченія, понеслась въ темную даль. Палатку сорвало. Плотъ могъ каждую минуту разбиться, потому что вокругъ плыли деревья, которыя могли его опрокинуть или повредить.
   Наконецъ, плотъ застрялъ у дерева, возвышавшагося надъ водою. Въ ту же минуту послышался человѣческій голосъ:
   -- Возьми ружье и переходи на другую сторону, чтобы плотъ не покачнулся, когда я вскочу.
   Не успѣла Марыся исполнить приказанія, какъ какая-то фигура вскочила на плотъ.
   То былъ Орленокъ.
   -- Марыся! сказалъ онъ: -- я тебя и теперь не оставлю.
   Топоромъ, который висѣлъ у него на поясѣ, онъ отрубилъ отъ дерева прямой сукъ и, сдѣлавъ изъ него весло, оттолкнулъ отъ дерева плотъ и началъ управлять его ходомъ.
   Они попали въ русло теченія и летѣли съ быстротою молніи. Куда?-- Они сами не знали. Орленокъ по временамъ отталкивалъ пни, вѣтви или объѣзжалъ деревья. Силы его, казалось, удвоились. Несмотря на темноту, онъ замѣчалъ всѣ препятствія. Проходилъ часъ за часомъ. Подъ самое утро они выбрались изъ лѣса: по крайней мѣрѣ, нигдѣ не было болѣе видно деревьевъ. Все было покрыто водою. Замѣтивъ, что по близости нѣтъ никакого препятствія, Орленокъ пересталъ на минуту грести и обратился къ Марысѣ со словами:
   -- Теперь ты моя, потому что я тебя спасъ отъ смерти.
   -- Куда мы плывемъ? спросила Марыся, желая заговорить о другомъ.
   -- Что мнѣ за дѣло! Я съ тобою... сердечная...
   -- Греби, пока смерть передъ нами.
   Орленокъ подчинился. Между тѣмъ, Лаврентію становилось все хуже. Онъ часто впадалъ въ бредъ и видимо слабѣлъ. Страданія послѣдняго времени оказались ему не подъ силу. Наступила минута вѣчнаго успокоенія. Въ полдень онъ очнулся и сказалъ:
   -- Марыся, я до утра не доживу. Ой, дитя, дитя! къ чему я уѣхалъ изъ Липинцевъ и тебя увезъ оттуда. Но Богъ милостивъ! За мои страданія Онъ отпустилъ мнѣ грѣхи. Похороните меня, если можно будетъ, а тебя пусть Орленокъ отвезетъ въ Нью-Йоркъ, къ старому барину. Онъ добръ, сжалится надъ тобою, дастъ тебѣ на дорогу и ты вернешься въ Липинцы. Мнѣ уже не вернуться. О Боже, Боже, допусти, чтобы душа моя полетѣла туда, какъ птица, и увидѣла родную деревню!
   Онъ опять впалъ въ бредъ и вдругъ крикнулъ:-- Не бросайте меня въ воду... я не собака! А потомъ, очевидно, вспомнилъ, какъ хотѣлъ утопить Марысю, потому что началъ кричать:-- Отпусти, дитя, мнѣ грѣхъ, отпусти!
   Она прислонилась къ изголовью и рыдала. Орленокъ гребъ; его тоже душили слезы.
   Вечеромъ, погода прояснилась. Передъ самымъ закатомъ, солнце показалось надъ наводненной мѣстностью и отраженіе его образовало длинную, золотистую полосу на водѣ. Старикъ умиралъ; Богъ, однако, сжалился надъ нимъ и послалъ ему спокойную смерть. Въ бреду ему показалось, что онъ возвращается на родину. Старый баринъ нью-йоркскій далъ ему денегъ на дорогу и на выкупъ земли. Они возвращаются съ Марысей домой. Вотъ онъ приближается къ Липинцамъ; радость вздымаетъ ему грудь, въ воздухѣ уже чувствуется, что родина близко. Что это? Уже граница. Мужицкое сердце бьется, какъ молотъ... Скорѣе, скорѣе! Боже, да вѣдь это Ванюхины поля и яблони... и сѣрыя избы и костёлъ. А тамъ мужикъ въ барашкововой шапкѣ идетъ за плугомъ... ѣдутъ дальше. А тамъ что? Городъ, а за городомъ Липинцы. Идутъ они съ Марысей по дорогѣ и плачутъ. Весна. Рожь цвѣтетъ... Жуки жужжатъ въ воздухѣ... Въ костёлѣ благовѣстятъ къ вечернѣ... Господи, за что столько счастія ему грѣшному? Еще горка, а тамъ уже крестъ, верстакъ и Липинцы. Они уже не идутъ, а летятъ, какъ бы на крыльяхъ; вотъ они уже на горкѣ, у креста. Мужикъ бросается на землю, цѣлуетъ ее, ползетъ къ кресту, обнимаетъ его: онъ уже въ Липинцахъ. Да, онъ въ Липинцахъ! Ибо на плоту, среди волнъ, покоится только трупъ его, а душа улетѣла туда, гдѣ ея счастіе...
   Тщетно дѣвушка заводитъ надъ нимъ: тятя, тятя! Бѣдная Марыся! онъ не вернется! ему такъ хорошо въ Липинцахъ!
   Наступила ночь. Орленокъ еле чувствовалъ себя отъ усталости. Марыся, стоя на колѣняхъ, молилась надъ тѣломъ отца; кругомъ, кромѣ воды, ничего не было видно.
   Плотъ снова попалъ въ русло рѣки; его быстро уносило теченіемъ. Весло плохо дѣйствовало. Впрочемъ, можетъ быть, это былъ водоворотъ надъ впадиною, потому что плотъ какъ будто вертѣлся все на одномъ мѣстѣ. Орленокъ чувствовалъ, что онъ лишается послѣднихъ силъ; но вдругъ онъ крикнулъ:
   -- Какъ Богъ святъ, я вижу огонь!-- Марыся взглянула по направленію его руки. Дѣйствительно, вдали блестѣлъ точно огонекъ, отражавшійся въ водѣ.
   -- Это лодка изъ Клэрксвилля, поспѣшно говорилъ Орленокъ.-- Еслибы только насъ увидѣли... Марыся, я тебя спасу... Но-ор, Но-ор!
   Онъ гребъ, что было силъ. Огонь все увеличивался; можно было даже различить нѣчто въ родѣ большой лодки. Она была еще очень далеко, но приближалась. По прошествіи нѣкотораго времени, Орленокъ замѣтилъ, что лодка какъ будто остановилась.
   Они попали въ теченіе, уносившеее ихъ въ противоположную сторону.
   Вдругъ весло у Орленка сломалось; теченіе уносило ихъ дальше; огонь уменьшался. Къ счастію, плотъ вскорѣ натолкнулся на дерево и застрялъ въ его вѣтвяхъ.
   Они начали звать на помощь, но шумъ воды заглушалъ ихъ голоса.
   -- Я выстрѣлю, сказалъ Орленокъ:-- они увидятъ свѣтъ, услышатъ выстрѣлъ.
   Онъ тотчасъ же исполнилъ свое намѣреніе, но вмѣсто выстрѣла, послѣдовала осѣчка. Порохъ отсырѣлъ.
   Орленокъ бросился на плотъ во весь ростъ. Не было спасенія. Съ минуту онъ лежалъ почти мертвый; затѣмъ всталъ и сказалъ:
   -- Марыся... Другую дѣвушку я давно унесъ бы въ лѣсъ. И съ тобою я хотѣлъ это сдѣлать, но не смѣлъ: больно ужь ты мнѣ мила. Рыскалъ я по свѣту точно волкъ, и люди меня боялись, а вотъ тебя я самъ испугался. Что ты со мною сдѣлала? Если ты меня не можешь полюбить, стало быть, не зачѣмъ и жить мнѣ. Я спасу тебя или умру; но если я умру, то ты пожалѣй меня и помолись за меня. Эй, Марыся, Марыся! Будь здорова, моя милая, солнышко мое!
   И прежде, чѣмъ она опомнилась, онъ бросился въ воду и поплылъ по направленію къ лодкѣ. Съ минуту она видѣла въ темнотѣ его голову и руки, боровшіяся съ теченіемъ. Но затѣмъ онъ исчезъ. Теченіе было такъ сильно, что онъ лишь съ величайшимъ усиліемъ подвигался впередъ. Онъ пытался выбраться изъ теченія, но напрасно. Волны ударяли ему въ лицо; онъ старался держать голову надъ водою и напрягалъ зрѣніе, чтобы не потерять лодку изъ виду. Дыханіе его становилось все порывистѣе. Онъ чувствовалъ, какъ ноги его тяжелѣютъ. Не разъ онъ думалъ, что не доплыветъ; но тогда ему слышался любимый голосъ Марыси: "Спаси меня!" -- и онъ снова начиналъ борьбу съ теченіемъ. Очевидно, лодка плыла по тому же теченію, съ которымъ онъ боролся. Вдругъ онъ почувствовалъ, что ноги у него совсѣмъ одервенѣли. Еще нѣсколько отчаянныхъ усилій... Лодка все ближе... "Спасите, спасите!.." Послѣднее слово застряло у него въ горлѣ: волна прошла надъ его головою; но онъ снова вынырнулъ. Лодка была въ нѣсколькихъ шагахъ. Онъ слышитъ уже плескъ и скрипъ веселъ; въ послѣдній разъ онъ напрягаетъ всѣ силы и кричитъ: "помогите". Очевидно, крикъ этотъ услышали, потому что плескъ ускорился; но Орленокъ снова погрузился въ воду... Еще разъ голова его вынырнула изъ воды, потомъ показалась одна рука, потомъ другая и затѣмъ онъ исчезъ...
   Между тѣмъ, Марыся, оставшись на плоту одна съ тѣломъ отца, безсознательно смотрѣла на отдаленный свѣтъ, который все приближался къ ней. Вскорѣ можно было различить большую лодку. Она походила на червяка съ длинными ногами. Марыся стала отчаянно кричать.
   -- Эй, Смитъ! сказалъ кто-то по-англійски.-- Пусть меня повѣсятъ, если я не слышалъ крика о помощи.
   Не прошло и минуты, какъ сильныя руки перенесли Марысю въ лодку; но Орленка въ ней не было.
   Два мѣсяца спустя, Марыся вышла изъ больницы въ Литль-Рокѣ и на деньги, собранныя добрыми людьми, отправилась въ Нью-Йоркъ.
   Однако, денегъ этихъ не хватило. Часть дороги ей пришлось сдѣлать пѣшкомъ. Кондукторы, изъ жалости, соглашались иногда везти ее безплатно. Вообще, эта бѣдная, больная дѣвушка съ большими голубыми глазами, походившая скорѣе на тѣнь, чѣмъ на человѣка, возбуждала общее состраданіе. Не люди издѣвались надъ нею, а жизнь и ея условія. Было ли въ американскомъ водоворотѣ, въ сплошномъ этомъ "bussiness"`ѣ мѣсто для нея? Какъ телега въ полѣ проѣзжаетъ по цвѣтамъ, случайно попадающимся на ея дорогѣ, такъ блестящая колесница американской жизни раздавила скромный польскій полевой цвѣтокъ...
   Исхудалая, слабая рука дернула звонокъ на "Water-Street`ѣ" въ Нью-Йоркѣ: это Марыся пришла просить помощи у сѣдого господина, у своего земляка.
   Ей отворилъ дверь какой-то незнакомый человѣкъ.
   -- Дома мистеръ Злотопольскій?
   -- Кто это?
   -- Польскій баринъ.-- Она показала карточку.
   -- Умеръ.
   -- Умеръ? А сынъ?
   -- Уѣхалъ.
   -- А барышня?
   -- Тоже уѣхала.
   Дверь захлопнулась. Марыся сѣла на порогѣ. Она опять была въ Нью-Йоркѣ, одна одиношенька, безъ денегъ, никого не зная.
   Оставаться здѣсь? Нѣтъ, ни за что! Лучше отправиться въ портъ и просить капитановъ, чтобы они ее взяли съ собою; если они надъ нею сжалятся, то она -- люди не безъ милости -- доберется потомъ уже до Липинцевъ. Тамъ ея Ясекъ. Кромѣ него, у нея никого нѣтъ на бѣломъ свѣтѣ. Если онъ ея не приголубитъ, если онъ ее забылъ, если онъ ее оттолкнетъ, то она, по крайней мѣрѣ, умретъ около него...
   Отправилась она въ портъ и валялась въ ногахъ у капитановъ нѣмецкихъ пароходовъ... Они ее взяли бы съ удовольствіемъ, потому что, оправившись, она была бы дѣвушкой хоть куда. Но что же дѣлать? Правила не позволяютъ. Къ тому же, соблазнъ... Нѣтъ, отстань!
   Дѣвушка ходила ночью спать на тотъ помостъ, гдѣ отецъ хотѣлъ ее утопить. Питалась она тѣмъ, что выбрасывало море. Къ счастію, было лѣто, тепло.
   Ежедневно, чуть свѣтъ, она подходила къ пароходамъ и просила, чтобы ее взяли съ собою. Упорство у нея было чисто мужицкое; но силы ея ослабѣвали. Она чувствовала, что если скоро не уѣдетъ, то умретъ, какъ умерли всѣ, съ которыми она встрѣчалась въ жизни.
   Однажды она, по обыкновенію, притащилась, думая, что, вѣроятно, это въ послѣдній ужь разъ, потому что завтра ужь не хватитъ ея силъ. Она рѣшила забраться на одинъ изъ пароходовъ, уходившій въ Европу, и спрятаться на немъ гдѣ-нибудь. Когда пароходъ уйдетъ и ее найдутъ, то вѣдь не выбросятъ же въ воду, а если и выбросятъ, то не велика бѣда! Но у мостика строго наблюдали, и сторожъ оттолкнулъ ее при первой попыткѣ. Она сѣла на бревно около воды и подумала, что у нея горячка. Она стала улыбаться и бормотать:
   -- Я -- помѣщица, Ясекъ; но я осталась тебѣ вѣрна. Что же ты меня не узнаешь?
   Бѣдная помѣшалась. Съ тѣхъ поръ, она ежедневно приходила въ портъ посмотрѣть, не пріѣхалъ ли Ясекъ. Люди привыкли къ ней и давали иногда милостыню. Она благодарила, улыбаясь, какъ дитя. Такъ продолжалось мѣсяца два. Но однажды она не пришла. На слѣдующій день въ газетахъ было объявлено, что въ концѣ порта, найдено тѣло неизвѣстной дѣвушки...

"Отечественныя Записки", No 5, 1881

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru