Вопрос в том -- существуют ли волшебницы или нет. В твои годы любят чудесное, и я желала бы, чтоб оно действительно было в природе, которую ты тоже очень любишь.
Полагаю, что чудеса в природе бывают, иначе я не могла бы тебе рассказывать о них.
Остается узнать, где находятся существа, называемые сверхъестественными -- духи и волшебницы; где их начало и конец; какую власть имеют они над нами и в чем проявляется влияние их на нас. Многие между взрослыми людьми не знают этого, а потому я хочу заставить их прочитать те сказки, которые я рассказываю, укладывая тебя в постель.
I. Говорящая статуя
То, о чем я расскажу вам, происходило в дикой и далекой стороне, называемой в то время Жеводанской провинцией. Там среди пустыни, лесов и крутых гор стоял одинокий заброшенный замок Пиктордю. Печален, очень печален был его вид, он как будто скучал, точно человек, который, привыкши принимать гостей и задавать пышные праздники, вдруг перед смертью видит себя больным, немощным и всеми покинутым.
Г-н Флошарде, знаменитый на юге Франции художник, проезжал в почтовой карете по дороге, идущей вдоль берега маленькой речки. С ним была его единственная восьмилетняя дочь Диана за которой он ездил в монастырь Визитандин-де-Манд и которую он вез домой, потому что она заболела перемежавшейся через два дня на третий лихорадкой, мучившей ее в продолжение почти что трех месяцев, вероятно, вследствие быстрого роста. Доктор советовал ей родной воздух, и Флошарде ехал с ней в свою хорошенькую виллу, которая находилась в окрестностях Арля.
Выехав из Манда накануне того дня, с которого я начинаю мой рассказ, отец и дочь сделали небольшой круг, чтобы повидаться со своей родственницей. Ночь они должны были провести в Сен-Жан-Гардонанк, который называется теперь Сен-Жаном ди-Гард.
Это происходило задолго до существования железных дорог, тогда, когда во всем подвигались несравненно медленнее, нежели теперь. Пускаясь в путь в экипаже, они могли приехать к себе только на другой день. Ехали они тихо еще и потому, что дорога была отвратительная. Г-н Флошарде вышел из коляски и шел рядом с извозчиком.
-- Что это такое перед нами? -- спросил он его, -- какая-нибудь развалина или просто гряды беловатых скал?
-- Что вы, сударь, -- ответил извозчик, -- да разве вы не узнаете замка Пиктордю?
-- Как же я могу узнать, когда я вижу его в первый раз. Я никогда не ездил по этой дороге и уж конечно никогда более по ней не поеду, она ужасна, и мы совсем не подвигаемся вперед.
-- Терпение, сударь. Зато эта старая дорога гораздо ближе новой; по новой вам бы пришлось до заката солнца сделать семь лье, а по этой не более двух.
-- Но если нам придется ехать по этой кратчайшей дороге пять часов, то я не вижу никакой выгоды.
-- Вы, сударь, изволите шутить. Мы не более как через два часа будем в Сен-Жан-Гардонанк.
Г-н Флошарде вздохнул, думая о своей маленькой Диане. Это был день приступа лихорадки, и он, выезжая, надеялся, что до заката приедет в гостиницу и уложит ее в постель, где она обогреется и отдохнет. Воздух на низменности был сырой, солнце уже закатывалось; он боялся, чтобы она еще более не разболелась, если ей придется во время пароксизма лихорадки провести холодную ночь в карете, трясясь по старой дороге.
-- Значит, -- сказал он кучеру, -- эта дорога совершенно заброшена?
-- Да, сударь, эта дорога была сделана для замка, и замок теперь также заброшен.
-- А он мне кажется еще таким богатым и обширным. Почему же это там более не живут?
-- Потому что настоящий владелец получил его в наследство тогда, когда он разрушался, а для того, чтобы поправить его, у него нет средств. Замок этот во время оно принадлежал богатому барину, который там много делал глупостей, задавал балы, комедии, игры, празднества и тому подобные вещи. Сам он разорился, потомки его не поправились точно так же, как и сам замок, который, хотя и сохраняет величественный вид, но в один прекрасный день обрушится со своей высоты в реку и частью на дорогу, по которой мы теперь едем.
-- Лишь бы нам удалось сегодня проехать, а там пусть валится сколько ему будет угодно! Но что у него за такое странное название, Пиктордю?
-- Его назвали так по имени вон той горы, видите, которая выходит из-за леса над замком и которая как будто разворочена огнем. Говорят, что в древние времена вся эта местность была выгоревшей. Эти страны назывались вулканическими. Я готов спорить, что вы не видали ничего подобного?
-- Напротив, я много видел, только теперь это меня нимало не интересует. Прошу тебя, мой друг, сесть на козлы и ехать как можно скорее.
-- Извините, сударь, этого еще нельзя. Мы должны сначала проехать резервуар каскадов парка. Там почти нет воды, но зато есть много мусора, а потому мне нужно осторожнее свести моих лошадей. Не бойтесь за маленькую барышню, опасности нет никакой.
-- Может быть, -- ответил Флошарде, -- но я все-таки лучше возьму ее к себе на руки, ты мне только скажи, когда это нужно будет сделать.
-- Да вот, сударь, мы и подъехали, а потому делайте, как вам угодно.
Художник велел остановить карету и взял из нее свою маленькую Диану, которая, почувствовав лихорадочную слабость, заснула.
-- Поднимитесь сначала вот на эту лестницу, -- сказал ему извозчик, -- а потом, перейдя террасу, вы в одно со мною время будете у поворота дороги. -- Флошарде вошел на лестницу, неся свою дочь. Несмотря на разрушение, эта лестница была действительно барская, ее балюстрада была, вероятно, прежде очень красивая. В саду, на некотором расстоянии, виднелись еще великолепные статуи. Эта терраса, когда-то выложенная плитами, сделалась теперь притоном диких растений, которые росли между распавшимися камнями вперемежку с несколькими редкими кустами, которые в былое время были посажены отдельно в виде корзины.
Пурпуровая жимолость переплелась с огромными кустами шиповника, между терновником цвел жасмин, над туземными кипарисами и дикими каменными дубами возвышались ливанские кедры, плющ стлался коврами или висел гирляндами, разросшийся на ступенях клубничник шел арабесками до самых подножий статуй. Эта терраса, поросшая свободными растениями, может быть не была никогда еще так хороша, как теперь.
Но Флошарде был салонный живописец и не особенно любил природу. Кроме того, роскошь этих разнохарактерных растений во время сумерек затрудняла ходьбу. Он боялся, чтобы шипы не расцарапали прелестного личика его дочери, а потому, проходя, он защищал ее, насколько мог; вдруг через несколько времени в низу террасы послышался раздававшийся по камням стук лошадиных подков, а затем голос извозчика, который о чем-то горевал, потом стонал и, наконец, проклинал, точно с ним случилось какое-нибудь несчастье.
-- Ступай, папа, беги скорей, чтобы узнать, что случилось, -- сказала Диана своему отцу. -- Мне здесь хорошо. Сад этот так нравится мне. Оставь мне только твой плащ, я буду ждать тебя, не шевелясь. Вернувшись, ты найдешь меня здесь у подножия вот этой большой вазы. Обо мне, прошу тебя, не беспокойся.
Флошарде закутал ее в свой плащ и побежал посмотреть, что произошло в низу террасы. Сам извозчик был невредим, он, желая перебраться через мусор и разные обломки, опрокинул карету, два колеса которой были совершенно раздроблены; одна из лошадей упала и ранила себе колени. Извозчик был в отчаянии, его стоило пожалеть, но Флошарде не мог удержаться от бесполезного гнева. И его положение было ужасно: что мог он сделать ночью с девочкой, которая была слишком тяжела, чтобы нести ее на расстояние двух лье, то есть трех часов ходьбы? Было невозможно придумать что-нибудь лучше. И он оставил извозчика выпутываться из своей беды одного, а сам ушел отыскивать свою Диану. Но вместо того, чтобы найти ее спящей у подножия вазы, как он и ожидал, он увидел ее идущей к нему навстречу, бодрой и почти что веселой.
-- Папа, -- сказала она ему, остановившись у перил террасы -- я все слышала, и хотя извозчик не сделал себе вреда, но лошади ранены и карета сломалась. Мы не можем ехать сегодня вечером далее, и я, сидя здесь, начала было мучиться твоей тревогой, как вдруг слышу голос дамы, которая назвала меня по имени. Я подняла голову и увидела ее с протянутыми по направлению к замку руками, которыми она, вероятно, приглашала меня туда войти. Пойдем, я уверена, что она будет очень рада и что нам будет у нее хорошо.
-- О какой даме ты говоришь мне, мое дитя? Замок этот пустой и я здесь никого не вижу.
-- Ты не видишь этой дамы, вероятно, потому, что теперь уже наступает ночь, но я ее еще отлично вижу. Посмотри, она все еще там и указывает на дверь, через которую мы должны войти к ней.
Флошарде посмотрел по тому направлению, куда показывала ему Диана, он увидел там статую в человеческий рост, изображавшую аллегорическую фигуру, может быть, гостеприимства, которая грациозным и необыкновенно изящным движением как будто указывала приезжающим вход в замок.
-- То, что ты принимаешь за даму, не что иное, как статуя, -- сказал он своей дочери; -- что же касается того, что она с тобой говорила, то это тебе пригрезилось.
-- Нет, отец, мне это не пригрезилось, и нам нужно поступить, как она желает.
Флошарде не хотел противоречить больному ребенку. Он бросил взгляд на богатый фасад замка, который, украшенный ползучими растениями, повисшими у балконов и у каменных лепных украшений, казался еще великолепным и крепким. "И в самом деле, -- подумал он, -- этот замок, если бы я только мог отыскать в нем, в ожидании лучшего, какой-нибудь уголок, где бы моя девочка могла отдохнуть, может служить нам убежищем". Войдя вместе с Дианой, которая крепко держала его за руку, в роскошный вход с колоннами и идя все прямо вперед, они пришли в просторное отделение, которое имело вид цветника, поросшего дикой мятой, шандрой с беловатыми листьями и окруженного колоннами; некоторые из них валялись на полу, а остальные поддерживали остатки купола, сквозившего в тысяче местах. Развалину эту Флошарде нашел неудобной и хотел было вернуться назад, как вдруг встретил извозчика, который шел к нему навстречу.
-- Следуйте, сударь, за мной, -- сказал извозчик Флошарде, -- здесь в замке есть павильон, еще довольно крепкий, где вы можете отлично провести ночь.
-- Значит, нам непременно нужно провести здесь ночь? Неужели нет возможности дойти, если не до города, то хотя бы до какой-нибудь фермы или деревенского дома.
-- Невозможно, сударь, точно так же, как нельзя оставить и ваши вещи в карете, которая, как вы видели, не может более служить вам.
-- Вынуть мой багаж оттуда нетрудно, его немного, а потому им смело можно навьючить одну из твоих лошадей, на другую сяду я с моей дочерью, а ты, идя возле нас, покажешь нам дорогу к ближайшему жилью.
-- Здесь нет никакого жилища, до которого мы могли бы сегодня добраться. Горная дорога слишком дурна, и мои бедные лошади обе зашиблись. Я не знаю, как мы и выберемся отсюда даже среди белого дня. С Божьей милостью! Самое главное, что нам нужно сделать -- это поторопиться устроить маленькую барышню. Я вам сейчас найду комнату, где еще сохранились двери и ставни и где потолок не грозит опасностью. Для моих лошадей я также нашел что-то вроде конюшни, и так как у меня есть с собой небольшой мешок овса, а у вас немного провизии, то мы, конечно, сегодня вечером не умрем с голода. Я вам тотчас же принесу из кареты все вещи и подушки, ночь скоро пройдет.
-- Делай, как находишь лучше, -- сказал Флошарде, -- благо ты теперь опомнился. Здесь, вероятно, есть какой-нибудь сторож, которого ты знаешь и который не откажет нам в пристанище.
-- Здесь нет никакого сторожа, замок Пиктордю сам себя сторожит... Но об этом я вам расскажу после. Вот мы и у дверей старой залы бань. Я знаю, как она отворяется. Проходите, сударь, туда, там нет ни крыс, ни ночных сов, ни змей. Подождите меня там без боязни.
Действительно, разговаривая и проходя по разным отделениям замка, они дошли до какого-то низенького, довольно тяжеловатого павильона в старом стиле. Это было, как и весь замок, здание во вкусе Возрождения, хотя фасад его и представлял прихотливое сочетание разных архитектурных затей. Павильон этот находился посреди запертого в четырех стенах двора и был подражанием в миниатюре древним баням. Внутренность его была довольно хорошо защищена от холода и еще достаточно сохранилась.
Извозчик принес один из каретных фонарей и свечу. Он начал выбивать из кремня огонь, после чего Флошарде убедился, что ночлег действительно возможен. Он сел на тумбу и хотел было взять на колени Диану, пока извозчик сходит за вещами и подушками, но она сказала ему:
-- Нет, отец, благодарю, не беспокойся. Я очень рада провести ночь в этом прелестном замке. Я более не больна, пойдем-ка лучше, поможем нашему извозчику переносить вещи, тогда дело пойдет скорее. Я уверена, что ты голоден, что же касается меня, то я думаю, что я с удовольствием буду есть пирожки и фрукты, которые ты для меня положил в маленькую корзиночку.
Флошарде, увидя свою больную девочку такой бодрой, взял ее с собой, и она действительно сумела быть им полезной. Спустя четверть часа подушки, плащи, сундучки, корзины -- словом, все, что находилось в карете, было перенесено в залу бань старого замка. Диана не позабыла также и свою куклу, которая во время похождения сломала себе руку. Она хотела было заплакать, но видя своего отца, у которого также разбилось несколько ценных вещей, нашла в себе настолько мужества, чтобы удержаться от жалоб. Извозчик нашел, чем их обрадовать, объявив, что две бутылки хорошего вина уцелели от опасности, и неся их, он сиял от радости.
-- Теперь, -- сказал ему Флошарде, -- так как ты нашел нам жилище и с такою преданностью служишь нам... скажи, как тебя зовут.
-- Романеш, сударь!
-- Итак, Романеш, ты будешь с нами ужинать и, если желаешь, то можешь также и спать с нами в этой зале.
-- Нет, сударь, я должен вычистить и накормить моих лошадей; но от стакана вина никогда не следует отказываться, да еще после несчастья. Сначала позвольте мне послужить вам. Маленькая барышня хочет, может быть, воды, я знаю, где здесь находится родник, но прежде я хочу приготовить ей постельку; я ведь знаю как ухаживать за детьми, У меня есть свои!
Говоря таким образом, добрый Романеш расставлял все вещи.
Ужин состоял из холодной дичи, хлеба, ветчины и кое-каких сластей, которые Диана грызла с большим удовольствием.
Не было ни стульев, ни стола; посередине залы находился мраморный фонтан, бассейн которого имел форму небольшого амфитеатра со ступенями, на которых было очень удобно сидеть. Родник, снабжавший в былые времена этот фонтан водой, струился еще и теперь в ограде павильона, наделяя путешественников хорошей водой, которую Диана пила из своего маленького серебряного стаканчика. Флошарде дал Романешу целую бутылку вина и, откупорив другую, предложил ему чокнуться.
Во время еды художник пристально вглядывался в свою дочь. Она была весела и с удовольствием променяла сон на болтовню; но когда она поела, отец предложил ей отдохнуть. Из подушек и плащей в мраморном бассейне, находившемся на краю фонтана, была сделана для нее очень недурная постель.
Приключение это случилось среди лета. Погода стояла чудная, начинала светить луна. Но кроме лунного света, их новое помещение освещала еще свеча, так что оно нисколько не было мрачно. Внутренность павильона была разрисована фресками. На потолке в гирляндах были изображены летающие птицы, ловившие бабочек, которые были больше их самих. На стенах, держа одна другую за руки, танцевали хороводом нимфы, которые, нельзя сказать, чтоб были целы: у одной недоставало ноги, а у других руки или головы. Протянувшись на импровизированной постельке и держа в своих объятиях куклу, Диана была совершенно спокойна и в ожидании сна рассматривала хромых танцовщиц и, несмотря на вышесказанные недостатки, находила вид их очень праздничным.
II. Дама под покрывалом
В то время, как Романеш, превратившись в лакея, убирал остатки ужина, г-н Флошарде, думая, что дочь его заснула, сказал:
-- Романеш, объясни же мне, пожалуйста, почему этот замок сам себя сторожит? Ты мне дал давеча понять, что на это существует какая-то особенная причина.
Романеш немного замялся, но хорошее вино его доброго путешественника развязало ему язык, и он начал следующий рассказ:
-- Я уверен, сударь, что вы станете надо мной смеяться. Вы, так называемые ученые люди, ведь не верите в иные вещи.
-- Ну, оставь это и говори, мой любезный, я тебя слушаю, хотя по правде тебе сказать, я и не верю в вещи сверхъестественные, в этом я сознаюсь. А все-таки я очень люблю рассказы о таинственных вещах. Замок этот должен иметь свою легенду, расскажи мне ее, я не буду смеяться.
-- Извольте, сударь, я вам расскажу ее. Я уже сказал вам ранее, -- начал извозчик, -- что замок Пиктордю сам себя сторожит, но это только так говорится. На самом деле его охраняет дама под покрывалом.
-- Кто это такая дама под покрывалом?
-- А вот этого-то никто и не знает! Одни говорят, что это живая женщина, которая только одевается по старой моде, другие -- что это душа умершей принцессы, которая жила в нем много лет тому назад и которая будто бы приходит сюда каждую ночь.
-- Так, значит, мы будем иметь удовольствие сегодня видеть ее?
-- Нет, вы ее не увидите. Дама эта очень вежлива, она только желает, чтобы к ней входили порядком; она даже сама приглашает проезжающих войти, и если на ее зов они не обращают внимания, тогда она опрокидывает их кареты, сбивает с ног лошадей, а если идут пешком, тогда скатывает на дорогу такое множество камней, что ходьба по ней делается невозможной. Так и сегодня, должно быть, она с высоты башни или террасы приглашала нас войти, потому что говорите, что хотите, а несчастье, которое с нами случилось, совсем неестественное и, если бы вы непременно захотели продолжать путь, то вышло бы еще хуже.
-- А! теперь я понимаю, почему ты нашел невозможным сопровождать нас в какое бы то ни было другое место.
-- В другом месте и даже в самом городе вам бы было гораздо хуже: там не было бы так чисто, разве только ужин был бы лучше... хотя я нашел его очень хорошим!
-- Да, его было совершенно достаточно, и я нисколько не огорчаюсь, что я здесь. Послушай, мне бы хотелось поскорей узнать все, что только относится к даме под покрывалом. Я думаю, что когда к ней являются без приглашения, то она не бывает этим особенно довольна?
-- Она не сердится и не показывается, -- ответил извозчик, -- ее никто не видел, но иногда голос ее слышался и, если она кричит вам: "Уходите!", тогда волей-неволей вы чувствуете себя обязанным повиноваться, вас что-то невольное, невидимое подвигает вперед, будто сорок пар лошадей тянут вас вон.
-- Тогда и с нами может повториться то же самое, потому что она нас не приглашала.
-- Извините, сударь, я уверен, что она приглашала нас, но только мы не обратили на это внимания.
Тогда Флошарде вспомнил, что маленькая Диана слышала, будто бы статуя, стоящая на террасе, звала ее.
-- Говори тише, -- сказал он извозчику, -- этот ребенок и без того бредил о чем-то в этом роде, и мне бы не хотелось, чтобы она верила в подобные глупости.
-- А! -- вскричал простодушно Романеш, -- и она слышала!.. Вот, видите, сударь, значит это так! Дама под покрывалом обожает детей, и когда она увидела, что вы не уверовали в ее приглашение, она перевернула карету.
-- И испортила твоих лошадей? Это уж совсем не годится для такой гостеприимной особы!
-- Если вам сказать истинную правду, сударь, так мои лошади не особенно расшиблись, у них только показалось немного крови, вот и все. Весь свой гнев она обратила на карету, и если нам завтра и не удастся починить ее, то мы найдем другую; вы опоздали всего на несколько часов, потому что все равно хотели провести ночь в Сен-Жан-Гардонанк. Но может быть, вас где-нибудь ждут и вы боитесь, что будут беспокоиться, если вы не приедете в назначенный день?
-- Конечно, -- ответил Флошарде, который несколько боялся философской беззаботности доброго извозчика или вторичного исполнения какой-нибудь новой прихоти дамы под покрывалом.
На самом же деле Флошарде никто не ожидал в назначенный день. Жена его не знала даже, что Диана была больна в монастыре и что им придется свидеться раньше каникул.
-- Однако, -- сказал Флошарде Романешу, -- я думаю, что нам время спать. Хочешь спать здесь? Я ничего против этого не имею, если ты найдешь только, что здесь тебе будет удобнее, чем с лошадьми?
-- Благодарю, сударь, вы очень добры, -- ответил Романеш, но я только и могу спать с ними. Каждый имеет свои привычки. Вам, вероятно, не будет страшно оставаться здесь вдвоем с вашей маленькой барышней.
-- Страшно? Нет, тем более, что я не увижу дамы. Кстати, можешь ты мне объяснить, как же могут знать, что она под покрывалом, если никто никогда не видел ее?
-- Я уж этого, сударь, не знаю; это старая история, и не я ее выдумал. Сам я верю в нее и не мучаюсь над ней, во-первых, потому что я не трус, а во-вторых -- я не сделал ничего такого, что бы могло раздражить духа замка.
-- Итак, добрый вечер, добрая ночь, -- сказал Флошарде, -- смотри, приходи завтра сюда вместе с рассветом, не опоздай; услужи нам поскорей и хорошенько, потом не пожалеешь. Оставшись один, Флошарде подошел к своей дочери и прикоснулся к ее щекам и маленьким ручкам, он был чрезвычайно удивлен и вместе с тем обрадован, найдя их свежими. Потом он пощупал ее пульс, хотя и не понимал хорошенько в детской лихорадке. Диана поцеловала его и сказала:
-- Будь покоен, отец, мне очень хорошо. С моей куклой лихорадка, не тревожь ее.
Диана была кроткая и любящая девочка, никогда ни на что не жаловалась. В эту ночь вид ее был такой покойный и веселый, что даже ее отец повеселел.
-- С ней тогда был припадок, -- подумал он, -- она бредила, когда ей казалось, что статуя говорит с ней, но пароксизм был очень короток и, кто знает, может быть, перемены воздуха было совершенно достаточно для ее выздоровления. Может быть, монастырская жизнь ей совершенно не годится, а потому я лучше сделаю, если оставлю ее с нами, моя жена, вероятно, не будет на это в претензии.
Завернувшись, насколько это было возможно, в плащ, Флошарде протянулся на ступеньках фонтана около своей Дочери и не замедлил заснуть, как человек, еще молодой и здоровый, каким он и был на самом деле.
Г-ну Флошарде было не более сорока лет. Он был красив собой, любезен, богат, хорошо воспитан и кроме всего этого очень честный человек. Он зарабатывал много денег, делая портреты очень законченные и очень изящные, которые дамы находили постоянно похожими, потому что они всегда выходили на них приукрашенными и моложавыми. Говоря правду, все портреты его были схожи между собой. Создав для себя раз навсегда очень красивый тип, он и воспроизводил его постоянно, с небольшими изменениями, стараясь между прочим передавать как можно вернее туалет и прически своих моделей. Верная передача этих деталей составляла всю особенность изображаемых им лиц. Он с необыкновенным искусством передавал цвет платья, завиток локона, легкость ленты; некоторые из его портретов узнавались, например, по изумительному сходству подушки или попугая, поставленного подле модели. Но несмотря на это, он все-таки был не без таланта. У него даже в своем роде было много таланта, но оригинальности гения, понимания настоящей жизни -- этого нельзя было и требовать от него, впрочем, это нисколько не мешало ему иметь несомненный успех и быть предпочитаемому модной буржуазией всякому великому мастеру, который бы имел смелость воспроизвести бородавку или заметить морщинку.
После двухлетнего брака с матерью Дианы он овдовел и женился во второй раз на молодой девушке, бедной, но из хорошей семьи, которая считала его самым великим художником в мире -- она не была глупа от природы. Но она была такая хорошенькая, такая хорошенькая, что у нее не хватало времени ни размышлять, ни образовывать себя. Оттого -- то она и сложила с себя обязанность заниматься воспитанием дочери своего мужа. Она принудила его отдать Диану в монастырь, уверяя, что в этом возрасте и притом единственной дочери Диане будет гораздо веселее в обществе маленьких подруг, чем одной в доме отца. Она не умела ни играть с девочкой, ни занимать ее, да если бы и умела, то у нее не нашлось бы на это времени. А ей много было нужно для того, чтобы переодеваться по десять раз в день и каждый раз все изящнее и роскошнее. Флошарде был добрый отец и хороший муж. Он находил прекрасным, что госпожа Флошарде была немного легкомысленна, -- ведь она, убивая целый день на наряды, делала это для того еще, чтобы нравиться ему, кроме того, она делала это еще и для того, чтобы быть ему полезной -- она помогала ему изучать принадлежности дамского туалета, на который он обращал так много внимания в своей живописи.
Засыпая в бане старого жилища, Флошарде думал и о туалетах, и о красоте своей жены, и о своей больной дочери, может быть, уже выздоравливающей; он вспоминал также и о богатых заказчиках, к которым он опоздал, и о несчастье, случившемся с каретой, о странном совпадении фантастического рассказа извозчика с бредом его дочери, и, наконец, о даме под покрывалом и о потребности крестьян верить в такие сверхъестественные вещи, которые даже не вызывают в них страх. Перебирая в уме все эти разнообразные впечатления, он заснул глубоким сном и даже немного прихрапывал.
Диана также, кажется, спала, хотя я не могу сказать положительно, потому что не знаю наверное. Говоря вам об отце и матери ее, я позволила себе это отступление, потому что не желала подвергать ваше терпение долгому испытанию, а напротив, хочу поскорее познакомить вас с теми причинами, которые сделали эту девочку почти постоянно L задумчивой и мечтательной. Диана провела первые годы детства со своей кормилицей, которая боготворила ее, но которая имела привычку мало говорить; девочка должна была сама справляться, как умела, с теми идеями, которые являлись в ее неразумной головке. Следовательно, вы не должны слишком удивляться тому, что я буду вам о ней рассказывать.
Теперь я должна рассказать вам, как ум ее был возбужден и как быстро он работал в замке Пиктордю.
Услышав храпенье своего отца, она открыла глаза и посмотрела вокруг себя. В большой круглой зале было темно, но так как своды ее были не особенно высоки и повешенный на стене каретный фонарь бросал тусклый и дрожащий свет, Диана могла различать одну или двух танцовщиц, сделанных на манер древних нимф; танцовщицы эти находились прямо против нее. Танцовщица, лучше других сохранившаяся и вместе с тем более обиженная, потому что у нее от сырости совершенно пропало лицо, была большого роста женщина, одетая в зеленое платье, которое сохранило еще свою свежесть, ее обнаженные руки были отлично нарисованы, равно как и ноги. Диана во время своего слабого сна, хотя весьма неясно, но все-таки немного слышала разговор извозчика с ее отцом о даме под покрывалом. Она мало-помалу начала думать о том, что это обезглавленное туловище, может быть имеет что-нибудь близкое с легендой замка.
-- Я не понимаю, -- думала она про себя, -- почему мой папа называет эти вещи глупостью. Я так, напротив, совершенно уверена в том, что эта дама, когда я была на террасе, говорила со мной, я даже помню ее мягкий, милый голос. Я была бы очень довольна, если бы она снова заговорила со мной. Кроме того, если бы я не боялась обеспокоить папу, который считает меня больной, я бы пошла посмотреть, там ли еще она.
Едва успела она об этом подумать, как фонарь, висевший на стене, погас, после чего она увидела промелькнувший по комнате сильный голубоватый свет, как будто бы свет луны; в этом мягком луче света она увидела, как ее древняя танцовщица отделилась от стены и стала подходить к ней.
Не подумайте, что Диана испугалась, нет, это была прелестного вида женщина. С платья ее, грациозными складками лежавшего на ее стане, как будто бы сыпались серебряные звездочки, полы ее легкой туники поддерживались поясом с дорогими камнями, на голове было накинуто блестящее газовое покрывало, из-под которого на белые как снег плечи падали русые косы; сквозь этот газ нельзя было разглядеть ее лица, но оттуда, где должны находиться глаза, выходили два бледных луча. Обнаженные ноги ее и открытые до плеч руки были совершенством красоты. Мало-помалу эта бледная и неясная нимфа стены сделалась очень милым живым существом.
Она подошла поближе к ребенку и, не касаясь отца, лежавшего близ дочери, наклонилась ко лбу Дианы и поцеловала его. Диана слышала, но не чувствовала легкого прикосновения губ ее. Девочка обвила было ее шею руками, чтобы удержать ее и отплатить ей лаской, но обняла одну тень.
-- Вы, верно, сделаны из одного тумана, -- сказала она ей, -- потому что я вас не чувствую? По крайней мере, поговорите со мной, чтобы я могла узнать, та ли вы дама, которая уже говорила со мной.
-- Это была я, -- ответила дама, -- хочешь идти со мной гулять?
-- Я очень хочу, но только ты должна прежде вылечить меня от лихорадки, чтобы успокоить моего отца.
Не заботься ни о чем, когда ты со мной -- тебе нечего бояться. Дай мне твою руку!
Девочка с доверчивостью протянула ей свою руку, и хотя она и не чувствовала руки феи, но ей казалось, что какая-то приятная свежесть разлилась по всему ее существу. Они вместе вышли из залы.
-- Куда ты хочешь идти? -- спросила дама.
-- Куда тебе угодно, -- ответила девочка.
-- Хочешь вернуться на террасу?
-- Хорошо, терраса с ее кустарниками и высокой травой, усеянной маленькими цветочками, мне очень нравится.
-- Не хочешь ли ты лучше посмотреть внутренность моего замка, который еще лучше?
-- Да он совсем сквозной и разрушенный!
-- В этом-то ты и ошибаешься. Он кажется таким только тем, кому я не позволяю его видеть.
-- А мне разве ты дозволишь его посмотреть?
-- Конечно. Смотри!
Развалины, среди которых, как показалось Диане, она была уже, в один миг превратились в прелестную галерею с рельефной позолотой на потолках. Между большими окнами зажглись хрустальные люстры, а в нишах, держа факелы, встали большие фигуры прелестной работы из черного мрамора. Другие статуи, одна из бронзы, другая из белого мрамора или яшмы, роскошной скульптурной работы, некоторые позолоченные, появились на своих подножиях, а мозаичный пол с изображением цветов и птиц, чудно разбросанных, протянулся на бесконечное пространство под ногами маленькой путешественницы.
Вдали послышались звуки музыки, и Диана, которая так любила музыку, начала подпрыгивать и бегать, ожидая увидеть танцующих; она не сомневалась, что фея поведет ее на бал.
-- Ты, я вижу, очень любишь танцы, -- сказала ей фея.
-- Нет, -- отвечала она, -- я никогда не училась танцевать, у меня слишком слабые ноги, но я люблю смотреть на все красивое, и мне бы хотелось увидеть вас танцующей в хороводе так, как я вас видела нарисованной на стене.
Когда они вошли в большую залу, увешанную сильно освещенными зеркалами, фея скрылась, а Диана в ту же минуту увидела в этих зеркалах целые ряды дам, одетых, как и фея, в зеленые платья и газовые покрывала; все они скользили и вились под звуки невидимого оркестра. Она с удовольствием смотрела на этот хоровод, смотрела до тех пор, пока у нее не устали глаза и ей не показалось, что она засыпает.
Но ее пробудило легкое прикосновение свежей руки феи, после чего она очутилась в другой комнате, более красивой и богатой, чем первая. Посередине этой комнаты находился золотой, очень хорошей работы стол, загроможденный до самого потолка разного рода лакомствами, необыкновенными фруктами, цветами, пирожными и конфетами.
-- Возьми, что тебе нравится, -- сказала фея.
-- Мне ничего не хочется, -- ответила Диана, -- разве только немного холодной воды. Мне так жарко, как будто я танцевала.
Фея дунула на нее сквозь свое покрывало, и Диана почувствовала прохладу, и ей не хотелось уже более пить.
-- Теперь тебе хорошо; так скажи мне, что ты хочешь видеть.
-- Все, что ты сама пожелаешь, чтобы я видела.
-- А сама ты разве не можешь решить?
-- Покажи мне богов.
Фея не удивилась такой просьбе.
У Дианы была когда-то в руках старая книга о мифологии, с отвратительными рисунками, которые, сначала казались ей очень хорошими и которые потом ей наскучили. Теперь, пользуясь случаем, ей хотелось посмотреть что-нибудь получше. Она была уверена, что фея может показать ей красивые картины. И действительно, фея повела ее в залу, где были картины, представлявшие мифологические божества в человеческий рост. Диана посмотрела на них сначала с удивлением, а потом, когда они задвигались, с удовольствием.
-- Прикажи им подойти к нам поближе, -- сказала она фее.
Тогда все эти божества вышли из своих зал и начали ходить вокруг них, потом поднялись наверх, очень высоко, и стали кружиться под потолком, точно птицы, которые догоняют одна другую.
Они кружились так быстро, что Диана не могла более различать их. Ей казалось, что между ними она узнала тех, которые ей так нравились в ее книге, а именно: грациозную Гебу с кубком, гордую Юнону с павлином, миловидного Меркурия с маленькой шапочкой на голове и, наконец Флору со всеми ее гирляндами. Это движение снова утомило её.
-- Здесь у тебя чересчур жарко, -- сказала она фее, -- веди меня в новый сад.
В один миг они очутились на террасе, но она не была больше той разрушенной и одичавшей террасой, по которой она так недавно проходила, направляясь к замку. Теперь это был цветник с дорожками, посыпанными песком и маленькими разноцветными камешками, имеющими вид мозаики. Вокруг были насажены цветы клумбами, которые своими рисунками, составленными из тысяч цветов, напоминали дорогой ковер. Поставленные на свои подножия статуи пели в честь луны хвалебные гимны. Диана пожелала видеть богиню, в честь которой ей было дано имя. Богиня эта не заставила себя ждать, она появилась на небе в форме серебряного облака. Она была очень, очень велика и держала в руке блестящий лук. По временам она делалась маленькой до того, что ее можно было принять за ласточку, потом она подвигалась ближе и делалась снова большой. Диана следовала за ней глазами, потом сказала фее:
-- Теперь мне бы хотелось тебя поцеловать.
-- Значит, ты захотела спать? -- сказала фея, взяв ее снова в свои объятия, -- так спи, но когда ты проснешься, смотри, не забывай того, что я тебе показывала.
Диана крепко заснула, и потом, когда она открыла глаза, увидела себя лежащей в мраморном бассейне, она держала в своей руке маленькую руку куклы. Голубоватая заря заступила место бледной луны. Г-н Флошарде встал и, открыв свой дорожный несессер, начал потихонечку бриться, потому что в то время светский человек, несмотря ни на какие условия, в которых он находился, покраснел бы от стыда, если бы не брился каждое утро.
III. Маленькая Пиктордю
Диана встала, надела свои башмаки, которые она сняла, когда ложилась спать, застегнула крючки у своего платья и потом попросила у отца зеркало, чтобы немного причесаться, пока он с Романешем будет все готовить к отъезду, Флошарде, зная ее аккуратность, оставил ее одну, впрочем предупредил, что если она захочет выйти, то чтоб она смотрела себе под ноги, проходя по развалинам замка.
Диана покончила со своим туалетом, убрала все вещи в несессер и, видя, что отец не возвращается, пошла бродить по замку, думая отыскать все те прекрасные вещи, которые она видела вместе с феей во время своего ночного путешествия, но она не нашла даже и признаков того, что видела. Спиральные лестницы были изломаны, или их ступеньки вертелись на шпилях, не находя точки опоры в стенах разрушенных башен. Залы верхнего этажа обрушились друг на друга, так что нельзя было понять распределения комнат. Видно было только, что все здание было богато отделано, некоторые перегородки и стены сохраняли еще следы живописи; на мраморных обломках виднелась позолота, среди разгрома у некоторых стен еще держались великолепные камины, на полу валялись разного рода обломки: кусочки разноцветных стекол от оконных рам блестели как искорки на зелени диких растений; там и сям валялись маленькие мраморные ручки, когда-то принадлежавшие, вероятно, купидонам, или бронзовые позолоченные крылышки зефиров, отпавшие от какого-нибудь канделябра; между всем этим попадались обрывки обоев, съеденных мышами, но на которых еще можно было различить бледное лицо королевы или вазу, наполненную цветами, одним словом, здесь можно было видеть всю княжескую роскошь, превращенную в лохмотья, весь мир богатства и веселья, обратившийся в прах.
Диане казалось странным такое полное запущение замка, тем более, что фасад его еще гордо поднимался около оврага. "Вероятно, -- думала она, -- то, что я теперь вижу, только грезы. Мне говорили, что когда со мной лихорадка, то я брежу. Вот сегодня ночью, например, со мной не было лихорадки, и тогда я видела вещи, как они должны быть. Теперь я, положим, не чувствую себя больной, но фея сказала мне, что можно видеть замок только тогда, когда она позволяет, и я должна довольствоваться и тем, каким она мне его показывает в эту минуту".
Проискав напрасно красивые комнаты, большие галереи, картины, статуи, золотой стол, заставленный конфетами, одним словом, все те чудеса, среди которых она провела ночь, Диана ушла в сад, где и нашла одну только крапиву, терновник, царский скипетр и златоцветник. Я не знаю, показалось ли ей, что растения эти были нисколько не хуже тех, которые она видела ночью, равно как и цветники, хотя они были лишены симметричных рисунков и цветных камней, остатки которых она нашла, ища землянику в траве, -- одним словом, все это нравилось ей в том виде, в каком оно было теперь. Между мозаиками она подняла несколько обломков и положила их себе в карман, потом, перейдя к краю террасы, начала искать среди пустого кустарника ту статую, которая накануне говорила с ней. Диана нашла ее с теми же протянутыми руками по направлению к входу в замок, но она не говорила более. Да каким образом она могла говорить? У нее не было не только рта, но и вообще лица. У нее был цел один только затылок с небольшим кусочком драпировки, наброшенной не ее каменные волосы. Другие статуи были еще более разрушены как временем, так и камнями, которыми бросали в них для забавы глупые дети. Человек более развитой, чем Диана, понял бы, что эти статуи, стоящие среди пустынных развалин, могли пугать прохожих и что умные люди, желая сохранить их, рассказывали, а невежды верили им, что замок этот сторожит дама без лица, которая манит к себе людей, неспособных сделать вреда, и наказывает неучей, которые докончили бы это разрушение. Несколько несчастий, случившихся в низу террасы, где проезд между большой стеной и маленькой речкой был действительно очень труден, распространили всюду веру в духа, охраняющего развалины, и никто более не смел ни ломать, ни трогать их; но печальное состояние других статуй свидетельствовало о тех оскорблениях, которым они подвергались в прошлом. У всех них чего-нибудь недоставало: у иных одной или обеих рук, другие же, сбитые с подножий, лежали во всю длину в фиолетовом чертополохе или желтом диком льне.
Рассматривая с вниманием ту, которая говорила с ней, Диане показалось, что она узнала в ней портрет своей любезной феи и в то же время ту танцовщицу, которая была нарисована в зале, где она спала. Она могла воображать себе все, что хотела насчет обеих, потому что все эти божества во вкусе Возрождения и вместе с тем подражания древним имеют в формах, а также и костюмах семейное сходство; по прихоти случая, у обеих недоставало лица, а потому идея маленькой Дианы, если и не была совсем верной, то, по крайней мере, очень остроумной. Устав ходить, она пошла навстречу своему отцу и нашла его внизу террасы, торопившего починку кареты.
Романеш достал поблизости кого-то вроде каретника, доброго мужика, не слишком неловкого, но не особенно расторопного, быть может, потому, что у него не было достаточно инструментов.
-- Нужно немножко потерпеть, моя маленькая барышня, -- сказал ей Романеш, -- я нашел для вас черный хлеб, который не очень дурен, свежие сливки и вишни. Все это я отнес в вашу большую комнату. Вернитесь-ка да покушайте, это вас немножко рассеет.
-- Хотя мне совсем не скучно, -- ответила Диана, -- но я все-таки пойду поем. Благодарю вас за вашу заботу обо мне.
-- Ну, как ты себя сегодня чувствуешь? -- спросил ее отец. -- Как ты провела ночь?
-- Я, папа, мало спала, но мне было очень весело.
-- Весело во сне! Ты хочешь, вероятно, сказать, что ты видела хороший сон? Так что же, это хороший знак! Иди, кушай.
Провожая дочь глазами, Флошарде удивлялся хорошему характеру этого бледного и слабого ребенка, которому все нравилось и который не только никого не беспокоил своей болезнью, а напротив, при всяких обстоятельствах казался спокойным и веселым.
"Я не понимаю, -- думал он, -- почему моя жена непременно хотела удалить ее из дома, где она не делала никакого шума и была всем довольна. Я знаю, что моя сестра, монахиня в Визитандин-де-Ланд, очень добра к ней, но моя жена должна бы была еще более лелеять её."
Диана вернулась в залу бань, и так как она умела читать, то заметила надпись, наполовину стертую. Эта надпись была вырезана над дверью бань. Ей удалось разобрать ее и прочесть: Баня Дианы.
-- Вот как! -- сказала она сама себе, смеясь. -- Значит, я у тебя дома. Как бы мне хотелось выкупаться, жаль, что нет более воды, и я должна довольствоваться только тем, что могу здесь завтракать и спать.
Кончив закуску, которую Романеш поставил для нее на край стены бассейна, и найдя ее превкусной, Диана захотела рисовать.
Вы, конечно легко поймете, что рисовать она не умела; отец ее никогда не давал ей уроков; он довольствовался тем, что снабжал ее карандашами и бумагой в таком количестве, какое она хотела иметь, после чего она садилась в угол его мастерской и рисовала там разные детские каракули, копируя в то же время и портреты, которые делал ее отец. Он находил рисунки ее очень странными и от души смеялся над ними, но он и не думал, что у нее есть хотя какое-нибудь призвание к живописи, а потому и решил не принуждать ее следовать его карьере.
В монастыре, где Диана провела целый год, рисованию не учили; в то время обучались искусству только тогда, когда им нужно было зарабатывать себе хлеб, а так как Флошарде был богатым человеком, то и думал сделать из своей дочери настоящую барышню или, говоря другим языком, хорошенькую особу, умеющую со вкусом одеваться и свободно болтать, не ломая себе головы над другими посторонними веща ми. Диана со страстью любила живопись и никогда, видя картину, статую или образ, не проходила мимо, не сосредоточив на них все свое внимание. В церкви монастыря были кое-какие статуэтки святых, а также и незатейливая живопись, которая ей более или менее нравилась. Не знаю почему, рассматривая фрески бани Дианы в замке Пиктордю и вспоминая немного смутно все то, что она видела в продолжение ночи вместе с феей, она убедилась, что образа монастыря ничего не стоят в художественном отношении и что то, что у нее теперь перед глазами, действительно очень хорошо.
Она вспомнила, что, укладывая свой чемодан, отец ее положил в него два альбома и сказал: "Вот этот маленький назначен для тебя, Диана, если у тебя не прошла еще охота марать бумагу". Теперь она отыскала этот альбом и, очинив своим маленьким ножичком карандаш, принялась копировать нимфу в зеленом платье, которую утреннее солнце освещало своим ярким лучом; рисуя, она заметила, что эта фигура совсем не танцевала, а только величественно проходила, отмечая ритм музыки легким шагом, но не была в беспрестанном движении, как другая; ее обе ноги спокойно стояли на облаке, которое несло ее, и руки, сплетенные с руками сестер ее, тоже не делали никаких усилий, чтобы ускорить движение хоровода.
"Это, может быть, муза", подумала Диана, которая не позабыла еще мифологии, несмотря на то, что все эти басни были совершенно изгнаны из монастыря. Размышляя о мифологии, Диана продолжала рисовать; недовольная первым рисунком, она делала другой, не удавался другой -- третий и так далее, пока не изрисовала до половины своего альбома. Но и после этого она не была еще довольна и продолжала бы дальше, если бы не почувствовала прикосновения чьей-то маленькой руки к своему плечу.
Быстро обернувшись, Диана увидела позади себя девочку лет десяти, очень бедно одетую, но хорошенькую и прекрасно сложенную. Девочка эта, смотря на рисунок ее, сказала ей с насмешливым видом:
-- А! Да вы занимаетесь рисованием разных головок на книгах, не правда ли?
-- Да, -- ответила Диана, -- а вы?
-- Я, нет, никогда! Отец мне это запрещает, и я не порчу его книг.
-- А мой отец дал мне этот альбом, чтобы занять меня, -- отвечала Диана.
-- В самом деле? Значит, он очень богат?
-- Богат? Я, право, не знаю!
-- Вы не знаете, что значит быть богатым?
-- Да, не особенно много, я никогда об этом не думала.
-- Потому что вы богаты, я же очень хорошо знаю, что значит быть бедным.
-- Вы бедны... а у меня ничего нет, чтобы дать вам, но я попрошу у моего отца...
-- А! Значит вы меня принимаете за нищую? Вы не особенно вежливы. Вы думаете это, верно, потому, что на мне надето ситцевое платье, а на вас шелковая юбка?
-- Так знайте же, что я стою неизмеримо выше вас. Вы ни больше ни меньше как дочь художника, а я девица Пиктордю.
-- Откуда вы можете меня знать? -- спросила ее Диана, нисколько не ослепленная этим отличием, в котором она ничего не понимала.
-- Я сейчас только видела вашего отца, он разговаривал с моим отцом на дворе моего замка. Я знаю также, что вы провели здесь ночь; ваш отец просил у моего отца за это извинение, и мой отец как настоящий аристократ пригласил его придти к нам в дом, который устроен лучше, чем этот покинутый замок. Я это говорю вам для того, чтобы предупредить вас, что вы сегодня обедаете с нами в нашем новом доме.
-- Я буду там, где пожелает мой отец, -- ответила Диана, -- но мне бы хотелось знать, почему вы говорите, что этот замок покинут. Мне кажется, что он очень хорош и что вы только не знаете всего того, что в нем находится.
-- В нем находятся, -- сказала маленькая Пиктордю с грустным, но величественным видом, -- змеи, летучие мыши и крапива. Вы над этим смеетесь. Я знаю, что мы потеряли богатства наших предков и теперь принуждены жить в деревне, как простые деревенские дворяне. Но мой отец сказал мне, что это нисколько не унижает нашего достоинства, потому что никто не в силах сделать, чтобы мы не были более настоящими Пиктордю.
Диана все менее и менее понимала язык этой барышни. Она спросила ее очень простодушно, не дочь ли она дамы под покрывалом.
Этот вопрос, по-видимому, очень раздражил молодую владетельницу замка.
-- Поймите раз и навсегда, -- ответила она сухо, -- что дама под покрывалом не существует и что только одни невежды и дураки могут верить подобным глупостям. Я не дочь привидения -- моя мать и мой отец принадлежали оба к хорошей фамилии.
Диана, чувствуя, что она слишком мало знает, чтобы отвечать, промолчала; пришедший отец сказал ей, чтобы она готовилась к отъезду. Карета была починена. Маркиз Пиктордю настаивал, чтобы художник пообедал с ними. В то время обедали в двенадцать часов. Новый дом маркиза находился у выхода оврага, на дороге де-Сен-Жан-Гордонанк. Время от времени маркиз приходил прогуливаться на развалины жилища своих предков, но в этот день он пришел совершенно случайно и, увидя Флошарде с дочерью, он отнесся любезно и гостеприимно к путешественникам, попавшим в его замок по воле случая. Флошарде сказал потихоньку Диане, чтобы она, прежде чем запереть сундук, достала бы себе из него другое платье, но Диана, несмотря на свое простодушие, имела много такта; она хорошо видела, что Бланш Пиктордю завидовала даже и простенькому дорожному платью, а потому не хотела усиливать досаду ее, переодевшись в другой лучший наряд. Она просила своего отца позволить ей остаться так, как она была; она даже сняла со своей шеи и положила наскоро в карман свою маленькую бирюзовую брошку, которая была приколота к бархотке. Когда все в карете было уложено, маркиз и его дочь, пришедшие сюда пешком, сели в нее вместе с Дианой и Флошарде и немного спустя были уже у подъезда своего нового дома. То была небольшая ферма с голубятней, носившей фамильный герб, и с господскими комнатами самого скромного вида. Маркиз был очень хороший человек, правда, весьма ограниченный и малообразованный, но зато хорошо воспитанный, очень гостеприимный и набожный; но несмотря на все это, он не мог примириться с мыслью быть последним из сеньоров своей провинции, он, который по своему рождению считал себя выше восьми важных баронов Жеводанской провинции. Он не чувствовал злобы против кого бы то ни было и находил должным и справедливым, чтобы художник обогащался своим трудом. К Флошарде, о котором он, вероятно, слышал еще ранее, он относился с большим уважением и оказал ему радушный прием; но вместе с тем, он не мог удержаться от извинений, которые он повторял на каждом шагу насчет отсутствия в его доме роскоши.
-- Что делать, -- прибавлял он, -- в этом мире разрушения дворянство без денег не ставится ни во что. -- По характеру своему он не был угрюмым, он он скучал без развлечений. Он дурно делал, что говорил таким образом о своем положении при дочери. Маленькая Бланш и без того была от природы надменной и завистливой. Характер ее и теперь уже был озлоблен, а это было очень жаль, потому что она могла бы быть очень милою девочкой, такой же счастливой, как и другие, если бы она могла примириться со своим положением. Ее отец был очень добр к ней, к тому же она имела все необходимое, ей не доставало только роскоши.
Обед был весьма хороший, его подавала и готовила здоровая крестьянка, бывшая кормилица Бланш; она была их единственной прислугой. Во время обеда разговор шел о многих вещах, которые совершенно не интересовали Диану; но когда он перешел на старый замок, который она только что оставила с живым сожалением, хотя не смела выказать его она насторожила уши, как только могла.
Ее отец говорил маркизу:
-- Я удивляюсь вам, когда вы мне жалуетесь на затруднительное положение ваших дел и на то запустение, в котором вы оставили те образцы древнего искусства, тогда как вы могли бы извлечь из них выгоду.
-- Разве есть действительно в моем замке образцы древнего искусства? -- спросил маркиз.
-- Нет сомнения, что они были, пока не обрушились все крыши замка. Я сужу об этом по остаткам, которые, спасенные вовремя, могли бы быть отосланы в Италию, где до сих пор еще сохранился вкус к таким древностям.
-- Да, -- отвечал маркиз, -- имей я кой-какие деньги, я бы действительно мог еще что-нибудь спасти, это я знаю; не этих-то кое-каких денег у меня и не было, сначала нужно было бы выписать мастера, который сделал бы всему оценку и выбор, а потом, считайте укладку, перевозку, кроме того нужно было иметь еще надежного человека, который мог бы присутствовать при перевозке. Вы понимаете, что я лично не мог исправлять ремесло купца!
-- Не было у вас никого в соседстве, кто бы мог приобрести кое-какие обои и статуи?
-- Никого. Богачи нашего времени пренебрегают древностью. Они следуют моде, а теперь в моде китайские вещи, вещи из раковин и напудренные пастушки; нимф и муз более не любят. Теперь нужно как можно больше напутанного, богатого, тяжелых украшений... Таково вероятно, и ваше мнение?
-- Я никогда не порицаю моды, -- ответил художник, -- и уже по своему положению состою ее слепым и покорнейшим слугою, но мода меняется, и кто может поручиться, что она вскоре не полюбит всего того, что относится к старому стилю времен Валуа. И если вы сохраните еще кое-какие остатки из украшений вашего замка, то поберегите их; может придти время, когда они будут иметь свою цену.
-- Я ничего не мог сохранить, -- ответил маркиз, -- когда я только что родился, отец мой оставил все разрушаться из гордости и злобного отчаяния и выехал из замка только тогда, когда он грозил обрушиться ему на голову. Покорившись судьбе и повинуясь воле неба, я переехал на житье в эту ферму -- единственное достояние, которое у меня осталось от громадного имения.
Диана старалась понять все, что она слышала, и когда поняла, то почувствовала угрызение совести. Недолго думая, она вынула из своего кармана горсть маленьких разноцветных камешков, которые она набрала в цветнике, и передавая их Флошарде, сказала:
-- Папа, эти камешки я взяла в саду замка. Я думала, что они были совершенно обыкновенные; но раз ты сказал, что маркиз дурно сделал, что не позаботился сохранить свои вещи от уничтожения, то нужно их возвратить ему; они принадлежат маркизу, и я совсем не имела намерения отнимать их у него.
Маркиз был тронут милым поступком Дианы и, возвращая ребенку мозаики, сказал:
-- Прошу вас сохранить их на память о нас. Я сожалею, моя милая, что эти стеклянные осколки и мраморные куски не имеют никакой цены. Я бы хотел предложить вам что-нибудь получше. -- Диана отказывалась от игрушек, которые ей были так мило предложены.
Вынимая поспешно все, что находилось у нее в кармане, она вынула также свою маленькую бирюзовую брошку; взяв ее в руки, она пристально посмотрела сначала на своего отца, потом показала ему глазами на маленькую Бланш, которая, по-видимому, горела желанием взять брошку. Флошарде понял намерение своей дочери и, отдавая брошку маленькой Пиктордю, сказал:
-- Диана просит вас принять взамен ваших хорошеньких камешков вот эти граненые для того, чтобы вы имели что-нибудь друг от друга на память.
Бланш покраснела до самых ушей. Она была слишком горда, чтобы принять так просто, но желание иметь эту хорошенькую бирюзовую вещицу заставляло биться ее сердце.
-- Вы сделаете большую неприятность моей дочери, если откажетесь взять ее, -- сказал Флошарде.
Бланш как-то судорожно схватила брошку и, почти-что вырвав ее из рук художника, выбежала, даже не поблагодарив его, до того она боялась, что отец заставит ее отказаться, что он, вероятно бы, и сделал, если бы был уверен, что его послушают; но, зная характер своей дочери, он не хотел, чтобы его гости сделались свидетелями неприятной сцены. Он просил Флошарде извинить грубые манеры этой маленькой дикарки и сам поблагодарил его вместо нее.
По окончании обеда Флошарде, который хотел ехать остальную часть дня, простился с маркизом, приглашая его, если ему случится когда-нибудь быть на юге, не лишить его своего посещения. Маркиз поблагодарил его за те приятные минуты, которые он доставил ему своим присутствием, после чего они пожали друг другу руки. Бланш по приказанию своего отца очень неохотно и холодно поцеловала Диану. Она уже успела надеть на шею бирюзовую брошку и придерживала ее рукой, -- как бы боясь, чтобы ее не взяли назад. Диана нашла Бланш очень глупой, и она ей это прощала ради доброго маркиза, который распорядился наполнить находящиеся в карете корзины самыми лучшими пирожками и фруктами, какие только у него были.
IV. Маленький Бахус
Остальная часть путешествия прошла без приключений. Когда Флошарде передавал свою дочь мачехе ее, у Дианы не было больше лихорадки, и цвет лица ее был почти так же хорош, как прежде. Флошарде сказал своей жене:
-- Я привез вам ее, потому что она была больна. Мне кажется, что она теперь совершенно поправилась, хотя нужно следить, чтобы лихорадка снова не вернулась.
Диана была так рада, что она наконец среди своих родных, что несколько дней была в каком-то опьянении от радости. Г-жа Флошарде сначала была очень довольна присутствием падчерицы и занималась ею; г-же Флошарде казалось даже, что она очень любит Диану. Она сделала ей тысячу маленьких подарков и забавлялась ею, как красивой куклой. Диана, в свою очередь, позволяла ей завивать себя, наряжать и не высказывала ни малейшего нетерпения во время, которое было посвящено туалету; но не отдавая себе в том отчета, она сильно скучала оттого, что ей приходится тратить столько времени на свою особу; она сдерживала зевоту и бледнела, когда ей нужно было стоять перед зеркалом и примерять разные тряпки. Сама она не могла принарядиться по вкусу своей мачехи и, когда она одевалась просто, по-своему, та кричала на нее и бранила ее, как будто она сделала какой-нибудь большой проступок. Ей хотелось чем-нибудь заняться, чему-нибудь выучиться, она задавала много вопросов, но г-жа Флошарде находила их или глупыми, или совсем неуместными и считала даже бесполезным удовлетворять любопытство насчет серьезных вещей, которые, но ее мнению, Диане совсем не нужно было знать. Диана скрывала от своей мачехи, что у нее было такое сильное желание учиться рисовать. Г-жа Лора Флошарде не могла дождаться того времени, когда муж ее составит себе состояние и в доме не будут более говорить о живописи, и она будет иметь средства сделаться важной дамой.
Диана начала серьезно скучать и жалеть о монастыре, который она совсем не любила; но там у нее были, по крайней мере, определенные часы занятий.
Она снова побледнела, сделалась вялой, лихорадка стала снова появляться через день, перед закатом солнца, и продолжалась до утра.
Тогда г-жа Лора очень обеспокоилась и стала по совету разных приезжающих модных барынь мучить Диану приемами всевозможных лекарств. Каждый день появлялись новые средства для лечения лихорадки, но так как ни одно из них не употреблялось серьезно и постоянно, то ничто и не помогало. Девочка с кротостью подчинялась всему, в то же время старалась всеми силами убедить своих родных, что она совершенно здорова.
Г-н Флошарде, хотя менее волновался, но огорчался гораздо более, чем его жена. Обязанный проводить целый день за работой, по вечерам он сидел у кровати своей дочери и, слушая ее бред, боялся, чтобы она не сошла с ума.
К счастью, у Флошарде был друг, хороший старый доктор, который мог лучше понять происходящее. Он хорошо знал г-жу Флошарде и заметил ее обращение с ребенком. Однажды он сказал Флошарде:
-- Нужно оставить этого ребенка в покое, выбросить все пузырьки и пилюли и давать ей только то, что прикажу я; кроме того, ей не нужно ни в чем противоречить -- все привычки ее весьма разумны. Разве вы не замечаете, что праздность, на которую ее обрекают, думая, что занятия ей вредны, делают ее еще более больной. Она скучает, дайте же ей самой найти себе занятие и, когда она на чем-нибудь остановится, то не мешайте ей заниматься, а только помогайте ей. Главное, не делайте из нее куклы для примеривания платьев, это не доставляет ей никакого удовольствия, а только утомляет ее. Пусть ее стан и волосы останутся совершенно свободными и, если г-же Флошарде неприятно видеть ее такою, то постарайтесь, чтобы она забыла о ней и занялась бы чем-нибудь другим.
Г-н Флошарде понял в чем дело и, зная как трудно убедить г-жу Лору, начал советовать ей рассеяться. Он уверял ее, что ребенок вовсе не болен серьезно, а потому и предложил ей снова возвратиться к своей обычной жизни визитов, прогулок, городских обедов, балов и вечеров.
Ему не стоило большого труда получить на это ее согласие. Диана сделалась свободной, и ее кормилица, назначенная ходить за ней и сопровождать ее всюду, не противоречила ей ни в чем, как это она делала и всегда.
Тогда Диана спросила снова и получила позволение быть в мастерской отца в то время, когда он работал; сидя там, в своем уголке, она смотрела то на полотно, то на модель, не не пробовала уже более рисовать каракули, вероятно, чтоб:, не дать повода смеяться над собой. Она поняла теперь, что живопись есть искусство и прежде, чем его узнать, нужно изучить его.
Ее желание учиться было так сильно, что оно сделалось ее постоянной мыслью, но она более не говорила о нем; она боялась, что отец скажет ей, как и в прошлый раз, что она неспособна на это, и что ее мачеха также, со своей стороны воспротивится желанию ее.
Г-н Флошарде, однако, не противоречил ей, а г-н Ферон, старый доктор, советуя подмечать ее стремления, ждал, чтобы она снова выказала свою склонность делать портреты, и заранее приготовил для нее запас карандашей и бумаги Диана не пользовалась ими, она только смотрела на произведения и картоны своего отца и мечтала. Она часто думала о замке Пиктордю и, так как при ней иногда говорили о той развалине, где г-н Флошарде поневоле провел ночь, то она не смела более и думать о всем том, что фея под покрывалом показывала ей. Она сожалела, что видела ее так смутно, вероятно, вследствие своего лихорадочного состояния, и желала, если это был сон, то чтобы он снова повторился. Но нельзя грезить о том, о чем пожелаешь грезить, и муза бань Дианы не приходила звать ее.
Однажды, просматривая свои игрушки и приводя их в порядок, она нашла между ними маленькие камешки и остатки мозаики, которые она подняла в цветнике Пиктордю.
Между ними был какой-то камешек, облепленный со всех сторон песком; он был величиною с орех, она подняла его для того, чтобы сделать шарик. Но когда она в первый раз попробовала его пустить в дело и бросила оземь, она увидела, что песок отскочил от него и что он сделался настоящим мраморным шариком. Шарик этот не был совершенно круглым: он был скорее овальным, и на нем видны были впадины и выпуклости. Диана осмотрела его со всех сторон и увидела, что это была маленькая головка от статуэтки, изображавшей ребенка; головка эта показалась ей такой хорошенькой, что она не могла от нее оторвать глаз; она поворачивала ее в разные стороны, ставила то на свет, то в полусвет, думая отыскать в ней еще какую-нибудь новую красоту.
В эту минуту доктор тихо вошел в ее комнату и, увидя ее поглощенной созерцанием этой головки, спросил самым дружеским голосом:
-- На что это ты смотришь с таким удивлением, моя милая Диана?
-- Я не знаю, -- ответила она, покраснев, -- посмотрите сами, мой добрый друг, мне кажется, что это маленькая головка купидона.
-- А мне кажется, что она скорее принадлежит молодому Бахусу, потому что в его волосах есть виноградная ветка; где это ты нашла ее?
-- В песке и в камешках в том старом замке, о котором не далее как вчера вам говорил мой отец.
-- Покажи-ка мне! -- начал снова доктор, надевая свои очки. -- Ну что же, это очень миленькая вещица! Она старинная.
-- То есть такая, которая теперь не в моде. Мама Лора говорит, что все, что старинное -- скверно.
Я же думаю совсем напротив, по моему, все, что ново -- то дурно.
В эту минуту вошел г-н Флошарде. Он окончил сеанс портрета и, прежде чем начать другой, пришел пожать доктору руку и спросить его, как он находит девочку.
Я ее нахожу в очень хорошем состоянии, она даже Разумнее вас, потому что она восхищается этим обломком древней статуэтки, на которую вы бы, конечно, так не залюбовались.
После объяснения, каким образом эта статуэтка попала в руки Дианы, Флошарде посмотрел на нее с совершенным равнодушием и потом бросил ее на стол, сказав:
-- Она нисколько не лучше других вещей того же времени, если ее только можно отнести к древнему искусству. Я не берусь судить так, как вы, который имеет какую-то манию к подобным обломкам. Я не отрицаю вашего знания и вашей учености, милый доктор, но эти обломки до того стары, до того утратили свою форму, что вы, я думаю, смотрите на них скорее глазами веры. Я, признаюсь вам, не могу так восхищаться, и все эти предполагаемые образцовые произведения греческого и римского искусства производят на меня иногда впечатление кукол Дианы, когда у них изломан нос и выломаны щеки.
-- Невежда! -- сказал, рассердясь, доктор, -- как вы можете делать такие сравнения!.. А! да вы просто легкомысленный артист! Вы понимаете только лишь в кружевах да муфтах, а до того, что живет, вам нет никакого дела.
Флошарде привык к вспышкам доктора, он принимал их шутя и, когда слуга пришел известить его, что карета маркизы де Се-Пуант въехала во двор, он вышел, продолжая смеяться.
-- Вы сердиты сегодня, мой добрый друг, -- сказала сконфуженная Диана доктору, -- мой отец хороший художник, это говорят все.
-- Потому-то он и не должен говорить глупостей, -- ответил доктор, все еще раздосадованный.
-- То, что он говорил, была неправда, он сказал это ради шутки.
-- Вероятно. Оставим это, но ты... послушай, сама ты находишь эту головку хорошенькой, неправда ли?
-- О! Она мне очень нравится!
-- Знаешь почему?
-- Нет.
-- Отгадай.
-- Потому что она смеется и имеет веселый и детский вид, точно настоящий ребенок.
-- Между тем это образ бога?
-- Вы сами сказали, что это бог виноделия.
-- Значит, это не такой ребенок, как все другие? Тот, кто его сделал, вероятно, думал, что он должен быть крепче и сильнее любого другого ребенка. Посмотри на эту связку шеи, на крепость и красоту затылка, на эти несколько грубые волосы, падающие на низкий, широкий, но вместе с тем благородной формы лоб. Но я говорю тебе слишком много -- ты этого не можешь еще понять.
-- Продолжайте, мой добрый друг, я, может быть, пойму!
-- Напряженное внимание не утомляет тебя?
-- Напротив, это дает мне отдых.
-- Ну хорошо: во-первых, ты должна знать, что греческие художники обладали пониманием великого и это чувство они влагали даже в самые мелкие работы. Я не знаю, помнишь ли ты мою маленькую коллекцию статуэток?
-- Разумеется, очень хорошо помню, равно как и те коллекции, еще лучшие, которые находятся в городе. Но мне никогда никто ничего не объяснял.
-- Когда-нибудь ты придешь ко мне на целое утро, тогда я постараюсь объяснить тебе, каким образом самыми простыми средствами и формами, едва намеченными, эти мастера создавали все великое и прекрасное. Ты у меня увидишь также римские бюсты более близкой нам эпохи. Римляне тоже были великие артисты, хотя менее благородные, менее строгие, чем греки, но верные правде жизни, они чувствовали ее везде, где она действительно была.
-- Здесь я немного понимаю, -- сказала со вздохом Диана, -- и мне бы очень хотелось знать, что вы называете жизнью?
-- Это очень просто. Например, как ты думаешь: твое платье, твой башмак, твой гребень -- живые это предметы или нет?
-- Конечно, нет.
-- Ну, а мой взгляд, моя улыбка, эта глубокая морщина на моем лбу, что это -- мертвые?
-- Конечно, нет.
-- Хорошо. Поэтому, когда ты видишь изображенного на картине или в статуе человека, лицо которого не живет, то будь уверена, что они не лучше твоей куклы, и все хорошо выполненные детали его платья и его вещей не помогут сделать того, чтобы он казался живым. Вот, например, эта головка без туловища, которую ты держишь теперь в руках, она очень стара, а между тем она живет, потому что тот, кто ее высекал из мрамора, имел сильную волю и талант, чтобы заставить ее жить. Понимаешь теперь меня?