Рид Томас Майн
На море

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ran Away to Sea: An Autobiography for Boys .
    Русский перевод 1908 г. (без указания переводчика).

Томас Майн Рид

На море

ГЛАВА I

   Мне исполнилось всего шестнадцать лет, когда я убежал из родительского дома и стал матросом. Я убежал не потому, что был несчастлив в семье; я покинул, напротив, добрых и снисходительных родителей, сестер и братьев, которые любили меня и долго оплакивали после отъезда. С самого нежного детства своего чувствовал я влечение к морю, жаждал видеть океан и все его диковинки. Надо полагать, что чувство это было у меня врожденное, потому что родители никогда не потакали моим морским влечениям; они, напротив, употребляли все усилия, чтобы отговорить меня от моего намерения, и предназначали меня совсем к другой профессии. Я не слушал, однако, ни советов отца, ни просьб матери, которые производили на меня совсем противоположное впечатление и не только не гасили страсти моей к бродячей жизни, но заставляли с еще большим рвением добиваться желанной цели.
   Не могу припомнить, с чего, собственно, началась у меня развиваться эта страсть; зародыш ее гнездится далеко-далеко в первых впечатлениях моего детства. Я родился на берегу моря; ребенком сидел целыми часами у океана, не спуская глаз с развевающихся белых парусов на лодках и с высоких стройных мачт, видневшихся далеко на горизонте. Как же было мне не любоваться этими судами, полными силы и грации? Как было не желать попасть на какое-нибудь из этих движущихся зданий, которые могли дать, мне возможность уплыть далеко по этой прозрачной и голубой поверхности моря?
   Позже мне попадались в руки книги, где говорилось о волшебных странах и необыкновенных животных, о странных людях и любопытных растениях, о пальмах, смоковницах, бананах, исполинских баобабах и других диковинках. К довершению всего у меня был еще дядя, старый капитан коммерческого судна, лучшим занятием которого было собирать вокруг себя племянников и рассказывать им о своих путешествиях. Сколько длинных зимних вечеров провели мы, сидя у огня и слушая рассказы о приключениях на земле и море, об ураганах и кораблекрушениях, о длинных переездах в беспалубных лодках, о встречах с пиратами и битвах с индейцами, о добыче китов, которые были больше домов, о кровавой борьбе с акулами и медведями, с львами и волками, с крокодилами и тиграми. Дядя сам участвовал во всех этих приключениях или, по крайней мере, говорил, что участвовал, что для восторженных слушателей его было решительно все равно. Нечего удивляться поэтому, если после таких рассказов родительский дом показался мне тесным, а будничная жизнь скучной, если я, не будучи в силах противиться овладевавшей мною страсти, убежал в один прекрасный день, чтобы отправиться в море. Некоторые капитаны, к которым я обратился, отказались взять меня, зная, что родители мои не желают этого, а с ними-то мне и хотелось больше всего ехать, так как добросовестное их отношение к делу могло служить залогом хорошего обращения со мной. Отказ их заставил меня обратиться к другим, и в конце концов я нашел-таки человека менее щепетильного, который согласился принять меня к себе юнгой; он знал, что я убежал из родительского дома, и тем не менее принял меня и назначил мне день и час своего отъезда.
   Я пунктуально исполнил приказание и явился в назначенный час, и прежде чем дома могли заметить мое исчезновение и начать поиски, судно распустило свои паруса, и о преследовании не могло быть и речи. Не прошло и двенадцати часов пребывания на борту, или вернее двенадцати минут, когда страсть моя к морю прошла окончательно. Я был готов на все, чтобы вернуться на твердую землю! Со мной сделался страшный приступ морской болезни, и я думал уже, что умираю. Морская болезнь ужасная вещь даже для пассажира первого класса, который помещается в прекрасной каюте и пользуется прекрасным уходом. Но как бывает это тяжело такому мальчику, каким был я, с которым грубо обращается капитан, которого бьет боцман, над которым смеется экипаж и какой экипаж! К счастью, болезнь эта проходит тем скорее, чем сильнее ее приступ, и дня через два я мог уже встать и ходить.
   Капитан был человек злой и грубый, боцман непомерно жестокий, и я нисколько не преувеличиваю, говоря, что экипаж состоял из одних бандитов. Капитан был не только груб по своей природе, он становился свирепым, когда был пьян или сердился, а не проходило дня, чтобы он не был пьян или не сердился. Горе тому, кто имел тогда дело с ним, а особенно мне! Ибо гнев свой он вымещал всегда на существах слабых и не умевших дать ему отпор.
   Это был человек коренастого телосложения, с правильными чертами лица, круглыми, жирными щеками, с выдающимися глазами и слегка вздернутым носом -- одно из тех лиц, которыми пользуются для изображения на картинах добродушных типов и вид которых внушает вам мысль о веселом и открытом характере. Такие лица очень обманчивы, и за ними скрывается самое циничное вероломство и жестокий, бешеный характер. Боцман был достойный двойник своего капитана; между ними была только та разница, что первый никогда не пил. Дружба между ними была самая тесная. Утром, когда капитан был пьян, боцман терпеливо выносил его оскорбления и ни малейшим противоречием не нарушал своих отношений к нему. Верный пес шкипера , которому он, по выражению матросов, лизал сапоги, превосходил его своей жестокостью и, когда тот говорил: "Бей!", он кричал: "Добивай"!
   Был у нас еще третий офицер, не имевший, впрочем, никакого значения; затем плотник, страшный пьяница, с красным и распухшим носом, большой приятель капитана; толстый негр, исполнявший обязанности повара и эконома, отвратительное существо, вид и характер которого были такого дьявольского свойства, что давали ему полное право занять место в одной из кухонь преисподней. Как упрекал я себя за то, что лишился нежной любви родителей и общества своих друзей и братьев! Как ненавидел я своего бедного дядю, старого морского волка, соблазнившего меня своими рассказами! Но к чему были теперь все эти упреки! Они пришли слишком поздно, и я должен был сносить то существование, какое я себе сам устроил. Капитан дал мне подписать условие, которого я не читал и которым я обязался оставаться у него лет пять в качестве юнги. Пять лет рабства, пять лет полной зависимости от человека, который мог бранить меня, давать мне пощечины, бить меня, заковывать даже в цепи! И никакой возможности избавиться от этой ужасной перспективы! Увлеченный мечтами об океане, я подписал условие и тем безапелляционно связал себя; капитан сказал мне это, а боцман подтвердил. Попробуй я бежать, и я становился дезертиром, которого могли поймать и подвергнуть налагаемому в этих случаях наказанию. Даже иностранный порт и тот не мог служить мне убежищем.
   Не могу передать всех жестоких и возмутительных поступков по отношению ко мне! Даже сон -- и в том мне было отказано! У меня не было ни матраса, ни гамака; я не захватил с собой никакой одежды, кроме школьного костюма и фуражки, надетых на мне. Ни денег, ни багажа, ничего у меня не было. Все койки были заняты, а на некоторых спали по два человека; матросы были так бессердечны, что не позволяли мне спать на сундуках, стоявших возле их коек, не позволяли ложиться и на полу, который был совсем мокрый от умыванья, а местами весь покрыт плевками. В одном из уголков палубы было местечко, где никто не потревожил бы меня, но там было ужасно холодно, а у меня не было никакого одеяла, кроме моей одежды, постоянно пропитанной водой. Я дрожал и не мог заснуть, а потому перебирался на порожний сундук, но хозяин его, самым грубым образом сбрасывал меня с него на пол. Я был рабом не только старших, но всего экипажа включительно до "Snowball" (снежный ком), как звали ужасного негра. Я чистил сапоги капитану и боцману, я полоскал бутылки на кухне и был посыльным у матросов. О, я был хорошо наказан за свое непослушание, радикально излечен от своей страсти к морю!

ГЛАВА II

   Я долго переносил молча это ужасное существование. К чему было жаловаться? Да и кому? У меня никого не было, кто пожелал бы выслушать меня; все, окружавшие меня, были равнодушны к моим страданиям, и никто из них не выказывал стремления облегчить мою участь или замолвить слово в мою пользу. Неожиданное обстоятельство, случившееся по прошествии некоторого времени, помогло мне, наконец, приобрести покровительство одного из матросов, который, не имея возможности остановить грубости капитана, все же был настолько силен, что мог защитить меня от возмутительного обращения своих товарищей. Матроса этого звали Бен Брас. Не своим заслугам обязан я, само собой разумеется, покровительству Бена; не было это также следствием и нежной симпатии, ибо сердце его давно уже потеряло всякую чувствительность. Сам на себе испытал он жестокое обращение, и несправедливость сделала его черствым по отношению к другим; его грубые манеры и суровый вид были следствием перенесенных им страданий, хотя в глубине души его таилась большая доза доброты и сострадания.
   Прекрасный моряк был этот Бен Брас, лучший матрос на борту судна, чего не отрицали товарищи его, несмотря на то, что один или два из них могли даже соперничать с ним. Надо было видеть его, когда он во время шторма взбирался по вантам, чтобы взять брамселя на гитовы! Прекрасные густые и вьющиеся волосы его развевались по ветру, лицо, полное энергии, дышало спокойствием и отвагой, как бы вызывая бурю на борьбу с собой. Он был высокого роста и пропорционального сложения, гибкий и скорее жилистый, чем мускулистый, с целой массой каштановых волос на голове, потому что он был молод и годы не успели еще разредить и обесцветить его роскошной шевелюры. Выражение лица его, коричневого от ветра и солнца, было честное и доброе, несмотря на его старание казаться суровым, и, как это ни странно для моряка, не имеющего вообще времени бриться, на нем не было ни бороды, ни усов. Никогда, даже в праздники, не надевал он ничего другого, кроме синей блузы, плотно прилегавшей к его телу и обрисовывавшей пропорциональные контуры его бюста и рук. Скульптор пришел бы в восторг от смелых и чистых линий его шеи, от широкой и здоровой его груди, которая, к сожалению, как у всех матросов, была испорчена татуировкой, которая виднелась и на его мускулистых руках в виде якоря и двух соединенных сердец, пронзенных стрелой, двух ВВ и множества других инициалов. Таков-то был мой друг Бен Брас, и вот по какому случаю он стал моим покровителем.
   Вскоре после моего прибытия на борт судна я, к удивлению своему, заметил, что половина экипажа состоит из иностранцев. Это очень удивило меня; я всегда думал, что экипаж английского судна должен состоять из людей, родившихся в одном из королевств Великобритании, а между тем на "Пандоре" были французы, испанцы, португальцы. Один из американцев, по имени Бигман-толстый (то есть человек), заслуживает особого упоминания. Имя его шло ему, как нельзя лучше; это был человек толстый и коренастый, грубый телом и духом, с лицом свирепым и обрамленным бородой, которой позавидовал бы любой пират. Будучи сварливого нрава, он всегда находил случай придраться к чему-нибудь и наделать шума, но в общем это был человек мужественный, хороший моряк, принадлежавший к числу тех трех, которые могли соперничать с Беном Брасом и пользовались, как и он, правом бить других и заступаться за товарищей.
   Совершенно невольно и сам не зная этого, я сделал что-то такое, чем оскорбил американца; это была, наверное, какая-нибудь безделица, но Бигман мстил мне за нее при всяком удобном случае. В один прекрасный день он даже ударил меня по лицу; Бен, находившийся поблизости, возмутился такой жестокостью и, вскочив со своего гамака, бросился на Бигмана и нанес ему страшный удар кулаком по подбородку. Американец покачнулся и упал на один из сундуков, но тотчас же оправился и вышел на палубу, а за ним и мой защитник; между ними начался поединок, за которым с интересом следили матросы. Что касается лиц начальствующих, то они не вмешивались в эту ссору. Боцман подошел ближе и любовался зрелищем, а капитан остался на своем месте, нимало не заботясь о том, чем все это кончится. Такое отсутствие дисциплины меня крайне удивило, да на"Пандоре", и помимо этого, много происходило удивительных для меня вещей.
   Поединок кончился тем, что Бигман оказался весь избитым; все лицо его сделалось синевато-черным, и в конце концов он упал, как бык, подкошенный смертельным ударом, и признал себя побежденным.
   -- Довольно на сегодня, не правда ли? -- крикнул Бен Брас. -- Не смей, говорю тебе, и пальцем тронуть мальчика; я всякий раз отплачу тебе вдвое. Мальчик этот такой же англичанин, как и я, он слишком много переносит от других, чтобы сын краснокожего осмеливался еще оскорблять его. Запомни мои слова! Да и вы все там,-- прибавил Бен, обращаясь к товарищам,-- не троньте его, не то будете иметь дело со мной.
   С тех пор никто не смел тронуть протеже Бена, и положение мое значительно улучшилось. Мне давали полную порцию пирога и всего остального, позволяли спать на сундуке, а один из матросов, желая заслужить уважение Бена, подарил мне старое одеяло; другой дал мне нож с привязанным к нему шнурком, вместо цепочки, чтобы я мог надевать на шею. Все, одним словом, старались дать мне что-нибудь необходимое, так что я скоро ни в чем не терпел нужды.
   Всякий, отправляясь в плавание, запасается известным количеством одежды, тарелками, ножом, вилкой, стаканом и всем необходимым, но я в поспешном бегстве своем из родительского дома отправился с пустыми руками и не взял с собой ни единой вещи, даже рубашки. Можете судить, в каком ужасном положении я был, пока оно не изменилось, благодаря покровительству Бена. Скоро новое происшествие увеличило мою признательность, усилив в свою очередь и расположение ко мне моего покровителя. С тех пор мое положение на судне еще более улучшилось, потому что заступничество за меня Бена Браса еще более подтвердилось. То, о чем я сейчас расскажу, часто случалось и до меня, да, вероятно, будет еще случаться до тех пор, пока закон не ограничит слишком произвольной власти капитанов коммерческих судов. Большинство шкиперов воображает себя вправе самым жестоким образом обращаться со своими подчиненными, пользуясь полной безнаказанностью; жестокость их ограничивается только терпением их жертв и покорностью их своей судьбе. Матросам с независимым, смелым характером нечего бояться своих начальников, но робкие и слабохарактерные страшно страдают под гнетом жестокого капитана. Вынужденные постоянно работать, удрученные усталостью, от которой они едва не умирают, избиваемые за малейшую провинность, а иногда и без всякой причины. С ними обращаются как с рабами, сохранением жизни которых никто не интересуется. Никто не отрицает того, что власть капитана должна быть сильнее власти начальника завода или директора какого-нибудь предприятия; от этого зависит безопасность судна; но нельзя допускать полной безответственности за превышение власти и чрезмерное злоупотребление ею. Капитан, поддерживаемый своими помощниками, пользуется преимуществами своего материального положения и ужасом, который он внушает экипажу, особенно тем, кто имеет за что пожаловаться на него, а потому всегда может одержать верх над жертвой своей жестокости, которая не посмеет рассказать о своих страданиях из боязни не только не получить правосудия, а, напротив, вдвойне поплатиться впоследствии за свой неосторожный поступок.

ГЛАВА III

   Самое трудное для начинающего свою морскую карьеру -- это данное им обязательство взбираться на мачты. Снисходительный капитан позволил бы, конечно, новичку бороться постепенно с головокружением, которое делается с ним, когда он взбирается по вантам и посылал бы его сначала не выше марс-стеньги; он дал бы ему время привыкнуть держаться руками и ногами за снасти и несколько раз позволил бы ему пролезать через собачью дыру в марсе, вместо того, чтобы принуждать его спускаться по подветренным вантам. Мало-помалу головокружение прошло быу него, и тогда ему можно было бы запретить пролезать через собачью дыру, а, напротив, заставлять подыматься до бом-брамселя и так далее. Так поступил бы капитан гуманный, но, увы, таких очень мало.
   Не прошло двух недель со времени нашего удаления от твердой земли, как капитан крикнул мне "aloft" . Если мне удалось взобраться на первые ванты, то лишь потому, что сам я страстно желал этого; еще до поступления своего на "Пандору" никогда не проходил я мимо наших яблонь, чтобы не влезть на них, и к тому же я понимал необходимость выучиться двигаться свободно среди всех снастей судна. К несчастью, я не мог поступать по своей собственной воле; два раза уже взбирался я на выбленки, пройдя через собачью дыру, добирался до грот-марса и хотел уже лезть дальше, но капитан и боцман всякий раз приказывали мне спуститься вниз и отправляться мыть их каюты, или чистить их сапоги, или исполнять какую-нибудь другую работу в этом роде. Я начинал замечать, что пьяница капитан не имеет никакого намерения обучить меня чему-нибудь из того, что должен знать моряк, что он просто-напросто взял меня, чтобы иметь раба, которого можно заставлять делать все что угодно, которого всякий может угощать пинками -- и преимущественно он.
   Такое решение капитана крайне огорчало меня; не потому, что я хотел остаться моряком: если бы в то время мы вернулись в Англию, весьма возможно, что нога моя не ступила бы больше на палубу какого бы то ни было судна. Но я знал, что мы отправились в далекое путешествие. Сколько времени могло оно продолжаться? Этого я не мог сказать. Предположив даже, что мне удастся бежать с "Пандоры", что станется тогда со мной в чужой земле, без друзей, без денег, когда я не имел никакого понятия ни о торговле, ни о чем-либо другом? Откуда нашлись бы у меня средства для возвращения в Англию? Будь я хорошим матросом, я мог бы предложить свои услуги за право проезда и вернуться к своей семье. Но я не мог этого сделать, и вот почему я был так огорчен невозможностью выучиться тому, чему я хотел.
   Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но только в одно прекрасное утро я подошел к капитану и насколько мог деликатнее стал упрекать его за неисполнение условий относительно моего обучения. В ответ на это он повалил меня на пол и так избил, что все тело мое покрылось синяками; последствием моей неосторожности было то, что он стал обращаться со мной еще хуже прежнего. Менее прежнего позволяли мне теперь взбираться на снасти и упражняться там в разных маневрах. Один только раз, вместо того, чтобы крикнуть мне "вниз!", меня заставили взбираться вверх и даже выше, чем я желал.
   Воспользовавшись тем, что боцман и капитан отправились отдыхать, я вскарабкался на грот-марс, который матросы называют колыбелью -- и не без основания, так как судно, паруса которого вздуваются ветром, раскачивается с одной стороны на другую или спереди назад, смотря по тому, какое движение сообщается ему ветром. Колыбель -- самое удобное место на судне для того, кто любит уединение. Не заглядывая через края или через собачью дыру, вы не видите, что делается на палубе, а шум голосов, едва долетающий к вам, сливается со свистом ветра среди снастей и парусов. Я был невыразимо счастлив, когда мог провести несколько минут в этом уединенном местечке; удрученный пребыванием среди ужасного общества, возмущенный то и дело раздающимися проклятиями и руганью, я готов был отдать все на свете, чтобы мне разрешили хотя несколько минут отдыхать в этой воздушной колыбели; но тираны мои не давали мне ни покоя, ни отдыха. Боцман, например, находил какое-то особенное удовольствие в том, чтобы мучить меня; он догадался о моем пристрастии к грот-марсу и тотчас же решил, что из всех мест на судне он именно здесь-то и не позволит оставаться мне.
   Забравшись в колыбель, я с наслаждением протянул усталые члены свои и несколько минут прислушивался к дыханию ветра, смешивавшегося с дыханием волн; легкое дуновение ветра освежало мне лицо и, несмотря на опасение уснуть на этой, ничем не окруженной платформе, я скоро перешел в царство снов, которые были далеко не очень приятны, что, я думаю, нетрудно понять. Сердце мое грызли сожаления, душа возмущалась оскорблениями и всем, что совершалось кругом меня, тело истомилось от непрерывной работы. Возможно ли было ждать прекрасных снов?
   Мои, по крайней мере, были непродолжительны. Не прошло и пяти минут, как я был разбужен, но не голосом, звавшим меня, а жгучей болью от удара веревкой, которую нанесла мне чья-то сильная рука. Первого удара было достаточно, чтобы заставить меня вскочить, и я был уже на ногах, когда рука палача поднялась, чтобы ударить меня второй раз. Поспешность, с которой я вскочил, помешала веревке попасть в цель, и каково же было мое удивление, когда в человеке, наносящим мне удары, я узнал Бигмана!
   Я знал, что он всегда был не прочь ударить меня, всегда храня в душе своей непримиримую ко мне ненависть, и встреться я с ним один на один в каком-нибудь уединенном месте, я бы не удивился, если бы он вздумал убить меня тогда. Но со времени данного ему Беном урока он был нем, как рыба, и хотя лицо его становилось мрачным при встрече со мной, он никогда и никаких оскорблений не позволял по отношению ко мне.
   Почему же он осмелился напасть на меня, когда Бен был на палубе? Что могло так изменить его поведение? Неужели я чем-нибудь оскорбил своего покровителя, который за это предоставил меня мести этого ужасного бандита? Неужели Бигман вообразил себе, что никто не видит его с того места, где мы были? Но нет, такая вещь не могла прийти ему в голову. Я мог крикнуть, и Бен услышал бы меня; я мог, наконец, все рассказать ему потом, и он, наверное, отомстил бы за меня.
   Все эти мысли быстро промелькнули у меня в промежутке между вторым и третьим ударом, от которого я также успел уклониться прыжком. Я заглянул в собачью дыру, надеясь увидеть оттуда Бена, но не увидел и хотел уже позвать его, когда в глаза мне бросились два человека, которые стояли, подняв головы вверх, и смотрели на грот-марс. Голос мой замер; я узнал круглое и ликующее лицо шкипера, а рядом с ним свирепое лицо боцмана.
   Неожиданное нападение американца стало мне теперь понятно; дело было в тех других, а не в нем. Весь наружный вид капитана и его помощника показывал, что оба присутствовали при исполнении данных ими приказаний, а по дьявольскому выражению их лиц легко было понять, что они готовят мне какую-то новую пытку. К чему было звать Бена? Его сила была тут не при чем. Вздумай он только защитить меня, подать голос за меня, и эти люди, заставлявшие бить меня ради собственного удовольствия, приказали бы заковать его в цепи и даже имели право убить его, так как закон был на их стороне.
   Он мог только присутствовать при моей пытке; я решил избавить его от этого зрелища и от опасности бороться со своими принципами; я поэтому молчал и ждал, что будет дальше.
   -- Проклятый увалень! Ленивая собака! -- крикнул боцман.-- Буди его, янки, веревкой! Храпеть среди бела дня! Хорошенько его, еще раз! Заставь его петь, мой милый!
   -- Нет,-- прервал его капитан.-- Заставь его карабкаться, янки! Гони его выше! Он любит взбираться высоко!.. Он хочет быть моряком, пусть же учится этому ремеслу!
   -- Превосходно! -- отвечал боцман, злобно посмеиваясь.-- Превосходно! Он сам этого хотел... Проветрим же его! Не робей, янки, заставь его карабкаться!
   Бигман поднял веревку и приказал мне лезть вверх. Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Поставив ноги на ванты марса, я схватился руками за выбленки и начал свое опасное восхождение нервными, неровными скачками, получая удары веревкой всякий раз, когда я останавливался. Бигман бил меня с бешенством; он старался заставить меня выстрадать возможно больше и достигал своей цели, так как узлы причиняли мне жгучую боль; мне ничего не оставалось, как двигаться вперед или подвергаться этой ужасной пытке, а потому я продолжал подыматься по вантам. Так добрался я до грот-стеньги. С каким ужасом взглянул я вниз! Подо мной была пропасть. Мачты, склонившиеся под напором ветра, не были больше в вертикальном положении; я висел в воздухе и ничего не видел, кроме искрящихся внизу волн.
   -- Выше! Выше! -- кричал американец, вновь замахиваясь веревкой.
   Выше! Боже мой! Но как это сделать? Надо мной тянулись снасти брам-стеньги -- и никаких выбленок, никаких колец, куда бы я мог поставить ноги! Как быть?
   Но мешкать мне не позволялось; грубое животное, следовавшее за мною по пятам, било меня по ногам, угрожая мне со страшными проклятиями не оставить на мне ни единого клочка мяса, если я не двинусь дальше. Я решил попробовать и, поместившись между снастями, с трудом дотянулся до брам-реи, где остановился, не будучи в состоянии двигаться дальше. У меня захватывало дыхание и сил оставалось лишь настолько, чтобы держаться за снасти. Над головой моей виднелась бом-брам-стеньга, у ног моих Бигман, с торжествующей улыбкой наблюдающий за моей агонией.
   --Выше! -- кричали капитан и боцман.-- Выше, янки! Осталась еще бром-брам-стеньга!
   Мне показалось, что я слышу голос Бена, который кричал:
   -- Довольно, довольно! Не видите вы разве, как это опасно!
   Я взглянул искоса на палубу; там стояли матросы и о чем-то спорили, вероятно, обо мне. Я был слишком взволнован, чтобы обращать на это внимание, да к тому же палач мой не давал мне времени опомниться.
   -- Ну же, ну! -- кричал он.-- Выше или, черт тебя возьми, лопнешь ты у меня под веревкой! Трус! Будешь ты подыматься или нет! Черрр...
   Орудие пытки с небывалой еще силой опустилось на меня.
   Подняться на бом-брам-стеньгу -- вещь опасная даже для человека, привыкшего к таким упражнениям, но для новичка это положительно немыслимо. Передо мной ничего не было, кроме гладкой веревки, без малейшего узла, который мог бы служить мне точкой опоры... Одни только усталые руки мои должны были поддерживать тяжесть моего тела... ужасная перспектива! Но после этого мне некуда будет больше карабкаться, и тогда палачи мои будут удовлетворены; к тому же, мне не оставалось выбора, и я с отчаянной решимостью схватил веревку и продолжал свое восхождение.
   Я был уже на полдороге и вот-вот мог уже схватиться за рею, когда силы оставили меня окончательно; голова моя закружилась, сердце замерло, пальцы разжались, и я почувствовал, что падаю... падаю, и у меня захватывает дух. Сознание мое сохранилось, однако, вполне; я видел пропасть, я был уверен, что утону или разобьюсь о поверхность воды... Я долетел до волн и погрузился глубоко в море... Мне показалось, однако, что я не прямо с бом-брам-стеньги упал в воду... на пути моем будто встретилось какое-то препятствие, изменившее направление моего падения. Я не ошибся, как это я узнал после; я упал сначала на большой парус, надутый ветром, и отскочил от него, как мяч, что уменьшило силу падения и спасло, таким образом мне жизнь; вместо того, чтобы упасть головой вниз, как я полетел в тот момент, когда веревка выскользнула из моих рук, я при встрече с парусом перевернулся в воздухе и погрузился в воду ногами.
   Когда я всплыл на поверхность воды, то удивился, что жив еще. Сознание жизни было смутное; я чувствовал, что нахожусь в море. Я поднял глаза и заметил наше судно, удалявшееся в противоположную сторону от меня. Мне показалось, что на меня смотрят матросы с гакаборта и вантов, но судно все больше и больше удалялось от меня. Я хорошо плавал для мальчика своих лет, не был ранен и мог бороться с волнами, а потому и поплыл, действуя более инстинктивно, чтобы не погрузиться на дно, чем в надежде добраться до судна. Я оглядывался кругом, не увижу ли где-нибудь веревки, которую, я думал, мне должны были бросить матросы. Я ничего не увидел сначала, но затем, поднявшись на гребень волны, заметил какой-то круглый предмет, находившийся между мною и судном. Солнце светило мне прямо в глаза, но тем не менее я узнал, что это голова человека, плывущего ко мне; когда я приблизился, то узнал, что это покровитель мой Бен Брас. Увидев меня падающим в море, он перескочил через борт и поплыл ко мне на помощь.
   -- Хорошо, мой мальчик! Очень хорошо! -- воскликнул он, приблизившись ко мне.-- Мы плаваем, как утка, и не ранены, не правда ли? Держись за меня, если ты устал.
   Я отвечал ему, что чувствую себя достаточно сильным и могу проплыть еще с полчаса.
   -- Превосходно! -- сказал он.-- Нам раньше этого бросят веревку! Эй, веревку! Досталось же тебе сегодня, бедное дитя! Повесить бы проклятых мерзавцев! Я отомщу за тебя, мой мальчик, не бойся! Эй, там на судне! -- крикнул он.-- Сюда веревку, сюда! О-го-го!
   Судно повернулось и направилось в нашу сторону. Будь я один, как это я узнал после, такого маневра не последовало бы. Но Беном Брасом нельзя было пожертвовать безнаказанно; ни шкипер, ни боцман не осмелились предоставить его на волю судьбы и немедленно распорядились, чтобы экипаж подобрал нас. К счастью, ветер был не сильный, и море было спокойно, а потому мы скоро были на палубе, куда матросы втащили нас канатами.
   Ненависть моих преследователей улеглась, по-видимому, так как до следующего утра я не видел ни того, ни другого. Мне позволили отдыхать весь остаток дня.

ГЛАВА IV

   Странная вещь! С этого дня капитан и боцман стали менее жестоко обращаться со мной; не потому, конечно, чтобы натура их смягчилась или чтобы они чувствовали угрызения совести. Они просто-напросто заметили неблагоприятное впечатление, произведенное на весь экипаж их несправедливостью. Большинство матросов были друзьями или поклонниками Браса и не боялись вместе с ним осуждать жестокую игру, жертвой которой был я. Собравшись вокруг кабестана, все громко рассуждали о случившемся, и это не могло не дойти до ушей начальствующих; к тому же Бен, бросившись в море, чтобы помочь мне, приобрел еще новых друзей, потому что истинное мужество ценится даже такими грубыми людьми, какими были матросы, а любовь, которой он пользовался среди своих товарищей, внушала известную долю сдержанности нашим командирам. Он принял мою сторону, протестовал таким образом против отвратительного насилия надо мною, он приказывал Бигману спустить меня вниз, в то время, как начальствующие приказывали заставить меня подниматься вверх, и капитан, стоявший на палубе, делал вид, что не слышал его слов. Другой, в таком случае, подвергся бы строгому взысканию, но, благодаря Бену, никто не был наказан за то, что осмелился принять мою сторону, а напротив, как я уже сказал, со мною стали обращаться менее жестоко.
   С этого времени мне разрешили участвовать вместе с матросами в разных маневрах и меня освободили от некоторой части грязной работы, какую я исполнял до сих пор. Один из матросов, голландец, тихое и простое существо, получил на свою долю часть моей работы, а с нею вместе и часть гнева, который капитан старался всегда излить на кого-нибудь.
   Несчастное существо был этот голландец, самый грустный пример всех человеческих несчастий. Расскажи я подробно все мерзости, жертвой которых со стороны шкипера и боцмана "Пандоры" был этот человек, никто не поверил бы справедливости этих фактов, никто не поверил бы существованию такой бессердечности. Но таковы всегда натуры порочные; получив возможность издеваться над какой-нибудь жертвой, которая не в силах им сопротивляться, они свирепеют, как дикие звери при виде капли крови. Примером этому могли служить капитан и боцман "Пандоры": окажи им голландец сопротивление, и мстительность их давно бы улеглась, но они ни в чем не могли его упрекнуть, а потому с наслаждением мучили это слабое и робкое создание, гнева которого им нечего было бояться.
   Я припоминаю, что несчастному связывали большие пальцы рук, которые прикрепляли затем к палубе; положение это, в котором его оставляли несколько часов подряд и которое на первый взгляд казалось не очень тяжелым, было на самом деле пыткой, достойной инквизиции, и заставляло скоро стонать бедную жертву.
   Второе развлечение капитана и его помощника состояло в том, что они подвешивали несчастного матроса к концу реи, привязав его к ней с помощью веревки, прикрепленной к поясу; они называли это качелью обезьяны. Однажды его заперли в пустую бочку, где он провел несколько дней без пищи; несчастный едва не умер от голода и жажды, не просунь ему кто-то через отверстие в бочке немного сухарей и воды, что спасло ему жизнь. Много еще других наказаний выпадало на долю несчастного, но все они настолько возмутительны, что я не хочу говорить о них.
   Как бы там ни было, но все это улучшало мое положение, потому что на долю голландца выпало много такого, что иначе выпало бы на мою долю; поставленный между мною и нашими общими палачами, он служил мне щитом от них. Я был ему за это благодарен, но не смел выказывать ему ни сожаления, ни сочувствия; я сам нуждался в сочувствии, потому что чувствовал себя очень несчастным, несмотря на перемену, происшедшую в моем положении.
   Почему же? На что было мне жаловаться, когда я, преодолев первые затруднения, делал быстрые успехи в карьере, к которой я стремился с такой любовью? Да, это правда, под руководством Бена Браса я становился хорошим матросом; неделю спустя после моего головоломного прыжка в воду, я без малейшего страха взбирался на бом-брам-стеньгу и, несмотря на сильный ветер, отправлялся вместе с другими брать на гитовы брамселя. За последнее я заслужил даже одобрение Бена Браса. Да, я действительно становился хорошим матросом и тем не менее чувствовал себя несчастным. Причина этого состояния духа заключалась в следующем.
   С первых же дней поступления своего на "Пандору" я был поражен общим характером всего судна; состав экипажа и отсутствие дисциплины не походили на то, что я читал в книгах, где говорилось о повиновении и полном уважении матросов к своему капитану. Поражен я был еще и тем количеством людей, которые находились вместе со мною на судне; вместимость "Пандоры" равнялась пятистам тоннам, она была, следовательно, только коммерческим судном. Почему же нас было на нем сорок человек, включая и негра?
   Последнее обстоятельство, впрочем, произвело на меня менее сильное впечатление; меня больше тревожило поведение начальствующих и экипажа, странные разговоры, которые долетали до моего слуха; все это внушало мне страшное подозрение и боязнь, что я наткнулся на шайку отъявленных негодяев.
   Первое время после нашего отъезда все люки были спущены и закрыты парусиной; ветер дул попутный, судно быстро двигалось вперед, и не было никакой надобности спускаться в трюм; меня туда не посылали, и я не знал, поэтому, какой груз идет с нами. Я слышал как-то раз, что он состоит преимущественно из водки, которую мы должны были доставить в Капштадт, но дальше этого я ничего не знал.
   Спустя некоторое время, когда мы подходили уже к тропикам, брезенты были сняты, люки, передний и задний, открыты, и нам разрешено было ходить между деками. Любопытство заставило и меня спуститься туда, и то, что я там увидел, наполнило меня ужасом и подтвердило мои подозрения.
   Большая часть нашего груза состояла, по-видимому, из водки, так как громадные бочки наполняли почти весь трюм: здесь были, кроме того, полосы железа, несколько ящиков с товарами и куча мешков, наполненных, вероятно, солью.
   Тут, скажете вы, ничего не было такого, что могло бы испугать меня; но дело в том, что не эти вещи испугали меня, а целая куча железа, валявшегося на полу, среди которого я, несмотря на свою неопытность, сразу узнал ручные кандалы, железные ошейники, громадные цепи, снабженные кольцами. Для чего нужны были "Пандоре" эти орудия пыток?
   Я скоро узнал это; плотник делал нечто вроде решеток из крепких дубовых палок, чтобы закрыть ими отверстия люков. Этого было достаточно для меня; я недаром читал о разных ужасах в книгах. Для меня не было больше сомнения, что "Пандора" невольничье судно.
   Да, верно, я находился на судне, снаряженном и вооруженном всем, что необходимо для торговли рабами; правда, у нас не было пушек, но я видел порядочное количество кортиков, мушкетов, пистолетов, которые вытащили откуда-то и раздали матросам, чтобы они вычистили их и привели в порядок."Пандора"готовилась, очевидно, к какому-то опасному мероприятию, чтобы в случае надобности иметь возможность отбить у другого судна свой груз человеческого мяса; собственно говоря, она была слишком слаба, чтобы выдержать битву с самым даже незначительным военным судном и, я думаю, капитан наш должен был в случае преследования искать спасения в парусах своих, а не в оружии. "Пандора" наша была действительно так устроена и оснащена, что мало нашлось бы судов, которые при попутном ветре могли бы догнать ее в открытом море.
   Теперь, как я уже говорил, я не сомневался больше в цели нашего путешествия, тем более, что матросы не делали из этого никакой тайны, а, напротив, хвастались этим, как каким-нибудь благородным мероприятием. Мы прошли уже за Гибралтарский пролив и плыли теперь по таким местам, где нам нечего было опасаться, что мы встретим военное судно. Крейсеры, обязанность которых заключалась в том, чтобы мешать торговле неграми, встречались обычно далее к югу и вдоль берегов, где производилась погрузка живого товара. Экипаж поэтому был совершенно спокоен и большую часть дня забавлялся, так что на судне с утра и до вечера ничего не делали, а только пили и ели.
   Вы спросите, быть может, как могло судно, так открыто предназначенное для торговли неграми, выйти без всяких препятствий из порта Англии? Не забывайте, что все это произошло во времена моей юности, следовательно, в очень, отдаленную эпоху, и я не сделаю ошибки, если скажу, что рассказ мой относится к 1857 году.
   Я был слишком молод, чтобы делать какие-либо философские рассуждения по этому поводу; торговля неграми сама по себе внушала мне такое же отвращение, как и многим моим соотечественникам. В то время Англия, увлеченная Вильберфорсом и другими гуманистами, дала миру хороший пример, предложив двадцать миллионов фунтов стерлингов на защиту прав человека. Представьте же себе мое огорчение, когда я убедился окончательно, что нахожусь на борту судна, занятого таким преступным делом; стыд, который я чувствовал, видя себя среди людей, внушавших мне отвращение, отчаяние, овладевшее мною при мысли о том, что я состою членом такой шайки и должен быть свидетелем их ужасной торговли!
   Сделай я это открытие внезапно, оно еще тяжелее подействовало бы на меня, но я пришел к нему постепенно, подозрение зародилось гораздо раньше окончательной уверенности. Я думал сначала, что попал к пиратам, которые встречались довольно часто в то время, и я даже почувствовал некоторого рода облегчение, что имею дело не с пиратами. Не потому, чтобы товарищи мои показались мне теперь не такими отвратительными; но мне казалось, что бегство в этом случае будет несравненно легче, и я решил бежать при первой возможности. Но, увы, зрелое размышление представило мне ужасную перспективу: могли пройти целые месяцы, прежде чем мне представится случай бежать с этого ужасного судна... Месяцы!.. Я должен был бы сказать годы! Я не боялся больше подписанного мною договора, условия которого так беспокоили меня раньше; меня не могли принудить исполнять обязанности, стоящие вне закона; не это пугало меня, а невозможность вырваться из-под контроля адских чудовищ, располагавших моей судьбой.
   Судно наше направлялось к берегам Гвинеи, но там я не мог найти необходимой мне защиты против претензий капитана. Я мог встретить там только туземных вождей, да отвратительных торговцев, которые были бы счастливы доказать свою преданность капитану, водворив меня на прежнее место. Бежать в лес? Но это значило умереть с голоду или быть разорванным дикими зверями, которых так много в Африке. Я мог быть, кроме того, убит дикарями или стать пленником и рабом какого-нибудь негра... Ужасно!
   Я перелетел мысленно через Атлантический океан и стал раздумывать о том, каковы мои шансы на спасение на противоположном берегу. "Пандора", отчалив от берегов Гвинеи, отправится, само собою разумеется, в Бразилию или к какому-нибудь из Антильских островов. Груз свой она, конечно, выгрузит тайно, пристав ночью к какому-нибудь пустынному берегу, чтобы не попасться крейсерам, а на следующее утро уедет, и для такой же экспедиции, быть может. Мне не позволят сойти на берег, где я непременно убежал бы, предоставив Богу заботу о своей жизни.
   Чем больше раздумывал я, тем больше убеждался, как мне будет трудно убежать из моей плавучей темницы, и отчаяние овладевало моей душой. Ах, если бы нам встретился только английский крейсер! С какой радостью прислушивался бы я к свисту пуль среди снастей и треску пробиваемых боков "Пандоры"!

ГЛАВА V

   Я воздерживался, разумеется, от выражения своих чувств; даже Бен Брас был бы бессилен защитить меня от ярости своих товарищей, заметь они только отвращение, которое внушало мне их общество.
   Надо полагать, однако, что лицо мое выдавало мои мысли, потому что ужасные товарищи не раз затрагивали меня, подсмеиваясь над моими сомнениями и называя меня кислятиной, молокососом, мокрой курицей и другими оскорбительными выражениями, которыми так полон был их словарь.
   Я удвоил старания, чтобы не показывать им чувств, наполнявших мое сердце, но решил в то же время поговорить с Беном и спросить его совета. Я без боязни мог довериться ему, но дело это тем не менее было очень деликатное и требовало известных предосторожностей. Бен был тоже членом шайки и мог оскорбиться моими словами, предположив, что я хочу порицать его, и вследствие этого лишить меня своего покровительства.
   Я подумал затем, что он вряд ли будет в претензии на меня за это; из двух или трех слов, слышанных мною от него, я вывел заключение, что он тяготится своим существованием и поступил сюда поневоле, вынужденный к этому обстоятельствами. Я любил его бесконечно и желал, чтобы это было так; каждый день доставлял мне случай видеть разницу между ним и другими матросами. Вот почему я принял в конце концов твердое решение доверить ему свои страдания и посоветоваться с ним, как мне поступить далее.
   На бугшприте судна существует одно весьма приятное место, особенно когда штаг фок-марса опущен и поддерживается жердью; два или три человека могут свободно сидеть там или лежать на парусе и разговаривать, не боясь, что подслушают их тайны; ветер там дует обыкновенно с кормы и уносит слова в сторону от судна. Матросы созерцательного нрава любят это небольшое уединение, а на судах, наполненных эмигрантами, наиболее отважные пассажиры забираются туда, чтобы обдумать программу своей будущей жизни. Это было любимое место Бена, и к концу дня он всегда садился там, чтобы покурить трубку.
   Несколько раз собирался я пойти туда за ним, но боялся, что это ему не понравится. Наконец, собравшись с духом, я скользнул туда за ним, не говоря ни слова; он заговорил со мной, и мне показалось, что присутствие мое ему не неприятно, а напротив, он даже доволен, видя меня подле себя. Однажды вечером, когда я отправился за ним туда по своему обыкновению, я открыл ему, наконец, все свои мучения.
   -- Бен,-- сказал я ему,-- Бен!
   -- В чем дело, мальчик?
   Он понял, что я хочу ему что-то поверить, и приготовился слушать меня внимательно.
   -- Что это за корабль, на котором мы находимся? -- спросил я его после минутного молчания.
   --Это не корабль, дитя мое, а барка.
   --Ну?..
   --Барка и только.
   --Я хотел бы знать, какого рода.
   --Хорошо построенное и прекрасно оснащенное судно. Будь это корабль, то на бизань-мачте, которая позади, были бы четырехугольные паруса, а так как их нет, то это барка, а не корабль.
   -- Это я знаю, ты несколько раз говорил мне это; но я хотел бы знать еще, какого рода барка наша "Пандора?
   -- Зачем ты это спрашиваешь? Превосходная барка. Вряд ли найдется другое парусное судно с таким носом, как у нее; есть у нее один только недостаток: она слишком легка, по-моему, и слишком раскачивается в плохую погоду; стоит только наложить поменьше балласта, и ничего не будет удивительного, если в один прекрасный день мачты перетянут на одну сторону; прощай тогда экипаж.
   -- Не сердись на меня, Бен, но ты уже говорил мне это, а я хотел бы знать кое-что другое.
   -- Что же ты хотел знать, черт возьми? Пусть меня повесят, если я понимаю.
   --Бен, отвечай мне, правда ли, что это коммерческое судно?
   -- О, вот чего ты хочешь! Все зависит от того, мой мальчик, что ты называешь товаром. Бывают разные товары. Суда нагружаются разным манером; одно...
   -- А какой груз на "Пандоре"?
   Я взял его за руку и взором молил ответить мне. Он колебался несколько минут, затем, видя невозможность избежать ответа, сказал:
   -- Негры... Не стоит скрывать, должен же ты это узнать. "Пандора" совсем не коммерческое судно, на ней перевозят негров.
   --О, Бен! Разве это не ужасно?
   -- Да, ты был создан не для этой жизни, бедное дитя, мне горько видеть тебя здесь. Когда ты пришел в первый раз на "Пандору", я хотел шепнуть тебе на ухо словечко и ждал только случая, но старая акула слопала тебя раньше, чем я успел подойти к тебе; ему нужен был юнга, и ты подходил ему. Второй раз, когда ты пришел на борт, я спал... Так ты и остался среди нас. Нет, Вилли, нет, ты здесь не на своем месте.
   -- А ты, Бен?
   -- Довольно, мой милый, довольно! Я не сержусь на тебя за это, такая мысль должна была прийти тебе в голову. Я, быть может, не такой худой, как ты думаешь.
   -- Я не считаю тебя худым, Бен, напротив, и потому-то я и говорю с тобой так откровенно; я вижу большую разницу между тобой и другими, я...
   -- Быть может, ты прав, быть может, нет. Было время, когда я походил на тебя, Вилли, когда у меня ничего не было общего с этими бандитами. Но в мире существуют тираны, которые делают людей худыми, и меня сделали тем, чем я стал.
   Бен замолчал; глубокий вздох вырвался у него из груди, и на лице появилось выражение большого горя.
   -- Нет, Бен,-- сказал я,-- они сделали тебя несчастным, но не злым.
   -- Спасибо, Вилли,-- отвечал мой бедный друг,-- ты добр и потому говоришь мне так; ты очень добр, мое дитя. Ты даешь мне чувствовать то, что я чувствовал когда-то. Я все тебе скажу; слушай хорошенько, ты поймешь меня...
   Слеза блеснула в глазах Бена. Я придвинулся ближе к нему, чтобы слушать его внимательно и не проронить ни одного слова.
   --История моя не длинная и не требует много слов. Я не всегда был тем, чем ты видишь меня теперь. Я долго служил на военном корабле, и хотя сам тебе говорю это, но говорю правду, что там было мало таких, которые хорошо знали свои обязанности и исполняли их лучше моего. Это ничему не помешало, Вилли! Случилось это в Спитгиде, где находился тогда весь флот; я высказал однажды правду боцману по поводу одной девушки, которая была мне хорошим другом; он позволял себе много вольностей по отношению к ней, и это сердило меня; я не мог больше владеть собою и пригрозил ему... Я ничего не сделал, только пригрозил... Смотри, дитя, вот результат этого.
   И с этими словами Бен снял свою куртку и поднял рубаху до плеч. Спина его испещрена была по всем направлениям глубокими шрамами, следами ран от полученных им ударов "cat o'nine tails" (плеть, состоящая из девяти ремней).
   --Теперь,-- продолжал Бен,-- ты знаешь, почему я попал на "Пандору". Я бежал с корабля и постарался найти себе место на коммерческом судне; но я унес с собой печать Каина, она следовала за мною по пятам; так или иначе она всегда открывалась, и я вынужден был уходить. Здесь, видишь ли, я не вношу никакой дисгармонии; много спин найдешь ты изуродованных среди нашего экипажа...
   Бен закончил и замолчал. Я сам был слишком взволнован рассказанной мне историей и тоже молчал. Спустя несколько минут, я сказал:
   -- Бен, ужасную жизнь ведут здесь на "Пандоре"! Неужели ты имеешь намерение продолжать такую жизнь?
   Вместо ответа он отвернулся от меня.
   -- Что касается меня, то я не в силах выносить этого существования; я решил бежать, как только представится случай. Ты поможешь мне, не правда ли?
   --Дитя, мы отправимся вместе,-- отвечал Бен Брас.
   --О, какое счастье!
   -- Да, я устал от этой жизни,-- продолжал он.-- Я много раз уже собирался бросить "Пандору"; это мое последнее путешествие в таком роде. Я давно уже задумал бежать и увезти тебя с собой.
   -- Как я счастлив, Бен! Когда же мы бежим?
   -- Этого-то я и не знаю, Вилли. Бежать на берег Африки -- это рисковать своей жизнью, потому что негры, наверное, убьют нас. Не в эту сторону надо бежать нам; в Америке мы устроим это дело. Будь покоен, даю тебе слово, что мы убежим с тобой.
   --Сколько еще времени придется страдать!
   -- Ты не будешь больше страдать, говорю тебе; я позабочусь об этом, не бойся. Будь только осторожен и не показывай никому, что тебе что-то не нравится; особенно ни слова о том, что мы говорили сегодня вечером. Ни слова, слышишь?
   Я обещал Бену в точности исполнить все его предписания, а так как его звали на вахту, то и я сошел вместе с ним на палубу. В первый раз с тех пор, как я ступил на "Пандору", у меня было легко на сердце.

ГЛАВА VI

   Не буду описывать всех подробностей того, что произошло во время путешествия нашего к берегам Гвинеи; путешествие по морю представляет мало разнообразия, и жизнь моряка крайне однообразна; стая морских свиней, один или два кита, летучие рыбы, дельфины, несколько видов птицы и акулы -- вот единственные живые существа, которых встречаешь во время длинных переездов.
   Мы шли прямо к тропику Рака и, чем дальше продвигались, тем жара становилась сильнее; стало, наконец, так жарко, что из досок выступала смола, и башмаки наши приставали к доскам. Каждый день видели мы теперь паруса на горизонте; большинство судов шло в Индию или возвращалось в Англию. Нам попадались также бриги, одна или две барки под английским флагом, которые шли, вероятно, к Капштадту или к бухте Альгоа, но ни те, ни другие не выказывали стремления познакомиться с нами, да и сами мы избегали, по-видимому, их визитов, и капитан "Пандоры" ни разу не окрикнул в рупор ни одно из этих судов.
   Среди них скоро нашлось, однако, судно, которое выказало желание приблизиться к нам; завидев нас, оно изменило свое направление и на всех парусах двинулось к нам. Так как мы были теперь в Гвинейском заливе, приблизительно в ста милях от Золотого Берега, то судно, преследовавшее нас, было, наверное, крейсер -- самая нежелательная встреча для нашего капитана. Сомнения наши скоро рассеялись: ход этого судна, его снасти, все показывало, что это был куттер. Преследование со стороны судна, которое было гораздо меньше нашего, служило несомненным доказательством, что это судно королевской морской службы или пират, но во всяком случае, лучше вооруженное, нежели "Пандора".
   Местность, где мы находились, никогда не посещалась пиратами; суда, ведущие здесь торговлю, обычно невелики и бывают нагружены солью, железом, ромом, разной мелочью, всевозможными безделушками, которые очень ценятся дикарями Дагомеи и Ашанти, хотя, собственно, ничего не стоят; на обратном пути зато они бывают нагружены золотым песком и слоновой костью. Этого было достаточно, чтобы прельстить некоторых пиратов, которые в свою очередь отправились к берегам Гвинеи. Но в общем они там встречались гораздо реже, нежели в Индийском море и в окрестностях Антильских островов. Будь мы у мыса Доброй Надежды, мы могли бы принять куттер за пирата, и наш экипаж не беспокоился бы так сильно, потому что люди этого сорта меньше боятся пиратов, чем военного судна; они знают, что пираты считают их принадлежащими к своей семье, потому что наравне с ними находились вне закона. Пираты, к тому же, могли нанести им лишь незначительный ущерб; пирату не нужны ни соль, ни железо, ни безделушки, он польстился бы только на ром, да на водку.
   Куттер тем временем приближался, и теперь его можно было узнать: на нем развевался флаг Великобритании. Это было военное судно, английский крейсер, обязанность которого состояла в том, чтобы преследовать торговлю неграми. Никакая встреча не могла быть неприятнее этой для такого судна, как наше, а потому на "Пандоре" всеми овладело страшное смущение, когда установлено было, наконец, что это английский крейсер. Куттер -- прекрасное парусное судно, которое и не подумало даже скрываться от нас, а прямо направилось в погоню за нами. Судно наше, не колеблясь ни единой минуты, бросилось удирать на всех парусах.
   Что касается меня, то я не спускал глаз с крейсера, мысленно измеряя расстояние, отделявшее его от "Пандоры", сердце мое исполнилось надежды и билось все сильнее по мере того, как расстояние между двумя судами сокращалось и куттер все яснее вырисовывался на волнах. Одна только вещь уменьшала мою радость и минутами заставляла меня желать, чтобы мы избежали преследования: Бен был дезертиром королевской морской службы; его могли узнать, если бы экипаж взят был в плен. Шрамы на спине могли внушить подозрение, начались бы розыски, и нашли бы, конечно, необходимые доказательства того, что он дезертир, а тогда какое жестокое наказание ждало бы его!
   Я страстно желал поимки "Пандоры", и в то же время, думая о своем покровителе, спасшем мне жизнь, молился о спасении судна. Я колебался между двумя чувствами; ужасное существование, на которое я был обречен, невозможность порвать гнусную цепь ясно представлялись мне, и тогда мною овладевало ужасное отчаяние; я, затаив дыхание, следил за парусами крейсера, который приближался к нам и вот-вот мог обогнать нас... Но затем глаза мои обращались на Бена, который ходил взад и вперед по палубе, прилагая все усилия, чтобы ускорить ход "Пандоры" -- и ужас в душе моей сразу сменял надежду.
   Дул сильный ветер, и это давало большие преимущества куттеру. "Пандора", как сказал Бен, была очень легка, она плохо держала свои паруса во время сильного ветра; одно из самых быстрых судов при небольшом ветре, оно не могло идти на всех парусах, когда последний усиливался, и должна была опускать паруса бом-брамселя и совсем брать на гитовы паруса брамселя. Она не могла поэтому идти так скоро, как при других обстоятельствах, и экипаж это прекрасно знал.
   Куттер, таким образом, продолжал выигрывать расстояние, и продержись ветер еще часа два, "Пандора" была бы настигнута и взята в плен. Все были убеждены в этом на борту нашего судна, и капитан отдал даже приказание удалить принадлежности своей гнусной торговли: ошейники, ручные кандалы и цепи спрятать в бочку и скрыть ее между парусами и канатами, решетки, которые делал плотник, немедленно сломать и уничтожить, мушкеты, пистолеты и кортики снести в трюм и спрятать в специально приготовленное для этого потайное место.
   Нечего было и думать тягаться с таким соперником, который преследовал нас. Хотя крейсер был меньше "Пандоры", но экипаж его был многочисленнее; на нем были пушки и целый артиллерийский залп ответил бы нам на малейшую попытку нашу к сопротивлению. Ничего не оставалось больше, кроме бегства, но надежда на спасение была потеряна, а потому экипаж стал готовиться к принятию визита. Часть матросов поспешила скрыться, чтобы излишним количеством не внушить подозрений, потому что их было вдвое больше, чем полагается на обычном коммерческом судне.
   Капитан вынул свои бумаги, которые были приготовлены исключительно для такого случая и должны были показать, что у него все в порядке. Крейсер был уже всего в одной миле от нас, когда ядро, пущенное из одной пушки, пролетело рикошетом по воде мимо самой "Пандоры".
   Сердце мое забилось так сильно, что казалось, будто оно сейчас вырвется из груди; минута освобождения приближалась, по-видимому, а между тем что-то в глубине души моей говорило, что ничего подобного не будет. Предчувствие это, увы, должно было исполниться; судьба решила, что мы ускользнем от крейсера и "Пандора" не будет взята в плен.
   Можно было подумать, что пушка нарочно дала для этого сигнал, потому что вслед за выстрелом ветер вдруг стих; солнце, бывшее почти совсем на закате, было, вероятно, причиной такой внезапной перемены. Капитан сразу понял, какие преимущества он может извлечь из всего происшедшего. Вместо того, чтобы повиноваться сигналу, данному крейсером, все матросы бросились на ванты, распустили паруса, и "Пандора" быстро понеслась вперед.
   Час спустя "Пандора" была в нескольких милях от куттера, и прежде чем ночь опустилась на море, крейсер уменьшился значительно в наших глазах и превратился в точку, едва заметную на горизонте.

ГЛАВА VII

   Убегая от крейсера, который почти целый день гнался за нами, "Пандора" уклонилась на сто миль в сторону от своего курса. Она сделала еще пятьдесят далее к югу, чтобы вернее избежать преследования куттера, и только тогда вернулась на прежний путь, когда уверилась, что враг отказался от погони за нею. Последнюю часть этого пути она совершила по диагонали, и на рассвете, не видя больше никакого судна на горизонте, она снова направилась к Гвинее. Ночная темнота способствовала ее побегу; куттер потерял ее, конечно, из виду, и теперь ее нельзя было видеть даже в самый лучший телескоп.
   Мы неслись прямо к Африке, и к концу дня глазам моим предстал берег, который так печально прославился продажей негров: мужчин, женщин и детей.
   Ночь "Пандора" провела в нескольких милях от берега, но с восходом солнца она приблизилась к нему. Не видно было нигде ни порта, ни деревни, ни даже хижины; берег едва-едва поднимался над уровнем моря и был покрыт густым лесом, доходившим почти до воды. Не было нигде ни маяка, ни буя, которые могли бы указать судну путь. Но капитан сам прекрасно знал, куда идти; не в первый раз совершал он такую экспедицию в эти места. Он шел наверняка, и хотя страна казалась необитаемой, он знал, что на незначительном расстоянии от берега его уже ждут.
   Можно было подумать, что "Пандора" налетит прямо на берег; в виду не было ни одной бухты, никакой пристани, не было, по-видимому, и вопроса о том, чтобы бросить якорь; правда, большинство парусов было уже спущено, и судно значительно сбавило свой ход, но мы все еще шли скоро и могли наскочить на берег.
   Матросы, которые были новичками на "Пандоре", начинали уже выказывать свое удивление и опасения, но старые матросы, несколько раз уже бывавшие на Невольничьем берегу, смеялись над их страхом.
   Вдруг судно, обогнув мыс, поросший густым лесом, повернуло к небольшому заливу. Это было устье узкой, но глубокой реки. "Пандора" без малейшего колебания вошла в него, проплыла несколько минут вверх по течению и бросила якорь в миле от морского берега.
   Против того места, где мы остановились, я увидел странные хижины, находившиеся вблизи берега, а немного дальше постройку больших размеров, которая скрывалась среди деревьев. Почти у самой воды стояла группа людей с мрачными лицами; они подали какой-то знак боцману "Пандоры", и тот отвечал им таким же. На реке показалась лодка с несколькими гребцами, которые подъехали к берегу, взяли стоявших там черных и затем направились к нам.
   Берега реки были покрыты пальмами. Я в первый раз видел эти деревья, но знакомы они были мне раньше по гравюрам в книгах. Они перемешивались с другими громадными деревьями, тоже не менее странного вида, которые ничего не имели общего с теми, какие растут в нашей стране. Но внимание мое скоро было поглощено черными людьми, подъезжавшими к "Пандоре".
   Река имела не более двухсот метров ширины; мы стояли на якоре в середине самого течения, а потому лишь небольшое пространство отделяло пирогу от нас. В несколько минут она была около судна, и я мог вдоволь любоваться ужасными пассажирами, наполнявшими ее.
   Я говорил себе, глядя на них, что лучше иметь по возможности меньше сношений с их соплеменниками, если только все они в таком же роде. Теперь я понимал, почему Бен Брас не хотел бежать на берег Гвинеи: "Это было бы безумием,-- отвечал он мне на мои настоятельные просьбы накануне,-- как ни худы люди на "Пандоре", но кожа у них белая, и есть что-то человеческое в глубине души каждого; но у негодяев, живущих в Африке, душа такая же черная, как и тело. Ты их увидишь, мой мальчик, и тогда скажешь, прав ли я". Я рассмотрел внимательно лица восьми или девяти черных, сидевших в пироге, и убедился в правдивости этих слов. Никогда еще не видел я таких свирепых лиц; их можно было назвать истинными исчадиями ада.
   Их было одиннадцать, и все большей частью такие же черные, как наши сапоги; но оттенки их цвета были разные, начиная от густого смоляного до некрасивого желтовато-каштанового. Они, очевидно, принадлежали не к разным племенам; смесь племен на западном берегу Африки, где торговля рабами давно уже смешала все виды негров, весьма обыкновенная вещь. Несмотря на то, однако, что сидевшие в пироге люди отличались между собой цветом кожи, во всем остальном они походили друг на друга: у всех был выпуклый лоб, толстые губы, на голове короткие и курчавые, как шерсть, волосы. На гребцах не было никакой одежды, кроме полосы бумажной ткани, обернутой вокруг пояса и доходившей до половины бедра. Я предположил, что они принадлежали к местной армии, потому что у них были копья и старые мушкеты. Три человека, которых они везли к нам, занимали, судя по их костюму, более высокий пост, но выражение лица их было еще менее успокоительное. Что касается вождя этих ужасных людей, то костюм, надетый на нем, был до того странен, что при взгляде на него нельзя было решить, надо смеяться или дрожать.
   Это был настоящий негр, черный, как порох, громадного роста и толстый, как бочка; лицо его с менее характерными чертами, чем у других его спутников, было еще ужаснее, представляя собой смесь лукавства и свирепости.
   Громадный рост и жестокое выражение лица этого человека не внушали ни малейшего желания смеяться, напротив! Зато костюм его... Вряд ли самому изобретательному клоуну, участвующему в какой-нибудь комической пантомиме, пришло бы в голову облачиться в такой шутовской наряд. На негре был надет ярко-красный фрак, покрой которого показывал, что это старинный мундир армии короля Георга, принадлежавший, судя по нашивкам на рукавах, какому-нибудь сержанту, и уверяю вас, сержанту из числа самых толстых и громадных сержантов британской армии. Мундир, несмотря на это, был слишком узок для своего настоящего владельца; надо было бы прибавить к нему еще с пол-аршина, чтобы можно было свободно застегнуть его на груди, а слишком короткие рукава оставляли открытыми черные запястья вождя, резко отличающиеся от ярко-красного цвета одежды; негр был так толст, что фалды его мундира раздвигались в стороны, и между ними болтался кончик полосатой рубашки, принадлежавшей раньше какому-нибудь матросу. Что касается брюк, то они отсутствовали, и негр был совершенно нагой от пояса и до ногтей на ногах.
   Старая треуголка с потрепанными перьями, с почерневшими галунами, украшавшая когда-то голову старинного адмирала, торчала на шерстяной голове негра, у которого, кроме того, был еще громадный нож за поясом и болталась сбоку длинная сабля.
   Везде, где угодно, появление этого человека вызвало бы громкий смех, но капитан отдал всем приказание встретить с подобающим уважением его величество Динго-Бинго, а потому экипаж "Пандоры" постарался быть серьезным.
   Итак, человек в треуголке и ярко-красном мундире оказался монархом, королем Динго-Бинго; два другие, одетые несколько иначе, были, следовательно, его министры, а восемь гребцов в лодке были его телохранители.
   Когда они приблизились к судну, им бросили веревки; лодку подтянули к стенке судна, а из веревок сделали лестницу, чтобы облегчить его черному величеству восхождение на судно, где он был принят со всеми подобающими его сану почестями.
   Король обменялся шумными приветствиями с капитаном, после чего старый шкипер повел его к себе в каюту, причем, проходя по палубе, оба приняли на себя торжественный вид, отзывавший шутовством; видно было, что оба негодяя старинные знакомые и наилучшие друзья в мире.
   Боцман в свою очередь старался изо всех сил занять министров. Что касается телохранителей, они оставались в пироге, потому что король Динго знал, что ему нечего бояться. Он знал давно капитана, ждал его, ему не надо было задавать никаких вопросов, и у него не было никаких сомнений по отношению к нему; король и шкипер были достойны друг друга.

ГЛАВА VIII

   Я не слышал разговора, происходившего между этими двумя мошенниками, могу только передать его результаты. Его величество имел по соседству, в том доме, вероятно, который я заметил среди деревьев, толпу несчастных негров, от которых он хотел отделаться; часть их он купил во внутренних провинциях, а другую часть добыл, охотясь на них со своими воинами, как охотятся на диких зверей. Весьма возможно, что среди несчастных жертв находились и его собственные подданные: властители Африки не стесняются торговать членами своего племени, когда у них нет денег или каури , а охота на рабов кончается неудачей.
   Но король Динго-Бинго добыл себе стада людей для продажи, и веселая улыбка, сиявшая на лице капитана, когда оба друга вышли на палубу, доказывала, что добыча была изрядная и что ему не придется ехать в другое место для пополнения своего груза. В противном случае ему пришлось бы иметь дело с белыми и черными торговцами, обычно крайне неуступчивыми. Цена товара в таких случаях подымается очень высоко, и барыш, на который рассчитывал покупатель, уменьшается наполовину. При отсутствии же конкуренции цена товара сущая безделица. Достаточно самых ничтожных безделушек для приобретения черных тюков, как выражаются торговцы невольниками. Пропитание рабов почти не ставится в счет, так мало требуется для этих несчастных; африканское просо, называемое обыкновенно сагу, и пальмовое масло самого низкого качества -- вот все, что приобретается для них на берегу Гвинеи.
   Пальмовое масло добывается из мякоти, окружающей косточку плода пальмы Elais; оно становится до того твердым, когда остывает, что его можно резать только очень острым ножом; в таком виде его дают в пищу неграм, которым оно заменяет масло и служит одним из главных питательных веществ.
   Просо и пальмовое масло самые дешевые продукты в Африке, поэтому их покупают для невольников, о разнообразии пищи которых никто не думает; единственное питье, которое им дают,-- это чистая вода. Для них-то, собственно, и держат в трюме судов, на которых их перевозят, то количество больших бочек, которые я видел в трюме "Пандоры". Когда груз спускается на берег, бочки эти наполняются морской водой и служат вместо балласта на обратном пути. По возвращении на Невольничий берег, где погрузка товара происходит обычно на реке, морская вода выливается, и бочки вновь наполняются пресной водой.
   Итак, капитан "Пандоры" был, как мы видели, в прекрасном настроении; у него не было конкурентов, а количество груза превосходило все его надежды. Его величество был, видимо, доволен только что происшедшим свиданием; он вышел совсем почти пьяный из каюты капитана, держа в правой руке бутылку рома, наполовину опорожненную, а в другой несколько кусков ткани яркого цвета и несколько блестящих безделушек, подаренных ему капитаном. Он шел по палубе с важным видом, громко восхваляя свои качества воина и хвастаясь тем, что ограбил несколько деревень, а также количеством невольников, которых ему удалось взять в плен, и великолепной добычей, которую он собрал для капитана: пятьсот негров, молодых и сильных, запертых в его бараконе (так называлось виденное мною здание), пятьсот невольников, которых он может передать сегодня же, если только капитан пожелает.
   Но шкипер не был еще готов; необходимо было прежде всего освободить бочки от морской воды и наполнить их пресной, которая становилась теперь необходимой.
   Покончив со своим хвастовством на дурном английском языке, испещренном ругательствами, король Динго-Бинго сел в свою пирогу и был отвезен обратно на берег. Спустя несколько минут после этого, капитан "Пандоры" в сопровождении боцмана и пяти или шести матросов отправился к его величеству, чтобы присутствовать на большом обеде, устроенном в королевской хижине, которая находилась на берегу реки.
   Я следил за гичкой капитана завистливыми глазами; не потому что я желал участвовать в пиршестве короля Динго-Бинго, но мне хотелось побыть на твердой земле, прогуляться среди деревьев, которые я видел с нашего судна, посидеть под их тенью, послушать птичек, поющих в лесах, быть одному, быть свободным, хотя бы только один день.
   Весьма возможно, что без вмешательства Бена Браса, мне не позволили бы исполнить своего желания; я продолжал быть по-прежнему полотером и чистильщиком платья и сапог и с утра до вечера ходил с метлой, тряпкой и щеткой в руках. Ни минуты отдыха! Другие матросы, покончив со своим делом, могли оставлять "Пандору" и идти на берег, когда им вздумается; вся работа их заключалась в разгрузке рома, железа и соли, которыми платили королю Динго-Бинго.
   Я несколько раз пробовал вместе с ними проскользнуть в шлюпку, но капитан и боцман всякий раз отгоняли меня прочь. Когда, просыпаясь утром, я видел позолоченные солнцем верхушки больших деревьев, я вздыхал по свободе; я отдал бы все насвете, чтобы только мне позволили побродить по этим чудным лесам. Надо пробыть, как я, несколько месяцев подряд на судне, чтобы понять всю силу желания, которое я испытывал тогда; я не был заключен на нем, как все остальные, я был рабом, обремененным работой и усталостью, выслушивающим постоянно разные грубости, питающим отвращение ко всему решительно персоналу -- и старшему, и младшему. О, я всем пожертвовал бы на свете, лишь бы побыть хоть один час в том прекрасном лесу, который тянулся по обоим берегам реки и границы которого исчезали из моих глаз!
   Не знаю, по какой, собственно, причине капитан и боцман с таким упорством противились тому, чтобы я сошел на берег; не боялись же они, что я убегу? Вспоминая свое обращение со мной, они, конечно, имели право заподозрить меня в таком намерении.
   Они были бы недовольны моим уходом, и потому не хотели, чтобы я удалялся с судна. Я был хорошим юнгой, превосходным лакеем, и услуги мои были им как нельзя более по вкусу. Они, не колеблясь, могли убить или утопить меня в момент своей ярости или ради удовольствия своей фантазии, но они очень сожалели бы, удайся мне лишить их своих услуг.
   Так же сурово относились они и к бедному Детчи (голландцу), как его называли матросы. Как ни худо обращались со мной, но положение мое было превосходное по сравнению с его, а потому надо было ожидать, что он непременно постарается бежать, чтобы избавиться от своих мучений; терпению есть границы, и тело возмущается в конце концов против насилия. Бедный Детчи потерял, к несчастью, терпение и решил дезертировать; я говорю, к несчастью, потому что попытка эта, весьма естественная в его положении, привела его к ужасной смерти, о которой я не могу вспомнить, не бледнея.
   Несколько дней спустя после того, как "Пандора" бросила якорь против хижины короля Динго, Детчи сообщил мне о своем намерении бежать. Доверился он мне в надежде, что я убегу с ним или, по крайней мере, помогу ему. Я был единственный из матросов, выказывавший ему свое сочувствие, и он знал, что я такая же жертва, как и он, и не прочь буду бежать с ним от общих наших преследователей. Он был прав,но так как Бен Брас посоветовал мне подождать переезда в Америку, то я решил терпеливо сносить все требования и гадости капитана и боцмана; я знал, что путешествие от берегов Африки к берегам Америки совершится в несколько недель, и кроме того, я верил обещанию своего покровителя бежать вместе со мной с этого ужасного судна.
   Вот почему я отказался от предложения голландца; я старался даже отговорить его от принятого им намерения, советуя ему подождать до того времени, когда мы будем у берегов Америки.
   К несчастью, все советы мои были бесполезны. Детчи слишком исстрадался и не мог дольше выносить такого существования.
   В одну прекрасную ночь, когда все спали глубоким сном, послышалось вдруг падение тяжелого тела в воду.
   -- Человек упал в реку! -- крикнул матрос, стоявший на вахте. Спавшие на палубе в гамаках, вытащенных ими туда на ночь, проснулись, спрашивая друг друга, кто мог упасть в воду.
   Было полнолуние, и небо такое ясное, что можно было, как днем, различить все окружающие нас предметы. Все матросы высыпали на борт и увидели того, кто был причиной поднятой тревоги; на воде виднелась черная точка, плывшая, по-видимому, к берегу. Это была, очевидно, голова человека, который, судя по быстрому движению волн вокруг него, спешил доплыть, как можно скорее, до берега. Пловец этот был несчастный Детчи.
   Капитан и боцман, по примеру своих матросов, спали также в гамаках на открытом воздухе; они моментально вскочили на ноги, схватили оружие, и прежде, чем дезертир успел проплыть половину расстояния, отделявшего его от берега, тираны его стояли уже перегнувшись за борт с мушкетами в руках.
   Они могли одним выстрелом пронзить тело своей жертвы или разбить ей череп, но несчастный Детчи, хотя кровь его должна пасть на их голову, все же погиб не от их руки.
   Не успели они еще прицелиться, как поверхность воды покрылась бороздами, которые тянулись наперебой с волнами, поднятыми пловцом, а затем среди них показалась какая-то голова, принадлежащая чудовищу темного цвета и с длинным телом.
   --Крокодил, крокодил! -- послышались крики на"Пандоре".
   Капитан и его сообщник сняли палец, с курка, и опустили мушкеты; убийство совершится без всякого вмешательства с их стороны, подумали они, и я увидел злобную радость, разлившуюся по их лицам.
   -- Бедный Детчи! -- крикнул чей-то голос с сожалением.-- Ему не добраться до берега, с ним кончено! Бедный малый! Крокодил схватит его сейчас!
   Едва были произнесены эти слова, как чудовище, приблизившись к своей жертве, с быстротой молнии бросилось на нее, показав нам свою спину, покрытую чешуей, схватило ногу несчастного пловца и погрузилось с ним в воду.
   Раздался душераздирающий крик несчастного, крик предсмертной агонии, громким и продолжительным эхом разнесшийся по лесам; он звучал еще в наших ушах, когда на поверхности воды показались пузыри, окрашенные кровью и указывавшие место, где исчез бедный Детчи.
   -- И прекрасно! -- крикнул шкипер, сопровождая свои слова ужасным проклятием.-- Потеря невелика; кисляй, трус, без которого мы можем обойтись.
   -- Разумеется! -- поспешил ответить ему боцман.-- Пример тому, кто попробует дезертировать,-- прибавил ужасный человек, оборачиваясь в мою сторону.-- Не беги, дурак, с "Пандоры", с ним этого не случилось бы; впрочем, он, быть может, находил, что брюхо крокодила лучше палубы хорошего судна. Тогда он получил, чего хотел. Прелюбопытное, однако, судно выбрал он себе!
   В ответ на эти слова капитан разразился громким смехом, к которому присоединились и некоторые из матросов. Отнеся затем свои мушкеты на место, где они были раньше, шкипер и боцман вернулись к гамакам и заснули глубоким сном. Матросы, собравшись группами, продолжали еще несколько минут говорить об ужасной трагедии, только что разыгравшейся перед их глазами; рассуждения доказывали жестокость их сердец; одни из них шутили, другие смеялись этим шуткам. "Хотелось бы мне знать,-- говорили они,-- написал ли Детчи свое духовное завещание?" Вопрос тем более пикантный, что у несчастного ничего не было, кроме старого ножа, жестяной чашки, вилки, железной ложки и кое-каких лохмотьев, служивших ему вместо одежды.-- "А кто будет его наследником?" -- спросил кто-то. И вся шайка принялась хохотать при этом непредвиденном вопросе.
   В конце концов решили бросить на следующий день жребий, кому достанутся вещи покойного. Покончив с этим вопросом, матросы разошлись; одни из них отправились к своим койкам, другие к гамакам, и скоро весь экипаж "Пандоры" крепко спал. Что касается меня, то я продолжал стоять у борта судна, не спуская глаз с того места, где исчез несчастный Детчи. Там ничего не было видно; кровавая пена, окрасившая на несколько минут воду реки, разошлась уже давно; темные воды катились мимо меня, и незаметно было ни малейшего движения, которое рябило бы поверхность их. Но в воображении моем ясно возникало ужасное зрелище; я видел в раскрытой пасти чудовища тело его жертвы, я слышал предсмертный крик, разносимый эхом. Кругом меня, однако, все было тихо; ни один листочек не шевелился на берегу, не слышно было ни шелеста ветра, ни рокота воды, можно было подумать, что природа, пораженная ужасным событием, притаилась и затихла.

ГЛАВА IX

   Я не мог спать всю ночь и очень обрадовался, когда наступило утро; судьба бедного товарища моего не давала мне покоя весь следующий день: мне казалось, что и меня постигнет та же участь. Причиной таких грустных предчувствий был ужас, внушаемый мне капитаном; настоящими убийцами бедного Детчи были, по-моему, шкипер и его ужасный боцман, крокодил же явился только случайно и был лишь побочным обстоятельством; голландец, без него, был бы все равно убит этими двумя людьми, которые уже целились в него; чудовище только предупредило их, и погибни матрос от пуль этих негодяев, они так же мало раскаивались бы в этом и так же были бы спокойны. У меня были, следовательно, причины бояться их, и неудивительно, что мною овладело беспокойство при этой мысли.
   Весь день раздавался в ушах моих предсмертный крик несчастного матроса, и звучал он еще печальнее от того, что представлял разительный контраст с взрывами хохота и шумной веселостью всего нашего экипажа. На борту был большой праздник. Капитан принимал короля Динго-Бинго, которого сопровождали не только важные сановники его государства, но и чернокожие красавицы его гарема; матросы устроили бал, на котором пьянство и танцы продолжались до глубокой ночи.
   Грубые товары, привезенные нами, были перевезены на берег и затем переданы королю Динго, который взамен их отсчитал капитану своих пленных, становившихся таким образом невольниками. Но прежде, чем доставить их на борт, нам предстояло исполнить кое-какие необходимые для этого приготовления: решетки, уничтоженные во время погони крейсера, были восстановлены; надо было исправить перегородки, которые должны были отделять мужчин от женщин, опорожнить бочки и наполнить их пресной водой. Только по окончании всего этого могли мы приступить к погрузке клади, что не представляло никакого затруднения, так как "кладь" сама по себе могла двинуться на места, указанные капитаном.
   Пока "Пандора" готовилась к приему груза, невольники оставались в прежнем помещении.
   Я по-прежнему жаждал попасть на твердую землю, хотя бы на несколько минут; мне казалось, что я был бы счастлив, если бы мне побегать по лесу, что я почерпнул бы новые силы для того, чтобы перенести ужасы предстоящего нам плавания, одна мысль о котором вызывала у меня всевозможные опасения.
   Беспокоила меня не перспектива моих собственных страданий, а мысль о пытках, свидетелем которых я буду, о зрелище всей этой толпы, битком набитой в помещении, слишком тесном для нее, о всех этих бедных неграх, которые не будут иметь достаточно места, чтобы сесть, обреченных на то, чтобы не ложиться в течение долгих недель, полумертвых от голода и жажды, задыхающихся среди тропической жары и отравленного воздуха, где многие из этих несчастных найдут себе смерть. И не только буду я видеть перед собой картину всех этих несчастий, но должен буду принять участие в них вместе с их палачами.
   Жизнь моя и без того была жалка и полна сожалений. Я ушел из-под крова родительского не потому, что чувствовал непреодолимое влечение к морской службе; мне просто хотелось видеть неизвестные страны, я жаждал путешествий, меня влекла любовь к приключениям. Когда я буду моряком, говорил я себе, мне не будет никаких препятствий, весь мир будет открыт для меня! Какое разочарование! Я был в Африке, в ста метрах от берега, а мне едва позволяли смотреть на дивный пейзаж, раскрывающийся перед моими глазами. Я был пленником, который сквозь решетчатое окно своей темницы видит безграничный горизонт, птицей, которая сквозь клетку смотрит на манящую ее зеленую листву.
   Тем не менее я имел некоторую надежду на исполнение своих желаний. Бен Брас обещал мне, что как только он получит разрешение ехать на берег, попросить и мне позволить ехать с ним. Перспектива этой поездки приводила меня в восторг, хотя я продолжал беспокоиться в ожидании ответа на просьбу Бена Браса.
   Тем временем я старался развлечь себя, разнообразить чем-нибудь дни, внимательно наблюдая за всем окружающим меня. Все, что я видел с палубы "Пандоры", было ново для меня и интересовало меня; мы находились в стране, совсем необитаемой; бараки и хижины у берега были выстроены на время; они были факторией короля Динго-Бинго, но его величество не жил там обычно; город его и дворец находились внутри страны, где почва была более плодородная, а климат более здоровый, западный же берег Африки отличается очень зловредным климатом. Король являлся сюда один только раз в год, когда приезжали суда, торгующие неграми. Он пригонял с собой собранное им стадо, стадо людей, что доставляло ему главный доход; телохранители его, министры, жены, все придворные женщины сопровождали его во время этой коммерческой экспедиции, потому что суда эти привозили с собой ром и водку для короля Динго, который устраивал тут же на месте целый ряд празднеств или, вернее, грубых оргий, доставлявших громадное наслаждение придворным его величества.
   Все остальное время фактория никем не посещалась, баракон и хижины короля стояли пустыми; дикие звери, менее жестокие и страшные, чем люди, занимали место последних, и только их голоса раздавались среди лесной тишины.
   Вот почему я находил столько прелести в окружающей меня природе, которая производила на меня могучее, чарующее впечатление. Я видел исполинских гиппопотамов, плавающих по реке и затем медленно вылезающих на берег. Их было два вида: один из них, описание которого встречается реже, был меньше, нежели обычный гиппопотам. Не проходило часа, чтобы я не видел громадных крокодилов, точно древесные стволы лежащих неподвижно на берегу реки или преследующих в воде какую-нибудь рыбу, которую они быстро хватали пастью. Большие морские свиньи выскакивали из воды и так близко подплывали к нашему судну, что я мог ударить их ганшпугом; живут они обычно в океане, но заходят иногда в реку и плывут вверх по течению ее до того места, где растет очень любимое ими растение, которого было очень много в том месте, где мы стояли.
   Я видел также амфибий разных видов; большую ящерицу, которая размерами своими могла бы поспорить с некоторыми крокодилами; затем еще одно животное красновато-рыжее и очень редкое, речную свинью из Камеруна, от которого мы были недалеко.
   Сухопутные животные проходили также по берегу; я заметил льва, мелькавшего между деревьями, больших обезьян, черных, красновато-рыжих, крики, вой и болтовня которых не прекращались даже ночью. Бесчисленное множество диких голубей, попугаи, чудные птицы разных видов летали над рекой с одного берега на другой, сидели на верхушке деревьев, откуда доносилось к нам самое разнообразное пение.
   Будь я свободен, я никогда не устал бы смотреть на это полное жизни зрелище; все эти голоса, поражавшие мой слух, все эти животные, проходившие взад и вперед перед моими глазами, еще более увеличивали желание мое посетить эти места, чтобы ближе посмотреть тех, красота которых и тихий, по-видимому, нрав внушали мне доверие.
   Какова же была моя радость, когда Бен объявил мне, что на следующий день он получает отпуск и я буду сопровождать его! Милость эта была оказана мне не ради собственного удовольствия моего: Бен заявил, что я ему необходим, так как он хочет поохотиться, и ему нужен помощник, чтобы нести дичь и так далее, а потому меня отпустили с ним из одной только любезности к нему. Мне, впрочем, были совсем безразличны мотивы, заставившие капитана дать мне несколько часов отдыха; я был слишком счастлив, чтобы думать о таких пустяках, и готовился следовать за Беном с таким чувством радости, какого я впоследствии никогда и ни при каком удовольствии не испытывал больше.

ГЛАВА X

   На следующий день, совсем почти на рассвете, покинули мы "Пандору"; два друга Бена Браса свезли нас на берег и вернулись на судно. Я не успокоился до тех пор, пока не ступил ногой на берег; мне все время казалось, что тираны мои раскаются в своем великодушии, крикнут гребцам остановиться и прикажут мне вернуться обратно; я вздохнул с облегчением только после того, как углубился в чащу леса, скрывавшую меня от взора моих преследователей.
   Здесь почувствовал я себя вполне счастливым! Я прыгал от радости, бегал, как безумный, танцевал, размахивал руками, смеялся и плакал, я вел себя так, что мой товарищ подумал, будто я сошел с ума. Нет слов, чтобы выразить чувства, испытанные мною в эту минуту; я был снова на земле, ноги мои отдыхали на мягкой траве, после того как в течение двух месяцев они ходили по твердой палубе судна. Вместо леса мачт, шестов рангоута и просмоленных канатов, окружавших меня на борту, передо мной высились большие деревья, раскачивавшие над головой моей гибкие свои ветви, обрамленные зелеными листьями; ветер, вместо того, чтобы свистеть между снастями или гудеть, ударяясь о паруса, слегка шептал, шелестя листвой деревьев, и приносил мне пение птиц. Но главное -- я был свободен: я мог думать, говорить, двигаться -- и это в первый раз с тех пор, как я ступил на "Пандору"!
   Не было передо мной гнусных лиц, которых я встречал постоянно, в ушах моих не раздавались плоские шутки и ужасные проклятия, выкрикиваемые хриплыми голосами; взор мой отдыхал на прекрасном и добром лице моего мужественного покровителя, веселые слова которого находили себе отзвук в моих чувствах, потому что и он был счастлив возможностью провести несколько часов на свободе.
   Мы собирались с ним охотиться, а потому запаслись необходимым количеством оружия, которое, собственно говоря, ничего не имело общего с обыкновенным охотничьим оружием. Бен нес большой мушкет времен королевы Анны, который был так тяжел, что мог отдавить плечо любому гренадеру; но возьми Бен Брас даже пушку, он и тогда бы не почувствовал, какую тяжесть тащит на себе. Я же был снабжен громадным пистолетом, который мог употребляться только при взятии судна на абордаж, но никак не для охоты; кроме этого, у нас был с собой фунт дроби в кисете из-под табака, небольшое количество пороха, который мы несли в бутылке, содержавшей в себе раньше имбирное пиво, любимый напиток англичан. Мы взяли еще пакли, которой конопатят судна; она должна была служить нам для пыжей. И вот с такой-то оснасткой собирались мы охотиться на всех пернатых и четвероногих, которые повстречались бы нам на нашем пути.
   Долго ходили мы по лесу, где ничего не видели, кроме следов животных, которых мы искали; птицы пели и щебетали над нашими головами; по слуху можно было сказать, что они находятся на расстоянии нашей дроби, но как мы ни смотрели в ту сторону, откуда слышались их голоса, мы не видели ни одного перышка и не могли поэтому целиться. Птицы, конечно, видели нас прекрасно, да и мы, в свою очередь, могли бы видеть их, знай мы только, где они прячутся; но они терялись среди ветвей и листьев; природа позаботилась о том, чтобы дикие животные могли находить подходящие для себя цвета, как у нас, так и в тропических странах. Пятнистая шкура пантеры и леопарда, несмотря на свой блеск, мало отличается от рыжеватых сухих листьев, которыми усыпан лес; попугаи, живущие среди зеленых деревьев, сами бывают такого же цвета; на скалах встречаются серые попугаи, тогда как живущие среди стволов гигантских деревьев бывают более темного цвета.
   Вот почему мы долго ходили, не заметив ни единого перышка, хотя нам не суждено было вернуться на борт судна, не спалив немного пороха. Мы увидели, наконец, большую бурую птицу, сидевшую спокойно на нижней ветке дерева, лишенного листьев.
   Я остановился на некотором расстоянии, а Бен двинулся вперед, чтобы подстрелить птицу; покровитель мой не лишен был ловкости, так как был одно время браконьером; осторожно скользил он от одного дерева к другому и подошел, наконец, к тому месту, где сидела его жертва. Простодушное создание не обратило ни малейшего внимания на охотника, который даже не старался скрыть своего присутствия; наши птицы улетели бы сейчас. Бен, твердо решивший не возвращаться с пустыми руками, подошел так, чтобы не промахнуться; птица сидела неподвижно, и можно было подумать, что это чучело, набитое соломой. Бен поднял мушкет времен королевы Анны, спустил курок -- и птица упала замертво.
   Я подбежал, чтобы поднять пернатую, название и семейство которой я так же не знал, как и Бен; это была большая птица, почти такой же величины, как индюк, с которым она имела поразительное сходство; голова и шея у нее были такие же красные и без малейшего пера. Бен был убежден, что это дикая индейка. Что касается меня, я этому не верил; я прекрасно помнил, что индейки встречаются в Америке и в Австралии, но их нет в Африке, где водятся дрофы двух видов и разные еще виды птиц, похожих на индеек; я заключил, что это одна из последних пород, и хотя это не индейка, все же из нее должно выйти вкусное жаркое. Надеясь на то же самое, БенБрас поднял птицу и привязал ее через плечо, затем зарядил мушкет, и мы отправились дальше.
   Не успели мы сделать и десяти шагов, как увидели наполовину съеденный труп животного. Бен сказал мне, что это лань. С первого взгляда можно было, пожалуй, поверить этому; но я заметил, что у животного простые рога, а не ветвистые; к тому же я читал, что в Африке нет ни оленей, ни диких коз, за исключением одного вида, который встречается в северной части ее, далеко от того места, где мы были. Я сказал Бену, что это, вероятно, антилопа, заменяющая в Африке лосей, диких коз и оленей. Бен никогда не слышал о существовании антилоп и не хотел верить моим словам.
   -- Антилопа! -- с презрением воскликнул он.-- Нет, нет, Вилли! Это лань и ничто другое, мой мальчик! Какая жалость, что она не живая. Знатный был бы у нас груз, не правда ли, дитя мое?
   -- Да,-- отвечал я с озабоченным видом, потому что думал о другом. Труп антилопы был разорван каким-то хищным животным, которое съело целую половину. Бен говорил, что пообедал антилопой, вероятно, шакал, а быть может, и волк; сначала я тоже так думал, но глаза антилопы заставили меня предположить, что я ошибаюсь. Когда я говорю: глаза, я говорю только о том месте, которое они когда-то занимали; глазного яблока совсем не существовало, и глазные орбиты были совершенно пусты. Это обстоятельство поразило меня; сделано это, очевидно, не четвероногим; углубление, служившее для глаз, было слишком мало; только клюв птицы, питающейся падалью, мог проникнуть туда, и клюв этот принадлежал, по всей вероятности, хищной птице.
   Какую же птицу нес Бен на своем плече? Теперь я знал ее; место, где мы ее встретили, соседство с падалью, ее неподвижность при виде приближающегося охотника, ее вид, лысая голова, совершенно голая шея подтверждали, что это был гриф. Я читал, что птица эта не робкая, а бывают случаи, когда ее убивают палкой, особенно если у нее полный желудок. Гриф, вероятно, наелся по горло падалью, и неподвижное состояние его было теперь понятно.
   Я знал теперь наверное, что мы несли, но мне нелегко было сказать о своем открытии Бену, мне хотелось, чтобы он сам заметил свою ошибку. Мне недолго пришлось ждать этого. Не сделали мы и ста шагов, как Бен развязал веревку, придерживавшую птицу, перетащил последнюю через плечо, поднес ее к носу и вдруг отбросил прочь.
   -- Индейка! Ах, Вилли, нет! Это не индейка. Это проклятый коршун, черт его возьми; он пахнет падалью.

ГЛАВА XI

   Я сделал вид, что удивлен, хотя еле удерживался от смеха при виде смущения моего бедного друга. Действительно, ужасный запах, издаваемый отвратительным грифом, походил на запах мертвой антилопы, которую мы видели несколько минут тому назад; только теперь, когда запах падали поразил нос Бена, он поверил, что дичь его не индейка. Он, конечно, прекрасно знал грифа Пондишери, виденного им в Индии, или грифа желтоватого цвета, которого он встречал в Гибралтаре и на берегах Нила; но убитый им был гораздо меньше; он походил на индейку и встречается только в Африке, на западном берегу ее. Впоследствии я изъездил почти все страны мира и никогда не встречал грифа такого рода; что удивительного, если товарищ не мог его узнать, в первый раз очутившись в тех местах?
   Выражение лица Бена, когда он отбрасывал от себя вонючую бестию, было до того смешное, что я захохотал бы от души, если бы не боялся оскорбить его, так как ему и без того было досадно. Желая, напротив, заставить его забыть это маленькое происшествие, я подошел к отвратительной птице, притворился удивленным и затем согласился с ним, что это, действительно, гриф. После этого мы пошли дальше наудачу, надеясь встретить какую-нибудь дичь, более вкусную на этот раз.
   Недалеко от того места, где Бен бросил своего грифа, мы вошли в большой пальмовый лес, вид которого вполне удовлетворил все мои желания. Если я когда-либо, мечтая о далеких странах, желал чего-нибудь, так это видеть все удивительные деревья, растущие в жарком климате земного шара, о которых я так много читал в описаниях разных путешествий. Увидев пальмовый лес, я понял, что самые блестящие рассказы дают лишь несовершенное представление о красотах природы; из всех образцовых произведений ее я ничего не видел, что привело бы меня в такой неописуемый восторг.
   Есть много видов пальм, которые растут отдельными группами и никогда не образуют лесов, состоящих исключительно из одних пальм. Но пальмы, образовавшие лес, куда мы только что вошли, принадлежали к одному из самых благородных видов этого великолепного семейства. Я не знал тогда, какого они были вида; я узнал только потом, что это были масляные пальмы, известные у африканцев западного берега под названием "мава"; ученые же зовут их Elais guineensis.
   Пальма эта похожа на кокосовую; она умеренной толщины, около двадцати вершков в окружности и достигает высоты пятнадцати сажен. Верхушка ее украшена листьями, напоминающими страусовые перья и грациозно спускающимися вниз в виде зонтика; каждый из этих листьев имеет две с половиной сажени в длину. Плоды элаиса вырастают под тенью этих великолепных листьев, в том месте, где они ответвляются от ствола.
   Плод представляет собой орех величиной в голубиное яйцо; плоды растут громадными кистями, похожими на гроздья фиников. Скорлупа этого ореха окружена мясистой оболочкой, сходной с оболочкой, покрывающей обыкновенный орех, но более маслянистая; из нее выделывают пальмовое масло, о котором я говорил. Зерно внутри скорлупы также содержит масло; оно труднее добывается, зато бывает несравненно лучшего качества, нежели масло, добываемое из оболочки ореха.
   Нет ничего красивее вполне развившейся пальмы с длинными гроздьями ярко-желтых плодов, которые красиво выделяются на темно-зеленых листьях, грациозно склоненных над ними, как бы защищая золотые кисти от палящих лучей тропического солнца.
   Особенно хороши элаисы, когда они образуют целый лес чудных деревьев, как тот лес, куда мы вошли с Беном. Даже этот суровый матрос был явно тронут удивительным зрелищем, которое открылось перед его глазами, и вместе со мной восхищался великолепной картиной.
   Всюду, куда проникал наш взор, видели мы стройные колонны, до того прямые и ровные, что их можно было принять за колонны, сделанные человеческими руками; они поддерживали свод листьев, разворачивающихся над нашими головами; грациозные изгибы этих перистых, как бы выточенных резцом листьев, представляли собой настоящие аркады. С верхушки этих колонн, точно золотые люстры, спускались яркие кисти.
   Мы прошли больше мили по этому чудному лесу и, несмотря на красоту его, желали поскорее выйти из него, но не потому, что там было темно; пальмы, которые прикрывали нас от солнечных лучей, умеряли жар, но не лишали нас света, все кругом имело смеющийся и волшебный вид. Но нельзя сказать, чтобы было особенно приятно ходить по этим чудным местам; вся почва была покрыта орехами, больше даже, чем бывает покрыта земля под яблонями после ночной грозы; местами плоды лежали так тесно друг подле друга, что не было возможности идти и не давить их; мы скользили по маслянистой мякоти, липкой как смола, в которой находились мириады косточек, затруднявших ходьбу; иногда к обуви нашей приставала целая кисть плодов, и тогда приходилось останавливаться, чтобы отделить ее; мы шли вперед, спотыкаясь, и только через час добрались до опушки леса.
   Я был очень рад, увидев деревья совсем другого вида, которые были не так красивы, зато под тенью их можно было ходить спокойно, не рискуя упасть на каждом шагу или споткнуться и получить растяжение связок. Пройдя некоторое время под густым сводом этого нового леса, нам захотелось выйти из него на равнину, так как дичи никакой мы там не встретили; к тому же, для того, кто привык жить всегда на открытой местности, большие леса не особенно привлекательны. Вас поражает сначала их величественный вид, но затем вас утомляет их однообразие; все деревья сходны между собой, все породы одинаковы; густой слой сухих листьев под вашими ногами шуршит однообразно и раздражает вас, и вы в конце концов стремитесь к такому месту, где вы видите над собой голубое небо, где кругом безграничный горизонт, где нежная и зеленая трава расстилается под вашими ногами, точно мягкий, пушистый ковер, по которому вам так приятно ступать.
   Спутник мой был того же мнения, тем более, что надеялся найти какую-нибудь дичь на равнине. Желание наше скоро исполнилось. Не прошли мы и четверти мили от того места, где простились с элаисами, как увидели потоки солнечных лучей, лившихся сквозь деревья, и кусочек голубого неба. Мы бросились в том направлении и через несколько минут были уже на краю обширной равнины, которая терялась далеко на горизонте. Там и сям виднелись великолепные деревья, росшие то в одиночку, то группами; все они были так разбросаны, что представляли собой великолепный парк, распланированный искусной рукой. Но нигде не видно было ни дома, ни хижины, ничего, что бы указывало на присутствие человека.
   Что касается животных, то на равнине мы увидели их очень много. Бен назвал и их оленями, хотя это были антилопы, что видно было по рогам. Какое, впрочем, нам было дело до этого; какие бы это ни были животные, мы обрадовались, встретив их, потому что надеялись на хорошую охоту. Мы остановились среди деревьев, чтобы посоветоваться, как нам лучше подойти к прельщавшей нас дичи; и решили, что лучше всего пробраться под прикрытием деревьев, разбросанных по равнине. И вот, то согнувшись, то на четвереньках, двинулись мы вперед и так дошли до небольшой рощи, откуда решили начать охоту. Не без труда и царапин проложили мы себе дорогу среди переплетавшихся между собой акаций, алоэ и разных колючих кустарников.
   Несмотря, однако, на все эти препятствия, мы все-таки приблизились к стаду. С каким волнением увидели мы, что антилопы продолжают пастись, не выказывая ни малейшего беспокойства, и находятся на расстоянии выстрела нашего древнего мушкета. Я лично не имел никакого намерения стрелять из своего пистолета; я растратил бы только напрасно свой порох; мне хотелось видеть, что будет, и ради этого только последовал я за своим спутником.
   Я недолго ждал; Бен чувствовал, что надо спешить; антилопы, спокойно пасшиеся до сих пор, подняли вдруг головы и, повернув свои нежные мордочки в сторону, почуяли, по-видимому, что вблизи них находится враг.
   Товарищ мой положил дуло своего мушкета на ветку, тщательно прицелился и спустил курок. В ту же минуту антилопы понеслись прочь и исчезли из виду раньше, чем смолкло эхо нашего выстрела. Бен был уверен, что попал в намеченное им животное; охотники никогда, впрочем, не сознаются, что промахнулись; если верить их рассказам, то количество животных, раненных ими и убежавших от них, было бы невероятным.
   Дело в том, что у Бена была слишком мелкая дробь для охоты на такое большое животное; он мог бы сто раз стрелять и попадать в цель, но ему не удалось бы убить антилопу.

ГЛАВА XII

   Бен страшно сожалел теперь, что не взял с собой пули или по крайней мере несколько кусочков железа; что касается дроби, то на нашем судне не было более крупной. В момент отъезда честолюбие наше не было настолько сильно, чтобы мечтать об антилопах; мы взяли с собой все необходимое для охоты на пернатых такой величины, какой они встречаются вблизи нашего Портсмута. Одни только птицы, притом небольшой величины, могли опасаться ловкости моего спутника; Бену не удалось бы убить и грифа, не стреляй он в него прямо в упор. Но к чему эти сожаления? Мы зашли слишком далеко, чтобы идти теперь обратно на судно, особенно по такой ужасной жаре; к тому же, пришлось бы снова проходить через элаисовый лес. Но мы решили лучше сделать большой обход, чем снова проходить через него. Бен сказал, что мы обойдемся без пуль и обломков мелкого железа, зарядил снова мушкет, и мы отправились на поиски дичи, более подходящей нашему оружию.
   Мы прошли еще немного, когда внимание наше привлечено было очень странным деревом; оно стояло особняком, хотя на некотором расстоянии от него находилось еще несколько таких же деревьев, но значительно более мелких. Сомневаться в том, что все они принадлежали к одному семейству с большим деревом, не было никаких оснований, несмотря на то, что между ними была очень большая разница; но одинаковые листья и еще некоторые признаки указывали на то, что разница эта -- следствие возраста. Маленькие деревья, следовательно, более молодые, доходили до двух-трех аршин вышины и около трех с четвертью аршин в окружности; любопытнее всего то, что вверху они были толще, нежели у основания, точно кто нарочно вырвал их и посадил верхушками вниз. Ни веточки, ни сучка не росло на этом странном стволе; одна верхушка его венчалась толстым пучком длинных массивных листьев, прямых и жестких, которые походили скорее на клинок шпаги и тянулись по всем направлениям, образуя шаровидную массу. Если вам случалось когда-нибудь видеть алоэ, вы легко можете представить себе листву этого странного дерева; оно походит еще на другое дерево, известное под названием юкки; между ними так много общего, что впоследствии, когда я увидел юкку в Мексике и в Южной Америке, то был поражен этим и подумал, что они принадлежат одному семейству, хотя ботаники относят их к двум разным семействам.
   С удивлением смотрели мы на странную листву этого дерева. Бен высказал предположение, что это пальма; мнение свое он основал на наружном виде молодых деревьев, росших вокруг своего громадного предка. Отсутствие веток, их круглый ствол, увенчанный пучком листьев, делали понятной ошибку Бена; да и не он один, а всякий, кому никогда не приходилось изучать ботанику, впал бы в такое же заблуждение. В глазах матросов всякое дерево, листья которого растут прямо из ствола и лучами расходятся во все стороны, как алоэ, юкка и замиа, представляет собою пальму.
   Я был также не очень-то силенвботаникеи, наверное, присоединился бы к мнению Бена, не знай я совершенно случайно, что эти деревья не пальмы. В одной из моих книг я нашел описание разных чудес природы. Это была моя любимая книга; я перечитывал ее раз десять или пятнадцать и всякий раз с новым удовольствием. Среди чудес, описанных автором, я прочитал об одном любопытном дереве, которое растет на Канарских островах и называется драконовым деревом Оротавы. По словам Гумбольдта, оно имеет восемь сажен вышины и почти шесть с половиной сажен в окружности. Если сделать надрез на этом дереве, то из него начнет течь сок кроваво-красного цвета, который вследствие этого называется драконовой кровью. Не одно, впрочем, это дерево дает такой красный сок; этой особенностью отличаются и другие деревья, которые, несмотря на то, что принадлежат к разным видам, называются также драконовыми деревьями. Оротавское дерево на протяжении двадцати футов не имеет совсем сучьев, затем оно разделяется на множество коренастых веток, которые идут от дерева, как рожки канделябра; каждая ветвь имеет на конце пучок жестких листьев, описанных мною выше; из середины этих пучков подымается стрелка цветов этого дерева -- маленькие орешки.
   Самое странное в рассказе Гумбольдта это то, что драконовое дерево Оротавы росло на Канарских островах еще лет четыреста тому назад, когда испанцы в первый раз приехали туда, и с тех пор почти не выросло. Впоследствии я посетил Канарские острова и видел это чудо растительного мира, с которым после посещения Гумбольдта случилось неприятное происшествие; во время грозы в июне 1819 года половина венка этого исполина была сорвана бурей; дерево продолжает, однако, существовать, и жители Оротавы, которые очень почитают его, поместили на нем надпись, указывающую год и число события.
   Вы до сих пор, конечно, не понимаете, что может иметь общего драконовое дерево Оротавы с Беном Брасом и с деревьями, привлекающими наши взоры; сейчас вы это поймете. В книге, которую я читал, было не только описание этого дерева, но и гравюра, хотя грубо, но точно изображавшая его, поэтому я сразу мог узнать, к какому семейству принадлежали деревья, бывшие у нас перед глазами.
   Я сказал об этом Бену Брасу, который продолжал называть это дерево пальмой и стал оспаривать мои слова.
   -- Как,-- говорил он,-- можешь ты узнать это дерево, когда ты в первый раз видишь его?
   Я рассказал ему тогда о книге и о гравюре в ней, оставшейся у меня в памяти, но он по-прежнему не верил мне.
   -- Хочешь, я докажу тебе, что я прав? -- сказал я,-- Это совсем нетрудно.
   -- Каким образом? -- спросил Бен Брас.
   -- Если из этого дерева пойдет кровь,-- отвечал я,-- то это, очевидно, драконовое дерево.
   -- Если из дерева пойдет кровь? -- воскликнул мой спутник.-- Да ты с ума сошел, Вилли! Кто видел когда-нибудь, чтобы у деревьев была кровь?
   -- Я говорю о соке.
   -- А, чтоб тебя! Ну, конечно, у деревьев бывает сок, кроме тех, что умерли.
   -- Но не красный.
   -- Как! А ты думаешь, что сок вот этого дерева красный?
   -- Красный как кровь, я уверен в этом.
   -- Посмотрим, дитя мое! Это очень легко; сделаем надрез и увидим, какой сок течет в его ужасных жилах, потому что, не в обиду будь ему сказано, я ничего более ужасного не встречал в своей жизни. Ни мачты из него не сделать, ни даже маленькой реи; к тому же оно достаточно безобразно, чтобы служить виселицей.
   Бен направился к драконовому дереву, а следом за ним и я. Мы шли не спеша, торопиться нам было незачем, потому что дерево не могло уйти от нас, как антилопы, или птица; ничто не двигалось ни кругом него, ни на его ветках; легкого ветра было недостаточно, чтобы расшевелить его листья, которые легче было сломать, нежели сдвинуть с места. Но по мере того, как мы приближались, неподвижность его становилась все менее неприятной, благодаря цветам, запах которых разносился далеко вокруг.
   Непосредственно у самого дерева росла крупная трава, пожелтевшая, как рожь во время жатвы, но только более крепкая и высокая. На ней виднелись следы какого-то большого животного, которое, видимо, даже каталось по ней. Ничего тут не было необыкновенного, мы находились в стране, изобилующей дикими зверями; сюда могли прийти антилопы, чтобы отдохнуть под тенью дерева и оставить на траве очертания своего тела. Мы не придали этому никакого значения, и Бен, вытащив большой нож, воткнул его в исполинский ствол предполагаемой пальмы.
   Но ни он, ни я, не увидели сока дерева: в ту минуту, когда нож ударил по дереву, какое-то животное выскочило из травы на расстоянии двадцати шагов и смотрело на нас, удивляясь, по-видимому, нашей смелости.
   Не надо было быть ученым натуралистом, чтобы узнать животное, так неожиданно появившееся: по рыжей шерсти, густой гриве, по огромной морде, на которой сверкали желтые, свирепые глаза, а над дрожащими губами были длинные усы; из открытой пасти выглядывали страшные клыки. Сомнений не было в том, что это лев, который спал, вероятно, в высокой траве и которого мы разбудили. Ребенок и тот бы узнал его.
   Ужас парализовал нас; мы стояли неподвижно и со страхом смотрели на громадного представителя кошачьего семейства, который скорее был удивлен, чем рассержен. К счастью, это состояние продолжалось недолго; лев глухо зарычал, опустил хвост и удалился с угрюмым видом, как это обычно делают все львы в присутствии человека, особенно когда не голодны и их не трогают.
   Он удалялся медленно, ложась время от времени на землю, и поворачивал голову, глядя через плечо, преследуют его или нет. Мы, однако, были далеки от подобной мысли, а, напротив, спрятались за большое дерево, которое не могло бы защитить нас, приди льву вдруг фантазия напасть. Но несмотря на то, что он удалялся не так скоро, как мы бы хотели, он тем не менее не выказывал ни малейшего намерения вернуться обратно, и мы начали понемногу успокаиваться.
   Нам легко было убежать по равнине, но мы боялись, что лев последует за нами; нескольких прыжков было ему достаточно, чтобы догнать нас и одним ударом своей громадной лапы разорвать в клочки или, как выражался мой спутник, "переселить нас в середину будущей недели".
   Лев удалился бы, вероятно, не подумав трогать нас, оставь мы его только в покое; но друг мой Бен отличался смелостью, которая доходила часто до безумия. Он вышел из терпения, видя, как медленно удаляется лев, и ему пришла вдруг сумасшедшая мысль испугать его выстрелом из мушкета и тем заставить обратиться в бегство. Не успела прийти ему эта мысль в голову, как он уже спустил курок.
   Я уверен, что он попал в животное, но что могла сделать льву наша дробь, будь он даже совсем возле нас? Эффект, произведенный выстрелом, был диаметрально противоположным тому, которого ожидал охотник. Вместо того, чтобы убежать, как надеялся на то Бен, громадное животное испустило громкое рычание и, обернувшись, пустилось огромными скачками к тому месту, где мы были.

ГЛАВА XIII

   Еще минута -- и мы с Беном Брасом перестали бы существовать; я был уверен, что мы сейчас будем растерзаны на куски, и мы, наверное, не избежали бы такой ужасной смерти, не будь так находчив мой спутник. Он моментально придумал средство избежать угрожающей нам опасности; быть может, он придумал его еще раньше, иначе с его стороны было бы непростительно стрелять в льва среди открытой равнины и притом дробью.
   Что касается меня, я не понимал, что он мог придумать. Мы стояли за деревом, но оно не могло защитить нас, потому что лев нас видел; он мог прекрасно обойти кругом и накинуться на нас.
   Бен Брас был другого мнения. Не успел я вскрикнуть от ужаса, как он уже схватил меня и поднял к себе на плечи.
   -- Скорее,-- кричал он мне,-- хватайся за первую попавшуюся ветку и полезай на верхушку дерева. Скорее, скорее, не то мы погибли!..
   Я понял, что он хотел и, не отвечая ему, принялся исполнять приказание. Едва-едва стоя на руках Бена, который вытянул их во всю длину, ухватился я за одну из веток драконового дерева. Оставалось только добраться до его верхушки, но я теперь умел карабкаться, как обезьяна, и мне достаточно было небольшого усилия, чтобы водвориться на верхушке колосса.
   Тем временем Бен также начал свое восхождение; он выпустил меня, как только почувствовал, что руки мои нашли точку опоры, и спешил вскарабкаться ко мне; к несчастью, ветка находилась очень высоко от него, а дерево было слишком толстым, чтобы можно было обхватить его руками; это было равносильно тому, если бы перед ним была целая стена; зато поверхность коры была далеко не ровная и вся покрыта узлами и углублениями; старые листья, отпадая, оставили там часть своего основания, образовав нечто вроде ступенек. Бен, поняв с обычной ему сообразительностью, преимущества, которые он может извлечь из этих неровностей, сбросил с себя башмаки и, как кошка, стал подыматься вверх, помогая себе руками и ногами.
   Дело было нелегкое и требовало большого хладнокровия; потеряй он равновесие и упади вниз, все было бы кончено: лев быстро приближался и у него не было бы времени вскарабкаться вторично. К счастью, мне удалось прочно устроиться среди ветвей, и я, наклонившись к Бену, схватил его за ворот куртки и стал тащить к себе; спустя минуту, он был уже рядом со мной.
   Никогда опасность не казалась мне такой неизбежной; ноги матроса висели еще между ветками, когда лев, подбежав к драконовому дереву, прыгнул вверх и выхватил когтями несколько громадных кусков коры; оставалось не более трех дюймов между ногой моего бедного друга и когтями животного. Вцепись только лев в негу Бена -- и последний погиб бы! Но, говоря словами Бена Браса, дюйм равняется целой миле, когда удается избежать опасности. Дальнейший ход приключения доказал справедливость этой поговорки.
   Нельзя сказать, чтобы мы были очень довольны занимаемой нами позицией; я скажу, напротив, что мы испытывали некоторую долю беспокойства. Лев не может подняться на дерево, обхватив его лапами, как это делают медведи, или карабкаться на него, как кошка, потому что когти у него тупые; тем не менее сила его так велика, мускулы так эластичны, что он может прыгнуть на довольно значительную высоту. Весьма возможно, что и наш лев, уцепившись за шероховатую кору драконового дерева, умудрился бы как-нибудь добраться до верхушки его. Нет ничего удивительного, в том, что мы беспокоились, особенно когда увидели, как свирепое животное остановилось в нескольких шагах от нашего убежища и протянуло свои огромные лапы, готовясь сделать прыжок в нашу сторону.
   Это было делом одной секунды; одним прыжком перескочил он расстояние, отделявшее его от драконового дерева, пролетев наискось прямо к тому месту, где дерево разветвлялось; по счастью, когти не удержали его и он упал в траву.
   Неудача эта не обескуражила его. Лев отошел назад, видимо, готовясь ко второму прыжку, с большей решимостью на этот раз и с большей уверенностью в успехе. Глаза его сверкали гневом, бешенство, отразившееся на лице, видно было в малейших движениях; губы его дрожали, обнаруживая ряд белых зубов, между которыми виднелся шершавый и покрытый пеной язык.
   Раздалось ужасное рычание, в глазах наших точно блеснула молния, и не успели мы еще произнести ни единого слова, как рыжая лапа протянулась к ветке, и у наших ног мы увидели его широкую морду; еще минута -- и ужасное животное было бы возле нас. Но присутствие духа моего покровителя не оставило его в эту критическую минуту; лев не успел возобновить попытки добраться до верхушки дерева: острое лезвие ножа Бена опустилось два раза на лапу, ухватившуюся за ветку, а что касается меня, то я поспешно выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в морду чудовища.
   Не знаю, кто из нас произвел больший эффект, но в ту минуту, когда я спустил курок, лев упал, затем он обошел вокруг дерева, рыча таким голосом, который был, наверное, слышен за несколько миль от нас.
   Видно было, судя по тому, как он хромал, что он страдает от ран, нанесенных ему Беном, а кровь, покрывающая его голову, показывала, что и моя дробь поранила его.
   Мы думали сначала, что после такого приема он откажется от своего намерения, но надежды наши были ошибочны. Ни мой выстрел, ни нож Бена не ранили его серьезно, и только увеличили гнев его и жажду мести. Он обошел несколько раз вокруг дерева, причем то и дело останавливался и, глухо ворча, полизывал свою лапу, а затем снова стал готовиться к прыжку. Я зарядил свой пистолет, Бен держал наготове нож, и, усевшись поудобнее на дереве, мы стали ждать его нападения.
   Лев сделал третий прыжок и бросился на дерево, но к великому удовольствию нашему, не мог прыгнуть так высоко, как раньше; надо полагать, лапа его все-таки была сильно поранена.
   Несколько раз принимался он за свои прыжки и всякий раз все с меньшим и меньшим успехом. Если бы гнев мог помочь ему, он, наверное, достиг бы своей цели; трудно представить себе, до какого бешенства он дошел. Рычание его, смешанное с пронзительными криками, гремело с такой силой, что я не слышал голоса своего покровителя.
   После нескольких тщетных попыток схватить нас, лев понял, наконец, что это невозможно, и отказался, по-видимому, от своего намерения. Уходить с этого места он вовсе не думал; напротив, к великому нашему огорчению, мы увидели, что он улегся в траве у дерева, намереваясь, очевидно, оставаться там до тех пор, пока не принудит нас спуститься.

ГЛАВА XIV

   Нам, таким образом, ничего не оставалось делать, как сидеть на верхушке драконового дерева. Лев устроился так, чтобы одним прыжком схватить нас в ту минуту, когда мы ступим на землю, и спуститься вниз значило прямо броситься ему в пасть. Он лежал, свернувшись клубком, как кошка; время от времени он вставал, вытягивался, как бы собираясь ползти, бил себя по бедрам хвостом, скалил зубы и злобно рычал; затем он снова ложился и лизал порезанную лапу, глухо ворча и как бы мысленно собираясь отомстить за свою рану.
   Мы надеялись, что ему надоест сидеть и он уйдет, но надежда эта мало-помалу покинула нас, когда мы увидели упорное намерение его стеречь нас. При малейшем нашем движении на ветках, он вскакивал и, предполагая, что мы хотим спуститься, становился таким образом, чтобы преградить нам путь. Это доказывало, что он не имеет намерения покидать свой пост, и мы приходили к тому убеждению, что он не снимет осады по собственному своему желанию.
   Беспокойство наше достигло высшей границы; до сих пор, испуганные нападениями и видом нашего ужасного противника, мы не думали о безвыходности нашего положения. Когда прошел первый ужас, у нас явилась необходимость защищаться, и удача, которой мы добились вначале, помешала отчаянию овладеть нами. Скажу даже больше: уверенность, что мы находимся в безопасности от зубов и когтей врага, успокоила нас совершенно.
   Теперь только начали мы понимать, что подвергаемся опасности совсем иного рода. Как ни надежно было наше убежище, мы не могли долго оставаться там; сидеть верхом на ветке -- весьма неудобно, но нас беспокоило не это. Причина нашей тревоги была значительно более серьезной -- перспектива голода и жажды. Я не должен был бы говорить "перспектива", ибо, если мы не были голодны, то жажда уже страшно мучила нас. Мы не проглотили ни единого глотка воды с тех пор, как сошли на берег, а кто ходил по Африке под палящими лучами солнца, тот знает, как мучает жажда через каждые четыреста-пятьсот шагов; мы чувствовали ее с момента нашего отъезда, ия искал воду с самого начала нашей прогулки, но нигде не находил ее.
   Как упрекали мы теперь себя, что не захватили с собой воды! Нам даже и в голову не пришло, что нужна будет какая-нибудь провизия. Мы так обрадовались данному нам отпуску, что совсем забыли о том, что находимся в дикой стране, и отправились, не захватив с собой решительно ничего.
   Не успели мы войти в лес элаисов, как уже стали чувствовать жажду, но теперь, сидя на обнаженных ветках, где не было никакой тени, чтобы защитить нас от палящих лучей солнца, в полдень, мы испытывали настоящую пытку; я страдал невыносимо, и мне казалось, что я не вынесу и умру, если муки эти продолжатся дольше. Перспектива, как видите, далеко не утешительная: оставить драконовое дерево, значило быть растерзанным львом, сидеть на нем -- значило умереть после страшной агонии от голода, а главное от жажды.
   Как вырваться из такого ужасного положения? Надоест ли льву ждать нас, уйдет ли он в другое место искать себе добычу? Но нет, он и не думал уходить; все движения его показывали малоутешительное намерение оставаться здесь долго, и я припоминал, что в книгах, прочитанных мною, говорилось о неумолимом характере царя зверей, который далеко не отличается тем великодушием, какое ему приписывают. Это пресловутое великодушие есть не что иное, как равнодушие к людям, которые не трогают его, и то при условии, что он сыт.
   Наш лев не был голоден, но ему послали вызов, затем ранили во время борьбы, последовавшей за вызовом, и чувство мести дошло у него до последнего предела; нечего было и думать, чтобы бешенство его скоро улеглось. Не успокоит ли ночь его ярость? Но что еще может случиться до вечера, предположив, что темнота смягчит его гнев или даст нам возможность ускользнуть от него?
   Мы ни одной минуты не рассчитывали на наших товарищей с "Пандоры"; у Бена, правда, были друзья среди матросов, но нрав их был не такого рода, чтобы заботиться о том, что с нами случилось; да если бы они и вздумали искать нас,то как найти кого-нибудь среди этих безграничных лесов, где нет даже тропинок, по которым можно было бы проследить, куда мы пошли?
   Здесь с этой стороны у нас была только одна надежда, основанная на весьма странном предположении. Весьма возможно, что, не увидев нас вечером, капитан "Пандоры" вообразит, что мы дезертировали и пошлет осматривать окрестности, чтобы найти нас. Как ни странно было такое предположение, но мы страстно желали его осуществления, как единственного средства к спасению.
   Жажда наша, между тем, становилась все нестерпимее; горло у нас горело так, как будто мы проглотили индейского перца. Язык пересох, и во рту не осталось ни капли слюны.
   Тут Бену пришла вдруг в голову одна мысль: он вытащил нож и сделал надрез на ветке, где он сидел. Вопрос, о котором мы спорили, был теперь решен; из раны, сделанной Беном, показался красный сок, из жил растения текла драконова кровь.
   Надеясь утолить жажду из предлагаемого нам природой источника, мы приложились губами к надрезу, сделанному на ветке, и начали высасывать кровавую жидкость; мы не сделали бы этого, будь более сведущими, потому что драконова кровь принадлежит к числу самых едких жидкостей на свете. Увы! Мы скоро узнали это на собственном опыте; пять минут спустя после того, как мы проглотили эту странную жидкость, нам показалось, что рот наш наполнен огнем, и жажда наша до того усилилась, что мы не в силах были переносить ее. Как раскаивались мы, что проглотили этот ужасный сок, как проклинали свою неосторожность! Не сделай мы этого, то могли бы протерпеть до следующего утра; но теперь это было невозможно, мы страдали так, как будто бы не пили несколько дней подряд.
   Как описать нашу агонию? Пытка наша увеличивалась с каждой секундой и, наконец, дошла до того, что Бен Брас предложил мне сойти вниз, считая, что лучше бороться со львом, чем выносить такую муку.

ГЛАВА XV

   Хотя исход этой борьбы был очень сомнителен, мы все же решили покинуть убежище и попытаться отбить свою жизнь у свирепого животного, преграждавшего нам путь. Мы предпочитали рисковать и считали, что лучше погибнуть в когтях нашего врага, чем выносить страдания, которые могли продолжаться еще долго. Но, к счастью, мы не были доведены до такой крайности.
   Вы помните, вероятно, старый мушкет Бена Браса, сделанный еще в то время, когда королева Анна правила Англией; можно было подумать, что мы забыли о нем. Дело в том, что он лежал на земле у дерева, куда мой покровитель бросил его, когда спешил спрятаться от приближавшегося к нам врага, и мы не раз уже посматривали на него, спрашивая себя, чего нам ждать от него? Что пользы в том, однако? Он был слишком далеко от нас, и мы не могли схватить его, да если бы мы и подняли его, то разве дробь, которой он был заряжен, могла освободить нас от врага. Мы могли бы извести весь наш порох и не добились бы никакого результата, а только увеличили бы бешенство льва, если бешенство его не достигло еще последних границ. Мы поэтому оставили нашу "королеву Анну" на земле и не делали ни малейшей попытки взять ее.
   Но в ту минуту, когда мы собирались приступить к решительной битве и искать спасения в отчаянной попытке, мы подумали вдруг, нельзя ли будет воспользоваться старым мушкетом. Бен надеялся, что он может сослужить нам службу; отчего было, действительно, не попробовать? И я только удивляюсь, как эта мысль не пришла нам раньше.
   План Бена заключался в следующем: взять старый мушкет, положить двойной заряд, рассердить врага тем или другим способом, чтобы он возобновил свои попытки нападения, и в ту минуту, когда он прыгнет к ветке, на которой мы сидели, выстрелить в него в упор, что, по мнению Бена, должно было ранить его серьезно.
   Прежде всего надо было достать мушкет, который лежал всего в каком-нибудь аршине от дерева; но как близко он ни лежал, а достать его было невозможно, потому что лев, следивший за всеми нашими движениями, схватил бы сразу того, кто сошел на землю. Как же достать мушкет?
   Нам не приходила в голову мысль спуститься за нашим мушкетом, ибо это значило бы идти на верную смерть. Бен думал было сначала взять меня за ноги и держать так, как это делают обезьяны, которые цепляются друг за друга, когда хотят достать какой-нибудь предмет. Но, рассчитав пространство, отделявшее нас от земли, мы решили, что об этом нечего было и думать. Тогда Бену пришла другая мысль, а именно: сделать петлю на конце веревки, захватить петлей мушкет, потянуть затем веревку так, чтобы затянуть узел, и затем поднять "королеву Анну". План этот был хорош, оставалось только привести его в исполнение.
   У нас была веревка; моряки никуда не выходят без нее. Нашей веревкой мы связывали уже грифа, и когда Бен бросил его, то веревку, разумеется, взял с собой. Она была достаточно длинна и крепка для задуманного. А кто лучше Бена мог сделать мертвый узел? Узел был сделан, и веревка спущена осторожно, чтобы петля не затянулась раньше времени. Узел, спущенный опытной рукой моряка, оказался на земле прямо напротив дула оружия, которое, к счастью, лежало на траве так, что было слегка приподнято, и веревку можно было без затруднения подвести под него; но Бен Брас успокоился только тогда, когда петля проскользнула за крючок, представлявший надежную точку опоры. Бен затянул петлю, и спустя минуту "королева Анна" была у него в руках!
   Зарядить мушкет было делом нескольких минут, но при этом следовало соблюдать большую осторожность, чтобы не уронить палочки или бутылки с порохом, кисета с дробью или пакли, из которой мы делали пыжи. Без того или другого из этих предметов все остальное было бесполезно.
   Противник наш не молчал во время этих приготовлений; увидев мушкет, каким-то таинственным образом подымающийся на дерево, он, по-видимому, догадался, что против него затевается что-то опасное, и, вскочив на ноги, обошел вокруг драконового дерева, громко рыча.
   "Королеву Анну" зарядили, и Бен ждал, чтобы лев бросился к дереву, как он делал это сначала, но тот не имел, по-видимому, никакого желания начинать атаку; он ворчал по-прежнему и бил хвостом, но не сходил с того места, откуда наблюдал за нами.
   Не достигнем ли мы желаемого результата выстрелом из пистолета? И Бен посоветовал мне выстрелить; я повиновался, но никакого вреда, конечно, не причинил нашему врагу, а только слегка задел его. Тем не менее вызов этот не остался без последствий; лев прыгнул к драконовому дереву, затем остановился, продолжая ворчать и бить хвостом.
   Враг находился на расстоянии восьми-десяти шагов от дула "королевы Анны", но было видно, что он все еще не намерен нападать на нас; постояв несколько минут на одном месте, он сел на задние лапы, как это делают кошки. Широкая грудь его была совершенно открыта перед нами и представляла заманчивую цель для охотника.
   Бену Брасу очень хотелось спустить курок мушкета, но лев был слишком еще далеко для того, чтобы дробь наша принесла желаемый результат, и друг мой, наученный опытом, опустил мушкет.
   Он приказал мне снова зарядить пистолет, и я приготовился уже повиноваться ему, когда он шепотом на ухо приказал мне остановиться. Я вопросительно взглянул на него, не пришел ли какой-нибудь новый проект ему в голову? Не говоря мне, на что он решился, Бен вынул железный шомпол, с помощью которого мы заряжали "королеву Анну", затем взял паклю, обернул ею головку шомпола и воткнул ее в дуло мушкета; закончив это, он приложил мушкет к плечу и стал внимательно целиться в нашего противника; скоро послышался громкий выстрел, и облако дыма скрыло от меня все окружающие предметы.
   Несмотря на то, что мы собственными глазами не могли судить о результате выстрела, но могли предполагать, что Бен добился полного успеха. Вместо торжествующего рычанья, выражающего бешенство и угрозу, до слуха нашего доносились страшные стоны, ужасное хрипенье, глухие крики, сходные со стонами умирающей кошки.
   Но вот, наконец, все стихло, и, когда минуту спустя рассеялся дым от пороха, мы увидели льва, лежащего на боку, без движения. Несколько минут смотрели мы на него, не покидая нашего убежища, чтобы убедиться в его смерти. Когда мы увидели, что он действительно не дышит, сошли с драконового дерева и приблизились к телу нашего врага. Железный шомпол сделал свое дело: он проткнул грудь страшного животного и проник до самого его сердца.
   Достаточно с нас было дичи на этот день; Бен был того же мнения. Льва такой величины было довольно для его честолюбия, и мы решили не искать больше никаких приключений.
   Но не в характере Бена было уйти, не унеся с собой доказательства своей ловкости, как охотника. Отыскав ключ, у которого мы утолили свою жажду, мы вернулись к месту, где лежало тело льва, и сняли с него шкуру.
   Спутник мой взвалил ее на плечо, я взял мушкет "королевы Анны", и мы, гордые трофеем и одержанной победой, направились в сторону, где находилась, по нашему мнению, "Пандора".

ГЛАВА XVI

   Мы решили немедленно вернуться на борт, для чего и избрали более короткую дорогу. Мы шли уже некоторое время, когда нам показалось, что мы сбились с правильного пути; мы тотчас же повернули и пошли в другую сторону.
   Мы прошли уже целую милю с того места, где изменили направление, когда, не видя все еще реки, предположили, что ошиблись, и вернулись назад. Мы прошли еще одну или две мили, но, не видя ни малейших признаков воды на горизонте, пришли к заключению, что заблудились. Мы никак не могли представить себе, в каком направлении могла быть "Пандора" или хижины короля Динго-Бинго.
   Отдохнув еще несколько минут, так как мы очень устали от ходьбы и круговращения на одном и том же месте, мы продолжили наш путь и прошли не менее трех миль, стараясь не уклоняться в сторону; но вместо того, чтобы добраться до низменности, где извивалась река, мы очутились среди гористой местности, кое-где покрытой деревьями. Здесь было множество антилоп разных видов, но мы слишком были озабочены поисками пути, чтобы охотиться на них; вид мачт "Пандоры" был бы нам несравненно приятнее антилоп.
   Впереди нас виднелась гора, возвышавшаяся над всеми остальными, а так как она казалась ближе всех к нам, то Бен предложил подняться на вершину ее, чтобы рассмотреть окружающую нас местность, увидеть, без сомнения, реку, а быть может, и "Пандору".
   Я отдал себя в полное распоряжение Бена Браса и согласился на его предложение; мы направились поэтому к горе, которую он указал мне. Она находилась, по-видимому, в одной или двух милях от нас, но к великому удивлению нашему, когда мы прошли это расстояние, мы к ней не приблизились.
   Это было бы еще ничего, но мы прошли еще с полчаса, а гора не стала ближе; мы продолжали по-прежнему двигаться к ней, но расстояние не уменьшалось.
   Будь я один, я непременно отказался бы от надежды достичь цели, которая как бы нарочно бежала от нас, и повернул бы назад; но Бен Брас был одарен необычайной настойчивостью, а потому решил, что он во что бы то ни стало доберется до горы и взойдет на ее вершину, хотя для этого ему пришлось бы идти до самой ночи.
   Знай он с самого начала, что надо будет пройти миль десять до того места, откуда он хотел подняться на вершину горы, он, быть может, не затеял бы такого предприятия; но небо так ясно под тропиками, атмосфера там так прозрачна, что для человека, привыкшего к туманному горизонту Англии, трудно судить правильно о расстоянии до предмета, находящегося далеко от вас.
   Оставался всего только час до вечера, когда мы пришли к намеченному нами месту. Крутые склоны горы делали наше восхождение очень утомительным, но мы с избытком вознаграждены были за труды наши чудным видом, расстилавшимся вокруг нас: далеко на горизонте серебристой полосой на фоне зеленого ковра извивалась река; один конец ее терялся в лесу, а другой тянулся к морю, которое сверкало далеко впереди и сливалось с горизонтом. Мы увидели также "Пандору", неподвижную на сверкающей воде, а среди листьев мелькал как будто бы баракон короля Динго. Судно казалось издали не больше пироги и как будто стояло у самого устья реки, тогда как находилось в целой миле от него.
   При этом виде мы почувствовали неизъяснимую радость; блуждая наудачу в течение четырех часов, мы начинали уже очень беспокоиться, но теперь, когда мы определили положение реки, то могли отправиться в путь, и нам было легко добраться до берега, вдоль которого мы могли дойти до места назначения. Одна только мысль мучила нас; мы никак не могли пройти расстояние, отделявшее нас от судна, раньше окончания дня.
   Только после заката солнца мы могли быть у реки, оба берега которой были покрыты густым лесом, где нужно было идти очень медленно; ночью же дороги там совсем непроходимы, и нам волей-неволей пришлось бы там переночевать.
   Бен решил поэтому, что несравненно благоразумнее оставаться на вершине горы, чем ночевать в лесу; здесь, где деревья были так редки, мы подвергались меньшей опасности со стороны диких зверей, чем в чаще леса и особенно вблизи реки, где так много диких животных. Мы тем более могли расположиться на горе, что там нам нечего было бояться жажды; чудный источник, из которого мы уже пили один раз после того, как поднялись на вершину, находился в двух шагах от того места, где мы решили провести ночь; ради воды нам, следовательно, незачем было стремиться к реке.
   Недоставало нам только съестных припасов; у нас не было ни одного кусочка мяса, ни одного сухаря, и мы были голодны, как волки. Как перенести голод, раздиравший наши внутренности? Мы могли удовлетворить его только по приходе на "Пандору", то есть на следующий день и, быть может, к вечеру. Бен очень сожалел, что не взял с собой мяса убитого им льва; он уверял, что с удовольствием съел бы ломоть этого мяса, но у нас была только шкура, которую мы, несмотря на наш голод, не могли есть.
   Мы уселись вблизи источника, откуда вытекал ручеек, и принялись рассуждать о приготовлениях на ночь. Надо было прежде всего набрать сучьев и развести большой хостер, не ради предполагаемого холода, так как вечер был душный, но из-за диких зверей, которых огонь держит всегда вдали от бивуака. Пока мы сидели и разговаривали, голод наш все увеличивался и, наконец, достиг такой степени, что мы собирались уже есть траву. Но на этот раз судьба была милостивее к нам и избавила нас от этой необходимости. Когда мы осматривались кругом в надежде увидеть какое-нибудь съедобное растение, которое могло бы удовлетворить наш голод, мы увидели вдруг большую птицу, вышедшую из-за группы деревьев; она не замечала нас, потому что приближалась к нам совершенно спокойно, внимательно высматривая себе пищу.
   Бен зарядил свое ружье; железный шомпол согнулся, когда ударил льва, но охотник кое-как выправил его и воспользовался им, чтобы ввести новый заряд в дуло мушкета.
   Увидев большую птицу, спокойно приближавшуюся к нам, мы тихонько притаились в траве, и Бен, лежа позади кустарника, осторожно просунул сквозь ветви дуло мушкета.
   Можно было подумать, что Провидение нарочно послало нам такую большую птицу на ужин; глупое создание шло прямо на охотника. Когда птица была уже в десяти шагах от нас, Бен спустил курок, раздался выстрел -- и птица, не взмахнув даже крылом, упала мертвая. Это была большая дрофа; Бен поднял ее и принес к бивуаку. Быстро ощипали мы перья дичи, разожгли костер, выпотрошили дрофу и положили ее печься на огонь; весьма возможно, и даже я убежден в этом, что она пахла дымом, но я не замечал этого, а Бен и того менее, и мне казалось, что лучше этого я никогда и ничего не ел. К тому же, мы питались два месяца солониной и соленой рыбой на "Пандоре", и прекрасная жирная дрофа, принадлежащая к числу самой хорошей дичи, была для нас настоящим лакомством. Это было такое пиршество, что мы, принявшись за жаркое, почти все его съели, несмотря на значительную величину птицы.
   Ужин наш мы закончили возлиянием свежей воды, почерпнутой из прозрачного источника, находившегося у наших ног. Затем мы занялись поисками места, где было бы удобнее провести ночь.

ГЛАВА XVII

   Мы предполагали сначала лечь на том месте, где ужинали; трава там была густая и могла служить прекрасным и удобным матрасом для нас.
   Жар был еще так силен, что спать на открытом воздухе было не особенно приятно; но мы знали по опыту, что спустя некоторое время будет совсем не жарко. В этой части Африки, как бы ни было жарко днем, ночи бывают иногда очень свежие; когда на борту судна мы спали на палубе, случалось часто так, что мы искали одеяла, чтобы укрыться от густого тумана, леденящего нас; происходило это не от того, что термометр опускался, но разница с дневным жаром была так велика, что понижение температуры производило на нас впечатление холода очень резкого и чувствительного.
   В тот день было жарче обыкновенного, и наше трудное путешествие через лес элаисов, затем пребывание на верхушке драконового дерева на солнцепеке, чаща колючих кустарников, через которую мы проходили, как бы усиливало жару, и мы совсем были мокры от испарины; а так как с нами не было одеял, и одежда на нас была очень легкая, то благоразумие советовало нам найти себе такое убежище, хотя бы в густой листве какого-нибудь дерева, которое защитило бы нас от росы.
   На склоне горы, недалеко от самой ее верхушки, мы заметили небольшой лесок, который, по-видимому, соответствовал необходимым нам условиям; забрав с собой мушкет, львиную шкуру, несколько горевших веток, чтобы скорее можно было развести новый огонь, и остатки нашей дрофы, мы направились к упомянутому выше леску. Это было нечто вроде рощицы, какие часто встречаются в больших парках Англии. Что касается деревьев, из которых он состоял, то все они, по-видимому, принадлежали к одному и тому же семейству. Листья у них были большие, продолговатые, лапчатые, блестящего зеленого цвета, каждый лист состоял из пяти отдельных листочков, расположенных, как пять пальцев на руке; каждый листочек сам по себе мог бы образовать отдельный большой лист. Из каждого букета таких листьев свешивался широкий белый цветок, качавшийся на очень длинной ножке. Ничего не могло быть прелестнее этих изящных цветов, которые представляли красивый контраст с зеленым цветом листьев, окружавших их.
   В первую минуту мы ничего не заметили в этой рощице, вид которой тем не менее таил в себе что-то странное. Она была расположена правильным кругом; можно было подумать, что во время роста ее тщательно подстригли по плану, намеченному садовником-пейзажистом. Все это было очень странно, потому что искусство человеческое никоим образом не могло принимать здесь участия; но я слышал раньше, что в южной части Африки часто встречаются правильно растущие рощицы, а также и в американских прериях, а потому ничуть не удивился, встретив то же самое в Гвинее.
   Странная роща эта не особенно обратила на себя наше внимание, мы шли к ней, чтобы найти там себе убежище на ночь; густая листва ее обещала нам прекрасную защиту от росы и даже от дождя, предположив, что он пойдет вдруг, и мы с радостью принимали гостеприимство, которое она предлагала нам. Только дойдя до опушки ее, мы заметили, что, вместо рощицы, как предполагали сначала, мы, к великому удивлению своему, увидели, что это не более, чем одно-единственное дерево. Ошибиться здесь было нельзя: один только ствол поддерживал всю эту густую массу ветвей, покрытых листьями и цветами.
   Что же это было за дерево? Если драконовое дерево так поразило нас, то как же поражены были мы при виде этого гиганта, перед которым драконовое дерево казалось кустарником! Вы, пожалуй, не поверите мне, если я сообщу вам размеры этого колосса растительного царства, а между тем сообщение это будет опираться на цифры, данные знаменитыми путешественниками. Деревья, подобные тому, которое мы видели перед своими глазами, были уже описаны ботаниками, и колоссальная величина их хорошо известна ученому миру.
   Дерево, открытое нами на горе, имело пятнадцать сажен в окружности; Бен тщательно измерил его руками и объявил, что в нем около двадцати пяти обхватов, а обхваты у Бена были порядочные, потому что он был крупный мужчина. В двух, примерно, саженях от земли ствол делился на множество сучьев, из них некоторые были такой толщины, как самые толстые деревья наших лесов. Сучья эти шли сначала горизонтально, становясь постепенно тоньше к концу, и тянулись очень далеко, затем, склоняясь мало-помалу, они доходили до самой земли, вследствие чего мы и не видели главного ствола, от которого они начинались. Все эти сучья, наружные ветви которых были покрыты листьями, потому представляли собой вид небольшой рощицы, что самые высокие из них не превышали пяти или шести сажен. Но если это дерево не было больше других, зато оно, наверное, было толще их всех. Я случайно знал этого африканского колосса; моя книга чудес природы не выпустила его из вида, и я знал, что это необыкновенное дерево называется баобабом.
   Я знал также, что негры Сенегала дают разные названия баобабу, называя его кислой тыквой, дало, деревом с обезьяньим хлебом и другие; из своей книги я узнал, кроме того, ученое назначение этого дерева "Adansonia", данное ему в честь Адансона, который исследовал Сенегал больше ста лет тому назад и первым описал это дерево. Я помнил также мнение этого ученого относительно невероятной долговечности баобаба; по словам его, некоторые деревья этого вида существуют не менее шести тысяч лет. Баобабы, измеренные им, имели двенадцать и более сажен в окружности; ему говорили, что встречаются даже такие, которые бывают больше шестнадцати сажен в окружности. Глядя на дерево, стоявшее перед нами, я нисколько не сомневался в достоверности этого факта. Не менее хорошо помнил я и описание плода баобаба, сделанное одним французским ботаником. Вот что он говорит: "Это деревянистая шишка от десяти до двенадцати дюймов длины, зеленоватого цвета, покрытая белым пушком; она походит на бутылочную тыкву и состоит из нескольких отделений, наполненных твердыми блестящими зернами, которые окружены мягким и мясистым веществом; туземцы делают из этого вещества кисловатое питье и с успехом применяют его при лихорадке; затем они сушат листья, растирают их в порошок, который прибавляют себе в кушанье, что очень уменьшает испарину. Самыми большими листьями они покрывают свои хижины, а из волокон коры приготовляют веревки и ткут грубую материю, из которой бедные делают себе передники, доходящие до середины бедра; из оболочки плодов они делают себе чаши, сходные с бутылками".
   Я хорошо помнил все эти подробности и хотел сообщить все Бену, как только мы устроимся на бивуаке. Когда мы подошли к баобабу, нам пришлось нагибаться, чтобы пройти под ветки; с первого же взгляда увидели мы, что это было самое лучшее убежище, где можно было провести ночь; лучше этого нельзя было устроиться и в гостинице, а места было так много, что там мог поместиться весь экипаж даже большого судна. Теперь мы были уверены, что сон наш не будет потревожен ни ветром, ни росой.
   Мы все-таки решили развести большой костер, потому что боялись посещения диких зверей, в чем ничего удивительного не было после приключения нашего у драконового дерева. Несмотря на густую листву, окружавшую нас, мы все же могли различать кое-какие предметы; отложив в сторону свои вещи, мы принялись собирать сухие ветки, валявшиеся на земле. Мы принесли четыре или пять охапок хвороста к месту, выбранному нами для ночлега, и стали готовить костер, что заняло у нас довольно много времени. Сук, под которым мы расположились, был так толст, что мог служить нам вместо крыши; земля, покрытая листьями, высохшими, как трут, обещала нам мягкое ложе, и мы надеялись провести ночь самым комфортабельным образом. Мы разложили костер на некотором расстоянии от баобаба, зажгли его и уселись подле него.
   Бен вытащил трубку из кармана, набил ее табаком и с наслаждением закурил ее. Я сам испытывал глубокое чувство радости; после всего, что я перенес на борту судна, эта свободная жизнь в лесу казалась полной невыразимого очарования, и мне хотелось, чтобы она продолжалась всегда. Я сел напротив Бена, и пока он курил, мы весело болтали с ним. Когда мы вошли под сень баобаба, там было так темно, что мы видели только то, что было в двух-трех шагах от нас; но теперь при ярком свете горевшего костра, мы могли рассмотреть подробно место нашего ночлега. При свете огня мы видели вверху среди густой листвы висевшие над нашими головами длинные тыквы, множество которых валялось также кругом нас на земле. Многие из них были совсем сухие и пустые внутри. Нам было достаточно нескольких секунд, чтобы заметить все это; но внимание наше сосредоточилось главным образом на одном предмете, который возбудил в нас живейшее любопытство.
   Ствол баобаба, казавшийся при свете костра громадной стеной, был покрыт корой серо-коричневого цвета, испещренной узлами, большими углублениями, причудливыми морщинами, а посреди всех этих неровностей резко выделялись четыре прямые линии, пересекавшиеся под прямым углом; получался таким образом, параллелограмм около полутора аршина длины и трех четвертей аршина ширины, основание которого находилось в полуаршине от земли, а длинная сторона шла по высоте дерева.
   Не было никакого сомнения в том, что линии эти не могли быть произведением самой природы; кора, покрытая везде неровностями, не могла лопнуть сама по себе с такой геометрической правильностью; это могли сделать только люди. Присматриваясь внимательно к этим линиям, мы замечали мало-помалу следы какого-то острого орудия; но по цвету этих надрезов, которые были такого же цвета, как и естественные трещины на коре, можно было с достоверностью сказать, что сделаны они очень давно. Мы встали, чтобы лучше рассмотреть эти таинственные линии, на которые мы в стране обитаемой не обратили бы никакого внимания. Но здесь была пустынная местность; мы не только никого не встретили с самого утра, но не видели никакого предмета, ничего такого, что указывало бы на присутствие человека. Нам говорили уже, что местность эта совершенно необитаема; мы на деле убедились в этом, и вот почему мы были так поражены при виде этих линий на баобабе. Мы тщательно осмотрели их и нашли, что надрезы эти сделаны глубоко; затронута была, по-видимому, даже древесина. Вблизи линий не оказалось никаких фигур, как мы предполагали сначала; тут просто-напросто было четыре линии, как бы образованные плинтусами двери или окна. Мысль эта сразу пришла мне в голову, когда я поднес ближе горевшую головешку и увидел вдруг, что между краями надрезов виднелось темное углубление, точно по ту сторону надрезов находилась пустота. Я взглянул на Бена и заметил сразу, что та же мысль пришла и ему в голову.
   -- Сам черт тут вмешался! -- воскликнул он, ударяя кулаком по коре баобаба.-- Что ты ни говори, а здесь дверь. Слышишь ты, Вилли? Тут пусто, как в пустой бочке!
   Звук, издаваемый корой под энергичным ударом кулака Бена Браса, был действительно звонкий, и мне даже показалось, что кора поколебалась под сильной рукой матроса.
   -- Ты прав,-- сказал я Бену,-- дерево это, вероятно, выдолблено внутри, а та часть его, которую ты ударил сейчас кулаком, наверное, дверь.
   Вопрос этот спустя минуту был окончательно разрешен. Достаточно было удара ногой, чтобы подозрительная часть коры выскочила, открыв нашим удивленным взорам полость, выдолбленную внутри дерева. Бен бросился к костру, схватил несколько горевших хворостинок, из которых устроил целый факел, и вернувшись обратно к баобабу, осветил им открывшуюся внутренность. То, что мы увидели там, не только удивило, но привело нас в неописуемый ужас; спутник мой, несмотря на все свое мужество, был поражен не менее моего; он вздрогнул так сильно, что едва не уронил факел, и была даже минута, когда он хотел убежать.
   И действительно, нервы наименее впечатлительного человека в мире и те не выдержали бы зрелища, представшего нашим взорам и действовавшего еще более потрясающим образом вследствие неожиданности и того позднего часа, в который оно явилось нам.
   Полость внутри дерева представляла четырехугольную камеру, имевшую приблизительно аршина три в вышину и ширину. Происхождением своим она была обязана не дряхлости дерева, она была выдолблена человеческими руками при помощи топора.
   В глубине этой странной комнаты устроена была скамья и на ней-то находились предметы, так страшно напугавшие нас. Там сидели лицом к двери и, следовательно, к нам три человеческие фигуры; спинами они опирались о заднюю стену комнаты, руки их висели, а ноги были слегка вытянуты вперед. Ни один из этих трех человек не шевелился, потому что они перестали существовать, но видом своим они не походили на мертвецов. Все трое были сухи, как мумии, а между тем на них не было никакой одежды, они походили на скелеты, облаченные в черную кожу, покрытую бесчисленными морщинами и прилипшую к их членам; череп их был покрыт густыми волосами, угасшие глаза их, высохшие, как и все тело, еще оставались в своих орбитах, которые были непомерно велики; сухие губы их, как бы раскрытые конвульсивным движением, открывали зубы белые, как слоновая кость; резко выделявшиеся на темном, высохшем лице, они придавали им ужасный, сверхъестественный вид, так сильно напугавший Бена.

ГЛАВА XVIII

   Вы удивитесь, быть может, когда я скажу, что не разделял ужаса своего спутника; я был, однако, моложе и не отличался таким испытанным мужеством, как он; неожиданность была, правда, так велика, что я испугался в первую минуту, но тотчас же успокоился. С первого взгляда, разумеется, вид трех скелетов с белыми зубами, неподвижными глазами, черной кожей, освещенных мерцающим светом дымящихся факелов и открытых неожиданно среди дикой страны, где мы на каждом шагу подвергались опасности со стороны животных и людей, не мог не подействовать поражающим образом на меня и на моего друга Бена.
   Но это было делом одного мгновения; спустя минуту, я уже ничего больше не испытывал, кроме жадного любопытства, и рассматривал их с таким же спокойствием, с каким рассматривал бы галерею антиквариата. Хладнокровие мое удивляет вас, а между тем в этом нет ничего особенного: той же книге чудес обязан я ключом к этому таинственному происшествию, и только она давала мне такое преимущество перед Беном Брасом, невежество которого было главной причиной его продолжительного ужаса. Я читал в этой книге, что некоторые племена негров имеют обыкновение устраивать углубления внутри баобаба, куда кладут своих покойников, но не честных людей, умерших естественной смертью, а преступников в наказание за совершенное ими преступление, которые после исполнения над ними позорной казни не имели права на обычное погребение.
   Вместо того, чтобы бросать гиенам, шакалам и хищным птицам тела казненных преступников, негры кладут их в выдолбленные пустоты баобаба; в таком погребении они, по-моему, ничего не проигрывали. Трупы не разлагаются там, как обычно; от того ли, что дерево обладает какими-нибудь предохранительными качествами, от того ли, что воздух не может проникнуть в эти склепы, только тела, помещенные туда, высыхают как мумии и сохраняются веками. Трудно понять с первого взгляда, почему негры придумывают себе столько работы ради каких-то преступников, которых лучше было бы бросить на съедение зверям; это становится еще непонятнее, когда вспоминаешь несовершенство их орудий, с помощью которых им приходится выдалбливать ствол большого дерева; а между тем удивляться этому нечего, потому что древесина баобаба так нежна, что выдолбить в ней камеру так же легко, как выдолбить углубление внутри репы или в куске мягкой глины. Негры очень часто выдалбливают внутренность баобаба и устраивают там себе жилье.
   Все это я сразу припомнил, и это дало мне громадное преимущество над моим спутником, который ничего не читал по этому поводу; Бен удивлялся спокойствию, с которым я рассматривал найденное внутри баобаба, что заставило его дрожать с головы до ног. Я поспешил объяснить ему, почему я такой храбрый, после чего и он успокоился. Он принес еще несколько зажженных хворостин и исправил факел; без всякого страха на этот раз вошли мы в пещеру. Мы настолько успокоились, что трогали руками скелеты трех негров, превосходно сохранившиеся; мясо исчезло, высохнув от времени, но не было источено червями и муравьями; весьма возможно, что запах, свойственный исключительно баобабу, удалил хищных насекомых; что касается гиен и шакалов, то двери, плотно закрывающей вход, было достаточно, чтобы предохранить тела покойников от их нападения; весьма возможно также, что вследствие отсутствия гниения, эти любители падали не могли узнать о присутствии мертвецов. Высохшая кора не так уж плотно закрывала в настоящее время отверстие камеры, а потому легко подалась под ударом ноги Бена.
   Некоторое время мы не уходили из этого погребального помещения, где все до малейших подробностей возбуждало наше любопытство; никто не проникал сюда с давних уже времен, с того, быть может дня, когда туда заключены были преступники. Определить с точностью время, когда это произошло, было невозможно; достоверно было только, судя по состоянию, в котором находились трупы, что с тех пор прошло много лет. Весьма возможно, что в то время здесь жило многочисленное население, уничтоженное потом могущественным врагом или же проданное в рабство и увезенное в американские колонии.
   Пока я размышлял таким образом, мысли совсем иного рода занимали моего друга Бена; я подозреваю, что он мечтал о каком-нибудь сокровище, скрытом вместе с трупами в этом склепе, потому что он тщательно осматривал все трещины, все неровности на стенах камеры, как бы надеясь вытащить оттуда мешки с золотым песком или драгоценные камни, которые так часто встречаются у дикарей.
   Если такова была его надежда, то велико должно было быть его разочарование! Кроме негров, в склепе ничего не было: ни одежды, ни посуды, ни единой песчинки золота, ни единого драгоценного камушка. Убедившись в этом, он бросил последний взгляд на безмолвных обитателей баобаба, отвесил им полусерьезный, полукомичный поклон и пожелал им спокойной ночи.
   Мы возвратились к костру с твердым намерением лечь и уснуть; хотя не было еще поздно, но мы так устали от ходьбы, что спешили протянуть усталые члены свои у костра, куда подложили еще свежего хвороста.

ГЛАВА XIX

   Не успели мы лечь, как тотчас же уснули, но сон наш был, увы, непродолжителен. Не могу сказать, наверное, сколько времени прошло с тех пор, как мы легли, когда нас разбудил страшный шум, самый странный шум, какой только можно себе представить. Мы никак не могли понять, откуда он исходит, мы догадывались только, что шумят какие-то животные.
   Мы подумали сначала, что это волки, или вернее, гиены и шакалы, которые обитают на африканском континенте; среди разнообразных голосов, поразивших наш слух, раздавались крики животных, которых мы так часто слышали на берегах реки или вблизи хижин короля Динго-Бинго; но крики эти сопровождались на этот раз необыкновенно странными звуками, никогда раньше не слышанные нами; это была смесь пронзительного тявканья с кошачьим мяуканьем и воем на разные голоса, к чему присоединялись время от времени какая-то болтовня и странные вопли, сходные с человеческими криками и бормотанием безумных.
   Животных, производивших этот шум, собралось, по-видимому, значительное количество; но к какому роду принадлежали они? Ни мой спутник, ни я, не знали, что думать на этот счет; голоса, доносившиеся к нам, были грубы, невыносимы и угрожающи; они вызывали в нас чувство ужаса, который увеличивался по мере того, как они слышались все ближе и ближе.
   Мы вскочили на ноги и огляделись вокруг, уверенные в том, что невидимый враг вот-вот нападет на нас; но несмотря на то, что шум раздавался вокруг нас, мы положительно не могли видеть, кто производил его. Костер наш почти совсем потух, и при умирающем свете его мы уже в нескольких шагах от себя ничего не могли рассмотреть. Мой спутник подошел к нему и ногой сгреб в одно место почти угасшие головешки; огонь вспыхнул с новой силой и ярко осветил все предметы вокруг нас. Зеленый зал наш из сучьев баобаба мигом осветился, но в нем никого не было: звуки, все еще раздающиеся среди ночной тьмы, доносились к нам извне.
   Они усиливались и неслись к нам со всех сторон; мы были окружены, по-видимому, целым легионом каких-то ужасных созданий. Долго стояли мы, ничего не видя, и вдруг среди темноты засверкали какие-то блестящие точки, круглые, зеленоватые и точно вспыхивающие временами. Это были глаза тех животных, крики которых мы слышали; по этим диким крикам, по манере, с которой они осаждали нас, видно было, что это животные свирепые, хищные, готовые растерзать нас.
   Спустя несколько минут они были так близко от нас, что мы могли уже узнать их. Я видел этих животных в зверинцах, а мой спутник знал их лучше моего, это были большие обезьяны, известные под названием бабуинов.
   Открытие это было далеко не такого рода, чтобы рассеять страх, внушенный нам их голосами; напротив, мы слишком хорошо знали сварливый характер этих животных. Кто видел их в клетках, тот знает, какие это злобные, мстительные существа и как опасно к ним подходить даже тогда, когда они должны были бы привыкнуть к заботам о себе человека. Еще более ужасны они в тех местах, где они живут; туземцы, проходя леса, где живут эти четверорукие, принимают все необходимые предосторожности и стараются идти в сопровождении людей, хорошо вооруженных.
   Мы это знали превосходно и -- признаюсь вам откровенно -- страшно испугались, увидев бабуинов вблизи нашего бивуака; мы испугались так, как только можно испугаться, когда лев преследует вас. Мы испугались еще больше потому, что бабуины эти принадлежали к числу самых больших и опасных, так как их несколько видов: это были ужасные мандриллы, что видно было по их толстой морде, желтой бороде, покрывавшей их выдающийся подбородок, по вздутым щекам, ярко-красный и фиолетовый цвет которых ясно виден был при свете нашего костра.
   Даже с одним мандриллом такого рода опасно встретиться, гораздо опаснее, нежели с гиеной или взбешенным догом, потому что мандрилл обладает чудовищной силой; нас же осаждал не один мандрилл, тут их была целая армия; куда бы я ни посмотрел, везде видел лиловые морды, освещенные отблеском пламени, и со всех сторон раздавались грозные голоса, которые мешали мне слышать голос моего спутника.
   Что касается их намерений, то не было никакого сомнения в том, что они собирались напасть на нас. Если они еще не напали на нас, то лишь из боязни костра, а быть может, и потому, что они хотели сначала узнать, с каким врагом имеют дело.
   Но боязнь огня, подумал я, не удержит их долго, они привыкнут к нему постепенно. Действительно, они привыкали к нему, и круг их все больше и больше сужался. Что делать и как спастись? Против такого врага защита немыслима; в одно мгновение ока они могли напасть и разорвать нас своими громадными зубами. Единственное средство спастись от них было бегство. Но как уйти? Способ, который помог нам найти убежище от когтей льва, был здесь немыслим; мандриллы лазают по деревьям несравненно лучше человека. Оставалось бегство, но бабуины образовали вокруг нас такой тесный круг, через который трудно было прорваться. А между тем оставаться там, где мы были, значило отдать себя на верную смерть. Они приближались, издавая по-прежнему громкие крики с намерением, конечно, испугать нас и ободрить себя для атаки. Я уверен, не будь у нас костра, вид которого поражал их, они давно уже напали бы на нас; но они смотрели недоверчиво на огонь и приближались очень медленно.
   Заметив, что огонь сдерживает их, спутник мой схватил кусок горящей головешки и, бросившись к стоявшим поближе обезьянам, стал размахивать ею. Я последовал его примеру и побежал к обезьянам с другой стороны. Бабуины отступили перед этой новой для них атакой, но не так скоро, чтобы дать нам надежду, что мы можем прогнать их. Они остановились, как только увидели, что мы не идем дальше; когда же мы вернулись к костру за новыми головешками, они снова двинулись к нам и на этот раз с более грозным видом; никто из них не был ранен, и они решили, вероятно, что наши головешки совершенно безвредное оружие.
   Мы попробовали повторить наш маневр, но он не внушал им больше ни малейшего страха; напрасно размахивали мы своими факелами, они чуть-чуть отступали и снова возвращались обратно.
   --Негодное это для них средство, мой маленький Вилли! -- сказал мне Бен Брас с тревогой в голосе.-- Не убегут они от этого! Пущу в ход старый мушкет, может, они тогда уйдут.
   "Королеву Анну" зарядили по обыкновению дробью; мы знали, что она слишком мелка и могла только оцарапать наших противников, что должно было еще больше раздразнить их и сделать их более неумолимыми; это была главная причина, почему мы не стреляли в бабуинов, а предпочли попугать их огнем.
   Но Бен решил, что заставит поплатиться хотя бы одно из этих чудовищ за посягательство на нас; он вложил железный шомпол в дуло своего ружья, как сделал это, когда стрелял в льва. Затем он двинулся вперед, прицелился в одну из самых больших обезьян и спустил курок.
   Крик и стоны дали нам знать, что он попал в цель; громадная обезьяна каталась по земле в предсмертных судорогах, а вокруг толпились ее товарищи. Со своей стороны, я ранил выстрелом из пистолета другого бабуина, который привлек в свою очередь огорченных друзей.
   Мы вернулись к костру. Старый мушкет нельзя было больше зарядить, потому что необходимый для этой операции шомпол остался в ране мандрилла; да будь у нас двадцать таких шомполов, мы и тогда не успели бы ими воспользоваться. Выстрелы наши произвели действие, противоположное тому, какого мы ожидали; вместо того, чтобы испугать наших врагов, мы еще больше раздразнили их; оставив раненых, они бросились к нам с очевидным намерением не откладывать больше нападения. Критическая минута приближалась; я схватил одну из самых больших головешек, Бен Брас держал в руке старый мушкет, готовый пустить его в ход при первой необходимости. Но к чему защищаться? Побежденные численностью врагов, мы были бы разорваны на куски этими ужасными зубами, не приди в голову Бену Брасу еще одно средство спасения.
   В ту минуту, когда надежда совершенно покинула нас, глаза наши обратились в сторону склепа, выдолбленного в баобабе. Мы не вставили обратно кору, служившую дверью, и отверстие оставалось открытым. Вид этот поразил нас обоих и, вскрикнув от радости, мы поспешили к этому убежищу. Дверь была узкая, но мы моментально скользнули в нее, так что мандриллы, бегущие за нами, не успели нас догнать, и мы очутились в обществе трех мертвецов.

ГЛАВА XX

   Не следует думать, однако, что мы совершенно успокоились. Внезапное исчезновение наше поразило, правда, мандриллов, и они не пытались даже войти за нами во внутренность баобаба; но они не отступали, и нельзя было сомневаться в том, что они не замедлят перешагнуть за порог склепа, перед которым они продолжали устраивать нам грозную демонстрацию.
   Склеп был открыт, потому что мы не успели поднять кору, служившую дверью; она лежала на земле, но мы не могли взять ее. Внутри баобаба не было ничего, чем мы могли бы преградить доступ нашим ужасным врагам; все, что мы могли сделать, это преградить им доступ внутрь камеры, отталкивая их прочь -- Бен своим мушкетом, а я головешкой, все еще остававшейся у меня в руках. Мы решили, если этого будет недостаточно, взять свои ножи и бороться до последних сил; стоило бабуинам проникнуть в склеп -- и смерть наша была несомненна.
   Бабуины, продолжая вопить, собрались против нас и заняли все пространство между костром и баобабом; точно черные демоны, вырисовывались они на фоне пламени, танцуя, как безумные, вокруг убитых и издавая жалобные крики, которые сменялись страшными воплями, где слышались бешенство и жажда мести. Насколько можно было судить, число мандриллов достигало шестидесяти; некоторые из них бесновались прямо против двери и ждали, по-видимому, только знака, чтобы броситься на нас.
   -- Если бы мы могли поднять дверь,-- сказал я своему товарищу, посматривая на кору, лежавшую на земле.
   -- Невозможно! -- отвечал Бен.-- Нас разорвут на куски, как только мы высунем нос наружу; но пусть меня повесят, Вилли, если я не придумал чего-то! Мы обойдемся без двери; не пускай их только сюда, пока я устрою баррикаду; возьми мушкет, это будет почище твоей головешки. Внимание! Не пускай ко мне этих чудовищ! Браво, Вилли, браво!
   Указав мне, как я должен поступать, Бен скрылся в склепе, оставив меня в недоумении относительно того, что он хочет делать. Да мне некогда было и думать об этом; бабуины решили теперь, по-видимому, пробраться силой в камеру, и мне нужны были вся сила моя и ловкость, чтобы удержать их на приличном расстоянии от дула мушкета. Все они друг за другом ставили ногу на край отверстия и затем валились на землю под моими ударами, которые следовали друг за другом с быстротой ударов кузнеца, опасающегося, что железо остынет.
   Но я чувствовал, что сил моих не хватит надолго; я начинал уже слабеть под напором беспощадных врагов, когда товарищ мой скользнул мимо меня. В каверне вдруг стемнело, и огонь костра мелькал только сквозь взявшиеся откуда-то небольшие щели. Откуда появилась вдруг такая внезапная темнота? Огонь не погас... я видел его. Не спутник ли мой подставил грудь свою под ужасные удары осаждающих нас?
   Ничуть не бывало! Бен Брас придумал отдать в жертву мандриллам нечто лучшее, чем самого себя. Я протянул руку, чтобы ощупать предмет, поставленный им между нами и ревущей толпой, и узнал, что это была одна из мумий. Бен согнул ее вдвое и всунул в отверстие, заткнув его почти во всю вышину. Но баррикада не была еще кончена; приказав мне придерживать мумию на том месте, где он ее поставил, он притащил другую, согнул ее также вдвое и всунул таким образом, чтобы окончательно закрыть отверстие.
   Баррикада эта имела в себе столько комичного, что позабавила бы нас в другое время; теперь же нам было не до смеха, положение наше было отчаянное. Хотя баррикада наша была весьма удачной выдумкой, но она могла быть только временной зашитой; бабуинам стоило схватить мумии, чтобы уничтожить их в один миг. Между двумя скелетами находилось отверстие, достаточное для того, чтобы просунуть дуло "королевы Анны", а рядом с этим другое, куда я выдвинул свою дубинку, и мы продолжали отталкивать мандриллов, мешая им уничтожить баррикаду.
   К счастью, отверстие камеры было устроено таким образом, что становилось уже к наружной стороне, вследствие чего мумии так крепко держались в нем, что без особого усилия их нельзя было вытащить оттуда. Итак, пока бабуины не разорвали их на куски, мы оставались в безопасности. Целый час мы только и делали, что с точностью маятника вдвигали и выдвигали наше оружие. Но вот враги начали ослабевать, атаки их стали менее стремительными и менее частыми; они, по-видимому, начинали понимать, что им трудно попасть к нам, и к тому же, удары наши охладили значительно их пыл.
   Несмотря, однако, на то, что они прекратили осаду, они продолжали кричать по-прежнему. Мы не могли их больше видеть; костер погас, и все погрузилось во мрак, так что оставшуюся часть ночи мы провели в абсолютной темноте, но не тишине. Мы внимательно прислушивались к голосам мандриллов, которые ревели, вопили, стонали кругом нас, ожидая, что они вот-вот удалятся. Тщетная надежда! Крики раздавались по-прежнему, и ничто не показывало, что они намерены уйти.
   Это была одна из самых ужасных ночей, проведенных когда-либо нами. Нечего говорить, я думаю, о том, что мы не могли закрыть глаз. Мы много слышали о беспощадном характере бабуинов; мы знали, что приведенные в бешенство, они не успокаиваются до тех пор, пока не удовлетворят своей жажды мести; мы знали также, что обезьяны не то, что львы, буйволы, носороги и другие опасные животные Африки, которые тотчас же успокаиваются, как только потеряют из виду врага; бабуины не отказываются так легко от врага, вызвавшего их ярость; чудовищные создания эти владеют несколько иначе развитым умом, нежели четвероногие, и хотя ум этот ниже разума человеческого, тем не менее он имеет нечто, сходное с ним.
   Бабуины наши прекрасно понимали положение, в котором мы находились, и знали, что мы не можем выйти из баобаба, не пройдя мимо них. Наделенные сильными страстями, они не имели ни малейшего желания отказаться от нас. Мы убили одного из них, быть может, всеми уважаемого вождя племени, другого ранили, всем им по очереди наносили более или менее сильные удары, а потому, зная мстительный характер их, мы не могли надеяться на пощаду с их стороны, и сам Бен Брас молчал и казался в полном отчаянии.
   Бабуины могли неопределенное время оставаться на одном месте; им ничего не стоило отправлять одних за провизией, оставив других стеречь нас; они могли, кроме того, найти все необходимое им тут же на месте: чистый, прозрачный источник, из которого мы удовлетворяли вчера свою жажду, мог доставить им свежую воду. Даже за съестными припасами не нужно было ходить; они могли питаться плодами баобаба, которые составляют любимую их пищу и называются поэтому обезьяньим хлебом. Весьма возможно, что они заметили нас, возвращаясь к своему обыкновенному убежищу на баобабе после того, как целый день пробегали по лесам и, увидев жилище свое занятым, пришли в неописуемый гнев.
   Весьма естественно, что при таких обстоятельствах мы не могли спать; всю ночь провели мы в печальных размышлениях, надеясь, что с наступлением дня бабуины вернутся к своей привычной жизни и уйдут в леса. Увы! Когда наступило утро, мы, к отчаянию нашему, увидели, что они и не думают уходить. По крикам и жестам их легко было понять, что они намерены продолжать осаду. Теперь их было еще больше, по крайней мере, сто. Одни из них сидели на земле или на ветках, другие составляли группу вокруг убитого Беном, или вокруг трупа умершего от нанесенной мною раны. Время от времени некоторые собирались вместе и, побуждаемые новым приливом ярости, спешили к нам и пробовали разрушить баррикаду. Мы отгоняли их, как накануне, и тогда они удалялись, убежденные в бесполезности своих усилий.
   Так провели они весь день, вынуждая нас оставаться в нашем мрачном убежище. Мы усилили нашу баррикаду третьей мумией, надеясь, что это удержит наших врагов; но тут мы стали чувствовать приступы нового врага, более сильного, нежели мандриллы. Мы уже были знакомы с ним; он мучил уже нас на верхушке драконового дерева, но мучения его были еще ужаснее внутри баобаба: это была жажда, от которой все горело у нас во рту. С каждой минутой она становилась невыносимее.
   Вечер наступил, но осада все еще продолжалась. Упрямые создания и всю следующую ночь пробыли у баобаба, а когда наступил рассвет второго дня, их оказалось еще больше. Что делать? Не имея ни отдыха, ни покоя в течение сорока восьми часов, измученные голодом и особенно жаждой, мы чувствовали, что смерть недалеко от нас. Выйти из убежища, где мы томились в агонии, значило дать себя растерзать; но оставаясь, мы умирали медленной смертью. Трудно рассказать, в каком угнетенном состоянии сидели мы друг возле друга. Мы снова начали подумывать о том, нельзя ли будет прорваться сквозь ряды мандриллов и спастись от них бегством. Это можно было, пожалуй, сделать на открытом месте: бабуины бегают довольно быстро в лесах, где они на каждом шагу могут ухватиться за ветку, но на открытом месте человек может легко перегнать их.
   Да, но попытка эта была бы хороша вначале; нам надо было воспользоваться тогда же нерешительностью бабуинов при неожиданной встрече с нами и страхом их к огню нашего костра. Но теперь, когда число их увеличилось, бешенство их усилилось, и они окружили нас с явным намерением мести, мы могли быть уверены, что падем под их ударами. Но жажда так мучила нас, что мы решили пренебречь гневом мандриллов; смерть наша была бы быстрая.
   -- Лучше погибнуть сразу,-- говорил Бен,-- чем тянуть эту пытку.
   Я согласился с ним; нам предстояло пережить ужасную минуту, но перспектива быть разорванными бабуинами казалась нам менее страшной, чем муки жажды. Впрочем, у нас не было другого выбора; враги, уставшие ждать, с новым бешенством приступили к атаке и, набросившись на защищавшие нас скелеты, кусками отрывали высохшую кожу мумий. Бесполезно было идти навстречу смерти, и мы, видя, что никакая защита больше немыслима, покорно ждали своей участи. Тут я увидел вдруг, что товарищ мой вышел из своего оцепенения и что-то ищет вокруг себя.
   -- Что ты ищешь? -- спросил я.
   -- Мне пришла одна мысль,-- отвечал Бен.-- Будь я повешен, черт возьми, если я не отправлю этих обезьян на все четыре стороны!
   --Каким образом?
   --Увидишь сейчас, Вилли! Где львиная шкура?
   --Я сижу на ней. Она тебе нужна?
   --Давай ее сюда поскорей, дитя мое!
   Я немедленно встал с места и передал шкуру Бену Брасу. Я понял, для какой цели она ему нужна, и, не ожидая, пока он скажет мне об этом, я поспешил помочь ему в исполнении плана. Десять минут спустя тело Бена Браса было покрыто львиной шкурой, которую мы прикрепили и привязали таким образом, что даже более проницательный взор, чем у мандрилл, был бы обманут этим зрелищем. Цель его переодевания заключалась в том, чтобы выйти неожиданно и показаться бабуинам в надежде, что вид царя зверей обратит их в бегство. Положение наше было уже настолько отчаянное, что такой способ спасения не мог увеличить угрожавшей нам опасности. План этот был, к тому же, не без некоторых шансов на успех; все животные приходят в ужас при виде своего монарха, и бабуины не составляют исключения в этом случае.
   Чтобы быть уверенным в успехе, мы тщательно занялись приготовлениями к этому последнему средству спасения. Когда, наконец, переодевание было кончено, артисту ничего больше не оставалось, как выступить на сцену. Мы осторожно вынули мумии и положили их так, чтобы в случае надобности, сразу могли найти их.
   Враги заметили наши действия и всеми движениями своими доказывали, что держатся настороже. И вот мнимый лев выходит из баобаба и ревет при этом таким басом, какой сделал бы честь даже животному, останки которого он надел на себя.
   Если бегство обезьян заслуживало когда-нибудь, чтобы его видели, то именно то бегство, свидетелями которого были мы с товарищем. Не прошло и минуты, как мы не могли уже сказать, куда девались бабуины; двух минут было достаточно, чтобы они совершенно исчезли; можно было подумать, что они испарились в воздухе или провалились сквозь землю. Из-под кожи льва раздался вдруг такой раскатистый смех, какой вряд ли сменял когда-нибудь львиное рычание.
   Вслед за тем мы поспешили уйти из-под сени баобаба; здесь было опасно оставаться, мандриллы могли заметить обман и вернуться обратно. Мы распрощались поспешно с тремя мумиями, довольно-таки испорченными зубами бабуинов, и спустились с горы, не оглядываясь назад и не останавливаясь нигде, кроме фонтана, у которого на скорую руку утолили свою жажду.
   Время было после полудня на третий день нашего путешествия, когда мы удивили своим появлением матросов "Пандоры", которые не рассчитывали больше на наше возвращение.

ГЛАВА XXI

   Все приготовления, необходимые для предстоящего путешествия, быстро продвигались вперед; плотник кончил уже свои решетки и ставил перегородки, а матросы выливали морскую воду из бочек и наполняли их пресной. Но пока делались эти приготовления, к королю Динго-Бинго явился посол, сообщивший ему новость, которая привела в страшное волнение его величество и произвела не меньшее впечатление и на капитана "Пандоры".
   Этот посол или, вернее, послы, потому что их было несколько, назывались "круменами" и принадлежали к неграм, питающим пристрастие к морю и рыбной ловле. Коммерческие суда, посещающие эту часть Африки, за недостатком матросов пополняют свои экипажи этими круменами. Трое таких круменов поднялись вверх по реке и сообщили королю Динго-Бинго печальную новость, что английский крейсер находится у станции, отстоящей на пятьдесят миль к северу. Крейсер этот выслеживал большое невольничье судно, которое он потерял из виду; но не теряет надежды найти его, если будет держаться к югу. Крумены прибавили, что крейсер остановился только для того, чтобы запастись свежей водой, а затем будет продолжать путь свой вдоль берега, где, по его мнению, он найдет скрывшееся от него судно.
   Конфиденциальные сообщения эти переданы были капитаном куттера главному негоцианту порта, англичанину, который вел торговлю пальмовым маслом и слоновой костью и которого никто не подозревал в сношениях с торговцами невольниками; он всегда выказывал себя одним из самых рьяных сторонников уничтожения торговли неграми. Он всегда был к услугам всех крейсеров и приобрел таким образом полное доверие офицеров английской морской службы, с которыми находился в самых дружеских отношениях.
   Находились, однако, люди, подозревавшие этого превосходного Джона Буля в знакомстве с королем Динго-Бинго; они утверждали даже, что между этими двумя почтенными людьми существует правильно установленная связь. Как бы там ни было, но этот-то именно друг и доверенный крейсера послал трех круменов предупредить короля Динго об угрожающей ему опасности. Крумены совершили свое путешествие вдоль берега в небольшой парусной лодке и прошли большую часть опасного пути ночью, чтобы избежать наблюдения с крейсера.
   Нечего было и сомневаться в том, что названный куттер был тот самый, который уже преследовал нас, и капитан "Пандоры" встревожился не менее короля Динго-Бинго. Крейсер знал, что мы направились к югу и, конечно, возьмет то же направление, осмотрит весь берег и не преминет осмотреть устье реки, где мы стояли на якоре; штурман, управляющий ходом крейсера, должен был знать бараки короля Динго, он проведет туда куттер, и нас могут захватить на месте. Ужас его черного величества был, впрочем, не так велик, как ужас капитана; король терял гораздо меньше, и посещение крейсера не могло принести ему особенных убытков. Правда, невольники были еще у него в бараконе, но они не принадлежали ему; он получил уже в уплату за них ром, мушкеты и соль. Если скрыть эти припасы от крейсера, и ему будет все равно, что произойдет дальше. Получив сообщение от круменов, он приказал своим людям спрятать в лесу все товары, полученные им с "Пандоры", а затем закурил свою трубку, наполнил стакан ромом и принялся курить и пить с таким беззаботным видом, как будто бы нигде и никакого крейсера не было.
   Положение шкипера было совсем иное; он мог, правда, вывести своих рабов из барака и спрятать их в лесу, забавно было смотреть, с каким жаром советовал ему король прибегнуть к последнему способу. Но даже в том случае, если бы капитан и согласился на это предложение, крейсер, войдя в реку, все же взял бы в плен "Пандору", а невольники остались бы в стране, и король, захватив их снова к себе, вторично продал бы их. Старый негодяй, не показывая виду, какую выгоду он может получить, самым комичным образом настаивал, чтобы капитан согласился на этот план, который будто бы только и мог спасти его.
   Но капитан не поддавался на эти слова; он знал, как опасно доверить пятьсот негров чьему бы то ни было надзору, особенно в лесу. Предположив даже, что капитану удастся скрыть свой груз, куда девать"Пандору"? Войдя в реку, крейсер тотчас же заметит судно и немедленно захватит его. Что будет тогда с невольниками, с экипажем, с самим капитаном? Как будет жить он среди дикарей? Он знал, что если он будет во власти короля Динго, тот не особенно почтительно и гостеприимно отнесется к нему. Вот почему, не слушая советов его величества, он решил водворить на место груз и немедленно пуститься в путь. Это было, действительно, единственно верное решение; следовало до прихода крейсера выйти из реки и добраться до открытого моря, следовало во что бы то ни стало избежать этой встречи. Как не был смел экипаж "Пандоры", все же судно наше не могло выдержать атаки военного корабля и даже пяти или шести шлюпок, которые крейсер мог выслать против нас. Средством спасения могло быть только бегство, и шкипер был слишком осторожен и умен, чтобы не понимать этого.
   Ветер был легкий и дул с берега -- весьма благоприятное обстоятельство для нашего бегства и неблагоприятное для крейсера. Это внушило некоторую надежду капитану, и он приступил к немедленной погрузке. Все шлюпки были пущены в ход, и матросам было теперь работы по горло. Только я да друг мой Бен были единственными из всего экипажа, которые не особенно интересовались этим делом, но приходилось соблюдать приличие и работать вместе с другими.
   Погрузка шла без особых затруднений; живой груз был выведен из бараков к реке, перевезен на борт и спущен через люки в пространство между деками. Мужчин отделили от женщин, с которыми поместили всех молодых невольников обоего пола и всех маленьких детей, черных, как агат, и совершенно голых. Впрочем, большинство несчастных было вообще без всякой одежды; некоторые из женщин были в простой бумажной рубашке или в переднике из пальмовых листьев; некоторые мужчины были в коротеньких юбках из грубой материи, а на других не было совсем никакого признака одежды. Надо полагать, что люди короля Динго отобрали у них одежду.
   Мужчины были скованы цепями по двое вместе, а иногда по трое и по четверо; это была мера, принятая самим королем, чтобы помешать их бегству. Из женщин только некоторые были в цепях, отличавшиеся от других более независимым характером и выказавшие сопротивление своим гнусным поработителям. Цепи эти не были сняты с них на "Пандоре", и негров водворяли на место в том виде, в каком их передали.
   Король Динго стоял на берегу и наблюдал за отправкой невольников, в чем принимали деятельное участие и его телохранители; шкипер стоял рядом с ним, и оба хладнокровно разговаривали, как бы присутствуя при погрузке слоновой кости, а не живого товара. Время от времени король тыкал пальцем в какого-нибудь невольника и указывал капитану качество проданного им товара: "Чудная штука", "золото", "добрый тюк",-- и советовал при этом капитану следить за ним хорошенько в дороге. Видно было, что он досконально знал всех этих несчастных; многие из них были собственными его подданными и выросли на его глазах; но какое ему было дело до этого, ему нужен был ром и мушкеты, ну, он и продавал их. Он испытывал к своему народу те же чувства, какие фермер испытывает к своим свиньям и коровам. Он стоял на берегу реки, шутил и смеялся, ничуть не огорчаясь печальным зрелищем.
   Погрузка тем временем продолжалась, большинство несчастных было уже на "Пандоре", когда мы увидели круменов в лодке, быстро направляющихся к судну; их посылали к устью для наблюдения, пока происходит погрузка. Они должны были вернуться немедленно, как только заметят крейсер или какое-нибудь другое судно на горизонте. Возвращение их, таким образом, было доказательством того, что они видели парус, а скорость, с которой они поднимались вверх по реке не только подтверждала это, но прямо указывала на то, что они имеют сообщить нечто важное.
   Капитан и друг его Динго растерянно смотрели на их приближение, а новость, сообщенная ими шкиперу, была не такого сорта, чтобы успокоить их. Парус был не только в виду, но он направлялся прямо к берегу, и крумены, видевшие несколько дней тому назад крейсер совсем близко, теперь сразу узнали его.
   Новость эта сразила капитана, но рассмотрев внимательно небо и положение верхушек деревьев, чтобы видеть, с какой стороны дует ветер, он несколько успокоился и дал приказание ускорить погрузку.
   Крумены вернулись к своему посту, чтобы следить за движением крейсера, а капитан до тех пор спешил употребить время с пользой. Ветер благоприятствовал ему, тогда как военный куттер шел против ветра; он будет не в состоянии подойти к берегу, а тем более войти в устье реки до тех пор, пока не изменится ветер. Оставался всего один час до вечера, а крейсер ни в каком случае не мог войти в реку раньше завтрашнего утра. Капитан надеялся, что крейсер бросит якорь в одной или двух милях от берега, и думал поэтому, что ему удастся в темноте пройти незамеченным и выйти в открытое море. Крейсер пошлет ему, быть может, вдогонку несколько ядер, но груз его стоил того, чтобы рисковать; впрочем, другого способа избежать куттера не было.
   Решено было поэтому попытаться; только бы крейсер бросил якорь на таком расстоянии от берега, чтобы можно было пройти. Вся надежда капитана покоилась на направлении ветра, который продолжал дуть с востока.

ГЛАВА XXII

   Как только погрузка закончилась, так сейчас же укрепили решетки, и к несчастным невольникам приставили двух часовых, вооруженных мушкетами со штыками; они имели полное право пустить в ход оружие против тех, кто вздумал бы бежать.
   Шкипер ждал только донесения круменов; последние появились, наконец, и сообщение, привезенное ими, вполне соответствовало его желаниям: крейсер не мог подойти к берегу; он бросил якорь в двух милях от устья реки, где намерен был ждать перемены ветра или наступления дня, а затем двинуться к реке. На это, собственно, капитан и рассчитывал; смелость снова вернулась к нему и, не сомневаясь больше вуспехе, он отправился проститься с другом своим Динго; оба были в прекрасном настроении духа, и бутылка с ромом переходила от одного к другому. Пока оргия эта происходила на берегу в хижине короля, боцман плыл вниз по реке, чтобы собственными глазами убедиться в положении крейсера и определить путь, по которому должна следовать "Пандора", чтобы увильнуть от врага.
   Несколько матросов сопровождали шкипера на берег, чтобы свезти его обратно на борт после того, как он простится со своим другом. Мы с Беном Брасом были также в числе людей, правивших гичкой капитана. Оставалось всего полчаса до захода солнца, когда вернулся боцман. Он подтвердил все сообщения круменов, а так как ветер все еще дул с востока, то надо полагать, что бегство нашего судна совершится беспрепятственно. Капитан и боцман хорошо были знакомы с берегом; они знали, что могут спастись, направляясь к югу от того места, где крейсер бросил якорь; вода там была глубокая, лишь бы не переменился ветер, тогда все шансы будут на их стороне.
   Одна только мысль беспокоила их; весьма возможно, что капитан крейсера знал, где "Пандора", и тогда, будучи не в состоянии сам приблизиться к берегу, он вышлет шлюпки к устью с целью воспрепятствовать бегству невольничьего судна. Если же он не подозревает присутствия "Пандоры", то на следующее утро он отправится для исследования реки. Но скорее всего надо было предполагать, что ему уже известно о нашем пребывании в бараконе короля Динго, и тогда мы могли быть уверены, что нас атакуют ночью.
   Оставалось еще несколько минут до захода солнца, когда шкипер, обнявшись в последний раз с ужасным королем Динго, вышел из его хижины. Король в сопровождении черных придворных вышел проводить гостя и стоял на берегу реки, пока капитан усаживался в лодку. Мы с Беном сидели на своих местах и уже взялись за весла, когда король вдруг как-то странно вскрикнул. Я взглянул на него и увидел, что он смотрит на меня так, как будто бы хотел меня съесть, разговаривая в то же время с капитаном на каком-то непонятном мне языке.
   До тех пор король никогда не обращал на меня своего внимания, на знаю даже, замечал ли он меня.
   Я всегда оставался на судне, за исключением того времени, когда мы с Беном совершали нашу знаменитую охотничью прогулку, где было столько приключений. Всякий раз, когда отвратительный Динго приезжал на борт судна, он немедленно уходил в каюту капитана или стоял на мостике, так что ему не представлялось случая видеть мое лицо.
   Но почему в момент отъезда он так заинтересовался мною? Я не понимал ни одного слова из того, что он говорил капитану, потому что они бормотали на каком-то жаргоне, взятом из португальского языка, который известен на всем берегу Гвинеи; но по жестам и выразительным взглядам видно было, что разговор касался моей особы или, по крайней мере, моего платья.
   Разговор становился все более и более горячим; это был нескончаемый ряд диких криков; мирный в начале, он перешел в ожесточенный спор. Почему друзья так спорили из-за меня? Бен сидел рядом со мной; я спросил его потихоньку, не может ли он сказать мне, в чем дело.
   -- Ты понравился этому старому негодяю,-- отвечал мой покровитель,-- он хочет взять тебя к себе и требует от шкипера, чтобы тот продал тебя ему в неволю; весь спор из-за цены.
   Я едва не рассмеялся сначала, когда услышал эти слова, но веселое настроение мое скоро изменилось; серьезное выражение лица Бена, тон, которым он произнес эти слова и особенно манера, с которой капитан и король рассуждали об этом предмете, доказывали мне, что дело здесь не шуточное.
   В первую минуту шкипер не имел, по-видимому, никакого намерения выполнять требование старого негра, но последний с таким жаром излагал свое желание, он делал такие выгодные предложения, что торговец невольниками начал колебаться. Король предлагал пять черных за одного маленького белого. "Шкипер хочет шесть,--объяснил мне Бен,--из-за этого только они и спорят". Итак, капитан соглашался продать меня ужасному Динго; вопрос был только в цене.
   Я был поражен; не менее моего был взволнован и Бен. Он знал прекрасно, что негодяй, во власти которого я находился, не постесняется заключить эту сделку. Единственная причина, мешавшая капитану сразу согласиться на продажу, была та, что он нуждался во мне; но когда он увидел, что, продав меня, он увеличит свой груз шестью здоровыми и сильными неграми, каждого из которых он может продать в Бразилии за приличную сумму, алчность его взяла верх. Он ничем не рисковал; я мог исчезнуть, и никто не узнал бы этого. Перед кем отвечал он за это? Продавец невольников, бандит! Он мог продать меня, убить даже, приди ему такая фантазия, зная, что за это он не получит ни малейшего возмездия.
   Нечего удивляться поэтому моему ужасу. Мысль стать рабом этого грязного дикаря, этого гнусного чудовища, торговавшего людьми, возмутила меня до невероятности.
   Сил нет описать конец этой отвратительной сцены; я страдал так, что положительно не осознавал того, что делалось вокруг меня. Мне сказали, что торг кончен, что король дал за меня шесть негров и капитан, взамен их, согласился отдать ему меня. В доказательство того, что меня не обманывают, мне указали на капитана, который вышел из шлюпки и направился к хижине короля Динго под руку с ужасным дикарем, чтобы закрепить торг стаканом рома.
   Я кричал, грозил, я даже богохульствовал; я был, как в бреду, я не мог управлять больше ни словами своими, ни действиями. Судьба, угрожавшая мне, наводила на меня такой ужас, что я хотел броситься в реку. Какая страшная участь! Быть проданным такому человеку и без надежды получить когда-нибудь свободу! Это было ужасно, я чувствовал, что схожу с ума...
   Крики мои и слезы вызывали только смех негров, стоявших на берегу и издевавшихся надо мной на своем непонятном мне языке. Даже товарищи мои, сидевшие вместе со мной в лодке, и те мало заботились о моих чувствах.
   Только бедный Бен принимал участие в моих страданиях; но что он мог сделать, чтобы спасти меня? Я понимал его бессилие; он был бы строго наказан, осмелься он подать голос в мою защиту.
   Тем не менее я удивился его бесстрастию; я находил, что он должен был выразить мне более живое сочувствие. Я был несправедлив к нему. Пока я обвинял его в равнодушии, он думал обо мне, стараясь отыскать способ, который мог бы благоприятствовать моему бегству.
   Когда капитан и король Динго удалились, он придвинулся ко мне и сказал тихо на ухо, чтобы никто не услышал его слов.
   -- Дело сделано, бедное дитя мое! Он продал тебя за шесть негров. Ты не можешь воспрепятствовать этому; не сопротивляйся им, не то они свяжут тебя веревками. Сделай, напротив, вид, что ты доволен, но не спускай глаз с "Пандоры" и, когда она снимется с якоря, беги... Это легко сделать в темноте. Беги вдоль реки, бросайся в воду, когда ты будешь возле устья, и плыви прямо к судну. Я буду там, не бойся, я брошу тебе веревку. Что касается остального, не бойся, старый фигляр не рассердится, когда ты вернешься к нему, напротив! Я уверен, он будет доволен, что ты провел Динго-Бинго... Делай то, что я тебе говорю и... тс! Вон они идут оба.
   Несмотря на то, что покровитель мой говорил еле понятным шепотом и урывками, я все же прекрасно понял его и поспешил ответить, что я последую его совету. В ту же минуту я увидел шкипера, спешившего к шлюпке.
   Он был не один. Динго сопровождал его, шатаясь из стороны в сторону, а за ними шли шесть здоровенных негров, скованных попарно; их вела толпа вооруженных людей.
   Взамен этих-то трех пар отдавал меня капитан своему ужасному товарищу. Десять минут тому назад эти жертвы каприза своего властелина носили оружие и находились в его армии, готовые по малейшему знаку его хватать в плен соседей и даже его подданных; но счастье человеческое непостоянно, и товарищи их, более счастливые, чем они, схватили их и вели к капитану.
   Минуту спустя, их без всяких церемоний столкнули в лодку, а меня высадили на берег, где уже поджидал мой новый хозяин. Шкипер, само собой разумеется, был очень удивлен, видя, что я не оказываю ни малейшего сопротивления. Что касается короля Динго, то он был, по-видимому, в восторге от моей кротости и вежливо повел меня в королевскую хижину, где настаивал, чтобы я выпил с ним стакан его лучшего рома.
   Я выглянул сквозь пальмы, из которых состояли стены хижины, и увидел шлюпку, плывущую по реке к "Пандоре". Негров отправили в пространство между деками, гребцы направились к задней части судна и водворили лодку на место.

ГЛАВА XXIII

   Я помнил советы своего покровителя и старался, как можно любезнее отнестись к гостеприимному предложению короля Динго. Храбро проглотил я стакан рома и притворился даже, что мне чрезвычайно весело, тогда как на самом деле я этого вовсе не чувствовал. Поведение мое приводило в восторг моего нового хозяина; он был очень доволен такой удачной покупкой, несмотря на то, что капитан "Пандоры" стянул с него значительно большую плату против той, которую он хотел дать за меня. Он хотел сначала дать за меня всего только одного негра, а кончилось тем, что он отдал шесть. Шесть взрослых людей за одного мальчика!
   Что хотел он сделать из меня? Невольника, принадлежащего лично ему одному? Пажа, чтобы подавать ему тарелку, когда он захочет есть, ром, когда он захочет пить, который будет отгонять от него москитов во время его сна и забавлять его, когда он проснется? Или, быть может, он сделает меня своим секретарем или первым министром? Не вздумает ли он женить меня на одной из своих чернокожих дочерей? Возвести меня в княжеское достоинство?
   Судя по тому, как он обращался со мной, я мог предполагать, что в том случае, если я все время буду нравиться ему, мне легко будет жить у него. Я слышал много рассказов о том, как белые становились любимцами негритянских принцев, которые делали их своими доверенными лицами. Не могла ли и меня ждать такая участь, если я останусь у короля Динго?
   Но дай мне этот ужасный человек даже самое первое место в своем государстве, предложи он мне разделить трон с самой красивой из его дочерей, то и тогда я предпочел бы бежать и вернуться на "Пандору". Последняя не была, разумеется, райским садом, и, быть может, я бежал из огня, чтобы попасть в полымя; но теперь со мной там не обращались уже так жестоко, а потом я рассчитывал на обещание Бена, что мы недолго будем оставаться там.
   Что касается короля Динго, то он внушал мне отвращение, которого я никак не мог преодолеть; мне казалось, что у него мне угрожает страшное существование, и я твердо решил, если мне не удастся попасть на "Пандору", бежать скорее в лес, чем оставаться в обществе этого гнусного дикаря. Да, несмотря на львов и мандриллов, несмотря на все угрожающие опасности, я предпочитал пустыню хижине этого чудовища, которому меня продали.
   План мой был составлен; я думал о конторе, о которой крумены говорили, когда докладывали о крейсере; она находилась на берегу моря в пятидесяти милях от реки, и я рассчитывал добраться до нее. Директором этой конторы был англичанин; правда, он был другом короля Динго, его компаньоном или соучастником, но он был моим соотечественником и не мог выдать меня; к тому же, туда должен вернуться куттер, и он возьмет меня под свою защиту. Что я говорю? Он заставит взлететь короля на воздух в наказание за его постыдную торговлю, имей я только возможность дать знать куттеру о своем положении. Но это было невозможно. С рассветом он должен был пуститься в погоню за "Пандорой".
   Пока я придумывал разные способы побега, ужасный Динго старался быть любезным ко мне и этим только увеличивал отвращение, которое я питал к нему. Он осыпал меня знаками внимания и угощал ромом, который я не пил, а делал вид, что пью; все время он говорил со мной на языке, которого я не понимал, хотя он знал много слов по-английски, или вернее на воровском языке, с которым я познакомился во время пребывания своего на "Пандоре". Но гнусный дикарь был так пьян, что даже собственные подданные не понимали его.
   Я с радостью следил за тем, как он пьянел все сильнее и сильнее; я испытал чувство истинного счастья, когда он встал и, сделав несколько неверных шагов, пошатнулся и рухнул на какую-то подстилку, заменявшую ему ложе.
   Спустя минуту он спал глубоким сном и храпел, как бык; никакая музыка не казалась мне до тех пор такой прекрасной, как это храпенье.
   В ту же минуту я услышал стук ручного ворота и лязг якорной цепи. Все люди короля Динго были на берегу, желая посмотреть, как будет отправляться судно, очертания которого смутно вырисовывались в темноте.
   Я подождал еще несколько минут; я боялся бежать раньше времени, опасаясь, что меня поймают прежде, чем я доберусь до устья реки. Я знал, что судно будет спускаться по реке медленно, потому что нельзя было распускать парусов по причине многочисленных изворотов реки, и мне легко будет догнать его.
   Никто из служителей короля не подозревал о моих намерениях; они считали меня очень довольным своим местом, и я уверен, большинство из них завидовало моему счастью. Я был уже любимцем его величества, я мог претендовать на первые роли в его королевстве. Можно ли было думать, что я захочу бежать от такой блестящей перспективы? Такая мысль не могла прийти в голову черным джентльменам, которыми я был окружен. Вследствие этого, когда король уснул, мне позволили идти, куда я хочу. Я воспользовался этим и направился к невольничьему бараку, чтобы оттуда пройти в лес, окружавший его; повернув затем наискось к реке, я дошел до воды и пустился вперед так скоро, как только мог среди густых кустов.
   Я шел вдоль реки в нескольких саженях от берега, время от времени приближаясь к реке, чтобы видеть, опередила меня "Пандора" или нет. Я видел ясно судно, даже сквозь деревья; вопреки желаниям капитана небо было безоблачно, и лунный свет отражался на поверхности реки.
   Хотя "Пандора" двигалась медленно, я еле-еле поспевал за нею. Будь дорога более проходимой, это было бы легче; тропинки, собственно говоря, никакой не было, я шел по следам, проложенным дикими зверями между стелющимся виноградом и лианами; большей частью мне приходилось ползти по земле или перелезать через препятствия. Все это замедляло мой путь, а мне необходимо было опередить судно, чтобы иметь возможность переплыть реку в ту минуту, когда оно станет приближаться к морю.
   Я видел несколько раз диких зверей, очертания которых смутно вырисовывались в темноте среди больших деревьев; некоторые из них, показавшиеся мне гигантскими, убегали при моем приближении. Я также пугался их; в другое время я испугался бы еще сильнее, но теперь страх этот был ничто в сравнении с ужасом, овладевшим мною; мне казалось, что я слышу, как король Динго приказывает своим солдатам привести меня обратно, и я останавливался, задыхаясь, чтобы прислушаться к звукам, поразившим мой слух.
   Но надо было, чтобы человек, образ которого преследовал меня, был подле меня, чтобы я мог слышать его крики. Лес был наполнен таким количеством разнообразных криков и голосов, что вряд ли существовали у кого-нибудь такие легкие, которые заглушили бы их. Дрожа от страха, удерживал я дыхание и прислушивался, не раздастся ли голос негра среди этого хора; но я ничего не слышал, кроме пронзительного стрекотанья кузнечиков и кобылок, кваканья лягушек, рыканья львов, разнообразных криков обезьян, воя шакалов и многих других незнакомых мне животных.
   Мне казалось самым вероятным, что меня будут искать на реке. Они должны были броситься к лодкам, как только заметят мое отсутствие. Король, быть может, сам руководит преследованием. Я уже упомянул о том, что улизнул в тот момент, когда судно двинулось вперед; это должно было внушить предположение, что я догнал "Пандору", и король Динго, наверное, поспешит, чтобы потребовать меня обратно. Удрученный этой мыслью, я бросал беспокойные взгляды на реку, когда мог только видеть ее, но не замечал ничего, что оправдывало бы мои опасения.
   Не одно это беспокоило меня. Крумены находились в устье реки и следили за движениями крейсера. Эти люди были преданы королю Динго; они могли заметить меня, как я буду плыть, догнать меня и вернуть моему гнусному хозяину. Они слышали, как был заключен торг. Я должен был поэтому следить за лодкой круменов и избегать ее. Мысли эти заставили меня бросить взгляд на реку; мне показалось, что судно движется гораздо быстрее, и скользнув сквозь лианы, я ускорил свои шаги.
   Наконец я достиг того места, где река описывала значительный изгиб; я был подле устья, которое несколько дальше расширялось таким образом, что получалась бухта. Дальше мне не нужно было идти, иначе мне пришлось бы проплыть слишком большое расстояние, чтобы добраться до судна. Оно, к тому же, начинало уже распускать паруса, скоро ход его должен был настолько ускориться, что мне трудно было бы догнать его. Наступила критическая минута. Я снял свою обувь и большую часть одежды, спустился с берега и бросился в воду.

ГЛАВА XXIV

   Судно не было еще против меня, но по ходу его можно было предположить, что мы встретимся с ним на самой середине реки. Бен советовал мне плыть к передней части судна, где он будет ждать меня с веревкой, а товарищ его с другой веревкой будет тут же поблизости, на тот случай, если я не успею схватиться за его веревку. Я был уверен, что кто-нибудь из них непременно подхватит меня, но предпочтительнее всего, конечно, было плыть к передней части судна, потому что с этой стороны я не рисковал встретить ни капитана, ни боцмана, и явись даже сам король требовать моего возвращения, меня могли спрятать там таким образом, что капитан смело мог отрицать мое присутствие на борту.
   Я был лучшим пловцом из всего экипажа, за исключением Бена. Я много практиковался в плавании еще в бытность свою в доме отца, и мне ничегоне стоило переплыть реку в целую милю шириной, а потому сотня сажен, которую мне приходилось проплыть до встречи с судном, была для меня сущим пустяком. Несмотря на это, я все же сильно беспокоился. До сих пор я не думал об этом, волнение во время бегства, трудность прохождения среди лиан заставили меня забыть о предстоящих мне впереди опасностях, и только когда я бросился в реку, вспомнил несчастного Детчи и крокодилов.
   Дрожь ужаса пробежала по всему моему телу, и я чувствовал, как кровь стынет у меня в жилах. Что если в эту самую минуту я нахожусь вблизи одного из этих ужасных чудовищ? Не мелькнул ли в моих глазах, когда я спускался с берега, какой-то темный предмет сажени в три длины, который я принял за большой древесный ствол? Этот предмет зашевелился, когда я входил в воду; я подумал, что его несет течением... Но это было заблуждение, он двигался, как живое существо... Нет сомнения, это крокодил!
   Как я не подумал об этом раньше! Кусок дерева не мог оставаться без движения на том месте, где я его заметил, течение унесло бы его. Я был уверен теперь, что это было отвратительное чудовище, питающееся человеческим мясом. Я инстинктивно обернулся и поднял голову. Луна освещала всю реку, и все видно было, как днем.
   Боже милостивый! Я был прав... Это было не бревно, а громадный крокодил; я видел его чудовищное тело, спину, покрытую чешуей, длинную голову, открытые челюсти... Я разбудил его, бросившись в воду, и теперь он хотел узнать причину шума, слышанного им.
   Колебанию его скоро был положен конец. Когда я снова принялся плыть, он забил хвостом по воде и бросился за мной. Все тело его было теперь в реке, но голова его с ужасной пастью торчала над водой.
   Я удвоил свои усилия и, несмотря на страх, быстро продвигался вперед; "Пандора" также приближалась ко мне и была всего в двадцати саженях от меня. Крокодил был дальше от меня, чем я от судна, но чудовищные амфибии эти плавают быстрее человека; я знал это и был уверен, что крокодил настигнет меня...
   Какой ужас! Я плыл и вскрикивал временами...
   Чей-то голос отвечал мне... Я заметил очертания каких-то фигур, бежавших к бугшприту, я услышал громкий голос Бена, который успокаивал меня и указывал направление, по которому я должен был плыть.
   Я находился у самого бугшприта, но не видел веревки и напрасно искал взором ту, которую мне обещали бросить... Ее не было... О Боже! Что со мной будет! Я снова приподнял голову, чтобы взглянуть в сторону своего врага. Черная голова крокодила виднелась не более чем в двух саженях от меня; я ясно различал его неправильные зубы, короткие лапы, которые с необыкновенной быстротой гребли по воде.
   Еще минута, и я почувствую его острые зубы; он потащит меня на дно реки и съест, как бедного Детчи. Но в ту минуту, когда я уже считал себя погибшим, сильная рука схватила меня за пояс и подняла вверх; крокодил прыгнул из воды, стараясь схватить меня, но сейчас же грузно шлепнулся обратно, не задев меня. Несколько минут еще бил он хвостом по воде, но видя, что жертва ускользала от него, исчез куда-то, проплыв вокруг "Пандоры".
   Я не понял сразу, кому и чему я обязан своим спасением; ужас до того овладел всеми моими чувствами, что я сообразил все лишь после того, как попал на борт и увидел возле себя Бена Браса. И на этот раз он был моим спасителем. Добежав до края бугшприта, он скользнул вниз по мату, и, спустившись к реке на веревке, связанной петлей, схватил меня в тот момент, когда я приподнял голову, чтобы взглянуть на крокодила.
   Отделался я во всяком случае счастливо и дал себе с тех пор слово никогда по собственной воле не плавать по рекам Африки.
   Шкипер знал, вероятно, что я вернулся на борт: матросы подняли такой шум, когда увидели, что крокодил преследует меня, что он не мог не знать причины этого. Я тем не менее занял свое место на койке, и ничто не показывало, чтобы меня хотели отправить обратно. Дело в том, что капитан, как и думал Бен Брас, ничего не имел против того, что я надул короля Динго, а так как он нуждался в моих услугах, то ему и в голову не приходило отсылать меня. Он исполнил все условия торга, совесть его была спокойна, и он был очень доволен, что я вернулся.
   Но пироги короля могли нагнать нас, меня могли потребовать обратно, и шкипер не преминул бы отдать меня. Я успокоился поэтому только тогда, когда судно вышло из реки и, распустив паруса, направилось к открытому морю. С какой тревогой смотрел я на реку, пока мы не вышли из нее! Не крокодил пугал меня теперь; я с ужасом думал о том, что вот-вот покажется пирога с двойным рядом гребцов, а в ней я увижу Динго-Бинго.
   Мысль попасть снова в руки этого гнусного дикаря приводила меня в отчаяние; я знал, что он заставит меня дорого поплатиться за бегство и за то, что я обманул его, тогда как он так благосклонно относился ко мне. Жизнь моя впоследствии представлялась пыткой, полной отвращения и страданий. Я вздохнул свободно, когда мы прошли мимо шлюпки круменов, продолжавших следить за крейсером.
   Когда же судно наше закачалось на волнах океана, вся тревога моя улетучилась, и спустя минуту я забыл короля Динго и его ужасных телохранителей, тем более что новое обстоятельство поглотило все мое внимание.
   Выйдя из устья реки, "Пандора" вся, до самых верхушек мачт, предстала перед крейсером, который в свою очередь был также виден с нее, потому что небо было чистое и луна светила ярко. Матросы куттера, однако, не замечали, по-видимому, невольничьего судна; быть может, очертания "Пандоры" терялись на фоне деревьев, быть может, часовой не был внимателен, но прошло несколько минут, а мы все еще не замечали никакого движения на английском судне. Но вслед за этим враг проснулся... послышался барабанный бой, и паруса крейсера распустились с той быстротой, с какой это всегда делается на военных судах, благодаря большому количеству матросов.
   Несмотря на то, что судно наше своею смелостью и неожиданным появлением имело преимущество над крейсером, оно было далеко не в благоприятных условиях. После того, как час или два тому назад куттер стал на якорь, ветер несколько изменился и дул теперь не с берега, а параллельно последнему. Капитан "Пандоры" сразу заметил эту роковую для него перемену. Дуй ветер по-прежнему с востока, он мог бы с уверенностью сказать, что избежит встречи с крейсером, но теперь все шансы были против него. Я стоял в это время вблизи шкипера и боцмана, которые перед предстоящей им задачей изрыгали самые страшные проклятия на своего врага. Я прислушивался с большим интересом к выражениям их тревоги и жадно следил за всеми движениями куттера; но волнение наше было разного рода. Пока они проклинали крейсер, я в душе молился, чтобы "Пандора" была взята в плен; даже мысль о возможности погибнуть под выстрелами англичан не умаляла моего желания, чтобы невольничье судно погибло. Крики негров, которые задыхались в пространстве между деками, мольбы их, смешанные с угрозами, показывали, какое ужасное существование должны они будут переносить в течение недель, а может быть, и месяцев. Какой ужас, и как желал я, чтобы нас взяли в плен!

ГЛАВА XXV

   Надежда моя увеличивалась пропорционально тому, как увеличивалось беспокойство капитана. Куттер распустил паруса и несся уже по волнам. Матросы нашего судна думали, что он совсем не снимался с якоря, который был оставлен на дне, и его матросы только перерубили его канат. Боцман, по-видимому, уговаривал капитана принять какие-то отчаянные меры.
   -- Мы не можем пройти мимо него,-- говорил он,-- нечего даже и пытаться. Надо воспользоваться приливом. Черт... это единственный наш шанс; да и какой опасности можем подвергнуться мы через это?
   -- Что ж, попробуем,-- отвечал шкипер.-- Нас захватят, конечно, если мы не сделаем этого и... черт!.. я готов разбиться о скалы, чем попасть в руки этих чертей...
   Этим закончился разговор между ними, и боцман отправился к матросам, чтобы дать им необходимые указания для исполнения задуманного им плана. Я не понял, что он сказал капитану, но заметил, что "Пандора" меняет направление и поворачивает нос к крейсеру. Можно было подумать, что она имеет желание идти навстречу военному судну или нарочно подставляет себя под его выстрелы; этот маневр, надо полагать, удивил его, как удивил и наших матросов. А между тем намерение боцмана было несравненно разумнее, чем это казалось на первый взгляд. "Пандора" прошла всего три кабельтова в новом направлении, а затем повернула так, что ветер дул ей поперек борта, и пустилась к берегу. Большинство матросов не понимало этого маневра, но по привычке повиновались приказаниям. Что касается крейсера, то он мог предполагать, что экипаж "Пандоры", видя невозможность уйти в море, решил вернуться в реку или пристать к берегу, чтобы затем на шлюпках пробраться вверх по реке.
   Но это предположение было неверно; маневр боцмана заключался именно в том, чтобы обмануть врага. Если капитан и боцман не отличались гуманностью, зато они были ловкие моряки, а знание африканского берега давало им преимущество перед офицерами крейсера. Как только на последнем заметили, что "Пандора" направляется к устью реки, так и крейсер изменил свое направление и погнался за нею в надежде завладеть ею немедленно, что не трудно было сделать на реке. На крейсере, видимо, боялись, что шкипер или пустит "Пандору" ко дну, или сожжет ее.
   Погоня длилась около десяти минут; "Пандора" была уже вблизи берега и собиралась, по-видимому, войти в устье реки, а крейсер, находившийся теперь в четырехстах саженях от кормы невольничьего судна, шел параллельно песчаной мели у самого устья. В эту минуту "Пандора" повернула таким образом, что корма ее находилась против ветра, и очутилась прямо против мели. Экипаж встревожился на минуту... Сейчас "Пандора" или будет свободна, или погибнет; или ее сейчас захватят, или она помчится к берегам Бразилии. Преступление восторжествовало на этот раз. "Пандора" довольно глубоко врезалась в песок и моментально очутилась по ту сторону мели. Опасность миновала, и бандиты огласили воздух громкими криками "ура".
   Крейсер понял, что бесполезно продолжать погоню; он с трудом двигался против ветра и наступившего прилива, а "Пандора" в это время неслась уже дальше со скоростью двенадцать узлов в час. Крейсер послал ей вдогонку несколько ядер, но без всякого результата.
   С восходом солнца крейсер совсем исчез из виду, а "Пандора" на всех парусах шла по направлению к Америке. Ничто теперь не мешало успеху нашего путешествия. Правда, нас мог захватить еще корабль английской эскадры, крейсирующий у берегов Южной Америки, но вероятнее всего было, что мы без всяких препятствий войдем в какой-нибудь из маленьких портов Бразилии или Кубы, а там капитану легко будет отделаться от своего груза.
   Пятьсот несчастных увеличат собою число невольников, зато капитан разбогатеет, и бандиты, служившие ему матросами, получат также свою долю выручки, которая пойдет на пьянство и разгул. Разбогатевший капитан займет место среди самых богатых негоциантов, и кому будет тогда дело до того, каким образом он приобрел себе богатство и запачканы ли руки его кровью?
   Вернемся теперь к матросам невольничьего судна. Велика была их радость, когда они убедились, что крейсер оставил свою погоню. Дальнейшие обязанности их не представляли никакого затруднения; самое легкое из всего путешествия -- это переход от Гвинейского залива до берегов Бразилии. Ветры здесь почти всегда благоприятные, и редко приходится переводить паруса; судно спокойно скользит по волнам и как бы следует по течению реки, а не прорезает воды океана. Но несмотря на всю прелесть такого путешествия, сердце мое надрывалось зрелищем агонии несчастных негров, заключенных между деками.
   Бесполезно описывать страдания живого груза; о них говорилось уже много раз. Скажу только, что действительность превосходит все эти описания. Несчастные, которых мы везли в Америку, питались хуже свиней; скученные в слишком узком для них пространстве, они могли садиться только по очереди, дышали зараженным воздухом, лишены были самого необходимого, и если им позволяли выходить на палубу по три-четыре человека за один раз, то лишь на несколько минут. Результаты такого режима скоро сказались: уже через несколько дней после посадки их на судно бедные жертвы были неузнаваемы. Они похудели, щеки стали впалыми, глаза ввалились, все лица приняли ужасное выражение, так как черный цвет их потерял свой блеск, и кожа их стала беловатой, как бы посыпанной мукой. Что касается членов экипажа, то они не потеряли ни сна, ни аппетита, и веселость их не стала менее шумной. Негры в глазах их были стадом, которое продают и покупают; они не думали о страданиях этих несчастных, на стоны которых отвечали громкими взрывами хохота.

ГЛАВА XXVI

   Ничто не нарушало однообразия нашего путешествия, и в течение двух недель мы не встретили ни единого паруса, зато на судне у нас происходило много разных событий, ужасающих подробностей которых я не хочу рассказывать. Но нет, есть одно событие, о котором расскажу, несмотря на жестокие страдания, которые оно мне напоминает.
   Когда я бросаю взгляд назад и припоминаю события, случившиеся со мной в течение всей моей жизни, я нахожу, что самое ужасное из них то, о котором хочу рассказать. Впечатление, произведенное им на меня в то время, когда оно случилось, было так сильно и глубоко, что я долго не мог думать ни о чем другом; да и теперь еще, по прошествии стольких лет, все подробности его с поразительной живостью встают перед моими глазами.
   Прошло две недели с тех пор, как мы оставили берега Африки. Ветер все время дул попутный, и казалось, все предсказывало быстрый и счастливый переход. Я радовался быстроте нашего движения, потому, что оно ускоряло мое освобождение. Каждый день казался мне целой неделей; мучения несчастных жертв удлиняли мне минуты, и я жаждал скорейшего прихода в Бразилию, где должна была кончиться их пытка и моя. Смертность становилась ужасающей; шум падающих в море трупов, куда их бросали без всяких церемоний, повторялся так же часто, как звон колокола, возвещавшего часы дня. Ни к шее, ни к ногам трупов не привязывали ни ядер, ни камней; их бросали прямо в воду, и они плавали на поверхности, раскачиваясь на волнах, поднятых "Пандорой". Но это ужасное зрелище недолго мелькало перед нашими взорами; труп скоро исчезал среди пены, а на том месте, где несколько минут тому назад виднелось человеческое тело, показывались только изуродованные члены, да спинной плавник акулы, быстро мелькающий над водой.
   Как ни кажется это невероятным, но зрелище это очень забавляло матросов; повторяясь, однако, слишком часто, оно мало-помалу потеряло всякий интерес и перестало занимать их. Да и сам я привыкал постепенно к страданиям и не так уже чувствительно относился к ним, как вначале.
   Среди акул, следовавших за "Пандорой", было несколько, которые плыли за нами от самых берегов Африки; я узнавал их по некоторым признакам; так, некоторые из них были покрыты шрамами от прежних ран, полученных ими во время драки с другими акулами. Число этих морских чудовищ увеличивалось с каждым днем, и теперь их было значительно больше, чем в первые дни нашего отъезда из Гвинеи; они плавали целыми десятками вокруг "Пандоры", то мелькая мимо кормы, то следуя за нами. Иногда они плыли рядом с нами и смотрели на нас жадными глазами, как голодные собаки, ожидающие, что им бросят кость.
   Не забывайте, что мы находились в открытом море, в нескольких сотнях миль от ближайшего берега. В одно прекрасное утро я вышел на палубу позже обычного; меня всегда будил очень рано сам боцман, угостив каким-нибудь ругательным словечком, а иногда и того грубее. Но в это утро меня почему-то никто не разбудил, и я, воспользовавшись случаем, проспал более обычного.
   Было уже давно светло, когда я проснулся. Солнце заливало своими лучами всю переднюю часть палубы, темную обычно, когда я встал. Свет, поразивший мои глаза, совсем распухшие от сна, напомнил мне, что давно уже пора приниматься за работу; первой мыслью моей было, что меня ждет изрядное количество ударов, как только боцман покажется на палубе. Скрываться от него в таких случаях было бесполезно; рано или поздно я получил бы ту же порцию, а потому лучше было не откладывать и отделаться поскорее. Порешив на этом, я отправился вниз, надел башмаки и куртку, которые я снимал, когда ложился спать, и, призвав на помощь всю свою энергию, необходимую мне, чтобы перенести ожидающее меня наказание, я полез по лестнице и вышел на палубу.
   Мне показалось, что у нас не все в порядке и что на судне царит какая-то тревога. Еще в то время, когда я только что проснулся, я был поражен следующим обстоятельством. Недалеко от моего гамака стояли два матроса, которые говорили друг с другом на непонятном мне языке; я был поражен мрачным выражением их лиц, со сверкающими глазами, выразительными жестами, которые заставили меня предположить, что они говорят о чем-то серьезном, о каком-нибудь несчастье, угрожающем "Пандоре".
   "Может быть,-- подумал я с радостью,-- они увидели парус, крейсер с английским флагом? Может быть, он преследует уже наше судно?"
   Я подошел к матросам и собирался спросить их, в чем дело, но это были люди угрюмые, ни разу не сказавшие мне ласкового слова, и я ничего не спросил у них. Придя на палубу, я прежде всего взглянул на море, а затем на небо; но на горизонте не было ни единого паруса, на небе ни единого облачка. Следовательно, тревога, поразившая меня, вызвана была не появлением судна, и тем более не приближением бури. Шкипер и боцман стояли на палубе и ругались друг с другом, а матросы тем временем ходили взад и вперед по палубе, спускались в люки и тотчас же появлялись снова бледные, как привидения, и со всеми признаками самого ужасного отчаяния.
   Я заметил на палубе несколько бочек, поднятых из трюма; люди, собравшиеся вокруг них, раскупоривали их, с серьезным видом рассматривали содержимое и пробовали его. Каждый из них был, по-видимому, глубоко заинтересован этим; очевидно, произошло что-то очень серьезное, но я все еще не догадывался, что именно такое. Пытаясь узнать причину волнения, царившего на "Пандоре", я отправился на поиски Бена, но никак не мог его найти. Он был, вероятно, в трюме, где стояли бочки; тогда я направился к большому люку, чтобы спуститься к Бену. Для этого мне пришлось пройти мимо боцмана, который видел меня прекрасно, но не обратил на меня ни малейшего внимания. Что же случилось такое, что он забыл даже про наказание, ожидавшее меня? Надо полагать, что-нибудь очень важное, какая-нибудь страшная опасность.
   Я заглянул через большой люк и увидел Бена в глубине трюма, среди больших бочек, которые он переставлял с места на место, внимательно осматривая каждую из них. С ним было несколько матросов; одни стояли и смотрели, что он делает, другие помогали ему, но все были, видимо, удручены, и страшная тревога была в их глазах. Я не в силах был дольше выдерживать эту неизвестность; выждав мгновение, когда боцман отвернулся в другую сторону, я скользнул в люк и спустился вниз. Добравшись до Бена, я схватил его за рукав, чтобы привлечь к себе его внимание.
   -- Что случилось? -- спросил я.
   -- Плохи наши дела, Вилли! Плохи!
   -- Да в чем же дело?
   -- Запас воды истощился.

ГЛАВА XXVII

   Впечатление, полученное мною при этом ответе, было бы гораздо сильнее, будь я более опытным моряком, и если только я обратил на него внимание, то лишь потому, что меня поразили беспокойные взгляды окружающих. Недолго, однако, пришлось мне ждать, чтобы понять весь ужас этих слов: "Запас воды истощился!"
   Вы также, быть может, не понимаете всего значения этих слов, таких простых, по-видимому; слова эти означали, что на "Пандоре" нет больше пресной воды, что бочки пусты, а мы находимся в океане; что нам нужно несколько недель, чтобы добраться до берега; что при жгучих лучах тропического солнца мы не выдержим даже недели, и все умрем от жажды. Итак, все мы были обречены на смерть: белые и черные, тираны и жертвы, невинные и виновные, всех ожидала одна и та же участь, одни и те же мучения.
   Вот что значили слова Бена, и теперь я понял тревогу и беспокойство, царившие тогда на "Пандоре". Я принял также деятельное участие в осмотре бочек и ждал результатов с такой же тревогой, как и мои товарищи. Не все бочки были пусты, большинство их было наполнено; вопрос был только в том, чем они наполнены? Была ли это пресная вода? Нет, вода была морская, соленая, которую невозможно пить; ужасное открытие, которое, однако, легко было объяснить. Я говорил уже, кажется, что бочки, наполненные морской водой, служили вместо балласта во время плавания "Пандоры" к Африке. По приезде в Африку воду эту должны были вылить, а бочки наполнить речной водой, но, к несчастью, это не было исполнено, как следует. Капитан и боцман не следили за этой операцией, они занимались только торговлей и пьянством с королем Динго, а матросы, которым было поручено это дело, были все время также пьяны и наполнили только четвертую часть бочек пресной водой, а три четверти оставили по-прежнему, с морской водой. Теперь капитан и боцман утверждали, будто им говорили, что бочки наполнены пресной водой, и указывали даже лиц, говоривших им об этом, но последние упорно утверждали, что они ничего подобного не говорили. Обвинения и опровержения сыпались друг за другом, смешиваясь с целым потоком ругательств и проклятий, изрыгаемых капитаном и его помощником.
   Главная причина такого преступного недосмотра заключалась в появлении военного судна, и весь экипаж это прекрасно знал; не будь крейсера, матросы, несмотря на то, что были пьяны, не преминули бы ни в коем случае бросить свое дело, и только необходимость бегства и скорой погрузки заставила их забыть наполнить бочки. Виновником всего был, разумеется, капитан, не давший матросам времени запастись водой, но он не мог поступить иначе, рискуя потерять груз и судно. Само собой разумеется, осмотрев вовремя бочки, он мог бы предотвратить несчастье, так как мог еще тогда вернуться к берегу и запастись необходимым количеством воды, или же, за невозможностью сделать это, уменьшить потребление драгоценной жидкости.
   Я с тревогой ждал результатов осмотра, производившегося в трюме. Наконец, осмотр бочек был окончен, и Бен отправился дать отчет капитану в присутствии всего экипажа. Слова его были ударом грома. На борту оказалось всего две бочки с пресной водой, наполненные только наполовину.
   Да, обе эти полубочки вмещали в себя сто галлонов, то есть четыреста пятьдесят бутылок воды, которых должно было хватить на несколько недель для удовлетворения жажды сорока матросов и пятисот негров, тогда как количество этого могло хватить только на один день, да и то было бы недостаточно. Вот почему слова Бена Браса произвели такое потрясающее впечатление на матросов. До сих пор, несмотря на все свое беспокойство, они еще надеялись, что найдется несколько бочек воды, но теперь они знали всю правду, и никаких иллюзий, следовательно, нельзя было больше допускать.
   Горе этих несчастных, обреченных на смерть, вылилось в бешеный взрыв гнева, не пощадивший ни капитана, ни боцмана. Дисциплина была нарушена; оскорбления, угрозы, проклятия сыпались без различия чина и звания. Но взрыв гнева утих постепенно, и все эти люди, только что обвинявшие друг друга и проклинавшие своих начальников, стали вдруг снисходительнее один к другому; они почувствовали необходимость объединиться в связи с общей опасностью, и каждый по очереди предложил меры для предотвращения беды.
   Первая мера заключалась в том, чтобы вода тратилась с самой тщательной бережливостью, для чего следовало определить количество воды, необходимое для каждого, момент, с которого начнется раздача и сколько раз должна производиться последняя до высадки на берег. Все были одинаково заинтересованы в разрешении этой задачи; если порция, назначенная для ежедневной раздачи, превзойдет возможную для нас меру, то драгоценная жидкость кончится раньше, чем мы будем в состоянии ее пополнить, и тогда экипаж опять-таки погибнет. На сколько времени могло хватить четырехсот пятидесяти бутылок воды? Или вернее, какое количество воды можно было раздавать каждому из нас ежедневно? Вопросы, нелегко разрешимые! Экипаж состоял из сорока человек, включая сюда капитана и боцмана, которые с этого времени должны были разделить лишения матросов и жить с ними на равных.
   Итак, четыреста пятьдесят бутылок надо было разделить на сорок; это составляло немногим более одиннадцати бутылок на человека; следовательно, рассчитывая на двадцать дней пути, приходилось на каждого по полбутылки в день. С этим можно было существовать, и положение было не так ужасно, как думали сначала. Менее чем за три недели, мы должны были прийти в Америку; предположив, что случится затишье или ветер будет встречный, можно уменьшить эту порцию наполовину; достаточно будет и четверти бутылки, чтобы не умереть от жажды. Наконец, мы могли встретить какое-нибудь судно, и оно, наверное, не отказалось бы выделить нам часть своей воды, только бы это было не военное судно. Матросы решили в том случае, если встретившееся судно откажет им дать несколько бочек воды, взять их силой; капитан и матросы его были в таком состоянии, что готовы были идти на все, и теперь недоставало только малого -- чтобы невольничье судно превратилось в разбойничье.

ГЛАВА XXVIII

   Но среди всех этих переговоров ни единого слова не было упомянуто относительно пятисот несчастных, томившихся между деками. Я уверен, что никто даже не вспомнил о них, кроме Бена Браса, меня и, вероятно, капитана "Пандоры". Но шкипером в этом случае руководили не принципы гуманности; он думал только о барышах и убытках, и его тревожили не страдания бедных африканцев, а потеря громадного капитала. Как бы там ни было, но о неграх никто не думал, их точно не существовало; на долю их не рассчитано было ни одной капли воды; никому даже и мысли о них в голову не пришло, и тот, кто вздумал бы напомнить об этом, был бы всеми поднят на смех. Только в тот момент, когда все было уже решено, нашелся один матрос, напомнивший об этом. Он сделал это не для того, чтобы просить за них. Он вспомнил это совершенно случайно и крикнул товарищам с оттенком насмешки в голосе:
   -- Гром и молния! А что мы сделаем с неграми?
   -- И то правда, что мы сделаем с ними? -- раздались с разных сторон хриплые голоса.-- Воды нет для них, это уж вполне достоверно.
   -- Чего проще,-- отвечал другой с чудовищным хладнокровием,-- бросим их за борт.
   -- Тысячи громов! -- воскликнул какой-то свирепый немец, восхищенный, по-видимому, таким планом.-- Трудно выдумать план лучше, судно наше сразу отделается от этого гнусного отродья.
   -- Per Dio! -- отвечал ему неаполитанец,-- сколько утопленников и какое волнение будет подле la Pandora! Corpo di Basso!
   Не могу описать вам чувства свои во время этого разговора. Все эти чудовищные вещи матросы говорили как бы шутя; это кажется невероятным, а между тем это так. Я знал, что они способны на все; я ждал каждую минуту, что проект этот будет принят, и пятьсот негров полетят в море, как ненужный балласт, мешающий безопасности судна.
   Но бандиты не приходили ни к какому соглашению. Долго разбирался этот вопрос в полусерьезном, полушутливом тоне, что придавало какой-то адский оттенок всем этим дебатам. Капитан всеми силами противился этому предложению и, несмотря на чувство строптивости, воодушевлявшее матросов, он сохранил достаточно власти над ними, чтобы отстоять свое мнение; тем не менее ему все же пришлось снизойти до того, чтобы спорить с ними. Негры, говорил он, погибнут и без того, это только вопрос времени; какое дело матросам, от чего умрут черные: от жажды или утонут? Их можно и мертвыми бросать в море. Почему не потерпеть немного? Некоторые могут перенести лишение воды; он знал негров, которые оставались без воды в течение значительного времени; в этом отношении они сходны с верблюдами и страусами. Шкипер не сомневался, что погибнут многие, но все же были шансы на то, что известное количество выдержит жажду до прибытия в порт. К тому же, может встретиться судно, говорил оратор, и как бы худо им ни было, глоток свежей воды быстро восстановит их силы.
   Продолжая в том же духе, капитан старался доказать своим слушателям, в каком положении они будут, если "Пандора" прибудет в Америку без негров: ни денег, ничего! Тогда как если из пяти черных спасется хотя бы один, то все же останется достаточно, чтобы получить кругленькую сумму, а уж он обещает всех наградить как следует. Бросать негров в море, ведь это абсурд! Они никому не мешают, они сидят за решетками и ничего худого не могут сделать.
   Бедные создания, бывшие предметом этих споров, не знали, к своему счастью, угрожавшей им опасности. Некоторые из них стояли у решеток, приложив к ним свои исхудалые лица; они, видимо, заметили, что на борту происходит что-то необычное, но, не зная судна и не понимая языка своих тиранов, они не могли догадаться о том, что им готовится.
   Увы, они скоро должны были узнать это. Печальное открытие, сделанное сегодня, лишило их обычной порции воды, которая раздавалась им каждое утро; они любили больше пить, чем есть, и отсутствие воды было для них тяжелее, нежели отсутствие пищи. Когда еще я выходил из трюма, я слышал уже голоса, молившие дать им воды; одни из них просили на родном своем языке, другие, надеясь, что их лучше поймут, пользовались португальским словом и то и дело повторяли:
   -- Agoa! Agoa!
   Бедные жертвы! Дрожь пробирала меня, когда я думал об ужасной агонии, предстоящей им. Я знал, что такое жажда, потому что сам испытал ее, сидя на верхушке драконового дерева! Но что значили мои страдания в сравнении с ужасной пыткой, которая ждала несчастных и должна была длиться столько дней!
   По мере того, как проходил день, крики негров слышались чаще, и тон их становился более страдальческим; некоторые, удивляясь тому, что им не дают обычной порции воды, вообразили, что это происходит от небрежности и каприза их тюремщиков. С бешенством хватались они за решетки, стараясь уничтожить препятствие, мешавшее их мести; другие скрежетали зубами, кусали губы, покрытые пеной, били себя в грудь и издавали громкий воинственный крик, далеко разносившийся по волнам океана.
   Но матросы "Пандоры" не слышали, по-видимому, этих криков и не обращали внимания ни на бешенство одних, ни на просьбы других. Тем не менее число часовых было увеличено, так как опасались, что черные проложат себе путь и выйдут на палубу. Горе белым, если бы только это удалось им!
   Тут неожиданно случилось новое несчастье, которое усилило страдания пленников и опасения матросов. Ветер стих и началось полное затишье; палящий жар, не освежаемой ветром, становился невыносимым. Повсюду таяла смола, вытекая из досок, канатов; ни к чему нельзя было притронуться, все кругом было раскалено, как огонь. Мы находились в той части океана, которую испанцы называют "лошадиной широтой", потому что в то время, когда они впервые посещали Новый Свет, суда их часто захватывались затишьем, вследствие чего лошади их гибли сотнями от жары и выбрасывались в море.
   При тех обстоятельствах, в которых находилась "Пандора", ничего не могло быть хуже, чем это затишье. Матросы гораздо меньше боялись бури; будь даже встречный ветер, они все же продвигались бы вперед, но при штиле они оставались на месте, теряли драгоценное время, что при недостатке воды было еще хуже. Больше всех встревожены были старые, бывалые матросы; много раз на своем веку пересекали они экватор и избороздили тропический пояс по всем направлениям, а потому по цвету неба каждый из них мог с достоверностью сказать, что штиль продолжится неделю, а может быть, и больше. Они по собственному опыту знали, что в жарком поясе штиль может длиться целый месяц, а нам достаточно было недели, чтобы погибнуть.
   В момент заката солнце казалось огненным диском; на небе не видно было ни единого облачка, на поверхности воды ни малейшей зыби. В последний раз освещало солнце нашу "Пандору". На следующий день, когда появились первые проблески утра, от прекрасного судна остались одни только обломки, плавающие на поверхности океана.

ГЛАВА XXIX

   В предыдущей главе я несколько опередил события, о которых мне еще предстоит рассказать, и я начинаю снова повествование свое с того момента, когда негры с угрозами требовали обычной порции воды. Ночь наступила, но на "Пандоре" не было тишины; хриплые голоса несчастных, наполняли воздух и разносились далеко по неподвижной поверхности моря. Негров могли держать в клетке, но никакая сила не могла удержать их от выражения своего гнева.
   Матросы решили, наконец, что крики эти невыносимы, и те из них, которые выразили мысль о том, чтобы отделаться от негров, повторяли снова свое предложение. Штиль, наступивший так внезапно, опровергал все аргументы капитана; нет возможности предположить, чтобы негры дотянули до высадки на берег; они все задохнутся через каких-нибудь два дня. Почему же не покончить со всем этим разом? Жизнь каждого и без того в опасности, так зачем же беспокоиться о тех, которые и без того должны умереть? Не лучше ли жить спокойно эти последние дни, чем слушать оглушительные крики этих скотов?
   -- Послушать их, так с ума сойдешь,-- говорили сторонники уничтожения негров.
   --Из одной жалости к ним,-- говорил другой,--следует прекратить эту пытку. Умрут и страдать перестанут.
   -- Да и какая цена им? -- спрашивал третий, думая о материальной стороне.-- Что стоит весь груз? Безделицу. Понятно, на берегу Америки дело будет иное; но деньги не получены, значит не потеряны; капитан теряет только ту сумму, которую он выдал королю Динго; ему легко будет восполнить эту потерю. Раз будет вода, кто помешает ему вернуться в Африку и взять там новый груз? Его величество поверит в долг капитану (невероятность такого факта заставила смеяться слушателей); но шкипер наш не может быть доведен до такой крайности, у него есть друзья в Бразилии, даже в Портсмуте, и все они охотно дадут ему взаймы. Речь эта перевесила весы в пользу предложенного ранее проекта и, несмотря на мольбы и возражения капитана и одного или двух матросов, решено было, что негров утопят. Оставалось придумать лучший способ для исполнения этого проекта. После нескольких минут спора решено было, снять один из брусков решетки так, чтобы за один раз мог бы пройти один только человек; каждая жертва должна была быть выведена таким образом, чтобы этого не заметили другие, и затем брошена в море, откуда она не могла уже вернуться назад. Правда, большинство этих несчастных были хорошими пловцами, но "Пандора" была окружена прожорливыми акулами, которые немедленно сожрали бы их.
   Сердце мое разрывалось на части, когда я слышал все эти подробности, которые разбирались этими чудовищами с невероятным хладнокровием и на которые я не мог возразить. Скажи я хоть одно слово в защиту этих несчастных, я был бы первой жертвой, брошенной на съедение акулам. Я должен был поэтому молчать. Да, впрочем, будь даже в моей власти помешать этому, право, не знаю, сделал ли бы я это. Так или иначе, но негры должны были погибнуть, и смерть, которую им готовили их палачи, была не так ужасна, как муки жажды.
   Я не имел времени долго останавливаться на этих рассуждениях, потому что матросы направились уже к проходу в люк, чтобы приступить к исполнению своего плана. Впереди шел плотник с топором в руках. Уже один из брусков решетки был подрублен, когда с задней части судна раздались крики, заставившие плотника уронить топор; все лица исказились от ужаса, всякий прислушивался с трепетом. Спустя минуту крики опять возобновились и покрыли голоса негров.
   -- Пожар! Пожар! -- кричали оттуда.
   Матросы поспешили к задней части судна, и я также бросился туда вслед за ними. На задней палубе мы нашли капитана и боцмана, которые били палками негра Снежный Ком или, как они выразились, заставляли его громко петь; оба били сильно, и спина несчастного повара служила ясным доказательством того пыла, с которым они изливали на нем свою жажду мести. Что касается криков, испугавших матросов, то вот что оказалось. Негр спустился в кладовую камеру, чтобы нацедить водки из большой стоявшей там бочки. В камеру можно было пройти только через маленький люк, сделанный в полу большой каюты, а так как там было совершенно темно, то негр всегда отправлялся туда с зажженной свечкой.
   Никто, собственно, не знал в точности, что сделал этот глупец, потому что со времени печального открытия по поводу воды, Snawball, как и большинство матросов, сам капитан и боцман, были также совершенно пьяны. Надо полагать, что бочка с водкой, стоявшая в камере, не была еще начата. Отправляясь за водкой, негр имел обыкновение черпать ее чумичкой. Свеча, которую он держал в руке, выскользнула у него и упала в отверстие, куда он хотел просунуть ложку, вследствие чего водка воспламенилась.
   Из боязни жестокого наказания негр решил ничего не говорить. Он поспешил по возможности скорее на палубу, захватил ведро с водой и, вернувшись в камеру, вылил воду в бочку, думая, что погасит этим огонь; но, увы, это не помогло. Несколько раз бегал негр из камеры на палубу и обратно, никому не говоря о том, что он сделал. В конце концов ведра с водой, за которыми он то и дело приходил на палубу, обратили на себя внимание боцмана. Пожар был обнаружен, и негр был вынужден сознаться во всем.
   Вот тогда-то и послышался громкий крик "пожар!", остановивший матросов в тот момент, когда они хотели топить несчастных негров. Поведение капитана и боцмана произвело на всех такое впечатление, что пожар потушен; кому же могло прийти в голову, что они, вместо того, чтобы тушить пожар, теряют время на то, чтобы наказывать виновника его! Наказание негра успокоило матросов; но они ошибались, как и всякий бы на их месте ошибся. Обезумевшие от пьянства капитан и боцман ничего решительно не сделали, чтобы остановить пожар, а вместо этого изливали свой тупоумный гнев на плечи несчастного негра, который среди болезненных воплей продолжал кричать по-прежнему:
   -- Пожар! Пожар!
   -- Да где же он? -- спрашивали все друг друга с возрастающим беспокойством.
   Когда же, наконец, выяснилось место пожара, все бросились к каюте, надеясь, что огонь тушат уже, и желая убедиться в этом своими глазами, потому что из всех бедствий на борту нет ничего ужаснее пожара.
   Матросы скоро узнали, в чем дело; достаточно было спуститься вниз, чтобы рассеялась неизвестность. Густой дым вырывался из люка и наполнял всю каюту; последние сомнения, если только они существовали, окончательно рассеялись. В камере произошел внезапный взрыв, и в ту же минуту целый столб пара, смешанного с голубоватым пламенем, стремительно влетел в каюту.

ГЛАВА XXX

   Не надо было быть магом, чтобы объяснить себе причину только что происшедшего взрыва; спиртные пары, расширившиеся от жара, разорвали бочку, обитую железными обручами. Воспламененная жидкость разлилась по всему полу и зажгла все горючие материалы, находившиеся в камере, а именно: бочки с растительным маслом и коровьим, с сухарями, ветчиной и салом, затем бочку со смолой, которая стояла рядом с водкой, главным источником всего зла.
   К счастью, весь порох, составлявший часть первого груза, был отдан в уплату королю Динго; так предполагали, по крайней мере, и это позволяло матросам действовать с большим хладнокровием, чем они действовали бы, знай, что в камере оставалась еще одна бочка с порохом.
   Никто, само собой разумеется, не оставался праздным в связи с опасностью, угрожавшей "Пандоре". Все наперебой друг перед другом спешили погасить огонь. Матросы притащили ведра с водой на палубу и, образовав живую цепь, стали по очереди лить воду в люк; но это не произвело никакого действия на пламя, которое становилось все более и более ярким, все более и более грозным. Вниз спуститься никто не осмеливался, огонь и дым препятствовали этому; проникнуть в камеру значило рисковать своей жизнью.
   Десять минут лилась, не переставая, вода, но огонь все усиливался, дым становился более густым и едким; очевидно, загорелась смола и жирные вещества, находившиеся в кладовой камере. Не было никакой возможности ни подойти к люку, ни войти в каюту, а поэтому невозможно было и лить воду, бесполезно было, следовательно, стоять цепью, и ведра были отставлены в сторону. Но час отчаяния не наступил еще. Моряки никогда не теряют мужества до тех пор, пока есть хоть малейшая надежда на спасение, и как ни был распущен экипаж "Пандоры", в нем под толстым слоем порока таилась одна добродетель -- непоколебимое мужество.
   Стали придумывать другой способ борьбы с пламенем; к насосу прикрепили парусиновый рукав и направили его в дверь каюты; что касается люка, то не было никакой возможности ввести туда конец рукава, а так как передняя часть судна была больше нагружена, нежели задняя, то вода, вместо того, чтобы оставаться на полу каюты, возвращалась обратно в проход между люками. Это было новое разочарование, более печальное, нежели первое: все надеялись, что вода зальет каюту, проникнет в камеру и погасит огонь.
   Матросы переглядывались друг с другом, и живое беспокойство отразилось на их лицах; каждый был уверен в бесполезности своих трудов, но никто из них не смел этого сказать, и они продолжали качать воду, хотя делали это медленно и как-то неохотно, что указывало на полное недоверие их к своим усилиям. Вдруг насос остановился, трубы опустились, и вода перестала течь; все пришли к одному и тому же заключению и поняли это.
   Облако дыма, вырвавшись из каюты, потянулось по всей задней части судна и стало медленно подыматься вверх; воздух был так неподвижен, что этот густой столб, который окружал бизань-мачту и делал ее совершенно невидимой, не дошел до шканцев. Удушливый пар скрыл от нас каюту и часть палубы, но огня не было еще видно; глухой шум и зловещий треск, раздававшиеся по временам, говорили ясно, что огонь продолжает свое дело и что он скоро покажется перед нами во всем своем ослепительном блеске.
   Никто не думал больше, что можно остановить его, тем более погасить. Надо было бежать с "Пандоры", которую ничто не могло спасти, и крик отчаяния, так горько отдающийся в сердце каждого моряка, огласил вдруг воздух.
   -- Шлюпки на воду! -- раздалось среди матросов. На "Пандоре" было три шлюпки: пинасса, большая шлюпка и гичка капитана. Этого было достаточно для всех нас; одной большой шлюпки хватило бы даже; в ней помещалось обычно тридцать человек, но в крайнем случае могло поместиться и сорок. Когда-то она была превосходной шлюпкой, но теперь в ней было несколько прогнивших досок; сделана она была не для "Пандоры" и была куплена второпях для этого путешествия. Пинасса могла вместить пятнадцать человек, будь она только годна для того, чтобы держаться на море; к несчастью, она лежала теперь на шканцах, где плотник исправлял повреждения, которые она получила на реке короля Динго. Для матросов оставалось, таким образом, только две лодки; решено было, что в большую шлюпку сядут двадцать восемь человек, а остальные двенадцать займут гичку. Решение это было принято всеми сразу, без всяких совещаний; некогда было терять время на всякие рассуждения.
   Большинство матросов бросились в шлюпки, и я с ними. Все столпились у борта и приготовились спускать лодки. Я не видел Бена и, предполагая, чтоон отправился к гичке, кинулся туда, чтобы присоединиться к нему, потому что я не хотел расставаться с ним. Гичка висела над кормой, и по дороге мне нужно было пройти через столб дыма, окружавшего каюту; но потому ли, что не было ни малейшего ветерка, только дым держался больше левого борта, корма была свободна от дыма. Придя на корму, я увидел пять или шесть человек, занятых спуском гички; они делали это с лихорадочной поспешностью и под влиянием необыкновенного беспокойства. Я узнал среди них капитана, боцмана и плотника; остальные два-три были матросы, которые пользовались особенной благосклонностью своих начальников и считались их преданными друзьями. Гичка спустилась уже на поверхность воды, и я услышал, как киль ее погрузился в воду в ту минуту, когда я перегнулся за борт; в гичке находились уже разные предметы, такие, как компас, карты, бочонки и ящики, но никто еще там не сидел.
   Я рассмотрел всех матросов, но среди них не было Бена Браса; я готовился уже идти к шканцам, когда увидел, что люди, спустившие гичку, поспешили также спуститься сами и скоро сидели уже в лодке.
   "Вряд ли,-- подумал я,-- она удалится, не дождавшись тех, которые должны присоединиться к ним".
   Решено было, что все вместе спустят сначала шлюпку, а затем займутся гичкой, так как для спуска последней достаточно нескольких минут и небольшого количества людей. Я убежден, что матросы, спускавшие шлюпку, не заметили исчезновения своих товарищей и думали, что они работают вместе с ними; хотя ночь была не темная, все же легко было не заметить этого. Видя, что капитан и боцман спустились в гичку вместе с плотником и тремя матросами, я сейчас подумал, что они делают это втихомолку и не хотят, чтобы их заметили. Мои наблюдения скоро подтвердили это предположение: было очевидно, что они прятались, желая удалиться без тех матросов, которые также должны были занять место в гичке.
   Я не знал, как мне быть; они бы только посмеялись надо мной, вздумай я сказать им что-нибудь, а страшный шум, подымавшийся со всех сторон "Пандоры", мешал мне предупредить людей, спускавших шлюпку. Впрочем, было уже поздно; беглецы перерезали веревку, державшую лодку, и спустя минуту поспешно удалились. Я не понимал их поспешности; неужели они боялись, что гичка не выдержит двенадцати человек, которых предполагали сначала посадить в нее? Ведь остальные матросы предпочитали ехать в шлюпке. Что касается пожара, то опасность не так еще была близка; достаточно еще оставалось времени, прежде чем огонь мог разрушить эту часть судна. Поспешное бегство шкипера можно было объяснить лишь какой-то таинственной, никому неизвестной причиной.
   Я все еще стоял, свесившись через борт, и с любопытством следил за лихорадочными действиями беглецов: капитан сам схватил весло, чтобы помочь другим. Подняв глаза в тот момент, когда удалялась гичка, он увидел меня и, приподнявшись слегка на скамейке, крикнул мне голосом, прерывавшимся от пьяной икоты:
   -- Эй! Вилли! Скажи им, чтобы они осторожнее... спускали шлюпку... осторожнее... слышишь?.. ик... и главное -- пусть спешат... и... потому... там бочка... и... с порохом!..

ГЛАВА XXXI

   Точно обухом ударило меня при этом ужасном известии, и я стоял, как пригвожденный, на том месте, где его услышал. Бочка с порохом! Так сказал, по крайней мере, капитан. А сказал он правду, я не мог сомневаться в этом; поведение его с товарищами служило доказательством опасности, о которой он предупреждал. Поспешное бегство его было мне теперь понятно: его гнала мысль о бочке с порохом. Негодяи объявили об этом только при отъезде, скрывая тайну до тех пор, пока отъезд их не был обеспечен. Скажи они раньше об этом, матросы не отдали бы гичку и тогда бы бегство их не состоялось. Теперь же, когда им удалось бежать, они не находили больше неудобным предупредить нас об опасности, угрожающей нам;они желали даже, чтобы прежние товарищи их оставили "Пандору" здравыми и невредимыми, потому что спасение экипажа не требовало больше от них никакой жертвы.
   Капитан, кончив речь свою, обращенную ко мне, сел на прежнее место, задвигал веслами в такт своим товарищам, и гичка быстро удалилась. Пораженный всем услышанным, я стоял и не мог говорить, а мне так хотелось попросить капитана еще раз подтвердить сказанное. Но когда я немного успокоился, капитан был слишком далеко и не мог меня слышать. Да и к чему? Не стоило сомневаться в том, что он сказал; слова его были ясны и точны, он говорил совершенно серьезно. Дело было слишком важное, минута слишком торжественная, чтобы шутить. Но где была эта бочка с порохом? В кладовой камере? Невозможно, она вся была в огне. Между деками или в трюме? Никто ее и никогда там не видел. Ни одного унца пороха не допускалось в тех частях судна, куда матросы имели доступ; бочка эта должна была быть в помещении самого капитана, то есть в месте, смежном с тем, которое горело и вблизи которого я находился. Инстинкт самосохранения вывел меня вдруг из оцепенения. Собрав все свои силы, я бросился к шканцам и... остановился. Что мне делать? Первой мыслью моей было бежать к матросам и сообщить им слова капитана; я уже собирался это сделать, когда гений, хранитель мой, шепнул мне, чтобы я был осторожен. Жизнь, которую я вел эти последние месяцы, научила меня вдумываться во все, происходящее вокруг меня. Я сразу сообразил, какой страшный переполох произведу, разоблачив известную мне тайну. Матросы работали старательно, тогда как никакая сила в мире не могла заставить их работать быстрее; вид огня, вырывавшегося из окон каюты, и без того уже достаточно подстрекал их, и мне казалось, что сообщением ужасной новости я только усилю страх их и парализую их волю. Я решил поэтому передать слова шкипера только Бену Брасу и с этим намерением бросился искать его.
   На этот раз я нашел его. Он находился среди толпы, работавшей у ворота. Невозможно было подойти к нему и сказать все так, чтобы никто этого не слышал. Я пристроился к работавшим у пабестана и бессознательно двигался вместе с ними. Я вынужден был ждать, пока случай даст мне возможность сообщить обо всем Бену.
   Я принялся работать с другими, но мысли мои все вертелись около одного и того же: около страшного взрыва, который мог отправить нас в вечность. Я работал машинально, делал часто не то, что надо было. Сосед мой заметил это и грубо оттолкнул меня.
   Но вот шлюпка освобождена и спущена на воду; матросы криком радости приветствовали свой успех. Некоторые из них спустились в нее, тогда как другие, оставаясь на борту, переправляли туда необходимые припасы. Два человека принялись спускать тяжелую бочку, по виду и величине которой сразу можно было догадаться, что в ней находится ром. Никто не протестовал против этой бочки, напротив, многие бросились помогать тащившим ее. Бочку обвязали толстой веревкой и начали спускать. Не успели бочку двинуть за борт, как веревка соскользнула и бочка рухнула в шлюпку, ударившись о бок шлюпки немного выше ватерлинии. Послышался треск дерева. Точно злой дух направил бочку прямо на одну из гнилых досок, которая треснула под ее ударом.
   Крик отчаяния вырвался у матросов, сидевших уже в шлюпке, быстро наполнявшейся водой через трещину. Некоторые из них, схватившись за канаты, придерживавшие шлюпку, вернулись обратно на борт, а другие принялись законопачивать трещину и выкачивать воду. Но старания их оказались бесполезными; трещина была большая, и вода быстро заливала шлюпку. Видя это, они прекратили свою работу и присоединились к товарищам. Десять минут спустя, большая шлюпка была на дне моря.
   -- Плот! Плот! -- в один голос крикнули матросы. Все набросились на топоры, веревки и шесты и в ту же минуту послышались бешеные крики нескольких человек, которые бросились к корме в надежде найти там гичку; но гички не оказалось, она далеко плыла в море. Факт говорил сам за себя, и никаких объяснений не требовалось: капитан и боцман "Пандоры" предали своих товарищей в несчастье и бежали.
   -- Эй, вы там, на гичке! Эй! -- кричали матросы, но крики их не достигали цели; сидевшие в гичке стали удаляться еще быстрее, опасаясь, по-видимому, что их догонят на шлюпке -- и не без основания: имей матросы возможность догнать их, изменников, они не пощадили бы их. Проклятия и злобные крики в течение нескольких секунд раздавались на борту невольничьего судна; но необходимость действовать без промедления заставила матросов вернуться к своему делу.
   Быстрота, с которой моряки устраивают плоты, невероятна; чтобы поверить этому, надо видеть собственными глазами, как они работают. Дерево, как всякому известно, составляет главный материал для устройства плота, а между тем матросы несравненно скорее соединяют разные части его посредством веревок, чем плотник посредством молотка и гвоздей, и не только быстрее, но и прочнее. Моряка, у которого есть веревка, нельзя никогда застать врасплох; это его орудие на все случаи жизни. Одним взглядом, одним прикосновением руки узнает он, какая именно веревка необходима ему для известной цели: слишком ли она длинна или коротка, слишком ли слаба или крепка, разорвется она или вытянется. И с какой ловкостью рубят они мачты и шесты! Надо было видеть, как они работали, эти тридцать шесть матросов, которые оставались на "Пандоре"; одни пилили, другие рубили, третьи носили реи, и так далее.
   Прошло несколько минут, и большая мачта была срублена; падая, она разрушала все, что было под нею; немного погодя с нее были сняты все снасти: ванты, штаги, брасы, шкоты и топенанты. Скоро она, привязанная к "Пандоре" веревками, покоилась на поверхности моря и представляла уже собой основание, к которому прикреплялись и присоединялись все остальные части плота; когда последний был кончен, вокруг него для большей легкости прикрепили пустые бочки, затем перенесли туда паруса и все количество сухарей и пресной воды, какое оставалось еще на судне. Не прошло и четверти часа после того, как большая шлюпка пошла ко дну, когда объявлено было, что плот готов.

ГЛАВА XXXII

   Но как ни ничтожен был этот промежуток времени, он мне показался целой вечностью. Секунды были для меня часами... Каждая из них могла быть последней, и ужасная мысль эта томительно тянула минуты. Когда шлюпка пошла ко дну, я потерял всякую надежду; я не думал, что плот будет готов до взрыва пороха.
   Время казалось мне до того длинным, что я никак не мог понять, почему не свершается это ужасное событие... Быть может, думал я, порох находится в самой глубине судна и спрятан глубоко под ящиками и тюками, преграждающими к нему доступ пламени? Я знал, что бочка с порохом, даже брошенная среди горящих угольев, не сразу взрывается: только когда дерево очень сильно нагреется, порох взорвется.
   Весьма возможно, что пороха не было ни в каюте, ни даже в кормовой части судна; капитан ничего не сказал мне об этом; этот человек бежал, ничего не прибавив к своим страшным словам. А что если он пошутил? Что если это утонченная жестокость со стороны этого негодяя? Месть по отношению к матросам? Накануне он все ссорился с ними. Они унижали его, оскорбляли, не повиновались приказаниям его и боцмана. У людей такого склада оскорбление вызывает всегда ненависть, и весьма возможно, что капитан лишь для удовлетворения собственной жажды мести сказал мне, что на судне оставалась бочка с порохом.
   Предположение такого рода ничего не имело невероятного для того, кто знал этого человека, и я решил, что в этом случае мне тем более необходимо отыскать Бена и сообщить ему тайну. Он, наверное, знает, шутил капитан или говорил серьезно; в последнем случае он догадается, конечно, где находится порох, и тогда, быть может, мы успеем найти бочку и бросить ее в море.
   Размышления эти длились не более минуты, и я снова бросился на поиски своего друга. Я нашел его среди матросов, строящих плот; тронув за рукав, я отвел его в сторону и передал ему слова капитана. Как не был мужествен Бен Брас, но известие это ошеломило его; я видел, как он побледнел, и даже сначала не мог говорить.
   -- Ты уверен в этом? -- спросил он меня наконец.
   -- Совершенно,-- отвечал я.
   -- Бочка с порохом!
   -- Он сказал мне это в ту минуту, когда отплывал; я думал, что он хотел только напугать нас.
   -- Нет! Он сказал правду, Вилли. Черт возьми! Я видел, как капитан прятал одну бочку, которую поставил сначала в счет старому негру, а затем утаил ее. Я не был тогда уверен в этом, а теперь не сомневаюсь. Милосердный Боже, дитя мое! Мы погибли!
   Спокойствие, которое я почувствовал, предположив, что капитан солгал, сразу пропало, и новая тревога, еще более жгучая, наполнила мою душу. Бочка, украденная у короля Динго, была, следовательно, на борту, а вор избежал катастрофы, жертвой которой мы должны были стать! Мы вместо него расплачивались за кражу!
   Бен стоял неподвижно на одном месте, как бы прислушиваясь, не раздастся ли взрыв. Скоро, однако, обычное присутствие духа вернулось к нему, и он, сделав мне знак следовать за ним, бросился к передней части судна. Матросы в это время спускали в море грот-мачту, и никто из них не видел, куда мы шли. Бен подошел к носовой части судна, затем к вантам бугшприта и жестом подозвал меня к себе. Посоветовав мне не говорить ни слова относительно пороха, он продолжал: "Пусть себе делают плот, быть может, они успеют закончить его; будем надеяться, что Бог нам поможет в этом. Ведь мы ничего худого не делаем, стараясь спасти свою жизнь. Порох должен находиться по соседству с каютой, и здесь не так опасно, как позади; тем не менее мы должны спешить. Живей, дитя! Две доски эти помогут нам; перережь эти веревки, а я пойду за деревом. Скорее же, скорее, дитя! И говоря таким образом, Бен Брас отделил топором две доски, тянувшиеся по обе стороны планшира до того места, где большими буквами было написано название судна; спустя минуту, доски эти были уже на воде, и он связал их веревками, которые я принес ему. Взобравшись затем на бугшприт, он срубил там несколько шестов, а я в это время доставал для него штаги и веревки; все это в свою очередь было спущено на неподвижную поверхность океана.
   Когда Бен нашел, что леса уже достаточно, он бросил топор, с помощью веревки спустился на доски, брошенные им на воду, и пригласил меня следовать туда же за ним. В эту минуту до нас донеслись радостные крики матросов, кончивших, по-видимому, свою работу. И действительно, я увидел, что они садятся уже на плот. Еще минута, и я остался бы последним на горящем остове "Пандоры". Последним? А пятьсот человеческих существ, заключенных внутри судна? Разве черные эти не были также людьми, и жизнь их не была им так же дорога, как и нам?
   Ужасное воспоминание, от которого кровь моя стынет в жилах, и о котором я не могу говорить без того, чтобы по всему телу моему не пробежала дрожь...
   Что стало с неграми с того момента, когда начался пожар на "Пандоре"? Где были эти несчастные, что они делали и какие меры приняты были, чтобы их спасти? Нет! Никто с той минуты, как раздался тревожный крик, помешавший топить их, никто, кроме меня, не подумал о них! Они все еще оставались в межпалубном пространстве, где крики их раздавались по-прежнему, не вызывая никакого внимания со стороны матросов.
   Весьма возможно, что до той минуты, когда был кончен плот, главной причиной страданий негров была жажда; они продолжали просить воды и разрешения погулять, потому что выходили только накануне и положительно задыхались. Но я думаю, что у них не было ни малейшего подозрения об опасности, угрожавшей им. Дым на кормовой части судна подымался вверх перпендикулярно и не доходил к ним, а свет, распространяемый пламенем, был не так велик, чтобы броситься им в глаза. Можно было с достоверностью сказать, что они ничего не подозревали о пожаре; видя необычайное поведение экипажа и прислушиваясь к шуму на палубе, к ударам топора, которым рубили грот-мачту, к страшному стуку ее при падении, они могли лишь догадываться, что кроме жажды им угрожает еще что-то другое. Не имея ни малейшего понятия о том, как управляют судном, они не могли представить себе, что за действия совершаются там на верху. Кораблекрушением это не могло быть, потому что судно стояло неподвижно на месте, а встревоженные лица матросов не имели для них особенно важного значения. Неведению их скоро был положен конец. В ту минуту, когда я собирался покинуть "Пандору", сквозь столб дыма, выходившего из каюты, прорвался целый сноп пламени; за ним последовал второй, еще более громадный и более яркий, затем третий, и наконец пламя полилось целой полосой и не прекращалось больше. Луна побледнела перед этим ослепительным светом, который залил золотом все судно, как бы лучами появившегося неожиданно солнца.
   Крик отчаяния вырвался из недр горящего судна, крик, который покрыл собой на несколько секунд зловещий треск дерева и которого я не забуду до последнего часа своей жизни. Я повернулся в ту сторону, откуда слышался этот раздирающий крик; при свете пожара я увидел лица несчастных негров, прижавшихся к решетке, которая не пускала их на свободу; взоры их метали молнии, на губах белела пена, ослепительно-белые зубы их были стиснуты. Пламя быстро приближалось, и дым добирался уже до люка, заделанного решеткой, которую они потрясали с бешенством. Первым движением моим было вернуться к Бену Брасу, с нетерпением поджидавшему меня; но в эту минуту я увидел топор, брошенный Беном. Я поспешно схватил его; мне пришла вдруг мысль перерубить решетку в люке. Я знал опасность, которой подвергался, я не забывал о бочке с порохом, но я не мог смотреть на этих несчастных, не мог допустить, чтобы на глазах моих сгорело столько человеческих существ -- и не сделать ни малейшей попытки к освобождению их из тюрьмы.
   "По крайней мере,-- думал я,-- несчастные эти сами выберут себе род смерти; вода не так ужасна, как огонь, и им легче будет утонуть, чем сгореть в пламени".
   Я сказал Бену Брасу о своем намерении.
   -- Ты прав,-- отвечал он,-- смелее, Вилли! Это хорошо, дитя мое! Освободи этих несчастных. Я сам думал об этом... Спеши только и будь осторожен.
   Я не дослушал его и бросился к люку; дым стал теперь до того густым, что я не мог рассмотреть испуганных лиц негров. Еще несколько минут -- и сверкающие глаза эти угаснут навсегда, раздирающие душу голоса заглушатся смертью...
   Я помнил хорошо, с какого места начал плотник рубить решетку и, схватив топор, изо всех ударил по тому же месту. Перекладины решетки скоро уступили моим усилиям; мне нечего было больше делать, и я поспешил к носовой части судна. В ту минуту, когда я схватился за веревку, чтобы спуститься к Бену, перекладины, закрывавшие люк, отскочили, и толпа негров целым потоком хлынула на палубу.
   Я не останавливался больше, чтобы смотреть на них, и, скользнув вниз по веревке, спустился к своему товарищу, встретившему меня с открытыми объятиями.

ГЛАВА XXXIII

   Плот, сделанный Беном, был достаточно велик для нас двоих и мог безопасно плавать по тихой поверхности океана, но буре или даже более сильному ветру ничего не стоило опрокинуть его. Бен, правда, не имел никакого намерения плыть по морю на несчастных двух досках, он хотел только покинуть судно раньше большого плота, чтобы избежать, если возможно, взрыва бочки с порохом. Предположив даже, что катастрофа случится раньше, чем мы успеем удалиться, мы здесь все же подвергались меньшей опасности, нежели на задней части судна; затем мы могли присоединиться к большому плоту, когда товарищи кончат его.
   Оказалось, что тот плот был готов одновременно с нашим, и все остававшиеся на борту матросы уже сидели на нем. Сначала мы не видели его, так как он находился позади судна; но едва мы удалились от "Пандоры", как сейчас же увидели плот и сидевших на нем матросов, которые спешили уйти подальше от судна из опасения, что на нем может оказаться порох. Хотя никто из матросов не говорил о своих подозрениях на этот счет, можно с достоверностью сказать, что многие из них знали о бочке с порохом, которую капитан скрыл от старого негра, и этому обстоятельству следует приписать ту поспешность, с которой они строили плот. Покинув судно, те из них, которые верили в существование бочки с порохом, тотчас же высказали свои подозрения. Немудрено после этого, если они так спешили удалиться от судна, и с такой тревогой следили за ходом пожара.
   Как только Бен Брас увидел товарищей, он поспешил к ним, надеясь догнать их за несколько минут, но это удалось ему не так скоро. Среди матросов на большом плоту замечалось какое-то странное волнение; они, видимо, были чем-то удивлены и в то же время страшно испуганы и спешили, как можно дальше уплыть от судна. Что было причиной их испуга? Они были слишком далеко, чтобы пожар мог повредить им, даже взрыв не представлял для них больше никакой опасности. Нет, не это беспокоило их.
   Я взглянул на Бена Браса, надеясь получить от него объяснение такого поведения, но и Бен вел себя не менее таинственно. Он стоял на коленях на передней части нашего маленького плота и изо всех сил греб веслами, чтобы нагнать товарищей. Вместо того, чтобы действовать со свойственным ему хладнокровием, он греб с какой-то лихорадочной поспешностью, как бы опасаясь, что плот исчезнет у него из виду. Он ничего не говорил, но при свете пламени я видел на лице его почти такой же ужас, как и на лицах матросов, сидевших на большом плоту.
   Нет, не опасение остаться позади внушило ему такое сильное беспокойство; мы двигались, правда, медленно, а между тем с каждым взмахом весел мы приближались к большому плоту, который еле-еле двигался вперед, несмотря на все усилия экипажа. Какая же была причина такой необычной поспешности Бена?
   До сих пор я еще ни разу не оборачивался в сторону "Пандоры", потому что я боялся смотреть на нее, да к тому же я слишком был занят тем, чтобы плот наш скорее двигался вперед. Но тут я поднял голову и увидел ужасную сцену. Я понял тогда, почему Бен и его товарищи так стремительно спешили удалиться от "Пандоры".
   Огонь дошел уже до середины судна; он пожирал уже остатки грот-мачты и находил себе обильную пищу в громадном количестве просмоленных канатов, рей и других снастей, что давало ему возможность развиваться с большей силой и быстротой. Но ужасная картина, которую представляли всепожирающие языки пламени, лизавшие уже фок-мачту, была ничто в сравнении со зрелищем, которое разыгралось на корме судна. На брашпиле, на абордажных сетках и вантах, кругом водореза и даже на бугшприте находилась масса человеческих существ, до того жавшихся друг к другу, до того скученных, что они совершенно покрывали все пространство, на котором были сгруппированы. Их было больше четырехсот, освещенных пламенем и нависших на передней части судна, как рой пчел на ветке дерева.
   Свет пламени, пылавшего вокруг этих несчастных, освещал лица их, тела и даже курчавые волосы на голове кроваво-красным светом, что придавало всему этому зрелищу сверхъестественный вид. Можно было подумать, что мы присутствуем при финале какой-нибудь оперы, где действие происходит в аду и где представляется сцена казни грешников, если бы раздирающие крики не напоминали нам слишком наглядно, что перед нами не фикция. Яркий свет, усиливающийся с каждой минутой, давал нам возможность рассмотреть малейшие подробности страшной картины и видеть ужас в безумных глазах, пену на судорожно искривленных губах, страшные кривлянья людей, которые обезумели от отчаяния и крики которых сменялись резким хохотом, напоминавшим голоса гиен.
   Женщины отличались меньшим ростом, их взоры молили о спасении; они держали на руках детей и протягивали их к матросам на плоту, прося их пощадить маленьких существ, обреченных на смерть. Как ни было ужасно это зрелище, не оно так сильно волновало матросов и не угрозы мужчин, и просьбы женщин.
   -- Кто сломал решетки? -- с ужасными проклятиями кричали матросы "Пандоры".-- Кто освободил негров?
   Мы в это время настолько уже приблизились к плоту, что могли ясно слышать эти слова. По тону, каким они были сказаны, я понял, что мне следует опасаться матросов, к которым мы так спешили присоединиться. Поддавшись своему сожалению о несчастных, я оказал им совершенно бесполезную услугу, подвергая опасности жизнь матросов, а вместе с тем жизнь Бена и свою собственную.
   И все же я не могу сказать, чтобы сожалел о том, что последовал своему великодушному побуждению и, будь я снова поставлен в то же положение, я, не задумываясь, опять бы сделал то же самое. Теперь только понял я опасность, угрожавшую нам. Негры, само собою разумеется, оставят "Пандору", бросятся к нам вплавь и будут искать убежища на наших плотах. Это было ясно по всем их движениям. Большинство мужчин собралось на абордажных сетках, некоторые сидели уже на бимсах и готовились прыгнуть в море.

ГЛАВА XXXIV

   Я не удивлялся больше ужасу матросов; я понял, что негры, бросившись в море, немедленно поспешат к нам и постараются отправить плоты наши на дно моря или же бросить нас самих туда, чтобы воспользоваться затем единственным средством спасения. Уничтожение одних и смерть других не подлежали во всяком случае никакому сомнению. Мы с Беном Брасом больше всех подвергались опасности, потому что ближе всех были к судну, но тем не менее мы скорее большого плота могли уйти от негров, потому что ничтожное сооружение наше двигалось быстрее человека.
   -- Ради спасения своей жизни не говори о том, что ты сделал,-- сказал мне Бен.-- Они утопят тебя и меня вдобавок, когда узнают, что ты открыл люк. Ни слова, даже если спросят тебя об этом; я буду отвечать им вместо тебя.
   Не успел он произнести эти слова, как несколько голосов крикнули нам:
   -- Эй, вы, там на маленьком плоту! Кто вы такие? Да это никак Бен Брас с любимцем своим Вилли. Это вы выпустили негров?
   -- И не думали,-- с негодованием отвечал Бен.-- Да и как могли мы это сделать, когда мы не были на судне! Мы их не видели, и я сам удивляюсь, кто мог устроить такую штуку. Не тогда ли это было, когда вы заставили рубить решетку?.. Плотник, верно, подрубил перекладины, вот они и уступили усилиям черных. Что касается меня, я не знаю, как это случилось; я был уже внизу и мастерил этот плот. Я боялся, что ваш недостаточно велик, чтобы выдержать всех нас... Еще один удар веслами, друзья мои, и доски наши присоединятся к вашему плоту. Я сказал себе: "Хотя для двух, а все-таки будет легче".
   Изменив таким образом направление разговора, Бен сделал вид, что не интересуется больше тем, кто допустил неосторожность, рассердившую матросов, глаза которых устремлены были на красную, движущуюся массу на краю судна. Удивительная, однако, вещь! Вот уже несколько минут, как негры собирались броситься в море и догнать плот, а между тем ни один из них не решался покинуть горящий остов судна, и все они по-прежнему крепко цеплялись за него. Не ждали ли они, что кто-нибудь из них даст знак, бросившись первым в море? Откуда происходила такая нерешительность, каждая лишняя секунда которой уменьшала шансы на спасение? Пока они продолжали колебаться, плот удалялся все дальше, а огонь, свистя и шипя, суживал все больше и больше пространство, где они находились. Почему же противились они инстинкту самосохранения, побуждавшему их искать единственное убежище от смерти?
   "Они боятся утонуть!",-- говорили на плоту. Это предположение могло объяснить до некоторой степени колебание несчастных. Нельзя было предположить, однако, чтобы ни один из них не умел плавать; африканцы вообще прекрасные пловцы; жизнь, которую они ведут, учит их этому. Живя по берегам глубоких рек, в стране, где мосты неизвестны, где бесчисленное множество озер, они волей-неволей должны уметь плавать. Слишком высокая температура тропиков делает к тому же купание весьма приятным, и большинство негров проводит половину жизни в воде. Нельзя предположить поэтому, чтобы черных удерживала боязнь утонуть.
   Что же могло удерживать их?
   Один из матросов ответил на мой безмолвный вопрос, и загадка разъяснилась.
   -- Смотрите,-- сказал он, указывая на воду,-- видите вы там, что мешает им броситься в воду?
   Все пространство между плотом и горевшим судном сверкало, как расплавленное золото, отражая пламя пожара. Судно резко выделялось на поверхности моря, а под ним виднелось изображение его, все изборожденное глубокими полосами, как бы указывавшими на присутствие там каких-то живых существ. Ослепленные ярким светом пожара, мы отворачивали глаза от этого движущегося отражения его, окружавшего судно; мы давно уже замечали струи, которые то и дело появлялись на воде, но не доискивались причины их.
   Теперь же, когда внимание наше привлечено было в ту сторону, нетрудно было догадаться, откуда происходит такое движение воды: это были прожорливые акулы, целой стаей плававшие вокруг "Пандоры" в ожидании добычи, которая не могла ускользнуть от них... Мы видели теперь большие спинные плавники их, торчавшие из воды или, как лезвие ножа, прорезавшие поверхность моря, затем исчезавшие совсем из вида, чтобы затем появиться вновь, но уже на более близком расстоянии от несчастных.
   Судя по количеству плавников, которые мы могли рассмотреть, здесь собрались несметные стаи этих чудовищ; чем дольше смотрели мы на море, тем больше видели этих прожорливых созданий, число которых прибывало с каждой минутой. Нет сомнения, что привлеченные блеском пламени, они собрались сюда со всех сторон. Надо полагать, что они не в первый раз были свидетелями такого пожара; развязка ужасной драмы оставила в них глубокие воспоминания, и они поспешили принять участие в пиршестве, обещавшем им столько кровавых наслаждений.
   Видя, как они теснились вокруг "Пандоры" и терпеливо, как кошки, ждали возможности схватить добычу наверняка, я не мог не думать о том, что эти отвратительные чудовища предвидели заранее эту катастрофу. Они окружали также наши плоты, и количество их было почти такое же, как и вблизи судна; они следовали за нами группами по два, по три вместе. С каждой минутой становились они смелее и нахальнее; некоторые из них плыли так близко около нас, что гребцы могли бить их веслами; но матросы остерегались ударять их, потому что присутствие их, всегда ненавистное для моряков, доставляло им теперь даже удовольствие. Без них негры давным-давно настигли бы нас, но страшная свита, сопровождавшая нас, преграждала черным доступ к нам.
   Теперь мы знали, почему негры не покидали судна. Вся поверхность моря между судном и нами кишела акулами, а потому броситься в море значило броситься в пасть этих чудовищ. Тем не менее смерть стояла уже за спиной негров, смерть близкая и верная, которая готовила им самую ужасную агонию. Освободив их из темницы, я думал, что предоставляю им выбор между огнем и водой; но это была ошибка, потому что у них оказался другой выбор: им предстояло или сгореть, или быть съеденными заживо.

ГЛАВА XXXV

   Страшный выбор, державший несчастных в нерешительности! Какую смерть выбрать из этих двух, одинаково ужасных? Какое было им дело до того, как кончится их пытка; отчаяние парализовало их. Ни криков, ни угроз, ни мольбы! Они ждали неподвижно и молча конца своей агонии.
   Но в последнюю минуту, когда разум не действует больше ввиду опасности, от которой ничто не может спасти, в человеке просыпается инстинкт самосохранения, и он начинает бороться со смертью; никто не прощается с жизнью, не попытавшись сначала защитить себя. Утопающий хватается за все, что он встречает, и не без сопротивления погружается на дно; тело борется упорно, оно хочет преодолеть разрушающую силу, еще долго после того, как разум потерял надежду. К неграм "Пандоры" также вернулась энергия в последний момент их борьбы со смертью.
   Пламя покрывало уже почти всю палубу судна; оно прорвало дым, заволакивавший его и лизнуло тела своих жертв. Раздались крики отчаяния; живая масса заволновалась и, как бы по данному кем-то знаку, сразу бросилась в море.
   Но первыми повиновались инстинкту самосохранения не те несчастные, которые были ближе к воде, а те, которые стояли сзади них; взобравшись на плечи своих товарищей, они бросились в воду, побуждаемые к этому пламенем. Очарование было нарушено. Вся масса без малейшего колебания, надеясь избежать смерти, бросилась в воду, и спустя минуту остов горевшего судна опустел.
   Сцена изменилась, но была не менее ужасна; человеческие существа с невероятными усилиями бились на поверхности воды; те из них, которые не умели плавать, исчезали под водой, судорожно размахивая руками; другие соединялись группами и вместе шли ко дну. Зато пловцы, отделившись в сторону от своих погибающих товарищей, быстро плыли, рассекая волны руками. Время от времени, рядом с головой которого-нибудь из них показывался плавник акулы; раздавался душераздирающий крик... Чудовище бросалось на свою жертву, с бешенством хлопая хвостом по воде, которая покрывалась пеной, окрашенной кровью жертвы.
   Это было до того жуткое зрелище, что даже матросы, несмотря на все свое бесчувствие, не могли смотреть на него без волнения. Но к чувству волнения при виде ужасной бойни примешивалась радость, которая явилась следствием не жестокости, а лишь чувства самосохранения. Это была, собственно, не радость, а сознание избавления от опасности быть захваченными неграми.
   Как ни были многочисленны акулы, они не смогли уничтожить всего груза "Пандоры". Как только была кончена первая атака, они постепенно исчезали и удалялись в глубь моря, вполне насытившись обильной добычей. Поверхность моря была все еще покрыта множеством голов, и при свете пламени видно было, что пловцы направляются к нашему плоту. Новый ужас овладел матросами, которые в свою очередь могли стать добычей акул.
   Безумные крики, испуганные восклицания послышались со стороны матросов; не теряя времени на бесполезные слова, они пытались отплыть подальше от негров. Каждый из них схватил первый попавшийся предмет, который мог служить вместо весла; одни вооружились ганшпугами, другие кусками дерева, третьи досками от бочек, а те, которые ничего не нашли, гребли просто руками. Но масса бесформенных кусков дерева, составлявших плот, медленно двигалась вперед, и несмотря на то, что находилась в пятидесяти саженях от пловцов, матросы начинали серьезно побаиваться, что те нагонят их.
   Страх этот имел серьезное основание. Не могло быть никакого сомнения, что черные нагоняли нас с каждой минутой и что они скоро нападут на нас. Все сидевшие на плоту были в этом уверены. Несмотря на все самые отчаянные усилия, они не могли соперничать в скорости с неграми.
   Кто мог помешать неграм? Ничто больше не останавливало их, потому что акулы уже почти все исчезли из виду. Изредка только раздавался предсмертный крик позади нас... Это исчез пловец; но такие исчезновения были теперь исключением, большинство продолжало преследовать нас. С какой целью хотели они этого? В надежде ли избежать смерти или просто из мести? Быть может, ими руководило и то, и другое чувство! Какое, впрочем, дело до мотивов, руководивших ими! Их было достаточное количество, чтобы расправиться с нами, и прежде чем умереть, они, наверное, заставили бы матросов "Пандоры" искупить все те страдания, которые они перенесли.
   Лишь бы добраться до плота, а подняться на него им ничего не стоило; могли ли тридцать человек бороться против двухсот? Они набросятся, конечно, на плот и схватятся за края его, и собственной тяжестью своей потянут его на дно моря. Каждая секунда увеличивала шансы пловцов; первые из них были уже саженях в пяти от плота; правда, это были самые сильные, но большинство оставалось еще в пятнадцати саженях отних и все же двигались вперед быстрее плота. Некоторые из матросов предались полному отчаянию; они думали, что пришел их последний час, и все страшные дела их преступной жизни предстали перед ними, увеличивая их ужас.
   И я тоже думал, что приближаются мои последние минуты. Жестоко было умирать в мои годы такой ужасной смертью и среди таких людей. Я был полон жизни и здоровья, в душе моей жила страстная любовь к жизни, и я горько раскаивался в сделанной мною ошибке. Себя одного должен был я упрекать за то положение, в которое я так безрассудно попал. Но к чему поздние сожаления? Надо было думать о смерти; море скоро должно было принять в свои объятия господ и рабов, тиранов и жертв, и всех скрыть под одним общим саваном.
   Таковы были мысли, мелькавшие у меня в голове, пока я следил взглядом за черными, которые приближались к нашему плоту. Я не чувствовал к ним ни жалости, ни симпатии; я смотрел на них, как на ужасных чудовищ, которые готовились сбросить нас в пропасть, убить меня, их благодетеля. Я забывал, проклиная их, что сами они были в отчаянии и лишь для спасения своей жизни спешили настигнуть последнее убежище.
   Я был страшно взволнован, я ничего не понимал и, разделяя мнение окружавших меня матросов, видел врагов в тех несчастных, которые хотели только жить. Но как ни хотелось мне, чтобы их оттолкнули, я все же не мог принять участия в начавшейся вскоре бойне; жестокие удары веслами и ганшпугом встретили первых пловцов, которые нагнали нас. Удары попадали в голову или в грудь и некоторые тотчас же шли ко дну, тогда как другие, проплыв к передней части плота, хотели, по-видимому, окружить нас.
   В первую минуту крики и угрозы матросов испугали пловцов, которые поспешили удалиться, но по-прежнему следовали за нами. Спустя несколько минут плот не двигался больше. Гребцы, осажденные со всех сторон, увидели, что дальнейшее отступление невозможно.

ГЛАВА XXXVI

   Было очевидно, что несмотря на прием, оказанный им, пловцы не имеют ни малейшего намерения отступать назад. "Пандора" превратилась теперь в громадный костер, к которому нельзя было приблизиться; нигде не видно было ни единой доски, и хотя плот представлял лишь призрачную мечту на спасение, он тем не менее был единственным убежищем на поверхности моря, а потому весьма естественно, что несчастные решили преследовать нас до последнего издыхания.
   Они находились от нас на некотором расстоянии, поджидая своих товарищей, чтобы общими силами атаковать плот. Большинство матросов потеряло всякое мужество и предавалось самому крайнему отчаянию; но среди этих грубых людей было несколько человек, которые в этот ужасный час сохранили полное присутствие духа и придумывали способ, как избежать угрожавшей им опасности.
   Что касается меня, я был в полном оцепенении. Я все следил за движениями негров, пока у меня не закружилась голова. Я не сознавал, что делалось вокруг. Я слышал крики матросов, слышал, как они ободряли друг друга, но я предполагал, что они сговариваются оттолкнуть пловцов, окружавших нас. Я ждал, что меня сейчас поглотят волны, был убежден, что скоро умру, и все-таки мне казалось, что я вижу все это во сне.
   Вдруг я услышал крики "ура", выведшие меня из оцепенения. Я быстро обернулся и к удивлению своему увидел распускающийся кусок паруса, который поддерживался тремя матросами в вертикальном положении. Мне незачем было спрашивать, для чего они это делали; я чувствовал ветерок, обвевавший мне лицо и голову и надувавший уже парус; море волновалось кругом нас и пенилось в том месте, где доски прорезали волны, и плот наш двигался быстрее. Я смотрел на пловцов; они все еще следовали за нами, но теперь отставали от нас; каждая минута увеличивала расстояние, разделявшее их с нами. Боже милостивый! Мы были спасены от этой опасности, по крайней мере.
   Скоро я ничего не различал, кроме черных точек на поверхности моря; мне показалось одну минуту, что негры, поняв невозможность догнать нас, повернули к "Пандоре". На что они надеялись? Громадный очаг, служивший им маяком, не дождался их прибытия; пламя, пожирая внутренность судна, нашло наконец бочку с порохом, которая должна была закончить эту ужасную драму.
   Раздался страшный гром, равносильный залпу из ста пушек; горящие массы понеслись во все стороны и, падая с шипением в воду, угасали там. Несколько секунд держался в воздухе сверкающий сноп, который затем угас, дрожа, на поверхности моря. "Пандора" исчезла среди последних искр, рассыпавшихся во все стороны.
   Глубокое молчание последовало за оглушительным треском этого взрыва; матросы не осмеливались произнести ни единого слова. В течение часа слышался еще в более или менее короткие промежутки времени предсмертный крик какого-нибудь несчастного, силы которого истощились или который становился добычей акулы.
   Ветер надувал по-прежнему парус, и до захода солнца экипаж "Пандоры" был уже далеко от того места, где разыгралась эта ужасная трагедия.
   Но на рассвете ветер снова стих, и наступило прежнее затишье; плот стоял на море в полной неподвижности.
   Матросы не пытались больше двигать его вперед; к чему напрасные труды? Каково бы ни было направление, принятое им, нам нужно было проплыть сотни миль, прежде чем удастся добраться до берега, а пройти такое расстояние на плоту было бы немыслимо даже и при благоприятном ветре.
   Будь у нас достаточное количество припасов, чтобы мы могли просуществовать с ними в течение нескольких недель, экипаж мог бы попытаться плыть куда-нибудь, но припасов у нас могло хватить только на несколько дней. Мы надеялись встретить судно, которое взяло бы нас на борт, но надежда эта была так слаба, что никто не смел думать о ней. Мы находились в одной из наиболее редко посещаемых частей Атлантического океана, бывшей вне навигационной линии, соединяющей две великие коммерческие страны. Вся надежда наша покоилась главным образом на португальских судах, идущих в Бразилию. Мы надеялись также встретить какое-нибудь невольничье судно, возвращающееся из Африки или отправляющееся туда за новым грузом; мы могли быть также замечены крейсером или военными судами, которые должны были идти к Огненной Земле, а оттуда в Тихий океан.
   Матросы ничего не делали, и все спорили о том, какие у нас есть шансы на спасение. Большинство этих бандитов были опытными моряками и в совершенстве знали все пути на океане. Некоторые из них думали, что положение наше вовсе не такое отчаянное; мы можем распустить парус, устроив мачту из шестов и весел; нас заметят тогда издали на каком-нибудь судне, которое возьмет нас и доставить на берег. Так говорили те из матросов, которые одарены были счастливой натурой, способной надеяться на лучшее. Другие, напротив, печально качали головой и представляли своим товарищам такие серьезные доводы, что мы совсем падали духом. Они говорили, что в этой части океана встречается мало судов; предположив даже, что их ходят здесь целые сотни, они не в состоянии будут приблизиться к плоту по причине штиля, потому что и сами будут стоять на одном месте, пока ветер не надует их паруса. Штиль может продлиться несколько недель, а как же жить до тех пор?
   Доводы такого рода заставили матросов произвести осмотр съестных припасов; странная вещь, но воды у нас оказалось больше всего. Бочку, стоявшую на палубе в тот момент, когда начался пожар, взяли потом и поместили между шестами, так что она все время плыла рядом с плотом. Открытие это вызвало большую радость среди матросов, потому что вода в таких случаях самое важное, а между тем о ней всегда забывают в последнюю минуту.
   Но за кратковременным взрывом радости последовало полное уныние. Матросы осмотрели все ящики, открыли бочки, перерыли мешки, но ничего не нашли, кроме сорока сухарей, достаточных только на один раз! Новость эта принята была с выражением глубочайшего горя; одни предавались отчаянию, другие бешенству. Осыпали упреками тех, которым поручено было позаботиться о съестных припасах; обвиненные оправдывались, утверждая, что они спустили бочку со свининой; но куда она делась? Скоро действительно нашли бочку и поспешили открыть ее... В ней оказалась смола.
   Нет возможности описать сцену, последовавшую за этим открытием; отборная ругань, обвинения, проклятия сыпались среди матросов, которые едва не передрались друг с другом. Смолу выбросили в море, причем едва не утопили и тех, которые поставили ее на плот. Какая надежда оставалась нам? Сколько времени проживем мы с двумя сухарями на человека? Не пройдет и трех дней, как мы начнем испытывать муки голода, и самая ужасная смерть постигнет нас по прошествии недели.
   Ужасное будущее усилило гнев одних и уныние других; проклятия и угрозы раздавались всю ночь, и одну минуту я боялся даже, что выбросят в море тех, кого обвиняли в измене экипажу.
   Вместо бочки со свининой, у нас оказалась другая бочка, которую лучше было бы оставить в добычу пламени, а между тем ее не забыли; содержимое ее было слишком драгоценно, чтобы не опустить ее раньше всего другого. Это была бочка с ромом; хмель мешает чувствовать ужас смерти, и матросы, потерявшие всякую надежду на спасение, бросились к ней, как в объятия друга.
   Не была ли это та бочка, которая при спуске в шлюпку упала и пробила бок последней? Не знаю... весьма возможно. На борту во всяком случае могли найти и другую, потому что среди съестных припасов этот напиток всегда находился в большом количестве. Это любимый напиток матросов, главный источник грубых наслаждений этих распущенных людей. Ром этот не отличался высокими качествами, а потому его никогда не прятали под замок; матросы могли свободно пить его, и не проходило часу, чтобы тот или другой из них не утолял своей жажды у этого отвратительного источника. Если бочка со свининой осталась на судне, зато ром был здесь и мог заменить ее, и некоторые из этих несчастных с дикой радостью кричали, что если ром не сохранит им жизнь, зато он сделает им смерть более легкой и приятной.

ГЛАВА XXXVII

   Едва появились первые проблески света, как все глаза устремились на горизонт; не осталось ни единственной точки на море, которая не была бы тщательно исследована, не было ни одного матроса, который не постарался бы стать выше своих товарищей, чтобы иметь возможность окинуть взором более широкое пространство. Но горизонт был пуст; не видно было ни паруса, ни мачты -- ничего, что бы указывало на жизнь; даже рыбы не волновали спящей воды, птицы крыльями своими не шевелили раскаленной атмосферы.
   Гички также не было видно нигде; она удалилась, по всей видимости, в направлении, противоположном направлению нашего плота. Нигде не замечалось ни малейшего признака "Пандоры"; последние обломки ее давно уже исчезли.
   Был полдень. Перпендикулярные лучи солнца жгли так немилосердно, что мы положительно нигде не могли укрыться от них. Затишье продолжалось по-прежнему. Никто не двигался на плоту, стоявшем неподвижно; к чему менять место. Одни сидели, другие лежали на досках. Большинство чувствовало себя слишком удрученными, чтобы ходить; некоторые более живого характера или вследствие обильного употребления рома разговаривали между собой и даже спорили.
   Очень часто то тот, то другой из них вставал смотрел на горизонт и, не говоря никому ни слова, возвращался обратно на свое место; молчание его служило доказательством печального результата осмотра. Появление паруса вызвало бы восторженные восклицания со стороны самого флегматичного из этих людей.
   В полдень все почувствовали страшную жажду, и более других те, которые пили ром. Каждый получил определенную пинту воды, то есть полбутылки. В обыкновенное время количества этого было бы совершенно достаточно, но под палящими лучами солнца полбутылки воды не принесли нам ни малейшего облегчения. Я убежден, что даже полгаллона, то есть две бутылки с четвертью не утолили бы моей жажды. Вода, полученная нами, тем менее удовлетворила нас, что была совершенно теплая. Лучи солнца, падая на бочку, согрели содержимое ее почти до точки кипения, а жажду невозможно утолить несколькими глотками горячей воды. Избежать такого неудобства было вовсе нетрудно; стоило только прикрыть бочку мокрым парусом, и вода сохранила бы всю свою свежесть, но никто не подумал о таком простом средстве.
   Отчаяние все сильнее и сильнее овладевало матросами, а вместе с тем и полная апатия; ни у кого не хватало больше энергии на то, чтобы принять какие-нибудь меры.
   Что касается сухарей, то их было слишком мало, чтобы делить на ежедневные порции; достаточно было одного раза, чтобы раздать все, что было у нас. Каждый из нас получил два сухаря на свою долю, и сверх того, осталось еще семь или восемь, которые решено было разыграть по одному в кости. Никогда не видел я более интересной и с большим воодушевлением разыгранной партии; можно было подумать, что на ставку поставлена громадная сумма. А, впрочем, какая сумма, собственно говоря, могла оплатить эти несколько кусочков хлеба!
   Шумное возбуждение, вызванное игрой и большим количеством рома, длилось всего несколько минут; когда был разыгран последний сухарь, все впали в прежнее уныние, и молчание снова водворилось среди матросов. Некоторые из этих несчастных, мучимые голодом, немедленно съели свои оба сухаря, тогда как другие, более сильные и предусмотрительные, съели только одну порцию, а остальное спрятали.
   Вечером, в самый момент заката солнца, на плоту все воодушевилось, и в сердцах матросов ожила надежда. Дело в том, что один из них, взглянув на горизонт, крикнул вдруг: "Парус! Парус!"
   Трудно представить себе безумную радость, вызванную этими словами; все вскочили со своих мест, хлопали в ладоши и как безумные кричали "ура". Одни размахивали шляпами, другие танцевали. Те, что больше всех отчаивались, как будто снова вернулись к жизни. Но если трудно было описать радость, вызванную этими словами, то еще труднее изобразить отчаяние этих несчастных, когда они убедились, что известие, сообщенное им, неверно.
   На горизонте не показывалось никакого судна, ничего не видно было на поверхности океана. Парус существовал только в болезненном воображении несчастного, крики и жесты которого показывали, что он сошел с ума.
   Да, не подлежало никакому сомнению, что несчастный стал безумцем. Некоторые из товарищей крикнули, что его надо немедленно бросить в воду. Никто не подал даже голоса, чтобы опровергнуть такое гнусное предложение, и несколько человек готовились уже схватить несчастного, когда последний, поняв, вероятно, их намерение, забрался в угол и сидел там не двигаясь с места; тогда его оставили в покое.
   Скоро случилось новое обстоятельство, в котором я был заинтересован больше всех и притом самым ужасным образом. Я до сих пор начинаю дрожать, когда вспоминаю ужасное решение, которое тщательно скрывали от Бена Браса до тех пор, пока нам не сообщили о нем.
   Два сухаря, розданные на человека, были съедены немедленно; с тех пор никто ничего не получал, кроме двух стаканов воды, которые раздавались нам каждый день, и голод становился невыносимым.
   С некоторого времени среди вожаков банды замечалось какое-то тайное соглашение; надо сказать, что несколько более энергичных человек сумели, несмотря на все выносимые нами пытки, взять власть над остальными. Сначала я оставался совершенно равнодушным ко всем этим совещаниям, но в конце концов я стал замечать, что, говоря между собой шепотом, они как-то странно посматривали на меня и на Бена Браса. Голодные взгляды их вызывали у меня крайне неприятное ощущение, и всякий раз, когда глаза их встречались с моими, они отворачивались и казались смущенными, как будто бы их застали на месте какого-то страшного преступного деяния. Я приписал голоду странное выражение их лиц и не заботился больше о них.
   На следующий день, однако, совещания эти стали повторяться чаще и показались мне более оживленными, нежели накануне. Бен Брас был также поражен и, хотя не знал результатов этих совещаний, догадался раньше меня, какова цель этих таинственных переговоров; он счел своим долгом сообщить мне о своем открытии, чтобы как можно осторожней подготовить меня к принятому решению.
   --Один из нас должен умереть, чтобы спасти других,-- сказал он,-- решено бросить жребий, и теперь идут рассуждения о том, как это лучше сделать. Нам, может быть, посчастливится, дитя мое; не надо отчаиваться.
   Не успел он это сказать, как один из матросов поднялся и потребовал внимания своих товарищей, которым он имеет сообщить нечто важное. Приступив тотчас же к делу, оратор объявил без всяких предисловий, что один из нас должен немедленно умереть; у нас есть еще вода, но этого мало, потому что без пищи мы все умрем, а для того, чтобы была пища, необходимо, чтобы кто-нибудь пожертвовал собой...
   Но каков был мой ужас и гнев моего друга, когда один из самых влиятельных вожаков банды, американец, не только не возражал против предложенного способа, но прямо указал на меня.
   Свирепый американец высказал разные доводы в защиту своего предложения, которые приняты были без возражения; они матросы, говорил он, а потому старше меня, простого юнги, который не имеет права изъявлять требований на бросание жребия. Между нами нет равенства, и я не могу, следовательно, разделять шансов, которыми могут пользоваться они, как матросы. Это очевиднее очевидного.
   Бен Брас старался подействовать на сердце своих товарищей, но бандиты не знали жалости. Каждый из них радовался такому решению, которое избавляло его от опасности быть избранным по жребию. Доводы американца успокаивали их совесть, и гнусное предложение взяло верх над убеждениями моего великодушного друга.
   Итак, решено было, что я должен умереть; уже шесть или восемь лютых зверей направились ко мне, собираясь схватить меня, когда Бен Брас, бросившись одним скачком к каннибалам, закрыл меня своим телом и, выхватив из-за пояса нож, угрожал убить первого, кто тронет меня.
   -- Назад! -- кричал он.-- Назад! Низкие вы люди! Никто не тронет мальчика, не убив сначала меня. Весьма возможно, что съедят его первого, но умрут-то прежде него другие!
   Вдруг я заметил, что выражение лица Бена изменилось; он махнул рукой в знак того, что хочет сделать одно предложение, и ему удалось добиться тишины.
   -- Матросы,-- сказал он,-- в нашем тяжелом положении нам не годится ссориться!
   Голос Бена стал почти умоляющим; было очевидно, что он придумал какой-то компромисс. Было неблагоразумно продолжать борьбу, которую он объявил сначала.
   -- Смерть ужасная вещь,-- продолжал он,-- но я не могу не согласиться, что один из нас должен быть принесен в жертву для спасения других; это лучше, чем погибать всем. Но вы знаете, что обычай требует в таком случае, чтобы лицо, которое должно умереть, было бы избрано по жребию.
   -- Мы не хотим знать этого обычая,-- крикнуло несколько голосов, сопровождая их отборной руганью.
   --Ну, если все вы такого мнения,-- продолжал Бен, не меняя тона,-- и если юнгу должны съесть первым, я не нахожу нужным сопротивляться дольше... Я согласен с вами и не защищаю его.
   Слова эти поразили меня, и я поднял глаза на Бена. Неужели он говорит серьезно, и неужели он отдаст меня этим бессердечным людям! Он не обратил на меня никакого внимания, продолжая смотреть на матросов, и мне показалось, что он хочет еще что-то сказать им.
   -- Но,-- возразил он после минутного молчания,--с условием...
   --С каким? -- нетерпеливо крикнули несколько голосов.
   -- С небольшим,-- ответил Бен.-- Я прошу вас оставить ему жизнь до завтрашнего утра. Если с восходом солнца мы не увидим паруса, вы можете поступить с ним по вашему желанию. Вы поступите справедливо, доставив ему это единственное средство спасения; если же вы не согласны на это,-- прибавил он, переходя в прежнее наступательное положение,-- я буду биться с вами до последнего издыхания и повторяю вам, если он и будет съеден первым, то не он во всяком случае умрет первым!
   Слова Бена произвели ожидаемое им действие. Как ни были грубы эти люди без сердца, они не могли не согласиться, что требование такого рода вполне справедливо, хотя я думаю, что на них больше всего повлияла решимость Бена, с которой великодушный друг мой размахивал перед их глазами сверкающим лезвием своего ножа. Какова, впрочем, была причина, побудившая их принять это предложение Бена, безразлично; но спустя минуту матросы, которые приблизились к нам с целью схватить меня, удалились с мрачным видом и улеглись на прежнее место.

ГЛАВА XXXVIII

   Трудно описать волнение, овладевшее моей душой. Я избежал лишь немедленной казни, которую отложили, но смерть моя была все же делом решенным. Встретить какое-нибудь судно было так мало шансов, что мне не оставалось ни малейшего проблеска надежды.
   Все старания Бена были бесполезны. Наступит день, а так как было достоверно, что мы не встретим судна, то покровителю моему придется сдержать слово, данное моим палачам. Я испытывал то же чувство, какое испытывает приговоренный к казни, час исполнения которой ему известен, с той разницей, что я не знал за собой никакого преступления и умирал невинным.
   Вы поймете, конечно, что я не мог закрыть глаз. Да и кто может спать, зная ужасную судьбу, ожидающую его при пробуждении? С какой тоской думал я о своей семье и своих друзьях в Англии, которых я не увижу больше! Как упрекал я себя за то, что ради страсти к морю ушел из родительского дома!
   Завтра ранним утром, когда взойдет солнце, меня зарежут, не дав возможности защитить себя, и смерть моя останется неизвестной. Палачи мои, надо полагать, недолго переживут меня, а те из них, которым удастся, быть может, спастись, никому не откроют тайны моей трагической судьбы. Никто не услышит обо мне; все те, кого я люблю, не будут знать о моей печальной участи. Так, впрочем, лучше... Но какая ужасная судьба!
   Мы с Беном Брасом по-прежнему оставались на нашем маленьком плоту; мы лежали так близко друг к другу, что соприкасались плечами. Он мог шепнуть мне на ухо все, что хотел, и никто не услышал бы его; но он был погружен в какие-то глубокие размышления и не хотел, по-видимому, нарушать молчания, а потому и я не говорил с ним.
   Наступила ночь, обещающая быть очень темной; к вечеру на горизонте показались густые тучи, и хотя море было еще покойно, видно было, что оно скоро изменится. После захода солнца тучи эти поднялись выше, заволокли собою небосклон и луну таким густым покровом, что она совершенно скрылась из наших глаз. Море не искрилось больше вокруг нас, как в предыдущие ночи; тучи, отражаясь в нем, придавали ему мрачный оттенок, вполне гармонирующий с моими печальными мыслями.
   Я указал своему товарищу на перемену, совершившуюся в атмосфере, и сказал ему, что нахожу ночь слишком темной.
   -- Тем лучше, дитя мое! -- кратко отвечал он мне и снова погрузился в прежнее молчание.
   Я долго ломал себе голову над его ответом.
   "Тем лучше! -- повторял я про себя.-- Что он хотел этим сказать? К чему хорошему может служить такая темнота? Какую пользу может он извлечь из нее? Мрак не может же привлечь к нам суда, солнце взойдет, и я должен буду умереть. Что значат эти слова Бена Браса и почему он так ответил мне? Не с намерением ли ободрить меня, внушить мне надежду?.. С той минуты, когда он добился отсрочки для меня, он не сказал ни единого слова. К чему?.. Он не мог ни утешить меня, ни облегчить моих страданий, а между тем он сказал:"Тем лучше"".
   Я хотел уже спросить его, что он подразумевал под этим, но в ту минуту, когда я хотел обратиться к нему, он отвернулся от меня, и я не мог больше говорить с ним так, чтобы никто не слышал нас. Благоразумнее всего было молчать, и я решил подождать более благоприятной минуты, чтобы спросить его относительно ответа, которого я не понимал.
   Темнота стала до того непроницаемой, что я с трудом различал своего друга, находившегося подле меня; даже большой плот казался мне какой-то бесформенной массой, белый парус которого смутно выделялся на черном фоне неба. Несмотря, однако, на эту темноту, мне показалось, что я вижу нож в руках Бена Браса и что он держит его так, как человек, собирающийся пустить его в ход. Но каково было его намерение?
   Вдруг мне пришло в голову, что он что-то подозревает, что он не доверяет моим палачам и боится, что они не захотят ждать утра для исполнения своего гнусного решения. Опасаясь нападения с их стороны, он разместился между ними и мною таким образом, что ему можно было защитить меня, если они вздумают нарушить свое слово.
   Как я уже говорил раньше, мы с Беном лежали на тех же досках, на которых находились в момент отплытия от "Пандоры"; они были привязаны к большому плоту сзади, то есть когда ветер гнал его, мы плыли позади. Фигура покровителя моего была обращена в сторону матросов; мне показалось, что он не лежит, а сидит на корточках и ищет что-то. Как бы там ни было, но пробраться ко мне нельзя было, не перешагнув через его тело, и я предположил, что с этим именно намерением он и принял такое положение.
   Усиливалась не одна только темнота, а вместе с ней усиливался и ветер, поднявшийся в тот же самый час, как и в предыдущую ночь. Плот быстро скользил по морю, и по шуму, производимому им, можно было судить о скорости его хода. Погруженный в какое-то оцепенение, прислушивался я к этому однообразному шуму, который мешал мне думать о чем-нибудь, когда я был поражен одним обстоятельством, которое сразу вывело меня из моего оцепенения; плеск воды становился глуше, а шум все тише и тише и, наконец, совершенно прекратился. Я предположил, что упал парус, так как ветер продолжался, а плот, между тем, не двигался больше.
   Я с удвоенным вниманием стал прислушиваться и к великому удивлению своему услышал шум, производимый плотом, но только в отдалении. Я хотел спросить своего спутника о причине такого явления, когда по морю пронесся бешеный крик, а за ним смешанный гул раздраженных голосов.
   --Спасены! -- вскрикнул я, вскакивая от волнения.-- Спасены! К нам приближается судно, не правда ли?
   -- Да, мы спасены, дитя мое, но только от этих негодяев! -- отвечал мне голос Бена Браса.-- Ветер угнал их от нас и, пока он дует, нам нечего бояться их.
   Я заметил тогда беловатую точку, которая скоро исчезла на горизонте; это был парус гонимого ветром плота. Бен перерезал веревки, соединявшие с плотом наши доски, и он находился теперь в нескольких сотнях сажен от того места, где мы стояли. Среди тьмы, окружавшей нас, матросы не заметили действий Бена; но в конце концов они все-таки, вероятно, распознали, что мы отделились от них, и вот тогда-то разразились они криками и угрозами, которые достигли нашего слуха.
   -- Не бойся ничего, они не могут напасть на нас,-- сказал мой покровитель.-- Вздумай они даже догнать нас, когда ветер утихнет, то и тогда это им не удастся, потому что их грузной махине не поспеть за нашим плотом. Но так как нам следует увеличить расстояние, существующее между нами и этими бандитами, то вот, дитя, возьми это, греби и не теряй мужества.
   Не знаю, каким образом удалось Бену достать два весла, взятые им, вероятно, с большого плота; он дал мне одно, а сам взял другое, и мы, держа путь в сторону, противоположную от матросов, то есть против ветра, гребли всю ночь, не переставая. Мы остановились отдохнуть только когда начало рассветать; мы осматривались кругом, надеясь увидеть какой-нибудь парус. Но, увы, взоры наши ничего не различали; кругом нас было лишь пустынное море, даже плот скрылся совершенно из виду. Мы были одни!
   Я мог бы рассказать вам еще много об опасностях, которые нам пришлось пережить до того благословенного часа, когда мы увидели белые паруса прекрасного судна, которое взяло нас к себе на борт и доставило в Англию, где мы увидели всех, кого любим. Но я не хочу утомлять вас этими подробностями. Достаточно сказать вам, что мы спаслись; не случись этого, мог бы я разве рассказать вам всю эту историю?
   Да, мы живы до сих пор, Бен Брас и я. Мы остались моряками и плаваем по морям, но не под командой такого чудовища, каким был продавец невольников. Мы оба теперь капитаны. Я служу на судне, принадлежащем Ост-Индской Компании, а друг мой на коммерческом судне, таком же красивом, каким была "Пандора", и состоит в числе совладельцев этого судна.
   Бен Брас ведет честную и законную торговлю на берегах Африки; он торгует слоновой костью, золотым песком, пальмовым маслом, страусовыми перьями, но не человеческим мясом. Дела его идут хорошо, и всякий раз, когда он возвращается домой, он откладывает значительную сумму в банк. Я радуюсь его удачам, да и вы, читатель, надеюсь, порадуется за моего превосходного друга.
   Что касается людей из экипажа "Пандоры", то ни один из этих разбойников, ни в гичке, ни на плоту, не увидел больше берега; все они погибли, и ни одна рука не поддержала их в последний час, ни одна слеза не была пролита в их воспоминание. Бог один только видел их агонию, и когда судно, встретившее плот, приблизилось к нему, чтобы спасти несчастных, они не существовали больше. Жертвы их были отмщены!
   

-----------------------------------------------------------

   Компьютерный набор, редактирование, спелл-чекинг Б.А. Бердичевский
   Источник: Майн Рид Библиотека П.П.Сойкина т.8 Санкт-Петербург, издательство LOGOS
   http://www.borisba.com/litlib/cbibl_.html
   Компьютерная литбиблиотека Б. Бердичевского
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru