Прус Болеслав
Сон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Sen.

Сон

Рассказ Болеслава Пруса

(с польского)

   Был на четвертом медицинском курсе один бедный студент. Он имел один урок, за который получал по 6 руб. ежедневно от машиниста железной дороги, на Праге, и еще на Подвале у торговца по 3 руб. в месяц. Жил он сам за 4 руб. в Пивной улице, в четвертом этаже, но этой платы не вносил он аккуратно не потому, что хотел обмануть хозяина, но потому, что у него не хватало денег. Студент носил выбеленный по швам мундир с совершенно красными пуговицами, цвета его брюк определить было невозможно; свои карманы он называл торричеллиевой пустотой, говоря, что они спрятались от стыда, и место их заняли дыры, уходящие в глубину земли. Вследствие высказанных финансовых затруднений, у этого бедного студента всегда что-то теснило грудь; голова его была всегда опущена, но не от горя, а от того, что она, бедная, помещала науки несравненно более, чем могла выдержать его тонкая шея.
   "Если бы я был Богом -- я иначе сотворил бы свет", -- говорил иногда студент. -- "Нашел бы себе урок по 30 руб. в месяц, обедал бы каждый день, справил бы зимнее пальто, платил бы за помещение и... А так"... Иногда, пускаясь в фантазию о будущем, он думал: "Дал бы сто дукатов тому, кто бы мне сказал, кончу ли я медицину или нет?.. Потому что с таким дурацким кашлем, с этими припадками горячки, с этим плевание... впрочем, что мне там!.. Не я буду виноват, если Европа потеряет хорошего лекаря... Я бы роскошно лечил!.. Каждому пациенту я давал бы один и тот же рецепт: сухое помещение, каждый день отапливаемое, завтраки и ужины можно не есть, но обед непременно; одежда должна быть целой и применимой ко времени года, притом необходимо иметь две собственные сорочки и... оберегаться лекарей и лекарств".
   Однажды перед праздником Рождества Христова он получил на Праге за урок 5 руб. Наш приятель находился в сильных хлопотах, хотел заплатить хозяину за квартиру за июль месяц, а тут пришлось отдать отъезжающему товарищу 3 руб. долгу, лавочнику 5 золотых грошей, 20 за пищу из кухни и караульному был должен рубль... Откуда же тут взять за квартиру за июль?
   Так он был озабочен недостатком баланса в своем бюджете, что воротился домой в полдень. Когда отдал рубль за услуги сторожу и попросил ключ от помещения, сторож отказал, почесывая в голове, сказав: "Прошу извинить меня, господин, потому что в 4--й этаж уже поместили"...
   "Кто?... каким образом? Что за разбой?" -- закричал студент, машинально опустив руку в карман, в котором у бандитов бывают пистолеты, а у обыкновенных смертных -- деньги.
   "Хозяин говорил, -- сказал сторож, -- что вы, господин, не платите уже полгода, поэтому велел вынести ваши вещи в мою избу, а помещение занял маляр. Беда там, -- добавил сторож, -- жена, двое детей, и уже сегодня заняли у меня картофелю и углей. Если бы не ваше помещение, -- говорил маляр, -- наверно пришлось бы им замерзнуть на улице с детьми..."
   Бедный медик глубоко задумался...
   "А если это так, то я могу уступить. Но если бы он поместил Блоха или Кренсберга, показал бы я хозяину, что значит не исполнять своих обязательств!"
   Покачал он головой и вышел на улицу, не спросив даже о своих вещах, что было достойным настоящего мудреца, который из богатств владеет зубной щеточкой, полотенцем и анатомическим атласом.
   Уж он не думал ни о маляре, ни о хозяине. Ему казалось, что у него небольшая горячка и что вследствие целодневного поста не мешало бы чего-нибудь перекусить, хотя он и не чувствовал голода, но горячка, а может быть и привычка, много значат в таких случаях. Зашел он к торговке, взял жиру из костей, две сухих колбаски и, как человек практичный, кусок черного хлеба, и всю эту покупку глубокомысленно приказал завернуть в сахарную бумагу. Ему казалось, что торговка, осуждая его, думала о нем как о полуночном беглеце и глядела на него с удивлением; между тем торговка думала о нем как о вечном голыше и приглядывалась к деньгам, которые он ей дал, не фальшивые ли они.
   Получив 10 грошей сдачи, наш приятель очутился на улице, где по снегу, распускающемуся в грязи, ехали воза с мясом, сыром и печеньем и санки, наполненные любителями поэтических наслаждений. На углу улицы какая-то старая женщина, одетая в лохмотья, схватила его за руку и стала неистово кричать:
   -- Господин, господин! Как мы бедны!!.
   "Очевидно, она почуяла запах сушеной колбасы (эти голодные имеют прелестное чутье)" -- подумал медик и, чтобы избегнуть компрометирования, отдал бабе последний десяток грошей.
   -- Да даст Бог тебе счастья!.. -- закричала особа в лохмотьях, когда-то, должно быть, бывшая большой барыней, так по крайней мере показывали ее выкрикивания, полные декламации, вызывающей полнейшее сочувствие.
   Бедный медик вырвался из ее объятий "как голый из укропа". "Компрометирующая меня баба", -- думал он. "Ее шаль и мой мундир так похожи друг на друга, что люди готовы подумать о нашем родстве".
   В звуке колокольцев, стуканье дрожек и санок о каменную мостовую ему чудилось, что слышит ее благословения, произносимые насколько приятным, настолько же гнусавым голосом:
   -- Да даст Бог тебе счастья!..
   "Счастье!" -- думал он, идя по улице, где его толкали прохожие. "Что это значит -- счастье? Неоднократно слышал я это слово, хотя нет недостатков в моей жизни, и имею право назваться совершено довольным, но не смел бы, однако, утверждать, что когда-нибудь был и счастливым".
   "А вечер в дер. Байфа что-нибудь да стоит. Пусть меня черти возьмут, если и не съел один 5 сардинок, полфунта сыра, не считая булок. А пуншу что!.. Оригинальный арак de Soa от Фукса, бургонское от Малиниака, лимоны... лимоны были, кажется, настоящие... Пил и ел как великий князь. Даже были барышни, если не ошибаюсь, высшего круга, которым обеды дают только порциями... Не могу, однако, сказать, чтобы было это счастьем, хотя после этого пуншу, уже во втором этаже меня так разобрало... Пуншевое настроение, даже дружество барышень высшего круга не есть настоящее счастье. Чего только не доставало на этом вечере?.. Было пение, вино, женщины, а, однако, все кончилось невесело. Значит, что же есть счастье?.."
   Назад тому 12 лет, когда он ехал в легком плаще на Рождество домой, ему было так сильно холодно, что думал -- замерзнет в дороге. Пальцы и уши жгло морозом, носа он не чувствовал, ноги были словно деревянные, а по всему телу пробегала дрожь. Когда он приехал домой, ему дали стакан горячего чая с молоком, лег в постель и закостенелые ноги начали разогреваться; тогда он почувствовал неведомую до тех пор роскошь; с удовольствием вспоминал о том, как жгло ему уши, что дрожь осталась где--то на дворе, и представлялась ему потешная голова отца с ненатурально большим но
   сом, который двигался тенью по стене. А как весело горела свеча и как спокойно засыпал он сам, тешась, что мороз так хорошо его помучил.
   После в его жизни было больше таких морозов, дрожаний, голодов и всякого рода лишений. Удивительная вещь: ни одного из этих случаев не отдал бы он за вечер с пуншем и барышнями, и даже за 30 руб. урок, потому что каждое лишение оставляло в его душе как бы блеск, сладость и тепло, которых ничем невозможно заменить. "Значит, что же такое счастье?" -- думал он. "3абавная история!.."
   В эту минуту увидел он, что он в Саском саду, на который уже начал падать вечерний сумрак. За черными ветвями деревьев, сквозь черные решетки сада видны были тут и там в окнах зажженные огни. По аллеям сновало несколько прохожих, спешивших к воротам, словно их гнали ночь и мороз. На снегу играло несколько псов, а один, выделяющийся своей худобой и поджатым хвостом, присматривался к ним издали, выделывая задом такие движения, точно хотел сесть на задние ноги, чтобы растереть себе передние; эта картина напомнила бедному студенту, что он и сам дьявольски замерз. Поэтому он положил свой сверток с хлебом и колбасами на скамейку и начал бегать по аллее, бить руками по бокам и разогревать уши.
   "Надо сознаться", -- думал он, чувствуя утешительный результат гимнастики, -- "что человек сотворен много лучше, чем собака, которая не сумеет разогреть себе ушей". Вдруг под скамейкой он услышал беспокойные движения собаки. Взглянул... его сверток лежал в снегу развернутым, колбасок уже в нем не было, а остаток хлеба с большим азартом доедал тот самый пес, который перед этим с такой меланхолией смотрел на игру своих товарищей. Теперь он приседал на зад, очень поджал хвост и его туловище казалось несколько полнее.
   Пес завизжал, скорчился и быстро убежал в сторону ближайших ворот, жалостно визжа: "ай, ай, ай, ай!"
   Теперь, смотря па порванную бумажку и остаток недогрызенного хлеба, наш приятель ясно почувствовал, что ему холодно, что ему сильно хочется есть, что у него нет крыши над головой, и будь что будет, а студент 4-го курса медицины не может находиться в такой двузначной позиции.
   "Чего я тут буду дожидаться на улице, возьмут меня перемерзшего в каталажку! -- думал он -- У меня ведь есть очень порядочное место: кто-нибудь из наших должен быть дежурным в клинике Млад. Иисуса, пойду туда и заменю его. Высплюсь зато как ангел, поем и выпью..."
   Через 10 мин. он был уже в клинике, где и застал дежурного товарища, которому высказал желание заступить его на ночь при больных. Товарищ пристально вгляделся в него и потом уверил, что он своих больных не уступит ни за какие деньги, а что даст ему кровать в особой комнате, которая как раз свободна. Товарищ был даже так внимателен, что помог ему раздеться, велел принести чаю, положил его, покрыл и даже вставил ему термометр под мышку.
   -- Но ведь ты не думаешь, товарищ, что я болен? -- спросил, смеясь, наш приятель. -- Вся вещь в том, что хозяин выбросил меня сегодня, и я не имею где спать...Если бы не это, то я и не думал бы заглядывать в клинику.
   Дежурный потакал гостю, соображая, что если бы не слишком пустой желудок, затруднительное слегка дыхание, 40оt и ни пульс 120 ударов в минуту, то нашего приятеля можно бы было принять за человека совершенно здорового. Между тем, бедный медик чувствовал себя с каждым часом все лучше, был очень доволен госпитальной кроватью, ежеминутно вызывал товарища на диспуты по философии о том, в чем именно заключается счастье, и для чего дана человеку жизнь. А уже около 10 часов вечера был так здоров, что не только постоянно смеялся и пел, но даже непременно хотел уйти в город, где, по его соображению, было уже солнце и лето. Почти силой должны были задержать его в кровати, пока он не впал в совершенное беспамятство, в котором не слыхал голосов и не видел подходивших людей.
   Пред его закрытыми глазами представлялся совершенно другой свет.
   Казалось ему, что он в деревне и смотрит на небо во время захода солнца. Небо казалось ему лазурным океаном, покрытым золотыми и серебряными степями, наполненными дивными человеческими, звериными и растительными фигурами.
   "В самом деле у меня горячка, -- думал больной. -- Разве что-нибудь может препятствовать мне смотреть, когда это так забавно?.."
   Поэтому он смотрел на этот край со скептической улыбкой, как человек, которому повязывают исчезнувшие образы и рассказывают сказки.
   Прежде всего ему бросились в глаза предметы. Листья деревьев имели, как и у нас, зеленый цвет, кора бурая, песок был желтый, земля серая, цветы розовые, белые, голубые, и все это представлялось ему в лучшем колере и блеске. Такие колеры можно видеть только на облаках или на каплях утренней росы. Медику представлялось, что будто каждый предмет не только отдавал внешним светом, но и сам просвечивал внутренним, непонятным, собственным светом. Из всего этого выделялась дивная игра цветов, полная собственной жизни.
   Благодаря этому свету, всмотревшись хорошенько, можно было видеть жизненное движение каменьев, которые сжимались и разжимались, меняли формы, как внешние, так и внутренние, за каждой переменой температуры, сгущением воздуха, даже за каждым движением и отголоском, который раздавался в их соседстве. Можно было видеть иногда быстрое, иногда медленное движение соков в деревьях, дыхание их листьев, нарождение новых почек. Казалось, что при более сильном напряжении зрения можно бы увидать, несущиеся как облака в головках мысли и перемещающиеся в сферах людей чувствования.
   Кроме того, каждое содрогание каменьев, шелест листьев, дуновение ветра, даже перемена человеческой физиономии сопровождались приятным звуком, похожим на мелодию или говор, или точно сам себе предмет что-то толковал и рассказывал слушателям, или точно с голосами других слился в какую-то огромную мелодию, или распространенный рассказ. Этим способом, не мешая себе, разговаривали цветы и целый лес, капли воды в океане, зерна песка и незримые цепи гор. Для наблюдения за этими тайнами природы не нужно было никаких специальных метод, потому что каждая вещь сама открывала и рассказывала свои тайны, хотя художественным и звучным, но простым и ясным языком.
   В этой особенной стране, где люди, звери, даже разбитые камни жили, чувствовали и разговаривали, где песок блестел как золото, и дикий камень издавал лучи света, такие как алмаз, бедный студент, всматриваясь пристально, увидел неожиданное явление.
   Все там было прекрасно: мужчины, женщины, деревья и каменья; но наилучшим было то, что на земле называется бедным и страдающим. Шелк, бархат, камни и золото, среди общего богатства, казались обыкновенными и бледными в сравнении с толстым полотном, с фагагой, липовыми лаптями мужиков и лохмотьями нищих, которые имели здесь что-то такое оригинальное, что заставляло обращать внимание. Обыденные лица и красивые казались обыкновенными, но худые, поломанные и покрытый пылью тела будили интерес. При взгляде на красивого человека бедный студент махал рукой и думал: "Эх! Такой же он, как миллионы других, видимо только ничем не разбит в жизни, но каждый калеченый и раненый интересовал его, и он говорил про себя: этого несчастного должно быть дьявольски изъездили..."
   Тот же самый интерес в поле возбуждал треск деревьев, расселены зданий я целых поселений, происходящие от землетрясений. Студент не спрашивал, откуда происходят явления вещей обыкновенных и необыкновенных, потому что на этом свете все, как обыкновенное, так и необыкновенное, рисуется в ярких цветах; его занимала в высшей степени каждая необычайность я перемена в обыкновенном явлении. Это было ему как бы книгой, куда он записывал важные случаи.
   "Интересная вещь, -- говорил он, -- какое мне припомнилось выражение: благословенны младенцы и претерпевающие... Должен сказать, что младенцы кажутся очень художественными, тогда как претерпевающие полны драматизма".
   Там, где скалы сапфиров и топазов, откуда бегут потоки воды, подобные водопадам, где скрывался несчастный Цезарь от видений 100 тысяч побитых воинов, -- студент увидел группу баб. Были там банкиры в вышитых перлами воротниках, графини в браслетах с алмазами, графы в коронах со страусовыми перьями и все они с завистью и с сожалением толпились около старой жидовки, сидящей у бочки селедок.
   Одежды этих дам по полям усыпанные смарагдами, сапфирами, рубинами и аметистами, которые прорезывал ряд алмазов, казались ему старыми тряпками, между тем как бархатная кофта жидовки, из которой повсюду вылезала вата, имела цвет и блеск хорошей фанзы, усеянной кусками серебра. И красивые лица женщин выглядели смущенными и даже (страсть сказать) бездушными. Казалось, что это были трупы, в которых едва тлелась искра жизни, всегда угасающая и дрожащая о том, чтоб совсем не угаснуть.
   Всмотревшись ближе, студент узнал, что эти дамы никогда ничего не делали и ничего не видели неприятного в жизни. Их духовная жизнь была усмехающейся и грозила обратиться в ничто, и для того чтобы несколько отрезвиться от этой убийственной мысли, несчастные собрались около этой старой торговки, которая из жалости позволяла им смотреть в окно своей жизни и оттуда почерпать отдых для вечно умирающей груди.
   История торговки была очень проста: давала она ежедневно, в течение 30 лет, по 1 селедке и по куску хлеба бедному, который в пятницу утром раньше всех проходил мимо ее бочки.
   Студент посмотрел в окно ее жизни и увидел словно аллею людей разных лет, сидящих или лежащих на улице, на снегу, под забором, на лестницах, на малярных лесах, и каждый из них ел селедку с хлебом и над каждым был виден жребий его жизни. Этот хотел убить себя с голоду, но одаренный торговкой, набрался охоты жить, тот хотел украсть, но в пору дана помощь, и он избавлен от тюрьмы, иной хотел бросить маленьких детей, иной убить человека за деньги, но каждого воротила с худой дороги маленькая селедка в кусок хлеба.
   Студент сочувствовал голоду и гневу этих бедняков и потом получил радость и возбуждение лучших мыслей. Видел их родственников, избавленных от недоли, и людей, которые могли сделаться жертвами их дикости. Среди этой целой громады сновал толстый банкир, который, увидев раз, как добрая жидовка наделяла бедняка селедкой, завел бесплатные обеды для бедных и также как и она спас не одного от несчастья. Одним словом, через окно старой жидовки виден был огромный мир людей, обрадованных, злых, успокоенных и ожидающих получить помощь. Все они умножались и давали начало новым терпениям и успехам. Такое между ними царило движение, что бедные салонные дамы, в которых угасала жизнь, снова оживали, находили потухающий свет в душе, для того чтобы еще более чувствовать жизненную пустоту.
   Между тем старая жидовка в оборванной кофте с руками, сложенными на животе, прижмурившись, качала головой с жалостной усмешкой. Она попробовала смотреть в окно своей жизни, потому что добрая душа ее была усеяна воспоминаниями о добре, как дерево усеяно листьями.
   "Та баба, которой я дал гроши, непременно выворожила мне счастье. Из того, что я вижу, начинаю додумываться, что самая великая защита -- это терпение, а самое великое счастье -- добрые дела. Умножаются, бестии, как мыши, каждый делает сотню добрых дел, а каждый из тех сотен делает опять сотни. Между тем бедный Цезарь кажется смешным, потому что с ним римские инвалиды от начала веков ведут процесс о потерянных ногах и головах (драгунское счастье), а дамы большого света беспрестанно трудятся, продолжая род духовного худосочия.
   Таким образом я, -- добавил он -- могу вести тут очень приятную жизнь. У меня дырявый мундир, желудок настолько пуст, что мог бы конкурировать с окном торговки, и в конце концов я ничего не сделал дурного, что бы могло испортить мое душевное настроение".
   В эту минуту он услышал страшный вопль: "ай, ай, ай, ай!"
   Дрожь пробежала по его телу, и ему показалось, что в уши его вбивают пистолеты, он почувствовал такую сильную боль, что вокруг него побледнели все прелести сна.
   Шум отдалился, и постепенно все утихло, и испуганный студент подумал:
   "Что за дьявол (если подобное выражение можно произнести в таком месте), что это? Это, наверно, этот пес, которому я дал в зубы в Саском саду? Падаю в ноги!.. Если мне устроят подобный концерт, то хоть беги...
   Но если за подобную несправедливость мне устраивают подобный бал, то интересно, что будет тем господам, у которых дать кучеру в зубы относится к шику?..
   Надо бы, однако, посмотреть, -- подумал он, -- какой у меня капитал заслуг. Или я похожу на счастливую торговку, которая через свое окно видит легион оборванных, или же на тех красивых дам, которые дохнут здесь, как рыбы, вынутые из воды?"
   Едва он это сказал, как почувствовал, что в его сердце явилось 1000 лучей, золотой нитью бегущих в землю и захватывающих гробы родителей, дома, где он провел детство, деревья, под которыми он бегал, камни, на которых измученный сидел, потоки, откуда пил воду. И еще другие сердечные лучи захватывали его товарищей и любимые книги, знакомых барышень, даже газеты и парадиз театра.
   Все это были предметы и люди, которых он любил. Благодаря этим лучам или нитям, соединявшим его с ними, его собственная жизнь в тот момент сделалась лучше в 1000 раз. Чувствовал он радость одного из товарищей, который в это время подъезжал к своему дому на праздник, другого, который собирался с визитом к одной милой барышне, следил за бегом мыслей третьего, который играл в шахматы, и четвертого, который приготавливался к экзамену. Сладостное волнение лилось в его душе и от деревьев, покрытых снегом, и от старого дома, в котором ветер хлопал изгнившими ставнями.
   Но между 1000 золотых лучей, которые приносили ему чужую радость или чувственное "жаль", нашлось несколько черных нитей, которые соединяли его с нелюбимыми людьми и вещами. Последние отравляли его счастье, потому что тешился ли или грустил человек, нелюбимый им, черная нить одинаково держала его за сердце с какой-то острой и жгучей болью.
   "Значит любовь на самом деле дает счастье, а ненависть -- несчастье, -- говорил он, задумавшись, -- чувствую, что ни одну из этих золотых и черных нитей порвать невозможно. А может быть, все это имеет свою реальную цену предосторожности: "любите даже врагов ваших?.." тогда было бы фактом, что через любовь и незнанье мы сближаемся с людьми, которые делаются не отдельной частью нашей души...
   Эхе! -- подумал он, -- старые сказки... Должно быть у меня здоровая горячка, если даже на 4 курсе медицины приходят мне в голову подобные глупости... Неужели меня всегда будут беспокоить эти черные нити? -- думал он дальше, и рассудок отвечает ему "навсегда"; потому что то, что раз сделалось фактом, не может погибнуть ни в природе, ни в мыслях. Если каждая прибыль воды замечается на берегах, если каждая геологическая эпоха записывается в таблицах, то почему не имел бы я права записывать валы человеческих мыслей и чувствований? Со временем могут их покрыть новые взгляды, но совершенно стереть -- никогда... "Глупая история" -- проворчал студент и, чтобы отогнать докучливые думы, ползущие к нему по пятам ненависти в сердце, словно черви, решил рассуждать о новом предмете:
   К чему в человеческой жизни существует терпение и для чего радость?
   Когда он это подумал, в мыслях его произошла большая перемена: вместо ясных светлых селений увидел он черную кузницу, где работали две гигантские фигуры, сверхъестественных форм.
   Один гигант дул мехом на огонь, откуда выскакивали искры менее макового зерна, а другой хватал эти искры и запирал их в гранитные бомбы, такие огромные, как в кармелитские бани.
   -- Добрый день! -- сказал студент, -- что вы это, мастера, делаете?
   -- Я -- отвечал стоящий у мехов, -- я сгоняю сюда семена душ.
   -- А я -- добавил другой, -- запираю их в людские тела.
   -- Фу! -- вскрикнул студент. -- Осмеливаюсь поверить, чтобы такие ничтожные семена прибили такую крепкую оболочку. Ведь эта гранитная бомба будет аршина три толщиной; каким, спрашивается, образом такие мелкие семена души могут из нее выпустить отросток?
   -- Если бы вам дать менее толстую оболочку, -- проворчал другой гигант, -- скоро бы вы с ней справились, негодяи!..
   -- Третий мастер вам скажет, как это делается, -- отвечал стоящий у мехов, по-видимому более снисходительный.
   В это время бедный медик увидел на пороге кузницы третью, еще злобнее нахмурившуюся фигурку, которая совершала удивительную работу. Брала она гранитные бомбы с запертыми в них искрами и страшным стальным сверлом при помощи 1000 фунтового молота делала отверстия в гранит до средины.
   От каждого удара гранит стонал и плакал кровавыми слезами, и в этот момент из ср едины его отверстия выделялась тонкая струя света. Тогда гигант выбрасывал бомбу из кузницы на воздух, там струя росла и покрывалась ветвями или уничтожалась, а гигант брал новую бомбу, снова вбивал в ср едину ее сверло, и снова добывал струю света, которая, пущенная на воздух, росла и т.д.
   -- Извините, -- сказал студент, дотрагиваясь рукою шапки, -- а что это вы, мастер, делаете?
   -- Помогаю развиться душам -- отвечало страшилище.
   -- Даже гранит скрепит -- сказал студент.
   -- А посмотрите вы, что делается с душой...
   Медик вышел и, став против кузницы, смотрел на группу гранитных бомб. Каждая из них имела по 2, 3, а некоторые и по 20 светлых струй, на которые со всех сторон дул ветер; когда веял ветер тихо и спокойно, как чистая радость людского сердца, струи покрывались множеством ветвей, и вокруг гранитных бомб разрастался как бы огромный лес. Если же дул ветер сильный и жгучий, как ненависть, -- некоторые ветви и даже целый лес души погибал.
   А страшилище беспрерывно сверлило гранит, который плакал и из каменной оболочки испускал струи.
   -- Кто вы такой, господин мастер? -- спросил студент, удивленный и пораженный кровавой работой.
   -- Я -- терпение, -- ответило чудовище с огромным сверлом. Если бы не я -- душа ваша осталась бы до скончания века зерном мака, которое спит в своей оболочке...
   -- Ой... наверно у меня дьявольская горячка, -- думал студент, чувствуя, что опрометью убегает от кузницы.
   Такое положение его сильно обеспокоило, и он сказал:
   "Попробуем рассуждать трезво, согласно указаниям анатомии. Значит мой мозг рассуждает правильно; мне кажется, что даже терпение имеет свою цель, что служит проводником человеческой души. Если бы и судил о вещах научно, то и ясно понимал бы не только о терпении, но и о всем бесцельном существовании природы. Ведь неоспоримо доказывается, что существование молочных грудных органов у мужчин также совершенно бесцельно, как и наружная форма уха, потому что ей нельзя защититься даже от мух, как это делают, например, хотя бы коровы. Далее, значит, я болен, -- представляется мне, что наша земная жизнь приготовляет нашу душу к высшей жизни, как гимназия к университету. Но если бы я был здоров телом и мыслями, то верил бы с философом Гартамоном, что целый живой свет стремится к тому, чтобы уничтожить безызвестную абсолютность, как и черви в сыре швейцарском стремятся уничтожить его. Эта гартамоновская абсолютность тоже, что швейцарский сыр, который бессознательно сотворил сам себя, бессознательно же произвел червей, чтобы они его съели, а съевши его -- сами себя съели также бессознательно".
   Кончив рассуждения, бедный медик воскликнул радостно:
   -- Вижу, слава Богу, что моя горячка не должна быть очень сильной, потому что ничто не мешает мне думать, согласно с новейшими выводами философии.
   В это время он увидал, что стоит на неизмеримой площади волнистых облаков, среди которых носится прекраснейшая фигура, выше самых высоких земных гор. Фигура эта была одета в голубую одежду с множеством складок, спускающихся до ступеней; руки ее были скрещены на груди, лицо глубоко задумчиво.
   Складки одежды казались хребтами гор, разделенных глубокими пропастями, между этими хребтами и пропастями увивались маленькие фигурки величиною с муравья, страшно похожие на людей в венках и одеждах ученых.
   Бедный студент сразу понял, что эта гигантская фигура есть образ творца мира, и что ползающие на ней муравьи силятся при помощи подзорной трубы, циркуля, треугольника и химических разложений определить настоящую величину этой фигуры. Заметно было, что муравьи работают усиленно, со сознанием дела, но на несчастье их фигура эта в миллиард миллиардов раз была более и вследствие этого ни один из определяющих не только не мог окинуть глазом всей фигуры со всеми ее частями, но даже и одной какой-нибудь из больших ее частей. Мерили ее энергично, с большими трудностями и очень медленно, так что над измерением одной складки работало несколько поколений, ошибаясь и враждуя между собой. Для определения формы Творца мира надо было бы определить хоть несколько сот небесных светил, величиною хоть в 200 верст, но у нас определенно лишь несколько тех из светил, которые находятся вблизи земли, и величина которых несколько метров. О всей фигуре со всеми ее частями говорено различно: одни приписывали ее за фигуру настоящую и существующую, а другие за мертвую и безжизненную, и первые были правы.
   -- У меня есть лорнет, -- сказал один -- такого хорошего качества, что я вижу через него даже кончик своего носа, но не дошел мыслями о природе.
   -- Что там лорнет -- возразил другой. -- Вот я исследовал несколько мозолей у великих людей, но не нашел в них души.
   -- А я даже жизни не вижу в природе -- добавил третий, -- хотя сделал искусственную аммиакальную жидкость, не имеющую разницы ни в весе, ни в цвете, ни в запахе, ни во вкусе с жидкостью, извергаемой человеком.
   -- Каждый делает, что лучше и дешевле, -- прервал его владелец лорнета.
   -- А я своими дальнейшими усовершенствованиями найду способ произвести человека.
   Математики намерили величины сотворенного, работали с давних пор и усердно, но скоро кончили свою работу, открыв в ней изумительную правильность; это возвеличило их, и они утверждали, что можно применить их формулы даже к тем частям фигуры, которых еще не открыло ни одно исследование.
   Но исследователи мозолей и изобретатели искусственных жидкостей затмили их. Таким образом, вся работа двигалась вперед медленно, среди общего разногласия.
   Видя это, бедный студент подумал: "Действительно, я самый лучший из людей, потому что я понял как следует то, чего не могли постигнуть мудрецы. Творенье не есть хаос, но есть не только правильное, но и прекрасное, потому я..."
   В этот момент раздалось лаянье псов, которое так потрясло больного что он открыл глаза...
   И на этот раз он уже не был ни в стране счастья, ни в черной кузнице, где выковывали жизнь человека, ни на площади облаков, над которыми носился Творец мира, но на госпитальной койке. Его окружили Товарищи, у которых на лицах он увидел беспокойство и удивление.
   -- Что ж вы так ко мне присматриваетесь? -- спросил он.
   -- Как! Ты можешь говорить? -- сказал один. -- Ну, значит будешь жив.
   -- А стоял уже ногами в гробу! -- добавил другой.
   -- Неужели на томе свете? -- сказал больной, припоминая дивный сон.
   -- Как, уже на том? Что там слышно? Какие новости? -- шутили товарищи.
   Бедный студент, махнув рукой, подумал: "Смейтесь себе, а я что знаю, то знаю..."
   Когда он совершенно выздоровел, то не только не жаловался на свои беды, но даже потешался над ними. И сколько раз, когда встречали его тяжелые обстоятельства, он припоминал луч света, выходящего из гранитной бомбы под игом терпения, говоря, что в этот момент душа его разрастается.

Перевел П. Р--ий.

   ------------------------------------------------------------------------------------
   Первая публикация перевода: Сон. Рассказ Болеслава Пруса (с польского). Фельетон "Сибирского вестника" // Сибирский вестник. 1891. NoNo 88, 89, 90. С. 2.
   Источник текста: Переводы польской литературы в дореволюционной периодике Сибири. Хрестоматия. -- Томск: Издат. дом Томского гос. ун-та, 2019. -- 235 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru