Поуп Александр
Стихотворения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

АНГЛІЙСКІЕ ПОЭТЫ
ВЪ БІОГРАФІЯХЪ И ОБРАЗЦАХЪ

Составилъ Ник. Вас. Гербель

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

Типографія А. М. Потомина. У Обуховскаго моста, д. No 93
1875

  
   Посланіе къ доктору Арбутноту.-- И. Дмитріева
   Умирающій христіанинъ.-- А. Воейкова
  

АЛЕКСАНДРЪ ПОПЪ.

   Александръ Попъ родился 21-го мая 1688 года въ Лондонѣ, но прожилъ въ нёмъ недолго, такъ-какъ отецъ его, нажившій торговлей порядочное состояніе, вскорѣ послѣ рожденія сына, покинулъ столицу и переселился со всѣмъ своимъ семействомъ въ небольшое помѣстье, купленное имъ не задолго предъ тѣмъ близь Виндзора. Первымъ воспитателемъ его былъ приходской священникъ; затѣмъ, онъ былъ отправленъ въ католическую семинарію близь Винчестера и заключилъ своё воспитаніе въ небольшой школѣ въ Лондонѣ, гдѣ, впрочемъ, почти ничему не научился. Вернувшись домой на тринадцатомъ году, онъ продолжалъ самъ своё образованіе, причемъ главнымъ и любимѣйшимъ предметомъ его занятій сдѣлалась литература. Поэтическое поприще своё началъ онъ одой, подъ названіемъ "Уединеніе". Затѣмъ, въ 1709 году, появились его "Пасторали", имѣвшіе значительный успѣхъ и открывшіе ему доступъ въ кругъ знати, а въ 1711 -- вышла въ свѣтъ, написанная имъ за два года передъ тѣмъ, дидактическая поэма "О критикѣ", упрочившая его извѣстность. Ободрённый успѣхомъ первыхъ двухъ поэмъ, Попъ, съ удвоеннымъ жаромъ, принялся за сочиненіе своей длинной комической эпопеи "Похищенный локонъ", на которой зиждется главнымъ образомъ его слава въ Англіи, и окончилъ её въ томъ же году. Сюжетомъ для названной поэмы послужилъ небольшой скандалъ въ высшемъ лондонскомъ кругу, героями котораго были нѣкто лордъ Питръ и его возлюбленная, извѣстная красавица того времени, миссъ Арабелла Ферморъ. Скандалъ этотъ заключался въ томъ, что подгулявшій Питръ, перейдя границы приличія, публично отрѣзалъ у своей возлюбленной локонъ, что послужило поводомъ къ ссорѣ между двумя семействами. Желая примирить ихъ, Попъ задумалъ свою поэму, въ которой изобразилъ всё дѣло въ шутливомъ свѣтѣ; по, къ сожалѣнію, несмотря на громадный успѣхъ новаго произведенія, добрыя намѣренія и хлопоты талантливаго автора не увѣнчались желаемымъ успѣхомъ, такъ-какъ ожидаемаго примиренія между семействами лорда Питра и миссъ Арабеллы не послѣдовало. Затѣмъ, въ 1713 году, была издана имъ прелестная описательная поэма, подъ названіемъ: "Виндзорскіе лѣса", исполненная самой горячей любви къ природѣ. Хотя описательный родъ вообще пи былъ лучшей стороной таланта Попа, но въ этой поэмѣ, написанной большею частью въ ранніе годы его жизни, въ тѣни тѣхъ лѣсовъ, которые онъ избралъ сюжетомъ для поэмы, любовь къ природѣ проявляется чуть не въ каждомъ стихѣ, а прелестныя описанія составляютъ лучшее ея украшеніе. Въ то же время Попъ началъ свой переводъ "Илліады", который былъ изданъ въ промежутокъ между 1715 и 1720 годами. Въ началѣ эта гигантская работа подавляла его своей трудностью; но вскорѣ онъ освоился съ выраженіями и образами Гомера и могъ переводить по 60 стиховъ ежедневно. Трудъ этотъ доставилъ поэту болѣе 5000 фунтовъ стерлинговъ; но нельзя сказать, чтобы вмѣстѣ съ тѣмъ и слава его увеличилась пропорціонально увеличенію его состоянія. Недостатки его перевода -- замѣчательнаго по красотѣ стиховъ, но слишкомъ далёкаго отъ буквы и духа подлинника -- теперь признаны всѣми. Вотъ, напримѣръ, что говоритъ о нёмъ Шлоссеръ въ своей "Исторіи восемнадцатаго вѣка": "Въ этой риѳмованной и въ каждой строкѣ разукрашенной "Илліадѣ" нѣтъ, какъ и въ англійскомъ обществѣ, ни капли природы, ни капли простоты, ни капли греческаго; поэтъ уничтожилъ колоритъ древнихъ времёнъ и чужихъ земель, чтобы замѣнить его другимъ, который англичанину кажется болѣе красивымъ. Древній греческій патріархъ является знатнымъ англичаниномъ, да ещё и наряженнымъ по покой французской модѣ; онъ выступаетъ съ театральной торжественностью -- и весь модный свѣтъ, привыкшій къ мишурѣ и румянамъ, останавливается въ изумленіи и рукоплещетъ."
   Переводъ "Одиссеи", который Попъ предпринялъ въ сообществѣ съ Брумомъ и Фентономъ, появился только въ 1720 году и принёсъ поэту, за вычетомъ платы сотрудникамъ, около 3000 фунтовъ. Въ 1716 году отецъ Попа продалъ своё имѣніе -- и они переселились въ Чизвикъ. Здѣсь Попъ собралъ и издалъ свои поэтическія произведенія, причемъ въ первый разъ появилось въ печати два самыхъ мелодичныхъ и страстныхъ изъ его произведеній: "Элегія на память несчастной женщинѣ" и "Письмо Элоизы къ Абеляру", въ которыхъ онъ выказалъ всё своё умѣнье затрогивать струны человѣческаго сердца.
   Въ 1717 году умеръ отецъ Попа. Это обстоятельство дало возможность поэту поселиться съ матерью въ Твикенгамѣ, гдѣ онъ взялъ въ аренду домъ съ землёй, въ которомъ и прожилъ остальные годы своей жизни. Этотъ домъ, гдѣ Попа посѣщали сановники, учоные, поэты и красавицы, теперь уже не существуетъ, а парки и сады, которыми онъ такъ гордился и которые считались образцовыми, теперь совершенно обезображены.
   Покончивъ съ переводомъ "Илліады", Попъ принялся за изданіе сочиненій Шекспира, которое и вышло въ 1725 году. Предисловіе къ этому изданію считается лучшимъ прозаическимъ произведеніемъ Попа; по какъ издатель онъ оказался несостоятельнымъ, причёмъ, помимо недостаточнаго знакомства съ литературой времени Елизаветы, онъ выказалъ совершенную неспособность къ тому усидчивому труду, который необходимъ для сличенія рукописей, установленія текста и дѣланія необходимыхъ примѣчаній.
   Въ 1727 и 1728 годахъ Понъ издалъ, вмѣстѣ съ другомъ своимъ Свифтомъ, три тома "Miscellanies", которые обрушили на авторовъ цѣлый потокъ брани, клеветъ и оскорбленій. Отвѣтомъ на эти нападки была -- комическая поэма "Дунсіада", въ которой Попъ выставилъ въ смѣшномъ свѣтѣ всѣхъ своихъ литературныхъ враговъ. Слѣдующія его произведенія были болѣе достойны его славы. Съ 1731 по 1735 годъ онъ написалъ рядъ посланій къ Бёрлингтону, Батерсту, Кобгаму и Арбутноту, и поэму "Опытъ о человѣкѣ", составляющую 1-ю часть курса философіи въ стихахъ, который онъ намѣревался издать, но не успѣлъ. Философія Попа теперь всѣми забыта; но сама поэма читается до-сихъ-поръ, благодаря прекраснымъ стихамъ. Дальнѣйшія произведенія Попа были преимущественно сатирическія. Съ 1735 по 1739 годъ онъ издалъ свои "Подражанія Горацію", а въ 1742 -- продолженіе "Дуксіады", причёмъ доказалъ, благодаря мѣткости сатиры и богатству и смѣлости замысла, что талантъ его нисколько не ослабѣвалъ съ годами.
   Послѣдніе дни жизни Попа были омраченны и взволнованы политическими событіями: ожидаемое приближеніе претендента заставило правительство издать указъ, воспрещающій католикамъ показываться ближе десяти миль отъ Лондона. Будучи католикомъ, Попъ повиновался и не выѣзжалъ болѣе изъ своего помѣстья до смерти, которая послѣдовала въ Твикенгамѣ 30-го мая 1744 года.
   "Попъ, говоритъ Шерръ въ своей "Исторіи литературы", былъ въ литературѣ своей родины тѣмъ, что въ жизни обыкновенно называютъ вполнѣ свѣтскимъ человѣкомъ. Онъ не проложилъ новыхъ путей, но выровнялъ и украсилъ пути, данные современной модой; онъ не творилъ, а только формировалъ, давалъ отдѣлку. Изящество было его стремленіемъ, одобреніе такъ-называемаго хорошаго общества -- его цѣлью, достигнутой имъ въ такой мѣрѣ, которая могла сдѣлать его тщеславнымъ и дѣйствительно сдѣлала страшно тщеславнымъ. Плохо приходилось тому, кто отваживался посягнуть на его литературное первенство, потому-что у него было достаточно язвительнаго остроумія, чтобы обратить нападеніе на самихъ нападающихъ."
  
                                 I.
             ПОСЛАНІЕ КЪ ДОКТОРУ АРБУТНОТУ.
  
             Иванъ! запри ты дверь, защолкни, заложи --
             И, кто бы ни стучалъ, отказывай. Скажи,
             Что боленъ я; скажи, что умираю;
             Увѣрь, что умеръ я. Какъ спрятаться, не знаю!
             Откуда, Боже мой, писцовъ такой содомъ?
             Я вижу весь Парнассъ. весь сумасшедшихъ домъ!
             И тамъ, и здѣсь они встрѣчаются толпами,
             Съ бумагою въ рукахъ, съ горящими глазами,
             Всѣхъ ловятъ, всѣхъ къ себѣ и тянутъ и тащатъ,
             И слушай ихъ иль нѣтъ, а оду прокричатъ!
             Какой стѣной, какой древъ тѣнью защититься,
             Чтобъ этотъ скучный рой по могъ ко мнѣ пробиться?
             Безперестанно онъ колышется вездѣ,
             Гоняется за мной на сушѣ, по подѣ;
             Заползываетъ въ гротъ, встрѣчается въ аллеѣ;
             Я въ церковь -- онъ туда жъ; и что всего мнѣ злѣе.
             Гонимый голодомъ и стужей съ чердака,
             Не дастъ спокойно мнѣ и хлѣба съѣсть куска.
             То подлый стиховраль, въ которомъ, безъ рожденья
             Иль смерти богача, нѣтъ силы вображенья;
             То крупный господинъ, слагатель мѣлочей;
             То авторъ въ чепчикѣ; то бѣдный дуралей,
             Который, бывъ лишонъ чернилицы, въ замѣну
             На привязи углемъ исписывалъ всю стѣну;
             То молодой судья, на мѣсто чтенья правъ,
             Кропающій экспромтъ, до полночи не спавъ;
             Всѣ, всѣ -- кто, возгордись моими похвалами,
             Кто-жь не доволенъ мной -- дождитъ въ меня стихами.
             И я жь ещё другимъ обязанъ дать отвѣть:
             Артуру, для чего охоты въ дѣтяхъ нѣтъ
             Къ судейству? всё стихи мои тому виною!
             А Корну, для чего онъ не прельщаетъ Хлою?
  
             О ты, безъ коего не могъ бы міръ узнать,
             Что станутъ на меня и за меня писать,
             Спаситель дней моихъ, яви ещё услугу
             Ты нынѣ своему признательному другу:
             Скажи, какъ съ этой мнѣ раздѣлаться чумой,
             Какое зеліе глупцовъ отгонитъ рой,
             И что опаснѣй мнѣ -- ихъ дружба, или злоба?
             Ахъ, видно не имѣть отрады мнѣ до гроба!
             Какъ другъ, боюсь ихъ одъ, какъ недругъ -- клеветы:
             Тамъ скука, здѣсь вражда -- и всё страдаешь ты!
             Но кто тамъ? "Кодръ!" Конецъ съ моею головою!
             Съ стихами, какъ съ ножомъ, стоитъ онъ надо мною.
             Вообрази, мой другъ, къ чему я осуждёнъ!
             'Ты знаешь, что я лгать и льститъ не сотворёнъ:
             Молчать мнѣ -- тяжело; назвать чистосердечно
             Писателя въ глаза вралёмъ -- безчеловѣчно;
             А слушать вздоръ его -- тотчасъ изобличусь.
             Какая мука! Что жь? взявъ кроткій видъ, сажусь,
             Вздохнувши, передъ нимъ, съ учтивостью зѣваю,
             Въ молчаніи бѣшусь; но, наконецъ, бросаю
             Всѣ съ авторомъ чины и прямо говорю:
             "За вашу вѣжливость ко мнѣ благодарю.
             Вы съ дарованіемъ, однако... подержите
             Тетрадку вашу съ годъ." -- "Что вы сказать хотите?"
             Вскричалъ привыкшій вѣкъ перомъ споимъ чертить,
             И по охотѣ врать, и но охотѣ жить,
             Привыкшій риѳмовать вседневно съ раннимъ свѣтомъ,
             Покояся ещё подъ авторскимъ наметомъ,
             Котораго мохры, не отлегая прочь,
             Цалуютъ нѣжные Зефиры день и ночь.
             "Годъ цѣлый! повторилъ: такъ вамъ не полюбилась?
             Тѣмъ большая во мнѣ довѣренность родилась.
             Возьмито же её -- и что угодно вамъ
             Прибавьте, выкиньте: на всё согласье дамъ."
             -- "Могу ль отрады ждать въ моей суровой долѣ?"
             Другой мнѣ говоритъ: "двѣ милости -- не болѣ!
             Во первыхъ, дружества, потомъ же -- сто рублей."
             А вы кто? "Я въ числѣ Дамоновыхъ друзей,
             И съ просьбой отъ него: вы съ Герцогомъ въ союзѣ;
             Склоните взоръ его, Дамона, къ бѣдной музѣ!"
             Но вашъ почтенный другъ сто разъ меня бранилъ.
             "Ахъ! сколько жг. одъ и слёзъ раскаянія лилъ!
             Уважьте просьбу вы, иль гнѣвъ его опасный:
             Дамонъ издателемъ журнала "Безпристрастный"
             И къ Курлову столу бываетъ приглашонъ."
             Что за пакетище! ещё ли не взбѣшонъ?
             Посмотримъ: "Скудныхъ силъ се плодъ новорожденный,
             Трагедія. Пока отецъ ея смиренный
             Во мракѣ принуждёнъ отъ всѣхъ себя таить,
             Благоволи отцомъ сиротки этой быть."
             Опять забота мнѣ! За правду бъ онъ озлился:
             Я промолчалъ, Съ другой онъ просьбою явился:
             Отдать её играть! Я ожилъ. Съ давнихъ лѣтъ
             Межь скоморохами и мною связи нѣтъ:
             Трагедіи отказъ. Писатель раздраженный
             Кричитъ: "да гибнетъ весь актёровъ родъ презрѣнный!
             А я сей часъ въ печать трагедію отдамъ;
             Пусть судить публика! Ещё я съ просьбой къ вамъ:
             Не льзя ли слова два сказать объ ней Линтоту?"
             Какъ? этому срамцу? И онъ свою щедроту,
             Что не взялъ за печать, всѣмъ станетъ возносить!
             "Ну, хоть поправьте же:нимъ скучно, можетъ-быть;
             Но я -- мнѣ на ухо -- что выручу, всё съ вами!"
             Признаться, тутъ его обѣими руками
             Я обернулъ къ дверямъ, примолвя: вотъ поклонъ
             Тебѣ за твой дѣлёжъ! Теперь же -- просимъ вонъ!
             Мнѣ часто говорятъ: "Ужь быть бѣдѣ съ тобою!
             Не тронь ты тѣхъ и тѣхъ, не схватывайся съ тою!
             Какая нужда мнѣ до глупости людей?
             Пусть хвастаетъ осёлъ длиной своихъ ушей!
             Что можетъ сдѣлать онъ? "Что можетъ онъ?-- лягаться!
             Таковъ-то и глупецъ." Я колокъ, можетъ-статься:
             Но можно ль говорить о глупости слегка?
             По-крайней-мѣрѣ мнѣ всё сноснѣй дурака.
             Неустрашимый Нодръ! гдѣ есть тебѣ примѣры?
             Весь свѣтъ противъ тебя: и ложи и партеры.
             Со всѣхъ сторонъ бранятъ, зѣваютъ и свистятъ,
             И шляпы на тебя и яблоки летятъ:
             Ни съ мѣста! ты сидишь! Честь Кодру-исполину!
             Съ какимъ трудомъ паукъ мотаетъ паутину!
             Смети её -- паукъ опять начнётъ мотать
             Равно и риѳмача не думай обращать!
             Брани его, стыди; а онъ, доколѣ дышитъ,
             Пока чернила есть, перо, всё пишетъ, пишетъ,
             И гордъ споимъ тканьёмъ -- нѣтъ нужды, что оно
             Дохни, такъ улѣтитъ -- враль мыслитъ: мудрено!
             Но, впрочемъ, гдѣ жь моя вина передъ глупцами?
             Лишаю ль ихъ утѣхъ моими я стихами?
             Кодръ меньше ль отъ того доволенъ самъ собой?
             Престалъ ли надувать Милордъ подзобокъ свой?
             Разстался ли Цибберъ съ кокеткой и патрономъ,
             Которому онъ льстилъ? Моръ меньше ль франмасономъ?
             Не тотъ ли же Генлей ораторъ подлецовъ?
             Не то же ль дѣйствіе Филипсовыхъ стиховъ
             Надъ сердцемъ и умомъ учонаго прелата?
             А Сафо?. "Боже мой! оставишь ли хоть брата?
             Не страшно ли вражду навлечь такихъ людей?"
             Страшнѣе во сто разъ имѣть изъ нихъ друзей.
             Дуракъ, бранивъ меня, смѣшитъ -- не досаждаетъ,
             А ласкою своей бѣситься принуждаетъ:
             Одинъ мнѣ томъ своихъ твореній приписалъ
             И болѣ ста враговъ хвалой своей ругалъ;
             Другой, съ перомъ въ рукахъ, моей ставъ рыцарь славы,
             Ведётъ съ журналомъ бой; иной -- какіе правы --
             Укравъ мою тетрадь, печатать отдаётъ;
             Иной же ни на часъ покоя не даётъ,
             Вездѣ передо мной съ поклономъ: подпишися!
             А многіе ещё -- теперь, мой другъ, дивися,
             Какъ часто съ глупостью сходна бываетъ лесть --
             И безобразіе моё мнѣ ставятъ въ честь.
             "Вашъ носъ Овидіевъ; вы также кривошея,
             Какъ и Филипповъ сынъ, асъ глазъ... "Нельзя умнѣя!
             Довольно ужъ, друзья! И такъ въ наслѣдство мнѣ
             Лишь недостатки ихъ осталися однѣ.
             Не позабудьте же, какъ слягу отъ безсилья,
             Представить точно такъ лежавшаго Виргилья;
             А какъ умру -- сказать, что также, наконецъ,
             Скончался и Гомеръ, поэзіи отецъ.
             Откуда на меня рокъ черный накачался?
             Почто я съ ремесломъ безвыгоднымъ спознался?
             Какой злой духъ меня перомъ вооружилъ?
             О небо! сколько мной потраченныхъ чернилъ!
             Но льзя ль противиться влеченію природы?
             Отъ самой люльки я, въ младенческіе годы
             Невиннымъ голосомъ на риѳмахъ лепеталъ.
             О, возрастъ счастливый, въ которомъ я сбиралъ
             Цвѣты, не думавъ быть уколотъ ихъ шипами,
             И удовольствія не вспоминалъ съ слезами!
             Но, стихотворствуя, по-крайней-мѣрѣ я
             Не отравлялъ минутъ незлобнаго житья
             Родителей моихъ. Моя младая муза,
             Со добродѣтелью ища всегда союза,
             Наставила меня её лишь только нѣтъ,
             Въ бѣдахъ и горестяхъ терпѣніе имѣть,
             Питать признательпость, ничѣмъ незагладиму,
             Къ тебѣ, о нѣжный другъ, за жизнь, тобой храниму.
             Но скажутъ: для чего жь въ печать онъ отдаётъ?
             Ахъ, съ счастіемъ моимъ кто въ слабость не впадётъ?
             Вальсъ, тонкій сей знатокъ, Греивиль, сей умъ столь нѣжный,
             Сказали мнѣ: пиши, питомецъ музъ надежный!
             Тальботъ, Соммерсъ меня не презрѣли внимать,
             И важный Аттербуръ улыбкой ободрять,
             Великодушный Гартъ былъ мой путеводитель,
             Конгревъ меня хвалилъ, Свифтъ не былъ мой хулитель
             И Болингброкъ, сей мужъ, достойный вѣчныхъ хвалъ,
             Другъ старца Драйдена, съ восторгомъ обнималъ
             Въ отважномъ мальчикѣ грядущаго поэта.
             Цвѣти же, мой вѣнокъ, ты безконечны лѣта!
             Я счастливъ! я къ себѣ склонялъ безсмертныхъ взглядъ!
             По нимъ и мой талантъ и сердце оцѣнятъ.
             Что жь послѣ мнѣ Бурнетъ и всѣ ему подобны?
             Ты помнишь первые стихи мои незлобны:
             Тогда ещё не смѣлъ лоровъ я порицать,
             А только находилъ утѣху рисовать
             Цвѣточки, ручеёкъ журчащій средь долины...
             Обидны ли кому столь милыя картины?
             Однако жь и тогда Гильдонъ меня ругалъ.
             "Увы. онъ голоденъ! Богъ съ нимъ!" я отвѣчалъ.
             За критику моихъ стиховъ я не сержуся:
             Надъ вздорною смѣюсь, отъ правильной учуся.
             Но кто нашъ Аристархъ? кто важные судьи,
             Которыхъ трепетать должны стихи мои?
             Обильные творцы безплодныхъ примѣчаній,
             Уставщики кавыкъ, всѣхъ строчныхъ препинаній
             Терпѣньемъ, памятью -- они богаты всѣмъ,
             Окромѣ разума и вкуса; между-тѣмъ
             И, мертвымъ и живымъ судъ грозный изрекаютъ,
             Сіяніемъ чужимъ свой мракъ разсѣиваютъ,
             И, съединеніемъ безвѣстныхъ сихъ имёнъ
             Съ славнѣйшими, дойдутъ до будущихъ временъ:
             Такъ въ амбрѣ червяковъ мы видимъ и солому.
             Но, кромѣ критиковъ, уйду ли я отъ грому
             Писателей, и чѣмъ себя отъ нихъ спасать?
             И дѣльно! для чего ихъ цѣну открывать?
             Но Тирса я хвалилъ, а недоволенъ мною,
             За-то, что слишкомъ Тирсъ доволенъ самъ собою.
             Хваля писателя, потребно намъ открыть
             Не то, каковъ онъ есть, по чѣмъ онъ хочетъ быть.
             Увядшія красы портретъ всегда несходенъ;
             Ея и лобъ и глазъ, а говорить: негоденъ.
             Одинъ корячится, надувшись дичь несётъ,
             И то высокостью поэзіи зовётъ;
             Другой рисовкою бытъ хочетъ отличаемъ,
             Иной метафорой -- и ввѣкъ непонимаемъ;
             А этотъ, навсегда разсоряся съ стыдомъ,
             До самой старости живётъ чужимъ добромъ;
             Въ годъ собственныхъ стиховъ напишетъ намъ съ десятокъ,
             И то, чтобъ показать въ талантѣ недостатокъ;
             Обновы музѣ шьётъ изъ разныхъ лоскутковъ,
             Щечится, тратить скупъ, а всё изъ бѣдняковъ!
             Скажи же, что они удачно выбираютъ:
             Какой поднимутъ вопль! "Вотъ какъ пѣвцовъ ругаютъ!"
             Всѣ въ голосъ закричатъ: "да и чего хотимъ?
             И самый Аддисонъ прострѣленъ будетъ имъ!"
             Пускай же мрутъ они въ безвѣстности презрѣнной?
             Но если я скажу, что авторъ есть почтенной:
             Исполненъ разума, умѣющій равно
             Какъ мыслить, такъ и жить, которому дано
             Въ словахъ пріятнымъ быть, въ твореніяхъ высокимъ,
             И ловкость съединять съ ученіемъ глубокимъ;
             Онъ къ чести щекотливъ, въ изящное влюблёнъ.
             Рождёнъ быть счастливымъ, для славы сотворёнъ;
             Но думаетъ, какъ всѣ властители Евфрата,
             Что крѣпокъ скиптрь въ рукахъ удавкой только брата;
             Надменъ къ соперникамъ, но въ сердцѣ къ нимъ ревнивъ;
             Бранитъ съ учтивостью, коварствуетъ хваливъ;
             Улыбкою грозитъ, лаская ненавидитъ;
             Украдкою язвить, но явно не обидитъ;
             Наукамъ долженъ всѣмъ, а топитъ ихъ въ другомъ,
             На Пиндѣ онъ министръ, въ Виндзорѣ острякомъ;
             Считаетъ критику проступкомъ уголовнымъ,
             Вертитъ и властвуетъ народомъ стихословнымъ
             Въ сенатикѣ своёмъ, какъ другъ его "Катонъ". 1)
             1) "Смерть Катона" -- трагедія Аддисона.
             Смѣётесь?-- плачьте же: сей авторъ -- Аддисонъ.
             Ахъ! кто не поражонъ симъ жалкимъ сочетаньемъ
             Столь малыя души съ столь рѣдкимъ дарованьемъ!
             На что притворствовать? Я самъ самолюбивъ
             И обществу скучать стихами не лѣнивъ.
             Конечно, и мои различныя творенья,
             Въ листахъ, и мокрыя, лишь только изъ тисненья,
             Гуляютъ въ Лондонѣ у дрягилей въ рукахъ,
             И пышный ихъ титулъ приклеенъ на стѣнахъ
             По многимъ улицамъ; но не боюсь улики,
             Чтобъ, въ глупой гордости, хотѣлъ я санъ владыки
             Присвоить самъ собой надъ пишущей толпой;
             Чтобъ новые стихи сбиралъ по мостовой:
             Они родятся, мрутъ, а я объ нихъ не знаю;
             На лица эпиграммъ нигдѣ но распускаю
             И тайно ничего въ печать не отдаю;
             Ни жолчи на дѣла правительства но лью
             Въ кофейныхъ, праздности народной посвящённыхъ;
             Ни жребья не рѣшу піэсъ новорождённыхъ,
             Въ партерахъ заводя и въ ложахъ заговоръ;
             И проза и стихи, и самыхъ музъ соборъ,
             Всё мнѣ наскучило, и всё я уступаю
             Отъ сердца Бардусу. Но, кстати, вспоминаю:
             Какъ Фебъ средь чистыхъ дѣвъ сіяетъ съ двухъ холмовъ,
             Дебелый меценатъ сидитъ въ кругу льстецовъ
             И услаждается куренія ихъ паромъ;
             Святилище его, украшенно Пиндаромъ
             Съ отбитой головой, отверсто лишь тому,
             Кто пишетъ вопреки и сердцу и уму;
             И каждый враль въ него вступаетъ безъ препоны.
             Отъ вкуса Бардуса тамъ всѣ берутъ законы
             И чтобы разъ хотя попасть къ его столу,
             Иной по мѣсяцу поётъ ему хвалу.
             Таковъ-то Бардусъ нашъ! Однако жь кто повѣритъ,
             Чтобъ тотъ, который всѣ дары такъ вѣрно мѣритъ,
             Такъ ловитъ, не нашолъ ихъ... въ Драйденѣ одномъ?
             Но знатный господинъ, съ ученьемъ и умомъ,
             Не завтра, такъ вперёдъ вину свою познаетъ:
             Онъ голодомъ моритъ, по царски погребаетъ.
             Вельможи! славьтеся хвалами риѳмачей!
             Дарите щедро тѣхъ, кто васъ еще тупѣй!
             Любите подлость, лесть, невѣжество Циббера,
             Кричите, что ему не видано примѣра!
             Пускай онъ будетъ вашъ любимецъ и герой,
             А добрый, милый Гэ пусть остаётся мой!
             Дай Богъ по знать и мнѣ, какъ онъ, порабощенья!
             О, если бы я могъ, безъ рабства, обольщенья,
             Почтеннымъ быть всегда въ почтенномъ ремеслѣ,
             Считать весь міръ друзей въ умѣренномъ числѣ,
             Для утѣшенья ихъ употреблять всѣ силы,
             Читать, что нравится, а видѣть, кто мнѣ молы,
             На знатнаго глупца съ презрѣніемъ смотрѣть
             И съ знатнымъ иногда свиданія имѣть!
             Чего мнѣ болѣ? Я къ большимъ дѣламъ не сроденъ,
             Спокоенъ, безъ долговъ, достатокъ мой свободенъ,
             Читаю Отче нашъ, нишу и но трудахъ
             Я, слава Богу, сплю, не бредя о стихахъ
             И живъ иль нѣтъ Деннисъ, не думаю ни мало.
             "Не написали ль вы что новаго!" бывало
             Жужжатъ мнѣ. Боже мой! какъ будто для письма
             Я только и рождёнъ! Къ васъ, право, нѣтъ ума!
             Уже ль я не могу чѣмъ лучшимъ заниматься?
             Пристроить сироту, о другѣ постараться.
             "Вы были съ Свифтомъ? онъ мнѣ встрѣтило я сейчасъ.
             Ужг. вѣрно что-нибудь готовится у васъ?"
             Божусь, что ничего; болтунъ и самъ божится:
             "Не вѣрю! но вѣдь Попъ въ стихахъ не утаится!"
             И первый пасквиль злой, достойный быть въ огнѣ,
             "Чрезъ два дни мой знатокъ приписываетъ мнѣ!
             Увы! и самый даръ Виргилія несносенъ,
             Когда невинности смиренной вредоносенъ,
             Злословитъ добраго и вводитъ въ краску дѣвъ.
             Пусть грянетъ на меня, не медля, Божій гнѣвъ,
             Коль скоро уязвлю, въ словахъ или на лирѣ,
             Хотя одиножды честного мужа въ мірѣ!
             Но баринъ съ рабскою и низкою душой,
             Скрывающій её подъ лептою цвѣтной;
             Но злой, готовящій ковъ пагубный, но скрытной,
             Таланту, красотѣ невинной, беззащитной;
             Но Шаль, который всѣмъ, тщеславяся, твердитъ,
             Что онъ мой меценатъ, что я его піитъ,
             Вездѣ мои стихи читаетъ и возноситъ;
             Когда же кто меня отъ зависти поноситъ,
             Тогда онъ промолчитъ, чтобъ не нажить враговъ;
             Который на часу и ласковъ и суровъ,
             И ежели не золъ, такъ враль, всегда готовой
             И тайну разболтать для вѣсточки лишь покой,
             И, злой давая толкъ мной выданнымъ стихамъ.
             Сказать: онъ мѣтилъ въ васъ, придворнымъ господамъ.
             Вотъ, вотъ мои враги! я вѣчный ихъ гонитель,
             Я бичъ, я ужасъ злыхъ, но добрыхъ защититель.
             Страшись меня, Генлей! Какъ! этотъ часовой,
             Минутный червячёкъ подъ пылью золотой?
             Достойна ль бабочка быть въ морѣ потопленна?
             Такъ раздави жь ногой ты червяка презрѣнна,
             Который, возгордлсь, что ночью свѣтитъ онъ,
             Вездѣ ползётъ, язвитъ и смрадомъ гонитъ вонъ;
             Всѣ въ обществѣ цвѣты дыханьемъ изсушаетъ.
             Съ утра до вечера Генлей перелетаетъ
             Отъ Пипда къ Пафосу, какъ вѣтренный Зефиръ;
             Но хладенъ близь красотъ, но глухъ къ согласью лиръ.
             Такъ выученный пёсъ предъ дичію вертится,
             Теребитъ, но вонзить зубовъ въ неё боится.
             Вглядись въ него: я бьюсь съ тобою объ закладъ,
             Какого рода онъ, не скажешь мнѣ въ попадъ!
             Мужчина, женщина ль? не то, и не другое,
             Едва ль и человѣкъ, а такъ... что-то живое,
             Которое всегда клевещетъ иль поётъ,
             Иль свищетъ, иль хулу и на Творца несётъ;
             Премѣнчиная тварь: въ кокетствѣ хуже дамы,
             То филосовствуеть, то мечетъ эпиграммы.
             Предъ женщинами враль, предъ Государемъ льстецъ,
             Сердечкинъ и нахалъ, и пышенъ и подлецъ.
             Таковъ прекрасныя былъ Еввы искуситель,
             Невинности ея и рая погубитель:
             Взоръ ангела имѣлъ сей ядовитый змѣй,
             Но даже и красой онъ ужасалъ своей;
             Для видовъ гордости привѣтливымъ казался
             И для тщеславія смиренно пресмыкался.
             Но кто по чувствіямъ сердечнымъ говоритъ,
             Привѣтливъ, а не подлъ, не гордъ, а сановитъ,
             И знаемъ безъ чиновъ, безъ знатности и злата?
             Поэтъ: онъ ни за что не будетъ другъ разврата!
             Всегда великъ душой и мыслями высокъ,
             Ласкать самимъ царямъ считаетъ за порокъ.
             Онъ добродѣтели талантъ свой посвящаетъ,
             И въ самыхъ вымыслахъ пріятно поучаетъ,
             Стыдится быть врагомъ совмѣстниковъ своихъ,
             Талантомъ лишь однимъ смиряетъ дерзость ихъ,
             Съ презрѣніемъ глядитъ на ненависть безсильну.
             На мщенье критики, на злость, вредомъ обильну,
             На промахъ иногда коварства и хулы,
             На ложную пріязнь и глупыя хвалы.
             Пускай сто разъ его ругаютъ и поносятъ,
             И глупости другихъ на счётъ его относятъ;
             Пусть безобразитъ кто, въ глаза его не знавъ,
             Въ эстампѣ видъ его, иль въ сочиненьи правъ,
             И если не стихи -- порочитъ ихъ уроки;
             Пускай по престаютъ сплетать хулы жестоки
             На прахъ его отца, на изгнанныхъ друзей;
             Пусть даже, наконецъ, доводятъ до ушей
             И самаго царя шишикалы придворны
             И толки злыхъ объ нёмъ и небылицы вздорны;
             Пусть ввѣкъ томятъ его въ плачевнѣйшей судьбѣ:
             О добродѣтель! онъ не измѣнитъ тебѣ;
             Онъ страждетъ за тебя, тобой и утѣшаемъ.
             Но знатный мной бранимъ, но бѣдный презираемъ!
             Да! подлый человѣкъ, кто бъ ни былъ онъ такой,
             Есть подлъ въ моихъ глазахъ и ненавидимъ мной:
             Копѣйку ль онъ укралъ, иль близко милліона;
             Наёмный ли писецъ, иль продавецъ закона,
             Подъ митрою ли онъ, иль просто въ клобукѣ,
             За краснымъ ли сукномъ сидятъ, иль въ шишакѣ,
             На колесницѣ ли торжественной гордится,
             Иль по икру въ грязи по мостовой тащится,
             Предъ трономъ, иль съ доской на площади стоитъ.
             Однако жь этотъ бичъ, который всѣхъ страшитъ,
             Готовъ на самаго Денниса въ томъ сослаться,
             Что право онъ не столь ужасенъ можетъ статься;
             Признался бъ и Деннисъ, когда бы совѣсть зналъ,
             Что даже и враля онъ бѣдность облегчалъ.
             Кричатъ: "Попъ мстителенъ, Попъ въ гордости примѣромъ!"
             А онъ столь гордъ, что пилъ съ Тибальдомъ и Цибберомъ!
             А онъ столь мстителенъ, что и за цѣлый томъ
             Ругательствъ, на него написанныхъ попомъ,
             Ни капли не хотѣлъ чернилъ терять напрасно!
             Въ угодность милой, Шаль бранитъ его всечасно;
             А онъ въ отмщеніе желаетъ всей душой,
             Чтобъ эта милая была его женой.
             Но пусть Попъ виноватъ и стоитъ осужденья:
             За что жь бранить его виновниковъ рожденья?
             Кто смѣлъ обидчикомъ отца его назвать?
             Злословила ль объ комъ его смиренна мать?
             Не троньте жь, подлецы, вы родъ его почтенной:
             Онъ будетъ знаменитъ, доколѣ во вселенной
             Воздастся должная, правдивая хвала
             За добрые стихи и добрыя дѣла.
  
             Родители его другъ съ другомъ были сходны;
             И родомъ и душой не меньше благородны;
             А предки ихъ, любовь къ отечеству храня,
             Отваживали жизнь средь браннаго огня.
             Но что достатокъ ихъ? Не мздой пріобрѣтенный;
             Законный: сей отецъ, мной вѣчно незабвенный;
             Наслѣдникъ безъ обидъ, безъ спѣси дворянинъ,
             Супругъ безъ ревности и мирный гражданинъ,
             Шолъ тихо по пути незлобиваго вѣка;
             Онъ въ судъ ни одного не позвалъ человѣка,
             И клятвой ложныхъ нравъ ни гдѣ не утверждалъ;
             Онъ много о своихъ познаньяхъ не мечталъ;
             Витійство всё его въ томъ только состояло,
             Что сердце завсегда словами управляло;
             Учтивъ по добротѣ, отъ опытовъ учонъ,
             Здоровъ отъ трезвости, трудами укрѣплёнъ.
             Онъ знакомъ старости имѣлъ одни сѣдины.
             Отецъ мой долго ждалъ часа своей кончины;
             Но скоро, не томясь, духъ Богу возвратилъ,
             Какъ-будто сладкимъ сномъ при вечерѣ почилъ.
             Создатель! дай его признательному сыну
             Подобно житіё, подобную кончину,
             То въ зависть приведётъ и царскихъ онъ дѣтей.
  
             Довольствуйся, мой другъ, безпечностью своей!
             А мнѣ, лишенному спокойства невозвратно,
             Мнѣ съ меланхоліей бесѣдовать пріятно.
             О! если бы могла сыновняя любовь
             Хотя у матери согрѣть остылу кровь;
             Прибавить жизни ей, и на краю могилы
             Поддерживать ея скудѣющія силы;
             Покоить, утѣшать до смертнаго часа
             И отдалить ея полётъ на небеса.
                                                               И. Дмитріевъ.
  
  
             УМИРАЮЩІЙ ХРИСТІАНИНЪ.
  
             Небеснаго огня божественная искра.
                       Душа, сбрось смертныя одежды
                       Болѣзней, страха и надежды,
                                 О, жалкая игра!
                       Оковы разорви природы,
             Пари къ источнику и жизни и свободы!
                                 Теперь твоя пора!
  
             Внемли, какъ ангелы вокругъ тебя вѣщаютъ:
                       "Къ намъ, милая сестра, скорѣе!"
                       Мой взоръ становится тусклѣе;
                                 Я но могу дышать...
                       Потеря силъ и чувствъ смятенье...
             Душа, отвѣтствуй мнѣ, рѣши моё сомнѣнье:
                                 Не это ль -- умирать?
  
             Земля бѣжитъ, бѣжитъ... исчезла ужь изъ вида!
                       Одно лишь небо видятъ взоры;
                       Слухъ серафимовъ нѣжатъ хоры.
                                 Хочу летѣть... Друзья
                       Свои скорѣй мнѣ дайте крыла!
             Гдѣ торжество твоё побѣдное, могила?
                                 Смерть, гдѣ коса твоя?
                                                                                   А. Воейковъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru