Петровская Нина Ивановна
В. Ходасевич. Конец Ренаты

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания о Нине Петровской (Ренате "Огненного ангела") из книги "Некрополь".

  
  
   В. Ходасевич
  
   Конец Ренаты
  
  ----------------------------------------------------------------------------
   Брюсов В. Я. Огненный ангел (Сост., вступ. ст., коммент. С. П. Ильёва)
   М.: Высш. шк., 1993. - (Б-ка студента-словесника).
   OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
  ----------------------------------------------------------------------------
  
   В ночь на 23 февраля 1928 года, в Париже, в нищенском отеле нищенского
  квартала, открыв газ, покончила с собой писательница Нина Ивановна
  Петровская. Писательницей называли ее по этому поводу в газетных заметках.
  Но такое прозвание как-то не вполне к ней подходит. По правде сказать, ею
  написанное было незначительно и по количеству, и по качеству. То небольшое
  дарование, которое у нее было, она не умела, а главное - вовсе и не хотела
  "истратить" на литературу. Однако в жизни литературной Москвы, между
  1903-1909 гг., она сыграла видную роль. Ее личность повлияла на такие
  обстоятельства и события, которые с ее именем как будто вовсе не связаны.
  Однако, прежде, чем рассказать о ней, надо коснуться того, что зовется духом
  эпохи. История Нины Петровской без этого непонятна, а то и не занимательна.
  
   * * *
  
   Символисты не хотели отделять писателя от человека, литературную
  биографию от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой,
  литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим
  методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в
  постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история.
  Это был ряд попыток, порой истинно героических, - найти сплав жизни и
  творчества, своего рода философский камень искусства. Символизм упорно искал
  в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино. Мы
  знаем теперь, что гений такой не явился, формула не была открыта. Дело
  свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых
  жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: часть творческой энергии и
  часть внутреннего опыта воплощались в писаниях, а часть недовоплощалась,
  утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции.
   Процент этой "утечки" в разных случаях был различен. Внутри каждой
  личности боролись за преобладание "человек" и "писатель". Иногда побеждал
  один, иногда другой. Победа чаще всего доставалась той стороне личности,
  которая была даровитее, сильнее, жизнеспособнее. Если талант литературный
  оказывался сильнее - "писатель" побеждал "человека". Если сильнее
  литературного таланта оказывается талант жить - литературное творчество
  отступало на задний план, подавлялось творчеством иного, "жизненного"
  порядка. На первый взгляд, странно, но в сущности последовательно было то,
  что в ту пору и среди тех людей "дар писать" и "дар жить" расценивались
  почти одинаково.
   Выпуская впервые "Будем как солнце", Бальмонт писал, между прочим, в
  посвящении: "Модесту Дурнову, художнику, создавшему поэму из своей
  личности". Тогда это были совсем не пустые слова. В них очень запечатлен дух
  эпохи. Модест Дурнов, художник и стихотворец, в _искусстве_ прошел
  бесследно. Несколько слабых стихотворений, несколько неважных обложек и
  иллюстраций - и кончено. Но о жизни его, о личности, слагались легенды.
  Художник, создающий "поэму" не в искусстве своем, а в жизни, был законным
  явлением в ту пору. И Модест Дурнов был не одинок. Таких, как он, было
  много, - в том числе Нина Петровская. Литературный дар ее был не велик. Дар
  жить - неизмеримо больше.
  
   Из жизни бедной и случайной
   Я сделал трепет без конца:
  
  она с полным правом могла бы сказать это о себе. Из жизни своей она воистину
  сделала бесконечный трепет, из творчества - ничего. Искуснее и решительнее
  других создала она "поэму из своей жизни". Надо прибавить: и о ней самой
  создалась поэма. Но об этом речь впереди.
  
   * * *
  
   Нина скрывала свои года. Думаю, что она родилась приблизительно в 1880
  г. Мы познакомились в 1902 г. Я узнал ее уже начинающей беллетристкой.
  Кажется, она была дочерью чиновника. Кончила гимназию, потом зубоврачебные
  курсы. Была невестою одного, вышла за другого. Юные годы ее сопровождались
  драмой, о которой она вспоминать не любила. Вообще не любила вспоминать свою
  раннюю молодость, до начала "литературной эпохи" в ее жизни. Прошлое
  казалось ей бедным, жалким. Она нашла себя лишь после того, как очутилась
  среди символистов и декадентов, в кругу "Скорпиона" и "Грифа".
   Да, здесь жили особенной жизнью, не похожей на ее прошлую. Может быть,
  и вообще ни на что больше не похожей. Здесь пытались претворить искусство в
  дейсвительность, а действительность в искусство. События жизненные, в связи
  с неясностью, шаткостью линий, которыми для этих людей очерчивалась
  реальность, никогда не переживались, как только и просто жизненные; они
  тотчас становились частью внутреннего мира и частью творчества. Обратно:
  написанное кем бы то ни было становилось реальным, жизненным событием для
  всех. Таким образом, и действительность, и литература создавались как бы
  общими, порою враждующими, но и во вражде соединенными силами всех, попавших
  в эту необычайную жизнь, в это "символическое измерение". То был, кажется,
  подлинный случай коллективного творчества.
   Жили в неистовом напряжении, в вечном возбуждении, в обостренности, в
  лихорадке. Жили разом в нескольких планах. В конце концов, были сложнейше
  запутаны в общую сеть любвей и ненавистей, личных и литературных. Вскоре
  Нина Петровская сделалась одним из центральных узлов, одною из главных
  петель той сети.
   Не мог бы я, как полагается мемуаристу, "очертить ее природный
  характер". Блок, приезжавший в 1904 г. знакомиться с московскими
  символистами, писал о ней своей матери: "Очень мила, довольно умная". Такие
  определения ничего не покрывают. Нину Петровскую я знал двадцать шесть лет,
  видел доброй и злой, податливой и упрямой, трусливой и смелой, послушной и
  своевольной, правдивой и лживой. Одно было неизменно: и в доброте, и в
  злобе, и в правде, и во лжи - всегда, во всем хотела она доходить до конца,
  до предела, до полноты, и от других требовала того же. "Все или ничего"
  могло быть ее девизом. Это ее и сгубило. Но это в ней не само собой
  зародилось, а было привито эпохой.
   О попытке слить воедино жизнь и творчество я говорил выше, как о правде
  символизма. Эта правда за ним и останется, хотя она не ему одному
  принадлежит. Это - вечная правда, символизмом только наиболее глубоко и ярко
  пережитая. Но из нее же возникло и великое заблуждение символизма, его
  смертный грех. Провозгласив культ личности, символизм не поставил перед нею
  никаких задач, кроме "саморазвития". Он требовал, чтобы это развитие
  совершалось; но как, во имя чего и в каком направлении - он не предуказывал,
  предуказывать не хотел да и не умел. От каждого вступавшего в орден (а
  символизм в известном смысле был орденом) требовалось лишь непрестанное
  горение, движение - безразлично во имя чего. Все пути были открыты с одной
  лишь обязанностью - идти как можно быстрей и как можно дальше. Это был
  единственный, основной догмат. Можно было прославлять и Бога, и Дьявола.
  Разрешалось быть одержимым чем угодно: требовалась лишь _полнота
  одержимости_.
   Отсюда: лихорадочная погоня за эмоциями, безразлично за какими. Все
  "переживания" почитались благом, лишь бы их было много и они были сильны. В
  свою очередь, отсюда вытекало безразличное отношение к их последовательности
  и целесообразности. "Личность" становилась копилкой переживаний, мешком,
  куда ссыпались накопленные без разбора эмоции, - "миги", по выражению
  Брюсова: "Берем мы миги, их губя".
   Глубочайшая опустошенность оказывалась последним следствием этого
  эмоционального скопидомства. Скупые рыцари символизма умирали от духовного
  голода - на мешках накопленных "переживаний". Но это было именно последнее
  следствие. Ближайшим, давшим себя знать очень давно, почти сразу же, было
  нечто иное: непрестанное стремление перестраивать мысль, жизнь, отношения,
  самый даже обиход свой по императиву очередного "переживания" влекло
  символистов к непрестанному актерству перед самими собой - к разыгрыванию
  собственной жизни как бы на театре жгучих импровизаций. Знали, что играют, -
  но игра становилась жизнью. Расплаты были не театральные. "Истекаю
  клюквенным соком!" кричал блоковский паяц. Но клюквенный сок иногда
  оказывался настоящею кровью.
   Декадентство, упадничество - понятие относительное: упадок определяется
  отношением к первоначальной высоте. Поэтому в применении к искусству ранних
  символистов термин декадентство был бессмыслен: это искусство само по себе
  никаким упадком по отношению к прошлому не было. Но те грехи, которые
  выросли и развились _внутри_ самого символизма, - были по отношению к нему
  декадентством, упадком. Символизм, кажется, родился с этой отравой в крови.
  В равной степени она бродила во всех людях символизма. В известной степени
  (или в известную пору) каждый был декадентом. Нина Петровская (и не она
  одна) из символизма восприняла только его декадентство. Жизнь свою она сразу
  захотела _сыграть_ - и в этом, по существу ложном, задании осталась
  правдивою, честною до конца. Она была истинной жертвою декадентства.
  
   * * *
  
   Любовь открывала для символиста иль декадента прямой и кратчайший
  доступ к неиссякаемому кладезю эмоций. Достаточно было быть влюбленным - и
  человек становился обеспечен всеми предметами первой лирической
  необходимости: Страстью, Отчаянием, Ликованием, Безумием, Пороком, Грехом,
  Ненавистью и т. д. Поэтому все и всегда были влюблены: если не в самом деле,
  то хоть уверяли себя, будто влюблены; малейшую искорку чего-то похожего на
  любовь раздували изо всех сил. Недаром воспевались даже такие вещи, как
  "любовь к любви".
   Подлинное чувство имеет степени от любви навсегда до мимолетного
  увлечения. Символистам самое понятие "увлечения" было противно. Из каждой
  _любви_ они обязаны были извлекать максимум эмоциональных возможностей.
  Каждая должна была, по их нравственно-эстетическому кодексу, быть роковой,
  вечной. Они во всем искали превосходных степеней. Если не удавалось сделать
  любовь "вечной" - можно было разлюбить. Но каждое разлюбление и новое
  влюбление должны были сопровождаться глубочайшими потрясениями, внутренними
  трагедиями и даже перекраской всего мироощущения. В сущности для того все и
  делалось.
   Любовь и все производные от нее эмоции должны были переживаться в
  предельной напряженности и полноте, без оттенков и случайных примесей, без
  ненавистных психологизмов. Символисты хотели питаться крепчайшими эссенциями
  чувств. Настоящее чувство лично, конкретно, неповторимо. Выдуманное или
  взвинченное лишено этих качеств. Оно превращается в собственную абстракцию,
  в идею о чувстве. Потому-то оно и писалось так часто с заглавных букв.
   Нина Петровская не была хороша собой. Но в 1903 году она была молода, -
  это много. Была "довольно умна", как сказал Блок, была "чувствительна", как
  сказали бы о ней, живи она столетием раньше. Главное же - очень умела
  "попадать в тон". Она тотчас стала объектом любвей.
   Первым влюбился в нее поэт, влюблявшийся просто во всех без изъятия. Он
  предложил ей любовь стремительную и испепеляющую. Отказаться было никак
  невозможно: тут действовало и польщенное самолюбие (поэт становился
  знаменитостью), и страх оказаться провинциалкой, и главное - уже воспринятое
  учение о "мигах". Пора было начать "переживать". Она уверила себя, что тоже
  влюблена. Первый роман сверкнул и погас, оставив в ее душе неприятный осадок
  - нечто вроде похмелья. Нина решила "очистить душу" в самом деле несколько
  уже оскверненную поэтовым "оргиазмом". Она отреклась от "Греха", облачилась
  в черное платье, каялась. В сущности, каяться следовало. Но это было более
  "переживанием покаяния", чем покаянием подлинным.
   В 1904 году Андрей Белый был еще очень молод, золотокудр, голубоглаз и
  в высшей степени обаятелен. Газетная подворотня гоготала над его стихами и
  прозой, поражавшими новизной, дерзостью, иногда - проблесками истинной
  гениальности. Другое дело - как и почему его гений впоследствии был
  загублен. Тогда этого несчастия еще не предвидели.
   Им восхищались. В его присутствии все словно мгновенно менялось,
  смещалось или озарялось его светом. И он в самом деле был светел. Кажется,
  все, даже те, кто ему завидовал, были немножко в него влюблены. Даже Брюсов
  порой попадал под его обаяние. Общее восхищение, разумеется, передалось и
  Нине Петровской. Вскоре перешло во влюбленность, потом в любовь.
   О, если бы в те времена могли любить просто, во имя того, кого любишь,
  и во имя себя! Но надо было любить во имя какой-нибудь отвлеченности и во
  имя ее. Нина обязана была в данном случае любить Андрея Белого во имя его
  мистического призвания, в которое верить заставляли себя и она, и он сам. И
  он должен был являться перед нею не иначе, как в блеске своего сияния - не
  говорю поддельного, но... символического. Малую правду, свою человеческую,
  просто человеческую любовь они рядили в одежды правды неизмеримо большей. На
  черном платье Нины Петровской явилась черная нить деревянных четок и большой
  черный крест. Такой крест носил и Андрей Белый...
   О, если бы он просто разлюбил, просто изменил! Но он не разлюбил, а он
  "бежал от соблазна". Он бежал от Нины, чтобы ее слишком земная любовь не
  пятнала его чистых риз. Он бежал от нее, чтобы еще ослепительнее сиять перед
  другой, у которой имя и отчество и даже имя матери так складывались, что
  было символически очевидно: она - предвестница Жены, облеченной в Солнце. А
  к Нине ходили его друзья, шепелявые, колченогие мистики, - укорять,
  обличать, оскорблять: "Сударыня, вы нам чуть не осквернили пророка! Вы
  отбиваете рыцарей у Жены! Вы играете очень темную роль! Вас инспирирует
  Зверь, выходящий из бездны".
   Так играли словами, коверкая смыслы, коверкая жизни. Впоследствии
  исковеркали жизнь и самой Жене, облеченной в Солнце, и мужу ее, одному из
  драгоценнейших русских поэтов.
   Тем временем Нина оказалась брошенной да еще оскорбленной. Слишком
  понятно, что как многие брошенные женщины, она захотела разом и отомстить
  Белому, и вернуть его. Но вся история, раз попав в "символическое
  измерение", продолжала и развиваться в нем же.
  
   * * *
  
   Осенью 1904 г. я однажды случайно сказал Брюсову, что нахожу в Нине
  много хорошего.
   - Вот как? - отрезал он: - что же, она хорошая хозяйка?
   Он подчеркнуто не замечал ее. Но тотчас переменился, как наметился ее
  разрыв с Белым, потому что по своему положению не мог оставаться
  нейтральным.
   Он был представителем демонизма. Ему полагалось перед Женой, облеченной
  в Солнце, "томиться и скрежетать". Следовательно, теперь Нина, ее соперница,
  из "хорошей хозяйки" превращалась в нечто значительное, облекалась
  демоническим ореолом. Он предложил ей союз - против Белого, Союз тотчас же
  был закреплен взаимной любовью. Опять же, все это очень понятно и жизненно:
  так часто бывает. Понятно, что Брюсов ее по-своему полюбил, понятно, что и
  она невольно искала в нем утешения, утоления затронутой гордости, а в союзе
  с ним - способа "отомстить" Белому.
   Брюсов в ту пору занимался оккультизмом, спиритизмом, черною магией,не
  веруя, вероятно, во все это по существу, но веруя в самые занятия, как в
  жест, выражающий определенное душевное движение. Думаю, что и Нина
  относилась к этому точно так же. Вряд ли верила она, что ее магические
  опыты, под руководством Брюсова, в самом деле вернут ей любовь Белого. Но
  она переживала это как подлинный союз с дьяволом. Она хотела верить в свое
  ведовство. Она была истеричкой, и это, быть может, особенно привлекало
  Брюсова: из новейших научных источников (он всегда уважал науку) он ведь
  знал, что в "великий век ведовства" ведьмами почитались и сами себя почитали
  - истерички. Если ведьмы XVI столетия "в свете науки" оказались истеричками,
  то в XX веке Брюсову стоило попытаться превратить истеричку в ведьму.
   Впрочем, не слишком доверяя магии, Нина пыталась прибегнуть и к другим
  средствам. Весной 1905 года в малой аудитории Политехнического музея Белый
  читал лекцию. В антракте Нина Петровская подошла к нему и выстрелила из
  браунинга в упор. Револьвер дал осечку; его тут же выхватили из ее рук.
  Замечательно, что второго покушения она не совершила. Однажды она сказала
  мне (много позже):
   - Бог с ним. Ведь, по правде сказать, я уже убила его тогда, в музее.
   Этому "по правде сказать" я нисколько не удивился: так перепутаны, так
  перемешаны были в сознаниях действительность и воображение.
   То, что для Нины стало средоточием жизни, было для Брюсова очередной
  серией "мигов". Когда все вытекающие из данного положения эмоции были
  извлечены, его потянуло к перу. В романе "Огненный Ангел", с известной
  условностью, он изобразил всю историю, под именем графа Генриха представив
  Андрея Белого, под именем Ренаты - Нину Петровскую, а под именем Рупрехта -
  самого себя {В 1934 г., в Москве, в издательстве "Academia", вышла книжка
  избранных стихов Брюсова. В приложении даны "Материалы к биографии",
  составленные его вдовой, которая подтверждает, что в основу "Огненного
  Ангела" был положен действительный "эпизод" (прим. автора).}.
   В романе Брюсов разрубил все узлы отношений между действующими лицами.
  Он придумал роману развязку и подписал "конец" под историей Ренаты раньше,
  чем легшая в основу романа жизненная коллизия разрешилась в
  действительности. Со смертью Ренаты не умерла Нина Петровская, для которой,
  напротив, роман безнадежно затягивался. То, что для Нины еще было жизнью,
  для Брюсова стало использованным сюжетом. Ему тягостно было бесконечно
  переживать все одни и те же главы. Все больше он стал отдаляться от Нины.
  Стал заводить новые любовные истории, менее трагические. Стал все больше
  уделять времени литературным делам и всевозможным заседаниям, до которых был
  великий охотник. Отчасти его потянуло даже к домашнему очагу (он был женат).
   Для Нины это был новый удар. В сущности, к тому времени (а шел уже,
  примерно, 1906 год) ее страдания о Белом притупились, утихли. Но она сжилась
  с ролью Ренаты. Теперь перед ней встала грозная опасность - утратить и
  Брюсова. Она несколько раз пыталась прибегнуть к испытанному средству многих
  женщин; она пробовала удержать Брюсова, возбуждая его ревность. В ней самой
  эти мимолетные романы (с "прохожими", как она выражалась) вызывали
  отвращение и отчаяние. "Прохожих" она презирала и оскорбляла. Однако все
  было напрасно. Брюсов охладевал. Иногда он пытался воспользоваться ее
  изменами, чтобы порвать с ней вовсе. Нина переходила от полосы к полосе, то
  любя Брюсова, то ненавидя его. Но во все полосы она предавалась отчаянию. По
  двое суток, без пищи и сна, пролеживала она на диване, накрыв голову черным
  платком, и плакала. Кажется, свидания с Брюсовым протекали в обстановке не
  более легкой. Иногда находили на нее приступы ярости. Она ломала мебель,
  била предметы, бросая их, "подобно ядрам из баллисты", как сказано в
  "Огненном Ангеле" при описании подобной сцены.
   Она тщетно прибегала к картам, потом к вину. Наконец, уже весной 1908
  года, она испробовала морфий. Затем сделала морфинистом Брюсова, и это была
  ее настоящая, хоть не сознаваемая месть. Осенью 1909 года она тяжело
  заболела от морфия, чуть не умерла. Когда несколько оправилась, решено было,
  что она уедет за границу: "в ссылку", по ее слову. Брюсов и я проводили ее
  на вокзал. Она уезжала навсегда. Знала, что Брюсова больше никогда не
  увидит. Уезжала еще полубольная, с сопровождавшим ее врачом. Это было 9
  ноября 1911 года. В прежних московских страданиях она прожила семь лет.
  Уезжала на новые, которым суждено было продлиться еще шестнадцать.
   Ее скитания за границей известны мне не подробно. Знаю, что из Италии
  она приезжала в Варшаву, потом в Париж. Здесь, кажется, в 1913 году, однажды
  она выбросилась из окна гостиницы на бульвар Сен-Мишель. Сломала ногу,
  которая плохо срослась, и осталась хромой.
   Война застала ее в Риме, где прожила она до осени 1922 года в ужасающей
  нищите, то в порывах отчаяния, то в припадках смирения, которое сменялось
  отчаянием еще более бурным. Она побиралась, просила милостыню, шила белье
  для солдат, писала сценарии для одной кинематографической актрисы, опять
  голодала. Пила. Порой доходила до очень глубоких степеней падения. Перешла в
  католичество. "Мое новое и тайное имя, записанное где-то в нестираемых
  свитках San-Pietro - Рената", писала она мне.
   Брюсова она возненавидела: "Я задыхалась от злого счастия, что теперь
  ему меня не достать, что теперь другие страдают. Почем я знала - какие
  другие, - Львову он уже в то время прикончил... Я же жила, мстя ему каждым
  движением, каждым помышлением".
   Сюда, в Париж, она приехала весной 1927 года, после пятилетнего
  нищенского существования в Берлине. Приехала вполне нищей. Здесь нашлось у
  нее немало друзей. Помогали ей, как могли, и, кажется, иногда больше, чем
  могли. Иногда удавалось найти ей работу, но работать она уже не могла. В
  вечном хмелю, не теряя рассудка, она уже была точно по другую сторону жизни.
  
   * * *
  
   В дневнике Блока, под 6 ноября 1911 года странная запись: "_Нина
  Ивановна Петровская "умирает"_". Известие это Блок получил из Москвы, но
  почему слово "умирает" он написал в кавычках?
   Нина в те дни действительно умирала: это была та болезнь, перед
  отъездом из России, о которой я говорил выше. Но Блок слово "умирает"
  поставил в кавычки, потому что отнесся к известию с ироническим недоверием.
  Ему было известно, что еще с 1906 года Нина Петровская постоянно обещалась
  умереть, покончить с собой. Двадцать два года она жила в _непрестанной_
  мысли о смерти. Иногда шутила сама над собой:
  
   Устюшкина мать
   Собиралась помирать.
   Помереть не померла -
   Только время провела.
  
   Сейчас я просматриваю ее письма. 26 февраля 1925: "Кажется, больше не
  могу". 7 ап<реля> 1925: "Вы, вероятно, думаете, что я умерла? Нет еще". 8
  июня 1927: "Клянусь Вам, иного выхода не может быть". 12 сентября 1927: "Еще
  немного, и уж никаких мест, никакой работы мне не понадобится". 14 сентября
  1927: "На этот раз я скоро должна скончаться".
   Это в письмах последней эпохи. Прежних у меня нет под рукою. Но всегда
  было то же - и в письмах, и в разговорах.
   Что же удерживало ее? Мне кажется, я знаю причину.
   Жизнь Нины была лирической импровизацией, в которой, лишь применяясь к
  таким же импровизациям других персонажей, она старалась создать нечто
  целостное - "пользу из своей личности". Конец личности, как и конец поэмы о
  ней, - смерть. В сущности поэма была закончена в 1906 году, в том самом, на
  котором сюжетно обрывается "Огненный Ангел". С тех пор, и в Москве, и в
  заграничных странствиях Нины длился мучительный, страшный, но ненужный,
  лишенный движения эпилог. Оборвать его Нина не боялась, но не могла. Чутье
  художника, творящего жизнь, _как поэму_, подсказывало ей, что конец должен
  быть связан еще с каким-то последним событием, с разрывом какой-то еще одной
  нити, прикреплявшей ее к жизни. Наконец, это событие совершилось.
   С 1908 года, после смерти матери, на ее попечении осталась младшая
  сестра, Надя, существо недоразвитое умственно и физически (с нею случилось в
  детстве несчастие: ее обварили кипятком). Впрочем, идиоткой она не была, но
  отличалась какой-то предельной тихостью, безответностью. Была жалка
  нестерпимо и предана старшей сестре до полного самозабвения. Конечно,
  никакой собственной жизни у нее не было. В 1909 году, уезжая из России, Нина
  взяла ее с собой, и с той поры Надя делила с ней все бедствия заграничной
  жизни. Это было единственное и последнее существо, еще реально связанное с
  Ниной и связывавшее Нину с жизнью.
   Всю осень 1927 года Надя хворала безропотно и неслышно, как жила. Так
  же тихо и умерла, 13 января 1928 года, от рака желудка. Нина ходила в
  покойницкую больницы, где Надя лежала. Английской булавкой колола маленький
  труп сестры, потом той же булавкой - себя в руку: хотела заразиться трупным
  ядом, умереть единою смертью. Рука, однако ж, сперва опухла, потом зажила.
   Нина бывала у меня в это время. Однажды прожила у меня три дня.
  Говорила со мной на том странном языке девятисотых годов, который когда-то
  нас связывал, был у нас общим, но который с тех пор я почти уже разучился
  понимать.
   Смертью Нади была дописана последняя фраза затянувшегося эпилога. Через
  месяц с небольшим, собственной смертью, Нина Петровская поставила точку.
  
   Версаль, 1928
  
  
   КОММЕНТАРИЙ
  
   Печатается по: Ходасевич В. Ф. Некрополь: Воспоминания. Париж, 1976. С.
  7-26.
   Ходасевич Владислав Фелицианович (1886-1939) - русский поэт, критик и
  литературовед. Очерк "Конец Ренаты" был впервые опубликован в 1928 г.

Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

green-design.pro
Рейтинг@Mail.ru