Перец Ицхок Лейбуш
Штраймл

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод Ария Брумберга.

Ицхок-Лейбуш Перец

Штраймл

1894

Перевод с еврейского А. Брумберг.

   По ремеслу я шапочник, но специальность моя -- штраймл. Главный же мой заработок -- от мужицких сермяг и рабочих полушубков. Иной раз ко мне заглядывает и мельник Лейб со своей енотовой шубой.
   Правда, шить штраймл случается редко, очень редко. Ибо кто же носит теперь штраймл? Раввин разве. И штраймл эта всегда переживает раввина...
   Правда и то, что если и случается шить штраймл, то либо совсем даром, либо за полцены. В лучшем случае труд мой не оплачивается. Все это верно, и тем не менее специальность моя -- штраймл, ибо шить штраймл я люблю.
   Когда она попадает мне в руки, я молодею -- лишь тогда я чувствую, кто я такой и на что я способен!
   И то сказать, какие еще у меня радости в жизни?
   Когда-то мне доставляла удовольствие мужицкая сермяга...
   Во-первых, почему бы и нет?
   Во-вторых, я так думал: "Мужичок дает нам хлеб, работает летом до изнурения, -- и я не могу защитить его от зноя. Буду же я его хоть во время зимнего отдыха защищать от холода".
   А в-третьих, была у меня на этот случай прекрасная песенка. Был я молод, голос у меня был, что твой колокол, бывало, шью и распеваю:
  
   Крой да стегай,
   Жесткий малахай,
   Колкий кожушок!
   В твердой шкуре наголо
   Будет мужичку тепло...
   Эх, винца б глоток!.. *
  
   * Перев. В. Элинг.
  
   И в том же роде еще несколько куплетов. И вся эта песня была, разумеется, сочинена мной ради последних слов: "Эх, винца б глоток!"
   Ибо, надо вам знать, нынешняя смиренномудрая раба божия Мирьям-Двоше тогда еще не была богомольной святошей. Она не звала меня, как теперь, "Берл-Колбаса", а только "Береле", а я ее -- "Миреле". И любились же мы, грешным делом! Чуть, бывало, услышит заключительный куплет моей песенки, тотчас же подает мне вишневки. Вишневка сильно действует на кровь, и я, бывало, тут же ухвачу ее за платье, горячо поцелую в алые, как черешни, губки и, вдвойне освеженный, принимаюсь опять за сермягу...
   Теперь -- прощай, черешенки!..
   Я -- Берл-Колбаса, а она -- Мирьям-Двоше...
   Узнал я также, что земли мало, а мужиков много, говорят даже, слишком много; что "лишние" мужики терпят голод, что даже с шести моргов земли жить невозможно; что поэтому мужику и зимою не до отдыха. Тогда начинается извоз. Да, хорош у него отдых зимою! По целым дням и ночам возит он пшеницу к Лейбе на мельницу. Как вы думаете, могу я радоваться, когда сермяга моя, плод работы моей, мокнет всю зиму, волочась в хвосте у пары дохлых кляч, которые везут хлеб мельника Лейба за тринадцать грошей с мешка на расстоянии пяти миль!
   А велика ли, подумаешь, радость от полушубка рабочего?
   Всю зиму этот полушубок волочит муку на мельницу Лейба, а лето все заложен в шинке за гроши. Осенью, когда он попадает ко мне в починку, я хмелею от сивушного запаха.
   А когда уж попадает ко мне во всем своем великолепии "сама" енотовая шуба мельника Лейба, думаете -- много радостей доставляет она мне?
   Она-таки енотовая шуба, вещь важная, и в местечке ей большой почет, но мне-то от этого пользы мало.
   Скверную привычку приобрел я -- что бы я ни увидел, над всем задумываюсь: отчего? почему? и не может ли быть иначе? И потому, как только в мои руки попадает шуба Лейба-мельника, я начинаю думать:
   "Владыка мира! Зачем это ты создал столько родов шуб? Почему у одного енотовая шуба, у другого -- полушубок, у третьего -- сермяга, а у четвертого и совсем ничего нет?
   И лишь только начинаю думать, я весь ухожу в свои мысли, и игла падает из рук. А смиренномудрая Мирьям-Двоше швыряет мне в голову, что под руку попадется... Она желает, чтобы "Берл-Колбаса" меньше думал и больше работал.
   Но что же мне делать, когда я должен думать? Когда я все-таки знаю, что Лейб-мельник лишь тогда дает делать новый верх для своей енотовой шубы, когда ему .удается сорвать по грошу с мешка у сермяги и по грошу с пуда у каждого полушубка?
   Ну, этому ли мне радоваться?
    
    
   Ах, чуть было не забыл!
   Подвернулся мне как-то осенью совсем особенный заказец, и чего только не придумают женщины! Входит это Фрейдл, староста у женщин, в каких-то чудовищно громадных рукавицах; вглядываюсь -- да ведь это пара мужицких сапог. Я думал, лопну со смеху.
   -- Доброго утра! -- говорит она своим сладеньким голоском. -- Доброго утра, Береле!
   Она подруга моей жены. Подобно всем, она называет меня обыкновенно "Берл-Колбаса". И вдруг -- "Береле"! И так это сладенько, хоть варенье вари. Догадываюсь, что у нее какая-нибудь просьба ко мне...
   Я думал, что она стащила эти сапоги с крестьянской телеги (ведь это не хуже, чем мелочь из кружки) и хочет их спрятать у меня, и поэтому спрашиваю ее строго:
   -- Чего вам?
   -- Сразу серчать! -- отвечает она еще слаще (просто мед изо рта старуха точит). -- Сразу "Чего вам?" А где твое "Здравствуйте"?
   -- Пусть будет "Здравствуйте"! Пожалуйста, короче!
   -- Чего ты торопишься, Береле? -- улыбается она еще умильнее. -- Я пришла спросить, не найдется ли у тебя несколько кусочков кожи?..
   -- Ну, а если есть?
   -- Я бы тебе предложила кое-что.
   -- Ну? Что там? Говорите!
   -- Если б ты был добрым! Береле, ты подшил бы мне вот эти сапоги. У меня было бы в чем пойти к слихос, и ты без большого труда сделал бы богоугодное дело.
   Вы понимаете -- дело! Почти задаром богоугодное дело!
   -- Вы ведь знаете, -- говорю я ей, -- что "Берл-Колбаса" не занимается богоугодными делами...
   -- Что ж, ты с бедной женщины возьмешь деньги?..
   -- Нет, не деньги! Вам это будет стоить совсем пустяк: я вам подошью сапоги, а вы мне расскажите грехи своей молодости...
   Не согласна... что ж, отослал ее к переплетчику.
   Сапоги подшивать! Мне уж и так жизнь опротивела. Вам смешно? Право же, когда у меня нет заказа на штраймл, мне все противно. И то сказать, зачем я работаю? Чтобы только набить свою грешную утробу? И чем? Хлебом с картошкой, хлебом без картошки, а часто и картошкой без хлеба. Стоит того!
   Верьте мне, когда человек работает пятьдесят лет и изо дня в день пятьдесят лет ест картошку, -- жизнь обязательно должна ему опротиветь; ему должна, наконец, притти мысль: или себе конец, или Лейбу-мельнику! И если я все же продолжаю спокойно есть свою картошку и работать, то этим я опять-таки обязан штраймл!
   Попадется мне штраймл в руки, и кровь с новой силой начинает течь в моих жилах, тогда я знаю, для чего я живу!
    
    
   Сидя над штраймл, я как бы чувствую, что держу в руках своих птицу, и вот раскрою руку -- и птица взлетит высоко-высоко, чуть глаз видит!
   А я буду стоять и наслаждаться: "Это моя птица! Я ее создал, я ее ввысь пустил!"
   В городе я, милостию божией, никаким влиянием не пользуюсь: на общинные заседания меня не приглашают, а самому лезть -- так я ведь не портняжка какой-нибудь! И на улицу я почти не показываюсь. У меня нет определенного места ни в синагоге, ни в молитвенном доме, ни даже в частной молельне. Словом, круглое ничтожество...
   Дома царство моей благоверной. Не успею рот раскрыть, как она уже осыпает меня проклятьями. Она, видите ли, заранее знает все, что "Берл-Колбаса" намеревается сказать, что он думает, -- и пошло кипеть.
   Ну, что я? Ничто! А вот выйдет из рук моих новая штраймл -- и вся община предо мною преклоняется! Я сижу дома и молчу, а моя штраймл раскачивается на почетном месте, где-нибудь на свадьбе, при обряде обрезания, или на каком-нибудь другом благочестивом празднестве. Она возвышается над всей толпой на общественных выборах, на судебном заседании раввината.
   И когда я вспоминаю о всем этом почете, сердце мое преисполняется радости!
    
    
   Напротив меня живет позументщик. Я, право, не завидую ему...
   Пусть его эполета или погон осмелятся заявить: "Этот бык -- трефной, тот -- кошерный". Хотел бы я это посмотреть! А захочет моя штраймл, так и целых четыре быка подряд объявит трефными: мяснику тогда крышка, служащим его -- хоть с голоду помирай, для евреев в городишке -- новый пост, а сотня казаков в эти дни получит мясо по шести грошей за фунт. И все тут! Никто и слова не скажет.
   Вот это -- сила!
   Не помню я разве? В прошлом году был падеж овец. Рассказывали, будто овца начнет эдак странно кружиться, кружиться, затем голову закинет и падает замертво. Сам я этого не видел. Кружились ли там овцы, нет ли, но Янкелю-мяснику наверно уж досталась дешевая баранина.
   Ветеринарный врач приехал тогда и заявил: "Треф!"
   Но кто его там слушает?.. Привел он с собой эполеты четырех родов и двух родов погоны, и вот у них из-под носу стащили мясо, и еще на третий день все местечко имело к ужину дешевую баранину.
   У моей штраймл не крадут. Не нужно эполет, не нужно погонов. Сама она даже с места не стронется. Но пока она не скажет: "Ешь!" -- ни один рот не откроется во всем местечке.
    
    
   Вы, может, думаете, что вся сила в том, что находится под штраймл? Ничего подобного.
   Вы-то, пожалуй, не знаете, что под нею, а я, слава богу, хорошо знаю.
   Особа эта была, благодарение господу, меламедом в еще меньшем местечке, чем наше, и мой отец, мир праху его, прежде чем убедиться, что из меня никакого толку не выйдет, посылал меня учиться к этому меламеду. Подобной бездарности еще свет не видывал. Настоящий меламед!
   Обыватели, заметив, что в денежных делах он ничего не смыслит, тотчас же сократили ему плату наполовину, а оставшееся платили ему стертыми двухкопеечными монетами, которые принимались им за трехкопеечные, или фальшивыми двугривенными. Благоверная его, видя, что добром она ничего с ним не поделает, принялась выщипывать ему бородку.
   И винить ее тут нельзя. Во-первых, хлеба недоставало; во-вторых, женщина вообще любит пощипывать; в-третьих, бороденка уж у него была такая, так и просилась, чтоб ее пощипывали; до того просилась, что даже мы, ученики его, едва удерживались, чтобы не пощипать ее; а иной раз не утерпишь, залезешь это под стол и вырвешь волосок из бороденки.
   Ну может ли эдакое создание иметь вес?
   Может, вы думаете, он со временем изменился?
   Куда там! В нем не произошло ни малейшей перемены. Те же маленькие, потухшие, гноящиеся глазки, вечно блуждающие, испуганные.
   Правда, нужда свела в могилу его первую жену. Ну и что же, разница-то какая! Дерет его теперь за бородку другая, -- и только. Ведь бородка-то сама просится, умоляет, чтоб ее пощипывали. И, право, удержаться от этого трудно! Даже мне, чуть увижу ее, стоит большого труда не ущипнуть.
   Но что же произошло? Только-то всего: я сшил ему штраймл!
   Должен чистосердечно признаться: почин тут был не мой. Мне это и в голову не пришло бы. Заказала община, я и сшил. Но чуть община узнала, что штраймл, которую мне заказали, которую я, "Берл-Колбаса", сшил, приезжает, что она -- за версту отсюда -- как вся община кинулась за город в великом весельи и с парадом. Бежал стар и млад, больные повыскочили из кроватей. Выпрягли лошадей, и все разом захотели запрячься и повезти мою штраймл. Бог знает, какие стычки произошли бы из-за этого, какие бы тут были оплеухи, какие доносы! Нашлась, однако, умная голова, которая посоветовала устроить аукцион. И Лейб-мельник дал восемнадцать раз по восемнадцать злотых, за что получил почетное право впрячься первой лошадью!
   Ну, видите, какова сила моей штраймл!
    
    
   Моя смиренномудрая обзывает меня не только "Берл-Колбаса", но еще и сластолюбцем, и наглецом, и похабником, и всем, что только на язык придет ей.
   Конечно, человек не свинья -- люблю красное словцо, люблю шпильку подпустить Лейбу-мельнику в глаза и за глаза... Люблю также, нечего греха таить, поглядеть на служаночек, что берут воду из колодца напротив, -- они ведь не коген пред аналоем.
   Но, верьте мне, не это поддерживает во мне желание жить. Меня только одно утешает: выйдет иногда из рук моих новый идол на свет божий, и все перед ним, перед "делом рук моих" преклоняются!..
   Я знаю, что когда моя смиренномудрая бросает мне ключи через стол, то она это делает по приказанию моей штраймл. Меня она и слышать не хочет, но штраймл моей она должна слушаться!
   * В определенные периоды к женщине запрещено прикасаться; в это время ей запрещено даже передавать что-либо мужу из рук в руки.
   Возвращается она из мясных рядов накануне праздника или субботы без мяса и проклинает мясника, -- я знаю, что мясник ничуть не виноват: то штраймл моя не дает ей сегодня делать кугл.
   Берет она совсем еще хороший горшок и выбрасывает его на двор, и я знаю, что это штраймл моя вышвырнула горшок. Берет она кусок теста, бросает его в печь, поднимает руки и закатывает глаза к потолку, -- я прекрасно знаю, что потолок ровно ничего из всего этого не понимает, и этот кусок теста сожгла моя штраймл!
   И при этом я знаю, что моя смиренномудрая супруга не единственная в общине, а община -- не единственная у бога; в общине много таких правоверных жен, а у бога много, очень много таких общин. И моя штраймл повелевает всеми миллионами миллионов правоверных жен!
   Миллионы ключей бросают через стол, миллионы женщин не делают кугла, миллионы горшков разбиваются вдребезги на мостовых, а сжигаемыми кусками теста я взялся бы прокормить полки, легионы нищих!
   И кто все это делает? Все моя штраймл, -- дело рук моих!
   Перейдем опять к позументщику. Вот он сидит напротив моего окна. Лицо его лоснится, точно его салом смазали.
   Чего он сияет? Чего так искрятся его глазки?
   Он скрутил пару золотых погонов.
   Во-первых, мы прекрасно знаем, что такое золото и что мишура. Во-вторых, мне известно, что пара погонов имеет под своим началом в десять раз больше солдат, чем енотовая шуба Лейба -- сермяг и полушубков. И все же пусть вот попробует самый крупный золотой погон издать приказ: "Десять быков зарежь и только полбыка вари!" "Помирай с голоду, имей посуду четырех родов, а вымя ешь на опрокинутой тарелке!" "От каждого куска пищи брось часть в огонь и в воду!" Или: "Каждый жених обязан предварительно показать мне свою невесту, а каждая невеста -- своего жениха!" "Со мною -- всё, без меня, хоть тресни, -- ничего!"
   Крупнейшая генеральская эполета не отважилась бы и мечтать о чем-либо подобном. А если бы и решилась, то всю страну пришлось бы наводнить солдатами: у каждой кровати -- хотя бы по паре казаков, чтобы караулили друг друга, а оба вместе -- кровать. И сколько было бы при этом обмана, краж, контрабанды! Господи, если бы мне столько добра иметь!..
   А моя штраймл делает все это тихо и благопристойно, без нагаек, без казаков.
   Я себе спокойно сижу дома и знаю, что без разрешения моей штраймл ни один Мейшеле не дотронется ни до какой Ханеле, даже взглянуть не посмеет -- боже упаси!
   И, наоборот, пусть моя штраймл навяжет Мейшеле или Ханеле бог весть какую несуразность, -- тут хоть ложись и помирай! Не отделаться им друг от друга, разве вместе с жизнью. А если не хочешь так долго ждать, ходи, проси, кланяйся той же самой штраймл: "Штраймеле, спаси! Штраймеле, разбей мои оковы, выпусти меня из темницы!"
   В конце улицы находится шинок.
   С тех пор как моя благоверная сделалась "старостой у женщин" и перестала приготовлять для меня вишневку, я время от времени заглядываю туда, чтобы подкрепиться, особенно в посты. Не обязан же я, в самом деле, поститься: ведь штраймл все-таки моей работы!..
   Шинкаря я уже давно знаю. И он одними заповедями божьими да добрыми делами не живет... Но не в этом дело.
   Были у шинкаря две дочки. Две сестры от одного отца и матери. Что я говорю -- близнецы, ей-богу, -- не отличишь одну от другой. А парочка была милая -- хоть молись на них!
   Личики -- что яблочко на детских флагах в симхас-тору; благоуханны -- что сосуд с ароматами; стройны -- что пальма; а глаза -- спаси меня бог и помилуй! Взглянут, -- точно алмаз сверкнет! И благонравные! В шинке, кажется, и все же далеко от шинка. В ковчеге Завета их не воспитали бы лучше.
   В шинке родились, а настоящие королевы. Ни один пьяница не осмеливался произнести при них непристойное слово, -- ни один стражник, ни один акцизный. Попади в шинок даже самая важная персона, и то бы, кажется, не осмелилась ущипнуть которую-нибудь из них в щечку, не дерзнула бы дать волю не только рукам, но и глазам, даже помыслам своим. Я готов был сказать, в них таилось больше силы, чем в моей штраймл. Но это было бы грубой ошибкой. Моя штраймл оказалась сильнее их, в тысячу раз сильнее!
    
    
   Близнецы -- они не показывались одна без другой. Если у одной что-нибудь болело, то и другая страдала вместе с ней. И все же как быстро разошлись их дороги...
   Совершили они одно и то же, чуть-чуть различно, а вот поди же..
   Обе они как-то переменились сразу: и веселье и печаль -- все не попрежнему. Я не могу вам объяснить, что с ними стало. Слова как будто на кончике языка, а не могу их выговорить... Куда мне, неучу!.. Они стали как-то более сосредоточены, ушли в себя, и в то же время -- и печальней, и обаятельней прежнего...
   Известно было, кто был причиной тому: указывали пальцами на двух Мейшеле, благодаря которым обе Ханеле стали еще милее, добрее, обаятельней и даже выросли как-то...
   Э, да ведь я другим языком заговорил, совсем не подобающим шапочнику! Даже слеза прошибла, совсем это мне не по летам. Смиренномудрая моя опять скажет: "сластолюбец!"
   Но я не долго буду распространяться.
   Обе сестры совершили одно и то же, точь-в-точь: недаром же они были близнецами...
   У каждой завелось по Мейшеле. И обе они через короткое время вынуждены были в юбочки клинья вставлять...
   Стыдиться нечего, дело обычное. На то воля божья,-- какой же тут стыд?
   И все-таки различно кончилось это у каждой из них!
   Одна сестра не скрывала своей беременности ни перед кем: ни в синагоге, ни на улице перед людьми, ни перед стражником, ни перед акцизным, ни перед всеми посетителями шинка. А потом она же, вдали от пьяниц, в тихой, теплой комнате, легла на чистую постель. Окна завесили, улицу покрыли соломой, бабка пришла, доктора пригласили... А потом торжество было -- стал расти новый маленький Мейшеле...
   Это ей понравилось, и она стала сыпать маленькими Мейшеле из года в год. И она пользуется общим уважением по сей день.
   Другая же свою беременность скрывала, родила в каком-то погребе... Черная кошка повитухой была...
   Ее маленький Мейшеле давно уже покоится где-то под забором, а других Мейшеле у нее уж не будет! И один бог знает, куда она сама делась... Исчезла.
   Говорят, где-то в далеких краях живет в прислугах, питается чужими объедками... Другие говорят, что ее и в живых уже нет...
   Плохо кончила она.
   И вся разница в том, что с первой свершилось это на синагогальном дворе, на старой куче мусора, под грязным куском сукна, вышитым серебряными буквами и рядом со... штраймл. А с другой это случилось где-то в певучем лесу, на свежей траве, среди сочных цветов, под голубым божьим небом, усеянным божьими звездочками, но -- без штраймл.
   Не помогают ни певучий лес, ни душистые цветы, ни божье небо, ни божьи звезды, ни сам бог.
   Сила не в них, а в штраймл! Не в погонах, не в эполетах, не в прелестнейших на свете Ханеле, а в одних только штраймл -- штраймл, которые шью я, "Берл-Колбаса"!
   Вот что заставляет меня цепляться еще за эту глупую картофельную жизнь!
  

---------------------------------------------------------------------------

   Версия 1.0 от 16 июня 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится по "Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского", под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1941.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru