О.Генри
Дверь, не знающая отдыха

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.46*4  Ваша оценка:

   О. Генри

Дверь, не знающая отдыха

(The Door of Unrest)

Перевод Зиновия Львовского

   Источник текста: Издательство "Мысль" Ленинград, 1925 г.
   Сканирование - А. А. Хижняк (katran2000@mail.ru) 10.12.2002г.
  
   Я сидел час, по солнцу, в кабинете редактора "Еженедельной Трубы" в Монтополисе.
   Редактором был я.
   Шафранные лучи убывающего солнечного света пробивались сквозь хлебные скирды на садовом участке Микаджа-Виддеп и бросали янтарное сияние на мой горшочек с клейстером.
   Я сидел перед конторкой на невращающемся винтовом стуле и писал передовицу против олигархии. Комната с единственным окном уже делалась добычей сумерек. Моими острыми фразами я срезал, одну за другой, головы политической гидры и в то же время, полный благожелательного мира, прислушивался к колокольчикам бредущих домой коров и старался угадать, что м-с Фланаган готовит на ужин.
   И вдруг из сумеречной тихой улицы появился и склонился над углом моей конторки младший брат старика Времени. Его безбородое лицо было сучковато, как английский орешник. Я никогда не видел одежды, подобной той, что была на нем. Рядом с ним одежда Иосифа показалась бы одноцветной. Но не красильщик создал эти цвета. Пятна, заплаты, действие солнца и ржавчины были причиной их разнообразия. На его грубых сапогах ясно лежала пыль от тысячи пройденных лиг. (лига -- три мили. Прим, перев.) Я не могу дольше описывать его, но скажу еще, что он был небольшого роста, хил и стар, -- так стар, что я стал считать его годы столетиями. Да, я помню еще, что чувствовался запах, едва ощутимый запах, похожий на алоэ или мирру или, возможно, на кожу, -- и я подумал о музеях.
   Я схватил бювар и карандаш, потому что дело не ждет, а посещения древних обитателей, -- посещения почетные и священные, -- должны быть занесены в хронику.
    -- Рад видеть вас, сэр, -- сказал я. -- Я хотел бы предложить вам стул, но, видите ли,-- продолжал я: -- я прожил в Монтополисе всего три недели и знаком с немногими из здешних граждан.-- Я кинул неуверенный взгляд на его покрытые пылью сапоги и заключил газетной фразой:
    -- Предполагаю, что вы живете в нашей среде. Мой посетитель пошарил в своей одежде, вытащил
   засаленную карточку и неуверенно вручил ее мне. На ней простым, но нечетким почерком было написано имя "Майкоб Адер".
    -- Я рад, что вы зашли, м-р Адер, -- сказал я. -- В качестве одного из наших старейших горожан, вы с гордостью должны смотреть на рост Монтополиса за последнее время. Среди других улучшений я, кажется, могу обещать, что город будет снабжен живой, интересной газетой.
    -- Знакомо вам это имя на карточке? -- спросил посетитель, прервав меня.
    -- Нет, мне не приходилось его слышать.
   Снова он поискал в своей древней одежде. На этот раз он вытащил вырванный из какой-то книги листок, потемневший и тонкий от времени. На верху страницы стояло название "Турецкий Шпион", старомодным шрифтом. Напечатано было следующее:
   "В 1643 году в Париж является человек, который утверждает, что жил все эти шестнадцать веков. Он рассказывает про себя, что был сапожником в Иерусалиме во время распятия. Что имя его Майкоб Адер и что, когда Иисус, мессия христиан, был осужден Понтием Пилатом, римским наместником, он, неся крест к месту распятия, остановился отдохнуть у дверей дома Майкоба Адера. Сапожник ударил Иисуса кулаком, сказав: "Иди, чего ты мешкаешь?" На что мессия ответил ему: "Я ухожу, но ты будешь ждать, пока я не приду".
   Этим он обрек его жить до судного дня. Он живет вечно, но в конце каждого столетия с ним случается припадок или транс, после чего к нему возвращается возраст, в каком он был во время страданий Христа, а было ему тогда около тридцати лет. Такова история Майкоба Адера -- Вечного Жида, который говорит..."
   Здесь рукопись обрывалась.
   Я, должно-быть, что-нибудь громко произнес насчет Вечного Жида, потому что старик заговорил громко и с горечью.
    -- Это ложь,--сказал он, -- как девять десятых того, что называется историей. Я -- язычник, а не еврей. Я пришел пешком из Иерусалима, сын мой. Но если это делает меня евреем, тогда все, что выливается из бутылки, -- детское молоко. Мое имя -- на карточке, которая у вас в руках. Вы прочли также кусок газеты, называемой "Дурацкий Шпион", которая напечатала это известие, когда я вошел в ее редакцию в 19-й день июня в 1643 году. Это произошло почти так же, как я посетил вас сегодня.
   Я положил карандаш и бювар. Ясно, что из этого ничего не выйдет. Могло бы выйти кое-что для столбца местных известий в "Трубе". Но такой материал не подойдет. Однако отрывки мыслей, касающихся этой невероятной "личности", стали пробегать по моему специфическому мозгу. "У дяди Майкоба такие же проворные ноги, как у юноши тысячи лет или около того"... "Наш великий посетитель рассказывает, что Георг Вашинг... нет, Птоломей Великий качал его на коленях в доме его отца". "Дядя Майкоб говорит, что наша сырая весна ничто в сравнении с сыростью, которая погубила урожай вокруг горы Арарат, когда он был мальчиком". Но нет, нет, из этого ничего не выйдет.
   Я старался найти тему разговора, которая могла бы заинтересовать моего посетителя, и колебался между состязанием в ходьбе и плиоценовым периодом, как вдруг старик начал горько и мучительно плакать.
    -- Ободритесь, м-р Адер,--сказал я, несколько смущенный. -- Все это может выясниться через несколько сот лет. Уже наступила явная реакция в пользу Иуды Искариота, полковника Берра и известного скрипача Нерона. Наше время -- время обеления. Вам не следует падать духом...
   Сам того не сознавая, я затронул в нем слабую струну. Старик воинственно сверкнул глазами сквозь старческие слезы.
    -- Пора,--сказал он,--чтобы лжецы кой-кому воздали должное. Ваши историки--то же самое, что кучка старух, болтающих на паперти храмов. Из людей, носивших сандалии, не было человека лучше императора Нерона. Я был при пожаре Рима. Я хорошо знал императора, так как в те времена был известным лицом. Тогда почитали человека, который живет вечно. Но я хотел рассказать вам об императоре Нероне. Я вошел в Рим по Аппиевой дороге ночью июля 16 года 64. Я только что прибыл в Италию через Сибирь и Афганистан; одна нога у меня была отморожена, а на другой был пузырь от ожога песками пустыни. Я чувствовал себя довольно скверно, неся обязанности патруля от Северного полюса до крайней точки Патагонии, и в придачу неправильно считаясь евреем. Так вот, я проходил мимо цирка. Дорога была темная, как деготь. Вдруг слышу, кто-то кричит: "Это ты, Майкоб?"
   Прислонившись к стене, спрятанный между старых ящиков из-под мануфактуры, стоял император Нерон в тоге, обернутой вокруг ног, и курил длинную черную сигару.
   "--Хочешь сигару, Майкоб?* сказал он.
   "--Это зелье не для меня,--говорю я.--Ни трубка, ни сигара! Какая польза от курения, если нет и тени возможности убить себя этим?"
   "-- Правильно, Майкоб Адер, мой постоянный жид,-- сказал император,--ты всегда путешествуешь. Верно, что опасность, а также и запрещение придают вкус нашим удовольствиям". "-- Почему же,--говорю я,--вы курите ночью в темных местах, и вас не сопровождает хотя бы центурион в гражданском платье?"
   "-- Слышал ты когда-нибудь, Майкоб,-- говорит император,-- о предопределении?"
   "-- Я больше знаю о нашем хождении,-- ответил я,-- это вам хорошо известно". -- Это говорит мой друг Нерон,-- учение новой секты людей, которых зовут христиане; они ответственны за то, что я курю по ночам в потемках в разных дырах и углах". "Тогда я сажусь, снимаю пару сапог и тру отмороженную ногу, а император рассказывает мне. По-видимому, с тех пор, как я раньше проходил по этой дороге, император потребовал развода у императрицы, а миссис Поппея, знаменитая лэди, была приглашена, без рекомендаций, во дворец.
   В один день,-- говорит император,-- она вешает чистые занавесы во дворце и записывается в противотабачный кружок. И когда я чувствую потребность покурить, я должен прокрадываться в потемках к кучам этого хлама".
   "И так мы продолжали сидеть, император и я, и я рассказывал ему о моих странствиях. И когда утверждают, что император был поджигателем, то лгут. В эту ночь начался пожар, который уничтожил Рим. По моему мнению, он начался от окурка сигары, который император бросил между ящиками. Ложь также и то, что он в это время играл на скрипке. Он шесть дней делал все возможное для того, чтобы остановить пожар, сэр".
   Теперь я обнаружил новый запах у мистера Майкоба Адера. Я обонял не мирру, не бальзам или иссоп. Нет,-- эманация была запахом скверного виски и -- что было еще хуже! -- душком комедии того сорта, какую мелкие юмористы публикуют, одевая серьезную и почтенную сущность легенды и истории в вульгарную мещанскую ветошь, сходящую за некоторый род остроумия.
   Я мог переносить Майкоба Адера, как самозванца, выдающего себя за тысячадевятисотлетнего старика и играющего свою роль с приличием респектабельного умопомешательства. Но в роли шутника, понижающего ценность своей замечательной истории легкомыслием водевилиста, его значение уменьшалось.
   Вдруг, как бы угадав мои мысли, он переменил тон.
    -- Простите, меня, сэр,--захныкал он:-- у меня иногда путается в голове; я очень стар и не могу все запомнить...
   Я понимал, что он прав, и что мне не следует пытаться примирить его с римской историей; поэтому я начал расспрашивать его о других древних личностях, с которыми он был близок в своих странствованиях.
   Над моей конторкой висела гравюра, изображавшая рафаэлевских херувимов. Еще можно было различить их формы, хотя пыль причудливыми пятнами изменяла их контуры.
    -- Вы называете их херувимами,-- прокудахтал старик,-- вы представляете их себе с крыльями, в виде детей. А есть еще другой херувимчик, на ногах, с луком и стрелами, которого вы зовете "Купидон". Я знаю, где их нашли. Их пра-пра-прадед был козел. Как редактор, сэр, вы, вероятно, знаете, где стоял Соломонов храм.
   Мне казалось, что в... в Персии. Впрочем, я не знал наверно.
    -- Ни в истории, ни в библии не сказано, где он стоял. Первые изображения херувимов и купидонов были высечены на его стенах и колоннах. Два самых больших, сэр, находились в самой священной части храма, поддерживая балдахин над ковчегом, Но вместо крыльев, у них были рога, а лица были козлиные. Внутри и вокруг храма насчитывалось десять тысяч козлов. Ваши херувимы были козлами во времена Соломона, но живописцы ошибочно переделывали рога в крылья. "Я также очень хорошо знал Тамерлана, хромого Тимура. Это был небольшой человечек, не крупнее вас, с волосами цвета янтарного чубука у трубки. Он похоронен в Самарканде. Я был на похоронах, сэр. О, в гробу это был прекрасно сложенный человек, длиною в шесть футов, с черными баками. "Я помню также, как в Африке бросали репами в императора Веспасиана.
   Я исходил весь свет, сэр, без малейшего намека на отдых. Так мне было приказано! Я видел разрушение Иерусалима и гибель Помпеи при извержении. Я был на коронации Карла Великого и на линчевании Жанны д'Арк... И куда бы я ни пошел, везде начинались бури и революции, эпидемии и пожары. Так было приказано. Вы слышали о Вечном Жиде? Все верно, за исключением того, что я еврей. Но история лжет, как я уже говорил вам. Уверены ли вы, сэр, что у вас нет капельки виски? Вы хорошо знаете, что мне предстоит еще много миль дороги".
    -- У меня нет никакого виски,-- сказал я,-- и, извините, я собираюсь ужинать. Этот древний бездельник становился сущим наказанием. Он вытряхнул затхлые испарения из своей древней одежды, опрокинул чернильницу и продолжал нести свою нестерпимую околесицу.
    -- Я не обращал бы на это внимания,--жаловался он,-- если бы не работа, которую я должен исполнять в страстную пятницу. Вы, сэр, конечно, знаете, про Понтия Пилата. Когда он покончил с собой, тело его было выброшено в озеро на Альпийских горах. Теперь послушайте, какую работу я должен исполнять каждую страстную пятницу. Старый дьявол спускается в озеро и вытаскивает Пилата, а вода кипит и брыжзет, как в кипятильном котле. Старый дьявол сажает тело на трон на скалах, и тут-то начинается мое дело.
   О, сэр, вы пожалели бы меня! Помолились бы за Вечного Жида, который никогда не был жидом, если бы видали весь ужас того, что я должен делать. Я должен принести чашу с водой и стоять перед ним на коленях, пока он моет руки. Заявляю вам, что Понтий Пилат -- человек, умерший двести лет назад, вытащенный вместе с покрывающей его тиной, без глаз и с рыбами, вьющимися внутри его, и с разлагающимся телом, сидит на троне, сэр, и моет руки в чаше, которую я держу пред ним каждую страстную пятницу. Так было приказано!
   Ясно, что сюжет далеко вышел из рамок столбца местных происшествий в "Трубе". Может быть, здесь бы нашел работу врач по душевным болезням или же человек, который вербует членов в общество трезвости, но с меня было достаточно: я встал и повторил, что должен уйти.
   При этих словах он схватил меня за сюртук, заползал по конторке и снова разразился безутешными рыданиями. "В чем бы ни заключалось его горе,-- подумал я,-- оно должно быть искренним".
    -- Ну, м-р Адер,--сказал я успокаивающим тоном:-- в чем же дело?
   Он ответил прерывающимся голосом, сквозь мучительные рыдания:
    -- Потому только, что я не хотел дать бедному Христу отдохнуть на ступенях.
   На его галлюцинацию, по-видимому, не могло быть разумного ответа, однако действие ее на него вряд ли заслуживало презрения. Но, не зная ничего, что могло бы облегчить страдания старца, я снова сказал, что обоим нам надо уходить из конторы.
   Послушавшись, он поднялся наконец с моей конторки и позволил мне, полуприподняв, поставить его на пол. Исступление горя лишило его языка; свежесть слез отмочила кору горя. Память умерла в нем, по крайней мере, ее связная часть. -- Я сделал это, -- бормотал он, когда я вел его к двери,-- я -- сапожник из Иерусалима. Я вывел его на тротуар и при более сильном свете увидел, что лицо его иссушено, морщинисто и искажено печалью, которая не могла быть результатом одной лишь жизни. И вдруг в темном небе мы услышали резкий крик каких-то больших пролетающих птиц. Мой Вечный Жид поднял руку, наклонив при этом голову в сторону.
    -- Семь Свистунов, -- сказал он, как бы представляя давнишних друзей.
    -- Дикие гуси, -- ответил я, но признаюсь, что определить их число было выше моих сил.
    -- Они всюду следуют за мной,--сказал он.--Так было приказано! То, что вы слышите,--души семи евреев, помогавших при распятии. Иногда они бывают куликами, иногда гусями, но вы всегда увидите их летящими туда, куда я иду.
   Я стоял, не зная, как распрощаться. Я посмотрел вниз по улице, переступил с ноги на ногу, снова оглянулся и почувствовал, что волосы мои становятся дыбом. Старик пропал. Вскоре волосы мои опустились,--я смутно видел, как он удалялся з потемках. Но шел он так быстро и беззвучно, походкой настолько не соответствующей его возрасту, что спокойствие мое было не совсем восстановлено, хотя я и не знал, почему. В тот вечер я был так безрассуден, что снял со своих скромных полок несколько покрытых пылью книг. Я тщетно искал "Hermippus Redivvus", и "Salathiel", и "Pepis Collection". А затем в книге, озаглавленной "Гражданин Мира", и в другой, вышедшей двести лет назад, я напал на то, что искал.
   Майкоб Адер, действительно, посетил Париж в 1643 году и рассказал "Турецкому Шпиону" необыкновенную историю. Он претендовал на то, что он Вечный Жид, и что...
   Тут я заснул, так как мои редакторские обязанности в этот день были не легки.
   Судья Хувер был кандидатом "Трубы" в члены конгресса. Имея надобность переговорить с ним, я зашел к нему рано на следующий день. Мы пошли вместе в город по маленькой уличке, которой я не знал.
    -- Слыхали вы когда-нибудь о Майкобе Адере?-- спросил я его, улыбаясь.
    -- Да, конечно,-- ответил судья:-- кстати, это напомнило мне о башмаках, находящихся у него в починке. Вот его лавчонка!
   Судья Хувер зашел в грязную маленькую лавчонку. Я посмотрел на вывеску и увидел на ней надпись: "Майк О'Бадер, сапожный и башмачный мастер". Несколько диких гусей с резким криком пролетело в вышине. Я почесал за ухом и нахмурился, а затем вошел в лавку.
   Мой Вечный Жид сидел на табурете и тачал подметки. Он был вымочен росой, запачкан травой, нечесан и жалок, и на лице его все еще виднелась необъяснимая горесть, проблематичная печаль и эзотерическая скорбь, которая, казалось, могла быть написана только пером веков.
   Судья Хувер вежливо спросил о своих ботинках. Старый сапожник поднял глаза и отвечал довольно здраво. Он несколько дней был болен, сказал он. Завтра ботинки будут готовы. Он посмотрел на меня, и я заметил, что не оставил следа в его памяти. Мы вышли и направились своей дорогой.
    -- У старого Майка, -- сказал кандидат,-- опять был припадок запоя. Он регулярно каждый месяц напивается до бесчувствия, но он хороший сапожник.
    -- его история? -- спросил я.
    -- Виски, -- коротко ответил судья Хувер. -- Это объясняет все.
   Я смолчал, но не удовольствовался этим объяснением. Когда представился случай, я спросил о нем старика Селлерса, который жил у меня на хлебах.
    -- Майк О'Бадер уже шил башмаки в Монтополисе, когда я приехал сюда пятнадцать лет назад. Я догадываюсь, что горе его от виски. Раз в месяц он сбивается с пути и остается в таком виде неделю. Он воображает, что был еврейским разносчиком и всем об этом рассказывает. Никто не хочет его больше слушать. Когда же трезв -- он не дурак. У него много книг в комнатке за лавкой, и он читает их. Я думаю, что все его горе в виски. Но я не был удовлетворен. Мой Вечный Жид все еще не был верно сконструирован для меня. Я нахожу, что женщинам не следует выдавать монополию на все любопытство в мире. И когда самый старый обитатель Монтополиса (на девяносто двадцаток лет моложе Майкоба Адера) зашел ко мне по газетному делу, я направил его непрерывную струю воспоминаний в сторону неразгаданного башмачника. Дядя Эбнер был всеобщей историей Монтополиса, переплетенной в коленкор. -- О'Бадер,--задребезжал он,--явился сюда в 69 году. Он был первым здешним сапожником. Его теперь считают временно помешанным. Но он никому не вредит. Я думаю, что пьянство повлияло на его мозг. Скверная штука -- пьянство. Я очень старый человек, сэр, и никогда не видел добра от пьянства.
    -- Не было ли у Майка О'Бадера какой-нибудь горестной потери или несчастия? -- спросил я.
    -- Подождите. Тридцать лет назад было что-то в этом роде. Монтополис, сэр, в то время был очень строгим городом. У Майка О'Бадера тогда была дочь, очень красивая девушка. Она была слишком веселого нрава для Монтополиса, поэтому в один прекрасный день она ушла в другой город, вернее, сбежала с цирком. Через два года она вернулась навестить Майка, разодетая, в кольцах и драгоценностях. Он не хотел ее знать, и она временно поселилась где-то в городе. Думаю, что мужчины ничего бы на это не возразили, но женщины взялись за то, чтобы мужчины выселили девушку.
   И вот однажды ночью решили выгнать ее. Толпа мужчин и женщин выставила ее из дома и погналась за ней с палками и камнями. Она побежала к дому своего отца и умоляла о помощи. Майк отворил, но когда увидел, кто это, то ударом кулака бросил ее на землю захлопнул дверь.
   Толпа продолжала травить ее, пока она не выбежала совсем за город. А на следующий день ее нашли утопившейся в пруду у Хенторовской мельницы.
   Я откинулся на спинку моего невертящегося винтового стула и, точно мандарин, ласково кивнул головой моему горшочку с клейстером.
    -- Когда у Майка запой, -- продолжал дядя Эбнер, разболтавшись, -- он воображает себя Вечным Жидом.
    -- Он и есть Вечный Жид, -- сказал я, продолжая кивать головой.
  
  
  
  
Оценка: 7.46*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru