Бриссет Нелли
Привидение Хильтонского замка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


Нелли Бриссет.
Привидение Хильтонского замка

I

   Когда я унаследовал титулы и поместья дяди моего, принца фон Такселя, первое мое чувство было неудовольствие и отвращение к положению, в которое я теперь попал и к которому, несомненно, природа меня вовсе не предназначала. Всю жизнь свою прожил я артистом-бродягой и по смерти своего двоюродного брата Эбергарта фон Такселя решил, что хотя титул и должен был по старшинству перейти ко мне, поместье и большой замок могут и, несомненно, будут оставлены по завещанию моей кузине Нетте. Под этим впечатлением я и присутствовал на похоронах моего дяди и ни разу в жизни не испытал я более неприятного сюрприза, как в тот момент, когда узнал, что на меня, Эбергарта Альмериуса фон Такселя, пала вся тяжесть поместий моих предков.
   Но это было еще не худшим. В своем завещании мой дядя ясно указывал на благоразумие брака между мной и кузиной Неттой. Нетта была и есть прекрасная девушка, и я нисколько не сомневаюсь, что из нее выйдет отличная жена для кого-нибудь, но вовсе не желал сделаться этим кем-то. Я глубоко сожалею о том, что мой дядя, покойный принц, счел нужным поместить как меня, так и условие относительно Нетты в свое завещание, но нисколько не виноват в этом. Нельзя же требовать, чтобы я женился на Нетте только на том довольно сомнительном основании, что отец ее не желал, чтобы титул и поместья Таксель были разделены.
   Однако, так как я не имею намерения жениться ни на Нетте, ни на ком-либо другом, об этом не стоит и говорить. Достаточно будет упомянуть, что я поехал в Хильтонский замок после того, как моя тетка и кузина покинули его, и поехал не особенно охотно; опасаясь одиночества огромного замка, я уговорил друга моего Макса Рейссигера составить мне компанию.
   Хильтонский замок -- живописное старое здание, некоторые части которого относятся даже к седьмому столетию. Там есть мрачная, посещаемая духами сторожевая башня, ров, темницы и картинная галерея способные привести в полный восторг любого археолога или антиквария, для меня же все эти красоты не представляют ничего привлекательного. Я признаю старинные стены и башни только в виде моделей для рисунков, и старым, посещаемым духам башням предпочитаю электричество и цивилизацию. Единственное, что доставляло мне некоторое удовольствие, была мысль о возможности пересмотреть находящуюся в замке библиотеку; и, так как это была одна из самых старинных библиотек в мире, содержащая несколько очень знаменитых произведений, я считал наилучшим осмотреть ее содержимое как можно скорей.
   Итак, в следующий за моим приездом день я отправил Макса, который также был живописцем, и даже очень талантливым живописцем, в соседний лес делать наброски с натуры, обещая себе самому насладиться длинным днем в библиотеке. Первым делом надо было добыть ключ, а для этого мне пришлось пройти через одну из парадных спален. Это была большая темная комната с огромными висячими шкапами. Меня охватило любопытство осмотреть содержимое этих шкапов и я открыл один из них. Внутри его на вешалках виднелись дамские платья -- странные старинные робы из полинявших материй с потемневшими вышивками. Они, по-видимому, отличались большой древностью и великолепно сохранились, но в виде этих старосветских одежд, хозяйки которых никогда уж больше не наденут их, было что-то до того жуткое, что я поспешно закрыл шкап и скорее отправился вниз в библиотеку. Здесь, действительно, представлялось зрелище, способное привести в восторг всякого любителя книг. Редчайшие старые издания, неоценимые рукописи, странного вида пожелтевшие фолианты и молитвенники, переплетенные в золото и украшенные драгоценными каменьями, лежали один поверх другого. Все это было перемешано и, принимая во внимание огромную ценность, поразительно дурно содержано. Я только что окончил осмотр большого ящика с книгами, который стоял в оконной нише, когда, оглянувшись кругом, заметил в одном углу комнаты своеобразный старый железный ящик, окованный и запертый странными бронзовыми украшениями, и, ничего не зная о нем, принялся открывать его. Крышка была очень тяжела, что же касается самого ящика, его невозможно было даже сдвинуть с места, что очень поразило меня, так как ящик был совершенно пуст. Внутренность была обложена медью, на которой виднелись рельефные виноградные листья, и, желая рассмотреть их получше, я положил руку на дно ящика и облокотился на нее всей тяжестью. К моему удивлению, я почувствовал, что что-то сдвинулось и, покачав обивку, убедился, что я дотронулся до пружины и что дно ящика вынимается.
   Я вынул медную обивку, и под ней открылось маленькое углубление. В этом углублении лежал коричневый кожаный том с серебряными застежками. Я поднес его к свету, открыл его и заметил, что содержимое написано на тонком пергаменте и, в противоположность остальным фамильным рукописям, на древнегерманском языке. Я прочел несколько строчек, признаюсь, с большим трудом, потому что письмо было мелкое и стиль малознакомый мне, когда внезапно, к моему изумлению, мне стало ясным, что я читаю не что иное, как потерянные рукописи Альмериуса-алхимика, принца фон Такселя.

0x01 graphic

   Альмериус-алхимик, быть может, самая интересная фигура в истории Такселя. Он правил в начале двенадцатого столетия и был замечательно умным человеком, с очень передовыми взглядами для своего столетия. Вполне естественно, что окружавшие считали его в союзе с дьяволом. В остальных рукописях нашего дома упоминается о том, что он написал историю принцев Такселя, но история эта считалась потерянной в течение многих столетий, то есть со времени смерти писавшего до того момента, когда я открыл тайну подвижной обивки ящика. На эту историю всегда смотрели, как на очень драгоценное произведение и утрата его считалась серьезным семейным несчастьем, потому что, по традициям, Альмериус проследил род Такселей гораздо дальше в глубь веков, чем даже мог себе представить кто-нибудь из позднейших историков, и половина тайн семьи, по слухам, содержалась в этой книге. Куда он девал это произведение, или не было ли оно уничтожено им, никто не знал; но подобно тому, как собственная его жизнь была тайной, оставалась тайной и участь его рукописи. Предание гласило, что однажды вечером Альмериус-алхимик вошел в библиотеку и заперся в ней, по своему обыкновению. На следующее утро комната все еще оставалась запертой и, так как на окрики перепуганных слуг не послышалось никакого ответа, двери пришлось взломать. Библиотека оказалась пустой, нигде не было видно ни малейшего признака беспорядка, и окна были все тщательно заперты с внутренней стороны.
   Казалось совершенно невозможным, чтобы кто-либо вышел из комнаты, однако Альмериус, несомненно, исчез и о нем более никто и никогда не слышал. Ему наследовал его племянник -- сам он никогда не был женат, так как ни одна приличная девица не была достаточно отважной, чтобы взять себе такого мужа -- и в народе господствовало всеобщее убеждение, что участь его была не лучше того, что он заслужил, принимая во внимание его нрав, другими словами, что он продал себя дьяволу и дьявол взял свою собственность.
   Но теперь у меня в руках, несомненно, были потерянные рукописи Альмериуса. Я тщательно рассмотрел книги и пересчитал листки; их было сто восемьдесят, все были мелко исписаны и скреплены вместе; кроме того, там было еще около двадцати нескрепленных листков, написанных тем же почерком, носящих на первой странице заглавие; "Мраморное сердце". Это заглавие привлекло мое внимание и я там же и тотчас же принялся читать документ.
   Он начинался со странной диссертации о различных способах бальзамирования, которую я пропущу, как не особенно интересную и приятную. Альмериус, очевидно, основательно изучил этот предмет и, по-видимому, сильно интересовался им. Перечислив различные приемы этого искусства, которые были в ходу у египтян, он упомянул, что в конце шестого столетия один итальянский врач открыл способ, при котором набальзамированные тела приобретали крепость мрамора. Способ этот отличался таким совершенством, что действие его сохранялось в течение столетий, но не было никаких указаний, по которым можно было бы думать, что метод этот практикуется кем-либо, кроме самого этого врача, применявшего его в виде опыта на мелких животных. Далее Альмериус трактовал о том, что люди "изнеживают и холят свои бренные тела в продолжение всей жизни, очень мало заботясь о том, что произойдет с ними затем", после чего замечал, что интересная проблема относительно применения упомянутого процесса бальзамирования в настоящее время занимала его собственные мысли. Следуя за историей дома Таксель, он открыл, что "Эбергарт, принц Такселя, правивший страной в середине седьмого столетия, имел единственную дочь, по имени Сафирия, отличавшуюся поразительной красотой, что дочь эта умерла в ранней молодости, и Эбергарт горько оплакивал ее и выписал бальзамировщиков с юга, чтобы набальзамировать ее тело, что процесс бальзамирования был произведен по новому способу, изобретенному на юге -- очень редкому способу, знакомому весьма немногим". Эта Сафирия была погребена под замком в каком-то месте, на которое история не сохранила никаких указаний, но Альмериус выражал свое мнение, что "это должно было быть под местом, где расположена эта комната (библиотека), так как это самая древняя часть замка, основанная, как я имею основание предполагать, еще в седьмом столетии". Какое это было основание -- он не говорил и, так как это предположение отодвигало основание замка назад на целых два столетия, я плохо поверил его теории; но он продолжал, рассказывая, что могила Сафирии была очень богата и прекрасна и находилась в подземной часовне, специально выстроенной для нее и запечатанной, и на входе в эту часовню было вырезано мраморное сердце, чтобы служить воспоминанием о ней и о любви, которую ее отец, принц Эбергарт фон Таксель, питал к ней. Алхимик, по-видимому, нисколько не сомневался, что эта метода бальзамирования "по способу, открытому на юге, очень редкому способу, знакомому лишь немногим", была способом, открытым итальянским врачом, а также и в том, что мраморное сердце и могила Сафирии все еще существовали, и выражал также намерение попытаться открыть ее и проверить истину этого предания.
   Остальные отдельные листки были посвящены подробностям его предполагаемых поисков. В течение некоторого времени он, по-видимому, не мог найти никаких следов мраморного сердца и почти начал терять надежду когда-нибудь увидеть его. Затем, в один прекрасный день, он дрожащим от волнения почерком и возбужденным тоном набросал за-метку, которая, будучи переведена с своеобразного германского наречия, гласит приблизительно следующее:
   "Я открыл мраморное сердце и открыл его в том именно месте, где предполагал, то есть под этой комнатой. С левой стороны, в углу, ближайшем к камину, есть подвижная доска, которая легко вынимается, и когда она вынута, можно заметить, что и в соседних досках вырезано по полукруглому куску; когда вынуты и эти куски, образуется отверстие, через которое один человек может спуститься по узкой лестнице в сводчатые подземелья, расположенные под замком, где в десяти шагах от подножия лестницы лежит мраморное сердце. Я уже осмотрел все это, а сегодня ночью спущусь вниз, подниму плиту с мраморным сердцем и сойду в могилу. Спущусь я следующим образом: я перетащу свой письменный ящик с фальшивым дном к месту, где доски вырезаны, выну эти доски и положу их на дно ящика. Затем я сложу свои книги, как клал и раньше и, опускаясь, протащу ящик так, чтобы он прикрывал отверстие; ни один человек не должен узнать места моего пребывания, потому что мне, может быть, придется отсутствовать несколько часов. Затем я проникну в могилу и осмотрю работу итальянских бальзамировщиков; это поистине удивительное изобретение, и говорят, что если какой-нибудь человек будет набальзамирован подобным способом при жизни, он так и проснется целым и невредимым через несколько столетий, да, проснется, даже если ему придется пролежать так до дня Страшного суда, в каковое время да вступятся все добрые христиане за душу Альмериуса фон Такселя".
   Так заканчивалась рукопись. Казалось, точно записывая последнюю фразу, алхимик предчувствовал, что скоро настанет время, когда ему понадобится заступничество всех "добрых христиан".
   Конечно, у меня не осталось ни малейшего сомнения относительно участи моего отдаленного предка; он опустился в могилу и или задохся от скопившихся там газов, или был охвачен внезапной болезнью, или попросту не сумел найти обратной дороги и умер с голоду под самыми нога-ми своих друзей и слуг. Это была ужасная вещь, но вещь не более странная, чем многое случавшееся в те дни. По крайней мере, налицо оставался факт, что в эту же ночь -- что совпадало с датой его исчезновения, обозначенной в рукописях дома Таксель -- он вошел вечером в библиотеку, а к утру бесследно исчез и что он не ушел из комнаты ни через окна, ни через двери. Из этого следовало, что он должен был спуститься по тайному ходу, прикрытому письменным ящиком, и никогда уж не поднимался оттуда.
   Я тщательно убрал переплетенный кожей том и осмотрел дно ящика. Оказалось, что вся медная обшивка вынимается, но под ней не было ни малейшего признака досок или чего-либо иного, и только виднелась темная дыра, спускавшаяся глубоко вниз. Я не мог тогда же сделать более подробных исследований, потому что услышал голос Макса, вернувшегося с своей прогулки и звавшего меня из коридора. Я поспешно закрыл ящик, отпер двери библиотеки и встретил его у самого порога с полотном в руках.
   -- Да неужели же ты копался в этих старых пыльных книгах с тех самых пор, как я ушел? -- спросил он, немного удивленный. -- Пойдем-ка лучше со мной. Со мной случилось самое странное приключение. Я сел, чтобы нарисовать тот старый дуб, на котором ястреб свил себе гнездо, и вдруг мне пришло в голову вот это. Я положительно не мог нарисовать дерева. Я прямо-таки чувствовал, будто кто-то заставляет меня рисовать вот это. Как тебе нравится мой рисунок?
   Он показал мне холст, на котором виднелся неоконченный набросок головки какой-то девушки. Она смотрела назад через плечо, и длинная вуаль перевивала ее волосы и обрамляла лицо. Черты ее, выделявшиеся довольно смутно, были совершенны, и в колорите наброска виднелась какая-то странная холодная красота, оттененная еще больше золотым узлом волос и голубой вышивкой, едва видневшейся на краях вуали.
   -- Это прелестно, -- сказал я, -- но ты, наверное, припомнил это откуда-нибудь.
   Он покачал головой.
   -- Я никогда не видел ничего подобного во всю жизнь и никогда раньше и не думал об этом. Нет, -- и он засмеялся как-то тревожно, -- здесь у тебя творится что-то сверхъестественное. У тебя тут, наверное, есть где-нибудь привидения?
   -- Целая куча, -- ответил я небрежно. Затем я переменил разговор, и мы отправились обедать. Но мне очень не понравилась мысль об этом приключении в лесу.

II

   На следующее утро Макс принялся настаивать на том, чтобы мы вместе предприняли экспедицию к месту его приключения, как он продолжал это называть. Мы отправились в лес и достигли дуба с ястребиным гнездом -- места, откуда открывался великолепный вид на замок с южной его стороны. Макс захватил с собой бумагу и акварельные краски и, когда мы сели под дерево, он предложил нарисовать представлявшуюся картину.
   -- Это здание имеет такой величественный вид, -- заметил он. -- Я положительно не могу понять, почему ты чувствуешь к нему так мало привязанности; но ведь ты всегда был странным существом, Эбергарт, как, верно, и сам сознаешь.
   Это мнение несколько удивило меня и я обратился к нему с вопросом:
   -- Почему странным?
   Он колебался с минуту.
   -- Ах, не знаю почему, но у тебя всегда были странности. Все говорят... -- и он запнулся.
   -- Кто эти "все" и что они говорят?
   -- Разные люди. Все считали тебя... ну, немного эксцентричным.
   Я ничего не ответил и начал свой набросок.
   -- Ты... ты не обиделся на то, что я сказал? -- спросил Макс немного спустя.
   -- Ничуть. Я, вероятно, действительно немного эксцентричен.
   -- Твой дядя...
   -- О, этот был совершенно сумасшедшим, -- ответил я откровенно. -- Конечно, ради чести семьи его всегда считали здравым и он считался нормальным, когда сделал самую идиотскую вещь во всей жизни, я подразумеваю его завещание. Но были моменты, особенно при конце его жизни, когда он совершенно терял рассудок. В нашей семье есть наследственное предрасположение к безумию.
   -- Как это должно быть неприятно для тебя, -- пробормотал Макс задумчиво.
   Я засмеялся.
   -- Я об этом никогда не задумываюсь, это кажется совершенно естественным. Фон Таксели отличаются или своим выдающимся умом, или своим безумием, или -- ведь ты слышал об Альмериусе-алхимике?
   -- Он продал себя черту?
   Странный звук, напоминающий раскат отдаленного грома, заставил меня остановиться, прежде чем ответить.
   -- Да. Кажется, где-то гремит гром?
   -- Разве? Я его не слышал. Да и небо совершенно ясно. Альмерий исчез, не правда ли?
   -- Да, и я только что открыл...
   Тот же странный звук снова прервал меня.
   -- Что ты открыл? Почему ты не продолжаешь?
   -- Мне показалось, что я что-то слышал. Я только что открыл потерянную...
   В эту минуту раздался страшный треск, совершенно заглушивший мой голос.
   -- Дело становится серьезным, -- заметил я, когда снова мог заставить расслышать свой голос. -- Начинается гроза. Нам лучше скорее вернуться в замок.
   Макс смотрел на меня каким-то недоумевающим взглядом.
   -- Что с тобой сегодня, Эбергарт? Нет никакого грома, никакой бури. Что ты слышал?
   Теперь настала моя очередь удивиться.
   -- Ты хочешь сказать, что ничего не слышал?
   -- Ровно ничего.
   Я снова смолк и взглянул на свою работу. Мне стало ясно, что лучше не упоминать ни об Альмериусе, ни о моем открытии.
   Макс лежал на траве, смотря на переплетшиеся над его головой ветви. Немного спустя он встал, подошел и заглянул через мое плечо.
   -- Тебе это нравится?
   С минуту он промолчал. Я поднял глаза и заметил, что он уставился на меня с каким-то ужасом.
   -- Боги небесные! -- воскликнул он каким-то странным голосом. -- И ты также нарисовал ее?
   Я быстро повернулся к моему наброску. Быть может, я не особенно внимательно исполнял его, быть может, я был занят мыслями о странном шуме, прервавшем мое сообщение об Альмериусе, но все же налицо оставался факт, что я нарисовал не замок Таксель, но женское лицо, смотревшее боком с бумаги.
   -- Это очень странно! -- сказал я как-то бессмысленно.
   Макс прорычал возмущенным тоном:
   -- Странно! Это более чем странно! Это то же лицо, которое я нарисовал вчера.
   Я стал пристальнее рассматривать набросок и убедился, что слова его были правдивы -- это было то же самое лицо. Я отложил кисти и встал с места.
   -- Пойдем домой, -- заметил я. -- Ты прав, Макс, это более чем странно.

III

   В течение приблизительно недели в Такселе не произошло ничего важного. Мы больше не рисовали, и я мало думал о таинственных результатах задуманного мной наброска замка; но не следует предполагать, что я забыл о нем, или об открытии потерянных рукописей, или об участи Альмериуса-алхимика. Мне очень хотелось, хотя вместе с тем я и наполовину боялся, проверить истину его истории о мраморном сердце, но исследование подземных сводов представляло массу затруднений. Начать с того, что я был удержан таким странным образом от сообщения Максу этой истории. Возможно, что меня сочтут суеверным, но после того случая под дубом мне никогда и не снилось попытаться на вторичное объяснение с ним; одному же привести мой замысел в исполнение было крайне трудно, принимая во внимание странное исчезновение Альмериуса, потому что я не имел ни малейшего намерения следовать по его стопам.
   Однако мысль об экспедиции в поисках мраморного сердца имела для меня необыкновенное очарование; она не давала мне уснуть по ночам и поглощала мое внимание в течение дня. Макс тоже казался необычайно рассеянным и молчаливым, и на лице его, всегда отличавшемся беззаботным, добродушным видом, появилось странно растерянное выражение. Я очень удивился этому необычному для него настроению, но я мало заботился об его причине.
   Итак, однажды ночью, сделав все приготовления, какие только я мог сделать, не возбуждая ничьего внимания, я отправился в свою комнату с твердым намерением разрешить до утра задачу, которая так смущала Альмериуса, и открыть или, по меньшей мере, опровергнуть существование мраморного сердца. Я дождался, пока в старом замке воцарилась полная тишина, и затем прокрался из своей комнаты, запер дверь на замок, спрятал ключ в карман и бесшумно спустился в библиотеку. Здесь я запер двери и окна и принялся открывать фальшивое дно письменного ящика Альмериуса.
   Алхимик, наверное, был тоньше меня, потому что мне стоило немалого труда пролезть сквозь отверстие на узкую лестницу, ведущую в виднеющийся внизу мрак. Затворив крышку ящика и повесив фонарь на шею, я осторожно стал спускаться в подземелье.
   Это было огромное и страшно молчаливое пространство бездыханного мрака, который становился еще темнее от слабого мерцания моего фонаря. Воздух был в высшей степени сухой и свежий, и я решил, что где-нибудь должен был существовать еще вход в подземелье, кроме входа из библиотеки. Я тщательно отмерил десять шагов по прямому направлению от подножия лестницы, а затем поставил фонарь и начал рассматривать плиты, находящиеся под моими ногами.
   Камень был покрыт толстым слоем пыли и мелкого песка. Я сгреб все это в сторону и, вынув из кармана влажную тряпку, которую захватил с этой целью, принялся осторожно тереть плиту на том месте, которое казалось гладким и высеченным из одного куска. По мере того, как я тер, постепенно выступал контур этого камня. Я стер еще немного песка и открыл, что стою на самом предмете моих поисков -- мраморное сердце лежало под моими ногами!
   В течение нескольких мгновений мой неожиданный успех едва не заставил меня задохнуться от волнения. Затем я достал те инструменты, которые мне удалось захватить с собой, и начал поднимать массивный камень.
   Он был очень тяжел, но, наконец, мне все же удалось поднять его и я сдвинул его назад на грубый пол подземелья. Передо мной виднелась вторая лестница. Я спустился по ней, рассматривая по пути странную резьбу на стенах, и очутился в маленькой комнате, украшенной грубо высеченными на стенах фигурами и ангелами странной формы. В дальнем углу ее в стене виднелось отверстие, сквозь которое я прошел, и, подняв повыше свой фонарь, сразу догадался, что я достиг могилы Сафирии.
   Это была просторная и высокая зала, потолок которой, весь раскрашенный различными фигурами и арабесками, поддерживался гигантскими каменными изваяниями. С одной стороны виднелся большой каменный алтарь, над которым поднималось высокое распятие, и перед ним стоял странный, окованный бронзой ящик, у каждого угла которого виднелись высокие подсвечники. Возле этого ящика, на кресле, стоящем у ступеней алтаря, сидела фигура мужчины.
   Мужчина этот был одет в темные одежды, с кожаным поясом вокруг талии. У него были благородные черты лица и длинная белая борода опускалась почти до колен. Одна рука покоилась на ручке кресла, и я заметил крупный опал, блестевший на ней. У ног мужчины лежал фонарь, несколько инструментов и кинжал. Я не сомневался ни на минуту, кого вижу перед собой, и странный ужас охватил меня. Поза, внешний вид, платье -- все было так жизненно и, однако...
   Порыв ветра пронесся со ступеней, лежавших у меня за спиною, и заставил фонарь мой замигать. Ветер этот подхватил край платья алхимика и оно рассыпалось в пыль. Медленно у меня на глазах фигура моего мертвого предка исчезла из кресла и обратилась в маленькую кучку пыли, лежавшую у подножия алтаря; опаловое кольцо, потерявшее опору, покатилось по полу к самым моим ногам.
   Машинально я поднял его и надел на палец. Затем я наклонился и стал рассматривать окованный бронзой ящик.
   Он был затворен задвижками и застежками с внешней стороны. Я осторожно открыл их и попытался приподнять крышку. Она была легка, но я колебался некоторое время, прежде чем решиться открыть ее. Что я там найду? Что нашел Альмериус? Принцессу Сафирию во всей ее красоте или несколько иссохших костей? Тайну итальянских бальзамировщиков или неудачный опыт шарлатана?
   Наконец я поднял крышку и простоял с минуту в глупом удивлении. В бронзовом гробу, завернутая в богатые одежды, лежала фигура девушки.

0x01 graphic

   Ее блестящие волосы шевелились от сквозного ветра, дувшего в дверь, и я наполовину боялся увидеть ее исчезающей, как исчез Альмериус. Но ничего подобного не случилось. Склонившись, я дотронулся до ее щеки -- она была холодна и тверда, как мрамор. И, рассматривая внимательней прекрасные, холодные черты, я убедился, что лицо, которое нарисовали мы оба, и я и Макс, сидя под большим дубом, было лицом принцессы Сафирии.
   К этому времени я уже переставал удивляться чему бы то ни было. Я сильнее всего на свете желал рассмотреть работу итальянских бальзамировщиков и для этого попытался вынуть принцессу из ее гроба. К моему удивлению, я заметил, что она достаточно легка, чтобы ее с удобством можно было приподнять, и я вынул ее и положил на пол. Ее одежды, вероятно, также были подвергнуты какому-нибудь процессу, способствовавшему их сохранению, потому что они казались совершенно прочными -- золотое шитье не потемнело и драгоценные камни сверкали при свете фонари. В общем, весь ее вид был удивительно жизненным, румянец все еще играл на ее щеках и устах, и тело имело почти упругий вид. Когда она лежала так, мне внезапно пришло в голову, какую восхитительную картину она представила бы. Не нарисовать ли мне ее и дать миру какую-нибудь память о красоте, которую наука так удивительно сохранила? Мысль эта показалась мне очень удачной, но я, конечно, не мог нарисовать ее здесь, в подземелье. Принцесса должна быть перенесена в мою мастерскую и, принимая во внимание поздний час, это нетрудно было сделать так, чтобы никто этого не видел. Раз она очутится там, я всегда мог запереть дверь на ключ и носить его при себе.
   Итак, я взял мертвую Сафирию на руки и медленно направился обратно в библиотеку. Мне было довольно трудно протащить ее через дно письменного ящика Альмериуса, но как только это было совершено, остальное оказалось очень легким. Я достиг мастерской, прикрыл принцессу простыней, запер двери на ключ и отправился спать.

IV

   В течение нескольких дней мне постоянно что-нибудь мешало посетить свою мастерскую; но, к счастью, я так часто и раньше держал ее двери на запоре, что это обстоятельство не возбудило ничьего внимания. Макс также был занят чем-то другим. Я видел его почти исключительно за обедом, и тогда он говорил довольно мало и бессмысленно. Я спросил его, не рисует ли он чего-нибудь, но он уклонился от ответа; я также намекнул, что он, быть может, находит жизнь в замке скучной. Но это последнее он принялся отрицать со страстностью, показавшейся мне даже немного преувеличенной. Однако я не продолжал этого разговора и предоставил его самому себе. Я также воспользовался первым удобным случаем, чтобы на время отложить другие дела и отправиться в свою мастерскую.
   Сафирия все еще лежала под простыней, которой я покрыл ее в первую ночь. Я снял эту простыню, привел в порядок ее одежды и переставил свой мольберт на удобное место. Затем я набросал ее слегка на полотно, потому что с первого взгляда успел решить, в каком виде она будет эффектнее всего, и внезапно вспомнил один состав для рисования, который передал мне Макс с советом испытать его. На полке за принцессой стояла большая бутылка этого состава, и я пошел достать его. Но неловким движением я опрокинул бутылку, вылив все содержимое на нее.
   Первым моим чувством была сильная досада. Я схватил простыню и начал стирать сильно пахучий состав с прекрасных одежд Сафирии. Часть состава попала ей на руку, и я стал обтирать ее. К моему удивлению, под моим прикосновением тело стало упругим и мягким -- застывшие пальцы ослабели и приняли естественную позу.
   С минуту простоял я так с простыней в руках, растерянно смотря на состав, сбегавший на пол. Затем новая мысль мелькнула в моей смущенной голове. Я взял мокрую простыню и начал растирать плечо принцессы, с совершенно тем же результатом. Я случайно нашел реактив методы итальянского бальзамировщика.
   Теперь оставалось сделать только одно. В мастерской было значительное количество этого состава, а также старая ванна, которая оказывала мне разнообразные услуги. В эту ванну я положил принцессу, как она была, и налил на нее весь состав, который только мог найти.
   Я оставил ее в таком положении в течение десяти минут, затем положил на пол и начал растирать. Сперва я не нашел ничего особенного, кроме того факта, что окоченелость ее членов исчезла. Но внезапно, совершенно неожиданно для меня, рука, которую я растирал, зашевелилась, глаза открылись, и она оттолкнула меня и приподнялась, осматриваясь с выражением удивления, смешанного с ужасом.
   Я с минуту простоял на коленях возле нее, смотря широко открытыми глазами, совершенно недвижимый от ужаса. Затем комната начала кружиться вокруг меня, свет то вспыхивал, то гас у меня в глазах, и я упал на пол без чувств.
   Я, вероятно, пролежал в бесчувственном состоянии несколько часов, потому что, когда открыл глаза, в комнате сияло электричество. Под мою голову была положена подушка, одеяло прикрывало меня, и у ног моих, опершись о мольберт, стояла Сафирия. Я увидел с некоторым удивлением, что она переменила платье. Роскошные одежды исчезли, и она была одета в платье из странной серебряной парчи и с низко вырезанным воротом, все украшенное жемчугом и потемневшими серебряными шнурами. Ее блестящие волосы все были подобраны вверх и скреплены нитями жемчуга, и жемчуг также украшал маленькие туфельки, выглядывавшие из-под древнего фасона юбки. Если она казалась прекрасной в подземелье, то во сколько раз прекрасней была она теперь, с румянцем на склоненном лице и блеском ожидания в направленных на меня глазах.
   -- Вам лучше? -- спросила она наконец.
   Ее выговор был странен и необычен, но голос звучен и манеры приятны.
   -- Да, -- ответил я слабо.
   -- Я думала, что вы умерли, -- заметила она серьезно. -- Вы так долго лежали без всякого движения. Я сильно испугалась.
   -- Сюда входил кто-нибудь? -- спросил я с волнением.
   -- Молодой человек постучал в двери, я отворила их, а он убежал. Тогда я пошла за ним и встретила женщину и... и она тоже убежала. Затем я нашла большую комнату, с... с какими-то висящими ящиками и вот этим. -- Она посмотрела на свое платье. -- Там их было так много и такие красивые. Мне они понравились гораздо больше вашего, -- добавила она, рассматривая меня критикующим взглядом, -- этот черный цвет так мрачен. Почему вы не носите лат, как мой отец? И почему вы так странно говорите? Вы говорите совсем не так, как все другие. Вы... вы совсем не похожи на тех людей, которых я знаю.
   Она остановилась, рассматривая меня, как рассматривают какое-нибудь новое невиданное насекомое.
   -- Но вы мне нравитесь, -- добавила она, очевидно, стараясь пощадить мои чувства. -- Вы положительно красивы. Я любуюсь вашими глазами. Они очень похожи на мои. -- Тут она премило покраснела. -- Я не хочу этим сказать, что мои так уж хороши, -- поторопилась она объяснить, затем остановилась в некотором смущении, по-видимому, опасаясь, не сказала ли она слишком много или слитком мало.
   -- Как вас зовут? -- спросила она внезапно.
   -- Эбергарт Альмериус фон Таксель.
   Ее глаза приняли изумленное выражение.
   -- Эбергарт фон Таксель? Но ведь существует только один -- и это мой отец!
   -- Однако это мое имя.
   -- Но это имя моего отца, -- повторила она нетерпеливо, -- моего отца -- принца Такселя.
   Я поднялся с пола и стал лицом к лицу с ней.
   -- Я принц фон Таксель, -- сказал я.
   Ее нежные брови сдвинулись, и уголки глаз задрожали. Она имела такой детский и жалобный вид, хотя ей и было больше тысячи лет.
   -- Я ничего не понимаю, -- прошептала она.
   Я не знал, как мне разъяснить ей.
   -- И не старайтесь, -- сказал я успокоительно, -- вы также были больны, принцесса.
   -- Да, -- согласилась она каким-то сонным голосом. Затем протянула мне маленькую булавку с драгоценными каменьями. -- Не уколете ли... не уколете ли вы меня вот этим? -- попросила она.
   Я смотрел на нее в недоумении.
   -- Чтобы разбудить меня, -- объяснила она.
   Я засмеялся, хотя она казалась очень серьезной, и уколол руку, которую она мне протянула, стараясь не сделать ей больно. Лицо ее стало еще более жалобным, чем раньше.
   -- Я, действительно, не сплю, -- сказала она, -- и, однако, вы говорите, что вы принц фон Таксель и что ваше имя Эбергарт. Я не помню, кто вы. Вы должны простить мне, вы ведь знаете, что я была больна.
   -- Вы не должны об этом думать; вы никогда раньше не видели меня.
   -- Но где я?
   -- В Хильтонском замке.
   Она топнула по полу своей маленькой ножкой.
   -- Но это неправда. И вы мне совсем не нравитесь -- вы говорите неправду. Разве я не знаю своего собственного дома? Это не Хильтонский замок: когда у нас было вот это? -- и она указала на мой мольберт. -- Или это большое окно или этот волшебный свет, который начинает сверкать, когда: дотронешься до стены? И вы не Эбергарт фон Таксель и не принц; вы, вероятно, какой-нибудь разбойник, похитивший меня. Не подходите ни на шаг ближе или я закричу!
   И, хотя я даже отодвинулся на несколько шагов, она все же закричала.
   Я убеждал ее в своей невиновности во всем, в чем она меня обвиняла, и постепенно ее крики прекратились.
   -- Вы совершенно уверены, что не причините мне никакого вреда? -- спросила она все еще с сомнением на лице. -- Я не вижу вокруг ни кинжалов, ни каких-либо орудий пытки, но вы все же можете... мой отец всегда сам поджаривает своих пленников. Мне никогда не нравилась эта мысль, -- добавила она извиняющимся тоном, -- но он говорит, что это делается во славу Божию, поэтому я думаю, что, вероятно, так и нужно. А вы тоже их жарите?
   -- Конечно, нет! -- воскликнул я, возмущенный.
   -- Вы имеете совершенно обиженный вид. Аббат Зельтцена также постоянно жарит их, и я уверена, что отец мой всегда прав... исключая...
   Она покраснела и глаза ее опустились.
   -- Исключая?.. -- спросил я.
   Она вздохнула и робко взглянула на меня из-под длинных ресниц.
   -- Исключая того... что он не позволил мне выйти замуж за моего бедного дорогого Максимилиана, -- прошептала она. -- Но, конечно, он был беден... Почему это мужчины всегда бедны, когда они симпатичны?
   -- Вы его очень любили?
   -- Очень, -- ответила она, словно раздумывая. -- Вы его знаете?
   -- Нет.
   -- Мой отец изгнал его из Такселя. Вы не знаете, где он теперь?
   Я подумал, затем пришел к заключению, что это обстоятельство мне совершенно не известно.
   -- Нет, принцесса.
   Она вздохнула и окинула комнату глазами.
   -- Вы, по-видимому, очень мало знаете. А теперь вы можете позвать моих камер-фрейлин.
   -- Ваших камер-фрейлин, -- ответил я смело, -- здесь нет. Вы одни, отданы под мое покровительство, пока вы не поправитесь совершенно, принцесса. Вы также не должны покидать этой комнаты. Я принесу вам подходящей пищи, теплых одеял, и вы должны остаться здесь.
   Она задорно посмотрела на меня, но мой властный вид покорил ее сопротивление.
   -- Я полагаю, что вы врач, -- заметила она с некоторым неудовольствием. -- Помните, я не стану глотать ничего противного. И если я должна оставаться здесь, мне нужно какое-нибудь развлечение. Принесите мне лютню и спойте мне что-нибудь, если умеете. Или позовите миннезингера; полагаю, вы это можете сделать?
   -- Нет, это совершенно невозможно!
   Она пожала плечами и вздрогнула от отвращения под своей серебряной парчой.
   -- Вы очень странный человек. Но вы мне все-таки нравитесь. Вы мне принесете лютню?
   -- Попытаюсь, принцесса.
   И я покинул ее.
   Замок был очень молчалив, когда я спускался с большой лестницы, и, по-видимому, никто в нем не двигался. Я направился в столовую. Стол был накрыт для обеда, и серебро и хрусталь оживляли всю комнату и украшали мрачные стены, откуда из своих золотых рам смотрели чуждые мертвые лица с глазами, которые, казалось, видели не настоящее, а прошедшее. Я оглянулся кругом, отыскивая слуг, но их нигде не было видно. Я с раздражением потянул за шнурок звонка, -- никто не ответил. Заинтригованный и чрезвычайно недовольный этой необычайной невнимательностью, я вышел из комнаты, желая отыскать хоть кого-нибудь, и в коридоре встретил Макса.
   Лицо его было страшно бледно, и глаза словно хотели выскочить из головы. Он протянул одну дрожащую руку и дотронулся до моего плеча; это движение, по-видимому, успокоило его.
   -- Это ты? -- спросил он, задыхаясь. -- Действительно ли это ты, Эбергарт?
   -- Ну, конечно! Кем бы я мог быть иным?
   Но он не слышал меня.
   -- Слава Богу, что ты вышел живым из этой комнаты, Эбергарт! -- воскликнул он, начиная сильно дрожать. -- Ты видел ее, ты видел ее, Серебряную Даму?
   -- Да, -- сказал я смело. -- Я ее видел. Это одна из моих прабабок. Я часто вижу ее. Дорогой мой Макс, ты должен превозмочь эту смешную нервность, -- я ведь говорил тебе, что здесь куча всяких привидений. Они, так сказать, друзья семьи. Я чувствовал бы себя очень одиноким, если бы от времени до времени не видел некоторых из них. Серебряная Дама -- очень веселое привидение. Я представлю тебя ей, если желаешь.
   Я никогда не забуду ужаса и упрека, отразившегося на его лице. Он приблизился и пристально посмотрел мне в глаза.
   -- Как ты можешь говорить так?
   Я видел, что взял не тот тон по отношению к нему. Взяв под руку, я отвел его обратно в столовую.
   -- Слушай, Макс, -- начал я серьезно, -- я, право, очень огорчен, что ты был так напуган, но если ты поднимешь такую историю, все мои слуги разбегутся, а у меня нет ни малейшей склонности к домашним работам. Ради меня, постарайся обратить все это в шутку и иди. обедать.
   Он покачал головой.
   -- Я не могу обратить этого в шутку, Эбергарт.
   -- В таком случае, заешь свой испуг, запей его или вообще сделай что-нибудь разумное.
   -- Это ужасное привидение может прийти сюда в любую минуту.
   -- Вовсе нет.
   -- Она придет, я знаю, что она придет. Я не боюсь ничего естественного, Эбергарт. Ты ведь сам видел...
   Я воспользовался случаем и, отвернувшись от него, с раздраженным видом направился к столу.
   -- Я видел, что ты болван, Макс, и большинство людей назвало бы тебя и трусом к тому же. Я не назову тебя так; но я от души тебя жалею. Что же касается того, чтобы оставаться здесь и позволить себя мучить праздными фантазиями -- я этого не намерен делать. Я возьму свой обед в мастерскую и спокойно съем его там. Может быть, Серебряная Дама составит мне компанию. Тебе же советую съесть или выпить чего-нибудь успокаивающего нервы и отправиться спать.
   Я наложил все, что мне попалось под руку, на пару тарелок, поставил их на поднос, схватил ближайшую бутылку вина и спокойно принялся выбирать два стакана. Я это сделал из желания досадить Максу, а также потому, что и сам проголодался.
   -- Неужели ты действительно хочешь сделать это? -- спросил он, наблюдая за мной.
   -- Да, я намереваюсь пообедать с Серебряной Дамой. Спокойной ночи, Макс. Мы будем пить за возврат твоего рассудка.
   Я застал Сафирию в нетерпении от моего долгого отсутствия. Ее нетерпение перешло в детский восторг при виде вкусных вещей, которые я принес ей. Было забавно видеть, как она пробует, расспрашивает и снова пробует; как мне кажется, великое кулинарное искусство несколько изменилось с седьмого столетия.
   -- Вы настоящий колдун! -- смеялась она. -- Я уверена, что аббат из Зельтцена изжарил бы вас! Вы принесли лютню?
   Мы окончили обед, и я передал ей гитару, которую захватил из гостиной. Она осторожно прикоснулась к ней, потом покачала головой.
   -- Все, что у вас здесь есть, какое-то странное! -- воскликнула она капризным тоном. -- Нет, я устала. Спокойной ночи.
   Она встала с видом королевы, отпускающей верного подданного, и протянула мне руку.
   -- Вам здесь будет удобно, принцесса? -- осведомился я.
   Она взглянула на кучу одеял и диванных подушек.
   -- О да, -- заметила она небрежно.
   Я склонился над протянутой мне рукой и поцеловал ее. Подняв голову, я увидел, что мой поступок удивил ее.
   -- Конечно, и Максимилиан это делал, -- пробормотала она, словно стараясь извинить мой поступок. -- Бедный Максимилиан!
   Замыкая дверь мастерской и направляясь в свою комнату, я также повторял: "Бедный Максимилиан!"

V

   На следующий день я нашел Макса очень молчаливым и задумчивым. Ни он, ни я не упоминали больше о Серебряной Даме, и я провел большую честь дня в своей мастерской. Слуги при встречах со мной смотрели на меня как-то робко и поспешно проходили мимо, словно охваченные ужасом. Этот страх, овладевший ими, давал мне некоторую надежду сохранить в тайне существование Сафирии, по крайней мере, до отъезда Макса. У меня было странное предчувствие, что если Макс и Сафирия встретятся, то непременно произойдет какая-нибудь катастрофа. Итак, я принялся рассказывать ей бессовестные небылицы и небывалые легенды в том смысле, что замок был занят в настоящее время беспощадными врагами, которые изжарят, сварят или испекут ее, если им удастся ею овладеть, и которые вечно жаждали ее крови. Все это она выслушала с очаровательным видом полного доверия ко мне, и в течение нескольких дней мне не было никаких хлопот с ней, кроме беспокойства вечно охранять свою мастерскую и затруднения приносить туда пищу, для чего требовалась немалая изобретательность с моей стороны.
   Но однажды вечером, когда я гулял по террасе с Максом в полной уверенности, что прочно запер свою принцессу в мастерской, я испытал сильное потрясение.
   Терраса тянулась вдоль всей южной стороны замка. В середине ее находился фонтан и бассейн, в котором плескались золотые рыбки. Мы шли к концу террасы, повернувшись спиной к фонтану, когда легкий шум заставил меня обернуться. У края фонтана, небрежно склонившись над его каменной балюстрадой, сидела принцесса Сафирия.

0x01 graphic

   Было слишком поздно помешать Максу увидеть ее; он схватил меня за руку и с возбужденным видом указывал на нее.
   Я старался выразить на лице спокойствие, которого далеко не ощущал, и приблизился к ней. Она подняла руки с балюстрады и задорно посмотрела мне в лицо.
   -- Как вы смели прийти сюда? -- спросил я очень строго.
   Она повесила головку, как ребенок, которого бранят, но я видел, что глаза ее смеются.
   -- Я не птица, которую можно держать в клетке, -- сказала она кротко.
   К счастью, она говорила слитком тихо, чтобы Макс мог расслышать ее. Я также понизил голос.
   -- Идите назад как можно скорее, или я не отвечаю за вашу жизнь, -- быстро прошептал я, -- и не позволяйте никому вас задерживать. Вы слышите?
   -- Я когда-то была принцессой, -- надулась она, -- теперь же вы командуете мной, как какой-нибудь собачонкой.
   Я с большим удовольствием проклял бы ее упрямство, но все же постарался сдержаться.
   -- Умоляю вас уйдите, принцесса!
   Она сделала мне насмешливый реверанс.
   -- А я повелеваю вам оставить меня в покое.
   Я бросил быстрый взгляд через плечо и немного успокоился, убедившись, что Макс не сдвинулся с места.
   -- Повинуйтесь мне сейчас же! -- прошептал я.
   Ее подбородок сразу приподнялся на воздух.
   -- Вы только что умоляли меня! Ну вы, по-видимому, сегодня сами не знаете, чего хотите, принц, поэтому мне, действительно, лучше будет уйти. Спокойной ночи! Так вот это тот молодой человек, который так сильно ненавидит меня? Как бы мне хотелось рассмотреть его лицо. Но здесь так темно. Он кажется симпатичным. -- Она поцеловала кончики пальцев и послала ими Максу воздушный поцелуй.
   -- Да уйдете ли вы наконец? -- зарычал я.
   Направление пальцев изменилось, и на этот раз воздушный поцелуй был послан мне. Она кивнула, улыбнулась, стала удаляться, задорно посматривая на меня, и скрылась в ближайшую дверь. Я вернулся к Максу.
   -- Она ушла? -- спросил он, и в его голосе слышалась нотка сожаления.
   -- Да. Ты лучше себя чувствуешь?
   -- Она... она необычайно прекрасна, -- ответил он каким-то мечтательным тоном.
   Голос его прерывался, и он не смотрел на меня.
   -- Было слишком темно, чтобы ты мог рассмотреть ее, -- ответил я резко.
   -- Я отлично рассмотрел ее. На нее падал свет. Ее волосы похожи на солнечные лучи. Эбергарт... -- он запнулся.
   -- Что?
   -- Я... я не мог ясно различить черт ее лица. Ты ведь стоял ближе к ней...
   Я отлично понял, что он хотел заставить меня сказать, и я решил не говорить этого.
   -- Ну?
   -- Не была ли она... не смейся... не была ли она похожа на наш набросок, помнишь?
   Я задумался. Он поставил вопрос в такой форме, что мне было несколько трудно ответить ему.
   -- Ты находишь, что она похожа на него? -- спросил я осторожно.
   -- Да, очень. Ты этого не нашел?
   -- Есть, конечно, известное сходство в цвете волос и в форме головы.
   -- Но ты не...
   Здесь я нашел лучшим сильно раскашляться-- это было единственное, что оставалось мне сделать. Внимание Макса, к счастью, было отвлечено этим от разговора о Сафирии, и мы вернулись в дом.
   Но я сильнее, чем когда-либо, чувствовал, что им лучше не встречаться.

VI

   После своей проделки Сафирия дулась на меня целый день, дулась основательно, по-детски и не желала ни разговаривать со мной, ни смотреть на меня. Я оставил ее в покое и пошел искать Макса. Но и Макс, по-видимому, тоже онемел. Он тревожно ходил взад и вперед по комнате или просиживал целые часы с книгой в руках. Он в течение всего этого времени не перевернул ни одной страницы, из чего я заключил, что чтение не особенно интересует его. Посидев молча довольно долго, я, наконец, спросил, что с ним случилось. Он коротко ответил -- "ничего". Я подождал некоторое время, затем снова повторил мой вопрос. Тот же ответ. Я встал и вынул у него из рук прикрывающий его лицо том.
   -- Послушай-ка, Макс, должен же ты ответить мне. Что же, наконец, с тобой? -- спросил я у него довольно грубо.
   Он растерянно посмотрел на меня.
   -- Не знаю сам.
   Я продолжал смотреть на него, и он не мог выдержать моего взгляда. Подскочив с кресла, он начал ходить взад и вперед по комнате. Каждый раз, как он проходил мимо меня, лицо его казалось все более и более расстроенным; наконец я схватил его за руку. Он остановился, как вкопанный.
   -- Я... люблю ее, -- ответил он резко.
   -- Ты... Что такое?
   -- Я... люблю ее, -- повторил он совершенно тем же тоном. Затем опустился на кресло и закрыл лицо руками. -- Да поможет мне Господь, мне кажется, я сошел с ума! -- пробормотал он.
   -- И мне это кажется, -- сказал я, когда был в состоянии снова заговорить. Нельзя было ошибиться в том, кого он подразумевает.
   -- Но ведь это привидение, как ты знаешь, -- сказал я или, вернее, попытался сказать; но мой голос замер у меня в горле, и я стоял молча.
   Он поднял глаза.
   -- Какое мне дело, если она даже пятьдесят раз привидение. Где она, Эбергарт?
   Я ничего не ответил.
   -- Она свела меня с ума, -- продолжал он. -- Я не могу думать ни о чем другом, не могу любить ничего другого, не могу видеть ничего другого. Скажи мне ее имя.
   -- Сафирия.
   -- А дальше?
   -- Фон Таксель... она была похоронена в начале седьмого столетия.
   Слезы медленно наполнили его растерянные глаза.
   -- Я мог бы угадать это, -- прошептал он тихо.
   На минуту воцарилось молчание; затем он медленно поднялся на ноги.
   -- Ты славный малый, Эбергарт, -- прошептал он. -- Не называй меня дураком на этот раз.
   Я не назвал его дураком -- раньше, чем я успел это сделать, он вышел из комнаты..
   Я медленно направился к мастерской и нашел дверь открытой. Это меня весьма мало удивило, но в голове мелькнула догадка, что Сафирия, может быть, на террасе, и Макс в таком случае, наверно, встретится с нею. Эта мысль пробудила во мне странную смесь чувств. Я жалел Макса и в то же время ненавидел его. Ведь Сафирия принадлежала мне; я спас ее от живой смерти и если когда-нибудь одно человеческое существо принадлежало другому, она была моей душой и телом. Пока я стоял у дверей мастерской, странное видение мелькнуло у меня в уме. Я видел Сафирию, воцарившуюся полной хозяйкой Хильтонского замка. Я слышал ее смех, звеневший по большим, темным комнатам, топот ее ножек, бегущих по террасе.
   И предо мной восстало ее прекрасное лицо, и я нашел новый смысл в нем, прелесть, которая раньше никогда его не озаряла.
   И все это могло так легко осуществиться. Я мог спугнуть Макса с дороги, отвезти Сафирию за границу, тихо перевенчаться с ней где-нибудь и вернуться, чтобы представить свою жену пораженным членам моей семьи. Я мог ознакомить ее с ее собственной странной историей, пока мы будем за границей, и тогда, конечно, она охотно согласится выйти за меня замуж, -- какая женщина на ее месте не сделала бы этого? Что касается Макса, он был попросту болваном.
   Но пока, благодаря его безумию, могли возникнуть неприятные осложнения; итак, я быстро спустился на террасу. Проходя мимо картинной галереи, я подумал, что мне, может быть, придется пригрозить Максу, и поэтому хорошо иметь под рукой какое-нибудь оружие. В одном из шкапчиков был незаряженный пистолет. Я положил его в карман и продолжал путь.
   Терраса имела тихий и миролюбивый вид при лунном свете -- уже было больше одиннадцати часов. Нигде никого не было видно, и я стал тревожно раздумывать, куда могла деваться Сафирия. Затем вдали среди деревьев я увидел белеющееся женское платье, и мной сразу овладела тревожная мысль. Я покинул террасу и побежал как мог скорее через сад по направлению к дубу с ястребиным гнездом. В двадцати аршинах от дерева я замедлил свои шаги и стал осторожно красться под тенью деревьев. Звук голосов поразил мой слух; я подвинулся дальше и тихо раздвинул ветви. Как раз впереди меня, опираясь о ствол огромного дуба, стояла Сафирия; перед ней, бледный и молчаливый, виднелся Макс. Она внезапно повернулась, и я увидел ее лицо, -- на нем виднелось странное выражение экзальтации, которого я раньше ни разу не замечал. Глаза ее сверкали, и она протянула одну руку вперед драматическим жестом.
   -- Вы помните, -- говорила она, -- вы помните турнир в Шенберге и "состязание в пении"? Вы помните, Максимилиан?
   Он покачал головой, и его глаза приняли страдальческое недоумевающее выражение.
   -- Нет.
   Она порывисто придвинулась к нему, положила руку на его плечо.
   -- Ах, но вы ведь должны это помнить! -- повторила она.
   Он ничего не сказал, но не спускал глаз с ее лица; он также взял ее руки и сжал в своих.
   -- Вы не привидение! -- прошептал от немного спустя. Теперь настала ее очередь прийти в недоумение.
   -- Не привидение? О чем вы это думаете, Максимилиан? Ведь я Сафирия -- Сафирия фон Таксель. -- Затем она низко склонила головку и добавила очень тихо: -- Ваша Сафирия.
   Но Макс, по-видимому, все еще ничего не понимал. Он стоял, смотря на нее с удивлением.
   Она продолжала:
   -- Где вы были, Максимилиан, что могли все забыть до такой степени? Что случилось со мной, что вы не узнали меня? Где мой отец? Что произошло со всем и всеми? Принц говорит...
   Макс порывисто перебил ее.
   -- Принц Эбергарт?
   -- Да. Эбергарт, принц фон Таксель. Вот и этого также я не могу понять -- ведь это имя моего отца. Кто этот Эбергарт фон Таксель?
   Макс призадумался, прежде чем ответить ей.
   -- Он принц фон Таксель.
   -- Но разве нет другого принца фон Таксель?
   -- Другого нет. Дядя его, принц Альмериус, умер.
   -- Но мой отец, -- что же с ним?
   -- Я не знаю, -- ответил Макс медленно.
   Она нетерпеливо топнула ножкой.
   -- Но должен же он быть где-нибудь, не исчез же он, наконец. Ведь только на днях еще он изгнал вас, а теперь...
   Макс внезапно вздрогнул, затем снова заговорил:
   -- Вы ошибаетесь. Я никогда не знал вашего отца.
   -- Но ведь он изгнал вас, -- повторила она, -- он изгнал вас отсюда, потому что я... Ох, Максимилиан, неужели вы не помните? Я... я... -- она запнулась.
   -- Почему вы не продолжаете? -- спросил он.
   -- Как моту я продолжать, когда вы на меня смотрите так странно? Я сказала, что непременно выйду за вас замуж... но я не выйду теперь... нет, ни за что не выйду... -- воскликнула она страстно, -- если вы могли так позабыть обо мне!
   Она вырвала у него свои руки и отступила на несколько шагов. С секунду она простояла, бросая на него яростные взгляды, затем закрыла лицо руками и разразилась целым потоком слез. Ее горе произвело странное впечатление на Макса. Он весь дрожал, и лицо его было лицом человека, который прилагает все усилия, чтобы вспомнить о чем-то давно позабытом. Он подошел ближе к ней и посмотрел на нее растерянным, жалобным взглядом.
   -- Скажите мне, -- сказал он дрожащим голосом, -- скажите мне, вы, называющая себя Сафирией фон Таксель, кто я?
   Она сердито посмотрела на него.
   -- Вы со мной шутите?
   -- Нет, не шучу, -- ответил он серьезно. -- Сафирия, ради всего святого, скажите мне, кто я?
   Она посмотрела на него с минуту, словно желая убедиться, что он говорит серьезно. Затем проговорила медленно, точно повторяя затверженный урок.
   -- Вы -- Максимилиан, граф Леухтенбергский, паж моего отца и наследник земель Эльзенпл... -- она не успела договорить слова, так как Макс воскликнул странным, незнакомым мне голосом:
   -- Эльзенплаца в долине Вервеля?
   -- Да.
   Тогда какой-то свет озарил его лицо, -- свет, подобного которому я никогда не видел ни на одном человеческом лице. Казалось, он только что пробудился от длинного, тяжелого сна и увидел, как мрак ночи исчез навсегда.
   В течение нескольких секунд он простоял таким образом, и я почти боялся красоты его лица. Сафирия наблюдала за ним странными глазами, но в первые секунды он не смотрел на нее.
   -- Я теперь все припомнил, -- сказал он тем же измененным голосом. -- Я помню Эльзенплац и Шенберг, и кто вы, и кем я был более тысячи лет назад.
   Сафирия отшатнулась от него и воскликнула с неописанным ужасом:
   -- Что вы хотите сказать?
   Он посмотрел на нее с минуту, прежде чем ответить, и улыбка мелькнула на его лице.
   -- В конце концов, -- ответил он, -- какое значение имеет то, что я хочу сказать? Какое значение имеет что бы то ни было, когда вы -- Сафирия фон Таксель, а я Максимилиан фон Леухтенберг?
   Он придвинулся к ней, а я быстро выскочил из своей засады и стал перед ними.
   Набрасывая эти строки, я вспоминаю, как падал лунный свет сквозь трепещущие листья, я вижу бледное лицо Макса и слышу тревожный крик Сафирии.
   -- Она моя!
   Он не отступил.
   -- Она моя, Эбергарт фон Таксель!
   -- Нет, -- ответил я сурово, -- теперь моя очередь, твоя очередь была тысячу лет назад. Она принадлежит мне. Откажись от нее!
   -- Я не откажусь от нее, -- ответил он твердо.
   Я вытащил пистолет из кармана и прицелился в него. Лунные лучи обдавали ствол каким-то белым светом.
   -- Откажись от нее или я выстрелю!
   Лицо его побледнело еще больше, но глаза смотрели в мои неморгающим взглядом. Он не сразу ответил, и я сдерживал дыхание до его ответа. Наконец ответ раздался; мне казалось, что голос его был какой-то слабый и отдаленный.
   -- Я... не... откажусь от нее.
   Я дотронулся до курка -- раздался внезапный громкий выстрел. Как оказалось, пистолет был заряжен!
   Затем в эту секунду отчаяния я вспомнил, что Макс сам зарядил его несколько дней назад.
   Он упал, как подкошенный, и неподвижно растянулся на блестящей траве. Я же отбросил пистолет и стал на колени возле него, тщетно стараясь вернуть его к жизни. Пуля не миновала цели; он был мертв. Когда я вполне понял это, я поднялся на ноги, смотря на росу, покрывавшую траву, на лунный свет, сверкавший на росе, и не видел ни того, ни другого.
   Немного спустя Сафирия подошла совсем тихо, стала на колени возле своего возлюбленного, взяла его за руку и принялась звать жалобно, как обиженный ребенок. Она разгладила белокурые волосы, блестевшие в тех местах, где на них падал лунный свет, и трясла руку, тяжело лежавшую на ее коленях.
   Я стоял, словно приросший к земле, и бессмысленно наблюдал за ней со странным ощущением пустоты в голове. Внезапно она подскочила с громким криком и протянула мне одну из своих маленьких белых ручек. Она была вся перепачкана ужасными красными пятнами, и я невольно отступил назад.
   -- Он умер, -- рыдала она. -- Вы убили его, он умер!
   Мне казалось, что из каждого куста в лесу насмешливые голоса отвечали ей и что мириады бесов смеялись и ликовали и повторяли все снова и снова: "Он умер, умер, умер!"
   Я заговорил бы, но этот дьявольский голос остановил меня. Я приблизился к ней, и с быстротой мысли она отвернулась от меня и бросилась бежать. Не знаю, какое чувство подтолкнуло меня, быть может, страх остаться одному с этой ужасной фигурой, лежавшей под лунным светом, но я последовал за ней.

0x01 graphic

   Она взлетела вверх по террасе и достигла дома, преследуемая мной, и исчезла сквозь маленькую дверь террасы.
   Я сломал ее и последовал за ней. Мы бежали по коридорам в большую кирпичную галерею. Ноги ее не производили ни малейшего шума -- я словно гнался за призраком. Но я нагнал ее, когда мы влетели в галерею, и, протянув руку, схватил ее за развевающиеся одежды.
   Серебряная парча вместе со своей нежной вышивкой из жемчуга разорвалась, как паутина; но я крепко держал ее. Я так сильно давил ее руки, что думал, что она закричит. Но она не закричала. С секунду держал я ее, задыхающуюся от быстрого бега, словно в железных тисках.
   Затем то, что я держал, начало рассыпаться. Атлас съеживался над рассыпающимся телом, вся, только что живая, фигура растворилась под моими руками. В страшном ужасе я отнял руки, и все оставшееся упало к моим ногам -- несколько аршин смятой парчи, кусок золотистых волос. Лунный свет, вливавшийся в галерею, показал мне все это с безжалостной ясностью. Он сверкал на платье странного фасона, на жемчуге, на блестящих волосах и на горсточке пыли внутри, которая когда-то была принцессой Сафирией.
   
   Мне осталось написать лишь немного. Бледный рассвет прокрадывается сквозь занавески и скоро настанет день. В лесу птички начинают двигаться, зеленые ветви дрожат новой жизнью. А под дубом с ястребиным гнездом лежит молчаливая фигура, которая когда-то была Максом Рейссигером, моим другом, или этим другим Максимилианом, графом Леухтенбергским, моим врагом. Как я могу сказать, кто это из двух, когда все так странно? Я знаю только, что убил одного из них и что недолго переживу его. В галерее также лежит все, что осталось от работы итальянских бальзамировщиков.
   Где теперь она, та, которая жила в ней, я не знаю, я не могу оказать. Это также было делом моих рук; прикосновение крови, пролитой мною, было колдовством, обратившим в прах то, что пережило целые столетия.
   И это награда мне. Я могу только сказать, как уже сказал один раньше меня: "Да вступятся все добрые христиане за душу мою, Эбергарта Альмериуса фон Такселя".

Заметка

   Эти бумаги были найдены на трупе несчастного принца фон Такселя в библиотеке замка. Его нашли с простреленным черепом при таких обстоятельствах, которые ясно указывали на самоубийство и к тому же самого решительного вида. Останки его друга, господина Рейссигера, были найдены под ястребиным гнездом несколько часов спустя. В галерее, однако, не было ни малейших следов какого-либо платья или чего-либо иного, что могло бы подтвердить письменное сообщение покойного принца относительно Сафирии фон Таксель. Это обстоятельство указывает на печальный факт, что дом Такселей страдает предрасположением к наследственному умопомешательству. В этом несчастном предрасположении, несомненно, надо искать причину как этого необычайного преступления, так и еще более странного вымысла о мраморном сердце.
   
   Текст издания: Привидение Хильтонского замка // Драмы жизни: Мой шофер. Н. Бриссет. Привидение Хильтонского замка. М., 1909.
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru