Маколей Томас Бабингтон
Данте

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (январь 1834).
    Разбор важнейших итальянских писателей - I.

Маколей. Полное собраніе сочиненій.

   III. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленное изданіе.
   Подъ общею редакціею Н. Л. Тиблена
   Санктпетербургъ и Москва. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1870
   Переводъ подъ редакціею г. Резенера.

РАЗБОРЪ ВАЖНѢЙШИХЪ ИТАЛЬЯНСКИХЪ ПИСАТЕЛЕЙ.

1. ДАНТЕ (январь 1834).

"Fairest of stars, last in the train of night.
If better thou belong not to the dawn,
Sure pledge of day, that crown'st the smiling
morn
With thy bright circlet" (*).
Milton.

   (*) "Прекраснѣйшая изъ звѣздъ, послѣдняя въ шествіи ночи, если только ты не принадлежишь скорѣе къ разсвѣту; вѣрный залогъ дня, ты вѣнчаешь улыбающееся утро своимъ свѣтлымъ кольцомъ".-- Мильтонъ.
  
   Въ обозрѣніи итальянской литературы Данте имѣетъ двойное право на первенство. Онъ былъ самый ранній и самый великій писатель своей страны. Онъ первый открылъ и выказалъ богатство своего роднаго нарѣчія. Латинскій языкъ, при наиболѣе благопріятныхъ обстоятельствахъ, въ рукахъ величайшихъ мастеровъ, былъ все-таки бѣденъ, слабъ и чрезвычайно не поэтиченъ; въ Дантовъ вѣкъ онъ былъ искажаемъ примѣсью безчисленнаго множества варварскихъ словъ и оборотовъ, но все еще былъ научаемъ съ суевѣрнымъ благоговѣніемъ и на послѣдней степени порчи пользовался большимъ почетомъ, чѣмъ заслуживалъ въ періодъ своей жизни и силы. Это былъ языкъ кабинетовъ, университетовъ и церкви. Его употреблялъ всякій, кто стремился къ отличію въ высшихъ областяхъ поэзіи. Снисходя къ невѣжеству своей возлюбленной, какой-нибудь рыцарь могъ по временамъ выражать свою страсть въ стихахъ тосканскихъ или провансальскихъ. Толпу можно было иногда называть какою-либо благочестивою аллегоріей за простонародной тарабарщинѣ. Но ни одинъ писатель и не подозрѣвалъ, чтобы нарѣчіе крестьянъ и торговомъ могло обладать энергіей и точностью, приличными какому-нибудь величественному и предназначенному для потомства творенію. Данте рѣшился первый. Онъ открылъ богатыя сокровища мысли и выраженія, которыя таились еще въ своемъ рудникѣ. Онъ выработалъ ихъ до чистоты. Онъ выполировалъ ихъ до блеска. Онъ сдѣлалъ ихъ годными для всякихъ цѣлей пользы и великолѣпія. И такимъ образомъ онъ пріобрѣлъ славу писателя, который нетолько произвелъ, прекраснѣйшую, повѣствовательную поэму новыхъ временъ, но и создалъ языкъ, отличающійся несравненною мелодіей и необыкновенно способный къ тому, чтобы облекать возвышенныя и патетическія мысли въ свойственныя имъ строгія и точныя выраженія.
   Многимъ эти слова могутъ показаться страннымъ панегирикомъ итальянскому языку. Въ самомъ дѣлѣ, почти всѣ молодые люди и дамы, которые, за вопросъ, читаютъ ли они по-итальянски, отвѣчаютъ "да", никогда не заходятъ далѣе разсказцевъ, повѣщенныхъ въ концѣ ихъ грамматики, каковы напр. Pastor Fido или актъ изъ Artaserse. Понять какую-нибудь пѣснь Данте для нихъ то же самое, что разобрать надпись на какомъ-нибудь вавилонскомъ кирпичѣ. Отсюда происходитъ всеобщее мнѣніе,-- распространенное между людьми, которые знаютъ мало или не знаютъ ничего относительно настоящаго предмета,-- что этотъ чудный языкъ пригоденъ только для притворно-нѣжныхъ рѣчей сочинителей сонетовъ, музыкантовъ и знатоковъ.
   Дѣло въ томъ, что Данте и Петрарка были Оромуздомъ и Ариманомъ итальянской литературы. Я не хочу уменьшать заслугъ Петрарки. "Никто не можетъ сомнѣваться въ томъ, что его стихотворенія, наряду съ нѣкоторымъ слабоуміемъ, и еще большей аффектаціей, заключаютъ въ себѣ много изящества, искренности и нѣжности. Они представляютъ намъ смѣсь, которую можно уподобить только причудливому концерту, описанному юмористическимъ моденскимъ поэтомъ:
  
   S'udian gli usignuoli, al primo albore,
   E gli asini cantar versi d'amore" (*).
   (*) На утренней зарѣ слышны соловьи и ослы, которые поютъ любовные пѣсни. (Tassoni, Secchia Rapita, Canto 1, Stanza 6).
  
   Впрочемъ, я говорю теперь не о внутреннемъ достоинствѣ его произведеній, для разсмотрѣнія котораго, я воспользуюсь какимъ-нибудь другимъ удобнымъ случаемъ; а говорю о вліяніи, какое они имѣли на итальянскую литературу. Цвѣтистыя и роскошныя прелести его стиля отвлекли поэтовъ, и публику отъ созерцанія болѣе благородныхъ и строгихъ образцовъ. Въ саломъ дѣлѣ, хотя оригинальныя творенія появляются въ грубомъ состояніи общества, но именно въ этомъ состояніи они оцѣниваются хуже, чѣмъ когда-либо. Эти слова могутъ показаться парадоксомъ, но они! доказываются опытомъ и согласны съ разумомъ. Не имѣть никакихъ установленныхъ правилъ вкуса -- хорошо для немногихъ, которые въ состояніи создавать, но худо для многихъ, которые могутъ, только подражать, и судить. Великіе и дѣятельное умы не могутъ оставаться въ покоѣ. Въ вѣкѣ образованномъ они слишкомъ часто довольствуются тѣмъ, что идутъ по проложенной уже тропинкѣ. Но гдѣ нѣтъ тропинки, тамъ они прокладываютъ ея сами. Такъ "Иліада", "0диссея", "Божественная комедія" появились въ темныя и полуварварскія времена; такъ значительною частью немногихъ оригинальныхъ твореній, которыя появлялись въ вѣка болѣе просвѣщенные, мы обязаны, людямъ низшихъ состояній и необразованнымъ, Приведу въ примѣръ, въ нашей собственной литературѣ, "The Pilgrims Progress" и "Robinson Crusoe". Изъ всѣхъ прозаическихъ произведеній вымысла, которыми мы обладаемъ, названныя мною,-- не скажу лучшія, но наиболѣе своеобразныя, наиболѣе самобытныя, наиболѣе неподражаемыя, Еслибы Боніанъ и Дефо были образованными джентльменами, они, вѣроятно, издавали бы переводы и подражанія французскимъ романамъ, "написаннымъ знатною особой". Я не увѣренъ въ томъ, что мы имѣли бы "Короля Лира", еслибы Шекспиръ могъ читать Софокла.
   Но эти обстоятельства, воспитывая геній, въ то же время неблагопріятны для критики. Люди судятъ посредствомъ сравненія. Они не въ состояніи оцѣнить высоту предмета, если нѣтъ нормы, которою они могли бы его измѣрить. Одинъ изъ французскихъ философовъ (прошу извиненія у Жерара), сопровождавшій Наполеона въ Египетъ, разсказываетъ, что когда онъ въ первый разъ увидѣлъ великую пирамиду, то былъ удивленъ, найдя ее такою маленькою. Она стояла одна среди безграничной равнины. Возлѣ нея не было никакого предмета, по которому онъ могъ бы судить объ ея величинѣ. Но когда подлѣ нея былъ разбитъ лагерь и палатки казались маленькими пятнами вокругъ ея основанія,-- тогда только онъ замѣтилъ громадность этого величайшаго изъ человѣческихъ сооруженій. Такимъ же образомъ заслуга великихъ первостепенныхъ писателей становятся понятною только тогда, когда уже появятся толпа незначительныхъ.
   Правда, мы имѣемъ сильное доказательство того, что Данте высоко превозносили и въ его собственный, и въ послѣдующій вѣкъ. Я желалъ бы имѣть такое же доказательство, что его превозносили за его достоинства. Но замѣчательнымъ подтвержденіемъ сказаннаго нами служитъ, что этотъ великій человѣкъ былъ, повидимому, рѣшительно неспособенъ оцѣнить самого себя. Въ своемъ трактатѣ "De Vulgari Eloqueniia", говоря о томъ, что онъ сдѣлалъ для итальянской литературы, онъ съ самодовольствіемъ толкуетъ о чистотѣ и правильности своего слога. "Cependant", говорятъ любимый мой писатель {Sismondi, "Literature du Midi de l' Europe".}, til n'est ni par, ni correct, mais il est créateur". Принимая въ соображеніе трудности, съ которыми надлежало бороться Данте, мы, можетъ быть, болѣе французскаго критика расположены признать за поэтомъ эту услугу. Однако, она никоимъ образомъ не составляетъ его высшаго и наиболѣе особеннаго права на одобреніе. Кажется, нѣтъ необходимости говорить, что качества, незамѣченныя самимъ поэтомъ, едва ли могли привлечь вниманіе комментаторовъ. Дѣло въ слѣдующемъ: между тѣмъ какъ публика поклонялась нѣкоторымъ нелѣпостямъ, въ которыхъ по справедливости можно обвинять его произведенія, и многимъ другимъ, которыя имъ ложно были приписываемы, между тѣмъ макъ профессора получали жалованье за изложеніе и восхваленіе его естествознаніи, метафизики и теологіи, которыя всѣ были плохи въ своемъ родѣ; между тѣмъ какъ толкователи трудились надъ открытіемъ аллегорическихъ намековъ, о которыхъ и не грезилось автору,-- мощь его воображенія и несравненная сила слова не находили ни поклонниковъ, ни подражателей. Ариманъ восторжествовалъ. Для того вѣка "Божественная Комедія" была тѣмъ же, чѣмъ былъ соборъ св. Павла для Омея. Бѣдный отаитянинъ поглазѣлъ съ минуту на громадный куполъ и побѣжалъ въ игрушечную лавку забавляться бисеринками. Италія тоже была очарована литературными бездѣлушками и забавлялась ими въ теченіе четырехъ вѣковъ.
   Со временъ Петрарки до появленія трагедій Альфіери, мы можемъ почти на каждой страницѣ итальянской литературы прослѣдить вліяніе тѣхъ знаменитыхъ сонетовъ, которые, по свойству и своихъ красотъ, и своихъ недостатковъ, въ особенности не годились быть образцами для всеобщаго подражанія. Почти всѣ поэты того періода, какъ ни различны они по степени и качеству своихъ талантовъ, отличаются большимъ преувеличеніемъ, и, вслѣдствіе того, по необходимости, большою холодностью чувства, страстью къ пустымъ и вычурнымъ украшеніямъ и, еще болѣе, крайнею вялостью слога и многорѣчивостью. Тассо, Марино, Гварини, Метастазіо и толпа писателей разряда низшаго, какъ по достоинству, такъ и по славѣ, были опутаны чарами въ заколдованныхъ садахъ пышной и блудной Альпины, которая скрывала слабость и уродливость подъ обманчивымъ видомъ красоты и здоровья. Даже Аріосто, подобно своему Руджіеро, замедлилъ шагъ среди волшебныхъ цвѣтовъ и фонтановъ и ласкалъ веселую и нарумяненную чародѣйку. Но ему, такъ же какъ и Руджіеро, были даны всемогущее кольцо и крылатый конь, которые перенесли его изъ рая обмановъ въ области свѣта и природы.
   Зло, о которомъ я говорю, не ограничивалось только серьезными поэтами. Оно заражало сатиру, комедію, фарсъ. Никто не можетъ болѣе меня восхищаться великими образцами остроумія и юмора, произведенными Италіей. Однако я не могу не видѣть и не оплакивать недостатка, общаго всѣмъ имъ. Я нахожу въ нихъ изобиліе остроумія, забавной наивности, глубокаго и вѣрнаго размышленія, удачныхъ выраженій. Нравы, характеры, мнѣнія -- излагаются здѣсь съ "самымъ ученымъ пониманіемъ человѣческихъ дѣлъ." Но все-таки чего-то недостаетъ. Мы читаемъ, восхищаемся и зѣваемъ. Мы напрасно ищемъ здѣсь вакхическаго общества, которое вдохновляло комедію Аѳинъ, свирѣпаго и подавляющаго презрѣнія, которое одушевляетъ гнѣвную сатиру Ювенала и Драйдена, или даже сжатаго и колкаго слога, который придаетъ остроты стихамъ Попа и Буало. Здѣсь нѣтъ никакого энтузіазма, никакой энергія, никакой сжатости, ничего такого, что пораждается сильнымъ чувствомъ и само клонится къ его возбужденію. Трудъ чтенія вознаграждается многими прекрасными мыслями и выраженіями. Но все-таки это грудъ. "Secchia Rapita", во многихъ отношеніяхъ лучшая поэма этого рода, утомительно скучна и растянута. "Animali Parlanti" Касти рѣшительно невыносимы. Я удивляюсь ловкой завязкѣ и либеральности мнѣній. Я допускаю, что здѣсь нѣтъ страницы, которая не заключала бы въ себѣ чего-нибудь, достойнаго памяти; во поэма по крайней мѣрѣ въ шесть разъ длиннѣе, чѣмъ ей слѣдовало бы быть. А болтливая вялость слога составляетъ еще большій недостатокъ, чѣмъ растянутость произведенія.
   Можно подумать, что я зашелъ слишкомъ далеко въ приписываніи этихъ золъ вліянію сочиненій и славы Петрарки. Однако нельзя сомнѣваться, что они, въ значительной степени, возникли изъ пренебреженія къ манерѣ Данте. Это доказывается столько же упадкомъ итальянской поэзіи, сколько и ея возрожденіемъ. По истеченіи четырехсотъ-пятидесяти лѣтъ явился Витторіо Альфіери,-- человѣкъ, способный оцѣнить отца тосканской литературы и подражать ему. Подобно принцу въ дѣтской сказкѣ, онъ искалъ и нашелъ спящую красавицу въ уединенномъ убѣжищѣ, которое такъ долго скрывало ее отъ человѣчества. Ворота замка, правда, заржавѣли отъ времени, пыль вѣковъ покрыла обои; мебель была древняя, яркіе цвѣта украшеній поблекли. Но живыя прелести, вполнѣ стоявшія всего остальнаго, сохранились въ цвѣту вѣчной юности и достаточно вознаградили смѣлаго рыцаря, который пробудилъ ихъ отъ долгаго сна. Въ каждой строкѣ "Филиппа" и "Саула" {Трагедія Альфіери.}, величайшихъ, по моему мнѣнію, поэмъ XVIII вѣка, мы можемъ прослѣдить вліяніе могущественнаго генія, который обезсмертилъ, злополучную любовь Франчески и отеческія страданія Уголино. Альфіери завѣщалъ первенство въ итальянской литературѣ автору "Аристодемъ" {Монти. 1764--1828.},-- человѣку, котораго геній былъ едвали ниже его собственнаго, и еще болѣе преданному ученику великаго Флорентинца. Должно признаться, что этотъ превосходный писатель иногда заходитъ слишкомъ далеко въ своемъ поклоненіи Данте. По игривому выраженію сэра Джона Днигана, онъ нетолько подражалъ ему въ одеждѣ, но одолжался ею. Онъ часто приводитъ его фразы и, какъ мнѣ кажется, не выказалъ большаго вкуса, принявъ за образецъ его стихосложеніе. Не смотря на то, мы находимъ въ немъ многія изъ превосходнѣйшихъ качествъ его учителя, и творенія его могутъ по справедливости внушить намъ надежду, что итальянскій языкъ будетъ долго процвѣтать подъ владычествомъ новой литературной-династіи иди, лучше, законной линіи, возстановленной наконецъ на тронѣ, который долго былъ занимаемъ благовидными узурпаторами..
   Человѣкъ, которому литература его страны обязана своимъ происхожденіемъ и возрожденіемъ, жилъ во времени, особенно способныя вызвать къ дѣятельности его необыкновенные таланты. Религіозное рвеніе, рыцарская любовь и честь, демократическая свобода суть три могущественнѣйшіе принципа, какіе когда-либо вліяли на характеръ массъ. Каждый изъ этихъ принциповъ въ отдѣльности часто возбуждалъ величайшій энтузіазмъ и производилъ въ высшей степени важныя перемѣны. Во время Данте всѣ три начала, часто дѣйствуя совокупно, вообще же сталкиваясь, волновали умы. Предшествовавшее поколѣніе было свидѣтелемъ незаслуженныхъ бѣдствій и мщенія храбраго, образованнаго и несчастнаго императора Фридриха II,-- поэта въ вѣкѣ схоластиковъ, философъ въ вѣкѣ монаховъ, государственнаго человѣка въ вѣкѣ крестоносцевъ. Въ теченіе всей жизни поэта Италія испытывала послѣдствія достопамятной борьбы, которую императоръ велъ противъ церкви. Прекраснѣйшія произведенія фантазіи всегда появлялись во времена политическихъ смутъ, подобно тому, какъ самые роскошные виноградники и прекраснѣйшіе цвѣты всегда растутъ на почвѣ, оплодотворенной огненнымъ изверженіемъ вулкана. Не заходя далеко, возьмемъ въ примѣръ исторію литературы въ нашей странѣ: можемъ ли мы сомнѣваться въ томъ, что Шекспиръ въ значительной степени былъ созданъ реформаціей, а Вордсвортъ французскою революціей? Поэты часто избѣгаютъ политической борьбы, часто высказываютъ къ ней презрѣніе. Но, замѣчая это или нѣтъ, они неизбѣжно находятся подъ ея вліяніемъ. Пока ихъ умы, имѣютъ какую-нибудь точку соприкосновенія съ умами ихъ ближнихъ, электрическій толчокъ, на какомъ бы разстояніи онъ и возникъ, обходнымъ путемъ дойдетъ и до нихъ.
   Это происходитъ даже въ огромныхъ обществахъ, гдѣ раздѣленіе труда даетъ многимъ людямъ, преданнымъ мышленію, возможность наблюдать природу или анализировать собственный духъ вдали отъ театра политическихъ дѣйствій. Въ небольшой республикѣ, къ которой принадлежалъ Данте, положеніе дѣлъ было совсѣмъ не таково. Наши новѣйшіе профессора науки правленія безпощаднѣйшимъ образомъ бранятъ эти маленькія общины. Въ подобныхъ государствахъ, говорятъ они, раздоры всегда бываютъ наиболѣе сильны: гдѣ обѣ партіи сжаты на тѣсномъ пространствѣ, тамъ политическое несогласіе по необходимости производитъ личную вражду. Каждый мужчина долженъ быть солдатомъ; каждую минуту можетъ вспыхнуть война. Ни одинъ гражданинъ не можетъ лечь спать въ увѣренности, что его не разбудитъ набатный колоколъ, призывающій къ огражденію или отмщенію обиды. Въ такихъ мелкихъ ссорахъ Греція расточила кровь, которою она могла бы купить себѣ постоянное владычество надъ міромъ, а Италія растратила энергію и способности, которыя дали бы ей возможность защитить свою независимость противъ первосвященниковъ и цезарей.
   Все это правда; однако зло искупается другими сторонами жизни. Человѣчество пріобрѣло не столько пользы отъ римской имперія, сколько отъ города Аѳинъ, не столько отъ французскаго королевства, сколько отъ города Флоренція. Запальчивость духа партій можетъ быть зломъ; но она вызываетъ дѣятельность ума, которую въ нѣкоторыхъ состояніяхъ общества полезно произвести во что бы то ни стало. Всеобщее ополченіе, можетъ быть, зло; но гдѣ каждый человѣкъ солдатъ, тамъ нѣтъ арміи. А развѣ въ этомъ нѣтъ никакого зла, что на каждые пятьдесятъ человѣкъ одинъ долженъ воспитываться дли рѣзни; что онъ долженъ жить только убійствомъ и подвергать себя опасности быть убитымъ; что онъ долженъ сражаться безъ энтузіазма и побѣждать безъ славы; что онъ долженъ быть отправляемъ въ госпиталь, когда онъ раненъ, и гнить за навозѣ, когда онъ старъ? Такова участь солдатъ болѣе чѣмъ въ двухъ третяхъ Европы. Чего-нибудь стоило то, что гражданинъ миланскій или флорентинскій сражался -- нетолько въ неопредѣленномъ и риторическомъ смыслѣ, къ которымъ часто употребляются слова, но сражался дѣйствительно -- за своихъ родителей, за своихъ дѣтей, за свои пода, за свой домъ, за свои алтари. Чего-нибудь стоило то, что онъ выходилъ въ битву подлѣ каррочіо {Колесница со знаменамъ и изваяніемъ благословляющаго Христа, служившая въ средніе вѣка центромъ итальянскимъ войскамъ.}, которое было предметомъ его дѣтскаго благоговѣнія, что его престарѣлый отецъ смотрѣлъ со стѣнъ и его подвиги; что его друзья и соперники были свидѣтелями его славы. Когда онъ падалъ, его не поручали заботамъ продажныхъ или невнимательныхъ наемниковъ. Его въ тотъ же день перенооилы въ городъ, который онъ защищалъ. Его раны были перевязываемы его матерью; свою исповѣдь онъ шепталъ ни ухо дружески расположенному къ нему священнику, который выслушивалъ и разрѣшилъ грѣхи его юности; послѣдній вздохъ падшаго замиралъ на устахъ его возлюбленной. Безъ сомнѣнія, никакой мечъ не можетъ сравниться съ выкованнымъ изъ плута. Безъ сомнѣнія, это положеніе дѣлъ не было безусловно дурно: происходившія отъ него бѣдствія были уменьшаемы энтузіазмомъ и нѣжностью; по крайней мѣрѣ надо сознаться, что оно было очень способно питать поэтическій геній въ умѣ творческомъ и наблюдательномъ.
   Религіозный духъ вѣка не менѣе политическихъ обстоятельствъ клонился къ тому же результату. Фанатизмъ есть зло, но не величайшее изъ золъ. Полезно, чтобы народъ былъ какими бы то ни было средствами пробужденъ отъ оцѣпенѣнія, чтобы его умъ былъ отвлекаемъ отъ чисто-чувственныхъ предметовъ къ размышленіямъ, хотя бы ошибочнымъ, о тайнахъ нравственнаго и умственнаго міра, отъ интересовъ непосредственно-эгоистическихъ къ интересамъ, связаннымъ съ прошедшимъ, будущимъ и отдаленнымъ. Эти дѣйствія были иногда производимы даже самыми худшими изъ суевѣрій, какія когда-либо существовали; но католическая религія, даже во времена своего крайняго безумія и жестокости, никогда совершенно не утрачивала духъ Великаго Учителя, котораго правила составляютъ возвышеннѣйшій кодексъ -- какъ его жизнь была чистѣйшимъ примѣромъ -- нравственнаго совершенства. Изъ всѣхъ религій наиболѣе проникнута поэзіей католическая. Древнія суевѣрія наполняли Фантазію прекрасными образами, но не трогали сердца. Доктрины реформированныхъ церквей чрезвычайно сильно вліяли на чувства и поведеніе людей, но не давали имъ образовъ осязательной красоты и величія. Римско-католическая церковь къ грознымъ ученіямъ послѣднихъ присоединила, но выраженію Кольриджа, "прекрасныя человѣчности" первыхъ. Она обогатила скульптуру и живопись привлекательнѣйшими величественнѣйшими формами. "Юпитеру" Фидія она можетъ противопоставить "Моисея" Микель-Анджело; сладострастной красотѣ царицы Кипра -- чистую и задумчивую прелесть Дѣвы Маріи. Легенды объ ея мученикахъ и святыхъ могутъ, въ остроумія я занимательности, состязаться съ миѳологическими басками Греціи; ея обряды и процессіи были радостью толпы; громадное зданіе свѣтской власти, съ которымъ она была связана, составляло предметъ удивленія для государственныхъ людей. Въ то же время она никогда не теряла изъ виду самыхъ торжественныхъ и грозныхъ ученій христіанства: о воплотившемся Богѣ, о судѣ, о мздѣ, о вѣчномъ блаженствѣ и вѣчныхъ мукахъ. Такимъ образомъ, находя, подобно древнимъ религіямъ, неисчислимо-могущественную опору въ политикѣ и обрядахъ, ока, однако, никогда не дѣлалась вполнѣ, какъ эти религіи, чисто-политическимъ и обряднымъ учрежденіемъ.
   Начало XIII столѣтія было, по замѣчанію Макіавелли, эрою великаго возрожденія этой необыкновенной системы. Политика Иннокентія, усиленіе инквизиціи и нищенствующихъ орденовъ, войны противъ альбигойцевъ, этихъ язычниковъ Востока, и несчастныхъ государей швабскаго дома волновали Италію въ продолженіе двухъ слѣдовавшихъ поколѣній. Въ этомъ пунктѣ Данте находился вполнѣ подъ вліяніемъ своего вѣка. Онъ былъ человѣкъ мрачнаго и меланхолическаго характера. Въ ранней юности онъ питалъ сильную и несчастную любовь, и она продолжала тревожить его даже послѣ смерти той, которую онъ любилъ. Ни разсѣяніе, ни честолюбіе, ни несчастія не уничтожили этого чувства. Въ вѣрованіи Данте былъ нетолько искрененъ, но и страстенъ. Правда, онъ гнушался преступленій и злоупотребленій римской церкви, но былъ приверженъ ко всѣмъ ея ученіямъ и обрядамъ съ восторженною любовью и благоговѣніемъ; наконецъ, когда онъ былъ изгнанъ изъ своего отечества, доведенъ до положенія самаго тягостнаго для человѣка съ его характеромъ, осужденъ извѣдать на опытѣ, что нѣтъ пищи болѣе горькой, чѣмъ чужой хлѣбъ, нѣтъ восхода болѣе труднаго чѣмъ лѣстница патрона {"Tu proverai si come sa di sale
   Lo pane altrui, e come è durо calle
   Lo scendere e'l salir per l'altrui scale."
   "Paradiso", canto XVII},-- его уязвленный духъ нашелъ убѣжище въ мечтательной набожности. Воображеніе поэта снабдило Беатричи, незабвенный предметъ его ранней привязанности, блистательными и таинственными аттрибутами; она представлялась ему возсѣдающею на тронѣ среди существъ высшей небесной іерархіи; Всемогущая Мудрость поручила ей заботу о многогрѣшномъ и несчастномъ скитальцѣ, который любилъ ее такою полною любовью {"Lamrco mio, e non della ventura", -- Inferno, canto II.}. Въ смѣшенія идей, подобномъ тому, какое часто бываетъ въ грезахъ сна, онъ иногда забывалъ человѣческую природу Беатричи и даже ее личное существованіе и, повидимому, считалъ ее однимъ изъ аттрибутовъ Божества.
   Но религіозныя надежды, освободившія духъ великаго энтузіаста отъ ужасовъ смерти, не освѣтили его размышленій о человѣческой жизни. Эту несообразность можно часто видѣть въ людяхъ подобнаго темперамента. Онъ ожидалъ блаженства за могилой, но не ощущалъ его на землѣ. По этой-то причинѣ, болѣе чѣмъ по какой-либо другой, его описаніе неба такъ далеко ниже описанія ада и чистилища. Онъ сильно сочувствуетъ страстямъ и бѣдствіямъ душъ страждущихъ. Но среди блаженствующихъ онъ является не имѣющимъ съ ними ничего общаго, неспособнымъ понять нетолько степени, но и свойства ихъ наслажденія. Намъ кажется, что мы видимъ его стоящимъ среди этихъ улыбающихся и лучезарныхъ духовъ съ тѣмъ образовъ невыразимой скорби на челѣ и съ тою улыбкою горькаго презрѣнія на устахъ, которыя видны на всѣхъ его портретахъ и которыя могли внушить Чантри нѣсколько идей для головы начерченнаго имъ сатаны.
   Нѣтъ поэта, котораго умъ и нравственный характеръ были бы такъ тѣсно связаны одинъ съ другимъ. Мнѣ кажется, великій источникъ могущественнаго дѣйствія "Божественной комедіи" кроется въ сильной вѣрѣ, съ которою, повидимому, излагается разсказъ. Въ этомъ отношеніи единственныя книги, приближающіяся къ поэмѣ по ея превосходству, суть "Путешествія Гулливера" и "Робинзонъ Крузе". Торжественность увѣреній Данте, согласіе и мелкость подробностей, усердіе, съ которымъ онъ старается о томъ, чтобы читатель въ точности понялъ форм'у и величину каждаго описываемаго предмета, даетъ видъ дѣйствительности самымъ причудливымъ вымысламъ автора. Я только ослабилъ бы это положеніе, еслибы сталъ приводить отдѣльные примѣры чувства, которое проникаетъ все произведеніе и которому оно много обязано своею чарующею силою. Это служитъ дѣйствительнымъ оправданіемъ для многихъ мѣстъ поэмы, которыя были осуждены плохими критиками какъ уродливыя. Мнѣ жаль видѣть, какъ м-ръ Кари, которому Данте обязанъ болѣе, чѣмъ когда-либо поэтъ былъ обязанъ переводчику, подтвердилъ совершенно недостойное его обвиненіе. "Его заботливое стараніе,-- говоритъ онъ,-- очертить всѣ свои образы такъ, чтобы они сдѣлались доступны нашему зрѣнію и могли быть переданы карандашомъ, доводитъ его почти до нелѣпаго тамъ, гдѣ впослѣдствіи Мильтонъ научилъ насъ ожидать возвышеннаго". Правда, что Данте никогда не уклонялся отъ воплощенія своихъ образовъ въ опредѣленныя слова, что онъ указалъ даже мѣру и число тамъ, гдѣ Мильтонъ позволилъ бы своимъ образамъ смутно волноваться въ великолѣпномъ туманѣ возвышенныхъ словъ. Оба были правы. Мильтонъ не говорилъ, что онъ былъ на небесахъ или въ аду. Поэтому, онъ съ полнымъ основаніемъ могъ ограничиться великолѣпными общими чертами. Совсѣмъ не такова была обязанность одинокаго странника, который бродилъ по областямъ смерти. Еслибы онъ описалъ обиталище отверженныхъ духовъ языкомъ, сходнымъ съ великолѣпными стихами англійскаго поэта, еслибъ онъ говорилъ намъ:
  
   An universe of death, which God by curse
   Created evil, for evil only good.
   Where all life dies, death lives, and Nature breeds t
   Perverse all monstrous, all prodigious things,
   Abominable, unutterable, and worse
   Than fables vet have feigned, or fear conceived,
   Gorgons, and hydras, and chimaeras dire" (*).--
   (*) "О вселенной смерти, которую Богъ, своимъ проклятіемъ, создалъ зломъ, годнымъ только для зла, гдѣ умираетъ всякая жизнь, живетъ смерть и извращенная природа производить всѣ уродливыя, всѣ чудовищныя вещи, гнусныя, невыразимыя и худшія, чѣмъ тѣ, какія когда-либо были вымышляемы баснями или воображаемы страхомъ: горговъ, гидръ" ужасныхъ химеръ.
  
   это было бы, безъ сомнѣнія, прекрасное описаніе. Но куда дѣвалось бы тогда это сильное впечатлѣніе дѣйствительности, произвести которое онъ поставилъ себѣ великою цѣлью, согласно своему плану. Для него было необходимо-безусловно въ точности очертить "всѣ уродливыя, всѣ чудовищныя вещи"; выразить то, что другимъ могло показаться "невыразимымъ", разсказать съ правдоподобіемъ то, чего никогда не вымышляли басни; воплотить то, чего никогда не воображалъ страхъ. И я откровенно признаюсь, что неопредѣленная возвышенность Мильтона трогаетъ меня менѣе, чѣмъ эти поруганныя подробности Данте. Читая Мильтона, мы знаемъ, что читаемъ великаго поэта. При чтеніи Данте, поэтъ исчезаетъ. Мы слушаемъ человѣка, воротившагося изъ "долины печальной бездны" {"La valie d'abipso doloroso." -- "Inferno", canto IV.}: мы какъ будто видимъ расширенные ужасомъ зрачки и слышимъ трепещущій голосъ, которымъ онъ разсказываетъ намъ свою страшную повѣсть. Разсматриваемые въ этомъ свѣтѣ, его разсказы именно таковы, какими они должны быть,-- они опредѣленны сами въ себѣ, но внушаютъ намъ идеи объ ужасномъ и неопредѣленномъ дивѣ. Они составлены изъ земныхъ образовъ; они разсказаны на земномъ языкѣ. Однако, общее, производимое ими, впечатлѣніе носитъ какой-то невыразимо-странный и нездѣшній характеръ. Дѣло въ томъ, что сверхъестественныя существа, пока мы разсматриваемъ ихъ единственно по отношенію къ ихъ собственной природѣ, возбуждаютъ ваши чувства весьма слабо. Только когда мы перешагнули черезъ великую пропасть, которая отдѣляетъ ихъ отъ васъ, когда мы начинаемъ подозрѣвать какое-то странное и неопредѣлимое отношеніе между законами міра видимаго и міра невидимаго,-- они возбуждаютъ въ насъ ощущенія, можетъ быть, самыя сильныя, къ какимъ только способна наша природа. Какъ много дѣтей и людей взрослыхъ не боятся Бога, а боятся привидѣній! И это потому, что хотя они вѣрятъ въ существованіе Божества гораздо сильнѣе, чѣмъ въ дѣйствительяость привидѣній, но не опасаются, что оно явится имъ какимъ-нибудь осязательнымъ образомъ. Если это такъ, то Изображать сверхъестественныя существа человѣческимъ языкомъ и приписывать имъ человѣческія дѣйствія -- какъ бы ни казалось уродливо, нефилософично, несообразно -- составляетъ единственный способъ дѣйствовать на чувства людей, а слѣдовательно и единственный способъ, годный для поэзіи. Шекспиръ хорошо понималъ это, какъ понималъ онъ все, относящееся къ его искусству. Кто не сочувствуетъ восторгу Аріеля, летающаго послѣ заката солнца на крыльяхъ летучей мыши или пьющаго сокъ изъ чашечекъ цвѣтовъ вмѣстѣ съ пчелою? кого не приводитъ въ трепетъ котелъ Макбета? Гдѣ тотъ философъ, который остается невозмутимъ при мысли о странной связи между адскими духами и "кровью свиньи, пожравшей своихъ девять поросятъ"! Но трудная задача -- представить нашему во, обряженію сверхъестественныя существа такъ, чтобы образы, не будучи непонятны нашему уму, не противорѣчили я нашимъ идеямъ объ ихъ природѣ,-- эта задача никѣмъ не была выяснена такъ хорошо, какъ Данте. Я укажу на три примѣра, которые, можетъ быть, наиболѣе поразительны, именно: описаніе превращеній змѣй и разбойниковъ въ двадцать пятой пѣсни "Ада"; мѣсто, касающееся Немврода, въ тридцать первой пѣсни той же части, я великолѣпная процессія въ двадцать девятой пѣсни "Чистилища".
   Метафоры и сравненія Данте удивительно гармонируютъ съ видомъ живой дѣйствительности, о которомъ я говорилъ. Они имѣютъ совершенно особенный характеръ. Данте, можетъ быть, единственный поэтъ, сочиненія котораго стали бы гораздо менѣе понятны, еслибы всѣ картины этого рода были изъ нихъ исключены. Его уподобленія часто болѣе похожи на уподобленія путешественника, чѣмъ поэта. Онъ прибѣгаетъ къ нимъ не для того, чтобы высказать свое остроуміе прихотливыми аналогіями; не для того, чтобы восхитить читателя мимолетнымъ видомъ прекрасныхъ образовъ вдали отъ тропинка, по которой онъ идетъ,-- но для того, чтобы дать точное понятіе объ описываемыхъ предметахъ, посредствомъ сравненія ихъ съ другими, общеизвѣстными. Кипящая смола Мадебольги была похожа на смолу въ венеціанскомъ арсеналѣ; плотина, по которой шелъ Данте вдоль береговъ Флегетона, была похожа на плотину между Гентомъ и Брюгге, только не такъ широка; впадины, гдѣ заключены прелаты, виновные въ симоніи, подобны купелямъ въ церкви св. Іоанна, во Флоренціи. Каждый читатель Данте припомнитъ много другихъ уподобленій этого рода, усиливающихъ тонъ искренности и одушевленія, который придаетъ разсказу такую значительную долю его интереса.
   Многія изъ сравненій Данте, сверхъ того, имѣютъ цѣлью дать точное понятіе о его чувствахъ при извѣстныхъ обстоятельствахъ. Легкіе оттѣнки грусти, страха, гнѣва рѣдко разграничиваются съ достаточною точностью въ языкѣ даже образованнѣйшихъ націй. Грубыя нарѣчія никогда не изобилуютъ тонкими различіями этого рода. А Данте употребляетъ самый вѣрный и необыкновенно-поэтическій способъ обозначать въ точности состояніе своего духа. Всякому, кто испыталъ отуманивающее дѣйствіе внезапныхъ дурныхъ вѣстей, производимое ими оцѣпенѣніе, смутное сомнѣніе въ истинѣ того, что говорятъ чувства,-- будетъ понятно слѣдующее уподобленіе: "Я былъ похожъ на человѣка, которому снится его собственное бѣдствіе, который, грезя, желаетъ, чтобы все это было сномъ, такъ что онъ желаетъ того, что есть, какъ бы этого не было." Это только одно изъ сотни столь же поразительныхъ и яркихъ уподобленій. Сравненія Гомера и Мильтона суть великолѣпныя отступленія. Отдѣленіе ихъ отъ поэмы едва ли ослабило бы ихъ эффектъ. Сравненія Данте совсѣмъ не таковы. Они заимствуютъ свою красоту отъ контекста и сами отражаютъ на него красоту. Его узорчатой вышивки нельзя отдѣлить такъ, чтобы не испортить цѣлой ткани. Я не могу оставить этой части настоящаго предмета, не посовѣтовавъ каждому, кто въ достаточной степени владѣетъ итальянскимъ языкомъ, прочесть уподобленіе объ овцѣ, въ третьей пѣсни "9мстилищзъ. Мнѣ кажется, это самый совершенный отрывокъ въ этомъ родѣ, какой существуетъ,-- въ высшей степени живописный и выраженный самымъ нѣжнымъ образомъ.
   Никто, читая "Божественную Комедію", не можетъ не замѣтить, какъ мяло, повидимому, формы внѣшняго міра запечатлѣвались въ умѣ Данте. Его характеръ и положеніе заставляли его ограничивать свою наблюдательность почта исключительно человѣческой природой. Изящное начало восьмой пѣсни "Чистилища" {Я не могу удержаться отъ замѣчанія, что подражаніе Грея прекрасному стиху
   "Che paia'l giorno pianger che si muore"
   есть одинъ изъ самыхъ поразительныхъ примѣровъ неразумнаго заимствованія, какіе я только знаю. У Данте это сильное олицетвореніе стоитъ не въ началѣ описанія. Воображеніе читателя такъ хорошо къ нему приготовлено предъядущими стихами, что оно, кажется совершенно естественнымъ и патетическимъ. Помѣщенное же такъ, какъ помѣстилъ его Грей, не предшествуемое и не сопровождаемое ничѣмъ гармонирующимъ съ этимъ олицетвореніемъ, оно кажется холодною аффектаціей. Горе неискусному ѣздоку, который рѣшается сѣсть на коней Ахиллеса. []} служитъ тому явнымъ примѣромъ. Землю, океанъ и небо онъ предоставляетъ другимъ. Онъ имѣетъ дѣло только съ человѣкомъ. Для другихъ писателей вечеръ можетъ быть временемъ росы, звѣздъ и лучезарныхъ облаковъ. Для Данте -- это часъ нѣжныхъ воспоминаній и пламенной набожности,-- часъ, который умиляетъ сердце моряка и возжигаетъ любовь пилигрима,-- часъ, когда звонъ колокола какъ будто оплакиваетъ еще одинъ минувшій день, который уже не возвратится.
   Чувство настоящаго вѣка приняло діаметрально противоположное налравлепіе. Великолѣпіе Физическаго міра и его вліяніе на человѣческій духъ были любимыми темами нашихъ знаменитѣйшихъ поэтовъ. Стадо синихъ чулковъ и риѳмоплетствующихъ джентльменовъ, повидимому, считаетъ сильное сочувствіе къ "роскоши зелени и великолѣпію цвѣтка" рѣшительно необходимою приправой въ поэтическомъ складѣ ума. Они съ презрѣніемъ третируютъ всѣхъ писателей, которые, по несчастью,
  
   nec ponere licum
   Artifices, nec rus saturum laudаre.
  
   Правовѣрное поэтическое вѣрованіе представляетъ характеръ болѣе католическій. Благороднѣйшій на землѣ предметъ человѣческаго созерцанія есть самъ человѣкъ. Правда, вселенная и всѣ ея прекрасныя и великолѣпныя Формы также входятъ въ обширную область воображенія; но оно помѣстило свое святилище среди неистощимыхъ разнообразій и непроницаемыхъ тайнъ души.
  
   In lutte parti impera, e quivi regge;
   Quivi é la sua cittade, e l'aito seggio (*).
   (*) Inferno, canto I.
  
   Отелло, быть можетъ, величайшее твореніе въ мірѣ. Откуда оно заимствуетъ свою силу? Изъ облаковъ? Изъ океана? Изъ горъ? Или у любви, сильной нивъ смерть, и ревности, неумолимой какъ могила? Что мы ходимъ смотрѣть въ Гамлетѣ? Тростникъ, колеблемый вѣтромъ? Травинку чистотѣла? Граду царскихъ кудрей? Или же мы ходимъ созерцать могучую и причудливую душу, обнаженную предъ вами до ея самыхъ сокровенныхъ изгибовъ? Можетъ быть, еще подлежитъ сомнѣнію, дѣйствительно ли озера и холмы болѣе способны воспитать поэта, чѣмъ темныя улицы огромной столицы. Въ самомъ дѣлѣ, кого не утомляютъ до-смерти безотносительныя описанія мѣстности? Развѣ это не фактъ, что внѣшніе предметы сильно возбуждаютъ наши чувства только тогда, когда разсматриваются въ отношенія къ человѣку, объясняя его судьбу или дѣйствуя на его характеръ? Самый прекрасный предметъ въ мірѣ -- съ этимъ нужно согласиться -- прекрасная женщина. Но кто, способный анализировать свои чувства, не понимаетъ, что она обязана своею чарующею прелестью не столько граціи очертаній и нѣжности цвѣта лица, сколько тысячѣ представленій, которыя, часто незамѣтно для насъ самихъ, связываютъ эти качества съ источникомъ нашего существованія, съ питаніемъ нашего дѣтства, со страстями нашей юности, съ надеждами нашей старости, съ изяществомъ, живостью, нѣжностью, съ сильнѣйшими природными инстинктами, съ самыми дорогими общественными узами?
   Кто мыслитъ такимъ образомъ, тому нечувствительность флорентинскаго поэта къ красотамъ природы не покажется неизвинительнымъ недостаткомъ. За исключеніемъ Шекспира, ни одинъ писатель не смотрѣлъ на человѣчество болѣе проницательнымъ окомъ. Я сказалъ, что поэтическій характеръ Данте заимствовалъ свой колоритъ отъ его особеннаго нрава. Данте любитъ останавливаться на суровыхъ и мрачныхъ страстяхъ. Всякая любовь, исключая полумистической страсти, которую онъ все еще питалъ къ своей погребенной Беатриче, потеряла свою власть надъ суровымъ и мятежнымъ изгнанникомъ. Грустная повѣсть Римини составляетъ почти единственное исключеніе. Не знаю, было ли замѣчено, что въ одномъ пунктѣ мизантропія, повидимому, овладѣла его душой такъ же, какъ она овладѣла душой Свифта. Гнусные и возмутительные образы, кажется, имѣли для его ума какую-то чарующую прелесть; и онъ неоднократно представляетъ читателямъ, со всею энергіей своего несравненнаго слога, самые отвратительные предметы сточной трубы и анатомической залы.
   Въ поэмѣ Данте есть еще другая особенность, которая, я думаю, заслуживаетъ замѣчанія. Древняя миѳологія едва ли когда-либо была успѣшна примѣшиваема къ новѣйшей поэзіи. Одинъ классъ писателей вводилъ баснословныя божества единственно въ качествѣ аллегорическихъ представителей любви, вина или мудрости. Это неизбѣжно дѣлаетъ ихъ сочиненія безжизненными и холодными. Мы, по временамъ, пожалуй, удивляемся ихъ остроумію; но какой интересъ можетъ возбуждать въ насъ чтеніе о существахъ, въ бытіе которыхъ писатель не дозволяетъ намъ ни за минуту вѣритъ хотя условно? Даже аллегорія Спенсера почти невыносима, пока мы не ухитримся забытъ, что Уна означаетъ невинность, и не станемъ смотрѣть на нее просто какъ на угнетенную женщину, находящуюся подъ покровительствомъ великодушнаго рыцаря.
   Тѣ писатели, которые, съ большею разсудительностью, пытались сохранитъ личность классическихъ божествъ, потерпѣли неудачу отъ другой причины. Они были подражатели и притомъ подражатели, стоявшіе въ невыгодныхъ условіяхъ. Эврипидъ и Катуллъ вѣрили въ Бахуса и Цибелу такъ же мало, какъ мы. Но они жили между людьми, вѣровавшиии въ эти божества. Если не ихъ убѣжденіе, то ихъ воображеніе приняло колоритъ вѣка. Отсюда вдохновенные образы вакханокъ и Атиса. Наши умы формируются обстоятельствами, и я не думаю, чтобы величайшій изъ новѣйшихъ поэтовъ могъ возбудить себя до степени энтузіазма, необходимой дли созданія подобныхъ твореній.
   Изъ всѣхъ поэтовъ болѣе поздняго времени только одинъ Данте не былъ въ этомъ отношеніи ни аллегористомъ, ни подражателемъ, и вслѣдствіе этого онъ одинъ ввелъ древніе вымыслы съ успѣхомъ. Его Миносъ, Харонъ, Плутонъ -- рѣшительно ужасны. Ничто не можетъ бытъ прекраснѣе и оригинальнѣе того, какъ Данте воспользовался рѣкою Летой. Онъ иногда не давалъ миѳологическимъ липамъ назначеній, несовмѣстныхъ съ вѣрованіемъ католической церкви. Онъ не разсказывалъ объ нихъ нечего такого, что добрый христіанинъ тега вѣка не могъ бы считать возможнымъ. Въ этомъ отношеніи въ мифологическихъ тирадахъ Данте нѣтъ ничего, кажущагося дѣтскимъ или педантическимъ. Напротивъ, этотъ необыкновенный способъ употребленія классическихъ именъ внушаетъ уму смутную и благоговѣйную идею о какомъ-то таинственномъ откровеніи, которое предшествовало всѣмъ историческимъ временамъ и разсѣянные отрывки котораго могли сохраниться среди обмановъ и суевѣрій позднѣйшихъ религій. Въ самомъ дѣлѣ, миѳолотія "Божественной Комедіи" представляетъ болѣе древній, болѣе колоссальный характеръ. Она дышитъ духомъ Гомера и Эсхилл а не Овидія и Клавдіана.
   Это тѣмъ болѣе необыкновенно, что Данте, повидимому, совсѣмъ не зналъ греческаго языка; а его любимые латинскіе образцы могли служить только къ тому, чтобы свести его съ надлежащаго пути. Въ самомъ дѣлѣ, невозможно не замѣтить благоговѣнія Данте къ писателямъ, которые были далеко ниже его самого, и въ особенности его крайняго поклоненія Виргилію, который, при всемъ своемъ изяществѣ и блескѣ, не можетъ имѣть никакихъ притязаній на глубину и оригинальность ума, характеризующія его тосканскаго поклонника. Дѣйствительно, можетъ быть признано почти всеобщимъ правиломъ, что хорошіе поэты -- плохіе критики. Ихъ умы находятся подъ владычествомъ безчисленнаго множества сочетаній, незамѣтныхъ для другихъ. Самый плохой писатель легко можетъ иногда задѣть струну, которая пробуждаетъ въ ихъ умахъ длинный рядъ прекрасныхъ образовъ. Они похожи на гигантовъ -- рабовъ Аладдина, одаренныхъ несравненною силой, но столь крѣпко окованныхъ чарами, что когда какой-нибудь ребенокъ, котораго эти гиганты могли бы раздавить, прикасался къ талисману, не зная его секрета, то они тотчасъ же дѣлались его вассалами. Мнѣ не разъ случаюсь видѣть, что умы граціозные и величественные какъ Титанія Шекспира бывали околдованы чарами какой-нибудь ослиной башки, осыпали ее нѣжнѣйшими ласками и вѣнчали прекраснѣйшими цвѣтами. Мнѣ довольно указать на поэмы, приписываемыя Оссіану, Онѣ рѣшительно не имѣютъ никакихъ достоинствъ, исключая развѣ того, что служатъ назидательнымъ примѣромъ успѣха бездоказательной сказки и негодной книги. Онѣ -- хаосъ словъ, не представляющихъ никакого образа, и образовъ, не имѣющихъ никакого прототипа; онѣ лишены формы и содержанія, и лицо ихъ покрыто тьмою. Однако, какъ много геніальныхъ людей восхваляло эти поэмы и подражало имъ!
   Слогъ Данте есть, если не высшее, то, можетъ быть, наиболѣе характеристическое его достоинство. Я не знаю ничего, съ чѣмъ бы его можно было сравнить. Благороднѣйшіе образцы греческихъ стихотвореній должны уступить Данте. Его слова самыя немногочисленныя и лучшія, какія только можно употребить, Первое выраженіе, въ которое онъ облекаетъ своя мысли, всегда такъ энергично и многообъемлюще, что распространеніе могло бы только повредятъ впечатлѣнію. Вѣроятно, ни на какомъ языкѣ нѣтъ писателя, который бы представлялъ уму такъ иного сильныхъ картинъ; И въ то же время нѣтъ, вѣроятно, писателя, который бы выражался такъ сжато, какъ Данте. Это совершенство слога есть главное достоинство "Рая", который, въ другихъ отношеніяхъ, какъ я уже замѣтилъ, никакъ не можетъ равняться съ двумя предшествующими частями поэмы. Сила и мѣткость выраженія непреодолимо привлекаютъ читателя, не смотря на теологическія поученія и очерки изъ церковной біографіи, которыхъ слишкомъ много въ этой части сочиненія. Приводить отдѣльные образчики качества, разлитаго по всѣмъ пѣснямъ поэмы,-- можетъ показаться почти нелѣпостью. Однако я укажу на третью пѣснь "Ада" и на шестую "Чистилища", какъ на отрывки несравненные въ своемъ родѣ. Послѣдняя, можетъ быть, отличается болѣе ораторскими, чѣмъ поэтическими достоинствами, и я не могу припомнить въ знаменитыхъ аѳинскихъ рѣчахъ ничего, что могло бы сравниться съ нею въ силѣ укоризны и горечи сарказма. Я слышалъ отъ краснорѣчивѣйшаго государственнаго человѣка нашего вѣка {Лордъ Бругамъ.} замѣчаніе, что, послѣ Демосфена, Данте первый писатель, котораго слѣдуетъ наиболѣе внимательно изучать каждому, кто хочетъ достигнуть превосходства въ ораторскомъ искусствѣ.
   Но пора кончить эту слабую и несвязную критику. Однако я не могу не сказать нѣсколькихъ словъ о переводахъ "Божественной Комедіи". Переводъ Бойда столько же скученъ и вялъ, сколько слогъ оригинала живъ и энергиченъ. Странный размѣръ, избранный и, сколько я знаю, изобрѣтенный Бойдомъ, въ высшей степени негоденъ для подобнаго произведенія. Переводы никогда не должны быть дѣлаемы въ такихъ стихахъ, которые требуютъ большихъ усилій для совладанія съ ритмомъ. Строфа дѣлается ложемъ Прокруста, и переводчикъ то вытягиваетъ, то обрѣзываетъ мысли несчастнаго автора, чтобы приспособить ихъ къ новому вмѣстилищу. Отрывистый, но вмѣстѣ послѣдовательный, слогъ Данте болѣе, чѣмъ слогъ какого-нибудь другаго поэта, страдаетъ отъ перевода многословнаго, раздѣленнаго на параграфы одинаковой длины,-- потому что они не заслуживаютъ другаго названія.
   О попыткѣ Гейли можно сказать только то, что она удачнѣе Бойдовой. Умъ Гейли былъ сноснымъ образчикомъ филигранной работы,-- довольно изященъ и очень слабъ. Въ пользу лучшихъ произведеній Гейли можно сказать только то, что они щеголеваты. Противъ его худшихъ произведеній можно сказать только то, что они глупы. Онъ могъ бы сносно переводить Метастазіо. Но онъ рѣшительно быть неспособенъ отдать справедливость этимъ
  
   "rime e aspre e chiocce,
   "Corne si converrebbe al tristo buco" (*).
   (*) Inferno, canto XXXII.
  
   Отъ жалкихъ попытокъ я съ удовольствіемъ обращаюсь къ переводу мистера Кари. Это произведеніе вполнѣ заслуживаетъ отдѣльнаго разбора, и я съ радостью поговорилъ бы о немъ, еслибы эта статья не была уже и безъ того слишкомъ длинною. Я скажу теперь только то, что, сколько мнѣ извѣстно, нѣтъ другаго перевода въ мірѣ, который былъ бы такъ вѣренъ и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ неопровержимо доказывалъ бы, что сапъ переводчикъ обладаетъ поэтическимъ талантомъ. Неанающіе итальянскаго языка должны прочесть этотъ переводъ, чтобы познакомиться съ "Божественною Комедіей". Люди, самымъ близкимъ образомъ знакомые съ итальянской литературой, должны прочесть его ряди его собственныхъ достоинствъ; и я думаю, что они затруднятся рѣшить -- за что авторъ болѣе заслуживаетъ похвалы: за близкое ли знакомство съ языкомъ Данте, или за необыкновенное умѣнье владѣть своимъ собственнымъ.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru