Аннотация: Роман на смертном одре.
(La mouche -- мушка (фр.), La mouche: En roman från ett dödsläger) Перевела М. Благовещенская (1909). "Материал для этой повести взят главным образом из вышедшей в свет в 1884 году книги Камиллы Сельден: "Les derniers jours de Henri Heine", из сочинения Альфреда Мейснера: "Geschichte meines Lebens" и, наконец, из произведений самого Гейне..."
LA MOUCHE.
Романъ на смертномъ одрѣ. Акселя Лундегорда.
(Съ шведскаго.)
ПРЕДИСЛОВІЕ.
Матеріалъ для этой повѣсти взятъ главнымъ образомъ изъ вышедшей въ свѣтъ въ 1884 году книги Камиллы Сельденъ: "Les derniers jours de Henri Heine", изъ сочиненія Альфреда Мейснера: "Geschichte meines Lebens" и, наконецъ, изъ произведеній самого Гейне.
Я старался воспроизвести картину умирающаго поэта и той загадочной женщины, которая сидѣла у его изголовья въ послѣдніе часы его жизни. Я старался психологическимъ путемъ объяснить ихъ отношенія другъ къ другу.
То время, на фонѣ котораго вырисовываются эти двѣ главныя фигуры, представляетъ собою, въ духовномъ смыслѣ, не мало общаго съ нашимъ временемъ. Вотъ это-то и придало въ моихъ глазахъ предпринятой мною работѣ еще болѣе увлекательности.
Стихотворенія, которыя приводятся въ этой повѣсти, за исключеніемъ одного, представляютъ собою переводы стихотвореній Гейне; и мнѣ кажется, что всѣ они имѣютъ извѣстное значеніе для характеристики духовной жизни обоихъ героевъ. То же самое можетъ отнестись и къ переводамъ отрывковъ прозы. Послѣдніе, кромѣ того, представляютъ собою интересъ въ смыслѣ граціи и изящества индивидуальнаго слова, особенно въ такое время, когда объективизмъ возведенъ въ достоинство догмы и когда многіе современные писатели до такой степени прониклись демократическими идеями о равенствѣ, что литературный слогъ опустился до самаго объективнаго уровня ремесла.
Что касается источниковъ, относящихся къ литературѣ о "La mouche", то я обязанъ этимъ любезнымъ указаніямъ одного изъ главнѣйшихъ нѣмецкихъ авторитетовъ въ этомъ вопросѣ, доктору Эрнсту Эльстеру.
Аксель Лундегордъ.
Прологъ.
I.
Это было подъ вечеръ въ одинъ изъ послѣднихъ дней августа 1847 г.
На самомъ концѣ длиннаго дугообразнаго гаврскаго мола, который, словно рука, вытягивался по направленію къ судамъ на рейдѣ, стоялъ молодой человѣкъ, мечтательно смотрѣвшій на западъ, гдѣ раскаленный дискъ солнца медленно опускался къ мглистой линіи горизонта.
Ему можно было дать лѣтъ двадцать пять. Лицо у него было блѣдное и смуглое и привлекало не столько своими красивыми чертами, сколько выраженіемъ. Волосы у него были темные.
Долго стоялъ онъ, не отрывая взора отъ синей полосы воды, которая исчезала вдали, гдѣ, какъ ему казалось, начинался океанъ. Эта безбрежная вода, которую онъ видѣлъ въ первый разъ, вызвала въ немъ странное настроеніе,-- онъ почувствовалъ себя привязаннымъ къ одной крошечной точкѣ во всей вселенной. Вѣдь онъ былъ молодъ, и кровь въ немъ кипѣла, и онъ былъ всегда проникнутъ стремленіемъ взмахнуть крыльями и полетѣть навстрѣчу грядущему, навстрѣчу прекрасному, царству счастья, что присуще молодости во всѣ времена, какъ въ прошедшемъ, такъ и въ будущемъ.
Онъ слѣдилъ глазами за всѣми судами, которыя на надутыхъ парусахъ неслись вдаль, и за всѣми пароходами, исчезавшими на горизонтѣ въ маленькомъ облачкѣ дыма. Всѣ эти суда стремились вдаль, въ широкій свѣтъ, къ солнцу и простору. Его путь лежалъ въ противоположную сторону, во внутрь страны, на родину, гдѣ было сумрачно и тѣсно.
Имъ овладѣло безотчетное чувство подавленности. Онъ не могъ оторвать своихъ взоровъ отъ этой безконечной дали. Казалось, онъ хотѣлъ запечатлѣть ее въ себѣ и унести съ собой, и потому впивался въ нее глазами.
Но время шло, а онъ долженъ былъ въ этотъ же вечеръ возвратиться въ Парижъ, чтобы оттуда продолжать свое путешествіе по направленію къ востоку.
Онъ повернулся и медленно пошелъ вдоль набережной, а оттуда по оживленной Rue de Paris, главной артеріи Гавра, къ желѣзнодорожному вокзалу. Здѣсь онъ купилъ себѣ билетъ и сѣлъ въ купэ. Поѣздъ тронулся.
Онъ долго сидѣлъ, не оглядываясь по сторонамъ. Когда онъ, наконецъ, поднялъ глаза, то встрѣтился со взоромъ другой пары глазъ, которые, повидимому, съ любопытствомъ разглядывали его, но сейчасъ же отворачивались, какъ только онъ замѣчалъ ихъ взглядъ на себѣ.
Оказалось, что онъ находился наединѣ въ купэ съ молодой дѣвушкой. По наружности ей можно было дать около двадцати лѣтъ. У нея было свѣжее лицо съ задорно вздернутымъ носомъ и умными, голубыми глазами. Ея свѣтло-каштановые волосы красиво завивались; она была одѣта съ изящной простотой, что обличало въ ней женщину съ ярко выраженной индивидуальностью и изысканнымъ вкусомъ. Она сидѣла, положивъ ноги на край противоположнаго дивана; а ноги у нея были такія маленькія, и вся внѣшность была такая обаятельная, что мрачное настроеніе молодого человѣка вдругъ исчезло.
Онъ вступилъ въ разговоръ со своей попутчицей и сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній по-французски, на что она отвѣтила на томъ же языкѣ. Но вдругъ ея губы раздвинулись въ улыбку -- и онъ увидалъ два ряда бѣлыхъ зубовъ -- и она сказала:
-- Давайте говорить другъ съ другомъ по-нѣмецки. Я ваша соотечественница.
Въ первое мгновеніе онъ немного смутился. Ему казалось почти обиднымъ, что въ немъ такъ скоро открыли германца, тогда какъ онъ былъ увѣренъ, что говорилъ на галльскомъ нарѣчіи безъ малѣйшаго акцента. Однако онъ самъ засмѣялся въ отвѣтъ на ея добродушную улыбку.
-- Надо вамъ сказать, что нѣчто подобное случается со мной уже не въ первый разъ,-- сказалъ онъ.-- Я пріѣхалъ въ Парижъ въ началѣ февраля, и мой первый визитъ былъ къ одному соотечественнику, котораго и вы навѣрное знаете, хотя бы только по имени. Онъ уже пятнадцать лѣтъ живетъ въ Парижѣ.
Она улыбнулась тонкой, нѣсколько иронической улыбкой, которая обидѣла его. Онъ прочелъ въ этой улыбкѣ нѣчто вродѣ сознанія своего превосходства, присущее дѣтямъ мірового города. Казалось, она хотѣла сказать: "Ну, еще бы, какъ мнѣ не знать вашего господина Шульце, который прожилъ въ Парижѣ цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ! Вѣдь Парижъ -- это такой городъ, гдѣ такъ легко встрѣтиться другъ съ другомъ".
-- Его зовутъ Генрихъ Гейне,-- поторопился онъ прибавить, чтобы поскорѣе избавиться отъ ея подозрѣнія въ нѣмецкой наивности, которое онъ только что прочелъ въ ея улыбкѣ.
И дѣйствительно, ея улыбка тотчасъ же исчезла, и ея голубые глаза устремились на него съ любопытствомъ и интересомъ, когда онъ продолжалъ:
-- Я позвонилъ у его двери, и меня приняла его прелестная жена, которая осмотрѣла меня съ ногъ до головы своими карими глазами гризетки. "Monsieur Эйне нѣтъ дома", объявила она поспѣшно. Я выразилъ, конечно, сожалѣніе по поводу моей неудачи, назвалъ себя Альфредъ Мейснеръ -- и сказалъ, что пріѣхалъ изъ Лейпцига съ рекомендательнымъ письмомъ отъ Генриха Лаубе. Въ это мгновеніе самъ Гейне собственной персоной высунулъ голову въ полуоткрытую дверь и пригласилъ меня войти. Онъ только что возвратился домой.
-- Жена никогда не впускаетъ ко мнѣ нѣмцевъ,-- сказалъ онъ смѣясь.-- Она узнаетъ васъ съ перваго взгляда.
Госпожа Гейне, стоявшая рядомъ, натянуто улыбнулась и сказала:
-- Да, я сейчасъ же увидала, что вы нѣмецъ.
-- По какимъ же признакамъ вы узнаете насъ?-- спросилъ я.
-- О, mon Dieu, по одеждѣ, по сапогамъ.
Гейне засмѣялся.
-- Нѣмецкій сапогъ всегда имѣетъ такой видъ, какъ будто его шилъ самъ Гансъ Саксъ.
Мейснеръ слѣдилъ за оживленной игрой личика своей попутчицы и замѣтилъ, что она слушаетъ его съ возрастающимъ интересомъ. И онъ спросилъ себя мысленно съ легко возбуждающимся тщеславіемъ молодого поэта: знакомо ли ей мое имя?
-- Разскажите еще что-нибудь о Гейне!-- сказала она довѣрчивымъ тономъ избалованнаго ребенка.-- И о васъ самихъ также,-- прибавила она.
Его сердце сильно забилось. Вѣдь это начинало походить на приключеніе! А онъ былъ молодъ.
Однако онъ принудилъ себя улыбнуться съ тѣмъ же оттѣнкомъ ироніи, которую онъ только что замѣтилъ въ ея улыбкѣ.
-- Сперва позвольте сдѣлать одинъ вопросъ! Ужъ не узнали ли вы во мнѣ нѣмца также по отечественному покрою моего сюртука или по моимъ саксонскимъ сапогамъ?
Всѣ принадлежности его костюма съ головы до могъ были французскаго происхожденія.
-- Нѣтъ, по вашему саксонско-французскому языку,-- отвѣтила она также съ улыбкой.
-- Позвольте отвѣтить вамъ комплиментомъ на комплиментъ! Вы очень долго жили во Франціи, не правда ли? Я замѣтилъ бы это по вашему нѣмецкому языку, если бы даже ваша внѣшность имѣла менѣе парижскій видъ.
Ея сдержанность, которую она проявляла вначалѣ, несмотря на всю свою любезность, понемногу исчезла. Онъ замѣтилъ, что съ той минуты, какъ онъ назвалъ свое имя, она какъ-то невольно приблизилась къ нему.
-- Да, я живу здѣсь уже давно-давно,-- отвѣтила она,-- и прошло много лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ говорила на своемъ родномъ языкѣ. Я была еще ребенкомъ, когда поселилась во Франціи.
Въ Гавръ она пріѣзжала, чтобы проводить нѣсколькихъ друзей, отправлявшихся въ далекое путешествіе черезъ океанъ.
-- Я могла бы уѣхать съ ними,-- сказала она, и въ голосѣ ея прозвучала грустная нотка.-- Быть можетъ, было бы и лучше для меня, если бы уѣхала. Но когда проживешь такъ долго въ Парижѣ, то трудно разстаться съ этимъ городомъ.
Они заговорили о далекой странѣ на Западѣ, куда ежегодно уѣзжали тысячи людей изъ родного нѣмецкаго края. Удивительно ли, что они искали счастія въ далекой странѣ, когда не было никакой возможности жить на родинѣ подъ гнетомъ ужасной реакціи.
На этомъ мнѣнія ихъ сошлись, и онъ сталъ краснорѣчивъ. Онъ замѣтилъ, что эта молодая дѣвушка была воодушевлена той же жгучей жаждой свободы, какъ и онъ. Каждое ея слово свидѣтельствовало объ этомъ. Все, что она говорила, казалось ему такимъ своеобразнымъ и умнымъ, такимъ задушевнымъ и знакомымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ продуманнымъ и яснымъ.
Онъ сидѣлъ и смотрѣлъ на лицо этой двадцатилѣтней дѣвушки, которое дышало свѣжестью первой молодости, и на душѣ у него стало такъ хорошо. Это молодое лицо и этотъ зрѣлый умъ представляли собою въ соединеніи существо, какого онъ еще никогда раньше не встрѣчалъ.
Становилось поздно, и вечеръ былъ холодный. Онъ нѣжно завернулъ въ свой пледъ ея маленькія ножки, которыя все еще оставались на краю противоположнаго дивана. Стало темнѣть, и казалось, точно лицо ея поблѣднѣло. Но ея глаза выдѣлялись въ сгущавшихся сумеркахъ и смотрѣли на него ласково и довѣрчиво, и она прислушивалась къ его словамъ, затаивъ дыханіе.
Онъ чувствовалъ себя растроганнымъ, на сердцѣ у него стало такъ хорошо, и онъ сталъ разсказывать ей свою жизнь.
Онъ былъ поэтомъ, родомъ изъ Богеміи. Онъ родился въ маленькомъ, бѣломъ домикѣ вблизи теплыхъ источниковъ Теплица, а выросъ онъ въ червонной Прагѣ, столицѣ Богеміи, богатой воспоминаніями.
Тамъ, годъ тому назадъ, онъ получилъ степень доктора медицины въ старинномъ актовомъ залѣ Каролинума. Одѣтый, какъ молодой Фаустъ, въ черномъ плащѣ, короткихъ панталонахъ, шелковыхъ чулкахъ, со шпагой на боку и беретомъ со страусовыми перьями подъ мышкой, принялъ онъ тяжелую золотую цѣпь и надѣлъ ее на шею, а на безымянный палецъ лѣвой руки онъ надѣлъ золотое кольцо въ знакъ того, что отнынѣ онъ посвящаетъ свою жизнь наукѣ.
Но возлюбленной его юности была вовсе не медицина. Давно уже онъ находился въ свободной связи съ богинями пѣсни. Ему было двадцать лѣтъ, когда онъ выпустилъ въ свѣтъ свой первый сборникъ стихотвореній. Въ Лейпцигѣ находились два издателя, которые принимали участіе въ молодыхъ начинающихъ писателяхъ, печатали ихъ произведенія на тонкой бумагѣ и давали имъ въ видѣ гонорара шесть даровыхъ экземпляровъ ихъ произведенія. Оба они носили многозначительныя имена. Казалось, будто сама судьба поставила ихъ по обѣ стороны у входа въ нѣмецкую литературу -- подобно двумъ устрашающимъ аллегорическимъ фигурамъ, стоящимъ у входа въ адъ Данте. Одного звали Куммеръ {Горе.}, другого -- Хунгеръ {Голодъ.}. Что касается до него самого, то онъ избралъ на свою долю господина Куммера, и его первыя стихотворенія были "Дѣти горя".
Окончивъ научныя занятія, онъ поселился въ Карлсбадѣ, но не въ качествѣ практикующаго врача, а въ качествѣ творящаго поэта. Тамъ онъ въ прошлое лѣто написалъ одно изъ болѣе крупныхъ поэтическихъ произведеній "Жишка", сюжетъ для котораго онъ заимствовалъ изъ исторіи Богеміи, изъ временъ тридцатилѣтней войны.
"Жишка" появился въ концѣ прошлаго года. Это произведеніе обратило на себя вниманіе, и его тотчасъ же запретили въ Австріи. Въ немъ былъ горючій матаріалъ. Возможно ли было быть молодымъ въ это время насилія и не ненавидѣть отъ всего сердца это насиліе, которое, подобно желѣзной рукѣ, давило всю Европу -- и больше всего Австрію, гдѣ властвовалъ Меттернихъ.
Онъ заранѣе былъ увѣренъ въ томъ, что "Жишка" приведетъ его къ конфликту съ австрійскимъ правосудіемъ. Онъ зналъ также, что появленіе этого произведенія въ печати будетъ причиной разрыва между нимъ и его отцомъ. Да и его общественное положеніе должно было пострадать. Гоненіе, нужда, оскорбленія подстерегали его со всѣхъ сторонъ. Но онъ, несмотря ни на что, все-таки выпустилъ въ свѣтъ свою книгу. И вотъ, онъ долженъ былъ взяться за странническій посохъ.
Онъ разсказалъ о своемъ пребываніи въ Лейпцигѣ, гдѣ онъ познакомился съ извѣстными въ литературѣ лицами, и о своемъ пребываніи въ Дрезденѣ, гдѣ онъ познакомился съ Ауэрбахомъ, Рихардомъ Вагнеромъ, Робертомъ Шуманомъ, Карломъ Гуцковомъ, Генрихомъ Лаубе и др. "Тангейзера" Вагнера только что исполняли въ первый разъ. Онъ разсказалъ въ нѣсколькихъ словахъ содержаніе этой оперы. Онъ присутствовалъ также на первомъ исполненіи "Карлсшюлеръ" Лаубе и "Уріеля Акосты" Гуцкова.
Молодая дѣвушка слушала его, затаивъ дыханіе. Она была хорошо знакома съ нѣмецкой литературой, и ни одно изъ названныхъ имъ именъ не было ей чуждо. Было такъ понятно, что онъ росъ въ ея воображеніи по мѣрѣ того, какъ говорилъ. Ея взоръ становился все теплѣе, а когда онъ разсказывалъ про свое бѣгство изъ Дрездена, то онъ замѣтилъ, что на глазахъ ея навернулись слезы.
Это было вечеромъ въ началѣ января. Онъ провелъ этотъ вечеръ въ обществѣ Вагнера и другихъ артистовъ и литераторовъ и возвращался домой. Невдалекѣ отъ его дома къ нему подошелъ незнакомый мужчина, какой-то цирульникъ добродушнаго вида, который сказалъ ему, что часа два тому назадъ два полицейскихъ агента вошли въ его квартиру и завладѣли всѣми его бумагами. А передъ воротами его дома уже былъ приготовленъ экипажъ, чтобы перевезти его въ болѣе вѣрное помѣщеніе.
Добрый цирульникъ поджидалъ его болѣе двухъ часовъ на дождѣ и въ холодѣ, чтобы предупредить его объ этомъ.
Въ этотъ же вечеръ онъ уѣхалъ изъ Дрездена, въ то время какъ два полицейскихъ агента продолжали ждать его возвращенія въ его комнатѣ.
Съ начала февраля онъ поселился въ Парижѣ и находился въ постоянномъ общеніи съ однимъ человѣкомъ, на котораго онъ смотрѣлъ съ безграничнымъ восхищеніемъ и безпредѣльной любовью. Онъ восхищался въ Генрихѣ Гейне не только его великимъ геніемъ, но также и его гордымъ, безупречнымъ характеромъ и его сердечной добротой!
Послѣднія слова онъ произнесъ съ особеннымъ удареніемъ, какъ если бы онъ заранѣе ожидалъ услышать возраженіе съ ея стороны. Но она только кивнула ему и улыбнулась.
Онъ продолжалъ:
Да, этотъ человѣкъ, о злобѣ котораго такъ много толковали корреспонденты въ нѣмецкихъ газетахъ, добръ и сердеченъ. Онъ -- самый преданный и самоотверженный другъ для тѣхъ немногихъ, которые стали ему дѣйствительно близки,-- для всѣхъ тѣхъ, кто искалъ сближенія съ нимъ изъ болѣе чистыхъ побужденій, нежели его соотечественники, которые въ его счастливые дни втирались въ его домъ съ цѣлью завладѣть золотомъ или изъ его кошелька, или изъ его устъ.
Теперь Генрихъ Гейне былъ бѣденъ и одинокъ; всѣ тѣ мошки, которыя плясали въ ореолѣ его имени, понемногу исчезли. Онъ уже не былъ больше популярнымъ поэтомъ, какимъ нѣкогда былъ. Обширная родина изгнала его, и вокругъ его имени и справа, и слѣва шипѣла ненависть. Тотъ кружокъ поэтовъ, который гордился его именемъ, какъ величайшимъ среди нихъ, былъ разсѣянъ, уничтоженъ, задушенъ въ самомъ зародышѣ забравшей въ свои руки власть реакціей. Всѣ члены этого кружка отправились въ Каноссу цѣловать руку, которая ихъ била. Только одинъ изъ нихъ не согнулся подъ ударомъ,-- а на немъ-то ударъ и отразился тяжелѣе всѣхъ. Вотъ почему въ глазахъ молодого поколѣнія этотъ изгнанникъ стоялъ на цѣлую голову выше всѣхъ другихъ, которые выпросили себѣ, какъ милостыню, кусокъ хлѣба у своего отечества.
Онъ говорилъ очень горячо, потому что ему казалось, что онъ долженъ побороть предубѣжденіе. Онъ думалъ, что у этой молодой дѣвушки не могло не остаться впечатлѣнія отъ всѣхъ тѣхъ некрасивыхъ слуховъ, которые циркулировали о Гейне устно и письменно по всей Германіи.
Однако вмѣсто удивленія онъ видалъ глубокую симпатію, которая озарила ея лицо, и она протянула ему руку въ знакъ благодарности.
Оказалось, что онъ высказалъ ея самую задушевную мысль. Она восхищалась Гейне съ тѣхъ поръ, какъ себя помнила. Когда она была еще ребенкомъ, то ея мать подарила ей "Книгу пѣсенъ" въ день рожденія. Эти стихотворенія произвели на нее впечатлѣніе, которое никогда больше не изглаживалось. Съ тѣхъ поръ она читала каждое слово, которое выходило изъ-подъ его пера, а также и все то, по возможности, что писали о немъ. Ей приходилось также читать много недоброжелательнаго о немъ въ нѣмецкихъ газетахъ, но она не вѣрила имъ. Она любила его, она боготворила его. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ она видѣла, когда онъ проѣзжалъ по Champs Elysées въ коляскѣ рядомъ съ дамой, очевидно его женой. Коляска проѣхала мимо нея, какъ видѣніе -- она замѣтила только черный цилиндръ и блѣдное лицо.
Она была такъ прекрасна, говоря горячо и восторженно о томъ, что было такъ близко ея сердцу. Ему казалось, что ея горячая рѣчь вливается ему прямо въ сердце и согрѣваетъ его; онъ былъ гордъ и счастливъ.
Онъ сѣлъ рядомъ съ нею, снялъ съ нея шляпу и прислонилъ ея голову къ своей груди. Ока не препятствовала этому. Отъ времени до времени онъ нѣжно гладилъ ея щеки. Казалось, будто она этого не замѣчаетъ, будто онъ отвлекаетъ ея вниманіе всѣмъ тѣмъ, что онъ разсказывалъ.
-- Разсказывайте еще, еще!-- говорила она, едва онъ замолкалъ. И онъ продолжалъ говорить. Тотъ интересъ, съ которымъ она его слушала, возбуждалъ его.
Поѣздъ несся впередъ среди ночного мрака. Часы летѣли одинъ за другимъ. И въ продолженіе этихъ немногихъ часовъ онъ раскрылъ всю свою душу передъ этой чужой женщиной, которую видѣлъ въ первый разъ,-- онъ отдалъ ей безъ колебанія и беззавѣтно все свое молодое, пылкое сердце.
Она тихо сидѣла, прижавшись къ нему; только грудь ея равномѣрно поднималась и опускалась отъ дыханія. Онъ недоумѣвалъ, спитъ она или нѣтъ. Онъ хотѣлъ уже склониться и поцѣловать ее въ губы... какъ вдругъ увидалъ на нѣкоторомъ разстояніи мерцающій свѣтъ надъ Парижемъ. Онъ вздрогнулъ отъ неожиданности,-- этотъ долгій путь показался ему такимъ невѣроятно короткимъ. Она очнулась при его движеніи и подняла голову, слегка вскрикнувъ: "Какъ время пролетѣло!"
Да, время пролетѣло! И такъ быстро, что онъ не успѣлъ даже поцѣловать ее -- теперь было уже поздно. Раздался свистокъ, и поѣздъ сталъ приближаться къ дебаркадеру Сѣвернаго вокзала.
Она встала, надѣла шляпу и привела въ порядокъ волосы передъ маленькимъ зеркальцемъ, которое вынула изъ кармана. Онъ протянулъ ей перчатки; но прежде чѣмъ надѣть ихъ, она сняла съ своего пальца маленькое золотое колечко съ зеленымъ камнемъ.
-- Вотъ, возьмите,-- сказала она, глядя на него своими прекрасными, блестящими глазами.-- Оно ничего не стоитъ, но сохраните его на память о нашемъ путешествіи. Вспоминайте меня изрѣдка, когда будете мечтать, сидя у себя дома въ Германіи.
-- Это совсѣмъ, какъ въ романахъ,-- сказалъ онъ, надѣвая кольцо на свой мизинецъ.
-- Да, и въ жизни бываютъ маленькіе романы!
Она сказала это очаровательнымъ тономъ ребенка, играющаго во взрослаго.
Онъ улыбнулся:
-- А ваше имя? Вы, по крайней мѣрѣ, скажете мнѣ, какъ васъ зовутъ. Это полагается -- въ романахъ.
Она покачала головой.
-- Зачѣмъ вамъ знать мое имя? Вѣдь вы завтра уѣзжаете. Если бы вы остались здѣсь, то было бы другое дѣло. Но -- вы дѣйствительно уѣзжаете?
Казалось, она хотѣла уговорить его остаться; ея голосъ былъ полонъ ласки и заманчивыхъ обѣщаній -- и его охватило желаніе получить тотъ поцѣлуй, котораго онъ не успѣлъ взять во время этого долгаго путешествія. Онъ посмотрѣлъ на нее страстнымъ взоромъ, но сейчасъ же опустилъ глаза. Онъ вспомнилъ свою мать тамъ дома, въ Прагѣ; она ждала его съ нетерпѣніемъ, прикованная болѣзнью къ кровати.
-- Да, я уѣзжаю завтра,-- сказалъ онъ твердо, употребивъ надъ собою усиліе.-- Или послѣзавтра, прибавилъ онъ съ безотчетной надеждой.
-- И вы больше не возвратитесь?
-- По крайней мѣрѣ, не скоро.
-- Тогда вамъ незачѣмъ знать мое имя.
-- Нѣтъ я долженъ знать!-- протестовалъ онъ горячо. Я долженъ знать, чтобы связывать эти воспоминанія съ какимъ-нибудь именемъ.
-- Ну, въ такомъ случаѣ называйте меня Марго. Этого достаточно. Моей фамиліи вамъ знать не надо. Меня зовутъ Марго.
-- Прощайте, милая Марго.
-- Прощайте!
Поѣздъ остановился, и дверь купэ растворилась. Она пожала ему руку и вышла на дебаркадеръ, гдѣ ее встрѣтило нѣсколько дамъ.
Онъ стоялъ и смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не исчезла въ толпѣ; потомъ онъ самъ пошелъ съ вокзала медленными шагами. На сердцѣ у него была такая странная пустота. Казалось, словно птичка, которая несла ему счастье, пролетѣла мимо него, а онъ даже не попытался поймать ее.
II.
Стояло ясное весеннее утро въ началѣ апрѣля 1849 года.
Альфредъ Мейснеръ былъ снова въ Парижѣ. Онъ сидѣлъ въ своей скромной комнатѣ въ Cour du Commerce sa скромнымъ завтракомъ, которому онъ, повидимому, удѣлялъ гораздо менѣе вниманія, нежели газетѣ, развернутой передъ нимъ. Это былъ ГолосъНарода Прудона, издаваемый теперь, послѣ бѣгства Прудона, Александромъ Герценомъ.
Въ томъ номерѣ, который лежалъ развернутымъ передъ нимъ, находилась статья Прудона, написанная, какъ всегда, присущимъ ему огненнымъ слогомъ. Вотъ почему кофе стылъ нетронутымъ на столѣ, вотъ почему первый легкій стукъ Жана въ дверь остался безъ отвѣта. Мгновеніе спустя слуга вошелъ, стараясь ступать тише, и, поклонившись, остановился передъ погруженнымъ въ чтеніе Мейснеромъ. Мейснеръ поднялъ голову.
-- Одна молодая дама желаетъ поговорить съ вами, monsieur.
-- Молодая дама?
-- Да, молодая, красивая дама!-- прошепталъ Жанъ таинственно.
-- Такъ проси же ее войти. А это убери,-- сказалъ Мейснеръ, указывая на подносъ съ завтракомъ.
Онъ всталъ и окинулъ взоромъ свою бѣдную комнату. Онъ недоумѣвалъ, кому могло придти въ голову отыскать его здѣсь. Знакомыхъ дамъ у него въ Парижѣ не было.
Но вотъ дверь растворилась, и онъ тотчасъ же узналъ въ вошедшей молодой дамѣ свою милую попутчицу изъ Гавра.
Она устремилась къ нему, какъ если бы хотѣла броситься ему въ объятія, но когда она увидала на его лицѣ удивленіе, которое онъ тщетно старался скрыть, то она вдругъ остановилась и только протянула ему свою руку.
-- Хотѣла бы я знать, помните ли вы еще вашу попутчицу изъ Гавра?
-- Но... но... какимъ образомъ узнали вы, что я въ Парижѣ? Какъ вы узнали, гдѣ я живу?
Она пожала плечами.
-- Случайно! Я заглядываю иногда въ нѣмецкій книжный магазинъ, чтобы узнать, не появилось ли чего-нибудь новаго въ области литературы. Мнѣ тамъ сказали, что вы въ Парижѣ. Я спросила вашъ адресъ, и вотъ -- я здѣсь.
Только теперь онъ опомнился настолько, что взялъ ея руку и пожалъ ее съ восторгомъ влюбленнаго, въ то время какъ его глаза съ нѣжностью смотрѣли на ея прелестное личико.
-- И вы отыскали меня здѣсь, въ этомъ отдаленномъ кварталѣ? Такъ, значитъ, вы не забыли меня за это долгое время? И вамъ дѣйствительно хотѣлось видѣть меня?
-- Да,-- отвѣтила она нѣжно и немного шаловливо.-- Но это было очень глупо съ моей стороны. Я вижу, вы не носите больше моего кольца.
-- Оно мнѣ стало мало.
Онъ стоялъ и смотрѣлъ на это таинственное и обворожительное существо, которое во второй разъ встало на его жизненномъ пути. Онъ вспомнилъ ихъ первую встрѣчу, и онъ вспомнилъ ея кольцо, которое онъ оставилъ у себя дома въ Прагѣ среди другихъ сувенировъ въ серебряномъ ящичкѣ, въ которомъ хранились ленточка, принадлежавшая знаменитой пѣвицѣ Маріеттѣ Альбони, и маленькій локонъ съ прекрасной головки Целесты. Никогда онъ не мечталъ о томъ, что когда-нибудь одно изъ этихъ воспоминаній снова воскреснетъ.
И вотъ теперь она стоитъ передъ нимъ, эта загадочная, эта прелестная маленькая Марго! Она пришла къ нему по собственному желанію, пришла къ нему съ такимъ видомъ, какъ если бы хотѣла сказать, что она принадлежитъ ему, что она любила его все это время и что она тосковала по этой минутѣ, которая наконецъ настала. Ужъ не это ли означало ея кольцо, этотъ тонкій золотой ободокъ съ зеленымъ камнемъ? Что она такъ явится къ нему, въ одно прекрасное весеннее утро, когда онъ меньше всего будетъ ожидать этого -- свалится съ неба прямо къ нему въ объятія?
Онъ протянулъ къ ней руки и произнесъ только: "Марго!", и въ слѣдующее мгновеніе она была въ его объятіяхъ. Она обвила его шею руками и прильнула своей прелестной головкой къ его груди.
-----
Наступилъ очаровательный весенній мѣсяцъ.
Каждый день встрѣчались они подъ темной зеленью каштановъ въ Люксембургскомъ саду и предпринимали вдвоемъ прогулки -- въ Auteuil, въ St. Cloud, въ Enghien, въ Fontenay aux Roses.
Она была веселаго и живого нрава. Казалось, словно у нея былъ неистощимый запасъ жизнерадостности, и она уже давно стремилась излить его на кого-нибудь. И вотъ она теперь щедрой рукой изливала его на него. Она какъ будто была создана для прекрасной и свободной жизни. Ея мысли никогда не останавливались на будущемъ.
Но она была для него загадкой. Онъ замѣтилъ, что туалетъ ея былъ теперь богаче, чѣмъ раньше; онъ замѣтилъ также, что она избѣгала ходить пѣшкомъ по улицамъ Парижа. А имя свое она такъ же тщательно скрывала, какъ и прежде.
-- Какой смыслъ знать мое имя?-- сказала она.-- Что тебѣ за дѣло до того, кто я такая и какъ меня зовутъ? Я твоя Марго,-- развѣ тебѣ этого не довольно?
Онъ долженъ былъ обѣщать ей никогда ничего не разузнавать про нее, никогда не слѣдить за ней, когда она уходитъ отъ него. И онъ сдержалъ свое слово.
Но онъ постоянно раздумывалъ объ этомъ загадочномъ существъ. Кто она такая? Обыкновенной женщиной ее нельзя было назвать. По образованію и уму она стояла несравненно выше всѣхъ тѣхъ женщинъ, съ которыми ему приходилось встрѣчаться до сихъ поръ. Но зачѣмъ эта таинственность? Какія причины могли побуждать ее такъ энергично отстаивать свое инкогнито даже передъ нимъ, которому она отдалась съ первой же минуты съ такой безграничной любовью и довѣріемъ? Онъ даже не зналъ, въ какой части города она жила. Когда она разставалась съ нимъ, то исчезала тотчасъ же въ полномъ мракѣ и дѣлалась для него недосягаемой. Ему оставалось только ожидать, когда она по своему собственному почину и добровольно снова появится изъ мрака.
Онъ ломалъ себѣ голову надъ этой загадкой, но такъ и не разрѣшилъ ея. И въ немъ просыпались сомнѣнія. Любитъ ли она его дѣйствительно? И неужели одинъ только слѣпой случай свелъ ихъ другъ съ другомъ? Неужели она на самомъ дѣлѣ съ первой ихъ встрѣчи въ продолженіе полутора года хранила въ своемъ сердцѣ настоящую, искреннюю привязанность къ нему? Онъ не вѣритъ этому.
А между тѣмъ въ ихъ отношеніяхъ было такъ много духовной гармоніи. Оба они были проникнуты тѣмъ же живымъ интересомъ ко всему молодому и сильному, что нѣкогда держало голову такъ высоко, но что теперь было прижато къ землѣ грубой рукой насилія и самовластія. Оба они съ той же тоскливой надеждой взирали на Европу, въ которой возникали пожары за послѣдній годъ. Она на близкомъ разстояніи наблюдала за революціей въ Парижѣ; а онъ принималъ активное участіе въ мартовскомъ движеніи на своей родинѣ въ Прагѣ. Съ іюня мѣсяца онъ слѣдилъ за дѣятельностью Франкфуртскаго парламента; и теперь онъ долженъ былъ бѣжать отъ преслѣдованій правосудія за то, что во время бурныхъ октябрьскихъ дней онъ пропѣлъ пѣсню о свободѣ въ честь своей нѣмецкой родины.
Онъ могъ безъ конца разсказывать о борьбѣ за свободу у себя на родинѣ, и она всегда слушала его съ тѣмъ же нѣмымъ восторгомъ, какъ и тогда, во время путешествія изъ Гавра, когда ея голова покоилась на его груди. На ихъ отношеніяхъ вообще лежалъ тотъ же отпечатокъ, какъ и на ихъ первой встрѣчѣ. Но теперь къ этому прибавилось еще нѣчто другое: онъ никогда не забывалъ ловить птичку, которая пролетала мимо него, неся ему счастье.
Ея интересъ къ нѣмецкой литературѣ и къ знаменитымъ людямъ въ этой области былъ живѣе, чѣмъ когда-либо. Онъ долженъ былъ разсказывать ей о всѣхъ тѣхъ замѣчательныхъ личностяхъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться за послѣдній годъ. Онъ говорилъ о несравненномъ Фейербахѣ, съ которымъ ему приходилось ежедневно встрѣчаться въ одной изъ пивныхъ въ Франкфуртѣ, о Робертѣ Блумѣ, лидерѣ лѣвыхъ въ Франкфуртскомъ парламентѣ, котораго недавно разстрѣляли по приказанію князя Виндишгреца; это насиліе было настолько возмутительно, что должно было бы вызвать гнѣвъ, способный воспламенить Европу отъ Рейна до Дуная. Онъ разсказывалъ про Карла Маркса и про Фердинанда фонъ-Фрейлигграта, котораго онъ видѣлъ въ Кёльнѣ, и про Георга Гервега, съ которымъ познакомился въ Парижѣ. Онъ описалъ своего друга, доктора Шютте, буревѣстника революціи; но первымъ и послѣднимъ въ его разсказахъ всегда являлся Генрихъ Гейне, котораго онъ снова увидалъ въ Парижѣ страдающимъ, умирающимъ.
Онъ разсказалъ ей, какъ въ первый разъ посѣтилъ умирающаго лебедя въ Rue d'Amsterdam.
Онъ описалъ страданія больного поэта его собственными словами: эти безконечныя ночи, когда его тѣло сводили нечеловѣческія страданія, когда изъ мрака всплывали неотвязчивыя мысли о самоубійствѣ, сулившія ему освобожденіе отъ страданій, покой. "Надъ поэтами Германіи тяготѣетъ проклятіе!"
Когда она со слезами на глазахъ спросила его о причинѣ страданій Гейне, то онъ поцѣловалъ ея дрожащія губы и отвѣтилъ ей словами, полными грусти, самого Гейне:
-- Женщины! Посмотрите на нихъ! Какъ онѣ цвѣтутъ! Это цвѣты, которымъ не вредятъ ни жгучіе лучи солнца, ни холодная ночная роса. Въ чашечкахъ этихъ цвѣтовъ опьяняются тысячи бабочекъ, но благоуханіе цвѣтовъ не испаряется, а краски ихъ не тускнѣютъ. Наступаетъ осень; цвѣты все еще пестрѣютъ во всей своей красѣ, но бабочекъ больше не видно.
Она была ненасытна, когда слушала о Гейне. Постоянно наводила она разговоръ на своего любимаго поэта. Она хотѣла знать про него все, все до мельчайшихъ подробностей, каждое слово, которое выходило изъ его устъ.
И Мейснеръ описывалъ ей безъ конца словами, проникнутыми самой горячей симпатіей, своего умирающаго друга и учителя, описывалъ его блѣдное, страдальческое лицо, его удивительную улыбку, которая постоянно играла въ углахъ его губъ, внѣшнее проявленіе ироніи, подъ которой скрывалось безгранично-доброе сердце. Часто, когда онъ видѣлъ, какъ она, затаивъ дыханіе, слушаетъ его съ пылающимъ лицомъ и блестящими глазами, его пронизывало болѣзненное чувство. Ему казалось, что во время своего разсказа самъ онъ становится все меньше и меньше въ ея глазахъ и что она интересовалась имъ только ради великаго человѣка, съ которымъ онъ находился въ хорошихъ отношеніяхъ.
Однажды онъ вдругъ склонился къ ней, заглянулъ ей прямо въ глаза и спросилъ:
-- Кого ты больше любишь: Гейне или меня?
И она отвѣтила съ лукавой улыбкой:
-- Тебя,-- потому что ты мой.
И она обхватила его шею руками и крѣпко прижалась къ его груди въ горячемъ порывѣ.
Онъ посмотрѣлъ ей въ глаза задумчивымъ и испытующимъ взоромъ:
-- Ты принадлежишь къ числу тѣхъ женщинъ, которыя любятъ литературу больше всего на свѣтѣ и которыя должны дарить свою любовь одному изъ поэтовъ своей родины.
-- Литературу?-- сказала она въ раздумья,-- о, да! Но свободу еще больше!
-- Свободу?-- замѣтилъ онъ шутливо.-- Ну, конечно! Разъ любовь къ свободѣ сдѣлала тебя возлюбленной одного изъ борцовъ за свободу твоего отечества.
При этихъ словахъ она вдругъ вся вспыхнула.
Утромъ 5 мая она стояла на дебаркадерѣ Сѣвернаго вокзала и дрожащими руками прикрѣпляла маленькій букетикъ фіалокъ къ отвороту его сюртука.
-- Думай обо мнѣ, пока онѣ благоухаютъ,-- сказала она, стараясь скрыть свое волненіе подъ шуткой.
-- Онѣ будутъ благоухать долго-долго!
-- Какъ знать? Развѣ можно сказать что-нибудь заранѣе?
-- Нѣтъ, нельзя. Нельзя даже сказать, когда мы снова увидимся. Быть можетъ, это случится раньше, чѣмъ мы предполагаемъ.
-- Быть можетъ! Въ жизни такъ много страннаго.
-- Но ты забудешь меня, Марго.
Она покачала головой.
-- Нѣтъ!
И поѣздъ отошелъ.
III.
Однажды въ знойный лѣтній день въ іюлѣ 1850 года Альфредъ Мейснеръ шелъ по Регентстриту въ Лондонѣ. Это было въ такое время дня, когда дамы большого свѣта дѣлаютъ покупки въ элегантныхъ модныхъ магазинахъ. Троттуары кишѣли гуляющими, которые то и дѣло останавливались передъ окнами магазиновъ, чтобы полюбоваться богатыми шелками, кружевами, золотомъ и драгоцѣнными камнями, сверкавшими на выставкахъ.
Посреди улицы дефилировала безконечная вереница роскошныхъ экипажей. Одинъ изъ экипажей остановился передъ магазиномъ золотыхъ дѣлъ мастера, и двѣ дамы, одна пожилая, другая молодая, вышли изъ экипажа. Лакей въ ливреѣ со шляпой въ рукахъ стоялъ у дверцы кареты, пока выходили дамы.
При первомъ же взглядѣ Мейснеръ узналъ, въ молодой дамѣ Марго.
Онъ быстро подошелъ къ ней и поклонился:
-- Вотъ, чего никакъ не ожидалъ!-- сказалъ онъ радостно,-- что встрѣчу васъ здѣсь въ Лондонѣ!
-- Вы ошибаетесь, сударь,-- сказала молодая дама, окидывая его высокомѣрнымъ взглядомъ.-- Я не имѣю удовольствія васъ знать!
И она исчезла въ магазинѣ.
Онъ стоялъ на троттуарѣ и смотрѣлъ ей вслѣдъ. Неужели онъ могъ ошибиться? Нѣтъ! Онъ слишкомъ хорошо зналъ ее. Этотъ голосъ принадлежалъ Марго, эти движенія были Марго, каждая черточка въ лицѣ, каждая линія маленькой изящной фигурки могли принадлежать только ей. Она была одѣта въ шелкъ и дорогія кружева, какъ дама большого свѣта. Она каталась въ экипажѣ, запряженномъ четырьмя лошадьми, съ кучеромъ и лакеемъ въ ливреяхъ. И все-таки это была та самая Марго, которая такъ часто дѣлила съ нимъ его незатѣйливый завтракъ въ одномъ изъ ресторановъ въ Quartier latin въ Парижѣ. Это она прикрѣпляла дрожащими руками букетикъ фіалокъ къ отвороту его сюртука, когда покидала Парижъ. "Думай обо мнѣ, пока онѣ благоухаютъ!"
Вслѣдствіе какихъ побужденій она отреклась отъ него теперь? Вслѣдствіе присутствія пожилой дамы? По всей вѣроятности. И все-таки! На ея маленькомъ личикѣ не промелькнуло ни малѣйшаго луча. На немъ нельзя было прочесть ничего иного, кромѣ ледяного удивленія, съ которымъ свѣтская дама встрѣчаетъ навязчивость чужого человѣка.
И снова передъ нимъ всталъ старый вопросъ, надъ которымъ онъ такъ часто ломалъ себѣ голову. Кто она?
Она увѣряла, что любитъ его. Она покоилась въ его объятіяхъ. Она плакала, когда они разставались. А теперь?
Онъ улыбнулся, но въ улыбкѣ его были горечь и состраданіе.
"Въ жизни такъ много страннаго". Ему казалось, что онъ слышитъ еще ея голосъ и выраженіе, съ которымъ она произнесла эти слова. Да, въ жизни есть много страннаго. Но женщины страннѣе всего!
Онъ засвисталъ и пошелъ дальше.
I.
Это было въ іюнѣ 1855 г. Надъ Парижемъ простиралось блѣдно-голубое небо, по которому плыли легкія облачка; солнце стояло высоко и изливало массу тепла и свѣта на песчаныя дорожки и сочныя зеленыя лужайки сада Тюльери.
На одной изъ каменныхъ скамеекъ въ тѣни цвѣтущей акаціи, листва которой вырисовывалась въ воздухѣ, какъ цѣлая охапка искусно сплетенныхъ кружевъ, сидѣла въ полномъ одиночествѣ молодая женщина и смотрѣла большими задумчивыми глазами на струйки фонтана, разсыпавшіяся въ тысячи алмазовъ высоко въ воздухѣ.
Повидимому, она устала отъ ходьбы по люднымъ бульварамъ мірового города и зашла сюда, чтобы отдохнуть въ тишинѣ и прохладѣ. Здѣсь было спокойно. Лихорадочная жизнь на улицахъ, шумъ и крики, грохотъ экипажей и топотъ торопливыхъ шаговъ тысячъ людей -- все это доносилось сюда, какъ глухой неопредѣленный рокотъ; а воздухъ подъ густой листвой деревьевъ былъ чистый и про хладный.
На мокрой травѣ скакали и перепархивали съ мѣста на мѣсто воробьи, на скамьяхъ расположились няньки съ дѣтскими колясочками. Тамъ и сямъ сидѣли блузники и пользовались свободной минутой, чтобы прочесть газету. Кое-гдѣ граждане въ военной формѣ любезничали съ хорошенькими боннами. Все это напоминало собою идиллію, которая нашла себѣ мѣсто въ самомъ сердцѣ шумнаго мірового города.
Отъ времени до времени мимо скамьи, на которой сидѣла молодая женщина, проносилась ватага дѣтей, и она слѣдила за ними со смѣшаннымъ выраженіемъ ласки и застѣнчивости въ голубыхъ глазахъ.
Ей было лѣтъ 25. Ея птичье личико съ большими мечтательными глазами и задорно вздернутымъ носикомъ обрамляли густые каштановые локоны. Это лицо представляло собою какое-то соединеніе всевозможныхъ контрастовъ: задора и грусти, бьющей ключомъ жизнерадостности и тихой покорности судьбѣ. Оно отличалось мягкими, какъ у ребенка, чертами и было болѣзненно-блѣдно; маленькій ротъ былъ красиво очерченъ, а красныя губы, казалось, жаждали счастія; но въ углахъ этого рта, полнаго жизнерадостности, неумолимая рука жизни уже провела, какъ рѣзцомъ, двѣ тонкія черты.
Большіе голубые глаза озаряли, какъ лучами, маленькое лицо и отражали каждое движеніе души.
Она была одѣта по модѣ того времени. Поверхъ темнаго шелковаго платья на ней была накинута черная кружевная мантилья. Нижніе рукава изъ бѣлаго батиста широкимъ пуфомъ спускались съ локтя на кисть руки. Воздушное произведеніе искусства изъ черныхъ кружевъ легко лежало на волосахъ. Въ одной рукѣ она держала зонтикъ, а въ другой -- свернутую въ трубку тетрадку нотъ, изящно перевязанную розовой шелковой ленточкой.
Все въ ея одеждѣ и внѣшности обличало въ ней парижанку; лишь мечтательное выраженіе въ ея германскихъ глазахъ не соотвѣтствовало этому.
Она долго сидѣла на каменной скамьѣ. Но потомъ она посмотрѣла на часы, сейчасъ же встала и пошла по главной, средней аллеѣ маленькими быстрыми шагами. Ея стройная фигура въ черномъ платьѣ вырисовывалась, какъ маленькое насѣкомое на фонѣ бѣлаго песка въ безконечной перспективѣ.
Она прошла черезъ раскаленную отъ солнца "Place de la Concorde", гдѣ струились фонтаны, а обелискъ, подобно гигантскимъ солнечнымъ часамъ, устремлялся въ небо. Мимо нея двигалась безконечная вереница экипажей, большая часть которыхъ направлялась въ Champs Elysées.
Нѣкоторое время она шла подъ тѣнью старыхъ деревьевъ. Напротивъ только что выстроеннаго Дворца Промышленности она свернула направо и остановилась наконецъ у высокаго пятиэтажнаго дома въ Avenue Matignon.
-- Monsieur Гейне?-- спросила она швейцара.
-- Въ пятомъ этажѣ, сударыня.
Она стала медленно подниматься по лѣстницѣ и остановилась наконецъ съ сильно бьющимся сердцемъ передъ указанной дверью. Она дернула за шнурокъ звонка, вслѣдъ затѣмъ за дверью послышались шаги, дверь растворилась, и въ ней появилась коренастая женщина съ сѣдѣющими волосами, полуприкрытыми чернымъ платкомъ.
-- Господинъ Гейне принимаетъ?
Старуха покачала головой и пробормотала нѣсколько неразборчивыхъ словъ.
-- Кто тамъ?-- послышался изъ комнатъ женскій голосъ, отличавшійся рѣзкими высокими нотами, и вслѣдъ затѣмъ въ дверяхъ показалось полное женское лицо.
-- Моя фамилія Сельденъ, и я...
-- Пожалуйста, войдите.
Госпожа Сельденъ вошла въ комнату, которая представляла собою нѣчто среднее между гостиной и столовой. Обстановка была болѣе, чѣмъ простая, и мебель, повидимому, видала виды. Надъ диваномъ висѣлъ портретъ, писанный масляной краской, и изображавшій, какъ это можно было догадываться, ту самую матрону въ года ея юности, которая теперь стояла передъ ней, живая, полная и вульгарная.
-- Къ сожалѣнію, мой мужъ не можетъ принять васъ. Онъ такъ боленъ, что...
Итакъ, это растолстѣвшее существо съ глупымъ выраженіемъ лица и румяными щеками было его женой. Госпожа Сельденъ съ трудомъ скрыла свое удивленіе. Какъ мало соотвѣтствовалъ дѣйствительности тотъ образъ, который она создала въ своемъ воображеніи, образъ Матильды Гейне, парижской гризетки, залучившей въ свои сѣти на всю жизнь избалованнаго донъ-Жуана нѣмецкой литературы. Блѣдная красавица, съ темными загадочными глазами, нѣчто воздушное, неземное -- вотъ какою она себѣ представляла ее. А вмѣсто этого передъ ней стояло воплощеніе самой прозы -- толстая, расфранченая женщина -- и она-то была женою умирающаго лебедя романтизма.
Госпожа Гейне вопросительно смотрѣла на посѣтительницу своими карими глазами. Казалось, она хотѣла воспрепятствовать всякой попыткѣ незнакомой дамы пройти дальше.
-- Одинъ молодой композиторъ, съ которымъ я познакомилась въ Вѣнѣ, поручилъ мнѣ передать эту маленькую тетрадь поэту, произведенія котораго вдохновили его къ музыкальному творчеству.
Незнакомая дама говорила отрывисто и однозвучно. Она до послѣдней минуты надѣялась, что увидитъ хоть на одно мгновеніе великаго поэта, котораго она любила и которымъ восхищалась съ тѣхъ поръ, какъ себя помнила. Она не строила никакихъ иллюзій относительно этого посѣщенія,-- она знала, что онъ боленъ, умираетъ. Однако въ глубинѣ души она питала надежду на то, что на ея долю выпадетъ хоть двѣ секунды постоять у его кровати. И уже это представлялось ей такимъ великимъ счастіемъ, что сердце ея начинало усиленію биться, когда она только думала объ этомъ. Теперь все было кончено. Теперь она знала, что не увидитъ его; и горечь разочарованія наполнила ея сердце.
-- Очень вамъ благодарна; моему мужу навѣрное доставило бы это удовольствіе... но онъ такъ боленъ.
Незнакомая дама собралась уходить. Съ этой женщиной, которая была его женой, у нея не могло быть ничего общаго. Онѣ почувствовали другъ къ другу съ перваго же мгновенія обоюдную безотчетную антипатію.
Изъ сосѣдней комнаты послышался громкій звонокъ. Госпожа Гейне не обратила на это никакого вниманія, но старуха въ черномъ платкѣ поспѣшила туда и оставила дверь въ гостиную пріотворенной.
-- Попроси чужую даму войти сюда,-- раздался изъ сосѣдней комнаты мужской голосъ съ рѣзкими и нервными нотками.
Госпожа Гейне удалилась, оставляя путь свободнымъ, и молодая дама направилась къ полуоткрытой двери въ глубинѣ гостиной.
Она вошла въ комнату, въ которой царилъ такой мракъ, что въ началѣ она ничего не могла различить. Отъ тепличной температуры въ этой комнатѣ у нея кровь бросилась въ голову. Двигаясь впередъ, она водила рукой передъ собой и наконецъ ухватилась за какой-то предметъ, оказавшійся ширмой. Она сдѣлала еще шагъ и различила въ полумракѣ низкую кровать, а на изголовьѣ, на фонѣ бѣлой подушки, увидала неясныя очертанія головы мужчины. Съ одѣяла поднялась рука и протянулась къ ней.
-- Вы пріѣхали оттуда?-- слышалъ я.-- Онъ произнесъ эти слова съ оттѣнкомъ грусти, и ей показалось даже, что она слышитъ нѣчто похожее на подавленный вздохъ.
-- Да, мнѣ поручили передать...
Она не могла больше произнести ни слова. Она едва сознавала, что говоритъ,-- такъ она была взволнована въ это мгновеніе. Она протянула ему свертокъ нотъ, изящно перевязанный шелковой лентой, и онъ принялъ его той же прозрачной рукой больного, мягкое пожатіе которой она только что почувствовала на своей рукѣ.
-- Вы француженка?-- спросилъ онъ.
-- И да и нѣтъ. По происхожденію я нѣмка, но почти всю свою жизнь я провела въ Парижѣ.
Ея глаза привыкли къ полумраку, и она увидала, какъ больной въ кровати развязалъ ленту на сверткѣ нотъ и поднялъ голову съ подушки, чтобы прочесть надпись.
Она не могла оторвать взора отъ этой удивительной головы, которая напоминала ей голову страдающаго Христа на картинѣ одного изъ итальянскихъ мастеровъ. Лобъ его былъ che d'oeuvre'омъ скульптурнаго искусства природы, правильныя черты лица были чарующей красоты и казались моложавыми; но парализованныя вѣки придавали безжизненное и мертвое выраженіе всему лицу, выдѣлявшемуся на бѣлой подушкѣ въ рамкѣ коротко подстриженной сѣдѣющей бороды и густыхъ темно-русыхъ волосъ, въ которыхъ также тамъ и сямъ сверкали серебряныя нити.
-- Скажите что-нибудь,-- прервалъ онъ молчаніе съ тѣмъ же нервнымъ и нѣсколько нетерпѣливымъ выраженіемъ въ голосѣ, какъ и раньше.-- Мнѣ очень нравится вашъ голосъ,-- въ немъ такія мягкія и красивыя ноты.
Она просіяла.
-- О чемъ мнѣ говорить?-- сказала она тихо и нерѣшительно.-- Я испытываю такое же желаніе говорить на языкѣ эллиновъ, какое испытывали вы, какъ вы сами разсказывали, въ Веймарѣ, въ обществѣ Гёте. А взоры мои невольно блуждаютъ по вашей комнатѣ въ надеждѣ услыхать соловья, который здѣсь гдѣ-нибудь прячется.
По блѣдному лицу, похожему на ликъ Христа, промелькнула улыбка.
-- Увы! Соловьевъ вы здѣсь не найдете. Но если вы хотите видѣть болтуна, то пойдите въ комнату моей жены -- тамъ сидитъ въ своей мѣдной клѣткѣ зеленая птица, которую зовутъ Кокотъ и пронзительные крики которой десять разъ въ день раздираютъ мои нервы.
Какъ бы въ подтвержденіе его словъ изъ другой комнаты донесся рѣзкій крикъ попугая. Больной вздрогнулъ, и его лицо передернула гримаса страданія.
-- Вотъ, вы сами слышите,-- сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ грусть боролась съ ироніей, злой и уничтожающей.-- Да, рука Зевса падаетъ тяжело на того, кого онъ хочетъ покарать!
-- Но развѣ Геркулесъ-освободитель никогда, хотя бы мимоходомъ, не заходилъ сюда?
-- Геркулесъ?-- вокругъ тонкихъ блѣдныхъ губъ появилась мефистофелевская улыбка.-- Безъ сомнѣнія, Геркулесъ былъ великимъ человѣкомъ! И сильнымъ человѣкомъ! Но онъ никогда не ушелъ бы отсюда съ цѣлыми глазами, если бы онъ только осмѣлился дотронуться до попугая моей жены!-- онъ помолчалъ немного и потомъ прибавилъ:-- у женщинъ острые ногти, и онѣ умѣютъ пускать ихъ въ ходъ, въ защиту того существа, которое онѣ любятъ!
-- Вотъ именно, потому-то,-- сказала она тихо, но вдругъ остановилась, такъ какъ подумала, что дѣлаетъ безтактность.
Онъ уловилъ сердечный тонъ ея голоса и вдругъ приподнялся на локтѣ, открылъ указательнымъ пальцемъ правой руки правое парализованное вѣко и посмотрѣлъ на нее.
-- Нагнитесь немного ко мнѣ,-- сказалъ онъ.
Она послушалась и когда нагнулась, то посмотрѣла прямо въ темно-синій глазъ, ясный и прекрасный, какъ у ребенка.
Онъ молча разсматривалъ ее нѣсколько секундъ; потомъ онъ тихо положилъ свою руку на ея голову, пригнулъ ее еще ниже къ себѣ и поцѣловалъ въ лобъ.
-- На правахъ умирающаго,-- сказалъ онъ, снова опускаясь на подушки.
Все это произошло такъ просто и естественно, какъ если бы это и не могло быть иначе. Казалось, словно она знакома съ нимъ уже много-много лѣтъ, очень часто сидѣла у его кровати и давно привыкла къ его поцѣлуямъ въ лобъ. Она чувствовала непреодолимую и глубокую симпатію, которая притягивала ее къ нему. Все, что ни потребовалъ бы отъ нея этотъ умирающій человѣкъ во имя ея преданности ему, она отдала бы ему безъ размышленія, безъ колебаній.
Но вотъ съ низкой кровати снова раздался его голосъ:
-- Я радъ, что увидалъ васъ. Вы вѣдь придете еще разъ, не правда ли?-- онъ опять съ трудомъ приподнялся на локтѣ и посмотрѣлъ на нее.-- Вѣдь вы придете снова? Вы живете въ Парижѣ?
-- Да.
Она встала и протянула ему на прощаніе руку.
-- Au revoir!-- сказалъ онъ.
Она не нашлась сказать ничего другого, какъ: "Благодарю!" Потомъ она повернулась и пошла къ двери. Но едва она дотронулась до ручки двери, какъ онъ окликнулъ ее:
-- Подождите минутку! Сдѣлайте мнѣ одолженіе и дайте одну изъ тѣхъ книгъ,-- и онъ указалъ на письменный столъ,-- и карандашъ также, который вы тамъ найдете.
Она подошла къ письменному столу, взяла первую попавшуюся ей подъ руку книгу, нашла также и карандашъ и передала ему и то, и другое.
-- Подождите минутку и снимите перчатку.
Она машинально послушалась его, не задумываясь надъ тѣмъ, зачѣмъ онъ заставилъ ее это сдѣлать. Снимая перчатку съ правой руки, она слѣдила за тѣмъ, какъ онъ, сидя въ кровати, медленно писалъ нѣсколько словъ на заглавномъ листѣ книги.
-- На память,-- сказалъ онъ, протягивая ей книгу. А когда она въ знакъ благодарности протянула ему свою руку, то онъ ласково взялъ ее своими обѣими руками и потомъ поцѣловалъ.-- Аи revoir, слышите?
Онъ произнесъ послѣднія слова довѣрчивымъ тономъ стараго друга.
II.
Госпожа Сельденъ возвращалась домой во власти страннаго настроенія.
Мысленно она переживала все, что произошло за этотъ короткій часъ, и ей казалось, что это былъ сонъ. Передъ ея глазами стояло блѣдное лицо страдающаго Христа; то она чувствовала на своемъ лбу и на своей рукѣ легкое прикосновеніе его губъ, то она слышала его голосъ, не рѣзкій и саркастическій, а ласковый и добрый:
-- Au revoir, слышите?
Дни шли, а слова эти продолжали звучать въ ея ушахъ.
Ничего не желала она такъ сильно, какъ отвѣтить на его приглашеніе, которое означали эти слова, но она не рѣшалась на это. Она боялась, что второе посѣщеніе принесетъ съ собою разочарованіе, которое испортитъ или даже вытѣснитъ изъ ея сердца прекрасное воспоминаніе о ея первой и послѣдней встрѣчѣ съ умирающимъ поэтомъ цвѣтущихъ липъ и соловьевъ.
Помимо этого и ея собственная скромность играла тутъ нѣкоторую роль. Она казалась самой себѣ такой ничтожной, а онъ былъ такъ великъ. Развѣ ея общество могло доставить ему хоть какое-нибудь удовольствіе? Быть можетъ, ея присутствіе будетъ только мучительно для него, какъ напоминаніе о жизни внѣ четырехъ стѣнъ его комнаты, въ которую его заточила болѣзнь; быть можетъ, она напомнитъ ему лѣто и солнце, голубое небо и зеленыя деревья, свѣжій воздухъ, благоуханіе цвѣтовъ -- все! Онъ просто хотѣлъ быть съ ней любезнымъ, а потому и попросилъ ее снова придти къ нему. Но она не будетъ злоупотреблять его любезностью.
А между тѣмъ, какъ часто ее искушала мысль о томъ, что ему было пріятно ея общество, что ему понравилась ея внѣшность, все ея существо. И эта мысль все росла и росла и превращалась въ источникъ радости, схороненный въ самой глубинѣ души, источникъ, въ существованіи котораго она даже самой себѣ не признавалась или не отдавала себѣ отчета, но который отъ времени до времени утолялъ ея женское тщеславіе.
Она жила воспоминаніемъ. Безъ конца перечитывала она книгу, которую онъ ей подарилъ -- Романцеро, которую она раньше часто читала. Часто перечитывала она также свои любимыя стихотворенія въ "Книгѣ пѣсенъ" и нѣкоторыя части его "Путевыхъ картинокъ". Казалось, словно всѣ эти цвѣты поэзіи пріобрѣли совершенно другое благоуханіе съ тѣхъ поръ, какъ она узнала того, кто создалъ ихъ; и воздухъ въ ея комнатѣ былъ насыщенъ этимъ благоуханіемъ, какъ воздухъ въ католической церкви насыщенъ ѳиміамомъ. А маленькій письменный столикъ въ ея кабинетѣ былъ алтаремъ, у котораго она преклоняла колѣни и молилась.
Въ продолженіе всѣхъ этихъ дней она чувствовала себя какъ бы изолированной отъ всего внѣшняго міра. Она жила со своей матерью въ маленькой квартиркѣ на Монмартрѣ въ Rue Navarin. У нея никогда не было много друзей, но теперь она не видалась даже и съ ними, и она совсѣмъ не выходила изъ дому.
Такъ прошла недѣля, когда она вдругъ получила письмо. Она сейчасъ же узнала почеркъ, которымъ былъ написанъ адресъ, и сердце ея сильно забилось отъ ликующей радости. Письмо было отъ него.
Она осторожно разрѣзала ножомъ конвертъ и прочла:
3 Av. Matignon, 20 іюня 1855 г.
Глубокоуважаемое и милое созданье!
Очень сожалѣю, что мнѣ удалось видѣть васъ лишь короткій мигъ вашего послѣдняго посѣщенія. У меня осталось послѣ него самое отрадное воспоминаніе. Если это только возможно, придите завтра же или во всякомъ случаѣ, какъ только вамъ позволитъ досугъ. Я готовъ принять васъ въ любое время днемъ, когда бы вы ни пожелали. Но самое удобное для меня это -- отъ 4 часовъ дня и до какого угодно часа вечера. Несмотря на мою глазную болѣзнь, я пишу это письмо самъ, такъ какъ въ настоящее время у меня нѣтъ секретаря. А между тѣмъ у меня страшный шумъ въ ушахъ, и вообще я чувствую себя очень плохо. Не знаю почему, но ваше сердечное участіе такъ хорошо подѣйствовало на меня, что я, суевѣрный человѣкъ, вообразилъ себѣ, что меня посѣтила добрая фея въ часы страданій. Вы появились какъ разъ во-время... Или вы не добрая фея?