Леметр Жюль
Ж. К. Юисман

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

   Если начинающему писателю, писателю дебютанту и полезно принадлежать къ какой нибудь школѣ или служить извѣстному знамени, то въ послѣдствіи это можетъ сильно повредить ему. И теперь еще поверхностные читатели склонны видѣть въ авторахъ Soirées de Médon не болѣе какъ простыхъ подражателей Эмиля Зола. Исключеніемъ считаютъ Гюи де Мопассана, такъ какъ его оригинальность бросается въ глаза: всѣхъ остальныхъ считаютъ способными только къ грубому реализму; эта черта дѣйствительно замѣтна въ нихъ, но она ошибочно признается у нихъ преобладающею; такъ говорятъ, что ихъ трудно отличить одного отъ другого, до того они между собою схожи. А между тѣмъ Юисманъ, Сеардъ и Хенникъ многими своими сторонами отличаются отъ своего учителя и вовсе несхожи между собою. Юисманъ преимущественно выдѣляется особенностью своеги міровоззрѣнія, своими маніями и формою своихъ сочиненій; его можно назвать самымъ самобытнымъ писателемъ молодаго поколѣнія.
   Изучите хорошенько его произведенія: вы увидите въ немъ фламандца, любителя деталей, онъ очень склоненъ къ грубымъ шуткамъ; затѣмъ можно его признать самымъ брезгливымъ, скучающимъ и презрительнымъ пессимистомъ; словомъ, художникомъ, далеко несовершеннымъ, но своеобразнымъ, глубоко-вдумчивымъ и изнѣженнымъ до болѣзненности: словомъ, представителемъ крайней разслабленности вымирающей литературной эры.
   Посмотримъ, какъ развивалась субъективность его таланта, до той минуты, когда онъ самъ описалъ и опредѣлилъ ее; какъ, въ первомъ изъ его романовъ, приглядываетъ уже зародышъ его книги "Des Esseintes", какъ уже и тутъ видѣнъ его извращенный взглядъ и какъ все подготовляетъ появленіе этой книги съ ея тревожнымъ названіемъ.
   

I.

   Самымъ печальнымъ изъ всѣхъ разсказовъ "Soirées de Médon" можно считать "Sac au dos", потому что въ немъ сказывается самое презрительное воззрѣніе на человѣческія дѣла и поступки. Тутъ описываются вагоны животныхъ, зловонныя госпитальныя палаты во время войны, съ безконечною вереницею ничтожныхъ и мелочно-тягостныхъ подробностей. Въ чемъ-же тутъ единство интереса? Во внутренностяхъ самого героя. (Не ищите здѣсь фигуральнаго смысла). Его преобладающею заботою является вопросъ: когда будетъ ему возможно облегчиться въ болѣе опрятномъ мѣстѣ? Вотъ эта ужасная и чрезмѣрная низость всѣхъ данныхъ, отчетливое и немного лихорадочное созерцаніе самыхъ неприглядныхъ деталей внѣшней жизни, и тягостное сознаніе пошлости и скуки существованія, при неровности, рѣзкости слога -- все это вмѣстѣ поражаетъ насъ въ Sac au dos, и въ другихъ романахъ Юисмана. То было время героической эпохи натуралистическаго романа, когда многіе вѣрили (есть и такіе, которые вѣрятъ и теперь), что исключительное и рѣзкое изображеніе всѣхъ ужасовъ дѣйствительности составляетъ послѣднее слово искусства. Гдѣ же, стало-быть, найти сюжетъ лучше, какъ исторія истеричной дѣвушки среди народной богемы Парижа. Героиня романа Марта, пѣвица въ.кафе-шантанѣ, испорченная съ дѣтства, побывала въ публичномъ домѣ, состоитъ одновременно въ связи съ старымъ комедіянтомъ въ Бобино и какимъ-то писателемъ, живетъ нѣкоторое время съ художникомъ, который вскорѣ бросаетъ ее, затѣмъ опять съ комедіянтомъ, сдѣлавшимся виннымъ торговцемъ; пьяный онъ ее колотитъ. Затѣмъ она находится нѣкоторое время на содержаніи у какого-то дурака, который ей надоѣдаетъ: тогда она измученная, одурѣвшая возвращается въ публичный домъ. Алкоголикъкомедіянтъ кончаетъ госпиталемъ, а писатель женится.
   А вотъ Soeurs Vatard: Селина покучиваетъ, Дезире благоразумна и мечтаетъ о честномъ бракѣ. Онѣ обѣ добрыя дѣвушки; Селина живетъ сначала съ Апатолемъ, типомъ смѣшнаго Альфонса, затѣмъ съ живописцемъ-импрессіонистомъ Кипріаномъ Тибайль, который любитъ ее за то, что она "изъ народа", но при этомъ сильно страдаетъ отъ ея глупости и обходится съ нею вообще какъ съ низшимъ существомъ; кончается тѣмъ, что она бросаетъ его и возвращается къ Анатолю. Въ то же время ея сестра Дезире любитъ честнаго, но нѣсколько смирнаго ремесленника Огюста. Въ концѣ концовъ они становятся въ тягость другъ другу -- она выходитъ замужъ за другаго, онъ тоже женится. Вотъ и все.
   Въ этихъ двухъ романахъ, изъ которыхъ въ особенности первый, "Marthe" далеко несовершенный, проявляется драгоцѣнная способность схватить и установить подробности внѣшнихъ предметовъ, а также и выразить рѣзкими, выпуклыми чертами смѣтныя стороны жизни. Даръ этотъ Юисманъ унаслѣдовалъ вѣроятно отъ своихъ фламандскихъ предковъ. Нѣкоторые изъ его силуэтовъ и сценъ напоминаютъ Тендера, а еще болѣе Жордаенса.
   Въ тоже время литературная физіономія Юисмана опредѣляется нѣкоторыми выразительными штрихами. Детали, которыя онъ передаетъ съ такою силою, выискиваетъ онъ среди низшихъ, отвратительныхъ и гадкихъ наслажденій и вноситъ въ нихъ жестокую иронію и презрѣніе, которыя, какъ кажется вовсе несвойственны напр. Зола -- тотъ остается вѣчно яснымъ.
   Впечатлѣніе пошлости и скорби особенно усиливается отъ намѣреннаго отсутствія всякаго плана, композиціи и интереса разсказа. Сюжеты его никогда не бываютъ возвышенны; они могли бы быть драматичны (какъ напр. "Assommoir" или "Нана"), еслибы авторъ изобразилъ передъ нами развитіе какого нибудь порока, какого нибудь паденія или развитія какой нибудь зловредной силы, втягивающей въ грязь. Этого вовсе нѣтъ: нѣтъ ни правильнаго движенія къ извѣстной цѣли, которое-бы дало понятіе о драмѣ: ни исторіи, основанной на совокупности причинъ, всѣ части которой являлись-бы необходимыми. Юисманъ идетъ просто на удачу. Его романы какъ-бы безпозвоночны; они распадаются на части, которыя вовсе не зависятъ одна отъ другой.
   Исторія Марты могла бы закончиться гораздо раньше, или тянуться безконечно и ничего бы отъ этого не измѣнилось. Точно также и жизни Селины и Дезире, раздѣленныя какъ попало, развиваются параллельно съ удивительною монотонностью. Безконечная нить свиданій Дезире съ Огюстоінъ, свиданія Селины съ Кипріаномъ, тянутся неизвѣстно почему, а когда эта нить обрывается, то невольно спрашиваешь себя, почему именно случилось это теперь, а не раньше и не позже. Встрѣчается до 20-ти одинаковыхъ сценъ при едва отличающихся условіяхъ. f
   Авторъ очевидно старается дать намъ раздражающее впечатлѣніе топтанья на одномъ мѣстѣ. Заставить выносить удручающее чувство ничтожности жизни; этого-то очевидно авторъ и добивался. Слѣдовательно способъ писанія Юисмана нѣсколько напоминаетъ Флобера въ "Education sentimentale" этомъ замѣчательномъ романѣ гдѣ ничего не случается; все расплывается и событія и личности. Въ другихъ чертахъ Юисманъ имѣетъ невидимую связь съ авторомъ "Assommoir'а". Подобно Зола, любитъ онъ изображать безобразія жизни,-- подобно Флоберу, даетъ онъ чувствовать всю ея "несносность", старательно избѣгая всего того, что бы походило на драматическую композицію. Если хотите, то особымъ свойствомъ Юисмана и есть его способность соединять эти два направленія; Юисманъ никогда не отвлекается отъ своего произведенія, онъ отдается ему цѣликомъ и постоянно. Въ каждомъ его романѣ одно изъ лицъ -- онъ самъ; такъ и кажется, что это самое лицо писало романъ. Въ "Мартѣ" Лео, а въ "Soeurs Vatard" Кипріанъ Тибайль являются какъ-бы набросками его "Des Esseintes".
   Юисманъ типъ мизантропа-импрессіониста, который все находитъ глупымъ, пошлымъ и смѣшнымъ. Презрѣніе является у него въ видѣ душевной болѣзни и онъ чувствуетъ безпрерывную потребность выражать его. На цѣлыхъ двадцати страницахъ ("Les Soeurs Vatard") выражаетъ онъ свое негодованіе противъ грубости воскреснаго веселья парижанъ, отмѣчаетъ "плаксивый сентиментализмъ народа", онъ чувствуетъ "отвращеніе" при видѣ "нелѣпыхъ кучекъ студентовъ, орущихъ во все горло" и "этой толпой простяковъ, тѣснящихся въ своихъ новенькихъ платьяхъ отъ площади Конкордіи вплоть до Лѣтняго Цирка". Впрочемъ въ этомъ презрѣніи нѣтъ ни оригинальности. ни особенной философіи: хотя ничтожество буржуазнаго класса кажется ему особенно противнымъ, онъ все-таки постоянно его изображаетъ. Къ томуже онъ особенно чувствителенъ къ грязи, запаху, нищетѣ, смѣшнымъ и печальнымъ уличнымъ приключеніямъ въ отдаленныхъ кварталахъ, къ мрачнымъ пейзажамъ городскихъ предмѣстій. И тѣмъ не менѣе онъ оказываетъ имъ особое предпочтеніе и отдается имъ съ восторгомъ. Какъ Кипріанъ, "ищетъ онъ пейзажей разрушенныхъ и изъѣденныхъ болѣзнью". Ведетъ-ли онъ насъ, напр., на "площадь Нинель за скотобойню",-- онъ непремѣнно опишетъ намъ: могильное безобразіе этихъ бульваровъ и развращающее бражничество этихъ улицъ.
   Какъ же такъ? "Нѣтъ-ли тутъ какого нибудь противорѣчія? Мы приближаемся къ самому источнику натурализма". То, что Юисманъ особенно презираетъ -- въ дѣйствительности цѣнится ямъ особенно какъ матеріалъ для искусства. Въ произведеніи искусства, интересуетъ насъ обыкновенно равномѣрно и описываемый предметъ и самое описаніе, передача и объясненіе предмета: но когда предметъ абсолютно гадокъ и пошлъ, то въ такомъ произведеніи искусства очевидно, можетъ нравиться только самое искусство. Чистое высшее искусство существуетъ только тогда, когда оно изображаетъ пошлости и безобразія.
   Оттого то не смотря на ошибочное опредѣленіе натурализма какъ искусства грубаго, скорѣе слѣдуетъ его считать искусствомъ аристократическимъ, искусствомъ эгоистовъ-мандариновъ, высшимъ искусствомъ или искусственностью. Но вкусъ Юисмана кажется намъ еще страннѣе, онъ какъ-то любитъ все безобразное, пошлое, глупое и любитъ сознавать, что все это глупо, пошло и безобразно. Однако чувство, преувеличенное и раздутое въ Юисманѣ -- не чуждо и намъ. Кто изъ насъ подчасъ не услаждался по разнымъ кафе-шантанамъ, цѣлымъ потокомъ разгула и пошлости? Тутъ есть и наслажденіе тщеславія и наслажденіе паденія. Даже подъ конецъ этого парадоксальнаго наслажденія чувствуешь въ себѣ зародышъ глупца или животнаго, и эти глупости и пошлости льстятъ чему-то гадкому и низкому, что таится въ глубинѣ души со времени перваго грѣхопаденія человѣка.
   Аффектація презрѣнія къ вульгарной дѣйствительности и одновременное исключительное пристрастіе этой-же самой дѣйствительности, какъ только дѣло коснется искусства: оба эти чувства какъ-бы порождаютъ другъ друга и образуютъ натурализмъ Юисмана,-- натурализмъ не особенно натуральный. Онъ, напримѣръ, съ экзальтаціей описываетъ особыя красоты парижскихъ улицъ! Да всѣ мы ихъ знаемъ, ихъ любимъ: мы знаемъ также, что онѣ живописны и полны жизни. Но Юисманъ дѣлаетъ изъ этого особую тайну. Въ одномъ мѣстѣ говоритъ онъ намъ, что каждый парижскій кварталъ имѣетъ свою особую физіономію и хвалится тѣмъ, что онъ будто-бы открылъ формулу улицы Камбасересъ. Характерную черту этой улицы составляетъ то, что она заселена напыщенной и богатой буржуазіей и особой англійской челядью"...
   Приведемъ въ порядокъ паши мысли, вглядимся: кварталъ этотъ кажется запутаннымъ, но я въ немъ разберусь. Два разновидныхъ элемента, проистекающихъ другъ отъ друга, придаютъ ему печать субъективности. (Тороплюсь вставить, что Юисманъ не всегда такъ выражается.) На печальномъ и банально роскошномъ фонѣ полотна выдѣляется веселая развращенность прислуги. Тутъ чувствуется живая нотка и т. д. Затѣмъ Юисманъ начинаетъ раздражаться и восхищаться. Собственно говоря -- игра не стоитъ свѣчъ.
   

II.

   "En ménage и A vau l'eau" указываютъ на дальнѣйшее развитіе презрительной скорби Юисмана.
   Прежде всего здѣсь вполнѣ выходитъ на показъ и все захватываетъ личность самого романиста. Самъ онъ на первомъ планѣ. Конечно и тутъ встрѣчаются "дѣвушки", но Андре, Кипріанъ и даже Фолантинъ все это тотъ-же Юисманъ. По крайней мѣрѣ чрезъ нихъ выражаетъ онъ всѣ свои чувства къ жизни и свои воззрѣнія на искусство.
   Въ обоихъ произведеніяхъ, хотя ихъ значеніе и достоинство весьма различны (потому что En ménage мѣстами прекрасная книга, тогда какъ прелести А vau l'eau я, признаюсь, не умѣю цѣнить, хотя многіе имъ восхищаются), поражаешься совсѣмъ особою и преднамѣренной пошлостью концепціи, до которой раньше Юисманъ никогда не доходилъ. Говоря о "пошлости", я невольно примѣняю древнюю поэтику, которая установила іерархію жанровъ и сюжетовъ произведеній; конечно для новой школы, какъ и для стоиковъ (хотя въ совсѣмъ иномъ смыслѣ): "ничто не пошло въ обители Юпитера".
   Сюжетомъ En ménage служитъ скука и затрудненіе найти себѣ подходящую женщину, когда уже прожито лѣтъ тридцать, съ другой стороны,-- невозможность обойтись безъ нихъ. Романтикъ-натуралиста Андре, вернувшись неожиданно домой, застаетъ свою жену съ любовникомъ. Не сказавъ ни слова, уходитъ онъ и вновь начинаетъ жизнь холостяка и послѣ тщательной и опытной погони за женщиной, кончаетъ тѣмъ, что возвращаетъ свою жену. Его другъ Кипріанъ Тибайль (намъ уже извѣстный) съ своей стороны сближается съ добродушной публичной женщиной, которая оказывается замѣчательной сидѣлкой. Не впадите въ ошибку и не примите этого разсказа за психологическую драму. Андре вовсе не пылалъ страстью къ Бертѣ: не воспоминанія, не жалость, не нѣжность и не сердечная слабость или жалость заставляютъ его взять ее опять: его тяготитъ не нравственное одиночество, но одиночество за столомъ и въ постели: пружины всей исторіи чисто физіологическія. Я вовсе не говорю, чтобы лишеніе, заботившее Андре все время, проведенное имъ безъ жены, дѣйствительно не играло-бы серьезной роли въ нашей жизни; замѣчу только, что въ первый разъ кажется хотятъ заинтересовать насъ, безъ пошлыхъ намековъ, подобною драмою и сдѣлать изъ нее сюжетъ длиннаго романа -- гдѣ не смѣются, о! вовсе нѣтъ, гдѣ герой, напротивъ, такъ скучаетъ, что заражаетъ скукой самого читателя.
   Невеселая мораль всей этой исторіи. Въ концѣ книги Кипріанъ высказываетъ ее: "Чтожъ, не все-ли равно? вѣдь всѣ чувственныя морали приведутъ насъ къ тому-же выводу. Какъ-бы онѣ ни раздвои вались, обѣ дороги приведутъ насъ къ тому-же заколдованному кругу. Собственно говоря бракъ и сожительство -- стоятъ одного другаго, и то и другое избавляетъ насъ отъ артистическихъ заботь и физическаго томленія. Побольше-бы таланта и здоровья -- вотъ о чемъ стоитъ помечтать".
   Надо признаться, что это произведеніе само по себѣ вовсе недостойно презрѣнія. Односторонность хода мыслей Андре, пошлый рядъ его поисковъ и опытовъ производитъ въ концѣ концовъ такое подавляющее впечатлѣніе, что авторъ долженъ обладать извѣстною силою, если онъ способенъ произвести подобное впечатлѣніе на своего читателя, мучить его, и между тѣмъ, все-таки подчинять его силою производимаго впечатлѣнія. Сознаніе пустоты всей жизни нелѣпости существованія исходитъ здѣсь изъ все болѣе и болѣе ожесточающейся горечи взгляда на людей и міръ. Прочтите то мѣсто, когда Кипріанъ и Андре вспоминаютъ школьную жизнь, вы убѣдитесь въ мрачности и ѣдкости фантазіи Юисмана. Классики? тѣ-же идіоты. Наставники? злыя животныя. Пища? отвратительная. Школа? каторга. Ну, ну, ну -- мы сами прошли чрезъ все это, а наше дѣтство вовсе не представляется намъ такимъ мрачнымъ. Были и хорошія минуты, было безотчетное и неудержимое веселье дѣтскаго возраста. И надзиратель не былъ всегда негодяемъ, между профессорами попадались честные люди, вѣровавшіе въ красоту стиха Виргилія, и насъ посвящали они въ эту вѣру. Содержаніе наше не было роскошно, но не всегда-же попадались въ супѣ мокрицы, иногда требовали даже второй порціи бобовъ! Вѣдь былъ-же и аппетитъ-то въ то время!
   Я вовсе не хочу разубѣждать Юисмана, потому что именно его фантастичная ненависть и придаетъ особую прелесть его книгамъ. Онъ любитъ презрѣніе, любитъ ненависть, особенно любитъ онъ пресыщеніе. Ведетъ онъ напр. Андре въ отвратительный кабакъ. Андре любитъ комфортъ, онъ имѣетъ хорошія средства, онъ могъ бы идти въ другое мѣсто. Зачѣмъ ведетъ его Юисманъ именно туда? Исключительно для того, чтобы доставить себѣ удовольствіе поговорить лишній разъ о плохо вымытыхъ тарелкахъ, о тухлой или попорченной говядинѣ, о кухонномъ запахѣ. Это излюбленные предметы Юисмана, онъ постоянно къ нимъ возвращается. Юисманъ въ жизни -- тотъ-же Андре въ кабакѣ. Онъ преднамѣренно плохо ѣстъ, плюетъ въ свой супъ, плюетъ на жизнь и говоритъ намъ: какая она грязная!
   Содержаніе "А vau l'eau" еще хуже: это исторія одного господина въ поискахъ за съѣдобнымъ кускомъ бифштекса. Служащій при министерствѣ господинъ Фолантинъ розыскиваетъ ресторанъ, "Bouillon", словомъ какое нибудь заведеніе, гдѣ можно было бы поѣсть. Онъ велитъ приносить себѣ ѣду отъ пирожника, и это его не удовлетворяетъ. Авторъ прерываетъ свой разсказъ послѣ нѣкотораго числа неудачныхъ попытокъ г-на Фолантина.
   Точка зрѣнія Юисмана омрачается все болѣе и болѣе. Все безобразно, грязно, гадко. Изъ вонючаго ресторана ведетъ онъ насъ въ холодную и бѣдную меблированную комнату холостяка, гдѣ даже нельзя растопить хорошенько камипа, сюда стоитъ возвращаться только вечеромъ и какъ можно позже. Всюду тоже мрачное преувеличеніе: содержаніе Фолантина равняется тремъ тысячамъ Франковъ въ годъ,-- при такихъ средствахъ онъ не можетъ обѣдать ежедневно въ кафе Ришъ; но бѣдняки не повѣрятъ, что при этихъ условіяхъ онъ не могъ бы изрѣдка поѣсть свѣжаго мяса. Несчасть въ томъ, что когда онъ заказываетъ даже просто выпускную яичницу, то ему попадаются порченыя яйца. Вѣдь не нарочно же это дѣлаютъ. Это его судьба.
   Вообще удивительный человѣкъ этотъ Фолантинъ. Маленькій чиновничекъ, который кажется намъ довольно ничтожнымъ развиваетъ въ литературѣ мнѣнія Des Esseintes. Этотъ птенецъ питаетъ отвращеніе къ французскому театру. Когда одинъ изъ его друзей ведетъ его въ Комическую Оперу, то онъ находить Richard'а идіотичнымъ, a Pré aux Clercs "гадкими". Фолантинъ просто страдалъ.
   

III.

   Еще написалъ Юисманъ двѣ исторіи публичныхъ женщинъ, исторію господина, страдающаго разстройствомъ желудка; исторію господина, который не хочетъ спать одинъ, и исторію другого, господина который не хочетъ ѣсть чистую говядину; вотъ перечень романтическихъ произведеній Юисмана. Если я прибавлю, что всѣ эти пошлыя исторіи написаны сильнымъ и въ то же время изысканнымъ стилемъ, то придется признать такую литературу верхомъ искусственности. Теперь Юисманъ вполнѣ созрѣлъ для своего главнаго произведенія: "A rebours" (На выворотъ). И до сихъ поръ смотрѣлъ онъ на искусство на выворотъ. Зола, въ сравненіи съ Юисманомъ, кажется писателемъ устарѣлымъ, временъ отжившихъ. Зола разсказываетъ намъ обширныя драмы животной жизни; онъ изображаетъ паденія и возрастающую испорченность: онъ открываетъ передъ нами исторіи вѣчно движущіяся -- имѣющія начало и конецъ. Да и нѣтъ у него аристократическаго презрѣнія къ вещамъ или лицамъ, которыхъ онъ описываетъ и заставляетъ двигаться. Въ сравненіи съ ѣдкою мизантропіей Юисмана его пессимизмъ является полнымъ чистоты. Его форма кажется чисто классическою въ сравненіи съ пріемами композиціи и стиля автора Марты.
   На выворота! Теперь можетъ явиться и Des Esseintes: его фантазіи не могутъ быть искусственнѣе фантазій Юисмана, -- вѣдь оба они собственно одно и то же лицо.
   

VI.

   Нѣкоторые нашли сходства между Des Esseintes и Вертеромъ или Рене, но Рене 1885 года. Конечно, находили при этомъ, что страданія Рене значительно усилились и измѣнились въ продолженіе этихъ восьмидесяти лѣтъ.
   Всѣмъ извѣстна судьба Рене и романтиковъ. Въ общемъ это. было болѣзненное несоотвѣтствіе между волею и стремленіями; тутъ было много мечтательности, иллюзій, смутныхъ вѣрованій и того, что называлось меланхоліей. Нынѣшній Рене не меланхоличенъ, онъ мраченъ и сурово-пессимистиченъ. Онъ не сомнѣвается больше, онъ отрицаетъ и вовсе не заботится объ истинѣ. Онъ не ощущаетъ несоразмѣрности между своими желаніями и волей, потому что воля его умерла. Онъ ищетъ убѣжища не въ мечтѣ и не въ какой нибудь выспренней любви, а въ литературныхъ изощреніяхъ или въ педантичныхъ поискахъ рѣдкихъ ощущеній. Прежній Рене носилъ въ своей душѣ какую-то "неясность", теперь онъ "скучаетъ до одурѣнія". Рене былъ боленъ разсудкомъ; теперь онъ сталъ невропатомъ. Его болѣзнь была чисто-моральная: теперь она патологическая. Почти всѣ эти черты найдете вы у Des Esseintes. Во многомъ изображаетъ онъ современную "скуку". Къ сожалѣнію, многія другія черты дѣлаютъ изъ него простаго маніака, особаго рода помѣшаннаго, фигуру совершенно исключительную и спеціальную, изображеніе которой подчасъ кажется неболѣе какъ игрою тяжеловатаго остроумія, или какою-то мудреною задачею. Судите сами.
   Утомленный невозможными излишествами и страдающій нервною болѣзнею, Des Esseintes удаляется въ уединеніе въ окрестностяхъ Парижа и наслаждается тамъ прелестями вполнѣ искусственной жизни.
   Онъ уже давно живетъ такою жизнью. Онъ любилъ женщину чревовѣщательницу, находя удовольствіе пугаться, когда среди любовныхъ ласкъ, она начинала чревовѣщать. Какъ-то разъ купилъ онъ себѣ чернаго мраморнаго сфинкса и глиняное раскрашенное изображеніе химеры и заставилъ свою любовницу продекламировать діалогъ "Искушеній Св. Антонія" между химерою и сфинксомъ. Другой разъ пришла фантазія свести въ очень дорогой публичный домъ маленькаго бродягу, и достать ему тамъ абонементный билетъ,-- все это сдѣлалъ онъ, съ цѣлію сдѣлать изъ него убійцу. Желая однажды отпраздновать случай, знакомый Рикору, угостилъ онъ своихъ пріятелей чернымъ ужиномъ, на черной скатерти, въ залѣ обтянутомъ черной матеріей съ черными блюдами и винами. Любовныя связи Алкивіада были ему, конечно, тоже близко знакомы. Послѣ такихъ подвиговъ нѣсколько опаснаго неронизма, удаляется онъ въ свою башню изъ слоновой кости, гдѣ онъ хочетъ спать днемъ, а бодрствовать по ночамъ. Свой рабочій кабинетъ устраиваетъ онъ оранжеваго цвѣта, съ синими багетами и плинтусами: его маленькая столовая похожа на корабельную каюту, въ глубинѣ стеклянный полупортикъ, маленькій акваріумъ, въ которомъ плаваютъ механическія рыбки; спальнѣ своей, съ помощью дорогихъ тканей, онъ придаетъ подобіе картезіанской кельи.
   Однажды, ночью, перебираетъ онъ свою латинскую библіотеку. Виргинія называетъ онъ педантомъ и цирульникомъ; у Горація находитъ онъ слоновую грацію; Цицеронъ, по его мнѣнію, дуракъ, а Цезарь страдаетъ запоромъ; Ювеналъ ничтоженъ, не смотря на то, что нѣкоторые изъ его стиховъ "ловко сшиты". Лукіанъ, вотъ это геній! А Клавдщнъ, Петроній! "Послѣдній изъ нихъ проницательный наблюдатель, тонкій аналистъ и изумительный художникъ!" Но всѣ эти писатели ничто въ сравненіи съ писателями временъ упадка литературы: ихъ расплывчатость, ихъ неполная и замедленная слѣпка, ихъ мягкій, подозрѣлый слогъ!... Пруденцій, Сидуній, Маріусъ Викторъ, Паулинъ де Пелла, Оріентіусъ -- вотъ кого слѣдуетъ читать!
   Все это очень забавно -- но я повторю чьи-то слова: я что-то не довѣряю: читалъ-ли Юисманъ, читалъ-ли онъ внимательно авторовъ, о которыхъ онъ говоритъ? Возьмемъ для примѣра Виргилія и займемся имъ не какъ поэтомъ, а какъ стихослагателемъ. Гдѣ тутъ нашелъ Юисманъ: "педантичную и сухую просодію, наборъ истертыхъ и изысканныхъ стиховъ, съ ихъ казенной выправкой, ихъ пресмыканіемъ передъ грамматикой механически раздѣленныхъ неизбѣжной цезурой, образующихъ безконечный хвостъ дактилей и спондеевъ? Вы просто глупы, другъ мой Des Esseintes! Чѣмъ-же долженъ былъ заканчивать свои гекзаметры Виргилій, какъ не дактилемъ и спондеемъ? И напрасно восхищаетесь вы вслѣдъ затѣмъ стихосложеніемъ Лукіана: у него-то оно и монотонно; языкъ именно у Лукіана -- языкъ абстрактный и сухой. Чти же касается вашего восторга передъ писателями крайняго упадка то, если онъ искрененъ, поздравляю васъ! Недолги могутъ они позабавить насъ своимъ старческимъ ребячествомъ. Они то именно и есть пустомели и кретины; вчитайтесь-ка въ нихъ хорошенько.
   Вслѣдъ затѣмъ приносятъ Des Esseintes черепаху, онъ велитъ ее вызолотить и вдѣлать въ нее драгоцѣнные камни. Затѣмъ онъ открываетъ шкафъ съ ликерами и составляетъ себѣ вкусовую симфонію, каждый ликеръ соотвѣтствуетъ какому нибудь инструменту, кюрассо соотвѣтствуетъ кларнету, кюммель -- гобою, анизетъ -- флейтѣ, киршъ -- трубѣ, джинъ -- тромбону. Просматриваетъ онъ свои эстампы и картины: двѣ Саломеи Густава Моро, полотно Люикена, изображающія страданія мучениковъ, рисунки Одилона Редона: "огромный паукъ, на тѣлѣ котораго изображено человѣческое лицо, огромная игральная кость, на которой моргаетъ печальное вѣко". Вспоминаетъ онъ потомъ свое прошлое, свое воспитаніе у іезуитовъ. Слегка ударяется онъ въ теологію и задѣвши "Imitation" возвращается къ заключеніямъ Шопенгауера. Какъ то разъ велитъ онъ себѣ принести коллекцію орхидей. Зачѣмъ? Потому что эти живые цвѣты подражаютъ искусственнымъ". И онъ въ восторгѣ. Его цѣль была достигнута, ни одинъ изъ цвѣтковъ не былъ похожъ на настоящій, казалось, что человѣкъ, желая помочь природѣ произвести чудовищъ, далъ въ ея распоряженіе матерію, бумагу, фарфоръ". У многихъ изъ этихъ цвѣтовъ есть какъ будто раны, которыя кажутъ изъѣденными сифилисомъ. "Все ничто иное какъ сифилисъ", думаетъ Des Esseintes. Тутъ дѣлается съ нимъ ужасный и весьма сложный кошмаръ.
   Тогда устраиваетъ онъ себѣ концертъ запаховъ (какъ раньше концертъ вкусовъ). Позже, во время дождя, приходить ему охота съѣздить въ Лондонъ. Онъ отправляется, покупаетъ себѣ путеводитель въ Galignani's Messenger, входитъ въ ресторанчикъ, переполненный англичанами, пьетъ портвейнъ, обѣдаетъ, въ ожиданіи поѣзда, ѣсть англійскія кушанья въ англійскомъ ресторанѣ среди англичанъ и возвращается домой, рѣшивъ, что онъ достаточно познакомился съ Англіей.
   Опять перебираетъ онъ свою библіотеку. Боделеръ его божество: потому-то онъ и переплелъ его въ свиную кожу. Онъ презираетъ Рабле и Мольера, непризнаетъ Вольтера, Руссо и даже самого Дидеро. Пробѣгаетъ онъ свою католическую библіотеку, нѣкоторую симпатію внушаетъ ему Лакордеръ, Монталамберъ, де-Фаллу. Вельо, Эрнестъ Хейло; также доставляетъ ему нѣкоторое удовольствіе чувственный мистицизмъ Барбея д'Орвилыі. Послѣ пессимистической интермедіи, во время которой, мимоходомъ, высказываетъ онъ правду Ст. Венсенъ де-Полю (съ тѣхъ поръ, какъ умеръ этотъ старикъ, стали подбирать въ пріюты брошенныхъ дѣтей, вмѣсто того чтобы предоставлять ихъ тихой и для нихъ незамѣтной смерти), Des Esseinles возвращается къ своимъ книгамъ. Бальзакъ "со своимъ слишкомъ здравымъ искусствомъ" смущаетъ его. Онъ не любитъ больше книгъ, безпредѣльное содержаніе которыхъ ограничивается современною жизнью". У Флобера любить онъ "Tentation"; у Эдмона Гонкура -- Фоетину; у Зола -- "La faute de l'abbé Mouret". Ему нравится Поэ, и Виллье де-Лиль Адамъ. Все это ничтожно въ сравненіи съ Верленомъ и особенно Стефаномъ Малларме! Театръ считаетъ онъ внѣ литературы и о немъ онъ и не упоминаетъ. Въ области музыки Des Esseintes признаетъ только Шумана и Шуберта "да еще монашескую музыку среднихъ вѣковъ". Между тѣмъ Des Esseintes расхварывается все сильнѣе и сильнѣе (еще бы)! Онъ страдаетъ галлюцинаціями слуха, зрѣнія и вкуса. Докторъ прописываетъ ему промывательное изъ пептона. Операція удается и Des Esseintes не можетъ удержаться, чтобы не вознести самому себѣ безмолвныя поздравленія по поводу этого событія, нѣкоторымъ образомъ увѣнчавшаго существованіе, которое онъ самъ себѣ создалъ: его влеченіе къ искусственности достигло теперь, помимо его воли, своего апогея, дальше идти некуда: ужъ конечно подобный способъ воспринятія пищи являлся послѣднею степенью извращенія. Докторъ, наконецъ, запрещаетъ ему подъ страхомъ смерти возвращеніе въ Парижъ. Въ это время Des Esseintes переживаетъ легкій припадокъ католицизма, который умѣряется тѣмъ соображеніемъ, что "безстыдные торговцы приготовляютъ почти всѣ просфоры изъ картофельнаго крахмала, въ который Богъ не можетъ-же снизойти". "Перспектива быть обманутымъ даже передъ алтаремъ, говоритъ Des Esseintes, не можетъ укрѣпить слабыя вѣрованія". Все кончается общимъ проклятіемъ. Аристократія идіотична, священство пало, буржуазія презрѣнна. "Распадайся общество! Кончайся міръ!"
   Въ концѣ книги читатель вовсе не чувствуетъ себя смущеннымъ, также какъ и въ началѣ ея. Въ этомъ-то и заключается несчастье этой вообще забавной книги: она слишкомъ похожа на пари и боишься остаться въ дуракахъ, если будешь смотрѣть на нее, какъ на вещь серьезную.
   Общее впечатлѣніе слѣдовательно весьма двусмысленно: слишкомъ очевидно, что Des Esseintes маніакъ, сумасшедшій или просто запутавшійся дуракъ. Но авторъ (отсюда и проистекаетъ наше недоумѣніе) старается намъ представить этого одурѣлаго человѣка, какъ человѣка весьма сильнаго, котораго таинственность и утонченность доступны только людямъ равнымъ ему но силѣ. Онъ какъ будто шепчетъ намъ на ухо: "знаете-ли вы, кто величайшій писатель латинской литературы? Это Рутиліусъ. А кто величайшій художникъ? Это Одилонъ Редонъ. А величайшій поэтъ? Это Стефанъ Малларме. Декаденты, о декаденты! А искусственность! О искусственность! Это тонкость изъ тонкостей!
   Искусственность казалась Des Esseintes'у отличительнымъ признакомъ человѣческаго генія. "Онъ уже сказалъ разъ, что природа сдѣлала свое дѣло: она окончательно утомила внимательное терпѣніе людей тонкихъ -- отвратительнымъ однообразіемъ своихъ пейзажей и своихъ небесъ. Въ основаніи всего лежитъ какая-то спеціальная пошлость лица, признающаго только свою родину! Какая-то мелочность продавщицы цвѣтовъ, которая держитъ только одинъ сортъ цвѣтовъ! Какой-то однообразный запасъ равнинъ и деревъ! Какой-то банальный рядъ горъ и морей"!
   Если-бы это не было забавной шуткой, то можно было-бы это счесть крупной наивностью; вѣдь не можетъ-же быть у насъ никакихъ понятій внѣ данныхъ природы. У природы-же заимствуемъ мы данныя для нашихъ пылкихъ фантазій: какъ-же можетъ она быть монотонною?
   Чтожъ, допустимъ "искусственность"! Но это слово имѣетъ нѣсколько значеній. Искусственность не можетъ быть высшая утонченность искусства. Если можно сказать объ искусствѣ, что "это дополненіе природы человѣкомъ" или "дѣйствительность, созерцаемая при извѣстномъ темпераментѣ", то искусственность будетъ крайнею степенью такого перерожденія дѣйствительности. Или искусственность есть противоположность естественности въ самомъ простомъ смыслѣ этого слива, тогда она является болѣзненнымъ желаніемъ не быть похожимъ на другихъ, никому не подражать, во чтобы то ни стало выдѣлиться. Наконецъ искусственность можетъ быть просто иллюзіею дѣйствительности, вызванною механически. Искусственность явится намъ въ видѣ автоматовъ или восковыхъ фигуръ. Это послѣднее значеніе искусственности совершенно противоположно искусству.
   Des Esseintes часто придаетъ искусственности два первыхъ смысла, о которыхъ я только что говорилъ, но боюсь, что часто берегъ онъ ее и въ послѣднемъ смыслѣ. Не кажется-ли вамъ дикой фантазіей какого-нибудь свихнувшагося буржуа его столовая-каюта съ ея акваріумомъ и механическими рыбами? Въ Des Esseintes видѣнъ Пекюше.-- Пекюше и Буваръ также любятъ искусственность: вспомните ихъ садъ.
   Не смотря на все это, забавный образъ Des Esseintes'а интересенъ. Неужели-же онъ правдивѣе и встрѣчается чаще, чѣмъ я думалъ. Можетъ быть Des Esseintes дѣйствительно, надорванный, разбитый, слишкомъ нервный Вертеръ, Вертеръ, который страдаетъ желудкомъ и постарѣлъ на цѣлыхъ восемьдесятъ литературныхъ лѣтъ. Условія его жизни, не смотря на безумное преувеличеніе -- намъ отчасти понятны. Иногда устаешь отъ искусства и литературы, утомляешься отъ произведеній мастеровъ искусства, потому что они порождаютъ плохихъ подражателей и недостойныя книги. Все кажется плоско, даже натуралистическій романъ, хотя онъ и верхъ искусственности.
   Невольно спрашиваешь себя, не глупо-ли и не смѣшно-ли все это? Гдѣ-же исходъ изъ всего этого? Въ ощущеніи. Только оно не обманетъ. Новое, высшее искусство, отрицающее почти все прошедшее искусство, сводится можетъ быть къ этой изобрѣтательности въ отысканіи необычайныхъ ощущеній. И если подобное изученіе распространяетъ свой индифферентизмъ и на мораль, и на разумъ, и на науку, то по крайней мѣрѣ оно сохраняетъ и уважаетъ, если можно такъ выразиться, таинственность внѣшняго міра. Des Esseintes никогда не напишетъ удивительной фразы Бертоле: "въ мірѣ нѣтъ больше тайнъ". Поэтому-то сензитивное сумасшествіе Des Esseintes'а легко сходится съ нѣкоторымъ родомъ садическаго католицизма.
   Въ заключеніе можно сказать, что, не смотря на нѣкоторую нервозность и ребяческія крайности, Юисманъ показалъ намъ исключительное и странное умственное настроеніе, которое впрочемъ намъ довольно понятно, и свойственно, какъ мнѣ кажется, многимъ современнымъ молодымъ людямъ. Въ нашемъ воспоминаніи Des Esseintes остается дѣтищемъ Юисмана вполнѣ испорченнымъ, загрязненнымъ, разлагающимся, которому слѣдовало-бы назваться des Helminthes (червоподобная рыба) почти фантастичнымъ типомъ декадента, который старается быть декадентомъ, который съ тщеславною любезностью разлагается и, распадаясь, радуется своему сходству съ трупомъ въ тончайшихъ измѣненіяхъ его медленнаго разложенія. Получается впечатлѣніе вполнѣ законченное, потому что и самый языкъ тоже разлагается: онъ полонъ ненужныхъ неологизмовъ, несвойственныхъ выраженій и еще того, что педанты называютъ барбаризмами и солецизмами (промахами). Латинскіе писатели V-го вѣка, любимцы Des Esseintes'а грѣшили противъ синтаксиса и даже противъ спряженій, такъ точно и Юисманъ не осо бенно увѣренно пользуется прошедшимъ опредѣленный ъ временемъ. Онъ пишетъ напр.: "réquérirent" вмѣсто "requirent" и замѣчаетъ вскользь: "Cette maladie, qu'elle prétendait la poigner (poindre)", а также Une immense détresse le poigna (poignit). Нужно-ли прибавить, что я замѣчаю всѣ эти оплошности, вовсе не изъ желанія поторжествовать? Вѣдь стиль Юисмана остается все-же весьма богатымъ. Скажу даже безъ насмѣшки, что невѣжество многихъ молодыхъ людей составляетъ ихъ оригинальность. Гораздо труднѣе дается оригинальность человѣку знающему, мандарину литературы. Ему одному кажется, что все было высказано до него или ни крайней мѣрѣ намѣчено раньше, и чти этого вполнѣ достаточно. Его память слишкомъ переполнена; его впечатлѣнія должны пройти черезъ цѣлый слой литературныхъ воспоминаній. А эти новоявленные литераторы неособенно церемонятся; это видно изъ того, какъ они говорятъ о классикахъ. Ихъ ничто не стѣсняетъ; имъ кажется, что до нихъ ничего еще не было высказано. Смотрѣть на нихъ забавно: дѣйствительно они люди первобытные, дикари -- но дикари конца старой цивилизаціи съ весьма нѣжными нервами. Ихъ наблюденія, ихъ ощущенія живѣе, чѣмъ у мандариновъ. При всей ихъ наивности, ребячествѣ они даже дѣлаютъ замѣчательныя открытія -- правда, оказывающіяся извѣстными двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ. Чрезвычайно любопытно смотрѣть на вторженіе этихъ интересныхъ варваровъ: можетъ быть это послѣдніе оригинальные отпрыски вымирающей литературы и вслѣдъ за ними наступитъ уже полное ничтожество.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru