Леметр Жюль
Эмиль Зола

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Издание журнала "Пантеонъ Литературы". 1891.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д--ОЙ.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

   Существуютъ писатели и художники, создающіе творенія, прелесть которыхъ, глубокая, изящная и нѣжная, весьма трудно уловима и не укладывается въ строгую формулу. Существуютъ другіе, талантъ которыхъ представляетъ весьма богатую смѣсь и счастливое равновѣсіе противоположныхъ качествъ; этихъ тоже нелегко подвести подъ точное опредѣленіе. Но есть и такіе, у которыхъ рѣзко, грубо и назойливо бьетъ въ глаза то или иное свойство, пристрастіе или манія, присущія имъ; послѣдніе -- нѣчто въ родѣ мощныхъ чудовищъ, несложныхъ и ясныхъ, и пріятно набрасывать крупными штрихами ихъ выпуклыя физіономіи.
   Эмиль Зола несомнѣнно принадлежитъ къ этой послѣдней категоріи, особенно со времени изданія "Бойни" (Assommoir). Но такъ какъ онъ очевидно самъ себя мало знаетъ и дѣлалъ все отъ него зависящее для того, чтобы привить публикѣ вполнѣ ложный взглядъ на свой талантъ и на свое творчество, то прежде чѣмъ опредѣлить, кто онъ такой, полезно будетъ сказать -- чего ему недостаетъ.
   

I.

   Г. Зола не критическій умъ, хотя онъ и написалъ Экспериментальный романъ или, вѣрнѣе, потому что онъ написалъ эту книгу, и г. Зола романистъ не правдивый, хотя въ этомъ его главная претензія.
   Трудно придумать двусмысленность, болѣе поразительную и столь пространно излагаемую и доказываемую, какъ та, которая положена имъ въ основаніе его "Экспериментальнаго романа". Впрочемъ, надъ такимъ сліяніемъ романа съ химическимъ опытомъ уже вполнѣ достаточно посмѣялись въ свое время; остается сказать, что по мнѣнію г. Зола, романъ "долженъ" возможно близко касаться истины. Если это совѣтъ, то хорошій, хотя и банальный; если догматъ, то мы возмущаемся и громко вопіемъ о свободѣ искусства, если-же г. Зола думаетъ проповѣдывать съ помощью примѣровъ, то онъ ошибается.
   Каждый готовъ согласиться съ г. Зола, что многое въ романтизмѣ устарѣло і представляется смѣшнымъ; что насъ интересуютъ въ настоящее время тѣ произведенія, которыя основаны на наблюденіяхъ надъ людьми невоздержными, имѣющими живое тѣло, живущими среди условій данной среды, вліянію которой они должны подчиняться. Но г. Зола не можетъ также не знать, что художникъ, перенося свои модели въ романъ или на подмостки, обязанъ дѣлать выборъ и удерживать изъ дѣйствительности только выразительныя черты, располагая ихъ такъ, чтобы они выдвигали господствующій характеръ извѣстной среды или лица. Вотъ и все. Какіе брать образцы? Въ какой степени дозволенъ выборъ и затѣмъ очистка его? Это дѣло вкуса и темперамента. На это не положено законовъ: издающій ихъ -- лжепророкъ. Искусство, даже натуралистическое, есть необходимое видоизмѣненіе реальнаго: по какому праву хотите вы устанавливать предѣлы, которыхъ оно не должно переступать? Скажите, почему мнѣ не должна нравиться Индіана или Юлія де-Трекёръ или Мета Гольденисъ? Кто далъ вамъ право на странную и педантическую тиранію, подчиняющую себѣ мои вкусы и удовольствія? Я стою за расширеніе круга нашихъ симпатій (г. Зола первый отъ этаго выиграетъ) и дозволеніе художнику всего, исключая посредственность и скуку. Я готовъ даже допустить, чтобы онъ придумывалъ, основываясь на личныхъ воспоминаніяхъ, лица, образцы которыхъ не имѣются въ дѣйствительности, лишь бы лица эти обладали единствомъ и подражали людямъ изъ плоти и крови, посредствомъ особой логики, руководящей ихъ дѣйствіями. Признаюсь безъ стыда, что я все еще люблю Лелію, обожаю Консюёло и даже допускаю ремесленниковъ Жоржъ Зандъ: въ нихъ есть извѣстнаго рода правда и они выражаютъ отчасти идеи и страсти своего времени.
   И такъ, г. Зола, подъ вліяніемъ, литературной критики, возводилъ только свой личный вкусъ въ принципъ: это признакъ несвободнаго и не свободолюбиваго ума. И къ несчастью, онъ дѣлалъ это безъ добродушія, съ невозмутимымъ видомъ, въ формѣ законодательства для молодежи. Этимъ, самымъ онъ раздражилъ многихъ порядочныхъ людей, доставивъ, имъ много причинъ къ непониманію его. Съ одной стороны эти добрые люди признали безсмысленными теоріи г. Зола; но въ тоже время притворившись, что принимаютъ ихъ на слово, принялись доказывать ему, что не находятъ примѣненія ихъ въ романахъ Зола. Они стало быть произнесли приговоръ, надъ, его романами, за то, что они не соотвѣтствовали тѣмъ самымъ правиламъ, которыя только что были ими-же самими отвергнуты. Напримѣръ, они говорили: "Нана ни капельки не походитъ ни на одну изъ извѣстныхъ куртизанокъ, вашъ "Домашній очагъ", (Pot-bouille) еще менѣе напоминаетъ нашу буржуазію; кромѣ того, книги ваши полны помоевъ, и пропорція низменнаго въ нихъ несомнѣнно превышаетъ дѣйствительность: стало быть къ черту ихъ". Короче, противъ г. Зола было пущено въ ходъ его-же оружіе и рѣшено заставить его нести отвѣтственность за теоріи, которыми онъ самъ прожужжалъ всѣмъ уши.
   Эти указанія, пожалуй, и справедливы, но ими не должна заниматься безпристрастная критика, ибо романы г. Зола, хотя-бы они и шли въ разрѣзъ съ его доктринами, могутъ все-таки быть великолѣпными произведеніями. Мнѣ, поэтому, хотѣлось-бы защитить это (не спросясь его разрѣшенія) и отъ его зоиловъ, и отъ его собственныхъ иллюзій. "Это ложно, кричатъ ему, и къ тому-же сально". Мнѣ хотѣлось-бы показать, что описанія г. Зола, преувеличенныя и систематическія, благодаря этому-то именно и хороши и, что будучи подчасъ чудовищными, они не лишены, однако; величія и поэзіи.
   Г. Зола не критикъ и не романистъ-"натуралистъ" въ общепринятомъ смыслѣ: г. Зола поэтъ эпическій и поэтъ-пессимистъ, что особенно дѣйствуетъ изъ его послѣднихъ романовъ.
   Подъ именемъ поэта я разумѣю писателя, который; въ силу какой-либо идеи или въ виду идеала, основательно переработываетъ дѣйствительность и заставляетъ ее жить въ этомъ преобразованномъ видѣ. Въ этомъ смыслѣ многіе изъ романистовъ и драматическихъ писателей -- поэты; интереснѣе-же всего то, что г. Зола отбивается всѣми силами отъ этого опредѣленія, подходя подъ него болѣе чѣмъ кто другой.
   Сравнивая г. Доде съ г. Зола, мы увидимъ, что г. Доде романистъ-натуралистъ, а г. Зола -- нѣтъ; что авторъ Набоба беретъ за точку отправленія дѣйствительность и весь какъ-бы охваченъ ею, тогда какъ авторъ Бойни приглядывается къ ней уже послѣ того, какъ установилъ его на крѣпкой позиціи и на основаніи предвзятыхъ идей. Одинъ изучаетъ лица дѣйствительныя и почти всегда странныя, и затѣмъ подыскиваетъ дѣйcтвіе, которое связало-бы ихъ всѣхъ между собой и послужило-бы въ то же время естественнымъ развитіемъ для характера или страстей главныхъ актеровъ. Другой хочетъ изображать классъ, группу, знакомую ему въ общемъ и представляющуюся ему въ извѣстномъ видѣ, до изученія ее на дѣлѣ; затѣмъ онъ придумываетъ простѣйшую и вмѣстѣ широкую драму, гдѣ бы могли двигаться массы или могли-бы быть показаны, во весь ростъ, весьма общіе типы. И такъ, г. Зола выдумываетъ больше, чѣмъ наблюдаетъ: онъ настоящій поэтъ, если взять слово въ смыслѣ этимологическомъ, нѣсколько грубомъ,-- и поэтъ-идеалистъ, если дать слову смыслъ обратный общепринятому. Если мы теперь посмотримъ, какого рода смѣлое упрощеніе примѣняется поэтомъ къ обрисовкѣ людей, предметовъ и среды, то намъ не трудно будетъ узнать его всего.
   

II.

   Во дни юности, въ своихъ (Contes à Ninon) "Разсказахъ Нинетѣ", г. Зола выказывалъ мало вкуса къ "истинной правдѣ" и охотно вдавался въ довольно слащавую поэзію. Въ немъ и помина не было объ "экспериментаторѣ". Но и тогда уже чувствовалось въ немъ отсутствіе остроумія и веселости, хотя сказывался крупный изобразитель конкретныхъ явленій посредствомъ неутомимаго нагроможденія деталей.
   Теперь, когда онъ избралъ себѣ и путь, и матерію, онъ выступаетъ все болѣе и болѣе какъ поэтъ, -- грубый и печальный, -- слѣпыхъ инстинктовъ, грубыхъ страстей, животныхъ вожделѣній., всего низменнаго и отталкивающаго въ человѣческой природѣ. Всего болѣе его интересуетъ въ человѣкѣ -- животное, во всякомъ-же человѣческомъ типѣ, особаго рода животное, присущее этому типу. Онъ выставляетъ именно эту сторону и отбрасываетъ все остальное. Эженъ Делакроа говаривалъ, что каждое человѣческое лицо, при смѣломъ упрощеніи его чертъ, преувеличеніемъ однихъ и уменьшеніемъ другихъ, можетъ быть приведено къ фигурѣ животнаго: совершенно такимъ-же способомъ г. Зола упрощаетъ человѣческія души.
   Нана представляетъ разительный примѣръ подобнаго упрощенія. Нана ни Манонъ Леско, ни Маргарита Готье, но она и не г-жа Манефъ, ни Олимпія Таверни. Нана -- красивое животное съ красивымъ и зловреднымъ тѣломъ, дура, безъ духовной прелести и безъ сердца, ни злая, ни добрая, неотразимая только силой своей красоты. Это "земная Венера", съ рѣзкимъ отпечаткомъ городскаго предмѣстья. Это -- простѣйшее и грубѣйшее выраженіе женскаго существа. И вотъ какимъ путемъ авторъ отклоняетъ отъ себя упрекъ въ преднамѣренной непристойности. Замысливъ въ такомъ видѣ свою героиню, онъ логикой вещей былъ вынужденъ написать книгу, имъ написанную: не будучи ни остроумной, ни злой, ни страстной, Нана не могла отъ начала до конца не быть... тѣмъ, что она есть. Для того, чтобы изобразить ее живой, чтобъ объяснить свойство тѣхъ чаръ, какими она привлекаетъ мужчинъ, добросовѣстный художникъ былъ поневолѣ вынужденъ пускаться въ извѣстныя всѣмъ детали. Прибавьте къ тому и невозможность драматическаго интереса и развитія въ приключеніяхъ исключительно быраго мяса. Прихоти ея чувствъ не отмѣчаютъ фазисовъ внутренняго развитія или рабства. Нана непристойна и незыблема, подобна каменному уподобленію, которому приходили поклоняться въ извѣстные дни нѣкоторыя изъ дѣвушекъ Вавилона. И, подобно этому изображенію, превышавшему натуральный размѣръ, -- въ ней повременамъ проглядываетъ что-то символическое и абстрактное: авторъ усиливаетъ мерзость своего замысла посредствомъ какого-то мрачнаго апооеоза, который заставляетъ витать надъ всѣмъ Парижемъ безличную Нана, и, освободивъ ее отъ стыда и сознанія своей низости, придаетъ ей величавость природныхъ, роковыхъ силъ. Когда г. Зола удастся одѣть эту идею въ конкретную форму, какъ въ широкой картинѣ скачекъ, гдѣ Парижъ, ревущій вокругъ Нана, какъ-бы привѣтствуетъ въ ней богиню безстыдства, онъ и самъ не знаетъ, кого прославляетъ -- женщину или животное. Это -- несомнѣнно идеалистическое искусство, чистѣйшая поэзія.
   Хотите примѣровъ, поражающихъ не сразу, но еще болѣе убѣдительныхъ относительно подобнаго рода замысла и воспроизведенія личности? Вы найдете ихъ въ "женскомъ счастіи" (Bonheur des dames) и въ "Радостяхъ жизни" (Joie de vivre). Замѣтьте, что оба эти романа "нравственные", т. е. гдѣ изображена и торжествуетъ въ концѣ концовъ добродѣтель. Но какого рода добродѣтель? Исторія Денизы, этой бѣдной и честной дѣвушки, вступающей въ бракъ съ своимъ патрономъ, это -- дѣтская исторія, на манеръ Беркэна. И взгляните, что вышло изъ беркинады: если Нанй порочна, на подобіе животнаго, то и добродѣтель Денизы тоже животная, обусловленная ея уравновѣшеннымъ темпераментомъ и физическимъ здоровьемъ. Автору важно, чтобы никто не обманулся и не принялъ ее случайно за героиню, не подумалъ, что она намѣренно пребываетъ мудрой; и онъ безпрестанно напираетъ на это-же самое. Трудно выдумать болѣе нескрытный дѣвственный образъ. Совершенно на тотъ-же ладъ выведены доброта и преданность Полины. Послѣдняя переживаетъ минуты борьбы противъ вліянія физіологическаго, и побѣда одерживается не силой воли, но превосходнымъ здоровьемъ. Все это подчеркивается какъ можно старательнѣе.
   Такъ устраненіемъ свободной воли и отклоненіемъ отъ стариннаго фонда классической психологіи, который обязательно заключался въ борьбѣ между волей и страстями, г. Зола удается построеніе фигуръ, величаво, и грубо-красивыхъ, грандіозно-уродливыхъ образовъ элементарныхъ силъ -- злыхъ и смертоносныхъ, на подобье, чумы, или добрыхъ и благотворныхъ; подобныхъ солнцу и веснѣ.
   Но о психологіи, болѣе, утонченной тутъ и помина нѣтъ: наибольшее стараніе г. Зола не простирается далѣе изображенія намъ роста, безъ помѣхи, какого-либо пункта помѣшательства -- идеи, линіи, порока. Его герои или незыблемы, или, увлекаемы, въ одномъ и томъ же направленіи. Изображая намъ даже совсѣмъ особый случай, весьма современный и, казалось-бы прямо-психологическій, каковъ случай Лазаря въ "Радостяхъ жизни", онъ ухитряется примѣнить и къ нему, все въ этомъ духѣ, свои пріемы упрощенія. И онъ сразу уничтожаетъ, всѣ болѣе тонкіе оттѣнки чувства или мысли, распутываетъ всѣ осложненія недуговъ воли и тутъ еще отыскиваетъ въ человѣкѣ звѣря. Лазарь долженъ былъ, конечно, изображать собой часть юнаго поколѣнія, столь интереснаго своей потребностью въ исключительныхъ ощущеніяхъ, отвращеніемъ, къ дѣятельности, развращенностью и разслабленіемъ воли, педантическимъ и быть можетъ искреннимъ пессимизмомъ: пессимизмъ же Лазаря приводится въ концѣ концовъ къ физическому страху смерти; онъ пессимистъ, на подобіе трусливой собаки.
   

III.

   Г. Зола группируя изображенія, руководствуется все той же методой смѣлаго упрощенія. Возьмемъ, напримѣръ, "Домашній очагъ" (Pot-booille),-- не то чтобъ лучшій изъ его романовъ, но одинъ изъ тѣхъ, въ которыхъ наиболѣе откровенно выступаетъ его манера. Доведенные до крайности пріемы упрощенія дѣйствительности, заставляющіе извѣстные характеры выступать въ этомъ романѣ безъ всякой мѣры, повторяются чрезъ каждый десятокъ страницъ. Домашняя челядь, коментирующая изъ оконъ, въ окна вонючаго задняго двора приключенія буржуа и разрывающая завѣсу непотребнымъ глумленіемъ; затѣмъ ироническое сопоставленіе, между строгимъ приличіемъ параднаго входа съ тѣмъ, что происходитъ позади великолѣпныхъ дверей изъ чернаго дерева: все это повторяется послѣ всѣхъ сценъ, особенно подлыхъ, какъ припѣвъ въ балладѣ. И какъ домъ имѣетъ свою парадную лѣстницу и свои двери изъ чернаго дерева, такъ и дядя Башляръ имѣетъ всегда красный носъ, Дювейрье свои кровяные подтеки, m-me Жоссранъ свою объемистую грудь, Огюстъ Вабръ свой лѣвый глазъ, подергиваемый мигренью: маленькій отецъ-Жоссранъ имѣетъ свои полоски, старый Вабръ свои фишки, Клотильда свое фортепіано. Г. Зола злоупотребляетъ "особыми признаками". Между тѣмъ мы видимъ, что и онъ выбираетъ и преувеличиваетъ. Если изъ всей магистратуры онъ могъ извлечь Дювейрье (который въ сущности столько же судья, сколько нотаріусъ или колбасникъ) и между всѣми женщинами буржуазіи Парижа г-жу Жоссранъ, то конечно посредствомъ подбора столько смѣлаго какъ тотъ, на основаніи котораго исключены изъ Сенъ-Жерменскаго квартала женщины г-на Октава Фелье. Прибавьте сюда еще другое примѣненіе того-же; пріема, въ силу котораго г. Зола удалось соединить въ одномъ и томъ-же домѣ столько презрѣнныхъ людей и выдѣлить этотъ домъ изъ всѣхъ буржуазныхъ домовъ Парижа.
   Таково преобладаніе условности. Ни одного лица, которое не было бы гиперболой мерзости или пошлости; въ основѣ группировки ихъ лежитъ случай исключительный; малѣйшія изъ подробностей видимо подобраны подъ вліяніемъ единой, неотвязной идеи,-- униженія человѣческаго существа, утрировки безобразія пороковъ безсознательныхъ и низкихъ, вслѣдствіе чего, по прошествіи извѣстнаго времени, фальшь нѣкоторыхъ деталей перестаетъ бросаться въ глаза, не выступаетъ даже среди всеобщаго преувеличенія. Предъ глазами встаетъ картина рѣзкая, безстыдная, превосходящая дѣйствительность, но гармоническая, даже монотонная, картина грязи, разврата и буржуазной глупости; картина болѣе чѣмъ идеальная, сивиллическая въ своей ослабѣвающей мощи; чуть не апокалипсическая. Буржуазія здѣсь -- тоже животное, "звѣрь". Домъ улицы Шоазель становится храмомъ, подъ сѣнью котораго свершаются ужасающія мистеріи. Г. Гурдъ, дворникъ, церковнослужитель въ этомъ храмѣ.-- Аббатъ Модюи, печальный и вѣжливый -- его церемоніймейстеръ, на обязанностяхъ котораго лежитъ укрывательство, подъ покровомъ религіи, ранъ этого разложившагося міра и распредѣленіе въ должномъ порядкѣ глупостей и пороковъ.
   Просмотрите Ругонъ-Макаровъ: вы увидите почти во всѣхъ романахъ г. Зола (неминуемо во всѣхъ послѣднихъ) нѣчто схожее съ удивительнымъ домомъ улицы Шоазель, нѣчто бездушное,-- лѣсъ, море, кабакъ, магазинъ, которые служатъ театромъ или центромъ драмы; нѣчто, принимающееся жить нечеловѣческой и страшной жизнью; нѣчто, олицетворяющее какую либо природную или спеціальную силу, встающую надъ личностями и принимающую въ концѣ концовъ очертанія чудовищнаго звѣря, пожирателя душъ и пожирателя людей. Звѣрь въ "Нана" -- сама Нана. Въ "Грѣхѣ аббата Мурё" -- звѣрь тотъ паркъ Параду, тотъ фантастическій лѣсъ, гдѣ все цвѣтетъ разомъ, гдѣ смѣшиваются всѣ запахи, гдѣ собраны всѣ любовныя силы Цибелы, паркъ, на подобіе божественной и неотразимой сводницы, бросающій въ объятія другъ друга Сержа и Альбину и затѣмъ усыпляющій маленькую питомицу Фавна своими ядовитыми благоуханіями. Въ "Брюхѣ Парижа" -- центральный рынокъ, дающій расцвѣтъ широкой животной жизни, пугающій и потопляющій тощаго и мечтательнаго Флорала. Въ "Бойнѣ" -- это кабакъ отца Коломба, оловянная контора и фильтръ изъ мѣди, представляющій собою таинственнаго и зловреднаго звѣря, вливающаго въ рабочихъ одуряющее опьяненіе, лѣность, злобу, развратъ и безсознательный порокъ. Въ "Дамскомъ счастіи" -- это магазинъ Мурё, базилика современной торговли, гдѣ развращаются служащіе и дурѣютъ покупательницы,-- живая машина, необъятныхъ размѣровъ, которая размалываетъ механизмомъ колесъ и поѣдаетъ мелкихъ лавочниковъ. Въ "Счастіи жизни", это Океанъ, сначала сообщникъ любви и честолюбивыхъ стремленій Лазйря затѣмъ его врагъ, причемъ побѣда послѣдняго окончательно сбиваетъ съ толку слабую голову ученика Шопенгауера. Г. Зола мастеръ сообщать предметамъ какъ бы трепетъ той души, часть которой отнимаетъ у людей, и, заставляя жить лѣсъ, рынокъ, кабакъ, магазинъ новостей -- жизнью, почти человѣческой, онъ низводитъ скорбныя или низкія существа, копошащіяся въ нихъ на степень почти животной жизни.
   Но все-таки онъ ихъ заставляетъ жить какой-бы-то ни было жизнью, хотя-бы и неполной и оскотинѣвшейся; этимъ даромъ онъ обладаетъ больше чѣмъ кто-либо. И не только главныя, но и второстепенныя лица, мельчайшія головы" одушевляются подъ грубыми пальцами этого ваятеля звѣрей. Живутъ они, правда, скучной жизнью, иногда только снабженныя особымъ признакомъ, грубой и энергичной отмѣтиной; но все таки они живутъ, и каждая въ отдѣльности и всѣ вмѣстѣ, потому, что г. Зола умѣетъ, кромѣ того одушевлять группы, приводить массы въ движеніе. Почти во всѣхъ его романахъ вокругъ главныхъ лицъ движется множество лицъ второстепенныхъ, vulgum ре eus, часто движущійся бандами, образующій фонъ мѣста дѣйствія, и по временамъ выступающій впередъ" на подобіе античнаго хора. Таковъ въ "Аббатѣ Муре" хоръ ужасныхъ поселянъ; въ "Бойнѣ" хоръ друзей и родственниковъ Купо; въ "Домашнемъ очагѣ" хоръ прислуги; въ "женскомъ счастіи" хоръ служащихъ и мелкихъ торговцевъ; въ "Радостяхъ жизни" хоръ рыбаковъ и нищихъ. Благодаря имъ, фигуры перваго плана смѣшиваются съ обширной частью человѣчества; а такъ какъ это человѣчество связано съ жизнью вещей, то на этихъ широкихъ обобщеніяхъ выростаетъ картина жизни почти исключительно-животной и матеріальной, но кипучей, глубокой, широкой, безпредѣльной.
   

IV.

   Впечатлѣніе получается грустное, чего и добивается г. Зола. Едва-ли когда-либо предвзятый пессимистъ доходитъ до подобной крайности! И зло продолжало все возростать со времени появленія его первыхъ романовъ. По крайней мѣрѣ въ началѣ его порывистой эпопеи проглядывало хоть кое-гдѣ нѣчто въ родѣ античнаго опьяненія (правда, отчаяннаго, благодаря христіанскому понятію о грѣхѣ и современной нервозности). Въ бьющей жизнью пасторали Мьеты и Сильвера, въ "Ругонъ-Макарахъ", въ райскомъ вѣнчаніи аббата Мурё и Альбины, даже въ идилліи Кадины и Маржилена, среди грудъ овощей Центральнаго рынка, г. Зола какъ будто пѣлъ торжественный гимнѣ физической любви и ея вожделѣніямъ. Но теперь онъ какъ будто чувствуетъ ненависть и ужасъ къ человѣческой плоти, видѣніе которой его преслѣдовало. Онъ старается унизить ее, останавливается подолгу на самыхъ низменныхъ проявленіяхъ человѣка-звѣря, на физіологическихъ свойствахъ въ самомъ оскорбительномъ для человѣческаго достоинства смыслѣ. Онъ роется въ человѣкѣ и выставляетъ на видъ всю сокровенную мерзость плоти и ея зловредства. Онъ нагромождаетъ вокругъ адюльтера всѣ обстоятельства, низводящія его на степень пошлости и омерзѣнія ("Страница любви", "Домашній очагъ"). Онъ предаетъ любовь поруганію, низводитъ ее на степень тиранической потребности и нечистоплотности функціи нашего организма. Большая часть его романовъ заключается въ омерзительномъ толкованіи -- Surgit а mari aliquid... Женщина всецѣло выражается въ загадочной нечистотѣ своего пола (Pot bouille, Joie de vivre). Съ мрачнымъ жаромъ факира, онъ проклинаетъ жизнь въ самомъ ея источникѣ и человѣка въ утробѣ матери. Въ человѣкѣ онъ видитъ животное, въ любви -- извѣстное удовлетвореніе низменныхъ потребностей инстинктовъ, въ материнствѣ -- процессъ родовъ. Онъ медленно и скорбно бередитъ, нагноенія, выдѣленія соковъ и всю изнанку физическаго человѣчества. Какая страшная, плачевная картина -- ночные роды "потаскушки Адели"! Какая патологическая драма, точно сонъ мрачнаго студента медицины, эти ужасающіе роды Луизы, въ "Счастіи жизни".
   И ни клиническіе ужасы, ни нравственная гнилостность не удовлетворяютъ его, хотя коллекція ихъ совершенна, начатая любовью Максима и завершаемая Леономъ Жоссераномъ, заполненная въ промежуткахъ слабостями Баптиста, Сатана, маленькой Анжели и тощей Луизы. Ему нужны физіологическія диковинки, въ родѣ Теофиля Вабръ или г-жи Кампардонъ. Это -- неисчерпаемая руда, и если потребуется, кромѣ того, присоединеніе къ глупости; или разврату тѣлеснаго одряхленія, то можно ожидать очень мало прекрасныхъ главъ въ продолженіи "Ругонъ-Макаровъ"? И такъ, животность и ограниченность составляютъ на взглядъ Зола сущность человѣка. Творчество его представляетъ намъ такое неслыханное нагроможденіе идіотическихъ существъ или такихъ, которыя находятся во власти шестаго чувства, что оно навѣваетъ -- подобно міазмамъ или навозному запаху -- на большинство читателей чувство глубокаго отвращенія, для другихъ, мрачную, угнетающую грусть. Объяснима-ли подобнаго рода,-- странная предвзятость автора, "Домашняго очага"? Происходить-ли она отъ его пристрастія къ силѣ которая выше всего, отъ того, что нѣтъ ничего сильнѣе слѣпыхъ двигателей, нѣтъ ничего сильнѣе инстинктовъ, животности, вялости, одрябленія (отъ того у него несравненно больше неотесанныхъ, чѣмъ негодяевъ) и, что нѣтъ ничего неизмѣняемаго, болѣе могучаго по своей вѣчности, универсальности и невмѣняемости, какъ глупость? Или г. Зола. дѣйствительно видитъ міръ такимъ, какимъ рисуетъ его? Да въ немъ пессимизмъ искушаемаго аскета и, при видѣ плоти съ ея приключеніями,-- мрачное опьяненіе охватываетъ его всего, и онъ не въ силахъ стряхнуть его, по желанію. Если правда, что люди настоящаго воспроизводятъ собой въ большихъ осложненіяхъ типы прошлыхъ вѣковъ, г. Зола былъ въ началѣ среднихъ вѣковъ монахомъ, весьма цѣломудреннымъ и серьезнымъ, но слишкомъ здоровымъ, съ воображеніемъ, слишкомъ сильнымъ, которому всюду мерещился дьяволъ и, который проклиналъ испорченность своего времени на языкѣ непристойномъ и гиперболическомъ.
   Великая, стало быть, несправедливость обвинять г. Зола въ безнравственности и думать, будто онъ спекулируетъ на дурные инстинкты читателя. Среди проявленій извращенной человѣческой природы, среди развратныхъ или клиническихъ вліяній, онъ остается серьезнымъ. Если же онъ и накопляетъ извѣстнаго рода детали, будьте увѣрены, что онъ дѣлаетъ это изъ добросовѣстности. Желая изобразить дѣйствительность и убѣжденный въ ея подлости, онъ показываетъ намъ ее подлою, съ добросовѣстностью, деликатной по своему души, не желающей васъ обвѣсить, или обмѣрить. Иногда, забывшись, онъ крупными штрихами набрасываетъ намъ широкія картины, въ которыхъ отсутствуетъ мерзость плоти: но вдругъ онъ вспоминаетъ, что звѣрь все-таки, живъ и, почувствовавъ угрызенія совѣсти, за измѣну своей обязанности, онъ въ одну минуту, всегда самую неожиданную, вставляетъ безстыжую деталь, точно memento объ универсальныхъ помояхъ. Эти раскаянія особенно поразительны въ развитіяхъ ролей Денизы и Полины. (Bonheur des dames и Joie de vivre). И, какъ уже сказано, страшная меланхолія выступаетъ изъ этой отталкивающей физіологіи.
   

V.

   Но если впечатлѣніе, получаемое отъ романовъ г. Зола скорбное, то вмѣстѣ и могучее. Могу поздравить тѣ изнѣженные и тонкіе умы, для которыхъ такъ, стыдливость и выправка составляютъ настолько важныя качества, требуемыя отъ писателя, что даже послѣ Conquête de Plassans, la Faute de l'abbé Mouret, l'Assommoir и la Joie de Vivre (Побѣда надъ Плассаномъ, Грѣхъ аббата Муре, Бойня и Радости жизни), они мало цѣнятъ литературныя качества г. Зола и отсылаютъ его въ школу, потому что онъ хорошо учился и пожалуй не всегда въ совершенствѣ владѣетъ перомъ. Пусть отрицаютъ все остальное у г. Зола, но развѣ можно отрицать въ немъ творческую мощь, уменьшенную не сколько угодно, но поразительную въ области, гдѣ она примѣняется? Какъ я не сопротивляюсь, но самы грубости импонируютъ мнѣ, помимо воли, своею массой. Правильными усиліями загрязненнаго Геркулеса г. Зола укладываетъ въ глыбы нечистоты Авгіевыхъ конюшенъ (говорили даже, будто онъ добавлялъ ихъ). Ужасъ охватываетъ васъ при видѣ множества грязи при сознаніи труда, потраченнаго на возведеніе такой чудовищной кучи. Одна изъ добродѣтелей г. Зола -- его неустанная энергія. Онъ хорошо видитъ конкретные предметы, всю внѣшность жизни и обладаетъ, для передачи зримаго, исключительной способностью удерживать въ памяти и накоплять большее количество подробностей, чѣмъ кто-либо изъ писателей той-же школы, и дѣлать это холодно, спокойно, безъ устали и отвращенія, придавая каждой вещи одинаковую выпуклость, ясную и беззастѣнчивую. Такимъ образомъ единство каждой картины у г. Зола не состоитъ, какъ у классиковъ, въ подчиненіи подробностей (всегда исключительныхъ) цѣлому, но, если можно такъ выразиться, въ ихъ нескончаемой одноцвѣтности (monochromie). Да, этотъ художникъ обладаетъ чудесной силой однообразнаго наслоенія своихъ картинъ и деталей. Охотно вѣрится разсказу о немъ, будто онъ работаетъ всегда въ одинаковомъ настроеніи и заполняетъ изо-дня въ день одинакое число страницъ. Онъ строитъ книгу, какъ каменщикъ стѣну, накладывая кирпичи одинъ на другой, не торопясь, шагъ за шагомъ, постепенно. Правда, оно въ своемъ родѣ великолѣпно, и не есть-ли это одна изъ формъ долготерпѣнія, о которыхъ говоритъ Бюффонъ -- форма генія. Этотъ даръ, въ соединеніи съ другими, придаетъ ему несомнѣнную, прочную оригинальность.
   Тѣмъ не менѣе многіе стоятъ упорно на своемъ, отказывая ему въ томъ, что, какъ говорятъ, сохраняетъ книги; въ стилѣ. Но тутъ слѣдуетъ прежде всего установить различіе между его трудами по критикѣ и полемикѣ и его романами. Книги, въ которыхъ ему приходится выражать абстрактныя мысли, дѣйствительно, не всегда хорошо написаны, потому-ли, что неувѣренность и двусмысленность сообщаются слогу или-же потому, что г. Зола вообще не дано выражать идеи съ полной опредѣленностью. Форма его романовъ имѣетъ больше шансовъ за себя. Но и тутъ приходится дѣлать выборъ. Г. Зола никогда не былъ непогрѣшимымъ писателемъ, увѣреннымъ въ своемъ перѣ; но къ первымъ своимъ романамъ (кажется до Нана) онъ прикладывалъ больше старанія; слогъ его былъ безпокойнѣй и богаче. Попадаются, говоря только о формѣ, страницы, дѣйствительно превосходныя, весьма яркія и достаточно чистыя,-- въ Судьбѣ Ругоновъ и въ Аббатѣ Муре. Начиная съ Нана, съ одной стороны, подъ предлогомъ правды забывая все болѣе и болѣе стыдливость, съ другой,-- подъ предлогомъ желанной простоты и изъ ненависти къ романтизму онъ сталъ отчасти пренебрегать слогомъ, писать несравненно быстрѣй, шире, свысока, не особенно заботясь объ отдѣлкѣ фразы. И въ той, и въ другой изъ этихъ двухъ манеръ письма, не трудно указать на ошибки, довольно крупныя и особенно страшныя для людей, привыкшихъ къ обращенію съ классиками, для людей, строго-университетскаго образованія, для старыхъ профессоровъ, хорошо изучившихъ родной языкъ: неточности, странныя отступленія, поразительная смѣсь выраженій изысканныхъ, поэтическихъ, какъ говорилось прежде, и подлыхъ или пошлыхъ словъ, нѣчто судорожное въ стилѣ, нѣкоторыя неправильности, въ особенности-же постоянная напряженность; ни одного оттѣнка, ни одной тонкости... Ну, да, все это вѣрно и весьма печалитъ меня, хотя оно и неприложимо ко всему написанному г. Зола, далеко нѣтъ. Такъ какъ въ этихъ романахъ все широко задумано и построено, то, для того чтобы обозрѣть все издали и разомъ, не слѣдуетъ придираться къ фразамъ, но принимать ихъ, какъ онѣ написаны, крупными штрихами, въ сыромъ видѣ, и судить о достоинствахъ этого слога по общему впечатлѣнію картины. Тогда становится очевиднымъ, что въ общемъ извѣстный наборъ фразъ, не всегда непогрѣшимыхъ, въ концѣ концовъ даетъ намъ широкое поразительно-яркое изображеніе предметовъ и, что этотъ гиперболическій слогъ, лишенный оттѣнковъ и нерѣдко точности, особенно приспособленъ, однообразіемъ своихъ преувеличеній и своей неустанной настойчивости, къ величавой передачѣ крупныхъ ансамблей конкретныхъ предметовъ.
   

VI.

   Germinal замѣчательно подтверждаетъ опредѣленіе, которое я пытался дать творчеству г. Зола. Все, намѣченное мною въ предыдущихъ романахъ, изобилуетъ въ Жерминалѣ, и можно сказать, что никогда сумрачность г. Зола, его эпическая способность и пріемы, допускаемые и требуемые и той и другой, не выступали съ такою мощью, какъ въ этой книгѣ, и грандіозной и мрачной.
   Сюжетъ весьма простъ: это исторія одной стачки, вѣрнѣе поэма стачки вообще. Углекопы, вслѣдствіе мѣры, показавшейся имъ верхомъ несправедливости, не хотятъ спускаться въ шахту. Голодъ доводитъ ихъ до грабежа и убійства. Порядокъ возстановленъ военной силой. Въ тотъ день, когда работники возвращаются къ дѣлу, шахты заливаются водой и нѣкоторыя изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ остаются на днѣ ея. Эта послѣдняя катастрофа есть дѣло рабочаго -- нигилиста, единственная черта, отличающая эту стачку отъ всѣхъ другихъ.
   Стало быть это исторія не человѣка или нѣсколькихъ людей, но толпы. Я не знаю романа, въ которомъ-бы заставляли жить и двигаться подобныя массы. Онѣ то движутся, то копошатся, какъ въ муравейникѣ, то уносятся вихреобразнымъ порывомъ, подъ давленіемъ слѣпыхъ инстинктовъ. Поэтъ развиваетъ со свойственной ему настойчивой терпѣливостью, угрюмой дерзостью и присущей ему широкой образностью, цѣлый рядъ обширныхъ и скорбныхъ картинъ, сотканныхъ изъ одноцвѣтныхъ деталей, которыя накопляются, ростутъ и распластываются, подобно морскому приливу: день въ шахтѣ, сходка бунтовщиковъ ночью на лѣсной полянѣ, яростное шатанье трехъ тысячъ несчастныхъ по плоской мѣстности, стычка этой массы съ солдатами, десятидневная агонія въ потопленной шахтѣ.
   Г. Зола превосходно передалъ все, что есть роковаго, слѣпаго, безличнаго неотразимаго въ драмѣ подобнаго рода,-- заразительность стаднаго озлобленія, комплективную душу толпы, страстную, легко приходящую въ ярость. Нерѣдко собираетъ онъ разрозненныя головы въ несмѣтную массу и мастерски приводитъ ее въ движеніе:
   ".....Показались женщины, до тысячи женщинъ, съ распущенными волосами, растрепавшимися на бѣгу, въ лохмотьяхъ, чрезъ которыя сквозило голое тѣло -- нагота самокъ, изнуренныхъ производствомъ на свѣтъ голытьбы. Нѣкоторыя держали въ рукахъ своего ребенка, потрясая имъ, точно знаменемъ смерти и возмездія. Другія, помоложе, съ грудью, напряженной, какъ у воительницъ, грозно махали палками, тогда какъ старухи, страшныя, ревѣли такъ громко, что жилы ихъ сморщенныхъ шей, казалось, сейчасъ порвутся. И мужчины повалили вослѣдъ -- двѣ тысячи разъяренныхъ, каторжныхъ, изможденныхъ существъ, плотная масса, двигавшаяся сплошнымъ клубомъ, сжатая, слитая до невозможности различить краску выцвѣтшихъ штановъ или шерстяныхъ лохмотьевъ трико, стертыхъ въ одно безцвѣтное, землистое цѣлое. Глаза горятъ, видны лишь отверстія черныхъ ртовъ, поющихъ Марсельезу, строфы которой теряются въ неясномъ ревѣ, сопровождаемомъ стукомъ деревянныхъ башмаковъ о твердую землю. Надъ головами, изъ-за рядовъ желѣзныхъ перекладинъ высунулся торчащій прямо топоръ, и этотъ единственный топоръ, бывшій какъ бы штандартомъ банды, являлъ въ свѣтломъ небѣ острый профиль ножа гильотины...
   Гнѣвъ, голодъ два мѣсяца страданій и яростное мыканье по оврагамъ вытянули добродушно-спокойныя лица углекоповъ Монсу до сходства съ звѣрями. Въ эту минуту садилось солнце. Послѣдніе лучи его, темно-багровые, придавали степи кровавый видъ. И путь показался вмѣстилищемъ крови, женщины и мужчины неслись безостановочно, обливаясь кровью, точно мясники въ самый разгаръ бойни..."
   Необходимо, однако, было сосредоточить драму въ нѣсколькихъ отдѣльныхъ лицахъ; и поэтъ показалъ намъ эту драму въ отношеніи рабочихъ на семействѣ Маре и его нахлѣбникѣ, Этьенѣ, въ отношеніи Компаніи на семействѣ Генбо. Въ обоихъ лагеряхъ дѣйствуютъ до сорока второстепенныхъ лицъ: но все время вокругъ этихъ фигуръ шумитъ и реветъ толпа. Самъ Этьенъ; коноводъ стачки, скорѣе увлеченъ, чѣмъ увлекаетъ.
   Изъ толпы по временамъ выступаютъ отдѣльныя головы. Это -- Маре, добрый малый, жвачное животное, смиренное и благоразумное, которое можетъ стать и, наконецъ, становится бѣшенымъ; жена Маре, съ Эстеллой, своимъ послѣднимъ ребенкомъ, вѣчно сосущимъ ея посинѣлую грудъ, жена Маре, у которой голодъ, солдатскія ружья и шахта убиваютъ мужа и дѣтей и которая появляется въ концѣ какъ Mater dolorosa, какъ Ніобея, глупая и страшна; Катерина, отроковица этой мрачной эпопеи, вѣчно въ грабельныхъ штанахъ одаренная чѣмъ-то въ родѣ красоты, чистоты и прелести, насколько онѣ могутъ быть свойственны ей; Шаваль, "измѣнникъ", вѣчно "ревущій"; Этьенъ, мастеровой-соціалистъ, безпокойная голова, полная мечтаній, съ взрывами гнѣва и пьянствомъ, унаслѣдованнымъ отъ Жервезы Куно; Ализира, маленькая горбунья; такая кроткая и вѣчно разыгрывающая роль маленькой женщины; старикъ Мукъ, говорящій всего столько разъ и старикъ Бокморъ съ вѣчной черной слюной; Расснеръ, бывшій рабочій, ставшій кабатчикомъ, революціонеръ жирный, благочестивый и осторожный;-- Плюшаръ, прикащикъ -- коммисіонеръ по дѣлу соціализма, вѣчно хриплый и торопящійся;-- Мегра, прянишникъ-паша, берущій магарычъ съ женъ и дочерей углекоповъ; Мукета, добрая дѣвушка; наивная потаскушка; Піерона, себѣ на умѣ, потаскушка вполнѣ; Жанлинъ, недоносокъ-мародеръ, съ переломанными лапами, весь въ веснушкахъ ушами и зелеными глаза, убивающій, изъ-за угла маленькаго солдатика, ни за что, ни про что, по инстинкту и ради удовольствія; Лидія и Бере вѣчно приводимыя въ трестѣ Жанлиномъ; ла-Брюле, старушонка; у которой шахта убила мужа, вѣчно воющая и грозящая руками вѣдьмы; холодный съ израненнымъ сердцемъ, мужъ, истерзанный Мессалиной, которая отказываетъ только ему; Негрель, маленькій брюнетъ -- инженеръ, скептическій и храбрый, любовникъ собственной тетки; Денёленъ, фабричный, энергичный искатель приключеній; Грегуары, акціонеры жирные и добрые, и Сесиль, и Жанна, и Люси, и Леванъ, Бутлу, отецъ-Кандьё и маленькій солдатъ Жюль, и старая лошадь Батайль, "жирная, лоснящаяся съ видомъ добраго малаго", и молодая лошадь Тромпетъ, которой въ глубинѣ шахты снятся луга и солнце (ибо г. Зола любитъ животныхъ и отпускаетъ имъ души почти на равнѣ съ людьми: припомните собаку Матье и кошку Минутъ Радостяхъ жизни);-- помимо всего этого люди, русскій -- Суваринъ, бѣлокурый съ чертами дѣвушки, вѣчно безмолвный, презрительный и кроткій:-- все фигуры, которыя рѣзко отмѣчены "особой примѣтой", систематически повторяемой, и встаютъ и живутъ, неизвѣстно какъ и почти единственно благодаря этому повторяемому признаку.
   Жизнь ихъ по преимуществу внѣшняя; но драма, задуманная г. Зола, прямо не требовала большей психологіи, чѣмъ онъ можетъ дать. Душа такой массы -- слагается изъ несложныхъ инстинктовъ. Лица низшаго разряда, движущіяся на первомъ планѣ, движимы, какъ и слѣдовало, физическими потребностями и весьма грубыми идеями, переходящими въ образы, которые въ концѣ концовъ притягиваютъ ихъ и даютъ имъ толчокъ... "Все несчастье исчезло, точно сметенное могучимъ солнечнымъ лучомъ; и въ ослѣпительномъ блескѣ фееріи правда нисходила на землю... Новое общество нарождалось въ теченіе одного дня, какъ во снѣ, воздвигался громадный городъ, яркій какъ миражъ, гдѣ каждый обыватель существовалъ своимъ трудомъ и получалъ свою долю въ общихъ радостяхъ"... Внутренняя жизнь самого Этьена вѣроятно ограничивалась очень немногимъ, ибо онъ едва замѣтно возвышается надъ своими товарищами: стремленія къ абсолютной справедливости, смутныя идеи о средствахъ; то надменное сознаніе превосходства своихъ мыслей въ сравненіи съ другими, то чуть не громко сознаваемое чувство своей несостоятельности; педантизмъ фабричнаго, читавшаго книги и уныніе, сопутствующее вдохновенію; вкусъ буржуа и умственное презрѣніе, въ соединеніи съ апостольскимъ усердіемъ... Вотъ и все, и этого довольно. Что касается Суварина, г. Зола намѣренно оставляетъ его загадочнымъ и представляетъ его намъ только съ внѣшней стороны: его нигилизмъ выставленъ только какъ поразительный контрастъ съ неопредѣленнымъ и сантиментальнымъ соціализмомъ французскаго рабочаго и ради подготовки конечной катастрофы. Говорятъ, и можетъ быть справедливо, что г. Зола не обладаетъ въ большой мѣрѣ даромъ проникать въ души, разлагать ихъ, отмѣчать въ нихъ возникновеніе и ростъ мыслей и чувствъ или отраженіе въ нихъ тысячи внѣшнихъ вліяній: онъ потому и желалъ дать здѣсь не исторію души, но исторію толпы.
   Не имѣлъ онъ также намѣренія писать драму чувствъ, но драму ощущеній, вполнѣ матеріальную. Чувства низводятся на степень инстинктовъ или-же весьма приближаются къ нимъ, страданія-же по преимуществу физическія; такъ напримѣръ, когда Жанлинъ ломаетъ ноги, когда маленькая Альзира умираетъ съ голода, когда Катерина подымается изъ ямы глубиною въ семьсотъ метровъ или когда она переживаетъ агонію смерти въ объятіяхъ Этьена, толкаемая трупомъ Шаваля. Скажутъ, пожалуй, что не трудно заставить сжиматься сердце, вѣрнѣе щипать за нервы такой цѣной и что это грубѣйшая мелодрама. Вамъ кажется? Но эти смерти и пытки -- прямо драма: г. Зола не имѣлъ намѣренія сочинять психологической драмы. И тутъ больше, чѣмъ простое описаніе страшныхъ зрѣлищъ: сумрачная жалость романиста, его состраданіе, которое, въ силу философско-пессимистической предвзятости, обращено въ жестокое равнодушіе -- къ намъ и къ себѣ. Онъ не изъ тѣхъ, для которыхъ нравственная боль представляется благороднѣй боли физической. Почему благороднѣй, если наши чувства такъ-же невольны, какъ и наши ощущенія? Къ тому-же -- будемъ искренни,-- развѣ физическое страданіе не самое ужасное изъ всѣхъ? и не изъ-за него ли, главнымъ образомъ, такъ дуренъ міръ?
   И вотъ, для этихъ человѣческихъ жертвоприношеній -- палачъ и богъ, два "звѣря". Палачъ -- шахта, звѣрь -- пожиратель людей. Богъ же то таинственное существо, которому принадлежитъ шахта и которое откармливается на счетъ господъ углекоповъ,-- чудовищный и незримый идолъ, свернувшійся гдѣ-то, неизвѣстно гдѣ, какъ богъ Митра въ своемъ святилищѣ. И поочередно призываются оба звѣря -- тотъ, который убиваетъ и тотъ далекій, который повелѣваетъ убійства. И слышится намъ отъ времени до времени "дыханіе жирное и протяжное" убивающаго звѣря (это шумъ выкачивающей помпы). Онъ живетъ и живетъ такъ, что подъ конецъ умираетъ:
   "... И тогда увидѣли нѣчто страшное; увидѣли, что машина, расшатавшаяся въ своемъ основаніи, растопыривъ члены, боролась со смертью: она заходила, раздвинувъ свой рычагъ, свое гигантское колѣно, точно пытаясь встать; но она издыхала, расколотая, поглощаемая. Только высокая печь, въ тридцать метровъ, стояла, расшатываемая, какъ мачта подъ напоромъ урагана. Казалось, вотъ она раскрошится, разлетится пылью, какъ вдругъ она рухнула разомъ, поглотилась землею, растаяла, какъ огромная свѣча, и ничто не уцѣлѣло на поверхности, ни даже шпицъ громоотвода. Свершилось: злобный звѣрь улегся въ яму, упитанный человѣческимъ мясомъ, и смолкло его жирное протяжное дыханіе. Весь, цѣликомъ, Ворё потонулъ въ безднѣ..."
   И сколько еще такихъ символическихъ видѣній! Окровавленный лоскутъ, вырванный женщинами у Мегра -- тоже злое животное, раздавленное, которое топчутъ ногами и покрываютъ плевками. Старикъ Бонморъ, идіотъ, уродъ, страшный, убивающій Сесиль Грегуаръ, жирную, бѣлокурую, кроткую -- это древній Голодъ, безотвѣтный, въ роковомъ порывѣ набрасывающійся на безотвѣтное Тунеядство. И каждую минуту, пріемами открыто и прямо выставляемыми и которымъ тѣмъ не менѣе онъ поддается, поэтъ, такъ сказать, подмѣшиваетъ природу къ своимъ картинамъ, чтобы придать имъ еще болѣе ужасный характеръ. Митингъ углекоповъ происходитъ средь мертвенныхъ тѣней луны, походъ трехъ тысячъ несчастныхъ -- въ кровавомъ блескѣ заходящаго солнца. Символъ служитъ и заключеніемъ книгѣ: Этьенъ покидаетъ шахту весеннимъ утромъ, однимъ изъ тѣхъ утръ, въ которыя буржуа "дохнутъ въ зеленыхъ листьяхъ" и поля "трепещутъ проростающею травой". Въ то же время онъ слышитъ подъ ногами глубокіе удары, удары товарищей, расколачивающихъ мину: "Еще и еще, чѣмъ ближе, тѣмъ явственнѣй, точно придвигаясь къ землѣ, товарищи ударяли молотами. Въ лучахъ раскаленнаго свѣтила, въ это молодое утро, только эти звуки издавались деревней. Цѣлый полкъ черныхъ отъ пыли людей, несущихъ возмездіе, медленно разростался въ копяхъ, для будущихъ жатвъ, и броженіе его вскорѣ разверзнетъ землю". Отсюда и названіе романа.
   Что означаетъ это загадочное заключеніе? Что это за будущая революція? Идетъ-ли рѣчь о мирномъ пришествіи обездоленныхъ или о разрушеніи стараго міра? Царство ли справедливости или запоздалая добыча (curée) сильнѣйшихъ численностью возвѣщаются авторомъ? Это или загадка или просто реторика, ибо въ остальныхъ своихъ частяхъ романъ не даетъ ни атома надежды или иллюзіи. Я признаю, впрочемъ, высокое безпристрастіе г. Зола: обжоръ не видно, не видятъ и они. Мы же видимъ только Грегуаровъ, мелкихъ акціонеровъ, добрыхъ людей, у которыхъ съѣденные убиваютъ дочь. Что касается директора Геннебо, онъ вызываетъ такое же сожалѣніе, какъ и эти голодные:
   
   "Подъ окномъ ревъ раздался съ удвоенной силой: хлѣба, хлѣба, хлѣба!--
   Безумные! проговорилъ Геннебо сквозь сжатые зубы; развѣ я счастливъ?
   
   Страданье и отчаянье есть вверху и внизу! Но у этихъ несчастливцевъ есть хоть утѣшеніе въ животной Венерѣ. Они "любятся" на подобіе собакъ, въ повалку, вездѣ, ежечасно. Есть глава, въ которой нельзя сдѣлать шага, не наткнувшись на пару. Оно даже не удивительно у такихъ людей, съ тяжелой кровью, истощенныхъ трудомъ, въ странѣ дождливой и холодной. "Любятся" на днѣ затопленной шахты, и только послѣ десятидневной агоніи Этьенъ становится любовникомъ Катерины. И лучше бы, по моему, если бы не доходило до этого, инстинктивная стыдливость, испытываемая ими дотолѣ при встрѣчѣ другъ съ другомъ, была-бы чуть-ли ни единственнымъ признакомъ высшей человѣчности, которой писатель далъ-бы въ такомъ случаѣ, уцѣлѣть въ своей животной поэмѣ.
   То тамъ, то сямъ, въ этой эпопеѣ скорби, голода, разврата и смерти, раздается плачъ Геннебо, дающій мораль исторіи и очевидно выражающій мысль г. Зола. "Страшная горечь отравляла ему уста... тщета всего, вѣчная боль существованія".
   Кто тотъ идіотъ, полагавшій счастье въ раздѣлѣ богатства? Эти революціонные пустомели могли-бы, пожалуй, опрокинуть общество и построить новое, но не прибавили бы ни единой радости человѣчеству, не устранили бы ни единой скорби, надѣливъ его тартинками. Напротивъ, они умножили бы несчастье земли, заставили бы современемъ даже собакъ завыть съ отчаянія, лишивъ ихъ спокойнаго наслажденія инстинктами и возвысивъ ихъ до ненасытнаго страданія страстей. Нѣтъ, счастье единственно только въ небытіи, если жъ ты есть -- будь деревомъ, камнемъ, чѣмъ либо еще болѣе ничтожнымъ, песчинкой, которая не обливается кровью подъ ступнями прохожихъ.
   Стадо обездоленныхъ, возбужденное голодомъ и инстинктомъ, влекомое грубой мечтой, движимое роковыми силами и идущее, то кипя, то затихая, разбиваться о болѣе крѣпкую силу: вотъ гдѣ драма. Люди выступаютъ, на подобіе волнъ, надъ моремъ мрака и безсознательнаго: вотъ философское видѣніе, очень простое, которымъ разрѣшается драма. Г. Зола предоставляетъ психологамъ трудъ сочиненія монографіи о каждомъ изъ вѣковъ. Его воображенію поддаются только широкіе матеріальные ансамбли и безконечное множество внѣшнихъ деталей. И я спрашиваю себя, обладалъ-ли имъ кто-либо и когда либо въ такой мѣрѣ?
   

VII.

   Въ заключеніе, я возвращаюсь къ тому же, съ большей увѣренностью. послѣ прочтенія Жерминаля: развѣ я не былъ правъ, назвавъ г. Зола поэтомъ эпическимъ? Развѣ выдающіеся характеры его длинныхъ разсказовъ не характеры эпопеи? Приложивъ немножко старанія и слегка злоупотребляя словами, можно было-бы прослѣдить и поддержать это сближеніе, въ результатѣ котораго оказался бы крупный осадокъ правды подъ прикрытіемъ риторическаго фокуса. Сюжетъ эпопеи -- сюжетъ національный, интересный для цѣлаго народа, доступный цѣлой расѣ. Сюжеты, избираемые г. Зола, всегда весьма общи, могутъ быть поняты всѣми, не содержатъ ничего спеціальнаго, исключительнаго, "любопытнаго": исторія семейства ремесленниковъ, погибающаго отъ пьянства, исторія разгульной дѣвушки, одуряющей и разоряющей мужчинъ, исторія разумной дѣвушки, вступающей въ бракъ съ патрономъ, стачка углекоповъ и всѣ разсказы, вмѣстѣ взятые, имѣютъ хотя бы только претензію создать типическую исторію одной семьи. Исторія Ругонъ-Макаронъ есть, стало быть, равно какъ и эпическая поэма,-- сборная исторія цѣлой эпохи. Дѣйствующія лица въ эпопеѣ не менѣе общи, чѣмъ сюжетъ, и, представляя собой обширныя группы, кажутся преувеличенными въ сравненіи съ дѣйствительностью. То же совершаетъ съ своими дѣйствующими лицами г. Зола, хотя при помощи обратныхъ пріемовъ: въ то время, какъ древніе поэты стараются дѣлать свои фигуры богоподобными, онъ оскотиниваетъ свои {"Zolà: Je Buffon du XIX siècle". (Sara Oquendo).}. Но и это способствуетъ сходству съ эпопеей; ибо ему случается, вслѣдствіе лживости такой подстановки возвращать современнымъ фигурамъ простоту первобытныхъ типовъ. Онъ приводитъ въ движеніе массы, какъ въ эпопеѣ. Ругонъ-Макары не лишены и элемента сверхъестественнаго. Боги, въ эпопеѣ, первоначально олицетворяли собой природныя силы: г. Зола придаетъ этимъ силамъ, свободно мечущимся или дисциплинированнымъ человѣческой индустріей, странную жизнь, зародышъ души, темную волю чудовищъ. Чудесное въ Ругонъ-Макарахъ -- Параду, бойня дяди Колумба, магазинъ Октава Муре, шахта Жерминаля. Въ эпопею входитъ философія, наивная и элементарная. Тоже и въ Ругонъ-Макарахъ. Единственное различіе заключается въ томъ, что мудрость древнихъ поэтовъ, но большей части, оптимистическая, утѣшаетъ, облагораживаетъ человѣка, насколько можетъ, тогда какъ мудрость г. Зола мрачна и полна отчаянія. Но и тамъ и здѣсь одна и та же простота, одинаковая безъискусственность замысла. Наконецъ, ходъ романовъ г. Зола, не знаю какимъ образомъ, но все-таки тотъ-же, какъ и въ античной эпопеѣ, по могучей медлительности, по широкому стремленію, по спокойному нагроможденію деталей и благородной откровенности пріемовъ разсказчика. Онъ не торопится, какъ и Гомеръ. Онъ также интересуется (въ другомъ духѣ) кухней Жервезы, какъ древній поэтъ Ахиллесовой кухней. Онъ не боится повтореній; тѣ же фразы, тѣ же слова возвращаются то здѣсь, то тамъ, и отъ времени до времени слышится въ Bonheur des dames "храпѣніе" магазина, въ Жерминалѣ "громкое и протяжное дыханіе" машины, какъ въ Иліадѣ раскаты моря, πολυφλουσοῖο ϑαλάσσης.
   Послѣ всего нами сказаннаго, не должно показаться ни страннымъ, ни несправедливымъ такое опредѣленіе Ругонъ-Макаронъ: это -- пессимистическая поэма человѣческой животности.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru