Аннотация: Перевод Марии Троповской.
Текст издания: "Юный Читатель", NoNo 18-20, 22-23, 1899
Крестьянскій мальчикъ.
Разсказъ Маріи Конопницкой.
Когда народъ только что началъ расходиться съ кладбища, онъ уже былъ далеко. Сгорбившись, вытянувъ впередъ шею, съеживъ плечи, засунувъ руки въ рукава, онъ одинъ отправился домой.
Было невыносимо холодно, и зимній туманъ застилалъ дорогу. По временамъ рѣзкій вѣтеръ съ пронзительнымъ свистомъ срывался съ полей и рѣзалъ лицо мелкими каплями дожди, но потомъ все снова стихало въ воздухѣ, и густой, сырой туманъ вставалъ надъ землею. Впереди по дорогѣ мелькали въ туманѣ старые, стройные тополи, выплывая одинъ за другимъ; порой мокрая ворона съ шумомъ вспархивала, перелетая на вспаханное поле, порой раздавался ударъ тяжелыхъ крыльевъ по вѣтвямъ -- и опять все тихо.
Стахо шелъ посреди большой дороги съ какой-то особенной твердостью и упорствомъ, не глядя, куда онъ идетъ, не поднимая глазъ съ размякшей земли. Недавно выпавшій снѣгъ еще покрывалъ ее сверху, наполнивъ водою колеи. Мальчикъ уже довольно далеко отошелъ отъ кладбища, когда ему вдругъ показалось, что въ одной изъ этихъ колей, узкой, извивавшейся по сторонамъ, онъ узнаетъ слѣдъ колесъ телѣжки, на которой вывезли гробъ отца, и онъ машинально сталъ держаться этого слѣда.
Вначалѣ вслѣдъ за нимъ раздавались отрывистые, какъ-бы сердитые удары колокола, но вотъ онъ какъ-то жалобно звякнулъ разъ, другой, третій, потомъ опять загудѣлъ сурово -- и опять все стихло.
Широкое господское поле, далеко простиравшееся съ обѣихъ сторонъ большой дороги, чернѣлось изъ-подъ снѣга, стаявшаго на возвышеніяхъ и бѣлѣвшагося по бороздамъ. Вѣтеръ свободно гулялъ по полю, издавая пронзительный свистъ и разнося кучки пушку, сгребеннаго надъ выгономъ, а когда онъ стихалъ, и поле, и дорога, и мальчикъ -- все исчезало въ туманѣ.
Вдали вдругъ послышался слабый стукъ колесъ.
-- Ого!-- вполголоса проговорилъ мальчикъ и соскочилъ съ дороги.
И, не оглядываясь даже, не поднимая головы, только еще больше сгорбившись, онъ прибавилъ шагу и пошелъ дальше. Ему вдругъ стало очень холодно; онъ сильнѣе сжалъ руки въ рукавахъ и поднялъ выше свои худыя, торчавшія изъ-подъ старой сермяги, плечи. Глухой неровный стукъ колесъ раздавался позади него; съ такимъ стукомъ обыкновенно катятся крестьянскія телѣжки, когда возница, повернувшись съ козелъ бокомъ къ сѣдокамъ и свободно отпустивъ шлею у лошади, ведетъ съ ними бесѣду, и сказавъ свое, вдругъ дернетъ возжи, свистнетъ и короткимъ бичомъ взмахнетъ надъ лошадкой.
Этотъ стукъ, повидимому, раздражалъ и пугалъ мальчика; онъ все больше вытягивалъ и ноги, и шею, точно хотѣлъ какъ можно скорѣе убѣжать отъ него.
Идя на кладбище, онъ еще, какъ и всегда, шелъ подлѣ матери, держась за ея передникъ, шелъ да поплакивалъ: ужъ больно грустно было у него на душѣ. Но когда телѣжка остановилась на распутьи у креста, а бабы принялись утѣшать матушку, что, молъ, кручиниться долго нечего, потому хозяйству, хоть и на пять десятинъ всего, не обойтись долго безъ работника, что и покойничекъ, молъ,-- упокой Господи его душу -- радъ этому будетъ, вотъ тогда мальчика точно вдругъ кольнуло что-то, онъ пересталъ плакать, выпустилъ изъ рукъ передникъ матери и всю остальную дорогу шелъ подлѣ телѣжки, На кладбищѣ онъ на всѣхъ смотрѣлъ исподлобья, а когда одна изъ бабъ погладила было его по головѣ, потому-де каждому сиротки жаль, онъ отскочилъ въ сторону и еще болѣе насупился. Ужъ и молитвы онъ сказать не смогъ, хоть раза три начиналъ ее и съ начала и съ конца; а когда старый могильщикъ принялся разглаживать лопатой песокъ на отцовской могилѣ, и матушка, доставъ платокъ, стала высыпать изъ него гроши для нищихъ, онъ, не долго думая, взялъ да одинъ ушелъ себѣ съ кладбища.
Онъ хорошо понималъ, о чемъ толковали бабы съ матушкой у креста. Вѣдь еще въ хатѣ, еще прежде чѣмъ плотникъ гробъ заколотилъ, еще прежде чѣмъ отецъ глаза совсѣмъ закрылъ, уже бабы объ этомъ судили да рядили. Мальченокъ, дескать, одинъ только, а тутъ пять десятинъ земли, лошадь, двѣ коровы, тутъ и одежа и порядокъ всякій. Куда-жъ всему этому пропадать ни за что безъ хозяина!
Все это слушалъ Стахо, глядя то на закрывающіеся навѣки глаза отца, то на молодого, хромого солдата изъ уволенныхъ, Хжонста, который частенько навѣдывался въ послѣднее время въ хату: то дровъ нарубитъ, то сѣчки нарѣжетъ, то ржи четверть смолотитъ.
Мальчикъ жилъ на свѣтѣ уже четырнадцать лѣтъ и на многое ужъ насмотрѣлся въ деревнѣ. Видѣлъ онъ, какъ Мронговяки, что ни день, съ отчимомъ грызутся, какъ Вальчакъ бабу свою колотилъ, за каждымъ ударомъ приговаривая, что вдовой онъ ее взялъ, что на чужихъ ребятъ работать долженъ, видѣлъ, какъ Куделя по судамъ таскался, чтобы пасынковъ земли лишить; видѣлъ, какъ плохо жилось Яську у родной матери, послѣ покойника Чапли, съ той. поры, какъ она за батрака вышла, да новые ребята въ избѣ завелись. И его точно ножомъ рѣзали разговоры кумушекъ.
А когда Семенъ Шафаръ, собравъ послѣднія силы, приподнялъ голову на смертномъ одрѣ, взглянулъ на жену и, тяжело дыша, произнесъ:
-- А ты, гляди, хозяйство мальчику побереги, потому это его отцовское наслѣдіе!-- и потомъ, глядя на сына, прибавилъ:-- а ты, сиротинушка, не попусти, чтобъ тебя съ земли твоей согнали!..-- мальчикъ отчаянно закричалъ на всю избу.
-- Не помирай, тятенька, не помирай!.. Ради Христа, не помирай!.. Ради Христа!..
И отчаянный страхъ, и горе, и боязнь за себя -- все слилось въ этомъ крикѣ. Его лицо посинѣло отъ крика, весь дрожа и сжимая маленькіе кулаки, онъ вперилъ глаза въ умирающаго отца; глядя на него въ эту минуту, можно было подумать, что вотъ-вотъ на спину его упадетъ палка отчима и что онъ лишается единственнаго своего спасенія отъ него въ этой широкой, темной, загрубѣлой отъ работы рукѣ, которая вдругъ, дернувъ рубаху на груди, съ глухимъ шумомъ упала на постель.
И теперь еще все его худенькое тѣло вздрагивало отъ страха и горя, когда, съежившись и идя въ сторонкѣ отъ дороги, онъ все больше и больше тонулъ въ безконечномъ, безпросвѣтномъ, безмолвномъ туманѣ.
Телѣжка, между тѣмъ, уже значительно приблизилась. Неровный стукъ ея колесъ становился все яснѣе, а когда вѣтеръ стихалъ на время, можно было уже различить и людскіе голоса. Мальчикъ осторожно оглянулся и сквозь туманъ различилъ лошадь, телѣжку и головы трясущихся въ ней бабъ.
Но, видно, и его какъ-нибудь примѣтили съ телѣжки.
-- Стасекъ! Стасинька!-- послышался вскорѣ голосъ его матери.-- А куда-жъ ты это бѣжишь, сиротка?.. Погоди-ка, подвеземъ тебя!.. Стасекъ!
Мальчикъ смягчился и хотѣлъ было уже остановиться, когда вдругъ до него донеслось покрикиваніе правившаго лошадью Хжонста:
-- Но, махонькая!.. Но, но!..
Въ ту-же минуту мрачное выраженіе упорства выступило на поблѣднѣвшемъ отъ холода и плача лицѣ мальчика; онъ еще выше поднялъ плечи, обтянулъ на себѣ сермягу и еще прибавилъ шагу.
Съ минуту еще раздавался за нимъ голосъ матери, но Стахо рѣшилъ выдержать и только оглядывался, куда-бы ему укрыться, если телѣжка догонитъ его.
Шагахъ въ ста отъ него торчалъ большой, уже давно густо заросшій кругомъ терновникомъ и ежевикой, камень. Теперь кусты эти были безъ листьевъ, но зато такъ густо сплелись своими вѣтвями, что, въ случаѣ нужды, тутъ могъ-бы спрятаться не только ребенокъ, но даже взрослый мужикъ.
Добѣжавъ до этого камня, Стахо присѣлъ за нимъ, просунулъ голову между вѣтвями и сталъ смотрѣть на дорогу.
Телѣжка медленно скатывалась съ пригорка. Стахо слышалъ поскрипываніе колесъ и толки бабъ, и безпокойный голосъ матери, говорившій:
-- Прикрыла-бъ его тулупомъ... Сермяженка-то на немъ въ конецъ плохенькая... А куда-жъ онъ дѣвался?.. Стасекъ! Стасинька!..
Сердце у него стучало, какъ молотокъ, когда телѣжка проѣзжала мимо, такъ онъ боялся, чтобы мать не увидала его и не забрала съ собою. Но едва только стукъ колесъ нѣсколько стихъ въ отдаленіи, чувство безграничнаго одиночества, тоски и сиротства охватило мальчика. Онъ вылѣзъ изъ-за камня, оперся плечомъ на тополь, сермяга затряслась у него на груди, но онъ сдержался, вытеръ глаза и, широко раскрывъ ихъ, смотрѣлъ на темную, движущуюся въ густомъ туманѣ, точку, становившуюся все меньше и меньше. Онъ, можетъ быть, долго еще простоялъ-бы здѣсь -- ему вдругъ показалось, что ему некуда и незачѣмъ идти, но холодъ сильно началъ его пробирать, онъ опять съежился и сойдя снова на большую дорогу, двинулся дальше. Но онъ уже не шелъ по дорогѣ такъ быстро, какъ прежде, и задумался.
Высоко надъ нимъ, зловѣще каркая, пролетѣла ворона. Онъ вдругъ весь содрогнулся.
-- Бить себя не дамъ! Ни за что не дамъ. Ну, подойди-ка кто, попробуй!
Онъ высунулъ изъ рукава маленькій, посинѣвшій кулакъ и погрозилъ имъ въ туманѣ невидимому противнику. Мрачнымъ огнемъ загорѣлось все его смуглое, худенькое, еще дѣтское личико, придавая ему выраженіе рѣшимости и упорства.
Тополевая аллея кончилась. Все вокругъ стало вдругъ пусто и тихо: не слышно было ни шума крыльевъ, ни карканья воронъ, ни трепетанія листочковъ на вѣткахъ, борющихся съ разгулявшимся по полямъ вѣтромъ, который, казалось, подгонялъ Стаха и гналъ мысли изъ его головы. Онъ теперь не могъ различить ничего ни впереди себя, ни позади, -- онъ, словно, погрузился въ необъятное, полное тумана, море.
Онъ шелъ по подлѣснымъ пастбищамъ, теплыя, синеватыя испаренія которыхъ, подымаясь вверхъ, клубясь и смѣшиваясь съ холоднымъ туманомъ, наполняли все пространство отъ земли до неба. Мальчикъ зажмурилъ глаза и медленно погружался въ это море; все меньше и меньше выдѣлялась его сѣрая сермяга, все меньше и меньше становился онъ самъ, пока, наконецъ, потонулъ и совершенно исчезъ въ синемъ туманѣ.
Вынырнулъ онъ только за господскимъ ольховымъ лѣсомъ; людской говоръ донесся до него изъ стоявшей у лѣса корчмы, въ которой народу всегда было достаточно.
И теперь передъ нею стояло нѣсколько крестьянскихъ телѣгъ и мѣщанская бричка. Два еврея и кто-то въ сюртукѣ разговаривали подлѣ нея; крестьяне сидѣли въ избѣ, наполняя ее громкимъ шумомъ.
Накрытыя старыми сермягами или кускомъ попоны лошаденки, засовывали головы въ мѣшки и корытца съ сѣчкой; пара гнѣдыхъ мериновъ, связанныхъ лбами у брички, таскала разбросанное въ ней сѣно.
Стахо тотчасъ-же замѣтилъ, что между телѣжками есть и отцовская. Глаза у него сверкнули, онъ остановился, потомъ пошелъ сторонкой и сталъ приглядываться изъ-з.а угла.
Въ открытыхъ настежь дверяхъ корчмы стоялъ Хжонстъ, вытирая рукавомъ губы послѣ только что выпитой рюмки. Стахо спрятался, но самъ не спускалъ глазъ съ хромого. Хжонстъ потянулъ носомъ направо, налѣво и, закуривъ папиросу, заковылялъ съ ведеркомъ къ находившемуся въ сторонѣ колодцу.
Тогда Стахо, согнувшись, прокрался въ сѣни и черезъ открытую дверь заглянулъ въ избу.
Мать сидѣла на лавкѣ у стѣны, по обѣ ея стороны расположились бабы.
Бабы какъ разъ чокались.
-- Дай Богъ!
-- Дай Боже!
-- За ваше здоровье!
-- Пейте съ Богомъ.
-- Пей, кума!
-- Какое ужъ мнѣ питье...
-- Ну, хоть рюмочку возьми!
-- И чего тебѣ, кума, кручиниться, голову себѣ съ горя морочить! Нешто одна ты такая на свѣтѣ?
-- То-то-жь...
-- По людямъ оглянись, батрака себѣ сговори -- и все тутъ!
-- За батрака то и Валентій пошелъ-бы.
-- Который это Валентій?
-- А Кобылякъ.
-- Либо Сенька Пончикъ.
-- Сенька?.. Не пустилъ-бы Сеньку кузнецъ!
Это замѣчаніе вызвало минутную паузу. Бабы молча потягивали изъ рюмокъ.
-- Чего тутъ долго искать, -- произнесла, наконецъ, одна.-- Вотъ хотя-бы и Хжонстъ нешто за батрака не пойдетъ?
-- О... Этакой калѣка... Нешто онъ съ работой управится?
-- А почто не управиться? Али не былъ у мельника года съ два, почитай? Али не работалъ на пашнѣ?
-- То-то жъ! Вонъ вѣдь и отъ господъ за нимъ присылали, какъ Мотьку въ солдаты взяли.
-- Присылали?
-- Ей-Богу!
-- Хжонстъ-то къ господамъ не пойдетъ. Онъ съ измальства все по крестьянамъ, такъ его къ господамъ не больно тянетъ.
-- Ну, кума! Бери его... Какъ думаешь?
Но вдова ничего не отвѣчала. Она подперла рукой голову, повязанную темнымъ платкомъ, и, безмолвно покачиваясь изъ стороны въ сторону, слушала бабьи совѣты. Но, очевидно, она не могла разобраться въ нихъ и, всплеснувъ вдругъ руками, принялась причитывать:
-- Ой, сиротинушка я несчастная! О, Господи! Господи! Господи: А что я теперь съ собою сдѣлаю? Куды мнѣ, бѣдной, повернуться!..
Слушалъ все это Стахо, слушалъ, ужъ у него и губы задрожали, ужъ и онъ готовъ былъ разразиться плачемъ, какъ вдругъ послышалось ковыляніе Хжонста -- онъ стремглавъ выбѣжалъ изъ сѣней, обѣжалъ корчму кругомъ и, не глядя, весь горя негодованіемъ, бѣгомъ пустился по просѣкѣ.
Онъ ужъ не обтягивалъ сермяги, не совалъ рукъ въ рукава, не съеживался, чтобъ ему теплѣе стало. Какой то внутренній огонь согрѣвалъ его, горячія слезы, которыя онъ утиралъ кулаками, обливали его пылавшее лицо. И злоба, и горе терзали его, словно черные вороны, почти застилая передъ нимъ дорогу, такъ что онъ разъ десять споткнулся о торчавшіе по просѣкѣ пни; и злоба, и горе гнали его все впередъ, все скорѣе и скорѣе. Онъ и самъ не замѣтилъ, какъ пробѣжалъ всю просѣку. Только, когда вѣтеръ пересталъ свистѣть ему въ уши и передъ глазами вдругъ потемнѣло, онъ опомнился и остановился.
Онъ и не думалъ сюда ходить, и дорога его вовсе не сюда лежала; Глубокая тишина окружила его. Онъ былъ въ лѣсу. Высокія сосны стояли близко другъ возлѣ друга, едва пропуская немного свѣта. Лишь по верхушкамъ ихъ ходилъ вѣтеръ, слегка шелестя вѣтвями, на которыхъ еще оставалось немного листвы съ завѣтренной стороны. Кое-гдѣ по гладкому, непротоптанному снѣгу виднѣлись заячьи слѣды; кое-гдѣ желтѣли хвои, кое-гдѣ показывался кустикъ вереску, позванивая сухими стебельками, кое-гдѣ свѣтился зеленый мокрый мохъ...
Мальчикъ стоялъ и водилъ по землѣ глазами, все кругомъ да кругомъ себя, словно искалъ, на чемъ бы ихъ остановить; но вдругъ ноги у него подкосились, онъ упалъ лицомъ на землю и громко закричалъ:
-- Тятенька! Тятенька! Тятенька, пособи мнѣ!..
Дрожа и извиваясь, какъ червякъ, онъ валялся по землѣ. Лишь отъ времени до времени онъ вставалъ на колѣни и, стиснувъ зубы, сдерживая крики, высоко подымалъ голову и руки и, потрясая ими въ воздухѣ, вперялъ широко раскрытые глаза, наполненные тяжелыми холодными слезами, въ клочекъ сѣрѣвшаго изъ-за сосенъ неба. Но потомъ, имъ вдругъ снова овладѣвало сознаніе своего горя, и снова онъ падалъ на землю, и снова горючія, обильныя слезы ручьемъ лились изъ глазъ.
А лѣсъ стоялъ тихій и мрачный. Легкій шумъ шелестѣвшаго вѣтвями вѣтра едва долеталъ до сосенъ, стоявшихъ безмолвно, неподвижно, словно задумавшись. Лѣсная тишина не вбираетъ въ себя звуковъ, чтобъ играть ими, какъ полевая тишь -- она ихъ заглушаетъ и душитъ. Пискъ птицы и плачъ ребенка пропадаютъ въ лѣсной чащѣ, только могучіе, сильные звуки прорываются сквозь нее. Трескъ падающаго подъ топоромъ дерева, выстрѣлъ, ударъ крыльевъ ястреба мощно и громко отзывается въ лѣсной тишинѣ, но лѣсъ не вздрогнетъ отъ рыданій маленькой груди. Шумъ сброшенныхъ гнѣздъ и паденія птенчиковъ не потрясетъ его плотной, затвердѣвшей, проросшей корнями, замкнутой земли. Въ лѣсной землѣ нѣтъ того состраданія ко всему маленькому, беззащитному, какимъ дышетъ рождающая хлѣбъ и изрѣзанная плугомъ полевая земля. Грустью вѣетъ отъ поля, а лѣсъ потрясаетъ лишь грозная буря.
Плачъ мальчика стихалъ мало-по-малу. Рыжій мохъ, надъ которымъ билось его маленькое сердце, поглотилъ его слезы. Онъ всталъ, вытеръ глаза полой сермяги, глубоко вздохнулъ два раза и, выйдя на опушку лѣса, направился къ хатѣ.
Слезы облегчили его; онъ чувствовалъ бы себя даже совершенно бодрымъ и крѣпкимъ, еслибы голодъ не давалъ себя сильно знать.
Чтобы заглушить его, онъ сталъ поглядывалъ по сторонамъ, но вдругъ остановился, раскрылъ ротъ, голубые глаза его засверкали, лицо вспыхнуло отъ волненія.
Такъ стоялъ онъ нѣсколько мгновеній, какъ очарованный, блуждая по полю глазами и, наконецъ, быстрыми шагами двинулся впередъ и заговорилъ самъ съ собою.
-- Чего тутъ не управиться? Что-жъ гусей пасти буду, что ли?..
И онъ то быстро шелъ, вертя головой и соображая что то, то вдругъ останавливался, вытягивалъ шею и присматривался къ чему то, хотя въ полѣ не видно было ничего. Разъ такъ даже вынулъ руки изъ рукавовъ и, поднеся ихъ къ глазамъ, поворачивалъ на обѣ стороны, точно видѣлъ ихъ въ первый разъ. Худы и тонки были эти руки, но ему онѣ показались сильными. Онъ сжалъ кулакъ и взмахнулъ имъ нѣсколько разъ въ воздухѣ, будто цѣпомъ. Это движете пробудило въ немъ сознаніе своей силы. Онъ оглянулся, поднялъ довольно большой камешекъ и, прицѣлившись поверхъ сосны, которая нѣсколько отдалилась отъ лѣсной стѣны, швырнулъ его съ такимъ розмахомъ, что даже самъ перекрутился. Въ воздухѣ загудѣло, точно кто струну дернулъ, а камешекъ со свистомъ пролетѣлъ надъ сосной.
-- Здорово!-- съ гордостью прошепталъ онъ, когда камешекъ упалъ далеко за сосною, засмѣялся и сталъ искать другой.
Но прежде, чѣмъ онъ нашелъ его, новыя мысли охватили его, такъ что, забывъ о забавѣ, онъ снова опустилъ голову и быстро пошелъ по дорогѣ.
-- Теперь такой кусокъ поля... пять десятинъ... А что? Не засѣяно, что-ль? Ужо тамъ вѣдь съ этимъ работы много не будетъ... Только то и всего, что картошка. Эка важность! Нешто онъ не двоилъ съ тятей поля на осень? Нешто не сможетъ корчевать? Не знаетъ, нешто, какъ лошадь запрягать, что ли? А черезъ годъ, осенью, какъ твердая работа, какъ пахота придетъ, такъ ему ужъ пятнадцать минетъ... Сколько еще силы наберется, страсть!.. Али не хотѣли его на св. Михаила въ имѣнье въ помощники взять? Ещё бы! Въ помощники! Ужъ онъ бы здорово наработался и за батрака. Небось, они ужъ тамъ знаютъ, какъ надуть! Гдѣ батракъ управится, тамъ управится и помощникъ, только что плата меньше и отъ миски подальше... Чѣмъ батракъ лучше? Иной такъ и вовсе слабый... А тутъ еще этотъ безногій! Этакой калѣка!.. Онъ возмутился при воспоминаніи о Хжонстѣ и, горя огнемъ негодованія, шелъ все быстрѣе. Онъ едва выдерживалъ напоръ нахлынувшихъ мыслей. Какъ будто клубокъ пряжи лежалъ у него въ головѣ, и изъ него нити тянулись: то гладкія, то спутанныя, то сѣрыя, то бѣлыя, то ровныя, то съ такими узлами, что еле могли пройти черезъ его мозгъ. Онѣ разрывались и опять связывались -- и такъ безъ конца, а мальчикъ все шелъ, какъ въ безпамятствѣ, все больше и больше запутываясь въ этомъ удивительномъ клубкѣ; такъ птичка бьется крылышками, попавъ въ западню, а выбраться оттуда не можетъ.
Одно только было для него вполнѣ ясно, что будь что будетъ, а только въ хозяйствѣ онъ самъ все сдѣлаетъ. Пятнадцать лѣтъ, и не оглянешься, какъ минетъ, а онъ вѣдь сильный, работа ему не въ диковинку, а какая потруднѣе, такъ ужъ сошла осенью. Теперь какъ тепло станетъ, такъ главное -- картошка... Кабы съ картошкой не управился, ну, крестному поклонится, чтобы этакъ съ полдня пособилъ, а батрака въ хату не пуститъ. И онъ такъ сжалъ кулаки, что даже пальцы затрещали.
И съ земли себя согнать тоже не попуститъ, какъ и отецъ передъ смертью наказывалъ...
Онъ поднялъ глаза кверху и сквозь рѣдѣющую мглу увидалъ блѣдный кругъ, похожій на мѣсяцъ, который то скрывался, то вновь появлялся изъ-за застилавшихъ его тучъ.
Это было зимнее солнце, низко стоявшее на небѣ и обманчивой бѣлизной своей красовавшееся надъ землею. Стахо смотрѣлъ на него, идя и спотыкаясь о коренья на дорогѣ, и ему сразу легче стало на душѣ.
Мысли его словно вѣтеръ разнесъ, и только тѣнь какая то легла на его лицо, а нахмуренное, полусуровое, полупечальное выраженіе этого дѣтскаго личика придавало ему какой-то особенный, увѣренный и серьезный видъ.
Такъ какъ онъ былъ уже близко отъ деревни, то всунулъ руки въ карманы, выпрямился, поднялъ голову и, не глядя по сторонамъ, большими шагами направился прямо къ хатѣ.
Вернувшись съ похоронъ, мать услышала скрипъ въ сараѣ. Она заглянула туда черезъ открытую дверь и всплеснула руками.
Въ сараѣ, въ одномъ кафтанѣ и безъ шапки, стоялъ Стахо и, держась обѣими руками за высоко поднятую рукоятку, вертѣлъ ее неровнымъ, то слабымъ, то сильнымъ движеніемъ, подымаясь, когда рукоятка подымалась вверхъ, повисая на ней всей тяжестью своего маленькаго тѣла, когда она опускалась внизъ. На землѣ, у отверстія, лежала порядочная куча не совсѣмъ ровно нарѣзанной сѣчки; съ мальчика градомъ катился потъ.
-- Стасекъ!-- воскликнула вдова, заломивъ руки,-- Что это ты, сиротка мой, тутъ дѣлаешь?..
Мальчикъ вздрогнулъ: онъ не слышалъ, какъ вошла мать, но сейчасъ же еще усерднѣе началъ вертѣть рукоятку.
-- А нешто не видишь -- промолвилъ онъ усталымъ, прерывистымъ голосомъ,-- что сѣчки нарѣзываю?
-- А почто тебѣ, сиротинушка, за этакую работу браться?
Стахо сдѣлалъ еще нѣсколько трудныхъ поворотовъ.
-- А нешто не знаешь, что сѣчки и для лошади и для коровы надо...-- сказалъ онъ.
-- Да неужто ты сможешь?
-- А вѣстимо!
Онъ отеръ потъ съ лица рукавомъ кафтана и продолжалъ работу.
Баба не уходила. Заломивъ руки, она стояла посреди сарая, глядя то на сына, то на выроставшую съ каждымъ поворотомъ рукоятки кучу сѣчки. Она сама не знала, выбранить ли ей мальчика и запретить ему работать или оставить его въ покоѣ.
Печаль, возбужденная соболѣзнованіемъ кумушекъ и выпивкой въ корчмѣ, опять заговорила въ ней. Она закрыла передникомъ глаза и начала причитывать.
-- Охъ, Господи! Господи! Господи! И что-жъ я теперь, сиротинушка горемычная, дѣлать буду? Каково мнѣ самой управиться? Кто мнѣ, сиротѣ, пособитъ? Кто для меня работать будетъ? Теперь, гляди, батрака потчуй, плати ему, отъ своего рта отымай, да ему подавай! Да добро твое на чужія руки пусти, вонъ этакой кусокъ земли!.. Охъ, Господи! Господи! Господи!..
Мальчикъ сначала отпустилъ было рукоятку и самъ начиналъ потягивать носомъ. Но когда мать заговорила о батракѣ, лицо его вспыхнуло, и онъ съ удвоенной силой завертѣлъ колесо.
-- Никакой тутъ батракъ работать не будетъ!-- угрюмо произнесъ онъ, когда мать смолкла.
-- На полѣ теперь работы нѣту, а отъ сѣчки не надорвуся -- добавилъ онъ, почти задыхаясь.
Баба отняла передникъ отъ одного глаза и взглянула на мальчина.
Онъ то выпрямлялся, то сгорбливался, сообразно съ ходомъ колеса, которое чуть-чуть не захватывало его за собою. Рукава кафтана низко скатились, обнаживъ худыя, тонкія руки.
Но вдова смотрѣла не на руки его; ее поразила смѣлость мальчика, который еще вчера держался за ея передникъ, а нынче такой важности набрался.
-- Что ты?-- начала было она, но тутъ же смолкла. Она, собственно, и сама не могла опредѣлить, какъ это выйдетъ: хорошо или худо, и сейчасъ ли ей работника взять или подождать до полевыхъ работъ. Вѣдь и то сказать, не такое это богатство, хоть и на пяти десятинахъ, чтобъ на зиму работника нанимать; а подать не малая, картофель продали-бъ -- можно бы поросенка откормить. И вотъ она начала соображать, что оно, пожалуй, и правда, что, пожалуй, мальченокъ и сѣчки нарѣжетъ, и за скотинкой присмотритъ; этакъ, пожалуй, мѣсяца съ три пролетѣло-бъ, ну, хоть и меньше, покуда работника на поле брать, да все же однимъ бы ртомъ въ хатѣ меньше.
Къ хромому, который и самъ, и черезъ кумушекъ навязывался, ее не больно тянуло; о другомъ она еще не подумала, развѣ вотъ когда копать придется...
Не будучи, однако, въ состояніи во всемъ этомъ сразу разобраться, она тяжело вздохнула и, покачивая сострадательно головой, снова принялась утирать глаза.
-- А и какъ же ты, сердечный, съ такой работой управишься?-- заговорила она протяжнымъ голосомъ.-- Вѣдь ты у меня въ конецъ изведешься!..
-- Ужъ ты не печалься, матушка!-- нетерпѣливо возразилъ мальчикъ.
-- А тутъ тебѣ скотины двѣ, сѣчки то и дѣло нарѣзывай...
-- Ужъ ты не печалься!..
-- А то и навозъ раскинуть пригодилось бы...
-- Ужъ ты...
Голосъ у него оборвался, онъ едва дышалъ. Смолкла и мать. Слышно было только быстрое, тяжелое дыханіе Стаха и рѣзкій звукъ соломы подъ ножами.
Вздыхала вдова, вздыхала да и пошла въ избу: ей ужъ порядкомъ спать захотѣлось послѣ похмѣлья. А колесо, между тѣмъ, точно бѣшеное, вертѣлось подъ рукою мальчика, который только черезъ нѣсколько времени замѣтилъ, что въ ящикѣ совсѣмъ нѣтъ соломы и что машина стучитъ понапрасну. Онъ отпустилъ рукоятку, отеръ потъ съ лица и принялся: лопатой отгребать сѣчку. Измученныя руки его дрожали но, не смотря на это, глаза его то и дѣло загорались свѣтлымъ огнемъ: онъ начиналъ чувствовать себя хозяиномъ въ родномъ углу.
Вдругъ ему показалось, что онъ слышитъ ковыляніе Хжонста. Краска залила все его лицо, сердце сильно забилось.
Молодой солдатъ, дѣйствительно, шелъ по дорогѣ, возвращаясь съ похоронъ; онъ что то весело насвистывалъ, но, пріостановившись у открытой двери сарая, вдругъ оборвалъ свой свистъ и изумленно покивалъ головой.
-- А кто-жъ это столько сѣчки намахалъ?-- спросилъ онъ занятаго отгребаніемъ мальчика.
-- У, еще бы! крестный!-- нехотя пробормоталъ Стахо.
-- Ну, такъ кто-жъ?-- приставалъ Хжонстъ.
-- Я самъ!-- пробурчалъ мальчикъ.
Лицо Хжоиста освѣтилось широкой улыбкой.
-- Экой же ты сильный!-- сказалъ онъ съ усмѣшкой.
Стахо не отвѣчалъ.
-- На долго ли тебя хватитъ -- насмѣшливо добавилъ хромой.
-- Какъ Богъ дастъ!-- угрюмо отвѣтилъ Стахо.
Хжонстъ постоялъ -- постоялъ, покачалъ головой и ушелъ.
Мальчикъ кинулся къ поперечной стѣнѣ и прижался лицомъ къ щели между досками. Ноги у него такъ и дрожали, точно въ лихорадкѣ.
-- Не будешь ты тутъ барствовать, хромой бѣсъ, нѣтъ!-- шепталъ онъ, тяжело дыша, и горѣвшими глазами глядя вслѣдъ хромому, пока тотъ не поворотилъ за Бугаеву избу.
На слѣдующій день, едва только успѣла вдова засвѣтить свѣтецъ и наложить дровъ въ печь, Стахо уже вскочилъ съ лавки, на которой спалъ подъ отцовскимъ тулупомъ, и принялся быстро одѣваться. Обертывалъ онъ ноги соломой, натягивалъ сапоги, а глаза все протиралъ кулаками, потому что ему еще порядкомъ спать хотѣлось. Обыкновенно мать будила его только къ завтраку, да и то еще приходилось его съ постели стаскивать. Изумленная, повернулась она къ нему.
-- А ты что-жъ такъ рано встаешь, Стасекъ?
-- А вотъ...-- началъ онъ было и запнулся.
Онъ еще не придумалъ, что ему нужно будетъ дѣлать, но чувствовалъ, что въ новомъ своемъ положеніи онъ до разсвѣта долженъ уже быть на ногахъ, какъ, бывало, отецъ.
-- А вотъ,-- повторилъ онъ и посмотрѣлъ на мать,-- дровъ нарубить, скотъ напоить...
Вдова тотчасъ ударилась въ слезы.
-- Ой, сиротинушка я, сирота! Ой, доля ты моя, доля! Изводиться теперь такому ребенку! Не доспать... до свѣту работать... на этакій холодище изъ хаты бѣжать... И какая тамъ рубка будетъ? Какое поеніе? Топоръ то ни на что по сучкамъ выщербитъ... Ведерко утопитъ... Охъ, Господи! Господи!..
Вздыхая и вытирая глаза, она нагнулась и начала раздувать огонь.
Мальчикъ не сказалъ ни слова. Холодно ему было порядкомъ, потому что въ старой хатѣ Шафарихи дуло чуть ли не такъ, какъ въ полѣ; сонъ одолѣвалъ его, да и руки въ плечахъ точно изъ суставовъ вышли -- послѣ вчерашняго маханья сѣчкой. Но онъ поборолъ себя, подпоясался ремешкомъ, вытащилъ топоръ изъ-за балки, взялъ ведро изъ угла и, стуча зубами, вышелъ изъ избы.
Надъ хатой, изъ-за обнаженныхъ, спутанныхъ вѣтвей старой полевой груши еще свѣтились блѣдныя звѣзды. Ночной сверчокъ трещалъ въ соломенной крышѣ, изъ хлѣва доносилось лѣнивое жеваніе скота. Еще не водворилась глубокая, предвѣщающая наступленіе утра, тишина, чуть только брезжился сѣренькій зимній разсвѣтъ.
Вотъ заскрипѣлъ съ трудомъ подвигаемый журавль, послышался плескъ воды, выливаемой въ корыто, дверь хлѣва ударилась о косякъ разъ, другой и, наконецъ, раздался глухой стукъ топора, неровный ритмъ котораго показывалъ, что остріе чаще идетъ мимо полѣна, чѣмъ попадаетъ въ него.
Это были обыкновенные отголоски дня, встававшаго надъ крестьянскимъ дворомъ; но въ нихъ, необыкновеннаго было только то, что вмѣсто сильной, широкой походки и громкаго покрикиванія хозяина или работника слышенъ былъ мелкій топотъ маленькихъ ногъ и слабый, тонкій голосокъ ребенка, фигурка котораго совершенно терялась въ мутномъ воздухѣ наступающаго утра.
Весь этотъ день Стахо не переставалъ тревожно оглядываться вокругъ: собака ли ухомъ поведетъ, вѣтеръ ли дверь дернетъ -- мальчикъ поднимаетъ свою свѣтлую головку и прислушивается. Страхъ его разбиралъ передъ Хжонстомъ. Зналъ онъ, что Хжонстъ всегда по деревнѣ шныряетъ, то тамъ, то здѣсь работу хватаетъ; ну, могъ и сюда каждую минуту заглянуть да матушку наговорить, потому знали всѣ, что хата безъ рукъ осталась. Но наступили и сумерки, а хромой не показывался.
Мальчикъ рѣшилъ, что это онъ хитритъ и, не будучи въ состояніи избавиться отъ безпокойства, которое мучило его съ самаго утра, выбѣжалъ вечеркомъ на деревню: авось, что-либо о Хжонстѣ услышитъ. Тутъ онъ узналъ новость: Хжонстъ къ Бугаю на молотьбу нанялся на недѣльку. И такъ ему тутъ легко стало на душѣ, что онъ чуть не подскочилъ отъ радости, а вечеромъ, какъ сѣли ужинать, такъ онъ двѣ ложки каши наберетъ да и проглотитъ заразъ -- такъ ему ѣлось хорошо. Поѣвши, онъ принялся весело кувыркаться вмѣстѣ съ котомъ у печи, и въ первый разъ послѣ отцовскихъ похоронъ изба огласилась его громкимъ смѣхомъ.
На слѣдующій день съ гумна Бугая, которое было недалеко, донеслись сильные, звучные, мѣрные удары цѣпа. Вдова поднесла было уже ложку ко рту, но вдругъ перестала ѣсть и прислушалась. Сердце у Стаха заколотилось въ узкой, впалой груди.
-- А гдѣ-жъ это молотятъ?-- проговорила Шафариха.-- У Вавжоновъ али у Цельки?
Мальчикъ молчалъ. Вдова продолжала прислушиваться.
-- Да вѣдь это у Бугая!-- сообразила она наконецъ.
Они молча продолжали ѣду.
-- А кто-жъ это тамъ такъ молотитъ?-- произнесла она про себя опять черезъ нѣсколько минутъ.-- Бугай -- не Бугай. Старикъ -- онъ цѣпомъ не махалъ-бы такъ... Молотилъ вотъ было опосля жатвы самъ, да ровно-бы курица носомъ клевала...
Мальчикъ чуть было ужъ не проговорился, что это Хжонстъ, но что-то удержало его.
Съѣли борщъ, баба принялась мыть посуду, но при этомъ то и дѣло поворачивала голову и прислушивалась. Цѣпъ продолжалъ звонко ударять по сухой соломѣ; ну, точно-бы игралъ кто-то. Не выдержала вдова -- только успѣла миску вымыть, мокрыя руки подъ передникъ сунула и выглянула изъ избы. Черезъ открытую дверь, вмѣстѣ съ морознымъ вѣтромъ, въ избу ворвался сильный, отчетливый отголосокъ недалекой молотьбы; мальчикъ поднялъ голову и вслушался.
Кто-то проходилъ мимо хаты.
-- Во имя Отца и Сына!
-- Аминь! А кто тамъ у Бугая колотитъ такъ?
-- Да Хжонстъ.
-- Ну ты, Хжонстъ?
-- А вѣстимо.
-- Здорово бьетъ... А куда идешь, Машенька?
-- Къ теткѣ на работу. Оставайтесь съ Богомъ!
-- Иди съ Богомъ!
Постояла вдова еще немного у двери, повернувъ голову къ Бугаевой избѣ, и, наконецъ, въ избу воротилась, схватила вѣникъ и принялась заметать. Но дойдя до печки, она остановилась передъ нею и задумалась, глядя на потухающій огонь. Стасекъ съ глухимъ безпокойствомъ слѣдилъ за нею взоромъ. Онъ все еще продолжалъ сидѣть на лавкѣ, отламывая и доѣдая ломоть чернаго хлѣба. Что-нибудь попало въ хлѣбъ, какая-нибудь дурная трава замѣшалась -- только ему всякій кусочекъ казался ужасно горькимъ.
Понялъ онъ теперь, что нечему было радоваться вчера, понялъ, что онъ ничего не выигралъ отъ того, что Хжонстъ нанялся къ Бугаю -- и онъ почувствовалъ себя такимъ безсильнымъ, беззащитнымъ, слабымъ... Онъ медленно доѣдалъ свой хлѣбъ, чувствуя, какъ съ каждымъ проглоченнымъ кускомъ у него такъ горько, горько дѣлается во рту -- и вотъ въ его сѣрыхъ, широко открытыхъ глазахъ засверкали двѣ свѣтлыя, прозрачныя слезы; онѣ росли, росли и, наконецъ, задрожавъ на минуту на темныхъ рѣсницахъ, упали, тяжелыя, соленыя, на хлѣбъ, который онъ держалъ въ рукѣ. Онъ положилъ его на лавку, всталъ, взялъ вилы изъ угла и пошелъ въ хлѣвъ.
Въ полдень дѣло приняло еще худшій оборотъ; собиравшій подати староста пришелъ и въ хату Шафаровъ.
Въ хатѣ не было ни гроша. Изъ ларчика въ платокъ, изъ платка по людямъ -- все до послѣдняго гроша ушло на похороны хозяина. Все ушло за эту болѣзнь -- и яйца, и масло, и полкуска полотна, и сѣмени мѣра.
Нахмурился староста, слушая эти объясненія вдовы. Податей ужъ столько времени не платили, да и барщина еще не исправлена. Канцелярія ужъ и такъ долго ждала.
Подперевъ рукою щеку, слушала вдова разглагольствованія старосты; когда-же онъ наконецъ, пересталъ говорить, она вдругъ обняла его за колѣни, прося подождать еще хоть до воскресенья, покуда не отдастъ смолотить четверть ржи и хоть на мельницу за безцѣнокъ продастъ, коли ужъ такъ приспѣшило.
Такая покорность вдовы смягчила старосту, а такъ какъ онъ и самъ мысленно разсчитывалъ сходить въ канцелярію въ воскресенье, то и согласился ждать до субботы, но зато ужъ въ субботу и самъ Богъ не поможетъ!
Вдова покляласъ, что заплотитъ, они попрощались, и староста -- онъ былъ очень высокаго роста -- уже наклонился, чтобы пройти въ дверь. Но, пріотворивъ ее, онъ остановился и, не выпуская скобы, повернулъ голову.
-- Ну, а что, кума, работника нанимать не думаешь?
У Стаха, который все время съ тревогой вслушивался въ ихъ разговоръ, мурашки поползли по спинѣ.
Вдова смущенно вздохнула. Она знала, что староста самъ имѣетъ своихъ трехъ парней, но что они нигдѣ на службѣ удержаться не могутъ, и только и глядятъ, какъ-бы что утащить, да въ кабакъ снести; она и подумала, что еслибъ такой даже даромъ захотѣлъ у ней служить, и то-бы его не взяла. Но, такъ какъ въ данную минуту ей нужна была милость старосты, то она дала уклончивый отвѣтъ.
-- А на что работника! О работникѣ и думать нечего...
-- А хотя-бъ на молотьбу?
-- Немного тамъ и всей этой молотьбы будетъ. Только-бы на подати хватило...
Староста, чувствуя, что больше настаивать неудобно, вышелъ, а баба, тотчасъ послѣ его ухода, давай причитать.
-- А тутъ молотить нанимай, а тутъ подать готовь, да водку, да полдникъ... Кабы въ хатѣ работникъ былъ, мигомъ-бы все это справилъ; а теперь куды что пойдешь искать... А тутъ, какъ нарочно, какъ загремятъ у Бугая цѣпы съ новой силой. Бабу такъ и подхватило, словно огнемъ; повертѣлась она по избѣ, вынула передникъ изъ сундука и, закинувъ его на голову, вышла изъ хаты.
Съ тяжелымъ сердцемъ глядѣлъ Стахо на мать, и мрачная тѣнь надвинулась на его смуглое лицо.
Вдова сначала направилась прямо къ Бугаеву гумну и, остановившись у забора, прислушивалась. Если бы Хжонстъ вышелъ теперь и подошелъ къ ней, они ужъ, вѣроятно, сговорились бы такъ или иначе, но изъ амбара доносился еще чей-то голосъ: кто-то говорилъ съ Хжонстомъ, старикъ Бугай, вѣрно. Постояла вдова постояла и наконецъ, не зная, повидимому, на что рѣшиться, взяла да и пошла къ кузнецовой женѣ. Мальчикъ не спускалъ глазъ съ матери, пока она была еще видна изъ-за замерзшаго стекла. Онъ былъ возмущенъ, встревоженъ, онъ весь дрожалъ. Въ немъ накипала глухая ненависть къ этому невидимому молотильщику, который, между тѣмъ, ударялъ все сильнѣе и сильнѣе; каждый его ударъ, казалось, говорилъ: "Я здоровъ, я силенъ, всякая работа мнѣ ни по чемъ". Не легче стало Стаху и тогда, когда мать повернула къ кузницѣ. Онъ хорошо помнилъ, какъ кузнечиха на похоронахъ отца матушку наговаривала и голову ей морочила, потому что она и сама, послѣ смерти стараго кузнеца, съ подмастерьемъ кузницу держала съ позапрошлой жатвы.
И онъ еще сильнѣе прижался лицомъ къ стеклу и смотрѣлъ вслѣдъ матери, которая шла быстрыми шагами впередъ. Морозный вѣтеръ развѣвалъ ея передникъ и полосатую юбку. Раза два она останавливалась, оглядывалась на Бугаево гумно и, наконецъ, исчезла на поворотѣ. Мальчикъ весь вздрогнулъ, какъ бы отъ сильнаго холода, тяжело поднялся съ лавки, сгорбился, подошелъ къ печкѣ и безсмысленнымъ тупымъ взоромъ уставился на погасающій огонь.
Вѣтеръ свистѣлъ ему прямо въ уши, въ головѣ бурлило, какъ въ котлѣ, а на груди было такъ тяжело, такъ тяжело, какъ будто ноги матери не по снѣгу, а по немъ ступали. А тутъ еще Хжонстъ, какъ ударитъ цѣпомъ, точно обухомъ ему по головѣ далъ... точно обухомъ...
Долго стоялъ онъ такъ, пока, наконецъ, очнулся, раздвинулъ головни полѣномъ и, присѣвъ на табуреткѣ, подперъ голову обѣими руками. Ну, теперь все кончено... Матушка къ кузнецовой женѣ на совѣтъ пошла... Вѣтеръ въ хатѣ такъ и свиститъ... Тятеньку песочкомъ засыпали... а Хжонстъ молотитъ... молотитъ... молотитъ...
Все какъ-то переворотилося, иное время пришло. Вотъ хоть сверчокъ, и тотъ теперь иначе трещитъ; хоть искра, и та какая-то иная... Тятенькинъ тулупъ вонъ тамъ за печкой виситъ, рукавенки-то опустилъ отъ жалости... Ой, горе... горе... горе... Кабы хоть постарше быть... кабы хоть постарше... Вонъ вѣтеръ свиститъ... Матушка къ кузнецовой женѣ на совѣтъ пошла... Перепутались у Стаха всѣ мысли въ головѣ и вдругъ оборвались.
Слабый огонь кидалъ красноватый отблескъ на его смуглое лицо, такое же, какъ у чернобровой матери, которое составляло удивительный контрастъ съ свѣтлыми волосами и сѣрыми, унаслѣдованными отъ отца, глазами. Огонь, раздутый вѣтромъ, на мгновеніе загорѣлся сильнѣе, и въ этихъ сѣрыхъ, широко раскрытыхъ глазахъ мелькнуло выраженіе испуга...
Сумерки межъ тѣмъ медленно надвигались. Сперва потонулъ во мракѣ темный, закопченный потолокъ избы, потомъ развѣшенные подъ нимъ образа, потомъ поперечная балка съ висѣвшей на ней одежей; потонула въ немъ, наконецъ, и худенькая фигурка мальчика. Огонь въ печи потухъ, вѣтеръ стихъ за окномъ, въ сѣняхъ хлопали крыльями вскакивавшія на вышки куры, корова замычала разъ-другой, утки съ шумомъ возились у стараго корыта, стоявшаго передъ порогомъ, поросенокъ вылѣзъ изъ хлѣва и бродилъ по двору, похрюкивая и постукивая рыломъ въ дверь избы.
Слышалъ все это Стахо, но не поднимался со скамьи. То ему казалось, что вѣтеръ унесъ его куда-то и что печка, на которую онъ смотритъ, такъ далеко, далеко отъ него; а то, что все это ему снится:-- и поросенокъ, и утки, и барахтанье куръ. Но вотъ всѣ его мысли стали понемногу разсѣиваться; мутные, неподвижные зрачки свѣтлѣли мало-по-малу, изъ сѣрыхъ сдѣлались свѣтло-голубыми, потомъ совсѣмъ серебряными и, наконецъ, вспыхнули золотымъ огонькомъ и, разгорѣвшись, горѣли тихимъ, яснымъ свѣтомъ. Мальчикъ выпрямился, стряхнулъ волосы со лба, стянулъ на себѣ ремешокъ, какъ будто собираясь въ дорогу, набралъ воздуху, поддался впередъ худою грудью, и между темными, сильно сдвинутыми бровями его появилась продольная морщинка.
-- Нѣтъ! не пуститъ себя съ отцовской земли согнать! Пускай Хжонстъ... пускай кто другой, а онъ не пуститъ!
На завтра выдался свѣтлый, солнечный, морозный день. Снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами, синій дымъ столбомъ валилъ изъ трубъ и подымался къ небу, надъ хатами, надъ хлѣвами и стойлами клубился паръ.
Молодой солдатъ вылѣзъ изъ-подъ длиннаго тулупа, плюнулъ на руки и принялся вымолачивать еще нетронутый снопъ. Но едва онъ сдѣлалъ пять или шесть ударовъ, какъ вдругъ остановился и, держа цѣпъ въ рукѣ, выпрямился и прислушался.
Его сильнымъ ударамъ отвѣчали другіе, тихіе и неровные. Сначала онъ подумалъ, что это только эхо такъ откликается, но нѣтъ, удары продолжали раздаваться съ недалекаго гумна. Это возбудило его любопытство, и оно уже не давало ему покою. Прислушался онъ справа, прислушался слѣва: никакъ на Шафаровомъ гумнѣ кто-то молотитъ?.. И кто-бы это могъ быть? Парни всѣ на барщинѣ, старостины сыновья въ канцеляріи сидятъ, судятся. Ясеношчикъ соломой картофель накрываетъ... Развѣ старый Доминъ, либо старый Павелъ...
Онъ еще постоялъ немного, на губахъ его появилась насмѣшливая улыбка.
-- Ну!' Вотъ такъ молотьба! Этакъ съ половину ржи въ снопахъ останется... А пущай его!..-- И онъ махнулъ цѣпомъ, и началъ безпечно посвистывать.
Что ему! Кто молотитъ, пущай молотитъ... Да это и собака хвостомъ крѣпче бы била...
Однако, больше, чѣмъ до десяти часовъ, онъ уже не могъ выдержать и, собравъ зерна въ кучку, только накинулъ на себя тулупъ и черезъ другую калитку, нагнувшись, прошелъ къ амбару Шафаровъ. Въ амбарѣ стоялъ Стахо, въ одной рубахѣ и порткахъ, весь облитый потомъ, съ прилипшими ко лбу волосами, и изо всей своей дѣтской силы колотилъ цѣпомъ по небольшому снопу ржи; каждый разъ, какъ онъ подымалъ и опускалъ цѣпъ, изъ груди его вырывалось громкое, свистящее дыханіе. Хжонстъ остановился, кусая рыжій усъ и, стоя на одной ногѣ, точно цапля, смотрѣлъ на мальчика. Подивился онъ, что такой ребенокъ взялся за такую работу; тутъ-же онъ сообразилъ, что Стахо тратилъ на нее гораздо больше силы, чѣмъ слѣдуетъ.
Онъ, достигшій совершенства въ молотьбѣ, зналъ отлично, что какъ молотъ въ рукѣ каменщика, такъ и цѣпъ въ рукѣ молотильщика долженъ падать вслѣдствіе своей собственной тяжести; зналъ онъ, что стоитъ только хорошенько поднять надъ головою рукоятку и повертѣть ею, какъ слѣдуетъ, и молотило, безъ всякаго усилія со стороны работника, опустится и выбьетъ зерно изъ колоса.
И онъ тихо засмѣялся, глядя на мучительныя усилія мальчика, и доставъ огниво и папиросу, принялся высѣкать огонь.
-- Ну и пашетъ-же на тебѣ твоя матушка, ровно на сѣромъ волѣ!-- произнесъ онъ, выпуская тонкую струйку дыму.
Мальчикъ оглянулся. Его худое все облитое потомъ лицо вспыхнуло -- вспыхнуло и вмигъ поблѣднѣло. Не отвѣчая ничего на придирку Хжонста, онъ продолжалъ молотить.
-- И что-жъ ты пускаешь, чтобъ тебя на такую работу гнали?-- снова произнесъ хромой.
-- Никто меня не гонитъ!-- угрюмо отвѣтилъ Стахо.-- Работа меня гонитъ.
-- И что-жъ? Будетъ у тебя къ вечеру съ гарнецъ?-- насмѣшливо спрашивалъ Хжонстъ.
-- Что будетъ, то будетъ...
Хромой покачалъ головой и, непріятно разсмѣявшись, сказалъ:
-- Ну! Далъ-бы я тебѣ молотить, кабы ты у меня молотилъ!
Мальчикъ вспыхнулъ, но сдержался и ничего не сказалъ. Хжонстъ поправилъ на себѣ тулупъ и ушелъ.
Эта первая молотьба была для Стаха, какъ-бы репетиціей предстоявшей ему роли работника.
Цѣлая кучка ребятишекъ и подростковъ сбѣжались глазѣть на него; маленькіе съ серьезнымъ видомъ остановились у воротъ амбара, удивленные, обробѣвшіе при видѣ Стаха, еще недавняго товарища ихъ игръ, въ новой роли; старшіе, ровесники его, ввалились въ амбаръ, наполняя его смѣхомъ и шумомъ.
А тутъ еще звонко зачирикали зимовавшіе подъ застрѣхой воробьи, и солнышко лило свои лучи въ ворота -- и вся эта картина, казалось, дышала радостью и весельемъ.
За дѣтьми поприходили и дѣвки и бабы; дѣвки смѣялись въ кулакъ, а бабы покачивали головами.
-- Гляньте-ка, люди мои, экой молодецъ молотить выискался...
-- Ой, гусей-бы тебѣ пасти, гусей, еще съ годикъ, а не молотить...
-- Да много-ль хлѣба ты наѣшься изъ этой ржи?..
-- Не смѣйтеся, здорово молотитъ!
-- Побойся Бога, паренекъ! этакъ весь амбаръ развалишь, коли такъ махать будешь...
Мальчикъ не говорилъ ни слова и продолжалъ разъ за разомъ молотить цѣпомъ: онъ чувствовалъ, что уже лучше начинаетъ понимать эту работу.
Только когда старый Доминъ пріостановился у воротъ, понюхалъ табаку и, покачавъ головой, сказалъ ему; "Богъ въ помочь!", въ мальчикѣ что-то шевельнулось, онъ поставилъ цѣпъ у столба, отеръ рукавомъ потъ съ лица и, обнявъ колѣни старика, отвѣтилъ "Благодарствую!"
-- Ну, что, паренекъ? Сладишь съ цѣпами-то?-- произнесъ старикъ.
-- Тяжко, а все-же слажу!-- отвѣтилъ Стахо и смѣло поднялъ на старика свои сѣрые глаза.
Доминъ взялъ еще понюшку табаку.
-- Гм! Не вижу что-то я, чтобъ въ тебѣ сила была...
-- Э...-- разсмѣялся мальчикъ -- это только такъ, сверху...
-- А ты, смотри, дару божьяго не порть! Зерна въ соломѣ не оставляй! Хоть три, хоть четыре раза снопъ стряхни, а не оставляй!..
Мальчикъ слушалъ его съ разгорѣвшимися глазами. Старикъ говорилъ съ нимъ, какъ съ настоящимъ работникомъ: это придавало ему бодрости, наполняло сознаніемъ собственной силы.
Старикъ еще не уходилъ.
-- Ну, а что мать?-- спросилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.-- Подъискала себѣ батрака? Можетъ, ужъ наняла кого?
Мальчикъ безпокойно переступалъ съ ноги на ногу.
-- И... на что матушкѣ батрака?-- сказалъ онъ, опустивъ глаза.-- Нешто матушка меня не имѣетъ?
Доминъ подносилъ было уже табакъ къ носу, но остановился и, склонивъ голову, однимъ глазомъ свысока взглянулъ на мальчика.
-- Яйца курицу учатъ!-- укоризненно произнесъ онъ.-- Яйца учатъ... Такое времячко пришло, такой порядокъ... А знаешь-ли, паренекъ, что я въ твои-то годы только что жеребятъ пасъ? На пяти десятинахъ самъ работать хочешь?.. Или... Великое это дѣло! Святая земля -- матушка надъ собою надсмѣяться не попуститъ! Святая земля -- матушка большой силы хочетъ, большого поту. Тутъ тебѣ не забава, не то, что за гусями ходить, не прятки, не дудки, не барашки, тутъ рука крѣпкая надобна и разумъ крѣпкій. Самъ... Гм! Легко сказать, да не легко сдѣлать. Тутъ и мужикъ намается, не то что этакой червякъ, какъ ты. Великое, великое это дѣло!..-- говорилъ онъ, покачивая головою и понюхивая табакъ.
Стахо стоялъ передъ нимъ, какъ на горячихъ угольяхъ. Въ словахъ старика для него звучалъ какъ-бы впервые приговоръ общественнаго мнѣнія, по нимъ онъ могъ узнать, какъ отнесется міръ къ его замысламъ: одобрительно-ли или неодобрительно.
-- Ну, что-жъ, пробуй!-- сказалъ, наконецъ, старикъ.-- Работы теперь мало; батрака нанимать время потерпитъ, хотя-бъ еще и до Пасхи.
Стахо вздохнулъ свободнѣе и опять поклонился старику въ ноги. Было что-то глубоко трогательное въ этой покорности мальчика, который, казалось, благодарилъ за то, что ему позволили нести непосильную тяжесть и посмотрѣть, упадетъ онъ подъ нею или нѣтъ.
Старикъ тоже, видно, расчувствовался: онъ обнялъ руками голову мальчика и тихо прошепталъ:
Стахо жадно схватился за работу: послѣ ухода старика у него точно вдвое прибавилось силы.
Вдова изрѣдка выглядывала изъ хаты на гумно. Вчера она не успѣла сговорить кого-нибудь къ себѣ на молотьбу, такъ какъ вернулась очень поздно отъ кузнечихи, гдѣ ее угощали чаемъ съ ромомъ; сегодня какъ-то проспала, а мальчикъ, между тѣмъ, самъ по своей волѣ, взялся за работу. Она отчасти была этому рада, но все-таки ей было непріятно, что мальчикъ такъ, безъ всякихъ разговоровъ, за все берется, будто онъ самъ себѣ хозяинъ. Она, пожалуй, даже и прогнала-бъ его съ гумна, да за уши еще надрала, кабы не то, что вотъ ужъ четвергъ, а въ субботу -- и самъ Богъ не поможетъ -- подать платить надо. Въ разсѣянности она два раза заварила лапшу, ежеминутно забывала, что ей нужно было взять и, подперевъ подбородокъ рукой, въ раздумьи останавливалась по серединѣ избы. Собственно говоря, она и сама не знала, брать ей работника или не брать; день зимою короткій -- стоитъ-ли, а денегъ жалко; но тутъ опять охватывала ее тревога: какъ она со всѣмъ хозяйствомъ безъ работника управится?...
Насталъ уже полдень, а она все еще ничего не рѣшила. Между тѣмъ Стахо вошелъ въ избу и, разсѣвшись на лавкѣ, гордо и весело взглянулъ на мать.
-- Ну что, матушка!-- сказалъ онъ.-- Не будемъ работника брать! Все самъ сдѣлаю, да еще какъ!
Вдова печально вздохнула.
-- И что ты тамъ сдѣлаешь, горемычный ты мой!-- заговорила она, поднимая передникъ къ глазамъ:-- Этакая работа -- это такъ только пустяки. А вонъ на ту работу, на настоящую, глупъ ты еще совсѣмъ, да и силы въ тебѣ такой нѣту.