Конопницкая Мария
Картинки из тюремной жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Міръ Божій", No 1, 1898.

   

КАРТИНКИ ИЗЪ ТЮРЕМНОЙ ЖИЗНИ.

Маріи Конопницкой.

(Съ польскаго).

I.
По книгѣ.

   Былъ осенній день. Солнце заходило, и тихій лазурный воздухъ весь искрился золотомъ. Около трехъ часовъ пополудни передъ зданіемъ тюрьмы остановился возъ съ капустой.
   -- Во-ро-та!... Во-ро-та!..-- протяжно крикнулъ сидѣвшій на немъ парень въ красной вязаной блузѣ и самодѣльномъ полукафтанѣ.
   Однако, воротъ никто не торопился отпирать.
   -- Во-ро-та!-- снова крикнулъ парень и выругался, потому что лошади уже начинали нетерпѣливо ворочаться. Нѣсколько минутъ все было тихо. Ворота не отпирались.
   -- Надо громче!-- флегматично промолвилъ солдатъ, стоявшій у будки на часахъ.
   -- Во-ро-та!..-- заревѣлъ парень во всю мочь.-- А тпрр!.. Ты куда?-- прибавилъ онъ, стегнувъ кнутомъ пристяжную. А чтобъ тебя!..
   Онъ соскочилъ на землю, обернулъ возжи вокругъ колка и принялся стучать кулаками, словно тараномъ, въ ворота.
   Внутри, за сводчатыми воротами, раздавалось громкое эхо, однако, долгое время никто не появлялся.
   Наконецъ, зашлепали чьи-то тяжелые шаги, и вмѣстѣ съ лязгомъ ключа, повернувшагося въ замкѣ, послышался рѣзкій, сердитый голосъ:
   -- Чего стучишь? Чего стучишь? И чего попусту руки обиваешь? Коли надобно отворить, такъ и безъ твоего стуку отворю!
   -- А чтобъ васъ, съ такимъ отпираніемъ!.. А тпру!.. А тпру!..-- кричалъ парень, снова подбѣгая къ лошадямъ, которыя поворачивали возъ въ сторону.
   Онъ схватилъ возжи и, махая кнутомъ надъ лошадьми, въѣхалъ въ ворота, створы которыхъ съ трескомъ ударились о стѣны, а изъ воротъ -- во дворъ до половины воза. Дальше проѣхать онъ не могъ, потому что дорогу ему загородили ящики съ картофелемъ. Въ тюрьмѣ дѣлались запасы на зиму, и это обстоятельство вызвало нѣкоторую суетню на обыкновенно тихомъ тюремномъ дворѣ.
   Эта суетня сильно занимала арестантовъ, которые какъ разъ въ это время были выпущены въ садикъ на послѣ-обѣденную прогулку. Собственно говоря, эта была не прогулка, но скорѣе круженіе взадъ и впередъ и взаимная толкотня, такъ какъ мѣста было очень мало, а арестантовъ человѣкъ сто слишкомъ. Не больно походило на садъ и то, что носило названіе садика. Въ одномъ изъ угловъ двора, окруженнаго стѣнами тюрьмы, низкая деревянная рѣшетка огораживала небольшой клочекъ земли, раздѣлявшійся двумя перекрещивающимися дорожками на четыре равныхъ прямоугольника. Самая длинная тропинка, изгибаясь въ углахъ садика, тянулась подлѣ самой рѣшетки и вела къ калиткѣ, противъ которой въ противоположномъ углу стояла такъ называемая бесѣдка, въ родѣ круглаго, просвѣчивавшаго, сколоченнаго изъ узкихъ досокъ сарая, съ четырьмя скамейками и поддерживавшимъ стропила столбомъ внутри.
   Нѣсколько молодыхъ деревьевъ качали на солнцѣ своими послѣдними золотыми листочками и, хотя не было ни малѣйшаго вѣтерка, листочки эта тихо падали на поросшія сорной травой грядки и тропинки, плотно утоптанныя ногами арестантовъ. На перекресткѣ дорожекъ расло нѣсколько кустовъ блѣдно-лиловыхъ астръ, которыя, казалось, поворачивали свои звѣздчатые глаза за тѣми жалкими фигурами, которыя бродили по тропинкамъ.
   Арестанты ходили группами по два, по три, едва не наступая другъ другу на пятки. У большинства изъ нихъ была впалая грудь и согнутыя спины, на которыхъ сѣрые арестантскіе халаты висѣли, словно на вѣшалкахъ.
   Наиболѣе характеризующая арестанта черта -- это его внѣшность. При нѣкоторомъ навыкѣ можно по ней съ перваго взгляда угадать продолжительность отсиженнаго наказанія, точно такъ же, какъ узнаютъ возрастъ лошади по ея зубамъ.
   Однолѣтніе рѣзко выдѣляются своей походкой, жестами, манерой, съ которой они обыкновенно держать свою, всегда выпрямленную голову и съ какой носятъ свою сѣрую одежду, даже какимъ-то особеннымъ образомъ поворота съ одной дорожки на другую.
   У двухлѣтнихъ спина всегда сгорблена, и шея словно вылѣзаетъ впередъ изъ-за воротника.
   Походка, жесты, свойственные каждому арестанту въ отдѣльности, становятся однообразны, и только самымъ сильнымъ удается сохранить свой собственный обликъ еще и на третій годъ. По истеченіи этого срока, всѣ уподобляются другъ другу. Человѣкъ перестаетъ существовать, какъ индивидуумъ, онъ обращается въ сѣрой, безцвѣтной, безформенной массы, которая называется населеніемъ тюрьмы. Ноги арестантовъ дѣлаются искривленными, узкими; поставленныя одна возлѣ другой ступни раздвигаются подъ угломъ, все болѣе приближающимся къ прямому, выгнутыя впередъ колѣни часто дрожатъ, походка дѣлается тяжелой, медленной, движенія -- неуклюжими, вялыми, а руки, сверхъестественно вытянутыя и какъ бы выдвинувшіяся изъ суставовъ, безсильно свѣшиваются по обѣимъ сторонамъ тѣла. Но, удивительное дѣло, подобному преобразованію поддаются, главнымъ образомъ, мужчины. Женщины, почти всѣ, долгіе годы ненарушимо сохраняютъ свою индивидуальность, и только самыя старшія, уже послѣ многократныхъ возвратовъ въ тюрьму, подвергаются нивелирующему вліянію тюремной жизни.
   За жестами и осанкой слѣдуетъ цвѣтъ лица. Въ первые годы онъ бываетъ блѣднымъ, смуглымъ и даже иногда румянымъ, поддается моментальнымъ измѣненіямъ краски и вообще имѣетъ болѣе живой, теплый оттѣнокъ. На второй годъ онъ блекнетъ и желтѣетъ очень быстро, кожа становится болѣе худой и сухой и мертвенно-блѣдной, какъ пергаментъ; за третій -- на лицо падаетъ какая-то зеленоватая тѣнь, особенно около рта, ушей и глазъ; изрѣдка желтый, оливковый цвѣтъ преобладаетъ надъ зеленымъ, преимущественно на вискахъ и на лбу, который иногда такъ лоснится, будто онъ намазанъ жиромъ. Въ слѣдующіе годы лицо арестанта становится какимъ-то измятымъ, принимаетъ землистый цвѣтъ и является превосходнымъ документомъ въ пользу того тезиса, который гласитъ, что человѣкъ созданъ изъ глины и изъ персти земной. Этимъ измѣненіямъ подвергается и большинство женщинъ наравнѣ съ мужчинами.
   Третья, характерная во внѣшности арестанта, черта -- это выраженіе глазъ, взглядъ. У однолѣтнихъ онъ обыкновенно -- подвижной, бѣгающій, безпокойный, лихорадочный. Онъ то зажигается и гаснетъ мгновенно, то горитъ искрами мимолетныхъ волненій, тревогъ, помысловъ, то вдругъ омрачается глубокой тѣнью, и зрачки изъ сѣрыхъ дѣлаются зелеными, изъ голубыхъ -- черными. На второмъ году зрачки узника блекнутъ, дѣлаются мутными, стеклянными и выглядятъ такъ, какъ стоячая вода въ грязной ямѣ. На третьемъ -- мутный взглядъ съ каждымъ днемъ становится все мутнѣе, глаза деревенѣютъ и словно закругляются въ орбитахъ, а въ глубинѣ ихъ кроется выраженіе апатіи или звѣрской злобы. Съ теченіемъ времени это развивается до идіотизма въ первомъ отношеніи, до настоящей обезьяньей пронырливости -- во второмъ. Идіотское выраженіе глазъ вполнѣ согласуется съ какъ бы заплеснѣвѣвшимъ лицомъ арестанта, и эти обѣ черты обыкновенно встрѣчаются рядомъ. Но бываютъ и исключенія, и когда на глинистомъ, измятомъ лицѣ зрачки вдругъ загораются мрачнымъ, красноватымъ огнемъ, это страшное зрѣлище; оно обыкновенно предвѣщаетъ какую-нибудь катастрофу.
   Вотъ такимъ-то именно горящимъ взглядомъ смотрѣлъ въ отпертыя, едва виднѣвшіяся изъ одного угла садика, ворота сравнительно еще молодой арестантъ, цвѣтъ лица и внѣшность котораго, однако, обнаруживали въ немъ долголѣтняго арестанта.
   По виду можно было судить, что онъ уже сидитъ, по крайней мѣрѣ, года четыре или пять лѣтъ. Но онъ, вѣроятно, отличался исключительно крѣпкимъ организмомъ, и его бритая голова, возвышаясь надъ всѣми остальными, до сихъ поръ еще прямо и ровно держалась на плечахъ.
   Въ настоящую минуту арестантъ слегка нагнулся къ рѣшеткѣ; широко раздутыя ноздри, казалось, жадно вдыхали въ себя воздухъ съ улицы, на шеѣ вздувались толстыя жилы, а изъ-за полуоткрытыхъ губъ виднѣлись мелкіе, острые и чрезвычайно бѣлые зубы. Одну руку онъ засунулъ за халатъ и рубаху на грудь, словно хотѣлъ почувствовать живое тѣло или, можетъ быть, прижать рукою сердце, которое сильно и глухо колотилось въ груди.
   Другой рукой онъ держался за рѣшетку, чтобъ легче устоять на искривленныхъ, явно дрожавшихъ въ эту минуту ногахъ.
   Болѣе проницательный наблюдатель легко могъ бы угадать, что арестантъ переживаетъ тотъ критическій моментъ, когда страданіе еще не переломило воли и энергіи и становится долѣе просто невыносимымъ, невозможнымъ. Только до сихъ поръ,-- больше ни за что!-- словно кричитъ что-то въ душѣ человѣка, который дошелъ до такого критическаго состоянія; а уголовное законодательство никакъ не можетъ достаточно широко разсмотрѣть, никакъ не можетъ достаточно проницательно уловить этого психическаго момента.
   Державшійся за рѣшетку и съ какой-то хищнической жадностью наклонившійся ко двору арестантъ былъ извѣстенъ всѣмъ подъ именемъ Цыгана.
   Звали его Цыганомъ товарищи, сторожа, звали его такъ въ канцеляріи, даже въ книгѣ, въ которой записывались заработки, онъ фигурировалъ подъ этимъ именемъ; со временемъ совершенно даже забыли, было ли у него когда-либо другое, да и самъ онъ, казалось, совсѣмъ не помнилъ этого.
   Онъ остановился; остановились и тѣ, что шли съ нимъ рядомъ и позади него: остановились и повытянули шеи, повыставили головы, одни подымались на цыпочкахъ, другіе толкали стоявшихъ передъ ними, иные переступали съ ноги на ногу на одномъ мѣстѣ, какъ дѣлаютъ запертые въ клѣткахъ звѣри. Взгляды ихъ сосредоточивались въ двухъ пунктахъ. Одни глядѣли на возъ, на лошадей и на капусту, другіе на кормилицу секретаря, которая, съ уснувшимъ ребенкомъ на колѣняхъ, сидѣла на порогѣ флигеля, качаясь изъ стороны въ сторону и напѣвая монотоннымъ голосомъ одну изъ тѣхъ мелодій, которымъ шарманки сообщила широкую популярность. Подлѣ нея, съ лоханью въ рукѣ, стояла Янова, кухарка, и тоже смотрѣла на возъ. Неподалеку игралъ сынишка дворника. Капуста въ этомъ году уродилась отлично. Ея большія головы, однѣ -- продолговатыя, порастрепленныя, зеленоватыя, съ слегка подерганными краями, казалось, лопались и раскрывались, какъ чашечки тюльпана, не будучи въ состояніи сдержать напора своихъ внутреннихъ листьевъ; другія -- лоснящіяся, бѣлыя, плоскія, плотно обтянутыя серебристыми листьями съ жилками, горделиво и важно лежали на возу, издали сверкая, словно комы снѣга, и рѣзко скрипя при малѣйшемъ треніи. Между ними тамъ и сямъ, на открытыхъ кочерыжкахъ, торчали легкіе, пустые, грязно коричневые кочаны капусты, ничего не стоющіе и добавленные на рынкѣ для полнаго счета.
   Тѣ, что смотрѣли на няньку, имѣли возможность любоваться не менѣе прекраснымъ зрѣлищемъ. Дѣвка была молодая, статная и ея полныя формы красиво обрисовывались подъ легкой ситцевой юбкой и такой же кофтой. Тяжелая, свѣтлая коса спадала у ней низко на затылокъ, а маленькій розовый платочекъ не закрывалъ бѣлой, слегка загорѣвшей отъ солнца шеи. Ея мѣрное покачиваніе изъ стороны въ сторону придавало ей какую-то томную прелесть.
   Но не на няньку и не на капусту смотрѣлъ Цыганъ. Его горящіе глаза, прежде устремленные на раскрытыя ворота, бѣгали теперь по всему двору, быстрымъ взглядомъ окидывали двери и окна тюрьмы, отмѣряли разстояніе садовой калитки отъ ящика и ящика отъ воза и, наконецъ, съ какой-то дикой проницательностью впились въ лицо караульнаго, который, повернувшись бокомъ къ арестантамъ, стоялъ передъ бесѣдкой и велъ съ кѣмъ-то спокойный разговоръ, отъ времени до времени побрякивая ключами, въ знакъ своего присутствія и бдительности.
   Между тѣмъ въ ворота въѣзжалъ второй возъ капусты.
   -- Эй, поѣзжай-ка!.. Поѣзжай-ка дальше!-- послышался крикъ.
   -- А куда я тебѣ поѣду?-- гаркнулъ въ отвѣть парень въ красной блузѣ, который отсчитывалъ теперь только четвертую сотню.-- На голову?.. Не видишь, что ящикъ стоитъ? Ослѣпъ ты, что ли?..
   -- Тпрр... тпрр...-- послышалось въ воротахъ и возъ остановился на половинѣ дороги, такъ что на улицѣ остались только колеса.
   Оба парня начали громко совѣщаться, какъ бы повернуть ящикъ, такъ, чтобы возы могли въѣхать во дворъ.
   -- Ой, Богъ ты мой!-- вдругъ промолвила кухарка,-- такъ мнѣ чтой-то въ глазахъ мигнуло, ровно бы наша свинья... Сбѣгай-ка, Ося, въ хлѣвъ, погляди-ка, аль не вылѣзла тамъ свинья куда... Только живо, однимъ духомъ!
   Мальчикъ вмигъ вернулся.
   -- Чего ей тамъ было вылѣзать? Такъ нажралась, что съ мѣста не столкнешь... Повалилася на солому, да лежитъ, а поросята при ней ровно піявки висятъ.
   -- А таки мнѣ чтой-то сѣрое мигнуло промежъ коней. Вонъ тутъ!-- показывала кухарка, останавливаясь подлѣ узкаго прохода, какой образовался между ящикомъ и возомъ.
   -- При видѣлося вамъ, да и только, -- возразила нянька, снова затягивая свою однообразную пѣсенку.
   -- А какъ же!.. Что мнѣ привидѣлось? Нешто я пьяна, что ли? Вотъ хоть побожиться, сѣрое что-то промежъ коней проскочило... Собака -- не собака, свинья -- не свинья, чтобъ я такъ здорова была!.
   Въ это мгновеніе караульный обвелъ глазами группу арестантовъ и не замѣтилъ возвышавшейся обыкновенно надъ другими черной головы Цыгана.
   -- Цыганъ!.. Гдѣ Цыганъ?..-- заревѣлъ онъ, подскакивая къ наполовину отворенной калиткѣ.
   Арестанты оглянулись другъ на друга. Цыгана не было.
   -- Да это жъ, видно, не кто иной, какъ онъ самый, негодный, улепетнулъ въ ворота подъ возомъ,-- проговорила кухарка, всплеснувъ руками.-- Вотъ-те Христосъ, видѣла я его. Такъ и прошмыгнулъ у меня передъ глазами... А я еще думала, что свинья.
   -- А чтобъ васъ!-- крикнулъ караульный, схватившись за голову.
   На дворѣ поднялась суматоха. Арестантовъ вмигъ погнали въ корридоры: на улицу пустилась погоня за бѣглецомъ.
   -- Лови!.. Держи!..-- раздалось сначала вблизи, а потомъ все дальше и дальше.
   Въ ста шагахъ отъ тюрьмы лежалъ сѣрый халатъ, у стѣны, нѣсколько дальше валялась шапка.
   Теперь уже не было сомнѣнія въ томъ, въ какую сторону бѣжалъ Цыганъ. И, дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ Филиппъ, отецъ Оси, увидѣлъ, какъ Цыганъ въ рубахѣ и портахъ мчался, сломя голову, едва касаясь земли ногами.
   Раздался крикъ: это перекликнулись гнавшіеся за бѣглецомъ, а онъ еще скорѣе пустился бѣжать отъ этого крика, словно у него вдвое прибавилось ловкости.
   Но злополучная звѣзда его заставляла его бѣжать все по прямой линіи, на глазахъ погони. Онъ летѣлъ стрѣлою и, какъ стрѣла, все прямо впередъ. Это его погубило.
   Крики гнавшихся за нимъ слышались все ближе, а разстояніе, которое отдѣляло его отъ нихъ, уменьшалось съ каждой минутой.
   Вдругъ онъ упалъ и, хотя почти въ ту же секунду вскочилъ съ земли и снова мчался дальше, видно было, что силы его истощаются.
   Еще нѣсколько минутъ бѣжалъ онъ, все медленнѣе, медленнѣе, наконецъ, словно чувствуя самъ, что не убѣжать ему, онъ вдругъ повернулся и остановился лицомъ къ лицу съ погоней.
   Онъ былъ страшенъ. Глаза горѣли, какъ два зажженные факела, лицо вытянулось какъ у мертвеца, зубы оскалились, точно онъ собирался кусаться, у рта показалась кровавая пѣна. Филиппъ нагналъ его первый. Цыганъ схватилъ его за горло, потрясъ въ воздухѣ и швырнулъ на мостовую, точно пукъ соломы. За Филиппомъ подбѣжали и другіе. Бѣглецъ отчаянно сопротивлялся. Онъ кусался, царапался, колотилъ ихъ руками по головамъ, билъ ногами -- онъ былъ въ бѣшенствѣ.
   Но вотъ они насѣли на него всѣ шестеро или семеро, точно на дикаго кабана и, поваливъ его на землю, придавили ему колѣнями грудь, раскровянили его всего, разодрали за кусочки рубаху на немъ и такъ истерзали, что пришлось потомъ, какъ трупъ, нести его за рукахъ въ тюрьму.
   Когда онъ очнулся въ "темной" {Тюремный карцеръ.}, весь дрожащій и мокрый отъ вылитыхъ на него ведеръ холодной воды, его потребовали въ канцелярію. Но не успѣлъ еще смотритель присѣсть и закурить сигару, которая должна была служить ему для того, чтобы нѣкоторымъ образомъ сгладить непріятное впечатлѣніе предстоящаго свиданія и еще только посасывалъ ее, поворачивая пухлыми пальцами между толстыми и красиво очерченными губами, когда на порогѣ, подъ предводительствомъ тюремнаго сторожа, остановилась важная депутація: она состояла изъ однихъ только рецидивистовъ и самыхъ старшихъ преступниковъ.
   Двое служителей, между тѣмъ, поддерживали подъ руки Цыгана, который не въ силахъ былъ держаться за ногахъ, весь дрожалъ и ежеминутно отиралъ потъ съ блѣднаго, какъ полотно, лица.
   Смотритель нахмурился и, надувъ щеки, устремилъ вопросительный взглядъ на дверь. Трое изъ депутаціи подошли къ зеленому столу и поцѣловали "его благородіе" въ руку.
   -- Ну, что скажете?-- спросилъ задобренный этимъ проявленіемъ покорности начальникъ.
   -- А вотъ хотимъ просить милости вашей, ваше благородіе,-- проговорилъ Вевюра, рецидивистъ, который уже сломалъ себѣ зубы на тюремномъ хлѣбѣ,-- чтобы мы это, значитъ, могли Цыгана сами по себѣ судить. Всѣхъ онъ насъ осрамилъ и всѣхъ насъ передъ вашимъ благородіемъ, отцомъ нашимъ, грязью замаралъ. Не будетъ ужъ теперича никакой свободы честному арестанту, и всему конецъ будетъ. И такъ больно ужъ тяжко намъ было (у двери послышался громкій вздохъ оставшихся тамъ депутатовъ), а теперича будетъ еще тяжелѣе.
   -- Ой, тяжко-то, тяжко!-- перебилъ пискливымъ голоскомъ стоявшій ближе всѣхъ Жеглярекъ.
   И опять раздался у порога еще болѣе громкій вздохъ депутатовъ.
   -- Такъ мы пришли вотъ просить, упрашивать ваше благородіе, отца нашего и благодѣтеля, чтобъ намъ дозволить самимъ наказаніе ему опредѣлить, по нашему разумѣнію и по справедливости...
   -- Ну,-- колеблясь проговорилъ смотритель, -- это ладно, да только что вы думаете съ ними сдѣлать?
   -- Да избить, ваше благородіе,-- отвѣтилъ Вевюрка тономъ искренняго убѣжденія въ томъ, что это -- превосходное средство.-- На эдакого, ваше благородіе, шельму только и есть, что плеть. Да что онъ, ваше благородіе? На -- перво онъ тутъ попался да будетъ теперь намъ всѣмъ, какъ соръ въ глазу? Ваше благородіе безпокоить будетъ? Отца родного, матери не уважилъ, тюрьмы не уважилъ, что жъ такому, коли не плеть?.. Да онъ и плети хорошей не стоитъ. Кабъ онъ пропалъ! Тьфу!
   Тутъ ораторъ сплюнулъ, и эта реторическая фигура побудила къ новымъ вздохамъ депутатовъ, стоявшихъ у порога.
   Смотритель барабанилъ пальцами по столу. Онъ находился въ крайне щекотливомъ положеніи. Съ одной стороны, ему улыбалась такая развязка этой непріятной исторіи, съ другой, однако, онъ нѣсколько сомнѣвался относительно легальности такого ея оборота. Къ счастью, онъ припомнилъ, какъ недавно читалъ гдѣ-то, что въ Америкѣ преступники иногда сами наказываютъ своихъ провинившихся товарищей. Это сразу успокоило его и даже сообщило его мыслямъ возвышенный и гордый полетъ. Онъ почувствовалъ себя иниціаторомъ новыхъ идей въ обществѣ, идей изъ Новаго Свѣта. Онъ чувствовалъ себя гуманистомъ въ широкомъ смыслѣ этого слова.
   И онъ надулъ свои недавно выбритыя щеки, выставляя этимъ на показъ свой красивый подбородокъ, и съ видимымъ удовольствіемъ попыхтѣлъ нѣсколько разъ.
   Цыганъ между тѣмъ опустилъ голову на грудь и закрылъ потухшіе глаза. Всѣ мускулы дрожали на его страдальческомъ лицѣ. Казалось, онъ сейчасъ упадетъ въ обморокъ.
   -- Это ладно,-- повторилъ смотритель, -- только чтобъ наказаніе не было легче того, какое бы я самъ ему назначилъ.
   Онъ сказалъ это только для того, чтобы что-нибудь сказать; онъ хорошо зналъ, что выдаетъ Цыгана въ тяжелыя, неумолимыя руки.
   -- Ужъ вы, ваше благородіе, на насъ положитесь -- поклонился Вевюра.-- Ужъ мы съ нимъ такъ расправимся, что другу и недругу закажетъ. Ужъ мы ему...
   Онъ не кончилъ. Смотритель поднялся съ кресла.
   -- Яковъ!-- обратился онъ къ сторожу,-- вывести его имъ на верхній корридоръ! Да пускай и другіе знаютъ на будущее время. А потомъ ко мнѣ его, сюда, въ канцелярію, я ему совѣсть-то расшевелю.
   Яковъ повернулся налѣво кругомъ, служители подтолкнули Цыгана, а депутація приступила къ церемоніи цѣлованія руки "Его Благородія", который только теперь могъ свободно закурить сигару и просмотрѣть газеты.
   Черезъ минуту съ верхняго корридора донесся пронзительный, протяжный крикъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Однимъ изъ самыхъ пріятныхъ занятій смотрителя было расшевеливать совѣсть арестантовъ. Въ его распоряженіи имѣлся цѣлый запасъ нравоученій въ высоко-религіозномъ и общественномъ духѣ, цѣлый рудникъ трогательныхъ предостереженій, цѣлая сокровищница красиво-закругленныхъ фразъ и назидательвыхъ правилъ. Въ этомъ заключалась его главная спеціальность, это было для него предметомъ настоящаго дилеттантизма. И дѣлалъ онъ это все по вдохновенію, безъ всякой предварительной подготовки, просто импровизировалъ. При подобной импровизаціи онъ и самъ былъ чрезвычайно взволнованъ, а его слегка дрожащій голосъ и отуманенные влагой глаза невольно вызывали раскаяніе у всѣхъ, которые уже признались въ своей винѣ.
   Въ виду этого, онъ считался, въ глазахъ высшаго начальства, истинно полезнымъ человѣкомъ, а такое призваніе его заслугъ вызывало въ немъ еще большую охоту къ изощренію своего краснорѣчія.
   На этотъ разъ, однако, краснорѣчію г-на смотрителя не представилось случая развернуться во всей его силѣ. Цыганъ тотчасъ послѣ экзекуціи лишился сознанія, а потомъ у него сдѣлалась жестокая горячка, такъ что пришлось въ эту же ночь перенести его въ лазаретъ.
   Тамъ пролежалъ онъ недѣлю -- другую, харкалъ, кашлялъ, стоналъ, жаловался на колику то въ груди, то въ спинѣ и страшно исхудалъ. Но наконецъ онъ слѣзъ съ своей койки и, сгорбленный, постарѣвшій, болѣе похожій на тѣнь, чѣмъ на человѣка, поплелся въ свою камеру. Но тутъ ему вдругъ сдѣлалось хуже. Онъ весь дрожалъ въ лихорадкѣ, кровь хлынула у него горломъ, и на третью ночь онъ умеръ за разсвѣтѣ, ни однимъ стономъ не разбудивъ ни одного изъ своихъ сосѣдей.
   Теперь только начали втихомолку перешёптываться, что Beвюра ужъ больно много ему "набавилъ". Особенно молодые "новички", которыхъ рецидивисты обыкновенно презираютъ и притѣсняютъ, возмущались по своимъ угламъ.
   Между тѣмъ, въ канцеляріи готовился рапортъ, что вотъ, молъ, такой-то и такой-то арестантъ отъ горячки, что-ли, или отъ лихорадки умеръ. Смотритель какъ разъ диктовалъ вышеупомянутыя слова своему помощнику, какъ тотъ вдругъ произнесъ:
   -- А когда его срокъ долженъ былъ кончиться?
   -- Ну, такъ наизусть не запомнишь,-- отвѣтилъ "его благородіе",-- да вѣдь это все по книгѣ у насъ считается. Яковъ, подай-ка книгу!
   Яковъ подалъ книгу въ черномъ переплетѣ; секретарь началъ ее перелистывать.
   -- А это что?-- воскликнулъ онъ вдругъ, взглядывая на смотрителя и указывая ему пальцемъ число въ книгѣ.
   Смотритель небрежно повернулся и посмотрѣлъ черезъ плечо -- посмотрѣлъ и, какъ ужаленный, вскочилъ съ кресла и впился взглядомъ, полнымъ ужаса, въ лицо секретаря. Такъ нѣсколько мгновеній безмолвно стояли эти два человѣка, пронизывая другъ друга глазами.
   -- Чортъ подери!-- воскликнулъ, наконецъ, смотритель, совершенно забывъ о присутствіи Якова.-- Вѣдь срокъ-то его уже окончился недѣли двѣ передъ тѣмъ его побѣгомъ.
   Онъ простоялъ еще съ минуту и, какъ окаменѣлый, смотрѣлъ передъ собою.
   -- Чортъ его зналъ!-- крикнулъ онъ наконецъ, кидаясь въ кресло. Больше объ этомъ уже не было рѣчи.
   Въ теченіе нѣсколькихъ, послѣдовавшихъ за этимъ, недѣль двери канцеляріи почти не закрывались. Съ самаго утра изъ камеръ начинаютъ раздаваться стуки.
   -- Чего тамъ?-- нетерпѣливо спрашиваетъ сторожъ.
   -- Отворяй-ка, отворяй! Въ канцелярію надо.
   -- Ну, что?-- спрашиваетъ смотритель арестанта, входящаго, въ сопровожденіи сторожа, въ канцелярію.
   -- А вотъ, ваше благородіе, пришелъ я узнать о срокѣ моемъ, потому, можетъ, ужъ вышелъ мнѣ срокъ-то.
   -- Что еще за новости!-- говоритъ въ смущеніи "его благородіе",-- вѣдь срокъ тебѣ два года, а ты всего полтора сидишь.
   -- Да, оно-то какъ-бы и такъ, ваше благородіе, да только вотъ хотѣлось бы узнать точно, какъ въ книгѣ...
   Смотритель закусываетъ красныя, толстыя губы, чтобы не разразиться бранью.
   Черезъ минуту -- та же исторія. Черезъ четверть часа -- опять. Десять, пятнадцать, двадцать человѣкъ сразу валятся въ дверь, всѣ зовутъ сторожа, всѣ хотятъ идти въ канцелярію. Яковъ бѣгаетъ отъ двери къ двери, теряя голову, кричитъ, проситъ и, наконецъ, самыхъ настойчивыхъ ведетъ въ канцелярію.
   -- Ваше благородіе, пришли мы узнать сроки наши, можетъ, ужъ кончились...
   -- Пошли къ чорту съ вашими сроками!--кричитъ уже внѣ себя смотритель.-- Не дадутъ человѣку даже отдохнуть спокойно.-- Это было какъ разъ послѣ обѣда.
   -- Да намъ бы только книгу посмотрѣть. Я грамотѣ умѣю.
   -- И я.
   -- И я.
   Смотритель чувствуетъ себя совсѣмъ разбитымъ. Онъ велитъ Якову подать книгу, показываетъ пальцемъ числа, растолковываетъ. Арестанты недовѣрчиво киваютъ головами. Одинъ изъ нихъ притворяется, что читаетъ. Наконецъ, они выходятъ, для того, чтобы вернуться завтра, послѣзавтра, черезъ недѣлю.
   О, бѣдный Цыганъ! Это была твоя месть!
   

II.
Онуфрій.

1.

   Я уже собралась-было уходятъ, когда Янъ Запартый, младшій сторожъ съ перваго этажа, задыхаясь, вбѣжалъ въ канцелярію.
   -- Ваше благородіе!-- воскликнулъ онъ, становясь во фронтъ на порогѣ.-- Подъ пятымъ бунтъ! Осмолецъ такъ колотитъ Онуфрія, что его отогнать нельзя.
   -- Какъ это нельзя!-- крикнулъ смотритель, вскакивая съ кресла.-- Ступай за Яковомъ, мямля, если самъ не умѣешь справиться, и привести мнѣ ихъ обоихъ сюда! Сію минуту! Слышишь?
   -- Слушаю съ!-- отвѣтилъ, вытянувшись въ струнку, сторожъ и исчезъ за дверью.
   Смотритель стоялъ еще нѣсколько мгновеній лицомъ къ двери. Глаза его горѣли, грозно нахмурились брови на прекрасномъ бѣломъ лбу, кровь ударила ему въ голову, онъ весь задыхался отъ гнѣва. Черезъ минуту, однако, онъ овладѣлъ собою, вздохнулъ и, процѣдивъ сквозь зубы "дубина!", сѣлъ и началъ поглаживать пухлой, сверкающей перстнями, рукой синеватый гладко выбритый подбородокъ и расправлять густые бакенбарды въ обѣ стороны. Онъ сдерживался, но видно было, что ему это стоитъ труда. Онъ не любилъ, чтобы подобныя дѣла происходили въ присутствіи постороннихъ, и недовольно бросилъ на меня съ своего кресла нѣсколько быстрыхъ, косыхъ, довольно рѣзкихъ взглядовъ.
   Между тѣмъ, въ корридорѣ раздались тяжелые шаги, и въ канцелярію вошелъ старшій сторожъ Яковъ, онъ толкалъ передъ собою маленькаго, нахохлившагося, какъ пѣтухъ, арестанта, съ сухимъ смуглымъ лицомъ и дерзкими глазами, сверкавшими яркимъ краснымъ огонькомъ. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что онъ весь еще разгоряченъ отъ борьбы, отъ которой его оторвали. Кулаки у него были сжаты, жилы на лбу вздулись, какъ веревки, колѣни дрожали, ноздри расширялись и сжимались, а острые рѣдкіе зубы сверкали изъ-за губъ, какъ у будольга.
   За Яковомъ вошелъ огромный парень въ сѣромъ, арестантскомъ, разодранномъ на груди халатѣ, съ большой, глубоко всунутой въ плечи, бритой головой. Лицо у него было широкое, рябое, сильно распухшее, и вся его громадная, тяжелая, съежившаяся фигура напоминала быка, оглушеннаго ударомъ обуха.
   Когда онъ вошелъ, онъ согнулъ свои обвернутыя онучами ноги, засунулъ локти за спину и держа обѣими руками на обнаженной, поросшей рыжими волосами, груди свою арестантскую шапку безъ козырька, вперилъ глаза въ землю и началъ трясти большой, какъ бы вдавленной въ туловище, головой.
   Это былъ молодой парень, ему, можетъ быть, еще и тридцати лѣтъ не было, но исхудалъ онъ страшно. Словно что-то грызло его и высасывало изъ него всю кровь. Это не было то медленное, характерное истощеніе организма, какому подвергаются уже долго посидѣвшіе арестанты и рецидивисты, но какое то быстрое, неудержимое разрушеніе, отъ котораго, помимо своего исполинскаго сложенія, онъ такъ ослабѣлъ, что, казалось, тронь его пальцемъ, и онъ упадетъ на землю и разсыпется въ прахъ. Выраженія его лица нельзя было назвать ни безсмысленно-тупымъ, ни угрюмымъ; на немъ лежала печать какого-то глубокаго, безграничнаго горя, и сильный непобѣдимый страхъ передъ чѣмъ-то сквозилъ во всѣхъ его чертахъ. Несмотря на то, что оно теперь все распухло отъ ударовъ, которые только что надавалъ ему Осмолецъ, видно было, что это лежавшее за немъ выраженіе -- постоянное, что оно было на немъ и прежде и будетъ послѣ, всегда, всегда. Ожесточенія отъ только-что происшедшей драки -- ни слѣда. Напротивъ, раза два-три великанъ взглянулъ на Осмольца такъ, какъ будто онъ былъ ему благодаренъ за то, что видитъ его передъ собою. Это былъ какой-то особенный типъ, который меня сильно заинтересовалъ.
   Конвой замыкалъ Запартый; его круглые, выпученные глаза свидѣтельствовали о напряженіи всѣхъ его умственныхъ способностей для точнаго исполненія приказаній его благородія.
   -- Осмолецъ!-- произнесъ смотритель своимъ сильнымъ, звучнымъ голосомъ.-- Ты что жъ это опять? Доиграться хочешь?
   Маленькій смуглый арестантъ выступилъ на середину комнаты.
   -- Я ничего, ваше благородіе...-- смѣло возразилъ онъ.
   Уже по одному этому движенію и по тону его голоса я угадала, что это рецидивистъ, старый, ловкій пройдоха.
   Его благородіе смотрѣлъ на него съ снисходительностью, какая бываетъ здѣсь удѣломъ только давнихъ и хорошо извѣстныхъ арестантовъ.
   -- Какъ это ничего? Что ты это тамъ за бунты въ камерѣ производишь?
   -- Я, ваше благородіе, никакого бунта не дѣлаю, только спать мнѣ надобно было. Спать должонъ каждый.
   Онъ уже немного остылъ, но голосъ его еще былъ рѣзкій, свистящій, такой, какой бываетъ у человѣка, измученнаго борьбой. Онъ, видно, хорошо чувствовалъ, что правда на его сторонѣ и смотрѣлъ смѣло, прямо въ лицо смотрителю. Смотритель нахмурился.
   -- Запартый!-- рѣзко спросилъ онъ, обращаясь къ сторожу.-- Что это тамъ опять за безпорядки?
   Сторожъ, и такъ вытянувшійся въ струнку, еще глубже втянулъ въ себя животъ, выставилъ впередъ грудь, приставилъ одну ногу къ другой, проглотилъ слюну и, быстро моргая вытаращенными глазами, проговорилъ:
   -- Тамъ не оказалось никакого безпорядка, ваше благородіе!
   -- Не оказалось!-- дерзко передразнилъ его Осмолецъ, наклонивъ голову и зажмуривая лѣвый глазъ.-- А откуда это тебѣ извѣстно, что не оказалось?
   -- О, Господи! Господи!-- вдругъ простоналъ дважды Онуфрій и устремилъ впередъ блуждающій взглядъ.
   Но никто не обратилъ на это вниманія.
   -- Попробуй-ка, сударь,-- продолжалъ Осмолецъ,-- хоть одну ночь проночевать на моихъ нарахъ, такъ тебѣ сейчасъ покажется!
   На лицѣ великана Онуфрія появилось выраженіе невыносимаго страданія. Голова его тряслась все сильнѣе. Осмолецъ, между тѣмъ, совершенно повернулся къ Запартому.
   -- А я тебѣ, сударь, скажу, что коли я здѣсь сижу, такъ я, значить, казенный арестантъ" и долженъ тутъ имѣть все, что мнѣ надобно, потому здѣсь все на меня изъ "казны" идетъ! И ѣда, и мундиръ, и спанье, и все изъ казны на меня идетъ! Знаешь ты это?
   Такъ говорилъ онъ, повернувшись лицомъ къ сторожу, но въ то же время дерзко сверкая глазами въ сторону смотрителя. Мнѣ была превосходно знакома эта тактика дѣлать косвенные упреки, ссылаясь за казенное положеніе. Ею обыкновенно пользовались опытные арестанты и всегда съ успѣхомъ. Яковъ, старый сторожъ, тоже, видно, зналъ ее хорошо и равнодушно глядѣлъ въ окно, украдкой нюхая табакъ, между тѣмъ какъ Запартый едва сдерживалъ злобу и весь кипѣлъ негодованіемъ. Однако, онъ не смотрѣлъ на Осмольца, но влѣпилъ свои глаза въ смотрителя, какъ бы передавая ему на разсмотрѣніе все, что онъ слышалъ отъ Осмольца. Его благородіе, глубоко погрузившись въ кресло, слегка сдвинулъ брови и, по своей привычкѣ, барабанилъ пальцами по столу, при этомъ его красивые глаза поднимались и опускались, окидывая всю картину долгимъ, какъ бы затуманеннымъ взоромъ. Казалось бы, что онъ разсѣянно слушаетъ разсужденія Осмольца, что мысли его заняты другими, въ сто разъ болѣе важными, дѣлами.
   -- А во-вторыхъ,-- продолжалъ Осмолецъ,-- сидишь тутъ, слава Богу, ужъ третій разъ, такъ, небось, знаешь, что къ чему надлежитъ. Что воровство -- то воровство, что разбой -- то разбой! Въ одномъ -- иная политика, а въ другомъ -- иная политика. "Кажинный" имѣетъ свою амбицію! И у сторожа есть своя амбиція, и у его благородія есть своя амбиція, и у меня опять-таки есть своя амбиція. Коли я укралъ, такъ укралъ, это дѣло мое, это мнѣ не впервой! А съ этакимъ разбойникомъ, супостатомъ водиться мнѣ не пристало! Ты еще, сударь, на третій бокъ только переворачиваешься, какъ Онуфрій, ровно ошалѣлый, по ночамъ мечется, чтобъ онъ околѣлъ! Намеднись вотъ схватилъ у сапожниковъ свѣчу сальную и словно "громницу" {Громницей называется освященная восковая свѣча.} подлѣ наръ зажегъ. Того и гляди, какъ подпалить когда-либо всю тюрьму!
   Нахмурился смотритель и, немного поднявъ голову, сердито взглянулъ на Запартаго изъ подъ сдвинутыхъ бровей. Сторожъ стоялъ, словно аршинъ проглотилъ, и тоже смотрѣлъ въ лицо его благородію. Что касается стараго Якова, такъ тотъ съ глубокимъ вниманіемъ разсматривалъ клочекъ паутины надъ печкой и держалъ два пальца въ табакеркѣ. Это была необыкновенно комичная картинка.
   -- А ноньче,-- говорилъ Осмолецъ, утирая рукавомъ ротъ,-- такъ цѣлехонькую ночь стоналъ, словно его кто рѣзалъ! Невтерпежъ прямо! Ляжешь себѣ на нары, такъ и уснулъ бы, и спалъ бы себѣ спокойно, потому совѣсть-то у тебя совсѣмъ чистая; а этакой "душегубецъ" и "окаянный" такъ и самъ не спитъ, и другому не даетъ! Только какъ погасишь свѣтъ, такъ онъ тебѣ тутъ ужъ и ноетъ, будто что-то стоитъ передъ нимъ. А я виноватъ, что стоить что-то передъ нимъ? Я за нимъ не ходилъ! Человѣкъ, слава Богу, самъ свое наказаніе имѣетъ и свое отсиживаетъ, а до иныхъ никакого ему дѣла нѣтъ! Кабы я надъ всякимъ разбойникомъ хныкать зачалъ, я бъ ужъ давно лопнулъ!
   -- Господи! О, Господи!-- снова глухо простоналъ Онуфрій, но никто не обратилъ на это вниманіяю
   -- А коли ты, сударь, такой умникъ -- закончилъ Осмолецъ свою рѣчь,-- такъ отведи-ка Онуфрія въ особое отдѣленіе, тогда въ номерѣ никакихъ бунтовъ и не будетъ! Потому тамъ только одни порядочные люди сидятъ и баста! Понимаешь?
   Онъ даже взялся за бока и присѣлъ. Это, очевидно, переходило уже границы обыкновеннаго безстыдства: старый Яковъ сплюнулъ въ сторону и съ шумомъ растеръ слюну сапогомъ.
   -- Ну, ну!-- воскликнулъ, морщась, смотритель.-- Не будь такъ смѣлъ! Не знаешь ты, что ли, что у меня за драки -- "темная"? Ежели тебя кто обижаетъ, такъ на то у тебя есть канцелярія! Я на то здѣсь! А самому командовать тутъ нельзя!
   Осмолецъ кинулъ исподлобья на смотрителя быстрый взглядъ. Онъ, какъ видно, не ожидалъ такого тона.
   -- Ступай въ камеру и чтобъ мнѣ тамъ было тихо! Понимаешь?
   -- Понимаю, отецъ родной и благодѣтель! Понимаю!
   Осмолецъ, вздохнулъ, нѣсколько разъ потянулъ носомъ, утеръ кулакомъ глаза, въ которыхъ что-то не видать было слезъ, и отошелъ къ порогу.
   Запартый, между тѣмъ, поочередно напрягая всѣ свои мускулы, съумѣлъ наконецъ принять самую безупречную въ канцелярскомъ стилѣ позу. Онъ выглядывалъ точь-въ-точь какъ эпилептикъ въ припадкѣ конвульсій. Онъ даже уже не моргалъ глазами, потому что они у него остановились, какъ деревянные, вперившись въ лицо его благородія.
   За-то у стараго Якова они были полузакрыты, какъ будто бы онъ, утомленный знакомымъ ему зрѣлищемъ, задремалъ; голова его тоже нѣсколько опустилась, такъ что онъ напоминалъ старую клячу, которая, хоть будучи и въ упряжи, пользуется малѣйшей остановкой, чтобы свѣсить свою старую голову и вздремнуть на минутку.
   А тамъ, у порога, съ неподвижно устремленными въ землю глазами, стоялъ огромный Онуфрій, въ своемъ сѣромъ разорванномъ халатѣ, все сильнѣе прижимая шапку къ широкой обнаженной груди. Онъ, казалось, совершенно не видѣлъ и не слышалъ того, что дѣлалось вокругъ него въ канцеляріи: онъ только покачивалъ головою въ обѣ стороны и высоко поднималъ брови на пожелтѣвшемъ и преждевременно изборожденномъ морщинами лбу, точно онъ удивлялся чему-то и отъ чего-то внутренно ужасался. Потомъ онъ опять начиналъ трястись и стоналъ, какъ тяжело больной человѣкъ.
   Осмолецъ, проходя мимо него, сжалъ руку въ кулалъ и ногтемъ большого пальца толкнулъ его въ бокъ. Онуфрій встрепенулся и взглянулъ на него помутившимся взглядомъ; на его лицѣ, выражавшемъ смертельную муку, не отразилось ни малѣйшей тѣни недоброжелательства. Онъ сейчасъ же опять устремилъ глаза въ землю и поднялъ брови съ выраженіемъ безграничнаго удивленія.
   -- А ты чего тамъ? Не можешь тронуться съ мѣста?-- произнесъ послѣ короткой паузы смотритель.-- Въ землю вросъ, что ли?
   Осмолецъ опять толкнулъ его.
   -- Ну, пошелъ! Что ты тутъ какъ столбъ стоить, когда отецъ нашъ милостивый и опекунъ дорогой съ тобою говоритъ? Благодари его благородіе!
   Но Онуфрій, вмѣсто того, чтобы подойти къ креслу, какъ стоялъ, такъ и повалился у двери на колѣни и, поднявъ обѣ руки, началъ трясти ими, восклицая сдавленнымъ голосомъ:
   -- И не дрогнулъ! И не пикнулъ, бѣдняжечка! Только разъ я его... а онъ и не дрогнулъ! И не вздохнулъ! О, Господи! Господи, Господи!
   Онъ всплеснулъ руками надъ головой, сплелъ пальцы и съ глухимъ стукомъ ударился лбомъ о полъ и страшный, похожій на ревъ быка, вопль потрясъ желтыя стѣны канцеляріи. Смотритель отшатнулся съ кресломъ отъ стола, хотя его отдѣляла отъ Онуфрія почти вся длина комнаты и нервно поблѣднѣлъ. Онъ былъ впечатлителенъ и не любилъ сценъ, переходящихъ за предѣлы обыкновеннаго, нѣжно-чувствительнаго лиризма.
   При видѣ этого Осмолецъ снова сдѣлалъ нѣсколько шаговъ на середину комнаты и, наклонившись съ фамильярнымъ видомъ къ смотрителю, проговорилъ:
   -- И не скотина ли это, ваше благородіе? И это жъ такъ по цѣлымъ ночамъ идетъ! У святого терпѣнія бы не хватило!
   -- Не вздрогнулъ!.. Не пикнулъ!.. Ровно пташечка... Ровно пташечка...-- съ глухимъ сдавленнымъ стономъ повторялъ Онуфрій.-- О, мое дитятко, дитятко ты мое! О, Господи! Господи! Господи!
   На лицо смотрителя набѣгала зловѣщая тѣнь. Пальцы его съ увеличивающейся быстротой барабанили по ручкѣ кресла, а брови грозно сдвинулись надъ пылавшими гнѣвомъ глазами.
   Нѣсколько мгновеній длилось молчаніе.
   Запартый, который въ ту минуту, когда Онуфрій повалился на колѣни, нѣсколько было вышелъ изъ своей позы, снова вытянулся до невозможности, а старый Яковъ, высунувъ свою шею изъ синяго, обвязывавшаго ее платка, поднялъ голову къ его благородію и насторожился.
   Такъ смышленая лягавая собака смотритъ въ глаза своему хозяину въ ожиданіи, когда онъ моргнетъ глазомъ или махнетъ пальцемъ.
   -- Въ "темную" его!-- скомандовалъ его благородіе.
   Въ одно мгновеніе Онуфрій вскочилъ на колѣни и протянулъ къ нему руки.
   -- Ваше благородіе!-- воскликнулъ онъ.-- Ваше благородіе! Будьте милосерды! Прикажите розгами высѣчь, языкъ завяжите, кушать не давайте, руки и ноги закуйте, только не садите въ "темную"! Не садите въ темную, будьте милостивы! Онъ тамъ изъ каждаго уголочка на меня глядитъ... Ваше благородіе! Смилостивьтесь, не садите!
   Выраженіе смертельнаго ужаса застыло на его широкомъ распухшемъ лицѣ; крѣпко сжатыя руки трещали въ суставахъ и конвульсивно подергивались, протягиваясь съ мольбой къ его благородію, глаза раскрывались все шире, голосъ хрипѣлъ. Наконецъ, Онуфрій на колѣняхъ поползъ къ креслу, повторяя:
   -- Пожалѣйте, ваше благородіе! Будьте милостивы!..
   Онъ ползъ медленно, тяжело, съ трудомъ влача за собой толстыя, обернутыя въ тряпки ноги, какъ будто большую, большую тяжесть.
   Зрѣлище было такъ ужасно, что и я невольно сложила руки и протянула ихъ къ несчастному.
   Тогда смотритель всталъ и произнесъ сухимъ голосомъ:
   -- На двадцать четыре часа!
   У порога засуетились, сторожа, при помощи Осмольца, схватили огромнаго парня, вытолкнули его, и дверь закрылась; тяжелые шаги удалявшихся постепенно стихали въ длинномъ тюремномъ корридорѣ.
   

2.

   За нѣсколько недѣль передъ вышеописанной сценой въ канцеляріи, въ одной изъ городскихъ газетъ появилась слѣдующая статья:
   "Въ Варшавской судебной палатѣ вчера, при общемъ засѣданіи, избиралось сенсаціонное дѣло объ убійствѣ купца N., владѣльца магазина колоніальныхъ товаровъ въ X., совершенное въ сентябрѣ текущаго года.
   Дѣло это, послѣ допроса обвиняемаго и свидѣтелей, представляется въ слѣдующемъ видѣ:
   Года два тому назадъ, купецъ N принялъ къ себѣ въ услуженіе Онуфрія Сенка, родомъ изъ деревни Виташицы *** уѣзда, *** губерніи, вторый, послѣ истребившаго его деревню пожара, пріѣхалъ въ городъ искать заработка. Допрошенные свидѣтели единогласно утверждаютъ. что Онуфрій Сенкъ свои обязанности исполнялъ добросовѣстно, вѣрно охранялъ господское добро, былъ человѣкъ трезвый, честный и спокойный.
   Чтоже касается личности самого купца N., то они разсказываютъ, что онъ къ прислугѣ своей относился очень строго, плохо питалъ ее и обижалъ при уплатѣ вознагражденія. Свидѣтели, между которыми есть и много прежнихъ слугъ убитаго, говорятъ еще, что ни одинъ изъ нихъ не могъ больше трехъ мѣсяцевъ выносить этой службы, а были и такіе, которые бросали ее черезъ нѣсколько дней послѣ поступленія. Вслѣдствіе все возрастающей придирчивости и вспыльчивости купца N., который, будучи холостымъ, самъ велъ у себя цѣлое хозяйство, ему было очень трудно достать слугъ, и Онуфрій принужденъ былъ исполнять всю работу и дома, и въ лавкѣ, даже готовилъ обѣдъ и прислуживалъ при столѣ своему хозяину. Больше всего тяготили его эти двѣ послѣднія обязанности: купецъ, какъ только, бывало, Онуфрій ему въ чемъ-либо не угодитъ, кидалъ въ него то стаканъ съ водой, то вилку, то тарелку съ супомъ, такъ что сосѣди уже привыкли всегда видѣть бѣднаго парня съ обжогами, съ синяками и шишками на головѣ и лицѣ. Всѣ удивлялись, почему это Онуфрій, несмотря на то, что хозяинъ плохо платилъ ему, плохо кормилъ его и ежедневно такъ скверно съ нимъ обращался, все-таки остается у него и не ищетъ себѣ другого мѣста. Многіе, которымъ хорошо были извѣстны честность и трудолюбіе Онуфрія, даже брались подъискать ему хорошее мѣсто; но Онуфрій не хотѣлъ уйти отъ купца. Бывало, послѣ каждой новой жестокой выходки хозяина, сидитъ онъ, бѣдняга, на дворѣ на крылечкѣ и горько плачетъ, но, какъ только купецъ позоветъ его, онъ тотчасъ утираетъ слезы и снова принимается за работу. Тайна этой выносливости и терпѣливости заключалась въ необыкновенно сильной привязанности парня къ двѣнадцатилѣтнему Юлію, мальчику, служившему въ лавкѣ, сиротѣ, который, хоть и его, какъ Онуфрія, ужасно оскорблялъ купецъ, не могъ, однако, никакъ оставить своего мѣста, потому что онъ былъ отданъ туда своимъ опекуномъ, приходившимся родственникомъ купцу N. Одинъ изъ свидѣтелей разсказываетъ, что онъ неоднократно видалъ, какъ мальчикъ съ плачемъ бросался на грудь Онуфрію и какъ тотъ утѣшалъ, ласкалъ и цѣловалъ сиротку, какъ онъ даже на руки его бралъ, какъ маленькаго ребенка. Они и спали вмѣстѣ въ кухнѣ; а когда случалось Онуфрію получить свое ничтожное жалованье, онъ отдавалъ сапоги мальчика въ починку, хоть самъ ходилъ только въ деревянныхъ башмакахъ или покупалъ ему шапку; а то еще, бывало, стиралъ по ночамъ грязныя рубашки Юлія и отдавалъ ихъ дворничихѣ выгладить, платя ей за это нѣсколько копеекъ. Мальчикъ-сиротка тоже всѣмъ сердцемъ привязался къ парню, и когда, бывало, увидитъ, что Онуфрій плачетъ надъ своей долей, онъ принесетъ ему то нѣсколько кусочковъ сахару, то немного изюму, кинется ему на шею и цѣлуетъ его до тѣхъ поръ, пока Онуфрій не утѣшится.
   Въ воскресенье, шестого сентября, т. е. въ тотъ день, когда совершено было убійство, Юлій съ утра ушелъ, по обыкновенію, къ своему опекуну, а Онуфрій приготовилъ обѣдъ и подалъ его на столъ. Хозяинъ его находился въ этотъ день въ исключительно скверномъ настроеніи и, подъ предлогомъ, что супъ пересоленъ, кинулъ въ лицо парню оловянную чашку съ горячимъ супомъ; а потомъ, покушавъ остальной обѣдъ, онъ прилегъ отдохнуть на кушеткѣ, стоявшей въ столовой. Онуфрій между тѣмъ выплакался, обмылся и безъ всякаго злого умыслу пришелъ убирать со стола. Но, когда онъ увидалъ своего мучителя спящимъ, въ немъ вдругъ закипѣла злоба и горечь, онъ схватилъ большую гирю, стоявшую въ углу комнаты на десятичныхъ вѣсахъ и, ударивъ ею спящаго въ голову, убилъ его на мѣстѣ. Какъ разъ въ эту минуту въ комнату вошелъ возвратившійся отъ опекуна Юлій; увидѣвъ трупъ, который упалъ съ кушетки на землю, онъ громко вскрикнулъ. Онуфрій безсознательно кинулся къ нему, схватилъ мальчика за горло и гирей, которую онъ еще держалъ въ рукѣ, стукнулъ его въ голову. Кровь и мозгъ высоко брызнули на стѣну, а мальчикъ, какъ стоялъ, такъ и повалился, успѣвъ только одинъ разъ крикнуть. Прибывшимъ на мѣсто катастрофы черезъ нѣсколько часовъ представилось слѣдующее зрѣлище:
   На полу, подлѣ кожаной кушетки, лежалъ купецъ N., мертвый, а подлѣ двери -- мальчикъ сирота, растянувшись на полу, съ растреснутымъ черепомъ.
   У ногъ мальчика лежалъ въ безпамятствѣ Онуфрій, еще сжимая злополучную гирю въ рукѣ.
   Онъ не сопротивлялся, когда его арестовали, и сейчасъ же признался въ совершенномъ имъ двойномъ убійствѣ. Ему 25 лѣтъ, онъ отличается необыкновенно сильнымъ сложеніемъ и громаднымъ ростомъ. Когда ему показали на судѣ испачканную кровью одежду убитаго мальчика, онъ зашатался и упалъ безъ чувствъ. Публика чрезвычайно заинтересована этимъ сенсаціоннымъ дѣломъ, о дальнѣйшемъ ходѣ котораго мы не преминемъ увѣдомить нашихъ читателей".
   

3.

   -- Ну, что съ Онуфріемъ?-- спросила я однажды старика Якова, встрѣтивъ его на лѣстницѣ.
   Яковъ посмотрѣлъ на меня, подумалъ, вынулъ табакерку и, погрузивъ въ ней свои сухіе мозолистые пальцы, проговорилъ:
   -- И-и-и!-- Какой ужъ тамъ Онуфрій! Вчера недѣля минула, какъ мы его схоронили.
   -- Неужели? Онъ умеръ?
   -- Умеръ.
   -- Отъ какой болѣзни?
   -- Болѣсти-то,-- отвѣтилъ Яковъ, медленно отряхая табакъ,-- такъ настоящимъ манеромъ не было никакой. Вѣдь ему и фершалъ піявки ставилъ, и г-нъ докторъ порошки ему давали, такъ колибъ была какая болѣсть, такъ бы показалась. А тутъ ничего!
   Онъ понюхалъ табаку, зажмурилъ глаза, потянулъ носомъ и продолжалъ:
   -- Такъ ему дурь какая-то въ голову пришла, что и померъ.
   -- Чтожъ это такое было?
   -- Чтожъ могло быть? Бѣда была да и только!
   Онъ оглянулся налѣво, оглянулся направо и потомъ заговорилъ:
   -- Въ это-отъ послѣднее время такъ ужъ онъ и въ номерѣ не сидѣлъ, потому другіе арестанты съ нимъ выдержать не могли, а всякій разъ давай его лупить, и пойдетъ драка. Покуда, наконецъ, его благородіе въ каморкѣ его отдѣльно посадили, тамъ, гдѣ у сапожниковъ прежде кожи складывались. Какъ это его благородіе отдѣльно его посадили, такъ онъ тутъ вѣшаться задумалъ. Ну, ладно. Только какъ это мы его отрѣзали и на недѣльку въ темную пошелъ, такъ ужъ онъ болѣ за это не хватался. Да только и такъ никакого съ нимъ толку добиться нельзя было. Днемъ еще туда, сюда, но лишь Господь Богъ ночь пошлетъ, такъ это мой Онуфрій сейчасъ и дуритъ. Ходитъ себѣ, знай, руки складываетъ, да болтаетъ что-то, да стонетъ, да плачетъ, такъ что ажно жутко станетъ человѣку, слушаючи. И просится, просится, чтобъ его назадъ въ номеръ отвести. Какъ же тебя -- грю -- въ номеръ назадъ отвести, коли -- грю -- тамъ тебя другіе арестанты колотятъ? А пущай меня колотятъ -- гритъ -- пущай и до смерти заколотятъ, только бъ я тутъ не сидѣлъ. Да только его благородіе приказали, чтобъ его въ каморкѣ оставить. Такъ гляжу я это разъ черезъ окошечко, что въ двери, а мѣсяцъ на небѣ таково ясно свѣтитъ, и вся эта самая каморка ажно бѣлая была отъ свѣту; гляжу: Онуфрій то мой въ углу, спиной къ стѣнѣ прижавшись, въ одной рубахѣ, ровно святой угодникъ, стоить, руки сложилъ и передъ собой держитъ, ноги подъ нимъ, ровно въ лихорадкѣ, трясутся, а самъ-то онъ таково-то молится, таково-то плачется -- ну, точно кто тамъ стоялъ бы передъ нимъ.
   -- О, мое дитятко -- гритъ -- о, мое миленькое! И чего ты тогда вышелъ въ недобрый часъ? О, мое дитятко родное! Вѣдь я жъ тебя убить не хотѣлъ! Вѣдь я жъ тебя, ровно душу свою, любилъ!
   Гляжу я, глаза вытаращилъ, никого въ каморкѣ нѣту, а онъ себѣ знай трясется да молится.
   -- О, дитятко ты мое, прости ты меня -- гритъ -- прости ты мнѣ твою смерть невинную! О, мое дитятко дорогое -- гритъ -- голубчикъ ты мой миленькій!
   Я къ нему: Онуфрій! Что съ тобой? А онъ ничего, только глядитъ на меня, ровно полоумный. Такъ я къ его благородію. Такъ и такъ, ваше благородіе, такъ и такъ -- грю -- что ужъ значитъ послѣ этого самаго вѣшанья пожалѣть его надо! Такъ его благородіе идутъ, смотрятъ, такъ и есть, все правда. Парень въ одной рубахѣ стоитъ и дрожитъ, ровно осина въ лѣсу. Такъ его благородіе, потому у нихъ сердце очень доброе, сейчасъ мнѣ приказали свѣчу взять, зажечь и Онуфрію ее въ фонарѣ въ каморкѣ поставить. Тогда только и улегся, бѣдняга.
   Онъ смолкъ, понюхалъ табаку и черезъ минуту продолжалъ:
   -- Да только ему и такъ не полегчало. Кушать ему подашь, такъ три дня стоитъ, пока не заберешь, ну, и отдашь поросятамъ г-на секретаря. Такъ парень исхудалъ, что одна только кожа на костяхъ торчала, и такъ почернѣлъ, ровно земля матушка. Ну, вотъ, подъ конецъ взяли его въ лазаретъ. Какъ это его въ лазаретъ взяли, такъ тутъ мой Онуфрій въ конецъ извелся. Лежать -- не лежалъ, хворать,-- не хворалъ, только такъ все ему въ головѣ морочилось, по цѣлымъ днямъ молитвы читаетъ, въ грудь себя колотитъ, а ужъ какъ вечеръ придетъ, такъ себѣ что-то въ углахъ повысмотритъ и съ тѣмъ, мальчикомъ, что убилъ онъ его, значитъ, словно съ живымъ разговариваетъ, и разно такъ его называлъ, что и отцу родному лучше не придумать. Вонъ такъ разъ ночью и померъ, бѣдняга, на колѣняхъ въ углу стоя. Осипъ, чернявый этотъ, изъ лазарета, что его вмѣстѣ съ Семеномъ на койку изъ этого самаго угла снесъ, сказывалъ, что такой былъ легкій, ровно снопъ вымолоченный... Ажно дивились.
   Онъ засунулъ два пальца въ табакерку и, набравъ порядочную щепотку, отряхалъ ее понемногу и взвѣшивалъ въ пальцахъ.
   -- Ну, а что Осмолецъ?-- спросила я еще.
   Старикъ не сразу отвѣтилъ; онъ оглянулся налѣво, оглянулся направо и, понюхавъ табаку, нѣсколько разъ потянулъ носомъ.
   -- И-и-и... Что такому Осмольцу сдѣлается!-- произнесъ онъ наконецъ.-- Этакому Осмольцу бѣды никогда не будетъ! Третій разъ ужъ тутъ сидитъ, такъ ужъ, небось, всѣ порядки знаетъ.

М. Т.

"Міръ Божій", No 7, 1898

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru