Конопницкая Мария
Христя
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Конопницкая Мария
(перевод: Н……ая) (
yes@lib.ru
)
Год: 1897
Обновлено: 14/12/2024. 45k.
Статистика.
Новелла
:
Проза
,
Переводы
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Krysta.
Христя
Конопницкой
.
С польского
.
Она проснулась, дрожа от лихорадки, оперлась локтем на подушку и огляделась кругом блуждающими беспокойными глазами.
-- Езусь Мария! Что за мучение! -- Прошептала она. Грудь ее была обнажена, лихорадочным движением запахнула она ворот рубашки.
В хате никого не было. Огонь погасал в печке, и одни синие огоньки вспыхивали среди гаснувших углей.
Лохматая рыжая собачонка лениво бродила по комнате, обнюхивая разбросанную по лавкам немытую посуду. Снаружи слышалось кудахтанье кур, усаживающихся на ночлег, хлопанье крыльев, звук падающего под их тяжестью хвороста.
День кончался. Среди полумрака, царившего в комнате, ярко выделялось своей белизной лицо сидящей на постели, и на этой прозрачной белизне черные глаза, оттененные длинными ресницами, да ярко-красные, сжигаемые лихорадкой, губы. Тяжелая тупая тишина наполняла комнату.
Один за другим гасли звуки, доносившиеся извне.
Тени удлинялись, ложились, черные и фантастические, около печки, взбирались на потолок, спускались оттуда на балку, где было навешено разное тряпье.
Вдруг стук топора, которым колют дрова, донесся за перегородку, где лежала Христя.
Она вздрогнула, насторожилась; потом, жестом отчаяния схватилась обеими руками за голову и начала равномерно раскачиваться всем телом; грудь ее вздымалась, губы сложились в горькую усмешку; волосы, выбившись из-под платка, в беспорядке рассыпались по подушке.
В ногах постели послышался жалобный плачь ребенка. Тогда глаза Христи дико устремились в тот угол, где стонало и жаловалось маленькое существо; на лице появилось выражение ненависти, руки бессильно опустились, а полуоткрытые губы шептали: "Господи, Господи! Если когда-нибудь, Антек... если когда-нибудь... Антек..."
Но она не могла продолжать, в порыве ужаса отбросилась она назад, зубы ее стучали, зрачки расширились; несколько времени она лежала неподвижно, как окоченелая.
Топор снаружи перестал стучать. Тишина опять воцарилась в комнате, где теперь было уже совершенно темно.
Около окна послышались чьи-то шаги. Собака узнала хозяйку, завиляла хвостом и подбежала к двери.
В самом деле это была старуха Карпова, возвратившаяся из города.
-- Прочь, Шарик! Чуть с ног не сбил! Скачет как полоумный! И кто только впустил сюда эту дрянь! Уж верно все горшки обнюхал, проклятый!..
Она ходила ощупью в темной комнате.
-- Ты спишь, Христя? -- спросила она, поглядев по направлению к кровати; потом, нащупав лавку, она сложила принесенную провизию.
Кошка, дремавшая на печке, спрыгнула и, мурлыча, ласкалась к старухе.
Наскоро приласкав свою любимицу и пообещав ей вкусной печенки, та пошла к печке, бросила туда вязанку хвороста, и скоро яркое пламя осветило всю хату, обливая светом сморщенное лицо старухи, ее косынку и красные бусы ее ожерелья.
Ослепленная внезапным светом, Христя открыла глаза.
-- Пить, -- слабо прошептала она.
Мать была уже около ее и подавала ей глиняную кружку:
-- Пей, пей, дочка! Может чайку хочешь?
Она нагнулась над маленьким спеленатым свертком: "Как вел себя мальчуган? Не кричал? Спит... Слава тебе, Господи! Павел кончил, должно быть, колоть дрова? Ему сегодня еще в город за мукой сходить надо..."
Все продолжая говорить сама с собой, она шныряла по комнате, подкладывала дрова в печку, зажигала лампу, устанавливала горшки на столе.
-- Посмотрим теперь провизию. Вот чай, сахар, ром... ладно, все есть... потом колбаса, печенка... Я взяла только пять бутылок водки, Христя, зато уж самой наилучшей! Вот мускат, корица... сало, то-то будет вкусно в горохе! Сало то брала я у Валаха и заплатила, признаться, на две копейки дороже... Да уж куда не шло... если хочешь устроить крестины на славу.
Вздох вырвался из груди дочери.
Старуха ласково коснулась своей мозолистой рукой ее бледного лица и спросила:
-- Что вздыхаешь, дочка, аль не можется?
-- Ах, матушка, тяжко мне, так тяжко, как вспомню про Антека... Антек...
Ее слов не было слышно за рыданиями.
Старуха села на кровать и покачала своей седой головой:
-- Ну, ну, опять ты со своими мыслями! Чего думать об Антеке, когда из бедного малого, упокой Господи его душу, быть может уже трава выросла. Два года, как он ушел, два года, дочка! И никакой весточки! Сама ты говоришь: был бы жив, написал бы! Каспар, кузнец, который ушел вместе с ним, присылал же своим письма! Писанная бумага, ведь это ой-ой какая штука. Идет себе по всему свету белому, через все моря-океаны. А не умеет сам грамоте, товарища какого попросил бы! В деревне обо всех есть вести, а о нем ничего-таки! Чего уж! Для меня дело решенное...
Она вздохнула, потом продолжала сквозь зубы:
-- Антек, Антек... напрасно бы он вернулся теперь твой Антек, бедняжка! Не понимаешь разве, что, если бы он был жив, это было бы в тысячу раз хуже. Но он умер, и это также верно, как аминь в молитве. Вчера я видела его во сне: он давал соль овцам, а соль была темна как пепел. Уж к чему же это, как не к смерти? Эй, дочка, забудь ты своего Антека... никогда он не вернется...
Уголком фартука вытерла она себе глаза. Христя продолжала рыдать; все тело ее билось от конвульсивных рыданий, непослушные пальцы силились надвинуть на лицо одеяло, на которое катились крупные слезы.
-- О, матушка, матушка! И зачем было брать этого Павла на хутор.
Старуха недовольно махнула рукой.
-- Опять! Да ты с ума сошла ! Опомнись! Кто же смотрел бы за лошадьми и коровами? Кто стерег бы стадо? Работал бы, чтобы заплатить подать... исправлял бы барщину? Кто? Я или ты?! Ну, дочка, что ж молчишь, отвечай-ка?
Ее голос становился все резче, маленькие серые глаза загорелись гневом, и сердито сдвинулись брови на морщинистом лбу.
Но Христя не видела и слышала ничего.
-- Зачем он пришел к нам, -- горестно твердила она, -- зачем? Каждый час, каждую минутку я чувствовала, что он здесь... здесь...
Ее голос дрожал, оскорбленное, негодующее чувство слышалось в нем.
-- Разве же я заигрывала с ним? Бегала на вечеринки? Нет, я хотела остаться верной Антеку, хотела его ждать... Жить так, как поклялась ему... а вместо того...
Старуха вздохнула в свою очередь.
-- Эх, дочка, все это так. Да исправить-то теперь нельзя... поздно...
А та тихо продолжала:
-- Как он верил мне, матушка, как верил! "Не забывай меня, Христя! Помни!" -- кричал он. Все рекруты уже прошли мост, офицер кричал на него, а он все оборачивался: "Не забывай, Христя... будь верна мне!" И вот как я помнила его, вот как отплатила за доверие...
Истощенная усилием говорить, говорить без конца, она снова упала на подушки.
Стук топора, который некоторое время опять слышался, вдруг прекратился; теперь слышно было, как сильная рука бросала поленья.
Луна уже взошла и лила свой голубой свет в окно. Огоньки в печке все реже и реже вспыхивали, погасая один за другим.
Карпова задумчиво глядела на уголья, покачивая своей головой, как бы вспоминая что-то очень, очень далекое...
-- Слушай, Христя! Не ты первая и не ты последняя! С кем это не случается?.. Верно, что это большой грех, но велико также и милосердие Господне! Была ты маленькая, я смотрела за тобой... Теперь ты сама себе госпожа... случился грех... не моя ж в этом вина, надо сказать правду! Да и не так уж тебе худо: ты можешь нежиться в постели, никто не гонит тебя на работу, у тебя мать, чтоб ухаживать за тобой, подавать тебе то... другое... А другие-то! Они должны иногда уходить далеко, далеко от дома, прятаться у чужих, где считают каждый кусок хлеба, каждый глоток воды. А бывает и еще хуже! Бывает, что нет у бедняжки ни крова... ни души в мире... Ее дружок-то бросит ее, а когда она покажет ему ребенка, он пожмет только плечами: "Разве же знаю, мой ли это!".
Так-то бывает, и я говорю тебе: ты еще счастливица. А потом погляди на Павла! Что за славный парень! И голова на плечах, уж это всякий скажет. А по работе-то найти такого! Подумаешь, для себя парень старается, право! И не кутила, и не мот... на баб внимания не обращает... А уж со мной- то, старой, так ласков, так почтителен...
При последних словах улыбка удовольствия расползлась по лицу старухи.
-- А при том, заметь, денег никогда не попросит! Да уж что! Ждет, бедняга, не дождется, когда можно будет оглашение сделать... вот только бы бумага о смерти Антека приходила скорей...
Раздирающий душу крик прервал речь старухи:
-- Никогда, никогда! И не думайте вы об этом! Убейте меня, но я никогда не буду женой Павла! Обещай он мне горы золотые -- не надо мне его. Разве же не знал он, окаянный, как убивалась я об Антеке... а он не давал проходу... не пожалел... поймал, как рыбу в спокойном пруду, как птицу в родном гнезде! А, проклятый, проклятый! Пусть Господь...
-- Замолчи ты, -- закричала старуха, -- поздно проклинать-то, поздно! Что ты все на него, да на него! Скажи ты мне по совести, неужто ты сама-то ни разу не взглянула на него ласково?
Улыбка презрения и ненависти исказила тонкие черты Христи.
-- Ласково, на него?! Да я скорей готова была весь день смотреть на эту елку, из которой, может, скоро сделают доски на гроб мой, чем хоть раз взглянуть на него, грешника окаянного... ненавистного...
Но старуха, кажется, не убедилась и хотела только успокоить дочь:
-- Ну, ну, будет, полно! Что вспоминать старое... погоди, как-нибудь уладится.
Но Христя качала головой.
-- Ничего хорошего не выйдет. Горем началось, горем и кончится. Бесталанная я!
Старухе, как видно, становился не по душе этот разговор, и она старалась прекратить его.
-- Ах ты Господи! Я тут болтаю с тобой, в огонь-то погас совсем!
Она отошла к печке и, присев на корточки, принялась раздувать огонь.
В эту минуту дверь отворилась и вошел работник Павел.
Это был человек высокого роста, с шапкой черных кудрей на голове, с угрюмым и озабоченным лицом.
Он вошел, как хозяин, грубо стуча сапогами, повесил топор и, подойдя к ведру, жадными глотками пил воду.
-- Эй, хозяйка, обратился он к старухе, за мукой-то сегодня идти что ли?
-- Да-да, Павличек, ступай, а пока ты там управишься, я сварю тебе картошек к ужину.
-- Отстаньте вы со своими картошками! -- Он стоял среди комнаты и нерешительно поглядывал на кровать. -- Спит? -- прошептал он, потому что при его входе Христя как повернулась к стене, так и лежала тихо и неподвижно.
-- Нет, чего ей спать, ночи что-ли мало, -- отозвалась старуха.
Павел подошел к постели и своим грубым голосом позвал: "Христя!"
Она не шевельнулась.
Злая улыбка мелькнула на его губах.
-- Так. Уж если она забрала себе в голову молчать, так и будет молчать. Стена скорее заговорит. Она упряма, как черт!
-- Да нет, Павел, не упряма она, а так, вздремнула может.
И, подойдя к дочери, она потрогала изголовье:
-- Христя! Павел идет на мельницу. Христя!
-- И пускай себе идет, -- отозвалась та, не меняя позы.
-- Да взгляни ж на него, ах ты, Господи, Боже мой! Не волк же он какой, в самом деле.
Молодая женщина продолжала лежать все также неподвижно.
-- Бросьте, -- пробурчал сквозь зубы Павел, -- не волк для других, а для нее... -- В голосе его слышались зловещие ноты... -- для нее... не привыкать мне к такому обращению. Бросьте!
Он отошел к углу и стал рыться там, отыскивая нужный ему мучной мешок.
"Вот ведь... такой славный малый, ретивый на работу... а поди ж ты, не хочет и знать его! А она и смотрит уж на него, как на своего зятя. Боже мой, Боже!.."
Она нагнулась, взяла ребенка и стала распеленывать его.
-- На сына-то хоть посмотри, Павел! Глянь, что за молодчина! А растет-то что твой грибочек! Вот как уцепился ручонкой за палец и не отнимешь... агу-агу!
Она улыбалась, возясь с ребенком; ей хотелось заинтересовать и Павла, но он как будто и не слышал ее.
Подавленное бешенство клокотало в его груди. Он злился на Христю, на себя, на весь свет...
"В хате что-то неладно, какая-то черная кошка пробежала между ними... Христя не молвит ему слова, не смотрит на него... Правда, она и раньше не баловала его своим вниманием, обращалась презрительно, но не до такой же степени... Что же случилось? Ее положение... или проклятье! Она все еще не может забыть того... другого..."
Эти мысли заставляли все больше и больше хмуриться его густые брови.
-- Да где же этот проклятый мешок, черт возьми! -- крикнул он вдруг нетерпеливо.
-- Э, да ты там все о мешке, не слышишь разве, я зову тебя, поди, полюбуйся на сынишку-то! -- не хотела бросить старуха своей мысли помирить их на сыне.
"Ведь зря говорит, что не хочет знать Павла! -- думалось ей, так, пустые бредни... Антек не вернется... должна же будет не сегодня завтра выйти за Павла".
Павлу надоели ее назойливые приставания взглянуть на ребенка, он подошел, но взгляд его сейчас обратился на неподвижную фигуру на постели.
-- Как назовем молодца-то? -- спросила старуха. -- Он родился в день св. Урсулы, имя-то ему не подходит.
-- Пусть Христя выбирает, -- сказал Павел.
Старуха минуточку подумала.
-- Назвать Войтек? Да Войтеков целая уйма на деревне! Яном?... У меня уж и так четыре внука Яна... Разве Станиславом? Христя, да помоги же! Что ты лежишь как колода какая, право!
-- Мне что? Как хотите... мне все равно, -- нетерпеливо отозвалась молодая мать.
Старуха тщетно искала в уме подходящее имя.
-- Нашла, нашла! -- закричала она, хлопая в ладоши, -- назовем его Антеком!
Поднявшись, с протянутыми как бы для защиты руками, сидела Христя на постели. Глаза ее сверкали, глубокая складка перерезала матовый лоб.
-- Только не Антек, со свистом вырвалось из ее сжатых губ, ради Бога, не Антек... как хотите... только не Антек...
Сдавленный крик бешенства вырвался из груди Павла; быстрыми шагами отошел он от кровати и сердито бросил картуз на лавку.
С минуту все молчали.
Старуха чувствовала, что сказала глупость и не знала, как ее загладить.
Христя закрыла обеими руками лицо.
-- Умереть бы, Господи, умереть бы! -- шептала она пересохшими губами.
Мать подошла и робко погладила ее спутавшиеся волосы.
-- Что ты, что ты, дитятко! Господь с тобой! Ну, не хочешь это имя, другое найдем. Не один Антек в календаре, слава тебе, Господи! А ты, Павел, -- обратилась она к работнику, -- ступай живее на мельницу, да не забудь у Симоновой взять две бутылки лучшего меду. Пусть не говорят соседи, что старая Карпова не умеет угостить гостей.
-- Э, плевать мне на них, да и на нее, -- Павел махнул рукой, -- да и придет ли кто?
-- Глупый, горница мала для всех, а ты говоришь: "придет ли кто?"
-- Как прослышат по деревне, какого славного гуся я жарю, сколько наготовлено водки да закусок, столько народу привалит, хоть отбавляй!
-- Лучше бы потихоньку окрестить ребенка, -- робко предложил Павел.
Но этими словами он задел больное место старухи. Она, гордо боченясь, выступила на середину комнаты и бросила кругом вызывающий взгляд.
-- Как это потихоньку? -- закричала она, -- чего это мне прятаться от людей? Чего это стыдиться? Разве Христя батрачка какая-нибудь, разве не в своем доме, не на собственной земле, не со своей родной матерью?! Тихонько! Хотела бы я знать, кто осмелится сказать ей что-нибудь? Если ж ты боялся, что все это откроется, так выбирал бы другую дичь, мой милый! Первая встречная птичница, скотница, достаточно хороша для тебя! -- Она не знала, что придумать еще, чтобы оскорбить Павла и вся дрожала от злости.
Павел со смущенным видом почесывал за ухом.
-- Я... я говорил только, что лучше бы не кричать об этом на всех перекрестках, -- бормотал он, но эти слова только подлили масла в огонь.
-- Как "кричать на перекрестках"? Что ты хочешь этим сказать? А? Ты хотел бы, чтобы я пригласила кума и куму по секрету -- так что ли? Чтобы ребенка окрестили под каритовым кустом? Да ведь вся деревня, батюшка, знает, все ждут вашего оглашения, вот только придет бумага о смерти Антека. Эй, малый! Не шути со мной! Попробуй только пятиться, да я тебе... да я...
Она задыхалась от крика и угроз.
Но чем более выходила старуха из себя, тем спокойнее становился Павел.
Чувство довольства овладело им, будущее прояснилось. Ведь это все, что он желал... роскошные луга, чудная земля для посевов... можно будет даже попробовать сеять пшеницу... пара добрых быков в хлеву... две тельных коровы... 15 овец... постройки, словом, целый зажиточный хутор. И такой желанной казалась ему Христя! Весь его гнев пропал. Он наклонился и поцеловал мозолистую руку старухи.
-- Ах, матушка, я так доволен, мне больше и желать нечего. Вот только если б Христя захотела...
Эта внезапная кротость смягчила сердце Карповой.
-- Посмотрю я, как она посмеет отказаться от тебя! Впрочем, это уже твое дело, парень. Не сумел подладиться к нашей сестре, эх ты!
Однако ж в ней не было этой уверенности, что Павел сумеет подладиться к Христе, и она снова вскипела гневом.
-- Пусть она только посмеет отказаться, негодница, пусть посмеет! -- снова кричала она. Да я ее знать не хочу. Выброшу вон... и с ребенком вместе... -- Вдруг она переменила тон. -- Бог ей судья! А нельзя так обижать старуху-мать... покрывать позором ее седую голову...
И поднесши передник к глазам, она принялась плакать.
С глубоким вздохом повернулась тогда Христя к ним лицом.
Павел рискнул подойти.
-- Так как же, Христя, ты не прогонишь меня?
Она молчала. Тогда он нагнулся и хотел поцеловать ее, но она резким жестом оттолкнула его.
-- Уйди ты, ради Бога! Оставьте меня в покое.
-- Почему ты так жестока со мной, Христя? Прежде ты была лучше...
-- Прежде было лучше, а теперь все прошло, слышишь, все прошло! Иди, тебе пора на мельницу.
Гнев снова стал разгораться в груди Павла.
-- Ладно уж, -- угрюмо промолвил он, -- уйду.
Он обернулся и поглядел в окно. Октябрьская ночь стояла ясная и холодная.
Тут старуха вспомнила, что, не беря жалованья, Павел до сих пор не справил себе тулупа. Ее покрасневшие от слез глаза бросили быстрый взгляд на недовольное лицо Павла, который думал о том же.
-- Как же пойдешь-то? Холодно к ночи-то?
-- Не велика печаль, как-нибудь, -- сердито буркнул тот.
Взгляд старухи перебегал с работника на дочь, а с нее на тряпье, висевшее в углу.
-- Христя, -- заискивающе начала она, -- Христя, дочка, будь добра, позволь надеть Павлу шубу Антека...
Это уже превзошло всякие человеческие силы.
-- Боже мой, Боже той! -- вскричала Христя, ломая руки, -- теперь до шубы добрались... им понадобилась шуба Антека...
Старуха рассердилась.
-- Не кричи, как дура! Никто не отнимает у тебя этого сокровища, но ведь ты знаешь, что мы не платили Павлу, и у него нет шубы.
-- Что ж не брал он денег? Разве ему отказывают... вон сундук... пусть берет... пусть продаст свинью... да вот... -- она лихорадочно срывала с себя коралловое ожерелье, -- вот... возьмите... но шубу Антека... никогда... слышите... никогда...
От судорожного движения ее пальцев нитка порвалась, и кораллы дождем посыпались на кровать и пол.
-- Ты с ума сошла, -- кричала Карпова, -- ты забыла, что твой Антек умер... умер...
-- Пусть он умер, как выговорите -- сказала Христя, и горячие слезы заструились по лицу ее, но шубу его все же не дам... никому... ни за что...
-- Дьявол! -- выругался взбешенный Павел и с ожесточением хлопнул дверью, он, как был, вышел на улицу.
* * *
На другой день после крестин, когда старуха крепко еще спала, ее разбудил голос Христи.
-- Матушка, я встану.
-- Что тебя подняло так рано? Спи еще. Работа не ждет, комната холодная. Лежи...
-- Нет, сегодня родительская суббота, я закажу обедню по Антеку. Может мне полегчает.
Старуха протирала заспанные глаза:
-- Ну, ну, ступай, помолись. Молитва облегчит его душеньку.
-- Ах, матушка, -- вздохнула Христя, -- пусть бы и мне полегчало. Пусть эта заупокойная обедня будет последним камнем, который я брошу на могилу Антека, пусть она порастет травой, густой травой, чтоб он ничего не видел, ничего не слышал...
-- Ты права, дочка, права, моя умница, -- отвечала Карпова, довольная новым течением мыслей дочери, -- предай все это воле Господней... и позабудем об этом...
Христя ничего не отвечала; торопливо одеваясь, она шептала: "Антек, Антек! Они вчера все точно собрались на поминки, точно хоронили тебя".
Старуха поднялась также, но голова ее была тяжела, руки и ноги не слушались после вчерашних обильных возлияний; пары водки и мускатного вина еще туманили ее старую голову, но на лице ее бродила довольная усмешка.
Крестины вчера удались на славу. Гости отдали должную честь ее стряпне... Не мало раздавалось "ура" и добрых пожеланий будущим новобрачным... Она даже пригласила под шумок кое-кого на свадьбу! Чего еще желать ей... скоро конец всем мученьям... не будет она чувствовать себя виноватой, что не уберегла дочку...
Такие мысли пробегали в голове Карповой, когда она, бормоча утреннюю молитву, приводила комнату в порядок. Вдруг она остановилась, как бы пораженная внезапной мыслью:
-- А рынок-то, Христя! Ведь я собралась сегодня на рынок! Уж и соседок подговорила... мне надо продать барана, двух телят... Павлу нужно купить инструменты... как быть теперь, а?
-- Ступайте, кто ж вам мешает.
-- Но если ты пойдешь в церковь, кто ж присмотрит за ребенком, он обкричится, бедный, с голоду.
-- Цел будет.
-- Вот что, -- сказала старуха после минутного раздумья: я позову немую. Она почистит картошки, подоит коров, приглядит за ребенком... ладно, что ли?
-- Как хотите!
Но старуха все еще колебалась.
-- С делами-то я скоро управлюсь, а все вернусь поздно: то с тем поболтаешь, то с другим, а тут уж и ночь. А ты долго пробудешь в церкви?
-- Разве ж я знаю? Путь неблизкий, да и слаба я.
-- Не отложить ли тебе до завтра? -- нерешительно предложила старуха.
Но она встретила резкий отпор:
-- Нет, нет, и не говорите! Сегодня родительская, и я пойду во что бы то ни стало!
Говоря это, Христя торопливо завязывала в уголок платка деньги, сунула его за пазуху и наклонилась, чтобы поцеловать руку матери.
-- Храни вас Бог, -- сказала она смягчившимся голосом.
-- И тебя также, дочка моя бесталанная, и тебя также! Простись же и с ним, -- и она указала на ребенка.
-- К чему... спит он... -- и Христя вышла.
"Ушла и не взглянула даже. Господи! Все ли поправится со свадьбой-то?" -- думала старая, смотря в окно за удалявшейся фигурой Христи.
Утро было пасмурное, сыростью был насыщен туманный воздух. Серый силуэт Христи медленно двигался в этом сером тумане, среди безмолвия голых полей.
Горизонт все более и более уходил в бесконечность... С одной стороны, серебряной лентой вилась река, с другой тянулись нескончаемые поля.
Далеко-далеко впереди виделась колокольня. Христя торопилась, насколько это позволяли ее слабые силы; она была чрезвычайно бледна, темный платок живописно обрамлял ее тонкое личико с точно нарисованными бровями и длинными ресницами. Во время ходьбы она нервно жестикулировала и говорила... говорила...
От природы очень нервная, благодаря болезни и горю, она совершенно потеряла душевное равновесие. Ветер развивал ее фартук, от слабости она часто останавливалась, а потом опять шла, напоминая птицу, волочащую разбитое безжалостной рукой крыло.
Мысль ее вертелась на вчерашней пирушке. Никогда не любила она Павла, а за Антека... за него отдала бы душу... пошла бы на край света... До вчерашнего дня, пока ребенок не был окрещен, все казалось каким-то ужасным сном, страшным кошмаром... а теперь.. теперь... Очевидность давила ее.
-- Вчера были крестины... вчера... вчера! -- в сотый раз повторяла она, и жгучая краска заливала ее бледные щеки.-- Несчастная! Что я наделала..."
Ей казалось, что она должна бежать, чтобы не видеть никогда ни ребенка, ни этого ненавистного Павла; она вся дрожала от ужаса и отвращения. Бежать, -- и она ускоряла шаги, ветер рвал ее косынку, силы оставляли ее... она должна была останавливаться, чтобы передохнуть; тишина и спокойствие полей успокаивали ее на минуту, но она должна была идти, и снова лихорадочное волнение овладевало ею.
"Не ты первая, не ты последняя", -- говорила мать. Эти слова приходили на память Христе. "Права ли мать? Можно ли пережить это мучение!" -- все что было в ней молодого, жизнерадостного, как-то померкло... мрачные мысли осаждали ее больную голову: "Наверно, на земле, где-то... неизвестно где... есть злые духи... страшные... жестокие... им нравится топтать цветы, разрушать гнезда невинных пташек, убивать радость в человеческих сердцах... особенно преследуют они любовь... но где они... кто они?.."
Дрожь пробежала по ее телу, хотя ветер прекратился и едва шевелил ветки тополей. Она пошла быстрее. Вот колокольня становится все ближе... Видно, как качаются колокола, и звуки, сначала глухие, все растут и растут... Казалось, это несутся вопли страждущей человеческой души... В глазах Христи зажегся мрачный огонь, рука инстинктивно сжала завязанные в платок деньги.
"Вечная тебе память, Антек! Для нас теперь все кончено... я несу тебе крест и свечу... ты умер для меня... даже если жив для других, -- и это я толкнула тебя в могилу, я ... своим тяжким грехом... ах, как растет этот холм над нею... он достигает до неба... Спи, Антек... я несу деньги для твоей обедни... сейчас раздастся погребальный звон..."
Она спешила дойти, спешила поставить эту последнюю преграду между ним и собой.
Быть может ей будет легче... быть может она когда-нибудь забудет его... Ее лоб был влажен. Мало-помалу колокола замолкли, только изредка доносились из замиравшие звуки.
Вдруг где-то далеко послышался крик:
-- Христя, Христя!
Она старалась разглядеть что-нибудь в тумане... Кругом тянулись все те же молчаливые поля... Там и сям виднелись крыши хат... Прямо вилась бесконечная дорога с рядами тополей по сторонам... Христя чувствовала себя такой одинокой, затерявшейся в этой серой пустыне, где ухо ее различало лишь какие-то смутные шорохи...
Она снова пошла, как вдруг увидела вдали, среди полей, фигуру человека. Он быстро шагал, не разбирая дороги; его фигура то скрывалась за небольшим холмом, то ясно вырисовывалась на фоне неба.
Без сомнения, он ее видел, потому что не переставал делать знаки руками и кричать: "Эй, эй, погоди!"
Она старалась разглядеть его... Это был чужеземец... по-видимому пришел издалека, потому что через палку у него был перевешен узелок с добром.
Вдруг она заметила на нем солдатскую фуражку... сердце ее забилось со страшной силой. Он же пустился бежать теперь, перепрыгивая канавы, все продолжая звать ее по имени.
-- Кто-же это был, Господи, Боже мой! Минутами она думала... но нет, это было невозможно...
Наконец он был настолько близко, что она могла разглядеть его усталое, но улыбавшееся ей лицо, его запыленную одежду. И она узнавала его, хотя еще не могла вспомнить его имени.
-- Да ведь это Валек, вскричала она, Валек-колесник! Но откуда же ты, Валек?
Он не отвечал и только смотрел на нее.
-- Ах, Христя, -- говорил он, -- и помучила же ты меня, бежал так, что дух захватило!
Он прислонился к дереву и закашлялся глухим продолжительным кашлем. Но Христя хотела знать только одно: откуда он?
-- Из преисподней, -- смеялся солдат, и сняв шапку, -- Ура! Христя! -- закричал он, -- твой Антек вернулся!
Как статуя, бледная и неподвижная, стояла перед ним Христя. А Валек смеялся.
-- Что, огорошил же я тебя! Вернулся, вернулся... Вышли это мы из госпиталя... туда загнал меня проклятый кашель... дошли вместе до реки, тут и расстались. Антек все спешил, хотел на паром, чтобы скорей значит... а я вижу -- вода большая, река неспокойна, пойду, думаю, пешечком... все равно и он раньше заката не будет у моста... Да ты... что с тобой, Христя? Ты вся дрожишь? Эй, Христя, скажи хоть слово!
Она глубоко перевела дух и провела рукой по лицу; и эта ледяная рука, и мертвенно-бледное лицо, казалось, уже не принадлежит живому существу. "Боже милостивый!" только и могла произнести она, и вдруг, как-то вся съежившись, как стрела, понеслась от солдата.
-- Стой, стой, куда ты! -- кричал Валек, -- ишь как обрадовалась! -- он засмеялся, пробовал кричать еще что-то, но закашлялся так, что должен был сесть на землю.
А Христя была уже далеко. Как птица летела она по сумрачной долине вдоль ряда качающихся тополей... Ей все казалось, что ее остановят... и она бежала... бежала...
В ушах шумело, в голове был хаос... Ни страха, ни радости она не чувствовала; она сознавала только одно: надо бежать.
-- Он будет у моста, шептал ей ветер, "у моста до заката солнца", -- нагибаясь шептали деревья...
Одну эту фразу повторяла она, не сознавая ее смысла, как птица тянет одну и ту же ноту.
Наконец дорога кончилась, а с ней и таинственные голоса. Перед ней лежал луг, за которым начинался город.
На этом месте два года тому назад провожали новобранцев... Как живая встала перед ее глазами шумная толпа... бабы закрываются фартуком, чтобы удержать рыданья... то там, то сям выделяется голова старухи-матери, провожающей сына и не могущей отвести воспаленных от слез глаз от дорогого ей лица... Вот всех поставили в ряды... Она с ним, Антеком... последний поцелуй... последний крик: "не забывай, Христя" -- и все кончено. Пробил барабан, и они уже были далеко.
-- Антек, Антек! -- вскричала она, и звук ее голова вернул ее к действительности. Только теперь ей все стало ясно: Антек вернулся... сегодня будет здесь... И с ясновидением умирающей она угадывала, что произойдет... В ее сердце боролись радость свидания с отчаянием... ведь он все узнает. Где кончалась радость, где начиналось мученье, она сама не знала: сама радость ее походила на пытку. "Мой Антек", -- повторяла она, сжимая пылавшую голову, -- "что же делать... как быть?" Она подняла к угрюмому небу полные слез глаза: "Св. Дева, Матерь Божия, сжалься надо мною, не оставь меня!"
О милосердии молили ее поднятые к небу глаза, сжатые на груди руки. В одном месте дорога делала поворот, чтобы пересечь шоссе. Вдруг какой-то смутный гул заставил Христю остановиться: слышалось мычание коров, пьяные голоса, хлопанье бичом, назойливое гоготанье гусей... В миг сообразила она, что это возвращаются с ярмарки, что тут может быть ее мать... Павел...
-- Прочь с дороги, чтобы не видеть их... вот огороды... я пойду тут... ничто не помешает мне прийти к мосту раньше тебя, Антек... я увижу тебя издали... ты бросишься ко мне, мой Антек, мой сокол... А там будь, что будет!
Пусть хоть один раз еще ты с чистым сердцем прижмешь меня к груди... пусть хоть первую минуту на родине ты будешь счастлив...
Она говорила почти спокойно; буря, бушевавшая в ее груди, казалось, улеглась. Все пережитые страдания, страх пред будущим -- все отошло куда-то далеко-далеко... Ясно сознавала она одну мысль: не отравить первых минут свиданья Антеку.
-- Хоть один часок еще пусть верит, что я все та же, его солнышко, его Христя.
Она думала о нем как об умирающем, для которого "завтра" не существует. "Завтра" -- что думать о нем, сегодня принадлежит ей... сегодня она увидит его... услышит его ласковые речи... Долго шла она так, не чувствуя ни усталости, ни голода, объятая одной мыслью. Прямо перед ней вырисовывался уже крест, что стоит у дороги, перед городом. Но что это? У креста кто-то стоит? Вся кровь бросилась к ней в голову... как безумная, с криком "Антек!" бросилась она вперед, точно на крыльях, плача и смеясь в одно и то же время.
Он узнал ее издали: "Христя, голубка !" Но не успел он кончить, она была уже у его груди, руки ее обвивали его шею, а мокрое от слез лицо было так близко от его лица.
-- Мой Антек, наконец-то! Я с тобой, твоя Христя!
Казалось, их поцелуи никогда не кончатся. Антек опомнился первый: он взял обеими руками голову Христи, отвел от своего лица и смотрел, не мог насмотреться на милые черты.
-- Ты похудела, Христя, отчего? Хворала?
Христя вспыхнула, слезы вновь хлынули из глаз.
-- Ты был так далеко, Антек...
-- Так это из-за меня, Христя, а? Скучала, убивалась по мне, думала, забуду?
-- Ах, Антек, без тебя тошнехонько мне на белом свете.
-- А теперь рада, небось, что твой Антек вернулся, цел и невредим? Ну, что дома, все ли благополучно?
-- Все, Антек, все.
Они сидели по-прежнему, обнявшись, он все не мог наглядеться на ее склоненное к нему лицо, на котором так быстро сменялись выражения то грусти, то счастья.
Вдруг он наклонился к ее уху и тихонько спросил: "Ты была верна мне, Христя?"
Черные брови ее болезненно дрогнули.
-- Что ты, что ты, Христос с тобой, Антек!
-- Ну то-то же, голубка, ведь я так спросил. Знал я, что скорей река побежит обратно, чем Христя изменит своему Антеку. Да будет благословенно имя Господне.
Она хотела повторить за ним: "да бу...", но не могла и разразилась рыданиями.
-- О чем же плакать, дурочка! Все ведь было ладно?
-- Я слишком счастлива, Антек... я так люблю тебя, Антек!
Антек еще крепче прижал к себе ее маленькую, трепещущую фигурку, поднял свои ясные голубые глаза к небу и торжественно произнес:
-- Благодарю тебя, Создатель, что дал мне вернуться на родину, чтобы снова увидеть дорогих моему сердцу. Слава Отцу, и Сыну, и Св. Духу!
Он истово перекрестился и любовно взглянул на Христю.
-- Будет плакать, дорогая! Теперь ты моя, и навсегда уж!
-- Да, да, Антек! Твоя... на веки.