Lib.ru/Классика: Конопницкая Мария. Ануся

Ануся.

Изъ книги "Мои знакомые".

Марія Конопницкая.

(Съ польскаго).

Она была шляхтянка, братъ ея былъ ксендзъ. Это давало ей извѣстныя привилегіи. Не большія, правда, но привилегіи. Во-первыхъ, она садилась за столъ съ нами; положимъ, на "сѣромъ", какъ говорится, концѣ, и главнымъ образомъ для поддержанія порядка между дѣтьми, но все же садилась. Во-вторыхъ, отецъ мой называлъ ее "панной Ковальской", а кухарка и горничная -- "барышней"; въ-третьихъ, наконецъ, сторожъ Павелъ, у котораго она крестила ребенка, цѣловалъ ей РУ^КУЯ живо помню ея руки! Худенькія, увядшія, словно сработавшіяся, всѣ покрытыя сѣтью синихъ жилокъ, съ мозолями отъ утюга на краяхъ ладони, съ мозолями отъ наперстка и ножницъ и слѣдами отъ безчисленныхъ игольныхъ уколовъ на пальцахъ. Мнѣ такъ живо представляются эти бѣдныя, худыя руки, ежедневно меня мывшія, чесавшія, застегивавшія. Ихъ пальцы были всегда полусогнуты, словно уже не могли выпрямиться...

Правую руку я знала больше, чѣмъ лѣвую. Лѣвая была обыкновенно глубоко запущена въ чулокъ, на которомъ правая дѣлала мягкіе длинные стежки большой иглой съ продѣтой въ нее толстой и мягкой бумажной ниткой. На этой правой рукѣ, на среднемъ пальцѣ, свѣтилось тоненькое золотое колечко, съ надбитымъ у одного края маленькимъ бирюзовымъ сердечкомъ и пустымъ мѣстомъ рядомъ, откуда вывалилось другое такое же сердечко. Колечко двигалось по исхудавшему пальцу Ануси, задерживаемое лишь суставомъ, согнутымъ отъ постояннаго шитья, и вновь падало на мѣсто при тихомъ движеніи руки, поддерживавшей нитку.

Я садилась обыкновенно на маленькомъ деревянномъ стульчикѣ у ногъ Ануси; эти бѣдныя, худыя, плоскія ноги, обутыя въ простенькія ботинки, зашнурованныя спереди, большую часть дня бѣгали по комнатамъ, кухнѣ, кладовымъ, или стояли у гладильной доски. Если мое поведеніе было безупречно, мнѣ давалась точно такая же игла, съ такою же ниткой, и я начинала шить. Изъ этого выводили, что у меня большая способность къ рукодѣльямъ.

Подъ окномъ въ Анусиной комнатѣ, называвшейся гардеробной, стоялъ огромный черный столъ, на которомъ обыкновенно лежали горы бѣлья чиненаго, или предназначавшагося къ починкѣ. Въ столѣ былъ широкій ящикъ, гдѣ лежали цѣлыя сокровища: кусочки муслина, ситцу, тюля, обрѣзки лентъ, матерій, нитки разноцвѣтнаго шелку и спутанные моточки шерсти. Все это вмѣстѣ называлось "лоскутки" и составляло предметъ моихъ тайныхъ вздоховъ.

Нужны были, конечно, цѣлые годы, чтобы накопить эти сокровища. Шесть разъ въ день переворачивалось все это кверху ногами, но то, что было нужно, находилось всегда. Что касается до моточковъ шерсти, то насколько я соображаю теперь, они принадлежали къ недошитымъ мужскимъ туфлямъ на пожелтѣвшей канвѣ, завернутымъ въ бѣлый шелковый платочекъ и лежавшимъ на днѣ Анусина сундучка. Рѣдко-рѣдко при разборѣ этого сундучка Ануся развязывала этотъ платочекъ и смотрѣла на туфли съ глубокимъ вздохомъ. Да, и по правдѣ было надъ чѣмъ вздыхать: бутоны розъ до того пожелтѣли и выцвѣли, что уже, очевидно, никогда не могли распуститься, а у незабудокъ моль выгрызла тамъ и здѣсь желтыя сердечки. Видно было, что ноги, на которыя предназначались эти туфли, ушли куда-то далеко, далеко!..

Къ одному изъ угловъ большаго стола была привинчена полинялая, ощетинившаяся словно ежъ, иглами и головками булавокъ, красная бархатная подушечка для шитья, украшенная маленькимъ круглымъ зеркальцемъ и картинкой, отпечатанной черной краской на свѣтломъ лакированномъ деревѣ. Зеркальцо было кривое, а картинка представляла двѣ горы, влѣзшія одна на другую, какъ бы затѣмъ, чтобы переправиться черезъ бѣгущую внизу рѣчку. На рѣчкѣ колыхалась лодка, въ лодкѣ стояла дѣвица въ тирольской шляпкѣ съ большой розой и въ очень коротенькой юбкѣ. Напротивъ лодки плыли два лебедя, а изъ-за горы выдвигался стрѣлокъ съ ружьемъ на плечѣ.

Это былъ первый, видѣнный мною въ моей жизни, пейзажъ, который я могла изучить въ мельчайшихъ подробностяхъ, такъ какъ помѣщался онъ на высотѣ ножки стола, и первое въ жизни зеркало, гдѣ, увидавъ себя, я съ удовольствіемъ показала себѣ языкъ.

Неподалеку отъ окна стояла высокая, бѣлая, мягко постланная постель Ануси съ нѣсколькими, пышно взбитыми подушками, увѣнчанными "Яськомъ". Этотъ Ясекъ былъ предметомъ моихъ горячихъ желаній, ибо достаточно было воткнуть въ него скрученное полотенце и перевязать носовымъ платкомъ, чтобы получить "дитя въ подушкѣ", точь-въ-точь такое же, какое недавно кормила Павлова.

Но Ануся соглашалась на это рѣдко, и то лишь передъ стиркой. Въ остальное время приходилось няньчить маленькую деревянную табуретку, завернутую въ платокъ горничной. Табуретку эту было очень трудно кормить грудью, такъ какъ у нея ужасно неловко торчали всегда четыре ноги. Это былъ безобразнѣйшій младенецъ, какого я когда-либо встрѣчала въ жизни.

Напротивъ постели помѣщалась огромная печь съ пожелтѣвшими и потрескавшимися кафлями, за которой сушились дрова, расколотыя на маленькія полѣнца и высоко сложенныя. Когда приходилъ ксендзъ-братъ -- мы всѣ звали его ксендзомъ-братомъ -- Ануся вскакивала отъ стола, бѣжала къ печи, становилась на колѣни, разводила огонь и варила кофе. Ароматный запахъ наполнялъ всю гардеробную; Ануся наливала стаканъ ксендзу-брату, а остатокъ раздавала намъ, дѣтямъ, вливая по ложкѣ въ раскрывавшіеся широко рты. Какъ мы ихъ не разорвали тогда, Богъ знаетъ! Каждому казалось, что чѣмъ шире разинуть ротъ, тѣмъ больше получится порція. Послѣдняя ложка съ недотаявшимъ сахаромъ, называвшаяся "поскребыши", дѣлилась добросовѣстно на три части.

Одѣливъ насъ, Ануся садилась на своемъ обычномъ мѣстѣ, брала чулокъ, надѣвала на палецъ вытертый и погнутый наперстокъ съ сердоликовымъ исковыряннымъ донышкомъ, и даже вдѣвала нитку въ иголку, но чулка не чинила, а, подперши голову рукой, всматривалась съ нѣжностью въ ксендза-брата.

Это былъ высокій, худощавый юноша, съ яркимъ румянцемъ на молочно-бѣлой кожѣ и очень длинными ушами, которыя шевелились у него, какъ у кролика, когда онъ жевалъ булку съ кофе. Уши эти были постоянно предметомъ моего наблюденія и удивленія.

Ануся, значительно старше брата, выростила и воспитала его сама, изъ своихъ тяжелыхъ заработковъ. Разумѣется, онъ былъ ея гордостью и послѣдней надеждой въ ея сиротской жизни. Если онъ не приходилъ нѣсколько дней, ея пожелтѣвшія щеки становились еще желтѣе, сѣрые глаза смотрѣли сумрачнѣе впередъ, а легонькія двѣ ямочки отъ оспы становились глубже. "Яська" тогда и не трогай! Иглы съ бумажной ниткой тоже! И только, когда появлялся "ксендзъ-братъ" всѣ приходили вновь въ наилучшее настроеніе духа. Ануся становилась моложе, красивѣе и становилась необыкновенно доброю: въ этотъ день у нея можно было выпросить все, что угодно. Выворачивалось все содержимое ящика съ "лоскутками", устраивался "Ясекъ", котораго безъ милосердія трепали на всѣ стороны, насильно кормили, пеленали и, наконецъ, укладывали спать на полу въ уголкѣ между печью и Анусинымъ сундучкомъ.

Когда наступали сумерки, Ануся разсказывала намъ сказки. Собственно говоря, это были не сказки, а Житія Святыхъ. Но такъ какъ въ нашемъ понятіи все то, что разсказывалось и что было интересно слушать, было сказкою, то и эти разсказы мы относили къ той же категоріи.

Черезъ годъ послѣ водворенія къ намъ Ануси мы такъ освоились со всѣмъ мартирологомъ, что о раскаленныхъ клещахъ, вырванныхъ языкахъ, распиливаемыхъ тѣлахъ и ремняхъ, вырѣзаемыхъ изъ кожи, разсуждали, какъ о хлѣбѣ съ масломъ, но вовсе не придавали всему этому какого-нибудь ужаснаго реальнаго значенія.

Зоологическія наши свѣдѣнія окрѣпли въ эту эпоху тоже очень сильно. Когда наконецъ пришлось изучать эту науку въ серьезъ, никто изъ насъ не затруднялся точнымъ описаніемъ львовъ, тигровъ, леопардовъ, гіенъ и другихъ дикихъ звѣрей. Вѣдь это все были наши старые знакомцы, пожиравшіе святыхъ!

Вскорѣ между нами образовались двѣ партіи. Одну представлялъ мой братъ Янекъ, другую я и старшая моя сестра. Мы утверждали, что наибольшія муки претерпѣли святыя мученицы, напр. Доротея, Бляндина, Варвара, Перепетуя и т. д.,

-- Ну что такое эти муки, доказывалъ Янекъ, а вотъ страданія святыхъ Андрея, Варѳоломея, Стефана? Вотъ это такъ!

Отсюда зарождались великіе споры, которые не всегда умѣла разрѣшить Ануся и которые поэтому восходили иногда до ксендза-брата.

Ксендза-брата эти вещи ставили въ нѣкоторое затрудненіе, такъ какъ онъ не хотѣлъ наживать себѣ враговъ ни въ одномъ лагерѣ. Онъ улыбался обыкновенно и той партіи и другой, и рѣшалъ примѣрно такъ:

-- Разумѣется, святые мученики претерпѣли очень много, но вѣдь и великомученица Варвара, напримѣръ... вѣдь это тоже... шутка ли!

Затѣмъ обѣ партіи праздновали побѣду и шли играть "въ лисицу" вмѣстѣ съ ксендзомъ-братомъ, который, приподнявъ сутану, бѣгалъ по гардеробной, уходя отъ троихъ дѣтишекъ, преслѣдовавшихъ его съ визгомъ и крикомъ. Потомъ начиналась игра "въ капустку", причемъ наши руки иногда краснѣли и пухли. Но мы выносили боль очень мужественно, ибо, разумѣется, это были сущіе пустяки въ сравненіи съ вырѣзаніемъ ремней изъ спины и вырываніемъ языковъ.

Когда наступалъ великій постъ, Ануся распѣвала вмѣстѣ съ нами "Горькія воздыханія". Какъ живо помню я эту книгу на толстой бумагѣ, которую она тогда раскладывала на столѣ. Помню ея заглавный листъ съ готическими буквами, окруженными завитушками, съ окомъ Провидѣнія наверху и крестомъ по срединѣ. На крестѣ былъ изображенъ Спаситель; изъ его пяти ранъ крупными каплями падала кровь на бѣдныя души внизу страницы, высовывавшіяся изъ адскаго пламени. А на самомъ низу лежалъ свернувшись змій, держа въ зубахъ райское яблоко съ двумя листочками.

Любопытное было зрѣлище, когда Ануся, прыснувъ водой на разостланную для глаженья юбку, заводила:

"Размыслите, въ сей день, добрые христіане..."

А "добрые христіане", изъ которыхъ старшему было едва восемь, а младшему всего пять лѣтъ, подтягивали:

"Какъ Господь Іисусъ за насъ терпѣлъ страданія,

Какъ отъ начала Страсти и до кончины Своей

Терзали его злодѣи неустанно"...

Эпическій тонъ этой пѣсни производилъ на меня невыразимое впечатлѣніе. Дрожь проходила у меня по лицу, по шеѣ, по плечамъ, глаза зажмуривались, ротъ нервно зѣвалъ. Двое старшихъ смотрѣли на меня чуть не съ презрѣніемъ.

Въ страстную пятницу вечеромъ мы шли въ садъ "на размышленіе". Вечерняя заря обливала тихимъ весеннимъ свѣтомъ правильно пересѣкающіяся аллеи съ рядами еще безлистныхъ деревьевъ. Въ воздухѣ чувствовалась сырость, по сырой и мягкой землѣ ползли первые проснувшіеся жуки. Кваканье лягушекъ отчетливо доносилось съ пруда за садомъ. Мы шли около Ануси, держась какъ можно крѣпче за складки ея простаго, почти монашескаго, сѣраго платья. Такъ и казалось, что вотъ-вотъ изъ-за куста уже распустившагося крыжовника покажется Іуда, или наткнемся мы на "толпу съ палками, мечами и факелами".

Ануся остановилась разъ и сказала.

-- Дѣти мои, въ этотъ самый часъ Господь нашъ молился въ саду.

Разумѣется, она не имѣла понятія о шекспировскомъ "Въ такую ночь...", а между тѣмъ тонъ ея рѣчи былъ именно такой.

Старшіе приняли довольно спокойно это заявленіе. Что касается до меня, то я такъ озябла и такъ хотѣлось спать, что мнѣ страшно стало жаль Христа, и я громко расплакалась, къ великому удивленію присутствовавшихъ. На этомъ кончилось мое первое "размышленіе".

А черезъ годъ на такой же точно сырой землѣ, окруженная такою же чудной весенней ночью, съ глазами, устремленными въ небо, откуда, казалось, сходилъ ангелъ съ чашею страданій, я стояла на колѣняхъ, погруженная въ молитву. Что это была за чаша страданій, я не могла ясно себѣ представить, но мнѣ казалась она чѣмъ-то необыкновенно горькимъ, въ родѣ полыни, напримѣръ. Горячими устами повторяла я за Анусей: "Отче, если возможно, да минуетъ меня чаша сія!" Но чаша не минуетъ!.. А оливковыя деревья шумятъ... а тамъ въ углу за бесѣдкой, -- гдѣ Павелъ складываетъ обыкновенно грабли и лопаты -- легли и заснули апостолы...

Въ концѣ книги "Горькихъ воздыханій", была "Пѣснь плачущихъ сиротъ", которую намъ иногда читала Ануся и по поводу которой табуретка, замѣнявшая намъ Анусина "Яська", называлась "Яцекъ". Эту пѣснь мы ужасно любили и еще

больше боялись. Рѣчь шла тамъ о злой мачихѣ, преслѣдовавшей осиротѣлыхъ дѣтей. До сихъ поръ помню я нѣкоторые стихи:

..."Какъ она ихъ мучила, какъ топтала ногами,

Какъ говорила служанкѣ: слышишь мое приказаніе:

Съ этого дня не давать имъ ни капли молока!.."

Здѣсь обыкновенно мы начинали усиленно вздыхать, поглядывая на плоскій каменный горшечекъ со сливками, толстая пѣнка на которыхъ то поднималась, то упадала, грѣясь на маленькихъ уголькахъ въ ожиданіи "ксендза-брата". Что тамъ отрубленныя головы, или раскаленныя клещи! А вотъ лишиться молока, не получить поскребышей! Отъ нашихъ вздоховъ, кажется, разгорались сильнѣе и трещали даже уголья.

Затѣмъ слѣдовала сцена на кладбищѣ:

"Она уперлась ногами, приподняла крышу гроба,

Встала потихоньку и пошла въ свой домъ..."

Мы прижимались одинъ къ другому и всѣ вмѣстѣ къ Анусинымъ колѣнамъ. Но, несмотря на смертельный страхъ, мы ни за что не дали бы Анусѣ прервать ея чтеніе, ибо тутъ-то и начиналось самое интересное:

"Вотъ она подошла, ворота отворились,

Домашніе привѣтствуютъ ее, разсказываютъ всю неправду.

Вотъ она вошла въ комнату и освѣтила мракъ.

Какъ только увидали ее дѣти -- узнали сразу.

Ихъ было шестеро и всѣ плакали и жаловались.

Она не могла говорить, отъ слезъ отвернулась

И, взглянувъ на печку, увидала: передъ ней

Лежитъ на полу, какъ собака, ея любимый Яцекъ.

Мать умыла дѣтей, причесала, накормила и, погрозивъ пальцемъ мачихѣ, исчезла. Погрозила пальцемъ! О! наши волоса поднимались дымомъ...

"Мужъ мой! Встань скорѣе, все обнаружилось,

Еще не пѣли пѣтухи, а только собаки лаяли въ селѣ,

Покойница приходила сюда, грозила мнѣ пальцемъ!.."

Сбившись въ кучку, мы не смѣли оглянуться, а если въ это время заворчитъ бывало старая собачка-Мереся, спавшая у печки, захватывало духъ и замирало сердце. Цѣлый вечеръ затѣмъ не выпускали мы изъ объятій маленькую табуретку, изображавшую "любимаго Яцка". Завертывали его въ платки, чтобы онъ не озябъ, прятали подъ Анусино одѣяло и всѣ по очереди кормили его грудью, несмотря на страшное неудобство, вслѣдствіе безобразно торчавшихъ четырехъ ножекъ, съ которыми ничего нельзя было подѣлать, и все это затѣмъ, чтобы, сохрани Богъ, не поднялась покойница изъ гроба и не погрозила намъ пальцемъ!

За книгой съ "Горькими воздыханіями" была всегда засунута колода старыхъ, крестъ на крестъ перевязанныхъ бумажной ниткой, картъ. Послѣ обѣда въ воскресенье, Ануся обыкновенно раскладывала пасьянсы.

Эти пасьянсы были разнообразны и носили различныя названія. Я помню только два: "Крестовый" и "Капризную даму". "Крестовый" былъ гораздо серьезнѣе и сложнѣе. "Капризная дама" сравнительно съ нимъ была пустяками. Ксендзъ-братъ, положимъ, и на тотъ и на другой только пожималъ плечами съ какой-то неопредѣленной улыбкой, но какъ только Ануся начинала тасовать карты, онъ тотчасъ же подсаживался къ ней, опирался локтемъ на столъ, и начиналось "задумыванье". Ануся обыкновенно раздумывала вслухъ. Прежде всего ей было желательно узнать: скоро ли ксендзъ-братъ станетъ викарнымъ? Если "Крестовый" давалъ утвердительный отвѣтъ, она задумывала -- скоро ли онъ получитъ приходъ? Если выходилъ и приходъ, Ануся необыкновенно оживлялась и задумывала дальше и дальше, напримѣръ: будетъ ли хорошъ священническій домъ, будетъ ли при немъ садъ, великъ ли будетъ приходъ, будетъ ли водиться скотъ и т. д.

Ксендзъ-братъ слушалъ все это молча, слѣдя глазами за картами, изъ которыхъ выходили на столѣ красивыя звѣзды квадраты и параллелограммы. Иногда онъ останавливалъ руку Ануси и задумывалъ что-нибудь самъ. Что онъ задумывалъ, оставалось тайною, но если пасьянсъ выходилъ, онъ вскакивалъ со стула и устраивалъ съ нами "мельницу". Сколько тутъ бывало шуму, крику, пыли, Боже ты мой!

Если ксендзъ-братъ былъ очень доволенъ, послѣ "мельницы" мы играли въ не менѣе шумную "мелкую крупку". Играли до потери дыханія, до обморока. Онъ падалъ наконецъ въ кресло, билъ себя ладонями по колѣнамъ, разстегивалъ сутану и заливался сумасшедшимъ дѣтскимъ хохотомъ, оскаливая бѣлые зубы отъ уха до уха.

А когда пасьянсъ не выходилъ, ксендзъ-братъ задумывался, вздыхалъ какъ-то носомъ и говорилъ, что вѣрить подобнымъ глупостямъ есть кощунство передъ Богомъ.

На себя Ануся раскладывала пасьянсъ рѣдко и только въ тѣ воскресенья, когда братъ не приходилъ. Тогда, разложивъ передъ собою старыя, пожелтѣлыя карты, она подпирала голову рукой и долго, тихо, несмѣлой рукой перекладывала ихъ ряды. Сѣрые глаза ея становились грустнѣе и задумчивѣе, а бирюзовое сердечко дрожало на худомъ пальцѣ. Это былъ обыкновенно "Крестовый" пасьянсъ. Выходилъ онъ, или нѣтъ, но кончался неизмѣнно глубокимъ вздохомъ.

Кромѣ этой колоды на окнѣ валялось еще нѣсколько разрозненныхъ картъ отъ колоды еще болѣе старой и уже не существовавшей. Это были остатки совершенно разбитой арміи. Двойки пошли на клубки, на трубочки съ солью, ставившіяся между лѣтними и зимними рамами, на дудочки, сквозь которыя выжималась передъ Пасхой на бабы и другое печенье жидкая сахарная масса, засыхавшая на коркѣ такими чудными узорами. Изъ фигуръ оставались только четыре, и онѣ составляли мой театръ.

Въ этомъ театрѣ никогда не было зрителей. Я терпѣть не могла, когда кто-нибудь въ это время ко мнѣ заглядывалъ, а потому представленія происходили обыкновенно въ какомъ-нибудь темномъ углу. Я садилась на "любимаго Яцка" передъ какимъ-нибудь стуломъ, держа въ фартукѣ мой драматическій персоналъ. Что касается до репертуара, то онъ былъ мало разнообразенъ; вѣрнѣе, это была одна и та же, постепенно развивавшаяся драма, пополнявшаяся новыми сценами и никогда не приходившая къ концу. Актерами у меня были три дамы и король. Дама бубенъ, названная мною, разумѣется, Анусей, была главная героиня, красивая, добрая, но преслѣдуемая какими-то мнѣ не совсѣмъ понятными несчастіями. Она первая выходила изъ фартука. Представленіе начиналось неизмѣнно словами:

-- "Ануся въ сторону: Ахъ, Боже!"

Затѣмъ шелъ монологъ, въ которомъ было больше вздоховъ, чѣмъ словъ. Туманная атмосфера грусти и меланхоліи охватывала и стулъ, и табуретку, и меня самое. Я думаю, что эти-то именно жаркіе вздохи и грусть и заставляли меня стыдиться зрителей и устраивать мой театръ въ одиночку.

Рядомъ съ Анусей въ моей безконечной драмѣ выступала дама пикъ -- Иродіада, низкій характеръ которой мнѣ былъ хорошо знакомъ еще изъ священной исторіи, затѣмъ дама трефъ -- Шарлота, названная такъ по имени швейцарки бонны, капризной, перемѣнчивой, непріятной, приходившей къ намъ иногда съ дѣтьми изъ дома напротивъ насъ. Единственный мущина въ моей труппѣ былъ бубновый король -- "мужъ справедливый."

Не знаю, какими путями шли тогда мои мысли, и почему "справедливость" казалась мнѣ характернѣйшимъ качествомъ мущины. Довольно того, что "мужъ справедливый" вслѣдствіе интригъ Шарлотты и Иродіады никогда не могъ сѣсть на стулѣ рядомъ съ "Анусей", и это было причиною какъ ихъ несчастій, такъ и моихъ вздоховъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и основой всей драмы.

Я думаю, что эта постоянная потребность безпричинно грустить и вздыхать на воздухъ была источникомъ и моихъ пламенныхъ молитвъ въ это время. Успѣхи моей религіозности были просто поразительны. До сихъ поръ помню я свою собственную "часовню", устроенную между двумя шкафами, сходившимися въ углу гардеробной и образовавшими довольно уединенную коморку. Въ этомъ углу въ большомъ старомъ сундукѣ, изъ котораго во всѣ стороны торчали поломанная оковка и искривленныя головки старыхъ гвоздей, хранились запасныя постели. Я взбиралась на этотъ сундукъ по нѣскольку разъ въ день, чтобы приложиться къ стѣнѣ, примѣрно на поларшина ниже приклееннаго плохенькаго бумажнаго образка съ сердцемъ Іисусовымъ, который горничная по моей просьбѣ приклеила сюда клейстеромъ. Самаго образка, стоя на колѣняхъ, я достать не могла. Но уже самое созерцаніе этой недосягаемой святыни наполняло мою душу таинственнымъ наслажденіемъ. Долго еще послѣ того, когда уже мебель въ гардеробной была переставлена совсѣмъ иначе и моя часовня профанирована совсѣмъ другимъ назначеніемъ, замѣтно было на бѣлой стѣнѣ темное пятнышко отъ моихъ губъ, жарко льнувшихъ къ извести.

Однако одновременно съ устройствомъ часовни шла обо мнѣ въ домѣ очень дурная слава: говорили, что я деру на себѣ платье, какъ мальчишка; что я бѣгаю къ дѣтямъ Павла драться и мѣряться силой. А когда были замѣчены у меня на колѣнахъ синяки и ссадины кожи, явилось подозрѣніе, что я лазаю на деревья за вишнями.

Этихъ подозрѣній я не старалась опровергнуть, а когда меня бранили, опускала глаза и молчала. Мнѣ казалось, что я подражаю такимъ образомъ святой Бляндинѣ, которая была моимъ идеаломъ. Впрочемъ однажды, когда мнѣ заявили, что за наказаніе я буду носить съ такихъ-то поръ юпочки и панталонцы безъ кружевъ, просто обрубленные, моя мученическая твердость меня покинула, и я громко разревѣлась.

Когда наступалъ вечеръ, все въ домѣ стихало, и въ воздухѣ разносился однообразный, спокойный звонъ изъ Костела Бернардиновъ, Ануся читала съ нами "Ангеле Божій" и молитву за различныхъ усопшихъ. При этомъ вспоминались то тѣ, что "давно страдаютъ", то тѣ, за которыхъ некому молиться, то наконецъ тѣ, которые умерли въ смертномъ грѣхѣ.

Мало по малу изъ этого поминовенія мы, дѣти, устроили настоящій спортъ, прибавляя измышленія собственной фантазіи. Янекъ, напримѣръ, провозглашалъ "вѣчную память" Робинзону, Пятницѣ и его отцу. Это импонировало намъ ужасно, тѣмъ болѣе, что ни одна изъ насъ не могла придумать ничего подобнаго. Янекъ торжествовалъ. Съ біеніемъ сердца вслушивались мы каждый разъ, ожидая, что новаго придумаетъ онъ. Это его возбуждало и вдохновляло. И вотъ онъ сегодня возглашалъ вѣчную память Вашингтону, завтра маршалу Нею, затѣмъ Наполеону, наконецъ Колумбу и Копернику.

Но однажды онъ рѣшительно превзошелъ самъ себя, провозгласивъ вѣчную память духу Хеопса. Это было въ тотъ день, когда онъ съ маленькимъ Стефанкомъ, изъ дома напротивъ, разсматривалъ пирамиды въ книжкѣ съ картинками. Отъ удивленія мы просто онѣмѣли. Но Анусѣ, которая молча допускала и Коперника, и Наполеона, Хеопсъ наконецъ показался нѣсколько подозрительнымъ. Она перестала шептать свои молитвы и, повернувши голову, спросила строго:

-- Ты что это, Янекъ, путаешь?

У меня были тоже свои поминанья, хоть и далеко не такія блестящія. Я поминала "Баранью шубку" изъ сказки "Дубъ, дубъ, отворись", поминала "Добромильскаго пилигрима", святую Варвару, наконецъ "Каню".

"Каню" зналъ весь городъ. Одни говорили, что это помѣшанная, другіе, что испорченная. Иные не говорили ничего, но сходили съ дороги и отворачивались отъ нея съ презрѣніемъ и отвращеніемъ.

Ей было лѣтъ около тридцати. Стройная фигура, хотя чрезвычайно исхудавшая, прекрасные темные волоса, кое-какъ прикрытые грязнымъ платкомъ и выбивавшіеся изъ него лохматыми прядями, блѣдное, когда-то очень красивое, лицо съ глубоко впавшими фосфорическими глазами,-- такова была ея внѣшность. На ней болтались яркія лохмотья стараго шелковаго платья, а необычно-маленькія босыя ноги болтались въ ужасныхъ корявыхъ, огромныхъ ботинкахъ, совершенно изорванныхъ, найденныхъ очевидно гдѣ-нибудь въ кучѣ мусора.

Янекъ Павловъ сообщилъ мнѣ однажды, что ее совсѣмъ уже большую принесли вороны въ клювахъ и спустили на улицу. И въ самомъ дѣлѣ, казалось, что кромѣ улицы, у нея не было никакого другаго жилья. Дождь ли, или ясная погода, она все равно, была на улицѣ, а за нею цѣлая толпа уличныхъ мальчишекъ съ визгомъ и крикомъ: "Каня, дождя!" "Каня, дождя!" Она убѣгала отъ этого крика, быстро, словно го* нимая бурей, затыкая себѣ уши. Иногда же наоборотъ, бросалась въ самую середину толпы своихъ гонителей, начинала дѣлать необыкновенные прыжки, выкрикивая вмѣстѣ съ другими охриплымъ голосомъ "Каня, дождя!" "Каня, дождя!"

Иногда видали, какъ она привязывалась къ хорошо одѣтымъ господамъ, называя ихъ полнымъ именемъ, какъ будто была съ ними знакома; а хорошо одѣтые господа отворачивались, или, несмотря на грязь, переходили на другую сторону улицы. Тогда Каня останавливалась, качала головой, затѣмъ вдругъ, охваченная злобой, начинала грозить кулакомъ и сыпать проклятія.

Дамамъ и дѣтямъ она давала сама дорогу, если впрочемъ, не была пьяна, что случалось часто. Тогда она упиралась руками въ бока, начинала пѣть и плясать не безъ нѣкоторой граціи, не обращая ни малѣйшаго вниманія на толчки городовыхъ. Въ такомъ состояніи она привязывалась иногда и къ дамамъ.

-- Здравствуй, миленькая, какъ поживаешь? говорила она женѣ судьи. Ну, что? Удалось тебѣ и муженька поймать, и хорошія платья завести? И прислуга есть, и кланяются тебѣ всѣ, а?.. Удалось, Богъ милостивъ!.. А помнишь ли, какъ мы вмѣстѣ гуляли? А-а! Меня никто не полюбилъ. Каждый только терзалъ да бросалъ! Ну, что жъ! Такая ужь доля, такое счастье!

И она страшно кивала головой, а изъ-подъ платка выбивались густыя нечесанныя пряди волосъ...

Только когда выбѣгали одинъ за однимъ сапожные подмастерья и кто-нибудь изъ нихъ начиналъ кричать "Каня, дождя!" или, заложивъ два пальца въ ротъ, пускалъ пронзительный свистъ, Каня, очнувшись, бросалась бѣжать, какъ безумная. Иногда мальчишки загоняли ее за заставу. Но она всегда возвращалась. Шли солдаты -- она привязывалась къ нимъ; шли татары со товарами, она начинала пѣть и плясать, поспѣвая за ними и возбуждая грубый смѣхъ. Такова была Каня.

Всѣ эти подробности узнавали мы отъ горничной, Маринки..Ануся никогда не говорила съ нами о Канѣ. А когда случалось, гуляя, увидѣть ее издали, Ануся обводила насъ далеко кругомъ.

-- Кто такая эта Каня? спрашиваемъ, бывало, Анусю.

А она: -- Такъ, несчастная.

И на ея блѣдномъ, худомъ лицѣ вспыхивалъ мимолетный густой румянецъ.

Разъ вышли мы по шоссе за городъ, такъ какъ трава ужезеленѣла и весна широко захватывала природу. Смотримъ, что-то лежитъ въ канавѣ. Это была Каня. Подъ головой бурка, платокъ съѣхалъ, чудные волосы разсыпались, какъ развязанный снопъ, а полуденное солнце ярко освѣщаетъ закрытые тлаза и слегка посинѣвшія губы. Не знаю, такъ ли она ле;жала, или спала, но когда мы поровнялись, рѣзко вскочила, и, словно застыдившись, начала поправлять свои лохмотья.

Ануся быстро повернулась назадъ -- нужно было вернуться. Но Каня бросилась за нами:

-- Панна! Паненка! кричала она -- Панна Ковальская!

Ануся прибавила шагу, таща насъ за собой. Видно было, что она очень испугалась.

-- Панна Ковальская! продолжала кричать Каня, догнавъ насъ и хватаясь за платье Ануси.-- Простите мнѣ, панна! Ни до кого мнѣ дѣла нѣтъ, а вы мнѣ простите! Давно хотѣлось мнѣ... да не пускали меня! Вѣдь есть же у человѣка совѣсть!.. И грызетъ она меня.

-- Чего вы отъ меня хотите? промолвила тихо Ануся, усиливаясь быть спокойной, хотя сама тряслась какъ въ лихорадкѣ.-- Что вамъ нужно? Я ничего не знаю...

-- Знаете, паненка, знаете! Убей меня Богъ, вы все знаете!.. Простите меня! Простите ради Божьяго милосердія!.. Не я его тянула... самъ онъ лѣзъ, липъ ко мнѣ... Я вѣдь тогда не такая была, какъ теперь... Простите, паненка!.. Я не тянула его! Богъ видитъ... Я послѣдняя, меня и ногой поддать не стоитъ... но я знала, что онъ собирался жениться... Я ему говорю: женись на Ковальской, отстань отъ меня, я твоя погибель!.. А онъ... помѣшался... пропадаетъ. Ну, а я что?.. Положимъ, дрянная я была, но не тянула я его! Накажи меня Богъ, если я хоть пальцемъ его поманила. Мало у меня ихъ было, что ли? Вотъ по горло было! Ѣхали, шли, въ окна лѣзли! Э-эхъ! Жизнь, жизнь!

Она горько засмѣялась и начала качать головой. Ануся еще сильнѣе прибавила шагу. Она была блѣдна, какъ мертвецъ, а зубы громко стучали. Но Каня не выпускала ея платья.

-- Да не бѣгите же такъ, паненка! Вѣдь наши родители сосѣди были... вѣдь дѣтьми... Паяна Ковальская! Разъ человѣку умирать и правду ему не съ собой брать, а здѣсь оставить нужно... Какъ я его умоляла!.. И ничего!.. Смола бы, и та отлипла, а онъ нѣтъ!.. Не женюсь я, говоритъ, ни на Ковальской, ни на комъ... Ты у меня одна...-- Да ты посмотри, говорю, кто я? А онъ: мнѣ говоритъ, все равно, хоть бы ты была въ сто разъ хуже. Пропаду я съ тобой и изъ-за тебя... Ну, и пропалъ. Мало ли ихъ: не первый былъ и не послѣдній! Да вы то у меня, паненка, на совѣсти. Охъ, грызетъ меня, грызетъ!

Ее началъ душить ужасный кашель, но она бѣжала за нами, продолжая умолять охрипшимъ, задыхающимся голосомъ, и все хватая платье Ануси, которая блѣдная, со сжатыми губами словно оберегала насъ отъ прикосновенія Кани и, пустивъ впередъ, гнала въ городъ, какъ стадо гусенятъ.

-- Живѣй, живѣй, дѣти! кричала она почти безсознательно. Канѣ такъ и не отвѣтила она ни слова. Мы бѣжали въ таинственномъ страхѣ.

Только у заставы отстала отъ насъ Каня, выругавшись и залившись страшнымъ болѣзненнымъ кашлемъ.

Такъ постояла она съ минуту, какъ бы борясь сама съ собой, затѣмъ громко расхохоталась, схватила обѣими руками свои лохмотья и пустилась въ плясъ передъ прохожими.

Ануся дрожала и долго не могла опомниться, когда мы вернулись домой. Въ этотъ вечеръ она не разсказывала намъ ничего, но, закрывъ лицо руками и зарывшись въ подушки, горько плакала, не обращая вниманія на только-что надѣтыя чистыя наволочки. Никогда еще вечерній звонъ не казался мнѣ такимъ мрачнымъ и торжественнымъ. Ануся услыхала его, несмотря на подушки, подняла голову и сказала:

-- Дѣти, прочтите "Ангеле Божій"...

Мы упали на колѣна и шептали молитву черезъ два слова въ третье, какъ припоминалось. Мнѣ пришла геніальная мысль. Когда Янекъ ничего, кромѣ своего Коперника, не могъ придумать для поминовенія, я, совершенно исключивъ и пилигрима, и "Баранью шубку", произнесла вѣчную память... Канѣ. Это произвело извѣстную сенсацію; никто не возразилъ. Міръ живыхъ не очень рѣзко выдѣлялся въ нашемъ воображеніи отъ міра умершихъ, да и сущность и цѣль молитвы не были намъ вполнѣ ясны. Съ тѣхъ поръ такъ и пошло; Каня по-прежнему прыгала и бѣгала по улицамъ, а я каждый вечеръ молилась за упокой ея души.

Однажды, помню я, это было уже другой весной, мы услыхали на нашемъ дворѣ страшный шумъ и крикъ. За минуту передъ этимъ Ануся вышла въ кухню, оставивъ окно гардеробной раскрытымъ. Сейчасъ же влѣзли мы на столъ и увидали какую-то женщину, вбѣжавшую черезъ ворота къ намъ на дворъ. За нею рвалась цѣлая толпа уличныхъ мальчишекъ съ адскимъ воемъ и криками.

Еслибъ не этотъ вой, я бы не узнала Каню. Ея лицо было покрыто страшными, бѣловатыми нѣсколько подсохшими ранами. Волосы были почти всѣ срѣзаны съ головы, нагое тѣло ярко просвѣчивало. Она вбѣжала, какъ преслѣдуемый дикій звѣрь, и упала у нашего крыльца, ударившись головой о ступени. Мальчишки бросились на нее, кидая грязью, камнями, соромъ, плюя и воя, какъ стадо чертенятъ.

Выбѣжали люди изъ подвала, изъ кухни, подбѣжалъ старый Павелъ изъ огорода съ метлой. Каня подняла раненую голову и простонала "Боже мой!.. Этотъ голосъ пронизывалъ душу.

Въ ту же минуту на крыльцо выбѣжала Ануся. Она набросила на Каню свой собственный платокъ, помогла ей встать и потащила за собой. Мальчишки кричали еще съ минуту, но когда Павелъ съ метлой подошелъ поближе, ушли, свистя и колотя одинъ другаго въ спину.

Въ теченіе нѣсколькихъ дней послѣ этого мы видѣли Анусю рѣдко. Взволнованная, разстроенная, она молча исполняла домашнія работы и уходила затѣмъ на цѣлые часы. Куда? Зачѣмъ? Ни отъ кого не удавалось намъ узнать.

Разъ она надѣла платочекъ на голову, вынула изъ сундука старенькій кошелекъ съ деньгами и побѣжала въ городъ. Вернувшись, отодвинула на другой конецъ стола выкатанное бѣлье и начала кроить рубашку. Я помню, что эта рубашка казалась мнѣ необыкновенно длинной. Выкроивъ, Ануся усѣлась-было спѣшно шить, какъ вдругъ вошла Маринка съ испуганнымъ лицомъ. Онѣ пошептались, затѣмъ Ануся, бросивъ работу, ушла.

Я схватила поскорѣе воткнутую въ полотно иглу и, осчастливленная возможностью "настоящаго" шитья, сдѣлала рядомъ съ Анусинымъ швомъ два большихъ кривыхъ стежка. Я собиралась уже дѣлать третій, какъ неожиданно наткнулась на иглу, и капелька яркой, красной крови растеклась на полотнѣ... Больно было ужасно, но еще болѣе было страшно, чтобы не были замѣчены слѣды моего усердія. Эти опасенія, впрочемъ... были напрасны, такъ какъ Ануся, вернувшись, сѣла за работу съ большой поспѣшностью и, не поднимая головы, шила въполномъ молчаніи.

Цѣлую ночь въ гардеробной горѣла свѣча, а когда я вбѣжала туда рано утромъ, Ануся съ утомленными и покраснѣвшими глазами кончала пришивать кружево къ бѣлому муслиновому чепчику. Сложенная рубашка лежала на столѣ. Я сейчасъ же увидала мои два ужасныхъ стежка и каплю крови.

Окончивъ обшивку чепца, Ануся нагнулась надъ своимъ сундукомъ, достала изъ него простыню и наволочку, докопалась до самаго дна, вынула изъ шелковаго платочка туфли, затѣмъ бросила ихъ назадъ, а платочекъ и все прочее захватила съ собой и вышла изъ комнаты.

Только послѣ завтрака вернулась она и позволила намъ идти съ собой.

Яркое весеннее солнце заливало весь дворикъ. У колодца стояла лоснящаяся пролетка полковника Позняка, колеса которой обливалъ изъ кувшина водой Грицекъ. Въ глубинѣ виднѣлся дровяной сарайчикъ. Дорожка къ нему была усыпана свѣжимъ пескомъ, у дверей толпилась кучка женщинъ и дѣтей. Когда Ануся подошла, всѣ разступились и пропустили насъ, внутрь сарайчика.

Передо мной блеснули еще у порога какіе-то красновато-желтые яркіе лучи. Это солнце просвѣчивало сквозь тонкія смолистыя дощечки, изъ которыхъ были сколочены стѣнки сарая. Каждый сучекъ блестѣлъ, какъ рубинъ. Каждая капля смолы играла на солнцѣ, какъ янтарь. Продольныя, шедшія параллельно другъ другу, щели красиво перерѣзали эту игру лучей, а сверху падалъ цѣлый снопъ золотой пыли. Запахъ смолы, свѣжаго дерева и ельника наполнялъ весь сарайчикъ, въ глубинѣ котораго высоко были сложены дрова и наколотая лучина.

Посреди сарая, вся облитая золотыми лучами, лежала на сбитой изъ теса постели въ этой самой толстой рубашкѣ и чепчикѣ Каня. Когда мы вошли, у ея изголовья на колѣняхъ читалъ молитвы ксендзъ-братъ, котораго огромныя уши, ярко освѣщенныя солнцемъ, шевелились, какъ два огненныхъ факела. Я смотрѣла въ глубокомъ волненіи. Ксендзъ молился въ полголоса, держа на груди дароносицу. Маленькій мальчикъ въ комжѣ слегка позванивалъ колокольчикомъ. Пронзительно раздавалось щебетаніе ласточки, устроившей подъ крышей свое гнѣздо, и тихо, тихо слышалось послѣднее хрипѣнье умирающей.

-- "Отче нашъ"... началъ ксендзъ громче.

Шопотъ прошелъ по сарайчику, женщины стали на колѣна. Съ минуту продолжалась тишина. Хрипѣнье становилось слабѣе и слабѣе.

-- Кончилась,-- шепнулъ кто-то.

Тогда Ануся, вся дрожащая, встала съ колѣнъ у порога, подошла къ Канѣ, наклонилась и закрыла ея лицо своимъ шелковымъ платочкомъ.

Мы вышли тихо, на цыпочкахъ...

"Русскій Вѣстникъ", No 8, 1891

Оставить комментарий Конопницкая Мария (перевод: Без указанию переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 05/08/2023. 40k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Изъ книги "Мои знакомые". Текст издания: журнал "Русскій Вѣстникъ", No 8, 1891.

Конопницкая Мария Ануся

Ануся.

Марія Конопницкая.

Конопницкая Мария
Ануся