Киплинг Джозеф Редьярд
История Бадалии Херодсфут

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The Record of Badalia Herodsfoot
    Перевод В. Погодиной.

Редьярд Киплинг

История Бадалии Херодсфут
Рассказ

  
   Киплинг P. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2
   Пер. с англ. В. Погодиной.
   М.: Книжный Клуб Книговек, 2012
  

Время года -- весна,
Время дня -- рассвет,
Семь часов утра.
Склоны гор -- в жемчужной росе,
В воздухе -- жаворонок,
На терновнике -- улитка;
А Бог у себя в небесах --
Все прекрасно на свете!
Пиппа Пассес

   Наш рассказ относится не к той Бадалии, которая была также известна под именем Иоанны, Сварливой и Мак-Канна, как говорится в песне, но совсем к другой и еще более красивой леди.
   В начале истории душа ее оставалась еще не тронутой; она носила тяжелый головной убор с пушистой бахромой, составляющей традиционный наряд продавщицы яблок, и на Геннисон-стрит сохранилась легенда о том, что в день своей свадьбы она танцевала с зажженными светильниками в обеих руках неприличные танцы, пока не явился полицейский и не заставил ее подчиниться закону. Это были ее счастливые дни, но они продолжались недолго, потому что ее супруг через два года после свадьбы взял себе другую женщину и ушел из жизни Бадалии, переступив через ее бесчувственное тело, так как ее протест он подавил тумаками. Не успела она утешиться в своем вдовстве, как ребенок, которого муж не взял у нее, умер от крупа, и она осталась совершенно одна. С редкой в женщинах верностью супружеским обетам, она не желала даже слушать предложения о втором браке, поступая в этом случае согласно с обычаями Геннисон-стрит. "Мой муж, -- объясняла она своим поклонникам, -- может скоро вернуться, и, если он увидит, что я живу с вами, он убьет меня. Вы не знаете Тома, а я его знаю. Я могу заработать на себя -- ведь у меня нет детей".
   И она зарабатывала свой хлеб катком для белья, иногда присмотром за детьми и продажей цветов. Последняя профессия требует капитала и заставляет продавца заходить так далеко в западную часть города, что возвращение домой, скажем, из Берлингтон-Аркад на Геннисон-стрит является оправданием для выпивки и, кроме того, как описывала Бадалия: "Когда вы возвращаетесь назад, ваша шаль слезла у вас со спины, чепчик оказывается под мышкой, а в кармане у вас -- ни шиша, да вдобавок все платье облеплено грязью".
   Бадалия сама не пила, но она хорошо знала нравы женщин своего общества и читала им суровые наставления. Иногда же она собирала их у себя и долго рассказывала им о своей жизни с Томом Херодсфутом, который непременно когда-нибудь вернется к ней, и о ребенке, который никогда не вернется. Какое влияние оказывали эти мысли на ее душу -- осталось неизвестным.
   Ее вступление в свет совпадает с той ночью, когда она буквально выросла из-под ног его преподобия Евстасия Ханна у подъезда дома No 17 на Геннисон-стрит и заявила ему, что он просто глуп, рассыпая свои благодеяния среди бедных своего участка без всякого разбора.
   -- Вы посылаете Ласкар-Лу кушанья, -- сказала она, отбрасывая все церемонии вступления, -- вы даете ей портвейн. Все это вздор! Посылаете ей одеяла! Чепуха! Ее мать съедает все, выпивает весь портвейн и пропивает одеяла. Велите ей убираться вон из дома, пусть к следующему вашему визиту ее уже не будет, так, чтобы у них были развязаны руки; конечно, Ласкар-Лу говорит вам: "О, моя мать очень добра ко мне!" -- говорит она. Еще бы ей не говорить так -- она больна и лежит в постели, если бы она не сказала так -- так мать бы ее убила! Эх вы, жалкий огородник, вместе с вашими кушаньями! Да Ласкар-Лу никогда даже и не нюхала их.
   Но тут викарий вместо того, чтобы обидеться, взглянув поглубже в сердитые глаза, увидел в них душу, преданную тому же делу, которому служил он сам, и попросил Бадалию зайти к Ласкар-Лу в то время, когда ей принесут посланное им кушанье, чтобы убедиться, что калека действительно ест его. Бадалия так и сделала, к большому неудовольствию матери Ласкар-Лу; но зато Ласкар-Лу получила свое любимое кушанье и среди приступов кашля наслаждалась начавшейся схваткой.
   Позже, отчасти благодаря благоприятному отзыву о ней его преподобия Евстасия Ханна, отчасти под влиянием восторженных рассказов о ней, переданных со сверкающими глазами и пылающими щеками сестрой Евой, самой младшей и самой впечатлительной из маленьких сестер Красного Алмаза, случилось так, что Бадалия, надменная Бадалия в своем уборе с бахромой, совершенно не стеснявшаяся в словах, заняла особое и всеми признанное место среди тех, кто работает на Геннисон-стрит.
   Среди ее сотрудников были самые разнообразные существа, исполненные действительного рвения или просто истерики, трусливые или только усталые от этой борьбы с нищетою.
   Большая часть из них была поглощена соперничеством друг с другом и мелкою завистью, и этими чувствами они делились со своими ближайшими друзьями в часы интимных излияний, в промежутках между борьбой со смертью из-за тела умирающей прачки и расчетами на ближайшие пожертвования, из которых можно будет поставить новые подошвы к изношенным сапогам какого-нибудь чахоточного наборщика.
   Тут был ректор, который жил в постоянной тревоге перед разрастающейся нищетой бедных и который охотно держал бы торговлю новыми покровами и пеленами и тайно молился о новой большой медной птице с глазами из красного стекла, которые можно было бы принять за карбункулы. Был тут и брат Виктор, принадлежавший к ордену Тесной Тюрьмы; он мог порассказать очень много относительно престольных покровов, но предпочитал хранить свои знания про себя, особенно тогда, когда пытался воздействовать на мистрис Джессель, секретаря общества Чайной Чашки, у которой водились лишние деньги, но которая ненавидела Рим, даже тогда, когда Рим -- к своей чести -- старался только о том, чтобы наполнить желудки, представляя заблудшие души заботам мистрис Джессель. Тут были все сестрицы Красного Алмаза, громко кричавшие: "Подайте", когда их собственное милосердие истощалось, и терпеливо объяснявшие тем, кто спрашивал у них отчет об израсходовании пожертвованного полсоверена, что дело облегчения страждущих в плохом приходе не может быть рационально поставлено без новых издержек на удвоение штата служащих. В числе сотрудников был и его преподобие Евстасий Ханна, который работал одинаково охотно с дамским комитетом, с андрогинными лигами, с обществами, с братом Виктором и со всеми, кто только давал ему деньги, сапоги, одеяла или предлагал свое сотрудничество.
   И все эти люди мало-помалу приняли за правило обращаться к Бадалии за справками личного характера, чтобы вернее прийти на помощь нуждающимся, в надежде на окончательный переворот в нравах Геннисон-стрит. Ее ответы были малоутешительны, но она обладала специальными познаниями в этой области и непоколебимо верила в справедливость своих суждений.
   -- Я сама с Геннисон-стрит, -- говорила она суровой мистрис Джессель. -- Я знаю, в чем тут дело. Я хочу, но они не хотят вашей религии, мэм, и никакой не хотят. Извините меня. Все это прекрасно, когда они умирают, но прежде чем умереть, они больше всего хотят есть. Мужчины часто прибегают к разным хитростям. Вот почему Ник Лапворт сказал вам, что он желает, чтобы его помазали миром и тому подобное. Он никогда не будет жить иначе, чем жил, и жена его не захочет отказаться от всех тех хороших вещей и денег, которые вы ей даете. И они не дойдут до нищеты, покуда они что-нибудь получают. Женщины -- те не так плутуют, да им и не до того, они вечно заняты своими родами. Но что же им делать? Если они могут где-нибудь что-нибудь получать, почему же не постараться? Покуда она жива -- для женщины ужасно оказаться выброшенной на Геннисон-стрит.
   -- Уверены ли вы в том, что... мистрис Херодсфут такая особа, на которую можно положиться? -- сказала м-с Джессель викарию вскоре после этого разговора. -- Она, по-видимому, совершенная безбожница, по крайней мере, на словах.
   Курат был того же мнения. Она была безбожница с точки зрения м-с Джессель, но не думает ли м-с Джессель, что Бадалия, именно потому, что она знает Геннисон-стрит и ее нужды как никто другой, могла бы служить скромным посредником при раздаче милостыни, действуя из самых чистых побуждений, и что через нее -- если бы общество Чайной Чашки определило, ну, скажем, пять шиллингов в неделю, а сестрицы Красного Алмаза около этого или немного больше, ну и он, конечно, мог бы давать еще некоторое количество, так, чтобы в общем получилась не слишком большая сумма -- можно было бы раздавать эти деньги среди ее товарок?
   M-с Джессель сама была бы не прочь иметь больше свободного времени, чтобы заняться духовными нуждами некоторых широкоплечих, крепкосложенных людей, которые в живописных позах рассаживались на задних лавочках во время ее благотворительных собраний и искали истину, а это так же важно, как серебро, особенно когда знаешь его действительную ценность.
   -- Но она будет помогать своим собственным друзьям, -- сказала м-с Джессель.
   Викарий завел речь о радости такой помощи и, искусно польстив м-с Джессель, достиг своей цели. Бадалия, к ее неограниченной гордости, были призвана к распределению денежных сумм между бедными, результатов недельного сбора на нужды Геннисон-стрит.
   -- Я не знаю, сколько мы сможем давать вам каждую неделю, -- сказал ей викарий. -- Но вот вам для начала семнадцать шиллингов. Распределите их, как найдете нужным, между теми, кого вы знаете, но только скажите мне, как вы их истратили, чтобы нам не запутаться с отчетом. -- Понимаете?
   -- О, да. Не много ли это? -- сказала Бадалия, глядя на белые монеты, лежавшие на ее ладони. Но в ее жилах уже загорелся священный трепет, знакомый всем, кто был облечен властью администратора! -- Сапоги -- это прежде всего, если только они не из очень старых, а то все равно никто не захочет их носить, если не сделать новые каблуки и подметки; а потом -- студень, и, я думаю, надо купить этого портвейна, но все это вместе станет в копеечку! Будет удобнее, если я буду считать по четверти гинеи. И я заведу себе записную книжку, как я это делала раньше, когда Том еще не ушел вместе с этой плосколицей неряхой. Кроме нас с ним -- ни у кого не было записной книги.
   Она купила большую тетрадь -- ее неопытная в писании рука требовала большого простора, -- и в ней она стала записывать историю своей борьбы с нуждою Геннисон-стрит, в смелых выражениях, как подобает генералу, и имея в виду только себя и его преподобие Евстасия Ханна, потому что ничьи другие глаза не заглядывали в нее.
   Но в скором времени на страницах тетрадки появились маслянистые пятна, следы керосина -- мать Ласкар-Лу, ограбленная в своей доле кушанья, приносимого ее дочери, делала набеги на комнату Бадалии на Геннисон-стрит, No 17, и вступала с нею в борьбу, нанося ущерб лампе и собственным волосам.
   Было очень тяжело проходить с бутылкой драгоценного "портвейна" в одной руке и тетрадкой -- в другой среди этого вечно жаждавшего населения; и к маслянистым пятнам в тетради прибавились еще красные пятна. Но его преподобие Евстасий Ханна, вникая в содержание тетради, никогда не делал никаких замечаний. Продиктованные великодушным порывом каракули сами рассказывали свою историю: каждую субботу вечером Бадалия помещала на полях исписанной тетрадки следующие добавления:
   "М-с Хиккей, очень скверное вино -- 3 д. Кэб -- в госпиталь, -- она хотела идти, -- 15. М-с Пунн родила. Деньгами на чай (она купила его, я это знаю, сэр) 6 д. Встретила ее мужа, который шел искать работу".
   -- Я его назвала в лицо ленивым попрошайкой. Он не хочет никакой работы, потому что он... извините меня, сэр... Может быть, вы будете читать дальше?
   Викарий продолжал:
   "М-с Винцент. Род. Никакого белья для бэби. Большая неряха. Деньгами -- 25,6 д. Немного одежды от м-с Евы".
   -- Так сестра Ева была там? -- мягко спросил викарий. Милосердие было теперь священным долгом сестры Евы, но в глазах мужчины каждый акт ее ежедневного труда являлся выражением ангельской нежности и доброты -- чем-то таким, что всегда вызывало восхищение.
   -- Да, сэр. Она пошла в общежитие сестер и принесла оттуда свое собственное постельное белье. Все с чудными метками. Продолжайте, сэр. Это составляет все вместе 4 или 3 пенса.
   "М-с Дженнет на покупку хорошего угля для печки -- 7 д. М-с Локхарт взяла бэби на воспитание, чтобы хоть немножко заработать, но мать не может за него платить, мужа ее то и дело вызывают в суд. Он не хочет помогать. Наличными деньгами -- 25,2 д. Имел работу, но теперь хочет бросить ее. Уголь, чай и кусок мяса на жаркое от кости -- 15,7 1/2 д.".
   -- У них произошла драка, сэр, -- сказала Бадалия. -- Не со мной. Это ее муж, вернувшись домой не вовремя, попросил мяса, так что я должна была постучать в дверь к соседу, а снизу пришел этот мулат, который продает трости с кинжалом. -- Мюлей, -- говорю я ему, -- слушайте, вы, толстое черное животное, подите и убейте вон ту толстую белую скотину. -- Я знала, что я не могу справиться одна с полупьяным Томом Локхартом, который успел уже завладеть мясом. -- Я его поколочу, -- говорит Мюлей, и так и сделал, и даже верхушка перекладины над крыльцом сломалась от их возни, но зато она получила обратно свое жаркое, а Тому здорово влетело. Может быть, пойдем дальше, сэр?
   -- Нет, я думаю, что здесь все в порядке. Я подпишу наш отчет за неделю, -- сказал викарий. Люди очень легко привыкают к таким вещам, как те, что носят унизительное название человеческих документов.
   -- Ребенок м-с Чернер заболел дифтеритом, -- сказала Бадалия, собираясь уходить.
   -- Где это? Это те Чернеры, что живут в Пэнтер-аллее, или другие -- с Хоутен-стрит?
   -- С Хоутен-стрит. Те, что жили на Пэнтер-аллее, продали все и выбрались оттуда.
   -- Сестра Ева проводит одну ночь в неделю у постели старой м-с Пробин с Хоутен-стрит, не правда ли? -- тревожно спросил викарий.
   -- Да, но больше она не будет туда ходить. Я взяла на себя м-с Пробин. Я не могу говорить с ней о религии, но она и не хочет этого; а мисс Ева не хочет дифтерита, хотя она не признается в этом. Вы не должны бояться за мисс Еву.
   -- Но вы, вы можете подхватить дифтерит.
   -- А может быть, и не подхвачу. -- Она взглянула на викария, и глаза ее загорелись под бахромой. -- А может быть, я бы даже хотела подхватить его, и вы знаете почему.
   Викарий задумался над этими словами, но не надолго; мысли его перешли к мисс Еве, он представил себе ее фигуру в скромном плаще и в капоре с лентами, завязанными под подбородком. И тут он совершенно забыл о Бадалии.
   Что думала сама Бадалия, об этом никто не узнал, но на Геннисон-стрит стало всем известно, что мать Ласкар-Лу, сидевшая в состоянии полного опьянения на крыльце собственного дома, была в этот вечер захвачена и вовлечена в сражение с пылавшей воинственным гневом Бадалией, так что под конец перестала соображать, стоит ли она на голове или на пятках, но и после этого все время, пока она поднималась по лестнице в комнату Бадалии, она получала тумаки в спину на каждой ступеньке. Тут ее толкнули на постель Бадалии, где она и просидела до рассвета, хныча и дрожа, жалуясь, что весь свет был против нее, и призывая по именам всех своих детей, умерших от грязи и плохого ухода.
   Бадалия же снова ринулась в сражение, и так как врагов было много, то для нее нашлось достаточно дел до самого рассвета.
   Согласно своему обещанию, она взяла м-с Пробин на свое попечение и начала с того, что чуть не довела старую леди до припадка, объявив ей, что "Бога, может быть, и нет совсем, а если он и есть, то это совершенно не касается ни меня, ни вас, ни того, каким образом вы получаете это желе". Сестра Ева воспротивилась было тому, что ее решили отстранить от ее благочестивой миссии на Хоутон-стрит, но Бадалия настояла на своем и горячей речью и обещанием будущих милостей так подействовала на трех или четырех рассудительных мужчин из своих соседей, что они блокировали дверь, в которую сестра Ева стремилась насильно войти, и ссылались в оправдание на дифтерит.
   -- Я сказала,что буду оберегать ее от всякой опасности, и я сдержу слово. Поп не заботится об этом, а уж до меня ему и дела нет.
   Последствием этого карантина было перенесение сферы деятельности сестры Евы на другие улицы, а именно на те, которые особенно усердно посещались его преподобием Евстасием Ханна и братом Виктором из ордена Тесной Тюрьмы. Если исключить маленькие человеческие слабости, создающие почву для мелкого соревнования, то окажется, что среди всех тех, кто работает на Геннисон-стрит, существует очень тесное содружество. Начать с того, что все они видели горе -- горе, которое нельзя облегчить ни словом, ни делом; они видели жизнь, родившуюся в смерти, и смерть, венчающую несчастливую жизнь. Так они поняли все значение пьянства, а это познание скрыто от многих людей, имеющих добрые намерения. Им случалось в неурочные часы и в непристойных местах перекинуться несколькими словами, подавая торопливый совет, увещевая или предостерегая, и затем спешить по своему делу, так как время дорого, и каждые пять минут много значат на весах жизни. Для многих свет газовых фонарей был светом их солнца, а ковент-гарденские тележки заменяли им фаэтоны. Все они по своему положению должны просить денег, и всех их связывает франкмасонство нищенствующих.
   Но ко всем этим связующим данным надо прибавить по отношению к двум сотрудникам то, что между людьми принято называть любовью. Возможность того, что сестра Ева заразится дифтеритом, стала очевидна викарию только после того, как он поговорил с Бадалией. Но тут ему показалось вообще нетерпимым и чудовищным то, что она подвергалась не только риску заразиться, но и всяким другим случайностям, какие возможны на улицах. Ее могла убить неожиданно вынырнувшая из-за угла телега; подгнившие ступени на лестницах, по которым она поднималась днем и ночью, могли провалиться и искалечить ее; ей грозила опасность обвала некоторых ветхих домов, которые он хорошо знал; и еще большая опасность -- внутри этих домов. Что, если один из тысячи пьяниц, живущих на этих улицах, погубит драгоценную жизнь? Когда-то женщина воздвигла свой трон в душе викария. Рука м-с Евы была не настолько сильна, чтобы поддержать этот трон. И вот сердце викария постоянно терзал страх. Эти и другие размышления повергали душу его преподобия Евстасия Ханна в бездну мучений, от которых его не могла избавить даже его вера в Провидение. Бог был, несомненно, велик и грозен -- в этом можно было легко убедиться, только пройдя по Геннисон-стрит, но было бы все же лучше, о, гораздо лучше, если бы Ева могла опереться на его собственную, мужскую руку. И те, кто был не слишком занят, чтобы наблюдать, могли заметить на улице светловолосую и светлоглазую, не слишком молодую женщину, не особенно уверенную в речах и очень ограниченную в тех понятиях, которые лежали вне сферы ее обязанностей, когда взгляд его преподобия Евстасия Ханна устремлялся вслед королеве, увенчанной маленьким серым капором с белыми лентами под подбородком.
   Когда этот капор показывался в глубине двора или кивал ему со ступеней темной лестницы, он приносил с собой надежду даже Ласкар-Лу, у которой оставалось только одно легкое и которая жила памятью прошлых наслаждений, -- приносил надежду даже вечно хныкавшему тупоумному Нику Лапворту, который для получения денег готов был пройти сквозь пытки "истинного обращенья на этот раз, -- помоги мне, Боже, -- сэр". Если этот капор не показывался в течение дня, викарий живо представлял себе картины всевозможных ужасов, он ясно видел носилки, толпу любопытных на каком-нибудь злополучном перекрестке и полицейского; он, как живого, видел его перед собой, разгоняющего толпу, чтобы осмотреть место и детали происшествия и отдающего приказание человеку, который становится подле носилок, тяжелых носилок на полозьях -- двигаться в путь.
   И тогда для Геннисон-стрит и всех, кто жил на ней, уменьшалась надежда на спасение.
   Брат Виктор, возвратясь однажды от постели умирающего, был свидетелем этой агонии. Он увидел блеск во взгляде, мышцы сжатого рта расслабились, он услышал новые интонации в голосе викария, до сих пор вялом и монотонном. Сестра Ева вернулась на Геннисон-стрит после сорока восьми бесконечных часов отсутствия. Ее никто не переехал. Должно быть, в своей жизни брат Виктор перенес какое-нибудь горе, иначе он не видел бы того, что он увидел. Но закон его церкви очень помогает страданию. Его долг был в том, чтобы продолжать делать свое дело до самой смерти, так, как это делала Бадалия. Она, уходя с головой в свое дело, забывала своего пьяницу мужа; она учила предусмотрительности вдвойне беспомощную и никому не нужную девушку-жену, и всегда и везде, где только могла, выпрашивала одежду для золотушных ребят, которые размножались, как зеленая плесень в открытых цистернах с водою.
   История ее дел записана в книге, которую еженедельно просматривал и подписывал викарий, но она никогда больше не рассказывала ему об опасностях и столкновениях на улицах. Мисс Ева делает свое дело. Я делаю -- свое. Но я делаю в десять раз больше, чем мисс Ева, и "благодарю вас, Бадалия, -- говорит он, -- вот это вам на следующую неделю".
   -- Я не понимаю, что Том делает с той, другой женщиной. Кажется, я как-нибудь зайду на этих днях поглядеть на него. Но я, пожалуй, вырежу из нее печенку -- трудно будет удержаться. Может быть, лучше не идти.
   От Геннесис-Рента до Геннисон-стрит больше двух миль расстояния, но обе эти улицы населены одним и тем же классом людей. Здесь поселился Том вместе со своей новой женой -- Женни Уобстоу, и первые недели после разлуки с Бадалией провел в трепетном ожидании ее внезапного появления перед ним. Его не пугала драка, которая неминуемо должна была произойти вслед за этим, но он не особенно стремился предстать перед судом по обвинению в нарушении порядка и других хитроумных изобретений закона, который не может взять в толк такого простого правила, как то, что "мужчина, если ему надоела женщина, не будет таким дураком, чтобы жить с нею, а ведь это самое главное".
   В первые месяцы молодая жена Тома держала мужа в состоянии некоторого страха и послушания. Работы у него было в изобилии. Потом родился ребенок, и Том, следуя закону людей этого сорта и очень мало интересуясь ребенком, которому он помог явиться на свет, стал искать развлечения в пьянстве. Он пристрастился к пиву, потому что оно притупляет мысль и само по себе относительно безвредно; по крайней мере, оно опутывает ноги, и, даже если сердце охвачено безумной жаждой убийства, телом овладевает сонливость, и преступление часто остается несовершенным. Спиртные напитки, как более легко испаряющиеся, позволяют душе и телу действовать совместно -- обыкновенно к неудобству других людей. Том открыл, что в виски было одно большое достоинство, -- конечно, если выпить его в достаточном количестве -- оно охлаждало. И он пил его столько, сколько мог купить или сколько мог достать иным способом, и к тому времени, когда его жена могла уже выходить, две комнатки, составлявшие его жилище, оказались лишенными многих ценных предметов. Тут женщина высказала свое мнение, и не раз, а много раз, убедительно, красноречиво и образно. В конце концов Том, устав слушать, оборачивался и колотил ее, иногда по голове, иногда прямо в грудь, и шум их ссоры доставлял обильный материал для собеседований на лестнице некоторых женщин, мужья которых применяли к ним подобные же способы воздействия. А таких было немало.
   Но до публичного скандала дело еще не доходило до тех пор, пока Том не завязал знакомство с одной молодой женщиной, предлагая ей вместо брака свободное сожительство. Ему очень надоела Женни, а молодая женщина хорошо зарабатывала продажею цветов и могла создать ему комфорт, между тем как Женни ожидала уже второго ребенка и совершенно неразумно требовала по этому случаю некоторого внимания к себе. Безобразие ее фигуры возмущало его, и он сделал ей по этому поводу несколько замечаний в том тоне, каким говорят люди этой породы. Женни плакала до тех пор, пока м-с Харт не задержала ее на площадке лестницы и не шепнула ей:
   -- Боже, будь милостив к вам, милая моя Женни, я вижу, как вам тяжело!
   Женни заплакала еще сильнее и наградила м-с Харт одним пенни и несколькими поцелуями, между тем как Том продолжал идти своим путем к намеченной цели.
   Молодая женщина, побуждаемая тщеславием и вовсе не ради добродетели, рассказала Женни о его предложении, и в тот же вечер Женни имела разговор с Томом. Ссора началась в их комнатах, но Том попытался улизнуть; и в конце концов вся Геннесис-Рент собралась на мостовой и образовала суд, к которому Женни апеллировала время от времени; волосы ее растрепались и рассыпались по плечам, одежда ее была в полном беспорядке, и она не могла твердо держаться на ногах, потому что была пьяна.
   "Когда твой муж пьянствует, то лучше всего, если и ты начнешь пить! Тогда не так больно, когда бьют!" -- гласит женская мудрость. И, разумеется, они должны это хорошо знать.
   -- Взгляните на него! -- визжала Женни. -- Смотрите, вот он стоит и не смеет сказать ни слова в свою защиту: это он хочет удрать и бросить меня, как ненужную тряпку. И вы называете себя мужчиной? Да вы просто кровавая тень мужчины. Я видела мужчин покрасивее вас, сделанных из жеваной бумаги и потом выброшенных вон. Взгляните на него! Он пьян с самого воскресенья и будет пьянствовать до тех пор, пока найдется, что пить. Он взял все, что я имела, а я... а я... вы видите!
   Ропот сочувствия со стороны женщин.
   -- Взял все, все, но ему еще мало того, что он ощипал и обокрал меня, да, да... вы -- вор! Он еще уходит от меня и хочет пристроиться к этой, -- тут следовало быстрое и полное описание молодой женщины. По счастью, ее не было поблизости, и она не слышала того, что о ней говорилось. -- Он будет заботиться о ней так же, как заботился обо мне! Он пропьет последнюю медную посуду, какую только она купит, и потом бросит ее, как бросил меня! О, женщины, смотрите, я родила ему одного, и уже жду второго, а он хочет уйти и оставить меня такою -- подлый пес! Но вы можете бросить меня. Я вовсе не желаю упрашивать вас остаться. Можете идти. Убирайтесь, куда хотите! -- голос ее сорвался в страшном гневе.
   Заметив, что Том собирается улизнуть, толпа позвала к месту происшествия полицейского.
   -- Взгляните на него, -- сказала Женни, обрадованная появлением нового слушателя. -- Неужели нет закона на таких господинчиков? Он забрал все мои деньги, он меня бил не раз и не два, а сколько ему вздумалось. Он пьет, как свинья, до бесчувствия, а теперь... теперь еще он задумал сойтись с другой женщиной. А я из-за него отказала людям, которые были в четыре раза лучше, чем он сам. Но неужели нет на него закона?
   -- Но в чем же теперь дело? Подите домой. Я поговорю с вашим мужем. Что он, побил, что ли, вас? -- спросил полицейский.
   -- Побил меня? Да он разорвал мне все сердце, а теперь стоит и скалит зубы, как будто для него все это только шутки!
   -- Ступайте-ка к себе домой, и вам надо лечь в постель.
   -- Я -- замужняя женщина, слышите, вы, и я желаю идти с моим мужем!
   -- Но я же не причинил ей никакого зла, -- отозвался Том из дальних рядов зрителей. Он чувствовал, что теперь сочувствие публики было на его стороне.
   -- Ах вы, собака, вы, может быть, сделали мне добро? Я -- замужняя женщина, говорю вам, и я не желаю, чтобы моего мужа отобрали у меня.
   -- Ну, хорошо, если вы действительно замужняя женщина, так прикройте свою грудь, -- примирительно сказал полицейский. Он был достаточно хорошо знаком с семейными ссорами.
   -- А вот не хочу! Благодарю вас за ваше бесстыдство. Можете взглянуть сюда! -- Она быстро расшнуровала свой корсаж и показала следы побоев в виде полумесяца, какие могли получиться от меткого удара при помощи спинки стула. -- Вот что он сделал со мною, потому что мое сердце не хотело само разорваться! Он хотел достать его и разбить. Смотрите, Том, что вы со мной сделали, а ведь я вас любила; но это было до того, как я узнала, что вы связались с этой женщиной.
   -- Вы обвиняете его? -- сказал полицейский. -- Он отсидит за это, вероятно, с месяц.
   -- Нет! -- твердо сказала Женни. Выставить мужа на посмешище толпы -- это было одно, а засадить его в тюрьму -- это совсем не входило в ее намерения.
   -- Ну, тогда ступайте и ложитесь спать, а вы, -- это относилось к толпе, -- расходитесь по домам. Проходите, проходите. И нечего тут смеяться. -- И затем, обращаясь к Тому, которого окружили сочувствовавшие ему приятели: -- Благодарите Бога, что она вас не обвиняет, но запомните это на будущее.
   Но Том совершенно не оценил снисходительности своей жены, и друзья его ничем не воздействовали на него в смысле примирения. Он продолжал бить свою жену, потому что она была несносна, и по той же причине он подыскивал себе новую любовницу.
   Мужчины такого сорта обыкновенно оканчивают свои семейные распри очень тяжелой сценой на улице, где жены самым непростительным образом клевещут на них, возводя всевозможные обвинения, и затем они утешаются в кругу своих товарищей за кружкой пива. Оказывалось при этом, что все женщины -- одинаково несносны, а виски всегда одинаково приятно. Его друзья вполне сочувствовали ему. Может быть, он был немного более жесток к своей жене, чем она того заслуживала, но ее безобразное поведение под влиянием гнева оправдывало все его грубости.
   -- Я бы не мог больше жить с такой женщиной, как она, -- сказал один из его утешителей.
   -- Пошлите ее к черту, и пусть она сама заботится о себе. Человек выбивается из сил, чтобы только накормить все эти рты, а они сидят себе спокойно дома; и только в самое первое время, заметьте это себе, они оказывают нам некоторое внимание, какое подобает мужчине, если только он мужчина, а потом она ни с того ни с сего становится на дыбы и начинает ругать вас на всю улицу, называя всяческими именами. Что тут хорошего, спрашиваю я вас? -- рассуждал второй утешитель.
   Перед приятелями стояла уже третья бутылка виски, и эта последняя речь особенно понравилась Тому. Он решил вернуться к Бадалии, своей первой жене. По всей вероятности, она не слишком хорошо вела себя во время их разлуки, и он мог отомстить ей за свой попранный авторитет мужа.
   Наверное, у нее были и деньги. Простые женщины всегда как-то ухитряются иметь пенсы, в которых Бог отказывает работающему в поте лица своего мужчине. Чтобы освежиться, он выпил еще виски. Теперь уже он не сомневался, что Бадалия сделала что-то очень нехорошее. Может быть, она уже вышла замуж за другого. Тогда он подождет, когда ее супруг уйдет из дома и, поколотив Бадалию, возьмет у нее деньги и получит, наконец, удовлетворение. Догматы права и законности имеют, конечно, большое значение, но когда все молитвы прочитаны и столько выстрадано, выпивка является единственным средством для мужчины разобраться в своих собственных поступках. Жаль только, что ее действие так непродолжительно.
   Том вышел вместе со своими друзьями и велел им передать Женни, что он отправляется на Геннисон-стрит и больше к ней не вернется. Так как это была злая весть, то они хорошо запомнили ее, и каждый в отдельности с тупою дотошностью пьяного передал ее Женни. Между тем Том шел до тех пор, пока опьянение не соскочило с него и не остановилось на месте, как останавливается громадный вал, прежде чем устремится на корабль и потопит его. Он свернул на боковую улицу и стал осторожно пробираться по блестящей, черной асфальтовой мостовой, освещенной отражениями света из окон магазинов, который ложился длинными светлыми полосами под его ногами. Теперь он был совершенно трезв. Вспоминая свое прошлое, он пришел к такому полному и совершенному оправданию своих поступков, что, если бы оказалось, что Бадалия в его отсутствие осмелилась вести вполне безупречную жизнь, он вынужден был бы избить ее вдребезги за то, что она не сделала ничего дурного.
   В это время Бадалия, выдержав ежедневную вечернюю схватку с матерью Ласкар-Лу, была теперь у себя в комнате. На все самые язвительные упреки, какие только может придумать язык обитательниц Геннисон-стрит, старуха, уличенная в сотый раз в воровстве съестного, посылаемого из сострадания несчастной калеке, только хихикала в ответ и возражала:
   -- А вы думаете, что Лу никогда в жизни не обманывала мужчин? Да она и помирает от того, что слишком много возилась с ними. Я! Да я еще лет двадцать проживу!
   Бадалия хорошенько встряхнула ее больше из принципа, чем в надежде излечить ее, и вытолкнула на улицу, где старуха свалилась, как сноп, на мостовую, призывая всех чертей на голову Бадалии.
   И один из них явился по ее зову в образе мужчины с очень бледным лицом, который обратился к ней, назвав ее по имени.
   Тогда мать Ласкар-Лу вспомнила. Это же был муж Бадалии, а возвращение мужей всегда сопровождалось на Геннисон-стрит потасовками.
   -- Где моя жена? -- спросил Том.
   -- Она у себя наверху, ступай к ней, -- отвечала старуха, свалившись набок. -- Вы вернулись за ней, Том?
   -- Да. С кем она связалась, пока меня не было?
   -- Со всеми попами в приходе. Она стала такая, что вы ее и не узнаете.
   -- Подлая она!
   -- О да. Она теперь снюхалась с сестрами милосердия и с попом. А он дает ей деньги -- целыми фунтами каждую неделю. И за это она живет с ним -- уже несколько месяцев. Нет ничего удивительного, что вы не хотели с ней жить и бросили ее. Она выбросила меня с лестницы на улицу, чтобы я тут валялась и издыхала, как собака!
   -- Она все в той же комнате? -- спросил Том, перешагнув через старуху, которая рылась в щелях мостовой, ища какой-нибудь добычи.
   -- Да, но она стала такая красивая, что вы ее не узнаете.
   Том поднялся по лестнице, а старая леди захихикала ему вслед. Том был раздражен. Теперь на некоторое время Бадалия не будет в состоянии угощать пинками других людей и входить в комнату как раз тогда, когда присылалась пища для больной.
   Бадалия, уже полураздетая на ночь, услышала хорошо знакомые шаги на лестнице. И прежде чем он толкнул ногой в дверь, как он это делал обыкновенно, она успела передумать обо многом.
   -- Том вернулся, -- сказала она сама себе. -- И я этому рада, несмотря на попа и на все остальное.
   Она открыла дверь и окликнула его по имени. Но мужчина оттолкнул ее от себя.
   -- Не нужно мне этих поцелуев и лизанья. Надоело мне все это, -- сказал он.
   -- Я вас не так часто целовала эти два года, чтобы успеть вам надоесть.
   -- Меня целовали женщины получше вас. Деньги есть?
   -- Есть немного, очень немного.
   -- Это -- ложь, и вы это хорошо знаете.
   -- У меня нет своих. О, Том, к чему говорить о деньгах в первую же минуту возвращения? Вы не любите Женни? Я так и знала, что вы ее не любите.
   -- Молчите лучше. Найдется же у вас столько, чтобы человек мог выпить в свое удовольствие?
   -- Вам не следует больше пить. Вы и так пьяны. Вам надо лечь в постель, Том.
   -- У вас?
   -- Ну, да -- у меня. Чем я хуже Женни?
   Говоря это, она протянула к нему руки. Но хмель еще крепко держал Тома.
   -- Это не для меня, -- сказал он, прислонившись спиной к стене. -- Вы думаете, я не знаю, как вы вели себя с тех пор, как я ушел?
   -- Спросите, кого хотите! -- с негодованием возразила Бадалия. -- Кто посмеет что-нибудь сказать обо мне?
   -- Кто посмеет? Да все говорят. Я только пришел сюда, как уже узнаю, что вы с попом неизвестно где. Что нужно от вас попу?
   -- Поп всегда бывает здесь, -- поспешно отвечала Бадалия. В эту минуту она думала о чем угодно, только не о священнике. Том важно уселся на единственный стул, стоявший в комнате. Бадалия продолжала свои приготовления ко сну.
   -- Хорошенькое это дело, -- сказал Том, -- говорить своему законному мужу, -- я ведь заплатил пять долларов за обручальное кольцо. Поп всегда здесь, а? И вы при этом так же невозмутимы, как медная кастрюля! Да есть ли у вас стыд? Может быть, он и теперь под кроватью?
   -- Том, вы совершенно пьяны. Мне нечего стыдиться.
   -- Вам! Да вы даже не знаете, что такое стыд. Но я пришел сюда не для того, чтобы молиться с вами. Отдайте мне то, что он вам дал, и тогда я оставлю вас в покое и пойду к Женни.
   -- У меня нет ничего, кроме нескольких медяков и одного шиллинга или что-то в этом роде.
   -- А почему же говорят, что поп дает вам по 5 фунтов в неделю?
   -- Кто это говорит?
   -- Мать Ласкар-Лу, она лежит там на мостовой, но она честнее, чем вы когда-либо были. Дайте мне денег!
   Бадалия сняла с каминной доски маленькую коробочку для иголок, вынула из нее четыре шиллинга и три пенса, -- законные сбережения от ее торговли, -- и подала их человеку, который сидел, развалившись на стуле, оглядываясь кругом, и ворочал широко открытыми глазами.
   -- Это не пять фунтов, -- вяло выговорил он.
   -- Больше у меня нет. Возьмите их себе и ступайте, если не хотите остаться у меня.
   Том медленно поднялся, придерживаясь за стул.
   -- А как же те деньги, что давал вам поп? Мать Ласкар-Лу сказала мне об этом. Вы должны мне их отдать, или я заставлю вас силой.
   -- Мать Ласкар-Лу ничего не знает об этом.
   -- Нет, знает, и даже больше, чем вы бы хотели, чтобы она знала.
   -- Не знает ничего. Я ее здорово поколотила, и я не могу дать вам денег, Том. Все, что хотите, Том, только не это, только не это. У меня нет своих денег. Разве вам мало доллара? Эти деньги даны мне на хранение. Вот и тетрадка, где я записываю расходы.
   -- На хранение? Что это еще за деньги, о которых ваш муж даже не знает? Скажите, пожалуйста, на хранение!.. Вот вам... получите и это!..
   Том подошел к ней и ударил ее кулаком по лицу.
   -- Отдайте мне те деньги, что вам дали, -- проговорил он тусклым, безразличным голосом человека, находящегося в бессознательном состоянии.
   -- Я не дам, -- сказала Бадалия, отшатнувшись от него и ударившись об умывальник.
   Со всяким другим мужчиной, кроме своего мужа, она вступила бы в драку с яростью дикой кошки, но Том был два года в отсутствии, и она рассчитывала, что временная уступчивость могла вернуть его ей. Но тем не менее деньги, доверенные ей на хранение, были для нее священны.
   Хмельная волна, задержавшаяся так надолго, хлынула сразу и затопила мозг Тома. Он схватил Бадалию за горло и принудил ее стать на колени. В эту минуту ему казалось вполне уместным наказать ее, как блудную жену, которая два года находилась в отсутствии; кроме того, она сама созналась в своей вине, отказавшись отдать ему вознаграждение, полученное ею за ее грех.
   Мать Ласкар-Лу ждала на мостовой, прислушиваясь, не раздадутся ли звуки жалоб или плача, но ничего не было слышно. Даже если бы Том выпустил ее горло, Бадалия не стала бы кричать.
   -- Отдайте мне деньги, вы, распутница! -- сказал Том. -- Так-то вы отплачиваете мне за все, что я для вас сделал?
   -- Я не могу. Это не мои деньги. Господь да простит вам, Том, за то, что вы... -- голос ее прервался, потому что одна рука Тома схватила ее за горло и толкнула к кровати.
   Она ударилась лбом о спинку кровати и упала на колени на пол. Для уважающего себя мужчины невозможно было удержаться от того, чтобы не ударить ее ногой, и Том ударил ее с убийственной методичностью, порожденной виски. Голова ее стукнулась об пол, и Том ударял по ней до тех пор, пока завитки волос, цеплявшиеся за его подбитую гвоздями подошву, и ощущение холода от разлитой по полу воды не сказали ему, что пора остановиться.
   -- Где поповские деньги, эй, вы, содержанка! -- шепнул он ей в залитое кровью ухо. Но ответа не было, вместо него послышался стук в дверь, и голос Женни Уобстоу прокричал яростно:
   -- Выходите оттуда, Том, и пойдем домой! А вы, Бадалия, смотрите, я вам глаза выцарапаю за это!..
   Друзья Тома исполнили его поручение, и Женни после первого припадка страстного гнева и плача решилась отправиться на поиски Тома и, если можно, вернуть его домой. Она готова была даже выдержать побои за устроенный ею публичный скандал на Геннесис-Рент. Мать Ласкар-Лу провела ее до комнаты, где разыгралась ужасная драма, и с хихиканьем спустилась снова вниз. Если Тому не удалось еще выколотить душу из тела Бадалии, то, по крайней мере, должна была произойти генеральная битва между Бадалией и Женни. Мать Ласкар-Лу хорошо знала, что во всем аду не найдется фурии страшнее женщины, когда она вступает в драку, чувствуя в себе движение зачатой ею жизни.
   Но на улице не слышно было ни единого звука из комнат. Женни потянула к себе незапертую дверь и увидела своего мужа, тупо глядевшего на человеческое тело, неподвижной кучей лежавшее у кровати. Один знаменитый своими подвигами убийца заметил, что если бы люди не умирали так безобразно, то многие мужчины и все женщины, наверное, совершили бы хотя бы по одному убийству в своей жизни. Том как раз размышлял о безобразии настоящего случая, и влияние виски начало бороться с отрезвляющим наплывом более ясных мыслей.
   -- Не шумите, -- сказал он, -- входите скорее.
   -- Боже мой! -- сказала Женни, отпрянув назад, как испуганное дикое животное. -- Что все это значит? Неужели вы...
   -- Молчите. По-видимому, я это сделал.
   -- По-видимому! На этот раз тут нет никакого сомнения.
   -- Но она была совершенно невыносима! -- грубо сказал Том, опускаясь на стул. -- Вы не можете представить себе, до чего она была невыносима! Она тут зажирела среди всей этой аристократии... Посмотрите, какие у нее белые занавески у кровати. У нас нет таких белых занавесок. Желал бы я только знать... -- тут голос его оборвался, как обрывался голос Бадалии, но от другой причины.
   После совершившегося виски вступало в свои права и снова завладевало сознанием Тома; его стало клонить ко сну, веки слипались.
   С пола донесся тяжелый вздох Бадалии.
   -- Нет, вы еще не покончили с ней, -- сказала Женни, -- но вам тут больше нечего делать. Ступайте домой!..
   -- Нет, я не пойду. Она больше не будет драться. Я ее хорошо проучил. А теперь я пойду спать. Смотрите, какая у нее чистая постель! А вы тоже идете со мной?
   Женни нагнулась над Бадалией; в глазах избитой женщины была решимость и ненависть.
   -- Я никогда не говорила ему, чтобы он это сделал, -- шепнула Женни, -- это только его дело, не мое. Должна ли я предать его суду, скажите, милая?
   Глаза Бадалии рассказали ей собственную историю. Том, который начал уже похрапывать, не должен быть предан судебной власти.
   -- Ступайте же, -- сказала Женни. -- Убирайтесь отсюда!
   -- Вы... говорили... мне, что... сегодня... после обеда, -- сонным голосом проговорил мужчина. -- Не мешайте мне спать.
   -- То все были пустяки. Меня вы только били. Но теперь это убийство, убийство, убийство! Том, вы ее убили!
   Она стала толкать его, чтобы заставить проснуться, и сознание действительности холодным ужасом наполнило его опьяненный мозг.
   -- Я сделал это ради вас, Женни, -- слабо проговорил он, стараясь взять ее за руку.
   -- Вы убили ее из-за денег, точно так же, как вы убили бы и меня. Ступайте прочь отсюда. Да положите ее сначала на кровать, вы, скотина вы эдакая!
   Они подняли Бадалию, положили ее на кровать и затем молча вышли из комнаты.
   -- Я не хочу, чтобы меня забрали вместе с вами; если вас заберут, вы будете говорить, что это я подучила вас убить ее. Ступайте, куда хотите, только подальше отсюда, -- сказала Женни, таща его за собой по лестнице.
   -- Вы идете искать попа? -- раздался голос с мостовой. Мать Ласкар-Лу все время терпеливо ждала, когда же она услышит, наконец, стоны Бадалии.
   -- Где поп? -- быстро спросила Женни. -- Для нее открывалась возможность спасти свою совесть по отношению к тому, что совершилось там, наверху.
   -- Анна, 63, Римская терраса, это недалеко отсюда, -- сказала старуха. Викарий никогда не выказывал к ней. расположения. Может быть, если ей не удалось услышать крики Бадалии, удастся направить Тома к этому человеку.
   Женни толкала перед собой своего мужа до тех пор, пока они не выбрались на ближайшую большую улицу.
   -- Ну, теперь идите один. Идите, куда хотите, но не возвращайтесь больше ко мне. Я не хочу больше жить с вами, и еще, Том... Том -- слышите ли или нет? -- почистите свои сапоги.
   Напрасный совет, отчаянный толчок, которым она наградила его в припадке отвращения, заставил его упасть в лужу, и тут им заинтересовался полицейский с ближайшего поста.
   Он принял его за обыкновенного пьяницу. Дай Бог, чтобы он не заметил его сапог! Анна, 63, Римская терраса! Женни поправила шляпу и помчалась по указанному адресу. Почтенный хозяин Римских меблированных комнат помнит еще до сих пор, как к нему подбежала с посиневшими губами какая-то молодая особа и, задыхаясь, крикнула: "Бадалия, 17, Геннисон-стрит. Скажите попу, чтобы он пришел сейчас же, сейчас же!" -- и после этого исчезла в темноте ночи. Эта весть была передана его преподобию Евстасию Ханна, прервав его сладкий сон. Он понял, что в этом зове было настоятельное требование, и немедленно разбудил брата Виктора. Рим и Англия делили свои посещения бедных прихода согласно с их религиозными убеждениями; но Бадалия не была в числе нуждающихся, она сама принадлежала к тем, кто обслуживал этот район, и этот случай не подходил ни под какую определенную рубрику.
   -- С Бадалией что-то случилось, -- сказал викарий, -- и это касается вас так же, как и меня. Оденьтесь и поедемте вместе.
   -- Я готов, -- был ответ, -- но не знаете ли вы, что именно случилось?
   -- Не знаю ничего, кроме того, что кто-то с улицы постучался к нам и просил прийти к ней.
   -- Ну, тогда это, должно быть, или несчастные роды, или покушение на убийство. Бадалия не стала бы попусту будить нас ночью. Но, благодаря Богу, я могу быть полезным в обоих случаях.
   Двое мужчин отправились пешком по направлению к Геннисон-стрит, потому что нигде не было видно кэбов и, кроме того, плата за экипаж равнялась сумме, на которую можно было приобрести двухдневное количество хорошего угля для тех, кто погибает от холода. Мать Ласкар-Лу была уже в кровати, и дверь, конечно, была закрыта. Но то, что они нашли в комнате Бадалии, превзошло все их ожидания, и представитель Римской церкви великодушно занялся перевязками, в то время как представитель английской церкви мог только молиться об избавлении его от греха зависти. Орден Тесной Тюрьмы, признавая, что доступ к душе во многих случаях происходит через тело, принимает свои меры и соответствующим образом обучает своих представителей.
   -- Теперь уже она погибла, -- шепотом сказал брат Виктор. -- Я боюсь, что это внутреннее кровоизлияние и что часть мозговой оболочки повреждена. У нее, конечно, есть муж?.
   -- К сожалению, у них у всех есть мужья.
   -- Да, эти раны на голове обнаруживают их происхождение от рук владыки. -- Он понизил голос. -- Вы понимаете, тут совершенно безнадежное дело. Самое большее -- полсуток.
   Правая рука Бадалии поднялась и несколько раз ударила по стеганому одеялу, ладонью вниз.
   -- Мне кажется, вы ошибаетесь, -- сказал представитель английской церкви. -- Она уже отходит.
   -- Нет, это еще не агония, -- ответил представитель Рима, -- она желает что-то сказать; вы знаете ее лучше, чем я.
   Викарий нагнулся над умирающей.
   -- Пошлите за мисс Евой, -- сказала Бадалия, закашлявшись.
   Бадалия оставалась до конца благоразумной, приберегла все свои силы для прихода сестры Евы. Между сестрицами Красного Алмаза сохранилось убеждение, что она умерла в бреду, но мне кажется, что это несправедливо, потому что, во всяком случае, одна из сестер приняла от нее половину ее предсмертной исповеди.
   Она хотела слегка повернуться на кровати, но бедная сломанная человеческая машина отказалась повиноваться. Сестра Ева торопливо подошла к ней, так как ей показалось, что она уже слышит ужасные признаки предсмертного хрипения. Бадалия была в сознании и заговорила с ужасной отчетливостью и с неизгладимым цинизмом уличной торговки.
   -- Теперь я точь-в-точь, как мисс Джессель, не правда ли? Перед тем, как она съедает свой утренний завтрак.
   Ни сестра Ева, ни викарий ничего не сказали на это. Брат Виктор стоял за дверью, ему было очень тяжело, и он с трудом переводил дыхание.
   -- Прикройте чем-нибудь мою голову, -- сказала Бадалия. -- На этот раз мне хорошо попало, я не хочу, чтобы мисс Ева видела меня такой.
   -- Кто это был? -- спросил викарий.
   -- Какой-то человек с улицы! Так же мало знакома с ним, как с Адамом. Вероятно, какой-нибудь пьянчужка. Пусть Бог мне свидетель, что это правда! Мисс Ева здесь? Полотенце мешает мне смотреть. Мне здорово попало, мисс Ева. Извините, что я не могу пожать вам руку, но у меня нет сил, а вот тут четыре пенса на бульон для м-с Имени и, кроме того, надо бы ей какое-нибудь белье для бэби. У этого народа то и дело рождаются дети. Мне бы не следовало так говорить, потому что за эти два года мой муж ни разу не приходил ко мне ночью, а то со мной случилось бы то же, что и с другими, но он ни разу не приходил ночью ко мне... Пришел какой-то человек и ударил меня по голове, а потом стал бить меня ногами, мисс Ева; точь-в-точь, как если бы это был мой собственный муж. Тетрадь в комоде, мистер Анна, и все у меня в порядке, и я никогда не давала никому даже одной медной копейки из ваших денег. Поищите в ящике от комода, все, что еще не истрачено за эту неделю, лежит там... И вот что, мисс Ева, не надевайте вы больше этого серого чепца. Я вас уберегла от дифтерита, но я, я сама не подумала бы об этом -- это все поп велел мне так устроить, чтобы вас уберечь. Я бы могла полюбить его больше, чем кого другого, но тут явился Том, а потом -- вы знаете ли, мисс Ева, Том ни разу за эти два года не пришел ко мне ночью, -- даже ни разу не видела его. Видит Бог -- не видела! Вы слышите? А теперь идите от меня, идите вместе и поженитесь. Я часто раньше желала этого для себя, но, разумеется, это не для таких, как я. Если бы Том вернулся ко мне, -- так он ни разу и не приходил, -- но если бы он вернулся, со мною было бы то же, что с другими -- шесть пенсов на бульон для бэби и один шиллинг на то, чтобы избавиться от бэби. Это вы все найдете в тетради, м-р Анна. Что делать? Так оно есть, и потому-то я и была для вас совсем неподходящая. Но женщина всегда желает, когда видит мужчину, и вы не должны никогда сомневаться в нем, мисс Ева. Я это знаю по его лицу, я часто, часто смотрела на него... Похороните меня -- это будет стоить четыре фунта десять шиллингов вместе с покрывалом.
   За ее похороны было заплачено семь фунтов пятнадцать шиллингов, и вся Геннисон-стрит шла за гробом, чтобы отдать ей последние почести. Вся, кроме двух людей. Мать Ласкар-Лу хорошо понимала, что ушла власть, заграждавшая ей путь к сладким кушаньям. И в то время, когда затих стук погребальных карет, кошка на лестнице услышала плач умирающей проститутки, которая никак не могла умереть.
   -- О, мать, мать, неужели вы не дадите мне даже облизать ложку!
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru