Карлейль Томас
Французская революция. История

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The French Revolution: A History.
    Часть I. Бастилия.
    Книга I. Смерть Людовика XV.
    Книга II. Бумажный век.
    Книга III. Парижский парламент.
    Книга IV. Генеральные Штаты.
    Книга V. Третье сословие.
    Книга VI. Упрочение основ.
    Книга VII. Возстание женщин.
    Часть II. Конституция.
    Книга I. Праздник Пик.
    Книга II. Нанси.
    Книга III. Тюльери.
    Книга IV. Варенн.
    Книга V. Первый парламент.
    Книга VI. Марсельцы.
    Часть III. Гильотина.
    Книга I. Сентябрь.
    Книга II. Цареубийство .
    Книга III. Жирондисты.
    Книга IV. Террор.
    Книга V. Террор в порядке дня.
    Книга VI. Термидор.
    Книга VII. Вандемьер.
    Изданіе В. И. Яковенко. Санкт-Петербург, 1907.

Томасъ Карлейль.

ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦІЯ.

ИСТОРІЯ.

0x01 graphic

Съ 104 портретами и 68 рисунками.

0x01 graphic

Переводъ съ англійскаго.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе В. И. Яковенко.
1907.

   

Оглавленіе

   Отъ издателя

Часть I. Бастилія.

Книга I. Смерть Людовика XV.

   Глава I Людовикъ Возлюблянный
   " II. Осуществленные идеалы
   " III Послѣднее напутствіе
   " IV. Людовикъ Незабвенный

Книга II. Бумажный вѣкъ.

   Глава I Astrea Redux
   " II Петиція въ іероглифахъ
   " III Сомнительно
   " IV. Морепа
   " V. Astrea Redux безъ денегъ
   " VI Мыльные пузыри
   " VII. Общественный договоръ
   " VIII Печатная бумага

Книга III. Парижскій парламентъ.

   Глава I. Протестованные векселя
   "II Контролеръ Каллонъ
   " III. Нотабли
   "IV. Указы Ломени
   " V. Молніи Ломени
   " IV Интриги Ломени
   " VII. Смертельный поединокъ
   " VIII Смертныя мученія Ломени
   " IX. Погребеніе съ иллюминаціею

Книга IV. Генеральные Штаты.

   Глава I. Опять нотабли
   " II Выборы
   " III Гроза надвигается
   "IV. Процессія

Книга V. Третье сословіе.

   Глава I. Бездѣйствіе
   " II. Меркурій де Брезе
   " III Брольи, богъ войны
   "IV. Къ оружію!
   Глава V. Дайте намъ оружіе
   " VI. Штурмъ и побѣда
   " VII. Не-возмущеніе
   " VIII. Завоеваніе короля
   " IX. Фонарь

Книга VI. Упроченіе основъ.

   Глава I. Составленіе конституціи
   " II. Учредительное собраніе
   " III. Всеобщій переворотъ
   "IV. Въ хвостѣ
   " V. Четвертое сословіе

Книга VII. Возстаніе женщинъ.

   Глава I. Патрули
   " II. О, Ричардъ, о, мой король!
   " III. Черныя кокарды
   " IV. Менады
   " V. Привратникъ Мальяръ
   " VI. Въ Версаль
   " VII. Въ Версалѣ
   " VIII. Равная трапеза
   " IX. Лафайетъ
   " X. Свободный входъ къ королю
   " XI. Изъ Версаля

Часть II. Конституція.

Книга I. Праздникъ Пикъ.

   Глава I. Въ Тюльери
   " II. Въ манежѣ
   " III. Смотръ
   " IV. Журналистика
   " V. Клубы
   " VI. Клянусь!
   " VII. Чудеса.
   " VIII. Торжественный союзъ и договоръ
   " IX. Символика
   " X. Человѣчество
   " XI. Какъ въ золотой вѣкъ
   " XII. Громъ и дымъ

Книга II. Нанси.

   Глава I. Булье
   " II. Задержка жалованья и аристократы
   " III. Булье въ Мецѣ
   " IV. Недоимки въ Нанси
   " V. Инспекторъ Мальсень
   " VI. Булье въ Нанси

Книга III. Тюльери.

   Глава I. Эпимениды
   " II. Бодрствующіе
   III. Съ мечемъ въ рукѣ
   IV. Бѣжать или не бѣжать
   Глава V. День кинжаловъ
   " VI Мирабо
   " VII. Смерть Мирабо

Книга IV. Вареннъ.

   Глава I. Пасха въ Сенъ-Клу
   " II. Пасха въ Парижѣ
   " III Графъ Ферренъ
   " IV. Бѣгство
   " V. Новая берлина
   " VI. Бывшій драгунъ Друэ
   " VII Ночь шпоръ
   " VIII. Возвращеніе
   " IX. Мѣткая пальба

Книга V. Первый парламентъ.

   Глава I. Принятіе конституціи
   " II. Книга законовъ
   " III Авиньйонъ
   " IV. Нѣтъ сахара
   " V Короли и эмигранты
   " VI Разбойники и Жалесъ
   " VII. Конституція не желаетъ идти...
   " VIII. Якобинны
   " IX. Министръ Ролланъ
   " X. Пeтioсъ-Haцiя-Пика
   " XI. Наслѣдственный прeдcтaвитель
   " XII Процессія черныхъ брюкъ

Книга VI. Марсельцы.

   Глава I. Недѣйствующая исполнительная власть
   " II. Въ походъ!
   " III. Нѣкоторое утѣшеніе человѣчеству
   " IV. Подземное царство
   " V. Обѣдъ
   " VI. Полночные колокола
   " VII. Швейцарцы
   " VIII. Конституція разрывается на части

Часть III. Гильотина.

Книга I. Сентябрь.

   Глава I. Импровизированная коммуна
   " II. Дантонъ
   " II.I Дюмурье
   " IV. Сентябрь въ Парижѣ
   " V. Трилогія
   "VI. Циркуляръ
   " VII. Сентябрь въ Аргонѣ
   " VIII. Exeunt

Книга II. Цареубійство .

   Глава I. Конвентъ
   " II. Исполнительная власть
   " III. Развѣнчанный король
   " IV. Проигравшій платитъ
   Глава V. Растяженіе формулъ
   " VI. Передъ судомъ
   " VII. Три голосованія
   " VIII. Площадь Революціи

Книга III. Жирондисты.

   Глава I. Причина и дѣйствіе
   " II. Люди въ штанахъ и санкюлоты
   " III. Положеніе обостряется
   " IV. Отечество въ опасности
   " V. Санкюлоты экипировались
   " VI. Измѣнникъ
   " VII Въ борьбѣ
   " VIII. Въ смертельной схваткѣ
   " IX. Погасли

Книга IV. Терроръ.

   Глава I. Шарлотта Корде
   " II. Междоусобная война
   " III. Отступленіе одиннадцати
   " IV. О, природа!
   " V. Острый
   " VI. Возставшіе противъ деспота
   " VII. Марія Антуанетта
   " VIII Двадцать два

Книга V. Терроръ въ порядкѣ дня.

   Глава I. Низвepженiя
   " II. Смерть
   " III. Разрушеніе
   " IV. Полная карманьола
   " V. Подобно грозовой тучѣ
   " VI. Исполняй свой долгъ
   " VII. Огненная картина

Книга VI. Термидоръ.

   Глава I. Боги жаждутъ
   " II. Дантонъ, мужайся!
   " III. Телеги
   " IV. Мумбо-Юмбо
   " V. Тюрьмы
   " VI. Завершеніе террора
   " VII. Паденіе

Книга VII. Вандемьеръ.

   Глава I. Распаденіе
   " II. Дочь Кабаррюса
   " III. Киберонъ
   " IV. Левъ не умеръ
   " V. Левъ вытягивается въ послѣдній разъ
   "VI. Жареныя сельди
   " VII. Залпъ картечи
   " VIII. Finis
   

Отъ издателя.

   "Французская революція" написана Т. Карлейлемъ въ 1837 году. Слѣдовательно, этой книгѣ уже семьдесятъ лѣтъ. Возрастъ для книги весьма и весьма почтенный, такъ какъ средняя продолжительность жизни для книгъ, не считая нѣсколькихъ десятковъ изъ нихъ, гораздо короче, чѣмъ средняя жизнь человѣка. Книга живетъ не тогда, когда она, разъ изданная, стоитъ на полкахъ библіотекъ въ теченіе даже сотенъ лѣтъ. Книга живетъ тогда, когда она переиздается, когда она на протяженіи лѣтъ истрачивается, разсасывается, такъ сказать, на потребу человѣческаго духа и вновь нарождается. Къ такого именно рода книгамъ принадлежитъ Карлейлева "Французская революція". Въ Англіи она выдержала много изданій, дорогихъ и дешевыхъ, стереотипирована и постоянно переиздается, никогда не выбывая изъ книжнаго рынка. Она переведена на другіе европейскіе языки и отъ поры до времени появляется вновь и вновь. Такъ одновременно съ тѣмъ, какъ я приступилъ къ печатанію этой книги по-русски, въ Германіи начало выходить отдѣльными выпусками новое роскошное изданіе ея по-нѣмецки. Итакъ, Карлейлева "Французская революція" стойко выдерживаетъ испытаніе времени, и не только времени, но и испытаніе громадной конкуренціи, такъ какъ съ тѣхъ поръ появилась и вновь появляется масса талантливыхъ и безталанныхъ исторій французской революцій. Секретъ долговѣчности этой книги заключается въ томъ, что это "геніальное произведеніе", какъ призналъ то въ свое время Милль, геніальное художественное произведеніе. Это, говорить историкъ Фроудъ, Эсхилова драма, содержаніе которой до малѣйшаго факта взято изъ самой дѣйствительности и въ которой еще разъ появляются на нашей прозаической землѣ фуріи и потрясаютъ своими страшными змѣями. Это цѣльное, органическое произведеніе, вышедшее какъ бы изъ рукъ самой природы, въ немъ ничего нельзя прибавить или исключить. Передъ вами тянутся безконечной вереницей вполнѣ живые люди, съ плотью и кровью. Карлейль умѣетъ вызвать ихъ изъ праха разныхъ мемуаровъ и документовъ, и они неизгладимо запечатлѣваются въ вашей памяти. Необычайная драматическая сила соединяется у Карлейля съ такою же любовью, къ истинѣ, составляющей для него нравственный долгъ. Онъ не щадилъ труда и съ нѣмецкой обстоятельностью изучалъ всякую мелочь. Но все это попадаетъ предварительно точно въ гигантское пылающее горнило и оттуда уже бьетъ могучей струей чистаго металла. Таковы особенность и достоинство этого произведенія этой единственной въ своемъ родѣ исторіи французской революцій, и мнѣ незачѣмъ объяснятъ болѣе, почему я издаю теперь по-русски эту книгу, написанную въ 1837 году.
   Переводъ съ англійскаго сдѣланъ Л. Раковской, К. Жихаревой и С. Ивановой и пересмотрѣнъ А. Каррикъ. Рисунки и портреты взяты изъ альбома рисунковъ времени французской революцій, изданнаго Armand Daуot: "Lа Révolution Franèаіse. Constituantе -- Législativе -- Convention -- Directoire. D'а pres des peintures, sculptures, gravures, medailles, objets du temps".

В. Яковенко.

ЧАСТЬ I.
БАСТИЛІЯ.

ГЛАВА I.
Людовикъ возлюбленный.

   !!!!!Пропуск 3-4
   щеніе о болѣзни короля, на ряду съ другими новостями. Нельзя же не держать пари по этому поводу... Болѣе того: "Иные осмѣливаются громко говорить на улицахъ"... {Mémoires de М. le Baron Besenval (Paris, 1805) II. 59--90.} А надъ зеленымъ полемъ и надъ колокольнями города майское солнце сіяетъ, майскій вечеръ гаснетъ и люди занимаются своими полезными или безполезными дѣлами, какъ будто никакому Людовику не грозитъ смерть.
   Г-жа Дюбарри, та, дѣйствительно, могла бы молиться, еслибъ обладала способностью къ тому; равно и герцогъ д'Эгильонъ, Мопу и парламентъ Мопу: эти-то господа, на своихъ высокихъ постахъ, съ взнузданной Франціей подъ ногами, отлично знаютъ, чѣмъ они держатся. Смотри же, д'Эгильонъ, смотри пристально, какъ ты смотрѣлъ изъ Сен-Кастской мельницы на Киберонъ и на вторгающихся англичанъ, -- ты, герой, "покрытый если не славой, то мукой!" Извѣстно, что счастье непостоянно, и каждому улыбается только разъ.
   Покинутый герцогъ д'Эгильонъ влачилъ уже нѣсколько лѣтъ жалкое существованіе, покрытый, какъ мы сказали, мукой, нѣтъ кое-чѣмъ еще худшимъ. Ла-ІНалоте, членъ бретонскаго парламента, обвинялъ его не только въ трусости и тираніи, но даже и въ лихоимствѣ (офиціальномъ расхищеніи денегъ),-- обвиненія, которыя легче "прекращать" подпольными вліяніями, чѣмъ отвѣчать на нихъ; еще труднѣе заставить замолчать мысль, или хотя бы людской языкъ. Такимъ образомъ, печально помрачалась слава этого внука великаго Ришелье, неуважаемаго людьми, презираемаго, а то и совсѣмъ позабытаго рѣшительнымъ суровымъ и гордымъ Шуазелемъ. Ему не оставалось другого выхода, какъ скрыться въ Гаскони, заняться тамъ перестройкой своихъ замковъ {Arthur Young: Travels during the years 1787--88--89 (Bury St. Edmund's, 1792) I, 44.} и умереть безславной смертью, охотясь за дичью. Однако, въ 1770 году, одинъ молодой солдатъ, по имени Дюмуріе, возвращаясь съ Корсики, "съ огорченіемъ видѣлъ, въ Компіени, какъ престарѣлый король Франціи, стоя съ обнаженной головой около великолѣпнаго фаэтона, почтительно раскланивался, передъ лицомъ всей своей арміи, съ Дюбарри" {La Vie et lee Mémoires du General Dumouriez (Paris, 1822) I, 141.}.

0x01 graphic

   Какъ много это означало! Прежде всего, благодаря этому, д'Эгильонъ могъ отложить перестройку своего замка и заняться снова устройствомъ своего счастья. Упрямый Шуазель не хотѣлъ видѣть въ Дюбарри ничего, кромѣ ослѣпительно разряженной куртизанки, и шелъ своимъ путемъ, какъ будто ея не существовало. Это было невыносимо и служило источникомъ вздоховъ, слезъ, вспышекъ и капризовъ, не прекращавшихся до тѣхъ поръ, пока "Франція" (La France, какъ называла Дюбарри своего царственнаго лакея) не собрался съ духомъ, и не вызвалъ къ себѣ Шуазеля, съ "дрожащимъ подбородкомъ" (tremblement dn menton), какъ и естественно въ подобномъ случаѣ {Beseuval, Mémoires, II, 21.},-- онъ пробормоталъ ему отставку, отставку послѣдняго дѣльнаго человѣка, но за то умиротворилъ свою фаворитку. Такимъ образомъ д'Эгильонъ возвысился снова и на этотъ разъ достигъ вершины. А съ нимъ возвысился и Мопу; Мопу, разгонявшій парламенты и посадившій"одного строптиваго президента "въ Кроэ, въ Комбрайлѣ, на самую вершину крутой скалы,-- куда можно было взобраться лишь при помощи искусственныхъ приспособленій", чтобы дать ему тамъ время одуматься. Выдвинулся и аббатъ-Терре, распутный финансистъ, платившій восемь пенсовъ за шиллингъ, такъ что какіе-то остряки, во время давки передъ театромъ, воскликнули: "Гдѣ же аббатъ Терре, онъ сократилъ бы насъ на двѣ трети!" Вся эта компанія (поистинѣ, посредствомъ черной магіи) устроила себѣ волшебное "царство Дюбарри", настоящій дворецъ Армиды, гдѣ и зажила припѣваючи; канцлеръ Мопу "играетъ въ жмурки" съ волшебницей, или галантно даритъ ей карликовъ-негровъ, а христіаннѣйшій король наслаждается безмятежнымъ покоемъ въ своихъ аппартаментахъ, не заботясь о томъ, что дѣлается за ихъ стѣнами. "Мой канцлеръ бездѣльникъ, но я не могу обойтись безъ него", {Dulaure, Histoire de Paris (Paris, 1824) VII, 328.} говоритъ онъ.

0x01 graphic

   Прекрасенъ дворецъ Армиды; обитатели его живутъ заколдованной жизнью, убаюканные сладкой музыкой лести, осыпанные всѣми великолѣпіями міра, -- и тѣмъ не менѣе, онъ словно чудомъ, виситъ на волоскѣ. Что, если христіаннѣйшій король умретъ, или только серьезно испугается смерти! Увы, развѣ не пришлось высокомѣрной красавицѣ Шатору, изгнанной угрюмыми монахами, въ слезахъ и съ пылающимъ гнѣвомъ въ сердцѣ, бѣжать некогда изъ Меца, во время горячки короля? Ей едва удалось вернуться, когда монахи и горячка отступили уже на задній планъ. А когда Даміенъ "слегка ранилъ его величество подъ пятое ребро", и нашъ отъѣздъ въ Тріанонъ происходилъ среди совершенно ненужныхъ криковъ и безумнаго маханья факелами сама Помпадуръ была принуждена уложиться и приготовиться къ отъѣзду; однако тогда до разлуки дѣло не дошло, такъ какъ рана оказалась не отравленной. Вѣдь, его величество -- человѣкъ вѣрующій, онъ вѣруетъ, по крайней мѣрѣ. въ дьявола. А теперь надвинулась третья опасность, и, кто знаетъ, чѣмъ она разрѣшится! Доктора что-то серьезны, спрашиваютъ по секрету, была ли у его величества когда-нибудь оспа, и опасаются, что если была, то не настоящая. Да, Мопу, хмурь свои зловѣщія брови и гляди въ оба лукавыми крысьими глазами: дѣло оказывается сомнительнымъ. Несомнѣнно одно: что человѣкъ смертенъ, и что вмѣстѣ съ жизнью одного смертнаго безвозвратно разобьется чудеснѣйшій талисманъ, и все царство Дюбарри съ грохотомъ рухнетъ въ безпредѣльное пространство, а вы, по обычаю явленій подземнаго міра, исчезнете совершенно, оставивъ послѣ себя лишь запахъ сѣры!
   Эти люди и приспѣшники ихъ могутъ молиться Вельзевулу, или кому бы то ни было, кто захочетъ внимать имъ. Но остальная Франція, какъ мы сказали, молитвъ не возносить, или же слышатся молитвы противоположна то рода, "открыто выражаемыя на улицахъ". Замки и дворцы, гдѣ просвѣщенная философія занимается изслѣдованіемъ множества вещей, не склонны къ молитвамъ; побѣды, въ родѣ побѣды при Росбахѣ, финансовыя мѣры Терре и "шестьдесятъ тысячъ Lettres de cachet" (дѣло Мопу) тоже не располагаютъ къ нимъ. О, Гено Молитвы? Какихъ молитвъ можно ожидать отъ Франціи, пораженной (посредствомъ черной магій) чисто египетскими казнями и лежащей теперь, въ мукахъ и позорѣ, подъ пятой распутницы? Или эти истощенные и голодные хищники, накинувшіеся на Францію и проникшіе во всѣ отрасли ея жизни, будутъ молиться? Или же молиться будутъ эти отупѣвшіе милліоны, изводящіеся въ мастерскихъ или на поляхъ въ вѣчномъ колесѣ труда, подобно лошади на топчакѣ, которая, если слѣпа, то тѣмъ спокойнѣе работаетъ? Или, можетъ быть, это будутъ дѣлать тѣ несчастные, которые лежатъ въ госпиталѣ Бисетра "по восьми на одной постели", въ ожиданіи своего избавленія? Головы ихъ помрачены, сердца пусты, въ нихъ замерла жизнь, великій государь извѣстенъ имъ, главнымъ образомъ, какъ великій скупщикъ хлѣба. Услышавъ о его болѣзни, они отвѣтитъ равнодушно: "Faut pis pour lui", тѣмъ хуже для него, или спросить: "Онъ умретъ?".
   Да, умретъ ли онъ? Для всей Франціи теперь это важный вопросъ и надежда. только благодаря этому болѣзнь короля и возбуждаетъ еще хоть какой нибудь интересъ.
   

ГЛАВА II.
Осуществленные идеалы.

   Такъ-то измѣнилась Франція, и такъ-то измѣнился Людовикъ. Дѣйствительно, измѣнились и болѣе, чѣмъ это кажется на первый взглядъ. Око исторіи, во всякомъ случаѣ, видитъ теперь въ комнатѣ больного Людовика многое такое, чего присутствовавшіе придворные не видѣли. Гдѣ-то вѣрно сказано, что "во всякомъ предметѣ заключается неисчерпаемое значеніе, но глазъ видитъ лишь то, что доступно его зрительнымъ способностямъ". Какимъ различнымъ представляется міръ для Ньютона и для Ньютоновой собаки, Алмаза, хотя изображеніе его на сѣтчатой оболочкѣ у обоихъ, весьма вѣроятно, одинаково! Пусть же читатель попытается заглянуть въ эту комнату больного Людовика и духовнымъ окомъ.
   Было время, когда люди могли (такъ сказать) изъ извѣстнаго человѣка, питая и украшая его надлежащимъ образомъ и до надлежащей степени, дѣлать себѣ короля почти такъ, какъ это дѣлаютъ пчелы; и, что еще болѣе соотвѣтствовало цѣли, они лояльно повиновались созданному ими королю. Такимъ образомъ вскормленный и наряженный человѣкъ, отнынѣ именуемый королемъ, дѣйствительно, господствуетъ и управляетъ; про него, напримѣръ, не только говорить, но и думають, что "онъ совершаетъ завоеванія во Фландрія", тогда какъ онъ просто дозволяетъ везти себя туда, какъ багажъ. И багажъ не легкій, занимающій дорогу на цѣлыя мили, такъ какъ онъ везетъ съ собой свою безстыдную Шатору съ картонками и банками румянь и при каждой остановкѣ, между ихъ покоями, устраивается деревянная галлерея. Кромѣ того, онъ везетъ, не только свою Maison-Bouche безчисленную Valetaille, но и труппу актеровъ, съ картонными кулисами, бочками для грома, котлами, скрипками, костюмами, переносными кухнями (и неизбѣжными ссорами и дрязгами); все это нагружено въ повозки, фуры, второклассные экипажи и вполнѣ достаточно, если не для завоеванія Фландріи, то для истощенія человѣческаго терпѣнія. Съ такимъ-то ворохомъ гремящихъ и шумящихъ принадлежностей король передвигается съ мѣста на мѣсто, совершаетъ свои завоеванія во Фландріи. Изумительное зрѣлище! И, однако, такъ оно было и осталось. Иному одинокому мыслителю такіе факты могли казаться странными, но даже и онъ находилъ ихъ неизбѣжными и естественными.
   Міръ нашъ весьма пластиченъ, а человѣкъ самое пластическое изъ существъ. Міръ неопредѣлимъ, неисповѣдимъ! Неисповѣдимое Нѣчто, что Не мы, но надъ чѣмъ мы можемъ орудовать, среди чего мы живемъ, что мы можемъ чудеснымъ образомъ формировать въ нашемъ чудесномъ существѣ, и что мы нарываемъ міромъ. Но если, по ученію метафизики, даже скалы и рѣки, строго говоря, созданы нашими внѣшними чувствами, то тѣмъ болѣе созданы внутренними чувствами всѣ явленія духовнаго порядка: достоинства, авторитеты, святое, неснятое! Внутреннія чувства къ тому же не постоянны, подобно внѣшнимъ, а непрерывно растутъ и измѣняются. Развѣ черный африканецъ не устраиваетъ себѣ изъ искуснаго соединенія палокъ и стараго платья (вывезеннаго, можетъ бытъ, съ какого нибудь лондонскаго базара) идола (видимое Нѣчто), не называетъ его Мумбо-Джумбо, и не молится ему, устремивъ на него глаза, исполненные робкой надеждой? Бѣлый европеецъ смѣется надъ этимъ; но лучше бы ему поразмыслитъ и посмотрѣть,-- не можетъ ли онъ въ подобныхъ же случаяхъ у себя дома постулатъ нѣсколько умнѣе.
   Такъ было, говоримъ мы, при завоеваніяхъ во Фландріи, тридцать лѣтъ назадъ; но теперь это уже не такъ. Увы, теперь боленъ не одинъ Людовикъ, боленъ не только французскій король, но и все французское королевство; и оно сломилосъ отъ долгихъ слезъ и потрясеній. Весъ міръ измѣнился: многое, что казалось сильнымъ и здоровымъ, свалилось отъ дряхлости, многое, чего не было, начинаетъ появляться!-- Что это за звуки, глухіе и грозные, новые для нашихъ вѣковъ, доносятся съ той стороны Атлантики, до слабѣющаго слуха Людовика, короля Милостъю Божъею? Бостонская гаванъ почернѣла отъ неожиданнаго настоя. Смотрите, собирается пенсильванскій конгрессъ, и вскорѣ, въ Бункеръ Гиллѣ, подъ смертоносные ружейные залпы и звуки Yankee-doodle-doo, Демократія, развернувъ звѣздное знамя, возвѣститъ о своемъ рожденіи и о томъ, что она, подобно смерчу, охватитъ весь міръ!
   Умираютъ правители, и рушатся троны, какъ умираетъ все, ибо все временно и представляетъ лишь "призракъ времени, мнящій себя, однако, дѣйствительностью!" Короли Меровинги, съ длинными, развѣвающимися волосами, медленно двигавшіеся на запряженныхъ волами повозкахъ по улицамъ Парижа, всѣ ушли далеко -- въ вѣчность. Карлъ Великій спитъ въ Зальцбургѣ съ опущеннымъ жезломъ и только легенда сулитъ его пробужденіе. Гдѣ теперь грозный взглядъ, повелительный голосъ Карла Мартеля и Пипина Короткаго? Ролло и его косматые норманны не покрываютъ уже Сены своими кораблями; они уплыли въ болѣе далекое путешествіе. Волосы Пеньковой Головы (Tete d'etoupes) не нуждаются болѣе въ гребнѣ; Крушителю желѣза (Taillefer) не перервать и паутинки; сварливыя Фредегонда и Брунгилѣда покончили свой горячій жизненный споръ и лежатъ безмолвно: пылающее неистовство ихъ остыло. Съ черной Нельской башни уже не бросаютъ ночью въ воды Сены завязанное въ мѣшокъ тѣло осужденнаго на смерть поклонника; владѣлица Нельскаго замка не жаждетъ болѣе любовныхъ наслажденій и не боится злыхъ языковъ; она сама уже перешла въ безмолвіе ночи. Всѣ они ушли, погрузились глубоко, глубоко, со всѣмъ шумомъ который они производили, и все новыя и новыя поколѣнія съ топотомъ и грохотомъ проходятъ надъ ними; но они не слышатъ и никогда не услышатъ ихъ.
   Однако, развѣ, ничего не было осуществлено? Посмотрите хотя бы на эти огромныя каменныя зданія и на то, что въ нихъ заключается! Грязный городъ пограничныхъ жителей (Lutetia Parisiorum или Barisiorum) вымостился, распространился на всѣ острова по Сенѣ, и вширь, и вдаль, по обоимъ берегамъ и становится городомъ Парижемъ, который хвастливо называетъ себя иногда "Аѳинами Европы" и даже "Столицей міра". Тысячелѣтнія, посѣдѣвшія отъ старости каменныя башни мрачно высятся въ небесахъ; въ этомъ городѣ есть соборы, и въ нихъ вѣра (или память о вѣрѣ); есть дворцы, и государство, и законъ. Видишь ли эти облака дыма, какъ бы непрерывное дыханіе живого существа? Тысячи рабочихъ молотовъ ударяютъ о наковальни, и въ то же время совершается безъ шума еще болѣе чудесная работа,-- работа не рукъ, а мысли. Во всѣхъ областяхъ могучія головы и сильныя руки могучихъ работниковъ покорили своей власти четыре стихіи; они запрягли вѣтры въ свои морскіе экипажи, сдѣлали даже звѣзды своимъ морскимъ хронометромъ; они -- написали и составили Bibliothèque du Roi, въ числѣ книгъ которой находится и книга Евреевъ! Какой изумительный рядъ твореній! Вотъ это осуществлено, -- и съ какимъ искусствомъ! Не называйте же прошлаго, со всѣми его заблужденіями и бѣдствіями, потеряннымъ временемъ!
   Замѣтьте, однако, что изъ всѣхъ земныхъ владѣній и пріобрѣтеній человѣка наиболѣе благородными являются его символы, божественные или кажущіеся таковыми, опираясь на которые, онъ вступаетъ въ жизненную борьбу съ увѣренностью въ побѣдѣ; эти символы могутъ быть названы его осуществленными идеалами. Остановимся только на двухъ изъ нихъ: на церкви, или духовномъ руководительствѣ, и на королевской власти, или руководительствѣ мірскомъ. Церковь! Что это было за слово! Цѣннѣе Голконды и всѣхъ сокровищъ міра! Въ глубинѣ отдаленнѣйшихъ горъ возвышается маленькая церковь; вокругъ нея, подъ бѣлыми надгробными плитами, спятъ покойники "въ ожиданіи блаженнаго воскресенія". О, читатель, ты былъ бы совсѣмъ безчувственнымъ, если бы такая церковь никогда (даже въ тоскливую полночь, когда она, какъ призракъ, высится въ небѣ, и все сущее поглощено мракомъ) не говорила тебѣ того, чего нельзя выразить словами, но что проникало бы до самыхъ нѣдръ твоей души. Силенъ былъ тотъ, кто имѣлъ церковь,-- то, что можно назвать церковью; благодаря ей, онъ, хотя "и въ центрѣ безпредѣльностей, при сліяніи вѣчностей", безстрашно стоялъ передъ лицемъ Бога и людей; невѣдомая, безбрежная Вселенная становилась для него надежнымъ убѣжищемъ, знакомымъ домомъ. Вотъ какая сила заключалась въ вѣрѣ, въ этомъ словѣ: "Вѣрую", сказанномъ съ убѣжденіемъ. Понятно, что люди прославляли свою вѣру, строили для нея величественные храмы, учреждали почитаемыя іерархій и отдавали ей десятую часть своего имущества. Такая вѣра стоила, чтобы для нея жить и за нее умирать.
   Значителенъ былъ и тотъ моментъ, когда вооруженные дикари впервые подняли на щиты самаго сильнаго изъ своей среды и, гремя оружіемъ, съ бьющимися сердцами, торжественно сказали: "Будь ты нашимъ признаннымъ Сильнѣйшимъ!" Какой символъ засіялъ имъ въ лицѣ этого признаннаго Сильнѣйшаго (называемаго королемъ -- Kon-ning, человѣкъ, который можетъ) -- символъ, имѣвшій огромное значеніе для судебъ міра! Символъ надежнаго руководительства въ отвѣтъ на любовное повиновеніе, въ сущности составляющій первую потребность человѣка невѣдомо для него самого. Символъ, который можно бы назвать святыней, такъ какъ есть своего рода святость въ уваженій къ тому, что лучше насъ. Поэтому-то и можно было утверждать, что на признанномъ Сильнѣйшемъ почіетъ божественное право, и всякій Сильнѣйшій, признанный или нѣтъ, могъ, по отношенію къ тому, кто его таковымъ сдѣлалъ, разсчитывать на признаніе за собой божественнаго права. Такимъ образомъ, среди смутъ и противорѣчій (какъ и всегда при ростѣ чего нибудь), образовалась королевская власть и, окруженная лояльной преданностью, стала расти таинственнымъ образомъ, подчиняя и захватывая въ себя все (ибо въ ней было жизненное начало) до тѣхъ поръ, пока не охватила всего міра и не сдѣлалась однимъ изъ главныхъ факторовъ нашего современнаго существованія. Такой, напримѣръ, фактъ, что Людовикъ XIV могъ отвѣтить на жалобы магистрата знаменитымъ "L'Etat c'est moi" (Государство -- это я), не встрѣтивъ иного возраженія, кромѣ молчанія и опущенныхъ взоровъ, показываетъ, до какой высоты довели королевскую власть случай и предусмотрительность. Людовики Одиннадцатые съ оловянными богородицами на лентахъ шляпы, а подъ ногами у нихъ -- колеса для пытокъ и коническія oubliettes (въ которыхъ заживо погребаются люди). Генрихи Четвертые, провозвѣстники соціальнаго золотаго вѣка, "когда у каждаго крестьянина будетъ въ супѣ курица," -- и вся вообще плодотворность этого плодотворнѣйшаго существованія, въ которомъ есть, и Добро и Зло. Изумительно! Развѣ нельзя сказать и по этому поводу, что въ огромной массѣ зла, которая клубится, наростая, заключена и частица добра, стремленіе къ освобожденію и побѣдѣ?
   Если міровая исторія чему нибудь учитъ, то она должна объяснить намъ, какимъ образомъ осуществляются эти идеалы, какимъ чудомъ вырастаютъ они изъ безсвязнаго, вѣчно-колеблющагося хаоса дѣйствительности; какъ, послѣ долгаго, бурнаго роста, достигаютъ высшей степени расцвѣта и зрѣлости; а потомъ быстро увядаютъ (пора цвѣтенія коротка), печально сохнутъ и превращаются въ прахъ, исчезая съ шумомъ или безшумно. Пора цвѣтенія такъ коротка; она не продолжительнѣе цвѣтенія столѣтняго кактуса, который послѣ цѣлаго вѣка ожиданій красуется всего нѣсколько часовъ! Такъ, съ того дня, когда суровый Хлодвигъ, на глазахъ у всей своей армій, разсѣкъ на Марсовомъ Полѣ сѣкирой голову грубому франку, произнеся гордый слова: "Вотъ такъ ты разбилъ священный сосудъ въ Суассонѣ (Св. Реми и мой)", и до Людовика Великаго съ его L'Etat c'est moі, мы насчитываемъ около тысячи двухсотъ лѣтъ; а теперь слѣдующій за нимъ Людовикъ лежитъ на смертномъ одръ, и многое умираетъ вмѣстѣ съ нимъ!
   Но что сказать о тѣхъ временахъ упадка, когда идеалы не растутъ и но цвѣтутъ, когда вѣра и лояльность исчезли, и остались отъ нихъ лишь тѣнь и лживый отголосокъ; когда все торжественное превратилось въ напыщенное, и вѣра людей во власть сдѣлалась или глупостью или макіавелизмомъ? На такія времена міровая исторія не можетъ обращать вниманія; они будутъ все болѣе и болѣе сжиматься и въ концѣ концовъ будутъ вычеркнуты изъ лѣтописей человѣчества, какъ не существенныя,-- какими они дѣйствительно и были. Несчастныя времена; родиться въ такое время -- несчастіе, если вообще это можетъ быть несчастіемъ. Родиться, чтобы изъ каждаго преданія и примѣра узнавать, что Божій міръ есть міръ діавола и лжи, что "верховный шарлатанъ" есть въ то же время и верховный іерархъ людей! Но развѣ мы не видимъ, что цѣлыя поколѣнія (два, а иногда и три подрядъ) живутъ въ этой безотраднѣйшей вѣрѣ -- или воображаютъ что живутъ -- и исчезаютъ безъ надежды на возвращеніе?
   Въ такой періодъ упадка, или быстраго приближенія къ нему, родился, нашъ злосчастный Людовикъ. Надо признаться, что, если французскому королевству по самой природѣ вещей оставалось недолго жить, то изъ всѣхъ людей именно Людовикъ былъ наиболѣе способенъ ускорить дѣло природы. Подобно цвѣтку кактуса, французское королевство разцвѣло съ изумительною пышностью. Въ тѣ мецскіе дни оно еще сохраняло всѣ свои лепестки, хотя и начинало уже увядать въ рукахъ регентовъ-Орлеанскихъ и безнравственныхъ министровъ и кардиналовь; но теперь, въ 1774 году, мы видимъ, что лепестки уже всѣ облетѣли и что жизненная сила почти вся ушла изъ него.
   Дѣйствительно, печальный видъ являють самые эти "осуществленные идеалы", всѣ до одного! Церковь, которая, въ пору своего расцвѣта, семьсотъ лѣтъ тому назадъ, могла заставить императора простоять три дня въ снѣгу, босикомъ, въ власяницѣ, въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ видѣла свое паденіе и принуждена, забывъ о прежнихъ цѣляхъ и враждѣ, соедините свои интересы съ интересами королевской власти, пытаясь найти въ этой болѣе молодой силѣ поддержку въ своей слабости и упадкѣ; отнынѣ обѣ эти силы будутъ стоять вмѣстѣ, и вмѣстѣ надуть. Увы, Сорбонна по прежнему засѣдаетъ на своемъ старомъ мѣстѣ, но бормочетъ что-то несуразное и не руководить уже болѣе совѣстью людей; не Сорбонна, а Энциклопедія, Философія и, Богъ вѣсть, какая безымянная толпа бойкихъ писателей, нечестивыхъ поэтовъ, романистовъ, актеровъ, полемистовъ и памфлетистовъ, взяли теперь на себя духовное руководительство міромъ. Утрачено и дѣйствительное управленіе государствомъ; и оно перешло въ руки того же смѣшаннаго общества. Гдѣ тѣ люди, которыми управляетъ теперь король (Ableman, называемый также Roi, Rex -- правитель)? Его собственные охотники и псари, когда не предполагается охоты, говорятъ: "Le Roi no fera rien" (Король сегодня ничего не будетъ дѣлать) {Mémoires sur la Vie privée de Marie-Antoinette, par Madame Campan (Paris, 1826). I, 12.}. Онъ влачить свою жизнь, потому что живетъ, и никто еще не наложилъ на него руку.
   Дворяне тоже почти перестали править или исправить и, подобно своему владыкѣ, превратились въ декоративныя фигуры. Много времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ они избивали другъ друга, или своихъ королей; рабочій людъ, покровительствуемый и поощряемый трономъ, давно построилъ города, обнесенные стѣнами, и занимается въ нихъ своими ремеслами; онъ не позволитъ уже хищнымъ баронамъ жить разбоемъ и держитъ наготовѣ; висѣлицы для нихъ. Уже со времени Фронды дворянинъ смѣнилъ свой боевой мечъ на придворную шпагу и сопровождаетъ теперь лояльно короля, какъ услужливый сателлитъ, добиваясь участія въ дѣлежѣ добычи не силой и убійствомъ, а низкопоклонствомъ и хитростью. Люди эти называютъ себя опорой трона, -- странный вызолоченный каріатиды изъ картона въ странномъ зданіи! Впрочемъ, ихъ привилегіи во всѣхъ направленіяхъ теперь сильно урѣзаны. Законъ, позволяющій вельможѣ, по возвращеніи съ охоты, убить двухъ-но не болѣе -- крѣпостныхъ, чтобы освѣжить свои ноги въ ихъ теплой крови и внутренностяхъ, совершенно вышелъ изъ обычая и кажется даже невѣроятнымъ; мы, по крайней мѣрѣ, отказываемся вѣрить, что онъ могъ существовать, хотя депутатъ Лапуль и требуетъ отмѣны его {Histore de la Revolution Franèaise par Deux Amis de la Liberte (Paris, 1792), II, 212.}. За послѣдніе пятьдесятъ лѣтъ, никакой Шаролуа, какимъ бы ни былъ онъ любителемъ стрѣльбы, не обнаруживалъ привычки стрѣлять въ кровельщиковъ и маляровъ, чтобъ полюбоваться зрѣлищемъ ихъ паденія съ крыши {Lacretelle: Histoire de France pendant le XVIII-e siecle (Paris, 1819), I, 271.}; каждый довольствуется теперь тетеревами и куропатками. При ближайшемъ изслѣдованіи, дѣятельность и призваніе вельможъ заключаются теперь въ томъ, чтобы изящно одѣваться и имѣть пышный столъ. Ихъ развращенность и испорченность могутъ сравниться развѣ только съ нравами временъ Тиверія и Коммода. Тѣмъ не менѣе, можно отчасти согласиться съ супругой маршала, сказавшей: "Повѣрьте, сэръ, Богъ призадумается, прежде чѣмъ отправить въ адъ человѣка такого ранга" {Dulanre, VII, 261.}. Въ старину, люди эти, несомнѣнно, имѣли свои достоинства, были полезны; иначе они не существовали бы. Впрочемъ, одна добродѣтель требуется отъ нихъ и сейчасъ (смертный не можетъ обходиться безъ совѣсти): это постоянная готовность драться на дуэли.
   Таковы пастыри народа. Посмотримъ теперь, каково самое стадо? Со стадомъ дѣла, неизбѣжно, обстоятъ плохо, и становятся все хуже: его не пасутъ, его только регулярно стригусь. Оно. высылается на барщину, платить налоги, его заставляютъ удобрять поля сраженій (называемыя "ложемъ чести") своими тѣлами, въ распряхъ, который ему чужды; руки и трудъ его принадлежатъ всякому, тогда какъ ему самому принадлежитъ немногое, или совсѣмъ ничего. Томиться въ безпросвѣтной темнотѣ, грязи, нищетѣ и лишеніяхъ, изнывать отъ невѣжества, горя и голода,-- таковъ удѣлъ милліоновъ; это -- peuple taillableet corvéable amerci et misericode {Народъ, подлежащій податямъ и барщинѣ, по усмотрѣнію и милости владѣльца.}. Въ Бретани, когда впервые устроили башенные часы, народъ взбунтовался, думая, что это имѣетъ какое-нибудь касательство къ Gabel1е (соляному налогу). Парижъ требуетъ періодической чистки полиціей; шайки изголодавшихся бродягъ высылаются въ пространство -- на время. "Однажды, во время такой чистки, говоритъ Лакретель, въ маѣ 1750 года, полиція придумала забрать дѣтей нѣкоторыхъ почтенныхъ линь, въ надеждѣ вынудить за нихъ выкупъ. Матери наполняютъ площади криками отчаянія; толпа растетъ, приходитъ въ возбужденіе; множество женщинъ бѣгаютъ. какъ безумный, и увеличиваютъ смятеніе среди народа, изъ устъ въ уста передается отвратительная и нелѣпая басня, будто врачи прописали одной высокой особѣ ванны изъ дѣтской крови, для возстановленія своей собственной, испорченной развратомъ. Нѣкоторые изъ мятежниковъ", хладнокровно прибавляетъ Лакретель, "были повѣшены въ слѣдующіе дни". Полиція продолжала дѣйствовать въ томъ же духѣ {Lacretelle, III, 175.}. О, бѣдные. голые несчастливцы! Не вашъ ли это нечленораздѣльный вопль къ небу, похожій на стонъ безсловеснаго, замученнаго животнаго, жалующагося изъ глубины глубинъ своей муки и униженія? И не будетъ ли откликомъ на этотъ вопль только эхо подъ холоднымъ хрустальнымъ сводомъ голубого неба? Не отвѣтятъ ли вамъ лишь "повѣшеніемъ въ слѣдующіе дни?" -- Нѣтъ, не такъ и не всегда! Небо слышитъ васъ. Придетъ и отвѣтъ -- въ ужасѣ великаго мрака, въ потрясеніяхъ всего міра, въ чашѣ страданій, которую съ трепетомъ должны будутъ испить всѣ народы.
   Замѣтьте, между тѣмъ, какъ изъ развалинъ и мусора этого всемірнаго распаденія формируются новыя силы, соотвѣтствующія новому времени и его задачамъ. Наряду со старымъ дворянствомъ, потомками воиновъ, появляется новое, чиновное дворянство, празднующее именно теперь свое торжество; появляется еще непризнанная торговая аристократія, весьма сильная своимъ туго набитымъ кошелькомъ; появляется, наконецъ, и самая сильная изо всѣхъ, хотя наименѣе признаваемая аристократія ума, безъ шпаги на боку, безъ золота въ кошелькѣ, но съ,.великой, чудотворной силой мысли въ головѣ. Народилась французская философія,-- какъ много заключается въ этомъ короткомъ словѣ! Въ самомъ дѣлѣ, въ немъ собственно и лежитъ главный симптомъ всей широко-распространившейся болѣзни. Вѣра исчезла; на смѣну ей явился -- скептицизмъ. Зло растетъ и накопляется, но ни у кого нѣтъ настолько вѣры, чтобы противустоять ему, исправить его, или начать съ исправленія самого себя; оно должно накопляться все больше. Что достовѣрнаго въ этомъ мірѣ, кромѣ того, слишкомъ достовѣрнаго факта, что пустота и слабость -- удѣлъ высшихъ, а нищета и тупость -- удѣлъ низшихъ, и всеобщее несчастье неизбѣжно? Въ ложь нельзя вѣрить! Философія только это и знаетъ; другое же ея вѣрованіе сводится, главнымъ образомъ, къ тому, что въ духовныхъ, сверхчувственныхъ дѣлахъ вѣра невозможна. Какое несчастіе! И все же, въ самомъ несогласіи съ ложью уже заключается нѣкоторый родъ вѣры; но если будетъ сметена и ложь съ ея противорѣчіемъ, то что же останется? Останутся пять ненасытныхъ чувствъ, и шестое ненасытное чувство -- тщеславіе; останется вся демоническая природа человѣка. Дикая сама по себѣ, но вооруженная всѣми орудіями цивилизаціи, она будетъ слѣпо неистовствовать безъ узды и закона; зрѣлище новое въ исторіи.
   Въ такой-то Франціи, похожей на пороховой складъ, окутанный столбами дыма отъ тлѣющаго, непотушеннаго и теперь уже не поддающагося тушенію огня, Людовикъ XV готовится отойти въ вѣчность. Благодаря разнымъ Помпадурамъ и Дюбарри, королевскія лиліи были съ позоромъ разбиты во всѣхъ странахъ и на всѣхъ моряхъ; бѣдность подбирается даже и къ королевской казнѣ; откупщики не могутъ уже ничего больше выжать; двадцать пять лѣтъ ведется споръ съ парламентомъ; всюду нужда, безчестье, невѣріе, и,-- въ качествѣ спасителей отечества,-- пылкіе полузнайки. Это зловѣщій часъ.
   Вотъ, что видитъ око исторіи въ комнатѣ больного короля Людовика; но все это невидимо для находящихся въ ней придворныхъ. Двадцать лѣтъ тому назадъ, на Рождествѣ, лордъ Честерфильдъ написалъ слѣдующія достопамятныя слова, заключающія въ себѣ итогъ всѣхъ его наблюденій надъ Франціей того времени: "Короче говоря, всѣ признаки, предшествующіе, какъ учитъ исторія, крупнымъ переменамъ и переворотамъ въ жизни государствъ, существуютъ теперь во Франціи и умножаются съ каждымъ днемъ" {Chesterfield's Letters, декабря 25-го, 1753.}.
   

ГЛАВА III.
Послѣднее напутствіе.

   Однако, въ настоящее время, главнымъ вопросомъ для правителей Франціи является слѣдующій: не слѣдуетъ ли совершить соборованіе,-- надъ Людовикомъ, а не надъ Франціей -- или вообще какое нибудь духовное таинство?
   Серьезный вопросъ! Потому что, если совершить таинство, или даже только заговорить о немъ, то волшебница Дюбарри должна исчезнуть и, пожалуй, не возвращаться болѣе, хотя бы Людовикъ и выздоровѣлъ? Съ нею исчезнетъ и герцогъ д'Эгильонъ съ компаніей, и весь ихъ Армидинъ дворецъ, хаосъ снова поглотить все, не оставивъ ничего, кромѣ сѣрнаго запаха. Но, съ другой стороны, что скажутъ приверженцы дофина и Шуазеля? Что скажетъ и самъ коронованный страдалецъ, если будетъ уже при смерти, но безъ потери сознанія? Сейчасъ онъ еще цѣлуетъ руку Дюбарри,-- мы видимъ это изъ прихожей; ну, а потомъ, чтобы ни говорили врачебные бюллетени, составляемые по приказу, но все же это -- "сливная оспа", которою, какъ передаютъ шопотомъ, больна и недавно столь цвѣтущая дочь привратника; а Людовикъ XV не такой человѣкъ, чтобы позволить шутить съ его причащеніемъ. Не онъ ли имѣлъ обыкновеніе читать мораль даже своимъ дѣвушкамъ въ Parc-aux-cerfs, и молиться съ ними и за нихъ, чтобы Господь помогъ имъ сохранить свою вѣрность вѣрѣ? {Dulaure (VIII, 217); Besenval и др.} фактъ странный, но не безпримѣрный,-- вѣдь, нѣтъ животнаго страннѣе человѣка.
   Пока еще все шло бы хорошо, еслибъ можно было заставить архіепископа Бомона зажмурить одинъ глазъ! Увы, Бомонъ самъ охотно бы сдѣлалъ это, ибо -- какъ это ни странно -- церковь и всѣ будущія надежды іезуитовъ держатся теперь за фартучекъ извѣстной неназываемой женщины. А "сила общественнаго мнѣнія"? Какъ можетъ строгій Христофоръ де Бомонъ, проведшій всю свою жизнь въ преслѣдованіи истерическихъ янсенистовъ и невѣрующихъ противниковъ исповѣди, или даже, за неимѣніемъ лучшаго, ихъ мертвыхъ тѣлъ, -- какъ можетъ онъ теперь раскрыть двери рая и дать разрѣшеніе отъ грѣховъ, когда самое Corpus delicti у него и сейчасъ передъ глазами? Нашъ милостынный священникъ, Рошъ-Эймонъ, разумѣется, не станетъ торговаться съ царственнымъ грѣшникомъ изъ за поворота ключа въ замкѣ, но есть, вѣдь, и другіе священнослужители, духовникъ короля, напримѣръ, безумный аббатъ Мудонъ; фанатизмъ и понятія о приличіи еще не совсѣмъ вымерли. Вообще, что же дѣлать? Пока хорошенько охранять двери, исправлять врачебные бюллетени и, какъ водится, во многомъ надѣяться на время и случай.
   Двери бдительно охраняются, ни одно непризнанное лицо не можетъ войти. Да не многіе и желаютъ этого: гнилостная зараза распространилась даже на Оеіl de Boeuf, такъ что "болѣе пятидесяти человѣкъ заболѣло, и десять умерло". Королевскія принцессы, движимыя дочернимъ чувствомъ, однѣ остаются у вызывающей отвращеніе постели больного. Три принцессы Graille, Chiffe, Coche (Ворона, Тряпка, Свинья, какъ онъ обычно называетъ ихъ) не покинули его даже тогда, когда всѣ бѣжали. Четвертая принцесса, Loque (Отрепье) уже въ монастырѣ и можетъ только молиться. Бѣдная Graille, бѣдныя сестры, вы никогда ни знали отца: дорогой цѣной покупается величіе! Онѣ могли появиться только при debotter (когда его величество снималъ сапоги); "подобравъ свои огромные кринолины, обмотавъ вокругъ таліи длинный шлейфъ", онѣ величественно входили "каждый вечеръ въ шесть часовъ" въ полномъ парадномъ костюмѣ, закутанныя до самаго подбородка въ черныя шелковыя мантій, и получали королевскій поцѣлуй въ лобъ, а затѣмъ такъ же величественно уходили къ своимъ вышиваньямъ, мелкимъ сплетнямъ, молитвамъ и праздности. Если его величество приходилъ къ нимъ иногда утромъ съ чашкой кофе собственнаго приготовленіи и поспѣшно выпивалъ ее съ ними, въ то время, какъ собакъ спускали со своры для охоты, то это принималось, какъ особая милость Божія {Campan, 1, 11--36.}. Бѣдныя отцвѣтшія старушки! Въ суровыхъ буряхъ, ожидающихъ ваше хрупкое существованіе, прежде чѣмъ оно будетъ совершенно раздавлено и сломлено; во время вашего бѣгства черезъ враждебныя страны, черезъ бурныя моря, когда вы едва не попадетесь въ плѣнъ къ туркамъ; среди санкюлотскаго катаклизма, когда вы едва сумѣете отличить лѣвую руку отъ правой, пусть это доказательство любви къ отцу остается точкой опоры въ вашихъ воспоминаніяхъ, такъ какъ поступокъ этотъ выражалъ доброту и любовь! Для насъ тоже онъ представляетъ маленькое солнечное мѣстечко среди этой ужасной, унылой пустыни, гдѣ мы едва ли найдемъ такой же другой.
   Однако, что же дѣлать безпартійному, осторожному придворному? Въ такихъ трудныхъ обстоятельствахъ, когда вопросъ идетъ не только о жизни или смерти, но и о совершеніи или несовершеніи таинства, легко споткнуться даже и самому ловкому человѣку. Не многимъ везетъ такъ, какъ герцогу Орлеанскому и принцу Конде, которые, запасшись летучими солями, сидятъ въ прихожей короля, и въ то же время посылаютъ своихъ храбрыхъ сыновей (герцога Шартрскаго, будущаго Egalité, и герцога Бурбонскаго, впослѣдствіи тоже Конде. знаменитѣйшаго изъ фатовъ) ухаживать за дофиномъ. Для немногихъ другихъ уже все рѣшено: jactа est talea {Жребій брошенъ.}. Старикъ Ришелье, когда архіепископъ Бомонъ, побуждаемый общественнымъ мнѣніемъ, наконецъ, рѣшается войти въ комнату больного,-- хватаетъ его за полу, отводитъ въ уголъ, и тамъ, съ своимъ увядшимъ лицомъ бульдога, слезно проситъ, а судя но измѣненію въ цвѣтѣ лица Бомона, и убѣждаетъ, "не убивать короля напоминаніемъ о примиреніи съ Богомъ". Герцогъ Фронсакъ, сынъ Ришелье, слѣдуетъ примѣру своего отца: когда версальскій кюре бормочетъ что-то о Святыхъ дарахъ, Фронсакъ грозится "вышвырнуть его въ окно, если онъ заикнется о чемъ либо подобномъ".
   Этихъ можно назвать счастливыми, но для остальныхъ, колеблющихся, развѣ такое положеніе не мучительно? Кто хочетъ уяснить себѣ, до чего дошелъ теперь католицизмъ и многое другое, и какимъ образомъ самые священные символы превратились въ игралище низкихъ страстей ïi расчетовъ, тотъ пусть прочтетъ описаніе этого дня у Безанваля, Сулави и у другихъ придворныхъ хроникеровъ того времени. Онъ найдетъ, что версальскій Млечный Путь разсѣялся и разбился на группы новыхъ, вѣчно-измѣняющихся созвѣздій. Онъ у видитъ тамъ кивки и многозначительные взгляды, увидитъ скользящихъ, шурша шелками, вдовъ, съ улыбками для той звѣзды. со вздохомъ для этой. Трепетъ отчаянія или надежды живетъ во многихъ сердцахъ. Здѣсь, блѣдную, скалящую зубы тѣнь смерти церемонно вводить другая осклабляющаяся тѣнь, этикетъ; отъ времени до времени слышится ревъ церковныхъ органовъ механическая молитва машины, возглашающій какъ бы съ адскимъ хохотомъ, что все суета суетѣ!
   

ГЛАВА IV.
Людовикъ Незабвенный.

   Бѣдный Людовикъ! Для этихъ лицъ все это лишь пустая фантасмагорія въ которой они, подобно актерамъ, фальшивыми звуками изображаютъ горе и печаль по найму; но. для тебя это дѣло ужасающей серьезности.
   Для всѣхъ людей смерть ужасна; изстари она зовется Царицей Ужасовъ. Маленькое, ограниченное жилище нашего бытія, въ которомъ мы, несмотря на всѣ наши, жалобы, чувствовали себя такъ уютно, исчезаетъ послѣ страшной агоніи, въ невѣдомой разлукѣ, уходить на чужбину, въ безпредѣльную возможность. Языческій императоръ спрашиваетъ свою душу: въ какія мѣста ты теперь отправляешься? Католическій король долженъ отвѣтить: "предъ судилище Всевышняго Бога!" Да, это расчетъ за всю жизнь, послѣдній итогъ и признаніе "всѣхъ совершенныхъ во плоти дѣяній"; они совершены теперь, совершены неизмѣнно, и принесутъ плоды, долгіе, какъ сама вѣчность.
   Людовикъ XV всегда имѣлъ самое королевское отвращеніе къ смерти, въ противоположность богомольному герцогу Орлеанскому, дѣду Egalité (многіе изъ членовъ этой фамиліи обнаруживали признаки безумія), который искренно вѣрилъ, что смерти не существуетъ! Если вѣрить придворнымъ хроникерамъ, онъ однажды, побагровѣвъ отъ негодованія, обрушился на своего злополучнаго секретаря, который нечаянно произнесъ: feu roi d'Espagne (покойный испанскій король). "Feu roi, Monsіeur?" -- "Monseigneur", поспѣшно отвѣтилъ дрожащій, но находчивый секретарь, "e'est un titre qu'ils prennent" {B senval, 1, 190.}. это принятый ими титулъ Людовикъ, какъ мы сказали, былъ не такъ счастливъ; но онъ дѣлалъ, что могъ. Онъ не терпѣлъ, чтобъ при немъ говорили о смерти, избѣгалъ вида кладбищъ, памятниковъ и всего, что напоминало смерть. Это способъ страуса, который, настигаемый охотниками, прячетъ свою глупую голову въ песокъ, но соображая, что все остальное его тѣло не видно только ему самому. Но иногда, по какому-то истерическому противорѣчію, проистекавшему въ сущности изъ того же чувства, король, желая идти на кладбище, останавливалъ свои придворныя кареты и посылалъ узнать, "сколько прибавилось сегодня новыхъ гробовъ", хотя его бѣдная Помпадуръ испытывала при этомъ сильнѣйшую тошноту. Можно представить себѣ мысли Людовика въ тотъ день, когда онъ, въ королевскихъ охотничьихъ доспѣхахъ, наткнулся, при крутомъ поворотѣ въ лѣсу Сенарта, на оборваннаго крестьянина съ гробомъ. "Для кого это?" Гробь предназначался для такого же бѣднаго раба, котораго его величество часто видѣлъ въ этихъ мѣстахъ на. барщинѣ. "Отчего онъ умеръ?" -- Отъ "голода".-- Король пришпорилъ коня {Campan, III, 39.}.

0x01 graphic

   Но представимъ себѣ его мысли теперь, когда смерть неожиданно, неумолимо, твердой рукой хватается за его сердце! Да, бѣдный Людовикъ, смерть нашла тебя! Ни стѣны твоего дворца, ни лейбгвардейцы, ни роскошные гобелены, ни золоченая пышность строжайшаго этикета не могли помѣшать ей войти; она здѣсь, у самаго дыханія твоей жизни, и хочетъ погасить его. Ты, чья жизнь до сихъ поръ была лишь химерой и театральнымъ представленіемъ, становишься, наконецъ, реальностью: роскошный Версаль рушится подобно сну, въ зіяющую Безпредѣльноcть; время пришло, и всѣ подмостки времени надаютъ съ ужасающимъ грохотомъ вокругъ твоей души: блѣдное царство тѣней отверзто и ты долженъ войти въ него, нагой, обнаженный отъ всей твоей царственности, и ожидать того, что тебѣ предопредѣлено! Несчастный! Какія мысли терзаютъ тебя въ то время, когда, въ смертельной агоній, ты ворочаешься на своемъ одрѣ? Впереди чистилищѣ и адскій пламень теперь, увы, слишкомъ возможные; а позади -- что сдѣлалъ ты такого, чему бы не лучше было остаться несодѣяннымъ? Какому смертному оказалъ ты великодушную помощь? На чью печаль ты отозвался съ милосердіемъ? Быть можетъ, "пятьсотъ тысячъ" духовъ, съ позоромъ павшихъ на столькихъ поляхъ сраженія отъ Росбаха до Квебека, чтобы твоя наложница могла отмстить за эпиграмму,-- толпятся вокругъ тебя въ этотъ часъ? Или твой постыдный гаремъ, проклятія матерей, слезы и позоръ дочерей? Презрѣнный человѣкъ! ты "дѣлалъ зла сколько могъ", все твое существованіе кажется однимъ отвратительнымъ выкидышемъ и ошибкой природы; смыслъ и польза его неизвѣстны. Не былъ ли ты сказочнымъ дракономъ, пожиравшимъ всѣ людскія дѣянія и ежедневно таскавшимъ дѣвушекъ въ свою пещеру, не покрытъ ли ты, какъ и онъ, чешуей, которой не могло пронзить ни одно копье, кромѣ копья смерти? Да, драконъ, но не сказочный, а реальный. О, Людовикъ, эти минуты должны быть ужасны для тебя!-- Но не будемъ стараться проникнуть глубже въ ужасы смертнаго часа грѣшника.
   Однако, это не должно служить бальзамомъ утѣшенія для чьей-либо души. Людовикъ былъ монархомъ, но развѣ ты не монархъ? Его обширная Франція, если посмотрѣть на нее съ неподвижныхъ звѣздъ (который сами еще не безконечность) не больше маленькаго поля, на которомъ ты добросовѣстно или недобросовѣстно работалъ. Человѣкъ, "Символъ Вѣчности, заключенной во Времени", не дѣла твои, которыя всѣ смертны, безконечно малы, и самое великое изъ которыхъ не больше самаго малаго, а только духъ, во имя котораго ты работалъ, имѣетъ цѣну и длительность.
   Подумайте, однако, какую задачу поставила жизнь передъ бѣднымъ Людовикомъ, когда онъ всталъ со своего болѣзненнаго одра въ Мецѣ уже въ качествѣ "Возлюбленнаго". Какой сынъ Адама могъ бы внести гармонію въ такую дисгармонію? Могъ ли сдѣлать это онъ, котораго только слѣпая фортуна вознесла на поверхность этого хаоса; онъ плаваетъ въ немъ, будучи столь же мало способенъ управлять имъ, какъ мало способна щенка управлять разбушевавшимся океаномъ. "Что я сдѣлалъ, чтобы заслужить такую любовь?" -- сказалъ онъ тогда; а теперь онъ можетъ сказать: Что я сдѣлалъ, чтобы заслужить такую ненависть? Ничего ты не сдѣлалъ, бѣдный Людовикъ! Твоя вина въ томъ и заключается, что ты не сдѣлалъ ничего. И что же могъ бы онъ дѣлать? Умыть руки и отречься отъ престола -- въ пользу перваго, кто захотѣлъ бы взять его! Другого, яснаго и мудраго, выхода для него не было. При данномъ же положеніи вещей, онъ, нелѣпѣйшій изъ смертныхъ (воплощенная ошибка), стоитъ въ нерѣшительномъ сомнѣніи, глядя на нелѣпѣйшій житейскій хаосъ; и въ заключеніе, единственное, что кажется ему вѣрнымъ, это то, что онъ, воплощенная ошибка, обладаетъ пятью чувствами, что есть летающіе столы (Tables Volantes, исчезающіе сквозь полъ и возвращающіеся нагруженными яствами) и есть Parc-aux-cerfs.
   При этомъ мы снова встрѣчаемся съ историческимъ курьезомъ: человѣческое существо, въ своеобразномъ положеній, пассивно плаваетъ въ безбрежной стихіи, направляясь къ цѣлямъ, отчасти сознаваемымъ. Вѣдь, Людовикъ не былъ лишенъ нѣкоторой прозорливости. Такъ, когда новый морской министръ, или кто другой, возвѣстилъ ему о наступленіи новой эры, Дюбарри услышала за ужиномъ изъ устъ его величества такія слова: "Да, онъ разложилъ свой товаръ, какъ всѣ другіе, и обѣщаетъ чудеснѣйшія вещи въ мірѣ, но ни одна изъ нихъ не исполнится, онъ не знаетъ этой области; вотъ онъ увидитъ". Или въ другой разъ: "Я въ двадцатый разъ слышу все это, я убѣжденъ, что у Франціи никогда не будетъ флота". Какъ трогательно звучатъ, напримѣръ, слѣдующія слова: "Еслибъ я былъ полицейскимъ поручикомъ, я запретилъ бы парижскіе кабріолеты" {Journal de Madame du Hausset, p. 293.}.

0x01 graphic

   Вотъ смертный, на которомъ тяготѣетъ проклятіе! Развѣ не проклятіе -- быть воплощенной ошибкой? Новый Rоі Fаіnéаnt, король -- лѣнивый и съ новымъ страннымъ маіордомомъ; это уже не кривоногій Пипинъ, а все тотъ же вздымающійся къ облакамъ, огнедышащій призракъ Демократіи, несоизмѣримый, окутывающій весь міръ! Значитъ ли это, что Людовикъ былъ не хуже любого частнаго празднолюбца и обжоры, которые, какъ мы часто видимъ, подъ именемъ бонвивана, отягощаютъ трудящееся творенье Божіе? Да, но онъ былъ несчастнѣе. Несообразность его жизни съ отвращеніемъ видѣлъ и чувствовалъ весь міръ; безконечное забвеніе не можетъ поглотить и втянуть его въ безпредѣльную глубину -- по крайней мѣрѣ впродолженіе одного или двухъ поколѣній.
   Однако, какъ бы то ни было, а мы не безъ интереса замѣчаемъ, что "вечеромъ четвертаго числа", г-жа Дюбарри выходитъ изъ комнаты больного "съ замѣтно разстроеннымъ лицомъ". Это происходитъ четвертаго мая, вечеромъ, въ лѣто отъ Рождества Христова 1774. Какой шопотъ поднимается въ Oeil-dе-Boeuf! Значитъ, онъ умираетъ? Все, что можно сказать, это то, что Дюбарри, повидимому, укладывается; она со слезами бродитъ по своимъ раззолоченнымъ будуарамъ, какъ бы прощаясь съ ними. Д'Эгильонъ и компанія дошли уже почти до послѣдней карты, но все еще не хотятъ бросить игры. Что же касается до спора о причащеніи, то онъ можетъ считаться улаженнымъ, не будучи и поднять. Людовикъ посылаетъ въ слѣдующую ночь за аббатомъ Мудономъ, исповѣдуется ему, по утвержденію нѣкоторыхъ, "въ теченіе семнадцати минутъ", и самъ требуетъ причастія.
   А въ тотъ же день, послѣ обѣда, наша волшебница Дюбарри, прижавъ къ глазамъ носовой платокъ, садится въ экипажъ герцога д'Эгильона и уѣзжаетъ въ объятіяхъ утѣшающей ее герцогини. Она уѣхала и болѣе не вернется. Исчезни, ложная волшебница! Скройся въ пространствѣ^! Напрасно ты останавливаешься въ сосѣднемъ Рюэлѣ; твое время миновало. Ворота королевскаго дворца заперлись для тебя навѣки. Пройдутъ годы прежде, чѣмъ ты появишься еще разъ, подъ покровомъ ночи, въ черномъ домино, и, подобно ночной птицѣ, нарушишь концертный вечеръ прекрасной Марій Антуанетты въ Паркѣ; всѣ райскія птицы разлетятся передъ тобой, и пѣніе смолкнетъ {Campan, I, 197.}. Ты, нечистое, но не злобное, не недостойное сожалѣнія существо. Какая жизнь была тебѣ суждена, начиная съ первой твоей жалкой кровати, на которой, въ слезахъ, родила тебя мать отъ безвѣстнаго отца! Судьба повела тебя потомъ, черезъ глубочайшіе низы, до самыхъ яркихъ солнечныхъ верховъ распутства и мошенничества, -- и привела къ топору гильотины, скосившему твою голову, тщетно молившую о пощадѣ. Покойся же, непроклинаемая, а только погребенная и забытая; да и что же иное подобаетъ тебѣ?
   Между тѣмъ, Людовикъ съ нетерпѣніемъ ожидаетъ причастія и нѣсколько разъ посылаетъ къ окну посмотрѣть, не идутъ ли со Святыми дарами. Успокойся, насколько можешь, Людовикъ, ихъ уже несутъ. Около шести часовъ утра является милостынный священникъ, кардиналъ Рошъ-Эймонъ, въ епископскомъ облаченіи, со своими сосудами и дарохранительницами; онъ приближается къ королевской подушкѣ, поднимаетъ облатку и бормочетъ, или дѣлаетъ видъ, что бормочетъ что-то. Такимъ образомъ (по достоверному описанію аббата Жоржеля) Людовикъ принесъ свою "amende honorable" Богу; такъ, по крайней мѣрѣ, толкуетъ это нашъ іезуитъ.-- "Wа, wa", простоналъ дикій Клотаръ, разставаясь съ жизнію, "великъ тотъ Богъ, который отнимаетъ силу у могущественнѣйшихъ королей!" {Gregorius Turonensis. Histor. lib. IV, гл. 21.}.
   "Amende honorable", эту установленную самозащиту Людовикъ принесъ, если хотите, передъ Богомъ, но не передъ людьми, поскольку это зависѣло отъ Эгильона. Дюбарри все еще живетъ у себя въ Рюэлѣ, а пока длится жизнь, есть и надежда. Поэтому милостынный священникъ Рошъ-Эймонъ (бывшій, повидимому, въ стачкѣ съ ними), едва уложивъ Святые дары и свои принадлежности, величественно удаляется, какъ будто задача его кончена. Но духовникъ короля, аббатъ Мудонъ. выступаетъ впередъ, хватаетъ его за рукавъ и съ озабоченнымъ кислымъ лицомъ шепчетъ что-то ему на ухо. Бѣдному кардиналу приходится вернуться и заявить во всеуслышанье, "что его величество кается во всѣхъ своихъ поступкахъ, которые могли вызвать соблазнъ, и намѣревается, съ Божьей помощью, избѣгать всего подобнаго въ будущемъ!" При этихъ словахъ лицо стараго бульдога Ришелье темнѣетъ, и онъ громко отвѣчаетъ "эпитетомъ", котораго Безанваль не рѣшается повторить. Старый Ришелье, завоеватель Минорки, товарищъ на оргіяхъ Летающихъ Столовъ, пробивавшій стѣны въ спальняхъ {Besenval, I, 159--172. Genlis; Due de Levis etc.}, быть можетъ, пробилъ и твой часъ!
   Увы, сколько ни играли бы органы въ часовняхъ, сколько ни поднимали бы раку святой Женевьевы,-- все напрасно. Вечеромъ весь дворъ съ дофиномъ и дофиней присутствуютъ въ капеллѣ; священники охрипли отъ "сорокачасовыхъ молитвъ", и мѣха органа стонутъ тяжело. Въ церкви почти жутко! Небо потемнѣло, дождь льетъ потоками, раскаты грома почти заглушаютъ голосъ органа, а электрическій блескъ молніи заставляетъ блѣднѣть свѣчи у алтаря. По окончаніи службы, большинство присутствующихъ поспѣшно расходятся, какъ говорить "въ сосредоточенномъ настроеніи (recueillement)" и почти молча {Weber, Mémoires concernant Marie Antoinette (London, 1809, I, 22).}.
   Такъ продолжалось недѣлю съ лишнимъ. Дюбарри уѣхала уже около недѣли тому назадъ. Безанваль говорить, что всѣмъ хотѣлось, чтобы все это поскорѣе кончилось que sela fіnit, чтобъ бѣдный Людовикъ покончилъ съ этимъ. Наступило 10 мая 1774 года. Онъ скоро покончить.
   Сумрачно падаетъ дневной свѣтъ 10-го мая на отвратительную постель больного, но никто не замѣчаетъ этого, потому что тѣ, кто смотрятъ въ окно, сами мрачны: колодезное колесо со скрипомъ вращается на своей оси; жизнь, подобно замученному боевому коню, хрипя, приближается къ своей цѣли. Въ отдаленныхъ аппартаментахъ стоять дофинъ и дофина, готовые къ пути; грумы и конюхи, всѣ уже въ сапогахъ и шпорахъ, ждутъ только знака, чтобы бѣжать изъ зачумленнаго дома! {Весьма сожалѣемъ, что принуждены загасить театральную свѣчу, которую мадамъ Кампанъ (I, 70) зажгла по этому случаю и погасила въ моментъ смерти. Какія свѣчи были зажжены или потушены въ такомъ большомъ зданій, какъ Версаль, ни одинъ человѣкъ на такомъ большемъ разстояніи не могъ утверждать съ опредѣленностью. Такъ какъ въ это время было 2 часа дня, и королевскія конюшни отстояли на 500--600 шаговъ отъ комнаты Людовика XV, то "свѣча", какъ намъ ни жаль, грозитъ погаснуть. Въ ея фантазіи она, во кякоіъ случаѣ, продолжаетъ горѣть, проливая свѣтъ на многое въ ея Мемуарахъ.} Чу! что это за звуки доносятся изъ Oeil-de-Baeuf?-- "страшные, безусловно похожіе на громъ?" Это весь, дворъ, стремится, наперебой привѣтствовать новыхъ властителей: "Да здравствуютъ ихъ величества!" Дофинъ и дофина стали королемъ и королевой! Охваченные противорѣчивыми чувствами, они бросаются на колѣни и, заливаясь слезами, восклицаютъ: "О, Боже, направи, защити насъ! мы слишкомъ молоды, чтобы царствовать!" -- Дѣйствительно, они слишкомъ молоды.
   Но, какъ бы то ни было, "съ шумомъ, подобнымъ грому", пробили Часы Времени,-- и старая эра канула въ вѣчность. То, что было Людовикомъ, лежитъ, покинутое, какъ кучка внушающаго отвращеніе праха, предоставленное "нѣсколькимъ бѣднякамъ и священникамъ Chapelle-Ardente", которые торопливо кладутъ его "въ два свинцовыхъ гроба, обильно заливая виннымъ спиртомъ". Новый Людовикъ со своимъ дворомъ ѣдетъ въ Шуази въ этотъ лѣтній день; королевскія слезы еще текутъ, но слово, неправильно произнесенное монсеньоромъ д'Артуа, заставляетъ всѣхъ разсмѣяться, и слезы прекращаются. Легкомысленные смертные; вы танцуете беззаботно свой жизненный менуэтъ надъ бездонной пропастью, отдѣленной отъ васъ лишь тонкой пленкой!
   Власти чувствуютъ, что похороны не могутъ быть слишкомъ торжественны, и Безанваль находитъ, что они были совсѣмъ не торжественны. Двѣ кареты съ двумя дворянами изъ придворныхъ чиновъ и версальское духовенство, около двадцати конныхъ пажей, штукъ пятьдесятъ конюховъ, съ факелами, даже не въ траурѣ, выѣзжаютъ на второй день, вечеромъ, изъ Версаля, сопровождая свинцовый гробъ. Они ѣдутъ крупной рысью, не умѣряя шага, такъ какъ парижскіе скалозубы (brocards), выстроившіеся двойными рядами по дорогѣ къ Сен-Дени, "даютъ волю своему характерному (французскому остроумію, и не внушаютъ желанія замедлить процессію. Около полуночи своды Сен-Дени принимаютъ свою дань: никто не проливаетъ слезъ, кромѣ развѣ бѣдной Lоque, заброшенной дочери покойника, монастырь которой находится поблизости.
   Съ нетерпѣливой поспѣшностью опускають гробъ и закапываютъ его въ землю, а съ нимъ и эру грѣха, позора и тираніи. Наступила новая эра, и будущее будетъ тѣмъ свѣтлѣе, чѣмъ постыднѣе было прошедшее.

0x01 graphic

КНИГА II.
Бумажный вѣкъ.

ГЛАВА I.
Astraea Redux.

   Одинъ философъ, любитель парадоксовъ, доводя до крайности афоризмъ Монтескье: "Счастливъ народъ, исторія котораго скучна", сказалъ: "Счастливъ народъ, который совсѣмъ не имѣетъ исторіи". Развѣ въ этихъ словахъ, какъ бы странны ни казались они, не заключается зерна истины? Вѣдь, написано, что "Молчаніе божественно" и имѣетъ небесное происхожденіе; такъ и во всѣхъ земныхъ вещахъ молчаніе бываетъ иногда лучше всякихъ словъ. Всматриваясь ближе, мы видимъ, что всякое событіе, всякое явленіе, о которомъ можно говорить, можно вспоминать, представляетъ, собственно говоря, нарушеніе, раздѣленіе цѣпи непрерывности. Даже радостное событіе заключаетъ въ себѣ перемѣну, потерю (активной силы) и уже поэтому представляетъ въ прошедшемъ или въ настоящемъ неправильность, болѣзнь. Истинное наше блаженство заключалось бы въ полнѣйшей неизмѣнности, еслибъ можно было избѣжать перемѣщенія и перерыва.
   Безмолвно растетъ въ лѣсу дубъ впродолженіи тысячи лѣтъ, и только на тысячномъ году, когда приходить лѣсникъ съ топоромъ, по пустынному лѣсу разносится эхо: дубъ гулкимъ трескомъ возвѣщаетъ, что онъ падаетъ. Безмолвно совершился и посѣвъ жолудя, оброненнаго какимъ нибудь порывомъ странствующаго вѣтра!. Даже когда нашъ дубъ цвѣлъ, или одѣвался листвой (радостный событія для него), возглашалось ли объ этомъ радостными кликами? Развѣ только словомъ признанія изъ устъ внимательнаго наблюдателя. Это потому, что вещи эти не случались, а медленно совершались, и не въ одинъ часъ, а въ теченіе многихъ дней. Что же можно было говорить о нихъ? Каждый часъ казался похожимъ на предшествовавшій, и такимъ же долженъ былъ быть и слѣдующій.
   Поэтому-то вездѣ глупая молва болтаетъ не о томъ, что было сдѣлано, а о томъ, что сдѣлано плохо или совсѣмъ не сдѣлано, и глупая исторія (являющаяся, въ большей или меньшей степени, сжатымъ изложеніемъ молвы) знаетъ мало о томъ, что однако трудно было не знать. Вторженія Аттилы, крестовые походы Вальтера Неимущаго, Сицилійская вечерня, тридцатилѣтнія войны были несчастіями и грѣхами, не дѣяніями, а препятствіями къ дѣятельности. А во все это время земля ежегодно зеленѣла и золотилась благословенными жатвами; рука работника, голова мыслителя работали безъ устали; и такимъ образомъ, послѣ всего и вопреки всему, мы имѣемъ этотъ чудный, цвѣтущій подъ небеснымъ сводомъ міръ, глядя на который бѣдная исторія, пожалуй, изумленно спросить: Откуда это взялось? Объ этомъ она знаетъ мало, за то много знаетъ о томъ, что препятствовало процвѣтанію и что могло бы сдѣлать его невозможнымъ. Таковы, тѣмъ не менѣе, ея правила и привычки, по необходимости или по неразумному выбору; и поэтому парадоксъ: "Счастливь народъ, не имѣющій исторіи" не лишенъ доли истины.

0x01 graphic

   Однако, слѣдуетъ отмѣтить, что бываетъ спокойствіе не безпрепятственнаго роста, но пассивной инертности, признакъ неизбѣжнаго распаденія. Молчать какъ побѣдитель, такъ и побѣжденный. Изъ двухъ враждебныхъ силъ слабѣйшая сдается; сильнѣйшая идетъ впередъ, безшумно, но быстро, неудержимо: паденіе и переворотъ будутъ шумны. Все растетъ, и имѣетъ, подобно колосьямъ въ нолѣ, опредѣленный періодъ жизни, годъ, столѣтіе, тысячу лѣтъ. Все растетъ и умираетъ сообразно своимъ собственнымъ чудеснымъ законамъ, своимъ собственнымъ чудеснымъ способамъ; чудеснѣе же всего ростъ и смерть явленій духовнаго порядка. Они остаются непроницаемыми и для самаго мудраго, не могутъ быть ни предсказаны, ни поняты. Если дубъ стоить въ пышномъ нарядѣ, то вы знаете, что сердцевина его здорова: но не такъ по отношенію къ человѣку, а тѣмъ менѣе къ обществу людей, или къ народу. Про нихъ можно сказать даже, что внѣшній видъ, что внутреннее ощущеніе полнаго здоровья обыкновенно предвѣщаютъ дурное. Дѣйствительно, церкви, королевства, соціальныя учрежденія чаще всего умирають отъ апоплексіи, отъ полнокровія, слѣдствія неподвижнаго состоянія тѣла. Прискорбно, если такое неподвижное учрежденіе, склонное къ апоплексіи, скажетъ самому себѣ: Покойся; у тебя достаточно скоплено богатствъ.-- Оно уподобится евангельскому безумцу, которому было отвѣчено: Безумецъ! въ эту же ночь у тебя отнимутъ жизнь!

0x01 graphic

   Здоровый ли, или зловѣщій миръ царить во Франціи въ слѣдующіе за смертью Людовика десять лѣтъ? Историкъ съ легкимъ сердцемъ можетъ обойти это время, не останавливаясь; событій въ немъ нѣтъ, еще меньше дѣлъ. Время лучезарнѣйшей тишины, -- назовемъ ли мы его тѣмъ, чѣмъ его считали всѣ -- новымъ Золотымъ Вѣкомъ? Назовемъ его, по крайней мѣрѣ, вѣкомъ Бумажнымъ, такъ какъ бумага во многихъ случаяхъ замѣняетъ золото: банковыя бумаги, на которыя можно покупать, когда уже нѣтъ золота, книжная бумага, блещущая теоріями, философіями, изліяніями чувствъ -- прекрасное искусство выражать мысль, но и скрывать недостатокъ ея! Бумага дѣлается изъ отребьевъ вещей, когда-то существовавшихъ, бумага имѣетъ множество преимуществъ. Могъ ли бы даже мудрѣйшій изъ философовъ въ этотъ ясный и безмятежный періодъ предсказать то событіе изъ событій, которое приближалось, чреватое мракомъ и смятеніемъ? Какъ землетрясенію предшествуетъ ясная погода, такъ надежда ведетъ за собой революцію. Черезъ пятнадцать лѣтъ, также 5-го мая не старый Людовикъ пошлетъ за Святыми дарами, а новый Людовикъ, его внукъ, со всею торжественностью, передъ опьяненной радостью и изумленіемъ Франціей, созоветъ Генеральные Штаты.

0x01 graphic

   Царство Дюбарри съ ея д'Эгильонами отошло въ вѣчность. У Франціи теперь молодой, еще внемлющій ей и преисполненный лучшихъ намѣреній, король и молодая, прекрасная и добрая, преисполненная лучшихъ намѣреній королева; съ ними молодѣетъ и сама Франція. Мопу и его парламентъ исчезаютъ во мракѣ ночи; почтенные люди, популярные въ народѣ, хотя бы потому, что они были противниками двора, спускаются теперь свободными "съ крутыхъ утесовъ Кроэ въ Комбрайлѣ" и въ другихъ мѣстахъ, и возвращаются во свояси съ хвалебными гимнами; старый парижскій парламентъ снова принимается за работу Вмѣсто расточительнаго банкрота аббата Терре, у насъ теперь, въ качествѣ генеральное контролера финансовъ, добродѣтельный философъ Тюрго, у котораго уже созрѣлъ въ головѣ планъ реформы всей Франціи. Онъ исправить -- на сколько возможно,-- все, что неладно въ финансовой и другихъ отрасляхъ управленія. Развѣ не похоже на то, что теперь сама мудрость засѣдаетъ и имѣетъ голосъ въ Королевскомъ Совѣтѣ. Тюрго, принимая свой постъ, высказался съ благороднѣйшей смѣлостью въ этомъ смыслѣ, и король слушалъ его съ благороднѣйшимъ довѣріемъ {Письмо Тюрго отъ 24 августа 1774 г. Condorcet, Vie de Turgot (Oeuvres de Condorcet, t. v.) p. 67.}. Правда, король замѣчаетъ: "Говорять, что онъ никогда не ходить къ обѣднѣ"; но свободомыслящая Франція не относится изъ-за этого къ Тюрго холоднѣе; она возражаешь: "Аббатъ Терре всегда ходилъ къ обѣднѣ". Либералы впервые видятъ на высокомъ посту свободомыслящаго (даже философа) и съ восторгомъ готовы во всемъ помогать ему; даже легкомысленный старикъ Морепа не станетъ мѣшать, если сможетъ.
   И какъ "смягчаются" нравы: порокъ "утрачиваетъ все свое безобразіе", становится приличнымъ (какъ установившійся вещи, сами себя регулирующія), почти своего рода "мягкой" добродѣтелью! Интеллигенція въ избыткѣ блещетъ остроуміемъ и искусствомъ вести разговоръ. Въ роскошныхъ салонахъ поумнѣвшаго богатства весело засѣдаетъ свободомысліе, сами аристократы гордятся честью сидѣть рядомъ съ философами и проповѣдуютъ, пренебрегая всѣми Бастиліями, о грядущемъ золотомъ вѣкѣ. Патріархъ Вольтеръ шлетъ свой привѣтъ изъ далекаго Фернея; ветераны Дидро, д'Аламберъ дожили до этого дня; они, и болѣе молодые Мармонтели, Морелли, Шамфоры, Рейнали вносятъ веселье на изысканныхъ обѣдахъ богатой вдовы или философствующаго откупщика. О, эти ночи и ужины боговъ! Давно доказанная истина осуществилась: "Вѣкъ революцій приближается" (писалъ Жанъ-Жакъ), но революцій счастливыхъ, благословенныхъ. Чеяовѣкъ пробуждается отъ долгаго духовнаго сна, прогоняетъ призраки, которые осаждали и держали его въ плѣну. Смотрите, на востокѣ занимается новая заря; летите прочь, лживые призраки, отъ лучей свѣта! Пусть все нелѣпое, лживое бѣжитъ подальше, покинетъ навсегда нашу землю! Отнынѣ будутъ царить истина и Astraea Redux (въ лицѣ философіи). Для какой иной цѣли былъ созданъ человѣкъ, какъ не для того, чтобы бить "счастливымъ"? Благодаря побѣдоносному анализу и усовершенствованію видовъ, его ожидаетъ теперь счастье въ избыткѣ. Короли могутъ дѣлаться философами, а философы -- королями. Пусть только общество сначала правильно организуется -- на основаніи побѣдоноснаго анализа. Пустой желудокъ наполнится, сухая глотка оросится виномъ. Самая работа будетъ уже отдыхомъ и радостью, а не тяжелой повинностью. Правда, невоздѣланныя поля не принесутъ пшеницы, а люди не захотятъ пачкаться и утомляться,-- но можно ввести машины. Портные и содержатели ресторановъ во всякое время будутъ безвозмездно служить всякому, неизвѣстно только, какъ это все устроится. Но если всякій, согласно закону доброжелательности, будетъ заботиться обо всѣхъ, то, конечно, никто не останется обездоленнымъ. Кто знаетъ, можетъ быть, побѣдоносному анализу удастся "продлить человѣческую жизнь до безконечности", тогда человѣчество избавится и отъ смерти, какъ оно избавилось уже отъ дьявола? Мы будемъ тогда счастливы наперекоръ смерти и дьяволу. Такъ проповѣдуетъ велерѣчивая философія свое Redeunt Saturnia regna.

0x01 graphic

   Пророческая пѣснь Парижа и его философовъ отчетливо проникаетъ въ Версальскій Oeul-de-Boeuf и Oeul-de-Boeuf, занятый, главнымъ образомъ, болѣе близкимъ счастьемь, въ лучшемъ случаѣ отвѣчаетъ вѣжливымъ: "Почему нѣтъ?" Старый добрякъ Морепа -- слишкомъ веселый премьеръ министръ, чтобы омрачать всеобщую радость: довлѣетъ дневи злоба его. Веселый старикъ отпускаетъ свои шутки, живетъ безпечно, стараясь держать носъ по вѣтру и, по возможности, угождать всѣмъ. Скромный молодой король, котораго Морена и подумать не можетъ обезпокоить дѣлами, удаляется во внутренніе аппартаменты молчаливъ, нерѣшителенъ, хотя иногда съ вспышками раздражительности; наконецъ, онъ рѣшается заняться немножко слесарной работой и учится дѣлать замки у нѣкоего сэра Гамена (котораго впослѣдствіи ему не за что будетъ благословлять) {Campan, c. 125.}. Кромѣ того, оказывается, что король знаетъ кое что по географіи и умѣетъ читать по-англійски. Злополучный молодой король, его дѣтское довѣріе къ глупому старику Морепа заслуживало бы другой награды, но врагъ и другъ, судьба и самъ онъ, соединились на его погибель.
   Тѣмъ временемъ прекрасная молодая королева разгуливаетъ по параднымъ покоямъ, какъ богиня красоты, привлекая взоры всѣхъ; она еще не вмѣшивается въ государственныя дѣла, не думаетъ о будущемъ, и всего менѣе страшится его. Веберъ и Кампанъ {Campan, I, 100--151. Weber I, 11--50.} описали ее среди роскошной обстановки ея прелестныхъ будуаровъ, въ ваннѣ, пеньюарахъ, въ парадномъ и домашнемъ туалетѣ, среди цѣлой толпы блестящихъ царедворцевъ, почтительно ловящихъ ея взглядъ. Прекрасная юная дочь времени, что-то готовить тебѣ будущее? Подобно лучезарнѣйшему явленію земли, она движется, исполненная грацій и окруженная всѣмъ земнымъ величіемъ; она дѣйствительность, но въ то же время и волшебное видѣніе; вѣдь, оно скроется въ глубокомъ мракѣ. Мягкое молодое сердце усыновляешь сиротъ, даешь приданое добродѣтельнымъ дѣвушками, радуется, помогая бѣднымъ,-- бѣднымъ, которыхъ живописно разставляютъ на ея дорогѣ,-- и вводить благотворительность въ моду; потому что, какъ мы сказали, наступило царство доброжелательности. Съ герцогиней Полиньякъ и съ принцессой Ламбалль ее связываетъ даже нѣчто въ родѣ дружбы. Послѣ семи долгихъ лѣтъ у нея родится ребенокъ, а скоро она будетъ и матерью дофина; она счастлива со своимъ мужемъ, поскольку это дано королевамъ.

0x01 graphic

   Событія? Великими событіями являются только благотворительные праздники нравственности (Fetes des moeurs) съ раздачей премій и рѣчами; съ процессіей рыбныхъ торговокъ къ колыбели дофина; но первое мѣсто занимаютъ любовныя похожденія, ихъ возникновеніе, развитіе, охлажденіе и конецъ. Бѣдняки, которымъ королева дала топливо въ суровую зиму, ставить въ честь ея статуи изъ снѣга. Устраиваются маскарады, спектакли; украшаютъ Малый Тріанонъ; покупаютъ и реставрируютъ Сен-Клу; переѣзжаютъ изъ лѣтней резиденціи въ зимнюю. Бываютъ ссоры и размолвки съ сардинскими невѣстками (принцы теперь тоже женаты), мелкія вспышки ревности, умѣряемыя придворнымъ этикетомъ; словомъ, искры самой поверхностно-беззаботной, безсодержательной, но искусно рафинированной жизненной пѣны, которая подобно пѣнистому шампанскому, была бы пріятна, еслибъ не стоила такъ дорого.
   Monsieur, старшій братъ короля, имѣетъ претензію на остроуміе и склоняется въ сторону философовъ; монсеньоръ д'Артуа срываетъ маску съ лица одной дерзкой красавицы и дерется изъ-за этого на дуэли -- почти до пролитія крови {Besenval, II, 282--330.}. Онъ носитъ панталоны новаго, фантастическаго фасона. "Четыре высокихъ лакея", говорить Мерсіе, какъ будто видѣвшій это, "поднимали его на воздухъ и спускали затѣмъ въ панталоны, чтобы не образовалось ни малѣйшей складочки; а вечеромъ тѣ же четыре лакея такимъ же способомъ, но съ нѣсколько большимъ усиліемъ, освобождали его изъ этого тѣснаго плѣна" {Mercier: Nouveau Paris, III, 147.}. Человѣкъ этотъ, судьба котораго кончилась вмѣстѣ съ Тремя Днями, сидитъ теперь въ Горитцѣ отжившимъ, покинутымъ старикомъ {А. D. 1834.}. Такъ играетъ бѣдными смертными судьба, бросая ихъ то въ ту, то въ другую сторону.
   

ГЛАВА II.
Петиція въ іероглифахъ.

   Не все благополучно и съ рабочимъ народомъ. Къ несчастію! Потому что этого народа насчитывается отъ двадцати до двадцати пяти милліоновъ, которые мы сваливаемъ, впрочемъ, въ одну кучу, въ особаго рода смутное сокращенное цѣлое, чудовищное, но не ясное, представляющееся намъ по большой части въ въ видѣ canaille или, гуманнѣе говоря, въ видѣ "массы". Это дѣйствительно масса, и тѣмъ не менѣе, если усиліемъ воображенія вы захотите прослѣдить ее по всей широкой Франціи, если представите ее себѣ въ ея землянкахъ, на чердакахъ и въ шалашахъ, то вся эта масса окажется -- странно сказать -- состоящей изъ единицъ. И каждая изъ этихъ единицъ имѣетъ свое собственное сердце, и свое горе, каждая стоить предъ вами покрытая своей собственной кожей и, если вы проколете эту кожу, то потечетъ кровь. О, вы, одѣтые въ пурпуръ величества, святѣйшества, или преподобія! Ты, напримѣръ, наряженный въ почетное плюшевое облаченіе, кардиналъ -- милостынный священникъ. Сила находящихся въ твоихъ рукахъ денегъ и должностей высоко поднимаетъ тебя надъ людьми и ставить предъ лицомъ Бога,-- подумай только: каждая единица этой массы -- точь въ точь такое же дивное существо, такой же человѣкъ, какъ и ты самъ, человѣкъ, борющійся слѣпо или сознательно за свое безконечное царство (за свою жизнь, которую онъ получаетъ одинъ лишь разъ въ теченіе вѣчности) и хранящій въ себѣ божественную искру, которую ты называешь безсмертной душой!
   Печально, уныло борятся эти люди за жизнь въ своихъ темныхъ закоулкахъ; скудна ихъ пища, безрадостны ихъ очаги. Для нихъ заря надежды не занимается въ этой жизни, да едва ли брежжитъ и въ будущей, если не считать надежды на мрачный отдыхъ могилы, такъ какъ вѣра ослабѣваетъ также и въ ихъ средѣ. Голодное, невѣжественное безгласное поколѣніе! Его голосъ -- нечленораздѣльный крикъ. У него нѣтъ ораторовъ, ни въ королевскомъ совѣтѣ, ни на публичномъ форумѣ, нѣтъ представителей, внушающихъ довѣріе. Изрѣдка (какъ и теперь въ 1775 году) люди "массы" вдругъ бросаютъ свои заступы и молотки и, къ величайшему изумленію мыслящаго человѣчества {Lacretelle, Erance pendant le 18-e siecle, II 455. Biographie Universelle § Turgot (par Durozior).}, собираются въ толпы, опасныя, безсознательныя, кидающіяся туда и сюда, и доходящія даже до Версаля. Тюгро вводитъ измѣненія въ условія хлѣбной торговли, отмѣняетъ самые нелѣпые изъ ея законовъ, но хлѣбъ повышается въ цѣнѣ. Если даже эта дороговизна и "создана искусственно", то это не измѣняетъ дѣла, недостатокъ хлѣба несомнѣнно реаленъ. И вотъ, 2-го мая 1775 года, громадная толпа появляется предъ Версальскимъ замкомъ и въ своей безмѣрной нищетѣ съ болѣзненной блѣдностью истощенныхъ лицъ, въ грязныхъ рубищахъ, представляетъ собою живую "петицію объ обидахъ", четко написанную іероглифами. Ворота замка запираются, но король появляется на балконѣ и говорить толпѣ нисколько словъ. Она видѣла лицо короля; если и не прочли ея петицію, то все же на нее взглянули. Въ отвѣтъ -- двоихъ вѣшаютъ на "новыхъ висѣлицахъ вышиною въ сорокъ футовъ"; остальныхъ загоняютъ обратно въ ихъ берлоги, -- на время.
   Ясно, что имѣть дѣло съ этими массами представляетъ затруднительный "пунктъ" для правительства, вѣрнѣе сказать, это единственный пунктъ, единственная задача, въ сравненіи съ которой всѣ остальные пункты являются лишь случайными причудами, поверхностными явленіями, лоскутьями, развѣваемыми вѣтромъ! Вѣдь, что бы ни говорило право, какъ занесенное въ хартій; такъ и обычное, что бы ни вѣщали законы общіе и спеціальные, несомнѣннымъ остается тотъ фактъ, что масса состоитъ изъ милліоновъ единицъ, созданныхъ, по всѣмъ видимостямъ, тѣмъ же Богомъ, которому, какъ говорятъ, принадлежитъ и вся наша земля. А, съ другой стороны, народъ не чуждъ свирѣпости, и въ его средѣ есть озлобленные люди съ сильными мышцами. Посмотрите только, какой праздникъ видѣлъ въ тѣ годы сварливый, старый другъ людей, маркизъ де-Мирабо, изъ окна своего жилища на купаньяхъ въ Mont d'Or: "Дикари потоками спускаются съ горъ; нашимъ людямъ запрещено выходить со двора. Викаріи въ стихаряхъ и епитрахиляхъ, судьи въ парикахъ, военная стража съ саблями, охраняютъ площадь, пока не заиграютъ волынки. Черезъ четверть часа танцы прерываются дракой; раздаются крики, плачъ дѣтей и слабыхъ людей; другіе присутствующіе натравливаютъ дерущихся, какъ дѣлаетъ обыкновенно чернь, когда грызутся собаки. Страшные это люди, или вѣрнѣе страшные дикіе звѣри, одѣтые въ камзолы изъ грубой шерсти съ широкими кожанными поясами, утыканными мѣдными гвоздями; люди гигантскаго роста, увеличиваемаго еще ихъ толстыми деревянными башмаками. Они еще поднимаются на носки, чтобы Лучше видѣть драку, топаютъ ей въ тактъ ногами и толкаются локтями. Длинные сальные волосы свѣшиваются на ихъ блѣдныя, истощенныя лица, искажаемыя судорожнымъ кровожаднымъ смѣхомъ и выраженіемъ своеобразно-звѣрскаго нетерпѣнія. И такіе-то люди платятъ налоги! И вы еще находите нужнымъ отнимать у нихъ соль! Вы не знаете тѣхъ существъ, которыхъ обдираете или -- выражаясь вашимъ языкомъ которыми управляете; вы ихъ не знаете и воображаете, въ своемъ подломъ, холодномъ равнодушіи, что всегда сможете однимъ росчеркомъ пера безнаказанно заставлять ихъ голодать. Всегда! До катастрофы -- Ахъ, сударыня, при такой игрѣ въ жмурки, вмѣсто управленія, безпрестанное спотыканіе окончится всеобщимъ паденіемъ (culbute generale)" {Memoires de Mirabeau, écrits par lui-meme, par son Pere, son Oncle et son Fils Adoptif (1834--5) II, 186.}.
   Несомнѣнно, это очень мрачныя черты на фонѣ Золотаго Вѣка вѣка надеждъ и бумаги, во всякомъ случаѣ. О, ворчливый другъ людей! не смущай насъ пока своимъ зловѣщимъ карканьемъ: мы не разъ уже слыхали подобныя пророчества, а между тѣмъ старый міръ все еще продолжаетъ плестись по своей старой дорогѣ.
   

ГЛАВА III.
Сомнительно.

   Или самъ вѣкъ надежды только обманчивый призракъ, какимъ слишкомъ часто оказывается надежда? Не облако ли это съ раскинувшейся но немъ красивой радугой, манящее глазъ, привлекающее къ себѣ, но парящее надъ Ніагарскимъ водопадомъ? Если это такъ, то "побѣдоносному анализу" предстоитъ большая задача.
   Увы, да! Если бы только онъ могъ разсмотрѣть ее: но эта задача не для него! Нужно бы передѣлать цѣлый міръ, такъ какъ все испортилось, все распадается, какъ во внутренней духовной области, такъ и во внѣшней экономической; голова и сердце одинаково больны. Въ самомъ дѣлѣ, бѣдствія всякаго рода болѣе или менѣе сродни между собою и обыкновенно приходятъ вмѣстѣ, а въ частности, вѣдь это старая истина, что тамъ, гдѣ существуетъ громадное физическое зло, его породило предшествовавшее ему пропорціонально столь же громадное зло нравственное. Для того, напримѣръ, чтобы 25.000.000 тружениковъвъ странѣ, называющей себя христіанской, а людей братьями, пріобрѣли тѣ "истощенныя лица", на который смотритъ теперь старый Мирабо,-- сколько, и въ теченіе сколькихъ временъ нужно было всевозможнымъ духовнымъ и свѣтскимъ правителямъ и хранителямъ этой страны накоплять невыразимой, почти безконечной безчестности (способности казаться и не быть"). И безчестность будетъ все расти,-- болѣе того, она дойдетъ до своего кульминаціоннаго пункта, потому что первое изо всѣхъ благихъ возвѣщенныхъ намъ ученій заключается въ томъ, что ложь не можетъ продолжаться вѣчно.
   Дѣйствительно, если мы проникнемъ за розовые пары сантимеитализма филантропіи и "праздниковъ морали", то увидимъ самое печальное зрѣлище. Спрашивается: какія узы изъ тѣхъ, которыя благополучно -- или хотя какъ-нибудь -- соединяютъ человѣческія общества, дѣйствуютъ здѣсь? Это невѣрующіе люди; у нихъ есть предположенія, гипотезы и пышныя системы "побѣдоноснаго анализа", но вся ихъ и ѣ р а заключается лишь въ томъ, что наслажденіе пріятно. Они алчутъ всего сладкаго, и у нихъ есть законы для удовлетворенія этой алчности; но другихъ законовъ, ни въ нихъ, ни надъ ними, собственно нѣтъ никакихъ!
   Ихъ король, со своимъ правительствомъ Морепа, поворачивающимся, какъ флюгеръ, по направленію вѣтра, превратился въ простую куклу короля. Бога надъ собой они не видятъ, да и вверхъ-то не смотрятъ, иначе какъ для астрономическихъ наблюденій. Церковь, правда, еще существуетъ, но покоренная, почти прирученная философіей, и это въ самое короткое время, такъ какъ часъ ея пробилъ. Какихъ нибудь 20 лѣтъ тому назадъ, архіепископъ Бомонъ не позволяетъ хоронить по христіанскому обряду даже безобидныхъ янсенистовъ, а Ломени Бріеннъ (человѣкъ начавшій пріобрѣтать извѣстность, съ которымъ мы еще встрѣтимся) могъ требовать, отъ имени духовенства, "выполненія" закона, осуждающаго протестантовъ на смертную казнь за проповѣдь ихъ ученія {Boissy d'Anglas: Vie de Malesherbes. I, 15--22.}. А теперь, увы, нельзя сжечь даже атеизма барона Гольбаха, развѣ лишь совершенно частнымъ образомъ, отрывая отъ его книги по листку для закуриванія собственной трубки. Церковь стоитъ теперь взнузданная, нѣмая какъ волъ,-- ничего не любя, кромѣ корма (десятины), совершенно довольная тѣмъ, что имѣетъ его, и тупо равнодушная къ своей будущей судьбѣ. А рядомъ 20 милліоновъ "истощенныхъ лицъ", съ "висѣлицей въ 40 футовъ вышины" въ качествѣ единственнаго руководства въ ихъ тяжелой борьбѣ за существованіе. Странный золотой вѣкъ съ его "праздниками морали", съ его мягкими манерами и столь же мягкими учрежденіями (institutions douces), заботящимися лишь о мирѣ между людьми!-- Миръ? О, философскій сантиментализмъ! что у тебя, порожденнаго Мегерою, можетъ быть общаго съ миромъ? Гнилой продуктъ еще болѣе гнилого, разлагающагося общества, ты обреченъ раздѣлить его судьбу. Удивительно, однако, какъ долго тѣло, уже совершенно прогнившее, можетъ оставаться въ цѣлости, если не хватать его грубыми руками. Поколѣніе за поколѣніемъ продолжаетъ оно стоять предъ нами, выказывая "отвратительное подобіе жизни" послѣ того, какъ жизнь и правда давно отлетѣли отъ него. Такъ трудно людямъ покинуть свой старый путь и, побѣдивъ безпечность и инерцію, рискнуть пойти по новому! Громадна, правда, существующая дѣйствительность: это то, что поднялось изъ бездонной глубины теорій и возможностей, и стоитъ тутъ, какъ опредѣленный, безспорный фактъ, при которомъ работаютъ и живутъ или нѣкогда жили и работали люди. Они поступаютъ разумно, прилѣпляясь къ существующему, пока оно держится, и съ сожалѣніемъ покидая его, когда оно подъ ними рушится. Будь остороженъ, горячій поклонникъ новизны! Взвѣсилъ ли ты то громадное значеніе, которое имѣетъ въ нашей жизни привычка? Подумалъ ли о томъ, что всѣ наши знанія и все нами сдѣланное чудеснымъ образомъ виситъ надъ безконечной пропастью невѣдомаго и несодѣяннаго;-- что все наше существованіе проходитъ надъ бездной, прикрытой тонкимъ сводомъ привычки, точно хрупкой, съ трудомъ слѣпленной коркой?
   Но, если, по словамъ одного писателя, въ "каждомъ человѣкѣ таится сумасшедшій", то что же сказать объ обществъ, которое, даже въ простѣйшемъ своемъ видѣ называется "постояннымъ чудомъ этого свѣта!" "Безъ этой коры, безъ этой системы привычекъ, продолжаетъ нашъ писатель, словомъ -- безъ установившагося образа дѣйствій, мыслей и вѣрованій, общество не могло бы существовать, а при всемъ этомъ, худо ли, хорошо ли, но оно существуетъ. Здѣсь же, въ этой системѣ своихъ привычекъ, обрѣтенныхъ или сохраненныхъ,-- считайте какъ хотите,-- общество имѣетъ свой истинный кодексъ законовъ и конституцію; тотъ единственный кодексъ, которому нельзя отказать въ повиновеніи, хотя онъ и не писанъ. Вещи же, которыя мы называемъ письменными кодексами, конституціями, формами правленія и проч., что все это, какъ ни миніатюрный снимокъ, или торжественно изложенный перечень неписанныхъ законовъ? Вѣрнѣе,-- увы! они должны бы быть такими снимками, но не бываютъ ими, существуетъ лишь постоянная тенденція въ этомъ направленіи, и безконечная борьба, вытекающая изъ противорѣчія двухъ кодексовъ". Прибавимъ, придерживаясь того же сравненія, что пусть только, по несчастной случайности "безконечной борьбы", ваша тонкая "земная кора" дастъ трещину, и кипящіе въ глубинѣ ключи забьютъ вверхъ огненными фонтанами, затопляя и низвергая все окружающее. Ваша земная кора окажется взломанною, поглощенною и вмѣсто зеленаго, цвѣтущаго міра, предъ вами будетъ дико колыхаться безбрежный хаосъ,-- которому въ борьбѣ и сумятицѣ предстоитъ снова выработать изъ себя міръ.
   Съ другой стороны, слѣдуетъ признать, что всюду, гдѣ ты находишь угнетающую тебя ложь, ты долженъ ее уничтожать. Ложь на то только и существуетъ, чтобы быть уничтоженной; она ждетъ, она громко требуетъ уничтоженія. Но, обдумай, въ какомъ духѣ долженъ ты вести борьбу съ нею: не въ духѣ ненависти, не съ безудержанностью личной злобы, а съ чистымъ сердцемъ, со святымъ жаромъ, почти съ жалостью. Вѣдь, ты не хочешь замѣнить старую ложь новою, плодомъ твоей собственной несправедливости, который породилъ бы новыя лжи! Иначе конечный результатъ всего дѣла оказался бы хуже начала.
   Какъ бы тамъ ни было, въ нашемъ мірѣ, которому одинаково присуща, какъ неискоренимая надежда на будущее, такъ и неискоренимыя привязанности къ прошедшему, новое и старое вынуждены вести между собою, по мѣрѣ силъ и возможности, безконечную и непрерывную борьбу. Несомнѣнно, что при этомъ "демоническій элементъ", скрывающійся въ всемъ человѣческомъ, можетъ иногда,-- хоть разъ въ тысячелѣтіе вырваться на поверхность! Но не достойно ли сожалѣнія, что борьба, которая, въ концѣ концовъ, подобно классической битвѣ между "пылающими ненавистью амазонками и героическими юношами", приводить къ объ ятія нъ,-- что такая борьба обыкновенно ведется спазмодически? И это потому, что консервативный элементъ, поддерживаемый сильнѣйшимъ изъ нашихъ свойствъ, нашей лѣностью, остается долгіе годы не побѣдоноснымъ только -- это его право,-- а неподвижно тиранническимъ. Онъ держитъ своихъ противниковъ въ состояніи какъ бы полнаго уничтоженія, и такой противникъ, подобно погребенному Энцеладу, вынужденъ колебать всю Тринакрію съ ея Этной, чтобы добиться самой ничтожной свободы.
   Поэтому мы отнесемся въ общемъ съ должнымъ уваженіемъ также и къ бумажному вѣку. Онъ былъ вѣкомъ надежды! А въ страшномъ процессѣ возстанія Энцелада, когда задача, за которую добровольно не возмется ни одинъ смертный, становится повелительно-неизбѣжной, развѣ не ласка благой природы, что она манитъ насъ впередъ, выполнимыми или невыполнимыми, но всегда радостными обѣщаніями? Благодаря имъ, жизнь цѣлаго поколѣнія, погруженнаго въ тьму Эреба, становится свѣтлой эрой надежды! "Человѣка поддерживаетъ надежда; у него въ сущности нѣтъ ничего своего, кромѣ надежды; земля, имъ обитаемая, называется "обителью надежды" и это вѣрно сказано.
   

ГЛАВА IV.
Морепа.

   Изъ францускихъ надеждъ данной эпохи едвали не самой основательной была надежда стараго Морепа, разсчитывавшаго, что ловкость его поможетъ ему остаться министромъ. Изворотливый старикъ, имѣющій на всѣ случаи жизни легкую шутку въ запасѣ, всегда всплыветъ, какъ пробка, на поверхность изъ самой худшей передряги. Ему нѣтъ дѣла до "совершенствованія", до "прогресса человѣческаго рода" и до "Airtraea Redux". Добро для него заключается въ томъ, что онъ, сообразительный человѣкъ, приближающійся къ 80 годамъ, занимаетъ вліятельное положеіне, позволяющее ему чувствовать свое значеніе между людьми. Должны ли мы, какъ дѣлалъ это въ былые годы надменный Шатору, называть Морена господиномъ "Faquinet" (уменьшительное отъ слова: бездѣльникъ)? Теперь, на языкѣ придворныхъ онъ "Несторъ Франціи"; и ей приходится довольствоваться такимъ правящимъ Несторомъ.
   Тѣмъ не менѣе можно бы прійти въ нѣкоторое затрудненіе, если бы понадобилось указать, гдѣ именно находится теперь правительство Франціи. Въ Версальскомъ замкѣ мы имѣемъ Нестора, короля, королеву, министровъ и клерковъ съ кипами бумагъ, перевязанныхъ тесемками,-но правительство ли это? Вѣдь, правительство это нѣчто правящее, руководящее, а въ случаѣ необходимости и принуждающее. Такого видимаго правительства во Франціи нѣтъ въ эту пору. Но, съ другой стороны, это направляющее нѣчто существуетъ, хотя невидимое и неосязаемое: оно существуетъ въ философствующихь салонахъ, въ галлереяхъ Oeil-de-Boeuf; на языкахъ болтуновъ, на перьяхъ памфлетистовъ. Ея величество появляется въ оперѣ и ей рукоплещутъ, она возвращается, сіяя отъ радости. Однако, вскорѣ рукоплесканія рѣдѣютъ; можно опасаться, что они прекратятся совсѣмъ, и королева возвращается домой съ тяжелымъ сердцемъ, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ. Королевское достоинство словно превратилось въ воздушный шаръ, увеличивающійся въ объемѣ и поднимающійся, когда въ него дуетъ вѣтеръ популярности, и опускающійся плашмя на землю, какъ только этотъ вѣтеръ спадаетъ. Долгое время во Франціи господствовалъ "деспотизмъ, смягченный эпиграммами"; теперь эпиграммы взяли, повидимому, верхъ надъ деспотизмомъ.
   Молодой "Людовикъ желанный" былъ бы радъ осчастливить Францію, если бы только это не было слишкомъ [затруднительно, и если бы онъ зналъ, какъ это сдѣлать. Но вокругъ него кипятъ безконечныя распри, слышатся безчисленныя требованія и вопли, совершается чистѣйшее столпотвореніе, котораго онъ не можетъ ни упорядочить, ни прекратить, что было бы подъ силу лишь болѣе мудрому и сильному человѣку. Держаться кое-какъ среди всего этого можетъ только увертливый Морена, для котораго все служить лишь предметомъ шутки. Вольнодумство требуетъ новой эры, подразумевая подъ этимъ многое. И голосъ его при этихъ требованіяхъ крѣпнетъ, такъ какъ Франція, въ общемъ, остававшаяся до сихъ поръ нѣмою, теперь тоже начинаетъ говорить, и говорить въ томъ же смыслѣ. Громадный, многозвучный голосъ, пока еще отдаленный, но уже выразительный. Съ другой стороны, самый близкій и поэтому самый слышный, пронзительный голосъ, исходящій изъ Oeil-de-Boeuf, запальчиво требуетъ, чтобы монархія по прежнему оставалась рогомъ изобилія, изъ котораго лояльные придворные будутъ тянуть все, что имъ требуется для поддержанія трона. Пусть вводить, еслихотятъ, новую эру и либерализмъ, лишь бы не урѣзывали подачекъ изъ королевской казны. А именно это послѣднее условіе и оказывается, увы! совершенно невыполнимымъ.
   Какъ мы видѣли, вольнодумство получило должность генеральнаго контролера для своего Тюрго и разсчитывало поэтому на длинный рядъ реформъ. Къ несчастію, Тюрго могъ продержаться только 20 мѣсяцевъ. Съ волшебнымъ "кошелькомъ Фортуната" въ кассѣ, его дѣятельность могла бы быть продолжительнѣе; такимъ кошелькомъ долженъ бы запастись всякій генеральный контролеръ, желавшій дѣйствовать успѣшно въ эти дни. Но не замѣтна ли и въ этомъ случаѣ заботливость природы о сохраненіи надежды? Одинъ человѣкъ за другимъ довѣрчиво подходятъ къ Авгіевымъ конюшнямъ, какъ будто именно онъ можетъ ихъ вычистить, радостно тратитъ на это все свое небольшое искусство и, если онъ честенъ, то кое что и дѣлаетъ. У Тюрго много прекрасныхъ качествъ: честность, глубина мысли, геройская воля; но волшебнаго кошелька у него нѣтъ Е, сангвиническій генеральный контролеръ! Въ головѣ мыслителя могла созрѣть полная схема мирной французской революцій; но кто же будетъ платить безчисленныя "вознагражденія", которыя потребуются? Увы, далеко до этого: съ первыхъ же шаговъ Тюрго предлагаетъ, чтобы духовенство, дворянство и даже парламенты были обложены налогомъ, подобно народу! Дружный крикъ негодованія и изумленія пронесся по всѣмъ галлереямъ замка. Понадобилась изворотливость Морепа; бѣдный король, еще недавно писавшій Тюрго: "Il n'y a que vous et moi qui aimions le peuple (только вы, да я и любимъ народъ)", принужденъ теперь подписать его отставку {Въ маѣ 1776 г.} и предоставить революцій совершаться самой мирно или немирно, какъ можетъ. Стало быть, надежда отложена? Отложена -- да, но не уничтожена. Она просыпается, напримѣръ, по случаю пріѣзда патріарха Вольтера, послѣ долгаго отсутствія, посѣтившаго Парижъ. Съ высохшимъ въ кулачокъ лицомъ, "въ огромномъ парикѣ a la Louis Quatorze, изъ подъ, котораго видна только пара сверкающихъ какъ угли глазъ", старикъ появляется въ столицѣ {Февраль 1778 г.}. Какой взрывъ энтузіазма! Насмѣшливый Парижъ внезапно сдѣлался почтительнымъ, способнымъ на поклоненіе героямъ. Дворяне переодѣвались трактирными слугами, чтобы посмотрѣть на Вольтера. Красивѣйшія женщины готовы были, кажется, устлать его путь своими волосами. "Его карета представляетъ собою ядро кометы, хвостъ которой наполняетъ цѣлыя улицы". Его вѣнчаютъ въ театръ лаврами при нескончаемыхъ кликахъ и, наконецъ, "душатъ подъ розами". Его нервы не выдержали и старый Ришелье посовѣтовалъ ему принять опіумъ; невоздержанный патріархъ принялъ слишкомъ большую дозу. Сама королева подумывала послать за нимъ, но ей отсовѣтовали. Тѣмъ не менѣе, поразмыслить обо всемъ этомъ ихъ величествамъ слѣдовало бы. Цѣлью жизни этого человѣка было изсушить, уничтожить все то, на чемъ держалось до сихъ поръ величество и поклоненіе; и какъ же міръ оцѣнилъ его дѣятельность? Ему создали апоѳеозъ: люди признали его своимъ пророкомъ, своимъ глашатаемъ, который мудро высказалъ то, что всѣ жаждали высказать! Къ этому слѣдуетъ прибавить, что обожаемаго, задушеннаго подъ розами патріарха нельзя было похоронить иначе, какъ украдкой. Замѣчательное обстоятельство. Франція, несомнѣнно, находится въ интересномъ положеніи ("въ доброй надеждѣ", какъ называютъ это положеніе нѣмцы): пожелаемъ же ей счастливаго разрѣшенія и благословеннаго плода.
   Бомарше тоже довелъ теперь до конца свои судебные мемуары {1773--6 г. См. Oeuvres de Beaumarchais, гдѣ они приведены и разсказана ихъ исторія.}, не безъ результатовъ, какъ для себя, такъ и для всего свѣта. Каронъ Бомарше (или де-Бомарше, т. к. онъ получилъ дворянство) родился бѣднякомъ, но бѣднякомъ честолюбивымъ, полнымъ силъ, одареннымъ талантами, смѣлостью, ловкостью и прежде всего талантомъ интриги; это былъ гибкій и, въ то же время, непреклонный, неукротимый человѣкъ. Удача и ловкость открыли ему доступъ къ клавикордамъ нашихъ добрыхъ принцессъ Lоque, Graille и проч. Еще лучше было то, что придворный банкиръ, Пари Дюверніе, отнесся къ нему съ довѣріемъ, даже до порученія ему денежныхъ операцій. Однако, наслѣдникъ Дюверніе, человѣкъ съ положеніемъ, не только не унаслѣдовалъ этого довѣрія, но даже обнаружилъ какъ разъ обратное. Отсюда возникъ процессъ, въ которомъ упрямый Бомарше, потерявшій деньги и репутацію, былъ безнадежно побить, -- по крайней мѣрѣ, но мнѣнію судьи, докладчика Гёцмана, парламента Мопу и всего равнодушнаго свѣта; но никакъ не по мнѣнію самого Бомарше. Воодушевленный негодованіемъ, которое вызываютъ, если не стихи, то сатирическіе судебные* мемуары, бывшій учитель музыки начинаетъ борьбу за свое, потерянное въ глазахъ свѣта, дѣло съ докладчиками, съ парламентами и всякими властями, вооруженный остроумной насмѣшкой и ясной логикой. Съ ловкостью, съ неистощимыми ресурсами и упорствомъ, онъ борется предъ публикой, какъ избранный гладіаторъ, искусство котораго приковываетъ къ нему теперь глаза всего міра. Три долгихъ года длится борьба съ перемѣннымъ успѣхомъ. Послѣ трудовъ, которые можно сравнить лишь съ ли Двадцатью подвигами Геркулеса, нашъ непобѣдимый Каронъ, наконецъ, торжествуетъ: выигрываетъ всѣ свои процессы; стаскиваетъ съ докладчика Гёцмана его судейскую горностаевую мантію, и взамѣнъ навсегда одѣваетъ его въ костюмъ клеветника; а по отношенію къ парламенту Мону (уничтоженію котораго онъ содѣйствуетъ), ко всевозможнымъ парламентамъ и ко всему строю французскаго правосудія возбуждаетъ въ умахъ безконечныя критическія размышленія. Такимъ-то образомъ, велѣніемъ судебъ, сухой французскій Геркулесъ, Бомарше, сошелъ въ подземное царство и побѣдоносно укротилъ тамъ адскихъ псовъ. Съ тѣхъ поръ и онъ также принадлежитъ къ знаменитостямъ своего поколѣнія.
   

ГЛАВА V.
Astraea Redux безъ денегъ.

   Взгляните, развѣ тамъ, но ту сторону Атлантическаго океана, не загорѣлась заря новаго дня? Тамъ родилась демократія и, опоясанная бурей, борется за жизнь и побѣду. Сочувствующая Франція ликуетъ за права человѣка; во всѣхъ салонахъ слышится: что за зрѣлище! Взгляните на Дина, на Франклина, американскихъ уполномоченныхъ, лично явившихся просить помощи {1777. Динъ нѣсколько раньше. Франклинъ оставался до 1785.}, на этихъ сыновей саксонскихъ пуританъ съ старосаксонскимъ темпераментомъ, съ староеврейской культурой, на благочестиваго Силу, на благочестиваго Веніамина, выполняющихъ такую миссію среди легкомысленныхъ дѣтей язычества, монархій, сентиментализма и падшихъ женщинъ. Это дѣйствительно -- зрѣлище, о которомъ могутъ радостно болтать въ салонахъ,-- хотя спрошенный объ этомъ императоръ Іосифъ и далъ совершенно неожиданный для философа отвѣтъ: "Сударыня, я по ремеслу -- роялистъ". (Мои rnétier а moi c'est d'être royaliste).

0x01 graphic

   To же думаетъ и легкомысленнный Морепа; но вѣтеръ философскихъ преній и сила общественнаго мнѣнія повернутъ его вокругъ оси. А между тѣмъ посылаются самыя лучшія пожеланія, частныя лица тайкомъ вооружаются. Поль Джонсъ экипируетъ свой "Bon homme Richard"; контрабандой провозятся оружіе, боевые припасы (если только ихъ не отбираютъ англичане), причемъ смутно выступаетъ великій Бомарше, въ видѣ гиганта-контрабандиста, наполняющаго свой собственный тощій карманъ.
   Но Франція, во всякомъ случаѣ, должна имѣть флотъ. И развѣ не наступила теперь удобная пора для этого,-- теперь, когда, гордая владычица морей завалена дѣлами? Конечно, обѣднѣвшая казна не можетъ строить кораблей, но разъ поданъ знакъ (Бомарше утверждаетъ, что это онъ далъ его), то одинъ или нѣсколько вѣрныхъ портовъ и торговыхъ камеръ построятъ и преподнесутъ ихъ королю. Великолѣпныя суда уже прыгаютъ въ воду; между ними и "Ville de Paris" -- Левіафанъ кораблей.
   И теперь, когда подаренныя трехпалубныя суда съ развѣвающимися вымпелами стоятъ на якорѣ, а свободолюбивая лжефилософія дѣлается все шумливѣе, какому нибудь Морепа остается только поворачиваться по вѣтру. Эскадры уже переплываютъ океанъ; Гэтсы, Ли, суровые генералы-янки, "въ шерстяныхъ колпакахъ подъ шляпой", отдаютъ честь блестящему рыцарству Франціи, а новорожденная демократія не безъ удивленія видитъ "деспотизмъ, умѣряемый эпиграммами", сражающимся въ ея рядахъ. Да, все это -- такъ. Королевское войско и геройскіе добровольцы вродѣ: Рошамбо, Булье, Ламета, Лафайетта, обнажили шпаги въ этой святой борьбѣ за человѣчество, и скоро они опять обнажать ихъ при другихъ, странныхъ обстоятельствахъ.
   Съ Ушанта доносится громъ морскихъ орудій. А что дѣлалъ въ это время нашъ молодой принцъ, герцогъ де Шартръ? "Прятался ли онъ въ трюмѣ", или своимъ активнымъ героизмомъ фактически содѣйствовалъ побѣдѣ?" Увы! Изъ второго изданія газеты мы узнаемъ, что не было никакой побѣды, или что она досталась англичанину Кеппелю {27-го іюля 1778.}. Въ оперѣ, вмѣсто аплодисментовъ, нашего бѣднаго молодого принца встрѣчаютъ насмѣшливымъ зубоскальствомъ; онъ не можетъ сдѣлаться адмираломъ, что становится для него источникомъ нескончаемыхъ горестей.
   Горе также и "Ville de Paris", Левіафану кораблей! Британецъ Родней взялъ его и увелъ къ себѣ со всѣми остальными; такъ успѣшенъ былъ его "новый маневръ прорыванія непріятельской линіи!" {9-го и 12-го апрѣля 1782.} Кажется, Людовикъ XV былъ правь, сказавъ, что "у Франціи никогда не будетъ флота". Храбрый Сюффренъ вынужденъ возвратиться изъ Гайдеръ-Али и изъ индійскихъ водъ съ ничтожнымъ результатомъ, но съ большою славой отъ "шести" не пораженій, что. дѣйствительно можетъ считаться геройствомъ, принимая во вниманіе ту поддержку, которую онъ имѣлъ. Но оставимъ прославленнаго Франціей стараго морскаго героя отдыхать въ своихъ родныхъ Севеннахъ и выпускать не пороховой дымъ, а просто кухонный чадъ изъ старыхъ трубъ замка Жалесъ, который въ одинъ прекрасный день и въ другихъ рукахъ пріобрѣтетъ иную славу. Храбрый Лаперузъ скоро снимется съ якоря и предприметъ филантропическое путешествіе съ цѣлью открытій, такъ какъ король знаетъ географію {1-го августа 1785.}. Но, увы, и это не удается. Смѣлый мореплаватель уѣзжаетъ и не возвращается; изслѣдователи безуспѣшно ищутъ его въ далекихъ моряхъ. Онъ исчезъ безслѣдно въ громадномъ голубомъ пространствѣ, и только печальная и таинственная тѣнь его долго еще живетъ во всѣхъ умахъ и сердцахъ.
   И Гибралтаръ не хочетъ сдаваться, пока тянется война, хотя тамъ присутствуютъ и Крильонъ, и Нассау-Зигенъ съ самыми искусными изъ существующихъ изобрѣтателей, и на помощь къ нимъ спѣшатъ принцы Конде и д'Артуа; Удивительныя плавучія баттареи съ кожаными палубами, спущенныя на воду по Французско-испанскому семейному договору, предъявляютъ великодушныя требованія сдачи, на которыя Гибралтаръ, однако, отвѣчаетъ, какъ Плутонъ, потоками раскаленнаго желѣза, словно скала Кальпе превратилась въ жерло ада и произноситъ такое громовое нѣтъ! что всѣ должны повѣрить ему {Annual Register (Dodsley), XXV, 258--267. Сентябрь, октябрь, 1782.}.
   Этимъ громкимъ взрывомъ завершился шумъ войны. Можно было надѣяться, что наступить вѣкъ благожелательности. Наши благородные добровольные борцы за свободу возвратились домой, чтобы стать ея миссіонерами. Лафайетъ, какъ первый человѣкъ своего времени, блистаетъ въ версальскомъ Oeil de Boeuf'ѣ; въ парижской ратушѣ поставленъ его бюстъ. У себя, въ Новомъ Свѣтѣ, демократія стоитъ непреодолимая и неизмѣримая, и занесла уже ногу по направленію къ Старому Свѣту; а наши французскіе финансы, которымъ такое положеніе вещей мало помогаетъ, находятся на плохомъ пути.
   Что дѣлать съ финансами? Вотъ, что составляетъ большой вопросъ. Эту черную точку на горизонтѣ не заслонить блескомъ всеобщихъ надеждъ. Мы видимъ, что, за неимѣніе волшебнаго кошелька, Тюрго съ криками удаляютъ съ мѣста главнаго контролера. Но такъ же мало былъ способенъ устроить дѣла и де Клюньи. Онъ умѣлъ только брать свое жалованье и занялъ "мѣсто въ исторіи", какъ мелькающая безполезная тѣнь; дѣла же были предоставлены самимъ себѣ. Ну, а женевецъ Неккеръ, обладалъ ли онъ такимъ кошелькомъ? Во всякомъ случаѣ, онъ обладалъ ловкостью и честностью банкира, кредитомъ всякаго рода, такъ какъ писалъ академическіе трактаты на премій, боролся въ пользу индійскихъ компаній, задавалъ обѣды философамъ и "составилъ состояніе въ теченіе двадцати лѣтъ". Сверхъ того, онъ обладалъ молчаливостью и торжественностью, свойственными глубокомыслію или глупости. Селадону Гиббону, отецъ котораго не хотѣлъ и слышать о бракѣ его съ дѣвицей Кюршо, должно быть, было очень странно встрѣтить эту покинутую имъ особу на самой вершинѣ большого свѣта, женою министра, "вовсе не ревниваго Неккера" { Письмо Гиббона отъ 6 іюня 1777.}.
   Еще одна молоденькая дѣвушка, которой предстоитъ сдѣлаться знаменитой въ качествѣ г-жи Сталь, пока еще играетъ на колѣняхъ автора "Упадка и Распаденія". Тѣмъ временемъ, леди Неккеръ основываетъ больницы, задаетъ торжественные обѣды философамъ, чтобы развлечь утомленнаго главнаго контролера. Странныя бывали вещи благодаря крикамъ лжефилософіи, управленію маркиза де Пезе и бѣдности, которая подавляетъ даже королей! Однако, Неккеръ, подобно Атласу, въ теченіе пяти лѣтъ несетъ бремя финансовъ {До мая 1781 года.}, безъ всякаго вознагражденія, такъ какъ онъ отъ него отказался, поддерживаемый только общественнымъ мнѣніемъ и помощью своей благородной жены. Нужно предполагать что въ головѣ его было множество идей, но онъ былъ слишкомъ робокъ, чтобы обнаружить ихъ. Его напечатанный съ разрѣшенія короля отчетъ -- новое знаменіе новой эры -- являетъ чудеса; только одинъ геній Атласа-Неккера способенъ предотвратить превращеніе этихъ чудесъ въ несчастія. Въ головѣ его также заключалась цѣлая система своего рода мирной французской революцій, и въ то же время въ этой молчаливой, тупой глубинѣ, или глубокой тупости скрывалось довольно много честолюбія.
   А пока, увы! Его волшебный кошелекъ мало чѣмъ отличается отъ старой системы мелочной бережливости. Сверхъ того, онъ составилъ планъ распредѣленія налоговъ: обложеНіе налогами духовенства и дворянства; планъ провинціальныхъ собраній и все прочее, какъ у Тюрго! Умирающій Морепа долженъ былъ еще разъ повернуться по вѣтру, а Неккеръ уходитъ, оставляя за собою сожалѣнія.

0x01 graphic

   
   Великій, въ своемъ положеніи частнаго человѣка, Неккеръ смотритъ на все съ извѣстнаго разстоянія, выжидая своего времени. Восемьдесятъ тысячъ экземпляровъ его новой книги, которую онъ назвалъ: "Управленіе финансами" распродаются въ нѣсколько дней. Онъ ушелъ, но онъ вернется, и не одинъ разъ, и вся нація будетъ привѣтствовать его. Странный генеральный контролеръ финансовъ, бывшій нѣкогда писцомъ въ Телюссонскомъ банкѣ!
   

ГЛАВА VI.
Мыльные пузыри.

   Такъ идутъ дѣла въ этомъ бумажномъ вѣкѣ, въ эту эру надеждъ. Они идутъ не безъ препятствій; бываютъ взрывы войны, но, доносясь къ намъ съ такого разстоянія, они похожи на веселую музыку марша. Но что было бы, если бы вдругъ заигралъ этотъ темный, живой хаосъ невѣжества и голода въ двадцать пять милліоновъ силъ, который находится подъ вашими ногами!
   А въ данную минуту, взгляните на Лоншанъ: теперь конецъ поста и, согласно обычаю, въ эти дни здѣсь развертывается ежегодно все великолѣпіе Парижа и Франціи, и развертывается не для того, чтобы присутствовать на всенощномъ бдѣніи, а для того, чтобы погрѣться на солнцѣ, показать себя и привѣтствовать молодую весну {Mercier, Tableau de Paris II, 5. Louvet: Roman de Faublas.}.
   Многочисленная, разноцвѣтная, сверкающая золотомъ толпа въ Булонскомъ лѣсу растянулась длинными, пестрыми рядами, похожими на длинныя гряды живыхъ цвѣтовъ, тюльпановъ, георгинъ, лилій; толпа эта въ заново раззолоченныхъ каретахъ, какъ цвѣты въ движущихся вазонахъ; наслажденіе для глазъ и гордость жизни! И процессія катится и танцуетъ, въ спокойной увѣренности, что подъ нею почва изъ адаманта и основы міра, а не простой геральдическій пергаментъ, подъ которымъ тлѣетъ огненное озеро. Танцуйте, безумцы! Вы не искали мудрости, и не нашли ея. Вы и ваши отцы сѣяли вѣтеръ, и вы пожнете ураганъ. Вѣдь, давно написано: "Воздаяніе за грѣхъ -- смерть!"
   Въ Лоншанѣ, какъ и вездѣ въ другихъ мѣстахъ, мы замѣчаемъ, что каждую даму и каждаго кавалера сопровождаетъ особаго рода интимное существо, называемое жокеемъ. Это -- маленькій эльфъ, или гномъ, молодой еще, но уже увядшій, съ увядшей наружностью ранняго порока и хитрости, со всѣми свойствами эльфа; онъ годится на многое. Названіе жокея перешло съ англійскаго, да и само это существо воображаетъ, что оно явилось изъ Англіи. Наша англоманія, дѣйствительно, значительно выросла и является пророчествомъ многаго. Если Франція должна быть свободной, то почему же ей теперь, когда безумная война утихла, не любить сосѣдней свободы? Образованные мужи, герцоги де-Ліанкуръ, де-Ларошфуко, восхищаются англійской конституціей, англійскимъ національнымъ характеромъ, и хотѣли бы ввести изъ этого во Франціи что можно.
   Удобнѣе всего ввести то, что легче, что легко, какъ вѣтеръ. Не-адмиралъ герцогъ де-Шартрскій (еще не д'Орлеанъ и не Egalité) летаетъ взадъ и впередъ черезъ каналъ, вводя англійскія моды, въ качествѣ близкаго друга принца Уэльскаго, онъ вполнѣ годится для этого занятія. Вводятся англійскіе кареты и сѣдла, сапоги съ отворотами и рединготы, или, какъ мы ихъ называемъ: ridingcoats, вводится даже въ моду англійская манера верховой ѣзды; теперь каждый человѣкъ, стоящій на уровнѣ своего времени, будетъ ѣздить a l'anglaise, приподнимаясь на стременахъ, и презирать старую посадку, ту, съ какой, по выраженію Шекспира, яйца и масло ѣдутъ н.а рынокъ. Нашъ храбрый герцогъ умѣетъ быстро ѣздить, въ Парижѣ нѣтъ болѣе проворнаго и болѣе мѣткаго бича, чѣмъ не профессіональный бичъ монсеньера.
   Мы видѣли жокеевъ-эльфовъ: теперь мы видимъ настоящихъ іоркишрскихъ жокеевъ и животныхъ, которыхъ они Тренируютъ: англійскихъ скаковыхъ лошадей для французскихъ скачекъ. И этимъ тоже мы обязаны монсеньеру (да провидѣнію дьявола). Принцъ д'Артуа также держитъ скаковую конюшню. Кромѣ того, у него служить страннѣйшій изъ ветеринаровъ: многотерпѣливый мечтатель, швейцарецъ изъ Невшателя, по имени -- Жанъ-Поль-Маратъ. Загадочный кавалеръ д'Эонъ, появляясь то въ панталонахъ, то въ юбкѣ, также загадоченъ въ Лондонѣ, какъ и въ Парижѣ, и служить предметомъ многихъ пари и героемъ процессовъ. Прекрасные дни международнаго общенія! Мошенничество и негодяйство протянули другъ другу руки черезъ каналъ и обмѣниваются привѣтствіями. Глядите, на скачкахъ въ Венсеннѣ и Саблонѣ, въ англійскомъ фаэтонѣ четверней, между принцами и сволочью, ѣдетъ славный англичанинъ. докторъ Доддъ {Аделунгъ, Исторія человѣческой глупости, § Доддъ.}, котораго слишкомъ рано поглотили галеры.
   Герцогъ Шартрскій былъ многообѣщающимъ молодымъ принцемъ, какъ часто бываютъ принцы; къ несчастію, эти обѣщанія не оправдались. Обладая громадными имѣніями Орлеановъ и имѣя тестемъ герцога Пантьевра, онъ долженъ сдѣлаться въ одинъ прекрасный день (такъ какъ молодой шуринъ его Ламбалль умеръ отъ излишествъ) богатѣйшимъ человѣкомъ во Франціи. А пока "всѣ его волосы вылѣзли, кровь его совершенно испорчена" раннимъ развратомъ; прыщи усѣиваютъ его лицо, какъ темные гвозди на фонѣ потемнѣвшей мѣди. Этотъ юноша являетъ собою образецъ явнаго паденія. Матерія въ немъ преждевременно сгорѣла; осталось только немного вонючаго дыма и пеплі? умирающей чувственности; все, что могло быть мыслью, знаніемъ, даже характеромъ, превратилось, или быстро превращается въ темную путаницу, прерываемую смутными проблесками свѣта, сумасшедшими выдумками и дѣйствіями, который можно назвать полубредовыми, полугальваническими! Парижъ явно смѣется надъ его кучерской маніей, но онъ не обращаетъ на это вниманія.

0x01 graphic

   Съ другой стороны, совсѣмъ не смѣшонъ былъ тотъ день, когда онъ, ради наживы, угрожалъ наложить святотатственную руку на сады Пале-Рояля! {1781--82 (Dulaure, VIII, 423).} Цвѣтники должны быть срыты, каштановыя аллеи должны пасть, освященныя временемъ рощи, въ тѣни которыхъ блуждали оперныя дріады, не непреклонныя для смертныхъ, должны исчезнуть. Парижъ громко стонетъ. Филидоръ, изъ оконъ своего Cafe de la Régence, не будетъ больше любоваться зеленью. Гдѣ будутъ теперь слоняться праздные и павшіе люди этого міра? Но всѣ стенанія тщетны. Топоръ блеститъ; священныя рощи съ шумомъ падаютъ, такъ какъ монсеньеръ дѣйствительно совсѣмъ безъ денегъ; оперныя дріады съ криками разлетаются. Не кричите, дріады! или, по крайней мѣрѣ, не плачьте такъ безутѣшно! Принцъ окружить вашъ садъ новыми зданіями и площадями; садъ будетъ снова насажденъ, хотя и въ уменьшонномъ видѣ, и будетъ украшенъ фонтанами и пушкой, изъ которой въ полдень стрѣляетъ солнце; въ немъ будутъ такіе вещественные и умственные предметы, какихъ еще и не воображалъ человѣкъ; и Пале-Рояль снова, и больше нежели когда либо, сдѣлается шабашемъ вѣдьмъ и обиталищемъ сатаны на нашей планетѣ. Чего не пытается сдѣлать человѣкъ? Братья Монгольфье отправляютъ изъ далекаго Аннонэ, въ Виваре, свой бумажный куполъ, наполненный дымомъ отъ сгорѣвшей шерсти. {5 іюня 1783 г.} Провинціальное собраніе въ Виваре отложило на этотъ день свое засѣданіе; члены собранія апплодируютъ при кликахъ собравшейся толпы. Неужели побѣдоносный анализъ въ самомъ дѣлѣ заберется на самое небо?
   Парижъ услыхалъ объ этомъ съ живѣйшимъ удивленіемъ; скоро онъ увидитъ это чудо. Воздушный корабль Монгольфье поднимается изъ писчебумажнаго магазина Ревельона (извѣстная фирма) въ улицѣ Сенъ-Антуанъ. Утки и куры взлетаютъ къ небу, а теперь будутъ взлетать и люди {Октябрь и ноябрь 1783.}. Химикъ Шарль напалъ на мысль о водородѣ и о непроницаемомъ шелкѣ. Химикъ Шарль самъ поднимается изъ Тюльерійскаго сада; Монгольфье торжественно обрѣзаетъ канатъ. Клянусь небомъ, этотъ Шарль поднимается, а съ нимъ еще другой человѣкъ! Десятью-десять тысячъ сердецъ тренещутъ; всѣ языки онѣмѣли отъ удивленія и страха, пока, наконецъ, крикъ восторга, подобный рокоту моря, не покатился вслѣдъ безумно-смѣлому воздухоплавателю. Онъ паритъ, онъ поднимается въ воздухъ, кажется просто блестящимъ кружкомъ, напоминающимъ табакерку Тюрготинъ, которую мы называемъ "Turgotine platitude", или молодой мѣсяцъ при дневномъ свѣтѣ! Но вотъ онъ спускается; всѣ радостно встрѣчаютъ его. Герцогиня Полиньякъ со своей компаніей-ждетъ его въ Булонскомъ лѣсу, несмотря на очень суровый зимній холодъ; на дворѣ 1-е декабря 1783 г. Все французское рыцарство, съ герцогомъ Шартрскимъ во главѣ, галопомъ несется на встрѣчу смѣльчаку {Lacretelle, XVIII вѣкъ, III, 258.}.
   Великолѣпное изобрѣтеніе, красиво поднимающееся къ небу безъ всякаго кормчаго! Оно -- эмблема многаго, и, между прочимъ, самаго нашего вѣка надежды, который точно такъ же величественно поднимется со своей удѣльной легкостью и упадетъ тамъ, гдѣ захочетъ судьба. Хорошо, если онъ, не взорвется, подобно шару Пилатра, чтобы спуститься еще болѣе трагически! Точно такъ же и люди на мыльныхъ, пузыряхъ поднимаются въ эмпиреи.
   Взгляните на доктора Месмера въ его обширныхъ магнетическихъ, залахъ. Въ своей длинной эпитрахили, возводя взоръ къ, небу, какъ бы въ общеніи съ божествомъ, онъ выступаетъ, внушая благоговѣніе, какъ, древній египетскій Гіерофантъ, перенесенный въ новый вѣкъ. Раздается сладкая музыка, едва нарушающая священную тишину. Вокругъ магнетическихъ тайнъ, представляющихся глазу просто въ видѣ наполненныхъ водою чановъ, сидятъ, затаивъ дыханіе, съ палочками въ рукахъ кружки модныхъ красавицъ, изображая каждымъ кружкомъ какъ бы живой страстоцвѣтъ, и ждутъ магнетическаго наитія и появленія новаго рая на землѣ. О, мужчины! О, женщины! Велика ваша изувѣрская вѣра! Мы видимъ здѣсь членовъ парламента: Дюпора, Бергасса, д'Эпремеиноо; здѣсь же и химикъ Бертолле, но посланный герцогомъ Шартрскимъ.
   Лишь бы не вмѣшалась Академія наукъ со своими Бальи, Франклинами, Лавуасье! Но она вмѣшалась. {Августъ 1781 г.} Месмеръ, набивъ карманы деньгами, можетъ удалиться. Пусть теперь онъ, молча, гуляетъ по берегу Боденскаго озера близъ стариннаго города Констанца, и предается размышленіямъ. Великая старая истина начинаетъ обнаруживаться и подъ самой странной новой одеждой (такъ какъ никакая одежда не можетъ скрыть ея), та истина, что человѣкъ -- удивительной созданіе, съ удивительной властью надъ себѣ подобными, и, въ цѣломъ, съ такой жизнью внутри себя и такимъ міромъ вокругъ, которыхъ побѣдоносный анализъ со своими физіологіями, нервными системами, физикой и метафизикой, никогда не сможетъ вполнѣ опредѣлить, а еще менѣе -- объяснить. Поэтому всегда, во всѣ времена будутъ, являться шарлатаны за полученіемъ своей доли.
   

ГЛАВА VII.
Общественный договоръ.

   При такой-то смѣнѣ странныхъ призматическихъ цвѣтовъ, когда пурпуръ за пурпуромъ одѣваютъ горизонтъ, эра надежды, разсвѣтая, стремится къ своему осуществленію. Но она еще остается вопросомъ. Да и какъ бы иначе, когда эра надежды, покоющаяся на всеобщей любви къ людямъ, на побѣдоносномъ анализѣ, на освобожденіи пороковъ отъ ихъ безобразія, опирается въ то же время на 25 милліонахъ темныхъ, дикихъ, голодныхъ и усталыхъ людей, взирающихъ на свой Ессе signum съ разстоянія въ 40 футовъ глубины?
   Если мы вѣрно читали писанное, то порокъ былъ, есть и будетъ во всѣ времена родоначальникомъ нищеты. Эта страна называется христіаннѣйшей, въ ней есть кресты и соборы, но главный жрецъ ея -- какой-нибудь Рошъ-Эймонъ, или кардиналъ ожерелья, Луи де Роганъ. Голосъ бѣдняка, въ теченіе многихъ вѣковъ, слышится въ ней нечленораздѣльно, то въ жакеріяхъ, то въ голодныхъ бунтахъ, какъ жалобное эхо безконечнаго стона; онъ не привлекаетъ вниманія земли, но его слышитъ небо. Тамъ, гдѣ милліоны живутъ въ нищетѣ, тысячи угнетены и несчастны,-- только отдѣльный единицы могутъ процвѣтать или, вѣрнѣе, разоряются послѣ другихъ. Промышленность, связанная по рукамъ и по ногамъ, какъ дичь, за которою охотятся и которою лакомятся могущественные охотники этого міра, кричитъ своимъ хорошо оплачиваемымъ покровителямъ и вождямъ не: -- "руководите мною", а наоборотъ "laissez faire", избавьте меня отъ вашего руководства! Да и какой рынокъ можетъ найти промышленность въ такой Франціи? Предложеніе и спросъ могутъ существовать только на двѣ категорій товаровъ: на самые грубые сорта земледѣльческихъ продуктовъ,-- такъ какъ и милліоны, вѣдь, хотятъ жить, и на тонкіе сорта предметовъ роскоши, для самыхъ разнообразныхъ вкусовъ, отъ оперныхъ арій до скаковыхъ лошадей и куртизанокъ, такъ какъ единицы хотятъ забавляться. Въ сущности такое положеніе всщей -- безуміе.

0x01 graphic

   Правда, у насъ есть побѣдоносный анализъ, чтобы исправить и передѣлать все это. Честь и слава побѣдоносному анализу! Однако, что же онъ сумѣлъ сдѣлать, кромѣ лавки и лабораторій? Онъ, главнымъ образомъ, разоблачалъ противорѣчія, уничтожалъ нелогичности. Сомнѣніе во всѣ времена было волшебникомъ только на половину. Оно вызываетъ духовъ, которыхъ не можетъ потомъ заставить исчезнуть. У насъ есть "безконечныя бездны пѣнящейся логики", въ которыхъ кружатся и исчезаютъ сначала слова, а потомъ и вещи. Замѣтьте, напримѣръ, что вѣчное теоретизированіе о человѣкѣ, о человѣческомъ духѣ, о философіи государства, о прогрессѣ, видовъ, составляющее теперь мыслительное содержаніе любой головы и считающееся основой надежды, въ сущности, есть предвѣстникъ отчаянія. Время и его глашатаи, разные Монтескье, Мабли и проч., открыли безчисленное множество вещей; а, кромѣ того, развѣ Жанъ-Жакъ не обнародовалъ свое новое Евангеліе общественнаго договора, въ которомъ онъ объясняетъ всю тайну управленія, и то, какъ оно договаривается и торгуется ко всеобщему удовлетворенію? Теорія управленія! Онѣ всегда были и будутъ во времена упадка. Нужно принимать ихъ только за то, что онѣ есть: это -- естественныя явленія, ступени въ процессахъ природы, которая ничего не дѣлаетъ напрасно. Какая теорія вѣрнѣе той, что всѣ онѣ, какъ бы ни были серьезны, съ какимъ бы трудомъ ни были выдуманы и выработаны,-- неполны, сомнительны и даже невѣрны, и должны быть таковыми по самой своей сущности? Зная, что эта вселенная есть то, чѣмъ она кажется, и чѣмъ хочетъ быть: нѣчто безконечное. Не пытаяся поглотить ее для логическаго перевариванія, будь доволенъ, если, поставивъ одинъ или два прочныхъ столба въ этомъ хаосѣ, ты помѣшаешь ему поглотить тебя. Тотъ фактъ, что новое, молодое поколѣніе измѣнило своему скептическому невѣрію, выражавшемуся вопросомъ "Чему я долженъ вѣрить?", для страстной вѣры въ евангеліе Жанъ-Жака составляетъ дальнѣйшія шагъ въ этомъ дѣлѣ и означаетъ многое.
   Да будетъ же благословенна также и надежда; всегда, съ давнихъ временъ существовали пророчества о золотыхъ вѣкахъ: о золотомъ вѣкѣ святости, напримѣръ; по замѣчательно, что никогда не было пророчества просто о вѣкѣ покоя и изобилія, и что такое пророчество появилось только въ новыя времена. О, друзья мои, не вѣрьте этимъ пророчествамъ о странѣ лѣни, счастья, благоволенія и порока, исцѣленнаго отъ своего безобразія! Человѣкъ -- не такое животное, которое бы заслуживало названія счастливаго; его аппетитъ къ сладкой птицѣ такъ громаденъ. Какъ найдетъ бѣдный человѣкъ въ этой безконечной, смутно угрожающей, обуревающей его вселенной,-- уже не говорю счастье, но просто возможность существовать, прочную почву, куда поставить ногу, если онъ не закалить себя для постоянныхъ усилія и терпѣнія? Горе ему, если въ его сердцѣ не живетъ благочестивой Вѣры, если слово Долгъ потеряло для него свой смыслъ. Что касается до слова сентиментализмъ, такого удобнаго, когда нужно проливать слезы надъ романами, или вообще, въ патетическихъ случаяхъ, то при всѣхъ другихъ обстоятельствахъ оно по истинѣ не годно ни къ чему. Здоровое сердце, сказавшее самому себѣ: "какъ я здорово!" впало уже въ самыя роковой видъ болѣзни. Развѣ сентиментальность не близнецъ лицемѣрія, если не вполнѣ тождественна съ нимъ? А развѣ лицемѣріе ее есть materia prima дьявола, изъ которой вытекаетъ всяческая ложь, глупость, гнусность, отъ которой не можетъ произойти ничего истиннаго. Потому что лицемѣріе само по себѣ есть дважды дистиллированная ложь, ложь въ квадратѣ.
   А если теперь въ него впадаетъ цѣлая нація? Въ такомъ случаѣ, я утверждаю, что она неизбѣжно выйдетъ изъ такого положенія. Жизнь не есть хитро придyманный обманъ, или самообманъ; то, что ты живешь, что у тебя есть желаніе и потребность, все это великая истина; а эти желанія и потребности не могутъ существовать и удовлетворяться иллюзіями, они удовлетворяются только фактами. А къ факту, повѣрьте, мы возвратимся къ такому факту, благословенному, или проклятому, которыя допускается степенью нашей мудрости. Самыя низкія, наименѣе похвальныя изъ извѣстныхъ фактовъ, вызываемыхъ потребностями нуждающагося человѣчества, это примитивныя фактъ каннибализма: "я могу пожрать тебя". Что, если мы (съ нашими усовершенствованными методами) возвращаемся именно къ этому примитивному факту и снова начнемъ съ него?
   

ГЛАВА VIII.
Печатная бумага.

   Теорія совершенствованія можетъ гласить, что ей угодно, но въ такой практической странѣ, какъ Франція, не можетъ быть недостатка въ недовольныхъ. Ваша обѣщанная реформа такъ необходима и, однако, она не приходить; кто начнетъ ее -- съ самого себя? Недовольство тѣмъ, что вокругъ насъ, и еще больше тѣмъ, что надъ нами, идетъ, наростая, постоянно ища новыхъ исходовъ. Намъ нѣтъ надобности говорить ни объ уличныхъ пѣсняхъ, ни объ эпиграммахъ, съ давнихъ поръ умѣрявшихъ тетъ деспотизма. Мы не говоримъ и о рукописныхъ газетахъ (Nouvelles а la main). Башомонъ и его поденщики и изслѣдователи могутъ закончить свои "тридцать томовъ подслушиванія у дверей", и прекратить это ремесло; потому что, если не существуетъ свободы печати, то существуетъ распущенность печати. Памфлеты могутъ тайкомъ продаваться и читаться въ Парижѣ, хотя бы даже на нихъ стояло: "Напечатано въ Пекинѣ". За эти годы у насъ есть "Courrier de l'Europe", регулярно издаваемый въ Лондонѣ нѣкіимъ де Морандъ, котораго еще не пожрала гильотина. Тамъ же нашелъ возможность выпустить въ свѣтъ свои хриплыя жалобы и "Разоблаченную Бастилію" ("Bastille devoilee") нелегальный и еще не гильотинированный Лингетъ, для котораго его отечество сдѣлалось слишкомъ жаркимъ и котораго выгнали братья адвокаты. И болтливый аббатъ Рейналь, наконецъ, достигаетъ таки желаемаго: его философская Исторія (составленная, какъ говорятъ, всею лжефилософіей, хотя подъ именемъ и во славу одного только аббата) со всѣми ея "сальностями", запутанными и громкими рѣчами, сожжена обыкновеннымъ палачомъ, а самъ онъ отправляется путешествовать, выставляя себя мученикомъ. Его книга была издана въ 1781 году и, кажется, была послѣднимъ, заслуживающимъ вниманія сочиненіемъ, на долю котораго выпало такое огненное блаженство, такъ какъ палачъ замѣтилъ, что это ни къ чему не ведетъ.
   Съ другой стороны, какіе признаки встрѣчаются всюду, гдѣ можно бросить взглядъ въ домашнюю жизнь: въ судахъ, съ ихъ денежными и бракоразводными процессами! Парламенты Безансона и Э во всеуслышаніе для всей Франціи оглашаются исторіями любви и судьбы молодого Мирабо, который, подъ опекой "друга людей", "въ теченіе двадцати лѣтъ учился противустоять деспотизму", людей, да, увы! и боговъ также, то въ государственныхъ тюрьмахъ, то въ, пѣхотныхъ полкахъ, то въ голландскихъ мансардахъ и въ другихъ обстановкахъ. Итакъ, подъ розовымъ флеромъ всеобщаго благоволенія и возвращенія Astraea Redux, "святилище" семьи часто представляетъ печальную пустоту, или мрачный, переполненный ссорами адъ на землѣ! Старый "другъ людей" такъ же ведетъ бракоразводный процессъ, и по временамъ "вся его семья, за исключеніемъ одного" сидитъ подъ замкомъ. Онъ много писалъ о реформахъ и объ освобождены міра, а для одного только собственнаго употребленія ему понадобилось шестьдесятъ lettres de cachet. Впрочемъ, онъ человѣкъ дальновидный, обладаетъ рѣшимостью и даже мужественною вѣрностью принципамъ; но все это перемѣшано съ такими внутренними и внѣшними элементами, что нерѣдко онъ не можетъ управлять собой и почти теряетъ разсудокъ; его хорошія качества перемѣшаны съ жадностью, съ хищничествомъ качествами, прямо противоположными нѣжнымъ сердечнымъ чувствамъ! Безумцы вы, ожидающіе цвѣтущаго вѣка любви и изобилія, ручьевъ, текущихъ виномъ, и вѣтровъ, звучащихъ музыкой, тогда какъ корни и основа вашего существованія погружены въ грязь чувственности, и эта грязь становится все глубже и глубже; скоро у нея не будетъ дна, какъ у бездны!

0x01 graphic

   Взгляните только на это неизъяснимое дѣло съ брилліантовымъ ожерельемъ. Здѣсь и носитель красной камилавки, кардиналъ де Роганъ, и висѣльникъ, Бальзамо Каліостро, и модистка, г-жа Ламоттъ, "довольно пикантной наружности" и высочайшіе сановники церкви вальсируютъ въ вальпургіевой пляскѣ со лжепророками, отрѣзывателями кошельковъ и съ публичными женщинами; здѣсь раскрытъ весь невидимый міръ сатаны, и его непрестанная работа совершается при дневномъ свѣтѣ, и дымъ этой работы поднимается къ небу. Тронъ былъ приведенъ къ скандальному столкновенію съ исправительнымъ домомъ. Цѣлые десять мѣсяцевъ удивленная Европа оглашается этой тайной и видитъ ложь, разоблачающуюся въ ложь; развращеніе высшихъ и низшихъ, жадность, легковѣріе, глупость; силенъ только голодъ. Плачь, прекрасная королева, твоими первыми слезами безпримѣснаго горя! Твое прекрасное имя затемнено нечистымъ дыханіемъ, затемнѣно непоправимо, до конца твоей жизни. Никогда больше небудутъ любить и жалѣть тебя живыя сердца, пока не родится новое поколѣніе, а твое собственное сердце будетъ уже покоиться холоднымъ сномъ могилы, излеченное отъ всѣхъ огорченій.-- Эпиграммы становятся уже не острыми и горькими, а жестокими, непередаваемыми. Уже 31 мая 1776 года, при выходѣ изъ Бастиліи этого жалкаго милостыннаго священника, кардинала Рогана, толпа привѣтствуетъ его криками; онъ не любимъ и не достоинъ любви, но дворъ и королева -- его враги, поэтому его значеніе поднялось {Fils adoptif, Mémoires de Mirabeau, IV, 3, 25. См. Карлейль, Biographical essays, § Diamond Necklace, § Count Cagliostro.}. Какъ потускнѣла наша свѣтлая эра надежды! Все небо потемнѣло отъ предвѣстниковъ урагана и землетрясенія! Это -- осужденный міръ. Исчезло все "повиновеніе, дѣлавшее людей свободными"; почти исчезло и повиновеніе, "дѣлавшее ихъ рабами", по крайней мѣрѣ, рабами другъ друга. Теперь они -- только рабы собственныхъ похотей, и останутся ими. Они -- рабы грѣха, и, неизбѣжно, рабы скорби.

0x01 graphic

   Взгляните на всю эту разлагающуюся массу чувственности и лжи, вокругъ которой такъ глупо играетъ слабый свѣтъ сентиментальности, который самъ по себѣ -- только испорченная фосфоресценція; надъ всѣмъ этимъ, какъ кіотъ со скрижалями завѣта, возвышается сѣрая висѣлица "въ 40 футовъ вышины", которая сама уже почти сгнила. Прибавьте къ этому, что французская нація больше всѣхъ другихъ отличается возбуждаемостью, со всѣми хорошими и гибельными сторонами, свойственными такому характеру. Слѣдовало опасаться возмущенія, взрыва неизмѣримыхъ размѣровъ. Честерфильдтъ писалъ: "Здѣсь налицо всѣ симптомы, которые я когда либо встрѣчалъ въ исторіи".
   Итакъ, мы скажемъ: Горе лжефилософіи, уничтожившей религію и говорившей, что сдѣлать это, значить -- "ecraser l'infàme" {Раздавить постыднаго.}. А въ особенности горе тѣмъ, кто сдѣлалъ изъ святого -- постыдное, такое, что можетъ быть раздавлено! Горе всѣмъ людямъ, живущимъ въ такое время мірового ужаса и мирового уничтоженія! Нѣтъ, возражаютъ придворные, это -- вина Тюрго, "въ этомъ виноватъ Неккеръ со своими безумными нововведеніями; виновато отсутствіе этикета у королевы; это вина его, ея, вотъ этого. Друзья! Это -- вина каждаго негодяя, который жилъ и шарлатански увѣрялъ, что онъ что-то дѣлаетъ, а на самомъ дѣлѣ только ѣлъ и дѣлалъ зло; это -- вина всѣхъ шарлатановъ, во всѣхъ областяхъ жизни, начиная съ чистильщика сапогъ и кончая могущественнымъ сеньоромъ,; это -- вина всѣхъ обманщиковъ со временъ Карла Великаго и раньше; каждый виноватъ въ разной степени. Все это скопилось въ теченіе тысячелѣтій (такъ какъ, будьте увѣрены, никакая ложь не погибаетъ безслѣдно, всякая оставляетъ сѣмя, дающее ростокъ), а теперь насталъ день расплаты. И сурово будетъ рѣшеніе, произнесенное гнѣвомъ, накопленнымъ для этого дня! О, братъ мой! Не будь же и ты обманщикомъ! Умри лучше, если хочешь послѣдовать моему совѣту; умираютъ только разъ и ты расплатишься навсегда. Это ремесло проклято и несетъ съ собою проклятіе на долгіе, долгіе годы; и послѣ того, какъ ты умрешь, и плата, которую ты получалъ за него, будетъ давно растрачена, проклятіе все еще будетъ тяготѣть надъ тобою; древніе мудрецы говорили, что оно будетъ часто преслѣдовать человѣка цѣлую вѣчность, точно вписанное въ долговую книгу Бога.
   Отсрочка надежды отзывается болью въ сердцѣ. А между тѣмъ, мы, вѣдь, сказали, что надежда только отсрочена, а не уничтожена; она -- не уничтожаема. Замѣчательно и трогательно, что эта самая надежда свѣтитъ французской націи во всѣхъ ея суровыхъ судьбах]. И мы находимъ постоянно надежду свѣтящей то кроткимъ призывомъ, то гнѣвомъ и угрозой; она свѣтилась, какъ кроткій небесный свѣтъ; она свѣтится теперь, какъ красное зарево пожара; она еще блеститъ, какъ сѣрно-голубое пламя въ самыя темныя времена террора, и не угасаешь вполнѣ, такъ какъ самое отчаяніе есть родъ надежды. Такимъ образомъ, наша эра еще можетъ быть названа эрой надежды, хотя и въ самомъ печальномъ смыслѣ,-- въ гакомъ, когда, кромѣ надежды, не остается ничего.
   Но если кто нибудь хочетъ знать въ общихъ чертахъ, что за ящикъ Пандоры предстоитъ еще открыть, то онъ долженъ обратиться къ тому, что по самой природѣ своей есть симптомъ изъ симптомовъ: къ пережившей эту эпоху литературѣ. Едва сказалъ свое слово аббатъ Рейналь своимъ напыщеннымъ слогомъ, приправленнымъ сальностями, а спѣшащее впередъ поколѣніе даетъ отвѣтъ уже на другое. Взгляните на "Женитьбу Фигаро", сочиненіе Бомарше, которая теперь (въ 1784 г.) послѣ" многихъ затрудненій появилась на сценѣ и переживаешь "сто ночей", вызывая всеобщее восхищеніе. Читатель нашихъ дней способенъ скорѣе удивиться, не понимая, какою заслугой, или внутренней силой, обусловливался такой успѣхъ"; но тѣмъ яснѣе поймешь онъ, что эта піеса затрагивала какое нибудь зудящее мѣсто своего времени, что она высказывала то, что всѣ чувствовали и страстно желали высказать. Въ этомъ "Figaro"-- мало содержанія; мелкія, натянутыя интриги; мелкія, натянутый чувства и сарказмы; въ общемъ сухая и бѣдная вещь, но которая ловко вращается въ сумасшедшемъ мірѣ" и съ тонкимъ чутьемъ заставляетъ каждаго видѣть въ ней самого себя, свое положеніе, свои дѣйствія; видѣть такъ ясно, какъ если бы ему прямо на это намекали; въ этомъ весь ея великій секретъ. И пьеса идетъ сто вечеровъ, и вся Франція ходить смотрѣть ее, смѣяться и апплодировать. Когда цирюльникъ, въ монологѣ, спрашиваешь: "Что сдѣлали вы, сеньоръ, чтобы добыть все это?" и находитъ только одинъ отвѣтъ: "Вы дали себѣ трудъ родиться", то никто не можетъ удержаться отъ смѣха, и веселое дворянство, преданное англоманіи и лошадинымъ скачкамъ, хохочетъ громче всѣхъ. Развѣ въ маленькихъ книгахъ можетъ заключаться большая опасность? спрашиваешь господинъ Каронъ, и воображаешь, что эта жидкая эпиграмма можетъ быть чѣмъ то вродѣ аргумента. Бомарше, завоеватель золотаго руна посредствомъ гигантской контрабанды, приручитель адскихъ псовъ въ парламентѣ Мопу, и, наконецъ, увѣнчанный Орфей французскаго театра, достигъ вершины и соединяетъ въ себѣ аттрибуты нѣсколькихъ полубоговъ. Мы встрѣтимъ его еще разъ во время его упадка.
   Еще знаменательнѣе двѣ книги, вышедшія наканунѣ самого вѣчнопамятнаго взрыва и жадно читавшіяся цѣлымъ свѣтомъ: "Павелъ и Виргинія" Сенъ-Пьера и "Кавалеръ Фобласъ" -- Луве. Книги эти заслуживаютъ быть отмѣченными; ихъ можно разсматривать, какъ послѣднее слово старой феодальной Франціи. Въ первой какъ будто слышится мелодическая жалоба умирающаго міра: повсюду здоровая природа въ неравной борьбѣ съ больнымъ, предательскимъ искусствомъ; природа не можетъ укрыться отъ него въ самой скромной хижинѣ, на самомъ далекомъ островѣ океана. Разрушеніе и смерть должны поразить возлюбленную, и, что всего знаменательнѣе, смерть -- и здѣсь -- не по необходимости, а изъ-за этикета. Что за міръ похотливаго разложенія проявляется подъ этимъ высочайшимъ цѣломудріемъ! Однако, въ общемъ нашъ добрый Сенъ-Пьеръ -- музыкантъ, поэтиченъ, хотя въ высшей степени болѣзненъ; мы назовемъ эту книгу лебединою пѣснью старой умирающей Франціи.
   Что касается до Луве, то въ его книгѣ никто не найдетъ гармоній. Въ самомъ дѣлѣ, если этотъ несчастный Фобласъ есть предсмертное слово, то это -- слово, произнесенное подъ висѣлицею нераскаяннымъ преступникомъ. Эта книга -- клоака, неглубокая, даже и какъ клоакі^! Какая "картина французскаго общества!" Собственно говоря картина, не отражающая ничего, кромѣ того мозга, который создалъ ее и выдалъ за нѣчто, вродѣ картины. И однако, она -- симптомъ многаго, и прежде всего -того міра, который могъ питать себя ею.

0x01 graphic

   

КНИГА III. Парижскій парламентъ.

ГЛАВА I.
Протестованные векселя.

   Въ то время, какъ несказанный хаосъ бушуетъ внутри, и черезъ множество трещинъ сѣрный дымъ выходитъ на поверхность, представляется допросъ: черезъ какую трещину, черезъ какой изъ старыхъ кратеровъ и трубъ произойдетъ главное изверженіе? Или оно сразу откроетъ для себя новый кратеръ? Въ каждомъ обществѣ есть такія трубы, такія учрежденія, которыя могутъ служить для этого. Даже Константинополь не лишенъ предохранительныхъ клапановъ; тамъ недовольство находитъ себѣ выходъ въ настоящемъ огнѣ: но числу ночныхъ пожаровъ или повѣшенныхъ булочниковъ правящая власть можетъ читать знаменія времени и, сообразно этому, измѣнять свою тактику.
   Можно несомнѣнно предсказать, что французское изверженіе сначала перепробуетъ всѣ старыя предохранительный учрежденія; потому что черезъ каждое изъ нихъ есть, или, по крайней мѣрѣ, было сообщеніе съ внутренней глубиной; поэтому они и считаются національными учрежденіями. Если даже они стали учрежденіями личными и, такъ сказать, отклонились отъ своего первоначальнаго назначенія, тѣмъ не менѣе, препятствіе должно быть здѣсь все-таки меньше, чѣмъ гдѣ-либо. Черезъ какія же изъ нихъ произойдетъ изверженіе? Наблюдатель можетъ это самъ угадать: черезъ судебные парламенты и, прежде всего, черезъ Парижскій парламентъ.
   Какъ бы ни были люди обременены почестями, они все-таки не могутъ оставаться недоступными вѣяніямъ своего времени, въ особенности, если эти люди ведутъ дѣловую жизнь и при всякомъ движеніи, сдѣланномъ хотя бы и съ судейскаго кресла, приходятъ въ столкновеніе съ дѣйствительной жизнью. Можетъ ли являться другомъ обскуратизма на философскихъ вечерахъ и въ изящныхъ салонахъ совѣтникъ парламента, или самъ президентъ его, купившій свое мѣсто за наличныя деньги для того, чтобы ближніе смотрѣли на него снизу вверхъ? Между судейскими тогами Парижа найдется не одинъ Малербъ, взявшій себѣ за правило совѣсть и общественное благо, не одна горячая голова, вродѣ д'Эпремениля, въ смутныхъ мысляхъ котораго громкая репутація Брута представляется славной; а разные Лепелетье и Ламуаньоны обладаютъ титуломъ и богатствомъ: и все-таки при дворѣ ихъ называютъ только: "судейскимъ дворянствомъ". А Дюпоры со своими глубокомысленными проектами, Фрето, Сабатье, съ необузданнымъ языкомъ,-- всѣ они болѣе или менѣе вскормлены молокомъ "Общественнаго договора". Да развѣ для всей корпораціи эта патріотическая оппозиція не является борьбой за собственную жизнь? Возстань же, Парижскій парламентъ, возобнови долгую борьбу! Парламентъ Мопу былъ разогнанъ съ позоромъ: но теперь тебѣ нечего бояться Людовика XIV съ хлопающимъ хлыстомъ и съ олимпійскими взорами; теперь нѣтъ больше ни Ришелье, ни Бастиліи,-- и вся нація за тобою. Ты самъ (о, небо!) можешь сдѣлаться политическою властью, и сотрясаніе твоихъ париковъ изъ лошадиныхъ волосъ можетъ сотрясать монархій и династіи, какъ сотрясеніе кудрей Юпитера, уснащенныхъ амврозіей.
   Къ концу 1781 г. легкомысленный старикъ Морена застылъ въ объятіяхъ смерти. "Никогда болѣе,-- говоритъ добродушный Людовикъ -- не услышу я его шаговъ надъ потолкомъ моей комнаты!" Кончены его легкія шутки и повороты по вѣтру! Нельзя больше прикрывать надоѣдливую дѣйствительность веселой шуткой и ловко отодвигать на завтра зло сегодняшняго дня. Завтра уже настало! И теперь среди скучныхъ фактовъ засѣдаетъ, какъ пунктуальный писецъ (которымъ онъ и былъ раньше) только солидный, флегматичный Вереннъ, признавая то, чего нельзя отрицать, и предоставляя помощи являться, откуда ей вздумается. Отъ него самого нечего ждать ея: онъ можетъ дать только свойственное писцу "отправленіе дѣлъ" по рутинѣ. Бѣдный король, который сталъ старше, но едва ли опытнѣе, долженъ теперь со всей своей наличной неспособностью управлять самъ. Развѣ только королева окажетъ ему помощь. Блестящая королева съ ясными взорами и быстрыми порывами,-- свѣтлыми и даже благородными, но слишкомъ поверхностными, слишкомъ легкомысленными для такого дѣла! Но задача состоитъ въ томъ, чтобы управлять Франціей, а теперь стало трудно управлять даже Oeil de Boeuf'омъ, такъ какъ, не только несчастный народъ кричитъ, но еще слышнѣе кричитъ обобранный дворъ. Для придворныхъ остается непонятнымъ: какимъ образомъ, въ такой богатой Франціи, рогъ изобилія могъ изсякнуть; развѣ богатства не текутъ изъ него постоянно? Тѣмъ не менѣе, Неккеръ, -- этотъ бережливый педантъ-финансистъ со своими сбереженными доходами, "уничтожилъ болѣе 600 придворныхъ должностей", прежде чѣмъ дворъ успѣлъ устранить его. А потомъ военный педантъ Сенъ-Жерменъ, со своими прусскими маневрами и прусскими понятіями, что заслуги, а не гербъ, должны рѣшать повышеніе, возбудилъ противъ себя все военное сословіе; мушкетеры и многое другое были уничтожены; такъ какъ и онъ тоже былъ однимъ изъ разрушителей и, перемѣшивая и перемѣщая, сдѣлалъ много зла Oeil de Boeuf'у. Посыпались жалобы, появились нужда и заботы. Oeil de Boeuf совершенно измѣнился. Безанвиль говорить, что уже въ эти годы (1781) при дворѣ царила такая меланхолія (такая tristesse) сравнительно съ прошлыми годами, что видъ его приводилъ въ полное уныніе.
   Неудивительно, что Oeil de Boeuf испытываетъ меланхолію, когда, вы уничтожили его должность. Ни одной должности нельзя уничтожить, не облегчивъ чьего нибудь кошелька и не отяготивъ нѣсколькихъ сердецъ; вѣдь, люди, занимающіе эти должности, даютъ занятіе рабочимъ классамъ, ремесленникамъ обоего пола, изготовляющимъ кружева, духи, вообще предметы удовольствія и все, что служить къ удовольствію. Жалкая экономія, которой 25 милліоновъ даже и не почувствуютъ! Однако все продолжаетъ идти такимъ образомъ, и конца еще не видно. Пройдетъ еще нѣсколько лѣтъ, и будутъ уничтожены волчьи и медвѣжьи своры, соколиная охота; должности будутъ отпадать, какъ осенніе листья. Герцогъ де-Полиньякъ доказываетъ, зажимая уста министерской логикѣ, что должность его не можетъ быть уничтожена, а потомъ, галантно обращаясь къ королевѣ, подаетъ ей свою отставку, такъ какъ ея величество желаетъ этого. Герцогъ де-Куаньи проявляетъ меньше рыцарскаго духа, но не съ большимъ успѣхомъ: "Мы дошли до настоящей ссоры, Куаньи и я,-- сказалъ король Людовикъ,-- но если бы даже онъ ударилъ меня, я не могъ бы порицать его" {Besenval, III, 255--58.}. Относительно такихъ дѣлъ можетъ быть только одно мнѣніе. Баронъ Безанваль, съ искренностью, отличающей независимаго человѣка, прямо увѣряетъ ея величество, что это ужасно (affreux): "ложась спать, вы не увѣрены, что не встанете завтра бѣднякомъ; въ Турціи -- не хуже". Это, дѣйствительно собачья жизнь.
   Удивительна эта постоянная нужда королевской казны! И однако, это фактъ безспорный, хотя и кажется невѣроятнымъ. Это печальная истина, камень преткновенія, о который спотыкаются одинъ за другимъ всѣ министры, -- и падаютъ. За недостаткомъ ли финансоваго генія, или вслѣдствіе какого нибудь другого недостатка, налицо оказывается ощутительнѣйшая разница между приходами и расходами, а дефицитъ въ доходахъ необходимо "заполнять" (combler), иначе онъ поглотитъ васъ. Это -- суровая задача, и, повидимому, такая же безнадежная, какъ квадратура круга. Контролеръ Жоли-де-Флери, замѣнившій Неккера, ничего не могъ съ этимъ подѣлать; онъ могъ только предлагать займы, покрытіе которыхъ запаздывало, и вводить новые налоги, приносившіе мало денегъ и много криковъ и недовольства. Столь же мало -- если еще не меньше -- могъ сдѣлать и контролеръ д'Ормессонъ. Если Жоли продержался дольше года съ днемъ, то д'Ормессонъ оставался у власти всего нѣсколько мѣсяцевъ, до тѣхъ поръ, пока король не купилъ Рамбулье, не спросивъ его совѣта. Д'Ормессонъ принялъ это за указаніе удалиться. Такимъ образомъ къ концу 1783 года дѣла угрожаютъ дойти до полной остановки. Вся человѣческая изобрѣтательность кажется безсильной. Тщетно боролись съ дефицитомъ новоучрежденный "Совѣтъ финансовъ", управители финансовъ, генеральный контролеръ финансовъ,-- къ несчастью, контролировать нечего: финансовъ нѣтъ. Роковой параличъ останавливаетъ общественное движеніе, облака затемнѣнія и ослѣпленія обволакиваютъ насъ; ужъ не летимъ ли мы, наконецъ, въ страшную бездну національнаго банкротства?
   Банкротство налицо -- великое банкротство: это бездонная пропасть, куда падаютъ, и гдѣ исчезаютъ всѣ неправды, и общественный, и частныя; онѣ съ перваго же появленія на свѣтъ были осуждены на исчезновеніе, такъ какъ природа есть истина, а не ложь. Вы не можете ни произнести, ни сдѣлать ни одной лжи, которая не возвратилась бы къ вамъ послѣ болѣе или менѣе долгаго обращенія, какъ вексель, выданный на дѣйствительную природу и представленный ко взысканію, съ отвѣтомъ: No effects -- недѣйствителенъ. Жаль только, что ложь часто такъ долго остается въ обращеніи, что настоящій подделыватель векселя рѣдко несетъ на себѣ окончательную расплату. Ложь и тяжесть зла передаются, переносятся со спины на спину, отъ одного сословія къ другому, и останавливаются, наконецъ, на самомъ низшемъ нѣмомъ классѣ, который и киркой, и заступомъ, и больнымъ сердцемъ, и пустымъ кошелькомъ, постоянно приходитъ въ соприкосновеніе съ дѣйствительностью и не можетъ передавать обманъ далѣе.
   Однако, посмотрите, какъ, по закону уравненія, ложь съ ея тяжестью (въ этомъ запутанномъ жизненномъ водоворотѣ), съ одной стороны, спускается все ниже и ниже, а съ другой, причиненное ею зло поднимается все выше и выше. Въ результатѣ, послѣ долгаго страданія и полуголода этихъ двадцати милліоновъ, между герцогомъ де-Куаньи и его величествомъ происходитъ "настоящая ссора". Таковъ законъ справедливой Природы, послѣ долгихъ промежутковъ времени приводящей вещи къ точкѣ ихъ отправленія, хотя бы путемъ банкротства.
   Однако, сколько времени можетъ существовать почти всякая неправда, если у нея есть волшебный кошелекъ въ карманѣ! Ваше общество, вашъ семейный очагъ, все ваше, матеріальное или духовное устройство лживо, несправедливо, оскорбительно для глазъ Божіихъ и человѣческихъ. И, тѣмъ не менѣе, очагъ тепелъ, кладовая полна, и безчисленные привратники неба готовы окружить ихъ съ чувствомъ прирожденной вѣрности, и доказывать и памфлетами, и мушкетами, что все это-истина, если не безпримѣсная (неземная, невозможная) истина, то даже нѣчто лучшее: умеренная истина (какъ вѣтеръ для стриженыхъ овецъ) и дѣйствующая хорошо. Но, какъ все измѣняется, если кладовая и кошелекъ пустуютъ! Если вашъ образъ жизни такъ правдивъ, такъ согласенъ съ путями Природы, то, скажите, ради Бога, какимъ же образомъ Природа, съ ея безконечной благостью, допустила появленіе у васъ голода? Каждому мужчинѣ, каждой женщинѣ, каждому ребенку неоспоримо ясно, что вашъ образъ жизни былъ лживъ. Честь и слава банкротству, которое, въ общемъ, всегда справедливо, хотя и жестоко въ подробностяхъ! Оно безостановочно подкапывается подъ всякую ложь. Пусть ложь возвысится до неба и покроетъ цѣлый свѣтъ, и все-таки настанетъ день, когда банкротство разрушить ее и освободить насъ отъ нея.
   

ГЛАВА II.
Контролеръ Калоннъ.

   Въ подобныхъ обстоятельствахъ, среди печали, пріостановки дѣлъ и болѣзненной слабости, когда раздраженному двору казалось, что финансовый геній отлетѣлъ отъ людей, ничье появленіе не могло быть болѣе желаннымъ, чѣмъ появленіе де Калонна. Калоннъ -- человѣкъ безспорно геніальный, даже и въ финансовомъ отношеніи болѣе или менѣе; онъ опытенъ и въ управленій финансами, и въ управленій парламентами, такъ какъ былъ интендантомъ въ Мецѣ и Лиллѣ, и королевскимъ прокуроромъ въ Дуэ. Это человѣкъ съ вѣсомъ, имѣющій связи съ денежными классами; человѣкъ съ незапятнаннымъ именемъ, если не считать одного грѣшка (показанія письма одного кліента) съ устарѣвшимъ и уже почти забытымъ дѣломъ д`Эгильонъ Лашалоте. У Калонна есть родные съ полнымъ кошелькомъ, который они туго набили на биржѣ. Наши Фулонъ и Бертье ведутъ для него сложныя интриги; старый Фулонъ, которому теперь больше нечѣмъ заниматься, кромѣ интригъ, извѣстенъ, какъ мошенникъ, но страшно богатъ; онъ былъ писцомъ въ коммиссаріатѣ, а теперь, говорятъ, можетъ питать надежду сдѣлаться при удачѣ министромъ.
   Вотъ какія у Калонна поддержки и зацѣпки; да, кромѣ того, какими качествами онъ обладаетъ! Надежда сіяетъ у него на лицѣ, языкъ его одаренъ силою убѣдительности; у него находятся средства противъ всевозможныхъ затрудненій, и онъ можетъ заставить дѣла идти, какъ по маслу. Съ 3-го ноября 1783 г. Oeil de Boeuf не нарадуется на своего новаго генеральнаго контролера. Однако, и Колонну предстоять испытанія, и онъ, какъ Тюрго и Неккеръ, своимъ способомъ подвинетъ впередъ разрѣшеніе задачи и, проливъ лучъ свѣта на нашу свинцово-сѣрую эру надежды, приведетъ ее, наконецъ, къ выполненію.
   Какъ бы то ни было, а радость Oeil do Boeuf'а велика. Бережливость улетѣла изъ королевскихъ жилищъ; Безанваль можетъ идти спать со спокойной увѣренностью, что проснется неограбленнымъ. Смѣющееся изобиліе вернулось, какъ по магическому слову, и проливаетъ довольство изъ своего снова наполненнаго рога. А какая мягкость манеръ! Сладкая улыбка не сходитъ съ лица нашего контролера; онъ выслушиваетъ всѣхъ съ видомъ участія и даже предупредительности; объясняетъ каждому его собственное желаніе и исполняетъ его, или, по крайней мѣрѣ, даетъ обѣщаніе исполнить. "Я боюсь, что это создастъ затрудненія", сказала ея величество. "Мадамъ, -- отвѣчаетъ контролеръ -- если это только трудно, то это уже сдѣлано; если же это невозможно, то будетъ сдѣлано."
   Кромѣ того, это такой "податливый" человѣкъ. Никто съ большей охотой не принимаетъ участія въ вихрѣ свѣтскихъ удовольствій; наблюдая его, можно спросить себя: когда же онъ работаетъ? Однако, мы уже видѣли, что работа его никогда не запаздываетъ, и плодомъ ея являются прежде всего наличныя деньги. Кажется, все дается этому человѣку невѣроятно легко: дѣйствія, рѣчи, мысли: философская глубина ихъ брызжетъ изъ него въ видѣ остроумія и блестящей веселости, и все это облекается такою мягкой убѣдительностью; на вечерахъ ея величества онъ, несущій на своихъ плечахъ бремя цѣлаго міра, восхищаетъ и мужчинъ, и женщинъ. Какимъ волшебствомъ дѣлаетъ онъ всѣ эти чудеса? Единственнымъ настоящимъ: волшебствомъ генія. Его называютъ просто "министромъ"; и въ самомъ дѣлѣ, развѣ былъ когда нибудь другой такой? Онъ превращаетъ кривизну въ прямоту, изрытыя мѣста -- въ ровныя. Oeil de Boeuf теперь залитъ солнечнымъ свѣтомъ, не поддающимся описанію.
   Нѣтъ, серьезно, не позволяйте никому говорить, что у Калонна нѣтъ генія,-- генія убѣдительности, по крайней мѣрѣ, для заключенія займовъ. Ловко и разсчетливо орудуя секретными фондами, онъ поддерживаетъ биржу въ цвѣтущемъ состояніи, такъ что займы одинъ за другимъ пополняются немедленно. Повидимому "компетентные счетчики" подсчитали, что онъ тратитъ на экстренные расходы до милліона ежедневно {Besenvall, III, 216.}, что составляетъ около пятидесяти тысячъ фунтовъ стерлинговъ; но, вѣдь, этой цѣной покупается нѣчто чрезвычайно важное: міръ и благоденствіе въ настоящемъ. Лжефилософія ворчитъ и каркаетъ; она раскупаетъ, какъ мы уже сказали, 80.000 экземпляровъ новой книги Неккера; но несравненный Калоннъ, котораго въ аппартаментахъ его величества окружаетъ блестящая свита герцоговъ и герцогинь и просто веселыхъ и восхищенныхъ лицъ, можетъ спокойно предоставить лжефилософіи свободу каркать.
   Однако, несчастье въ томъ, что такое положеніе не можетъ продолжаться! Дефицитъ не покрывается ни расточительностью, ни займами, такъ же, какъ пожары не заливаются масломъ, а только ослабляются временно. Самъ Несравненный, будучи не лишенъ проницательности, все время смутно сознавалъ, а по временамъ и видѣлъ ясно, что его образъ дѣйствій временнаго свойства и съ каждымъ днемъ становится все труднѣе, и что въ ближайшемъ будущемъ предстоять неисчислимыя перемѣны. Помимо финансоваго дефицита, міръ теперь въ совершенно новомъ расположеніи духа; все срывается со старыхъ основъ и стремится къ новымъ путямъ и сочетаніямъ. Перемѣна замѣчается въ каждомъ карликѣ-жокеѣ, въ каждой остриженной a la Brutus головѣ, въ каждомъ скачущемъ, стоя на стременахъ, наѣздникѣ-англоманѣ.. Ну, такъ что-же? Сегодняшній день, во всякомъ случаѣ, проходить пріятно; а что касается до завтрашняго, если онъ настанетъ, то посмотримъ. Разъ поднявшись до милостей Oeil de Boeuf'а, короля, королевы, биржи, и насколько возможно, всего свѣта, благодаря своей щедрости, дару убѣжденія и волшебству генія, несравненный контролеръ можетъ разсчитывать, не меньше всякаго другаго, пережить неизбѣжное; только еще неизвѣстно, какимъ средствомъ.
   Какъ бы то ни было, а за эти три чудесные года извороты накоплялись одинъ на другомъ и теперь ихъ накопилось такое множество, что столбъ началъ опасно колебаться. А чудо свѣта, брилліантовое ожерелье, явно довело его шаткость до послѣдняго предѣла. Въ этомъ направленіи геній ничего больше не можетъ сдѣлать; нужно идти впередъ, все равно, высоко или не высоко мы поднялись. Едва, бѣдный Ротанъ, кардиналъ ожерелья, успѣлъ невредимо удалиться въ горы Оверна, едва г-жа де Ламоттъ (не невредимо) очутилась въ Сальпетріерѣ, и это печальное дѣло замолкло, какъ нашъ пылкій контролеръ снова началъ дивить міръ. Онъ предложилъ средство, неслыханное за послѣдніе сто шестьдесятъ лѣтъ, и убѣдилъ принять его (потому что его дерзость, самоувѣренность и краснорѣчіе неотразимы); это средство -- созваніе нотаблей.
   Пусть почетный лица, дѣйствителыіые или фиктивные правители областей, съѣдутся въ Парижъ со всѣхъ концовъ Франціи; пусть имъ будетъ въ убѣдительной формѣ представленъ вѣрный докладъ относительно патріотическихъ плановъ его величества и несчастныхъ матеріальныхъ препятствій къ осуществленію ихъ; и затѣмъ пусть будетъ поставлень вопросъ: что намъ дѣлать? Конечно, принять мѣры для спасенія; тѣ мѣры, которыя укажетъ волшебная сила генія; а разъ они будутъ освящены нотаблями, то всѣ парламенты и весь свѣтъ должны будутъ, охотно или нѣтъ, подчиниться имъ.
   

ГЛАВА III.
Нотабли.

   Вотъ это, дѣйствительно, знаменіе и чудо, видное всему свѣту; оно -- пророчество многаго. Oeil de Boeuf жалобно ропщетъ: "Развѣ нехорошо было намъ раньше, когда мы гасили пожаръ масломъ?" Конституціонная лжефилософія трепещетъ отъ радостнаго удивленія и нетерпѣливо ждетъ результатовъ. Государственный кредиторъ, государственный должникъ, вся думающая и недумающая публика получаетъ разнообразные сюрпризы: радостные, или печальные. Графъ Мирабо со своими матримоніальными и другими процессами, закончившимися болѣе или менѣе хорошо, работаетъ теперь среди самого темнаго элемента Берлина, компилируя "Прусскія Монархіи", и памфлеты "Kaлioстpo"; составляя за плату,-- но не за почетную извѣстность,-- безчисленныя депеши для своего правительства, онъ чуетъ, или угадываетъ издали, болѣе богатую добычу. Подобно орлу, или коршуну, или смѣси обоихъ, онъ расправляетъ крылья, чтобы летѣть домой {Fils adoptif: Memoires de Mirabeau, t. IV, b. 4 а 5.}.
   Калоннъ протянулъ надъ Франціей Аароновъ жезлъ -- чудесно; но онъ вызываетъ вещи, которыхъ никто не ожидалъ. Дерзость и надежды у него смѣшаны съ боязнью, но горячая и смѣлая сторона его беретъ верхъ. Онъ то пишетъ своему близкому другу: "мнѣ жаль самого себя" (Je me fais pitié à moi-meme), то приглашаетъ какого нибудь присяжнаго поэта воспѣть и "это собраніе Нотаблей, и готовящуюся революцію" {Biographie universelle, § Calonne (Guizot).}. Революція, дѣйствительно, подготовляется и составляетъ достойный предметъ для воспѣванія, не прежде однако, чѣмъ мы увидимъ ее и ея результаты. Можетъ ли быть связано Калонномъ, хотя бы и съ помощью алхиміи нотаблей, все то, что такъ долго шаталось и разлагалось въ глубокомъ, скрытомъ волненіи? Сумѣетъ ли онъ найти новые источники дохода? Или, наоборотъ, онъ окончательно разорветъ все, чтобы не было больше ни шатанія, ни разложенія, а явились бы столкновеніе и борьба?
   Какъ бы тамъ ни было, но въ эти короткіе, темные дни, мы видимъ людей вліятельныхъ и съ вѣсомъ, стремящихся, каждый по своей линіи, со всѣхъ сторонъ Франціи къ Версальскому замку, куда они созваны de par le roi {Волей короля.}. 22 февраля 1787 г. они собрались и водворились тамъ въ числѣ 137, если считать ихъ поименно {Lacretelle, III, 286. Montgaillard, I, 347.}; а съ прибавкой еще семи принцевъ крови получилось круглое число нотаблей. Это люди шпаги, люди тоги, перы, духовные сановники, президенты парламентовъ; они раздѣлены на семь бюро подъ предсѣдательствомъ семи принцевъ крови: Monsieur, д'Артуа, Пантьевръ и другихъ; не забудемъ въ ихъ числѣ нашего новаго герцога Орлеанскаго (такъ какъ съ 1785 г. онъ не Шартрскій болѣе). Еще не сдѣланный адмираломъ, онъ перевалилъ уже за сорокъ, съ испорченой кровью и будущимъ, полупресыщенный міромъ, который, въ свою очередь, пресыщенъ имъ больше, чѣмъ на половину; будущее Монсеньера въ высшей степени сомнительно. Онъ живетъ, перевариваетъ пищу, не просвѣщаясь и не знакомясь съ настоящей жизнью даже при заревѣ занимающагося пожара, а окруженный "дымомъ и пепломъ сгорѣвшей чувственности". Пышность и скупость, мстительность, пресыщеніе жизнью, честолюбіе, невѣжество, разложеніе и выраженныя въ стерлингахъ: триста тысячъ въ годъ если бы при такихъ условіяхъ этотъ бѣдный принцъ сорвался со своего придворнаго якоря, въ какія области, въ среду какихъ явленій могъ бы онъ пуститься! Къ счастью, онъ еще "любить ежедневно охотиться" и предсѣдательствуетъ въ своемъ бюро съ тупымъ лицомъ, съ тупыми стеклянистыми глазами, какъ будто это причиняетъ ему только скуку.
   Мы видимъ, наконецъ, что графъ Мирабо, дѣйствительно, пріѣхалъ; онъ пріѣзжаетъ изъ Берлина прямо на сцену дѣйствія, бросаетъ блестящій, какъ солнце, взглядъ и замѣчаетъ, что для него здѣсь ничего нѣтъ. Онъ надѣялся, что нотаблямъ понадобится секретарь,-- и дѣйствительно онъ понадобился имъ, но они остановили свой выборъ на Дюпонъ де Немурѣ, человѣкѣ съ не столь громкой, но лучшей репутаціей, который, правда, жалуется какъ часто слышатъ отъ него его друзья,-- на не совсѣмъ обычную обязанность "поддерживать переписку съ пятью королями" {Dumout, Souvenirs sur Mirabeau (Paris 1832), p. 20.}. Перу Мирабо не удалось стать офиціальнымъ; тѣмъ не менѣе оно остается перомъ. За неимѣніемъ мѣста секретаря, онъ начинаетъ обличать ажіотажъ, по своему обыкновенію заявляя громкимъ шумомъ о своемъ присутствіи и дѣятельности до тѣхъ поръ, пока, предупрежденный своимъ другомъ Талейраномъ и, подъ рукой, даже самимъ Калонномъ, что противъ него можетъ быть выпущено "семнадцатое lettre de cache"", не улетаетъ своевременно за границу'.
   Итакъ, въ величественныхъ королевскихъ аппартаментахъ засѣдаютъ наши сто сорокъ четыре нотабля, какъ ихъ изображаютъ картины того времени.-- засѣдаютъ, готовые слушать и размышлять. Контролеръ Калоннъ ужасно запоздалъ со своими рѣчами и приготовленіями; но "проворство въ работѣ" этого челои ѣка намъ извѣстно. По свѣжести стиля, ясности, уму, широтѣ взглядовъ, его рѣчь при открытіи собранія была верхомъ совершенства; если бы только содержаніе ея не было такъ ужасно. Дефицитъ показывается въ отчетахъ различно, даже отчетъ самого контролера подверженъ сомнѣнію; но всѣ счета представляютъ его "громаднымъ". Такова сущность всѣхъ затрудненій контролера; а каковы его средства? Просто на просто тюрготизмъ (подражаніе Тюрго), на которомъ, повидимому, приходится остановиться; провинціальныя собранія, новые налоги, наконецъ, что всего страннѣе, новый поземельный налогъ, который онъ называетъ Subvention Territorial е, и отъ котораго ни будутъ освобождены ни привилегированные, ни непривилегированные, ни дворяне, ни духовенство, ни члены парламентовъ.
   Безуміе! Эти привилегированные классы привыкли облагать другихъ всевозможными налогами: дорожными пошлинами, податями, таможенными налогами до тѣхъ поръ, пока у плательщиковъ оставался хотя грош] въ карманѣ; но быть самимъ обложенными налогами?... А, вѣдь, всѣ нотабли, кромѣ маленькой фракціи, принадлежали къ этимъ привилегированнымъ. Опрометчивый Калоннъ не далъ себѣ труда "составить.", т. е. искусно подобрать ихъ, а выбралъ такихъ нотаблей, которые дѣйствительно были настоящими нотаблями; относительно исхода, онъ полагался на свой быстрый умъ, счастье и краснорѣчіе, которое никогда ему еще не измѣняло. Легкомысленный контролеръ! Краснорѣчіе можетъ сдѣлать многое, но не все. Ритмическое, музыкальное краснорѣчіе Орфея (называемое поэзіей) извлекало желѣзныя слезы изъ глазъ Плутона; но какимъ же волшебствомъ риѳмы, или прозы думаешь ты выжать золото изъ кармана Плутуса (Богатства)? И вотъ буря, поднявшаяся вокругъ Калонна, сначала въ семи бюро, а потомъ, разбуженная ими, и внѣ ихъ, распространяясь дальше и дальше по всей Франціи, угрожаетъ сдѣлаться неукротимой. Такой огромный дефицитъ! Дурное управленіе и расточительность -- слишкомъ. ясны. Намекаютъ даже на хищенія; Лафайетъ и другіе говорить объ этомъ прямо, пытаются доказать. Весьма естественно, что нашъ, честный Калоннъ постарался свалить съ себя вину въ существованіи дефицита на своихъ предшественниковъ, не исключая даже Неккера. Но теперь Неккеръ горячо отрицаетъ это, по поводу чего завязывается "гнѣвная переписка", которая появляется въ печати.
   Въ Oeil-de-Boeuf и частныхъ аппартаментахъ ея величества краснорѣчивый контролеръ, со своей фразой: "Мадамъ, если это только трудно..." и т. д., оказывался достаточно убѣдительнымъ, но, увы, теперь дѣло перешло въ другое мѣсто. Взгляните на него въ одинъ изъ этихъ печальныхъ дней, на засѣданіи бюро Monsieur, куда всѣ другія бюро прислали своихъ депутатовъ. Онъ доведенъ до крайности; и онъ-одинъ, подъ перекрестнымъ огнемъ запросовъ, вопросовъ, строгихъ выговоровъ со стороны этихъ "ста тридцати семи" артиллерійскихъ орудій логики, которыхъ буквально можно назвать "огненными зѣвами". Но словамъ Безанваля, едва ли когда-нибудь человѣкъ проявлялъ столько ума, ловкости, самообладанія, убѣдительнаго краснорѣчія. Яростному дѣйствію огненныхъ зѣвовъ онъ не противопоставилъ ни одной гнѣвной вспышки, встрѣчая огонь лучами свѣта, самообладаніемъ и отеческою улыбкой. Въ теченіе пяти долгихъ часовъ онъ выстоялъ подъ непрестаннымъ градомъ то яростныхъ, то лукавыхъ вопросовъ, полныхъ упрека интерпелляцій, отвѣчая на все словами, быстрыми, какъ молнія, и спокойными, какъ сіяніе свѣта. Онъ отвѣчаетъ даже на перекрестный огонь постороннихъ вопросовъ, случайныхъ интерпелляцій, на которые въ пылу генеральнаго сраженія (вѣдь, у него одинъ только языкъ) могъ бы вовсе не отвѣчать; но, при первомъ же затишьѣ, онъ поднимаетъ и эти вопросы, отвѣчаетъ и на нихъ {Besenval, III, 196.}. Если бы кроткое и убѣдительное краснорѣчіе могло спасти Францію, она была бы спасена.
   Какое тяжкое бремя несетъ контролеръ! Во всѣхъ семи бюро онъ встрѣчаетъ одни только препятствія: въ бюро Monsieur какой-то Ломени де Бріеннъ, архіепископъ Тулузскій, который самъ мѣтитъ на постъ генеральнаго контролера и волнуетъ духовенство, происходятъ митинги, ведутся скрытыя интриги. Извнѣ также нѣтъ и тѣни помощи или надежды. Для народа (въ средѣ которой Мирабо теперь легкими Стентора обличаетъ ажіотажъ) контролеръ не сдѣлалъ ничего, или даже меньше, чѣмъ ничего. Для лжефилософіи онъ также все равно, что ничего не сдѣлалъ: развѣ только снарядилъ Лаперуза, или еще что-нибудь въ этомъ родѣ; къ тому же онъ состоитъ въ "гнѣвной перепискѣ" съ Неккеромъ. Даже Ooiiil-de-Bouef сомнителенъ: у падающаго контролера нѣтъ друзей. Солидный де Верженнъ, который, благодаря своей флегматичной и благоразумной пунктуальности, могъ бы многое обуздать, умеръ какъ разъ за недѣлю до того, какъ собрались эти злосчастные нотабли. А теперь въ Миромепіілѣ министрѣ юстиціи (Garde-des-Sceaux) подозрѣвается предатель, интригующій въ пользу Ломени де Бріенна. Лекторъ королевы, аббатъ де Вермонъ, не пользующійся любовью, былъ съ самаго начала креатурой Бріенна, дѣломъ его рукъ, и можно опасаться, что онъ подкапываетъ, съ задняго хода, почву подъ нашими ногами. По крайней мѣрѣ", министра юстиціи, этого предателя Миромениля, слѣдовало бы смѣстить. Не былъ ли бы самымъ подходящимъ хранителемъ печати Ламуаньонъ, краснорѣчивый нотабль, человѣкъ твердый, со связями и даже съ идеями, президентъ парламента, стоящій, однако, за реформированіе его? По крайней мѣрѣ, таково мнѣніе дѣловитаго Безанваля, которое онъ, за обѣдомъ, и сообщаетъ контролеру на ухо; послѣдній, въ свободныя минуты, оставляемый ему обязанностями хозяина, слушаетъ его съ восхищеннымъ взглядомъ, но ничего положительнаго не отвѣчаетъ {Besenval, III, 203.}.
   Увы, что отвѣчать! Сила частной интриги и сила общественнаго мнѣнія становятся равно опасными и ненадежными. Лжефилософія жалко издѣвается, какъ будто Неккеръ уже восторжествовалъ. Уличная чернь зазѣвывается передъ гравюрами по дереву или по мѣди, изображающими, напримѣръ, крестьянина, который сзываетъ все населеніе своего птичьяго двора и обращается къ нему съ такою вступительной рѣчью: "Дорогія животныя, я созвалъ васъ для того, чтобы вы посовѣтовали мнѣ, подъ какимъ соусомъ мнѣ приготовить васъ"?-- на что одинъ пѣтухъ отвѣчаетъ: "Мы не хотимъ быть съѣденными", но его тотчасъ останавливаютъ"замѣчаніемъ: "Вы уклоняетесь отъ вопроса" {Перепечатано въ Musee de la Carricature (Paris 1831).}. Смѣхъ и разсужденія, уличныя пѣсни, памфлеты, эпиграммы, каррикатуры,-- что за вихрь общественнаго мнѣнія! Словно разверзлась пещера вѣтровъ. При наступленіи ночи президентъ Ламуаньонъ прокрадывается къ контролеру и находить его "бѣгающимъ по комнатѣ", какъ человѣкъ, потерявшій самообладаніе" {Besenval III, 209.}. Въ поспѣшныхъ, запутанныхъ фразахъ контролеръ проситъ Ламуаньона дать ему "совѣтъ". Ламуаньонъ чистосердечно отвѣчаетъ, что не можетъ дать никакого, кромѣ совѣта назначить его на постъ министра юстиціи, что могло бы, по его мнѣнію, принести нѣкоторую пользу.
   "Въ понедѣльникъ послѣ Пасхи", 9-го апрѣля 1787 г. (число это должно быть провѣрено, такъ какъ небрежная лживость этихъ Исторій и мемуаровъ превосходитъ всякое вѣроятіе) -- "въ понедѣльникъ послѣ Пасхи, когда я, Безанваль, ѣхалъ верхомъ въ Роменвилль, къ маршалу де Сегюръ, мнѣ встрѣтился на бульварахъ одинъ пріятель, сообщившій, что Каллонъ смѣненъ. Немного далѣе, на меня наскочилъ герцогъ Орлеанскій (ѣхавшій, конечно, а l'Anglaise) и подтвердитъ это извѣстіе" {Ib. III, 211.}. Оно оказалось вѣрнымъ. Измѣнникъ Миромениль ушелъ, и Ламуаньонъ назначенъ на его мѣсто, но это выгодно только для него самого, а не для контролера: на другой день пришлось уйти и контролеру. Нѣкоторое время онъ еще остается по близости; его видятъ среди мѣнялъ и даже работающимъ въ бюро контроля, гдѣ многое остается поконченнымъ, но и это не долго продлится. Эта буря общественнаго мнѣнія и частной интриги дуетъ и бушуетъ слишкомъ сильно, какъ будто изъ пещеры всѣхъ вѣтровъ, и выдуваетъ его (по знаку свыше) изъ Парижа и Франціи, за горизонтъ, въ область невидимаго, во внѣшній мракъ.
   Не всегда можетъ предотвратить это и магическая сила генія. Неблагодарный Oeil de Boeuf! Развѣ" не изливалъ ли онъ на васъ золото, какъ небесную манну? Одинъ придворный сказалъ однажды: "Всѣ протягивали руки, ну, и я протянулъ свою шляпу". Самъ же онъ бѣденъ и остался бы безъ средствъ, если бы нѣкая "вдова финансиста, въ Лотарингіи" не предложила ему, несмотря на его шестой десятокъ, свою руку и бывшій въ этой рукѣ толстый кошелекъ. Съ тѣхъ поръ дѣятельность его становится тусклой, хотя и неутомимой: письма къ королю, воззванія, предсказанія, памфлеты (изъ Лондона), написанные съ прежнею убѣдительною легкостью, которая, однако, не убѣждаетъ болѣе. Къ счастью, кошелекъ его вдовы не измѣняетъ ему. Черезъ годъ, или два, тѣнь его покажется однажды на сѣверной границѣ, стремясь къ избранію въ депутаты національнаго собранія, но она получитъ строгое приглашеніе удалиться. Тогда, еще потемнѣвъ, и забравшись въ самыя отдаленныя страны Европы, онъ въ дипломатическихъ сумеркахъ будетъ интриговать для "изгнанныхъ принцевъ", съ нимъ будутъ происходить приключенія: онъ потерпить крушеніе на водахъ Рейна, наполовину утонетъ, но спасетъ свои бумаги сухими. Онъ неутомимъ, но тщетно! Прощай, легкомысленный и горячій контролеръ съ легкой и смѣлой рукой, съ убѣдительными золотыми устами! Мы видали и худшихъ и лучшихъ людей, но ты сдѣлалъ то, что тебѣ было указано: ты поднялъ бурю и вѣтеръ.
   Но пока эксъ-контролеръ такимъ страннымъ образомъ летитъ за черту горизонта, гонимый бурей, что же сталось съ мѣстомъ контролера? Оно ждетъ, пустое, угасшее, какъ луна, въ междулунные промежутки. Двѣ предшествующія тѣни, бѣдный Фуркё и бѣдный Вильдейль, въ своей быстрой смѣнѣ представляютъ подобіе ея. Вѣдь, новая луна показывается иногда съ тусклымъ облакомъ своей предшественницы въ своихъ объятіяхъ. Потерпите, нотабли! Настоящій новый контролеръ навѣрное будетъ; онъ уже готовъ; нужно только исполнить необходимые маневры. Длинноголовый Ламуаньонъ, секретарь внутреннихъ дѣлъ Бретейль и секретарь иностранныхъ дѣлъ Монморенъ переглянулись; дайте этимъ троимъ только сойтись и поговорить. Кто силенъ милостью королевы и аббата Вермона? Кто -- человѣкъ съ большими способностями, или. по крайней мѣрѣ, кто въ теченіе послѣднихъ пятидесяти лѣтъ трудился надъ тѣмъ, чтобы его считали за таковаго? Кто только что отъ имени духовенства требовалъ исполненія смертныхъ приговоровъ для протестантовъ? Кто блистаетъ въ Oeil do Boeuf'у, являясь самымъ веселымъ любимцемъ мужчинъ и женщинъ, заимствуя хорошія словечки даже у лжефилософіи, у вашихъ Вольтера и д'Аламбера?-- Ломени де-Бріеннъ. За кого имѣется уже совсѣмъ готовая партія среди нотаблей? За Ломени де-Бріенна, архіепископа Тулузскаго, отвѣчаютъ всѣ трое съ самымъ полнымъ единодушіемъ и бросаются предложить его королю "съ такою поспѣшностью", какъ разсказываетъ Безанваль, что Ламуаньонъ долженъ былъ занять симарру, очевидно родъ одежды, необходимой для этого {Besenval, III, 224.}.
   Ломени де-Бріеннъ, который всю жизнь "чувствовалъ родъ предназначенія для самыхъ, высшихъ должностей", теперь, наконецъ, получилъ такой постъ. Онъ предсѣдательствуетъ въ министерствѣ финансовъ и будетъ имѣть титулъ перваго министра; стремленіе его долгой жизни, наконецъ, осуществится. Плохо только то, что для полученія этого мѣста по требовалось столько таланта и искусства, что для упражненія не оставалось больше ни того, ни другого! Разбирая себя, чтобы опредѣлить свои способности, Ломени, не безъ удивленія, видитъ только пустоту и случайность. Ни принциповъ, ни системы, никакихъ пріобрѣтеній внѣшнихъ или внутреннихъ (такъ какъ, даже тѣло его изношено отъ хлопотъ и волненій) ничего не находитъ онъ: даже ни одного плана, хотя бы и плохого. Къ счастью у Калонна, для подобныхъ же обстоятельствъ, имѣлся планъ, скомпилированный изъ плановъ Тюрго и Неккера, его и усвоиваетъ Ломени. Онъ не напрасно изучалъ дѣйствіе англійской конституціи, онъ тоже причастенъ своего рода англоманіи. Почему въ этой свободной странѣ прогнанный парламентомъ министръ исчезаешь изъ присутствія короля и замѣняется другимъ, изъ среды парламента? {Montgaillard; Histoire de France, I, 410--17.}. Конечно, это дѣлается не просто ради перемѣны (которая всегда убыточна), а для того, чтобы каждый могъ принимать участіе въ дѣлахъ; такимъ образомъ борьба за свободу продолжается до безконечности и не приводить ни къ чему дурному.
   Нотабли, смягченные пасхальнымъ праздникомъ и жертвоприношеніемъ Калонна, настроены недурно. Во время правленія "междулунныхъ тѣней", его величество уже предсѣдательствовалъ въ сессіи нотаблей и уронилъ съ высоты своего трона нисколько краснорѣчивыхъ и примиряющихъ обѣщаній. "Королева стояла у окна, ожидая возвращенія его кареты, и Monsieur издали похлопалъ ей руками" въ знакъ того, что все обошлось хорошо {Besenval, III, 220.}. Все это произвело наилучшее впечатлѣніе и было бы очень хорошо, если бы дѣло могло продолжаться въ такомъ же духѣ. А пока вождей нотаблей можно и приласкать. Новый блескъ Бріинна и длинная голова Ламуаньона принесутъ извѣстную пользу; въ примиряющемъ краснорѣчіи недостатка не будетъ. Въ общемъ, однако, неоспоримо, что изгнаніе Калонна и вслѣдъ затѣмъ принятіе плановъ того же Калонна является мѣрою, которая для лучшего эффекта должна быть разсматриваема съ извѣстнаго разстоянія, и не выдерживаешь слишкомъ, близкаго изслѣдованія. Словомъ, лучшей заслугой нотаблей было бы теперь, если бы они нашли приличный способъ разойтись. Ихъ "шесть предложеній" относительно предварительныхъ собраній, уничтоженія барщины и тому подобное, могутъ быть приняты безъ критики. Но по субвенціи, или земельному налогу и по многому другому нужно проскользнуть какъ можно быстрѣе; теперь безопасны только цвѣты примиряющаго краснорѣчія. Наконецъ, 25 мая 1787 года, въ торжественномъ заключительномъ засѣданіи, разражается то, что можно назвать взрывомъ краснорѣчія: король, Ломени, Ламуаньонъ и свита, одинъ за другимъ, затягиваютъ пѣсню; рѣчи цѣлыхъ десять, кромѣ рѣчи его величества -- длятся цѣлый день; нотабли, такъ сказать, отпѣты чѣмъ-то вродѣ хорала или бравурной аріи, полной благодарности, восхваленій, обѣщаній,-- отпѣты и разосланы по мѣстамъ жительства. Они засѣдали и говорили въ теченіе девяти недѣль: это были первые нотабли со времени Ришелье, съ 1626 года.

-----

   Нѣкоторые историки, сидя въ своихъ креслахъ на безопасномъ разстояніи, бранятъ Ломени за распущеніе нотаблей; тѣмъ не менѣе, очевидно, сдѣлать это было пора. Мы уже сказали, что есть вещи, въ которыя не слѣдуетъ слишкомъ близко всматриваться; по горячимъ угольямъ нельзя пройти иначе, какъ быстро. Въ этихъ семи бюро,-- гдѣ не могло происходить никакой работы, если не считать работою разговоры,-- обнаружились самыя сомнительный вещи. Въ бюро монсеньёра. д'Артуа, напримѣръ, Лафайеттъ рѣшился произнести не одну обвинительную рѣчь по поводу Lettres de Cachet, свободы личности, ажіотажа и тому подобнаго. Когда монсеньёръ попытался заставить его замолчать, то получилъ отвѣтъ, что нотабли созваны, чтобы высказать свое мнѣніе, и должны высказывать его {Montgaillard, 1, 360.}.
   Мало того, когда его милость, архіепископъ Э, проповѣдуя въ плаксивомъ тонѣ съ каѳедры, произнесъ слѣдующія слова: "Десятина, это -- добровольное приношеніе благочестія христіанъ", то герцогъ де-Ларошфуко перебилъ его холоднымъ, дѣловымъ тономъ, которому научился отъ англичанъ, сказавъ: "это -- добровольное приношеніе благочестія христіанъ, о которомъ теперь, въ этомъ королевствѣ, ведется сорокъ тысячъ процессовъ" {Dumont. Souvenirs sur Mirabeau, p. 21.}. Вдобавокъ, Лафайеттъ, обязанный высказать свое мнѣніе, дошелъ однажды до того, что предложилъ созвать "Національное собраніе". "Вы требуете генеральныхъ штатовъ?" сказалъ монсеньёръ съ видомъ угрожающаго удивленія.-- "Да, монсеньёръ,-- и даже болѣе того". "Запишите это" -- приказалъ монсеньёръ секретарямъ {Toulongeon: Histoire de France depuis la Revolution de 1789 (Paris, 1303), t. I, app. 4.}. Это было записано и, что гораздо важнѣе, скоро будетъ и сдѣлано.
   

ГЛАВА IV.
Указы Ломени.

   Итакъ, нотабли вернулись домой, разнося по всѣмъ концамъ Франціи понятія о дефицитѣ, разрушеніи, разложеніи, и свое убѣжденіе въ томъ, что генеральные штаты исправятъ все, или, если не исправятъ, то уничтожатъ. Мы можемъ себѣ представить каждаго изъ нотаблей въ видѣ погребальнаго факела, освѣщающаго ужасныя пропасти, которыя лучше бы оставить скрытыми! Всѣми овладѣло самое безпокойное настроеніе духа; броженіе ищетъ выхода въ памфлетахъ, каррикатурахъ, проектахъ, декламаціяхъ, въ тщетномъ бренчаніи мыслей, словъ и поступковъ.
   Долго терпимое духовное банкротство теперь перешло въ банкротство экономическое и стало невыносимымъ. Неизбѣжная нищета, согласно предсказанію, поднялась кверху изъ самыхъ низшихъ, нѣмыхъ слоевъ общества, и у каждаго явилось смутное чувство, что его положеніе ложно будь то положеніе угнетателя, или угнетаемаго; и всѣ на томъ или иномъ рѣзкомъ языкѣ, въ качествѣ ли нападающихъ, или въ качествѣ защитниковъ, чувствуютъ потребность дать выходъ своему внутреннему безпокойству. Не изъ такого матеріала создаются народное благосостояніе и слава вождей. О, Ломени, какой безпорядочный, раззоренный, голодный и раздраженный міръ ввѣренъ твоимъ попеченіямъ на томъ посту, котораго ты домогался всю жизнь!
   Первые указы Ломени носили умиротворяющій характеръ, они касались: созданія провинціальныхъ собраній "для распредѣленія налоговъ" -- когда таковые будутъ -- уничтоженія барщины, облегченія солянаго налога. Мѣры эти, рекомендованныя нотаблями, давно I требовались всѣми либеральными людьми. Извѣстно, что масло, вылитое на расходившіяся волны, даетъ хорошій результатъ. Прежде чѣмъ отважиться на болѣе существенный мѣры, Ломени хотѣлъ ослабить этотъ странный "подъемъ общественнаго духа".
   Конечно, это очень хорошо. Но если этотъ подъемъ такого рода, которому не суждено ослабнуть? Бываютъ подъемы, происходящіе отъ поверхностной бури и порывовъ вѣтра. Но бываютъ и такіе, которые вырываются, такъ сказать, подземнымъ вѣтромъ, или даже разложеніемъ, гніеніемъ, превратившимся въ самовозгораніе. Такъ, по плутоно-нептупической геологіи, міръ сгнилъ изнутри, далъ остатки и теперь со взрывомъ" разрушится и создастся заново. Такіе подъемы нельзя успокоить, подливая масло. Глупецъ говорить себѣ въ душѣ: какъ же завтра можетъ быть не похоже на сегодня и на всѣ дни, которые тоже въ свое время были завтрашними? Мудрецъ, смотря на эту моральную, интеллектуальную и экономическую Францію видитъ "въ общемъ всѣ симптомы, которые онъ всегда встрѣчалъ въ исторіи" и которые нельзя смягчить успокоительными указами.
   А пока, произошло ли смягченіе, или нѣтъ, а деньги все-таки нужны; и для этого нужны законы совсѣмъ другого рода: законы денежные, или фискальные. Какъ легко было бы издавать фискальные законы, если бы вы могли быть увѣрены, что парижскій парламентъ захочетъ, какъ говорится, "зарегистрировать" ихъ! Этимъ правомъ "регистрированія", собственно говоря, просто вписыванія, парламентъ обладаетъ вслѣдствіе давно установившегося обычая: хотя онъ и представляетъ просто судебное учрежденіе, но можетъ въ этомъ случаѣ дѣлать замѣчанія и заставлять по долгу торговаться съ собою. Отсюда множество ссоръ, отчаянный увертки Мопу, его побѣда и пораженіе, въ общемъ ссора, продолжающаяся уже почти сорокъ лѣтъ. Поэтому-то изданіе фискальныхъ указовъ, которое безъ этого было бы совсѣмъ легкимъ дѣломъ, становится цѣлою задачей. Развѣ, напримѣръ, субвенція Калонна (Subvention territoriale), всеобщій, безъ изъятія, земельный налогъ -- не якорь спасенія для финансовъ? И вотъ, чтобы насколько возможно показать, что и онъ не лишенъ оригинальнаго финансоваго таланта, Ломени самъ выдумываешь Edit du timbre -- гербовый сборъ, т. е., по правдѣ сказать, тоже заимствуешь его, но заимствуетъ изъ Америки. Хорошо, еслибъ онъ имѣлъ больше успѣха во Франціи, чѣмъ на родинѣ"!
   Франція, конечно, имѣетъ средства спасенія; однако нельзя отрицать, что видъ у парламента довольно сомнительный. Еще при нотабляхъ парижскій президентъ говорилъ въ моментъ заключительной симфоніи распущенія зловѣщимъ тономъ. Адріенъ Дюпоръ, прервавъ свой магнетическій сонъ и вступивъ въ сутолоку жизни, угрожаетъ проснуться для какого-то сверхъестественнаго бодрствованія. Менѣе сильнымъ, по болѣе шумнымъ является магнетическій д'Эпремениль со своимъ тропическимъ пыломъ (онъ родился въ Мадрасѣ) и мрачной, безтолковой вспыльчивостью; онъ увлекается иллюминизмомъ, животнымъ магнетизмомъ, общественнымъ мнѣніемъ, Адамомъ Вейсгауптомъ, Гармодіемъ и Аристогитономъ и всякаго рода безпорядкомъ и буйствомъ; изъ него не можетъ выйти проку. Даже пэры заражены подобнымъ ферментомъ. Наши пэры слишкомъ часто снимали кружево, шитье и парики, чтобы гулять въ англійскихъ костюмахъ или самымъ безразсуднымъ образомъ ѣздить верхомъ а l'anglaise, поднимаясь на стременахъ; въ ихъ головахъ нѣтъ ничего, кромѣ неповиновенія, маніи свободы и безпорядочной, неорганизованной оппозиціи. Вопросъ еще, можно ли было бы положиться на нихъ, даже если бы у насъ былъ волшебный кошелекъ. Ломени ждалъ весь іюнь мѣсяцъ, выливая въ волны все масло, бывшее у него въ запасѣ; но теперь, будь что будетъ, а оба финансовыхъ закона должны появиться. 6-го іюля, онъ посылаетъ парижскому парламенту предложенные имъ гербовый и земельный налоги и, какъ бы желая выдвинуть собственную ногу впереди ноги, заимствованной у Калонна, ставить гербовый сборъ первымъ въ ряду.
   Увы! Парламентъ не хочетъ регистрировать; парламентъ требуетъ вмѣсто "смѣты расходовъ", "смѣты предполагаемыхъ сбереженій" и достаточное количество другихъ "смѣтъ", которыя его величество вынужденъ отказаться представить. Поднимаются споры, гремитъ патріотическое краснорѣчіе, созываются пэры. Неужели Немейскій левъ начинаетъ ощетиниваться? Разгорается настоящая дуэль, за которою Франція и цѣлый свѣтъ могутъ слѣдить, или произнося молитвы, или просто съ любопытствомъ, держа пари относительно ея исхода. Парижъ зашевелился съ новымъ одушевленіемъ. Внѣшніе дворы Palais de justice кишатъ необычной толпой, приходящей и уходящей; ея громкій ропотъ, доносящійся извнѣ., смѣшивается съ трескомъ патріотическаго краснорѣчія внутри, и придаетъ ему силы. Бѣдный Ломени, совсѣмъ не успокоенный, смотритъ съ извѣстнаго разстоянія и посылаетъ своихъ невидимыхъ эмиссаровъ; они усердно летаютъ туда, и сюда, но--безъ результата.
   Итакъ, душные каникулы проходить въ весьма наэлектризованной атмосферѣ, такъ же, какъ и весь іюль. Все время въ святилищѣ. Справедливости только и слышно, что краснорѣчіе Гармодія Аристоттопа, среди ропота толпящагося вокругъ него Парижа; никакого регистрированія не сдѣлано, никакихъ смѣтъ "не представлено". По поводу смѣтъ или "штатовъ" (états) одинъ остроумный членъ парламента замѣтилъ: "Messieurs, les états, qui devraient nous être fournis, sont les Etats Generaux." (Господа, если намъ должны представить какіе нибудь штаты, то это Генеральные штаты). Эта пришедшаяся кстати шутка вызываетъ смѣхъ и ронотъ одобренія. И такое-то слово произносится въ Palais de justice! Старый д'Ормессонъ (дядя эксъ-контролера) качаетъ своей мисгсспытисй головой: ему совсѣмъ не смѣшно. Но внѣшніе дворы, и Парижъ, и Франція ловятъ удачное словцо и іюнторяюті. и будутъ повторять его, создадутъ ему эхо и отраженіе до тѣхъ поръ, пока оно не вырастетъ въ оглушительный шумъ. Очевидно нечего больше и думать о какомъ нибудь регистрированіи.
   Благочестивая пословица говорить: "Есть токарства противъ всего, кромѣ смерти". Лекарство противъ отказа регистрировать со стороны парламента отъ долгой практики стало извѣстно даже самымъ простымъ людямъ: это Lit de justice, т. е. засѣданіе парламента, въ присутствіи короля. Нашъ парламентъ потерялъ цѣлый мѣсяцъ въ пустой болтовнѣ, среди шума и взрывовъ бѣшенства. Указъ о гербовомъ налогѣ не зарегистрированъ и не похоже даже, чтобы близился къ зарегистрированію; объ указѣ, же о поземельномъ налогѣ даже еще и не говорилось. é-го августа весь упрямый составь парламента будетъ перевезенъ въ каретахъ въ Версальскій дворецъ; тамъ король устроить торжественное засѣданіе парламента въ слоемъ присутствіи и изъ собственныхъ королевскихъ устъ прикажетъ ему зарегистрировать указы.-- Члены парламента могутъ возражать -- про себя, но должны будутъ повиноваться подъ страхомъ чего нибудь худшаго.
   Такъ и сдѣлали: парламентъ былъ привезенъ по спеціальному королевскому требованію и выслушалъ спеціальный королевскій приказъ зарегистрировать указы, послѣ; чего снова, среди всеобщаго молчаливаго ожиданія, былъ отвезенъ обратно. И вотъ назавтра этотъ парламентъ, собравшись на новое засѣданіе въ своемъ собственномъ дворцѣ", внѣшніе дворы котораго наполняетъ толпа, не только не регистрируешь указовъ, но (о, предзнаменованіе!) объявляетъ все, происшедшее наканунѣ несуществующимъ, а lit de justice пустяками! Это поистинѣ новая черта въ исторіи Франціи. Лучше того: нашъ геройскій парламенты внезапно прозрѣвшій, объявляешь, что онъ, съ своей стороны, вообще не компетентенъ регистрировать указы о налогахъ; что онъ дѣлаетъ" это въ теченіе послѣднихъ нѣсколькихъ столѣтій только по ошибкѣ, и что только одна власть компетентна совершать такой актъ; эта власть: собраніе трехъ сословій королевства!
   Вотъ до какой степени всеобщее настроеніе націй способно проникать даже въ самыя обособленныя корпорацій; вѣрнѣе сказать: вотъ какимъ человѣкоубійственнымъ и самоубійственнымъ оружіемъ сражаются корпорацій на отчаянныхъ политическихъ поединкахъ! Во всякомъ случаѣ, развѣ это не настоящая война или братоубійственный поединокъ, въ которомъ выступаетъ грекъ противъ грека, и на который даже совершенно не заинтересованные лично люди смотрятъ съ невыразимымъ интересомъ? Какъ мы сказали, толпа наполняла внѣшніе дворы; эта шумно волнующаяся толпа состояла изъ молодыхъ, зараженныхъ свободоманіей дворянъ, въ англійскихъ костюмахъ, позволявшихъ себѣ дерзкія рѣчи, изъ прокуроровъ, свободныхъ въ эти дни судебныхъ писцовъ, изъ праздношатающихся, разнощиковъ новостей и другихъ неподдающихся описанію классовъ. Отъ трехъ до четырехъ тысячъ человѣкъ напряженно ждутъ рѣшеній, который должны состояться внутри, и апплодируютъ съ криками "браво", шестью или восьмью тысячами рукъ! Какая сладкая награда ожидаетъ патріотическое краснорѣчіе! Когда д'Эпремениль, Фрето, или Сабатье спускаются съ Демосѳеновскаго Олимпа послѣ того, какъ громы этого дня смолкли, на внѣшнихъ дворахъ ораторовъ встрѣчаетъ крикъ четырехъ тысячъ глотокъ; ихъ несутъ домой на плечахъ "съ благословеніями", и они касаются звѣздъ своими гордыми головами.
   

ГЛАВА V.
Молніи Ломени.

   Возстань, Ломени-Бріеннъ; теперь не время для "Lettres de Jussion" {Королевское повелѣніе о принятіи парламентомъ эдиктовъ, съ которыми онъ не согласенъ (Прим. изд.).}, для слабости или компромиссовъ". Ты видишь все свободное, слоняющееся населеніе Парижа (все не осѣдлое или неприкрѣпленное къ работѣ) наполняетъ эти дворы подобно шумному, разрушительному потому; даже судебные писцы говорить о возмущеніи. Низшіе классы, глядя на поединокъ власти съ властью, грека съ грекомъ, перестали уважать городскую стражу. Спины сателлитовъ полиціи отмѣчены мѣломъ (буква М означаетъ Mouchard, шпіонъ); ихъ преслѣдуютъ и травятъ, какъ дикихъ звѣрей. Подчиненные деревенскіе трибуналы присылаютъ пословъ съ" поздравленіями, или заявленіями о присоединеніи. Источникъ справедливости дѣлается источникомъ возмущенія. Провинціальные парламенты пристально смотрятъ, сдерживая дыханіе, пока ихъ старшій братъ ведетъ сраженіе: всѣ двѣнадцать одной крови, одинаковаго темперамента; побѣда одного, это побѣда всѣхъ.
   А зло растетъ: 10 августа предъявляется "жалоба", касательно "расточительности Калонна", и требуется дозволеніе "преслѣдовать его судомъ". Вмѣсто регистрированія указовъ, формулируются обвиненія въ расхищеніи, взяточничествѣ", и постоянно повторяется припѣвъ: "Генеральные штаты!". Развѣ въ королевскомъ арсеналѣ нѣтъ молній, которыя бы ты, о, Ломени! могъ метнуть твоей красной десницей прямо въ средину этихъ Демосѳеновски-театральныхъ боченковъ съ порохомъ, большею частью просто начиненныхъ смолой и трескучихъ,-- чтобы заставить ихъ разлетаться въ куски, и заповѣдать имъ молчаніе?. Въ ночь на 14 августа Ломени мечетъ свои молніи или, по крайней мѣрѣ, бросаетъ горсть ихъ. Въ эту ночь роздано около ста двадцати, то есть столько, сколько требовалось, приказовъ объ арестѣ, именуемыхъ Lettres de Cachet. И на другой день, утромъ, весь парламентъ, еще разъ посаженный въ экипажи, безостановочно катить по направленію къ Труа въ Шампани, "напутствуемый благословеніями всего народа", какъ говорить исторія; даже хозяева гостиницъ и почтальоны смотрятъ почтительно даромъ {A Lameth, Histoire de l'Assemblee Constituante, (Int. 73).}. Это произошло 15-го августа 1787 года. Чего не будетъ благословлять народъ въ своей крайней нуждѣ? Парижскій парламентъ рѣдко заслуживалъ или получалъ много благословеній. Это изолированная корпорація, которая, возникнувъ изъ старинной неурядицы (когда сила меча смутно боролась, чтобы сдѣлаться силой пера), сформировалась болѣе или менѣе, чтобы удовлетворить смутному желанію всѣхъ и очень опредѣленному индивидуальному желанію многихъ. Она росла въ теченіе столѣтій, путемъ уступокъ, пріобрѣтеній, узурпацій, и стала тѣмъ, чѣмъ мы видимъ ее теперь: благополучной общественной аномаліей, рѣшающей судебные процессы, санкціонирующей, или отвергающей законы и при этомъ продающей свои мѣста и должности за наличныя деньги,-- впрочемъ, любезный президентъ Гено по зрѣломъ размышленіи утверждалъ, что послѣдняя метода лучше другихъ {Abrégé chronologique, p. 975.}.
   Въ корпорацій, существующей покупкой мѣстъ за наличныя деньги, не можетъ быть избытка общественнаго духа; зато отлично можетъ быть избытокъ алчности при дѣлежѣ, общественной добычи. Люди въ шлемахъ дѣлили ее мечами; люди въ парикахъ дѣлятъ ее перомъ и чернилами, и, если послѣдніе дѣлятъ добычу болѣю мирно, за то и болѣе отвратительно, такъ какъ метода париковъ и болѣю непререкаема, и болѣе презрѣнна. Безанваль говорить, что безполезность преслѣдованія судомъ члена парламента была доказана путемъ долгаго опыта. Никакой служитель правосудія не объявить ему вызова въ судъ; парикъ и тога члена парламента составляють броню Вулкана, заколдованный плащъ изъ мрака, скрывающій его отъ всѣхъ глазъ.
   Парижскій парламентъ можетъ считать себя корпораціей, непользующейся любовью и въ политическомъ отношеніи мелочной, невеликодушной. Въ минуты слабости короля, его парламентъ всегда, какъ и теперь, лаялъ за нимъ по пятамъ какъ шавка, опираясь на голосъ народа. Когда же король былъ силенъ, парламентъ лаялъ впереди его, охотясь для него, какъ усердная гончая. Это -- несправедливая корпорація, въ которой правосудіе часто извращалось грязными вліяніями. Даже и въ эти дни, развѣ! кровь убитаго Лалли не вопіетъ о мщеніи? Затравленное, обманутое, доведенное до крайности достоинство, какъ пойманный левъ, должно было пасть жертвой мстительной ябеды. Взгляните на этого безпомощнаго Лалли, дикая, мрачная душа котораго отражается на его дикомъ, мрачномъ лицѣ.; его везутъ на позорной колесницѣ, голосъ его отчаянія заглушенъ: ему заткнули ротъ деревянной чуркой! Э то была дикая, огненная душа, знавшая только опасности и трудъ, и въ теченіе шестидесяти лѣтъ боровшаяся съ препятствіями, которыя ставила ей судьба, и съ человѣческимъ, коварствомъ; боровшаяся умно и смѣло среди трусости, подлости и пошлости, вынося все и вѣчно стремясь впереди. О, парижскій парламентъ! вотъ за что ты награждаешь висѣлицей! {9-го мая 17éé; Biographie Universelle, § Lally.} Умирающій Лалли завѣщалъ оправданіе своей памяти своему сыну, и молодой Лалли выступилъ, требуя удовлетворенія во имя Бога и человѣчества. Парижскій парламентъ дѣлаетъ все возможное, чтобы отстоять защитимое, ужасное; и что странно, такъ это то, что ораторомъ для его защиты быль выбранъ мрачно-пламенный Аристогитонъ д'Эвремѣниль.
   Вотъ какова та соціальная аномалія, которую теперь благословляетъ Франція. Нечистая соціальная аномалія, но она борется противъ еще худшей! Изгнанный парламентъ чувствуетъ, что онъ "покрылъ себя славою". Бываютъ такія столкновенія, въ которыхъ даже самъ сатана, явившійся съ помощью, былъ бы встрѣченъ радостно; даже сатана могъ бы покрыть себя временно славою, если бы боролся мужественно.
   Но что за волненіе закипѣло во внѣшнихъ дворахъ Palais, когда Парижъ увидалъ, что его парламентъ увезень въ Труа, въ Шампани, и что не оставлено никого, кромѣ нѣсколькихъ нѣмыхъ хранителей архивовъ! Демосѳеновскіе громы утихли, мученики свободы уѣхали. Смѣшеніе криковъ и угрозъ вырвалось изъ груди всѣхъ этихъ прокуроровъ, писцовъ, безыменныхъ и англомановъ-дворянъ; все новые и новые зѣваки собираются толпою, желая видѣть и слышать; чернь (canaille) въ возрастающемъ числѣ и съ возрастающей яростью охотится за шпіонами. Въ этой части города клубится могучій водоворотъ; остальной Парижъ, занятый работой, еще не можетъ принять въ немъ участія. На стѣнахъ читаются смѣлыя надписи; внутри и около зданія суда раздаются прямо возмутительныя рѣчи. Несомнѣнно, характеръ Парижа сильно измѣнился. На третій день послѣ этого событія, когда Monsieur и Монсеньёръ д'Артуа пріѣхали, согласно обычаю, въ государственныхъ экипажахъ, чтобы "вычеркнуть" изъ протоколовъ послѣдніе возмутительные резолюцій и протесты, они были встрѣчены весьма знаменательнымъ образомъ. Monsieur, котораго считаютъ въ оппозиціи, встрѣченъ виватами и осыпанъ цвѣтами, тогда какъ появленіе Монсеньёра вызываетъ сначала молчаніе, потомъ ропотъ, вырастающій до свистковъ и рева; мало того, непочтительная canaille тѣснится къ нему съ такимъ бѣшенымъ свистомъ, что капитанъ тѣлохранителей принужденъ отдать приказъ: "Haut les armes". Эти громовыя слова и блескъ оружія оказываютъ свое дѣйствіе и нотокъ черни довольно быстро разбѣгается по всѣмъ улицамъ {Montgaillard, I, 369. Besenval.}. Все это ново. Въ самомъ дѣлѣ, какъ справедливо замѣчаетъ Мальзербъ, "это столкновеніе съ парламентомъ совершенно новаго рода", и похоже, не на преходящій шумъ, вызванный столкновеніемъ твердыхъ тѣлъ, а скорѣе на первыя искры того, что, не будучи потушено своевременно, можетъ сдѣлаться большимъ пожаромъ {Montgaillard. I, 373.}.
   Этотъ добрый Мальзербъ снова, послѣ десятилѣтняго отсутствія, очутился въ совѣтѣ короля; Ломени захотѣлъ воспользоваться, если не способностями этого человѣка, то хотя его именемъ. Что касается до мнѣнія Мальзерба, то его никто не слушаетъ, вслѣдствіе чего онъ скоро удаляется во второй разъ, и возвращается къ своимъ книгамъ и растеніямъ. Можетъ ли хорошій человѣкъ быть полезнымъ въ такомъ совѣтѣ короля? Тюрго не возвращается во второй разъ: онъ простился съ Франціей и съ землей нѣсколько лѣтъ тому назадъ, и теперь ничто изъ происходящаго въ ней уже не безпокоитъ его. Странно, Тюрго, этотъ самый Ломени и аббатъ Морелле составляли нѣкогда тріо молодыхъ друзей, были школьными товарищами въ Сорбоннѣ. Сорокъ лѣтъ развели ихъ въ разныя стороны, такъ далеко другъ отъ друга!
   Между тѣмъ парламентъ каждый день собирается на засѣданіе въ Труа, назначаетъ дѣла и ежедневно отсрочиваетъ ихъ, такъ какъ ни одинъ прокуроръ не является говорить. Труа чрезвычайно гостепріимный городокъ, однако жизнь тамъ, сравнительно, довольно скучна. Тамъ нѣтъ толпы, которая, поднявъ васъ на плечи, вознесла бы къ безсмертнымъ богамъ; изрѣдка одинъ, два патріота забираются въ эту даль и рекомендуютъ вамъ твердость и мужество. Вы живете въ меблированныхъ комнатахъ, вдали отъ дома и домашняго комфорта; вамъ ничего больше не остается, какъ блуждать по непривѣтливымъ полямъ Шампани и наблюдать за зрѣющимъ виноградомъ, разсуждая о тысячу разъ обсужденныхъ вопросахъ, и смертельно скучая. Вамъ грозить даже опасность, что Парижъ забудетъ васъ. Послы пріѣзжаютъ и уѣзжаютъ; миролюбивый Ломени не лѣнится вести переговоры, давать обѣщанія; д'Ормессонъ и осторожные старшіе члены не видятъ въ этой борьбѣ; ничего хорошаго.
   Послѣ цѣлаго скучнаго мѣсяца, парламентъ, то уступая, то сопротивляясь, заключаетъ перемиріе, какъ и подобаетъ парламенту. Указъ о гербовомъ сборѣ взять назадъ, точно такъ же, какъ и указъ о земельномъ налогѣ; но, вмѣсто послѣдняго принято то, что называется "prorogation du second viugtieme" -- взиманіе второй двадцатой; это тоже своего рода земельный налогъ, но не столь обременительный для вліятельныхъ классовъ; онъ ложится главнымъ образомъ на безгласное сословіе. Кромѣ; того, существуютъ тайныя обѣщанія (со стороны старѣйшихъ членовъ), что финансы могутъ быть подняты займомъ. О гадкомъ словѣ: "Генеральные штаты" больше но будетъ упоминаться.
   Итакъ, 20-го сентября нашъ изгнанный парламентъ снова возвращается; д'Эпременилъ сказалъ: "Онъ уѣхалъ покрытый славой, а возвращается, покрытый грязью". Нѣтъ, Аристогитонъ, это -- не такъ; или, если это такъ, то, конечно, ты -- тотъ человѣкъ, который можетъ омыть его.
   

ГЛАВА VI.
Интриги Ломени.

   Мучили ли когда нибудь несчастнаго перваго министра такъ, какъ Ломени-Бріенна? Бразды правленія въ его рукахъ уже цѣлые шесть мѣсяцевъ, и ни малѣйшей свободы движенія (въ финансовомъ отношеніи), чтобы такъ или иначе сдвинуться съ мѣста! Онъ размахиваетъ бичомъ, но не двигается впередъ. Вмѣсто наличныхъ денегъ, ничего кромѣ возмутительныхъ дебатовъ и упорства.
   Общественное настроеніе далеко не успокоилось: оно накаляется и дымить хуже прежняго. А въ королевской казнѣ, при постоянномъ ежегодномъ дефицитѣ, почти забыли цвѣтъ денегъ. Зловѣщіе признаки! Мальзербъ, видя, что истощенная и доведенная до отчаянія Франція все накаляется и накаляется, заговорилъ о пожарѣ; Мирабо, безъ разговоровъ, снова является въ Парижъ, слѣдомъ за парламентомъ, чтобы уже не покидать больше родную землю {Fils Adoptif: Mirabeau, IV, 1, 5.}.
   А по ту сторону границы, взгляните, какъ Голландія захвачена Пруссіей {Октябрь 1787, Montgaillard, I, 374. Beseuval, III, 283.}, какъ угнетена французская партія, какъ торжествуютъ Англія и штатгальтеръ, къ огорченію военнаго министра, Монморена, да и всѣхъ вообще. Но что же можетъ сдѣлать первый министръ безъ денегъ, этого нерва войны, да и всякаго дѣла, и самого существованія? Налоги приносятъ мало пользы; налогъ "второй двадцатой" не будетъ уплоченъ раньше будущаго года, да и тогда-то "по точному подсчету" дастъ больше споровъ, чѣмъ денегъ. Налоги на привилегированные классы не могутъ быть зарегистрированы: они невыносимы даже для своихъ защитниковъ; налоги на непривилегированные классы не даютъ ничего, такъ какъ изъ выжатаго до суха предмета нельзя больше ничего извлечь. Надежды нѣтъ помимо стараго прибѣжища займовъ.
   Ломени, которому помогаетъ длинная голова Ламуаньона, глубоко вдумывающаяся въ этотъ океанъ смутъ, приходитъ новая мысль: почему не заключить послѣдовательнаго займа, продолжающагося изъ года въ годъ до тѣхъ поръ, пока будетъ нужда,-- скажемъ до 1792 г.? Трудности для зарегистрированія такого займа были бы тѣ же самыя, но мы имѣли бы тогда время передохнуть, имѣли бы деньги на дѣла или, по крайней мѣрѣ, на нужды существованія. Декретъ о послѣдовательномъ займѣ долженъ быть предложенъ. Чтобы склонить въ его пользу философовъ, впереди его пустимъ либеральный декретъ объ эмансипаціи протестантовъ, а въ арьергардъ поставимъ либеральное обѣщаніе, а именно: что по истеченіи срока займа, въ заключительномъ 1792 г. будутъ созваны генеральные штаты.
   Такой либеральный указъ, какъ уравненіе въ правахъ протестантовъ, для котораго пришло время, будетъ стоить Ломени такъ же мало, какъ исполненіе смертныхъ приговоровъ; что же касается до либеральнаго обѣщанія созвать генеральные штаты, то оно можетъ быть или не быть исполнено, такъ какъ-до исполненія его должно пройти добрыхъ пять лѣтъ. Въ пять лѣтъ многое можетъ случиться. А регистрированіе? Ахъ, правда, вотъ въ чемъ затрудненіе! Впрочемъ, у насъ есть обѣщаніе старшихъ членовъ, тайно данное въ Труа. Искусное распредѣленіе наградъ, лесть, подпольныя интриги съ помощью стараго Фулона, прозваннаго âme daiiméc, домашнимъ демономъ парламента, быть можетъ, и сдѣлаютъ остальное. Въ худшемъ и крайнемъ случаѣ, въ рукахъ королевской власти остаются средства, который она должна выставить. Если королевская власть не сможетъ реализовать денегъ, то она -- все равно, что умерла,-- умерла самой вѣрной и самой жалкой смертью: смертью отъ истощенія. Рискнемъ; авось удастся; если не рискнуть, то все погибло! Впрочемъ, такъ какъ во всѣхъ важныхъ предпріятіяхъ доля хитрости оказывается полезной, то его величество объявилъ на ближайшее 19-е ноября королевскую охоту, и всѣ, къ кому это извѣстіе относится, радостно готовятъ свои охотничьи принадлежности.
   Да, королевская охота, но на двуногую дичь-дичь безъ перьевъ! Въ 11 часовъ утра, въ день этой королевской охоты, 19-го ноября 1787 года, неожиданно звукъ трубъ, шумъ колесъ и лошадиныхъ копытъ нарушилъ тишину судебнаго засѣданія: пріѣхалъ его величество, вмѣстѣ съ хранителемъ печати Ламуаньономъ, съ пэрами и свитою; онъ пріѣхалъ, чтобы устроить засѣданіе въ своемъ присутствіи и получить регистрацію указовъ. Какая перемѣна со времени Людовика XIV, который являлся сюда въ охотничьихъ сапогахъ, съ хлыстомъ въ рукѣ и съ олимпійскимъ взглядомъ, которому никто не смѣлъ противиться, приказывалъ, чтобы регистрированіе было произведено! Ему не нужно было никакихъ уловокъ; онъ зарегистрировалъ указы съ тою же легкостью и безцеремонностью, съ какою охотился {Dulaure IV, 306.}. Для Людовика XVI на сегодня хватитъ и одного регистрированія, лишь бы только его самого и сегодняшняго дня хватило на это.
   Между тѣмъ, о намѣреніяхъ короля объявлено въ обычныхъ церемоніальныхъ словахъ. Король издаетъ два указа: одинъ -- объ эмансипаціи протестантовъ, другой -- о послѣдовательномъ займѣ; нашъ вѣрный хранитель печати, Ламуаньонъ, объяснитъ парламенту значеніе обоихъ, и вѣрный парламентъ приглашается высказаться по поводу ихъ, съ принадлежащей каждому члену привилегіей свободнаго слова. Затѣмъ, послѣ приличествующаго случаю разглагольствованія Ламуаньона, завершеннаго обѣщаніемъ, созыва генеральныхъ штатовъ, началась музыка сферъ -- парламентское краснорѣчіе. Оно изливается со взрывами, съ возраженіями; одна сфера отвѣчаетъ другой, и голоса, все возвышаются. Присутствующіе пэры полны вниманія и волнуются разнообразными чувствами: враждебными и по отношенію къ генеральнымъ штатамъ, и но отношенію къ деспотизму, который не въ состояніи наградить за заслуги и сокращаетъ штаты. Но чѣмъ волнуется его высочество, герцогъ Орлеанскій? Красная, лунообразная голова его качается; мѣдно-красное лицо темнѣетъ, какъ нечищенная мѣдь; въ стеклянистыхъ глазахъ написана тревога; онъ безпокойно вертится на мѣстѣ, какъ будто хочетъ что-то сказать. Не почувствовалъ ли онъ внезапно, среди своего невыразимаго пресыщенія, аппетитъ къ какому нибудь новому запретному плоду? О, какая смѣсь противорѣчивыхъ и смутныхъ чувствъ скрывается подъ этой покрытой карбункулами кожей: пресыщеніе и жадность лѣнь, не знающая отдыха, мелкое честолюбіе, мнительность, неимѣніе адмиральскаго мѣста!
   Въ теченіе дня "восемь курьеровъ" скачутъ изъ Версаля, гдѣ съ трепетомъ ждетъ Ломени, и возвращаются назадъ не съ добрыми вѣстями. Во внѣшнихъ дворахъ Palais слышится громкій ропотъ ожиданія; шепчутъ, что прошлою ночью первый министръ" потерялъ шесть голосовъ. А изнутри доносится искусное, патетическое и даже негодующее краснорѣчіе, раздирающія воззванія къ королевскому милосердію: да будетъ его величеству угодно немедленно созвать генеральные штаты и быть спасителемъ Франціи! Между самыми громогласными ораторами отличаются мрачно-пламенный д'Эпремениль, и, еще болѣе, Сабатье де-Ка-бръ и Фрето, котораго съ тѣхъ поръ прозвали Соттёго Freteau. Все это продолжается въ теченіе шести смертельныхъ часовъ, и шумъ не уменьшается Наконецъ, когда сумерки заглянули въ окна, а конца всему этому не предвидится, его величество, но знаку хранителя печати Ламуаньона, еще разъ открываетъ свои королевскія уста, чтобы объявить въ короткихъ словахъ, что его указъ о займѣ долженъ быть зарегистрированъ.-- Минутное глубокое молчаніе.-- Смотрите! Монсеньёръ д'Орлеанъ поднимается съ своего мѣста, поворачивается своимъ лунообразнымъ лицомъ къ королевской платформѣ и спрашиваетъ, съ деликатной граціей манеръ, скрывающей непередаваемый словами вещи: "Что это: lit de justice, или королевское засѣданіе?" Съ трона и его подножія въ него мечутъ молніеносными взглядами: слышится гнѣвный отвѣтъ: "Это -- засѣданіе." Въ такомъ случаѣ монсеньёръ проситъ позволенія замѣтить, что на засѣданіи указы не могутъ быть регистрируемы и о приказанію, и заявляетъ противъ такого регистрированія свой личный смиренный протестъ. "Vous etes bien le maître," вы вольны сдѣлать это, отвѣчаетъ король и съ полнымъ церемоніаломъ удаляется въ сопровожденіи своей свиты, къ которой, по обязанности, присоединяется и самъ герцогъ Орлеанскій, по только до двери. Исполнивъ этотъ долгъ, онъ возвращается и редактируетъ свой протестъ при рукоплесканіяхъ парламента и Франціи. Такимъ образомъ, онъ перерѣзалъ канатъ, привязывавшій его ко двору, и теперь быстро плыветъ къ хаосу.
   Безумецъ ты, герцогъ Орлеанскій! Вотъ какого рода Egalite будешь ты! Развѣ королевская власть превратилась въ простое воронье пугало, что ты, дерзкій и нечистый воронъ, смѣешь садиться на нее и клевать ее? Нѣтъ, еще не совсѣмъ.
   На завтра Lettre de cachet отправляетъ герцога Орлеанскаго въ его замокъ въ Вилье-Коттре, для размышленій о случившемся. Увы! Тамъ нѣтъ Парижа съ его потребностями веселой жизни, нѣтъ очаровательной и необходимой г-жи Бюффонъ, вѣтреной жены великаго натуралиста, который слишкомъ старъ для нея. Какъ говорятъ, въ Вилье-Коттре монсеньёръ не дѣлаетъ ничего; онъ только прогуливается съ растеряннымъ видомъ, проклиная свою звѣзду. Самъ Версаль услышитъ его покаянные стоны: такъ жестока его судьба. Другое, одновременно выпущенное lettre de cachet отправило "Кумушку" Трето въ крѣпость Гамъ, стоящую среди нормандскихъ болотъ; третье забросило Сабатье де-Кабра въ Монъ-Севъ-Мишель, въ зыбучихъ пескахъ Нормандіи. Что касается до парламента, то его заставили пропутешествовать въ Версаль съ книгой протоколовъ подъ мышкой, чтобы "biffer", вычеркнуть протестъ Орлеанскаго, причемъ дѣло не обошлось безъ выговоровъ и упрековъ. Разсчитывали, что эта властная мѣра уладитъ дѣло.
   Къ несчастью, вышло не такъ. Она подѣйствовала, какъ ударъ хлыста на упрямую лошадь, который заставляетъ ее только становиться на дыбы. Что въ силахъ сдѣлать хлыстъ Ломени противъ упряжки въ 25 милліоновъ, когда она заупрямится? Парламентъ отнюдь не расположенъ смиренно уступать; онъ но хочетъ ни регистрировать указъ о протестантахъ, ни дѣлать другія дѣла подъ вліяніемъ спасительнаго страха передъ lettres de cachet. Мало того, онъ начинаетъ подвергать сомнѣнію самую законность lettres de cachet, ихъ непререкаемость; онъ выпускаешь въ свѣтъ жалобный обличенія, посылаетъ петицію за петиціей, чтобы добиться освобожденія трехъ своихъ мучениковъ, а пока освобожденіе ихъ не состоялось, онъ не можетъ даже и думать о разсмотрѣніи указа о протестантахъ, и постоянно откладываетъ его "на недѣлю" {Besenval, III, 309.}.
   Франція и Парижъ стремятся присоединить свой голосъ, къ обличеніямъ парламента; они даже предупреждаютъ его, образуя ужасающій хоръ. А теперь и остальные парламенты возвышаютъ голосъ и присоединяются къ парижскому; нѣкоторые изъ нихъ, какъ напримѣръ гренобльскій и реннскій, съ зловѣщимъ паѳосомъ угрожаютъ, помѣшать путемъ репрессалій, сборщикамъ налоговъ исполнять свои обязанности {Weber, Т, 266.}. По словамъ Малерба "во всѣхъ прежнихъ столкновеніяхъ парламентъ возбуждалъ публику, а теперь публика возбуждаетъ парламентъ".
   

ГЛАВА VII.
Смертельный поединокъ.

   Какое зрѣлище представляетъ Франція въ эти зимніе мѣсяцы 1787 г.! Даже Oeil de Boeuf не спокоенъ и печаленъ; всѣмъ, получившимъ отставку, кажется, что лучше было бы жить въ Турціи. Волчьи своры уничтожены; медвѣжьи также; герцоги де-Куаньи и де-Полиньякъ ушли. Однажды вечеромъ, въ маленькомъ раю, Тріанонѣ ея величество беретъ, подъ руку Безанваля и просить его высказать свое искреннее мнѣніе. Неустрашимый Безанваль, который надѣется, что онъ не похожъ на сикофанта, ясно высказываетъ ей, что при взбунтовавшемся парламентѣ и упраздненномъ Oeil de Boeuf'ѣ, корона короля въ опасности; послѣ, этихъ словъ, странная вещь, ея величество, какъ будто обидѣвшись, перемѣнила тему разговора и "не говорила со мною больше ни о чемъ" "не me parla plus de rien" {Besenval, III, 264.}.
   Съ кѣмъ могла говорить эта бѣдная королева? Она нуждалась въ мудромъ совѣтѣ болѣе, чѣмъ когда либо нуждался въ немъ человѣкъ, а вокругъ нея слышался только безсвязный шумъ хаоса. Ея столь блестящее съ виду жилище омрачено смятеніемъ и заботами. Горести властительницы, горести женщины, все скопляются надъ ея головой и окружаютъ ее все тѣснѣе и тѣснѣе. Нисколько мѣсяцевъ тому назадъ, Ламоттъ, графиня ожерелья, убѣжала изъ Сальпетріеръ; можетъ быть даже благодаря попущенію убѣжать. Итакъ, надежда на то, что Парижъ забудетъ ее, и разростаніе лжи, этой массы лжи, наконецъ, прекратится, была напрасна. Ламоттъ съ буквой V (voleuse воровка), выжженной на обоихъ плечахъ, уѣхала въ Англію, откуда распространяетъ ложь за ложью, пятная высочайшее королевское имя. Эта ложь прямо безразсудна {Mémoires justificatifs de la Comtesse de Lamotte (Loudon 1788) Vie de Jeaune de St. 'Remi Comtesse de Lamotte.}, но Франція, въ своемъ теперешнемъ настроеніи, жадно вѣритъ ей.
   Что касается до остального, то слишкомъ, ясно, что нашъ, послѣдовательный заемъ не находитъ помѣщенія. Въ самомъ дѣлѣ, при данныхъ обстоятельствахъ, заемъ, зарегистрированный послѣ вычеркиванія протестовъ, имѣлъ мало шансовъ пополниться. Обличенія по поводу lettres de cachet, обличенія деспотизма вообще -- не смягчаются. Двѣнадцать парламентовъ не унимаются, какъ ре унимаются и двѣнадцать сотенъ сочинителей плакатовъ, пѣвцовъ и памфлетистовъ. Парижъ, выражаясь образно, затопленъ, памфлетами (regorge de brochures), волны которыхъ то приливаютъ, то отливаютъ; это цѣлый потокъ патріотовъ борзописцевъ, стоящихъ на точкѣ кипѣнія: каждый изъ нихъ, въ часъ изверженія, похожъ на исландскій Гейзеръ. Что могутъ подѣлать противъ нихъ разсудительный другъ Морелле; Ривароль, или безшабашный Линге, со своей холодной напыщенностью, хотя имъ и хорошо платятъ?
   Наконецъ, приступаютъ къ обсужденію указа о протестантахъ, но это ведетъ только къ новымъ столкновеніямъ, выражающимся въ памфлетахъ и контръ-памфлетахъ, увеличивающихъ всеобщее безуміе. Даже сама Ортодоксія, казавшаяся такой больной, хочетъ сунуться въ эту сумятицу. Съ высоты каѳедры она еще разъ поднимаетъ шумъ въ лицѣ аббата Ланфана, котораго потомъ "поздравляютъ прелаты" {Lacretelle, III, 343, Mongaillard etc.}. Замѣтьте, какъ д'Эпремениль, идущій всегда собственнымъ безпорядочнымъ путемъ, въ надлежащій моментъ своей парламентской рѣчи, вытаскиваетъ карманное распятіе со словами: "Вы хотите снова распять его?" Его! О, неразборчивый д'Эпремениль: вѣдь, онъ сдѣланъ изъ хрупкаго матеріала: слоновой кости, да филиграна!
   Прибавьте ко всему этому, что бѣдный Бріеннъ заболѣлъ: такъ неумѣренно расходовалъ онъ свои силы въ грѣшной юности, и такъ сильно и постоянно волненіе, въ которомъ протекаетъ его безумная старость. Затравленный, облаянный множествомъ глотокъ, его милость лежитъ въ постели; у него начинается истощеніе и воспаленіе (humeur de dartre); онъ на. молочной діэтѣ и въ огорченіи, почти въ отчаяніи: вѣдь, въ качествѣ самаго необходимаго лекарства ему предписанъ "покой", а онъ совершенно невозможенъ для него {Besenval, III, 317.}.
   Въ концѣ концовъ, бѣдному правительству ничего болѣе не остается, какъ безсильно отступить еще разъ. Королевская казна катится по наклонной плоскости, а Парижъ "затопленъ волною памфлетовъ". Во всякомъ случаѣ надо дать ей нѣсколько опасть. Герцогъ. Орлеанскій возвращается сначала въ Ренси, которое ближе къ Парижу, и къ красивой вѣтреницѣ Бюффонъ, а потомъ и въ самый Парижъ: Фрето и Сабатье тоже изгнаны не навсегда. Къ. великой радости Буасси д'Англа и добраго Малерба, указъ о протестантахъ, наконецъ, зарегистрированъ, а послѣдовательный заемъ, всѣ протесты противъ котораго зачеркнуты или взяты обратно, остается открытымъ, тѣмъ болѣе, что очень мало или даже вовсе нѣтъ желающихъ пополнить его. Генеральные штаты, о которыхъ кричалъ парламентъ, а теперь кричитъ вся нація, послѣдуютъ "черезъ пять лѣтъ", если не раньше. О, парижскій парламентъ, что это былъ за крикъ! "Господа, сказалъ старый д'Ормессонъ, вы получите генеральные штаты и пожалѣете объ этомъ". Да, какъ та. лошадь въ баснѣ., которая, желая отомстить врагу, обратилась къ человѣку; человѣкъ сѣлъ на нее, быстро уничтожилъ врага, но, къ несчастью, не захотѣлъ больше слѣзть съ лошади! Вмѣсто пяти лѣтъ, дайте пройти только тремъ годамъ: этотъ же самый крикливый парламентъ увидитъ тогда уничтоженнымъ своего врага, но и самъ будетъ заѣзженъ до истощенія, или, вѣрнѣе, убитъ ради копытъ и кожи, и брошенъ въ придорожную канаву.
   При такихъ-то знаменіяхъ дожили мы до весны 1788 года. Королевское правительство нигдѣ, и никакъ не можетъ найти выхода; оно постыдно отступаетъ на всѣхъ пунктахъ. Осажденное ли Внадцатью непокорными парламентами, которые выросли до роли органонъ раздраженной націй, оно никуда не можетъ двинуться, ничего не можетъ сдѣлать, ничего получить, даже денегъ на свое существованіе: оно должно сидѣть на мѣстѣ., повидимому, чтобы быть съѣденнымъ дефицитомъ.
   Значить, мѣра гнусностей и лжи, накоплявшихся въ теченіе долгихъ столѣтій, почти переполнилась? Во всякомъ случаѣ, переполнилась мѣра нищеты! Проникая изъ хижинъ двадцати пяти милліоновъ все выше и дальше, нищета, по свойственному ей закону, -- зашла такъ далеко, что достигла, наконецъ, версальскаго Oeil de Boeuf. Слѣпое страданіе заставляетъ человѣка поднимать руку на человѣка, и не только низшіе поднимаютъ ее на высшихъ, но и высшіе -- на другихъ высшихъ; провинціальное дворянство раздражено противъ придворнаго дворянства, тога -- противъ шпаги, стихарь противъ пера. Но кто не раздраженъ противъ королевскаго правительства? Теперь нельзя указать даже и на Безанваля. Всѣ личности и всѣ корпораціи становятся его врагами; оно -- центръ, противъ котораго направлены, и въ который бьютъ всѣ распри. Это какое-то новое, всеобщее, головокружительное движеніе учрежденій, соціальныхъ тѣлъ, индивидуальныхъ умовъ; нѣкогда они всѣ работали совмѣстно; теперь же стукаются и трутся другъ о друга въ какомъ-то всеобщемъ столкновеніи. И это неизбѣжно; это -- крушеніе міроваго заблужденія, истрепаннаго до послѣдней крайности, до банкротства! И бѣдный версальскій дворъ, въ качествѣ главнаго или центральнаго сосредоточенія этого заблужденія, остается одинъ -- противъ всѣхъ другихъ заблужденій. И все это вполнѣ естественно! Всякое человѣческое заблужденіе, будь оно воплощено въ отдѣльной личности или въ соединеніи личностей,--всегда, по закону природы, чувствуетъ себя неудобно; если же дѣло идетъ къ банкротству, то оно дѣлается даже несчастнымъ; но никакое, даже самое ничтожное, воплощенное заблужденіе не захочетъ порицать, или исправлять самого себя, пока остается какое-нибудь другое.
   Всѣ эти грозные признаки не пугаютъ Ломени, а научаютъ его и еще того меньше. Легкомысленный по природѣ, онъ не лишенъ своего рода мужества. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ мы не слыхивали о самыхъ легкомысленнѣйшихъ существахъ, напримѣръ, о дрессированныхъ канарейкахъ, которыя, съ зажженымъ фитилемъ, весело летятъ поджигать пушку, или цѣлые пороховые магазины? Сложить руки и умереть отъ дефицита -- не входитъ въ планы Ломени. Зло велико; но нельзя ли устранить его, нельзя ли бороться съ нимъ? По крайней мѣрѣ, съ симптомомъ его можно бороться: съ мятежными парламентами; онъ, Ломени, схватится съ ними и, быть можетъ, устранитъ ихъ. Многое темно для него, но двѣ вещи вполнѣ ясны: первая та, что поединокъ парламентовъ съ королевской властью сдѣлался опаснымъ, даже смертоноснымъ, и вторая -- что прежде всего необходимо добыть денегъ. Соберитесь съ мыслями, ты, храбрый Ломени, и ты, хранитель печати, Ламуаньонъ, у котораго есть идеи въ запасѣ. Вы такъ часто бывали побиты и жестоко обмануты, когда, казалось, уже держали въ рукахъ золотой плодъ; соединитесь же для послѣднѣй борьбы! Укрощеніе парламента и наполненіе королевской казны -- это теперь вопросы жизни или смерти.

0x01 graphic

   Парламенты не разъ бывали укрощаемы. Всякій парламентъ, "перенесенный на вершину скалъ, достигаемую только по настиламъ", образумливается. О, Мопу! дерзкій и дурной ты человѣкъ, но зачѣмъ не оставили мы твое дѣло въ его прежнемъ положеній! Однако, вѣдь и помимо изгнанія и другихъ насильственныхъ способовъ, существуетъ способъ укрощать всякое твореніе, даже львовъ. Этотъ способъ -- голодъ. Что, если отрѣзать у парламента средства къ жизни, отнявъ у него судебные процессы?
   Вѣдь, для разбирательства безчисленныхъ мелкихъ дѣлъ можно учредить второстепенные суды; можно назвать ихъ: Grands Bailliages. Пусть парламентъ, у котораго они отнимутъ часть добычи, смотритъ на нихъ съ желчнымъ отчаяніемъ; за то публика, охотница до дешевыхъ судовъ, будетъ взирать на нихъ благосклонно и съ надеждою. А что до финансовъ, до регистрированія указовъ, то почему бы намъ не устроить особую палату подъ названіемъ Cour plénière, составивъ ее изъ сановниковъ Oeil de Boeuf'а, принцевъ, герцоговъ и маршаловъ, и въ немъ, такъ сказать, самимъ производить свою регистрацію? У Людовика Святого уже былъ Cour Plénière, составленный изъ владѣтельныхъ бароновъ {Montgaillard I, 405.} и чрезвычайно полезный ему: владѣтельные бароны у насъ и теперь на лицо (по крайней мѣрѣ, по имени), а нуждаемся мы въ такой палатѣ больше Людовика Святого.
   Таковъ былъ планъ Ломени, встрѣченный королемъ, какъ лучъ свѣта въ глубокомъ мракѣ. Планъ этотъ кажется исполнимымъ; онъ настоятельнѣйше необходимъ и, если будетъ приведенъ въ исполненіе, то получится значительное облегченіе. Молчите же и дѣйствуйте! Теперь, или никогда! Міръ увидитъ другую историческую сцену и режиссеромъ на ней такого страннаго человѣка, какъ Ломени-Бріеннъ.
   Посмотрите, какъ министръ внутреннихъ дѣлъ Бретейль самымъ мирнымъ образомъ разукрашиваетъ Парижъ въ эту цвѣтущую надеждами весеннюю погоду 1788 года! Старые навѣсы и пари исчезаютъ съ мостовъ. Можно подумать, что и для государства настала ясная погода, и что у него нѣтъ другой заботы, кромѣ украшенія Парижа. Парламентъ засѣдаетъ, какъ признанный побѣдитель; Бріенъ ничего не говорить о финансахъ или говорить и печатаешь, что все идетъ хорошо. Какъ же такъ? Откуда это безмятежное спокойствіе, несмотря на то, что послѣдовательный заемъ не пополняется? Въ побѣдоносномъ парламентѣ; совѣтникъ Геларъ де Монсаберъ даже возстаетъ противъ взиманія второй двадцатой по строгой разцѣнкѣ и добивается декрета, въ которомъ говорится, что у привилегированныхъ классовъ разцѣнка не будетъ строгой. И, тѣмъ не менѣе, Бріеннъ все это терпитъ и не выпускаетъ lettre de cachet. Почему же это?
   Ясная весенняя погода часто бываетъ обманчива! Сначала шопотомъ разносится слухъ, что "всѣ правители провинцій получили приказъ быть въ известный день на своихъ постахъ". Затѣмъ распространяются еще болѣе странные слухи: въ королевскомъ дворцѣ, подъ замкомъ и печатями, непрерывно что-то печатается. У всѣхъ дверей и оконъ стоитъ стража. Рабочихъ совсѣмъ не выпускаютъ: они и ночуютъ въ мастерской; даже пища имъ доставляется туда! {Weber, I, 276.} Побѣдоносный парламентъ почуялъ новую опасность; д'Эпремениль заказалъ лошадей въ Версаль и бродитъ тамъ вокругъ усиленно охраняемой типографіи, допытываясь, разнюхивая, въ надеждѣ, не удастся ли человѣческой проницательности и усердію выяснить дѣло.
   Большая часть предметовъ проницаема для золотого дождя. Д'Эпремениль спустился на лоно одной Данаи -- жены наборщика, въ видѣ; "пятисотъ луидоровъ"; мужъ Данаи передалъ ей контрабандой глиняный шарь", который она, въ свою очередь, передала золотому совѣтнику парламента; внутри его была печатная корректура, клянусь небомъ! это королевскій декретъ о саморегистрирующемъ Cour Plénière и о Grands Bailliages, которые должны отнять у насъ наши процессы! Пусть же это въ тотъ же день разнесется по всей Франціи!
   Такъ вотъ зачѣмъ правителямъ приказано ждать на своихъ постахъ; вотъ что высиживалъ дворъ, какъ проклятое яйцо василиска; вотъ почему онъ не двигался съ мѣста, несмотря на вызовы,-- онъ ждалъ, пока изъ яйца вылупится плодъ! Спѣши назадъ, въ Парижъ, д'Эпремениль; созови собраніе немедленно: пусть парламентъ, и вся земля, и само небо узнаютъ объ этомъ!
   

ГЛАВА VIII.
Смертныя мученія Ломени.

   На слѣдующее утро, которое пришлось на 3 мая 1788 года., удивленный парламентъ созванъ на засѣданіе и, онѣмѣвъ, слушаетъ рѣчь д'Эпремениля, разоблачающую невѣроятное злодѣяніе, измѣнническое дѣло мрака, достойное деспотизма! Обличи его, о, парижскій парламентъ! Разбуди Францію и міръ, разразись громами твоего краснорѣчія; и для тебя тоже настало: теперь, или никогда!
   При такихъ обстоятельствахъ парламентъ долженъ быть на своемъ посту. Въ минуту крайней опасности, левъ прежде всего раздражаетъ самъ себя, рыча и ударяя себя хвостомъ по бокамъ. Точно также поступилъ парижскій парламентъ: по предложенію д'Эпремениля, произнесена самая патріотическая клятва во взаимной солидарности; это -новая и прекрасная идея, которая не разъ найдетъ подражателей въ послѣдующіе годы. За клятвой послѣдовала неукротимая декларація -- почти правь человѣка, по крайней мѣрѣ, правъ парламента: воззваніе къ друзьямъ французской свободы въ настоящія и будущія времена. Все это, или сущность всего этого заносится на бумагу въ тонѣ геройскаго мужества, умѣряемаго примѣсью жалобы. Потомъ, прозвонивъ такимъ образомъ въ набатъ, который слышитъ весь Парижъ и услышитъ вся Франція, и бросивъ вызовъ въ лицо Ломени и деспотизму, парламентъ расходится, какъ послѣ, перваго хорошаго рабочаго дня.
   Пусть читатель вообразитъ себѣ, что чувствовалъ Ломени, когда его (столь необходимое для спасенія Франціи) яйцо василиска было такъ преждевременно разбито! Въ негодованіи, онъ хватается за свои молніи (lettres de cachet) и мечеть двѣ громовыя стрѣлы; одну -- въ д'Эпремениля, другую-въ дѣловитаго Гелера, услуга котораго со "второй двадцатой" и "строгой разцѣнкой" не забыта. Эти молніи, поспѣшно заготовленный ночью и брошенный рано утромъ, на другой день должны вызвать въ Парижѣ, если не успокоеніе, то хотя спасительное удивленіе.
   Пусть министерство мечеть молніи, по попадетъ ли оно въ цѣль? И д'Эпремениль и Геларъ, предупрежденные обо всемъ, какъ полагаютъ, пѣніемъ какой-нибудь дружественной птицы, ускользаютъ отъ сержантовъ Ломени и прокрадываются черезъ слуховыя окна, по крышамъ., переодѣтые, къ себѣ, въ Palais de Justice: молніи промахнулись. Такъ какъ вѣсть объ этомъ скоро разнеслась, то Парижъ погруженъ въ не совсѣмъ успокоительное удивленіе. Два мученика свободы сбрасываютъ маскарадный одежды, надѣваютъ свои длинныя тоги и черезъ какой-нибудь часъ весь парламентъ, всѣ его совѣтники, президенты, даже пэры засѣдаютъ снова, созванные при помощи сторожей и курьеровъ. Онъ объявляетъ, что два его мученика не могутъ быть выданы никакой власти въ подлунной; сверхъ того, онъ объявляетъ свое засѣданіе "непрерывнымъ" и не допускаетъ отсрочки, пока преслѣдованіе этихъ двухъ лицъ не будетъ прекращено.
   Итакъ, парламентъ ждетъ исхода, въ непрекращающемся ни днемъ, ни ночью состояніи постояннаго изверженія среди шума, краснорѣчія, жалобъ, протестовъ, отправляя и принимая курьеровъ. Пробужденный Парижъ опять наполняетъ внѣшніе дворы, кипитъ и болѣе дикими, чѣмъ когда либо, волнами льется по всѣмъ улицамъ. Это -- какой то разноголосый гулъ; нѣчто вродѣ столпотворенія Вавилонскаго, въ тотъ часъ, когда народъ въ первый разъ былъ пораженъ (какъ и здѣсь) взаимнымъ непониманіемъ, но еще не разсѣялся!
   Городъ Парижъ переживаетъ въ теченіе сутокъ періоды работы и сна; теперь, вторично, когда большая часть европейцевъ и африканцевъ спятъ, сюда, въ этотъ словесный водоворотъ, сонь не спускается; напрасно ночь развертывать надъ нимъ свой покровъ. Внутри шумитъ непобѣдимая готовность принять мученичество, умѣряющая свой голосъ тономъ жалобы. Снаружи слышится несмолкаемый гулъ выжиданія, становящійся нѣсколько соннымъ, и тянется тридцать шесть часовъ.
   Но, слышите! Что это за топотъ въ глухую полночь? Это какъ будто топотъ вооруженныхъ людей, пѣшихъ и конныхъ; сюда идутъ французская гвардія и швейцарская гвардія, идутъ въ молчаливомъ порядкѣ, при свѣтѣ факеловъ! Тутъ и саперы съ рычагами и топорами: очевидно, если двери не отворятся, то ихъ выломаютъ! Вотъ и капитанъ д'Агу, посланный изъ Версаля. Твердость этого человѣка извѣстна; однажды, упорно и пристально глядя на самого принца. Конде, онъ заставилъ его дать удовлетвореніе и драться {Weber I, 283.}: теперь онъ, съ топорами и факелами, подступаетъ къ самому святилищу правосудія. Это -- святотатство, но, что же дѣлать? Этотъ человѣкъ солдатъ: онъ не хочетъ ничего знать, кромѣ; полученнаго приказа, и движется впередъ, какъ бездушная машина.
   Дверь за дверью отворяются по его требованію; топоры оказываются ненужными. Наконецъ, распахивается послѣдняя дверь, -- и передъ нимъ сенаторы Франціи, въ длинныхъ тогахъ; ихъ сто шестьдесятъ семь, въ томъ числѣ семнадцать перовъ; они величественно составляютъ "непрерывное засѣданіе". Не будь этотъ человѣкъ военнымъ и вылитымъ изъ желѣза, это зрѣлище, среди тишины, нарушаемой только стукомъ его собственныхъ сапоговъ, могло бы поколебать его; Всѣ сто шестьдесятъ семь встрѣтили его полнымъ молчаніемъ, которое иные сравнивали съ молчаніемъ римскаго сената, захваченнаго Бренномъ, а другіе -- съ молчаніемъ шайки фальшивыхъ монетчиковъ, захваченныхъ полицейскими сыщиками {Besenval, III, 355.}. "Messieurs, произнесъ д'Агу,-- de par le Roi!" (Господа-именемъ короля!) Спеціальнымъ, приказомъ на него, д'Агу, возложена печальная обязанность арестовать двухъ лицъ: г. Дюваля д'Эпремениль и г. Гелара-де-Монсаберъ; и онъ приглашаетъ "именемъ короля" этихъ почтенныхъ господь отозваться самимъ, такъ какъ онъ не имѣетъ чести быть съ ними знакомы. Глубокое молчаніе! Вслѣдъ затѣмъ поднимается шопотъ, который скоро превращается въ ропотъ; одинъ голосъ дерзаетъ произнесть: "Мы всѣ д'Эпременили", чему вторятъ и другіе голоса. Президентъ спрашиваетъ капитана, прибѣгнетъ ли онъ къ насилію? Капитанъ д'Агу, почтенный порученіемъ его величества, долженъ исполнить это приказаніе; онъ предпочелъ бы не прибѣгать къ насилію, но исполнитъ волю короля во всякомъ, случаѣ. Онъ даетъ высочайшему сенату время обсудить, какой способъ онъ предпочитаетъ. Вслѣдъ затѣмъ, торжественно откланявшись но военному, д'Агу на время удаляется.
   Но какая же отъ этого польза, высокіе сенаторы? Всѣ выходы заперты штыками. Ваінъ курьерь въ сырую ночь скачетъ въ Версаль, но возвращается назадъ съ извѣстіемъ, что приказъ подлинный, и не будетъ отмѣненъ. Внѣшніе дворы кишатъ, празднымъ народомъ, но гренадеры д'Агу стоять, какъ неподвижная плотина. Никакое возмущеніе не освободитъ васъ. "Господа!" -- началъ д'Эпремениль, когда побѣдоносные галлы вошли во взятый приступомъ Римъ,-- римскіе сенаторы, облеченные въ пурпуръ, остались сидѣть въ своихъ курульныхъ креслахъ, съ гордымъ и спокойнымъ видомъ, ожидая рабства, или смерти. Такое же высокое зрѣлище въ этотъ часъ и вы являете вселенной (a l'univors), послѣ, того какъ великодушно..." Слѣдовало много и другихъ подобныхъ словъ; все это еще можно прочесть и теперь.
   О, д'Эпремениль -- все тщетно! Вотъ отлитый изъ желѣза капитанъ д'Агу возвращается съ тѣмъ же желѣзнымъ видомъ солдата. Деснотизмомъ, насиліемь, разрушеніемъ вѣетъ отъ колеблющихся перьевъ его султана. Д'Эпремениль долженъ молча пасть, геройски сдаться изъ опасенія, чтобы не случилось чего-нибудь худшаго. Геларъ геройски подражаетъ ему. Съ очевиднымъ, но безмолвнымъ волненіемъ, они бросаются въ объятія своихъ парламентскихъ братьевъ для послѣдняго поцѣлуя; потомъ, среди протестовъ и одобреній ста шестидесяти-пяти и изліяній парламентскихъ чувствъ въ формѣ прощаній, рыданій и цѣлой бури вздоховъ, ихъ уводятъ извилистыми проходами къ заднему крыльцу, гдѣ, въ сѣромъ утреннемъ свѣтѣ, ихъ ожидаютъ двѣ кареты съ жандармами. Въ нихъ должны сѣсть жертвы подъ угрозою штыковъ. На строгій вопросъ д'Элремениля, обращенный къ толпѣ: есть ли у нея мужество, отвѣтомъ служить молчаніе. Они садятся и ѣдутъ; и ни восходъ майскаго солнца (теперь утро 6-го мая), низакатъ его не могутъ облегчить ихъ сердецъ; они безостановочно ѣдутъ все далѣе и далѣе: д'Эпремениль -- къ самымъ дальнимъ островамъ св. Маргариты, или Hieres (нѣкоторые предполагаютъ, что это -- острова Калипсо, но развѣ это утѣшеніе?) Геларъ -- къ крѣпости Pierre en Cize, которая существовала въ то время около Ліона.
   Отнынѣ капитанъ д'Агу можетъ мечтать о майорскомъ чинѣ, о мѣстѣ коменданта Тюльери {Alontgaillard I, 404.} и затѣмъ онъ исчезнетъ изъ исторіи, въ которой, тѣмъ не менѣе, ему было суждено совершить значительное дѣло. Не только Геларъ и д'Эпремениль въ цѣлости переправляются на югъ, но и самъ парламентъ долженъ немедленно очистить мѣсто въ силу того же неумолимаго приказа, даннаго капитану д'Агу, Подобравъ свои длинныя тоги, всѣ сто шестьдесятъ, пять дефилируютъ къ выходу между двумя рядами не сочувствующихъ имъ гренадеровъ,-- зрѣлище любопытное и для боговъ, и для людей. Народъ не возмущается, онъ только удивляется и ропщетъ. Нужно замѣтить, что не сочувствующіе гренадеры это французская гвардія, которая въ одинъ прекрасный день проникнется сочувствіемъ. Словомъ Palais de Justice выметенъ начисто; двери его заперты и д'Агу возвращается въ Версаль съ клюнемъ въ карманѣ, заслуживъ, какъ было сказано, повышеніе.
   Что касается до этого выброшеннаго на улицу парижскаго парламента, то мы охотно разстаемся съ нимъ. Въ теченіе слѣдующихъ двухъ недѣль онъ долженъ былъ быть перенесенъ въ Версаль для регистрированія, -- или вѣрнѣе для отказа регистрировать только что изданные указы; какъ онъ собирался въ тавернахъ и кабакахъ съ цѣлью протестовать {Weber I, 299--303.}, или обезкураженно блуждалъ въ развѣвающихся тогахъ, не зная, гдѣ собраться; какъ онъ былъ вынужденъ предъявить свой протестъ у "нотаріуса" и, наконецъ, сидѣть сложа руки (на положеній невольныхъ "вакацій"), все это -- теперь такъ же естественно, какъ погребеніе мертвецовъ послѣ сраженія, и не интересуетъ насъ. Парижскій парламентъ, можно сказать, съигралъ свою роль; того, что онъ дѣлалъ и чего не дѣлалъ,-- съ него достаточно; онъ могъ волновать міръ только до этого момента, и врядъ ли былъ бы въ состояніи дѣлать это долѣе.
   Значить Ломени устранилъ зло? Нисколько, онъ даже не устранилъ симптомовъ зла или, пожалуй, устранилъ только одну двенадцатую часть симптома, раздраживъ остальныя одиннадцать. Правители провинцій и военные коменданты, всѣ -- на своихъ постахъ въ назначенный день, 8-го мая; тѣмъ не менѣе ни въ одномъ парламентѣ, кромѣ Дуэ, новые указы не могли быть зарегистрированы. Нигдѣ не было мирныхъ чернильныхъ подписей, и вездѣ -- вызовы, кровопролитія, обращеніе къ примитивному кулачному праву. Раздраженная Ѳемида всюду приняла боевой видъ, противясь Cour Plénière и Bailliages; на сторонѣ ея -- провинціальное дворянство и всѣ, кто ненавидитъ Ломени и плохія времена; черезъ адвокатовъ и судебныхъ приставовъ она дѣйствуетъ даже на нижніе слои и вербуетъ чернь. Въ Реннѣ, въ Бретани, гдѣ правителемъ -- историкъ Бертранъ де Молевилль, постоянный дуэли на смерть между военными и буржуа извратились въ уличныя схватки; бросаютъ камнями и стрѣляютъ изъ мушкетовъ; а декреты остаются незарегистрированными. Огорченные бретонцы посылаютъ Ломени протестъ съ депутаціей Двѣнадцати, которыхъ тотъ, по выслушаніи ихъ, запираетъ въ Бастилію. Навстрѣчу второй, болѣе многочисленной депутацій Ломени высылаетъ своихъ развѣдчиковъ, которые убѣжденіемъ или угрозами заставляютъ ее вернуться обратно. Но негодующая Бретань посылаетъ разными дорогами третью самую многочисленную депутацію. По прибытіи въ Парижъ и по полученіи отказа въ аудіенціи, эта депутація собирается на совѣщаніе, куда приглашаетъ Лафайетта и всѣхъ бретонскихъ патріотовъ, находящихся въ Парижѣ. Собраніе волнуется и становится Бретонскимъ клубомъ, первымъ зерномъ общества Якобинцевъ {А. F. Bertrand de Moleville: Mémoires particuliers (Paris, 1816) I. ch. I. Marmontel, Mémoires IV, 27.}.
   До восьми парламентовъ отправлено въ изгнаніе, {Montgaillard, 1,308.} другіе нуждаются въ томъ же самомъ лекарствѣ, но его не всегда удобно примѣнять. Въ Греноблѣ, напримѣръ, гдѣ разные Мунье и Варнавы не сидѣли безъ дѣла, парламенту былъ пославъ (черезъ Lettres de cachet) приказъ разойтись и изгнать самого себя; но на утро, вмѣсто того, чтобы закладывать кареты, звонить въ набатъ; зловѣщій звонъ раздается весь день; толпы горцевъ сбѣгаютъ внизъ съ топорами и даже съ огнестрѣльнымъ оружіемъ, и (самый зловѣщій изъ всѣхъ признаковъ!) солдаты не обнаруживаюсь большой охоты драться съ ними. Бѣдный генералъ, "подъ занесеннымъ надъ его головою топоромъ", долженъ подписать капитуляцію, обѣщать, что Lettres de cachet не будутъ приведены въ исполненіе и возлюбленный парламентъ останется на своемъ мѣстѣ. И Безансонъ, и Дижонъ, и Руанъ, и Бордо оказываются не тѣмъ, чѣмъ бы должны были быть! А По, въ Беарнѣ! Тамъ. старый комендантъ отказывается отъ своего поста; назначенъ новый (Граммонъ, мѣстный уроженецъ); но его встрѣчаетъ процессія горожанъ, неся колыбель Генриха IV, святыню своего города, и заклинаетъ его не попирать беарнской свободы, если онъ питаете уваженіе къ этой старой черепаховой скорлупѣ, въ которой укачивали великаго Генриха; его предупреждаютъ, сверхъ того, что пушки его величества-всѣ въ цѣлости, подъ охраною вѣрныхъ его величеству гражданъ По, и выставлены на стѣнахъ, готовыя къ дѣйствію {Besenval, III, 348.}!
   Повидимому у вашихъ Grands Bailliages будетъ бурное дѣтство. Что касается до Сour Plénière {La Cour plénière, hèroi-tragi-comedie en trois actes et eu prose; jouee le 14 Juillet 1788, par une societe d'amateurs dans un Château aux environs de Versailles, par М. l'Abbe de Vermond, Lecteur de la Reine: А Bâville (Lamoignon's Country-house) et se trouve а Paris cliez la veuve Liberté, а l'enseigne de la Revolution, 1788.-- La Passion, la Mort et la Rcssurrection du peuple. Imprime à Jerusalem аc. See Mongaillard, 1, 407.}, то это учрежденіе буквально мертворожденное. Даже придворные относятся къ нему недовѣрчиво; старый маршалъ Брольи отклонилъ честь засѣдать въ немъ. Осаждаемый бурей всеобщихъ насмѣшекъ и ненависти, бѣдный Cour Plénière собрался одинъ разъ -- и болѣе не собирался. Терзаемая страна! Гидра разлада шипитъ своими раздвоенными языками всюду, куда ни ступите бѣдный Ломени! "Какъ только комендантъ, или королевскій коммисаръ -- пишетъ Веберъ -- входитъ въ какой нибудь изъ этихъ парламентовъ, чтобы получить зарегистрирована указа,-- весь трибуналъ исчезаетъ и оставляетъ коменданта наединѣ съ писцомъ и первымъ президентомъ. Какъ только комендантъ, послѣ зарегистрированія указа, уходитъ.-- весь трибуналъ спѣшитъ назадъ, въ залу засѣданій и объявляете эту регистрацію недѣйствительной. Дороги покрыты многочисленными депутаціями отъ парламентовъ, направляющимися въ Версаль, добиваться, чтобъ король своей рукою вычеркнулъ ихъ регистрацію, или возвращающимися домой, чтобы заполнить новую страницу новой, еще болѣе дерзкой резолюціей" {Weber, I, 275.}.
   Вотъ какова Франція въ 1788 году. Теперь это ужъ не золотой и не бумажный вѣкъ надежды, съ лошадиными скачками, воздушными шарами и тонкою сердечною чувствительностью; ахъ, все это миновало! Золотой свѣтъ этого вѣка померкъ три такихъ странныхъ обстоятельствахъ, посѣявъ зародыши сверхъестественной бури! Какъ въ кораблекрушительной бурѣ, въ "Павлѣ и Виргиніи" Сенъ-Пьера, -- "громадная, неподвижная туча (туча горя и негодованія) опоясываетъ весь нашъ горизонтъ; она тянется, по свинцовому небу, косматая, съ мѣднымъ оттѣнкомъ по краямъ". Сама туча -- неподвижна, но "отъ нея отрываются мелкія облака (изгнанные парламенты и тому подобное) и летятъ по зениту съ быстротою птицъ" до тѣхъ поръ, пока не поднимутся съ громкимъ воемъ всѣ четыре вѣтра, и пока весь міръ не воскликнетъ: "Это -- ураганъ!" -- "Tout lе monde s'écria: Voila l'ouragan!"
   Что касается до остального, то весьма естественно, что при такихъ условіяхъ послѣдовательный заемъ неудается; налогъ второй двадцатой, по крайней мѣрѣ, "въ строгой расцѣнкѣ", такъ же не можетъ быть собранъ съ хорошими результатами. Веберъ, со свойственной ему истерической горячностью, говоритъ, что "заимодавцы боятся разоренія, а сборщики налоговъ -- повѣшенія". Само духовенство отворачивается: созванное на чрезвычайное собраніе, оно не приноситъ никакого доброхотнаго даянія (don gratui), кромѣ совѣта; и здѣсь, вмѣсто денегъ, можно получить только крикъ о созваніи генеральныхъ штатовъ {Lameth, Assemb. Const. (Introd), p. 87.}.
   О, Ломени-Бріеннъ! ты съ твоимъ слабымъ, [бѣднымъ, потеряннымъ разсудкомъ, а теперь и съ тремя ранами отъ прижиганій на изношенномъ тѣлѣ, почти умирающій отъ воспаленія, молочной діэты, лишаевъ и maladie -- (слѣдующее слово лучше оставить непереведеннымъ) {Montgaillard, 1, 424.} -- ты предсѣдательствуешь надъ Франціей, которая также страдаетъ отъ прижиганій и умираетъ отъ воспаленія и всего прочаго! Благоразумно ли было бросать тѣнистую зелень Бріенна, и твой новый замокъ съ тѣмъ, что въ немъ есть,-- для этого? Какъ хороши были эти рощи и луга, какъ сладки гимны домашнихъ стихокропателей и ласки сильно накрашенныхъ грацій! {Mémoires de Morellet.} И ты могъ пользоваться обществомъ того или иного философа, вродѣ Морелле (не склоннаго считать себя, или тебя лжепастыремъ); ты могъ быть счастливъ, дѣлая счастливыми другихъ. И совсѣмъ близко отъ тебя (если бы ты зналъ это!), въ военной школѣ, сидѣлъ за изученіемъ математики смуглый, молчаливый мальчикъ, по имени Наполеонъ Бонапартъ! И на что ты промѣнялъ все это: на пятьдесятъ лѣтъ усилій, приведшихъ къ отчаянной борьбѣ! Ты получилъ министерскій мундиръ, какъ Геркулесъ получилъ рубашку Несса.
   13-го іюля Г788 года, передъ самой жатвой, выпалъ страшнѣйшій градъ, уничтожившій посѣвы этого года, которые и безъ того уже жестоко пострадали отъ засухи. На 60 миль въ окружности Парижа разореніе было почти полное {Marmontel, IV, 30.}. Къ множеству другихъ бѣдствій прибавилось еще одно: неурожай и, можетъ быть,-- голодъ.
   За нѣсколько дней до этого града 5-го іюля и еще рѣшительнѣе, нѣсколько дней спустя, 8-го августа, Ломени возвѣстилъ, что генеральные штаты, действительно, будутъ созваны въ маѣ мѣсяцѣ будущаго года. Cour plénière и все остальное откладывается. Далѣе, такъ какъ у Ломени не имѣется опредѣленнаго плана для образованія и дѣятельности этихъ столь желанныхъ генеральныхъ штатовъ, то "мыслители приглашаются" снабдить его таковымъ, путемъ публичнаго обсужденія въ прессѣ!
   Что было дѣлать бѣдному министру? Онъ еще оставилъ себѣ десять мѣсяцевъ передышки: утопающій лоцманъ выкидываетъ за бортъ все, даже мѣшки съ сухарями, балластъ, компасъ и квадрантъ, прежде чѣтъ самому броситься въ воду. Только опасностью утонуть и начинающимся бредомъ отчаянія мы и объясняемъ себѣ это почти невѣроятное "приглашеніе мыслителей". Это было то же, что пригласить хаосъ быть столь добрымъ и построить для него, Ломени, изъ безпорядочно плавающихъ деревьевъ ковчегъ спасенія! Въ такихъ случаяхъ не приглашеніе, а приказаніе еще можетъ имѣть какой нибудь смыслъ.-- Королева, въ этотъ вечеръ задумчиво стояла у окна, обратившись лицомъ къ саду. Кафешенкъ (chef du gobelet) подобострастно подалъ ей чашку кофе, и удалился ждать, пока кофе будетъ выпито. Ея величество сдѣлала г-жѣ Кампань знакъ приблизиться и прошептала, держа въ рукѣ чашку: "Великій Боже! какая новость сегодня будетъ опубликована! Король разрѣшаетъ созвать генеральные штаты!" Потомъ, поднявъ глаза къ небу (если г-жа Кампань не ошибается), она прибавила: "Это первый ударъ барабана, дурное пророчество для Франціи! Дворянство погубитъ насъ" {Campan, III, 104, 111.}.
   Во все время высиживанія Cour plénière, когда Ламуаньонъ смотрѣлъ такъ таинственно, Безанваль задавалъ ему только одинъ вопросъ: Есть ли у нихъ деньги? Такъ какъ Ламуаньонъ (по довѣрію къ Ломени) всякій разъ отвѣчалъ, что деньги въ цѣлости, то разсудительный Безанваль утверждалъ, что бояться нечего. И тѣмъ не менѣе, тотъ грустный фактъ", что королевская казна уже почти совсѣмъ опустѣла, остается фактомъ. Уже помимо всего прочаго, одного "приглашенія мыслителей" и предстоящей большой перемѣны было достаточно, чтобы "остановить обращеніе капитала" и ускорить только обращеніе памфлетовъ. Нѣсколько тысячъ луидоровъ, -- вотъ всѣ деньги, или денежныя цѣнности, еще остававшійся въ королевской казнѣ. Подъ давленіемъ отчаянія, Ломени рѣшается пригласить Пеккера на постъ контролера финансовъ. Но Неккеръ имѣетъ въ виду не контролированіе финансовъ для Ломени, а нѣчто другое; пославъ сухой отказъ, онъ молчаливо остается выжидать своего времени.
   Что же дѣлать упавшему духомъ первому министру? Онъ уже захватилъ кассу королевскаго театра; въ пользу пострадавшихъ" отъ града была устроена лотерея, и, въ крайности, Ломени налагаетъ руку даже на вырученныя съ нея деньги {Besenval, III, 360.}. Скоро уже ни на какихъ условіяхъ невозможно будетъ достать денегъ на текущій день. 16-го августа, бѣдный Веберъ услыхалъ на улицахъ Парижа и Версаля разнощиковъ, выкрикивающихъ глухимъ, сдавленнымъ голосомъ: (voix étouffée, sourde): Указъ объ уплатахъ! (Это мягкое названіе придумано Риваролемъ). Всѣ уплаты королевской казны должны впредь производиться на три пятыхъ деньгами, а на остальныя двѣ пятыхъ процентными бумагами! Бѣдный Веберъ почти лишился чувствъ при звукѣ этихъ крикливыхъ голосовъ, съ ихъ пророческимъ карканьемъ; онъ никогда не забудетъ этого впечатлѣнія {Weber, I, 339.}.
   А каково было дѣйствіе этого указа на Парижъ, на міръ вообще? Изъ поръ мѣнялъ, съ высотъ политической экономіи, неккеризма, философизма, изъ всѣхъ членораздѣльныхъ и нечленораздѣльныхъ глотокъ поднимаются такіе вопли и вой, какихъ еще не слыхивало ухо. Возможенъ -- даже неизбѣженъ -- мятежъ. Монсеньеръ д'Артуа, подъ вліяніемъ герцогини де Полиньякъ, считаетъ своимъ долгомъ пойти къ ея величеству и объяснить откровенно, въ какомъ критическомъ положеній находятся дѣла. "Королева плачетъ"; самъ Бріеннъ -- плачетъ, такъ какъ теперь очевидно и несомнѣнно, что онъ долженъ удалиться.
   Остается одна надежда: та, что дворъ, которому всегда нравились манеры и болтовня Ломени, смягчить его паденіе. Алчный старикъ уже промѣнялъ свое архіепископское мѣсто въ Тулузѣ на болѣе богатое въ Санѣ, а теперь, пользуясь минутою всеобщаго сожалѣнія, онъ добудетъ мѣсто помощника для своего племянника (хотя послѣдній едва достигъ требуемаго возраста), мѣсто придворной дамы для своей племянницы, полкъ -- для ея мужа; а для самого себя -- красную кардинальскую камилавку, coupe de bois въ королевскихъ лѣсахъ (право рубки лѣса), и въ общемъ "отъ пяти -- до шестисотъ тысячъ ливровъ дохода" {Ibid. I, 341.}; наконецъ, братъ его, графъ де Бріеннъ, еще остается военнымъ министромъ. Пусть же, обложенный со всѣхъ сторонъ подушками и перинами въ видѣ всевозможныхъ милостей, онъ упадетъ какъ можно мягче!
   Итакъ, Ломени удаляется богатымъ, если только придворные титулы и бумажные деньги могутъ обогатить; если же нѣтъ, -- то, пожалуй, онъ -- бѣднѣйшій изъ людей. "Освистанный версальскимъ народомъ", онъ направляется въ Жарди, потомъ дальше на югъ, въ Бріеннъ, для возстановленія здоровья; потомъ въ Ниццу, въ Италію. Но онъ возвратится, будетъ блуждать тамъ и сямъ, почти слѣпой, дрожащій, и переживетъ ужасныя времена, -- пока гильотина не погаситъ его слабаго существованія? Увы, хуже того! Это существованіе будетъ гнусно погашено и растоптано по дорогѣ къ гильотинѣ! Въ его дворцѣ въ Санѣ, грубая якобинская стража заставила его пить въ своей компаній вино изъ его же собственныхъ погребовъ, пировать съ нею, ѣсть припасы изъ его собственныхъ кладовыхъ, и на другое утро несчастный старикъ лежалъ мертвымъ. Таковъ конецъ перваго министра, кардинала, архіепископа Ломени де Бріенна. Рѣдко болѣе ничтожному смертному было суждено сдѣлать больше зла, прожить такую, возбуждающую презрительную зависть, жизнь, и умереть такою ужасною смертью. Воспламененный честолюбіемъ, онъ, какъ горящій лоскутъ, былъ игрушкой вѣтра, носился во всѣ стороны, и поджегъ такую пороховую мину! Пожалѣемъ же несчастнаго Ломени, простимъ его, и, какъ можно скорѣе, забудемъ о немъ.
   

ГЛАВА IX.
Погребеніе съ иллюминаціей.

   Во время всѣхъ этихъ необыкновенныхъ операцій, уплаты двухъ пятыхъ бумажными деньгами и перемѣны перваго министра, Безанваль объѣзжалъ свой военный округъ, а въ послѣдніе мѣсяцы мирно пилъ воды въ Контрексвиллѣ. Теперь, въ концѣ августа, возвращаясь въ Муленъ и "ничего не зная," онъ пріѣзжаетъ однажды вечеромъ въ Лангръ и находитъ весь городъ en grande rumeur (въ большомъ волненіи). Несомнѣнно это -- мятежъ; вѣдь, это -- такая обычная вещь въ наше время! Однако, онъ выходить изъ экипажа и спрашиваетъ у одного прилично одѣтаго человѣка: "Что здѣсь происходить?" "Какъ!-- отвѣчаетъ тотъ,-- вы не знаете новости? Архіепископъ прогнанъ, а Неккеръ снова признанъ; теперь все пойдетъ хорошо!" {Besenval, III, 366.}.
   Такой же шумъ и крики одобренія встрѣтили Неккера и въ тотъ день, когда онъ вышелъ изъ аппартаментовъ королевы назначенный министромъ. Это было 24 августа; "галлереи замка, дворы, улицы Версаля, спустя нѣсколько часовъ, улицы Парижа, и -- такъ какъ всѣ новости быстро разлетались -- вся Франція, огласилась крикомъ: Vive le Rоі, Vive М-r Nеcker {Weber, I, 342.}. Къ сожалѣнію, въ Парижѣ радость дѣйствительно дошла до буйства. На площади Дофина взлетѣло больше, чѣмъ слѣдуетъ, петардъ и ракетъ. Чучело изъ тростника, въ платьѣ архіепископа, эмблематически сдѣланномъ на три пятыхъ изъ атласа и на двѣ пятыхъ изъ бумаги, не безъ шума приносится на площадь, публично судится и, приговоренное къ смерти, исповѣдуется лже-аббатомъ Вермономъ и торжественно сжигается у подножія статуи Генриха на Pont Neuf. Все это совершается среди такого треска петардъ и рева толпы, что кавалеръ Дюбуа и его городская стража, наконецъ, считаютъ своевременнымъ пойти въ атаку (оказавшуюся, впрочемъ, мало дѣйствительной), при чемъ сжигается нѣсколько сторожевыхъ будокъ, разгромливается нѣсколько гауптвахтъ, и "мертвыя тѣла бросаются въ Сену ночью", чтобы избѣжать новыхъ волненій {Histoire parlementaire de la Revolution franoaise; ou Journal des Assemblées Nationales depuis 1789 (Paris, 1833 et seqq.), 1, 233, Lameth, Assemblee Constituante, (Iutr.), p. 89.}.
   Итакъ, парламенты возвращаются изъ изгнанія: Cour plénière и уплата двухъ пятыхъ въ бумагахъ -- исчезли, улетѣли съ дымомъ у подножія статуи Генриха. Созывъ генеральныхъ штатовъ (и наступленіе въ политикѣ золотаго вѣка) теперь уже несомнѣнны и даже, изъ нѣжной предупредительности, созывъ назначенъ на ближайшій январь, такъ что, по словамъ человѣка изъ Лангра -- "все пойдетъ, какъ слѣдуетъ".
   Для пророческаго взора Безанваля слишкомъ очевидно другое; то, что другу Ламуаньону не сохранить своего мѣста министра юстиціи. Ни ему, ни военному министру, графу де Бріенну! Старый Фулонъ уже подумываетъ, какъ бы ему самому пробраться въ военные министры, и устраиваетъ подпольныя интриги. Это -- тотъ самый Фулонъ, котораго прозвали ame damnee парламента; человѣкъ, посѣдѣвшій въ предательствѣ, хищничествѣ, прожектерствѣ, интригахъ и гнусности человѣкъ, который однажды, въ пылу спора, когда кто-то, возражая противъ его финансоваго плана, спросилъ: "А что же будетъ съ народомъ?" -- далъ отвѣтъ: "А народъ пусть ѣстъ траву!" -- неосторожный слова, который должны были далеко разнестись и вернуться съ отвѣтомъ.
   Ко всеобщему удовольствію, Фулонъ не достигъ цѣли въ этомъ случаѣ., и никогда не достигнетъ. Но отъ этого Ламуаньону не легче. Онъ осужденъ; и ему не служитъ на пользу и то, что онъ имѣетъ свиданія съ королемъ и возвращается съ этихъ свиданій "radieux" -- лучезарнымъ. Парламентъ ненавидитъ Ламуаньона; а графъ де Бріеннъ -- брать архіепископа. 24-го августа прошло, а 14-го сентября еще не настало, когда оба они пали, какъ ихъ великій принципалъ -- и пали, такъ же мягко, какъ и онъ.
   И теперь Парижъ снова, предается величайшей радости, словно послѣднее бремя свалилось съ его сердца и воцарилась полная уверенность въ будущемъ. Судебные писцы громко радуются, что палъ врагъ парламента; дворянство, буржуазія и народъ,-- всѣ. радуются; даже сама чернь выходитъ изъ своихъ темныхъ норъ и радуется, такъ какъ новое политическое Евангеліе въ той, или иной грубой версіи проникло даже къ ней. Наступаетъ понедѣльникъ 14-го сентября 1788 года; чернь снова собирается массами на площади Дофина, пускаетъ петарды, стрѣляетъ изъ мушкетовъ безостановочно въ теченіе восемнадцати часовъ. И здѣсь снова фигурируетъ чучело изъ ивовыхъ прутьевъ -- mannеquіn d'osier, которое является центромъ нескончаемыхъ криковъ. Здѣсь же, съ привѣтственными криками, носятъ на шестѣ портретъ Неккера, сорванный, или купленный въ какой нибудь картинной лавкѣ: этотъ примѣръ надо запомнить.
   Особенно велико скопленіе народа на Pont Neuf, гдѣ величественно возсѣдаетъ на конѣ, бронзовый Генрихъ IV. Всѣ прохожіе должны останавливаться передъ статуей; ихъ не отпускаютъ, пока они не поклонятся народному королю и не произнесутъ отчетливо: "Да здравствуетъ Генрихъ Четвертый! Къ чорту Ламуаньона!" Ни одна карета не была пропущена безъ этого; остановили даже карету его высочества герцога Орлеанскаго. Дверцы кареты отворяются: соблаговолите, сударь, высунуть голову и поклониться. Кто заупрямится, тотъ долженъ выйти изъ кареты и преклонить колѣни. Если же въ каретѣ дама, то одной улыбки ея прекраснаго лица и мановенія ея перьевъ съ того мѣста, гдѣ она сидитъ, будетъ достаточно;-- конечно, и монета -- другая (на покупку ракетъ) будутъ не лишними изъ рукъ высшихъ классовъ друзей свободы. Эта грубая игра продолжается нѣсколько дней и не обходится безъ столкновеній. Городская стража не можетъ ничего подѣлать; ей едва удается спасти собственную шкуру, такъ какъ за послѣдніе двѣнадцать мѣсяцевъ, какъ мы видѣли, охота на городскую стражу сдѣлалась своего рода времяпрепровожденіемъ. Правда, Безанваль съ солдатами подъ рукой, но имъ данъ приказъ избѣгать выстрѣловъ, и они не очень-то спѣшатъ двигаться.
   Взрывъ петардъ начался въ понедѣльникъ утромъ, а теперь -- полночь среды; гадкое чучело изъ ивовыхъ прутьевъ нужно похоронить, конечно, по старому обычаю. Длинные ряды факеловъ, сопровождающіе его, движутся по направленію къ отелю Ламуаньона; но "одинъ изъ моихъ (Безанваля) слугъ побѣжалъ предупредить, и туда, явились солдаты". Мрачному Ламуаньону не суждено погибнуть отъ сожженія, ни въ эту ночь, ни въ слѣдующія; онъ погибнетъ только черезъ годъ, да и тогда отъ выстрѣла (самоубійства, или случайности -- неизвѣстно) {Histoire de la Revolution par Deux Amis de la Liberté, I, 50.}. Обманутая чернь сжигаетъ своего ивоваго манекена подъ его окнами, разбиваетъ сторожевую будку и уходитъ, пытаясь захватить Бріенна и капитана стражи Дюбуа. Но уже все въ движеніи: французская гвардія, инвалиды, конный патруль; факельную процессію встрѣчаютъ ружейными выстрѣлами, ударами штыковъ и сабель. Самъ Дюбуа, со своей кавалеріей, производитъ аттаку, и самую жестокую изъ всѣхъ: "множество народа было убито и ранено" не безъ воплей и жалобъ; впослѣдствіи возникаютъ судебные процессы и офиціальныя лица умираютъ отъ разрыва сердца! {Ibid. 58.} Такимъ образомъ стальныя щётки снова смели чернь въ ея темный норы, и улицы снова чисты.
   За послѣднія полтора столѣтія чернь не отваживалась выступать такимъ образомъ; никогда, за все это долгое время, она не показывала своихъ грубыхъ чертъ при дневномъ свѣтѣ. Все это удивительно и ново; но пока это -- только игра, довольно странная, почти безъ гнѣва, хотя въ ея грубомъ, на половину безсознательномъ смѣхѣ скрывается тѣнь чего-то страшнаго, что можетъ вырасти!
   Между тѣмъ, приглашенные Ломени мыслители далеко зашли со своими памфлетами; генеральные штаты, по тому или иному плану, будутъ неизбѣжно созваны, если не въ январѣ, какъ одно время надѣялись, то самое позднее,-- въ маѣ. Старый герцогъ Ришелье, умирающій этой осенью, еще разъ открываетъ глаза, шепча: "чтобы сказалъ Людовикъ XIV?" (котораго онъ еще помнитъ), и потомъ закрываетъ ихъ навсегда, не доживъ до худыхъ временъ.

0x01 graphic

   

КНИГА IV.
Генеральные Штаты.

ГЛАВА. I.
Опять нотабли.

   Итакъ, всеобщая молитва услышана! Всегда, въ дни національныхъ бѣдствій, когда жизнь изобиловала зломъ и помощи никакой не было, въ видѣ лекарства требовали генеральныхъ штатовъ; требовали ихъ, и Мальзербъ, и Фенелонъ {Montgaillard. I, 461.}. Парламенты, настаивавшіе на этомъ требованіи, были всегда "напутствуемы благословеніями". И вотъ это лекарство теперь намъ даровано; генеральные штаты дѣйствительно соберутся!
   Сказать: "Да будутъ генеральные штаты" -- было легко; но сказать: что они будутъ собою изображать,-- было довольно трудно. Генеральные штаты во Франціи не собирались съ 1614 года; всякій слѣдъ ихъ исчезъ, изъ привычекъ живыхъ людей. Ихъ устройство, полномочія, методы дѣйствія, которые никогда не были опредѣлены въ какой нибудь мѣрѣ, являлись совершенно смутной возможностью,-- той глиною, которую горшечникъ можетъ лѣпить такъ или иначе; или, вѣрнѣе, не одинъ, а двадцать пять милліоновъ горшечниковъ, такъ какъ теперь вся масса болѣе или менѣе получила право голоса въ этомъ дѣлѣ. Какъ организовать генеральные штаты? Вотъ въ чемъ задача. Каждая корпорація, каждый привилегированный, и каждый организованный классъ вкладываетъ въ это дѣло свои собственный тайныя надежды и свои особыя тайныя опасенія; подумайте только: чудовищный двадцати-милліонный классъ, бывшій до сихъ поръ нѣмымъ, какъ овца, и относительно котораго другіе классы условливались и входили въ соглашеніе,, чтобы лучше стричь его,-- теперь поднимается съ надеждами. Онъ пересталъ, или перестаетъ, быть нѣмымъ, онъ говоритъ памфлетами, или, по крайней мѣрѣ, мычитъ и реветъ въ унисонъ имъ, удивительно увеличивая силу ихъ звука.
   Что касается до Парижскаго парламента, то онъ сразу высказался за "старую форму" 1614 года. Форма эта имѣла то преимущество, что Tiers Etat, третье сословіе или простой народъ фигурировалъ въ ней, главнымъ образомъ, на показъ, благодаря чему дворянству или духовенству нужно было только не ссориться между собою, чтобы безпрепятственно рѣшать дѣла наилучшимъ для себя образомъ. Таково было ясно выраженное мнѣніе Парижскаго парламента. Но, встрѣченное бурей всеобщаго крика и рева, мнѣніе это было тотчасъ же развѣяно вѣтромъ: а вмѣстѣ съ нимъ безвозвратно разсѣялась и популярность парламента. Какъ мы уже сказали, роль парламента была съиграна; относительно его остается замѣтить только одно,-- это удивительную близость чиселъ: 22-го сентября парламентъ возвратился съ "вакацій", или "изгнанія въ свои имѣнія", и водворился на старомъ мѣстѣ при безграничномъ ликованіи всего Парижа. На другой же день этотъ парламентъ пришелъ къ своему "ясно выраженному мнѣнію", а на третій день его "осыпаютъ оскорбленіями", его внѣшніе дворы оглашаются свистками и слава навсегда покидаетъ его {Weber, I, 347.}. Двадцать четыре часа были въ тѣ времена самымъ обычнымъ срокомъ популярности.
   Съ другой стороны, приглашеніе, съ которымъ Ломени обратился къ "мыслителямъ", оказалось совершенно излишнимъ! Мыслители и немыслители, въ числѣ милліона, оказались, но собственному побужденію, на своихъ постахъ, поступая соотвѣтственно своему внутреннему содержанію; заработали Общество Публиколы, Бретонскій клубъ, Клубъ неистовыхъ. Въ то же время начались обѣды въ Пале-Роялѣ: представьте себѣ Мирабо, Талейрана, обѣдающихъ въ компаніи разныхъ Шамфоровъ, Морелле, Дюпоновъ и пылкихъ членовъ парламента; все это, конечно, не безъ цѣли! Ихъ собираетъ тамъ одинъ неккеріанецъ, поставщикъ львовъ, котораго мы могли бы назвать, а, можетъ быть, и просто желаніе пообѣдать. А что касается до памфлетовъ, то, образно говоря, они "сыплются, какъ снѣгъ, который, кажется, готовъ засыпать правительству всѣ пути!" Теперь настала нора дѣйствовать для всѣхъ друзей свободы, разумныхъ и безумныхъ.
   Графъ, или именующій себя графомъ -- д'Эагригъ, "молодой лангедокскій дворянинъ", можетъ быть, при помощи Шамфора-циника, поднимается выше всѣхъ и доходить почти до пиѳійскаго бѣшенства {Mémoires sur les Etats-Généraux.}. Глупый лангедокскій дворянинъ! ты самъ очень скоро, эмигрируя въ числѣ первыхъ, долженъ будешь, негодуя, бѣжать за границу съ Общественнымъ договоромъ въ карманѣ, бѣжать на чужбину, а тамъ -- безвѣстность, неблагодарныя интриги, обманчивые призраки (ignis fatuus) и смерть отъ кинжала. Аббатъ Сіесъ покинулъ шартрскій соборъ, доходную должность и книжныя полки, запустилъ свою тонзуру и пріѣхалъ въ Парижъ со свѣтской головой самого неопровержимаго свойства, чтобы поставить три вопроса и отвѣтить за нихъ: Что такое третье сословіе? Все.-- Чѣмъ оно до сихъ поръ было при нашей формѣ правленія? Ничѣмъ.-- Чего оно хочетъ? Стать чѣмъ-нибудь.
   Герцогъ Орлеанскій, который, свершая свой путь къ хаосу, конечно, находится въ самой гущѣ всего этого,-- издаетъ свои Délibérations {Délibérations â prendre pour les Assemblées des Bailliages.}; усыновленный имъ, но написанныя Лакло, авторомъ Liaisons Dangereuses. Выводъ изъ нихъ получается простой: "Третье сословіе", это -- народъ". Съ другой стороны, монсеньеръ д'Артуа съ другими принцами крови объявляетъ въ торжественной меморіи королю, что выслушивать подобный вещи значитъ подвергать опасности привилегіи, дворянство, монархію, церковь, государство и денежный сундукъ {Mémoire présenté au Roi par Monseigneur Comte d'Artois, М. le Prince de Condé, М. le Duc de Bourbon, М. le Duc d'Engheiu, et М. le Prince de Conti. (Приводятся въ Hist. Parl. I, 256).}. Несомнѣнно -- подвергать опасности, но если не выслушивать, то значитъ ли это -- избавить ихъ отъ опасности? Вѣдь, это -- голосъ всей Франціи, этотъ все ростущій звукъ, неизмѣримый и разнообразный, какъ шумъ прорывающихся водъ. Мудрецъ былъ бы тотъ, кто зналъ бы, что съ нимъ можно подѣлать, кто предложилъ бы что-нибудь, кромѣ бѣгства въ горы, чтобы укрыться тамъ.
   На что рѣшилось бы въ этихъ новыхъ обстоятельствахъ, передъ такими принципами, при такомъ окружающемъ настроеніи, идеальное, всевидящіе версальское правительство, если бы оно существовало,-- это неизвѣстно и до сихъ поръ. Такое правительство слишкомъ хорошо почувствовало бы, что теперь его долгая задача близится къ концу, что подъ видомъ теперь уже неизбѣжныхъ генеральныхъ штатовъ рождается новое всемогущее неизвѣстное:-- Демократія, при которой всякое версальское правительство можетъ существовать только временно: и хорошо было-бы, если бы всѣхъ его способностей хватило для этого временнаго, неизмеримо важнаго въ данную минуту существованія! Въ такомъ случаѣ выходомъ было бы мирное, постепенное, разумно проведенное отреченіе и Domіne-dіmіttаs.
   Это -- для идеальнаго, всевидящаго версальскаго правительства; а для дѣйствительнаго, неразумнаго? Увы! настоящее правительство существуетъ только для своей собственной выгоды, безъ всякихъ иныхъ правъ, кромѣ права владѣнія; и теперь безсильное. Оно ничего не предвидитъ, даже не видитъ; у него нѣтъ опредѣленнаго общаго плана, а есть только платы, да инстинктъ, побуждающій все, что существуетъ, бороться за продолженіе своего существованія. Оно представляетъ вихрь, въ которомъ, какъ сухая пыль при встрѣчныхъ вѣтрахъ, крутятся праздные совѣты, галлюцинаціи, ложь, интриги, и глупость. У Oeil de Boeuf'а есть свои неразумный надежды, какъ и свои страхи. Вѣдь, до сихъ поръ генеральные штаты не давали никакихъ результатовъ, такъ почему же теперь они могли бы сдѣлать болѣе? Народъ, правда, принимаетъ угрожающій видъ, но вообще, развѣ возможно возстаніе? Вѣдь, ничего подобнаго не было въ теченіе пяти поколѣній. Ловкимъ маневромъ можно возстановить три сословія другъ противъ друга; третье, какъ и прежде, присоединится къ королю и будетъ,-- просто по злобѣ и ради собственнаго интереса,-- охотно облагать налогами и дразнить два другія сословія. Тѣ будутъ такимъ образомъ связаны и отданы въ наши руки, и мы будемъ имѣть возможность стричь ихъ. Послѣ этого три сословія будутъ продолжать ссориться, а мы, получивъ деньги, распустимъ ихъ и предоставимъ будущему идти, какъ оно можетъ! Добрый архіепископъ Ломени имѣлъ обыкновеніе говорить: "Есть столько случайностей, а довольно одной, чтобы спасти насъ." Да, а много ли нужно ихъ, чтобы погубить насъ?
   Посреди этой анархіи, бѣдный Неккеръ дѣлаетъ все, что только возможно для него. Онъ смотритъ на нее съ упорной надеждой на улучшеніе, восхваляетъ всѣми признанную прямоту королевскаго ума; снисходительно склоняетъ ухо ко всѣмъ извѣстной испорченности королевы и придворныхъ., выпускаетъ прокламація, или регламенты,-- одинъ изъ нихъ въ пользу третьяго сословія,-- но въ сущности ничего не рѣшаетъ, остается вдали отъ дѣйствительности и ожидаетъ, что все уладится само собою. Главные вопросы въ настоящее время сводятся къ двумъ: двойное представительство и поголовная подача голосовъ. Будутъ ли общины имѣть "двойное представительство", то есть будетъ ли у нихъ столько членовъ, сколько у дворянства и духовенства вмѣстѣ.? Будутъ ли генеральные штаты, когда они соберутся, голосовать и обсуждать, какъ одно тѣло, или какъ три отдѣльныхъ тѣла? "Голосовать поголовно, или по классамъ" -- parordre, какъ говорится? Вотъ тѣ спорные пункты, которые наполняютъ теперь всю Францію болтовней, аргументаціей и свободоманіей. Неккеръ спрашиваетъ себя: не было ли бы второе созваніе нотаблей самымъ лучшимъ средствомъ покончить со всѣмъ этимъ? Второе созваніе нотаблей рѣшено.
   Итакъ, 6-го ноября 1788 года нотабли созваны; послѣ почти полуторагодового промежутка. Это -- старые нотабли Калонна, тѣ же самые сто сорокъ четыре, доказательство безпристрастія и вмѣстѣ съ тѣмъ сбереженія времени. Они опять засѣдаютъ въ своихъ семи бюро, на этотъ разъ, въ суровые зимніе морозы; это -- самая суровая зима, какую только видѣли съ 1709 года; термометръ -- ниже нуля по Фаренгейту; рѣка Сена -- замерзла {Marmontel, Mémoires, London 1805, IV, 33. Hist. Parl.}, холодъ, неурожай, и крики въ честь свободы: какъ измѣнился міръ съ тѣхъ поръ, какъ эти нотабли были распущены въ маѣ прошлаго года! Вотъ они увидятъ, можно ли въ ихъ семи бюро, подъ предсѣдательствомъ семи принцевъ крови, разрѣшить спорные пункты.
   Къ удивленію патріотовъ, эти нѣкогда столь патріотическіе нотабли, какъ кажется, вступаютъ на дурную дорогу: они склоняются на сторону антипатріотизма. Они колеблются передъ двойнымъ представительствомъ, передъ поголовнымъ голосованіемъ и никакого положительнаго рѣшенія не принимаютъ; ведутся просто дебаты, да и тѣ сомнительнаго характера. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ большая часть этихъ нотаблей не принадлежитъ къ привилегированнымъ классамъ"? Нѣкогда они кричали, теперь у нихъ есть свои опасенія, и они довольствуются жалобными представленіями. Такъ пусть же они исчезнуть и никогда не возвращаются болѣе! 12-го декабря 1788 года, послѣ сессіи, продолжавшейся одинъ мѣсяцъ, они исчезаютъ, эти послѣдніе земные нотабли, чтобы не появляться болѣе никогда въ исторіи міра.
   Такъ какъ крики и памфлеты не прекращаются и патріотическіе адреса все съ болѣе и болѣе громкими требованіями приходить со всѣхъ концовъ Франціи, то самъ Неккеръ, спустя приблизительно двѣ недѣли, оказывается вынужденнымъ представить свой докладъ, не дожидаясь конца года; въ этомъ докладѣ онъ, за свой собственный рискъ, рекомендуетъ двойное представительство и почти предписываетъ его: все это сдѣлали громкая болтовня и элевтероманія. Какое колебаніе, какое блужданіе! За всѣ эти шумные шесть мѣсяцевъ (такъ какъ все это началось въ іюлѣ при Бріеннѣ) докладъ слѣдовалъ за докладомъ, прокламація летѣла за прокламаціей {Rapport lait an Roi dans son Conseil, le 27 Desembre 1788.}.
   Однако, первый спорный пунктъ, какъ мы видимъ теперь, рѣшенъ. Что касается до второго, до голосованія поголовнаго, или по сословіямъ, къ несчастью, онъ до сихъ поръ остается неразрѣшеннымъ. Онъ, можно сказать, съ самаго начала виситъ между привилегированными и непривилегированныы и сословіями, какъ готовый боевой призъ, и причина войны; и кто схватить этотъ боевой призъ, можетъ носить его, какъ боевое знамя, предвѣщающее ему самое лучшее впереди!
   Какъ бы тамъ ни было, но, наконецъ, королевскій декретъ отъ 24-го января дѣлаетъ очевиднымъ, для нетерпѣливо ожидающей Франціи, что національные депутаты соберутся и можно уже приступить къ ихъ избранію (королевскій указъ не пошелъ дальше этого).
   

ГЛАВА II.
Выборы.

   Впередъ же, къ дѣлу! Королевскій лозунгъ проносится но Франціи, какъ дуновеніе могучаго вѣтра черезъ громадные лѣса. Въ приходскихъ церквахъ, въ ратушахъ, въ залахъ собраніи, въ судахъ, вездѣ, гдѣ люди собираются, подъ какимъ, бы то ни было предлогомъ, происходятъ довольно безпорядочныя первичныя собранія. "Для избранія вашихъ избирателей и для составленія списка вашихъ жалобъ, и нуждъ." (Cahier de plaintes et de doléanses) гласить форма предписанія: въ послѣднихъ нѣтъ недостатка.
   Съ какимъ, успѣхомъ дѣйствуетъ, этотъ январскій декретъ., по мѣрѣ того, какъ онъ катится въ кожаныхъ чемоданахъ, по замерзшимъ, большимъ дорогамъ, по направленію всѣхъ, четырехъ вѣтровъ! Онъ дѣйствуетъ, словно какой-то fiat, или магическое слово. Его читаютъ, на базарной площади у креста, при звукѣ трубъ, подъ предсѣдательствомъ судьи, сенешала или другого мелкаго чиновника и дворцовой стражи: читаютъ соннымъ, голосомъ въ деревенскихъ церквахъ послѣ проповѣди, "au prone des messes paroissales", его регистрируютъ, сдаютъ на почту и пускаютъ летѣть по всему міру, и -- смотрите, какъ этотъ разнокалиберный французскій народъ, такъ долго кипѣвшій и роптавшій въ жгучемъ ожиданіи, начинаетъ собираться и сорганизовываться въ группы; въ этихъ организованныхъ группахъ составляются другіе, меньшія; нечленораздѣльный ропотъ становится членораздѣльной рѣчью и переходить въ дѣйствіе. При первичныхъ и вторичныхъ собраніяхъ, при "послѣдовательныхъ выборахъ", при безчисленныхъ пробахъ и изслѣдованіяхъ по предписанному способу, искреннія "жалобы и нужды" будутъ изложены на бумагѣ, и подходящій представитель народа будетъ, наконецъ, найденъ.
   Народъ такъ встряхнулся, словно онъ весь живетъ одною жизнью; тысячеголосымъ ропотомъ возвѣщаетъ онъ о своемъ внезапномъ пробужденіи отъ долгаго мертваго сна и не хочетъ больше спать. Давно желанное, наконецъ, пришло; чудесный вѣсти о побѣдѣ и освобожденіи магически звучать во всѣхъ сердцахъ. Оно настало, наконецъ, для гордаго, сильнаго человѣка; его сильныя руки не будутъ больше скованы; передъ нимъ открываются незавоеванныя, безпредѣльные материки. Эти вѣсти дошли и до усталаго поденщика, и до нищаго, корка хлѣба котораго смочена слезами. Какъ! и для насъ есть надежда! она опустилась даже и въ наши глубины? Значить, голодъ и тяжкій трудъ невѣчны? Значить, хлѣбъ, который мы извлекли изъ жесткой нивы, и, работой нашихъ мускуловъ, сжали, смололи и намѣсили, не весь пойдетъ для другихъ? И, мы тоже будемъ ѣсть его и насытимся? Хорошія вѣсти (отвѣчаютъ осторожные старики), но ужъ слишкомъ невѣроятныя! Какъ бы то ни было, а низшіе слои населенія, которые не платятъ никакихъ денежныхъ налоговъ и не имѣютъ права, голоса {Reglement du Roi (въ Histoire parlementaire, I, 267--307).}, усердно толпятся вокругъ тѣхъ, кто имѣетъ его, и залы, гдѣ происходятъ избирательный собраніи, достаточно оживлены и внутри, и снаружи.
   Изъ городовъ, одинъ Парижъ будетъ имѣть представителей. Онъ раздѣленъ на шестьдесятъ округовъ; каждый изъ нихъ (собравшись въ церкви, или гдѣ нибудь въ этомъ родѣ) выбираетъ двухъ выборщиковъ. Офиціальныя депутацій ходить изъ округа въ округъ, такъ какъ обыватели неопытны, и требуются безконечныя совѣщанія. Улицы кишатъ озабоченнымъ народомъ, мирнымъ, но неспокойнымъ, говорливымъ; по временамъ виденъ блескъ мушкетовъ; особенно около Palais, гдѣ еще разъ засѣдаетъ парламентъ, враждебно настроенный и трепещущій.
   Да, французскій народъ озабоченъ! Какой, даже бѣднѣйшій, но мыслящій поденщикъ не броситъ въ эти великіе дни свое занятіе, если не для того, чтобы голосовать, то хотя, чтобы присутствовать при голосованіи? Но всѣмъ дорогамъ шумъ и толкотня. И въ эти весенніе мѣсяцы, когда сѣятель бросаетъ сѣмена въ борозды, по всей обширной поверхности Франціи, то здѣсь, то тамъ, слышится говоръ собирающихся и расходящихся собраній; говоръ толпы, обсуждающей, подающей голоса баллотированіемъ и крикомъ; и всѣ эти нестройные звуки поднимаются къ небу. Къ этимъ политическимъ явленіямъ присоединяется явленіе экономическое: торговля остановилась и хлѣбъ дорожаетъ, такъ какъ передъ суровой зимой было, какъ мы сказали, суровое лѣто, съ засухой и съ опустошительнымъ градомъ 13 іюля. Какой это быль ужасный день! Всѣ плакали, пока бушевала буря. Увы, ближайшая годовщина его будетъ еще ужаснѣе {Bailly, Mémoires I, 336.}. При такихъ-то знаменіяхъ Франція выбираетъ народныхъ представителей.
   Случайности и подробности этихъ выборовъ принадлежатъ не всеобщей исторіи, а мѣстной или общинной; поэтому мы не будемъ останавливаться здѣсь ни на новыхъ безпорядкахъ въ Греноблѣ и Безансонѣ, ни на кровопpoлитіяxъ на улицахъ Ренна и на результатѣ ихъ шествій оттуда бретонскихъ "юношей съ манифестомъ отъ своихъ матерей, сестеръ и невѣстъ", ни на тому подобномъ. Въ сущности, это повсюду одна и та же тяжелая исторія, лишь съ поверхностными отличіями. Возстановленный парламентъ (какъ въ Безансонѣ) стоитъ пораженный передъ этимъ бегемотомъ, генеральными штатами, котораго онъ самъ вызвалъ, потомъ съ большей или меньшей дерзостью бросается впередъ, чтобы надѣть ему намордникъ, но, увы! смѣльчакъ тотчасъ же опрокинутъ, выброшенъ вонъ, такъ какъ новая народная сила умѣетъ пользоваться не только аргументами, но и обломками кирпичей! Или еще,-- а, можетъ быть, и въ соединеніи съ этимъ -- классъ дворянъ (какъ въ Бретани) заранѣе хочетъ связать руки третьему сословію, чтобы оно не касалось его привилегій. Но этотъ актъ связыванія, хотя и весьма искусно подготовленный, видимо не можетъ имѣть успѣха, такъ какъ Бегемотъ-Бріарей рветъ ваши веревки, какъ зеленый тростникъ. Связать? Увы, Messieurs! А что касается до вашихъ рыцарскихъ рапиръ, храбрости и турнировъ, то, подумайте, къ чему они могутъ служить? Въ плебейскомъ сердцѣ; также бьется красная кровь, которая не поблѣднѣетъ даже отъ вашего взгляда, и шестьсотъ бретонскихъ дворянъ, просидѣвъ съ оружіемъ въ рукахъ семдесятъ два часа въ монастырь Кордельеръ, въ Реннѣ, выйдутъ изъ него болѣе благоразумными, чѣмъ вошли. Вся нантская молодежь, вся анжерская молодежь, вся Бретань возстала, "матери, сестры и невѣсты" кричали имъ вслѣдъ: "Впередъ!" И бретонское дворянство вынуждено предоставить обезумѣвшему міру идти своимъ путемъ {Hist. Parl. I, 287. Deux Amis de la Liberte, I, 105--128.}.
   Въ другихъ провинціяхъ дворянство, съ такой же доброй волей, считаетъ за лучшее взяться за протесты, за хорошо редактированныя Cahiers жалобъ и нуждъ, за сатирическія памфлеты и рѣчи. Отчасти такъ идетъ дѣло въ Провансѣ, куда бросился изъ Парижа Габріель Оноре Рикетти, графъ де Мирабо, чтобы во-время сказать тамъ свое слово. Въ Провансѣ привилегированные открываютъ, при поддержкѣ своего парламента въ Э, что, хотя всѣ эти нововведенія и предписываются королевскимъ декретомъ, однако клонятся ко вреду націй, и, что еще неоспоримѣе, "къ униженію достоинства дворянства". А когда Мирабо громко протестуетъ, то это самое дворянство рѣшается, при ужасномъ шумѣ внутри и снаружи, просто выгнать его изъ своего собранія. Никакимъ другимъ образомъ, ни даже при помощи послѣдовательныхъ дуэлей, не удалось бы раздѣлаться съ этимъ неукротимымъ и гордымъ человѣкомъ. Итакъ, онъ изгнанъ.

0x01 graphic

   "Во всѣхъ странахъ, во всѣ времена, воскликнулъ онъ, уходя,-- аристократы неумолимо преслѣдовали всякаго друга народа, но съ удесятеренной неумолимостью преслѣдовали они его, если онъ самъ принадлежалъ къ аристократіи: такъ послѣдній изъ Гракховъ погибъ отъ рукъ патриціевъ. Но, пораженный смертельнымъ ударомъ, онъ бросилъ прахъ къ небу и призвалъ боговъ мщенія: и изъ этого праха родился Марій,-- Марій, который прославился не столько уничтоженіемъ кимвровъ, сколько сверженіемъ въ Римѣ тираніи патриціевъ" {Fils Adoptif, стр. 256.}. Бросивъ, въ свою очередь, эту горсть праха (въ видѣ печатной бумаги) и предоставивъ ей произвести, что она можетъ, Мирабо перешелъ къ третьему сословію.
   Открылъ ли онъ дѣйствительно въ это время "суконную лавку въ Марселѣ", чтобы самолично примириться съ третьимъ сословіемъ, и сдѣлался ли временно продавцомъ готоваго платья, или это была просто басня, во всякомъ случаѣ для насъ этотъ фактъ является достопамятнымъ фактомъ эпохи. Никогда болѣе странный суконный торговецъ не дѣйствовалъ аршиномъ и не разрывалъ ткани для людей, или для разныхъ частей людскаго тѣла. Но Fіls аdорtіf возмущается этой унизительной басней, которая тѣмъ не менѣе пользовалась въ то время широкимъ довѣріемъ. Въ самомъ дѣлѣ, если въ героическія времена Ахиллъ закололъ барана, то почему бы Мирабо въ негероическія времена не мѣрять сукна?
   Однако, гораздо болѣе доподлинными являются его тріумфальныя шествія по волнующемуся округу, при ликованіи толпы, пылающихъ факелахъ, и стражѣ; изъ сотни волонтеровъ, когда за окно платили по 2 луидора. Онъ -- депутатъ, избранный одновременно въ Э и въ Марсели, и отдающій предпочтеніе Э. Онъ возвысилъ свой далеко-разносящійся голосъ и открылъ глубины своей всеобъемлющей души; онъ можетъ укрощать (такова сила устнаго слова) высокомѣрный ропота богатыхъ и голодный ропотъ бѣдняковъ; дикія толпы движутся слѣдомъ за нимъ, какъ волны моря за луною; онъ властелинъ міра и вождь людей.
   Отмѣтимъ другой случай и другую подробность, гораздо менѣе интересную. Она касается парижскаго парламента, который, какъ и остальные парламенты (но съ меньшей дерзостью, такъ какъ онъ лучше видитъ положеніе вещей), порывается продѣть кольцо въ носъ этому бегемоту, генеральнымъ штатамъ. Докторъ Гильотинъ, уважаемый въ Парижѣ практикантъ, составилъ свой маленькій планъ Cahiers do doléances, въ чемъ былъ вполнѣ воленъ, такъ какъ имѣлъ къ этому и охоту, и способность. Онъ пригласилъ народъ подписать его, за что сердитый парламентъ вызвалъ его, чтобы потребовать у него отчета. Онъ идетъ, по весь Парижъ идетъ слѣдомъ за нимъ, наполняетъ внѣшніе дворы и спѣшитъ подписываться подъ Cahier въ то время, какъ Гильотинъ отдаетъ свой отчетъ внутри! И парламентъ долженъ былъ какъ можно скорѣе отпустить его съ комплиментами; народъ относить доктора домой на рукахъ {Deux Amis de la Liberte I, 141}. Этого почтеннаго Гильотина мы увидимъ еще разъ, можетъ быть, только разъ, но парламента не увидимъ больше ни разу, и пусть онъ провалится въ бездну, исчезнетъ съ нашихъ глазъ!
   Однако, какъ бы ни были радостны всѣ эти вещи, онѣ мало радуютъ національнаго кредитора и кредиторовъ всякаго рода. Среди всеобщей зловѣщей неувѣренности, что можетъ, быть вѣрнѣе лежащихъ въ кошелькѣ; денегъ, и что можетъ быть мудрѣе сохраненія ихъ тамъ? Промышленная спекуляція, торговля всякаго рода, насколько возможно, дошла до мертвой точки; руки ремесленника праздно сложены на груди. Все это достаточно страшно, а къ этому еще и суровое время года сдѣлало свое дѣло, и къ скудости работы прибавилась скудость хлѣба! Въ началѣ весны выходятъ королевскіе указы противъ скупщиковъ хлѣба, подаются булочниками петиціи съ жалобами на мельниковъ, и, наконецъ, въ апрѣлѣ, появляются шайки оборванныхъ нищихъ и слышатся злобные крики голода! Это -- трижды знаменитые brigands (разбойники); извѣстное число дѣйствительно существовавшихъ личностей, которое, долго отражаясь и преломляясь въ столькихъ милліонахъ головъ, какъ въ вогнуты хь зеркалахъ, сдѣлалось цѣлымъ разбойничьимъ міромъ и, подобно какому-то сверхъестественному механизму, двигало эпосъ революціи. Разбойники -- здѣсь, разбойники -- тамъ, разбойники идутъ! Такъ звучалъ серебряный лукъ Феба-Аполлона, распространяя опустошительную чуму и блѣдный ужасъ, такъ какъ и этотъ звукъ былъ дѣломъ воображенія, сверхъестественнымъ, и онъ также распространялся въ безформенной безконечности, сдѣлавшись подобнымъ ночи (νοκτι ἐοικώς)!
   Но, замѣтьте, по крайней мѣрѣ, въ первое время удивительное могущество подозрѣнія въ этой странѣ и въ это время. Если бѣдные голодающіе люди, прежде чѣмъ умереть, собираются въ группы и толпы, какъ бѣдные дрозды и воробьи въ дурную погоду, хотя бы для того только, чтобы грустно пощебетать вмѣстѣ, и чтобы одна нищета заглянула въ глаза другой; если голодающіе люди, собравшись, откроютъ (чего не могутъ сдѣлать дрозды), что имъ нѣтъ нужды умирать, пока въ странѣ есть хлѣбъ, такъ какъ ихъ много, и хотя у нихъ пустые желудки, за то сильныя руки,-- неужели для всего этого нужна какая-то сверхъестественная махинація? У большей части народовъ -- нѣтъ, но не у французовъ временъ революцій. Эти разбойники (какъ и при Тюрго, четырнадцать лѣтъ тому назадъ) всегда пускались въ ходъ; ихъ вербовывали -- конечно, безъ барабаннаго боя и трубъ -- то аристократы, то демократы, то Орлеаны, то герцогъ д'Артуа, то другіе враги общественнаго блага. Нѣкоторые историки, даже теперь, доказываютъ это слѣдующимъ аргументомъ: эти разбойники говорили, что имъ нечего ѣсть, а, между тѣмъ, находили возможность пить, ихъ даже видѣли пьяными {Lacretelle 18 siecle, II, 155.}. Безпримѣрный фактъ! Однако, въ концѣ концовъ, развѣ нельзя предсказать, что народъ съ такой дозой легковѣрія и невѣрія (соединеніе которыхъ въ надлежащей мѣрѣ порождаетъ подозрительность и вообще безразсудство) увидитъ въ своихъ рядахъ, на полѣ брани достаточное число безсмертныхъ и, стало быть, не нуждается въ эпическихъ махинаціяхъ?
   Какъ бы то ни было, а разбойники сходятся въ Парижъ большими толпами, съ желтыми лицами, съ длинными, обвисшими волосами (настоящій видъ энтузіастовъ), въ грязныхъ лохмотьяхъ и съ большими дубинами, которыми они сердито стучатъ по мостовой! Они вмѣшиваются въ сумятицу выборовъ и охотно подписывали бы Cahiers Пипьотена, или всякую другую Cahiers или петицію, если бы умѣли писать. Ихъ фанатическія лица и стукъ дубинъ не предвѣщаетъ ничего хорошаго для кого бы то ни было, а особенно для богатыхъ фабрикантовъ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, съ рабочими которыхъ они вступаютъ въ сношенія.
   

ГЛАВА III.
Гроза надвигается.

   Вотъ и національные депутаты со всѣхъ концовъ Франціи -- въ Парижѣ съ порученіями, которыя они называютъ pouvoirs, полномочіями въ карманахъ; они распрашиваютъ, совѣтуются, ищутъ квартиръ въ Версалѣ. Тамъ должны открыться генеральные штаты, если не перваго, то навѣрное 4-го мая,-- открыться процессіей, съ большою торжественностью. Salle des Menus заново отдѣлана и декорирована; даже самые костюмы опредѣлены: важный споръ, о томъ, должны ли депутаты общинъ быть въ шляпахъ съ отогнутыми полями, наконецъ, можно считать рѣшеннымъ. А пріѣзжихъ все прибавляется; это праздные люди, смѣшанная публика, офицеры въ отпуску, вродѣ достойнаго капитана Даммартена.
   При наступленіи ночи, видя, что дѣло не кончается, Безанваль рѣшается вытребовать швейцарскую стражу, gardes suisses, съ двумя артиллерійскими орудіями. Швейцарская стража должна придти на мѣсто и потребовать, именемъ короля, чтобы чернь разошлась. Если ея не послушаются, то она, на глазахъ у всѣхъ, зарядить свои орудія картечью и снова потребуетъ, чтобы разошлись: если и это не подѣйствуетъ, то она откроетъ огонь и будетъ стрѣлять, "пока не смететъ всѣхъ до послѣдняго", и не очистить улицы. Надѣются, что такая энергическая мѣра покончить дѣло. При видѣ зажженныхъ фитилей и иностранныхъ красныхъ мундировъ швейцарцевъ, Сентъ-Антуанъ поспѣшно разсѣивается въ ночной темнотѣ. Остается загроможденная улица: "на ней отъ четырехъ до пяти сотъ убитыхъ". Несчастный Ревельснъ нашелъ пріютъ въ Бастиліи и, въ теченіе цѣлаго мѣсяца, выпускаетъ изъ своего каменнаго убѣжища жалобы, протесты, объясненія. Храбрый Безанваль получаетъ выраженія благодарности отъ всѣхъ достопочтенныхъ классовъ Парижа, но въ Версалѣ ему не придаютъ большого значенія, какъ и вообще истинно достойнымъ людямъ {Besenval, III, 389.}.
   Но гдѣ источникъ этого электрическаго треска и взрыва?-- Это герцогъ Орлеанскій! кричитъ придворная партія: онъ, своимъ золотомъ, навербовалъ этихъ разбойниковъ, конечно, какимъ нибудь таинственнымъ способомъ, безъ барабаннаго боя: онъ набралъ ихъ изо всѣхъ трущобъ, распалилъ и пустилъ въ дѣло; вѣдь, зло для него добро. Это дворъ! кричитъ просвѣщенный патріотизмъ это аристократы, своимъ проклятымъ золотомъ и хитростью, набираютъ и натравливаютъ чернь на разореніе ни въ чемъ неповинныхъ людей въ родѣ Ревельона, чтобы застращать слабыхъ и отвратить отъ свободы.
   Безанваль неохотно приходить къ заключенію, что все это устроили "англичане наши естественные враги". Но, увы, не слѣдуетъ ли скорѣе приписать вину Діанѣ въ образѣ голода? Или двумъ, Діоскурамъ: Угнетенію и Отмщенію, которые такъ часто встрѣчаются въ битвахъ человѣчества? Несчастные нищіе, доведенные бѣдностью, грязью и тяжелой работой почти до потери человѣческаго облика, дыханіе Всемогущаго вдохнуло и въ васъ живую душу! Вамъ ясно только то, что помѣшавшійся на свободѣ философизмъ пока еще не испекъ хлѣба, и что люди, засѣдающіе въ патріотическихъ комитетахъ, понизятъ уровень только до своего собственнаго, и не ниже. Кто бы они ни были эти разрушители разбойники, или нѣтъ, для нихъ это было дѣло печальное и серьезное. Они хоронятъ своихъ мертвецовъ, какъ Défenseurs de la Patrie, защитниковъ отечества, мучениковъ праваго дѣла.
   Или, не должны ли мы сказать, что возстаніе уже отслужило свой подготовительный срокъ, и это былъ его пробный ударъ, достаточно убѣдительный? Слѣдующій будетъ уже ударомъ мастера, который возвѣстить всему удивленному міру о наступленіи его неоспориміаго господства. Пусть же та каминная крѣпость; оплотъ тираніи, которую они называютъ Bastille, или просто Строеніе (Bâtisse) словно и нѣтъ другихъ строеній, наблюдаетъ за своими пушками!
   При такихъ-то обстоятельствахъ: при первичныхъ и вторичныхъ избирательныхъ собраніяхъ, Cahiers жалобъ, петиціяхъ и союзахъ всякаго рода, при усиленномъ, громѣ пѣнящагося краснорѣчія и, наконецъ, при громѣ мушкетныхъ залповъ. взволнованная Франція производить свои выборы. Безпорядочнымъ просѣиваніемъ и провѣиваніемъ, произведеннымъ не безъ шума, Франція (за исключеніемъ нѣкоторыхъ частей Парижа) отобрала настоящее пшеничное зерно народныхъ депутатовъ числомъ въ тысячу двѣсти четырнадцать, и готовится немедленно приступить къ открытію генеральныхъ штатовъ.
   

ГЛАВА IV.
Процессія.

   Первая суббота мая мѣсяца; въ Версалѣ торжество, а въ понедѣльникъ, 4-го числа, предстоитъ еще болѣе великій день. Большая часть депутатовъ съѣхалась, нашла себѣ квартиры, и теперь, выстроившись въ правильные длинные ряды во дворахъ замка, они по очереди цѣлуютъ руку его величества. Оберъ-церемоніймейстеръ де Брезё не всѣхъ удовлетворяетъ; нельзя не заметитъ, что, вводя дворянство или духовенство предъ лицо помазанника, онъ широко растворяетъ обѣ половинки дверей; тогда какъ для членовъ третьяго сословія отворяетъ только одну половинку. Впрочемъ, для прохода мѣста достаточно, а у его величества въ запасѣ улыбки для всѣхъ.
   Добрый Людовикъ принимаетъ почтенныхъ членовъ съ улыбками надежды. Онъ приготовилъ для нихъ залу des Menus, самую большую изъ всѣхъ, имѣющихся по близости къ его покоямъ, и часто наблюдалъ за рабочими во время работъ. Это -- обширная зала съ приподнятой платформой для трона, двора и особъ королевской крови, съ мѣстами для шести сотъ депутатовъ общинъ въ центрѣ, для половины этого числа, депутатовъ духовенства, по одну сторону, и половины депутатовъ отъ дворянства -- по другую. Въ залѣ есть высокія галлереи для придворныхъ дамъ, блистающихъ платьями изъ золотого газа, для иностранныхъ дипломатовъ и другихъ расшитыхъ золотомъ господъ въ бѣлыхъ жабо, въ числѣ двухъ тысячъ; всѣ они могутъ смотрѣть оттуда на происходящее. Широкіе проходы пересѣкаютъ залу и окружаютъ ея внутреннюю стѣну снаружи. Здѣсь есть комнаты для засѣданія комитетовъ и комнаты для стражи, и раздѣвальни; это дѣйствительно великолѣпная зала, и искусство обойщика, съ помощью другихъ второстепенныхъ искусствъ, сдѣлало всевозможное для ея украшенія; нѣтъ недостатка и въ матеріяхъ малиноваго цвѣта съ кистями, и въ эмблематическихъ цвѣтахъ лиліи, fleurs de lys.
   Зала готова, и даже костюмы установлены; представители общинъ будутъ въ шляпахъ не съ опущенными нолями, а съ загнутыми; что касается до способа работы, до поголовнаго или посословнаго "голосованія" и до остального, то все это остается не рѣшеннымъ, хотя пора бы установить и это, такъ какъ чрезъ, нѣсколько часовъ, пожалуй, будетъ, уже поздно. Однако этотъ вопросъ остается нерѣшеннымъ и волнуетъ, сомнѣніемъ сердца тысячи двухсотъ человѣкъ.
   Но вотъ, наконецъ, взошло солнце понедельника 4-го мая -- безучастное, какъ будто это быль совсѣмъ обыкновенный день. И если первые лучи его могли вызывать мелодическіе звуки у статуи Мемнона, на берегу Нила, то какіе же трепещущіе", полные ожиданій и предчувствій звуки должны были вызвать теперь солнечные лучи въ груди каждаго версальца! Огромный Парижъ устремился сюда во всевозможныхъ., вообразимыхъ и невообразимыхъ, экипажахъ; изъ каждаго города; изъ каждой деревни стекались второстепенные ручьи. Версаль -- настоящій океанъ людей; особенно отъ церкви св. Людовика, до церкви Богоматери широкія живыя полны движутся, брызжа пѣной до края дымовыхъ трубъ. На трубахъ, на крышахъ, на каждомъ фонарномъ столбѣ, на каждой вывѣскѣ, въ каждомъ удобномъ уголкѣ помѣстилось патріотическое мужество; въ каждомъ окнѣ блистаетъ, патріотическая красота, такъ какъ депутаты собираются въ церкви св. Людовика, чтобы идти процессіей къ церкви Богоматери, слушать проповѣдь.
   Да, друзья, сидите и смотрите; пусть вся Франція и вся Европа,-- матеріально, или мысленно, сидитъ. и смотритъ, потому-что дней, подобныхъ этому, мало. О, можно было бы плакать, подобно Ксерксу: вотъ они стѣснились рядами, усѣлись въ вышинѣ, какъ крылатыя, слетѣвшія съ неба существа: всѣ они, и множество другихъ, которые послѣдуютъ за ними, опять улетятъ отсюда, исчезнуть въ голубой глубинѣ, а воспоминаніе объ этомъ днѣ будетъ еще свѣжо. Это день крещенія демократіи; ее родила больная эпоха, по истеченіи обычнаго числа мѣсяцовъ. Это день предсмертнаго соборованія для феодализма! Отжившая система общества, разрушенная работою (такъ какъ она много сдѣлала: произвела насъ, и то, что вы знаете и имѣете!), ссорами и хищничествомъ, которыя называютъ славными побѣдами, излишествами, чувственностью и, вообще, впавшая въ дѣтство и одряхлѣвшая, теперь должна умереть: другая система должна родиться среди мукъ смерти и рожденія. Сколько труда,-- о, земля и небо! Сколько труда! Битвы и кровопролитія, сентябрскія убійства, мосты Лоди, отступленіе изъ Москвы, Ватерлоо, десяти-фунтовыя льготы, смоляныя бочки, гильотина, и, начиная съ этого дня, если бы можно было предсказать, еще около двухъ столѣтій борьбы. Два столѣтія -- врядъ ли меньше -- минетъ до тѣхъ поръ, пока демократія пройдетъ черезъ необходимый, большей частью ужасныя, ступени плутократіи и зачумленный міръ сгоритъ, чтобы снова зазеленѣть и помолодѣть.
   Тѣмъ не менѣе, радуйтесь, версальскія толпы! Вамъ, для которыхъ все это скрыто, виденъ только славный конецъ. Сегодня произнесенъ смертный приговоръ всякому обману; все же реальное призвано къ воскресенію, хотя бы и въ отдаленномъ будущемъ. Въ этотъ день громко объявлено, какъ трубою послѣдняго суда, что ложь не заслуживаетъ довѣрія. Вѣрьте этому, стойте на этомъ, хотя бы и не было ничего больше; и пусть будетъ, что будетъ. "Вы не можете иначе, и Богъ вамъ въ помочь!" Такъ говорилъ тотъ, кто былъ больше, чѣмъ кто бы то ни было изъ васъ, открывая свою главу всемірной исторіи.
   Взгляните, однако! Двери церкви св. Людовика широко раскрываются и процессія изъ процессій направляется къ церкви Богоматери! Въ воздухѣ раздаются крики, отъ которыхъ птицы Греціи пали бы мертвыми. Это -- дѣйствительно торжественное, величественное зрѣлище. Вотъ избранники Франціи, и дальше -- дворъ Франціи; они выстроены и идутъ, каждый на указанномъ ему мѣстѣ и въ указанномъ костюмѣ. Коммонеры "въ простыхъ черныхъ плащахъ и бѣлыхъ галстухахъ", дворянство -- въ вышитыхъ золотомъ, яркаго цвѣта бархатныхъ камзолахъ, сіяющихъ, шуршащихъ кружевами, съ развѣвающимися перьями; духовенство, въ мантіяхъ, стихаряхъ и другихъ облаченіяхъ роntіfіcalіbus. Послѣднимъ идетъ король и королевская семья въ блестящихъ парадныхъ одеждахъ; это самый блестящій и послѣдній парадъ для нея. Около тысячи четырехъ сотъ человѣкъ сошлось со всѣхъ сторонъ для исполненія важнѣйшаго порученія.
   Да, эта безмолвно идущая толпа несетъ будущность. Надъ нею не символическій ковчегъ, какъ у древнихъ евреевъ, но и у нея есть свой завѣтъ и она также открываетъ новую эру въ исторіи человѣчества. Здѣсь все будущее, здѣсь мрачно задумавшаяся надъ нимъ судьба. Она -- въ сердцахъ, въ смутныхъ мысляхъ этихъ людей, невѣдомая и неизбѣжная. Странно подумать: они несутъ ее въ себѣ, но не они, не смертные, а только Всевидящее Око читаетъ ее, развертывающуюся въ огнѣ и громѣ осадныхъ и полевыхъ батарей, въ шелестѣ боевыхъ знаменъ, въ топотѣ ордъ, въ заревѣ пылающихъ городовъ и въ крикѣ задушаемыхъ націй! Все это заключено, скрыто въ этомъ четвертомъ днѣ мая, вѣрнѣе, было заключено въ другихъ, неизвѣстныхъ дняхъ, а послѣдній день является только очевиднымъ плодомъ ихъ. Въ самомъ дѣлѣ, сколько чудесъ содержитъ въ себѣ каждый день, если бы мы имѣли зрѣніе (котораго мы, къ счастью, не имѣемъ), чтобы разбирать ихъ: потому что каждый, даже самый незначительный день является "сліяніемъ двухъ вѣчностей".
   А пока, предположимъ, добрый читатель, что и мы, -- а муза Кліо позволяетъ намъ это безъ всякаго чуда, стоимъ гдѣ-нибудь въ укромномъ уголкѣ, и глядимъ на эту процессію, на это живое море, но совсѣмъ другими глазами, чѣмъ смотрятъ всѣ остальные, а именно: глазами пророческими. Вѣдь, мы можемъ взлѣзать и стоять, гдѣ хотимъ, не опасаясь паденія.
   Что касается до моря жизни, или до безчисленнаго множества глазѣющихъ людей, то, къ сожалѣнію, все это слишкомъ смутно. Хотя, если мы присмотримся внимательно, развѣ не замѣтимъ мы здѣсь дѣйствительно, или предположительно присутствующія безымянный фигуры,-- и даже не мало такихъ,-- которыя не всегда останутся безымянными: молодую баронессу Сталь, напримѣръ, которая, конечно, смотритъ въ окно среди другихъ старшихъ и почтенныхъ дамъ {Madame de Staël. Considérations sur la Révolution Franèaise, London. 1818, I. 114--191.}. Ея отецъ -- министръ и одинъ изъ участниковъ парада; въ своихъ собственныхъ глазахъ онъ -- самый важный. Молодая, умная амазонка, не здѣсь ты найдешь успокоеніе; ни ты, ни твой возлюбленный отецъ, о которомъ можно сказать: какъ Мальбраншъ видѣлъ все существующее въ Богѣ, такъ Неккеръ видитъ все въ Неккерѣ,-- теорема не совсѣмъ состоятельная.
   А гдѣ же чернокудрая, легкомысленная мадмуазель Теруань, съ пламеннымъ сердцемъ? Краснорѣчивая красавица, смуглянка, чьи слова и взгляды проникнутъ въ суровую грудь стальныхъ батальоновъ и убѣдятъ даже австрійскаго императора,-- тебѣ суждены въ свое время пика и каска, но увы! и горячечная рубашка, и долгое пребываніе въ Сальпетріерѣ! Лучше бы тебѣ остаться въ твоемъ родномъ Люксембургѣ и сдѣлаться матерью дѣтей какого нибудь честнаго человѣка; но не такова была твоя задача и не такова была твоя судьба.
   А какъ, не имѣя желѣзнаго языка, или сотни желѣзныхъ языковъ, перечислить знаменитостей грубаго пола! Развѣ маркизъ Валади не покинулъ поспѣшно свою широкополую квакерскую шляпу, свой пиѳагорейскій греческій языкъ въ Уэппингѣ, и городъ Гласно? {Founders of the French République. (London, 1798), § Valadi.} А де Морандъ изъ "Courrier de l'Europe", а Линге изъ "Annales" разкѣ не смотрѣ-ни сюда съ жадностью сквозь лондонскій туманъ, и не сдѣлались эксъ-издателями, чтобы насытить гильотину и получить должное? Не Луве ли это (авторъ "Фоблаза") поднялся на носки? А тамъ -- Бриссо, именуемый де Варвилль, другъ Черныхъ? Онъ, съ маркизомъ Кондорси и женевцемъ Клавіеромъ, "создали Moniteur", или готовы создать его. Отдать отчетъ о такомъ днѣ должны умѣлыи редакторы.
   А видишь ли ты сколько нибудь отчетливо, вѣроятно, очень низко, вовсе не на почетныхъ мѣстахъ,-- нѣкоего Станислава Мадьяра, ѣздоваго сторожа (Huissier à cheval) изъ Шатле, одного изъ хитрѣйшихъ людей? а также капитана Гюлэна изъ Женевы, капитана Эли изъ полка королевы: оба имѣютъ видъ какъ бы получившихъ половинную плату? А вотъ Журданъ съ кирпичнаго цвѣта бакенами, еще не превратившимися въ кирпичнаго цвѣта бороду, недобросовѣстный торговецъ мулами. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ сдѣлается Журданомъ-головорѣзомъ и у него будетъ другое занятіе.
   Несомнѣнно на такомъ же, далеко ни почетномъ, мѣстѣ стоитъ, или, ворча, поднимается на доскѣ,-- такъ какъ и онъ тоже хочетъ видѣть, несмотря на свой маленькій ростъ, грязнѣйшій изъ смертныхъ, съ гноящимися глазами, пахнущій сажей и лошадиными лѣкарствами, Жань Поль Маратъ изъ Невшателя! О, Маратъ, обновитель гуманитарной науки, лекторъ по оптикѣ, о, ты, когда, то замѣчательнѣйшій изъ ветеринаровъ въ конюшняхъ д'Артуа; что видитъ твоя увядшая душа, выглядывающая съ твоего увядшаго, изборожденнаго горестью жизни лица, когда смотришь на все это? Не чуть ли брежжущій лучъ надежды, подобный разсвѣту на Новой Землѣ? Или же голубой сѣрнистый свѣтъ съ призраками, горемъ, подозрѣніями и местью безъ конца?
   О торговцѣ сукномъ Лекуантрѣ, который заперъ свою суконную лавку и толкается здѣсь, едвали нужно говорить, точно такъ же, какъ и о Сантиррѣ, зычноголосномъ пивоварѣ, изъ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья. Укажемъ на двѣ другія фигуры, и только двѣ. Одна высокая, мускулистая, съ грубымъ плоскимъ лицомъ (figure écrasée), изъ подъ черныхъ бровей котораго смотритъ огромная энергія еще не взбѣсившагося Геркулеса: эта фигура, нуждающійся адвокатъ безъ практики, по имени Дантонъ; замѣтьте его. Другая: его товарища и брата по профессіи, человѣка слабаго сложенія, съ длинными вьющимися волосами, съ оттѣнкомъ озорства на лицѣ, чудесно освѣщаемомъ геніемъ, словно внутри его горитъ керосиновая лампа: эта фигура Камиллъ Демуленъ, одаренный неистощимой находчивостью, остроуміемъ, юморомъ; это одна изъ умнѣйшихъ и проницательнѣйшихъ головъ среди этихъ милліоновъ. Бѣдный Камиллъ, пусть говорятъ о тебѣ, что хотятъ, но солгалъ бы тотъ, кто сталъ бы увѣрять, что можно не любить тебя, искрометный, бѣшеный человѣкъ! А мускулистая, пока еще не яростная фигура, какъ мы сказали, Жакъ Дантонъ, имя, которое будетъ "достаточно извѣстно въ революцій". Онъ президентъ, или будетъ президентомъ избирательнаго округа Кордельеровъ, въ Парижѣ и откроетъ, свои мѣдныя легкія.
   Не будемъ, долѣе задерживаться на этой смѣшанной, кричащей толпѣ; вотъ, глядите, идутъ, депутаты общинъ!
   Можно ли угадать, который изъ этихъ шестисотъ, индивидовъ въ простыхъ, бѣлыхъ галстукахъ, пришедшихъ возродить Францію, сдѣлается ихъ королевъ? Вѣдь, должны же они, какъ и всякая корпорація людей, имѣть короля, или вожака. Каково бы ни было ихъ дѣло, среди нихъ есть человѣкъ, который по, характеру, по дарованіямъ, по положенію, всѣхъ болѣе способенъ къ тому; этотъ человѣкъ, будущій, еще не избраный король, идетъ теперь среди всѣхъ остальныхъ). Не этотъ ли,-- съ густыми черными волосами, съ "кабаньей головой"` какъ онъ самъ ее называетъ, какъ, будто созданный для того, чтобы качать ею въ сенатѣ въ видѣ предостереженія? Взглядъ изъ подъ, густыхъ нависшихъ бровей, и все лицо рябое, покрытое шрамами, угреватое, безобразное отъ природы, испорченное оспой, выражаетъ несдержанность, распущенность, и горитъ огнемъ генія, подобнымъ огню кометы, мерцающей среди темнѣйшаго хаоса. Это -- Габріель Оноре Рикетти де Мирабо, владыка міра, вождь людей, депутатъ Э. По словамъ, баронессы де-Сталь, онъ идетъ. гордо, хотя на него смотрятъ. здѣсь косо, и потрясаетъ, своей черной львиной гривой, какъ будто предсказывая великія дѣянія.
   Да, читатель, это типичный французъ той эпохи, такъ же, какъ Вольтеръ былъ типичными французомъ предшествующей. Онъ, французъ по своимъ стремленіямъ и дѣламъ, по своимъ, добродѣтелямъ и порокамъ -- можетъ, быть больше французъ, чѣмъ кто-либо другой, и, кромѣ того, какой въ немъ запасъ, мужества! Замѣтьте его хорошенько. Безъ него національное собраніе было бы совершенно инымъ; да, онъ могъ сказать вмѣстѣ со старымъ деспотомъ: "Національное собраніе это я". Онъ родился въ южномъ, климатѣ, въ его жилахъ течетъ дикая южная кровь: Рикетти, или Аригетти должны были бѣжать изъ Флоренціи отъ гвельфовъ нѣсколько столѣтій тому назадъ и основались въ Провансѣ, гдѣ, изъ поколѣнія въ поколѣніе, они заявляли себя, какъ, особая раса, вспыльчивые, неукротимые, рѣзкіе, но вѣрные, какъ, сталь, которую они носили, проявляя дѣятельность и энергію, подчасъ граничившую съ безуміемъ, однако, не доходившую до него. Одинъ, изъ. старыхъ Рикетти, безумно выполняя безумный обѣтъ, сковалъ цѣпью двѣ горы; и цѣпь, съ "желѣзной звѣздой изъ пяти лучей" видна до сихъ поръ. А новый Рикетти, пожалуй, раскуетъ что-нибудь и пустить по волнамъ, что намъ, также суждено увидѣть.
   Судьба приготовила работу этому смуглому, большеголовому Мирабо: судьба бодрствовала надъ, нимъ, подготовила его исподволь. Дѣдъ его, сильный Col d'Argent (прозванный Серебрянымъ) Горломъ), лежатъ на мосту въ Казано, разсѣченный и избитый, съ двадцатью семью ранами, полученными въ теченіе одного жестокаго дня, и кавалерія принца Евгенія скакала черезъ него взадъ и впередъ; только одинъ бѣгущій сержантъ прикрылъ, походною кастрюлей эту любимую голову; герцогъ Вандомскій выронилъ свою подзорную трубу и простоналъ: "Значить, Мирабо мертвъ!" Но Мирабо не былъ, мертвъ; онъ очнулся для жизни и для чудеснаго исцѣленія, такъ какъ Габріель долженъ былъ родиться.
   На своей серебряной шеѣ онъ еще долгіе годы прямо держалъ свою разбитую голову; женился и произволѣ на свѣтъ маркиза Виктора -- друга людей. Наконецъ, отъ него, въ предопредѣленномъ 1749 году, увидѣлъ свѣтъ этотъ давно-жданный, грубо скроенный Габріель Оноре, самый дикій львенокъ изъ всѣхъ когда либо рождавшихся отъ этой дикой породы. Съ какимъ удивленіемъ старый левъ (потому что нашъ старый маркизъ былъ тоже подобенъ льву: непобѣдимый, царственно геніальный и страшно упрямый) смотрѣлъ на свой отпрыскъ, и онъ рѣшилъ дрессировать его, какъ никогда не былъ дрессированъ ни одинъ левъ! Напрасно, о, маркизъ! Этотъ львенокъ, хотя бы ты раздавилъ его или содралъ съ него шкуру, никогда не впряжется въ собачью телѣжку политической экономіи и не будетъ другомъ людей; онъ не будетъ тобою, но долженъ быть и будетъ самимъ собою, не такимъ, какъ ты. Бракоразводные процессы, "цѣлая семья, кромѣ одного, заключенная въ тюрьму, и шестьдесятъ lettres de cachet", для одного твоего употребленія только удивятъ міръ и больше ничего.
   Нашъ несчастный Габріель, грѣшившій и терпѣвшій отъ прегрѣшеній другихъ противъ него, былъ на островѣ Ре и изъ своей башни слушалъ" шумъ Атлантическаго океана; былъ въ замкѣ Ифъ и слушалъ шумъ Средиземнаго моря въ Марселѣ: былъ и въ крѣпости Жу, и прожилъ сорокъ два мѣсяца, почти безъ одежды, въ Вннсенгской башнѣ; и все это благодаря Lettres de Cachet своего льва-отца. Онъ сидѣлъ въ тюрьмахъ Понтарліе (добровольно отдавшись плѣнникомъ); его видѣли перебирающимся черезъ морскіе лиманы (при отливѣ) и бѣгущимъ отъ лица людей. Онъ защищался передъ парламентомъ въ Э (чтобы получить обратно свою жену) и публика собралась на крышахъ, чтобы видѣть, такъ какъ она не могла слышать "пустомелю" (claque-dents), какъ называлъ сына старый чудакъ Мирабо, видѣвшій въ этомъ юридическомъ краснорѣчіи, вызывавшемъ восхищеніе, только хлопаніе двухъ челюстей пустой головы, звонкой, какъ барабань.
   И чего только не видалъ и не испыталъ Габріель Оноре въ этихъ странныхъ приключеніяхъ. Онъ видалъ людей всякаго рода отъ сержанта до перваго министра, видалъ и иностранныхъ, и домашнихъ книгопродавцевъ. И онъ завладѣвалъ людьми, потому что въ сущности у этого неукротимаго дикаря было общительное и любящее сердце; особенно легко завладѣвалъ онъ всякаго рода женщинами, начиная съ дочери полицейскаго въ Сентѣ и до молодой красавицы Софіи Моннѣе, которую ему пришлось "похитить", за что онъ былъ обезглавленъ заочно! Едва ли, съ тѣхъ поръ какъ умеръ, къ удивленію Али, арабскій пророкъ, существовалъ другой такой герой любви, обладавшій силою тридцати мужчинъ, какъ Габріель Мирабо. Во время войны, онъ помогъ завоевать Корсику, дрался на дуэляхъ, въ безпорядочныхъ вспышкахъ билъ хлыстомъ клеветниковъ-бароновъ. Въ литературѣ онъ написалъ о Деспотизмѣ и о Lettres-de-Cachеt, писалъ и эротическія сочиненія, и въ Вертеровскомъ духѣ, и непристойныя и святотатственныя: написалъ книги о прусской монархіи, о Каліостро, о Калоннѣ, о Водяныхъ компаніяхъ Парижа; и каждая его книга, можно сказать, напоминала смоляной огонь, зажженный для поднятія тревоги, сильный, дымный и внезапный! Жаровня, горючій матеріалъ, смола, принадлежала ему, но кучи тряпья, стараго дерева и всемозможнаго неимѣющаго имени горючаго хлама (потому что у него все годилось для горѣнія) были взяты у разныхъ разнощиковъ и тряпичниковъ, какіе только существуютъ подъ небесами. Вотъ почему достаточное число этихъ разнощиковъ кричали: Прочь отсюда, огонь мой!
   Да, съ общей точки зрѣнія, рѣдко кто обладалъ такимъ талантомъ позаимствованія. Мирабо умѣлъ присвоивать себѣ идею и способность другого человѣка, какъ онъ умѣлъ овладѣвать и самимъ человѣкомъ. "Онъ вѣсь -- отраженіе и заимствованный свѣтъ" (tout de reflet et de réverbère), ворчитъ старый Мирабо, который могъ бы видѣть правду, но не хочетъ. Угрюмый старый Другъ людей! вѣдь, это дѣло общительности, собирательной натуры, твоего сына, которая будетъ его качествомъ изъ качествъ. Въ своей сорокалѣтней "борьбѣ; противъ деспотизма" онъ пріобрѣлъ великую способность самопомощи, хотя не утратилъ и великаго природнаго дара общительности и пользованія чужой помощью. Рѣдкое соединеніе: этотъ человѣкъ можетъ жить, довольствуясь самимъ собою, но также и жить жизнью другихъ людей; можетъ заставить людей любить себя, работать вмѣстѣ съ собою. Это прирожденный король людей!
   И далѣе, смотрите, какъ онъ, снова ворчитъ старый Мирабо, "освободился отъ всякихъ формулъ (humé, проглотилъ)" фактъ, который, если поразмыслить надъ нимъ, много значитъ въ эти дни. Это не человѣкъ системы; это только человѣкѣ инстинктовъ и проникновеній. Тѣмъ не менѣе это человѣкъ, который смѣло смотритъ на каждый предметъ, видитъ его насквозь и овладѣваетъ имъ, такъ какъ у него ума, воли и силы больше, чѣмъ у другихъ людей. Это человѣкъ, не съ очками логики, а съ ясными зрячими глазами! Къ несчастью, это -- человѣкъ, не признающій ни десяти заповѣдей, ни моральнаго кодекса, ни какихъ бы то ни было положительныхъ теоремъ; но человѣкъ съ сильной, живой душой, и въ этой душѣ; живетъ искренность; онъ -- сама реальность, а не искусственность, не притворство! Поэтому онъ, "боровшійся сорокъ лѣтъ противъ деспотизма" и "освободившійся отъ всякихъ формулъ", и становится теперь ходатаемъ націи, стремящейся сдѣлать то же самое. Развѣ борьба Франціи не заключается именно въ томъ, чтобы сбросить съ себя деспотизмъ, освободиться отъ своихъ старыхъ, формулъ, такъ какъ она нашла ихъ негодными, отжившими, далекими отъ дѣйствительности? Она предпочитаетъ, если нужно, остаться обнаженной отъ всякихъ формулъ, пока не найдетъ новыхъ.
   Къ такому-то дѣлу и такимъ-то путемъ идетъ этотъ странный Рикетти Мирабо. Вотъ, онъ -- пламенная и суровая фигура, съ черными кудрями Самсона подъ шляпой съ широкими опущенными полями: вотъ эта горючая, дымящаяся масса, которую нельзя ни подавить, ни потушить, пока она не наполнить дымомъ, всю Францію. Теперь она нашла себѣ; воздухъ; она сожжетъ все свое вещество, всю свою дымящуюся атмосферу и наполнить всю Францію пламенемъ. Странный жребій! Сорокъ, лѣтъ такого тлѣнія, съ вонючимъ дымомъ, и испареніями: потомъ, побѣда надъ всѣмъ этимъ; и подобно пылающей горѣ; онъ поднимается высоко къ небесамъ, и въ теченіе двадцати-трехъ блестящихъ мѣсяцевъ выливаетъ въ пламени и расплавленныхъ огненныхъ потокахъ все, заключавшееся въ его душѣ., служа маякомъ, и дивнымъ знаменіемъ для изумленной Европы; а затѣмъ онъ лежитъ безжизненный, охладѣвшій навѣки! Проходи, загадочный Габріель Оноре, величайшій изъ всѣхъ этихъ народныхъ депутатовъ; во всей націи нѣтъ подобнаго тебѣ, нѣтъ ни одного, кто могъ бы сравниться съ тобою.
   Но если Мирабо -- величайшій, то кто же изъ этихъ, шестисотъ самый незначительный? Не этотъ ли небольшой, невзрачный человѣкъ, лѣтъ подъ, тридцать? Если бы не очки, можно бы замѣтить, что глаза его смотрятъ безпокойно, озабоченно, лицо его приподнято кверху, словно онъ чуетъ наступающія смутныя времена; цвѣтъ лица пестро желчный, въ общемъ, блѣдно-зеленоватый, какъ цвѣтъ морской воды {См. Do Staël, Considerations (II, 142); Barbaroux, Mémoires & c.}. Этотъ, зеленоватый субъектъ -- адвокатъ изъ Арра, по имени Максимиліанъ Робеспьеръ. Онъ -- сынъ адвоката: отецъ его былъ основателемъ масонскихъ ложь при Карлѣ-Эдуардѣ, англійскомъ принцѣ или претендентѣ. Максимиліанъ, старшій сынъ, былъ воспитанъ на гроши; его школьнымъ товарищемъ, въ коллегіи Louis le Grand въ Парижѣ, былъ рѣзвый Камиллъ Демуленъ. Но Робеспьеръ, просилъ знаменитаго кардинала-ожѣрелья, Рогана, своего покровителя, позволить ему уѣхать и уступить мѣсто своему младшему брату. Положительный Максъ уѣхалъ домой въ родной Арра, и даже защищать тамъ -- не безуспѣшно -- процессъ "въ пользу перваго громоотвода", изобрѣтеннаго Франклиномъ. Со своимъ строгимъ и точнымъ умомъ, съ ограниченнымъ, но яснымъ и быстрымъ пониманіемъ, онъ вошелъ въ милость у офиціальныхъ лицъ, которые видѣли въ немъ превосходнаго дѣлового человѣка, къ счастью, совершенно лишеннаго геніальности. Поэтому епископъ, посовѣтовавшись съ кѣмъ слѣдуетъ, назначилъ его судьей въ своей епархіи; и онъ добросовѣстно судилъ народъ, пока, наконецъ, однажды не явился обвиняемый, преступленіе котораго заслуживало повѣшенія, и неуклонно-мыслящій Максъ долженъ былъ отказаться отъ должности, такъ какъ его совѣсть не позволяла ему осудить на смерть сына Адама. Непреклонный умъ, тѣсно-связанный принципами! Такой человѣкъ непригоденъ для революцій. Или его мелкая душа, прозрачная, какъ безвредное жидкое пиво, можетъ, при случаѣ, перебродить въ крѣпкій уксусъ, порождающій постоянно новый уксусъ, пока вся Франція не пропитается имъ? Увидимъ.

0x01 graphic

   Между этими двумя крайностями: самымъ крупнымъ и самымъ мелкимъ, сколько и большихъ и малыхъ проходить мимо насъ въ этой процессіи, стремясь къ своимъ, различнымъ судьбамъ! Вотъ Казалесъ, молодой, ученый, военный, который сдѣлается краснорѣчивымъ ораторомъ роялизма, и пріобрѣтетъ тѣнь извѣстности. Вотъ опытный Мунье, опытный Малуэ, президентски-парламентская опытность котораго скоро потерпитъ крушеніе въ потокѣ событій. Петіонъ оставилъ свои тогу и бумаги въ Шартрѣ, для болѣе бурныхъ защитительныхъ, рѣчей; но, будучи любителемъ музыки, онъ не забылъ своей скрипки. Его волосы сѣдѣютъ, хотя онъ еще молодь: въ этомъ человѣкѣ живуть непоколебимо ясныя убѣжденія и вѣрованія, и не послѣднее изъ нихъ -- вѣра въ самого себя. Здѣсь протестантскій священникъ Рабо Сентъ Этьеннъ: здѣсь стройный, молодой, краснорѣчивый и стремительный Барнавъ, и они также будутъ, помогать возрожденію Франціи. Здѣсь столько молодыхъ! Спартанцы не позволяли своимъ гражданамъ жениться до тридцати лѣтъ. А сколько здѣсь людей, моложе тридцати лѣтъ, которые должны произвести не одного только сильнаго гражданина, а цѣлую націю, цѣлый міръ гражданъ! Старые должны чинить прорѣхи, молодые -- удалять обломки; и развѣ послѣдняя задача -- не главная?

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

   Темной и безформенной издали, хотя и подлинной, показывается депутація изъ Нанта. Для насъ это -- простые фигуранты въ плащахъ и широкополыхъ шляпахъ, однако они несутъ въ карманѣ Cahier de doleances, содержащую странный пунктъ, и не одинъ" такой: "чтобы мастера-парикмахеры въ Нантѣ не страдали болѣе отъ новыхъ собратій по корпораціи, такъ какъ нынѣ существующее число девяносто двухъ болѣе, чѣмъ достаточно!" {Histoire parlameutaire I, 335.}. Народъ Ренна избралъ фермера Жерара, "человѣка, честнаго, съ природнымъ здравымъ" смысломъ", но безъ всякаго образованія". Вотъ онъ идетъ твердыми шагами, единственный въ "своемъ сельскомъ костюмѣ" фермера", который онъ хочетъ носить всюду, не заботясь о плащахъ и камзолахъ. Имя Жерара, "Père Gerard" (дядя Жераръ), какъ земляки любятъ называть его,-- прозвучитъ далеко, разнесется въ безконечныхъ шуткахъ, въ роялистскихъ сатирахъ, въ республиканскихъ, дидактическихъ альманахахъ {Actes des Apotres, Almanach du père Gérard etc. etc.}. Что касается до самого Жерара, то, когда его однажды спросили, что онъ искренно думаетъ о парламентской работѣ послѣ того какъ испробовалъ ее, онъ отвѣтилъ: "Я думаю, что между нами есть не мало негодяевъ". Такъ твердо выступаетъ дядя Жераръ въ своихъ грубыхъ башмакахъ, куда, бы ему ни пришлось идти.

0x01 graphic

   А гдѣ же достойный докторъ Гильотенъ, котораго мы надѣялись еще разъ увидѣть? Если его и нѣтъ, то онъ долженъ бы быть здѣсь, и мы видимъ его пророческимъ взоромъ, такъ какъ парижскіе депутаты дѣйствительно всѣ немножко запоздали. Странный Гильотенъ, почтенный практикъ, осужденный насмѣшкой судьбы на. такую безсмертную славу, до которой когда либо быль вознесенъ скромный смертный изъ своего мѣста успокоенія и изъ лона, забвенія! Гильотенъ можетъ улучшить вентиляцію залы и быть дѣйствительно полезнымъ во всѣхъ случаяхъ примѣненія санитарной полиціи и гигіены; но -- что гораздо важнѣе -- онъ можетъ написать "докладъ объ уложеніи о наказаніяхъ" и описать въ немъ искусно придуманную машину для обезглавливанія, которая пріобрѣтать всемірную славу. Таковъ продуктъ усилій Гильотена, добытый не безъ размышленія и чтенія, продуктъ, который народная признательность, или народное легкомысліе, окрестили женскимъ производнымъ: "La Guillotine", словно машина была дочерью изобрѣтателя. "Моей машиной, господа, я отрубаю вамъ голову (vous fais sauterlatêtе) въ одно лгновѣніѣ ока; вы и боли не почувствуете". И эти слова у всѣхъ вызываютъ смѣхъ {Moniteur, отъ 1 декабря 1789 (Histoire parlementaire).}. Несчастный докторъ! Въ теченіе двадцати двухъ лѣтъ онъ -- негильотинированный -- (будетъ слышать только о гильотинѣ, видѣть только гильотину; а послѣ смерти онъ долженъ будетъ въ теченіе долгихъ столѣтій скитаться безутѣшной тѣнью но сю сторону Стикса и Леты, такъ какъ имя его, въ.роятно, переживетъ имя Цезаря.

0x01 graphic

0x01 graphic

   Глядите, вотъ Балmи, тоже изъ Парижа, почтенныхъ лѣтъ историкъ старой и новой астрономіи. Бѣдный Бальи! твоя прекрасная философія, ясная и спокойная, какъ кроткій лунный сdѣтъ, кончится въ смрадномъ хаосѣ президентства, мэрства, дипломатической офиціальности, пошлости и въ безднѣ; вѣчнаго мрака! Далекій путь -- спускаться съ небеснаго млечнаго пути къ Drapeau rouge, къ этой роковой навозной кучѣ, возлѣ; которой ты будешь "дрожать" въ послѣдній адскій день хотя бы только отъ холода! Теорія не практика; быть слабымъ -- еще небольшое несчастье, но великое несчастье оказаться слабѣе своей задачи. Да будетъ проклятъ тотъ день, когда тебя, мирнаго пѣшехода посадили на дикаго Гиппогрифа Демократіи, который, оттолкнувшись отъ земли, поднялся до самихъ звѣздъ, и не было еще Астольфа, который могъ бы удержаться на немъ!

0x01 graphic

   Между депутатами общинъ есть купцы, артисты, литераторы; триста семьдесятъ четыре законовѣда и одинъ священникъ: аббатъ Сіесъ. И его также прислалъ Парижь въ числѣ своихъ двадцати депутатовъ. Посмотрите на него, этого легкаго. тонкаго человѣка: холоднаго, но эластичнаго и гибкаго; онъ одаренъ инстинктомъ и гордостью логики; онъ чуждъ страстей, кромѣ; одной: самомнѣнія, если только можно назвать страстью то, что онъ въ своемъ личномъ, сосредоточенномъ величіи, возвышается до трансцендентальности, и смотритъ, оттуда съ равнодушіемъ боговъ на людскія страсти. Настоящій человѣкъ -- это онъ, и вся мудрость умретъ вмѣстѣ съ нимъ; это -- Сіесъ, который будетъ строителемъ системъ, главнымъ строителемъ конституцій, возводящимъ ихъ (въ любомъ количествѣ) до самыхъ небесъ, но, къ несчастью, всѣ; онѣ упадутъ прежде, чѣмъ съ нихъ снимутся лѣса. "Политика, говорилъ онъ Дюмону,-- наука, которую, мнѣ думается, я прошелъ" {Dumont, Souvenirs sur Mirabeau, p. 64.}. Но какія вещи, о, Сіесъ, суждено было увидать твоимъ зоркимъ очамъ! Любопытно было бы знать, какъ онъ теперь (говорить, что онъ еще живъ) {А. D. 1834.} смотритъ на всѣ эти конституціонныя построенія трезвымъ взглядомъ глубокой староста? Можно ли надѣяться, что онъ сохранилъ свой старый непобѣдимый трансцендентализмъ? Побѣдоносное дѣло угодно богамъ, а побѣжденное -- Сiѣсу (victa Catoni).
   Такъ прошла процессія депутатовъ общинъ, среди потрясающихъ воздухъ виватовъ и благословеній отъ всѣхъ сердецъ.
   За ними слѣдуетъ дворянство, затѣмъ духовенство; относительно обоихъ этихъ сословій можно спросить: зачѣмъ собственно они пришли? Спеціально для того, какъ бы мало ни думали они объ этомъ, для того, чтобы отвѣтить на слѣдующій вопросъ, заданный имъ громовымъ голосомъ: Что вы дѣлаете на прекрасной божьей землѣ, въ божьемъ рабочемъ саду, гдѣ всякій, кто не трудится, просить милостыню, или воруетъ? Горе, горе имъ и всѣмъ, если они могутъ отвѣтить только: мы собираемъ десятину и охраняемъ дичь! Замѣтьте, пока, что герцогъ Орлеанскій умышленно идетъ впереди своего сословія и замѣшивается въ ряды коммонеровъ. Въ честь его раздаются виваты: на долю другихъ ихъ достается очень немного, хотя у всѣхъ качаются перья на "шляпахъ феодальной формы", и у всѣхъ шпаги сбоку, даже хотя среди нихъ находится д'Антрегъ, молодой лангедокскій дворянинъ и, кромѣ того, нѣсколько пэровъ, битѣе или менѣе заслуживающихъ вниманія.

0x01 graphic

0x01 graphic

   Здѣсь же Ліанкуръ и Ларошфуко, либеральные герцоги англоманы. Здѣсь Лалли со своей сыновней преданностью, и пара либеральныхъ Ламетовъ. Но, главное, здѣсь Лафайегъ, имя котораго будетъ: Кромвель Грандиссонъ и наполнитъ міръ. Лафайетъ также освободился отъ многихъ "формулъ", однако не отъ всѣхъ. Онъ придерживается формулы Вашингтона, и будетъ стоять на ней, какъ стоитъ и качается на прочномъ якорѣ крѣпкій военный корабль, оказавшійся прочно стоящимъ и послѣ всѣхъ перемѣнъ самой яростной непогоды. Слава это для него, или нѣтъ, но, во всякомъ случаѣ, счастье. Одинъ изъ всѣхъ французовъ онъ обладаетъ твердымъ міровоззрѣніемъ и душой, способной сообразоваться съ этимъ міровоззрѣніемъ; онъ можетъ стать героемъ и совершеннымъ характеромъ, хотя бы даже только героемъ одной идеи. Замѣтьте дальше нашего стараго друга, по парламенту Криспена д'Эпремениля. Онъ возвратился съ острововъ Средиземнаго моря ярымъ роялистомъ, раскаивающимся до края ногтей: ему какъ будто неловко; блескъ его, бывшій, въ лучшемъ случаѣ, довольно тусклымъ, теперь мерцаетъ совсѣмъ блѣдно. Скоро національное собраніе, чтобы не терять времени, будетъ считать его "впавшимъ въ состояніе помѣшательства". Замѣтьте, наконецъ, этого сферическаго Младшаго Мирабо, негодующаго на то, что его старшій брать среди депутатовъ общинъ: это виконтъ Мирабо, чаще называемый Мирабо Tonneau (Мирабо-бочка) за его округлость и количество крѣпкихъ напитковъ, которое въ немъ содержится.

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

   Итакъ, передъ нами проходитъ теперь французское дворянство. Оно сохраняетъ прежнюю рыцарскую пышность, хотя, увы, какъ измѣнилось его положеніе! Оно отнесено далеко отъ родной широты и быстро таетъ, какъ арктическія ледяныя горы, попавшія въ экваторіальное море. Нѣкогда эти рыцарскіе Onces (Dukes, какъ ихъ еще называли) дѣйствительно были вождями міра, вели ого, хотя бы только къ военной добычѣ, которая давала тогда наилучшій заработокъ: а такъ какъ они, эти герцоги, были самыми искусными вожаками, то и получали львиную долю, которой никто но смѣлъ у нихъ оспаривать. Но теперь, когда выдумано столько станковъ, усовершенствованныхъ плуговъ, паровыхъ машинъ и векселей, когда даже для обученія солдатъ боевому дѣлу нанимаютъ сержантовъ по восемнадцати су въ день, что значатъ теперь эти рыцарскія фигуры въ раззолоченныхъ камзолахъ, идущіе "въ черныхъ бархатныхъ плащахъ", въ шляпахъ феодальной формы съ развевающимися перьями? Тростникъ, колеблемый вѣтромъ.
   Теперь подошло духовенство, съ Cahiers, требующими уничтоженія совмѣстительства въ пользованіи приходами, назначенія резиденціи для епископовъ и болѣе правильной уплаты десятины {Hist. pari. 322--27.}. Мы видимъ, что высокіе духовные сановники идутъ отдѣльно отъ многочисленныхъ духовныхъ лицъ не высокаго сана, которыя, собственно говоря, мало чѣмъ отличаются отъ представителей общинъ, и только одѣты въ рясы. И здѣсь, самыми странными путями исполнится заповѣдь: и тѣ, которые были первыми, (къ своему великому изумленію) станутъ послѣдними. Какъ на одинъ изъ многихъ примѣровъ, укажемъ на Грегуара: настанетъ день, когда кюре Грегуаръ будетъ епископомъ, тогда какъ теперешніе величественные сановники церкви будутъ блуждать, разсѣянные, въ качествѣ епископовъ in partibus. Замѣтьте также, хотя и въ другомъ смыслѣ, аббата Мори: у него широкое, смѣлое лицо, правильныя очертанія губъ, большіе глаза, блестящіе умомъ, лукавствомъ и своего рода софистикой, но признающей себя таковой. Онъ умѣетъ такъ искусно чинить старую гнилую кожу, что придаетъ ей видъ совершенно новой; это человѣкъ, постоянно идущія въ гору; онъ обыкновенно говорилъ Морсіе: "Вы увидите, что я буду въ Академіи раньше васъ" {Mercier, Nouveau Paris.}. Дѣйствительно, ловкій Мори, мало того, ты получишь кардинальскую камилавку, и плютъ, и славу; но, увы! со временемъ и тебя, какъ всякаго изъ насъ, ждутъ просто забвеніе и шесть футовъ земли! Что пользы чинить гнилую кожу для такого конца? Въ сравненіи съ этимъ, жизнь твоего добраго стараго отца, который зарабатываетъ, надѣемся, достаточный кусокъ хлѣба шитьемъ сапогъ, можетъ назваться славной. У Мори нѣтъ недостатка въ смѣлости; скоро онъ будетъ носить пистолеты и на угрожающіе смертью крики: "А la lanterne!" (На фонарь!) -- холодно отвѣтитъ: "Друзья мои, развѣ вы отъ этого будете лучше видѣть?"

0x01 graphic

   А далѣе, замѣчаешь ли ты ковыляющаго епископа Таллейрана-Перигора, его преподобіе изъ Отена? На лицѣ этого непреподобнаго Преподобія изъ Отена читается сардоническая жестокость. Онъ будетъ дѣлать и терпѣть странныя вещи и самъ, несомнѣнно, сдѣлается однимъ изъ самыхъ странныхъ явленій, какія когда либо видѣлъ, или можетъ увидѣть міръ. Это человѣкъ, живущій волжи и ложью; однако онъ -- не то, что можно назвать лживымъ человѣкомъ, и въ этомъ его особенность! Онъ будетъ загадкой для будущихъ вѣковъ; по крайней мѣрѣ, можно надѣяться, что это будетъ такъ. До сихъ поръ, такое произведеніе природы и искусства было возможно только въ нашемъ бумажномъ, или сжигающемъ бумагу вѣкѣ. Смотрите на епископа Таллейрана и на маркиза Лафайета, какъ на высшихъ представителей этихъ двухъ родовъ людей и, глядя на то, что они сдѣлали, и на то, чѣмъ они были, скажите еще разъ: О Tempus ferax rerum!

0x01 graphic

   Въ общемъ, развѣ это несчастное духовенство не было также увлечено потокомъ времени далеко отъ своей родной широты? Эта масса людей представляетъ аномалію, относитьльно которой цѣлый міръ начинаетъ смутно понимать, что онъ ничего не можетъ въ ней понять. Когда-то эти люди были пастырями, истолкователями премудрости, открывающими то, что есть святаго въ человѣкѣ, словомъ, настоящимъ духовенствомъ, Clerus (наслѣдіемъ Бога на землѣ); а теперь? Они, молча, проходятъ, со своими Cahiers, которые они составили, какъ умѣли, и никто не кричитъ имъ: "Благослови васъ Богъ!"
   Король Людовикъ со своимъ дворомъ замыкалъ процессію. Онъ -- веселъ; въ этотъ день надеждъ, его привѣтствуютъ рукоплесканіями; но еще больше рукоплещутъ его министру, Неккеру. Не то -- по отношенію къ королевѣ, для которой больше не блеститъ надежда. Несчастная королева! Ея волосы уже сѣдѣютъ отъ горестей и заботъ; ея первенецъ при смерти боленъ ужъ нисколько недѣль; черная клевета несмываемо запятнала ея имя,-- несмываемо, пока будетъ жить это поколѣніе. Вмѣсто Vive la Reine, голоса оскорбляютъ ее крикомъ. Vive d'Orleans. Отъ ея цаpcтвенной красоты осталось немного, кромѣ величавости; теперь она уже не граціозна, а высокомѣрно сурова, молчалива въ страданіи. Волнуемая разнообразными чувствами, среди которыхъ нѣтъ мѣста радости, она примиряется съ этимъ днемъ, котораго надѣялись никогда не увидать. Бѣдная Maрія-Антуaнеттa! у тебя благородные инстинкты, зоркій взглядъ, но слишкомъ ограниченное поле зрѣнія для того дѣла, которое тебѣ предстояло! Много слезъ пріуготовлено для тебя, много горчайшихъ страданій и тихаго женскаго горя, хотя въ груди твоей бьется сердце дочери императрицы Терезы. О, ты, осужденная, закрой глаза на будущее!
   И такъ избранники Франціи прошли величественной процессіей. Нѣкоторые изъ нихъ шли къ славѣ и стремительной, пламенной дѣятельности; большая часть -- къ безчестью; не малое число къ насильственной смерти, смутамъ, эмиграціи, отчаянію; и всѣ -- къ вѣчности!-- Въ сосудъ, въ которомъ происходитъ броженіе, брошено столько разнородныхъ элементовъ, чтобы, путемъ безчисленныхъ воздѣйствій и реакцій, путемъ сродства, развивающихся взрывчатыхъ веществъ, создать лекарство для больной, умирающей общественной системы! Вѣроятно, присмотрѣвшись хорошо, мы найдемъ, что это -- самое странное сборище людей, какое когда либо встрѣчалось на нашей планетѣ для такого дѣла. Неисчислимо сложное общество готово дать взрывъ изъ своихъ безконечныхъ глубинъ, а эти люди, безъ всякихъ жизненныхъ правилъ даже для себя, кромѣ Евангелія по Жанъ-Жаку Руссо, призваны быть его вождями и врачами! Для мудрѣйшаго изъ нихъ,-- для того, котораго мы должны назвать мудрѣйшимъ, -- человѣкъ, собственно говоря, есть только случайность подъ небесами. У человѣка нѣтъ обязанностей по отношенію къ своимъ ближнимъ, кромѣ обязанности "сдѣлать конституцію." Надъ нимъ нѣтъ неба, подъ нимъ нѣтъ ада; въ мірѣ нѣтъ Бога для него.
   Какая же другая или лучшая вѣра можетъ быть у этихъ тысячи двухсотъ человѣкъ? У нихъ есть вѣра въ шляпы феодальной формы съ высокими перьями, въ геральдическіе-гербы, въ божественное право короля, въ божественное право истребителей дичи; есть вѣра, или что еще хуже -лицемѣрная полувѣра, или что хуже всего -- Макіавелически-притворное вѣрованіе въ освященныя облатки изъ тѣста, и въ божественность бѣднаго стараго итальянца! Тѣмъ не менѣе, во всемъ этомъ неизмѣримомъ хаосѣ и разложеніи, которые такъ слѣпо борются, чтобы стать менѣе хаотичными и разложившимися, замѣчается, какъ мы сказали, выдающійся признакъ новой жизни: глубокое, опредѣленное рѣшеніе покончить со всею ложью. Рѣшеніе это, сознательно или безсознательно, опредѣлялось; оно дѣлается все болѣе опредѣленнымъ до безумія, до навязчивой идеи, и теперь, въ этомъ приготовленномъ для него воплощеніи, оно быстро разовьется въ нѣчто чудовищное, ужасное, непередаваемое, что будетъ новымъ на тысячи лѣтъ! На этой землѣ небесный свѣтъ часто окутывается въ громъ и грозовой мракъ, и спускается въ видѣ расплавленной молніи, разрушая, но очищая! А здѣсь теперь, развѣ это не настоящій мракъ и удушливая атмосфера, которая ведетъ за собою молнію и свѣтъ? Родится ли новое Евангеліе такъ же, какъ и старое, среди разрушенія міра?
   Пусть читатель самъ вообразить себѣ, какъ депутаты присутствовали на торжественной мессѣ и слушали проповѣдь, аплодируя проповѣднику каждый разъ, когда онъ говорилъ о политикѣ, несмотря на то, что это происходило въ церкви; какъ на слѣдующій день они съ новымъ торжествомъ были на первое время водворены въ Salle des Menus (переименованной изъ Salle des amusements) и сдѣлались генеральными штатами. Король, великолѣпный, какъ Соломонъ во всей славѣ его, обводитъ со своей эстрады взоромъ величественную залу, въ которой столько перьевъ и столько глазъ; которая пестрить всѣми цвѣтами радуги, въ галлереяхъ и боковыхъ ложахъ, откуда изливается волшебное обаяніе красоты. На широкомъ, наивномъ лицѣ короля написано удовольствіе, какъ у человѣка, достигшаго гавани послѣ долгаго пути: невинный король! Онъ встаетъ и звучнымъ голосомъ произноситъ рѣчь, которую легко себѣ представить. Мы не будемъ испытывать терпѣніе читателя приведеніемъ этой рѣчи и, еще менѣе, послѣдующихъ часовыхъ и двухчасовыхъ рѣчей хранителя печати у Неккера, переполненныхъ патріотизмомъ, надеждой, довѣріемъ и дефицитомъ доходовъ.
   Замѣтимъ только, что когда его величество, окончивъ свою рѣчь, надѣлъ свою украшенную перьями шляпу, и дворянство, согласно обычаю, послѣдовало его примѣру, депутаты третьяго сословія сдѣлали то же самое, какъ-то свирѣпо хлопавъ по своимъ шляпамъ, и даже смявъ ихъ, и встали въ ожиданіи дальнѣйшаго {Histoire Parlementaire (I, 356), Mercier. Nouveau Paris &.}. Въ средѣ ихъ, между большинствомъ и меньшинствомъ, поднимается ропотъ, слышны слова: Couvrez-vous, Découvrez vous (надѣньте шляпы, снимите шляпы), чему кладетъ конецъ его величество, снявъ свою королевскую шляпу.
   Засѣданіе окончилось безъ дальнѣйшихъ инцидентовъ, или предзнаменованій, кромѣ этого, которымъ Франція довольно знаменательно открыла свои генеральные штаты.

0x01 graphic

   

КНИГА V.
Третье сословіе.

ГЛАВА І.
Бездѣйствіе.

   Съ учрежденіемъ національнаго собранія Франція, доведенная до отчаянія чего-то достигла; чего-то большаго, важнаго, несомнѣнно необходимаго; но остается еще вопросъ: чего собственно? Вопросъ этотъ трудно разрѣшимъ даже для спокойныхъ наблюдателей нашего времени; а для дѣйствующихъ лицъ той эпохи онъ былъ и совсѣмъ неразрѣшимъ. Генеральные штаты, созданные и приведенные въ дѣйствіе страстнымъ усиліемъ цѣлой націй, являются чѣмъ-то высокимъ и великимъ. Надежда, ликуя, громко кричитъ, что они будутъ подобны чудесному бронзовому змію въ пустынѣ, исцѣляющему отъ всѣхъ болѣзней и змѣиныхъ укусовъ всякаго, кто смотритъ на него съ вѣрою и покорностью.
   Мы можемъ отвѣтить, что они будутъ, по крайней мѣрѣ, символическимъ знаменемъ, вокругъ котораго соединятся отчаявшіеся, стонущіе двадцать пять милліоновъ, бывшіе разрозненными и безпомощными; соединятся и будутъ дѣлать нужное дѣло. Если этимъ дѣломъ будетъ борьба, чего нельзя не предполагать, то это будетъ боевое знамя (какъ итальянскій гонфалонъ въ старомъ республиканскомъ Caroccio); оно будетъ развѣваться по вѣтру, везомое на колесницѣ, и желѣзнымъ языкомъ подавать сигналы. Это вещь первой необходимости, которая, въ авангардѣ ли или въ центрѣ, ведущая или ведомая, должна оказать борющейся массѣ неисчислимыя услуги. На первое же время, пока это знамя развевается передъ фронтомъ, или даже стоитъ одиноко въ ожиданіи, пока вокругъ него соберется сила, это національное Caroccio и сигнальный звонъ, который оно вызываетъ, составляютъ главный предметъ нашего вниманія.
   Случай съ надѣваніемъ "шляпъ съ опущенными полями" показываетъ, что депутаты третьяго сословія рѣшили не уступать ни дворянству, ни духовенству, едва ли даже самому монарху. Вотъ къ чему привели насъ Contrat Social и сила общественнаго мнѣнія. Вѣдь, что такое, собственно, его величество, какъ не уполномоченный націи, съ которымъ можно торговаться (и даже очень усиленно), при томъ очень странномъ положеній дѣлъ, время котораго Жанъ-Жакъ не опредѣлилъ съ точностью?
   Придя на слѣдующее утро въ свою залу, неорганизованная масса въ шестьсотъ отдѣльныхъ личностей, представляющая депутатовъ общинъ, видитъ -- безъ страха,-- что вся зала предоставлена ей одной. Зала большая и можетъ служить общей для всѣхъ трехъ сословій. Но, кажется, дворянство и духовенство удалились въ свои отдѣльные апартаменты или залы, и "провѣряютъ свои полномочія" не соединенною, а своею отдѣльною властью. Значить ли это, что они хотятъ составлять два отдѣльныя, можетъ быть, отдѣльноголосующія сословія? Все это заставляетъ думать, что дворянство и духовенство, молча приняли за установленный фактъ, что они есть и должны остаться отдѣльными сословіями. Два сословія противъ одного! Это значитъ, что третье сословіе обречено вѣчно оставаться въ меньшинствѣ?
   Многое можетъ остаться нерѣшеннымъ, но что уступки не должно быть, это вещь, рѣшенная въ головахъ, покрытыхъ шляпами съ опущенными полями, въ головѣ французской націй. Иначе и двойное представительство, и все, до сихъ поръ пріобрѣтенное, станетъ ничтожнымъ, сведется къ нулю. Несомнѣнно, что "полномочія должны быть провѣрены"; несомнѣнно, что избирательные документы депутата должны быть разсмотрѣны и признаны дѣйствительными его товарищами депутатами; это -- первое условіе. Конечно, вопросъ о томъ, должно ли это дѣлаться отдѣльно или сообща, не есть вопросъ жизненный; но если онъ поведетъ къ таковому? Нужно противостоять; есть вѣрное правило: противься съ начала! Однако, если противодѣйствіе -- неосторожно, даже опасно, то, конечно, выжидательное положеніе вполнѣ естественно; выжидательное положеніе съ двадцатью пятью милліонами позади васъ можетъ сдѣлаться достаточнымъ противодѣйствіемъ. Неорганизованная масса депутатовъ общинъ хочетъ ограничиться "системою бездѣйствія" и пока остается неорганизованной.
   Такая метода, могущая быть рекомендована какъ мудрости, такъ и робости, принимается депутатами общинъ; и они, не безъ ловкости и все съ большимъ упорствомъ, настаиваютъ на ней день за днемъ, недѣля за недѣлей. Въ теченіе шести недѣль исторія ихъ такимъ образомъ можетъ быть названа безплодной, что на дѣлѣ, какъ извѣстно философіи, часто бываетъ наиболѣе плодотворнымъ! Это были мирные дни творенія, въ теченіе которыхъ депутаты общинъ сидѣли, высиживая будущій плодъ! Фактически, ихъ дѣло состояло въ томъ, чтобы сознательно ничего не. дѣлать. Неорганизованная корпорація собиралась ежедневно, сожалѣя о томъ, что не можетъ получить организаціи, "совмѣстной провѣрки полномочій" и начать возрожденіе Франціи. Опрометчивыя предложенія возможны, но они отклоняются; только бездѣйствіе ненаказуемо и неотклонимо.
   Хитрости нужно противупоставлять хитрость; гордому притязанію -- бездѣйствіе и тихій тонъ патріотической печали, тихій, но неотразимый, неизмѣнный. Мудрые, какъ змѣи, невинные, какъ голуби,-- что за зрѣлище для Франціи! Шестьсотъ неорганизованныхъ человѣкъ, необходимыхъ для ея возрожденія и спасенія, сидятъ на своихъ эллиптическихъ скамьяхъ, страстно стремясь къ жизни, въ мучительномъ ожиданіи, подобно душамъ, ожидающимъ рожденія. Произносятся рѣчи, краснорѣчивыя и слышимыя и внутри, и внѣ стѣнъ залы; умы волнуются, взаимно возбуждаясь, и нація смотритъ на это все съ большимъ и большимъ интересомъ, а депутаты общинъ продолжаютъ сидѣть и высиживать плодъ.
   Происходятъ частный собранія, ужины, совѣщанія; дѣйствуютъ Бретонскій клубъ, клубъ Вирофле, зародыши многихъ клубовъ. Цѣлая стихія безпорядочнаго шума, мрака, гнѣвнаго пыла, въ которой, однако, яйцо Эроса находить себѣ нужную температуру и можетъ оставаться въ цѣлости до тѣхъ поръ, пока не будетъ высижено. У вашихъ Мунье, Малуэ, Лешапелье -- для этого достаточно знанія, а у Барнавовъ и Рабо -- достаточно жара. Но временамъ получается вдохновеніе отъ царственнаго Мирабо; онъ еще не признанъ королемъ: его имя, произнесенное въ первый разъ, вызвало даже "ропотъ", но онъ борется за признаніе.
   Въ теченіе недѣли, общины призвали своего старѣйшаго на предсѣдательское кресло и снабдили его молодыми помощниками, съ сильными легкими, съ умѣньемъ говорить членораздѣльно; и вотъ они въ жалобныхъ словахъ, во всеуслышаніе заявляютъ, что они представляютъ неорганизованное тѣло, стремящееся стать организованнымъ. Получаются письма; но неорганизованное тѣло не можетъ вскрывать писемъ; они лежать на столѣ нераспечатанными. Самое большое, что можетъ старшина, это добыть для себя листъ или образецъ списка для собиранія голосовъ, и затѣмъ ждать дальнѣйшаго. Дворянство и духовенство продолжаютъ засѣдать въ другомъ мѣстѣ, тѣмъ не менѣе публика тѣснится на всѣхъ галлереяхъ и свободныхъ мѣстахъ залы общинъ, что представляетъ нѣкоторое утѣшеніе. Не безъ усилій рѣшено, наконецъ -- не депутацію отправить: какъ же можетъ неорганизованное общество посылать депутацій?-- а поручить нѣсколькимъ членамъ общинъ зайти, какъ бы случайно, прогуливаясь, въ залу духовенства, потомъ въ залу дворянства, и тамъ упомянуть, какъ о вещи, которую имъ удалось замѣтить, что общины, кажется, дожидаются ихъ для провѣрки своихъ полномочій. Это -- самая мудрая метода!
   Духовенство, среди котораго есть множество не имѣющихъ сана, просто представителей общинъ въ священнической рясѣ, тотчасъ же отправляешь почтительный отвѣтъ, что оно занято глубочайшимъ изученіемъ этого же самаго предмета, и теперь будетъ заниматься имъ усерднѣе, чѣмъ когда-либо. Наоборотъ, дворянство храбро отвѣчаетъ, спустя четыре дня, что оно со своей стороны все провѣрило и сорганизовалось, полагая, что и общины сдѣлаютъ то же самое; и что такая отдѣльная провѣрка явно представляетъ самую основную, завѣщанную мудростью предковъ методу; что оно -- дворянство, охотно докажетъ это въ комиссіи, выбранной изъ его среды, если и общины, съ своей стороны, также выберутъ комиссію: комиссія противъ комиссіи! Тотчасъ вслѣдъ за отвѣтомъ дворянства является депутація отъ духовенства, повторяющая, согласно своей хитрой привычкѣ поступать примирительно, то же самое предложеніе. Итакъ, вотъ въ чемъ осложненіе; что скажутъ на это мудрые коммонеры?
   Мудрые коммонеры, принимая въ соображеніе, что если они и не третье сословіе Франціи, то все же собраніе лицъ, претендующее на такой титулъ, осторожно рѣшаютъ, послѣ пятидневнаго обсужденія, избрать комиссію, хотя съ условіемъ не давать убѣдить себя. Шестой день занятъ избраніемъ ея; седьмой и восьмой -- установленіемъ формъ собранія, мѣста, часа и тому подобное; такъ что комиссія дворянства встрѣчается съ комиссіей общинъ не раньше вечера 23 мая; духовенство дѣйствуетъ въ качествѣ примирителя, и тутъ приступаютъ къ невозможной задачѣ убѣжденія упрямыхъ. Второго собранія, 25-го, оказывается достаточно: депутаты общинъ непреклонны и всѣ убѣжденія дворянства и духовенства тщетны. Комиссіи расходятся; каждое сословіе настаиваетъ на своихъ первоначальныхъ притязаніяхъ {Reported Debates of 6 may to 1 June 1789 (въ Histoire Parlementaire, I, 379--422).}.
   Такъ прошло три недѣли. Въ теченіе трехъ недѣль Carroccio третьяго сословія, съ его виднымъ на далекое разстояніе гонфалономъ, стояло неподвижно смѣясь надъ вѣтромъ и ожидая, когда вокругъ него соберется сила.
   Можно вообразить себѣ чувства двора, и какъ совѣтъ смѣнялся совѣтомъ, и шумная суета кружилась въ безпорядочномъ водоворотѣ, въ которомъ мудрости не было мѣста. Искусно придуманная машина налоговъ теперь собрана, поставлена съ невѣроятнымъ трудомъ и стоитъ; ея три части соприкасаются; два крыла ея -- дворянство и духовенство, а маховое колесо -- третье сословіе. Оба крыла вертятся самымъ пріятнымъ образомъ, но изумительное зрѣлище!-- громадное маховое колесо виситъ безъ движенія, отказывается двинуться! Искуснѣйшіе техники ошиблись. И какъ оно будетъ работать, когда начнетъ работу? Ужасно, друзья мои! и по отношенію къ весьма многимъ предположеніямъ; что касается до собиранія налоговъ и размола придворной муки, то можно предвидѣть, что этого оно никогда не будетъ дѣлать. Если бы мы могли продолжать собираніе налоговъ ручнымъ способомъ! Монсеньеры д'Артуа, Конти, Конде (прозванные тріумвиратомъ двора), эти авторы антидемократической меморіи королю, предсказывали вѣрно. Пусть они съ упрекомъ качаютъ своими гордыми головами,-- самые лучшіе техники ничего не могутъ тутъ подѣлать. Самъ Неккеръ, даже если бы его и хотѣли слушать, смотритъ мрачно. Единственно, что кажется подходящимъ, это позвать солдатъ. Два новыхъ полка и одинъ батальонъ третьяго уже пришли въ Парижъ; другіе должны пуститься въ путь. Не мѣшаетъ на всякій случай имѣть подъ рукою войска и вручить командованіе ими въ надежный руки. Пусть будетъ назначенъ Брольи, старый маршалъ, герцогъ де Брольи, ветеранъ дисциплины, съ прочною моралью сержанта, на котораго можно положиться.
   Увы, ни духовенство, ни даже дворянство -- не то, чѣмъ они должны бы и могли бы быть при такихъ опасностяхъ извнѣ: объединенными и нераздѣльными. У дворянства, правда, есть свой Катилина, или Криспенъ д'Эпремениль, мрачно пылающій жаромъ ренегата, есть и шумливый Мирабо-Бочка; но есть также Лафайеты, и Ліанкуры, и Ламеты, а, главное, есть д'Орлеанъ, теперь навѣки порвавшій всѣ связи съ дворомъ, и лѣниво размышляющій о разныхъ высокихъ и высочайшихъ призахъ на своемъ пути къ хаосу (такъ какъ, вѣдь, и онъ тоже потомокъ Генриха IV и возможный претендентъ на престолъ). А изъ духовенства, изъ столь многочисленныхъ кюре двѣ небольшія группы уже дезертировали и во второй группѣ аббатъ Грегуаръ. А теперь говорятъ о цѣлыхъ ста сорока девяти, готовыхъ дезертировать всею массою, и которыхъ останавливаетъ только парижскій архіепископъ. Кажется, партія проиграна.
   Судите сами, могутъ ли Франція и Парижъ оставаться праздными въ такое время. Адреса, притекаютъ потокомъ изъ ближнихъ и дальнихъ мѣстъ, такъ какъ наши коммонеры теперь достаточно сорганизовались, чтобы вскрывать письма и даже придираться къ нимъ. Такъ бѣдный маркизъ де Врезе, старшій камергеръ и церемоніймейстеръ, или каковъ бы тамъ ни быть его титулъ, пишетъ въ это время по какому-то связанному съ этикетомъ вопросу и не находить неловкимъ закончить словами: "Monsieur, искренно преданный вамъ." -- "Къ кому обращается эта искренняя преданность? -- спрашиваетъ Мирабо.-- "Къ декану третьяго сословія." -- "Во Франціи нѣтъ человѣка, имѣющаго право такъ писать ему" -- возражаетъ Мирабо, и не только галлереи, но и весь міръ рукоплещетъ {Moniteur (Hist. Par). I, 405).}. Бѣдный де Врезе! Эти коммонеры давно имѣютъ зубъ противъ него; его дѣло съ ними еще не покончено.
   Мирабо пришлось еще другимъ способомъ протестовать противъ внезапнаго запрещенія своей газеты ("Journal des Etats Généraux"), которую онъ продолжалъ издавать подъ другимъ названіемъ. Въ этомъ мужественномъ поступкѣ парижскіе избиратели, еще занятые редактированіемъ. своихъ Cahiers, поддержали его адресомъ его величеству: въ этомъ адресѣ они требуютъ полнѣйшей "временной свободы печати" и высказываются даже за снесеніе Бастиліи и за сооруженіе на ея мѣстѣ бронзовой статуи патріота-короля! И это пишутъ, богатые граждане; подумайте, какъ же должно обстоять дѣло, напримѣръ, съ тѣмъ распущеннымъ, помѣшавшимся на свободѣ, сбродомъ праздношатающихся, бродягъ, непринадлежащихъ ни къ какому общественному классу людей (съ этой отборной сволочью нашей планеты), которымъ кишитъ Пале-Рояль; или съ этимъ тихимъ, безконечнымъ стономъ, быстро переходящимъ, въ ропотъ, доносящимся изъ Сентъ-Антуанскаго предмѣстія и отъ двадцати пяти милліоновъ, которымъ угрожаетъ голодъ!
   Безспорно, что хлѣба почти нѣтъ; положимъ, что въ нынѣшнемъ году его нѣтъ вслѣдствіе заговора аристократіи или д'Орлеана, а въ прошломъ году не было вслѣдствіе засухи и града; но какъ бы ни было, а и въ городѣ, и въ провинціи бѣднякъ съ отчаяніемъ смотритъ на ожидающую его невѣдомую участь. А эти генеральные штаты, которые должны бы создать Для насъ золотой вѣкъ, вынуждены бездѣйствовать, даже не могутъ провѣрить своихъ полномочій! Вся промышленность по необходимости парализована, и дѣятельность ея сводится исключительно ко внесенію предложеній.
   Въ Пале-Роялѣ былъ сооруженъ, повидимому по подпискѣ, родъ деревяннаго шатра (en planches dе bois) {Hist. Parl. I, 429.} чрезвычайно удобнаго; здѣсь избранный патріотизмъ можетъ съ комфортомъ составлять резолюціи и произносить рѣчи, какова бы ни была погода. Этотъ домъ сатаны очень оживленъ! На столѣ, на стулѣ, въ каждой кофейнѣ стоитъ по патріотическому оратору; его окружаетъ толпа внутри; его слушаетъ, съ разинутыми ртами, толпа снаружи, черезъ открытый окна и двери, встрѣчая "громомъ рукоплесканій каждое смѣлое, слово". Тутъ же, рядомъ, въ магазинѣ памфлетовъ Дессена, нельзя пробраться къ прилавку, не поработавши довольно сильно локтями; каждый часъ порождаетъ свой памфлетъ, или охапку памфлетовъ; "сегодня ихъ было тринадцать, вчера -- шестнадцать, на прошлой, недѣлѣ -- девяносто два" {Arthur Joang, I, 104.}. Подумайте о тиранніи, о неурожаѣ, о пылкомъ краснорѣчіи, о ропотѣ, объ дождѣ памфлетовъ, объ "обществѣ Публиколы," о Бретонскомъ клубѣ, о клубѣ непримиримыхъ, и вы согласитесь, что, въ самомъ дѣлѣ, каждая харчевня, каждая кофейня, общественное собраніе, случайная группа на улицѣ, по всей широкой Франціи, представляетъ теперь настоящій клубъ непримиримыхъ.
   И все это депутаты общинъ могутъ выслушивать лишь съ торжественнымъ бездѣйствіемъ печали; они вынуждены заниматься исключительно "своими внутренними дѣлами". Болѣе прочнаго положенія никогда не занимали никакіе депутаты, если бы только они сумѣли сохранить его. Нужно только, чтобы температура не поднималась слишкомъ высоко, чтобы не разбилось яйцо Эроса прежде, чѣмъ оно созрѣетъ и разобьется само собою! Жаждущая новостей публика толпится въ галлереяхъ и свободныхъ мѣстахъ; "ее нельзя удержать отъ рукоплесканій." Оба привилегированный сословія, -- дворянство съ провѣренными и установленными полномочіями,-- могутъ смотрѣть на все это съ какимъ угодно лицомъ, но не безъ тайнаго сердечнаго трепета. Духовенство, постоянно играющее роль примирителя, закидываетъ удочку галлереямъ, домогаясь популярности, но она не дается ему. Является депутація отъ него, съ горестнымъ посланіемъ, въ которомъ говорится о неурожаѣ и о необходимости отбросить пустыя формальности и заняться обсужденіемъ этого вопроса. Коварное предложеніе! Однако коммонеры, по внушенію зеленоватаго Робеспьера, принимаютъ его, усматривая въ немъ намекъ, или даже гарантію въ томъ, что духовенство желаетъ присоединиться къ нимъ, составить генеральные, штаты и такимъ образомъ удешевить хлѣбъ! {Bailly, Mémoires, I, 114.} Наконецъ, 27-го мая Мирабо, находя, что пришло время дѣйствовать, предложилъ покончить съ выжиданіемъ и, предоставивъ упрямому дворянству поступать, какъ знаетъ, призвать духовенство, "во имя Бога мира", присоединиться къ общинамъ и приступить къ дѣлу {Histoire parlementaire, I, 413.}. Посмотримъ, останется ли оно глухо къ призыву! Вѣдь, сто сорокъ девять изъ его числа уже были готовы дезертировать?
   О, тріумвиратъ принцевъ и ты, новый хранитель печати, Барантенъ, и ты, министръ внутреннихъ дѣлъ, Бретейль, и герцогиня Полиньякъ и чутко прислушивающаяся королева, что же теперь дѣлать? Это третье сословіе придетъ въ движеніе, имѣя за собою силу всей Франціи; машина духовенства и машина дворянства, которыя должны были служить отличнымъ противовѣсомъ и уздою, будутъ постыдно увлечены вслѣдъ за нимъ и загорятся вмѣстѣ съ нимъ. Что же дѣлать? Oeil-de-Boeuf все больше и больше теряется. Слышится шопотъ и отвѣтный шопотъ -- цѣлая буря шопота! Вожаки всѣхъ трехъ сословій созываются ночью; многіе изъ нихъ умѣютъ заклинать духовъ, но подѣйствуютъ ли теперь ихъ заклинанія? Теперь самому Неккеру былъ бы сдѣланъ хорошій пріемъ, если бы его вмѣшательство могло имѣть успѣхъ.
   Такъ пусть же Неккеръ вмѣшается, именемъ короля! Къ счастью, на это зажигательное посланіе "Бога мира" еще не отвѣчено. Три сословія снова будутъ совѣщаться и при помощи ихъ патріотическаго министра кое-что можетъ быть поправлено и починено; -- а пока мы стянемъ сюда швейцарскіе полки и "сотню Орудій полевой артиллеріи". Вотъ что рѣшаетъ съ своей стороны Oeil-de-Boeuf.
   Что касается до Неккера, то, увы, бѣдный Неккеръ, у твоего упрямаго третьяго сословія есть только одно-первое и послѣднее -- слово: совмѣстная провѣрка полномочій, какъ гарантія совмѣстнаго голосованія и обсужденія! На предлагаемыя столь испытаннымъ другомъ полу-мѣры оно отвѣчаетъ только удивленіемъ. Запоздалый совѣщанія быстро обрываются: третье сословіе теперь готово и рѣшаетъ возвратиться въ свою залу Трехъ сословій, имѣя за собою цѣлый міръ; а Неккеръ возвращается къ Oeil-de-Boeuf'у, въ видѣ чародѣя, лишеннаго чаръ, годнаго только на то, чтобы получить отставку {Compte rendu des debats da 1-er au 17 juin 1789, Hist. pari. t. I, p. 422--478.}.
   Итакъ, депутаты общинъ, наконецъ, выступаютъ въ путь, полагаясь на свои собственный силы. Вмѣсто предсѣдательствующаго, или декана они теперь выбрали президента: астронома Бальи! Они пустились въ путь съ чувствомъ мести! Послѣ безконечнаго, то бурнаго, то умѣреннаго краснорѣчія, разнесеннаго на крыльяхъ газетъ по всѣмъ странамъ, они рѣшили теперь, 17-го іюня, что имя имъ, не третье сословіе, національное собраніе! Значитъ, они нація? Тріумвиратъ принцевъ, королева, упрямое дворянство и духовенство, что же въ такомъ случаѣ -- вы? Это въ высшей степени глубокій вопросъ, на который едва ли возможно отвѣтить на существующихъ политическихъ діалектахъ.
   Не обращая на все это вниманія, наше новое національное собраніе приступаетъ къ назначенію "продовольственнаго комитета" -- дорогого Франціи, хотя хлѣба онъ не можетъ доставить, или доставляетъ мало. Затѣмъ наше національное собраніе, дѣлая видъ, что оно прочно стоить на ногахъ, назначаетъ "четыре другихъ постоянныхъ комитета", работаетъ надъ обезпеченіемъ государственнаго долга и годового налога, и все это въ теченіе сорока восьми часовъ. Оно такъ быстро идетъ впередъ, что заклинатели Oeil-de-Boeuf' а естественно могутъ спросить себя: куда?
   

ГЛАВА II.
Меркурій де Брезе.

   Теперь несомнѣнно настало время для "deus ex machіnа", такъ какъ на лицо вполнѣ достойный его nodus (узелъ). Вопросъ только въ томъ: какой богъ? Будетъ ли это Марсъ де Брольи, со своей сотной пушекъ? Нѣтъ, -- отвѣчаетъ осторожность; король Людовикъ такъ кротокъ, такъ нерѣшителенъ. Пусть это будетъ посолъ Меркурій, нашъ оберъ-церемоніймейстеръ де Брезе!
   На слѣдующій день, 20-го іюня, сто сорокъ, девять измѣнниковъ кюре, которыхъ не можетъ дольше удержать его Парижское Преподобіе, хотятъ дезертировать in corpore; пусть вмѣшается де Брезо и противопоставить имъ. запертый двери! Въ этой Salle des Menus должно состояться королевское засѣданіе, а до тѣхъ поръ тамъ не будетъ никакого собранія, никакой работы (кромѣ работы плотниковъ). Ваше третье сословіе, это самозванное національное собраніе, внезапно увидитъ себя весьма ловкимъ способомъ выгнаннымъ, изъ своей залы плотниками и вынужденнымъ ничего не дѣлать, даже и не собираться, и но въ состояніи будетъ явственно жаловаться, до тѣхъ поръ пока его величество, со своей Seance Royale и новыми чудесами, не будетъ готовъ! Такъ пусть же де Брозе вмѣшается, какъ Меркурій ex machina; и если Oeil-de-Boeuf не ошибается, онъ развяжетъ этотъ узелъ.
   Относительно бѣднаго де Брезе мы можемъ замѣтить, что ему не повезло ни въ одномъ изъ его дѣлъ съ этими представителями общинъ. Пять недѣль тому назадъ, когда они цѣловали руку его величества, изобрѣтенный имъ способъ вызвалъ только порицаніе, а какъ презрительно была принята его "искренняя преданность"! Сегодня вечеромъ, до ужина, онъ пишетъ президенту Бальи новое письмо, которое должно быть передано ему завтра на разсвѣтѣ, отъ имени короля. Однако Бальи, гордясь своей должностью, комкаетъ это письмо и засовываетъ въ карманъ, какъ вексель, по которому онъ не помышляетъ платить.
   Согласно плану, въ субботу утромъ, 20-го іюня, пронзительно кричащіе герольды заявляютъ на улицахъ Версаля, что въ ближайшій понедѣльникъ состоится Seance Royale засѣданіе подъ предсѣдательствомъ короля, и что до тѣхъ поръ не будетъ никакого собранія генеральныхъ штатовъ. Тѣмъ не менѣе, мы видимъ, какъ президентъ Бальи,сопровождаемый этими криками и съ письмомъ де Брезе въ карманѣ, а за нимъ и все національное собраніе шагаютъ къ привычной Salle des Menus, какъ будто бы де Брезе и герольды простой вѣтеръ. Зала заперта и занята французской гвардіей. "Гдѣ вашъ капитанъ?" Капитанъ показываетъ королевскій приказъ: рабочіе, къ его крайнему сожалѣнію, заняты постановкой платформы дня засѣданія его величества, и пропуска нѣтъ; онъ можетъ пропустить -- самое большее -- только президента и секретарей, чтобы унести бумаги, которыя плотники могутъ уничтожить! Президентъ Бальи съ секретарями входить и возвращается, неся бумаги: увы, внутри, вмѣсто патріотическаго краснорѣчія, теперь слышится стукъ молотка, визгъ пилы и шумъ работы! Профанація, не имѣющая себѣ подобной.
   Депутаты стоять, сгруппировавшись на Парижской дорогѣ, въ тѣнистой Avenue de Versailles, громко жалуясь на недостойный поступокъ съ ними. Предполагается, что придворные смотрятъ изъ своихъ оконъ и посмѣиваются. Утро не изъ самыхъ пріятныхъ, сырое, даже накрапываетъ дождь {Bailly, Mémoires, I, 185--206.}. По всѣ прохожіе останавливаются: патріоты, носитители галлерей, праздные зрители увеличиваютъ группы. Дикіе совѣты слѣдуютъ одинъ за другимъ. Наиболѣе отчаянные изъ депутатовъ предлагаютъ идти и устроить засѣданіе на большей лѣстницѣ въ Марли, подъ самыми окнами короля, такъ какъ его величество, какъ кажется, удалился туда. Другіе говорить о томъ, чтобы сдѣлать изъ дворцоваго двора, называемаго Place d'Armes, новое Champ de Mai свободныхъ французовъ; или даже о томъ, чтобы звуками негодующаго патріотизма пробудить эхо въ самомъ Oeil-de-Boeuf'ѣ. Приходитъ извѣстіе, что президентъ Бальи, съ помощью искуснаго Гильотена и другихъ, нашелъ мѣсто въ залѣ для игры въ мячъ (Jeu de paume) на улицѣ Сенъ-Франсуа. Туда и направляются длинными рядами разсерженные депутаты, переговариваясь охрипшими голосами, какъ летящіе журавли.
   Странное это было зрѣлище на улицѣ Сенъ-Франсуа, въ старомъ Версалѣ! Голая площадка, какою ее изображаютъ также и картины того времени: четыре голыя стѣны съ верхней галлерей для зрителей, подъ деревяннымъ навѣсомъ, а внизу уже не праздный шумъ и удары мячей объ отбойники, а громкій ропотъ негодующаго національнаго представительства, скандальнымъ образомъ изгнаннаго сюда! Между тѣмъ цѣлая туча свидѣтелей смотритъ сверху, изъ подъ деревяннаго навѣса, со стѣнъ, съ прилегающихъ крышъ и дымовыхъ трубъ; толпа стекается изо всѣхъ кварталовъ, произнося страстныя благословенія. Оказалось возможнымъ достать столъ, чтобы писать на немъ, и стулья, если не для того чтобы сидѣть, то чтобы становиться на нихъ; секретари развязываютъ свои бумаги, Бальи открываетъ собраніе.

0x01 graphic

   Опытный Мунье, для котораго такія вещи не совсѣмъ новы, такъ какъ онъ видалъ и слыхалъ парламентскія возмущенія, думаетъ, что въ такихъ печальныхъ и угрожающихъ обстоятельствахъ хорошо было бы объединиться клятвой. Всеобщій радостный крикъ, какъ будто стѣсненныя груди жаждали воздуха! Формула клятвы составлена и произнесена президентомъ Бальи такимъ громкимъ голосомъ, что туча свидѣтелей, даже снаружи, слышитъ ее и ревомъ отвѣчаетъ на нее. Шестьсотъ правыхъ рукъ поднимаются одновременно съ рукою президента Бальи, чтобы призвать Бога, тамъ, наверху, въ свидѣтели того, что они не разойдутся ни по чьему приказу, но будутъ собираться во всѣхъ мѣстахъ, при всѣхъ обстоятельствахъ,-- хотя бы могли собраться только двое, или трое, до тѣхъ поръ, пока не выработаютъ конституцію. Выработать конституцію, друзья! Это -- долгая задача. Между тѣмъ шестьсотъ рукъ подписываютъ то, въ чемъ они поклялись; шестьсотъ, исключая одной: вѣрноподданнаго Абдіеля, извѣстнаго до сихъ поръ только благодаря этой свѣтлой точкѣ, и котораго называютъ -- бѣдный "г. Мартинъ д'О, изъ Кастельподари въ Лангедокѣ." Ему позволяютъ подписаться или отмѣтить свой отказъ; его даже спасають отъ тучи свидѣтелей, объявивъ, что у него "умственное разстройство". Въ четыре часа всѣ подписи приложены; новое собраніе назначено на утро понедѣльника, раньше часа королевскаго засѣданія, чтобы наши сто сорокъ девять дезертировъ изъ духовнаго званія не вздумали обратиться на попятный. Мы соберемся "въ церкви францисканскихъ монаховъ, или гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ" въ надеждѣ, что наши сто сорокъ девять присоединятся къ намъ; а теперь пора идти обѣдать.
   Это и есть то знаменитое засѣданіе на площадкѣ для игры въ мячъ, Seance du Jeu de paume, слава котораго разнеслась по всѣмъ странамъ. Вотъ, что стало плодомъ появленія Меркурія де Брезѣ въ видѣ Deus ex machina! Смѣхъ царедворцевъ на Версальской улицѣ замѣрь въ мрачномъ молчаніи. И растерявшійся дворъ, вмѣстѣ съ хранителемъ печати Барантѣномъ, съ тріумвиратомъ и компаніей, воображалъ, что можно разогнать шестьсотъ національныхъ депутатовъ, чреватыхъ національной конституціей, какъ птицъ съ птичьяго двора, ничѣмъ не чреватыхъ, просто съ помощью черной или бѣлой палочки оберъ-церемоніймейстера! Живность птичьяго двора съ кряканьемъ разлетается, но національные депутаты оборачиваются, съ видомъ льва, и съ поднятыми правыми руками произносятъ клятву, которая заставляетъ дрожать всѣ четыре конца Франціи.
   Президентъ Бальи покрылъ себя славою, за что получитъ награду. Національное собраніе -- теперь дважды, или трижды собраніе націй, не только воинствующее и мученическое, но и торжествующее, оскорбляемое, но не могущеѣ быть оскорбленнымъ. Парижъ еще разъ стекается въ Версаль, чтобы посмотрѣть "мрачнымъ взоромъ" на Séance Royal'ѣ {См. Arthur Joung (I, 115--118) А. Lameth etc.}, которое, но новой счастливой случайности, откладывается до вторника. Сто сорокъ девять -- и между ними даже епископы -- имѣли время цѣлой длинной процессіей пойти и торжественно присоединиться къ коммонерамъ, засѣдающимъ, въ ожиданіи, въ своей церкви. Общины привѣтствуютъ ихъ криками, объятіями, даже слезами {Dumont, Sonveuirs sur Mirabeau, c. 4.}, такъ какъ теперь дѣло идетъ уже о жизни или смерти.
   Что касается до самого Seance, то, кажется, плотники окончили свою платформу; но все остальное остается нѣкончѣннымъ. Все это дѣло было ничтожнымъ, мало того: роковымъ. Король Людовикъ входить, черезь цѣлое море народа, который угрюмо молчитъ, раздраженный многимъ, да къ тому еще проливнымъ дождемъ. Король входитъ къ третьему сословію, точно такъ же мрачно-молчаливому, промокшему, дожидаясь подъ узкими арками, у заднихъ дверей, въ то время какъ" дворъ и привилегированные входили черезъ переднія двери. Король и хранитель печати (Неккера здѣсь не видно) сообщаютъ, не безъ длиннотъ, рѣшенія королевской воли. Три сословія должны голосовать отдѣльно. Съ другой стороны, Франція можетъ ожидать значительныхъ конституціонныхъ благодѣяній, какъ указано въ этихъ тридцати пяти пунктахъ {Histoire Parl. I, 13.}, читая которые хранитель печати охрипъ. Если прибавляетъ его величество, снова поднимаясь -- если три сословія, къ величайшему несчастью, не могутъ объединиться, чтобы выполнить выслушанные тридцать пять статей, то я выполню ихъ самъ: "Seul jе ferai lе bien de mes peuples" {Я самъ осчастливлю мой народъ.}, что можетъ быть истолковано такимъ образомъ: "Вамъ, ссорящимся депутатамъ генеральныхъ штатовъ, вѣроятно, не долго придется здѣсь быть!" На сегодня же всѣ должны разойтись, чтобы собраться завтра утромъ, каждому сословію въ своемъ мѣстѣ, и приняться за работу. Таково рѣшеніе королевской воли, энергическое и ясное. И съ этимъ король, свита, дворянство, и большинство духовенства выходятъ, словно все дѣло было благополучно улажено.
   Они проходятъ сквозь угрюмо-молчащее море народа; но депутаты общинъ остаются и стоять. въ мрачномъ молчаніи, не зная, что предпринять. Только одинъ изъ нихъ знаетъ, это; одинъ, видитъ и дерзаетъ! Теперь король Мирабо всходитъ, на трибуну и даетъ волю своему львиному голосу. Слово его, дѣйствительно, кстати, такъ какъ въ такихъ обстоятельствахъ минута мать вѣковъ! Если бы здѣсь не было Габріеля Оноре, то легко можно себѣ представить, что депутаты общинъ, устрашенные опасностями, который окружаютъ ихъ, каждый блѣднѣя все болѣе отъ блѣдности всѣхъ осталыіыхь,-- что они, весьма естественно, одинъ за другимъ выскользнули бы изъ залы, и весь ходъ европейской исторіи былъ бы инымъ! Но онъ здѣсь. Слушайте рычаніе этого голоса царя лѣсовъ, сначала скорбное и тихое, потомъ возвышающееся до рева! Всѣ глаза загораются отъ взора его глазъ: національные депутаты приняли миссію отъ націи; они принесли клятву, они... но взгляните! въ то время, какъ львиный голосъ реветъ всего громче,-- что это за явленіе передъ нами? Это Меркурій де Брезе, который что-то бормочетъ! "Говорите громче!" кричатъ, нѣсколько голосовъ.. "Господа", пронзительно кричитъ де Брезе, повторяя свои слова: "Вы слышали приказанія короля!" Мирабо смотритъ на него горящими глазами и потрясаетъ своей черной львиной гривой: "Да, милостивый государь, мы слышали то, что королю посовѣтовали сказать; но не вамъ, который не можетъ, быть истолкователемъ его приказаній передъ генеральными штатами, не имѣетъ на это нрава и которому не мѣсто говорить здѣсь, -- не намъ напоминать намъ объ этомъ! Идите, милостивый государь, скажите тѣмъ, кто послалъ васъ, что мы здѣсь по волѣ народа, и что никакая сила, кромѣ; развѣ штыковъ, не заставить насъ уйти отсюда" {Moniteur (Hist. pari. II, 22).}. И бѣдный де Брезе, дрожа, уходитъ изъ національнаго собранія; а также (если не считать слабаго мельканія его, спустя нѣсколько мѣсяцевъ) и окончательно уходитъ со страницъ исторіи!
   Несчастный де Брезе! онъ осужденъ долгіе годы жить въ памяти людей такимъ печальнымъ образомъ, съ бѣлой палочкой въ трепещущей рукѣ. Онъ былъ вѣренъ этикету, который былъ его единственной вѣрой на землѣ;! онъ былъ мученикомъ культа высокихъ особъ. Его ли вина, что короткіе шерстяные плащи не могли цѣловать руку его величества, какъ длинные бархатные? Даже въ послѣднее время, когда бѣдный маленькій дофинъ лежалъ мертвый, и явилась какая-то церемоніальная депутація, Брезе со своей пунктуальностью доложилъ мертвому тѣлу дофина: "Монсеньеръ,-- здѣсь депутація отъ генеральныхъ штатовъ" {Montgaillard, II, 38.}. Sunt lacrimae rerum.

0x01 graphic

   Но что же предприметъ Oeil do Boeuf теперь, когда де Брезе, весь дрожа, возвратился назадъ? Поспѣшитъ ли онъ выставить силу штыковъ? Нѣтъ: море народа еще стоить, безчисленно многолюдное, и наблюдаетъ за происходящимъ; оно даже, волнуясь, врывается во дворы замка, такъ какъ распространился слухъ, что Неккеръ будетъ отставленъ. А хуже всего то, что солдаты французской гвардіи, какъ кажется, нерасположены дѣйствовать: "двѣ роты ихъ не стрѣляютъ, когда приказано стрѣлять!" {Histoire Pailementaire, II, 26.} Неккера, который отсутствовалъ на королевскомъ засѣданіи, требуютъ кликами и торжественно отвозятъ домой; его не смѣютъ отставить. Въ то же время его преподобіе, парижскій архіепископъ, вынужденъ бѣжать въ каретѣ съ разбитыми стеклами, и сохранилъ жизнь только благодаря бѣшеной скачкѣ. Выступившихъ было изъ замка лейбъ-гвардейцевъ лучше убрать обратно {Bailly, I, 217.}. О посылкѣ штыковъ нечего и думать.
   Вмѣсто солдатъ, Oeil de Boeuf посылаетъ плотниковъ убрать королевскую платформу. Напрасная уловка! Черезъ нѣсколько мгновеній, сами плотники перестаютъ разбирать платформу и съ молотками въ рукахъ стоятъ и слушаютъ съ разинутыми ртами {Histoire Parlementaire, II, 23.}. Третье сословіе декретируетъ, что оно есть, было и будетъ ничѣмъ инымъ, какъ національнымъ собраніемъ, а теперь, сверхъ того, неприкосновеннымъ, и всѣ члены его неприкосновенны: "Безчестными измѣнниками передъ націей, виновными въ преступленіи, наказуемомъ смертью, признаются лица, корпорацій, суды, палаты или комиссіи, которые, теперь или впослѣдствіи, во время настоящей сессіи или послѣ нея, осмѣлятся преслѣдовать, допрашивать, арестовывать, сажать въ тюрьму или прикажутъ" сдѣлать это и т. д. отъ кого бы ни исходилъ такой приказъ" {Montgaillard, II, 47.}. Въ заключеніе остается вспомнить успокоительное замѣчаніе аббата Сіеса: "Господа, сегодня вы-то же, чѣмъ были вчера".
   Пусть кричать царедворцы, но фактъ остается фактомъ. Ихъ такъ хорошо заряженный патронъ взорвался черезъ затравку и покрылъ ихъ самихъ ожогами, стыдомъ и неприличною сажей! Бѣдный тріумвиратъ, бѣдная королева, а въ особенности бѣдный мужъ королевы, который питалъ добрыя намѣренія, если вообще у него были какія нибудь опредѣленныя намѣренія! Не велика та мудрость, которая крѣпка только заднимъ умомъ! Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ эти тридцать пять уступокъ наполнили бы Францію ликованіемъ, которое могло бы продолжаться нисколько лѣтъ. Теперь же онѣ ничего не стоять; одно упоминаніе о нихъ вызываетъ презрѣніе; высочайшіе приказы презираются!
   Вся Франція наполнена шумомъ; цѣлое море людей, которыхъ насчитываютъ около "десяти тысячъ", кипитъ "всѣ эти дни въ Пале-Роялѣ" {Arthur Young, I, 119.}. Остатокъ духовенства и сорокъ восемь дворянъ, въ томъ числѣ герцогъ Орлеанскій, немедленно перешли къ побѣдоноснымъ коммонерамъ, которые, естественно, приняли ихъ "съ привѣтственными кликами".
   Третье сословіе торжествуетъ; городъ Версаль привѣтствуетъ его; десять тысячъ человѣкъ каждый день вращаются въ Пале-Роялѣ, и вся Франція, поднявшись на носки, готова завертѣться въ водоворотѣ! Берегись Oeil-de-Boeuf! А что до короля Людовика, то онъ проглотить оскорбленіе, будетъ выжидать и молчать, онъ хочетъ во что бы то ни стало спокойствія настоящей мину ты. Когда онъ рѣшительно произнесъ свой королевскій приказъ, былъ вторникъ 23-го іюня; и недѣли еще не прошло, какъ онъ уже писалъ упорствующему дворянству, что оно должно сдѣлать ему одолженіе и уступить. Д'Эпрѣмѣниль бѣсится изъ послѣднихъ силъ; Мирабо-Бочка "ломаетъ свою шлагу" и произносить обѣтъ,-- который онъ хорошо бы сдѣлалъ, если бы сдержалъ. "Семейство изъ трехъ лицъ" теперь въ полномъ сборѣ; третій, заблудшій брать, дворянство, присоединился къ нимъ, -- заблудшій, но достойный прощенія, смягченный, на сколько возможно, сладкимъ краснорѣчіемъ президента Бальи.
   Такъ восторжествовало третье сословіе, и генеральные штаты стали національнымъ собраніемъ; вся Франція можетъ пѣть Te Deum. Мудрымъ бездѣйствіемъ и мудрымъ прекращеніемъ бездѣйствія была выиграна большая побѣда. Теперь -- послѣдняя ночь іюня мѣсяца; всю ночь вы встрѣчаете на улицахъ Версаля только "людей, бѣгущихъ съ факелами", съ криками и ликованіемъ. Со 2-го мая, когда они цѣловали руку его величества, до 30-го іюня, когда люди бѣгаютъ съ факелами, мы насчитываемъ восемь недѣль и три дня. Въ теченіе восьми недѣль національное Carraccio, видимое издалека, подавало много сигналовъ; и теперь, когда вокругъ него сгруппировалось столько людей, оно можетъ надѣяться устоять.
   

ГЛАВА III.
Брольи, богъ войны.

   Дворъ преисполненъ негодованія отъ того, что побѣжденъ; но что за бѣда? Въ другой разъ онъ поступитъ умнѣе. Меркурій спускался напрасно: теперь настало время для Марса. Боги Oeil-de-Boeuf'а удалились во мракъ своей облачной Иды и сидятъ тамъ, рѣшая и подготовляя то, что можетъ оказаться необходимымъ, будь то "билеты новаго національнаго банка", боевые припасы, или вещи, навѣки сокрытыя для людей.
   Однако, что означаетъ этотъ "сборъ войска"? Національное собраніе ничего не можетъ получить для своего продовольственнаго комитета, а только слышитъ, что въ Парижѣ лавки булочниковъ осаждаются, что въ провинціяхъ народъ "питается хлѣбомъ изъ мякины и вареною травой".
   Между тѣмъ, по всѣмъ большимъ дорогамъ поднимаются облака пыли отъ марширующихъ полковъ и катящихся пушекъ: чужестранные пандуры свирѣпаго вида; Салисъ-Самадъ, Эстергази, Ройяль-Алеманъ, большая часть изъ нихъ -- иностранцы, числомъ до тридцати тысячъ, которыя страхъ умножаетъ до пятидесяти, всѣ они направляются къ Парижу и Версалю! На высотахъ Монмартра уже роютъ и копаютъ; похоже, что это откосы и траншеи. Народный потокъ изъ Парижа по направленію къ Версалю задерживается заставой изъ пушекъ на Севрскомъ мосту. Изъ конюшенъ королевы пушки направлены на самую залу національнаго собранія. Даже сонъ его членовъ прерывается топотомъ солдатъ, дефилирующихъ безконечными отрядами и безостановочно передвигающихся вокругъ этихъ мѣстъ въ глухую ночь, "безъ барабаннаго боя или криковъ команды" {А. Lameth, Assemblee Constituante, I, 41.} Что это означаетъ?
   Будутъ ли восемь, или даже двѣнадцать депутатовъ, съ нашими Мирабо, Варнавами во главѣ, внезапно увлечены въ замокъ Гамъ, а остальные постыдно разсѣяны по вѣтру? Никакое національное собраніе не можетъ вырабатывать конституцію подъ пушками, направленными на него изъ конюшенъ королевы! Что означаетъ это молчаніе Oeil-de-Boeuf'a, прерываемое только кивками головы и пожиманіями плечъ? Что они тамъ замышляютъ и готовятъ, въ туманѣ облаковъ Иды?-- Эти вопросы задаетъ растерявшійся патріотизмъ, и только эхо слышится ему въ отвѣтъ.
   И вопросы, и эхо уже достаточно скверны сами по себѣ, но теперь въ особенности, такъ какъ по мѣрѣ того, какъ годъ скуднаго урожая, который тянется съ августа до августа, дѣлается старше, онъ все больше и больше превращается въ голодный годъ! "Когда муку замѣняетъ мякина и вареная трава", разбойники естественно сходятся толпами къ фермамъ и замкамъ, и яростно вопятъ: "Xлѣба, хлѣба!" Напрасно высылать противъ нихъ солдатъ: при видѣ солдатъ, они разсѣиваются, исчезаютъ, какъ будто подъ землею, и сейчасъ же собираются въ другомъ мѣстѣ, для новаго крика и грабежа. Страшно смотрѣть на нихъ; но каково же слышатъ, что они, такъ сказать, отражаются въ двадцати пяти милліонахъ подозрительныхъ умовъ! Разбойники и Брольи, явныя вспышки мятежа, сверхъ естественные слухи -- все это доводитъ до безумія большую часть сердецъ во Франціи. Каковы-то будутъ послѣдствія всего этого?
   Въ Марселѣ уже нѣсколько недѣль тому назадъ граждане взялись за оружіе, для "истребленія разбойниковъ" и для другихъ цѣлей; военный комендантъ можетъ думать объ этомъ, что ему угодно. Вѣдь и въ другихъ мѣстахъ, и вездѣ можетъ быть сдѣлано то же самое. Въ разстроенномъ воображеніи патріота смутно мелькаетъ, какъ послѣднее средство спасенія, мысль о національной гвардіи. Но прежде всего представьте себѣ деревянную палатку въ Палѣ-Роялѣ! Здѣсь царить невѣроятный хаосъ, какъ отъ разрушающихся міровъ; здѣсь всего громче раздается безумный и доводящій до безумія голосъ молвы; отсюда подозрѣніе зорко смотритъ въ блѣдный, темный міровой водоворотъ, создавая призраки и фантасмагоріи; появленіе кровожадныхъ полковъ, располагающихся лагеремъ на Марсовомъ полѣ; распущеніе національнаго собранія; до красна раскаленный пушечныя ядра (чтобы сжечь Парижъ). Свирѣпый богъ войны и свистящія плети Беллоны! Даже самымъ мирнымъ людямъ стало слишкомъ ясно, что сраженіе неизбѣжно.
   Да, неизбѣжно, молчаливо киваютъ монсиньеры и Брольи: неизбѣжно и близко! Ваше національное собраніе, внезапно пріостановленное въ своей конституціонной работѣ, продолжаетъ утомлять королевское ухо адресами и представленіями, но знайте, что наши пушки мрачно наведены, и войска на мѣстѣ. Королевская декларація съ тридцатью пятью щедрыми пунктами произнесена; ее не выслушали, но она остается въ силѣ.; и король самъ выполнить ее, seul іl fera!
   Что до Брольи, то онъ устроилъ свою главную квартиру въ Версалѣ, какъ на театрѣ войны: писцы пишутъ; штабные офицеры значительно помалчиваютъ; адъютанты въ шляпахъ съ перьями, ординарцы, курьеры мечутся взадъ и впередъ. У самого Брольи видъ важный и непроницаемый. Онъ съ молчаливой улыбкой выслушиваетъ серьезный предостереженія Безанваля, коменданта Парижа, уже не въ первый разъ пріѣзжающаго съ этой цѣлью {Besenval, III, 398.}. Парижане будутъ сопротивляться? презрительно кричать монсеньеры. Да, настолько, насколько можетъ сопротивляться чернь. Они сидѣли смирно въ теченіе пяти поколѣній, покоряясь всему. Ихъ же Мерсіе заявлялъ въ послѣдніе годы, что возстаніе Парижа отнынѣ "невозможно" {Mercier, Tableau de Paris, VI, 22.}. Останемся же при королевской декларацій отъ двадцать третьяго іюня! Дворянство Франціи, храброе и рыцарское, какъ и въ старину, единодушно сплотится вокругъ насъ; а что касается до того, что вы называете третьимъ сословіемъ, и что мы называемъ canaille, этихъ грязныхъ санкюлотовъ, сволочи, писакъ, бунтующихъ пустомель, то храбрый Брольи "однимъ пушечнымъ залпомъ" (salvo do canons), если понадобится, вполнѣ разочтется съ ними. Такъ они разсуждаютъ на своей окутанной облаками Идѣ, скрытые ими отъ людей, которые скрыты такъ же отъ нихъ.

0x01 graphic

   Картечь -- хорошее дѣло, монсеньеры, но при одномъ условіи: стрѣлокъ долженъ тоже быть сдѣланъ изъ металла! Но, къ несчастью, онъ сдѣланъ изъ плоти; подъ своими кожаными амуниціями и перевязями у вашего наемнаго стрѣлка есть инстинкты, чувства, даже что-то вродѣ мысли. Эта самая canaille, которая должна быть сметена, родня ему, кость отъ костей его; среди нея у него есть братья, есть отецъ и мать, питающіеся мякиной и вареной травой. Даже любовница его, "если она еще не умерла въ госпиталѣ", толкаетъ его на путь измѣны военному символу вѣры, увѣряя его, что онъ будетъ проклятъ людьми, если прольетъ кровь патріотовъ. Солдатъ, видѣвшій, какъ хищные Фулоны крали его жалованье, какъ Субизы и Помпадуры расточали его кровь; видѣвшій, что двери къ повышенію оставались для него неумолимо закрытыми, потому что онъ не родился благороднымъ, солдатъ самъ имѣетъ противъ васъ зубъ. Ваше дѣло -- не дѣло солдата, а только ваше собственное, и не касается никакого другого бога, или человѣка.
   Весь міръ слышалъ, напримѣръ, какъ недавно, въ Бетюнѣ, когда тамъ произошло "возмущеніе изъ-за хлѣба",-- а такихъ возмущеній здѣсь было очень много -- и выстроеннымъ солдатамъ былъ данъ приказъ "стрѣлять", ни одинъ курокъ не шевельнулся; только приклады всѣхъ мушкетовъ сердито стукнули въ землю. Солдаты стояли мрачные, съ загадочнымъ выраженіемъ лицъ, пока каждый изъ нихъ не былъ "подхваченъ подъ руку патріотами, отцами семействъ", и не уведенъ для угощенія. Ихъ обласкали и увеличили имъ жалованье по подпискѣ {Histoire Parlamenfaire.}.
   Даже французская гвардія, лучшій линейный полкъ, не обнаруживаетъ въ послѣднее время особенной поспѣшности, когда надо стрѣлять на улицахъ. Отъ Ревельона она вернулась съ ропотомъ, и съ тѣхъ поръ не выпустила ни одного патрона, даже и тогда, когда, какъ мы видѣли, ей былъ данъ приказъ стрѣлять. Среди этой гвардіи господствуетъ опасное настроеніе. Это въ своемъ родѣ значительные люди! Пиѳагореецъ Валади былъ одно время ихъ офицеромъ. Да, и въ рядахъ, подъ трехуголками съ кокардой, могутъ быть здоровыя головы; и сколько можетъ проникать въ нихъ мыслей, невѣдомыхъ публикѣ"! Мы замѣчаемъ здѣсь одну изъ такихъ головъ: она на плечахъ нѣкоего сержанта. Его имя Лазарь Гошъ. Это племянникъ бѣдной зеленщицы, искусный работникъ; онъ работалъ прежде въ версальскихъ конюшняхъ; это умный молодой человѣкъ, страстный охотникъ до чтенія. Теперь онъ -- сержантъ Гошъ и не можетъ подняться выше; онъ тратить свое жалованье на свѣчи и на книги въ дешевыхъ изданіяхъ {Dictionnaire des Homines marquans, Londres (Paris) 1800, II, 198.}.
   Вообще, самое бы лучшее,-- убрать этихъ французскихъ гвардейцевъ въ ихъ казармы. Такъ думаетъ Безанваль и издаетъ соотвѣтственный приказъ. Отосланные въ казармы, французскіе гвардейцы образуютъ "тайное общество" и принимаютъ обязательство не дѣйствовать оружіемъ противъ національнаго собранія. Они развращены Валади-пиѳагорейцемъ; развращены деньгами и женщинами! кричать Безанваль и безчисленное множество другихъ. Кѣмъ бы ни были они развращены,-- а можетъ быть они и не нуждались въ развращеніи, -- но вотъ, смотрите, они, нарушивъ запрещеніе выходить изъ казармъ, длинными рядами, съ сержантами во главѣ, являются 26-го іюня въ Пале-Роялѣ! Здѣсь ихъ встрѣчаютъ виватами, подарками, они обнимаются съ патріотами, обмѣниваются съ ними тостами и заявляютъ, что дѣло Франціи -- ихъ дѣло! На завтра и въ слѣдующіе дни повторяется то же самое. Что чрезвычайно странно, такъ это то, что, за исключеніемъ этого патріотическаго настроенія и нарушенія запрещенія выходить изъ казармы, они во всемъ остальномъ ведутъ себя съ самой строгой пунктуальностью {Besenval, III, 394--6.}.
   Тѣмъ не менѣе, они становятся все болѣе и болѣе сомнительными, эти французскіе гвардейцы. Одиннадцать вожаковъ ихъ отправлены въ тюрьму Аббатства; но это нисколько не помогаетъ. Одиннадцати заключеннымъ довольно было, чтобъ съ наступленіемъ ночи "рукою одного лица" была отправлена одна строчка въ Кафе де Фойе, гдѣ патріотизмъ произноситъ на столахъ громовыя рѣчи, и толпа въ "двѣсти молодыхъ людей, скоро выростающая до четырехъ тысячъ", бѣжитъ, съ крѣпкими ломами, къ Аббатству, выламываетъ надлежащія двери и выводитъ своихъ одиннадцать плѣнниковъ, вмѣстѣ съ другими военными жертвами. Ихъ угощаютъ ужиномъ въ саду Пале-Рояля и устраиваютъ на ночь "въ походныхъ кроватяхъ въ театрѣ Variétés",-- другого національнаго Пританея еще не было наготовѣ, и все это совершается обдуманно. Эти молодые люди такъ пунктуальны, что когда въ числѣ освобожденныхъ военныхъ узниковъ одинъ оказывается дѣйствительно совершившимъ гражданское преступленіе, то его возвращаютъ въ тюрьму съ протестами.
   Почему же не была вызвана новая военная сила? Новая военная сила была вызвана. Новая военная сила прибыла полнымъ галопомъ, съ саблями наголо; но народъ вѣжливо "наложилъ руку на узду лошадей" и драгуны спрятали оружіе, подняли свои кепи въ знакъ привѣтствія и остались сидѣть, какъ совершенныя: статуи драгуновъ,-- впрочемъ за исключеніемъ того обстоятельства, что когда имъ поднесли по чаркѣ, то они "выпили за короля и націю, съ величайшею сердечностью!" {Histoire Parlementaire, II, 32.}.
   Вы спросите теперь: почему монсеньеры и Брольи, этотъ великій богъ войны, видя все это, не остановились, не выбрали другого пути, какого бы то ни было, но другого? Къ несчастью, какъ мы уже сказали, они ничего не могли видѣть. Гордость, которая предшествуетъ всякому паденію, гнѣвъ, если не разумный, то простительный. и вполнѣ естественный, сдѣлали черствыми ихъ сердца и разгорячили ихъ головы; и такимъ образомъ они съ безуміемъ и насиліемъ (дурно-подобранною парой) устремились на встрѣчу своему року. Однако, не всѣ полки -- французская гвардія, и не всѣ развращены Валади-пиѳагорейцемъ; призовемъ свѣжіе, не развращенные: Ройяль-Алеманъ, Салисъ-Самадъ, швейцарскій Шато-вье. Они умѣютъ драться, и едва ли умѣютъ говорить на какомъ нибудь другомъ языкѣ, кромѣ горловаго нѣмецкаго. Пусть солдаты маршируютъ и большія дороги гремятъ отъ артиллерійскихъ ящиковъ: его величество долженъ созвать новое королевское засѣданіе и совершить на немъ чудеса! Картечные залпы могутъ, если нужно, сдѣлаться вихремъ и бурею.
   При такихъ обстоятельствахъ, прежде чѣмъ начнутъ сыпаться ядра, парижскіе сто двадцать избирателей считаютъ не лишнимъ собираться ежедневно, въ качествѣ "избирательнаго клуба", хотя ихъ Cahier давно законченъ. Они собираются сначала "въ одной тавернѣ", гдѣ большая свадебная компанія съ готовностью уступаетъ имъ мѣсто {Dusaulx, Prise de la Bastille (Collection des Mémoires par Berville et Barriere, Paris 1821), p. 269.}. Но въ послѣднее время они собираются въ Hotel de ville, въ самой ратушѣ. Городской голова Флессель со своими четырьмя эшевенами (помощниками) не могутъ помѣшать этому; такова сила общественнаго мнѣнія. Голова и эшевены съ двадцатью шестью совѣтниками (всѣ они назначены свыше) могутъ молчаливо присутствовать на засѣданіяхъ въ своихъ длинныхъ тогахъ и обсуждать съ испуганными глазами эту прелюдію къ идущимъ снизу потрясеніямъ, гадая, какова будетъ при этомъ ихъ собственная судьба.
   

ГЛАВА IV.
Къ оружію!

   Въ эти душные іюльскіе дни нависло надъ людьми что-то неопредѣленное, роковое. Появляется страстное печатное предостереженіе Марата, приглашающее воздерживаться, прежде всего, отъ насилія {Avis au peuple, ou les Ministres dévoiles, 1-st Juily 1789 (Histoire parlementaire, II, 37).}. Тѣмъ не менѣе, голодные бѣдняки уже жгутъ таможенныя городскія заставы, гдѣ взимаются пошлины на съѣстные припасы, и кричать о хлѣбѣ.
   Утромъ 12-го іюля, въ воскресенье, на улицахъ расклеены громадной величины плакаты, именемъ короля "приглашающіе мирныхъ гражданъ оставаться по домамъ", не тревожиться и не собираться толпами. Почему же это? Что означаютъ эти "громадной величины плакаты?" А прежде всего, что означаетъ этотъ военный шумъ? Драгуны, гусары стягиваются со всѣхъ сторонъ къ площади Людовика XV; лица ихъ спокойно серьезны, хотя ихъ и привѣтствуютъ бранными прозвищами, насмѣшками и даже метательными снарядами. {Besenval, III, 4ІІ.} Съ ними Безанваль. Его швейцарская гвардія уже на Елисейскихъ поляхъ съ четырьмя артиллерійскими орудіями.
   Значитъ, разрушители дѣйствительно проникли къ намъ? Отъ Севрскаго моста до самаго Венсенна, отъ Сенъ-Дени до Марсова поля мы окружены! Тревога передъ смутнымъ неизвѣстнымъ наполняетъ всѣ сердца. Пале-Ройяль сдѣлался мѣстомъ испуганныхъ междометій и молчаливыхъ покачиваній головой; можно представить себѣ, какое болѣзненное чувство распространяетъ здѣсь полуденная пушка (которая стрѣляетъ въ то время, какъ солнце проходитъ черезъ меридіанъ) полный предсказаній звукъ, подобный приговору {Histoire parlementaire, II, 81.}. Пришли ли эти войска, чтобы дѣйствительно сражаться "противъ разбойниковъ?" Гдѣ эти разбойники? Что за тайна носится въ воздухѣ? Слушайте! человѣческій голосъ членораздѣльно сообщаетъ печальную новость: Неккеръ народный министръ, спаситель Франціи -- отставленъ. Невозможно, невѣроятно! Это заговоръ противъ общественнаго спокойствія! Этотъ голосъ нужно заставить замолчать въ бассейнѣ, {Ibid.} -- что и было бы сдѣлано, если бы возглашатель новости не поспѣшилъ скрыться. И тѣмъ не менѣе, друзья, новость вѣрна. Неккеръ ушелъ. Неккеръ спѣшно уѣзжаетъ на сѣверъ, безостановочно и тайно, согласно предписанію, данному наканунѣ ночью. У насъ новое министерство: Брольи -- богъ войны, аристократъ Бретейль и Фулонъ, сказавшій, что народъ можетъ ѣсть траву.
   Въ Пале-Роялѣ и во всей Франціи поднимается ропотъ. На всѣхъ лицахъ видна блѣдность, всѣми овладѣлъ смутный трепетъ, возбужденіе растетъ и постепенно доходитъ до рева бѣшенства, пришпориваемаго страхомъ.
   Но взгляните на Камилла Демулена, стремительно выбѣгающаго изъ Кафе де Фойе съ пророческимъ лицомъ, съ развивающимися волосами; въ обѣихъ рукахъ у него по пистолету. Онъ вскакиваетъ на столъ: полицейскіе агенты не сводятъ съ него глазъ, но они не возьмутъ его живымъ, живые -- они не возьмутъ его живымъ. На этотъ разъ онъ говорить, не заикаясь: "Друзья! развѣ мы умремъ, какъ затравленные зайцы?какъ овцы, преслѣдуемыя даже въ своей овчарнѣ и блеяніемъ молящія о пощадѣ тамъ, гдѣ нѣтъ пощады, а есть только отточенный ножъ? Часъ насталъ, великій часъ для француза, для человѣка; когда притѣснители должны помѣряться силой съ притѣсняемыми; когда паролемъ является скорая смерть, или освобожденіе навсегда! Встрѣтимъ же, какъ слѣдуетъ, этотъ часъ! Мнѣ кажется, у насъ долженъ быть только одинъ кличъ: къ оружію! Пусть этотъ кличъ пронесется ураганомъ по всему Парижу, по всей Франціи! Къ оружію!" -- "Къ оружію!" ревутъ безчисленные голоса, сливающіеся въ одинъ громовой голосъ, подобный голосу демона, ревущему въ воздухѣ; всѣ глаза пылаютъ огнемъ, всѣ сердца загораются безуміемъ. Такими, или еще болѣе подходящими словами, Камиллъ вызываетъ стихійныя силы въ этотъ великій моментъ.-- Друзья,-- продолжаетъ онъ,-- намъ нуженъ какой нибудь объединяющій знакъ! Кокарды, зеленыя кокарды -- цвѣта надежды! Какъ отъ налетѣвшей саранчи исчезаетъ листва деревьевъ, такъ зеленыя ленты изъ сосѣднихъ лавокъ и всѣ зеленыя вещи изрѣзаны и изъ нихъ понадѣланы кокарды. Камиллъ сходитъ со своего стола. "Его душатъ въ объятіяхъ, обливаютъ слезами"; ему передаютъ кусокъ зеленой ленты, и онъ прикрѣпляетъ его къ своей шляпѣ. А теперь къ Курціусу, въ картинную лавку, и на бульвары, во всѣ четыре конца, безъ остановки до тѣхъ поръ, пока вся Франція не будетъ въ огнѣ!

0x01 graphic

   Франція, такъ долго колеблемая и изсушаемая вѣтромъ, вѣроятно, находится уже на точкѣ воспламененія. Что касается до бѣднаго Курціуса, который наврядъ ли получить полную плату, то онъ не можетъ сказать и двухъ словъ въ защиту своихъ товаровъ. Восковые бюсты Неккера и герцога Орлеанскаго, спасителей Франціи, обвитые крепомъ, какъ въ похоронной процессіи, или въ видѣ просителей, взывающихъ къ небу, къ землѣ и къ самому тартару, торжественно носятся по улицамъ пестрою толпою. Для нея -- это символы! Дѣйствительно, человѣкъ., съ присущей ему странной способностью воображенія, мало или даже ничего не можетъ сдѣлать безъ видимыхъ символовъ. Такъ турки смотрятъ на знамя пророка; такъ былъ сожженъ манекенъ изъ ивовыхъ прутьевъ, и портретъ Неккера уже фигурировалъ однажды на концѣ шеста.
   Такимъ образомъ идетъ по улицамъ эта смѣшанная, постоянно растущая толпа, раздраженная, шумная, вооруженная топорами, дубинами, чѣмъ попало. Запирайте театры, прекращайте всѣ" танцы, будь то на досчатомъ полу, или на природномъ зеленомъ дернѣ"! Вмѣсто христіанскаго шабаша и празднованія по загороднымъ кабачкамъ, будетъ шабашъ вѣдьмъ и колдуновъ, и обезумѣвшій Парижъ будетъ танцовать по дудкѣ сатаны!
   Однако Безанваль съ конницей и пѣхотой уже на площади Людовика XV. Смертные, возвращаясь домой въ сумеркахъ изъ Шальо или Пасси, послѣ прогулки и легкаго вина, плетутся болѣе унылымъ шагомъ, чѣмъ обыкновенно. Пройдетъ ли этой дорогой процессія съ бюстами? Глядите: принцъ Ламбекъ бросается на нее со своимъ Рональ-Алеманъ! Сыплются пули и сабельные удары; бюсты изрублены, и, увы,-- также и человѣческія головы. Подъ сабельными ударами процессіи ничего болѣе не остается, какъ только взорваться, разсѣяться по улицамъ, проходамъ и встрѣчнымъ тюльерійскимъ аллеямъ. Безоружный изрубленный человѣкъ остается лежать на дорогѣ; судя по мундиру, это солдатъ французской гвардій. Несите его (или хотя бы вѣсть о немъ), мертваго и окровавленнаго въ его казарму, гдѣ у него есть еще живые товарищи!
   Но почему же побѣдоносному Ламбеку не аттаковать теперь самый Тюльерійскій садъ, гдѣ прячутся бѣглецы? Почему не показать и гуляющимъ тамъ по воскресеньямъ, какъ блеститъ сталь, орошенная кровью, чтобы объ этомъ говорили и чтобы въ ушахъ звенѣло отъ этихъ разговоровъ? Звенѣть-то звенѣло, но не такъ, какъ бы надо. При второмъ, или тюльерійскомъ, натискѣ побѣдоносному Ламбеку посчастливилось только опрокинуть (нельзя даже назвать это ударомъ сабли, такъ какъ онъ ударилъ плашмя) всего одного человѣка: бѣднаго, стараго школьнаго учителя, бродившаго тамъ самымъ мирнымъ образомъ; а затѣмъ самъ Ламбекъ былъ вытѣсненъ вонъ баррикадами изъ стульевъ, летающими "бутылками, стаканами" и проклятіями, звучавшими и басомъ и дискантомъ. Должность укротителя черни въ высшей степени щекотлива: сдѣлать слишкомъ много тутъ такъ же дурно, какъ и сдѣлать недостаточно, потому что каждый изъ этихъ басовыхъ и, еще болѣе, каждый изъ дискантовыхъ голосовъ, разносятся по всѣмъ концамъ города, звучатъ однимъ яростнымъ негодованіемъ, и будутъ звучать всю ночь. Крикъ: къ оружію! реветъ въ десять разъ сильнѣе; колокола гудятъ по закатѣ солнца, какъ металлическіе вѣстники бури; оружейные магазины разбиты, ограблены; улицы представляютъ живое, пѣнящееся море, волнуемое всѣми вѣтрами.
   Таковъ былъ исходъ аттаки Ламбека на Тюльерійскій садъ; она вовсе не поразила спасительнымъ ужасомъ возвращающихся съ прогулки въ Шальо, а только пробудила ярость въ сердцахъ и трехъ фурій, который, впрочемъ, и не спали! Онѣ постоянно лежать сокрытыми въ самомъ глубокомъ мракѣ человѣческаго существа, эти подземныя Эвмениды (сказочныя и вмѣстѣ съ тѣмъ найти ни квартирмейстера, ни Безанваля, неизвѣстно куда скрывшагося, и не знаютъ, что имъ дѣлать въ этомъ городѣ, объятомъ безпорядками. Нормандцы вынуждены расположиться на бивуакахъ среди улицы, въ пыли и голодные, развѣ только иной патріотъ угоститъ ихъ чаркой вина съ подобающими совѣтами.
   Взбѣшеннная толпа окружаетъ ратушу, крича: Оружія! распоряженій! Двадцать шесть городскихъ совѣтниковъ, въ длинныхъ тогахъ, исчезли (въ бѣшенномъ хаосѣ) и больше уже никогда не вынырнутъ. Безанваль съ трудомъ пробирается на Марсово поле и принужденъ оставаться тамъ въ "самой ужасной неопредѣленности"; курьеръ за курьеромъ скачутъ въ Версаль, но не приносятъ никакого отвѣта и едва могутъ вернуться сами. Дороги загромождены баттареями, пикетами и цѣлымъ потокомъ экипажей, которые остановлены для осмотра: это былъ единственный приказъ Брольи. Oeil-de-Boeuf, слыша вдали этотъ бѣшеный шумъ, напоминающій шумъ вражескаго нашествія, прежде всего желаетъ сохранить въ цѣлости свою собственную голову. Новое министерство, у котораго, такъ сказать, только одна нога въ стремени, не можетъ дѣлать скачковъ. Безумный Парижъ предоставленъ самому себѣ.
   И что представляетъ этотъ Парижъ, съ наступленіемъ темноты! Европейская метрополія, внезапно отрѣшившаяся изъ всего строя прежнихъ отношеній, съ трескомъ разрушается въ поискахъ новаго. Обычай и привычка не управляютъ болѣе ни однимъ человѣкомъ; каждый долженъ начать думать съ тѣмъ запасомъ оригинальности, который у него имѣется, или слѣдовать за тѣми, кто думаетъ. Семьсотъ тысячъ человѣкъ внезапно видятъ, какъ всѣ ихъ старыя дороги, всѣ способы дѣйствій и рѣшеній исчезаютъ у нихъ изъ подъ ногъ. И вотъ они устремляются съ воемъ и страхомъ, сами еще не зная, куда; бѣгутъ, плывутъ или стремглавъ летятъ въ новую эру. Съ воемъ и страхомъ, такъ какъ сверху угрожаетъ богъ войны, Брольи, сверхъестественный со своими до красна раскаленными пушечными ядрами; а снизу -- сверхъестественный же міръ разбойниковъ грозитъ кинжаломъ и пожаромъ: этимъ часомъ управляетъ одно безуміе.
   Къ счастью, вмѣсто исчезнувшихъ двадцати-шести совѣтниковъ, собирается клубъ избирателей и объявляетъ себя "Временнымъ городскимъ управленіемъ". Завтра онъ присоединитъ къ себѣ городскаго голову Флесселя съ однимъ, или двумя эшевенами, чтобы они оказывали ему помощь въ дѣлахъ; а пока декретируетъ одну въ высшей степени существенную мѣру: немедленную организацію "парижской милиціи". Отправляйтесь, вы, главы округовъ, работать надъ великимъ дѣломъ въ то время, какъ мы, въ качествѣ постояннаго комитета, будемъ бодрствовать здѣсь. Пусть люди, способные носить оружіе, раздѣлятся на группы и всю ночь охраняютъ каждая свой кварталъ. Пусть Парижъ отдохнетъ короткимъ лихорадочнымъ сномъ, смущаемымъ бредомъ "о грозныхъ предложеніяхъ въ Пале-Роялѣ", и вскакивая по временамъ въ ночномъ колпакѣ", чтобы съ трепетомъ прислушаться къ стройному стуку взаимно непонимающихъ другъ друга патрулей, или посмотрѣть на красное зарево отдаленныхъ заставъ, поднимающееся къ своду ночнаго неба.
   

ГЛАВА V.
Дайте намъ оружіе.

   Въ понедѣльникъ громадный городъ проснулся не для обыкновенной будничной работы, а для совсѣмъ другой. Рабочій сдѣлался воиномъ; ему не хватаетъ только одного: оружія. Работа прекратилась во всѣхъ производствахъ, исключая кузницъ, гдѣ ревностно куются пики; да еще -- хоть въ меньшей степени -- въ кухмистерскихъ, такъ какъ bouche va tou jours (ѣсть все-таки нужно). Женщины шьютъ кокарды, но уже не зеленыя, такъ какъ это -- цвѣтъ монсеньора д'Артуа, и ратуша вмѣшалась въ это дѣло, а красныя съ синимъ, наши старые парижскіе цвѣта, помѣщенные на фонѣ конституціоннаго бѣлаго цвѣта. Это знаменитый триколоръ, который (если вѣрить пророчеству) "обойдетъ весь міръ".
   Всѣ лавки заперты, за исключеніемъ булочныхъ и винныхъ погребовъ; весь Парижъ на улицѣ; онъ кипитъ и цѣнится, какъ въ стаканѣ венеціанское вино, въ которое капнули яду. Набатъ, по приказу, бѣшено звонитъ со всѣхъ колоколенъ. Оружія! вы, городскіе избиратели; ты, Флессель, со своими эшевенами, дайте намъ оружія! Флессель даетъ, что можетъ: обманчивыя и, можетъ быть, предательскія обѣщанія оружія, которое должно прибыть изъ Шарлевилля; приказъ искать оружія здѣсь и тамъ; новые муниципалы также даютъ, что могутъ: какіе-то триста шестьдесятъ плохихъ ружей, составлявшихъ вооруженіе городской стражи; "какой-то человѣкъ, въ деревянныхъ башмакахъ и безъ камзола сейчасъ же хватаетъ одно изъ нихъ и становится на часы". Кромѣ; того, кузнецамъ данъ приказъ приложить все свое усердіе къ изготовленію пикъ.
   Начальники округовъ усердно совѣщаются; подначальные патріоты разсѣялись и блуждаютъ, жадно ища оружія. До сихъ поръ изъ ратуши получено только то скромное количество плохихъ ружей, о которомъ мы упомянули. Въ такъ называемомъ арсеналѣ хранится только ржавчина, хламъ и селитра, и кромѣ того тамъ вы подъ пушками Бастиліи. Складъ его величества, который называютъ Garde-Мeublе, взломанъ и разграбленъ; тамъ довольно много матерій и украшеній, но весьма малый запасъ годныхъ къ употребленію боевыхъ орудій! Впрочемъ, тамъ есть двѣ обдѣланныя въ серебро пушки, старинный даръ его сіамскаго величества Людовику Четырнадцатому; есть вызолоченая сабля добраго Генриха, старинные рыцарскіе доспѣхи и оружіе. Всѣ; эти и подобныя имъ вещи жадно расхватываются патріотами за неимѣніемъ лучшаго. Сіамскія пушки катятся на работу, для которой онѣ; не предназначались. Среди плохихъ ружей виднѣются турнирныя копья; княжескій шлемъ и кольчуга блестятъ среди головъ въ рваныхъ шляпахъ; прообразъ времени, когда всѣ времена со всѣмъ имъ принадлежащимъ внезапно смѣшались!
   Въ Маіsоn de Sаіnt Lаzаre, бывшемъ нѣкогда лазаретомъ, а теперь превратившемся въ исправительное заведеніе, содержимое духовенствомъ, нѣтъ и слѣдовъ оружія, но за то хлѣба тамъ преступное количество; и это теперь, когда въ хлѣбѣ такой недостатокъ! Вонъ его! На рынокъ! О, небо, пятидесяти двухъ телѣгъ, вытянувшихся длиннымъ рядомъ, едва достаточно, чтобы перевезти его въ Halle aux Bles? Въ самомъ дѣлѣ, преподобные отцы, ваша кладовая была хорошо снабжена провизіей; жиренъ вашъ столъ и богаты ваши погреба! О, вы, заговорщики, доводящіе бѣдняковъ до отчаянія, предательски захватывающіе хлѣбъ!
   Протесты напрасны, напрасны даже колѣнопреклоненныя мольбы; сенълазарское заведеніе не отдаетъ своего добра безъ противодѣйствія. Смотрите, какъ оно извергаетъ свое содержимое черезъ всѣ окна: просто потоки вещей, рева и шума; изъ погребовъ течетъ вино. Все это продолжается до тѣхъ поръ, пока, весьма естественнымъ образомъ, не поднимается дымъ пожара, зажженнаго, какъ иные говорятъ, самими лазаристами, отчаявшимися въ средствахъ спасенія; и все заведеніе исчезаетъ со свѣта въ пламени. Замѣтьте, однако, что пойманный тамъ "воръ (быть можетъ, подосланный аристократами, а можетъ быть, и нѣтъ) былъ тотчасъ же повѣшенъ".
   Посмотрите также и на тюрьму Шатле. Долговая тюрьма Ла-Форсъ разбита снаружи и сидящіе въ залогѣ у аристократовъ должники освобождены. Услыхавъ объ этомъ, преступники въ Шатле также вырываютъ у себя камни мостовой и приготовляются къ нападенію съ самыми радостными надеждами; но проходящіе мимо патріоты "даютъ залпъ" по этому преступному люду и заставляють его вернуться въ свои камеры. Патріотизмъ не имѣетъ ничего общаго съ воровствомъ и преступленіемъ, и сегодня наказаніе слѣдуетъ за преступленіемъ (когда оно встрѣчается) съ ужасающей быстротой! Десятка два или три бѣдняковъ, которыхъ нашли распростертыми въ пьяномъ видѣ въ погребахъ Сенъ-Лазара, были съ негодованіемъ уведены въ тюрьму; но у тюремщика не нашлось для нихъ мѣста, вслѣдствіе чего, за неимѣніемъ другого надежнаго помѣщенія, какъ гласитъ хроника, "ихъ повѣсили", on les реndіt {Histoire parlementaire, II, 96.}. Короткія, но не лишенныя значенія слова, независимо отъ того, правда это, или нѣтъ.
   При такихъ обстоятельствахъ, аристократу, не патріотичному богачу, остается только укладывать свои вещи для отъѣзда. Но ему не удается уѣхать. Сила, обутая въ деревянныя сабо, захватила всѣ заставы, сожженныя или нѣтъ: и все, что въѣзжаетъ, все, что хочетъ выѣхать, задерживается и влечется въ парнасскую ратушу. Кареты, телѣги, серебро, хозяйственныя принадлежности, "множество мѣшковъ муки", а по временамъ и цѣлыя стада быковъ и барановъ загромождаютъ Гревскую площадь {Dusaulx, Prise de la Bastille, p. 290.}.
   Всѣ волнуется, вопитъ и шумитъ, бьютъ барабаны, звонятъ колокола, всюду стремятся глашатаи со звонками въ рукахъ: "Oyez, oyez! всякія долженъ вступить въ ополченіе своего округа!" Округи собираются въ садахъ, на площадяхъ и составляютъ отряды волонтеровъ. Изъ лагеря Безанваля не упало еще ни одного ядра, наоборотъ -- все время оттуда появляются дезертиры со своимъ оружіемъ; и скоро, о, радость изъ радостей! около двухъ часовъ пополудни французская гвардія, получившая приказъ идти въ Сенъ-Дени и уклонившаяся отъ повиновенія, является въ полномъ составѣ. Этотъ фактъ стоитъ многаго. Три тысячи шестьсотъ наилучшихъ солдатъ, въ полной амуниціи, даже съ канонирами и пушками! Ихъ офицеры остались одни и даже не успѣли "заклепать пушекъ". Можно надѣяться, что даже швейцарцы, Шато-вье и другіе подумають прежде, чѣмъ взяться за оружіе."
   Наша парижская милиція, которую, какъ нѣкоторые думаютъ, лучше называть національной гвардіей, преуспѣваетъ, какъ нельзя лучше. Она обѣщаетъ дать сорокъ восемь тысячъ борцовъ, но черезъ нѣсколько часовъ это число удвоится и учетверится; такая сила была бы непобѣдима, если бы имѣла оружіе!
   Но вотъ и обѣщанные шарлевильскіе ящики, на которыхъ написано: артиллерія! Значить, и оружія достаточно? Но представьте себѣ, какъ поблѣднѣли лица патріотовъ, когда ящики оказались наполненными тряпками, грязными лохмотьями, свѣчными огарками и деревянными опилками! Городской голова, что это значить? И въ картезіанскомъ монастырѣ, куда насъ послали съ подписаннымъ приказомъ, нѣтъ и никогда не было никакого боеваго оружія! А вотъ теперь, на кораблѣ на Сенѣ, въ сохранности спрятанные подъ брезентами "пять тысячъ пудовъ пушечнаго пороха" не ввозятся, а были бы украдкой вывезены изъ города, если бы у патріотовъ не было такого тонкаго чутья! Что же ты думаешь, Флессель? Щекотливая игра -- такъ "дурачить" насъ! Кошка, играетъ съ пойманной мышью; но можетъ ли мышь играть съ разъяренной кошкой, съ разъяреннымъ національнымъ тигромъ?
   А пока, о, вы, кузнецы въ черныхъ фартукахъ, куйте усерднѣе, куйте сильною рукою. Всѣ, одинъ за другимъ, куютъ и гремятъ по очереди, работая большимъ кузнечнымъ молотомъ до тѣхъ поръ, пока наковальня не зашатается и не начпетъ звучать; а надъ ихъ головами время отъ времени раздается выстрѣлъ сигнальной пушки, такъ какъ у города теперь имѣется порохъ. Пикъ изготовляется до пятидесяти тысячъ въ тридцать шесть часовъ: судите по этому, отдыхали ли черные фартуки? Ройте траншеи, разбирайте мостовыя на улицахъ, вы, мужчины и женщины, работайте прилежно; насыпайте землю въ баррикадные боченки, ставьте на каждомъ изъ нихъ по добровольному часовому; нагромождайте камни на подоконникахъ", въ верхнихъ этажахъ! Держите наготовѣ кипящую смолу, или по крайней мѣрѣ кипятокъ, вы, старый, слабыя женщины, чтобы сбрасывать, или выливать ихъ на нѣмецкій полкъ вашими старыми, костлявыми руками! Въ проклятіяхъ, изрыгаемыхъ вашими пронзительными голосами, конечно, не будетъ недостатка. Патрули новорожденной національной гвардіи всю ночь обходятъ съ факелами улицы, который пусты, но освѣщены по приказу огнями во всѣхъ окнахъ. Странное зрѣлище! Оно подобно освѣщенному керосиномъ городу смерти, по которому кое-гдѣ проходятъ группы духовъ, потревоженныхъ въ своемъ покоѣ".
   О, бѣдные смертные, какою горькою дѣлаете вы земную жизнь другъ для друга! Эту страшную и чудесную жизнь вы дѣлаете страшною и отвратительною, и Сатана вселяется во всѣ сердца. Сколько агоніи и бѣшенства, и воплей теперь и во всѣ" времена, чтобы въ концѣ концовъ погрузиться въ ненарушимое во вѣки молчаніе! И соленое море еще не вылилось изъ береговъ отъ вашихъ слезъ.
   Но, какъ бы то ни было, а великъ тотъ моментъ, когда до насъ достигаетъ вѣсть свободы; когда долго порабощаемая душа стряхиваетъ съ себя оковы и презрѣнную подавленность и, воспрянувъ, хотя бы даже въ слѣпотѣ и смятеніи клянется Тѣмъ, кто ее создалъ, что она будетъ свободной! Свободна? Поймите, что быть свободнымъ это -- глубокое, болѣе или менѣе сознательное стремленіе всего нашего существа. Свобода, это -- единственная, разумно или неразумно преслѣдуемая цѣлъ всей человѣческой борьбы, трудовъ и страданій здѣсь, на землѣ. Да, велика такая минута (если ты зналъ ее): это первое видѣніе, какъ бы опоясаннаго пламенемъ Синая, въ нашемъ паломничествѣ, въ пустынѣ; съ нимъ намъ не нужно больше облачнаго столба днемъ и огненнаго ночью. Да, освободиться отъ утѣсненія тебя твоими ближними -- это уже нѣчто, но еще важное это нѣчто, когда цѣпи проржавѣли и разъѣдаютъ твое тѣло. Итакъ впередъ, изступленные сыны Франціи, какая бы ни ждала васъ судьба! Вокругъ васъ лишь голодъ, ложь, разложеніе и погребальный звонъ. Такъ жить нельзя.
   Воображеніе можетъ только очень несовершенно нарисовать, какъ провелъ эти тоскливые часы комендантъ Безанваль на Марсовомъ Полѣ. Возмущеніе бушевало вокругъ него, а боевыя его силы таяли. Изъ Версаля на самые настойчивые вопросы не получается: отвѣта, или получаются только неопредѣленныя слова, который хуже, чѣмъ ничего. Совѣтъ офицеровъ можетъ рѣшить только одно: что никакое рѣшеніе невозможно; полковники "въ слезахъ" докладываютъ командиру, что они не увѣрены въ томъ, что люди ихъ станутъ драться. Во всемъ -- ужасная неувѣренность; богъ войны, Брольи, сидитъ недосягаемый на своемъ Олимпѣ и не спускается, облаченный въ ужасы, не даетъ картечныхъ залповъ, даже не посылаетъ никакихъ распоряженій.
   Въ самомъ дѣлѣ, въ Версальскомъ замкѣ все кажется окутаннымъ тайной: въ городѣ Версалѣ всюду шумъ, тревога и негодованіе. Верховное національное собраніе засѣдаетъ, видимо, подъ угрозой смерти, силясь не бояться ея. Оно рѣшило, что "Неккеръ уноситъ съ собою сожалѣнія націй". Оно послало во дворецъ торжественную депутацію съ мольбою объ удаленіи войска. Напрасно: его величество, со страннымъ спокойствіемъ, приглашаетъ насъ лучше заняться нашимъ собственнымъ дѣломъ и изготовить конституцію! Иностранные пандуры и прочіе разъѣзжаютъ и парадируютъ на улицахъ съ хвастливымъ видомъ, и несомнѣнно посматривали бы подозрительно на Salle des Menus, если бы всѣ проходы туда не замыкала толпа, которая "смотритъ мрачно" {См. Lametli; Ferriers и пр.}. Будьте тверды, вы, національные сенаторы, путеводная звѣзда твердаго, мрачно настроеннаго народа!
   Верховные національные сенаторы рѣшаютъ, что засѣданіе будетъ непрерывнымъ, пока все это не кончится. Подумайте, однако, вѣдь достойный Дефранъ де-Помпиньанъ, нашъ новый президентъ, преемникъ Бальи -- старикъ, утомленный многимъ пережитымъ. Онъ -- братъ того Помпиньяна, который печально размышлялъ по поводу книги "La mentations":
   

ГЛАВА VI.
Штурмъ и побѣда.

   Но для живыхъ и борющихся настаетъ новое утро,-- утро четырнадцатаго іюля. Подъ всѣми кровлями взволнованнаго города узелъ нелишенной трагичности драмы приближается къ развязкѣ. Сколько движенія и приготовленій, сколько трепета, угрозъ и слезъ, текущихъ изъ старыхъ глазъ! Въ этотъ день, дѣти мои, покажите себя мужчинами. Въ память страданій вашихъ отцовъ, во имя надеждъ на права вашихъ дѣтей! Тираннія нависла надъ вами съ кровавой злобой; вамъ нѣтъ спасенія, помимо вашихъ собственныхъ рукъ. Въ этотъ день вы должны дѣйствовать или умереть.
   Съ самыми первыми лучами разсвѣта бодрствующій постоянный комитетъ услыхалъ старый крикъ, теперь ставшій яростнымъ, возмущеннымъ. Оружія, оружія! Городской голова Флессель, или другіе предатели, которые есть среди васъ, должны поразмыслить о шарлевильскихъ ящикахъ. Насъ -- сто пятьдесятъ тысячъ, и только у одного на троихъ имѣется по пикѣ! Оружіе -- вещь необходимая: съ оружіемъ мы непобѣдимая, бросающая вызовъ всему, національная гвардія; безъ оружія -- мы чернь, которую можно смести картечью.
   Къ счастью--распространился слухъ, такъ какъ никакая тайна не можетъ долго сохраняться,-- что въ домѣ Инвалидовъ лежатъ мушкеты. Идемъ туда! Королевскій прокуроръ Эти-де-Корни и всѣ власти, которыя можетъ отпустить постоянный комитетъ, пойдутъ съ нами. Тамъ лагерь Безанваля; быть можетъ, онъ не будетъ стрѣлять въ насъ, а если будетъ, такъ, вѣдь, мы только умремъ.
   Увы, бѣдный Безанваль со своимъ тающимъ войскомъ вовсе не расположенъ стрѣлять! Въ пять часовъ утра, когда онъ еще дремалъ въ забытьи въ Военной школѣ, у его постели внезапно выросла какая-то "фигура" "съ лицомъ скорѣе красивымъ, съ горящими глазами, съ короткой и быстрой рѣчью, съ дерзкимъ видомъ", фигура, подобная той, которая отдернула занавѣсы Пріама! Порученіе и предупрежденіе, сообщенный этой фигурой, состояли въ томъ, что всякое сопротивленіе безполезно, и если потечетъ кровь, то горе тому, кто прольетъ ее. Сказавъ это, фигура исчезла.
   "Этого рода краснорѣчіе дѣйствуетъ сильно". Безанваль признавалъ, что онъ долженъ былъ бы арестовать фигуру, однако не сдѣлалъ этого {Beseuval, III, 414.}. Но кто могла быть эта фигура съ горящими глазами, съ быстрой, сжатой рѣчью? Безанваль знаетъ, но не упоминаетъ объ этомъ. Камиллъ Демуленъ? ІІйеагореецъ маркизъ Валади, воспламененный "горячими рѣшеніями, принятыми въ теченіе этой ночи въ Пале-Роялѣ?" Молва называла фигуру молодымъ Мельяромъ {Tableaux de la Revolution, Prise de la Bastille.}, но потомъ навѣки сомкнула уста на этотъ счетъ

0x01 graphic

   Какъ бы то ни было, а въ девять часовъ утра наши національные волонтеры стремятся, какъ громадный потокъ, къ юго-западу, къ Дому Инвалидовъ, въ поискахъ за единственно необходимымъ. Съ ними королевскій прокуроръ Эти де-Корни и другія офиціальныя лица; кюре изъ Сентъ-Этьеннъ дю-Монъ идетъ съ немиролюбивымъ видомъ во главѣ своихъ воинственныхъ прихожанъ; мы видимъ здѣсь судейскихъ писцовъ въ красныхъ камзолахъ: они сдѣлались теперь судейскими волонтерами; видимъ волонтеровъ Пале-Рояля; національныхъ волонтеровъ, которые считаются десятками тысячъ,-- всѣ объединены однимъ чувствомъ и одною мыслью. Вѣдь, мушкеты короля принадлежатъ націй: подумай же, старый Сомбрейль, какъ не выдать ихъ ей въ такихъ крайнихъ обстоятельствахъ? Старый де-Сомбрейль готовъ вступить въ переговоры, послать курьеровъ, но это излишне: мятежники перелѣзаютъ черезъ стѣны и ни одинъ инвалидъ не выпускаетъ ни одной пули; приходится сейчасъ же открыть ворота. Патріоты шумно устремляются въ нихъ и перерываютъ все, отъ подвала до кровли, во всѣхъ покояхъ и коридорахъ ища оружія. Ни одного подвала, ни одного чердака не минуетъ обыскъ. Оружіе найдено; оно все въ цѣлости, лежитъ завернутое въ солому; очевидно, его намѣревались сжечь. Толпа бросается на него съ ревомъ, яростнѣе, чѣмъ голодные львы на мертвую добычу; она борется, вырываетъ его другъ у друга, доходитъ до того, что давитъ, затаптываетъ, вѣроятно, даже лишаетъ жизни въ свалкѣ болѣе слабыхъ изъ патріотовъ {Deux amis, I, 302.}. Среди непрерывнаго рева этого оглушительнаго оркестра, сцена перемѣняется, и двадцать восемь тысячъ годныхъ къ употребленію ружей выносятся на плечахъ такого же числа національныхъ гвардейцевъ, изъ мрака къ страшному свѣту.
   Пусть Безанваль смотритъ на блескъ этихъ мушкетовъ, а пока національная гвардія, какъ говорятъ, направила на него пушки, готовыя стрѣлять, въ случаѣ надобности, съ другого берега рѣки {Besenval, III, 416.}. Онъ сидитъ въ нерѣшимости, "пораженный -- какъ многіе льстятъ себя -- "неустрашимостью парижанъ". А теперь -- къ Бастиліи, неустрашимые парижане! Тамъ еще угрожаетъ картечь; теперь мысли и стопы всѣхъ направлены туда.
   Какъ мы уже сказали, послѣ полночи въ воскресенье, старый де-Лонэ удалился "внутрь крѣпости" и съ тѣхъ поръ онъ остается тамъ, переживая тяжелую душевную борьбу, въ которую его, какъ всѣхъ старыхъ военныхъ, повергаетъ неопредѣленность положенія. Его приглашаютъ изъ ратуши впустить національныхъ солдатъ, что, въ сущности, болѣе мягкое приглашеніе сдаться. Съ другой стороны, приказы его величества -- точны. Гарнизонъ его состоитъ только изъ восьмидесяти двухъ старыхъ инвалидовъ, подкрѣпляемыхъ сорока двумя молодыми швейцарцами; правда, стѣны имѣютъ девять футовъ толщины и у защитниковъ есть пушки и порохъ; но, увы, съѣстныхъ припасовъ хватить только на одинъ день. Мало того, городъ французскій, и скудный гарнизонъ состоитъ большей частью изъ французовъ. Суровый, старый де-Лонэ, подумай, что тебѣ дѣлать!
   Все утро, съ девяти часовъ, раздавался крикъ: къ Бастиліи! Нѣсколько депутацій отъ гражданъ, ищущихъ оружія, являлись въ крѣпость одна за другой, но де-Лонэ отдѣлывался отъ нихъ миролюбивыми рѣчами черезъ бойницы. Около полудня, избиратель Тюріо де-ла-Розіеръ получаетъ пропускъ и находить, что де-Лонэ нерасположенъ сдаться, а скорѣе расположенъ взорвать крѣпость на воздухъ. Тюріо поднимается вмѣстѣ съ нимъ на укрѣпленія: тамъ нагромождены кучи камней съ мостовой, стараго желѣза и другихъ метательныхъ снарядовъ; пушки всѣ направлены на толпу, въ каждой амбразурѣ по пушкѣ, лишь немного отодвинутой назадъ. Но снаружи, взгляни, Тюріо, какая толпа волнуется тамъ, притекая изъ каждой улицы; набатъ яростно звонить, всѣ барабаны бьютъ сборъ; все Сентъ-Антуанское предмѣстье стремится сюда, какъ одинъ человѣкъ! Какое фантастическое видѣніе, и, однако, то, что ты созерцаешь въ эту минуту, Тюріо, какъ бы съ Горы Видѣній,-- это дѣйствительность, и сколько новыхъ фантасмогорій и кричащихъ на непонятномъ языкѣ реальностей пророчествуетъ это видѣніе! Ты еще не видишь ихъ, но увидишь! "Quе
   !!!!!Пропуск 129-130
   подъемные мосты, постоянные мосты, укрѣпленные бастіоны и восемь мрачныхъ башенъ; въ общемъ -- цѣлый лабиринтъ, чудовищно-нахмуренный, работа долгихъ вѣковъ, кончившаяся въ послѣднія двадцать лѣтъ и начавшаяся четыреста двадцать лѣтъ тому назадъ, и въ послѣдній часъ этого зданія его осаждаетъ какъ бы первобытный хаосъ. Здѣсь -- оружіе всѣхъ калибровъ и глотки всякой силы; здѣсь люди со всевозможными планами, каждый изъ нихъ -- свой собственный вожакъ; съ самой войны пигмеевъ съ журавлями не видано такой аномалій. Получающій половинное жалованье Эли отправляется домой надѣть мундиръ,-- никто не хочетъ слушаться его въ статскомъ платьѣ; Гюленъ, также на половинномъ жалованьи, говоритъ рѣчь французскимъ гвардейцамъ на Гревской площади. Фанатическіе патріоты поднимаютъ пули съ земли и относятъ ихъ, еще теплыя, въ Ратушу: "Вы видите, Парижъ будетъ сожженъ!" Флессель "блѣденъ до самыхъ губъ", такъ какъ ревъ толпы дѣлается все грознѣе. Весь Парижъ дошелъ до послѣдней степени ярости, увлекаемый во всѣ стороны паникой безумія. У каждой уличной баррикады крутится меньшій водоворотъ, защищающій баррикаду, такъ какъ одному Богу извѣстно, что будетъ; и каждый меньшій водоворотъ безпорядочно вливается въ огненный Мальстремъ, стремящійся къ Бастиліи.
   И потокъ хлещетъ и реветъ. Виноторговецъ Шола превратился въ импровизованнаго артиллериста. Взгляните, какъ флотскій сержантъ Жорже, только что пріѣхавшій изъ Бреста, управляется съ сіамской пушкой. Странно (было бы странно, если бы мы не привыкли къ подобнымъ вещамъ), Жорже спокойно спалъ прошлую ночь въ гостиницѣ; пушка сіамскаго короля то же лежала, ничего о немъ не зная, въ теченіе сотни лѣтъ. А теперь, въ надлежащій моментъ, они сошлись и производятъ вмѣстѣ краснорѣчивую музыку, такъ какъ Жорже, услышавъ, что здѣсь дѣлается, соскочилъ съ Брестскаго дилижанса и прибѣжалъ сюда. Французская гвардія то же будетъ здѣсь, съ настоящей артиллеріей: если бы только стѣны не были такъ толсты.-- А сверху, съ эспланады, и горизонтально, со всѣхъ сосѣднихъ крышъ, изо всѣхъ оконъ, сверкаетъ цѣлый потокъ ружейнаго огня, не безъ результата. Инвалиды лежатъ плашмя и стрѣляютъ, сравнительно съ удобствомъ, изъ за каменнаго прикрытія; лишь немногіе изъ нихъ выставляютъ носъ изъ бойницъ. Мы падаемъ, убитые, и не производимъ впечатлѣнія.
   Пусть огонь въ ярости охватить все, что воспламеняется! Кордегардіи сожжены и общія столовыя инвалидовъ -- тоже. Какой-то разъяренный парикмахеръ чуть было не поджегъ двумя горящими факелами "селитру въ арсеналѣ", если бы одна женщина не прибѣжала съ крикомъ, а одинъ патріотъ, съ легкой окраской природной философіи, не прервалъ его дыханія (ружейнымъ прикладомъ подъ ложечку), не опрокинулъ боченка и не остановилъ дѣйствія разрушительной стихіи. Молодая красивая дѣвица, схваченная въ то время, какъ она выбѣжала изъ внѣшняго двора, принятая за дочь де Лонэ, едва не была сожжена на его глазахъ: она упала замертво на солому; но одинъ патріотъ, честный Обенъ Боннемеръ, старый солдатъ, бросается и спасаетъ ее. Жгутъ солому: цѣлыя три телѣжки улетаютъ въ видѣ бѣлаго дыма, угрожая задушить самый патріотизмъ; такъ что Эли, съ опаленными бровями, тащить назадъ одну телѣжку, а Реоль, "великанъ мелочный торговецъ" -- другую телѣжку. Дымъ -- какъ въ аду; сумятица, какъ на Вавилонской башнѣ; шумъ, какъ въ день Страшнаго Суда!
   Течетъ кровь, что даетъ пищу новому безумію; раненыхъ отвозятъ въ дома улицы Серизё; умирающіе произносятъ послѣдній завѣтъ: не уступать до тѣхъ поръ, пока проклятая крѣпость не падетъ. Но, увы, какъ же это сдѣлать? Стѣны такъ толсты! Изъ Ратуши приходить три депутацій; аббатъ Фоше (участвовавшій въ одной изъ нихъ) можетъ поразсказать, съ какимъ сверхчеловѣческимъ мужествомъ и благожелательствомъ онѣ дѣйствовали {Fauchet's Narrative (Denx Amis, 1, 324).}. Онѣ распускаютъ подъ сводами воротъ городской флагъ и стоятъ съ барабаннымъ боемъ; но и это ни къ чему не ведетъ. Въ этомъ общемъ хаосѣ де Лонэ не можетъ ни разслышать ихъ, ни повѣрить имъ; онѣ возвращаются съ понятнымъ гнѣвомъ, такъ какъ свистъ пуль раздается у нихъ въ ушахъ. Что дѣлать? Вотъ пожарные, дѣйствующіе пожарными насосами, чтобы смочить баттареи инвалидовъ; къ несчастью, насосы не хватаютъ такъ высоко, а производятъ только облака водяной пыли. Лица съ классическимъ образованіемъ предлагаютъ катапульты. Сантерръ, громогласный пивоваръ изъ Сентъ-Антуанскаго предмѣстья, предлагаетъ лучше поджечь "смѣсью фосфора и скипидара, распрыскиваемыхъ съ помощью нагнетательныхъ насосовъ". О, Спинола Сантерръ, развѣ у тебя есть эта смѣсь наготовѣ? Каждый изъ этихъ людей является своимъ собственнымъ инженеромъ! А пока потокъ огня не прекращается; даже женщины стрѣляютъ, даже турки; по крайней мѣрѣ одна женщина (со своимъ любовникомъ) и одинъ турокъ {Deux Amis, 1, 319, Dusaulx. & C.}. Пришла французская гвардія съ настоящими пушками и артиллеристами. Очень дѣятеленъ Мальяръ; а Эли и Гюленъ, получающіе половинное жалованье -- бѣсятся среди тысячъ.
   Какъ спокойно большіе часы Бастиліи бьютъ (никому не слышные) часъ за часомъ, какъ будто не происходитъ ничего особеннаго ни для нихъ, ни для міра! Они пробили часъ, когда стрѣльба началась, и теперь они подвигаются къ пяти, а огонь не уменьшается. Глубоко внизу, въ своихъ подвалахъ, семеро узниковъ слышатъ глухой шумъ, какъ отъ землетрясенія; тюремщики даютъ имъ неопредѣленные отвѣты.
   Горе тебѣ, де Лонэ, и сотнѣ бѣдныхъ инвалидовъ! Брольи -- далеко и ухо его глухо: Безанваль слышитъ, но не можетъ прислать помощи. Одинъ жалкій маленькій отрядъ гусаровъ осторожно проѣхалъ на развѣдки вдоль набережной до Pont Neuf. "Мы пришли присоединиться къ вамъ", сказалъ капитанъ, такъ какъ толпа кажется безбрежной. Большеголовый, похожій на карлика, субъектъ, блѣдный и закопченый, выдвигается, открываетъ свои синія губы и каркаетъ, такъ какъ въ немъ есть здравый смыслъ: "Если такъ, то сойдите съ лошадей и отдайте намъ оружіе!" Гусарскій капитанъ благодаритъ судьбу, что его проводили до заставы и выпустили на честное слово. Кто былъ отвѣтившій ему маленькій человѣчекъ? Люди говорятъ, что это господинъ Марать, авторъ великолѣпнаго и миролюбиваго Воззванія къ народу! Дѣйствительно, великъ для тебя сегодняшній день, о, ты, замѣчательный ветеринаръ! Это день твоего возникновенія, новаго рожденія. И однако, въ этотъ самый день, черезъ четыре года... но оставимъ задернутую завѣсу будущаго.
   Что сдѣлаетъ де Лонэ? Есть одна вещь, которую де Лонэ могъ бы сдѣлать и, по его словамъ, хотѣлъ сдѣлать. Вообразите его себѣ съ самаго начала сидящимъ съ зажженной восковой свѣчой возлѣ оружейнаго и пороховаго магазина; неподвижнаго, какъ древній римскій сенаторъ, или какъ бронзовая подставка для лампы; легкимъ движеніемъ глазъ холодно предупреждающаго Тюріо и всѣхъ о своемъ рѣшеніи: онъ сидѣлъ бы здѣсь, не причиняя никому вреда, пока ему не причинили вреда, но во всякомъ случаѣ королевская крѣпость не можетъ, не должна сдаться и не сдастся иначе, какъ посланному короля; жизнь старика не имѣетъ цѣны и надо только потерять ее съ честью; но подумай, ты, ревущая canaillе, что это будетъ, если вся Бастилія взлетитъ къ небу! Въ такомъ положеній статуи или подставки для лампы воображаемый де Лонэ могъ предоставить Тюріо, краснымъ судебнымъ писцамъ, кюре изъ Сенъ-Стефанской церкви и всей черни міра дѣлать. что они хотятъ.
   И, однако, онъ не могъ такъ поступить: замѣчалъ ли ты, какъ сердце каждаго человѣка дрожитъ въ соотвѣтствіи съ сердцами всѣхъ людей? замѣчалъ ли ты, какъ всемогущъ самый голосъ массы? Какъ ея крики возмущенія парализуютъ сильную душу? какъ ея ревъ гнѣва заставляетъ испытывать неизвѣданный ужасъ? Глюкъ сознается, что основнымъ тономъ одного изъ лучшихъ пассажей одной изъ его лучшихъ оперъ былъ голосъ черни, слышанный имъ въ Вѣнѣ и кричавшій императору: "хлѣба! хлѣба!" Великъ соединенный голосъ людей, проявленіе ихъ инстинктовъ, которые вѣрнѣе, чѣмъ ихъ мысли. Этотъ голосъ -- величайшее изъ всѣхъ звуковъ и тѣней, которые можно встрѣтить въ этомъ Мірѣ Времени. Тотъ, кто можетъ противостоять ему, шагнулъ уже куда-то -- внѣ времени. Де Лонэ не могъ этого сдѣлать. Растерянный онъ колеблется между двумя рѣшеніями, надѣется въ самомъ отчаяніи, не сдаетъ крѣпости; заявляетъ, что взорветъ ее, хватаетъ факелъ, чтобы взорвать, и однако не дѣлаетъ этого. Несчастный старикъ"! это предсмертная агонія и Вастиліи, и твоя! Тюрьма, тюремное заключеніе и тюремщикъ таковы, какими они были, должны погибнуть.
   Теперь этотъ міровой Бедламъ ревегъ уже цѣлые четыре часа: можно назвать его міровой химерой, изрыгаю, щей огонь. Бѣдные инвалиды упали за твоими укрѣпленіями, или поднимаютъ въ воздухъ перевернутые мушкеты: они сдѣлали изъ салфетокъ бѣлые флаги и бьютъ отбой для сдачи крѣпости, или кажется, что бьютъ его, такъ какъ ничего не слышно. Даже швейцарцы у проходовъ видимо устали отъ стрѣльбы, озадаченные этимъ потопомъ огня. У подъемнаго моста открыта одна бойница, какъ будто оттуда хотятъ говорить. Взгляните на Мальяра -- ловкій человѣкъ! Онъ покачивается на доскѣ надъ пропастью каменнаго рва; доска перекинута черезъ парапетъ и конецъ ея поднимается подъ тяжестью патріотовъ, стоящихъ на другомъ концѣ. Мальяръ порхаетъ съ большой опасностью, словно голубь, направляясь къ этому ковчегу. Осторожно, ловкій Мальяръ; одинъ человѣкъ уже упалъ и лежитъ, разбитый, глубоко внизу на камняхъ. Мальяръ не падаетъ; онъ идетъ ловко, не колеблясь, съ распростертыми руками. Швейцарцы подаютъ черезъ отверстіе бумагу; Мальяръ хватаетъ ее и возвращается. Это -- условія сдачи: прощеніе и неприкосновенность для всѣхъ! Приняты ли они?-- "Fоі d'offіcier", "честное слово офицера" -- отвѣчаетъ Гюлэнъ (или Эли, такъ какъ показываютъ разно) -- "условія принимаются!" Подъемный мостъ падаетъ; Мальяръ тотчасъ закрѣпляетъ его, а живой потокъ устремляется на него: Бастилія пала! V ictoire! La Bastille est prise! {Histoire de la Revolution par deux Amis de la Liberté I, 267--306. Besenval III, 410--434; Dusaulx, Prise de la Bastille, 291--301. Bailly, Mémoires (Collection de Bereille et Barriere), I, 302.} ("Побѣда! Бастилія взята!").

0x01 graphic

   

ГЛАВА VII.
Не-возмущеніе.

   Зачѣмъ распространяться о томъ, что послѣдовало? Честное слово офицера, данное Гюленомъ, должно бы быть сдержано, но это невозможно. Швейцарцы стоятъ, выстроившись и переодѣтые въ бѣлыя полотняныя блузы; инвалиды -- не переодѣты; оружіе ихъ свалено въ кучу у стѣны. Первый потокъ побѣдителей, въ восторгѣ отъ того, что смертельная опасность прошла, "радостно бросается имъ въ объятія;" но врываются все новые и новые побѣдители, всѣ въ экстазѣ, но не всѣ -- отъ радости. Какъ мы сказали, это былъ живой потокъ, стремящійся очертя голову: если бы французскіе гвардейцы, со своимъ военнымъ хладнокровіемъ, "не обернулись къ толпѣ съ поднятымъ оружіемъ", она самоубійственно валилась бы сотнями или тысячами человѣкъ въ ровъ Бастиліи.
   Потокъ стремится черезъ дворы и корридоры, ревущій и неудержимый, стрѣляя изъ оконъ -- въ своихъ, въ бѣшенствѣ торжества, гнѣва и мести за убитыхъ. Бѣднымъ инвалидамъ придется плохо; одинъ швейцарецъ, убѣгающій въ своей бѣлой блузѣ, пораженъ въ спину смертельнымъ ударомъ. Пусть же всѣ плѣнники будутъ отведены въ Ратушу, а тамъ ихъ будутъ судить! Увы, уже одному бѣдному инвалиду отрубили правую руку; его изуродованное тѣло потащили на Гревскую площадь и тамъ повѣсили. Какъ говорить, эта самая правая рука отстранила де Лонэ отъ пороховаго склада и спасла Парижъ.
   Де Лонэ, "котораго узнали по сѣрому камзолу и огненно-красной лентѣ", хочетъ убить себя шпагой, скрытой въ его трости, но принужденъ идти въ Ратушу; его эскортируютъ Гюленъ, Мадьяръ и другіе. Эли идетъ впереди, "неся на концѣ шпаги бумагу о капитуляціи". Плѣнника ведутъ сквозь строй криковъ и проклятій, толчковъ и давки и, наконецъ, сквозь строй ударовъ! Его стража разсѣяна, опрокинута; измученный Гюленъ падаетъ на кучу камней. Несчастный де Лонэ! Онъ никогда но войдетъ въ Ратушу: войдетъ только "коса его окровавленныхъ волосъ, поднятая въ окровавленной рукѣ" -- она войдетъ, какъ знакъ побѣды. Истекающее кровью туловище лежитъ на ступеняхъ, а голову носятъ по улицамъ на концѣ пики, и на нее страшно смотрѣть.
   Суровый де Лонэ умеръ съ крикомъ: "О, друзья, убейте меня скорѣе!" Сострадательный Деломъ долженъ умереть, хотя признательность окружаетъ его въ этотъ страшный часъ и хочетъ умереть за него; но это не помогаетъ. Братья, гнѣвъ вашъ жестокъ! Ваша Гревская площадь сдѣлалась пастью тигра, полною яростнаго рева и кровожадности. Еще одинъ офицеръ убить; еще одинъ инвалидъ повѣшенъ на фонарномъ столбѣ; французская гвардія съ большимъ трудомъ и великодушной настойчивостью спасаетъ остальныхъ. Голова Флессель, уже давно объятый блѣдностью смерти, долженъ сойти съ своего мѣста и "судиться въ Палѣ-Роялѣ" и увы,-- быть убитымъ неизвѣстною рукою на поворотѣ первой же улицы!
   О, вечернее іюльское солнце, въ этотъ часъ твои лучи косо падаютъ на жнецовъ среди мирныхъ, окруженныхъ лѣсами полей; на старыхъ женщинъ, прядущихъ въ своихъ хижинахъ; на далекіе корабли среди молчаливаго океана; на балы въ оранжереѣ Версаля, гдѣ нарумяненный придворныя дамы теперь танц
   !!!!!Пропуск 135-136
   Плохо придется теперь тому владѣльцу, который, напримѣръ, "отгородилъ единственный колодезь въ мѣстечкѣ;", или которой, опираясь на свои хартіи и грамоты, охранялъ дичь слишкомъ хорошо, но не умно; церкви и монастыри такъ же разграбляются безъ пощады: они стригли стадо слишкомъ коротко, забывая кормить его. Горе странѣ, въ которой, въ такіе дни отмщенія, санкюлотизмъ бродитъ, грозно стуча деревянными башмаками! Высокородные господа съ ихъ нѣжными женами и дѣтьми должны "бѣжать полу-нагими", подъ покровомъ ночи, радуясь, что избавились отъ пламени, а, можетъ быть, и отъ еще худшаго. Вы встрѣтите ихъ за табль д'отомъ въ гостиницахъ; они высказываютъ умныя или глупыя замѣчанія относительно того, что всѣ "грани уничтожены", и незнаютъ, куда имъ теперь обратиться {Young. I, 149.}. Арендаторы считаютъ естественнымъ не торопиться съ уплатой аренды. Что касается до сборщика податей, долго охотившагося, какъ двуногій хищникъ, то за нимъ самимъ теперь охотятся. Казначей его величества не "покроетъ дефицита" въ этомъ году. Многіе думаютъ, что патріотъ-король, возстановитель французской свободы, отмѣнилъ большую часть налоговъ, но нѣкоторые люди, изъ личныхъ цѣлей, держатъ это въ секретѣ.
   Гдѣ все это найдетъ свои конецъ? Въ безднѣ, можетъ предсказать всякій, куда испоконъ вѣковъ направляются всѣ заблужденія, куда прибыло теперь и это заблужденіе. Если есть какая нибудь вѣковѣчная вѣра, то это, какъ мы не разъ повторяли, вѣра въ то, что никакая ложь не можетъ жить вѣчно. Самая истина должна время отъ времени мѣнять свое облаченіе и снова возраждаться. Но по отношенію ко всякой лжи подписанъ смертный приговоръ въ самой небесной канцелярій, и медленно или быстро, она безостановочно приближается къ своему смертному часу. "Признакомъ того, что помѣщикъ большой баринъ", говорить рѣзкій и откровенный Артуръ Юнгъ: "служатъ пустыри, ланды, болота; но отправляйтесь въ его домъ: вы найдете его посреди лѣса, населеннаго оленями, дикими кабанами и волками. Поля представляютъ картину жалкаго хозяйства, дома картину нищеты. Видѣть, что столько милліоновъ рукъ, который могли бы трудиться, всѣ праздны, и обладатели ихъ голодаютъ! О!.. если бы я только одинъ день былъ законодателемъ Франціи, я заставилъ бы опять попрыгать этихъ важныхъ баръ!" {Arthur Young, I, 12, 48, 84.} О, Артуръ, теперь ты видишь ихъ дѣйствительно, прыгающими: но не будешь ли ты современемъ ворчать и на это?
   Много лѣтъ продолжался такой порядокъ, много поколѣній пережилъ онъ наконецъ, часъ его насталъ. Бездѣльныя головы, на которыя не производили впечатлѣнія ни разсужденія, ни увѣщанія, просвѣтлѣли отъ зарева пожаровъ, только этотъ способъ и оставался. Посмотрите, подумайте! Вдова собираетъ крапиву для обѣда своимъ дѣтямъ, а надушенный аристократъ, деликатно зѣвающій въ Oeil-de-Boeuf, обладаетъ алхиміей, съ помощью которой отнимаетъ у ней каждый третій стебелекъ, и называетъ это рентой и закономъ: такой порядокъ долженъ кончиться. Не правда ли? Но ужасенъ въ высшей степени такой конецъ! Пусть тѣ, кому Богъ, въ своей великой благости, далъ достаточно времени и мѣста, подготовятъ другой, болѣе мягкій.
   Многіе удивляются, что дворяне не предприняли чего-нибудь для своего спасенія, напримѣръ, не соединились и не вооружились; вѣдь, ихъ было "сто пятьдесятъ тысячъ" и довольно храбрыхъ. Къ несчастью, сто пятьдесятъ тысячъ, разсѣянныхъ по далекимъ провинціямъ, раздѣленныхъ взаимнымъ недоброжелательствомъ, не могутъ сплотиться. Наиболѣе знатные, какъ мы видѣли, уже эмигрировали съ цѣлью заставить Францію покраснѣть отъ стыда. Да и оружіе стало теперь не спеціальною собственностью дворянства: каждый смертный имѣющій десять шиллинговъ, можетъ пріобрѣсти подержанное ружье.
   Къ тому же, какъ ни какъ, а голодные крестьяне, не четвероногіе съ когтями, чтобы можно было постоянно укрощать ихъ такимъ манеромъ. Они даже не черные отъ природы, а скорѣе неумытые господа, а у барина, вѣдь, тоже человѣческіе потроха!-- Дворяне дѣлали, что могли: записывались въ національную гвардію, бѣжали съ криками, жалуясь небу и землѣ. Одинъ аристократъ, знаменитый Мемме де Кенсэ, близь Везуля, пригласилъ крестьянъ со всей окрестности на банкетъ; порохомъ взорвалъ свой замокъ вмѣстѣ" съ ними, и моментально исчезъ, никому до сихъ поръ неизвѣстно, куда {Hist. Parl. II, 161.}. Лѣтъ шесть спустя, онъ вернулся и доказалъ, что это произошло случайно.
   Но и власти не бездѣйствуютъ; хотя, къ несчастью, всѣ" власти, муниципалитеты, и тому подобное, находятся въ неопредѣленномъ, переходномъ состояніи, перерождаясь изъ старыхъ монархическихъ въ новые демократическіе; ни одинъ чиновникъ не знаетъ въ точности, что онъ такое. Тѣмъ не менѣе старые или новые мэры собираютъ (Maréchaussées) національную гвардію, линейныя войска; въ правосудіи, правда, самомъ сокращенномъ, нѣтъ недостатка. Избирательный комитетъ Макона, хотя всего только комитетъ, доходитъ до того, что собственной властью вѣшаетъ не менѣе двацати человѣкъ. Префектъ Дофине объѣзжаетъ страну въ сопровожденіи подвижной колонны, съ экзекуторскими жезлами и веревками для висѣлицъ, такъ какъ висѣлицей можетъ служить любое дерево, и на иномъ найдется мѣсто не одному, а даже,"тринадцати" преступникамъ.
   Злополучная страна! Какъ обезображены твои золотистыя и зеленыя ноля ужасающей чернотой: чернымъ пепломъ замковъ, черными тѣлами повѣшенныхъ! Промышленность остановилась; не слышно молота и пилы, слышны только набатъ и барабанная тревога. Скипетръ исчезъ неизвѣстно куда, сломавшись на куски: здѣсь безсильный, тамъ тиранническій. Національные гвардейцы неискусны и намѣренія ихъ сомнительны; солдаты наклонны къ мятежу: опасность, какъ въ томъ, что эти войска могутъ повздорить, такъ и въ томъ, что они могутъ сговориться. Въ Страсбургѣ" были мятежи: Городская ратуша разнесена въ клочья, архивы ея развѣяны по вѣтру, пьяные солдаты три дня обнимались съ пьяными гражданами. Мэръ Дитрихъ и маршаль Рошамбо доведены почти до отчаянія {Arthur Young, I, 141; Dampmartin, Evetiemens qui se sont passes sous mes yeux, I, 105--127.}.
   Среди всѣхъ этихъ событій, появляется въ своемъ тріумфальномъ шествіи, эскортируемый черезъ Бефоръ, напримѣръ, пятьюдесятью національными кавалеристами и всей военной музыкой, бывшей здѣсь, г. Неккеръ, возвращающійся изъ Базеля. Онъ сіяетъ, какъ полдень, хотя бѣдняга самъ отчасти предвидитъ, куда все это ведетъ {Biographie Uuiverselle, § Necker (Lally Tollendal).}. Величайшій кульминаціонный день ожидаетъ его въ парижской ратушѣ, когда раздаются нескончаемые виваты, когда жена и дочь, на колѣняхъ, публично цѣлуютъ его руку; когда Безанвалю даровано прощеніе, правда, взятое назадъ до заката солнца. Одинъ величайшій день, а потомъ пойдутъ худшіе, и все хуже, и хуже вплоть до самаго дурного. Вотъ какое волшебство заключается въ популярности и въ отсутствіи ея. Подобно заколдованному шлему Мамбрина, необходимому для побѣды, этотъ "спаситель Франціи" является среди ликованій и кликовъ народа, чтобы, увы, такъ скоро лишиться чаръ и съ позоромъ быть выброшеннымъ изъ списковъ, какъ тазъ цырульника. Гиббону хотѣлось бы показать его (въ видѣ этого выброшеннаго таза) всякому серьезному человѣку, находящемуся на пути къ тому, чтобы сжечь себѣ душу, превратиться въ caрut mortuum, изъ за неудачнаго или удачнаго честолюбія {Письма Гиббона.}.
   Но, конечно, прежде всего національная гвардія должна имѣть генерала; Моро де Сенъ-Мери, человѣкъ "трехъ тысячъ приказаній", бросаетъ одинъ изъ своихъ многозначительныхъ взглядовъ на бюстъ Лафайета, поставленный со времени американской войны за свободу; и Лафайетъ избирается par acclamation. Затѣмъ, не выбрать ли на мѣсто убитаго измѣнника, или quasi-измѣнника Флесселя головой купеческаго сословія президента Бальи? Нѣтъ: парижскимъ мэромъ! Быть посему: Maire de Paris! Мэръ -- Бальи, генералъ-лафайетъ; vive Bailly, vive Lafayette! Вся толпа, стоящая наружу, въ подтвержденіе избранія, криками раздираетъ небесный сводъ. А теперь, въ заключеніе, отправимся въ соборъ Богоматери отслужить молебенъ.
   Къ собору Парижской Богоматери эти возродители отчизны шествуютъ веселой процессіей, среди ликующаго народа и въ чисто братскомъ единеніи; аббатъ Лефевръ, еще черный отъ раздачи пороха, идетъ рука объ руку съ архіепископомъ въ бѣлой епитрахили. Бѣдный Бальи встрѣчаетъ дѣтей изъ воспитательнаго дома, высланныхъ преклонить передъ нимъ колѣна, и "проливаетъ слезы". Молебенъ служится архіепископомъ и не только поется, но сопровождается и выстрѣлами холостыми зарядами. Радость наша безпредѣльна, какъ безпредѣльной грозила быть и наша скорбь. Парижъ, собственными пиками и мушкетами, храбростью собственнаго сердца, побѣдилъ теперь самихъ боговъ войны -- къ удовлетворенію самого его величества. Этой ночью отправленъ курьеръ къ Неккеру: народный министръ, призываемый обратно королемъ, національнымъ собраніемъ и народомъ, проѣдетъ Францію среди ликованій, при звукахъ трубъ и литавръ.
   Видя такой ходъ вещей, вельможи придворнаго тріумвирата, господа члены мертворожденнаго министерства Брольи и тому подобный лица считаютъ, что роль ихъ ясна: садиться на коней и утекать. Прочь васъ, слишкомъ роялистскихъ Брольи, Полиньяковъ и принцевъ крови! Уходите, пока есть еще время! Вѣдь, Пале-Рояль, въ бурномъ засѣданіи, въ эту ночь назначилъ особую цѣну за ваши головы (не обозначая мѣста уплаты). Со всевозможными предосторожностями, подъ охраной пушекъ и надежныхъ полковъ, вельможи въ ночь 6-го и утромъ 7-го разъѣхались разными дорогами. Не безъ риска, однако! Принцъ Конде видитъ (или ему кажется), что за нимъ "во весь опоръ скачутъ люди", съ намѣреніемъ, какъ полагаютъ, сбросить его въ Уазу у моста Сентъ Мананса {Weber, II, 126.}. Полиньяки ѣдутъ переодетыми, и на козлахъ сидятъ не кучера, а друзья. У Брольи свои затрудненія въ Версалѣ; опасность ожидаетъ его въ Мецѣ и Верденѣ, но тѣмъ не менѣе, онъ достигаетъ невредимымъ Люксембурга и остается тамъ.
   Это и была такъ называемая первая эмиграція, рѣшенная, какъ кажется, при полномъ составѣ двора, въ присутствіи короля, всегда готоваго съ своей стороны слѣдовать всякому совѣту, "Трое сыновъ Франціи и четверо принцевъ крови Людовика Святого" говорить Веберъ: "не могли чувствительнее унизить парижскихъ гражданъ, какъ спасаясь бѣгствомъ, въ страхѣ за свою жизнь". Увы! граждане Парижа переносить это съ неожиданнымъ стоицизмомъ! Самъ д'Артуа, дѣйствительно, уѣхалъ; но не увезъ ли онъ съ собою и земли д'Артуа? Или свою дачу "Bagatelle" (которой суждено служить таверной)? Нѣтъ, онъ едва увезъ свои брюки, надѣвавшіеся при помощи четырехъ слугъ, и оставилъ шившаго ихъ портного. Что касается до старика Фулоно, то пронесся слухъ, что онъ умеръ; по крайней мѣрѣ, совершены роскошныя похороны и, за неимѣніемъ другихъ желающихъ, сами устроители воздаютъ ему послѣднія почести. Интендантъ Бертье, его зять, пока еще живъ, но прячется; онъ присоединился къ Безанвалю въ это воскресенье Эвменидъ, дѣлая видъ, что относится къ происходящему небрежно, а теперь скрылся, неизвѣстно куда.

0x01 graphic

0x01 graphic

   Эмигранты проѣхали всего нисколько миль, и принцъ Конде едва успѣлъ переправиться черезъ Уазу, какъ его величество, согласно уговору и съ одобренія эмигрантовъ, предпринимаетъ довольно таки смѣлый шагъ: самоличное посѣщеніе Парижа. Съ сотней членовъ національнаго собранія, небольшимъ, или почти безъ всякаго военнаго эскорта, который отпущенъ у Севрскаго моста, бѣдный Людовикъ пускается въ путь, оставляя за собой опустѣвшій дворецъ и плачущую королеву, къ которой прошедшее, настоящее и будущее равно неблагосклонны.
   У заставы Пасси мэръ Бальи торжественно преподносить королю ключи и произноситъ въ академическомъ стилѣ рѣчь, упоминая, что это великій день, что Генрихъ IV долженъ былъ завоевывать свой народъ, въ настоящемъ же, болѣе счастливомъ случаѣ народъ завоевалъ своего короля (а conquis son Roi). Столь счастливо завоеванный король медленно подвигается впередъ сквозь непреклонный, какъ сталь, народъ, который или молчитъ или кричитъ только: Vive la Nation! Въ Ратушѣ, къ нему обращаются съ рѣчами Моро "трехъ тысячъ приказаній", королевскій прокуроръ Эти-де-Корни, Лалли Толландаль и другіе, и король не знаетъ, что думать, что сказать, узнавъ, что онъ "возстановитель французской свободы", о чемъ засвидѣтельствуетъ передъ всѣмъ міромъ его статуя, которая будетъ поставлена на мѣстѣ Бастиліи. Въ заключеніе его показываютъ съ балкона съ трехцвѣтной кокардой на шляпѣ; теперь съ улицъ и площадей, изъ всѣхъ оконъ и съ крышъ его привѣтствуютъ бурными кликами -- и, такимъ образомъ, среди радостныхъ, смѣшивающихся и отчасти сливающихся кликовъ: Vive le Roi и Vive la Nation, онъ возвращается домой, усталый, но невредимый.
   Въ воскресенье пушечныя ядра угрожающе висѣли надъ нашими головами, а въ пятницу "революція уже санкціонирована". Верховное національное собраніе должно выработать конституцію; и никакіе иностранные пандуры, никакіе домашніе тріумвираты съ наведенными пушками и пороховыми, заговорами, на подобіе заговора Гюи-Фо (потому что говорилось и объ этомъ), никакая тиранническая власть на землѣ или подъ землей не скажетъ: "что ты дѣлаешь?" Такъ ликуетъ народъ, увѣренный теперь въ конституцій. Сумасшедшій марки въ Сенъ-Гюрюжъ (Saint Huruge) бормочетъ что-то подъ окнами замка о чисто вымышленной измѣнѣ {Campan, II, 46--64.}.
   

ГЛАВА IX.
Фонарь.

   Паденіе Бастиліи потрясло Францію, можно сказать, до глубочайшихъ основъ ея существованія. Слухъ объ этихъ чудесахъ разносится повсюду съ обычной быстротой слуховъ и производить дѣйствіе, которое признается сверхъестественнымъ, вызваннымъ заговорами. Не посылали ли герцогъ Орлеанскій, или Лакло, или даже Мирабо (въ то время не обремененный деньгами) верховыхъ курьеровъ изъ Парижа скакать по всѣмъ направленіямъ, по большимъ дорогомъ, во всѣ пункты Франціи? Это чудо, котораго ни одинъ проницательный, человѣкъ не станетъ оспаривать {Toulongeon, I, 95; Weber и др.}.
   Въ большинствѣ городовъ уже собирались избирательные комитеты для выраженія сожалѣнія по поводу отставки Неккера, въ своихъ рѣчахъ и постановленіяхъ. Въ нѣкоторыхъ городахъ, какъ въ Реннѣ, Каіеннѣ, Ліонѣ, бушующій народъ уже выражаетъ свое сожалѣніе бросаньемъ каменьевъ и пальбой изъ мушкетовъ. Но теперь, въ эти страшные дни, во всякій городъ Франдіи прибываютъ "люди", какъ они обыкновенно прибываютъ: "люди верхомъ на лошадяхъ", потому что слухи часто путешествуютъ верхомъ. Люди эти заявляютъ съ безпокойнымъ видомъ, что Разбойники приближаются, что они совсѣмъ уже близко; а затѣмъ -- ѣдутъ дальше по своимъ дѣламъ, каковы бы они ни были. Послѣ этого все населеніе такого города устремляется къ оружію, чтобы защищаться. Вслѣдъ затѣмъ немедленно изготовляется петиція національному собранію; въ подобной опасности и страхѣ передъ опасностью не можетъ быть отказано въ позволеніи организоваться для самозащиты, и вооруженное населеніе становится вездѣ завербованной національной гвардіей. Такъ и съ такимъ результатомъ странствуетъ слухъ по всѣмъ направленіямъ отъ Парижа къ окраинамъ; въ нѣсколько дней иные говорятъ въ нѣсколько часовъ -- вся Франція до отдаленнѣйшихъ границь, словно щетиной, покрывается штыками. Странно, но неопровержимо -- покажется ли это чудомъ, или нѣтъ! Но такъ, всякая химическая жидкость, хотя и охлажденная до точки замерзанія, или еще ниже, можетъ оставаться жидкостью; а затѣмъ, при малѣйшемъ ударѣ или толчкѣ, превращается цѣликомъ въ ледъ. Такимъ же образомъ Франція, въ теченіе долгихъ мѣсяцевъ и лѣтъ, подвергавшаяся химическимъ воздѣйствіямъ и доведенная до нуля, теперь, потрясенная паденіемъ Бастиліи, моментально замерзла, превратилась въ кристаллизованную массу острой, рѣжущей стали! Guai а chi la tocca. Берегись дотрогиваться!
   Въ Парижѣ избирательному комитету съ новымъ мэромъ и новымъ главнокомандующимъ приходится принуждать воинствующихъ рабочихъ къ возобновленію работъ. Здоровенныя базарныя торговки (Dames de la Halle) произносить поздравительныя рѣчи, несутъ "букеты на раку Святой Женевьевы". Незавербованные люди кладутъ оружіе -- не такъ поспѣшно, какъ было бы желательно -- и получаютъ по "девяти франковъ". Послѣ молебновъ, королевскихъ визитовъ и санкціонированія революцій, вновь наступаетъ тихая и ясная погода -- даже неестественно ясная; ураганъ утихъ.
   Тѣмъ не менѣе, какъ и слѣдовало ожидать, волны еще не улеглись, и только впадины утесовъ задерживаютъ ихъ рокотъ. У насъ только 22-е число, всего недѣля со времени паденія Бастиліи, какъ вдругъ обнаруживается, что старый Фулонъ живъ, мало того, что онъ въ Парижѣ; и рано утромъ появляется на улицахъ,-- этотъ вымогатель, заговорщикъ, неисправимый лгунъ, желающій заставить народъ ѣсть траву. И это была правда. Ни мнимыя торжественный похороны (какого-нибудь умершаго слуги), ни скрываніе въ Витри около Фонтенебло не помогли этому негодному старику. Кто-то изъ его живыхъ слугъ или подчиненныхъ -- Фулона никто не любилъ выдалъ его деревнѣ. Безжалостные крестьяне въ Витри выслѣживаютъ его, нападаютъ на него, какъ адскіе псы: "На западъ, старый мошенникъ! въ Парижъ, на судъ въ городскую ратушу! Его старая голова, убѣленная 74-мя^годами, обнажена; на спину ему привязали символическую охабку травы, на шею надѣли вѣнокъ изъ крапивы и колючекъ, и нь такомъ видѣ его ведутъ на веревкѣ, и онъ, подстрекаемый угрозами и проклятіями, долженъ тащить въ Парижъ свои старые члены, жалкій, но ни въ комъ не возбуждающій жалости старикъ!
   Въ закоптѣломъ Сенть-Антуанскомъ предмѣстіи и во всѣхъ улицахъ на его пути собираются толпы; залъ городской ратуши и даже Гревская площадь едва могутъ вмѣстить его провожатыхъ. Фулонъ долженъ быть судимъ, не только по всѣмъ правиламъ, но тутъ же, на мѣстѣ, безотлагательно. Назначьте семь или семьдесятъ семь судей, вы члены муниципалитета, назначьте ихъ сами, или ихъ изберемъ мы, но только судите его! {Histoire Parlementaire, II, 146--9.} Въ теченіе цѣлыхъ часовъ расточается реторика избирателей, краснорѣчіе мэра Бальи, выставляются прелести законной отсрочки. Отсрочка и отсрочка! Смотри, народный мэръ, утро перешло уже въ полдень, а его все еще не судили. Лафайетъ, за которымъ спѣшно посылаютъ, является и высказывается такъ: этотъ Фулонъ, хорошо извѣстенъ, онъ виновенъ внѣ всякаго сомнѣнія; но нѣтъ ли у него сообщниковъ? Не слѣдуетъ ли допытаться у него истины-въ тюрьмѣ Аббатства? Это новая идея! Санкюлоты рукоплещутъ, и Фулонъ (обрадованный, словно судьба шутила надъ нимъ) присоединяется къ этимъ рукоплесканіямъ. "Смотрите! Они сговорились!" кричатъ мрачные санкюлоты, вспыхивая яростью подозрѣнія. "Друзья", говорить одно "хорошо одѣтое лицо", выступая впередъ: "стоитъ ли судить этого человѣка? Развѣ онъ не осужденъ уже тридцать лѣтъ тому назадъ?" Тотчасъ же съ дикимъ воплемъ санкюлоты хватаютъ жертву сотнями рукъ и тащатъ по Гревской площади къ "фонарю" на углу улицы Ваннери. Онъ жалобно умоляетъ о пощадѣ,-- но и вѣтеръ глухъ къ его мольбамъ. Только на третьей веревкѣ (двѣ порвались, а дрожащій голосъ продолжалъ молить) удалось его кое-какъ повѣсить! Тѣло его протащили по улицамъ; голову, съ набитымъ сѣномъ ртомъ, подняли на пику и носятъ при адскихъ крикахъ ѣдящаго сѣно народа {Deux Amis de la Liberte, II, 60--6.}.
   Несомнѣнно, что если месть есть родъ правосудія, то это "дикій" родъ! О, безумствующій санкюлотизмъ, вѣдь не внезапно возникъ ты въ своемъ безумномъ мракѣ, въ отребьяхъ и грязи, подобно заживо погребенному Энцеладу изъ Тринакріи? И вотъ тѣ, кто желалъ, чтобы ты ѣлъ траву, должны ѣсть ее теперь сами такимъ манеромъ? Послѣ долгихъ, молча стонавшихъ поколѣній, пришло и твое время. Такимъ губительнымъ паденіямъ и ужаснымъ внезапнымъ перемѣщеніямъ центра тяжести подвержены всѣ людскія заблужденія, невѣдомо для нихъ самихъ, и тѣмъ болѣе подвержены, чѣмъ они фальшивѣе и чѣмъ выше центръ ихъ тяжести!
   Къ вящшему ужасу мэра Бальи и его муниципальныхъ совѣтниковъ, разносится вѣсть, что Бертье тоже арестованъ, и что онъ на пути сюда изъ Компьеня. Бертье, парижскій интендантъ (правильнѣе откупщикъ податей), доносчикъ и тиранъ, скупщикъ хлѣба, присовѣтовавшій устройство лагерей противъ народа, обвиняется во многомъ, къ тому же онъ зять Фулона, и уже по этому одному виновенъ во всемъ, особенно теперь, когда у санкюлотовъ разгорѣлась кровь! Содрагающійся отъ ужаса муниципалитетъ посылаетъ одного изъ своихъ членовъ проводить его съ коннымъ отрядомъ національной гвардіи.
   Къ вечеру злополучный Бертье съ мужественнымъ еще лицомъ, но безъ шума прибываетъ къ заставѣ въ открытомъ экипажѣ, рядомъ съ членомъ муниципалитета, въ сопровожденіи пяти сотъ всадниковъ съ обнаженными саблями я довольно многочисленныхъ невооруженныхъ пѣхотинцевъ. Вокругъ него потрясаютъ плакатами, на которыхъ написанъ "огромными буквами" его обвинительный актъ, составленный съ неюридической краткостью санкюлотизма {Il a vole le Roi et la France.-- Онъ обворовывалъ короля и Францію. Онъ пожралъ народное продовольствіе. Онъ былъ рабомъ богатыхъ и тираномъ бѣдныхъ. Онъ пилъ кровь вдовъ и сиротъ. Онъ предалъ свою родину. (См. Deux Amis, II, 67--73).}. Парижъ встрѣчаетъ его рукоплесканіями, распахнутыми окнами, танцами, побѣдными пѣснями, похожими на пѣсни фурій, и, въ заключеніе, головой Фулона; она также встрѣчаетъ его на пикѣ. При этомъ видѣ ему есть отъ чего лишиться чувствъ, и глазамъ его сдѣлаться стеклянистыми! Однако, какова бы ни была совѣсть у этого человѣка, а нервы у него желѣзные. Въ городской ратушѣ онъ не желаетъ отвѣчать ни на что. Онъ говорить, что повиновался приказаніямъ свыше; что въ рукахъ членовъ находится его бумаги; пусть по нимъ судятъ и рѣшаютъ, самъ же онъ, не смыкалъ глазъ въ эти двѣ ночи и просить, прежде всего, дать ему поспать. Свинцовымъ сномъ, злосчастный Бертье! Отрядъ гвардейцевъ сопровождаетъ его въ тюрьму Аббатства. Но у самыхъ воротъ Ратуши ихъ схватываютъ и разсѣиваютъ точно водоворотомъ безумныхъ рукъ. Бертье влекутъ къ фонарю. Онъ хватаетъ ружье, дерется и опрокидываетъ нападающихъ, защищаясь, какъ разъяренный левъ; наконецъ, его бросаютъ на землю, топчутъ ногами, вѣшаютъ, калѣчатъ: голова его, и даже сердце, проносятся на пикахъ по городу.
   Ужасная вещь для страны, въ которой царитъ одинаковое правосудіе для всѣхъ! Но довольно естественная въ странахъ, не знавшихъ его никогда. "Lе sang qui coule est il done si pur?" {Развѣ эта текущая кровь такъ чиста?} спрашиваетъ Барнавъ, намекая на то, что на висѣлицы, хотя и неузаконеннымъ путемъ, попадаетъ то, что слѣдуетъ. И ты самъ, читатель, когда обогнешь этотъ уголъ улицы Ваннери и увидишь эту самую мрачную подставку изъ стараго желѣза, будешь имѣть достаточно поводовъ для размышленія. "Противъ колоніальной (или какой-нибудь другой) лавочки, съ бюстомъ Людовика XIV подъ нею въ нишѣ" -- теперь уже, впрочемъ, не въ нишѣ -- она еще стоитъ на томъ же мѣстѣ, распространяя недостаточный свѣтъ горящей ворвани; она видѣла, какъ рушились міры, и безмолвствуетъ.
   Но для взора просвѣщеннаго патріотизма, что это была за грозовая туча, неожиданно собравшаяся среди лучезарно-ясной погоды! Туча черная, какъ потемки ада, предзнаменованіе безпредѣльнаго запаса скрытаго электричества. Мэръ Бальи и генералъ Лафайетъ въ негодованіи подаютъ, въ отставку; приходится долго упрашивать ихъ вернуться. Туча расходится, какъ расходятся всѣ грозовыя тучи. Ясная погода возвращается, хотя и въ нѣсколько болѣе сѣромъ тонѣ, и все болѣе и болѣе очевидно не сверхъестественнаго характера.
   Во всякомъ случаѣ, каковы бы ни были препятствія, Бастилія должна быть стерта съ лица земли, а вмѣстѣ съ нею феодализмъ, деспотизмъ и, какъ надѣются, подлость вообще и угнетеніе человѣка его же братомъ-человѣкомъ. Увы! подлость и притѣсненія не такъ-то легко уничтожить. Но что касается до Бастиліи, то она рушится день за днемъ, мѣсяцъ за мѣсяцемъ; ея камни и валуны непрерывно разваливаются по особому приказанію нашего муниципалитета. Толпы любопытныхъ бродятъ по ея подваламъ; разглядываютъ скелеты, найденные замурованными въ oubliettes, желѣзныхъ клѣткахъ, чудовищныхъ каменныхъ мѣшкахъ съ висячими замками на цѣпяхъ. Однажды появляется тамъ Мирабо, вмѣстѣ съ женевцемъ Дюмономъ {Dumont, Souvenirs sur Mirabeau, 305.}. Рабочіе и зрители почтительно разступаются передъ ними, бросаютъ ему подъ ноги, среди виватовъ, стихи и цвѣты, а въ карету -- бастильскія бумаги и рѣдкости.
   Ловкіе издатели печатаютъ книги изъ Архивонъ Бастиліи, оставшихся несожженными. Ключъ отъ этой Разбойничьей пещеры переплыветъ Атлантическій океанъ и будетъ лежать на столѣ въ залѣ у Вашингтона. Большіе тюремные часы тикаютъ теперь въ частной квартирѣ какого-нибудь патріотическаго часовщика и отбиваютъ уже не одни тяжелые часы. Бастилія исчезла, исчезла такъ, какъ мы считаемъ это: корпусъ ея, вѣрнѣе, составлявшіе его камни повисли, по счастливой метаморфозѣ, на цѣлые вѣка надъ водами Сены въ видѣ моста Людовика Шестнадцатаго {Dulaure, Histoire de Paris, VIII, 439.}, душа же ея проживетъ, можетъ быть, еще дольше въ памяти людей.
   Вотъ до чего довели насъ вы, верховные сенаторы, своими клятвами въ Залѣ для игры въ мячъ, своей неподвижностью и стремительностью, своей прозорливостью и упорствомъ. "Подумайте, господа", справедливо указываютъ просители: "вы, бывшіе нашими спасителями, нуждались сами въ спасителяхъ", т. е. въ храбрыхъ бастильцахъ, парижскихъ рабочихъ, изъ которыхъ многіе нахо
   !!!!!Пропуск 145-146

КНИГА VI.
Упроченіе Основъ.

ГЛАВА І.
Составленіе Конституціи.

   Здѣсь, можетъ быть, умѣстно будетъ установить нѣсколько точнѣе, что слѣдуетъ разумѣть подъ этими двумя словами: Французск аг Реи олюція, потому что, строго говоря, слова эти могутъ имѣть столько же значеній, сколько есть произносящихъ ихъ людей. Всѣ вещи находятся въ революціи, въ непрерывномъ измѣненіи съ минуты на минуту, которое становится замѣтнѣе только по сравненію одной эпохи съ другой: въ нашемъ временномъ мірѣ, собственно говоря, нѣтъ ничего, кромѣ революцій и измѣненія, и даже ничто иное и немыслимо. Революція, отвѣчаете вы, означаетъ болѣе быструю смѣну. На что всякій сейчасъ же можетъ спросить: Сколь быструю? При какой степени быстроты, въ какіе особенные моменты этого неравномѣрнаго теченія, быстрота котораго колеблется, но которое не можетъ остановиться, пока не остановится само время, начинается и оканчивается революція? когда перестаетъ она быть простой смѣной, и когда снова становится ею? Это вопросъ, разрѣшеніе котораго будетъ зависѣть отъ болѣе или менѣе произвольнаго опредѣленія.
   Что до насъ касается, то мы отвѣтимъ, что подъ Французской Революціей здѣсь подразумѣвается открытое, бурное возмущеніе и побѣда вырвавшейся на свободу анархій надъ развращенной, отжившей властью: она показываетъ, какъ анархія ломаетъ тюрьмы, внезапно появляется изъ безконечной глубины и свирѣпствуетъ безконтрольно, безмѣрно, охватывая цѣлый міръ, переходя отъ одного приступа лихорадочнаго бѣшенства къ другому, пока неистовство это не уляжется само собою и элементы новаго порядка, заключенные въ немъ (ибо во всякой силѣ они заключаются), не разовьются; тогда безконтрольность окажется, если не упрятанной вновь въ тюрьму, то обузданной, и буйныя силы окажутся вынужденными работать надъ опредѣленной цѣлью, какъ силы здоровыя и упорядоченный. Ибо, какъ іерархій и династіи всякаго рода, теократіи, аристократій, аутократіи, гетерократіи управляли міромъ, такъ въ книгѣ Промысла было предопредѣлено, что придетъ очередь торжествовать и анархій, якобинизму, санкюлотизму, Французской Революцій съ ея ужасами, или тому, какъ еще иначе могутъ называть это смертные. "Разрушительная ярость" санкюлотизма -- вотъ о чемъ мы будемъ говорить, не имѣя, къ несчастью, голоса для того, чтобы воспѣть ее.
   Это, несомнѣнно, великое явленіе, мало того, явленіе трансцендентальное, превышающее всякія правила, всякій опытъ, явленіе, вѣнчающее наши новыя времена! Здѣсь снова и совершенно неожиданно выступаетъ древній фанатизмъ, чудесный, какъ всякій фанатизмъ, но въ новомъ и новѣйшемъ одѣяніи. Назовите его фанатизмомъ "уничтоженія формулъ", de humer les formulеs. Міръ формулъ, оформленный, урегулированный, какимъ является всякій обитаемый міръ, безусловно долженъ ненавидѣть такой фанатизмъ, какъ смерть, и находиться съ нимъ въ смертельной враждѣ, Міръ формулъ долженъ побѣдить его, или, въ противномъ случаѣ, умереть, проклиная и ненавидя его; но, тѣмъ не менѣе, никоимъ образомъ не можетъ помѣшать его настоящему и прошедшему существованію. Проклятія на-лицо, но и чудо то же на-лицо.
   Откуда оно пришло? Куда идетъ? Вотъ въ чемъ вопросъ! Въ то время, какъ вѣкъ чудесъ померкъ вдали, какъ нестоющее вѣры преданіе, и даже вѣкъ условностей уже состарился; въ то время, какъ существованіе людей основывалось на формулахъ, превратившихся съ теченіемъ вѣковъ въ пустой звукъ, и, казалось, что не существуетъ болѣе дѣйствительности, а лишь призракъ дѣйствительности, и Божій міръ есть дѣло портныхъ и обойщиковъ, а люди -- картонныя маски, кривляющіяся и гримасничающія,-- это время земля внезапно разверзается и, среди адскаго дыма и сверкающаго блеска пламени, поднимается санкюлотизмъ, многоголовый и огнедышащій, и вопрошаетъ: Что вы думаете обо мнѣ? Тутъ есть отчего картоннымъ маскамъ вздрогнуть и съ ужасомъ остановиться въ "выразительныхъ, красиво расположенныхъ группахъ". Дѣйствительно, друзья мои, это въ высшей степени странная, роковая вещь. Пусть каждый, кто самъ только картонъ и призракъ, всмотрится въ нее: ему плохо можетъ прійтись; здѣсь, мнѣ кажется, онъ не можетъ долго оставаться. Но горе и тому, кто несовсѣмъ еще превратился въ картонъ, но отчасти остался настоящимъ человѣкомъ. Вѣкъ чудесъ вновь возвратился! "Вотъ міровой Фениксъ, сгорающій въ огнѣ и изъ огня возникающій: широки его развѣвающіяся крылья, звучна его предсмертная мелодія громовыхъ сраженій и падающихъ городовъ; къ небу взвивается погребальное пламя, окутывая все; это Смерть и Рожденіе Міра!"
   И все же изъ этого, какъ мы часто говорили, можетъ возникнуть несказанное блаженство. То, именно, что человѣкъ и его жизнь будутъ покоиться уже не на пустотѣ и лжи, а на твердомъ основаніи и нѣкотораго рода истинѣ. Да здравствуетъ самая убогая истина, если это, дѣйствительно, истина, взамѣнъ самаго царственнаго обмана? Всякая истина всегда порождаетъ новую и лучшую истину; такъ твердый гранитный утесъ разсыпается въ прахъ подъ благословеннымъ вліяніемъ небесъ и покрывается зеленью, плодами и тѣнью. Что же касается до лжи, которая, какъ разъ обратно, вырастая, становится все лживѣе, то что можетъ, что должно ее постигнуть, когда, она созрѣетъ, кромѣ смерти; она разлагается медленно или внезапно и возвращается къ своему отцу -- вѣроятно въ пылающій огонь.
   Санкюлотизмъ сожжетъ многое, но то, что несгораемо, не сгоритъ. Не бойтесь санкюлотизма.: признайте его за то, что онъ есть на самомъ дѣлѣ: ужасный, неизбѣжный конецъ многаго, и чудесное начало многаго. И при этомъ вспомните еще одно: что онъ исходитъ отъ Бога; развѣ прежде его не было? Искони, какъ сказано въ Писаніи, идутъ пути Его впередъ, въ великую глубь вещей; страшно и чудесно теперь, какъ и въ началѣ, въ вихрѣ слышится Его голосъ, и гнѣвъ людей созданъ для прославленій Его. Но взвѣсить, измѣрить этотъ несоизмеримый предметъ и, что называется, разъяснить его и свести къ мертвой логической формулѣ,-- этого не пытайтесь. Еще менѣе слѣдуетъ кричать и проклинать его до хрипоты, такъ какъ это, въ надлежащей мѣрѣ, было уже сдѣлано. Какъ настоящій Сынъ Времени, смотри, съ невыразимымъ, всеобъемлющимъ интересомъ, чаще въ молчаніи, на то, что несетъ время. Въ этомъ ты найдешь назиданіе, поученіе, умственную пищу, удовлетвореніе или только забаву, смотря но тому, что тебѣ; дано.
   Другой вопросъ, который съ каждымъ новымъ событіемъ встаетъ передъ нами, требуя все новаго отвѣта, это слѣдующій: гдѣ собственно Французская Революція находится? Въ королевскомъ дворцѣ, въ его или ея величества распоряженіяхъ и притѣсненіяхъ, въ заговорахъ, глупостяхъ и бѣдствіяхъ отвѣчаютъ немногіе, немногіе, которымъ мы не станемъ отвѣчать. Въ національномъ собраніи, отвѣчаетъ огромная смѣшанная толпа, которая поэтому садится на репортерскій стулъ и оттуда записываетъ все, что можно записать въ стѣнахъ собранія: прокламацій, акты, отчеты, періоды логическихъ фехтованіи, трескъ парламентскаго краснорѣчія и то, что слышно извнѣ: слухи о мятежѣ и шумъ мятежа; исписываетъ томъ за томомъ и съ полнымъ удовлетвореніемъ печатаетъ это подъ заглавіемъ Исторіи Французской Революціи. Сдѣлать то же самое, въ почти такомъ же объемѣ, при столькихъ кипахъ газетъ, Choix des Rapports, Histoires parlemеntаires, составляющихъ цѣлые возы, было бы намъ легко. Легко, но безполезно. Національное собраніе, называемое теперь учредительнымъ собраніемъ, идетъ своимъ путемъ, составляя конституцію, но Французская Революція идетъ своимъ.
   Въ общемъ, развѣ мы не можемъ сказать, что Французская Революція заключена въ головѣ и сердцѣ каждаго страстно-говорящаго и страстно-думающаго француза? Какимъ образомъ двадцать пять милліоновъ такихъ людей, въ своихъ перепутанныхъ сочетаніяхъ, дѣйствіяхъ и противодѣйствіяхъ, могли породить эти событія; какое событіе по порядку главнѣйшее, и съ какой точки зрѣнія оно можетъ быть наилучшимъ образомъ разсмотрѣно,-- вотъ въ чемъ вопросъ. Пусть его разрѣшитъ лучше освѣдомленные люди, ища свѣта отъ всевозможныхъ источниковъ, мѣняя свою точку зрѣнія въ зависимости отъ всякаго новаго явленія или призрака явленія, и пусть они будутъ довольны, если имъ удастся разрѣшить его хотя бы только приблизительно.
   Что касается до національнаго собранія, поскольку оно все еще высится, надъ Франціей, на подобіе какого нибудь везомаго на колесницѣ Carroccîo, хотя теперь уже не въ авангардѣ, и трубитъ сигналы для отступательнаго или поступательнаго движенія,-- то оно есть и продолжаетъ оставаться дѣйствительностью, въ числѣ; другихъ дѣйствительностѣй. Но, съ другой стороны, поскольку оно засѣдаетъ, составляя конституцію, оно, по преимуществу, ничто и химера. Увы! какой интересъ можетъ быть даже въ самой героической постройкѣ карточныхъ домиковъ по Монтескье-Майли, хотя бы и восторженно привѣтствуемыхъ міромъ? Занятое такимъ образомъ верховное національное собраніе становится для насъ немногимъ больше синедріона педантовъ, правда, занимающихся не спряженіями, однако и не болѣе плодотворнымъ дѣломъ, и его громкіе дебаты и возгласы о правахъ человѣка, правѣ міра и войны, Veto suspensif, Veto аbsоlu,-- что это такое, какъ не проклятія педантовъ. "Да поразитъ васъ Богъ за вашу теорію неправильныхъ глаголовъ".
   Конституція можетъ быть создана и даже много конституцій a la Siyes; но опасное затрудненіе заключается въ томъ, чтобы найти людей, которые стали бы жить по ней! Если бы Сіесъ могъ вызвать съ неба громъ и молнію для освященія своей конституціи, то все было бы хорошо; но безъ грома?.. Сверхъ того, строго говоря, развѣ не остается все еще истиной, что безъ какой нибудь небесной санкцій, явленной видимымъ образомъ, посредствомъ грома, или невидимымъ, какимъ либо инымъ путемъ, всякая конституція, въ концѣ концовъ, стоитъ не болѣе макулатурной бумаги, на которой она написана? Конституція, сводъ законовъ, или установленный обычай дѣйствій, по которымъ люди будутъ жить, есть то, что отражаетъ ихъ убѣжденія, ихъ вѣру въ эту чудесную вселенную и въ ихъ права, обязанности и способности, которыми они въ ней обладаютъ; словомъ, то, что освящено самой необходимостью, если не какимъ нибудь видимымъ божествомъ, то невидимымъ. Другіе законы, которыхъ всегда имѣется достаточно въ запасѣ, не болѣе, какъ узурпацій; вмѣсто повиновенія люди возмущаются противъ нихъ и уничтожаютъ ихъ при первой возможности.
   Основной вопросъ сводится, значить, къ слѣдующему: кто тотъ человѣкъ, который можетъ создать конституцію спеціально для мятежниковъ и разрушителей? Кто можетъ выдвинуть впередъ общее вѣрованіе, если таковое есть; или внушить его, если, какъ въ данномъ случаѣ, его нѣтъ. Чрезвычайно рѣдокъ такой необыкновенный человѣкъ, всегда, какъ встарь, Богомъ посланный! Здѣсь, однако, за неимѣніемъ такого необыкновеннаго, высшаго человѣка, много дѣлаетъ время съ его безконечной смѣной болѣе или менѣе выдающихся людей, вносящихъ каждый свою дань. Сила точно также всегда будетъ находить, что ей дѣлать (древніе философы учатъ, что королевскій скипетръ вначалѣ имѣлъ нѣкоторое подобіе молотка для сокрушенія не поддающихся увѣщанію головъ). Итакъ, въ постоянномъ уничтоженіи и возстановленіи, разрываніи и связываніи, въ борьбѣ и спорѣ;, при дурномъ настоящемъ и съ надеждой и стремленіемъ къ лучшему будущему, конституція, какъ всѣ человѣческія дѣла, должна создаться или же не создаться и распасться, какъ можетъ и какъ придется. О, Сіесъ, и вы, другіе члены комитета и тысячу двѣсти разныхъ индивидовъ со всѣхъ частей Франціи! Въ чемъ вѣра Франціи и ваша, если вы ее знаете? Собственно въ томъ, что вѣры не должно быть; что всѣ формулы должны быть уничтожены. Какая конституція должна вытекать изъ этого? Увы, слишкомъ ясно, что это конституція отрицанія, анархія,-- которая и будетъ пожалована вамъ въ надлежащее время.
   Но, въ концѣ концовъ, что же можетъ сдѣлать злополучное національное собраніе? Подумайте только, что здѣсь тысяча двѣсти различныхъ людей, изъ которыхъ каждый имѣетъ свой собственный аппаратъ мышленія и рѣчи. Въ каждомъ изъ нихъ живетъ вѣра и желанія, сходящіяся въ томъ, что Франція должна быть возрождена, но у каждаго есть для этого свой способъ и каждый считаетъ себя лично призваннымъ сдѣлать это. Двѣнадцать сотенъ отдѣльныхъ силъ запряжены вперемѣжку, со всѣхъ ея сторонъ въ одну повозку и должны во что бы то ни стало везти ее!
   Или это лежитъ въ природѣ національныхъ собраній, чтобы, при безконечной работѣ и шумѣ, въ результатѣ получилосъ -- ничто? Или представительныя правленія въ большей части въ сущности тѣ же тираніи? Должны ли мы сказать, что тираи ы, честолюбивые, сварливые люди, собраны со всѣхъ концовъ страны въ одно мѣсто съ тѣмъ, чтобы предложеніями и контръ-предложеніями, въ болтовнѣ и сумятицѣ, уничтожить другъ друга, какъ сказочный кильконнійскія кошки, и произвести въ видѣ чистаго результата нуль; а страна тѣмъ временемъ управляется или направляется признанной, а большей частью непризнанной, мудростью, обнаруживающейся то тутъ, то тамъ въ чьей нибудь головѣ? И даже это было бы большимъ усовершенствованіемъ; вѣдь, встарь они, съ ихъ раздѣленіями на гвельфовъ и гибелиновъ, съ ихъ бѣлыми и алыми розами, обыкновенно раздирали всю страну. Кромѣ того, теперь они производятъ это на гораздо болѣе ограниченномъ пространствѣ, между четырьмя стѣнами своего собранія, или изрѣдка, на форпостахъ избирательныхъ собраній, съ трибунъ и съ бочекъ; да и здѣсь они сражаются словами, а не мечами. Развѣ не великое дѣло -- всѣ эти усовершенствованія въ способахъ полученія нуля? Но лучше всего, если нѣкоторые счастливые материки (какъ, напримѣръ, Западные Штаты съ ихъ саваннами, гдѣ каждый, имѣющій четыре здоровыхъ конечности, находитъ кормъ подъ ногами и безпредѣльное небо надъ головой) могутъ обойтись безъ управленія. Какія загадки -- эти вопросы! А смущенный міръ долженъ въ теченіе этихъ поколѣній отвѣтить на нихъ, или умереть.
   

ГЛАВА II.
Учредительное Собраніе.

   Избранное собраніе въ тысячу двѣсти человѣкъ годно лишь для одного: для разрушенія. Дѣйствительно, это не что иное, какъ болѣе рѣшительное примѣненіе его природнаго таланта: ничего недѣланія. Не дѣлайте ничего, только поддерживайте агитацію, дебаты, и все рушится само собой.
   Такъ именно, и не иначе, оказалось и въ верховномъ національномъ собраніи. Оно приняло наименованіе Учредительнаго, какъ будто его назначеніе и функція заключались въ томъ, чтобы учреждать или созидать, что оно отъ всей души и старалось дѣлать; однако, судьбой и природой вещей ему предопредѣлена была какъ разъ противоположная функція. Странно, въ какія только Евангелія не вѣрятъ люди? Они вѣрятъ даже въ Евангелія по Жанъ-Жаку Руссо! Эти національные депутаты, равно какъ и всѣ мыслящіе французы, твердо вѣрили, что конституція будетъ сдѣлана; что именно они призваны создать ее. Какъ этотъ вообще скорѣе невѣрующій народъ, съ стойкостью древнихъ евреевъ или измаилитовъ, упорствуетъ въ этомъ своемъ Credo quia impossibil е; какъ смѣло ставитъ его передъ лицомъ вооруженнаго міра, и становится фанатичнымъ, даже героическимъ, совершая во имя его подвиги! Конституція учредительнаго собранія и многія другія, будучи печатными, а не рукописными, переживутъ цѣлый рядъ поколѣній какъ поучительный, почти невероятный документъ того времени, какъ въ высшей степени многознаменательная картина тогдашней Франціи, или, по меньшей мѣрѣ, какъ отраженіе рисовавшейся этимъ людямъ картины ея.
   Но, но истинѣ и совершенно серьезно, что могло бы сдѣлать національное собраніе? Дѣло, которое должно было быть сдѣлано, дѣйствительно, какъ говорили, заключалось въ томъ, чтобы возродить Францію; уничтожить старую Францію и создать новую, мирнымъ или принудительнымъ путемъ, уступками, или насиліемъ: это по закону природы стало неизбѣжнымъ. Въ какой мѣрѣ насиліемъ -- это зависѣло отъ мудрости тѣхъ, кому вручено было руководительство. При совершенной мудрости національнаго собранія, все могло бы быть иначе, по могло ли оно быть мирнымъ, или какимъ-нибудь инымъ, а не кровавымъ и конвульсивнымъ, это еще вопросъ.
   Надо признать, однако, что учредительное собраніе до конца продолжаетъ сохранять свое значеніе. Со вздохомъ оно видитъ себя безпрестанно отвлекаемымъ насильственно отъ своей безконечной божественной задачи усовершенствованія "теорій неправильныхъ глаголовъ", къ конечнымъ земнымъ задачамъ, имѣющимъ еще значеніе для насъ. Оно, это учредительное собраніе, является путеводной звѣздой революціонной Франціи. Всѣ дѣла правленій попали въ его руки, или подъ его контроль; всѣ смотрятъ на него, какъ на руководящую силу. Среди этого огромнаго возмущенія двадцатипяти милліоннаго населенія, оно паритъ всегда наверху, какъ боевое знамя, возбуждающее и возбуждаемое самымъ сбивчивымъ образомъ; если оно не можетъ быть настоящимъ руководителемъ, то старается, по крайней мѣрѣ, казаться имъ. Оно издаетъ не малое количество умиротворительныхъ воззваній съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ; утверждаетъ вербовку національной гвардій,-- чтобы разбойники не поглотили насъ и не пожали наши незрѣлые урожаи. Оно посылаетъ депутацій укрощать "волненія", освобождать людей отъ фонаря. Оно находить время выслушивать прибывающіе мѣшками поздравительные адреса, большей частью въ духѣ; царя Камбиза; равно и петицій, и жалобы всѣхъ смертныхъ; такъ что жалоба каждаго смертнаго, если и не можетъ быть удовлетворена, можетъ, по крайней мѣрѣ", быть высказана. Кромѣ того, верховное національное собраніе развиваетъ парламентское краснорѣчіе и назначаетъ комитеты: комитетъ по выработкѣ" конституцій, по отчетности, по изслѣдованію и многіе другіе, которые производятъ опять горы печатной бумаги; темы для новаго парламентскаго краснорѣчія, порывистаго, или изливающагося плавно-текущими рѣками. И такъ изъ хаотическаго водоворота, въ которомъ все кружится и толчется, медленно всплываютъ органическіе законы, или подобіе ихъ.
   Послѣ нескончаемыхъ дебатовъ написаны и обнародованы права человѣка настоящій бумажный фундаментъ всѣхъ бумажныхъ конституцій. Упустили, кричать противники, объявить объ обязанностяхъ человѣка! Позабыли, отвѣчаемъ мы, опредѣлить силы человѣка,-- одно изъ самыхъ роковыхъ упущеній! Иногда даже какъ, напримѣръ, четвертаго августа, наше національное собраніе, внезапно воспламенившееся почти сверхъестественнымъ энтузіазмомъ, совершаетъ цѣлыя массы дѣлъ въ одну ночь. Памятная ночь, эта ночь четвертаго августа! Власти свѣтскія и духовныя, поры, архіепископы, предсѣдатели парламентовъ, превосходя другъ друга въ патріотическомъ рвеніи, бросаютъ, одинъ за другимъ, свои владѣнія, которыя теперь трудно удержать, на "алтарь отечества". Съ кликами, все болѣе и болѣе громкими,-- вѣдь это происходитъ "послѣ обѣда",-- они уничтожаютъ съ корнями и вѣтвями: десятину, барщину, пошлину на соль, чрезмѣрную охрану дичи, привилегіи, льготы, феодализмъ, потомъ заказываютъ по этому случаю молебенъ и, наконецъ, расходятся около трехъ часовъ утра, задѣвая звѣзды своими высоко поднятыми головами. Эта ночь, непредвидѣнная. но на вѣки памятная, бы ла 4-го августа 1789 года. Чудесная, или получудесная, кажется, думали нѣкоторые. И не назовемъ ли мы ее новой ночью Святого Духа, соотвѣтствующѣй новому времени и новой церкви Жана Жака Руссо? Она имѣла свои причины, а также и свои послѣдствія.
   Такъ работаютъ народные представители, усовершенствуя свою теорію неправильныхъ глаголовъ, управляя Франдіей и управляемые ею, съ усиліемъ и шумомъ, разрывая старый невыносимый узы и усердно свивая для новыхъ веревки изъ песку. Представляютъ ли ихъ труды ничто или нѣчто, но глаза всей Франціи еще почтительно устремлены на нихъ, и исторія никакъ не можетъ надолго выпустить ихъ изъ вида.
   Если мы заглянемъ теперь въ залу ихъ засѣданій то, разумѣется, найдемъ, что дѣло ведется "въ высшей степени неправильно". Не менѣе ста членовъ одновременно стоять на ногахъ, нѣтъ правилъ для внесенія предложеній; нѣтъ даже попытки установить такія правила; въ галлереѣ зрителей разрѣшено апплодировать и даже свистать {Arthur Young, I, 111.}. Предсѣдатель, назначаемый только на двѣ недѣли, часто не можетъ хорошенько сообразить, въ чемъ дѣло. Тѣмъ не менѣе, какъ при всѣхъ людскихъ сборищахъ, люди начинаютъ группироваться по сродству качествъ, вѣчное правило ubi homines sunt, modi sunt оказывается дѣйствительнымъ и здѣсь. Намѣчаются зачатки системъ, нарождаются зачатки партій. Появляется правая сторона (Cote Droit), лѣвая сторона (Cote Ganehe), сидящія по правую и но лѣвую руку отъ предсѣдателя: Cote Droit -- консервативная, Cote Gauche -- деструктивная. Центръ англоманскій конституціонализмъ или двухъ-палатный роялизмъ, съ своими Мунье, Лалли, быстро теряющими значеніе. На правой сторонѣ; преимущѣственно говорить и ораторствуетъ Казалесъ, драгунскій капитанъ, краснорѣчивый, умѣренно-пламенный, которому удается стяжать себѣ нѣкоторое имя. Здѣсь также шумитъ Бочка-Мирабо Младшій, не лишенный ума; мрачный д'Эпремениль только фыркаетъ и издаетъ восклицанія, хотя онъ могъ бы, по мнѣнію его друзей, повергнуть въ прахъ самого Мирабо Старшаго, если бы только попытался {Biographie Universelle, § D Espremenil (Beaulieu).},-- но онъ не дѣлаетъ этого. Посмотрите, наконецъ, на величайшаго изъ всѣхъ ихъ, на аббата Мори съ его іезуитскими глазами, безстрастнымъ наглымъ лицомъ, на это "воплощеніе всѣхъ смертныхъ грѣховъ". Неукротимый, несокрушимый, съ крѣпчайшими легкими, онъ мужественно сражается съ помощью іезуитской риторики за тронъ, въ особенности, за алтарь и десятину, такъ что разъ, съ галлереи, чей-то рѣзкій голосъ крикнулъ: "Господа духовные, васъ предстоить побрить; если вы будете слишкомъ много вертѣться, то обрѣжетесь" {Dictionnaire de Homines Marquants, II, 519.}.
   Лѣвая сторона называется также орлеанской, а иногда, въ насмѣшку Пале-Роялемъ. И все это такъ перепутано, такъ не то дѣйствительно, не то лишь воображаемо, что "сомнительно", какъ говоритъ Мирабо, "принадлежитъ ли самъ герцогъ Орлеанскій къ этой орлеанской партіи. Одно только извѣстно и видно, именно, что его лунообразное лицо сіяетъ въ этомъ именно пунктѣ зала, Тамъ же сидитъ и зелено-блѣдный Робеспьеръ съ рѣшимостью, но еще безъ результата бросающій на чашку вѣсовъ и свой легкій вѣсъ. Тонкій, сухой пуританинъ и педантъ, онъ хотѣлъ бы смести всѣ формулы, хотя самъ живетъ, движется и существуетъ цѣликомъ въ формулахъ, но другого рода. "Народъ" -- такимъ, по Робеспьеру, долженъ быть королевскій методъ обнародованія законовъ,-- "народъ, вотъ законъ, который я составилъ для тебя, принимаешь ли ты его?" на что съ правой, лѣвой стороны и изъ центра {Moniteur, No 67 (Hist. Parl.).} отвѣчаютъ неудержимымъ смѣхомъ. Но проницательные люди замѣчаютъ уже теперь, что зеленый Робеспьеръ, при удачѣ, можетъ пойти далеко. "Этотъ человѣкъ", говорить Мирабо, "что нибудь да сдѣлаетъ, онъ вѣритъ въ каждое слово, которое произносить".
   Аббатъ Сіесъ занятъ исключительно разработкой конституцій, въ чемъ, къ несчастью, сотрудники его оказываются менѣе покладистыми, чѣмъ должны бы быть съ человѣкомъ, въ совершенствѣ усвоившимъ политику, какъ науку. Но все же мужайся, Сіесъ! Какихъ нибудь двадцать мѣсяцевъ героической работы, противорѣчій со стороны глупцовъ, и конституція будетъ создана; верхній камень ея, или правильнѣе верхній листъ бумаги -- ибо она вся бумага будетъ положенъ съ ликованіемъ, и ты вложишь въ нее все, что могли потребовать отъ тебя земля и небо,-- все, на что ты способенъ. Замѣтьте также это тріо, памятное по многимъ обстоятельствамъ; оно было бы памятно уже потому, что исторія его записана въ эпиграммѣ; если этимъ троимъ попадетъ что нибудь въ руки, говорится въ ней, "то Дюпоръ обдумаетъ это, Барнавъ скажетъ, а Ламетъ сдѣлаетъ".
   Но царственный Мирабо? Выдѣляющійся среди всѣхъ партій, стоящій надъ ними и внѣ ихъ, человѣкъ этотъ поднимается все выше и выше. Какъ мы часто говоримъ, у него есть глазъ, онъ дѣйствительность, тогда какъ у другихъ есть только формулы и очки. Въ преходящемъ онъ хочетъ открыть вѣчное, найти нѣкоторое твердое основаніе даже среди бумажной бездны. Слава его разошлась по всѣмъ странамъ; она порадовала даже, передъ смертью, сердце стараго угрюмаго друга людей. Даже ямщики на постоялыхъ дворахъ слыхали о Мирабо: когда какой нибудь нетерпѣливый путешественникъ жаловался, что упряжка нехороша, то ямщикъ отвѣчалъ: Да, сударь, пристяжныя лошади слабы, но мой mirabeau (коренникъ), сами видите, великолѣпенъ (mais mon mirabeau est excellent {Dumont, Souvenirs sur Mirabeau, p. 255.}.
   А теперь, читатель, тебѣ придется покинуть эту шумную разноголосицу національнаго собранія и (если ты не лишенъ человѣческихъ чувствъ) покинуть не безъ состраданія. Тамъ тысячу двѣсти людей-братьевъ, въ центрѣ двадцати пяти милліоновъ, неистово борются съ рокомъ и другъ съ другомъ, изводя свою жизнь, подобно большинству сыновъ Адама за то, что ни къ чему не нужно. И въ концѣ концовъ, это дѣло признается даже очень скучнымъ. "Скучно, какъ сегодняшнее собраніе", сказалъ кто-то. "Зачѣмъ ставить число?" "Pourquoi dater?" отвѣтилъ Мирабо.
   Подумайте, что ихъ тысяча двѣсти, что они не только говорятъ, но читають свои рѣчи, и даже заимствуюсь и крадутъ чужія рѣчи для прочтенія. При тысячѣ двухстахъ краснорѣчивыхъ ораторахъ и ихъ Ноевомъ потопѣ" кричащихъ общихъ мѣстъ, недостижимое молчаніе должно было казаться единственнымъ блаженствомъ въ жизни. Но представьте еще тысячу двѣсти памфлетистовъ, жужжащихъ непрерывными памфлетами, -- и никого, кто бы заткнулъ имъ рты! Самый порядокъ кажется не такимъ совершеннымъ, какъ на американскомъ конгрессѣ. Здѣсь у сенатора, нѣтъ собственнаго бюро и газеты, а табаку (тѣмъ менѣе, трубокъ) нѣтъ и въ поминѣ. Даже разговоръ долженъ вестись тихимъ голосомъ, съ постоянными перерывами; только "записки карандашемъ" циркулируютъ свободно "въ невѣроятномъ количествѣ, вплоть до подножія самой трибуны" {Dumont (p.p. 159--67); Arthur Young и др.}. Вотъ какое трудное дѣло -- возрожденіе націи, усовершенствованіе "теорій неправильныхъ глаголовъ".
   

ГЛАВА III.
Всеобщій переворотъ.

   О королевскомъ дворѣ, въ данную минуту, почти нечего сказать. Безмолвны и пустынны его залы; королевская власть томится, покинутая богомъ войны и всѣми своими надеждами, пока вновь не соберется Oeil-de-Boeuf. Скипетръ выпалъ изъ рукъ короля Людовика; онъ въ Salle des Menus, въ парижской ратушѣ или неизвѣстно гдѣ. Въ іюльскіе дни, когда всѣ уши были еще оглушены крахомъ Бастиліи, и министры и принцы разсѣялись на всѣ четыре стороны, казалось, что даже лакеи сдѣлались туги на ухо. Безанваль, тоже бѣжавшій въ безконечное пространство, но задержавшійся нѣсколько въ Версалѣ, обратился къ его величеству лично за приказаніемъ относительно почтовыхъ лошадей; какъ вдругъ "дежурный лакей фамильярно становится между его величествомъ и мною, вытягивая свою подлую шею, чтобы узнать, въ чемъ дѣло. Его величество, вспыхнувъ гнѣвомъ, быстро повернулся и схватился за каминные щипцы. Я осторожно удержалъ его; онъ съ благодарностью сжалъ мою руку, и я замѣтилъ слезы на его глазахъ" {Besenval, III, 419.}.
   Бѣдный король! Вѣдь, и французскіе короли тоже люди. Самъ Людовикъ четырнадцатый, однажды, схватилъ щипцы и даже бросилъ ими; но тогда дѣло шло о Лувуа, а вмѣшалась г-жа Ментенонъ. Королева сидитъ и плачетъ въ своихъ внутреннихъ покояхъ, окруженная безпомощными женщинами; она достигла "высшей степени непопулярности" и всѣ считаютъ ее злымъ геніемъ Франціи. Ея друзья и довѣренные совѣтники всѣ бѣжали, и бѣжали, несомнѣнно, съ безумнѣйшими порученіями. Замокъ Полиньяковъ еще сердито вздымается на своемъ "дерзкомъ и огромномъ кубическомъ утесѣ", среди цвѣтущихъ полей, опоясанный голубой лентой Овернскихъ горъ {Arthur Young, I, 165.}; но ни герцогъ, ни герцогиня Полиньякъ не смотрятъ изъ его оконъ, они бѣжали, "встрѣтили Неккера въ Базелѣ" и не вернутся. Что Франціи придется увидѣть свое дворянство противящимся неодолимому, неизбѣжному съ гнѣвными лицами, -- это было несчастьемъ, не неожиданностью; но что оно противилось съ лицомъ и чувствами капризнаго ребенка -- это составляло ея особенность. Оно не понимало ничего, не хотѣло ничего понять. Развѣ въ этотъ часъ, въ замкѣ Гомъ {А. D. 1835.}, не сидитъ, задумавшись, новый Полиньякъ, первенецъ тѣхъ двухъ, въ изумленіи, отъ котораго онъ никогда не оправится, самый смущенный изъ всѣхъ смертныхъ на землѣ?
   Король Людовикъ назначилъ новое министерство исключительно изъ популярныхъ лицъ. Старый президентъ Помпиньянъ, Неккеръ, возвращающійся съ тріумфомъ, и другіе въ томъ же родѣ {Montgaillard, II, 108.}. Но что изъ этого? Какъ сказано, настоящій скипетръ, а не просто лишь деревянный позолоченный жезлъ, находится въ другомъ мѣстѣ. Силы воли, рѣшимости нѣтъ въ этомъ человѣкѣ: только простодушіе, безпечность. Онъ полагается на всѣхъ, кромѣ самого себя, на всѣ обстоятельства, кромѣ тѣхъ, которыя еще въ его власти. Такъ смущенъ Версаль во всемъ внутреннемъ существѣ и въ своихъ дѣлахъ. Прекрасный, сіяющій, какъ солнце, если смотрѣть издали, а вблизи скорѣе солнечная атмосфера, скрывающая тьму, смутное начало разрушенія.
   Но по всей Франціи идетъ безспорнѣйшее "уничтоженіе формулъ" и вытекающее изъ этого исправленіе дѣйствительности. Сколько милліоновъ лицъ, скованныхъ, почти задушенныхъ формулами, жизнь которыхъ, тѣмъ не менѣе, хотя бы въ смыслѣ пищеваренія и голода, была достаточно реальной! Небо, наконецъ, послало обильную жатву; но что за польза отъ нея бѣдному человѣку, если земля со своими формулами противится ея сбору? Промышленность, въ эти мятежный времена, поневолѣ покоится сномъ: капиталъ не циркулируетъ, какъ обыкновенно, а робко прячется по угламъ. Бѣдному человѣку не хватаетъ работы, не хватаетъ, слѣдовательно, денегъ; но даже будь у него деньги, нѣтъ хлѣба, который можно было бы купить на нихъ. Будь то заговоры аристократовъ, интриги орлеановъ, будь то разбойники, нечеловѣческій ужасъ и бряцанье серебрянаго лука Ѳеба Аполлона,-- все равно: на рынкахъ нѣтъ хлѣба, рынокъ полонъ одной только смутой. Поселяне какъ будто лѣнятся молотить; они или "подкуплены", или не нуждаются въ подкупѣ при постоянно поднимающихся цѣнахъ; притомъ же и аренда взыскивается, можетъ быть, не такъ настоятельно. Муниципальныя постановленій относительно того, "что при продажѣ извѣстнаго числа мѣръ пшеницы должно продавать столько же мѣръ ржи", и тому подобный, какъ это ни странно, тоже мало мѣняютъ дѣло. Драгуны съ обнаженными шашками стоятъ рядами среди мѣшковъ съ зерномъ и часто бываетъ больше драгуновъ, чѣмъ мѣшковъ {Arthur Young, I, 129.}. Хлѣбные бунты не прекращаются, не рѣдко вырастая въ мятежи гораздо болѣе мрачнаго характера.
   Голодовки были знакомы французскому народу и раньше, знакомы и привычны. Развѣ мы не видѣли голода въ 1775 году, когда народъ, несчастный и оборванный, съ желто-блѣдными лицами, подавалъ петицію о своихъ бѣдствіяхъ и въ отвѣтъ получилъ совершенно новую висѣлицу въ сорокъ футовъ вышины? Голодъ и мракъ въ теченіе долгихъ лѣтъ! Оглянемся назадъ, на тотъ парижскій бунтъ, когда одно высокопоставленное лицо, истощенное благодаря своимъ дебошамъ, по распространенному мнѣнію, нуждалось въ кровавыхъ ваннахъ; и матери, въ разорванныхъ платьяхъ, но съ сердцами подъ ними, "наполняли общественный мѣста* своими дикими криками мщенія, онѣ были усмиряемы тоже висѣлицей. Двадцать лѣтъ назадъ, Другъ людей (проповѣдывавшій глухимъ), описывая Лимузенскихъ крестьянъ, говорилъ, что у нихъ взглядъ, подавленный горемъ (Souflre-Douleur), взглядъ, разучившійся жаловаться, "какъ будто угнетеніе великихъ міра представлялось имъ вродѣ града и грома, чѣмъ-то непоправимымъ, неизбѣжнымъ, какимъ то велѣніемъ природы". А теперь, что будетъ, если въ какой-нибудь великій часъ сотрясеніе отъ падающей Бастиліи разбудить васъ и вы найдете, что этотъ порядокъ искусственный, поправимый, уничтожимый!
   Или читатель забылъ тотъ "потокъ дикихъ", которые, на глазахъ самого Друга людей, спустились съ горъ Монъ-д'Оръ? То были угрюмыя лица, съ обвислыми волосами, изможденный фигуры, въ высокихъ деревянныхъ башмакахъ, въ шерстяныхъ курткахъ и кожаныхъ, съ мѣдными гвоздями, поясахъ. Они перекачивались съ ноги на ногу и отбивали тактъ локтями, когда начались драки и сраженія, которыхъ недолго пришлось дожидаться, и свирѣпо ликовали, а тощія ихъ лица искажались подобіемъ жестокаго смѣха. Это были люди темные и ожесточенные, долго служившіе добычей акцизныхъ чиновниковъ, сборщиковъ податей и "писцовъ съ холодно брыжжущими перьями". Сбылось пророчество нашего стараго маркиза, котораго никто не хотѣлъ слушать. "Правительство, играющее въ жмурки, зашедшее въ своихъ спотыканьяхъ слишкомъ далеко, кончитъ тѣмъ, что все у него перекувырнется -- culbute génerale"!
   Никто не хотѣлъ слушать, каждый беззаботно шелъ своимъ путемъ, а время и судьба тоже шли своимъ. Играющее въ жмурки правительство, спотыкаясь, дошло до неизбѣжной для него пропасти. Темные бѣдняки, погоняемые писцами, съ "холодно и подло брыжжущими перьями", согнаны были въ союзъ бѣдняковъ! И теперь къ нимъ пришла на бумажныхъ крыльяхъ парижскихъ газетъ, а гдѣ нѣтъ газетъ {Arthur Young, I, 137, 150 и пр.}, на крыльяхъ слуховъ и догадокъ, страннѣйшая, смутная вѣсть: угнетеніе не неизбѣжно, Бастилія взята, и скоро будетъ готова конституція! Чѣмъ можетъ быть эта конституція,-- если только она что-нибудь, а не ничто,-- кромѣ хлѣба для питанія?
   Нашъ путешественникъ, въѣзжая на гору "съ поводьями въ рукѣ", замѣчаетъ "бѣдную женщину", по обыкновенію олицетвореніе тяжелой работы и нужды, по виду лѣтъ шестидесяти, "хотя ей нѣтъ еще двадцати восьми". У ея бѣднаго горемыки-мужа и у нея семь человѣкъ дѣтей,-- мыза, одна корова, помогающая кормить дѣтей, лошаденка. Они должны платить аренду, денежный оброкъ, церковную десятину, королевскіе налоги и всякіе другіе; отбывать барщину, носить куръ этому вельможѣ, мѣшки овса тому, времена поистинѣ; невозможныя. Она слышала, что гдѣ;-то, какъ-то, что-то дѣлается для бѣднаго народа: "Пошли, Господь, поскорѣе", говоритъ она: "а то долги и налоги раздавить насъ (nous écrasent)" {Arthur Young, I, 134.}.
   Высказываются великолѣпныя пророчества, но они не исполняются. Сколько разъ нотабли собирались и расходились, сколько было интригъ и уловокъ, преній и разговоровъ, сколько споровъ между властями, -- а хлѣба все еще нѣтъ. Жатва снята и свезена, а хлѣба нѣтъ. Побуждаемые отчаяніемъ и надеждой, что могутъ сдѣлать бѣдняки, какъ не возмутиться и не произвести всеобщій переворотъ?
   Вообразите же, что около пяти милліоновъ такихъ истощенныхъ фигуръ, съ испитыми лицами (figures haves), въ шерстяныхъ курткахъ, въ кожаныхъ поясахъ съ мѣдными гвоздями и высокихъ деревянныхъ башмакахъ, вдругъ поднимаются шумя какъ лѣсъ, и послѣ долгихъ безконтрольныхъ вѣковъ бросаютъ своимъ чисто вымытымъ высшимъ классамъ слѣдующій вопросъ: Какъ вы обращались съ нами, какъ вы учили, кормили и направляли насъ въ то время, какъ мы за васъ работали? Отвѣтъ дадутъ зарева пожаровъ на ночномъ лѣтнемъ небѣ. Вотъ пища и руководительство, который мы отъ васъ получали: пустота кармана, желудка, головы и сердца. И теперь глядите, въ насъ нѣтъ ничего, ничего, кромѣ того, что природа даетъ дикимъ сынамъ пустыни: жестокости и аппетита, силы, основанной на голодѣ. Указали ли вы, въ вашихъ "правахъ человѣка", что человѣкъ не долженъ умирать съ голода, пока есть хлѣбъ, сжатый имъ? Въ "силахъ человѣка" это отмѣчено.
   Семьдесятъ два замка сгорѣли до тла, въ одномъ Маконне и Божоле; это, повидимому, центръ пожаровъ; но они распространяются на Дофинѣ, Эльзасъ, Ліонне; весь юго-востокъ пылаетъ. На всемъ сѣверѣ, отъ Руана до Меца, царитъ безпорядокъ; контрабандисты, переносящіе соль, открыто ходятъ вооруженными шайками; городскія заставы сожжены; таможенные, податные чиновники и другія офиціальныя лица принуждены бѣжать. "Ожидали, говоритъ Юнгъ, что народъ отъ голода возмутится"; и мы видимъ, что оно такъ и есть. Отчаявшіеся бѣдняки, давно бродившіе безъ цѣли, теперь, обрѣтя надежду въ самомъ отчаяніи, вездѣ образуютъ ядро мятежа. Они бьютъ набатъ въ церковные колокола и община выходить на работу {Histoire Parlementaire. II, 243--6.}. Жестокость, свирѣпость, голодъ и месть, -- можно себѣ представить, какая пойдетъ работа!
   Прибавимъ еще одно маленькое обстоятельство, и только одно:въ осенніе мѣсяцы нашъ раздражительный Артуръ (Юнгъ) "въ теченіе нѣсколькихъ дней былъ преслѣдуемъ" выстрѣлами, дробью и пулями, "пять или шесть разъ попадавшими въ мою коляску, или свиставшими мимо моихъ ушей"; вся чернь со всей окрестности отправилась бить дичь! {Young, I, 176.} И дѣйствительно, на утесахъ Дувра, на всѣхъ границахъ Франціи, этой осенью замѣчаются два явленія: эмигрирующія вереницы французской знати и крылатыя эмигрирующая вереницы французской дичи. Кончена, можно сказать, или почти кончена охрана дичи въ этой странѣ, кончена навсегда. Роль, которую она должна была сыграть въ исторіи цивилизаціи, сыграна: plaudite exeat.
   Такимъ образомъ санкюлотизмъ начинаетъ пылать, освѣщая многія вещи; производя, между прочимъ, какъ мы видѣли, получудесную ночь четвертаго августа" въ національномъ собраніи,-- получудесную, имѣющую свои причины и свои послѣдствія. Феодализмъ пораженъ на смерть; не только на бумагѣ и чернилами, но на самомъ дѣлѣ, огнемъ, можно сказать, самосожженіемъ. Когда, этотъ пожаръ уменьшится на юго-востокѣ, онъ перейдетъ на западъ и еще куда нибудь и не погаснетъ, пока не сгоритъ все топливо.
   

ГЛАВА IV.
Въ хвостѣ.

   Если мы обратимся теперь къ Парижу, то намъ бросится въ глаза слѣдующее: около булочныхъ стоятъ очереди или хвосты; длинные ряды покупателей, выстроившихся хвостомъ, такъ что передовой получаетъ первымъ,-- если только лавка откроется! Это ожиданіе въ хвостѣ, котораго не замѣчалось съ первыхъ чиселъ іюля, въ августѣ возобновляется. Современемъ мы увидимъ, что практика усовершенствуетъ его почти до степени искусства; и искусство, или quasi-искусство, стоянія въ хвостѣ становится одной изъ характерныхъ чертъ парижанъ, отличающей ихъ отъ всѣхъ остальныхъ народовъ.
   И подумайте: въ то время, когда работы такъ мало, человѣкъ долженъ не только достать денегъ, но (если жена его слишкомъ слаба, чтобы ждать и драться) дежурить полдня въ хвостѣ, передъ булочной, пока ему не удастся обмѣнять ихъ на дорогой и плохой хлѣбъ! Ссоры, доходящія иногда до драки и кровопролитія, неминуемо должны возникать въ этихъ раздраженныхъ хвостахъ. А если не ссоры, то дружное Pange Lingua жалобъ на правящія власти. Франція начала свой длинный curriculum голодовокъ, болѣе поучительный и производительный, чѣмъ всѣ академическіе curriculum'ы, и простирающійся на семь тяжкихъ лѣтъ. "До многаго можетъ довести голодъ", какъ говорить Жанъ-Ноль о своей собственной жизни.
   Или обратите вниманіе на странный контрастъ юбилейныхъ церемоній, такъ какъ въ общемъ, картина Парижа представляетъ эти двѣ черты: юбилейныя церемоній и недостатокъ съѣстныхъ припасовъ. Проходитъ довольно много процессій изъ молодыхъ женщинъ, разукрашенныхъ трехцвѣтными лентами; онѣ направляются съ пѣніемъ и барабаннымъ боемъ къ ракѣ Святой Женевьевы благодарить ее за паденіе Бастиліи. Нѣтъ недостатка и въ ревностныхъ торговцахъ и торговкахъ съ букетами и рѣчами. Аббатъ Фоше, знаменитый въ этомъ дѣлѣ, (аббатъ Лефевръ могъ только раздавать порохъ), благословляетъ трехцвѣтную ткань для національной гвардій и дѣлаетъ ее національнымъ трехцвѣтнымъ флагомъ, который въ борьбѣ за гражданскую и религіозную свободу побѣдоносно развѣвается, или будетъ развѣваться, надъ міромъ. Фоше, говоримъ мы, человѣкъ молебновъ и публичныхъ освященій, на который, какъ въ случаѣ освященія флага, наша національная гвардія отвѣчаетъ залпами мушкетовъ, наполняя соборъ Богоматери, несмотря на то, что это церковь {Hist. Parl. III, 20, Mercier, Nouveau Paris.}, шумомъ и дымомъ этого многозначительнаго: Аминь.

0x01 graphic

   Все же мы должны сказать, что нашъ новый мэръ Бальи и нашъ новый коммендантъ Лафайетъ, называемый также "Сципіономъ Американскимъ", купили свое производство дорогой цѣной. Бальи разъѣзжаетъ въ золоченой придворной каретѣ съ лейбъ-гвардейцами и большою пышностью; Камиллъ Демуленъ и другіе фыркаютъ на него за это; Сципіонъ возсѣдаетъ на "бѣломъ ратномъ конѣ" и размахиваетъ гражданскимъ плюмажемъ передъ лицомъ всей Франціи. Ни тому, ни другому, однако, не дается это даромъ, а поистинѣ, за непомѣрную цѣну. Вотъ за какую именно: прокормить Парижъ и удержать его отъ драки. Около семнадцати тысячъ самыхъ нуждающихся заняты копаніемъ канавъ на Монмартрѣ; имъ платятъ изъ городскихъ фондовъ по десяти пенсовъ въ день, на которые, по рыночной цѣнѣ, можно купить около двухъ фунтовъ плохого хлѣба; когда Лафайетъ является къ нимъ говорить рѣчь, лица ихъ очень желты. Городская ратуша работаетъ день и ночь: она должна родить хлѣбъ, муниципальную конституцію, всевозможные уставы; должна обуздывать санкюлотскую печать; но прежде всего дать хлѣба, хлѣба!
   Провіантскіе чиновники бродятъ по странѣ вдоль и поперекъ, съ чисто львиной алчностью: открываютъ утаенное зерно, покупаютъ явное; кроткими или насильственными способами, они должны найти хлѣбъ во что бы то ни стало. Въ высшей степени неблагодарная задача и такая трудная, такая опасная -- даже если и заработаешь при этомъ какую нибудь бездѣлицу! Девятнадцатаго августа запасовъ имѣется только на одинъ день {Bailly, Mémoires, II, 137--409.}. Слышатся жалобы, что провизія порченая и дурно дѣйствуетъ на желудокъ: не мука, а парижская известка. Но городской совѣтъ въ своей прокламацій убѣждаетъ пренебречь этими болями въ желудкѣ, "а также въ горлѣ и небѣ" и даже считать ихъ весьма полезными. Мэръ Сенъ Дени былъ повѣшенъ страдающей желудкомъ чернью на фонарѣ, до того былъ черенъ его хлѣбъ. Національная гвардія охраняетъ парижскій хлѣбный рынокъ; сначала достаточно десяти человѣкъ, а потомъ требуется уже шесть сотъ {Hist. Parl. II, 421.}. Много вамъ дѣла, Бальи, Бриссо де Варвиль, Кондорсе, и прочіе!
   Какъ уже упомянуто, сверхъ всего этого, должна быть выработана муниципальная конституція. Старые бастильскіе избиратели, послѣ; десятидневныхъ восхваленій своей славной побѣды, начинаютъ слышать недовольные вопросы: Кто васъ сюда поставилъ? Слѣдовательно, имъ приходится, не безъ стенаній и ворчанія съ обѣихъ сторонъ, уступить мѣсто новому, болѣе многолюдному обществу, спеціально избранному на этотъ постъ. Что новое собраніе, увеличенное, измѣняемое и утвержденное окончательно въ количествѣ трехсотъ съ титуломъ городскихъ представителей (Représintants de la Commune), засѣдаетъ теперь пунктуально, раздѣленное на комитеты, и усердно занимается конституціей во всѣ моменты, когда не ищетъ муки.
   И какой конституціей! почти что чудесной, которая должна "закрѣпить революцію". Значитъ, революція окончилась? Мэръ Вальи и всѣ почтенные друзья свободы желали бы такъ думать. Ваша революція, подобно достаточно укипѣвшему желе, нуждается, значитъ, только въ томъ, чтобы быть разлитой по формамъ конституцій и въ нихъ "затвердѣть?" Если бы она, въ самомъ дѣлѣ, намѣревалась застыть! Однако, послѣднее-то и сомнительно; скорѣе даже не сомнительно обратное.
   Злополучные друзья свободы, закрѣпляющіе революцію Вы должны сидѣть за работой, раскинувъ свою палатку надъ самимъ хаосомъ, между двумя враждебными мірами, -- придворнымъ міромъ наверху и міромъ санкюлотовъ внизу; и, тѣснимые обоими, трудиться мучительно, съ опасностью,-- работая въ буквальномъ смыслѣ надъ "невозможнымъ!"
   

ГЛАВА V.
Четвертое сословіе.

   Памфлетисты разѣваютъ свою бездонную пасть все шире и шире, и ничѣмъ не закрыть ее. Наши философы, дѣйствительно, охотнѣе отступаютъ по примѣру Мармонтеля, "отступившаго съ отвращеніемъ въ первый же день". Аббатъ Рейналь, посѣдѣвшій и успокоившійся въ своемъ марсельскомъ жилищѣ, не особенно этимъ доволенъ; послѣдній литературный актъ этого человѣка опять будетъ актомъ возмущенія: негодующее Письмо къ Учредительному Собранію, отвѣтомъ на которое является "переходъ къ очереднымъ дѣламъ". Философъ Морелле то же недовольно морщитъ лобъ, такъ какъ его духовному посту дѣйствительно угрожаетъ это четвертое августа; ясно, что дѣло заходитъ слишкомъ далеко. Удивительно, что эти "тощія фигуры въ шерстяныхъ курткахъ" не хотятъ, подобно намъ, удовольствоваться разсужденіями и побѣдоноснымъ анализомъ!
   Увы, да! Разсужденія, философствованія, нѣкогда украшеніе и достояніе гостиныхъ, перечеканиваются теперь на болѣе практическія предложенія и циркулируютъ съ громаднымъ успѣхомъ по улицамъ и большимъ дорогамъ, повсюду! Возникаетъ четвертое сословіе ловкихъ журналистовъ, которое растетъ неудержимо, неизмѣримо. Возникаютъ все новыя и новыя типографіи, новыя газеты (такимъ зудомъ объять міръ); пускай наши триста обуздываютъ и утверждаютъ ихъ, какъ могутъ! Лустало, подъ крыломъ скучно-хвастливаго писаки Прюдома, издаетъ еженедѣльно свои Révolutions de Paris, въ ѣдкомъ, напыщенномъ топѣ. Язвительный и острый, какъ терновый спиртъ или купорось, Маратъ въ Другѣ Народа бьетъ на то, что національное собраніе, переполненное аристократами, ничего не можетъ сдѣлать, ему остается только разойтись и уступить мѣсто другому, лучшему, и что городскіе представители немногимъ лучше болтуновъ и дураковъ, если не плуты. Человѣкъ этотъ бѣденъ, неопрятенъ и живетъ на чердакѣ; онъ непріятенъ но наружности и по внутреннимъ качествамъ, человѣкъ, точно проклятый -- и вотъ онъ сдѣлался фанатикомъ, одержимымъ навязчивой идеей. Жестокая игра природы! Бѣдный Маратъ! Природа, словно ради жестокой забавы, смѣсила тебя изъ всякихъ остатковъ и разной негодной глины и вышвырнула, какъ мачиха,-- тебя, само смятенье,-- въ это смятенное восемнадцатое столѣтіе. Тамъ тебѣ предъопредѣлено дѣло, которое ты и сдѣлаешь. Совѣтъ трехсотъ призывалъ и опять призоветъ Марата; но онъ все каркаетъ достаточно основательные отвѣты, онъ будетъ противиться, увертываться и ничѣмъ его не остановить.
   Карра, "эксъ-секретарь одного обезглавленнаго господаря" и потомъ кардинала ожерелья, также памфлетистъ и авантюристъ, подвизавшійся въ разныхъ сферахъ и странахъ, присасывается къ Мерсіе изъ Tableau dе Paris и съ пѣной у рта предлагаетъ Annales Patriotiques. Moniteur идетъ успѣшно; Барреръ, пока еще лояльный, "плачетъ" на бумагѣ, Ривароль, Руаю не бездѣйствуютъ. Одно вызываетъ другое: Dominum Salvum Fаc Regem вызываетъ Range Lingua; рядомъ съ Ami-du-Peuple есть газета Ami du Roi, дружественная королю. Камиллъ Демуленъ самъ назвалъ себя Procureur General de la Lanternе,-- генеральнымъ прокуроромъ фонаря, и отстаиваетъ подъ этимъ свирѣпымъ титуломъ, но безъ жестокости, свои взгляды, издавая еженедѣльно свои блестящія "Революціи Парижа и Брабанта". Блестящія, говоримъ мы потому, что, если въ этомъ густомъ мракѣ журнализма, съ его скучнымъ хвастовствомъ, съ его сдержаннымъ или разнузданнымъ бѣшенствомъ, блеснетъ гдѣ нибудь лучъ генія, то навѣрное онъ исходитъ отъ Камилла. Все, къ чему онъ прикоснется, украшается его легкими пальцами; ясная, кроткая веселость начинаетъ неожиданно играть среди мрачнаго смятенія, часто слово Камилла достойно прочтенія, тогда какъ слова другихъ не заслуживаютъ этого. Загадочный Камиллъ, ты сіяешь ниспадающимъ, мятежнымъ, но все еще полунебеснымъ свѣтомъ, словно звѣзда во лбу Люцифера! Сынъ утра, въ какія времена и въ какую страну ты попалъ!

0x01 graphic

   Но во всякомъ дѣлѣ есть что нибудь хорошее,-- хотя нѣтъ ничего хорошаго въ "утвержденіи революцій". Тысячи пудовъ этого памфлетнаго и газетнаго матеріала лежатъ и медленно гніютъ въ публичныхъ библіотекахъ Европы. Выхваченные библіоманами изъ великой пучины, подобно тому, какъ искатели жемчуга выхватываютъ раковины, они сначала должны сгнить, а потомъ то, что является жемчугомъ, у Камилла или у другихъ, можетъ быть признано таковымъ, и таковымъ и останется.
   И публичныхъ рѣчей тоже не убавилось, хотя Лафайетъ и его патрули смотрятъ на это косо. Шумно въ Пале-Роялѣ, всего шумнѣе въ Кафе де Фойе, такая тамъ толпа гражданъ и гражданокъ. "Отъ времени до времени" по словамъ Камилла: "нѣкоторые граждане пользуются свободой прессы (давкой) для своихъ личныхъ цѣлей; такъ что тотъ или другой патріотъ оказываются безъ часовъ или безъ носового платка!" Впрочемъ, по мнѣнію Камилла, ничто не можетъ дать болѣе живого представленій о римскомъ форумѣ. "Какой нибудь патріотъ высказываетъ предложеніе; если онъ находитъ сторонниковъ, то они заставляютъ его встать на стулъ и говорить. Если ему апплодируютъ, онъ блаженствуетъ и печатается; если его освистываютъ, онъ уходитъ, отправляется своей дорогой". Такъ люди расхаживаютъ и разглагольствуютъ. Больше всего видно и слышно длиннаго косматаго маркиза Сенъ-Гюрюжа, человѣка, понесшаго заслуженныя потери. Ревъ, похожій на ревъ быка, характерная особенность его голоса, заглушіающаго всѣ голоса и часто заставляющаго трепетать людскія сердца. Треснула или на половину треснула голова этого длинаго маркиза, но не треснули его легкія; безумное и не безумное равно послужить ему на пользу.
   Подумайте также, что каждый изъ 48-ми округовъ имѣетъ собственный комитетъ, постоянно говорящій и предлагающій, помогающій въ исканіи хлѣба и въ исканіи конституцій, задерживающій и побуждающій бѣдныхъ трехсотъ въ городской ратушѣ. Подумайте; что Дантонъ -- президентъ округа Кордельеровъ, который сдѣлался уже лономъ патріотизма; что кромѣ 17 тысячъ "совершенно неимущихъ, копающихъ канавы на Монмартрѣ", большинство которыхъ, на самомъ дѣлѣ, отпущено въ пространство "съ 4-мя шиллингами въ карманѣ"--существуютъ еще: Забастовка, или союзъ слугъ безъ мѣста, которые собираются для публичныхъ рѣчей; затѣмъ, забастовка портныхъ, такъ Какъ и они хотятъ бунтовать и говорить, забастовка сапожныхъ подмастерьевъ, аптекарей, -- такъ дорогъ сталъ хлѣбъ! {Histoire Parlementaire, II, 359, 417, 423.} Всѣ они, забастовавъ, должны говорить, обыкновенно подъ открытымъ небомъ, и принимать рѣшенія. Лафайетъ и его патрули подозрительно смотрятъ на нихъ издали.
   Злополучные смертные; сколько волненій, борьбы, взаимной давки для того, чтобы какъ нибудь посноснѣе раздѣлить общее счастье человѣчества на землѣ, когда вся дѣлимая сумма его -- просто куча скорлупы. Усердны триста; никто не сравняется съ Сципіономъ-Американскимъ въ обхожденіи съ чернью. Но несомнѣнно, все это предвѣщаетъ мало хорошаго для упроченія революцій.
   

КНИГА VII.
Возстаніе женщинъ.

ГЛАВА I.
Патрули.

   Нѣтъ, друзья, эта революція не изъ такихъ, которыя создаютъ что-либо прочное, незыблемое. Развѣ пожары, лихорадки, посѣянныя сѣмена, химическія соединенія, люди, событія, всякое воплощеніе силы, которое проявляетъ свою энергію въ этомъ чудесномъ соединеніи силъ, называемомъ вселенной,-- растутъ не безпрерывно во всѣхъ своихъ естественныхъ фазахъ и степеняхъ развитія, каждое соотвѣтственно своему особому роду? Не достигаютъ своего апогея, затѣмъ и момента видимаго упадка, въ концѣ концовъ постепенно пропадаютъ, развѣ они не исчезаютъ -- то, что мы называемъ умираютъ? Всѣ они растутъ; нѣтъ ничего въ мірѣ, что бы не росло, не развивалось въ присущемъ ему объемѣ, разъ ему дана возможность пустить ростки. Замѣтьте притомъ, что все растетъ съ той быстротой, которая вообще пропорціональна заключающейся въ немъ долѣ безумія и болѣзненности; медленный правильный ростъ, хотя и кончается также смертью, мы называемъ здоровьемъ и уравновешенностью.
   Про санкюлотизмъ, который опрокинулъ Бастилію, вооружился пикой и ружьемъ и теперь сжигаетъ замки, постановляетъ резолюціи и держитъ рѣчи подъ кровлями и открытымъ небомъ, можно сказать, что онъ пустилъ ростокъ и, согласно закону природы, долженъ расти. Судя по безумію и болѣзненности, присущихъ какъ ему самому, такъ и той почвѣ и тѣмъ элементамъ, въ которыхъ онъ развивается, можно ожидать отъ него необычайной быстроты и уродливости.
   Вѣдь, многое, въ особенности все больное, растетъ порывами и скачками. Первый рѣзкій припадокъ и скачекъ въ ростѣ санкюлотизма заключался въ побѣдѣ Парижа надъ своимъ королемъ, такъ какъ риторическая фигура Бальи была слишкомъ печальной истиной. Король побѣжденъ; отпущенъ на свободу на, честное слово; съ условіемъ, конечно, абсолютно хорошаго поведенія, что, при этихъ обстоятельствахъ, будетъ означать, къ несчастью, отсутствіе всякаго поведенія. Совершенно невыносимое положеніе величества, доставленнаго въ зависимость отъ своего поведенія! Увы, развѣ не естественно, что все живое стремится сохранить себя живымъ? Вслѣдствіе этого поведеніе его величества скоро становится предосудительнымъ; а потому второй сильный скачекъ санкюлотизма -- взятіе короля подъ стражу, уже не можетъ быть далекъ.
   Неккеръ въ національномъ собраніи плачется, по обыкновенію, на дефициты заставы и таможни сожжены; сборщикъ податей изъ охотника превратился въ травленнаго звѣря; казначейство его величества -- почти пусто. Помочь можетъ заемъ въ тридцать милліоновъ; а впослѣдствіи, на еще болѣе заманчивыхъ условіяхъ, заемъ въ восемьдесятъ милліоновъ. Но, къ несчастью, биржевые тузы не рѣшаются давать денегъ ни подъ тотъ, ни подъ другой. У биржевика нѣтъ отечества, помимо его собственной черной ставки, именуемой ажіотажемъ.
   А между тѣмъ, въ эти дни, у людей, имѣющихъ отечество, какое пламя патріотизма разгорается въ сердцахъ и проникаетъ вглубь до самаго кошелька! Такъ, еще 7-го августа, Don Patriotiquе -- "патріотическое приношеніе, состоящее изъ драгоцѣнныхъ вещей въ громадномъ количествѣ" -- было торжественно предложено нѣкоторыми парижскими женщинами и торжественно принято при почетномъ отзывѣ. Съ тѣхъ поръ весь свѣтъ принимается восхвалять этотъ примѣръ и подражать ему. Патріотическіе дары, всегда въ сопровожденіи нѣкотораго героическаго краснорѣчія, на которое президентъ долженъ отвѣчать и которое собраніе должно выслушивать, стекаются со всѣхъ сторонъ въ такомъ количествѣ, что почетные отзывы могутъ быть выдаваемы лишь въ "спискахъ, печатаемыхъ черезъ извѣстные промежутки времени". Каждый даетъ, что можетъ: даже башмачники выказали себя щедрыми; одинъ землевладѣлецъ жертвуетъ свой лѣсъ; высшее общество отдаетъ свои башмачныя пряжки и весело довольствуется башмачными завязками. Несчастный женщины даютъ то, что "онѣ собрали любовью" {Historiare Plementaire, II, 427.}. Деньги всегда хорошо пахнутъ, думалъ Веспасіанъ.
   Великолѣпно, а все же недостаточно! Духовенство "призываютъ" выдать лишнюю церковную утварь для перечеканки ея въ королевскую монету. Въ концѣ концовъ, приходится даже прибѣгнуть, хотя и противъ воли, къ наложенію насильственной патріотической контрибуціи: уплатите, только въ этотъ единственный разъ, четвертую часть вашего годового объявленнаго дохода, тогда національнее собраніе сможетъ выработать конституцію, не отвлекаясь, по крайней мѣрѣ, заботами о могущей наступить несостоятельности. Собственное жалованье членовъ, какъ было постановлено 17-го августа, составляетъ всего восемнадцать франковъ въ день на человѣка; но для отправленія государственной службы необходимы нервы, необходимы деньги. Всего лишь смягчить дефицитъ, а не "combler", не устранить его, если только вамъ или кому-либо изъ смертныхъ это было возможно! Потому что, какъ Мирабо во всеуслышаніе сказалъ: "именно дефицитъ спасаетъ насъ".
   Къ концу августа, наше національное собраніе дошло въ своихъ работахъ до вопроса о Veto: будетъ ли имѣть его величество право Veto по отношенію къ національнымъ постановленіямъ, или не будетъ у него этого права? Какія рѣчи произносились при этомъ внутри и снаружи зала собранія! То были рѣчи полныя ясной и притомъ страстной логики; проклятія, угрозы, къ счастью, преданный по большей части забвенію! Благодаря надтреснутымъ мозгамъ, но здоровымъ легкимъ Сенъ-Гюрюжа весь Пале-Рояль реветъ о veto. Журналистика занята имъ, вся Франція звучитъ однимъ veto. "Я никогда не забуду, говорить Дюмонъ, мою поѣздку въ Парижъ на этихъ дняхъ вмѣстѣ съ Мирабо; и ту толпу народа, которую мы застали въ ожиданіи его экипажа, близъ лавки книготорговца Ле-Жей. Толпа бросилась къ нему навстрѣчу; заклинала его со слезами на глазахъ не допускать до veto absolu. Эти люди были точно въ горячкѣ: "Господинъ графъ, вы отецъ народа, вы должны насъ спасти; вы должны защитить насъ противъ тѣхъ мошенниковъ, которые насъ снова ведутъ къ деспотизму. Если король получить право veto, какое значеніе останется за національнымъ собраніемъ? Мы будемъ рабами; все будетъ кончено" {Souvenirs sur Mirabeau, p. 156.}. Друзья, если бъ небо упало на землю, можно было бы поймать много жаворонковъ! Мирабо, прибавляетъ Дюмонъ, былъ великъ въ такихъ случаяхъ: онъ отвѣчалъ неопредѣленно, съ невозмутимостью истиннаго патриція, и набралъ на себя никакихъ обязательствъ.
   Въ ратушу посылаются депутаціи; въ національное собраніе приходятъ анонимныя письма къ аристократамъ съ угрозами, что пятнадцать, а не то и шестьдесятъ тысячъ "выступятъ, чтобъ просвѣтить васъ". Всѣ участки Парижа поднялись, подписываются петиціи: Сенъ-Гюрюжъ отправляется изъ Пале-Рояля въ сопровожденіи полутора тысячъ человѣкъ для личнаго ходатайства. Высокій косматыя маркизъ рѣшителенъ, или кажется таковымъ; Кафе де Фойе также; но и комендантъ Лафайетъ не менѣе рѣшителенъ. Улицы всѣ заняты патрулями: Сенъ-Гюрюжъ задержанъ у Barriere des Bons Hommes; онъ можетъ ревѣть какъ Вашанскій быкъ, но принужденъ отступить. Пале-рояльская братія всю ночь въ движеніи и обсуждаетъ новые шаги подъ открытымъ небомъ, такъ какъ всѣ кофейни заперты, Тѣмъ не менѣе, Лафайетъ и городской совѣтъ торжествуютъ Сенъ Гюрюжъ заключенъ въ тюрьму; veto absoln измѣняется въ veto suspensif, протестъ не окончательный, но лишь на извѣстный срокъ; и грозный шумъ послѣ этого смолкаетъ, подобно тому, какъ бывало и раньше.
   До сихъ поръ упроченіе основъ процвѣтаетъ, хотя и съ трудомъ сдерживая нижніе слои санкюлотизма, и конституція будетъ создана. Съ трудомъ: среди ликованій и голода, патріотическихъ приношеній и ожидающихъ "хвостовъ" передъ булочными, рѣчей аббата Фоше и, какъ-бы говорящей имъ Аминь, взводной стрѣльбы! Сципіонъ-Американскій заслужилъ благодарность національнаго собранія и Франціи. Ему предлагаютъ вознагражденіе или жалованье въ приличномъ размѣрѣ; но онъ, домогающійся преимуществъ совсѣмъ другого рода, чѣмъ простыя деньги, рыцарски отказывается, ни минуты не задумываясь.
   Между тѣмъ, парижскому простолюдину остается непостижимымъ одно: почему теперь, когда Бастилія взята и свобода возвращена, хлѣбъ все такъ же дорогъ какъ и былъ. Наши права человѣка вотированы, феодализмъ и всякая тиранія уничтожены; а между тѣмъ, посмотрите, мы все же стоимъ въ хвостѣ передъ булочными! Что же это значитъ: аристократы скупаютъ хлѣбъ? или дворъ все еще не оставилъ своихъ интригъ? Гдѣ либо подгнило что нибудь.
   Но, увы, что же дѣлать? Лафайетъ съ своими патрулями запрещаетъ рѣшительно все, даже жалобы. Сенъ-Гюрюжъ и другіе герои вопроса о veto томятся въ заключены. Другъ народа, Марать, схваченъ; издатели патріотическихъ журналовъ лишены свободы; изданія запрещены; даже уличные разнощики не смѣютъ кричать, пока не получили на то позволенія и желѣзной бляхи. Національная гвардія въ синихъ мундирахъ безпощадно разгоняетъ всѣхъ безъ разбора; очищаетъ штыками самый Пале-Рояль. Вы идете по своимъ дѣламъ, вдоль улицы Таранъ; вдругъ патруль протягиваетъ штыкъ и кричитъ; "На-лѣво!" Вы поворачиваете въ улицу Сентъ-Бенуа,-- опять раздается крикъ: "На-право!" Настоящій патріотъ (какъ, напримѣръ, Камиллъ Демуленъ) принужденъ, ради собственнаго спокойствія, держаться водосточныхъ канавъ.
   О, многострадальный народъ, наша славная революція испаряется въ трехцвѣтныхъ церемоніяхъ и цвѣтистыхъ рѣчахъ! Послѣднихъ, по горькому подсчету Лустало, "было произнесено за послѣдній мѣсяцъ до двухъ тысячъ въ одной только городской ратушѣ" {Revolutions de Paris Newspaper (Histoire Parlementaire, II, 357).}. А наши рты, лишенные хлѣба, должны быть закрыты подъ страхомъ наказанія? Каррикатуристъ распространяетъ многозначительную картину: Le Patrouillotisme chassant le Patriotisme, патріотизмъ изгоняемый патрулями. Безпощадные патрули; длинныя, изысканно-красивыя рѣчи, и скудные, похожіе на кирпичи, плохо испеченные хлѣбы, отъ которыхъ страдаютъ кишки! Чѣмъ только все это кончится? Упроченіемъ основъ?
   

ГЛАВА II.
О, Ричардъ, о, мой король!

   Увы, и въ самой ратушѣ далеко не спокойно. Низкіе слои санкюлотовъ удавалось до сихъ поръ сдерживать; но за то высшій кругъ, приверженцы двора! Явные признаки указываютъ на то, что Oeil-de-Boeuf вновь собирается съ силами.
   Уже не разъ въ городскомъ синедріонѣ, а не разъ и въ этихъ трудно сдерживаемыхъ хвостахъ, ожидающихъ хлѣба, довольно громко выражалось желаніе: О, если бъ только возстановитель нашей французской свободы былъ здѣсь; если бы онъ могъ взглянуть на все не лживыми глазами королевъ и интригановъ, а своими собственными, если бъ его истинно доброе сердце могло просвѣтиться! Потому что ложь все еще окружаетъ его, въ лицѣ интригующаго герцога Гиша съ его тѣлохранителями; шпіоновъ Булье, новой стаи интригановъ, явившейся на смѣну старой разбѣжавшейся. Что-же, какъ не это, означаетъ прибытіе фландрскаго полка, его вступленіе, какъ намъ передавали, въ Версаль, 23 сентября, съ двумя пушками? Развѣ версальская національная гвардія не исполнила своего долга во дворцѣ?. Развѣ не было швейцарцевъ, сотни швейцарцевъ, лейбъ-гвардейцевъ, такъ называемыхъ тѣлохранителей? Наоборотъ, число состоящихъ въ дворцовой стражѣ тѣлохранителей было, повидимому, удвоено при помощи какого-то маневра; новый смѣнный баталіонъ прибыль въ свое время, но старый, смѣненный, не покинулъ дворца!
   Въ самомъ дѣлѣ, въ наиболѣе освѣдомленныхъ высшихъ слояхъ общества передаютъ шопотомъ, или, что еще важнѣе, многознаменательно киваютъ головами, по поводу слуха о предполагаемомъ бѣгствѣ его величества въ Мецъ; объ обязательствѣ (для поддержки его въ томъ), подписанномъ дворянствомъ и духовенствомъ въ невѣроятномъ количествѣ тридцати или, даже шестидесяти тысячъ человѣкъ. Лафайетъ холодно передаетъ объ этомъ шопотомъ графу д'Этенгъ за обѣденнымъ столомъ; и д'Этенгъ, одинъ изъ храбрѣйшихъ въ свѣтѣ людей, содрогается до мозга костей при мысли, что какой нибудь лакеи можетъ ихъ подслушать; и цѣлую ночь проводить безъ сна, погруженный въ свои думы {Brouilon de Lettre de M. d'Estaing a la Reine (въ Histoire Parlementaire, III, 24).}. Между тѣмъ фландрскій полкъ, какъ мы уже упомянули, несомнѣнно прибыль. Его величество, говорятъ, колеблется утвердить рѣшенія четвертаго августа и высказываетъ крайне неутѣшительныя замѣчанія, даже по поводу правъ человѣка! Точно также, развѣ всѣ, даже не исключая и стоящихъ въ хвостахъ, не замѣчаютъ на улицахъ Парижа слишкомъ большого количества офицеровъ въ отпуску, крестовъ Св. Людовика и т. п.? Нѣкоторые насчитываютъ "отъ тысячи до тысячи двухсотъ" офицеровъ въ разныхъ мундирахъ; даже въ мундирѣ, еще никогда не виданномъ: зеленомъ съ красными кантами! Трехцвѣтная кокарда не всегда замѣтна, но, Боже! что намъ предвѣщаютъ черныя кокарды, которыя носятъ иные?
   Голодъ все обостряетъ, и въ особенности, подозрѣніе и недовольство. Сама дѣйствительность превращается въ этомъ Парижѣ во что-то не дѣйствительное, сверхъестественное! Призраки снова преслѣдуютъ воображеніе голодной Франціи. О, вы, лѣнтяи и трусы, кричатъ рѣзкіе голоса изъ хвостовъ, если бы въ васъ бились сердца настоящихъ мужчинъ, то вы взялись бы за свои пики, первый попавшійся ружья и ближе присмотрѣлись бы къ дѣлу; вы не позволили бы, чтобъ вашихъ женъ и дочерей морили голодомъ, убивали, или еще хуже! Успокойтесь, женщины! Въ сердцахъ у мужчинъ горько и тяжело; патріотизмъ, изгоняемый патрулями, еще не знаетъ на что рѣшиться.
   Въ сущности, Oeil-de-Boeut присоединился къ революцій, -- неизвѣстно только, до какой степени. Новый Oeil-de-Boenf, съ карауломъ изъ версальской національной гвардіи въ трехцвѣтныхъ кокардахъ, весь разукрашенъ тремя цвѣтами, и нѣкоторые изъ аристократовъ готовы примкнуть даже къ трехцвѣтному двору. Вы, преданный сердца, обездоленные, сожженные дворяне, собирайтесь вокругъ вашей королевы! собирайтесь съ желаніями, который породятъ надежды: надежды, въ свою очередь, породить попытки.
   Такъ какъ самосохраненіе является несомнѣннымъ закономъ природы, то что же остается дѣлать вновь собравшемуся двору, какъ не предпринимать попытки, или, пожалуй, заговоры -- съ тѣмъ умомъ или безуміемъ, которымъ онъ обладаетъ? Они подъ конвоемъ совершатъ бѣгство въ Мецъ, гдѣ командуетъ храбрый Булье; они поднимутъ королевскій штандартъ; подписи, данныя союзниками, обратятся въ вооруженныхъ людей. Если бъ только король былъ не такъ вялъ! Союзъ, если онъ вообще будетъ подписанъ, то это будетъ сдѣлано безъ его вѣдома. Несчастный король; онъ рѣшился только на одно: избѣгать во что бы то ни стало междоусобной войны. Помимо этого, онъ еще занимается охотой, но пересталъ дѣлать замки, и все также дремлетъ и перевариваетъ пищу; онъ не болѣе какъ глина въ рукахъ горшечника. Плохо ему будетъ въ такомъ мірѣ, гдѣ каждый отвѣчаетъ самъ за себя; гдѣ, какъ написано: "кто не можетъ быть молотомъ, тотъ будетъ наковальней"; гдѣ "даже звѣробой растетъ на стѣнѣ въ щели, потому что вся Вселенная не могла бы помѣшать ему расти".
   Что же касается до вызова фландрскаго полка, то развѣ нельзя сослаться на петиціи Сенъ-Гюрюжа и на постоянные бунты черни изъ-за хлѣба. Неразвращенные солдаты всегда полезны, разъ существуетъ заговоръ, или хотя бы только неясно выраженные зачатки заговора. Развѣ версальское городское управленіе (старое монархическое, еще не превращенное въ демократическое) не поддержало это предложеніе тотчасъ же? Наоборотъ, даже версальская національная гвардія, утомленная безпрерывной службой во дворцѣ, ничего не возражала; только суконщикъ Лекуантръ, который сталъ теперь маіоромъ Лекуантръ, покачалъ головой. Да, друзья, конечно, ничего не было неестественнаго въ томъ, что послали за этимъ фландрскимъ полкомъ, разъ онъ могъ быть призванъ. Точно также было вполнѣ естественно, что, при видѣ военныхъ перевязей, сердца, вновь сплотившагося Oeil-de-Boeuf снова ожили, и фрейлины, и придворные обращались съ привѣтливыми словами къ своимъ украшенными" эполетами защитникамъ, что повело къ обмѣну дальнѣйшихъ любезностей! Не менѣе естественно и въ сущности дѣломъ самой обыкновенной вѣжливости было приглашеніе лейбъ-гвардейцами, дворянскимъ полкомъ, своихъ фландрскихъ собратьевъ на. обѣдъ, устроенный по случаю ихъ прибытія! Такое приглашеніе было послано и принято въ послѣднихъ числахъ сентября.
   Обѣды считаются, какъ бы, "простѣйшимъ актомъ общенія"; люди, у которыхъ нѣтъ рѣшительно ничего общаго, могутъ съ удовольствіемъ питаться сообща и даже дойти до извѣстной братской теплоты, сидя вмѣстѣ за пищей и виномъ. Обѣдъ назначенъ на четвергъ 1-го октября и долженъ произвести самое благопріятное впечатлѣніе. Затѣмъ, такъ какъ такой обѣдъ можетъ быть очень многолюденъ и даже унтеръ-офицеры и простой народъ должны быть къ нему допущены, чтобы все видѣть и слышать, то возникла мысль-нѣтъ ли возможности устроить его въ апартаментахъ, гдѣ помѣщалась опера его величества и гдѣ не раздавалось ни звука со времени посѣщенія императора Іосифа. Разрѣшеніе на устройство обѣда въ оперной залѣ получено; салонъ Геркулеса будетъ пріемной. Не только офицеры фландрскаго полка, но и швейцарцы изъ сотни швейцарцевъ, даже и офицеры версальской національной гвардій, всѣ тѣ, которые обладаютъ нѣкоторой лойяльностью, должны принять участіе въ банкетѣ: это будетъ рѣдкій, исключительный банкетъ.
   Теперь предположите, что часть этого банкета, по крайней мѣрѣ наиболѣе существенная, уже прошла; первая бутылка выпита. Предположите, что первые лойяльные тосты провозглашены: здоровье короля, королевы при оглушительныхъ крикахъ: ура!-- здоровье націй "пропущено" или даже "отвергнуто". Предположите, что шампанское льется рѣкой; при этомъ произносятся горячія рѣчи, громко звучитъ музыка; пустыя, увѣнчанныя перьями головы становятся все болѣе и болѣе шумными отъ своей собственной пустоты и окружающаго ихъ шума. Ея величеству, которая въ этотъ вечеръ была особенно грустна (его величество сидитъ утомленный отъ дневной охоты), говорятъ, что видъ пирующихъ ее разсѣетъ. Смотрите! Вотъ она входить, выступая изъ своихъ апартаментовъ, какъ луна изъ-за тучъ, эта прекраснѣйшая несчастная королева сердецъ; рядомъ съ ней ея царственный супругъ; на рукахъ юный дофинъ! Она спускается изъ ложи, окруженная блескомъ и радостными криками; милостиво обходитъ всѣ столы; ее съ любовью, восторженно провожаютъ; она кланяется съ присущей ей граціей; ея взглядъ полонъ горя, но и благодарности и рѣшимости; она держить надежду Франціи у своей материнской груди! И въ этотъ моментъ оркестръ заигралъ: О Richard, о mon Rоi, l'univers t'abandonne (О, Ричардъ, о, мой король, весь міръ тебя покидаетъ). Ни одинъ человѣкъ не могъ бы при этомъ не возвыситься до высшей степени состраданія и отважной преданности! Развѣ молодые украшенные перьями юнкера могли не принять протянутыя имъ прелестными пальчиками бѣлыя кокарды Бурбоновъ; могли не обнажить своихъ шпагъ и не присягнуть на нихъ въ вѣрности своей королевѣ? Развѣ могли они не растоптать національныхъ кокардъ, не взобраться въ ложи, откуда имъ, быть можетъ, послышался недовольный ропотъ; могли не подтвердить то бурное горячечное состояніе невмѣняемости, въ которомъ они находились, своими дикими возгласами, шопотомъ, криками, шумомъ и гамомь, какъ въ залѣ, такъ и на улицѣ? И все это продолжалось до тѣхъ поръ, пока шампанское и дикій восторгъ не сдѣлали своего дѣла; тогда всѣ они свалились и лежали безмолвно; лишь въ разгоряченныхъ головахъ проносились сны о битвахъ и побѣдахъ!
   Обыкновенный банкетъ; въ обыкновенное время вполнѣ безвредный; а теперь роковой, какъ пиръ Ѳіеста; какъ пиръ сыновъ Іова, когда страшная буря разрушила всѣ четыре угла ихъ дома и опрокинула его на нихъ! Бѣдная неразумная Марія-Антуанетта; она обладала женской пылкостью, но не предусмотрительностью правительницы! Все было такъ естественно, а между тѣмъ такъ неразумно. На другой день ея величество торжественно заявляетъ публично, что она "въ восторгѣ отъ четверга".
   Сердце Oeil-de-Boeuf горитъ надеждой, преждевременной смѣлостью. Вновь собравшіяся фрейлины, съ помощью аббатовъ, заготовляютъ. "бѣлыя кокарды; раздаютъ ихъ съ милыми словами и многообѣщающими взглядами юношамъ въ эполетахъ; тѣ, въ свою очередь, цѣлуютъ не безъ увлеченья прелестные пальчики. Конные и пѣшіе капитаны расхаживаютъ, хвастая "громадными білы.чіг кокардами"; даже одинъ капитанъ изъ версальской національной гвардій снялъ трехцвѣтную національную кокарду и надѣлъ бѣлую, такъ онъ былъ околдованъ словами и взглядами! Маіоръ Лекуантръ можетъ, сколько хочетъ, строго покачивать головой и высказывать свое недовольство. Однако, какой-то бахвалъ съ громадной бѣлой кокардой, услышавъ слова маіора, дерзко требуетъ отъ него, сначала тутъ же, а затѣмъ и въ другомъ, мѣстѣ, взять свои слова обратно; въ противномъ случаѣ предлагаетъ ему драться. Но маіоръ Лекуантръ объявляетъ, что драться онъ не будетъ, по крайней мѣрѣ, по обще-принятымъ правилами фехтованія; но что онъ, тѣмъ не менѣе, слѣдуя однимъ законамъ природы, при помощи кинжала или шпаги, "уничтожитъ всякаго подлаго гладіатора", который дерзнетъ оскорбить его или націю; послѣ этого (такъ какъ маіоръ дѣйствительно взялся уже за шпагу) "ихъ разнимаютъ" безъ пролитія крови {Moniteur (Histoire Parlementaire, III, 51); Deux amis, III, 128--141; Campan, II, 70--85 etc. etc.}.
   

ГЛАВА III.
Черныя кокарды.

   Но представьте себѣ, какое впечатлѣніе должны были произвести этотъ пиръ Ѳіеста и поруганіе національныхъ кокардъ въ Salle des Menus, въ умирающихъ отъ голода хвостахъ, дожидающихся очереди передъ булочными Парижа! Да къ тому же такіе Ѳіестовы пиры, повидимому, продолжаются. Фландрія отвѣтила обѣдомъ въ честь швейцарцевъ и сотни швейцарцевъ; затѣмъ въ субботу былъ данъ еще обѣдъ.
   Да, здѣсь у насъ голодъ, а тамъ, въ Версалѣ, есть пища, достаточно, чтобы подѣлиться ею! Патріотизмъ стоитъ въ хвостѣ, продрогшій, измученный голодомъ, оскорбляемый патрулями въ то время, какъ кровожадные аристократы, разгоряченные роскошной жизнью и кутежами, топчутъ подъ ногами національныя кокарды. Неужели этотъ ужасъ дѣйствительная правда? А вотъ, смотрите: зеленые мундиры съ красными кантами; черныя кокарды -- цвѣта ночи!. Неужели на насъ напустятъ солдатъ и смерть отъ голода? Обратите вниманіе: пароходъ, который дважды въ день приходитъ изъ Корбёля съ грузомъ муки, приправленной парижскимъ гипсомъ, теперь приходитъ всего разъ. И ратуша глуха, и всѣ мужчины -- трусы и лѣнтяи! Въ Кафе де Фойе, въ этотъ субботній вечеръ, обнаруживается новое явленіе, не послѣднее въ своемъ родѣ: женщина публично держитъ рѣчь. Ея бѣдному мужу, говорить она, мѣстныя власти зажали ротъ; предсѣдатель и чиновники не позволили ему говорить. Вслѣдствіе этого говорить будетъ она своимъ слабымъ голосомъ и, пока у нея хватить дыханія, она будетъ кричать о пароходѣ изъ Корбёля, о хлѣбѣ изъ парижскаго гипса, о кощунственныхъ обѣдахъ въ оперномъ залѣ, зеленыхъ мундирахъ, объ аристократахъ-пиратахъ и ихъ черныхъ кокардахъ"!
   Пора бы исчезнуть, по крайней мѣрѣ, чернымъ кокардамъ. Даже патрули не будутъ въ силахъ защитить ихъ. Вспыльчивый "М. Tassin" (Тассенъ), во время парада, въ воскресенье утромъ, забываетъ всѣ военныя правила; онъ выскакиваетъ изъ рядовъ, срываетъ черную кокарду, которая гордо красовалась на немъ, и злобно втаптываетъ ее въ землю Франціи. Сами патрули проникаются пока еще сдержаннымъ бѣшенствомъ. Въ округахъ также замѣчается движеніе; голосъ президента Дантона раздается въ клубѣ Кордельеровъ. Другъ народа Маратъ слеталъ въ Версаль и уже вернулся:-- зловѣщая птица, не изъ породы зимородковъ" {Газета Камилла, Revolutions de-Paris et de Brabant (въ Histoire Parlementaire, III, 108).}.
   Итакъ, патріотъ, гуляя, въ это воскресенье, встрѣчаетъ другого патріота и видитъ свою собственную злую заботу отраженною на его лицѣ. Несмотря на патрули, которые какъ-то менѣе обыкновеннаго распорядительны, народъ собирается въ группы и слышится живой обмѣнъ мыслей; кучки народа собираются на набережныхъ, на мостахъ, въ патріотическихъ кафе. И едва появляется черпая кокарда, какъ поднимается многоголосый крикъ и ревъ: А bas! Долой! Всѣ черныя кокарды безпощадно срываются: кто-то поднимаетъ" свою, цѣлуетъ ее и пытается вновь укрѣпить; но "сотня палокъ замахивается на него" и онъ принужденъ покориться. Еще худшій оборотъ дѣло принимаетъ съ другими: приговоренный импровизированнымъ" плебисцитомъ къ фонарю, онъ съ трудомъ спасается усиліями дѣятельныхъ лейбъ-гвардейцевъ. Лафайетъ замѣчаетъ признаки возбужденія; онъ удваиваетъ свои патрули, удваиваетъ свою энергію, чтобы предупредить худшее: Такъ проходитъ воскресенье 4-го октября 1789 года.
   Тяжело на сердцѣ у мужчинъ, сдерживаемыхъ патрулями; горятъ сердца женщинъ, и ничто не сдержитъ ихъ. Женщина, говорившая публично въ Пале-Роялѣ, не единственный ораторъ: мужчины не знаютъ, что такое кладовка съ съѣстными припасами, когда она опустѣетъ, это хорошо знаютъ только матери семейства. О, женщины, жены мужчинъ, которые хотятъ только разсуждать, а не дѣйствовать! Патрули сильны, но смерть отъ голода или военнаго нападенія еще сильнѣе. Патрули сдерживаютъ мужской патріотизмъ, ну, а женскій патріотизмъ? Развѣ гвардія, называющаяся національной, рѣшится воткнуть свой штыкъ въ грудь женщины? Такая мысль, или скорѣе такіе неясные, безформенные, сырые элементы мысли бродятъ повсемѣстно подъ женскимъ ночнымъ чепцомъ, и съ появленіемъ утренней зари, при малѣйшемъ толкѣ, должны произвести взрывъ.
   

ГЛАВА IV.
Менады.

   Однажды Вольтеръ, въ припадкѣ сплина, спросилъ своихъ соотечественниковъ: "Ну, а вы, Gualches, что вы изобрѣли?" Теперь они могутъ отвѣтить: искусство возстанія. Это было искусство необходимое въ эти послѣднія, странныя времена; искусство, къ которому французы, по своей природѣ, столь пылкой и столь неглубокой, были способны, быть можетъ, болѣе, чѣмъ какая бы то ни было другая нація.
   И дѣйствительно, до какой высоты, можно сказать, до какого совершенства была доведена Франціей эта отрасль человѣческой дѣятельности за послѣдніе полвѣка! Возстаніе, которое, по мнѣнію Дафайета, должно было бы быть "самой священной изъ всѣхъ обязанностей", причислено теперь французскимъ народомъ къ тѣмъ обязанностямъ, которыя онъ умѣетъ исполнять. Чернь у другихъ народовъ состоитъ изъ тупыхъ массъ, который катятся впередъ съ тупой настойчивостью, тупой злобной горячностью, но изъ которыхъ не вырывается яркая искра геніальности. Французская чернь, наоборотъ, является однимъ изъ самыхъ живыхъ феноменовъ нашего міра. Она такъ рѣшительна, смѣла; такъ изобрѣтательна, прозорлива, такъ быстро умѣетъ пользоваться моментомъ, что, по всѣмъ видимостямъ, инстинктъ жизни переполняетъ ее до конца пальцевъ! Если бы у французскаго народа не было никакого другого таланта, кромѣ" умѣнья стоять въ хвостѣ, то это одно, какъ мы говорили, уже отличало бы его отъ всѣхъ другихъ народовъ, древнихъ и новыхъ.
   Пусть читатель сознается, что въ массѣ разныхъ явленій немногое, быть можетъ, на землѣ заслуживаетъ такого вниманія, какъ именно чернь. Простой народъ является непосредственнымъ проблескомъ природы; онъ исходить изъ самой сокровенной ея глубины или находится съ нею въ нераздѣльномъ общеніи. Когда столь многіе не перестаютъ насмѣшливо скатить зубы и гримасничать, преслѣдуя лишь безжизненную формалистику, и подъ туго накрахмаленной грудью уже не чувствуется біенія сердца, здѣсь -- и только здѣсь живетъ искренность и правда. Вы содрогнетесь, пожалуй, даже не сдержите крика ужаса, но, несмотря на все, присмотритесь къ черни. Какое сложное смѣшеніе человѣческихъ силъ и индивидуальностей, вышвырнутыхъ съ ихъ трансцсдентальнымъ настроеніемъ для дѣйствія и воздѣйствія и на обстоятельства и другъ на друга; для совершенія той созидательной работы, которую имъ дано свершить! То, что они сдѣлаютъ, никому неизвѣстно и, менѣе всего, имъ самимъ. Это самый воспламеняющійся, неизмѣримый фейерверкъ, самозажигающійся и самосгорающій. Въ какихъ фазахъ, въ какомъ размѣрѣ и съ какими послѣдствіями онъ будетъ горѣть, это философія и прозорливость тщетно силятся предрѣшить.
   "Человѣкъ, какъ сказано гдѣ-то, всегда интересенъ человѣку; въ сущности, кромѣ него нѣтъ ничего интереснаго". Съ этой точки зрѣнія развѣ намъ не становится понятнымъ, почему теперь сраженія, большею частью, мало интересуютъ насъ. Потому что въ настоящее время, они совершаются механическимъ путемъ, съ минимальнымъ, но возможности, проявленіемъ человѣческой индивидуальности или непосредственности: люди теперь даже умираютъ и убиваютъ другъ друга искусственнымъ способомъ. Битвы съ самыхъ временъ Гомера, когда онѣ представляли не что иное, какъ сражающіяся толпы народа, большею частью, утратили всякій интересъ: на нихъ не стоитъ смотрѣть, не стоитъ о нихъ читать, не стоитъ и вспоминать. Сколько надоѣдливыхъ кровопролитныхъ сраженій исторія пытается воспроизвести передъ нами; или даже и воспѣть хриплымъ голосомъ, неужели же она пропустить это единственное возстаніе женщинъ, или лишь равнодушно упомянетъ о немъ?
   Одна мысль, или смутные сырые элементы мысли бродили всю ночь въ женскихъ головахъ и грозили произвести взрывъ. Въ понедѣльникъ, утромъ, матери на грязныхъ чердакахъ просыпаются отъ плача дѣтей, которыя просятъ хлѣба. Надо спуститься на улицу, въ зеленной рынокъ, надо стать въ хвостѣ передъ булочной. Вездѣ онѣ встрѣчаютъ измученныхъ голодомъ матерей, полныхъ сочувствія, полныхъ отчаянія. О, мы, несчастный женщины! Но почему же, вмѣсто того, чтобъ стоять въ хвостѣ передъ булочной, намъ не броситься къ дворцамъ аристократовъ, къ корню всего зла? Allons! Собирайтесь! Въ ратушу! Въ Версаль! А la Lanterne!
   Въ одной изъ гауптвахтъ, въ кварталѣ Св. Евстахія, "молодая женщина" схватываетъ барабанъ, потому что не можетъ же національная гвардія стрѣлять въ женщинъ, въ молодую женщину? Молодая женщина схватываетъ барабанъ; она выступаетъ съ барабаннымъ боемъ и "громко кричитъ о вздорожаніи хлѣба". Спускайтесь, о, матери; спускайтесь вы, Юдифи, за пищей и местью!-- Всѣ женщины собираются и слѣдуютъ за ней; толпы берутъ штурмомъ всѣ лѣстницы, насильно выгоняютъ всѣхъ женщинъ: женская революціонная сила, по словамъ Камилла, походитъ на англійскую морскую; происходитъ всеобщее "столпленіе женщинъ". Здоровенныя рыночный торговки, трудолюбивый, поднявшіяся съ за ней тоненькія гризетки; старый дѣвы, спѣшащія къ заутрени; горничныя съ ранней метлой,--всѣ должны идти. Вставайте, женщины; мужчина-лѣнтяй не хочетъ дѣйствовать; онъ говорить, мы должны дѣйствовать сами!
   Итакъ, подобно горной лавинѣ, потому что каждая лѣстница обращается въ подтаявшій ручей, толпа грозно растетъ и съ дикими криками направляется къ ратушѣ. Съ шумомъ, съ барабаннымъ боемъ и безъ музыки, такъ какъ и Сентъ-Антуанское предмѣстье подоткнуло подолъ и, вооруженное палками, утюгами и даже заржавленными пистолетами (не заряженными), присоединилось къ бурному потоку. Его шумъ, съ быстротой звука, доносится до крайнихъ заставь. Около семи часовъ, въ это суровое октябрское утро, 5-го числа, ратуша увидитъ чудеса. Тамъ, по волѣ судьбы, уже собралась толпа мужчинъ, которые съ криками тѣснятся вокругъ національнаго патруля и булочника, схваченнаго за обвѣшиваніе при продажѣ хлѣба. Уже спущена веревка съ фонаря, чиновники принуждены выпустить мошенника булочника черезъ задній ходъ и даже разослать "во всѣ части города" за подкрѣпленіемъ.
   Грандіозное зрѣлище, говорить Камиллъ, представляло шествіе этихъ Юдифей, числомъ отъ восьми до десяти тысячъ, бросившихся въ поиски за кор немъ всего зла! Оно было смѣшно и страшно, и неумолимо стихійно. Въ такой ранній чась измученные ночными работами "триста" еще не подаюсь признака жизни: никого нѣтъ, кромѣ нѣсколькихъ писцовъ, отряда національной гвардіи и Гувіона. Генералъ-маіоръ Гувіонъ дрался въ Америкѣ за дѣло гражданской свободы; это человѣкъ съ мужественнымъ сердцемъ, но съ слабой головой. Онъ находится въ этотъ моментъ въ своемъ заднемъ помѣщеніи, пытаясь успокоить привратника Мальяра, сержанта изъ Бастиліи, который явился, подобно многимъ, съ "представленіями". Не успѣлъ еще Гувіонъ умиротворить его, какъ прибываютъ наши Юдифи.
   Національная гвардія строится на наружныхъ лѣстницахъ, держа штыки наготовѣ; десять тысячъ Юдифей рвутся наверхъ, не взирая ни на какое сопротивленіе,-- съ мольбами, съ протянутыми руками, только бы поговорить съ мэромъ. Съ тыла на нихъ давятъ; изъ мужскихъ рукъ въ тылу даже летятъ камни; національной гвардіи остается одно изъ двухъ: очистить Гревскую площадь картечью или разомкнуть свои ряды направо и налѣво. Ряды размыкаются и живой потокъ врывается въ ратушу. Онъ несется черезъ всѣ комнаты и кабинеты, выше и выше, до самой верхней каланчи. Женщины жадно ищутъ оружія, ищутъ мэровъ, ищутъ правосудія; въ то время, какъ тѣ, которыя лучше одѣты, наоборотъ, ласково говорятъ съ писарями; указываютъ на нищету этихъ несчастныхъ женщинъ; также и на свои собственный страданія, нѣкоторыя даже очень интереснаго свойства {Deux Amis, III, 141--166.}.
   Бѣдный Гувіонъ не знаетъ, что дѣлать въ этой бѣдѣ;; онъ человѣкъ безпомощный, легко теряющійся; въ одинъ прекрасный день онъ покончитъ самоубійствомъ. Какое для него счастье, что въ этотъ моментъ у него былъ находчивый привратникъ Мальяръ, хотя и дѣлавшій ему "представленій!" Лети назадъ, находчивый Мальяръ, розыщи бастильскій отрядъ и... о, возвращайся скорѣе съ нимъ, и, въ особенности, съ твоей находчивой головой! Потому что, смотри, Юдифи не могутъ найти ни мэра, ни членовъ муниципалитета; онѣ едва нашли, на самой вышкѣ каланчи, бѣднаго аббата Лефевра, завѣдывающаго раздачей пороха. Его, за неимѣніемъ лучшаго, онѣ тамъ и повѣсили; и вотъ, при блѣдномъ утреннемъ свѣтѣ, онъ вздернуть высоко надъ Парижемъ, расплывающемся въ его тускнѣющихъ глазахъ. Страшный конецъ! Но веревка обрывается, какъ часто обрываются французскія веревки, или одна изъ амазонокъ перерѣзываетъ ее. Аббатъ Лефевръ, съ высоты около двадцати футъ съ грохотомъ падаетъ на цинковую крышу и живетъ еще долгіе годы, хотя уже навсегда у него остается "дрожаніе во всѣхъ членахъ" {Dusaulx, Prise de la Bastille, note, p. 281.}.
   А теперь двери разлетаются подъ ударами топоровъ: Юдифи взломали арсеналъ; захватили ружья, пушки, три мѣшка съ деньгами; кучи бумагъ, и факелы загораются: черезъ нисколько мгновеній чудное зданіе ратуши, существующей со временъ Генриха IV, со всѣмъ, что въ немъ находится, будетъ охвачено пламенемъ.
   

ГЛАВА V.
Привратникъ Мальяръ.

   Да, все было бы въ огнѣ, если бы проворный находчивый Мальяръ не успѣлъ вернуться!
   Мальяръ, но собственной иниціативѣ, такъ какъ ни Гувіонъ, ни другій не дали бы на то своего разрѣшенія схватываетъ барабанъ, спускается по главной лѣстницѣ и барабанитъ съ громкими раскатами свой лукавый маршъ: Въ Версаль! Alons, а Versailles! какъ люди бьютъ въ котелъ или въ сковороду, когда надо согнать въ рой разъяренныхъ пчелъ или растерянно летающихъ осъ; и насѣкомыя, слыша звуки, отчаянно летятъ на нихъ, привлекаемый надеждой на какое бы то ни было руководство тамъ, гдѣ всякій путь исчезъ: такъ и эти менады окружаютъ ловкаго Мальяра, ѣздоваго привратника изъ Шатле. Поднятые топоры останавливаются въ воздухѣ. Аббатъ Лефевръ остается повѣшеннымъ на половину; все снова бросается внизъ съ самой верхней вышки каланчи. Что это за барабанный призывъ? Станиславъ Мальяръ, герой Бастиліи, поведетъ насъ въ Версаль? Слава тебѣ, Мальяръ; будь ты благословенъ между всѣми ѣздовыми привратниками! Идемъ же, идемъ!

0x01 graphic

   Въ захваченныя пушки впрягаютъ захваченныхъ лошадей; въ качествѣ канонира возсѣдаетъ темно-кудрая дѣвица Теруань, въ шлемѣ, и съ пикой въ рукѣ, "съ гордымъ взглядомъ и яснымъ, прекраснымъ лицомъ", которую иные уподобляютъ Орлеанской дѣвѣ, а другимъ она напоминаетъ даже "Афину Налладу" Мальяръ (Уараббнъ его все не умолкаетъ), при оглушительныхъ крикахъ провозглашенный генераломъ, ускоряетъ вялый темпъ марша и, рѣзко, ритмически отбивая тактъ, съ трудомъ ведетъ вдоль набережныхъ свой рой менадъ. Такой рой не позволяетъ вести себя въ тишинѣ.! Лодочникъ останавливается на рѣкѣ; всѣ ломовики и кучера бѣгутъ; мужчины глядятъ въ окна, а не женщины: послѣднія боятся, что ихъ заберутъ. Зрѣлище изъ зрѣлищъ: вакханки въ этотъ ультраформальный вѣкъ! Бронзовый Генрихъ смотритъ съ своего Pont-Neuf {Deux Amis, HI, 157.}; монархическій Лувръ, Тюльери Медичей видятъ день, какого еще никто никогда не видалъ.
   И вотъ Мальяръ вводитъ своихъ менадъ въ Енисейскія Поля (скорѣй Боля Тартара), и ратуша пострадала сравнительно мало. Выломанный двери; какой-то аббатъ Лефевръ, который уже никогда не будетъ раздавать пороха; три мѣшка съ деньгами, большая часть которыхъ будетъ возвращена, потому что санкюлотизмъ, хотя и умираетъ съ голода, но не лишенъ чести {Histoire Parlamentaire, II, 310.},-- вотъ и всѣ убытки. Великій Мальяръ! Ничтожное ядро порядка держится вокругъ его барабана; но дальше бушуетъ дикій океанъ, потому что всякое отребье, мужское и женское, стекается къ нему со всѣхъ сторонъ: руководства никакого, за исключеніемъ одной его головы и двухъ барабанныхъ палочекъ.
   О, Мальяръ, приходилось ли когда-либо командующему генералу со времени первой изъ войнъ справляться съ такой трудной задачей, какая предстояла тебѣ въ тотъ день? Вальтеръ Неимущій до сихъ поръ трогаетъ чувствительныя сердца; но тому, по крайней мѣрѣ, дана была санкція; въ его распоряженіи было пространство, которое давало ему возможность двигаться, и къ тому же его крестоносцы были мужского пола. Ты же, въ этотъ день, отвергнутый небомъ и землей, сталь предводителемъ менадъ. Ихъ безсвязное изступленіе ты долженъ, не теряя времени, перекладывать въ толковыя слова, въ толковый, а не въ изступленныя дѣйствія. Ошибись ты только, въ ту или другую сторону! Офиціальныя лица, вооруженный своими сводами законовъ и уложеніемъ о наказаніяхъ, ждутъ тебя впереди; а позади грозный натискъ менадъ. Если подобный имъ отрубили полную мелодій голову Орфея и бросили ее въ воды Пеней, чего только не сдѣлаютъ онѣ съ тобой -- съ тобой, въ чьемъ распоряженіи одинъ только ритмъ, и нѣтъ другой музыки, кромѣ барабана изъ овечьей кожи! Но Мальяръ не ошибся. Удивительный Мальяръ! Если бъ слава не была случайностью, а исторія дистиляціей молвы, какою сталъ бы ты знаменитостью!
   Въ Елисейскихъ Поляхъ происходитъ остановка и колебаніе; но для Мальяра нѣтъ возврата. Онъ убѣждаетъ своихъ менадъ, шумно требующихъ оружія изъ арсенала, что въ арсеналѣ оружія нѣтъ: что оставаться безоружными и подать петицію національному собранію -- это лучшее, что можетъ быть сдѣлано; онъ поспѣшно назначаетъ генералымъ и капитаншъ надъ отрядами изъ десяти и пятидесяти человѣкъ; послѣ этого всѣ снова пускаются въ путь въ разсыпную, подъ звуки "восьми барабановъ" (самъ Мальяръ оставилъ свой); шествіе замыкаютъ бастильскіе волонтеры.
   Шальо, гдѣ толпѣ поспѣшно уступаютъ испеченые хлѣбы, не подвергается разграбленію; точно также остаются нетронутыми севрскіе фарфоровые заводы. Древнія арки Севрскаго моста громко звучать подъ ногами менадъ. Сена съ безпрерывнымъ шумомъ катить свои волны, а Парижъ посылаетъ имъ вслѣдъ грозные звуки набата и барабаннаго боя, въ настоящую минуту почти еще не различаемые среди рѣзкихъ криковъ и возгласовъ шествующей толпы и шума безпрерывно льющаго дождя. Въ Медонъ, въ Сенъ-Клу, во всѣ стороны распространяется вѣсть о происходящемъ, и вечеромъ будетъ о чемъ поговорить у камелька. Наплывъ женщинъ все еще продолжается, потому что дѣло идетъ объ интересахъ всѣхъ дочерей Евы, настоящихъ или будущихъ матерей. Нѣтъ дамы въ каретѣ, которая, хотя бы въ истерикѣ, не должна была выйти изъ экипажа, примкнуть къ шествію и идти въ своихъ шелковыхъ туфляхъ по грязной, размытой дождемъ дорогѣ {Deux Amis, III, 159.}. Такимъ образомъ, въ эту бурную октябрскую погоду, толпа женщинъ, подобно стаѣ безкрылыхъ аистовъ, подвигается впередъ но удивленной странѣ. Всякаго рода проѣзжіе задерживаются; въ особенности, проѣзжіе или курьеры изъ Парижа. Депутатъ Лешапелье, въ своемъ изящномъ нарядѣ, удивленно выглянувъ черезъ очки изъ своего элегантнаго экипажа, спѣшитъ удостовѣрить, не безъ страха за свою жизнь, что онъ патріотъ-депутатъ Лешапелье, даже бывшій предсѣдатель собранія въ ночь на Духовъ день, и притомъ членъ-учредитель Бретонскаго клуба. На это "раздается громкій ревъ Vive Loch apelier, и нѣсколько вооруженныхъ лицъ вскакиваютъ спереди и сзади его экипажа, чтобъ служить ему охраной" {Deux Amis, II, 177; Dictionnaire des Hommes, Marquants II, 379.}.
   Тѣмъ не менѣе, депеши Лафайета или смутные слухи о случившемся уже проникли въ Версаль окольными путями. Въ національномъ собраніи, въ то время, когда все поглощено обсужденіемъ текущихъ дѣлъ и высказываются сожалѣнія о томъ, что были допущены анти-національные обѣды въ оперномъ залѣ, что его величество все еще колеблется въ утвержденіи правъ человѣка, ставитъ свои условія и прибѣгаетъ къ разнымъ уловкамъ, Мирабо подходитъ къ предсѣдателю, на этотъ разъ опытному Мунье, и говоритъ ему въ полголоса: "Mounier. Paris marche sur nous" (Парижъ идетъ на насъ). "Jе n'en sаіs rien" (Ничего не знаю). "Вѣрьте или не вѣрьте, это не мое дѣло; но Парижъ, говорю вамъ, идетъ на насъ. Скажитесь внезапно заболѣвшимъ; пройдите во дворецъ и предупредите ихъ. Нельзя терять ни минуты". -- "Парижъ идетъ на насъ? отвѣчаетъ Мунье желчнымъ тономъ: Что же, тѣмъ лучше! Тѣмъ скорѣе мы станемъ республикой!" Мирабо оставляетъ его, какъ оставляютъ мудраго предсѣдателя, лѣзущаго съ завязанными глазами въ глубокую воду, и обсужденіе текущихъ дѣлъ продолжается.
   Да, Парижъ идетъ на насъ, и притомъ не однѣ женщины Парижа! Не успѣлъ Мальяръ уйти, какъ послѣдовали сообщенія Гувіона по всѣмъ округамъ и вскорѣ набатъ и тревожный барабанный бой (la générale) начинаютъ производить свое дѣйствіе. Вооруженные національные гвардейцы съ каждаго округа, въ особенности гренадеры изъ, центра, которые составляютъ нашу старую французскую гвардію, быстро прибываютъ одни за другими на Гревскую площадь, Тамъ уже "огромное стеченіе народа"; Сентъ-Антуанское предмѣстье, прошенное и непрошеное, съ пиками и заржавленными ружьями, стекается туда со всѣхъ концовъ. Гренадеры центра встрѣчаются радостными привѣтствіями. "Мы не нуждаемся въ привѣтствіяхъ", мрачно говорить они: "нація потерпѣла оскорбленіе, такъ къ оружію! Идемъ вмѣстѣ за приказами!" А! вотъ откуда дуетъ вѣтеръ? Значить патріотизмъ и патрули теперь заодно!
   Триста муниципаловъ собрались; во всѣхъ комитетахъ идутъ засѣданія; Лафайетъ диктуетъ депеши въ Версаль, въ то время, какъ къ нему является депутація отъ гренадеровъ центра. Депутація отдаетъ ему честь по военному и произноситъ слѣдующія слова, не лишенныя нѣкоторой доли смысла: "Генералъ, мы избраны депутатами отъ шести эскадроновъ гренадеръ. Мы не считаемъ васъ за измѣнника, но думаемъ, что правительство обманываетъ васъ; пора положить этому конецъ. Мы не можемъ обратить нашихъ штыковъ противъ женщинъ, которыя просятъ у насъ хлѣба. Народъ въ нищетѣ, источникъ зла въ Версалѣ; мы должны розыскать короля и доставить его въ. Парижъ. Мы должны уничтожить (exterminer) фландрскій полкъ и лейбъ-гвардейцевъ, которые осмѣлились топтать національныя кокарды. Если король слишкомъ слабъ, и не можетъ нести своей короны, такъ пусть онъ сложить ее. Вы возложите вѣнецъ на его сына; созовете совѣтъ регентства и все пойдетъ лучше" {Deni Amis, III, 161.}. Удивленіе, полное упрека, выражается на лицѣ Лафайета и высказывается его краснорѣчивыми устами; но все напрасно. "Генералъ, мы готовы пролить послѣднюю каплю крови за васъ; но корень всего зла въ Версалѣ; мы должны пойти туда и привезти короля въ Парижъ; весь народъ этого хочетъ, tout le peuple le veut".
   Генералъ спускается но наружной лѣстницѣ; снова держитъ рѣчь; но снова напрасно. "Въ Версаль! Въ Версаль!" Мэръ Бальи, за которымъ послали сквозь потоки санкюлотовъ, пытается прибѣгнуть къ академическому краснорѣчію изъ своей парадной раззолоченой кареты, но вызываетъ лишь безчисленные хриплые возгласы: "Хлѣба! Въ Версаль!" и съ удовольствіемъ скрывается за дверцами. Лафайетъ садится на своего бѣлаго коня; онъ безъ устали произноситъ рѣчь за рѣчью, полныя краснорѣчія, твердости, негодованія; въ его рѣчахъ есть все, кромѣ убедительности. "Въ Версаль! Въ Версаль!" И такъ продолжается часъ за часомъ, въ теченіе половины дня.
   Великій Сципіонъ-Американскій ничего не можетъ сдѣлать; не можетъ даже уйти самъ. "Чортъ возьми, генералъ (Morbleu, moil general)! восклицаютъ гренадеры, смыкая ряды при малѣйшемъ движеніи бѣлаго коня. Вы не оставите насъ; вы останетесь съ нами!" Опасное осложненіе: мэръ Бальи и весь муниципалитетъ, въ смертельномъ страхѣ, засѣдаютъ въ ратушѣ"; генерала держатъ въ плѣну на улицѣ; Гревская площадь съ ея тридцатью тысячами регулярнаго войска и со всей сборной толпой изъ предмѣстій Сентъ-Антуанъ и Сень-Марсо, превратилась въ одну сплошную массу блестящей и заржавленной стали; всѣ помыслы направлены, съ упорною настойчивостью, на одну цѣль. Всѣ сердца полны глухой тревоги; спокойно разве только сердце бѣлаго коня, который гарцуетъ, красиво изгибая шею, и беззаботно грызетъ свой мундштукъ, точно не рушится цѣлый міръ съ его династіями и эрами. Пасмурный сырой день клонится къ закату; а крикъ все тотъ же: "Въ Версаль!"
   Вскорѣ доносятся издали крики совсѣмъ зловѣщіе; хриплые, переходящіе въ продолжительный глухой ропотъ, среди котораго выдѣляются отдѣльные слоги, слишкомъ похожіе на "Lant erne!" Иррегулярный санкюлотизмъ начинаетъ грозить, что выступить одинъ, самъ по себѣ, съ пиками, даже съ пушками. Непоколебимый Сципіонъ рѣшается, наконецъ, спросить черезъ адъютанта у муниципальнаго совѣта: разрѣшаютъ ли ему идти въ Версаль или нѣтъ? Ему вручаютъ письмо надъ головами вооруженныхъ людей: шестьдесятъ тысячъ лицъ впиваются въ него глазами; мертвая тишина; всѣ затаили дыханіе, пока онъ читаетъ. О, Боже, онъ вдругъ поблѣднѣлъ. Позволяетъ ли муниципалитетъ? "Позволяетъ и даже приказываетъ", такъ какъ поступить иначе онъ не можетъ. Оглушительные крики одобренія потрясаютъ небо. Становитесь же въ ряды, идемъ!
   Время подходить, какъ мы предполагаемъ, къ тремъ часамъ пополудни; негодующая національная гвардія можетъ на этотъ разъ удовольствоваться походнымъ обѣдомъ; но пообѣдавшіе и не обѣдавшіе всь идутъ съ одинаковымъ воодушевленіемъ. Парижъ открываетъ всѣ окна, хлопаетъ въ ладоши въ то время, какъ мстители проходятъ подъ рѣзкій звукъ дудокъ и бой барабановъ; потомъ онъ усядется въ раздумьѣ, полный тревожнаго ожиданія, и проведетъ до нѣкоторой степени безсонную ночь {Deux Amis, III, 165.}. Лафайетъ, на своемъ бѣломъ конѣ, насколько возможно медленнѣе объѣзжаетъ ряды взадъ и впередъ и, не переставая, говоритъ, напрягая все свое краснорѣчіе. Такимъ образомъ, онъ подвигается впередъ со своими тридцатью тысячами солдатъ. Сентъ-Антуанъ, съ пиками и пушками, обогналъ его; разношерстная толпа, со всякаго рода оружіемъ и совсѣмъ невооруженная, слѣдуетъ за нимъ по обѣимъ сторонамъ. Все деревенское населеніе опять останавливается въ недоумѣніи, разинувъ ротъ: Paris marche sur nous (Парижъ идемъ на насъ).
   

ГЛАВА VI.
Въ Версаль.

   Почти въ этотъ самый моментъ Мальяръ остановился съ своими, покрытыми грязью менадами, на вершинѣ послѣдней горы, и весь Версаль съ Версальскимъ дворцомъ, все обширное королевское наслѣдіе раскинулось вдаль и вширь передъ ихъ восхищенными взорами. Вдали направо Марли и Сенъ-Жерментъ-анъ-Лэ; и все вокругъ до Рамбулье, налѣво, все одинаково великолѣпно, въ нѣжныхъ мягкихъ очертаніяхъ, какъ-бы съ оттѣнкомъ грусти въ этотъ сѣрый, дождливый день! А вблизи передъ нами Версаль, старый и новый, съ широкой тѣнистой главной аллеей (Avenue de Versailles) посрединѣ,-- величественной по своей ширинѣ, въ триста футъ по сказаніямъ людей, съ ея четырьмя рядами вязовъ; а тамъ дальше Версальскій дворецъ, выходящій на королевскій паркъ, и роскошные сады съ сверкающими озерами, цвѣтниками, лабиринтами, звѣринцемъ, большимъ и малымъ Тріанономъ. Роскошныя зданія съ высокими башнями, чудные тѣнистые уголки, гдѣ живутъ боги нашего земного міра; откуда, однако, черныя заботы не всегда возможно удалить, и куда направляются теперь подгоняемыя голодомъ менады, вооруженный пиками-тирсами!
   Да, mesdames, тамъ, гдѣ, какъ вамъ извѣстно, наша великолѣпная прямая, главная аллея, пересѣкаемая съ обѣихъ сторонъ двумя тѣнистыми аллеями, расширяется въ Королевскій плацъ и въ передній дворцовый дворъ, тамъ находится Salledes Menus. Тамъ засѣдаетъ верховное собраніе, занятое возрожденіемъ Франціи. Передній дворъ, главный дворъ, мраморный дворъ, внутренній дворъ, суживающійся въ слѣдующій, который можно еще различить или только представить себѣ, и въ самомъ отдаленномъ концѣ стеклянный куполъ мерцающій, какъ звѣзда надежды:-- это и есть,-- Oeil-de-Boeuf! Тамъ, или нигдѣ въ мірѣ, пекутъ для насъ хлѣбъ. Только, о, mesdames, не лучше ли, чтобъ наши пушки съ дѣвицей Теруань и всѣми военными снарядами слѣдовали позади насъ? Покорность приличествуетъ подателямъ прошеній національному собранію; мы -- чужіе въ Версали,-- откуда, слишкомъ явственно, доносятся даже сейчасъ звуки набата и барабановъ, бьющихъ тревогу. Надо также принять, если возможно, беззаботное выраженіе лица, и скрыть наши горести; не лучше ли даже запѣть? Горе, вызывающее жалость небесъ, ненавистно, подозрительно землѣ.-- Такъ совѣтуетъ и ловкій Мальяръ,-- обращаясь съ рѣчью, къ своимъ менадамъ на высотахъ близъ Версаля {См. Hist. Parl. III, 70--117; Deux Amis, III, 166--177.}.
   Распоряженія хитраго Мальяра выполняются точно. Покрытый грязью мятежницы шествуютъ по главной аллеѣ "въ три колонны", между четверьмя рядами вязовъ; онѣ поютъ "Henri Quatre", какъ умѣютъ, и громко кричатъ: "Да здравствуетъ король" (Vive le Roi). Весь Версаль, хотя ряды вязовъ мокры отъ дождя, толпится по обѣимъ сторонамъ съ криками: Vive nos Parisiennes (Да, здравствуютъ наши парижанки)!
   Гонцы, курьеры были посланы по направленію къ Парижу, по мѣрѣ того какъ шумъ усиливался: благодаря этому, удалось розыскать короля, который выѣхалъ охотиться въ лѣса Медона, и привезти его домой; тогда ударили въ набатъ и забили тревогу. Лейбъ-гвардейцы уже выстроились передъ дворцовой рѣшеткой; взоры ихъ устремлены на главную аллею; они стоятъ угрюмые, въ своихъ мокрыхъ кожаныхъ рейтузахъ. Фландрскій полкъ также здѣсь, проникнутый раскаяніемъ за оперный банкетъ. Къ нимъ примкнули и пѣшіе драгуны. Наконецъ, здѣсь же и маіоръ Лекуантръ съ Версальской національной гвардіей, насколько онъ могъ собрать ее, -- хотя надо замѣтить, что нашъ полковникъ, тотъ самый страдавшій безсонницей графъ д'Этенгъ, исчезъ совсѣмъ не кстати, не сдѣлавъ никакихъ распоряженій и не выдавъ аммуниціи. Полагаютъ, что онъ въ Oeil-de-Boeuf. Швейцарцы, въ красныхъ мундирахъ, стоятъ подъ ружьемъ позади рѣшетокъ. Тамъ же, въ одномъ изъ внутреннихъ покоевъ, собрались всѣ министры: Сенъ-При, Помпиньянъ со своими вѣчными жалобами и другіе, съ ними и Неккеръ, и всѣ они сидятъ блѣдные въ нѣмомъ ожиданіи, что принесетъ имъ слѣдующій часъ.
   Предсѣдатель Мунье хотя и отвѣтилъ Мирабо беззаботнымъ: tant mieux! и, повидимому, отнесся къ дѣлу съ полнымъ пренебреженіемъ, однако, менѣе спокоенъ, чѣмъ кажется. Несомнѣнно, что за эти четыре томительныхъ часа онъ не отдыхалъ на розахъ! Обсужденіе очередныхъ дѣлъ подвигается; признаютъ цѣлесообразнымъ командировать депутацію къ королю, чтобы онъ милостиво соизволилъ "принять всецѣло и безъ оговорокъ" всѣ эти пункты нашей конституціи; "условное согласіе" со всякаго рода оговорками не можетъ удовлетворить ни боговъ, ни людей.
   Все это ясно. Между тѣмъ, есть еще что-то, чего никто не высказываетъ, но что каждый въ эту минуту смутно сознаетъ. Безпокойство, растерянность ясно читаются на каждомъ лицѣ"; члены шепчутся, выходятъ и возвращаются съ озабоченнымъ видомъ. Очередныя дѣла очевидно не соотвѣтствуютъ интересамъ дня. Наконецъ, со стороны наружныхъ воротъ доносятся шелестъ и шарканье ногъ, рѣзкіе возгласы и дикій ревъ, заглушаемые стѣнами; все показываетъ, что рѣшительный часъ насталъ! Но вотъ слышится шумъ толкотни и торопливыхъ шаговъ; затѣмъ входитъ Мальяръ и съ нимъ депутація изъ пятнадцати промокшихъ отъ дождя, забрызганныхъ грязью женщинъ, которымъ удалось, путемъ невѣроятныхъ усилій, всякими правдами и неправдами, убѣдить остальныхъ подождать на дворѣ. Національное собраніе должно поэтому взглянуть прямо въ лицо своей великой задачѣ: возрождающій конституціонализмъ имѣетъ передъ собой въ неумолимой дѣйствительности невозрожденный санкюлотизмъ, который кричитъ: "Хлѣба! хлѣба!"
   Ловкій Мальяръ переводитъ бѣшеные порывы въ ясныя выраженія; укрощая однихъ и укоряя другихъ, онъ старается изъ всѣхъ силъ; и дѣйствительно, хотя и не подготовленный къ ораторскому искусству, справляется довольно хорошо съ своей задачей:-- Въ виду настоящаго страшнаго недостатка въ хлѣбѣ, депутація женщинъ-гражданокъ, какъ видитъ высокоуважаемое собраніе, рѣшилась прійти изъ Парижа для подачи петиціи. Заговоры аристократовъ слишкомъ очевидны въ этомъ дѣлѣ; напримѣръ, одинъ мельникъ былъ подкупленъ "бумажкой въ 200 ливровъ" къ тому, чтобы не молоть,-- имя хотя и неизвѣстно Мальяру, но фактъ можетъ быть доказанъ и, но крайней мѣ"рѣ, не внушаетъ сомнѣній. Далѣе, какъ оказывается, осмѣлились топтать національныя кокарды; попадаются также, или попадались, черныя кокарды. Не подвергнетъ ли высокоуважаемое національнее собраніе, надежда Франціи, всѣ эти вопросы безотлагательному мудрому разсмотрѣнію?
   И голодныя, неукротимыя менады кричать: "Черныя кокарды!" Кричать: "Хлѣба! хлѣба!" и спрашиваютъ: "Согласны вы?" Да, господа, если казалась цѣлесообразной депутація къ королю, чтобы получить его "полное безъ оговорокъ согласіе", насколько же важнѣе является она теперь "въ виду печальнаго положенія Парижа", ради успокоенія всего этого движенія! Предсѣдатель Мунье, съ поспѣшно собранной депутаціей, въ числѣ членовъ которой мы должны отмѣтить уважаемую личность доктора Гильотена, тотчасъ отправляется во дворецъ. Вице-президентъ будетъ продолжать разборъ очередныхъ дѣлъ; Мальяръ останется, чтобъ сдерживать женщинъ. Было четыре часа этого ужаснаго дня въ тотъ момента, когда Мунье вышелъ изъ собранія.
   О, многоопытный Мунье, каковъ этотъ послѣдній день твоего политическаго существованія! Лучше было бы тебѣ "внезапно заболѣть", пока еще было не поздно. Взгляни, вся: площадь передъ дворцомъ на всемъ своемъ громадномъ протяженіи занята группами женщинъ, въ лохмотьяхъ, промокшихъ отъ дождя, длинноволосыхъ оборванцевъ мужчинъ, вооруженныхъ топорами, заржавленными пиками, старыми ружьями, окованными желѣзомъ дубинами (batons ferres, кончающимися ножами или сабельными клинками); всѣ они ничего не выражаютъ, кромѣ голоднаго возмущенія. Дождь льетъ какъ изъ ведра, лейбъ-гвардейцы гарцуютъ между группами "среди свистковъ", возбуждая и раздражая толпу, которая, разсѣянная ими въ одномъ мѣстѣ, тотчасъ снова собирается въ другомъ.
   Безчисленныя оборванный женщины осаждаютъ президента и депутацію, настаиваютъ на томъ, чтобъ его сопровождать: вѣдь, его величество самъ выглянулъ въ окно и прислалъ спросить, чего мы хотимъ. "Хлѣба и говорить съ королемъ" (Du pain et parler au Roi), вотъ отвѣтъ. Двѣнадцать женщинъ шумно примыкаютъ къ депутацій и проходить съ нею по всей площади среди разсѣянныхъ группъ, гарцующихъ лейбъ-гвардейцевъ подъ проливнымъ дождемъ.
   Даже группу, въ которой находится президентъ Мунье съ депутаціей, сопровождаемой двѣнадцатью женщинами и окруженной со всѣхъ сторонъ многочисленнымъ отрядомъ голода и мужского отребья, принимаютъ за группу черни и разгоняютъ гарцующіе гвардейцы; съ большимъ трудомъ они снова сходятся по липкой грязи {Mounier, Expose Justificatif (приведен. въ Deux Amis, III, 185).}. Наконецъ, рѣшетки отперты; депутація допущена съ примкнувшими къ ней двѣнадцатью женщинами, изъ которыхъ пять увидятъ даже лицо его величества. Пусть промокшія менады ожидаютъ ихъ возвращенія съ возможнымъ терпѣніемъ.
   

ГЛАВА VII.
Въ Версалѣ.

   Но Афина Паллада (въ образѣ дѣвицы Теруань) уже занялась фландрскимъ полкомъ и пѣшими драгунами. Она и другія такія же наиболѣе способныя къ этому женщины проходятъ по рядамъ; говорятъ съ солдатами весело, но серьезно; заключаютъ этихъ грубыхъ солдатъ въ патріотическія объятія, нѣжными женскими руками выбиваютъ ружья и мушкеты: можетъ ли мужчина, достойный имени мужчины, нападать на голодныхъ женщинъ-патріотокъ?
   Писали, что у Теруань были мѣшки съ золотомъ, которое она раздавала фландрцамъ: откуда ей было взять его? Увы, съ денежными мѣшками рѣдко кто садится на пушку при возстаніи. Роялистская клевета! Теруань обладала лишь тѣмъ скуднымъ заработкомъ, который приносило этой несчастной женщинѣ ея ремесло; денегъ она не имѣла, но у нея были черныя кудри, красота языческой богини и одинаково краснорѣчивые языкъ и сердце.
   Тѣмъ временемъ народъ изъ Сентъ-Антуанскаго предместья продолжаетъ прибывать группами и отрядами; промокшіе люди съ пиками и всякимъ импровизированнымъ оружіемъ угрюмы: ихъ пригнала такъ далеко одна упорная народная мысль. Все это множество взъерошенныхъ фигуръ приведено сюда подъ какимъ-то общимъ давленіемъ; одни пришли совершить сами не знаютъ что, другіе пришли посмотрѣть, какъ это произойдетъ все! Что это за фигура, ярко выдѣляющаяся между многими: громаднаго роста, въ желѣзныхъ, хотя маленькаго размѣра, латахъ {См. Weber, II, 185--231.}, съ всклокоченными, сѣдѣющими рыжими кудрями, съ длинной развѣвающейся бородой? Это Журданъ, плутоватый лошадиный барышнику; но теперь уже не барышникъ, а натурщикъ для художника, Въ этотъ день онъ превратился въ искателя приключеній, Его развѣвающаяся борода вызвана требованіями искусства; откуда у него взялись желѣзныя латы (если только онъ самъ не является какимъ нибудь разнощикомъ, снабженнымъ необходимымъ желѣзнымъ значкомъ) -- это, быть можетъ, останется навсегда исторической загадкой. Мы различаемъ въ толпѣ другого Саула: "Père Adam", дядя Адамъ, какъ называютъ его всѣ группы; намъ онъ лучше извѣстенъ, какъ обладатель громоваго голоса, маркизъ Сентъ-Гюрюжъ, герой "Vеtо", человѣкъ, перенесшій много потерь, но потерь заслуженныхъ, Высокій маркизъ, выпущенный изъ, тюрьмы лишь нѣсколько дней тому назадъ, философски и не безъ интереса смотритъ изъ подъ своего зонтика на всю эту сцену, Всѣ эти лица и вещи соединены, какъ мы видимъ, въ одно цѣлое: Аѳина Паллада, занятая фландрскимъ полкомъ, исполненная патріотизма версальская національная гвардія, лишенная аммуциціи, брошенная своимъ полковникомъ д'Этенгъ и предводительствуемая своимъ маіоромъ Лекуантромъ; далѣе гарцующіе лейбъ-гвардейцы раздраженные, упавшіе духомъ, въ измокшихъ кожаныхъ, рейтузахъ, и въ концѣ концовъ -- этотъ все возрастающій противъ озлобленныхъ оборванцевъ: развѣ такое смѣшеніе могло не вызвать важныхъ событій?

0x01 graphic

   Но вотъ, смотрите, двѣнадцать депутатокъ возвращаются изъ дворца, Однако, безъ президента Мунье, но съ сіяющими отъ радости лицами, съ криками: "Да здравствуетъ король и весь его домъ!" Должно быть, добрыя вѣсти, mesdames? Самыя лучшія вѣсти! Пятеро изъ насъ были допущены въ роскошные королевскіе покои, предъ лицо самого короля. Вотъ эту тоненькую дѣвицу "Луизонъ Шабре, работницу по лѣпкѣ, всего семнадцати лѣтъ", мы избрали ораторшей, за ея красоту и хорошія манеры. На нее, да и на всѣхъ насъ, его величество смотрѣлъ необыкновенно милостиво, Нѣтъ, представьте, когда Луизонъ, обращаясь къ нему, почувствовала себя дурно, онъ поддержалъ ее своей королевской рукой и любезно проговорилъ: "Она стоить того" (Elle en valût bien la peine), Подумайте, о, женщины, что это за король! Его слова были полны утѣшенія: провизія будетъ прислана въ Парижъ, если только таковая вообще имѣется въ мірѣ; хлѣбъ будетъ такъ же доступенъ, какъ воздухъ; мельники должны молоть, пока не разсыпятся ихъ жернова, а не та имъ будетъ плохо, и все, что только зависитъ отъ возстановителя французской свободы, будетъ сдѣлано всюду, гдѣ нарушалась справедливость.
   Безспорно, хорошія вѣсти, но для измокшихъ менадъ ужъ очень неправдоподобныя! Вѣдь, нѣтъ никакихъ доказательствъ, что все это исполнится? Слова утѣшенія только слова, которыя никого не накормятъ, О, несчастный народъ, обманутый аристократами, которые подкупаютъ даже его делегатовъ! Мадемуазель Луизонъ въ объятіяхъ короля? Въ его объятьяхъ? Ты, безстыжая дѣвка, достойная такого названія, которое лучше не произносить! Да, твоя кожа нѣжна, а наша огрубѣла отъ тяжелой работы и промокла насквозь отъ ожиданія здѣсь, на дождѣ! У тебя дома нѣтъ голодныхъ дѣтей, а только гипсовыя куклы, которыя не плачутъ! Предательница! На фонарь!-- И на бѣдную Луизонъ Шабре, несмотря на ея оправданія и вопли, на эту стройную юную красавицу, такъ недавно опиравшуюся на королевскую руку, накидываютъ петлю изъ подвязокъ, которую съ обѣихъ сторонъ держать непомнящія себя отъ бѣшенства амазонки; она на краю гибели, но въ этотъ моментъ подскакиваютъ галопомъ два лейбъ-гвардейца, съ негодованіемъ разгоняютъ толпу и спасаютъ ее. Не встрѣтившія одобренія двѣнадцать депутатокъ снова спѣшатъ во дворецъ за "письменнымъ отвѣтомъ".
   Но, взгляните, вотъ новая стая менадъ съ "бастильскимъ волонтеромъ Брюну" во главѣ. Онѣ тоже хотятъ подойти къ дворцовой рѣшеткѣ, чтобы посмотрѣть, что тамъ дѣлается. Человѣческое терпѣніе въ мокрыхъ рейтузахъ имѣетъ свои границы. Лейтенантъ лейбъ-гвадіи, де-Савоньеръ на мгновеніе даетъ волю своему долго накипавшему раздраженію и не только разгоняетъ этихъ послѣднихъ менадъ, но гарцуетъ и рубитъ или яростно замахивается саблей на ихъ предводителя Брюну. Находя въ этомъ облегченіе сердца, онъ даже преслѣдуетъ его, и Брюну быстро убѣгаетъ, однако, не разъ оборачиваясь на бѣгу и также обнаживъ шпагу. При видѣ этой вспышки гнѣва и побѣды, два другихъ гвардейца (такъ какъ гнѣвъ очень заразителенъ и дѣйствуетъ одобрительно на долго сдерживавшихся лейбъ-гвардейцевъ) также даютъ себѣ волю, преслѣдуютъ вскачь, съ саблями на голо, которыми описываютъ страшные круги въ воздухѣ. Бѣдному Брюну ничего не остается, какъ бѣжать еще скорѣе, при чемъ онъ, пробираясь черезъ ряды, не перестаетъ замахиваться, подобно древнему парѳянину, своей шпагой, а главное кричитъ во все горло: "Ou nous laisse assassiner! Они насъ рѣжутъ"!
   Какой позоръ! Трое противъ одного! Громкій ропотъ слышится изъ рядомъ Лекуантра; затѣмъ ревъ, наконецъ, выстрѣлы. Рука Савоньера поднялась для удара: ружейная пуля изъ рядовъ Лекуантра разбиваетъ ее и занесенная сабля, сдѣлавшись безвредною, со звономъ падаетъ на землю. Брюну спасенъ и дуэль благополучно окончилась. Но дикіе воинственные крики начинаютъ раздаваться со всѣхъ сторонъ!
   Амазонки отступаютъ; Сентъ-Антуанъ нацѣливаетъ свои пушки (заряженный картечью); трижды подносится къ нимъ зажженный фитиль и трижды запалы не дѣйствуютъ. Порохъ отсырѣлъ; слышатся голоса: "Arrêtez, il n'est раз temps encore. Остановитесь, еще не время!" {Deux Amis, III, 192--201.}. Господа лейбъ-гвардейцы, вамъ былъ данъ приказъ не стрѣлять; однако, двое изъ васъ хромаютъ, выбитые изъ сѣдла, а одна боевая лошадь лежитъ убитая. Не лучше ли вамъ отступить подальше отъ пуль и, наконецъ, скрыться совсѣмъ въ стѣнахъ замка? Возможно, что при вашемъ отступленіи одинъ или два мушкета дадутъ выстрѣлы по этимъ вооруженнымъ лавочникамъ, которые не перестаютъ орать и издѣваться. Загрязнены ваши бѣлыя громадный кокарды; даль бы Богъ, чтобы онѣ замѣнились трехцвѣтными! Ваши рейтузы промокли, ваши сердца тяжелы! Идите и не возвращайтесь!
   Лейбъ-гвардейцы, какъ указано, постепенно отступаютъ; выстрѣлы раздаются то съ той, то съ другой стороны; они не пролили ни одной капли крови, но оставляють позади себя безграничное негодованіе. Раза три, въ сгущающихся сумеркахъ, они на мгновеніе показываются у тѣхъ или другихъ воротъ и всякій разъ ихъ встрѣчаютъ крики ненависти, проклятія и свистъ пуль. Лишь только покажется лейбъ-гвардеецъ, какъ оборванцы пускаются безпощадно преслѣдовали его; такъ, напримѣръ, бѣдный "де-Мушетонъ изъ шотландскаго полка", собственникъ убитой лошади, обязанъ своимъ спасеніемъ только версальскимъ капитанамъ, которые поспѣшно прячутъ его въ то время, какъ ему вслѣдъ щелкаютъ заржавленный ружья, разрывая на немъ шляпу. Наконецъ, по приказанію свыше, всѣ лейбъ-гвардейцы, за исключеніемъ нѣсколькихъ, занятыхъ въ караулѣ, исчезаютъ, или какъ бы скрываются и выступаютъ подъ прикрытіемъ ночного мрака въ Рамбулье {Weber, см. выше.}.
   Мы замѣчаемъ теперь, что и версальцы получили боевые запасы; въ теченіе всего послѣдняго дня одно офиціальное лицо не могло достать для нихъ огнестрѣльныхъ снарядовъ, пока, наконецъ, въ эти критическія минуты одинъ патріотическій подпоручикъ не приставилъ пистолета къ его уху и не объявилъ, что онъ будетъ весьма благодаренъ, если таковые найдутся. Послѣ этого боевые запасы нашлись. Точно также и фландрцы, обезоруженные Аѳиной Палладой, открыто заявили, что не будутъ драться съ горожанами и, въ знакъ мира, обмѣнялись зарядами съ версальцами.
   Санкюлотизмъ теперь среди друзей и можетъ "свободно передвигаться", негодуя на лейбъ-гвардію, а также усиленно жалуясь на голодъ.
   

ГЛАВА VIII.
Равная трапеза.

   Но чего медлитъ Мунье? Почему онъ не возвращается съ своей депутаціей? Прошло уже шесть, семь часовъ, и все еще нѣтъ Мунье, нѣтъ "согласія полнаго, безъ оговорокъ".
   Но вотъ, промокшія насквозь менады, уже не въ формѣ депутаціи, а цѣлой толпой проникли въ собраніе; онѣ самымъ постыднымъ образомъ прерываютъ пренія и обсужденіе текущихъ дѣлъ. Ни Мальяръ, ни вице-президентъ не въ состояніи ихъ сдержать иначе, какъ путемъ большихъ уступокъ; даже львиный голосъ Мирабо привлекаетъ ихъ вниманіе лишь на нѣсколько минуть, хотя онѣ ему и рукоплещутъ; и все же, время отъ времени, онѣ прерываютъ пренія о возрожденіи Франціи криками: "Du pain; pas tantde longs discours! Хлѣба! поменьше длинныхъ рѣчей!" -- такъ мало чувствительны были эти бѣдныя созданія къ образцамъ парламентскаго краснорѣчія!
   Разносится также слухъ, что закладываютъ королевскіе экипажи, какъ бы для отъѣзда въ Мецъ. Какіе-то экипажи, неизвѣстно королевскіе или другіе, дѣйствительно показались у заднихъ воротъ. Они даже предъявляли письменный приказъ нашего версальскаго муниципалитета, который безусловно носитъ характеръ монархическій, а не демократическій, или только ссылались на него. Однако, версальскіе патрули заставили ихъ скрыться, согласно строгимъ распоряженіямъ неутомимаго Лекуантра.
   Въ эти часы маіоръ Лекуантръ, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ очень занятый. Такъ какъ полковникь д'Этенгъ все еще пребываетъ невидимымъ въ Оеііde-Boeuf, невидимымъ, или сомнительно видимымъ лишь на мгновеніе, а муниципалитетъ, чрезмѣрно лойяльный, также нуждается въ наблюденіи; между тѣмъ на тысячи возникающихъ вопросовъ не получается никакого приказа, ни гражданскаго, ни военнаго! Лекуантръ одинъ повсюду: онъ и въ версальской ратушѣ и у главныхъ воротъ дворцовой рѣшетки ведетъ переговоры съ швейцарцами и лейбъ-гвардейцами. Онъ же появляется въ рядахъ фландрскаго полка; онъ и здѣсь, и тамъ, напрягая всѣ свои силы къ предупрежденію кровопролитія, бѣгства королевской семьи въ Мецъ, разграбленія Версаля менадами.
   На склонѣ дня мы видимъ, какъ онъ подходить къ вооруженнымъ группамъ изъ Сентъ-Антуана, которыя ужъ очень злобно шныряютъ взадъ и впередъ близъ Salle des Menus. Онѣ принимаютъ его, разступившись въ полукругъ; двѣнадцать парламентеровъ съ факелами въ рукахъ стоять позади пушекъ, направленныхъ жерлами на Лекуантра,-- картина, достойная Сальватора! Онъ спрашиваетъ въ сдержанныхъ, но смѣлыхъ выраженіяхъ: Чего они собственно хотятъ, чего добиваются своимъ путешествіемъ въ Версаль? Двѣнадцать парламентеровъ отвѣчаютъ немногими, но полными значенія словами: "Хлѣба и окончанія всей этой исторіи. Du pain et la fin des affaires". Когда кончится исторія (affairs),-- этого ни маіоръ Лекуантръ, никакой смертный не можетъ предсказать. Что же касается хлѣба, то онъ спрашиваетъ: Сколько васъ? Узнавъ, что ихъ шестьсотъ и что достаточно, будетъ одного хлѣба на каждаго, онъ отправляется верхомъ къ муниципалитету за шестьюстами хлѣбовъ.
   Однако, муниципалитетъ съ монархическимъ направленіемъ отказываетъ въ этихъ хлѣбахъ. Онъ скорѣе выдастъ двѣ бочки съ рисомъ,-- только предлагаетъ узнать, долженъ ли рисъ быть сырой или вареный. Но когда и это предложеніе принято, представители муниципалитета испаряются словно проваливаются сквозь землю, подобно тому, какъ въ свое время канули въ воду облеченные въ длинныя тоги двадцать шесть членовъ городского управленій въ Парижѣ, и не оставляютъ за собой ни малѣйшаго признака риса, ни варенаго, ни сырого. Съ этого момента они совершенно исчезаютъ изъ исторіи!
   Рисъ не появляется; надежда на полученіе пищи обманута, даже надежда на месть обманута: развѣ Мушетона изъ шотландскаго полка не скрыли обманнымъ образомъ, какъ мы уже разсказывали? За неимѣніемъ ничего другого, остается лишь тамъ, на площади, убитая боевая лошадь Мушетона. Сентъ-Антуанъ обманутый, голодный бросается на лошадь, сдираетъ съ нея шкуру, жарить ее не безъ дикихъ криковъ на огнѣ изъ калитокъ, рѣшеточныхъ столбовъ, всякаго дерева, которое только попадается ему подъ руку; и, на подобіе древнихъ героевъ Греціи. протягиваетъ руки къ изысканно приготовленному блюду, каково оно ни на есть {Weber, Deux Amis etc.}. Остальные оборванцы бродятъ по всѣмъ направленіямъ, въ поискахъ какой бы то ни было пищи. Фландрцы удаляются въ свои казармы, такъ же какъ и Лекуантръ съ своими версальцами, исключая бдительныхъ патрулей, которымъ дано приказаніе быть болѣе чѣмъ когда-либо на сторожѣ.
   Такъ наступаетъ ночь, бурная, дождливая и всѣ тропинки скрываются въ темнотѣ. Самая странная ночь, когда-либо пережитая этой мѣстностью со времени, быть можетъ, варфоломеевской, когда, какъ пишетъ Бассомпьеръ, Версаль былъ еще жалкимъ замкомъ (chetif château). О, гдѣ лира какого-нибудь Орфея, чтобы звуками мелодичныхъ струнъ поддержать порядокъ въ дикихъ массахъ! Здѣсь, повидимому, все рушилось, распалось въ широко зіяющей пропасти. Какъ въ моментъ гибели какого-нибудь міра, высшее пришло въ соприкосновеніе съ низшимъ: отребье Франціи, осаждающее короля Франціи; "палки съ желѣзными наконечниками" подняты вокругъ короны и не въ защиту ея. На ряду съ обвиненіями кровожадныхъ анти-національныхъ лейбъ-гвардейцевъ слышится глухой злобный ропотъ съ упоминаніемъ имени королевы.
   Дворъ въ полномъ безсиліи дрожитъ отъ страха, настроеніе мѣняется, смотря по перемѣннымъ движеніямъ на площади, передъ дворцомъ, по мѣняющимся слухамъ изъ Парижа. Слухи передаются безостановочно, предвѣщая то миръ, то войну. Неккеръ совѣщается со всѣми министрами, но безъ всякаго результата. Oeil-de-Boeuf превратился весь въ бурю шопотовъ: -- Мы бѣжимъ въ Мецъ; мы не бѣжимъ. Королевскіе экипажи снова пытаются выѣхать, хотя бы ради пробы; но патрули Лекуантра заставляютъ ихъ опять повернуть обратно. Въ теченіе шести часовъ ничего не рѣшено, даже касательно "выраженія согласія полнаго и безъ оговорокъ".
   Въ теченіе шести часовъ? Увы, тотъ, кто при. такихъ обстоятельствахъ не можетъ ни на что рѣшиться въ теченіе шести минуть, тотъ долженъ отъ всего отказаться: за него уже все рѣшено судьбой. А въ это время менады и санкюлоты совѣщаются съ національнымъ собраніемъ; тамъ становится все болѣе и болѣе шумно. Мунье не возвращается, власти нигдѣ не показываются: власть Франціи сосредоточена въ настоящее время въ рукахъ маіора Лекуантра и привратника Мальяра. И вотъ ужасъ изъ ужасовъ, который можно было давно предвидѣть, внезапно наступилъ. Для слѣпыхъ все на свѣтѣ дѣлается внезапно. Нищета, которая въ теченіе долгихъ вѣковъ не имѣла ни защитника, ни помощника, будетъ теперь сама себѣ помогать, сама за себя говорить. Ея языкъ таковъ, какимъ онъ только и могъ быть -- самый грубый.
   Въ восемь часовъ возвращается въ наше собраніе не депутація, а докторъ Гильотенъ, который сообщаетъ, что она возвратится, а также, что можно надѣяться на "полное согласіе безъ оговорокъ".-- омъ самъ принесъ королевское письмо съ разрѣшеніемъ и приказомъ касательно "самаго свободнаго и широкаго распространенія зернового хлѣба". Королевское письмо читается и менады рукоплещутъ ему отъ всего сердца. Соотвѣтственно этому собраніе тотчасъ же вотируетъ декретъ, также встрѣченный менадами восторженно; только не можетъ ли еще верховное собраніе постановить, чтобы "цѣна на хлѣбъ была установлена по восьми су за четыре фунта, а на мясо у мясниковъ -- по шести су за фунтъ"? Вѣдь это, кажется, справедливый цѣны? Вотъ какое предложеніе вносится "множествомъ мужчинъ и женщинъ", которыхъ привратникъ Мальяръ уже не можетъ сдержать; верховному собранію приходится выслушать его. Самъ Мальяръ уже невсегда сдержанъ въ своихъ рѣчахъ; когда же его останавливаютъ, онъ извиняется, ссылаясь съ полнымъ правомъ на исключительность обстоятельствъ {Moniteur (въ Hist. Parl., III, 105).}.
   Но, въ концѣ; концовъ, и этотъ декретъ вотированъ, а безпорядокъ все. продолжается; члены собранія исчезаютъ одинъ за другимъ; Мунье все не возвращается; что же остается и вице-президенту, какъ не испариться. Подъ такимъ давленіемъ, все собраніе мало-по-малу испаряется или, согласно офиціальному выраженію, засѣданіе откладывается до другого дня. Мальяра посылаютъ въ Парижъ съ королевскимъ указомъ касательно зернового хлѣба въ карманѣ; его съ нѣсколькими женщинами отправляютъ въ королевскихъ каретахъ. Туда же направилась стройная Луизонъ Шабре съ "письменнымъ отвѣтомъ", за которымъ были вторично посланы во дворецъ двѣнадцать депутатокъ. Тоненькая сильфида пустилась въ путь по темной грязной мѣстности: ей нужно многое разсказать, а ея бѣдные нервы такъ потрясены, что она подвигается впередъ крайне медленно, какъ впрочемъ и всѣ въ этотъ день по такой грязной дорогѣ. Президента Мунье все еще нѣтъ; нѣтъ и "полнаго согласія безъ оговорокъ". Между тѣмъ шесть часовъ со всѣми событіями уже прошли и курьеръ за курьеромъ доносятъ, что Лафайетъ приближается. Приближается, но съ чѣмъ: съ войной или миромъ? Пора, чтобы и дворецъ рѣшился на то или другое; чтобъ онъ, наконецъ, показалъ хоть признакъ жизни, если онъ вообще еще хочетъ жить!
   Побѣдоносный, радостный послѣ столь долгаго отсутствія, Мунье, наконецъ, возвращается, неся съ трудомъ достигнутое "полное согласіе", имѣющее теперь увы! лишь весьма малое значеніе. Представьте себѣ, каково было удивленіе Мунье, когда онъ нашелъ свой сенатъ, который онъ разсчитывалъ такъ восхитить "полнымъ согласіемъ безъ оговорокъ" -- въ полномъ отсутствіи, а вмѣсто него -- сенатъ изъ менадъ! Какъ обезьяна Эразма, при помощи деревянной щепочки, подражала тому, какъ онъ брился, такъ эти амазонки съ насмѣшливой торжественностью изображаютъ смутную пародію на засѣданіе національнаго собранія. Онѣ жестикулируютъ, держась рѣчи, вотируютъ положенія, вызывающія, по крайней мѣрѣ, громкій хохотъ. Всѣ трибуны и скамьи переполнены; увѣсистая рыночная торговка засѣдаетъ въ креслѣ Мунье. Послѣдній не безъ труда, при помощи приставовъ) и убѣдительныхъ рѣчей, пробирается до президента женскаго пола. Здоровенная дама передъ тѣмъ, какъ сложить съ себя должность, громко заявляетъ, что, прежде всего она, какъ и весь ея сенатъ мужского и женскаго пола, сильно страдаетъ отъ голода (что значитъ одна жареная боевая лошадь на такое количество людей?)
   При такихъ обстоятельствахъ опытный Мунье принимаетъ двоякое рѣшеніе: собрать вновь членовъ собранія при помощи барабаннаго боя и раздобыть достаточный запасъ пищи. Быстроногіе гонцы летятъ ко всѣмъ булочникамъ, поварамъ, пирожникамъ, виноторговцамъ, рестораторамъ; барабанный бой и громкое выкрикиванье прокламацій раздается по всѣмъ улицамъ. Члены собранія являются, но, что еще лучше, являются и пищевые продукты. Послѣдніе доставляются на тачкахъ и подносахъ; булки, вино, большой запасъ колбасъ. Корзины съ яствами мирно, съ полной гармоніей передаются вдоль скамеекъ и, согласно словамъ отца эпической поэмы "ни одна душа не была лишена достаточной доли пищи" (δαῖτος ἐίσης, равной трапезы), что было въ этотъ моментъ въ высшей степени желательно {Deux Amis, III, 208.}.
   Мало-по-малу, около сотни членовъ собранія собираются вокругъ кресла Мунье; менады уступаютъ имъ немного мѣста. Выслушайте "согласіе полное и безъ оговорокъ", а потомъ перейдемъ, но порядку, къ "обсужденію уложенія о наказаніяхъ". Всѣ скамьи переполнены, на темныхъ трибунахъ, ставшихъ еще темнѣе отъ множества растрепанныхъ головъ, странно сверкаютъ, неожиданно откуда-то появившіеся, топоры и палки съ желѣзными наконечниками {Courrier de Provence (Газета Мирабо) No 50, стр. 19.}. Въ этотъ же самый день, пять мѣсяцевъ тому назадъ, эти самыя трибуны были заняты красавицами, украшенными длинными перьями и сверкающими драгоцѣнными каменьями, которыя на всѣ стороны сыпали свои чарующія улыбки, а теперь? Вотъ до чего мы дошли въ возрождающейся Франціи! Кажется, родильныя муки -- самыя страшныя! Нѣтъ никакой возможности удержать менадъ отъ замѣчаній. Онѣ спрашиваютъ: "Какая польза въ уложеніи о наказаніяхъ? Единственное, что намъ нужно, это хлѣбъ". Мирабо оборачивается, львиннымъ голосомъ призывая къ порядку; менады ему рукоплещутъ, но снова прерываютъ пренія.
   Такимъ образомъ, пережевывая жесткія колбасы и обсуждая уложеніе о наказаніяхъ, онѣ заставляютъ собраніе переживать ужасную ночь. Какой же будетъ исходъ? Сначала долженъ прибыть Лафайетъ со своими тридцатью тысячами: онъ уже не можетъ быть далеко, и всѣ ожидаютъ его, какъ вѣстника судьбы.
   

ГЛАВА IX.
Лафайетъ.

   Около двѣнадцати часовъ на горѣ показываются огни -- огни Лафайета! Бой его барабановъ раздается вдоль Версальской аллеи. Миръ или война? Терпѣніе, друзья! Ни то, ни другое. Лафайетъ прибыль, но катастрофа еще не наступила.
   По пути онъ часто останавливался и произносилъ рѣчи; ему понадобилось девять часовъ, чтобы пройти четыре мили. Въ Монтрейлѣ, близъ Версаля, все войско должно было остановиться и, съ поднятой правой рукой, въ глубокую ночь, подъ проливнымъ дождемъ, дать торжественную клятву въ вѣрности королю и національному собранію и въ томъ, что жилище короля останется неприкосновеннымъ. Медленный, утомительный переходъ успѣлъ смирить гнѣвъ; жажда мести стихла подъ вліяніемъ усталости и отъ промокшей до послѣдней нитки одежды. Фландрскій полкъ снова выстроенъ подъ ружьемъ; но фландрцы, ставшіе такими патріотами, уже не нуждаются болѣе въ "уничтоженіи". Изнуренные въ конецъ парижскіе батальоны дѣлаютъ привалъ въ большой аллеѣ: въ настоящее время у нихъ нѣтъ другого желанія, кромѣ какъ найти защиту отъ дождя и отдохнуть.
   Полонъ безпокойства президентъ Мунье; такое же безпокойство царитъ и во дворцѣ. Посланный изъ дворца предлагаетъ Мунье, не желаетъ ли онъ, какъ можно скорѣе, вернуться во дворецъ съ новой депутаціей и, такимъ образомъ, по крайней мѣрѣ, соединить оба наши безпокойства. Полный безпокойства Мунье, тѣмъ временемъ, увѣдомляетъ самъ отъ себя генерала Лафайета, что его величество былъ такъ милостивъ, что соизволилъ принять проектъ конституціи "съ полнымъ согласіемъ и безъ оговорокъ". Генералъ, во главѣ небольшой передовой колонны, отвѣчаетъ мимоходомъ, неопредѣленно произноситъ нѣсколько любезныхъ словъ по адресу президента, бросаетъ только одинъ взглядъ на смѣшанный составъ національнаго собранія и затѣмъ прямо направляется ко дворцу. Съ нимъ два представителя парижскаго городского совѣта, избранные съ этой цѣлью отъ лица трехъ сотъ членовъ. Его пропускаютъ черезъ запертыя внутренними и наружными замками ворота, мимо караульныхъ и привратниковъ, прямо въ королевскіе покои.
   Весь дворъ, въ своихъ мужскихъ и женскихъ представителяхъ, толпится на его пути, стараясь прочесть свою судьбу на его лицѣ, которое выражаетъ, какъ утверждаютъ историки, смѣсь "печали, преданности и отваги" и производить странное впечатлѣніе {Mémoire de М. le Comte de Lally-Tollendal. (Января 1790), p.p. 161--165.}. Король, въ сопровожденіи монсьера, министровъ и маршаловъ, уже ожидаетъ его. Онъ "пришелъ", по его высокопарнымъ словамъ въ рыцарскомъ стилѣ, "чтобы сложить свою голову для охраны его величества". Двое выборныхъ отъ муниципалитета излагаютъ желанія Парижа: четыре пункта совершенно мирнаго характера. Во-первыхъ, чтобы честь охраны священной особы короля была возложена на патріотическую національную гвардію, напримѣръ, на гренадеровъ центра, которые, въ качествѣ французской гвардій (Gardes Franèaises), привыкли нести такую привилегированную службу Во-вторыхъ, чтобъ были добыты, если возможно, пищевые продукты. Въ-третьихъ, чтобъ во всѣ тюрьмы, переполненный политическими преступниками, были назначены судьи. Въ-четвертыхъ, чтобъ его величество соизволилъ переѣхать въ Парижъ и тамъ жить.. На всѣ пункты, за исключеніемъ четвертаго, его величество съ готовностью отвѣчаетъ утвердительно или почти можетъ сказать, что уже такъ отвѣтилъ. На четвертый онъ можетъ отвѣтить только: да или нѣтъ, а между тѣмъ, онъ охотно отвѣтилъ бы: и да, и нѣтъ! Но во всякомъ случаѣ, ихъ намѣренія, благодаря Бога, вполнѣ миролюбивыя. Есть еще время на размышленіе. Самая страшная опасность, повидимому, миновала.
   Лафайетъ и д'Этенгъ распредѣляютъ караулы. Гренадеры центра должны находиться въ помѣщеніи, которое занимали раньше въ качествѣ французской гвардій, потому что его послѣдніе обитатели, неосторожные лейбъ-гвардейцы, почти всѣ ушли въ Рамбулье. Вотъ порядокъ на наступающую ночь; достаточно зла создастъ онъ въ эту ночь! Послѣ этого Лафайетъ и оба городскіе делегата прощаются съ королемъ высокопарнымъ слогомъ.
   Свиданіе было такъ кратко, что Мунье съ его депутаціей еще не успѣли прибыть. Кратко, но удовлетворительно. Камень свалился съ сердца у каждаго. Прекрасный придворныя дамы объявляютъ публично, что этотъ Лафайетъ, какъ бы противенъ онъ ни былъ, является на этотъ разъ ихъ спасителемъ. Даже древнія, кислыя Tantes (тетки) съ этимъ соглашаются: тетка короля, древняя Graille, и ея сестры, наши старыя знакомыя. Королева Марія-Антуанетта нѣсколько разъ повторила то же самое. Она одна, среди всѣхъ мужчинъ и женщинъ, сохраняла за весь этотъ день выраженіе смѣлости, полное достоинства, спокойствіе и рѣшимость. Она одна ясно знала, какъ она поступить; а дочь Терезы посмѣетъ сдѣлать то, на что она рѣшилась, хотя бы ей угрожала вся Франція; а рѣшится она оставаться тамъ, гдѣ ея дѣти, гдѣ ея мужъ.
   Около трехъ часовъ утра все устроено: караулы разставлены, гренадеры центра водворены въ свои старыя казармы, не безъ соотвѣтствующей рѣчи; швейцарцамъ и немногимъ оставшимся лейбъ-гвардейцамъ были также сказаны рѣчи. Измученные переходомъ парижскіе батальоны, предоставленные "версальскому гостепріимству", крѣпко спятъ на запасныхъ койкахъ, въ запасныхъ казармахъ, кофейняхъ, пустыхъ церквахъ. По пути къ церкви Сенъ-Луи, эта толпа солдатъ разбудила бѣднаго Вебера, среди его безпокойныхъ сновъ, въ улицѣ Сартори. За весь этотъ день жилетный карманъ его былъ полонъ пуль; "двѣсти пуль и два рожка съ порохомъ". Въ то время жилеты были настоящими жилетами; передній полы спускались чуть не до колѣнъ. Вотъ сколько у него было пуль въ теченіе дня; но не было случая къ нимъ прибѣгнуть; онъ поворачивается на другой бокъ, проклиная безсчетныхъ разбойниковъ; прочитываетъ среди проклятій молитву, другую и тотчасъ же снова засыпаетъ.
   Въ концѣ" концовъ, и въ національномъ собраніи произнесена рѣчь, послѣ чего, по знаку Мирабо, обсужденіе уложенія о наказаніяхъ прерывается и собраніе распускается. Менады, санкюлоты пріютились въ кордегардіяхъ, въ казармахъ фландрскаго полка, гдѣ горятъ веселые огни, а не нашедшіе тамъ мѣста расположились въ церквахъ, конторахъ, сторожкахъ, всюду, гдѣ нищета можетъ найти пристанище. Безпокойный, шумный день докричался до покоя: пока еще не пострадало ни одной жизни, кромѣ; убитой боевой лошади. Мятежный хаосъ дремлетъ вокругъ дворца, подобно океану вокругъ водолазнаго колокола, въ которомъ не оказалось еще ни одной трещины.
   Глубокій сонъ одинаково охватилъ, какъ высшихъ, такъ и низшихъ, угомонивъ на время почти все на свѣтѣ, даже ярость и голодь. Тьма покрыла всю землю, только вдали, на сѣверовостокѣ, сильный желтоватый свѣтъ Парижа далеко проникаетъ въ темную сырую мглу. Тамъ все освѣщено, какъ въ былыя іюльскія ночи; улицы пусты изъ боязни войны; но представители города не спятъ; патрули проходить, хрипло выкрикивая: "кто идетъ?" Туда, какъ мы узнаемъ, около этого самаго часа прибываетъ наша бѣдная тоненькая Луизинъ Шабре; ея нервы совсѣмъ разстроены. Туда же прибудетъ, приблизительно черезъ часъ, "около четырехъ часовъ утра", бывшій привратникъ Мальяръ. Одинъ за другимъ они докладываютъ въ городской ратушѣ, гдѣ всѣ еще бодрствуютъ, все, что могутъ сказать утѣшительнаго. На разсвѣтѣ громадные успокоительные плакаты доведутъ ихъ сообщенія до всеобщаго свѣдѣнія.
   Лафайетъ въ Отель-де-Нoайлъ, недалеко отъ дворца, покончивши съ своими рѣчами, совѣтуется съ офицерами: въ пять часовъ утра единогласно признается, что лучшій совѣтъ для человѣка, измученнаго усталостью, не знавшаго ни минуты покоя въ теченіе болѣе двадцати четырехъ часовъ, это -- броситься на кровать и хотя немного отдохнуть.
   Такъ вотъ какимъ образомъ окончился первый актъ возстанія женщинъ. Какой оборотъ приметъ дѣло завтра? Завтрашній день, какъ и всегда, въ рукахъ судьбы; его величество, надо надѣяться, согласится переѣхать въ Парижъ съ должнымъ почетомъ; во всякомъ случаѣ, онъ можетъ посѣтить Парижъ. Анти-національные лейбъ-гвардейцы, какъ здѣсь, такъ и вездѣ, должны принять національную присягу; должны дать удовлетвореніе трехцвѣтной кокардѣ; фландрцы принесутъ клятву. Можетъ быть, будетъ дано много клятвъ и, несомнѣнно, будетъ произнесено много публичныхъ рѣчей, а при помощи рѣчей и клятвъ дѣло, можетъ быть, уладится вполнѣ хорошо.
   Или, увы, все произойдетъ совсѣмъ иначе и кончится не добромъ: согласіе будетъ не добровольнымъ, а вынужденнымъ, позорнымъ? Безпредѣльный хаосъ мятежа надавливалъ на спящій дворецъ со всѣхъ сторонъ, какъ океанъ на водолазный колоколъ; онъ могъ проникнуть въ малѣйшую трещину. Дайте только столпившимся мятежникамъ найти входъ, и они ворвутся какъ безконечный разливъ прорвавшей плотину воды или, лучше сказать, горючей, самовоспламеняющейся жидкости; напримѣръ, "терпентиннаго и фосфорнаго масла" -- жидкости, извѣстной Спинолѣ Синтерру.
   

ГЛАВА X.
Свободный входъ къ королю.

   Сумрачная заря новаго утра, сырого и холоднаго, едва успѣла освѣтить Версаль, какъ, по волѣ судьбы, одинъ лейбъ-гвардеецъ выглянулъ въ окно въ правомъ крылѣ дворца, желая просто посмотрѣть, что видно на небѣ и на землѣ. Мужское и женское отребье бродятъ у него передъ глазами. Вполнѣ понятно, что пустой желудокъ вызываетъ въ немъ скверное настроеніе; быть можетъ, онъ даже не могъ сдержать напрашивающагося на языкъ ругательства; еще менѣе можетъ онъ не отвѣчать на тѣ, который доносятся до его слуха.
   Дурныя слова рождаютъ еще худшія до тѣхъ поръ, пока не вырвется самое скверное, и тогда быстро совершается переходъ отъ слова къ дѣлу. Зарядилъ ли озлобленный лейбъ-гвардеецъ свое ружье, такъ какъ его проклятія неизбѣжно должны были вызвать гораздо худшія, или грозилъ выстрѣлить, быть можетъ, на самомъ дѣлѣ, выстрѣлилъ? Кто можетъ это знать? Такъ утверждали, по для насъ это мало вѣроятно. Какъ бы тамъ ни было, но отребье, въ отместку за угрозы, съ яростнымъ ревомъ бросается къ рѣшеткамъ и пытается ихъ взломать: одни изъ воротъ (замкнутыя, какъ пишутъ нѣкоторые, только цѣпью), поддаются натиску толпы; отребье врывается въ парадный дворъ и реветъ еще громче.
   Ругавшійся лейбъ-гвардеецъ, а съ нимъ еще нѣсколько изъ его товарищей, теперь, дѣйствительно, стрѣляютъ; рука у одного изъ людей перебита. Лекуантръ скажетъ въ своемъ показаніи, что "г. Кардинъ, національный гвардеецъ, безоружный, былъ убитъ кинжаломъ" {Deposition de Lecoiutre (Hist. Parl. III, 111--115).}. Но посмотрите: вотъ, бѣдный Жеромъ Леритье, также безоружный національный гвардеецъ и вмѣстѣ съ тѣмъ столяръ, сынъ сѣдельщика изъ Парижа, съ едва пробивающимся пушкомъ юности на подбородкѣ, дѣйствительно, смертельно раненъ; онъ падаетъ навзничь на мостовую, обрызгивая ее мозгомъ и заливая кровью! Дикій вопль вырывается у толпы; въ немъ слышится и жалость, и безграничная жажда мести. Въ нѣсколько мгновеній рѣшетки внутренняго и, такъ называемаго, Мраморнаго двора взломаны или взяты приступомъ; живой грозный потокъ мигомъ затопляетъ Мраморный дворъ, поднимается по главной лѣстницѣ, проникаетъ во всѣ входы, по всѣмъ боковымъ лѣстницамъ! Дешютъ и Вариньи, два стоявшихъ на караулѣ лейбъ-гвардейца, опрокинуты, растоптаны, заколоты сотнями никъ. Женщины хватаются за свои ножи или за всякое другое оружіе и врываются, подобно разъяреннымъ фуріямъ; другія поднимаютъ тѣло убитаго Жерома; кладутъ его на мраморныя ступени; тамъ посинѣвшій трупъ и разможженная голова, навѣки нѣмые, должны будутъ громко заговорить.
   Горе теперь всѣмъ лейбъ-гвардейцамъ! Никому изъ нихъ не будетъ пощады! Міомандръ де Сентъ-Мари, "спустившись съ четырехъ ступеней" по главной лѣстницѣ, умоляетъ въ ласковыхъ выраженіяхъ ревущій ураганъ. Товарищи насильно оттаскиваютъ его за полы мундира; буквально вырываютъ изъ пасти смерти и захлопываютъ за собою дверь. Но она держится всего нѣсколько мгновеній: вскорѣ обѣ половинки двери разбиты вдребезги. Баррикады безполезны: бѣгите скорѣй, о, вы лейбъ-гвардейцы; кровожадный мятежникъ, подобно всѣмъ псамъ ада, съ ревомъ гонится зи вами по пятамъ!
   Объятые ужасомъ, лейбъ-гвардейцы бѣгутъ, запирая за собою двери и возводя баррикады; разъяренная стая слѣдуетъ за ними. Куда? Изъ залы въ залу. О, горе! вотъ она повернула въ покои королевы, гдѣ въ самой дальней комнатѣ королева спитъ въ настоящую минуту. Пять часовыхъ мчатся черезъ этотъ длинный рядъ комнатъ; вотъ они добѣжали до послѣдней двери, громко стучать: "Спасайте королеву!" Дрожащія женщины падаютъ въ слезахъ къ ихъ ногамъ; они отвѣчаютъ: "Да, мы всѣ умремъ! Спасайте вы королеву!"
   Не дрожите, женщины, но торопитесь: слышите, уже другой голосъ кричитъ у самой дальней двери: "Спасайте королеву!" и дверь плотно захлопывается. Это голосъ храбраго Міомандра выкрикиваетъ второе предупрежденіе. Онъ бросилъ вызовъ неминуемой смерти, чтобъ пробраться сюда и совершить свой славный подвигъ и теперь стоитъ передъ нею лицомъ къ лицу. Отважный Тардиве дю-Репэръ, помогавшій ему въ этомъ отчаянномъ дѣлѣ, падаетъ пронзенный пиками; товарищи съ трудомъ уносить его еще живымъ. Міомандръ и Тардиве: да будутъ долго памятны имена этихъ двухъ славныхъ лейбъ-гвардейцевъ, какъ должны были бы быть памятны имена всѣхъ храбрыхъ людей!
   Трепещущія фрейлины, одна изъ которыхъ издали замѣтила и услыхала Міомандра, поспѣшно одѣваютъ королеву; но не въ парадное платье! Она бѣжитъ подъ страхомъ смерти черезъ Oeil de Boeuf, гдѣ въ главную дверь уже ломится грозный мятежъ. Наконецъ, она въ покояхъ короля, въ его объятіяхъ, окруженная немногими вѣрными друзьями; она прижимаетъ къ груди своихъ дѣтей. Гордая императорская дочь, съ великимъ сердцемъ, разражается слезами матери: "О, друзья мои, спасите меня и моихъ дѣтей!" (О mеs аmіs, sаuvez moi et mes enfants) Страшный стукъ мятежныхъ топоровъ ясно доносится черезъ Oeil de Bocuf. Какой часъ!
   Да друзья, отвратительный, ужасный часъ, равно постыдный, какъ для правителя, такъ и для управляемыхъ; часъ, въ который управляемые и правитель позорно удостовѣряютъ, что ихъ взаимной связи наступилъ конецъ. Бѣшенство, кипѣвшее за послѣдніе двадцать четыре часа въ двадцати тысячахъ сердецъ, перешло въ пламя: тѣло Жерома съ раздробленной головой лежитъ тамъ, какъ горящій уголь. Это, какъ мы уже сказали, ворвался элементъ безконечный, который съ неудержимой силой, бурнымъ потокомъ затопляетъ всѣ коридоры и всѣ ходы.
   Между тѣмъ, несчастные лейбъ-гвардейцы загнаны почти всѣ въ Oeil-de-Boeuf. Тамъ они могутъ умереть у королевскаго порога; немногое они могутъ сдѣлать для его защиты. Они складываютъ въ кучу табуреты, скамьи и всякую мебель у дверей, гдѣ грохочутъ топоры бунтовщиковъ.-- Но неужели храбрый Міомандръ погибъ тамъ, у двери королевы? Нѣтъ, его изранили, искололи, изрубили и оставили, принявъ за мертваго; тѣмъ не менѣе, онъ дотащился сюда; и будетъ жить, уважаемый всей вѣрной Франціей. Замѣтьте также -- вопреки многому, что говорилось и пѣлось -- мятежники не взломали той двери, которую онъ защищалъ, а бросились по другому направленію въ поискахъ за лейбъ-гвардейцами {Campan, II, 75--87.}.
   Бѣдные лейбъ-гвардейцы съ ихъ опернымъ пиромъ Ѳіеста! Счастье ихъ, что бунтовщики вооружены лишь топорами и пиками; что у нихъ нѣтъ настоящихъ снарядовъ для осады! Шумъ и грохотъ у дверей удваивается! Неужели же они должны всѣ позорно погибнуть, и король съ семьей, и приверженцы ихъ вмѣстѣ съ ними? Дегюттъ и Вариньи, убитые при первомъ натискѣ, уже обезглавлены на Мраморномъ дворѣ; это жертва, принесенная останкамъ Жерома; Журданъ съ развѣвающейся бородой охотно исполнилъ это порученіе и притомъ спросилъ: "Нѣтъ ли еще?" Другого плѣннаго водятъ вокругъ трупа съ дикими пѣснопѣніями: не прійдется ли Журдану снова засучить рукава?
   Громче и громче свирѣпствуетъ мятежъ во дворцѣ, тамъ гдѣ не могутъ убивать, тамъ грабятъ; громче и громче грохочутъ удары въ дверь Oeil-de-Boeuf; что теперь можетъ помѣшать вломиться?-- Вдругъ шумъ внезапно стихаетъ; грохотъ топоровъ умолкъ! Слышится дикій топотъ; крики постепенно удаляются; наступаетъ тишина, затѣмъ звукъ приближающихся мѣрныхъ шаговъ; наконецъ, дружественный стукъ въ двери: "Мы гренадеры центра, старая французская гвардія: отворите намъ, г.г. лейбъ-гвардейцы; мы не забыли, какъ вы спасли насъ при Фонтенуа!" {Toulongeon, I, 144.} Двери отворяются; входятъ капитанъ Гондранъ съ гренадерами; лейбъ-гвардейцы обнимаются съ своими военными собратьями; совершилось внезапное возвращеніе отъ смерти къ жизни.
   Удивительны эти сыны Адама! гренадеры вышли изъ дома съ тѣмъ, чтобъ "перебить" этихъ самыхъ лейбъ-гвардейцевъ, а теперь они же бросаются, чтобъ спасти ихъ отъ гибели. Воспоминаніе о взаимныхъ опасностяхъ, о прежней взаимной поддержкѣ, смягчили грубыя сердца; они бросаются другъ другу въ объятія, забывъ всякую вражду. Король показывается на мгновеніе въ дверяхъ своихъ покоевъ со словами: "Пощадите моихъ гвардейцевъ!" -- Будемъ братьями! Soyons freres!" восклицаетъ капитанъ Гондранъ; и снова выбѣгаетъ во главѣ своихъ гренадеръ, съ опущенными штыками, чтобы очистить дворецъ.
   Но вотъ является и Лафайетъ; его внезапно подняли, но не разбудили (сонъ еще не успѣлъ сомкнуть его глазъ); онъ говоритъ съ страстнымъ, полнымъ горячей убѣдительности краснорѣчіемъ, или ограничивается короткими быстрыми, военными приказаніями. Національные гвардейцы, вдругъ разбуженные трубными звуками и бьющими тревогу барабанами, прибываютъ со всѣхъ сторонъ. Опасность неминуемой гибели миновала: первое зарево мятежа, озарившее было все небо, затушено, или горитъ теперь, если и не вполнѣ потушенное, уже безъ яркаго пламени, подобно тлѣющимъ углямъ, которые возможно затушить. Королевскіе покои въ безопасности. Министры, чиновники и даже нѣкоторые вѣрные національные депутаты собираются вокругъ ихъ величествъ. Паника, съ рыданіями и общей растерянностью, перейдетъ мало-по-малу къ планамъ и совѣтамъ, лучшимъ или худшимъ.
   Но выгляните на мгновеніе изъ королевскихъ оконъ! Бурное море человѣческихъ головъ затопило оба двора и грозно волнуется у всѣхъ входовъ: женщины-фуріи, полные ярости мужчины, одержимые жаждой мести, дикимъ влеченіемъ къ убійству и грабежу! Отребье сбросило свой намордникъ -- и теперь бѣшено лаетъ, подобно трехголовому псу мрачнаго Эреба. Четырнадцать лейбъ-гвардейцевъ ранены, двое убиты и, какъ мы видѣли, обезглавлены; Журданъ спрашиваетъ: "Стоило ли ходить такъ далеко изъ за двоихъ?" Несчастные Дегюттъ и Вариньи! Ихъ судьба, конечно, была печальна, они такъ неожиданно были сброшены въ бездну; подобно тому, какъ людей совершенно внезапно уноситъ съ громовымъ грохотомъ лавина, созданная не ими, а вдали отъ нихъ, совсѣмъ другими! Когда дворцовые часы били въ послѣдній разъ, они равнодушно шагали взадъ и впередъ, держа ружье на плечѣ и думая только о томъ, скоро ли часы пробьютъ снова. Часы пробили, но удары уже не донеслись до ихъ слуха. Ихъ трупы лежатъ обезображенные; ихъ головы парадируютъ по улицамъ Версаля "на пикахъ длиной въ двѣнадцать футовъ" и около полудня достигнуть заставъ Парижа,-- слишкомъ ужасное противорѣчіе громаднымъ успокоительнымъ плакатамъ, которые тамъ повсюду расклеены!
   Другой плѣнный лейбъ-гвардеецъ все еще кружится вокругъ тѣла Жерома при дикомъ ревѣ толпы; кровожадный бородачъ, съ засученными рукавами, машетъ своимъ окровавленнымъ топоромъ; въ это время показывается Гондранъ со своими гренадерами. "Товарищи, не хотите ли посмотрѣть, какъ человѣкъ будетъ хладнокровно зарѣзавъ?" -- "Прочь мясники!" отвѣчаютъ они, -- и лейбъ-гвардеецъ освобожденъ. Гондранъ дѣятельно продолжаетъ свое дѣло; ему изо всѣхъ силъ помогаютъ его гренадеры и ихъ капитаны; они освобождаютъ всѣ коридоры: разгоняютъ мятежниковъ и грабителей: очищаютъ весь дворецъ. Возможность кровожаднаго убійства устранена; тѣло Жерома перенесено въ ратушу, въ ожиданіи слѣдствія; неудержимо бушевавшее пламя мятежа понижается все болѣе и болѣе до умѣреннаго, безопаснаго тепла.
   Какъ и всегда при всеобщемъ взрывѣ разнородныхъ страстей происходить невѣроятное смѣшеніе всякаго рода несообразностей: комичное, и даже смѣшное близко граничитъ съ ужаснымъ. Вдали, надъ волнующимъ моремъ людскихъ головъ, виднѣются оборванцы, гарцующіе на лошадяхъ изъ королевской конюшни. Это грабители, такъ какъ патріотизмъ всегда извращается въ нѣкоторой пропорцій простыми ворами и мошенниками. Гондранъ отнялъ у нихъ добычу во дворцѣ, послѣ чего они поспѣшили отправиться въ конюшни и забрали лошадей. Но благородные кони Діомеда, согласно Веберу, отнеслись съ негодованіемъ къ такому презрѣнному грузу; и, лягая своими царственными ногами, вскорѣ сбросили его почти весь далеко отъ себя, при громкихъ взрывахъ хохота. Потомъ ихъ удалось поймать. Конная національная гвардія позаботилась объ остальныхъ.
   Въ то же время наблюдаются послѣдніе трогательные отблески этикета, который не погибаетъ здѣсь, даже во время крушенія цѣлаго міра, безъ послѣднихъ признаковъ жизни; подобно тому, какъ сверчокъ могъ бы еще чиркать при звукахъ трубъ въ день страшнаго суда, какой-то церемоніймейстеръ (надо полагать Де-Брезе), увидѣвъ въ эти ужасныя минуты, что Лафайетъ бѣжитъ во внутренніе покои короля, сказалъ ему: "Monsieur, le Roi vous accordeles grandes entrées, (король разрѣшаетъ вамъ свободный входъ къ нему)" -- не находя въ данный моментъ удобнымъ отказать въ немъ {Toulongeon, I, App. 120.}.
   

ГЛАВА ХІ.
Изъ Версаля.

   Однако, парижская національная гвардія, въ полномъ вооруженіи, очистила, дворецъ и даже заняла все пространство вокругъ, вытѣснивъ разношерстный патріотизмъ, большею частью въ главный и даже передній дворъ.
   Лейбъ-гвардейцы, какъ мы теперь замѣчаемъ, дѣйствительно, "надѣли національныя кокарды" и они показываются въ окнахъ, или выходить на балконы, держа въ рукахъ шляпы, на которыхъ виднѣются громадныя трехцвѣтныя кокарды; они снимаютъ свои перевязи въ знакъ того, что сдаются и громко кричатъ: Vive la Nation! (да здравствуетъ нація). На это доблестный сердца не могутъ не отвѣтить: Vive le Roi! viveut les Gardes du Corps! (да здравствуетъ король! да здравствуютъ лейбъ-гвардейцы!) Его величество уже появлялся на балконѣ вмѣстѣ съ Лафайетомъ и теперь снова появляется: Vive le Roi! гремитъ со всѣхъ сторонъ. Лишь изъ одной глотки вырывается единичный возгласъ: Le roi a Paris (короля въ Парижъ!)
   Ея величество также вызываютъ и она показывается, хотя это и сопряжено съ опасностью; она выходить на балконъ съ сыномъ и дочерью. "Не надо дѣтей, Point d'enfans!" слышатся голоса. Она нѣжно отстраняетъ дѣтей назадъ и стоить одна, спокойно сложивъ руки на груди: "Если нужно умереть, говорить она, я умру". Такое спокойствіе, такое геройство не могутъ не произвести впечатлѣнія. Лафайетъ, съ своей догадливостью, со свойственной ему рыцарской восторженностью, беретъ ея царственную руку и, почтительно преклонивъ колѣно, подноситъ къ своимъ губамъ. Тогда народъ кричитъ: да здравствуетъ королева! (Vive la Reine). Тѣмъ-неменѣе, Веберъ "видѣлъ" (или ему только показалось, потому что въ такіе истеричные дни едва ли третья часть наблюденій бѣднаго Вебера можетъ считаться вполнѣ достовѣрной), "какъ одинъ изъ этихъ разбойниковъ навелъ свое ружье на ея величество" съ намѣреніемъ) или безъ намѣренія выстрѣлить, но другой такой же разбойникъ "гнѣвно выбилъ у него ружье изъ рукъ".
   Такимъ образомъ, всѣ, сама королева, даже командиръ лейбъ-гвардейцевъ стали національными! Командиръ лейбъ-гвардейцевъ появляется вмѣстѣ съ Лафайетомъ и на шляпѣ этого кающагося грѣшника красуется трехцвѣтная кокарда величиной съ блюдечко или съ подсолнечникъ, замѣтная всѣмъ до передняго двора. Онъ громкимъ голосомъ произноситъ національную присягу, приподнявъ свою шляпу; при видѣ этого, все войско съ криками, поднимаетъ свои кивера на штыкахъ. Какъ сладко примиреніе сердцу человѣка! Лафайетъ принялъ присягу отъ фландрцевъ; присягнули также и всѣ оставшіеся лейбъ-гвардейцы на Мраморномъ дворѣ и народъ заключаетъ ихъ въ свои объятія: О, братья! зачѣмъ вы принудили насъ убивать васъ! Видите, какъ мы рады вамъ, какъ блуднымъ сынамъ! Бѣдные лейбъ-гвардейцы, сдѣлавшись теперь національными и украшенные тремя цвѣтами, обмѣниваются киверами, обмѣниваются оружіемъ; теперь воцарятся миръ и братство. Крикъ "Vive le Roi" не смолкаетъ, но слышится также и "Le Roi a Paris", и теперь уже не изъ одной глотки, а изо всѣхъ разомъ, такъ какъ всѣ сердца слились въ одномъ общемъ желаніи.
   Да, "Короля въ Парижъ!" Какъ же иначе? Сколько бы ни совѣщались министры и сколько бы ни покачивали головой національные депутаты, а другого исхода нѣтъ. Вы принудили его переѣхать добровольно. "Въ часъ пополудни!" Лафайетъ увѣряетъ въ этомъ во всеуслышаніе, и всеобщій мятежъ отвѣчаетъ ему безмѣрнымъ ликованіемъ и залпомъ изъ всѣхъ имѣющихся на. лицо огнестрѣльныхъ орудій, большихъ и малыхъ, блестящихъ и заржавленныхъ. И что это былъ за залпъ! За нѣсколько миль слышался онъ словно раскаты грома въ день страшнаго суда. И звукъ этотъ катится также вдаль, въ молчаніе вѣковъ. Съ тѣхъ поръ Версальскій дворецъ стоить опустѣвшій, погруженный въ тишину; его громадные дворы перестаютъ травой и внимаютъ лишь звуку мотыги садовника. Времена и поколѣнія проходить, теряясь въ своемъ таинственномъ Гольфстремѣ, и строенія, подобно строителямъ, имѣютъ свою судьбу.
   Такъ до часу всѣ три "партіи: національное собраніе, національное отребье и національный роялизмъ будутъ достаточно заняты. Отребье ликуетъ; женщины наряжаются въ трехцвѣтное тряпье; Парижъ съ материнской заботой выслалъ своимъ героямъ достаточное количество "телѣгъ съ хлѣбомъ", который были встрѣчены радостными криками и уничтожены съ благодарностью. Герои, съ своей стороны, разыскиваютъ хлѣбные запасы, нагружаютъ ими пятьдесятъ подводъ, такъ что національный король, предполагаемый предвѣстникъ всякихъ благъ, явится на этотъ разъ явнымъ носителемъ изобилія.
   Итакъ, санкюлетизмъ взялъ въ плѣнъ короля, отрекающагося отъ своего слова. Монархія пала и даже не съ честью: наоборотъ, позорно, хотя и не безъ многихъ попытокъ къ борьбѣ, но борьба была неразумная, тратившая свои силы въ порывахъ и припадкахъ и при каждомъ новомъ порывѣ оказывавшаяся все болѣе жалкой и безсильной. Такъ, свистъ картечи Брогли, который могъ бы привести къ чему-нибудь, заглохъ въ пьяномъ задорѣ опернаго банкета и въ звукахъ: О, Rich ard, о mon Roi! И, какъ мы дальше увидимъ, перейдетъ въ заговоръ Фавра, закончившійся повѣшеніемъ одного рыцаря.
   Бѣдная монархія! Но что, помимо самаго постыднаго пораженія, можетъ ожидать человѣка, который хочетъ и не хочетъ? Король или имѣетъ права, которыя онъ долженъ отстаивать до самой смерти, предъ Богомъ и людьми или не имѣетъ никакихъ правь. Повидимому, или то, или другое, еслибъ онъ только зналъ, что именно! Да сжалится надъ нимъ небо! Будь Людовикъ мудръ, онъ въ тотъ же день отказался бы отъ короны. Не странно ли, что монархи такъ рѣдко отказываются отъ короны? И ни объ одномъ еще не было слышно, чтобъ онъ совершилъ самоубійство. Только одинъ Фридрихъ I, король прусскій, попытался было сдѣлать это, но и тутъ веревка была перерѣзана во время.
   Что же до національнаго собранія, которое выпускаетъ въ это утро декретъ, что "оно неотдѣлимо отъ его величества" и послѣдуетъ за нимъ въ Парижъ, то нельзя не замѣтить одного: именно, крайняго недостатка физическаго здоровья у его членовъ. Уже послѣ четырнадцатаго іюля обращало на себя вниманіе извѣстное расположеніе къ заболѣваніямъ между его уважаемыми членами; такъ, многіе спрашивали паспорты по случаю разстроеннаго здоровья. Теперь же, и въ послѣдующіе дни, замѣчается настоящая эпидемія. Президентъ Мунье, Лалли Толлендаль, Клермонъ Тоннеръ и всѣ конституціонные роялисты двухъ палатъ нуждаются въ перемѣнѣ климата, какъ нуждались въ ней раньше роялисты, не допускавшіе ни одной палаты.
   Да, дѣйствительно, то, что теперь наступило, есть не что иное, какъ вторая эмиграція, сильно распространенная среди депутатовъ отъ общинъ, духовенства и дворянства; "въ одну швейцарію выѣзжаетъ до шестидесяти тысячъ человѣкъ". Они возвратятся въ дни расчетовъ! Да, возвратятся и встрѣтятъ самый теплый пріемъ. Но эмиграція за эмиграціей, особенность Франціи. Одна эмиграція слѣдуетъ за другой на основаній или разумнаго страха, или неразумныхъ надеждъ, очень часто на основаній просто ребяческаго каприза. Первый примѣръ подали бѣглецы высокаго полета, за ними слѣдуетъ болѣе мелкая сошка, а тамъ бѣгутъ все низшіе и низшіе вплоть до пресмыкающихся. Не представляется ли нашему національному собранію возможность тѣмъ удобнѣе выработать конституцію теперь, когда всѣ двухпалатные англоманіаки находятся въ безопасности, на далекихъ чужихъ берегахъ? Аббатъ Мори схваченъ и возвращенъ обратно; онъ, хотя и представляетъ собою выдѣланную кожу, и, вмѣстѣ съ краснорѣчивымъ капитаномъ Казалесомъ и нѣкоторыми другими, выдержитъ еще цѣлый годъ.
   Но тутъ возникаетъ вопросъ: дѣйствительно ли видѣли въ этотъ день Филиппа Орлеанскаго въ сѣромъ сюртукѣ въ Булонскомъ лѣсу, гдѣ онъ выжидалъ, подъ увядшей сырой листвой, что принесетъ этотъ день? Увы, да, то былъ его образъ въ воображеніи Вебера и другихъ, ему подобныхъ. Тюрьма Шатле производитъ самое подробное слѣдствіе по этому дѣлу, допрашиваетъ сто семьдесятъ свидѣтелей, а депутатъ Шарбу публикуетъ свой докладъ; но болѣе ничего не обнаружено {Rapport de Cliabroud (Moniteur, отъ 31 декабря 1789).}. Чѣмъ же тогда могли быть вызваны эти два ни съ чѣмъ не сравнимыхъ октябрскихъ дня? Потому что такое драматическое представленіе, безъ сомнѣнія, никогда не могло бы имѣть мѣста безъ режиссера и машиниста Деревянный Петрушка не выскакиваетъ со своими домашними горестями на Божій свѣтъ безъ того, чтобъ не потянули за соотвѣтствующую пружину: не то же ли бываетъ съ людской толпой? Такъ не были ли это герцогъ Орлеанскій и Лакло, маркизъ Сильери, Мирабо и другіе сыны смятенія, которые надѣялись, отправивъ короля въ Мецъ, воспользоваться добычей? Или не были ли это, совсѣмъ наоборотъ: Oeil de Boeuf, лейбъ-гвардіи полковникъ де-Гишъ, министръ Сенъ-При и вѣрноподданные высокаго полета, которые также надѣялись отправить короля въ Мецъ и испробовать шансы путемъ оружія и междоусобной войны? Добрякъ маркизъ Тулонжонъ, историкъ и депутатъ, чувствуетъ себя обязаннымъ сознаться, что не безвинны были и тѣ, и другіе {Toniongeon, I, 150.}.
   Увы, друзья мои, довѣрчивое недовѣріе явленіе странное. Но что же дѣлать, когда цѣлая нація охвачена подозрительностью и видитъ полное драматизма чудо даже въ отправленіяхъ гастрическихъ соковъ? Такая нація является вся лишь простой связкой гипохондрическихъ болѣзней; она какъ бы превращена въ стекло; желчная, хилая, она уже не можетъ избѣжать кризисовъ. Развѣ подозрительность, сама по себѣ, не является чѣмъ то особенно подозрительнымъ, какъ Монтенъ страшился лишь самого чувства страха?
   Однако, часъ пробилъ. Его величество уже въ каретѣ, съ королевой, сестрой Елизаветой и двумя королевскими дѣтьми. Въ теченіе еще цѣлаго часа безконечная процессія не можетъ быть приведена въ порядокъ и тронуться въ путь. Погода сумрачная и сырая; умы въ смятеніи; неистовый шумъ не прекращается.
   Нашъ міръ видѣлъ не мало торжественныхъ процессій: римскіе тріумфы и овацій; праздничныя шествія Кабировъ подъ звуки кимваловъ, королевскія встрѣчи, ирландскія похороны; осталось еще посмотрѣть на шествіе французской монархій къ смертному одру. Оно протянулось на цѣлыя мили въ длину, а въ ширину теряется въ пространствѣ, такъ какъ всѣ окрестности собрались смотрѣть на него. Оно подвигается впередъ медленно, едва трогаясь съ мѣста, подобно безбрежному озеру, но тѣмъ не менѣе съ грохотомъ Ніагарскаго водопада, шумомъ Вавилонскаго столпотворенія, безумными криками Бедлама. Слышится плескъ воды и громкій топотъ;-- крики ура! ревъ толпы и мушкетные выстрѣлы: самый вѣрный образецъ хаоса для нашихъ дней! Наконецъ, при сгустившемся сумракѣ, процессія медленно вступаетъ въ ожидающій ее Парижъ, гдѣ на всемъ протяженіи отъ Пасси до городской ратуши проходитъ между двойнымъ рядомъ лицъ.
   Обратите вниманіе на составъ процессіи: въ авангардѣ національныя войска; за ними артиллерія, вооруженные пиками мужчины и женщины, сидящіе на душкахъ, телѣгахъ, въ наемныхъ экипажахъ или пѣшкомъ; они идутъ, приплясывая, разукрашенные трехцвѣтными лентами съ головы до ногъ; на концы штыковъ насажены булки, въ дуло ружей воткнуты зеленыя вѣтви {Mercier, Nouveau Paris, III, 21.}. Далѣе, во главѣ процессіи "пятьдесятъ подводъ съ хлѣбомъ", выданнымъ изъ запасовъ Версаля въ залогъ мира. Позади нихъ идутъ въ разсыпную лейбъ-гвардейцы, униженные въ гренадерскихъ шапкахъ. Непосредственно за ними слѣдуетъ королевская карета; потомъ другіе королевскіе экипажи; въ нихъ размѣстились сто національныхъ депутатовъ и между ними Мирабо, замѣчанія котораго остались неизвѣстны. Наконецъ, въ хвостѣ, въ видѣ арьергарда, шествуютъ въ перемежку, фландрцы, швейцарцы, сотня швейцарцевъ, еще лейбъ-гвардейцы, разбойники, всѣ, кто не успѣлъ протискаться впередъ. Между всѣми этими массами, движутся безъ опредѣленнаго мѣста жители Сентъ-Антуана и когорта менадъ. Послѣднихъ особенно много около королевской кареты; онѣ приплясываютъ, разукрашенныя трехцвѣтнымъ тряпьемъ; поютъ "многозначительныя пѣсни", указывая одной рукой на экипажъ съ королевской семьей, которой касаются ихъ намеки, а другой на подводы съ запасами хлѣба, и произносятъ слѣдующія слова: "Смѣлѣе, друзья! Мы теперь не будемъ больше нуждаться въ хлѣбѣ; мы веземъ вамъ булочника, булочницу и пекаренка (le Boulanger, la boulangère et le petit Mitron) {Toulongeon, I, 134--161; Deux Amis, III, c. 9; &, &.}.
   Дождливый день смачиваетъ трехцвѣтныя украшенія, но радость остается неизмѣримой. Развѣ не хорошо устроилось дѣло? All, Madame, not re bonne Reine, говорили нѣкоторыя изъ этихъ мегеръ нѣсколько дней спустя. "Ахъ, наша добрая королева, не будьте болѣе измѣнницей (nesoyezplus traître) и мы всѣ будемъ любить васъ! "Бѣдный Веберъ пробирается въ грязи, близъ королевскаго экипажа, съ глазами полными слезъ: "Ихъ величества сдѣлали мнѣ честь", или мнѣ такъ показалось, "пожиманіемъ плечъ или обращенными къ небу взорами, указывая время отъ времени на переживаемыя ими волненія". Такъ, подобно хрупкой скорлупѣ, королевская жизнь носится безъ руля по мрачнымъ потокамъ жалкаго отребья.
   Мерсье, съ свойственной ему неточностью, насчитываетъ въ процессіи и сопровождающихъ ее до двухсотъ тысячъ человѣкъ. Онъ говоритъ, что все это было одно общее, безграничное, невыразимое замѣшательство;-- трансцендентный взрывъ мірового хохота, могущій уподобиться сатурналіямъ древнихъ. Почему же нѣтъ? И здѣсь, какъ мы уже упоминали, человѣческая природа снова вполнѣ человѣчна; ужасайтесь ея, если вамъ присуще свойство ужасаться, но присмотритесь, и вы увидите, что все же она человѣчна. Она поглотила всѣ существующія формулы даже въ отношеніи танцевъ. Вотъ почему тѣ, кто собираютъ вазы и античныя вещи съ изображеніями танцующихъ вакханокъ "въ дикихъ и почти невозможныхъ позахъ", могутъ смотрѣть на это не безъ интереса.
   Такимъ образомъ, медленно движущійся хаосъ или новѣйшая сатурналія достигаетъ заставы, гдѣ должна остановиться, чтобы выслушать рѣчь мэра Бальи. Послѣ этого, онъ опять долженъ тащиться впередъ, между двойнымъ рядомъ лицъ, среди неистоваго, оглашающаго все небо, шума и гама, еще цѣлыхъ два часа до самой городской ратуши. Тамъ снова нѣсколько лицъ произносить длинныя рѣчи; между прочими Моро де Сенъ-Мери, Моро, извѣстный тремя-тысячами приказовъ, нынѣ національный депутатъ отъ Санъ-Доминго. На всѣ рѣчи, бѣдный Людовикъ, который, повидимому, испытывалъ легкое волненіе при входѣ въ городскую ратушу, могъ только отвѣтить, "что онъ пріѣзжаетъ съ удовольствіемъ, съ полнымъ довѣріемъ къ своему народу". Мэръ Бальи, передавая эти слова, пропускаетъ слово "довѣріе", въ виду чего бѣдная королева съ живостью перебиваетъ его: "Прибавьте: съ довѣріемъ". "Господа, прибавляетъ Бальи, вы счастливѣе, чѣмъ были бы, если-бъ я этого не забылъ".
   Въ концѣ концовъ, короля, съ громадной трехцвѣтной кокардой на шляпѣ, выводить, при свѣтѣ факеловъ, на верхній балконы и весь народъ, повѣствуетъ Веберъ, пожимаетъ руки другъ другу; "предполагая, конечно, что теперь несомнѣнно наступила новая эра". Едва въ одиннадцать часовъ ночи королевская семья можетъ добраться до своего давно пустующего Тюльерійскаго дворца, чтобы поселиться тамъ на положеній какъ-бы гастролирующихъ актеровъ. Это было во вторникъ 6-го октября.
   Бѣдному Людовику предстоитъ участвовать еще въ двухъ процессіяхъ: одной, такой же смѣшной и позорной какъ эта; другой далеко не смѣшной и непозорной, но, наоборотъ страшно серьезной и даже величественной.

0x01 graphic

   

ЧАСТЬ II.
КОНСТИТУЦІЯ.

   Mauern seh'ich gestürzt, und Mauern seh'icli errichtet,
   Hier Gefangene, dort auch der Gefangenen viel.
   Ist vielleicht nur die Welt ein grosser Kerker? Und frei ist
   Wohl der Tolle, der sich Ketten zu Kränzen erkiest?
   Goethe.
   

КНИГА I.
Праздникъ пикъ.

ГЛАВА I.
Въ Тюльери.

   Если жертвѣ нанесенъ рѣшительный ударъ, то катастрофа можетъ считаться почти наступившей. Отнынѣ неинтересно уже прислушиваться къ ея долгимъ глубокимъ стонамъ: достойны вниманія лишь ея болѣе сильныя судороги, конвульсивныя усилія стряхнуть съ себя мучительную пытку, а затѣмъ, въ заключеніе, послѣдній вздохъ самой жизни, послѣ чего она лежитъ, мертвая, поконченная,-- закутанная ли, подобно Цезарю, въ декоративныя складки тоги, или непристойно повалившаяся, какъ человѣкъ, не имѣвшій силы даже умереть съ достоинствомъ.
   Была ли французская королевская власть, такъ позорно выхваченная 6 октября 1789 года изъ своей роскошной рамки, такой жертвой? Вся Франція и королевское воззваніе ко всѣмъ провинціямъ со страхомъ отвѣчаютъ: Нѣтъ. Тѣмъ не менѣе, можно было опасаться худшаго. Королевская власть уже раньше была разслабленной, умирающей, въ ней было слишкомъ мало жизненной силы, чтобы справиться съ нанесенной раной. Какъ много она потеряла своей силы, существовавшей только въ воображеніи; чернь взглянула прямо въ лицо королями не умерла! Если стая вороновъ можетъ клевать свое пугало и приказывать ему: становись здѣсь, а не тамъ, можетъ торговаться съ нимъ и дѣлать его изъ неограниченнаго, совершенно ограниченнымъ конституціоннымъ пугаломъ, то чего же можно ожидать впереди? Не на ограниченномъ конституціонномъ пугалѣ сосредоточивается отнынѣ вся надежда, а на тѣхъ еще неисчисленныхъ, кажущихся безграничными силахъ, которыя могутъ собраться вокругъ него, такъ какъ всякая дѣйствительная власть по существу своему мистична и происходитъ по "Божьей милости".
   Интереснѣе наблюдать не предсмертныя судороги роялизма, а ростъ. и скачки санкюлотизма; ибо въ дѣлахъ людскихъ, особенно въ людскомъ обществъ, всякая смерть есть только рожденіе въ смерти, слѣдовательно, если скипетръ ускользаетъ отъ Людовика, то это значить только, что въ другихъ формахъ другіе скипетры, хотя бы даже скипетры пики, берутъ перевѣсъ. Мы увидимъ, что въ благопріятной средѣ, богатой питательными элементами, санкюлотизмъ крѣпнетъ, вырастаетъ здоровымъ и даже рѣзвится не безъ граціозной шаловливости, такъ какъ всѣ молодыя существа игривы; извѣстно, однако, что взрослая кошка и всѣ звѣри кошачьи породы вообще чрезвычайно жестоки, а вмѣстѣ съ тѣмъ наибольшей веселостью отличаются именно котята, или подрастающія кошки.
   Представьте себѣ королевское семейство, встающее на утро, послѣ того безумнаго дня, со своихъ складныхъ кроватей; представьте муниципалитетъ, спрашивающій: "Какъ благоволитъ ваше величество расположиться на житье?" и суровый отвѣтъ короля: "Пусть каждый располагается, какъ можетъ; мнѣ достаточно хорошо". Представьте себѣ, какъ городскіе чины откланиваются, съ выразительной усмѣшкой, и удаляются въ сопровожденіи подобострастныхъ обойщиковъ, и какъ Тюльерійскій дворецъ перекрашивается и обставляется вновь для королевской резиденцій, а Лафайетъ со своими синими національными гвардейцами любовно окружаютъ его, на подобіе синяго Нептуна (выражаясь поэтически). ласкающагося къ острову. Здѣсь могутъ собраться обломки реабилитированныхъ вѣрноподданныхъ, если они пожелаютъ стать конституціоналистами, ибо конституціонализмъ не желаетъ ничего дурного; даже санкюлоты радуются при видѣ короля. Мусоръ возстанія менадъ сметенъ въ сторону, какъ всегда бываетъ и должно быть со всякимъ мусоромъ въ этомъ неизмѣнно-добродушномъ мірѣ, и вотъ, на расчищенной аренѣ, при новыхъ условіяхъ, даже съ нѣкоторымъ подобіемъ новаго великолѣпія, мы начинаемъ новый рядъ дѣйствій.
   Артуръ Юнгъ былъ свидѣтелемъ весьма странной сцены: Ея величество безъ свиты гуляетъ въ Тюльерійскомъ саду, а смѣшанныя толпы съ трехцвѣтными кокардами кланяются ей и почтительно разступаются; даже королева вызываетъ, по меньшей мѣрѣ, почтительное молчаніе, ее избѣгаютъ съ состраданіемъ {Arthur Jounig's Travels, I, 264-280.}. Домашнія утки въ королевскихъ водахъ кряканьемъ выпрашиваютъ хлѣбныхъ крошекъ изъ юныхъ королевскихъ рукъ; у маленькаго дофина есть огороженный садикъ, въ которомъ можно видѣть, какъ онъ съ розовыми щечками и развѣвающимися бѣлокурыми локонами копаетъ землю; тутъ же находится маленькій шалашъ, гдѣ онъ прячетъ свои инструменты и можетъ самъ укрываться отъ дождя. Какая мирная простота! Миръ ли это отца, возвращеннаго своимъ дѣтямъ, или миръ надсмотрщика надъ работами, потерявшаго свой кнутъ? Лафайетъ, муниципалитетъ и всѣ конституціоналисты утверждаютъ первое и дѣлаютъ все отъ нихъ зависящее, чтобы это оправдалось на дѣлѣ". Если часть патріотовъ опасно рычитъ и скалить зубы, то ихъ усмирять патрули; или, еще лучше, король пригладитъ ихъ по взъерошенной шерсти ласковой рукой и, что всего дѣйствительнѣе, накормить болѣе обильной пищей. Да, мало накормить Парижъ, нужно еще, чтобы въ этомъ дѣлѣ была видна рука короля. Заложенное имущество бѣдняковъ до извѣстной суммы будетъ выкуплено по милости короля, и ненасытный Mont-de-Piete извергнетъ свое содержимое; будутъ совершаться катанья по городу съ криками Vive le Roi, и, такимъ образомъ, при помощи дѣйствительныхъ средствъ и внѣшнихъ пріемовъ, королевская власть станетъ популярной, если только человѣческое искусство въ силахъ сдѣлать ее популярной {Deux Amis, III, c. 10.}.
   Или же, увы, это гуляетъ не возвращенный отецъ и не потерявшій кнутъ надсмотрщикъ, а уклоняющаяся отъ общей нормы совокупность ихъ обоихъ и безчисленныхъ другихъ разнородныхъ элементовъ, не подходящая ни подъ какую рубрику, если не подъ только что придуманную: Король Людовикъ, возстановитель французской свободы? Дѣйствительно, человѣкъ и король Людовикъ, какъ всякій другой, живетъ въ этомъ мірѣ для того, чтобы приводить въ порядокъ безпорядочное и своей живой энергіей принудить даже нелѣпое быть менѣе нелѣпымъ. Ну, а если нѣтъ живой энергіи, а только живая пассивность? Когда король Змѣй былъ неожиданно брошенъ въ свое водное царство, онъ, по крайней мѣрѣ, сталъ кусаться и этимъ убѣдительно доказалъ свое существованіе. Для бѣднаго же короля Чурбана, швыряемаго туда и сюда тысячею случайностей и чужой волей, помимо собственной, большое счастье, что онъ былъ деревянный, и что, не дѣлая ничего, онъ за то не могъ ничего ни видѣть, ни чувствовать! Это ужъ совсѣмъ безнадежное дѣло.
   Для его величества короля Франціи, между тѣмъ, самое тяжелое оказывается то, что онъ не можетъ охотиться. Увы, отнынѣ время охотъ для него миновало; охотятся только за нимъ самимъ! Только въ ближайшія недѣли іюня: ему удается испытать радости охотники, истребителя дичи, только въ этомъ іюнѣ и никогда больше. Онъ посылаетъ за своими слесарными инструментами, и въ теченіе дня, но окончаніи своихъ офиціальныхъ или церемоніальныхъ дѣлъ, "работаетъ немного подпилкомъ, quelques coup's de lime" {Le Château de Tuileries ou récit etc., par Roussel (Hist. Parl. IV, 195--219).}. Безобидный братъ смертный, зачѣмъ не былъ ты настоящимъ, безвѣстнымъ слесаремъ? За что былъ ты осужденъ на то, чтобы въ другомъ, болѣе видномъ ремеслѣ, ковать только міровыя глупости, видимости и вещи сами себя уничтожающія; вещи, которыя ни одинъ смертный своимъ молотомъ не могъ сковать въ одно цѣлое!
   Бѣдный Людовикъ не лишенъ пониманія, не лишенъ даже элементовъ воли; нѣкоторая страстность темперамента изрѣдка прорывается сквозь его флегматичный, вялый характеръ. Если бы безобидная неподвижность могла спасти его, то было бы хорошо; но онъ будетъ только дремать и видѣть мучительные сны, сдѣлать же что нибудь ему не дано. Старые роялисты до сихъ поръ еще показываютъ комнаты, въ которыхъ ихъ величества, со свитой, жили при этихъ необычайныхъ обстоятельствахъ. Здѣсь сидѣла королева и читала -- она перевезла сюда свою библіотеку, хотя король отказался отъ своей, здѣсь она принимала пылкіе совѣты отъ пылкихъ, совѣтчиковъ, не знающихъ, что собственно посовѣтовать; горевала объ измѣнившихся временахъ, слабо надѣясь на лучшія: развѣ она не имѣла живого символа надежды въ лицѣ своего розоваго мальчика! Небо мрачно, покрыто тучами; но сквозь нихъ прорываются золотые лучи, заря ли это, или предвѣстники мрачной грозовой ночи? А вотъ другая комната, по ту сторону отъ главнаго входа; это комната короля: здѣсь его величество завтракалъ, занимался государственными дѣлами; здѣсь ежедневно, послѣ завтрака, онъ принималъ королеву, иногда съ патетической нѣжностью, иногда съ чисто человѣческой раздражительностью, ибо плоть человѣческая слаба: а когда она спрашивала его о дѣлахъ, онъ отвѣчалъ: "Madame, ваше дѣло -- заниматься дѣтьми". Нѣтъ, Sire, не лучше ли было бы вашему величеству самому заняться дѣтьми? спрашиваетъ безпристрастная исторія, досадуя на то, что болѣе толстый сосудъ не оказался и болѣе прочнымъ, и сожалѣя болѣе фарфоровую, нежели глиняную половину человѣческаго рода, -- хотя на самомъ дѣлѣ разбились обѣ!
   И вотъ, французскіе король и королева должны теперь пробыть въ этомъ Медичійскомъ Тюльери сорокъ одинъ мѣсяцъ, глядя, какъ дико взбудораженная Франція вырабатываетъ ихъ судьбу и свою собственную. Суровые, холодные мѣсяцы, съ быстро смѣняющейся погодой, но все же кое-когда съ блѣднымъ мягкимъ солнѣчнымъ блескомъ апрѣля, преддверія къ зеленому лѣту, или октября, предвѣстника лишь вѣчнаго мороза. Какъ измѣнилось это Медичійское Тюльери съ того времени, когда оно было мирнымъ глинянымъ полемъ! Или на самой почвѣ его тяготѣетъ проклятіе, мрачный рокъ, или это дворецъ Атрея, такъ какъ близко луврское окно, откуда одинъ изъ Капетовъ, бичуемый фуріями, даль сигнальный выстрѣлъ къ кровавой Варѳоломеевской банѣ? Теменъ путь предвѣчнаго, какъ онъ отражается въ этомъ мірѣ преходящаго: путь Божій лежитъ по морю, и тропа его проложена въ великой глубинѣ.
   

ГЛАВА II.
Въ манежѣ.

   Довѣрчивымъ патріотамъ теперь ясно, что конституція "пойдетъ", marchera,-- будь у нея только ноги, чтобы стоять. Живѣе же, патріоты, шевелитесь, и достаньте ихъ, сдѣлайте для нея ноги! Съ жаромъ приступаетъ національное собраніе къ чудесному дѣлу, сначала въ Archevêche, дворцѣ архіепископа, откуда его преосвященство бѣжалъ, а затѣмъ въ школѣ верховой ѣзды, такъ называемомъ манежѣ, рядомъ съ Тюльори. Труды его были бы успѣшны, если бы въ его средѣ находился какой нибудь Прометей, достигающій до неба, но они оказались безплодны, такъ какъ Промется не было! И эти тягучіе мѣсяцы проходятъ въ шумныхъ дебатахъ, засѣданія временами становились скандальными, и случалось, что по три оратора заразъ выступали на трибунѣ.
   Упрямъ, догматиченъ, многоглаголивъ аббатъ Мори; преисполнонъ цицероновскимъ паѳосомъ Казалось; остротою и рѣзкостью, на противоположной сторонѣ, блещетъ молодой Барнавъ, врагъ софистики, разрубающій, точно острымъ дамасскимъ клинкомъ, всякій софизмъ, не заботясь о томъ, не отрубаетъ ли онъ при этомъ что нибудь еще, и что именно. Простымъ кажешься ты, Петіонъ, какъ солидная голландская постройка, солиденъ ты, но несомнѣнно скученъ. Не болѣе оживляюще дѣйствуетъ и твой тонъ, спорщикъ Рабо, хотя ты и живѣе. Съ неизреченной безмятежностью одинъ надъ всѣми сопитъ великій Сіесъ; вы можете болтать, что хотите объ его проектѣ конституціи, можете исказить его, но не можете улучшить: вѣдь, политика -- наука, исчерпанная имъ до дна. Вотъ хладнокровные, медлительные два брата Ламотъ; вояки, съ гордой или полупрезрительной усмѣшкой;.они рыцарски выплатятъ пенсію своей матери, когда предъявится Красная Книга, рыцарски будутъ ранены на дуэляхъ. Тутъ же сидитъ маркизъ Тулонжонъ, перу котораго мы до сихъ поръ обязаны благодарностью; съ стоически спокойнымъ, задумчивымъ настроеніемъ, большей частью молча, онъ принимаетъ то, что посылаетъ судьба. Туре и парламентаристъ Дюпоръ производятъ цѣлыя горы новыхъ законовъ, либеральныхъ, скроенныхъ по англійскому образцу, полезныхъ и безполезныхъ. Смертные поднимаются и падаютъ. Не сдѣлается ли, напримѣръ, глупецъ Гобель--или Гёбель, потому что онъ нѣмецъ, родомъ изъ Страсбурга -- конституціоннымъ архіепископомъ?
   Мирабо одинъ изъ всѣхъ начинаетъ, быть можетъ, ясно понимать, куда все это клонится. Поэтому, патріоты сожалѣютъ, что его рвеніе, повидимому, уже охладѣваетъ. Въ памятную Духову ночь, четвертаго августа, когда новая вѣра вдругъ вспыхнула чудодѣйственнымъ огнемъ и старый феодализмъ сгорѣлъ до тла, замѣтимъ, что Мирабо не приложилъ къ этому своей руки; дѣйствительно, онъ, по счастью, случайно отсутствовалъ. Но развѣ онъ не защищалъ Veto, даже Veto Absolu, и не говорилъ неукротимому Варнаву, что шестьсотъ безотвѣтственныхъ сенаторовъ составятъ самую нестерпимѣйшую изъ всѣхъ тираній? Затѣмъ, какъ онъ старался, чтобы королевскіе министры имѣли мѣсто и голосъ въ національномъ собраніи -- конечно, онъ дѣлалъ это потому, что самъ мѣтилъ на министерскій постъ! А когда національное собраніе рѣшаетъ -- фактъ многозначительный, -- что ни одинъ депутатъ не долженъ быть министромъ, то Мирабо своимъ гордымъ, страстнымъ тономъ предлагаетъ постановить: "ни одинъ депутатъ по имени Мирабо" {Moniteur NoNo 65, 86 (29 сент., 7 ноября 1789).}. Возможно, что это человѣкъ закоренѣлыхъ, феодальныхъ убѣжденій, преисполненный хитростей, слишкомъ часто явно склонявшійся на сторону роялистовъ; человѣкъ подозрительный, котораго патріоты еще разоблачать! Такъ, въ іюньскіе дни, когда поднялся вопросъ о томъ, кому принадлежитъ право объявленія войны, можно было слышать, какъ хриплые голоса газетчиковъ монотонно выкрикиваютъ на улицахъ: "Великая измѣна графа Мирабо, цѣна всего одинъ су", -- потому что онъ высказался за то, что право это должно принадлежать не собранію, а королю! И онъ не только говорить, но и проводитъ эту мысль; несмотря на крики газетчиковъ и на огромную толпу черни, возбужденную ими до криковъ: "На фонарь!" онъ поднимается на слѣдующій день на трибуну въ мрачной рѣшимости, прошептавъ друзьямъ, предупреждавшимъ его объ опасности: "Я знаю: я долженъ выйти отсюда или съ тріумфомъ, или растерзанный въ клочки" и онъ вышелъ съ тріумфомъ.
   Это человѣкъ съ твердымъ сердцемъ, популярность котораго основана не на расположеніи къ нему черни ("pas populaciere"), котораго не заставитъ уклоняться съ избраннаго имъ пути клики ни неумытаго сброда на улицѣ, ни умытаго, въ залѣ собранія! Дюмонъ вспоминаетъ, что онъ слышалъ его отчетъ о происшествіяхъ въ Марсели: "Каждое его слово прерывалось со стороны правой бранными эпитетами, какъ то: клеветникъ, лжецъ, убійца, разбойникъ (scélérat). Мирабо останавливается на минуту и медовымъ голосомъ, обращаясь къ наиболѣе злобствующимъ, говорить: "Я жду, messieurs, пока вы не исчерпаете вашъ запасъ любезностей" {Domont, Souvenir, p. 278.}. Это загадочный человѣкъ, котораго трудно разоблачить! Напримѣръ, откуда берутся у него деньги? Могутъ ли доходъ съ газеты, усердно съѣдаемый г-жей Ле Жэ, и восемнадцать франковъ въ день, получаемые имъ въ качествѣ депутата, считаться соотвѣтствующими его расходамъ? Домъ на Шоссе-д'Антенъ, дача въ Аржантейлѣ, роскошь, великолѣпіе, оргій,-- онъ живетъ такъ, какъ будто имѣетъ золотыя розсыпи! Всѣ салоны, закрытые передъ авантюристомъ Мирабо, распахиваются широко передъ королемъ Мирабо, путеводной звѣздой Европы, взглядъ котораго ловятъ всѣ женщины Франціи,-- хотя, какъ человѣкъ, Мирабо остался тѣмъ же, чѣмъ и быль. Что касается до денегъ, то можно предположить, что ихъ доставляетъ роялизмъ; а если такъ, то, значить, деньги роялистовъ) не менѣе пріятны Мирабо, чѣмъ всякія другія.
   Однако, что бы ни думали патріоты, а купить его было не такъ-то легко: духовный огонь, живущій вт этомъ человѣкѣ, свѣтящій сквозь столько заблужденіи, тѣмъ не менѣе есть убѣжденіе, дѣлающее его сильнымъ, и безъ котораго онъ не имѣлъ бы силы,-- этотъ огонь не покупается и не продается; при такой мѣнѣ онъ исчезъ бы, а не существовалъ. Можетъ быть, "ему платятъ, но онъ не продастся, paye, pas vendu": тогда какъ бѣдный Ривароль, къ несчастью, долженъ сказать про себя обратное: "онъ продается, хотя ему не платятъ" Мирабо, подобно кометѣ, совершаетъ свой путь среди блеска и тумана; патріотизмъ можетъ долго наблюдать его въ свой телескопъ, но, не зная высшей математики, не разсчитаетъ его пути. Сомнительный, весьма достойный порицанія человѣкъ, но для насъ наиболѣе интересный изо всѣхъ. Среди близорукаго, смотрящаго въ очки, мудрствующаго поколѣнія, природа съ великой щедростью надѣлила этого человѣка настоящимъ зрѣніемъ. Если онъ говорить и дѣйствуетъ, слово его желанно и становится все желаннѣе, потому что онъ одинъ проникаетъ въ сущность дѣла: вся паутина логики спадаетъ, и видишь самый предметъ, каковъ онъ есть, и понимаешь, какъ съ нимъ нужно дѣйствовать.
   Къ несчастью, нашему національному собранію предстоитъ много дѣла, нужно возродить Францію, а Франціи недостаетъ очень многаго, недостаетъ даже наличныхъ денегъ. Именно финансы-то и причиняютъ много безпокойства; дефицитъ невозможно заткнуть, онъ все кричитъ: давай, давай! Чтобы умиротворить дефицитъ, рѣшаются на рискованный шагъ: на продажу всѣхъ земель и излишнихъ зданій духовенства. Мѣра, чрезвычайно рискованная. Да если и рѣшиться на продажу, кто же будетъ покупать, пазъ наличныя леньги исчезли? Поэтому, 19-го декабря издается указъ о выпускѣ бумажныхъ денегъ, ассигнацій, обезпеченныхъ закладными на эти клерикально-національныя владѣнія, и неоспоримыя, по крайней мѣрѣ, въ отношеніи уплаты по нимъ, первое изъ длиннаго ряда подобныхъ же финансовыхъ мѣропріятій, которымъ суждено повергнуть въ изумленіе человѣчество. Такъ что теперь, пока есть старыя тряпки, не будетъ недостатка въ обращающихся деньгахъ; что же касается до прочности фонда такого обращенія, то это другой вопросъ. Но, въ концѣ-концовъ, развѣ эта исторія съ ассигнаціями не стоитъ цѣлыхъ томовъ для современной науки? Мы скажемъ, что наступило банкротство, какъ неизбѣжно долженъ наступить конецъ всѣмъ заблужденіямъ, но какъ мягко, незамѣтно и постепенно оно наступило, благодаря этому, оно не обрушилось какъ всеистребляющая лавина, а спустилось подобно мягкой метели распыленнаго, почти неощутимаго снѣга, продолжавшаго сыпаться, пока дѣйствительно все не было погребено; однако не многое изъ того, что не могло быть возстановлено, или безъ чего нельзя было обойтись, оказалось разрушеннымъ. Вотъ до какого совершенства достигло современное искусство. Банкротство, какъ мы сказали, было велико; но, вѣдь, и самыя деньги -- длящееся чудо.
   Въ общемъ, вопросъ о духовенствѣ представляетъ безконечныя затрудненія. Можно сдѣлать клерикальныя владѣнія національной собственностью, а духовенство -- наемными слугами государства; но, въ такомъ случаѣ., развѣ это не измѣненная церковь? Множество приспособленій, самаго смѣшаннаго характера, стали неизбѣжными. Старыя вѣхи ни въ какомъ смыслѣ не годятся для новой Франція. Даже, буквально, заново передѣляется самая почва ея: старыя пестрыя провинціи становятся новыми однообразными департаментами, числомъ восемьдесятъ три,-- вслѣдствіе чего, какъ при внезапномъ перемѣщеніи земной оси, ни одинъ смертныя не можетъ сразу найти свое мѣсто подъ новымъ градусомъ широты. А что же будетъ съ двѣнадцатью старыми парламентами? Старымъ парламентамъ объявляются "непрерывный каникулы" -- до тѣхъ поръ, пока новое, равное для всѣхъ правосудіе департаментскихъ судовъ, національнаго апелляціоннаго суда, выборныхъ и мировыхъ судовъ, и весь аппаратъ Туре-Дюпора не будетъ готовь и пущенъ въ ходъ. Старымъ парламентамъ приходится сидѣть въ непріятномъ ожиданіи, какъ съ веревкой на шеѣ, и кричать изо всѣхъ силъ: "Не можетъ ли кто нибудь освободить и асъ?" Но, по счастью, отвѣтъ гласитъ: "Никто, никто`" и парламенты эти становятся сговорчивымъ классомъ. Ихъ можно застращать даже до того, что они молчатъ; Парижскій парламентъ, умнѣе большинства другихъ: онъ никогда не жаловался. Они будутъ и должны пребывать на "каникулярномъ положеній"" какъ имъ и подобаетъ; вакантная камера ихъ отправляетъ, тѣмъ временемъ, кое-какое правосудіе. Веревка накинута на ихъ шею, и судьба ихъ скоро рѣшится! "3-го ноября мэръ Бальи отправится въ Palais de Justice -- причѣмъ даже мало кто обратить на него вниманіе -- и запечатаетъ муниципальной печатью и горячимъ сургучемъ тѣ комнаты, гдѣ хранятся парламентскія бумаги; и грозный парижскій парламентъ исчезнетъ въ хаосѣ, тихо и мягко, какъ сонь! Такъ погибнутъ вскорѣ всѣ парламенты, и безчисленные глаза останутся сухи.
   Не такъ обстоитъ дѣло съ духовенствомъ. Предположимъ даже, что религія умерла, что она умерла полвѣка назадъ съ неизреченнымъ Дюбуа, или недавно эмигрировала въ Эльзасъ съ кардиналомъ ожерелья Роганомъ; или что она бродить теперь, какъ привидѣніе, съ епископомъ Отенскимъ Таллейраномъ,-- однако развѣ тѣнь религіи, религіозное лицемѣріе, не продолжаетъ существовать? Духовенство обладаетъ средствами и матеріаломъ; средства его численность, организованность, общественное вліяніе; матеріально меньшей мѣрѣ, всеобщее невѣжество, справедливо считаемое матерью набожности. Наконецъ, развѣ ужъ такъ невѣроятно, что въ простодушныхъ сердцахъ еще можетъ тамъ и сямъ скрываться, на подобіе золотыхъ крупинокъ, разсыпанныхъ въ береговой тинѣ, истинная вѣра въ Бога такого страннаго и стойкаго характера, что даже Мори или Таллейранъ могутъ служить олицетвореніемъ ея?-- Итакъ, духовенство обладаетъ силой, духовенство обладаетъ коварствомъ и преисполнено негодованія. Вопросъ о духовенствѣ -- роковой вопросъ. Это клубокъ змѣй, которыхъ національное собраніе растревожило, и онѣ шипятъ ему въ уши, жалятъ, и нельзя ихъ ни умиротворить, ни растоптать, пока онѣ живы. Фатально съ начала до конца! Послѣ пятнадцатимѣсячныхъ дебатовъ съ великимъ трудомъ удается составить на бумагѣ гражданскую конституцію духовенства, а сколько нужно времени, чтобы провести ее въ жизнь? Увы, такая гражданская конституція является только соглашеніемъ, ведущимъ къ несогласію. Она раздираетъ Францію изъ конца въ конецъ новой трещиной, безконечно запутывающей всѣ остальныя трещины: съ одной стороны, неистовствуютъ наличные остатки истиннаго католицизма въ соединеніи съ лицемѣрнымъ католицизмомъ; съ другой, невѣрующее язычество, и оба, вслѣдствіе противорѣчій, становятся фанатичными. Какой безконечный споръ между непокорными, ненавистными священниками и презираемымъ конституціоннымъ духовенствомъ; между совѣстями чувствительными, какъ у короля, и совѣстями ожесточеніями, какъ у нѣкоторыхъ изъ его подданныхъ! И все это кончится празднествами въ честь Разума и войной въ Вандеѣ! Такъ глубоко коренится религія въ сердцѣ человѣческомъ, такъ сростается со всѣми его страстями! Если мертвое эхо ея сдѣлало такъ много, то чего не могъ нѣкогда сдѣлать ея живой голосъ?
   Финансы и конституція, законы и евангеліе -- кажется достаточно работы, но это еще не все. Въ дѣйствительности, министерство и самъ Неккеръ, котораго желѣзная дощечка "прибитая надъ его дверью народомъ", называетъ "Ministre adore" {Обожаемый министръ.}, все нагляднѣе превращаются въ ничто. Исполнительная и законодательная власть, распоряженія и проведеніе ихъ въ деталяхъ все ускользаетъ несдѣланнымъ изъ ихъ безсильныхъ рукъ, все падаетъ, въ заключеніе, на обремененный плечи верховнаго представительнаго собранія. Тяжело обремененное національное собраніе! Ему приходится выслушивать о безчисленныхъ новыхъ возстаніяхъ, разбойничьихъ набѣгахъ, о подожженныхъ замкахъ на западѣ, даже о брошенныхъ въ огонь ящикахъ съ хартіями, Char tiers, потому что и здѣсь чрезмѣрно нагруженное вьючное животное грозно поднимается на дыбы. Оно слышитъ о городахъ на югѣ, объятыхъ буйствомъ и соперничествомъ, разрѣшающихся сабельными ударами. Марсель возстаетъ на Тулонъ, и Карпантра осажденъ Авиньономъ. Оно слышитъ о множествѣ, роялистскихъ столкновеній между роялистами на пути къ свободѣ, даже о коллизіяхъ между патріотами просто изъ-за соперничества въ проворствѣ! Слышитъ о головорѣзѣ Журданѣ, который пробрался въ южныя области изъ подваловъ темницы Шатле и поднимаетъ на ноги цѣлыя полчища негодяевъ.
   Приходится услышать и о лагерѣ роялистовъ въ Жалесѣ: Жалесъ, опоясанная горами равнина, среди Севеннъ, откуда роялизмъ можетъ, какъ одни опасаются, а другіе надѣются,-- низвергнуться, подобно горному потоку, и затопить Францію! Странная вещь этотъ Жалесскій лагерь, существующій главнымъ образомъ только на бумагѣ, такъ какъ Жалесскіе солдаты были всѣ крестьяне или національные гвардейцы, и въ душѣ заклятые санкюлоты. Все, что могли сдѣлать ихъ роялистскіе офицеры,-- это сдерживать ихъ съ помощью обмана, или вѣрнѣе писать о нихъ ложныя донесенія, представляя ихъ въ видѣ грознаго призрака, на тотъ случай, если бы удалось снова завладѣть Франціей съ помощью театральныхъ махинацій, представляющихъ картину роялистской арміи {Dampmartin, Evénements, I, 208.} Только на третье лѣто это нѣсколько разъ вспыхивавшее и снова исчезавшее зловѣщее предзнаменованіе, потухло окончательно, и старый замокъ Жалесъ -- лагерь, вообще, не былъ видимъ тѣлесному оку -- былъ снесенъ національными гвардейцами.
   Національному собранію приходится слышать не только о Бриссо и объ его друзьяхъ Чернокожихъ, но мало-по-малу и обо всемъ пылающемъ Санъ-Доминго, пылающемъ огнемъ въ буквальномъ, смыслѣ, и въ еще худшемъ метафорическомъ, освѣщая погруженный во мракъ океанъ. На немъ лежитъ забота объ интересахъ мореходства, земледѣлія и всевозможныхъ другихъ, доведенныхъ до отчаяннаго состояніи, о запутанной, скованной промышленности и о преуспѣваніи только мятежа; объ унтеръ-офицерахъ, солдатахъ и матросахъ, бунтующихъ на морѣ и на сушѣ; о солдатахъ въ Нанси, которыхъ, какъ мы увидимъ, храбрый Булье долженъ былъ разстрѣлять изъ пушекъ; о матросахъ даже о галерныхъ рабахъ въ Брестѣ, которыхъ также слѣдовало разстрѣлять, но не нашлось для этого второго Булье. Короче говоря, въ тѣ дни не было царя у Израиля, и всякій человѣкъ дѣлалъ то, что казалось правильнымъ въ его собственныхъ глазахъ {См. Deux Amis, III, с. 14; IV, с. 2, 3, 4, 7, 9, 14. Expedition des Volontaires de Brest sur Launion; Les Lyonnais Sauveurs des Dauphinois; Massacre au Mans; Trouble du Maine (Hist. Parl., III, 251, IV 162--168).}.
   Вотъ какія сообщенія приходится выслушивать верховному національному собранію, въ то время, какъ оно продолжаетъ возрождать Францію. Грустно и тяжело, но какъ помочь? Изготовьте конституцію, и всѣ присягнутъ ей: развѣ "адресы о присоединеніи" не поступаютъ уже цѣлыми возами? Такимъ образомъ, съ Божіимъ благословеніемъ и готовой конституціей, бездонная огненная бездна будетъ покрыта сводомъ изъ тряпичной бумаги и порядокъ сочетается съ свободой и будетъ жить съ нею,-- пока обоимъ не сдѣлается слишкомъ жарко. О, Cote Ganelie (лѣвая сторона), ты, дѣйствительно, достойна того, чтобы, какъ говорится обыкновенно въ сочувственныхъ адресахъ, "на тебя были обращены взоры вселенной", взоры нашей бѣдной планеты, по крайней мѣрѣ!
   Однако, нужно признаться, что Cote Droit представляетъ еще болѣе безразсудную фигуру. Неразумные люди, неразумные, безтолковые и съ ожесточеннымъ, характернымъ для нихъ упрямствомъ; люди нежелающіе ничему научиться. Падающія Бастиліи, возстанія женщинъ, тысячи дымящихся помѣстій, страна, не дающая никакой жатвы, кромѣ стальныхъ клинковъ санкюлотовъ: все это достаточно поучительные уроки, но ихъ они ничему не научили. И теперь еще существуютъ люди, о которыхъ въ писаніи сказано: ихъ хоть въ ступѣ истолки. Или, выражаясь мягче, они настолько срослись со своими заблужденіями, что ни огонь, ни мечъ, ни самый горькій опытъ не расторгнуть этого союза до самой смерти! Надъ такими да сжалится Небо, ибо земля, съ ея неумолимымъ закономъ неизбѣжности, будетъ безжалостна.
   Въ то же время, нельзя не признать, что это было весьма естественно. Человѣкъ живетъ надеждой: когда изъ ящика Пандоры улетѣли всѣ дары боговъ и превратились въ проклятія, то въ немъ все же осталась надежда. Можетъ ли неразумный смертный, когда его жертвенникъ явно ниспровергнуть, и онъ, будучи неразумнымъ, остался безпомощнымъ въ жизни,-- можетъ ли онъ разстаться съ надеждой, что жертвенникъ будетъ снова возстановленъ. Развѣ не можетъ все снова наладиться? Это такъ невыразимо желательно и такъ разумно,-- если взглянуть съ надлежащей точки зрѣнія! Бывшее должно продолжать существовать,-- иначе прочное міровое зданіе распадется. Да, упорствуйте, ослѣпленные санкюлоты Франціи! Возставайте противъ установленныхъ властей, прогоняйте вашихъ законныхъ повелителей, въ сущности такъ васъ любившихъ и съ готовностью проливавшихъ за васъ свою кровь въ сраженіяхъ за отечество, какъ при Росбахѣ, и другихъ; вѣдь, даже охраняя дичь, они собственно охраняли васъ, еслибъ вы только могли понять это: прогоняйте ихъ, какъ дикихъ волковъ, поджигайте ихъ замки и архивы, какъ волчьи ямы; -- но что же потомъ? Ну, потомъ пусть каждый подниметъ руку на брата! И тогда, въ смятеніи, голодѣ, отчаяніи, сожалѣйте о минувшихъ дняхъ, призывайте съ раскаяніемъ ихъ, призывайте ст, ними и насъ. Къ покаяннымъ просьбамъ мы не останемся глухи.
   Такъ, съ большей или меньшей ясностью сознанія, должны разсуждать и поступать правые. Это была, пожалуй, неизбѣжная точка зрѣнія, но въ высшей степени ложная для нихъ. Зло, будь нашимъ благомъ: такова отнынѣ должна быть въ сущности ихъ молитва. Чѣмъ яростнѣе возбужденіе, тѣмъ скорѣе оно пройдетъ, ибо, въ концѣ концовъ, это только безумное возбужденіе; міръ про чемъ, и не можетъ распасться.

0x01 graphic

   Впрочемъ, если правые и развиваютъ какую нибудь опредѣленную дѣятельность, то исключительно въ заговорахъ и собраніяхъ на черныхъ лѣстницахъ; заговорахъ, которые не могутъ быть осуществлены, которые и съ ихъ стороны, по большей части теоретичны, но за которые, тѣмъ не менѣе, то одинъ, то другой, какъ сэры Ожаръ, Майльбуа, Боннъ Саварденъ, при попыткѣ осуществить ихъ на практикѣ, попадаютъ въ опасность, въ тюрьму, откуда спасаются съ большими затрудненіями. А бѣдный практичный шевалье Фавра попадаетъ даже, при громкомъ возмущеніи міра, на висѣлицу, при чемъ мимолетное подозрѣніе падаетъ на самого Monsieur. Бѣдный Фавра, онъ весь остатокъ дня, длиннаго февральскаго дня, диктуете свою послѣднюю волю въ ратушѣ, и предлагаетъ раскрыть тайны, если его спасутъ; но стойко отказывается сдѣлать это, когда его не хотятъ спасти; затѣмъ умираетъ при свѣтѣ факеловъ, съ благовоспитанной сдержанностью, скорѣе замѣтивъ, чѣмъ воскликнувъ, съ распростертыми руками: "Люди, я умираю невинный, молитесь за меня" {Deux Amis, IV, с. 14,7. Hist. Parl. VI, 384.}. Бѣдный Фавра,-- типъ столь многихъ, неутомимо бродившихъ по Франціи въ эти уже кончающіеся дни, подстерегая добычу, тогда какъ въ болѣе открытомъ полѣ они могли бы пріобрѣтать вмѣсто того, чтобы отнимать, для тебя это не теорія!
   За то въ сенатѣ, правая сторона занимаетъ позицію спокойнаго недовѣрія. Пусть верховное національное собраніе рѣшаетъ 4 августа отмѣну феодализма, объявляетъ духовенство наемными слугами государства, вотируетъ условный Veto, новые суды, декретируетъ всякія спорный вещи; пусть ему отвѣчаютъ одобреніемъ изо всѣхъ четырехъ концовъ Франціи, пусть оно даже получаетъ санкцію короля и всевозможный одобренія. Правая сторона, какъ мы видимъ, настойчиво, съ непоколебимымъ упорствомъ усматриваетъ (и не скрываетъ этого) во всѣхъ этихъ, такъ называемыхъ, декретахъ лишь временные капризы, находящіе себѣ, правда, выраженіе на бумагѣ, но на практикѣ не существующіе и не могущіе осуществиться. Представьте себѣ какого-нибудь мѣдноголоваго аббата Мори, изливающаго въ этомъ тонѣ, потоки іезуитскаго краснорѣчія; мрачный д'Эпремениль, Бочка-Мирабо (вѣроятно наполненная виномъ) и многіе другіе привѣтствуютъ его съ правой стороны; представьте себѣ, съ какимъ лицомъ смотритъ на него зеленый Робеспьеръ съ лѣвой; Сіесъ фыркаетъ на него или не удостаиваетъ даже фырканья; какъ рычатъ и неистово лаютъ на него галлереи: вѣдь, при такихъ условіяхъ, чтобы избѣгнуть фонаря при выходѣ, ему нужно все его самообладаніе и пара пистолетовъ за поясомъ по истинѣ, это одинъ изъ самыхъ упрямыхъ людей.
   Здѣсь явственно сказывается великая разница между двоякаго рода гражданской войной: новой, словесной, парламентско-логической, и старой, кулачной, на полѣ сраженія, гдѣ дѣйствовали клинки,-- разница, клонящаяся къ великой невыгодѣ перваго рода. Въ кулачной борьбѣ, гдѣ вы сталкиваетесь съ вашимъ врагомъ, обнаживъ мечъ, достаточно одного вѣрнаго удара, потому что, въ физическомъ отношеніи, когда изъ человѣка вылетаютъ мозги, то онъ, дѣйствительно, умираетъ и больше васъ не безпокоитъ. Но какая разница, если вы сражаетесь аргументами! Здѣсь, никакая самая рѣшительная побѣда не можетъ разсматриваться, какъ конечная. Побейте противника въ парламентѣ бранью до того, что онъ лишится чувствъ, разрубите его на двое и пригвоздите одну половину на одинъ, а. другую на другой конецъ дилеммы, лишите его на время совершенно мозговъ или мыслительной способности,-- все тщетно: онъ придетъ въ себя, къ утру оживетъ и завтра снова облечется въ свои золотые доспѣхи! Средство, которое логически могло бы уничтожить его, представляетъ еще только desideratum въ конституціонной цивилизаціи. Ибо какъ можетъ совершаться парламентская дѣятельность, и можетъ ли болтовня прекратиться или уменьшиться, пока человѣкъ не узнаетъ, до нѣкоторой степени, въ какой моментъ онъ становится логически мертвецомъ?
   Несомнѣнно, нѣкоторое ощущеніе этой трудности и ясное пониманіе того, насколько мало это знаніе еще свойственно французской націи, непривычной къ конституціонному пути, а также пониманіе того, что мертвые аристократы еще будутъ продолжать бродить неопредѣленныя времена, подобно составителю календаря Партриджа,-- запало въ умъ друга народа, великаго практика Марата и превратилось на этой богатѣйшей, разлагающейся почвѣ, въ оригинальнѣйшій планъ сраженія, когда либо представленный народу. Онъ еще не созрѣлъ, но уже пробился и растетъ, корни его простираются до преисподней, вѣтви -до неба: черезъ два лѣта мы увидимъ, какъ онъ поднимется изъ бездоннаго мрака, огромный, въ чреватомъ несчастіемъ полусвѣтѣ, какъ исполинское дерево болиголовъ, обнимающее весь міръ, на вѣтвяхъ и подъ сучьями котораго найдется пристанище для друзей народа со всей вселенной. "Двѣсти шестьдесятъ тысячъ аристократическихъ головъ": это самый точный счетъ, при которомъ, положимъ, не стѣсняются нѣсколькими сотнями; однако, мы никогда не достигаемъ круглой цифры въ триста тысячъ. Ужаснитесь этому, люди; но это такъ же вѣрно какъ то, что вы сами и ваши друзья народа существуете. Эти болтливые сенаторы безплодно сидятъ надъ мертвой буквой и никогда не спасутъ революцій. Кассандрѣ-Марату, съ его сухой рукой, тоже не сдѣлать этого одному, но съ нѣсколькими рѣшительными людьми это было бы возможно. "Дайте мнѣ", сказалъ онъ съ холоднымъ спокойствіемъ, когда юный Барбару, нѣкогда его ученикъ по такъ называемому курсу оптики, посѣтилъ его,-- "дайте мнѣ двѣсти неаполитанскихъ "брави", вооруженныхъ каждый хорошимъ кинжаломъ и съ муфтой на лѣвой рукѣ, вмѣсто щита, и я пройду съ ними всю Францію, и произведу революцію" {Mémeixes de Barbaroux. (Parie, 1822, p. 57).}. Да, юный Барбару, шутки въ сторону, въ этомъ желчномъ лицѣ, самомъ серьезномъ изъ всѣхъ созданныхъ лицъ, не видно шутки, не видно и безумія, которому подобала бы горячечная рубашка.
   Вотъ какія перемѣны произведетъ время въ пещерномъ жителѣ Маратѣ, въ проклятомъ человѣкѣ, одиноко живущемъ въ парижскихъ подвалахъ, подобно фанатическому анахорету изъ Ѳиваиды, вѣрнѣе, подобно издалека видимому Симеону Столинику, которому со столба открываются своеобразные горизонты. Патріоты могутъ улыбаться и обращаться съ нимъ, какъ съ цѣпной собакой, на которую то надѣваютъ намордникъ, то спокойно предоставляютъ ей лаять; могутъ называть его, вмѣстѣ съ Демуленомъ, "максимумомъ патріотизма" и "Кассандрой-Маратомъ"; но развѣ не замѣчательно было бы, если бы оказалось, что принятъ съ незначительными измѣненіями какъ разъ его "планъ кинжала и муфты?"
   Такимъ-то образомъ и при такихъ-то обстоятельствахъ высокіе сенаторы возрождаютъ Францію, и люди серьезно вѣрятъ, что они дѣлаютъ это. Вслѣдствіе одного этого факта, главнаго факта ихъ исторіи, усталый глазъ не можетъ совершенно обойти ихъ вниманіемъ.
   Однако, покинемъ на время предѣлы Тюльери, гдѣ конституціонная королевская власть вянетъ, какъ отрѣзанная вѣтка, сколько бы ее ни поливалъ Лафайетъ, и гдѣ высокіе сенаторы, быть можетъ, только совершенствуютъ свою "теорію неправильныхъ глаголовъ",-- и посмотримъ, какъ поживаетъ теперь юная дѣйствительность, юный санкюлотизмъ? Внимательный наблюдатель можетъ отвѣтить: онъ растетъ прекрасно, завязываетъ новыя почки, тогда какъ старыя почки развиваются уже въ листья и вѣтки. Развѣ въ конецъ расшатанное французское общество не представляетъ для него исключительно питательной почвы? Санкюлотизмъ отличается той именно особенностью, что растетъ какъ разъ отъ того, отъ чего другія вещи умираютъ: отъ броженія, борьбы, распаденія, короче -- отъ олицетворенія и результата всего этого -- голода.
   А голодъ, какъ мы замѣтили, при такомъ положеніи Франціи, неминуемъ. Его и его послѣдствія, ожесточеніе и противуестественную подозрительность, уже испытываютъ теперь южные города и провинціи. Въ Парижѣ, послѣ возстанія женщинъ, привезенныя изъ Версаля подводы съ хлѣбомъ и возвращеніе возстановителя свободы, дали нѣсколько мирныхъ веселыхъ дней изобилія, но они не могли долго продолжаться. Еще только октябрь, а голодающій народъ въ предмѣстьи Сентъ-Антуанъ, въ припадкѣ ярости, уже захватываетъ одного бѣднаго булочника, по имени "Франсуа" и вѣшаетъ его, безвиннаго, по Константинопольскому образцу {1-го октября 1789 (Moniteur, No 76).}; однако, какъ это ни странно, но хлѣбъ отъ этого не дешевѣетъ! Слишкомъ очевидно, что ни щедрость короля, ни попеченія муниципалитета не могутъ въ достаточной мѣрѣ прокормить ниспровергнувшій Бастилію Парижъ. Въ виду повѣшенія булочника, конституціоналисты, въ горѣ и гнѣвѣ, требуютъ введеній военнаго положеній, Loi Martial е, то есть закона противъ мятежа, и законъ этотъ съ готовностью утверждается еще до захода солнца.
   Это знаменитый военный законъ, съ его краснымъ флагомъ (drapeau rouge), въ силу котораго мэру Бальи и вообще всякому мэру отнынѣ достаточно вывѣсить эту орифламму, прочесть или пробормотать что нибудь о "спокойствіи короля", чтобы затѣмъ, послѣ извѣстнаго промежутка времени, угостить всякое нерасходящееся сборище людей ружейными или другими выстрѣлами. Рѣшительный законъ, и даже справедливый, если предположить, что всякій патруль отъ Бога, а всякое сборище черни отъ дьявола; безъ такой же предпосылки, нѣсколько менѣе справедливый. Мэръ Бальи, не торопись пользоваться имъ! Не вывѣшивай эту новую орифламму, это не золотое пламя {Буквальный переводъ слова: Oriflamme.}; нѣтъ въ немъ никакого золота. Ты думаешь, что трижды благословенная революція уже совершилась? (благо тебѣ, если такъ.
   Но да не скажетъ теперь ни одинъ смертный, что національное собраніе нуждается въ мятежѣ! Оно и раньше нуждалось въ немъ лишь постольку, поскольку это было необходимо для противодѣйствія кознямъ двора; теперь оно не требуетъ отъ земли и неба ничего другого, кромѣ возможности усовершенствовать свою теорію неправильныхъ глаголовъ.
   

ГЛАВА III.
Смотръ.

   При все возрастающихъ бѣдствіяхъ голода и конституціонной теоріи неправильныхъ глаголовъ, всякое возбужденіе понятно. Происходитъ всеобщее расшатываніе и просѣиваніе французскаго народа, и сколько фигуръ, выброшенныхъ благодаря этому, изъ нижнихъ слоевъ наверхъ, ревностно сотрудничаютъ въ этомъ дѣлѣ!
   Мы знаемъ уже ветеринарнаго лекаря Марата, нынѣ далеко видимаго Симеона Столиника, знаемъ и другихъ поднявшихся снизу. А вотъ еще одинъ образчикъ того, что выдвинется, что продолжаетъ выдвигаться наверхъ изъ царства ночи -- Шометтъ, со временемъ получающій прозвище Анаксагора, Шометтъ уже появляется съ своими медовыми рѣчами въ уличныхъ группахъ, онъ уже болѣе не юнга на высокой, головокружительной мачтѣ, а медорѣчивый длиннокудрый народный трибунъ на троттуарныхъ тумбахъ главныхъ улицъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ловкій редакторъ, который поднимется еще выше -- до самой висѣлицы. Клеркъ Талліенъ тоже сдѣлался помощникомъ редактора и будетъ главнымъ редакторомъ, и кое чѣмъ больше. Книгопродавцу Моморо, типографу Прюдому открываются новыя отрасли наживы. Колло д'Эрбуа, неистовствовавшій какъ безумный въ страстныхъ роляхъ на сценѣ, покидаетъ подмостки и его черная лохматая голова прислушивается къ отзвукамъ міровой драмы: перейдетъ ли подражаніе въ дѣйствительность? Жители Ліона {Buzot, Mémoires (Paris, 1823) p. 90.}, вы освистали его? Лучше бы вы рукоплескали!
   Дѣйствительно, счастливы теперь всѣ роды мимовъ, и хотя бы полуоригинальные люди! Напыщенное многословіе съ большей или меньшей искренностью (полная искренность не требуется, но чѣмъ искреннѣе, тѣмъ лучше), вѣроятно, поведетъ далеко. Нужно ли прибавлять, что революціонная среда становится все разрѣженнѣе, такъ что въ ней могутъ плавать только все болѣе и болѣе легкія тѣла, пока, наконецъ, на поверхности удерживается одинъ лишь пустой пузырь? Умственная ограниченность и необузданность, драчливость и дерзость, въ соединеніи съ хитростью и силой легкихъ, все это, при удачѣ, окажетъ прекрасный услуги. Поэтому, изъ всѣхъ поднимающихся классовъ болѣе всего выдвигается, какъ мы видимъ, адвокатское сословіе: Базиръ, Карье, Фукье-Тенвилль, начальникъ судебныхъ писцовъ Бурдонъ доказываютъ это болѣе, чѣмъ достаточно. Фигуры, подобный этимъ, стая за стаей поднимутся изъ таящаго чудеса лона ночи. О болѣе глубокихъ, съ самаго низу идущихъ вереницахъ, еще не представшихъ при свѣтѣ дня передъ изумленнымъ окомъ, о вороватыхъ снимателяхъ со свѣчъ, плутахъ лакеяхъ, капуцинахъ безъ рясы, о массѣ Геберовъ, Генріо, Ронсеновъ и Россиньолей, мы, пока возможно, умолчимъ.
   Такъ зашевелилось во Франціи все, что, по выраженію физіологовъ, заключаетъ въ себѣ элементы раздражимости, и насколько еще сильнѣе зашевелилось все то, въ чемъ раздражимость перешла въ жизнеспособность, въ видимую активность и силу хотѣнія? Все зашевелилось и стремится въ Парижъ, если уже не находится тамъ. Президентъ Дантонъ становится все величественнѣе и могущественнѣе въ своей секцій кордельеровъ, его риторическіе образы "колоссальны". Энергія сверкаетъ изъ подъ его черныхъ бровей, грозитъ изъ всей его атлетической фигуры, раскатывается въ звукахъ его громоваго голоса, подъ сводами потолка. Этотъ человѣкъ, подобно Мирабо, обладаетъ инстинктомъ прозрѣнія и начинаетъ видѣть, куда ведетъ конституціонализмъ, хотя питаетъ совсѣмъ другія желанія, чѣмъ Мирабо.
   Обратите, съ другой стороны, вниманіе на то, что генералъ Дюмурье покинулъ Нормандію и шербургскія плотины, чтобы уѣхать -- можно догадаться, куда. Со времени начала новой эры, это его вторая, пожалуй, даже третья попытка въ Парижѣ; но на этотъ разъ онъ относится къ ней вполнѣ серьезно, потому что отказался отъ всего другого. Это человѣкъ гибкій, какъ проволока, эластичный и неутомимый, вся жизнь его была сплошнымъ походомъ и сраженіемъ. Ужъ конечно, онъ не былъ креатурой Шуазеля, а быль, какъ онъ самъ говорилъ о себѣ на старости лѣтъ: "созданіемъ Бога и своего меча". Онъ, аттаковавшій подъ градомъ смертоносныхъ орудій корсиканскія баттареи, выбравшійся непобѣжденнымъ изъ подъ своей лошади при Клостеркампѣ въ Нидерландахъ, хотя этому "препятствовали изогнутое стремя и девятнадцать ранъ", непоколебимый, грозный, отчаянно защищавшійся на польской границѣ, интриговавшій, сражавшійся и въ кабинетѣ, и на полѣ битвы, бродившій безвѣстно на далекихъ окраинахъ въ качествѣ развѣдчика короля или, какъ заколдованный, сидѣвшій въ заключеніи въ Бастиліи, писавшій памфлеты, ковавшій планы и воевавшій почти съ самаго рожденія {Dumouriez, Mémoires, I, 28.}, онъ, этотъ человѣкъ, дошелъ до своей цѣли. Много пережилъ онъ угнетеній, но онъ не подавленъ! Подобно въ тюрьмѣ заточенному духу, какимъ онъ и былъ въ дѣйствительности, онъ рубилъ гранитныя стѣны, стараясь освободиться и высѣкалъ изъ нихъ огненныя искры. Не разбило ли теперь всеобщее землетрясеніе и его темницу? Что могъ бы онъ сдѣлать, будь онъ на двадцать лѣтъ моложе! Но теперь волосы его подернуты сѣдиной, его образъ мыслей совершенно опредѣленнаго, военнаго направленій. Онъ больше не можетъ расти, а новый міръ вокругъ него растетъ такъ стремительно. Назовемъ же его однимъ изъ "швейцарцевъ" Неба безъ вѣры, желающимъ прежде всего работы и работы, безразлично какая сторона ни предлагала бы ее. Ему даютъ дѣло и онъ его исполнить.

0x01 graphic

   Но не изъ одной только Франціи, а изо всѣхъ частей Европы стремятся безпокойныя головы въ Парижъ; гдѣ лежитъ падаль, туда и слетаются орлы. Посмотрите, какъ испанскій гуцманъ, Мартинико Фурнье, по прозвищу "Фурнье американецъ", какъ даже съ Андовъ инженеръ Миранда спѣшатъ сюда, или уже находятся здѣсь. Валлонецъ Перейра похваляется необыкновеннымъ происхожденіемъ: какъ разсказываютъ, дипломатъ князь Кауницъ небрежно обронилъ его, какъ страусовое яйцо,-- и судьба воспитала изъ него истребителя страусовъ! Еврейскіе или нѣмецкіе Фреи дѣлаютъ дѣла въ огромной лужѣ ажіотажа, превратившаго все предпріятіе съ ассигнаціями въ мертворожденную затѣю. Швейцарцу Клавіеру не удалось образовать въ Ирландіи колонію социніанцевъ, но нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ остановился передъ министерскимъ отелемъ въ Парижѣ и произнесъ пророческія слова: ему сдается, что онъ будетъ когда нибудь министромъ,-- и расхохотался {Dumont, Souvenirs sur Mirabeau, p. 399.}. За то швейцарецъ Пашъ, съ приглаженными волосами, сидитъ скромненько; благодаря своему особому смиренію и глубокомыслію, онъ является предметомъ поклоненія не только для своей улицы, но и для сосѣднихъ. Сиди же, Тартюфъ, пока не понадобишься! А вы, итальянцы Дюфурни, фламандцы Проли, спѣшите сюда, двуногіе хищники! Пусть придетъ всякій, у кого горячая голова, чей умъ необузданъ и представляетъ хаосъ незрѣлости или руины; всякій, кто не можетъ стать извѣстнымъ, или кто слишкомъ извѣстенъ; всякій, у кого есть какая нибудь продажная способность; да, пусть придетъ даже тотъ, у кого нѣтъ ничего, кромѣ алчности и краснорѣчиваго языка! И всѣ являются, всѣ съ горячими, невыразимыми желаніями въ сердцѣ, какъ богомольцы къ чудодѣйственному ковчегу. И сколько ихъ приходить безъ опредѣленнаго плана, какъ праздные бродяги -- въ Европѣ ихъ достаточно,-- только для того, чтобы придти къ чему нибудь; ночныя птицы, спугнутыя съ куста, летятъ на всякій свѣтъ. Такъ, напримѣръ, баронъ Фридрихъ Тренкъ прибыль сюда изъ магдебургскихъ тюремныхъ камеръ, еще растерянный и точно ослѣпленный; онъ потерялъ вмѣстѣ съ пещерами Минотавра и свою Аріадну и продаетъ, какъ это ни странно, вино, но не въ бутылкахъ, а въ боченкахъ.
   Не осталась безъ пословъ и Англія. Она отрядила Нидгама, которому "за спасеніе погибающихъ" была торжественно вручена "гражданская шпага", давно изъѣденныя ржавчиной; Пэна, мятежнаго корсетника, который, несмотря на свою нечесанную голову, полагаетъ, что онъ, простой портной, своимъ памфлетомъ о "Здравомъ Смыслѣ", освободилъ Америку, и что онъ можетъ освободить и освободитъ весь земной міръ, а можетъ быть и небесный. Конституціонная ассоціація Прейса и Стенгопа посылаетъ поздравленія {Moniteur, 10 novembre, 7 décembre 1789.} національному собранію, которое торжественно привѣтствуетъ делегатовъ, хотя они представляютъ только Лондонскій клубъ, на который Бэркъ и тори косятся.
   Придется ради нашего отечества упомянуть кстати или некстати и о тебѣ, кавалеръ Джонъ Поль. Въ полиняломъ морскомъ мундирѣ, Поль Джонсъ мелькаетъ здѣсь, похожій на винный мѣхъ, изъ котораго вытянуто все вино, вѣрнѣе, похожій на свой собственный призракъ. Его нѣкогда столь шумливый характеръ теперь почти совсѣмъ измѣнился, его едва слышно, да и то лишь къ крайней досадѣ -- въ министерскихъ переднихъ и кое-гдѣ въ столовыхъ, куда его приглашаютъ изъ состраданія въ память прошлаго. Какія перемѣны, какіе восхожденія и нисхожденія! Теперь бѣдный Поль, ты не смотришь въ раздумьи, стоя у подошвы родного Криффеля черезъ Солвейскую бухту, на синѣющія горы Кумберленда и въ голубую безпредѣльность. Окруженный достаткомъ и простодушной сердечностью, ты, юный безумецъ, стремился уйти отъ этого подальше, уйти совсѣмъ. Да, за сапфировымъ мысомъ, который люди называютъ СентъБисъ и который вблизи оказывается не изъ сапфира, а изъ простого песчаника, лежитъ другой міръ. Узнаешь его и ты! Съ далекой гавани Уайтъ, поднимаются дымныя зловѣщія облака; но они не служатъ тебѣ предостереженіемъ. Гордый Фортъ дрожитъ передъ вздувающимися парусами; лишь бы вѣтеръ не перемѣнился внезапно. Возвращающіеся домой жнецы изъ Флембора останавливаются на холмѣ: что это за сѣрное облако, туманящее гладкую поверхность моря, сѣрное облако, изъ котораго вдругъ прорываются снопы огня? Это пѣтушиный бой на морѣ, и одинъ изъ самыхъ жаркихъ, въ которомъ британскій Sérapis и франко-американскій Bon Homme Richard клюютъ и душатъ другъ друга, каждый по своему; и вотъ, храбрость отчаянія душитъ храбрость обдуманную, и Поль Джонсъ тоже причисляется къ королямъ моря.
   Вслѣдъ затѣмъ, съ тобой, Поль, знакомятся Черное море, воды Меотіи, длиннополые турки, твой пламенный духъ безцѣльно истощался въ тысячѣ противорѣчій. Ибо развѣ въ чужихъ странахъ, у пурпуровыхъ Нассау-Зигеновъ, у грѣшныхъ императрицъ Екатеринъ, развѣ сердце не разбивается и тамъ такъ же, какъ дома у простыхъ людей? Бѣдный Поль! Голодъ и обескураженность сопровождаютъ твои усталые шаги; одинъ или, самое большее, два раза, всплываетъ твоя фигура на фонѣ общей сумятицы революціи, нѣмая, призрачная, подобно "тускло мерцающей звѣздѣ". А затѣмъ, когда твой свѣтъ окончательно погасъ, тогда національный законодательный корпусъ награждаетъ тебя "торжественными похоронами!" Погребальный звонъ твоей родной пресвитеріанской церкви и шесть футовъ шотландской земли, возлѣ праха твоихъ близкихъ, доставили бы тебѣ столько же удовольствія,-- Вотъ каковъ былъ міръ, лежавшій за мысомъ Сентъ-Бисъ. Такова жизнь грѣшнаго человѣчества на землѣ.

0x01 graphic

   Но изъ всѣхъ иностранцевъ, самый интересный для насъ -- это баронъ Жанъ Баптистъ Клоотсъ, или, -- откинувъ всѣ имена, донныя при крещеніи и по феодализму,-- гражданинъ міра Анахарсисъ Клоотсъ, изъ Клева. Замѣть его, добросовѣстный читатель! Ты зналъ его дядю, проницательнаго, остраго Корнелія де Пау, безжалостно разрушающаго всѣ дорогія иллюзіи и изъ благородныхъ, древнихъ спартанцевъ дѣлающаго современныхъ головорѣзовъ Майнотовъ {De Pauw, Recherches sur les Grees.}. Изъ того же матеріала созданъ и Анахарсисъ, изъ раскаленнаго металла, полнаго шлаковъ, которые должны были выплавиться изъ него, но такъ и не выплавятся. Онъ прошелъ нашу планету по сушѣ и по водѣ, можно бы сказать въ поискахъ давно потеряннаго рая. Въ Англіи онъ видѣлъ англичанина Берка; въ Португаліи его замѣтила инквизиція; онъ странствовалъ, сражался и писалъ; между прочимъ, написалъ: "Доказательства въ пользу магометанской религіи". Но теперь, подобно своему пріемному крестному отцу, скиѳу, онъ является въ Парижъ-Аѳины, гдѣ находить, наконецъ, гавань для своей души. Это блестящій человѣкъ, желанный гость за патріотическими обѣдами, весельчакъ, даже юмористъ, опрометчивый, саркастическій, щедрый, прилично одѣтый, хотя ни одинъ смертный не обращалъ меньше его вниманія на костюмъ. Подъ всякимъ платьемъ Анахарсисъ прежде всего ищетъ человѣка; даже столпникъ Маратъ не могъ бы взирать съ большимъ пренебреженіемъ на внѣшнюю оболочку, если въ ней не заключается человѣка. Убѣжденіе Анахарсиса таково: есть рай и его можно открыть, подъ всякимъ платьемъ долженъ быть человѣкъ. О, Анахарсисъ, это безразсудная вѣра. На этомъ конькѣ ты быстро поскачешь въ городъ Никуда, -- и будешь тамъ, навѣрное. Въ лучшемъ случаѣ, ты прибудешь туда съ хорошей посадкой, а это, конечно, уже есть нѣчто.
   Сколько новыхъ людей и новыхъ вещей появились и завладѣли нашей Франціей. Ея прежняя рѣчь и мысль и вытекающая изъ нихъ дѣятельность совершенно измѣняются и бурливо стремятся къ невѣдомымъ цѣлямъ. Даже самый глупый крестьянинъ, сидя вечеромъ усталый у своего очага, думаетъ, по крайней мѣрѣ, о сожженныхъ замкахъ и о замкахъ, которые еще можно сжечь. Какъ измѣнились кофейни въ провинціи и въ столицѣ. Посѣтителямъ Autre de Procope предстоитъ теперь рѣшать другіе вопросы, помимо трехъ единствъ Стагирита, и не театральную, а мировую борьбу. Здѣсь спорятъ и ссорятся манерно завитые логики съ старыми философами въ парикахъ съ косичками или современными прическами a la Brutus, и хаосъ играетъ роль судьи. Постоянная мелодія парижскихъ салоновъ получила новый лейтъ-мотивъ, такой же постоянный, который слышало небо уже во времена Юліана отступника и еще ранѣе, и который звучитъ теперь такъ же безумно, какъ и прежде.
   Здѣсь же мы можемъ видѣть и экс-цензора Сюара, экс-цензора, потому что у насъ теперь свобода печати; онъ безпристрастенъ, даже нейтраленъ. Тиранъ Гриммъ дѣлаетъ большіе глаза, гадая о таинственномъ грядущемъ. Здѣсь же каркаетъ, съ трудомъ подбирая слова, атеистъ Нэжонъ, любимый ученикъ Дидро, возвѣщающій наступленіе зари новаго счастливаго времени {Naigeou, Adresse а l'Assemblee Nationale (Paris 1790) sur la liberte des opinions.}. Но, съ другой стороны, сколько лицъ, подобно Морелле и Мармонтелю, всю жизнь высиживавшихъ философскія яйца, теперь почти въ отчаяніи, клохчутъ надъ птенцами, которыхъ они вывели! {Marmontel, Mémoires; Morellet, Mémoires, etc.} Такъ восхитительно было развивать свои филосовскія теоріи въ салонахъ и получать за это восхваленія, а теперь ослѣпленный народъ не желаетъ больше довольствоваться спекулятивнымъ мышленіемъ, а стремится перейти къ практикѣ?

0x01 graphic

   Отмѣтимъ въ заключеніе воспитательницу Жанлисъ, или Силлери, или Силлери-Жанлисъ -- такъ какъ нашъ супругъ одновременно и графъ, и маркизъ, и у насъ болѣе одного титула! Эта претенціозная пустота, пуританка, но невѣрующая, облекаетъ свои совѣты въ туманныя фразы, лишенныя и тѣни мудрости. Силлери-Жанлисъ дѣйствуетъ въ изящной средѣ сентименталистовъ и вы дающихся женщинъ, она желала бы быть искренней, но не можетъ подняться выше показной искренности; показной искренности во всемъ, кончающейся ханжествомъ. Въ настоящее время она носитъ на довольно еще бѣлой шеѣ въ видѣ украшенія миніатюру Бастиліи изъ простого песчаника, но изъ настоящаго бастильскаго песчаника. Г. маркизъ служитъ однимъ изъ агентовъ герцога Орлеанскаго въ національномъ собраніи и въ другихъ мѣстахъ. Г-жа Жанлисъ, съ своей стороны, воспитываетъ молодое поколѣніе Орлеановъ въ отмѣннѣйшей нравственности, однако, сама можетъ дать лишь загадочные отвѣты относительно происхожденія прелестной дѣвицы Памелы, своей пріемной дочери. Такимъ образомъ, она появляется въ салонахъ королевскаго дворца, куда, замѣтимъ кстати, не взирая на Лафайета, возвратился изъ своей англійской "миссіи" и герцогъ Орлеанскій; по правдѣ сказать, не изъ особенно пріятной миссіи, потому что англичане не хотѣли даже говорить съ нимъ. И святая Анна Моръ англійская, такъ мало похожая на святую Силлери-Жанлисъ французскую, видѣла, какъ въ саду Вокзала его избѣгали точно зачумленнаго {Hannah More's, Life and Correspondence, III, 5.}, при чемъ его безстрастное изсиня-красное лицо едва ли стало на одну тѣнь синѣе.
   

ГЛАВА IV.
Журналистика.

   Что касается до конституціонализма съ его національными гвардейцами, то онъ дѣлаетъ, что можетъ, и дѣла у него достаточно; одной рукой онъ долженъ дѣлать убѣждающіе знаки для обузданія патріотизма, а другую сжимать въ кулакъ, угрожая роялистскимъ заговорщикамъ. Въ высшей степени щекотливая задача, требующая большого такта.
   Такъ, другъ народа Маратъ сегодня получаетъ приказъ объ арестѣ, prise de corps, и исчезаетъ со сцены, на завтра его отпускаютъ на свободу и даже поощряютъ, вродѣ цѣпной собаки, лай которой можетъ быть полезенъ. Президентъ Дантонъ заявляетъ публично, громовымъ голосомъ, что въ случаяхъ, подобныхъ случаю Марата, "позволительно силѣ противиться силой". На это начальство тюрьмы Шатле издаетъ приказъ объ арестѣ Дантона; однако, весь округъ Кордельеровъ отвѣчаетъ на него вопросомъ, найдется ли констэбль, который согласился бы выполнить такой приказъ? Шатле еще дважды выпускаетъ приказъ объ его арестѣ, и оба раза напрасно: тѣло Дантона не можетъ быть схвачено тюрьмой Шатле; Дантонъ остается на свободѣ и увидитъ еще, хотя ему и придется на время бѣжать, какъ самый Шатле полетитъ въ преисподнюю.
   Тѣмъ временемъ, муниципалитетъ и Бриссо далеко подвинулись съ составленіемъ своей муниципальной конституцій. Шестьдесятъ округовъ превращаются въ сорокъ восемь отдѣленій; многое должно еще быть улажено чтобы Парижъ получилъ свою конституцію. Она всецѣло основана на выборномъ началѣ, на которомъ должно быть основано и все французское правительство. Однако, въ нее проникъ одинъ роковой элементъ, это citoyen actif. Всякій человѣкъ, не платящій mare d'argent, или годовой налогъ, равный трехдневному заработку, можетъ быть только пассивнымъ гражданиномъ и не имѣетъ права голоса, хотя бы онъ круглый годъ проявлялъ активность топоромъ и молоткомъ. Неслыханное дѣло! вопятъ патріотическія газеты. Да, разумѣется, друзья-патріоты, если свобода, которую горячо призываютъ сердца всѣхъ людей, означаетъ лишь право послать въ національный клубъ для дебатовъ вашу одну пятидесятитысячную часть новаго фехтовальщика словами, тогда боги свидѣтелями, что поступлено неправильно. О, если, дѣйствительно, это благо -- свобода -- находилось въ національномъ Палаверѣ (какъ называютъ африканцы), то какой тиранъ рѣшился бы исключить изъ него хотя бы одного сына Адама? Вѣдь, можно бы даже основать женскій парламентъ, въ которомъ слышался бы "визгъ со скамей оппозиціи", или изъ котораго "достопочтеннаго члена выносили бы въ истерикѣ". Я охотно согласился бы и на дѣтскій парламентъ, даже на парламентъ грудныхъ младенцевъ, если угодно. Возлюбленные братья! вѣдь, пожалуй, свобода, какъ говорили древніе мудрецы, дѣйствительно живетъ только на небѣ. Какъ думаетъ просвѣщенная публика, гдѣ храбрая г-жа де Сталь (не дочь Неккера, а другая, умнѣе ея) нашла на этой планетѣ наибольшее приближеніе къ свободѣ? По зрѣломъ размышленіи, она отвѣчаетъ съ холоднымъ спокойствіемъ Дильворта: "Въ Бастиліи" {De Staal, Mémoires (Paris, 1821), I, 169--280.}. Небесной? спрашиваютъ многіе съ сомнѣніемъ. Горе, что они еще спрашиваютъ, ибо въ этомъ и заключается истинное несчастье. "Въ небесной" -- это много значить; это, быть можетъ, означаетъ участіе въ національномъ Палаверѣ, а можетъ быть и не то.
   Есть одна вѣтка санкюлотизма, которая не можетъ не расцвѣсти: это журнализмъ. Такъ какъ голосъ народа -- голосъ Божій, то развѣ можетъ такой божественный голосъ не сдѣлаться слышнымъ? Слышнымъ во всѣхъ концахъ Франціи, и на столькихъ же языкахъ, какъ при постройкѣ первой Вавилонской башни! Нѣкоторые голоса громки, какъ рыканіе льва, другіе тихи, какъ воркованье голубя. Самъ Мирабо имѣетъ одну или нѣсколько поучительныхъ газетъ, въ которыхъ работаютъ женевскіе сотрудники; при этомъ у него бываетъ немало столкновеній съ г-жей Ле-Жэ, его издательницей, хотя въ остальномъ она очень сговорчива {Dumont, Souvenirs, 6.}.
   Другъ короля Руаю продолжаетъ печататься. Барреръ проливаетъ слезы ложной чувствительности въ газетѣ Заря, несмотря на понижающуюся розницу. Но зачѣмъ же Фреронъ такъ горячъ и демократиченъ,-- Фреронъ, племянникъ друга короля? Эта горячность досталась ему по наслѣдству: его произвелъ на свѣтъ оса-Фреронъ, Frélon Вольтера, который продолжалъ жалить, хотя только въ качествѣ обозрѣвателя и на макулатурной бумагѣ, пока у него было жало и ядовитая железка. Констанъ издаетъ полезный Moniteur. освѣщая имъ, какъ фонаремъ, ночной мракъ. Moniteur теперь ежедневная газета, съ фактами и немногими комментаріями, офиціальный органъ, придерживающійся безопасной середины. Его главные редакторы давно уже съ возвратомъ или безвозвратно канули въ глубокій мракъ. Терпкій Лустало, съ терпкостью зеленаго терна, никогда не созрѣетъ, а умретъ преждевременно: но его Прюдомъ не дастъ умереть Revolutions de Paris, а будетъ издавать ихъ самъ, наряду со многимъ другимъ,-- хотя самъ онъ скучный, напыщенный писака.
   О Кассандрѣ-Маратѣ мы говорили уже часто, хотя самую поразительную истину еще остается сказать: именно, что онъ не лишенъ здраваго смысла, и даже изъ его хриплой, каркающей глотки исходитъ множество истинъ о различныхъ предметахъ. Иногда можно бы подумать, что у него является намекъ на юморъ, и онъ посмѣивается въ глубинѣ души. Камиллъ остроумнѣе, чѣмъ когда либо, свободнѣе, циничнѣе, но веселъ, какъ всегда. Жизнерадостная, гармоническая натура, онъ "рожденъ для писанія стиховъ", какъ скажетъ самъ со временемъ съ горькими слезами, это -- лучезарный Аполлонъ ярко, но кротко сіяющій въ этой титанической борьбѣ, въ которой ему не суждено побѣдить!
   Сложенный и продаваемый въ розницу на улицахъ газеты имѣются во всѣхъ странахъ, но въ журнальной средѣ, подобной французской, можно ожидать новыхъ и весьма своеобразныхъ видовъ ихъ. Что скажетъ читатель о газетѣ-плакатѣ, Journal-Affiche, привлекающей взглядъ издалека всѣми цвѣтами спектра, и которую можетъ читать даже тотъ, у кого нѣтъ пяти сантимовъ на покупку настоящей газеты? Такія газеты во множествѣ вывѣшиваются въ послѣдующіе мѣсяцы, такъ какъ общественный и частныя патріотическія собранія открываются въ огромномъ количествѣ и могутъ собирать деньги по подпискѣ: это листы, наклееные листы, выставляемые для ловли того, что попадется! Даже правительство имѣетъ свою намазанную клеемъ газету; Луве, занятый теперь новой "прелестной повѣстью", будетъ писать Sentinelles и расклеивать ее съ успѣхомъ; а Бертранъ де Мольвилль, находясь въ крайности, попытается устроить это еще хитрѣе {См. Bertraud -- Moleville, Mémoires, II, 100.}. Журнализмъ --сила. Развѣ главный редакторъ не является властителемъ міра, обладая возможностью убѣждать его, властителемъ, хотя и самозваннымъ, но санкціонируемымъ количествомъ распродаваемыхъ имъ номеровъ? Правда, публика имѣетъ самый дѣйствительный способъ низложить его: стоитъ только не покупать его газеты,-- и онъ умретъ съ голоду.
   Не слѣдуетъ также слишкомъ низко цѣнить дѣятельность расклеивателей газетъ въ Парижѣ, ихъ около шестидесяти человѣкъ, всѣ вооружены шестами съ перекладинами, ранцами, горшками съ клейстеромъ и снабжены даже жестяными бляхами, такъ какъ они имѣютъ привилегію отъ муниципалитета. Это священная коллегія, собственно, глашатаи властителей міра, хотя, въ возникающей лишь и еще грубой эрѣ они не почитаются какъ таковые. Они сдѣлали стѣны Парижа поучающими, убѣждающими, посредствомъ постоянно свѣжей періодической литературы, которую могъ читать всякій прохожій: плакаты-газеты, плакаты-пасквили, распоряженія муниципалитета, королевскіе манифесты, съ прибавкой массы прочихъ обыкновенныхъ афишъ -- какой богатый матеріалъ, если только обращать на него вниманіе! Что за неслыханныя вещи разсказывали эти стѣны въ теченіе пяти лѣтъ. Но все это прошло, сегодняшній день поглотилъ вчерашній, и самъ въ свою очередь поглощается завтрашнимъ, какъ всегда бываетъ съ высказаннымъ словомъ. Да и что такое собственно писаніе, о ты, безсмертный писатель, какъ не слова сохраненный лишь на нѣкоторое время? Плакаты сохраняютъ ихъ въ теченіе одного дня, нѣкоторыя книги въ теченіе десяти лѣтъ, иныя даже въ теченіе трехъ тысячъ лѣтъ, но что происходитъ потомъ? Потомъ, когда года прошли, писаніе умираетъ, и міръ освобождается отъ него. О, если бы въ словѣ человѣческомъ, какъ и въ самомъ человѣкѣ, не жилъ духъ, который переживаетъ слышимое, воплотившееся слово, и стремится вѣчно къ Богу или дьяволу, то зачѣмъ человѣкъ сталъ бы такъ безпокоиться изъ за истинности или ложности его, если не ради только коммерческихъ соображеній? Но развѣ вопросъ, безсмертно ли слово, и проживетъ ли оно половину или полторы человѣческихъ жизни не важенъ? Безсмертіе, смертность.... Великій Фрицъ прогналъ однажды нѣсколькихъ бѣглецовъ обратно на поле сраженія словами: "R -- , wollt ihr ewig leben? Подлецы, развѣ вы хотите жить вѣчно!"
   Таковъ новый способъ дѣлиться мыслями. Какое счастье, если имѣешь подѣлиться какою нибудь мыслью! Но не слѣдуетъ пренебрегать, при случаѣ, и старыми, болѣе простыми способами. Палатку у королевскаго дворца убрали деспотическіе патрули, но могутъ ли они убрать и человѣческія легкія? Мы видѣли Анаксагора Шометта стоящимъ на тротуарныхъ тумбахъ въ то время, какъ помощникъ редактора Талліенъ сидѣлъ за своей конторкой и работалъ. Въ каждомъ углу цивилизованнаго міра можно опрокинуть бочку, на которую влѣзетъ членораздѣльно-говорящее двуногое существо. Даже при находчивости можно, за деньги или за ласковое слово, достать переносныя козлы или складной стулъ, которые перипатетическій ораторъ забираетъ въ свои руки, а если его прогонятъ въ одномъ мѣстѣ, то онъ перейдетъ на другое, кротко сказавъ, подобно мудрецу Біасу: Omnia mea mecum porto.
   Такимъ образомъ, журнализмъ говорить, разносится, расклеивается. Какая перемѣна съ тѣхъ поръ, какъ старикъ Метра гулялъ по этому самому Тюльерійскому саду, въ раззолоченой треуголкѣ, держа газету передъ носомъ, или небрежно сложенную за спиной; "Метра-газетчикъ былъ достопримѣчательностью Парижа" {Dulaure, Histoire de Paris, VIII, 483. Mercier, Nouveau Paris.} и самъ Людовикъ говорилъ: Il n'en dit Metra. Какая перемѣна съ тѣхъ поръ, какъ въ Венеціи первый газетный листокъ былъ проданъ за грошъ, gаzzа, и получилъ названіе Gazzeta! Нашъ міръ отличается плодовитостью!
   

ГЛАВА V.
Клубы.

   Если сердце переполнено, то изъ тысячи причинъ и тысячью путями оно старается войти въ общеніе съ другими. Какъ сладостно и необходимо въ такихъ случаяхъ единеніе, потому что въ единеніи душа мистически укрѣпляетъ душу! Вдумчивые германцы, по мнѣнію нѣкоторыхъ, полагали, что энтузіазмъ, въ общемъ, означаетъ только чрезвычайную потребность въ соединеніи съ себѣ подобными, отсюда и произошло слово Schwärmerei или Schwarming (рой толпа). Какъ бы то ни было, а развѣ мы не видимъ, что тлѣющія, полупотухшія головни, будучи сложены вмѣстѣ-съ другими, такими же, вспыхиваютъ яркимъ бѣлымъ пламенемъ?
   Въ описываемой нами Франціи общественный собранія неизбѣжно должны множиться и крѣпнуть. Французская жизнь стремилась выйти наружу, изъ домашней превратиться въ общественную, клубную жизнь. Старые, уже бывшіе въ зародышѣ клубы, разростаются и процвѣтаютъ; новые устраиваются повсюду. Это вѣрный признакъ общественнаго волненія, которое такимъ путемъ неминуемо выходитъ наружу, находитъ успокоеніе, но и новую пищу. Въ головѣ всякаго француза, полной ужаса ли, надежды ли, носится теперь пророческая картина будущей Франціи: пророчество, несущее съ собою и даже почти уже представляющее свое осуществленіе, и, во всякомъ случаѣ, сознательно или безсознательно, заставляющее дѣйствовать въ соотвѣтствующемъ направленій.
   Замѣтимъ, что стремленіе къ соединенію, если только оно достаточно глубоко, все усиливается и идетъ даже въ геометрической прогрессіи, весь міръ превращается въ это творческое время въ клубы, и одинъ какой нибудь клубъ, самый сильный или счастливый, благодаря дружеской привлекательности, или побѣдоносной властности, становится все сильнѣе, пока не достигнетъ огромнаго могущества; тогда онъ любовно принимаетъ въ себя всѣ остальные клубы съ ихъ силой или враждебно уничтожаетъ ихъ. Это происходить, когда духъ единенія всеобщъ, когда время дѣйствительно полно творчества. Описываемое время достаточно проникнуто творчествомъ и жажда общенія повсемѣстна: поэтому не можетъ не образоваться и такого всепоглощающаго, центральнаго клуба.
   Какой прогрессъ со времени перваго появленія Бретонскаго комитета! Онъ долго дѣйствовалъ въ тайнѣ, но не безъ энергіи, переселился, вмѣстѣ съ національнымъ собраніемъ, въ Парижъ и назвалъ себя клубомъ; затѣмъ, вѣроятно изъ подражанія великодушнымъ членамъ англійскаго клуба Прейсъ-Стэнгопъ, пославшимъ въ Парижъ делегатовъ съ поздравленіями, переименовался во французскій революціонный клубъ, но вскорѣ принялъ болѣе оригинальное названіе Клуба друзей конституціи. Затѣмъ, онъ нанялъ за дешевую плату залъ Якобинскаго монастыря, одно изъ нашихъ "лишнихъ помѣщеній", и началъ въ эти весенніе мѣсяцы изливать оттуда свѣтъ на любующійся Парижъ. И вотъ мало по малу, подъ болѣе короткимъ популярнымъ названіемъ Клуба якобинцевъ, онъ сдѣлается памятнымъ на всѣ времена и во всѣхъ странахъ. Заглянемъ въ его помѣщеніе: на прочныхъ, но скромныхъ скамьяхъ сидятъ не менѣе тысячи трехсотъ избранныхъ патріотовъ, и не мало членовъ національнаго собранія. Здѣсь мы видимъ Барнава, обоихъ Ламетовъ, иногда Мирабо, и всегда Робеспьера; хищное лицо Фукье-Тенвиля съ другими адвокатами, Анахарсиса изъ прусской Скиѳіи, и смѣшанную компанію патріотовъ; все это пока чисто умыто, прилично, даже исполнено достоинства. Имѣются и мѣсто для предсѣдателя, и предсѣдательскій звонокъ, и высокая ораторская трибуна, и галлерея для постороннихъ, гдѣ сидятъ и женщины. Не сохранило ли какое нибудь общество любителей французской старины писаный договоръ о наймѣ зала Якобинскаго монастыря? Или онъ сталъ жертвой еще болѣе несчастнаго случая, чѣмъ постигшій Великую хартію вольностей, изрѣзанную кощунственной рукой портного? Для міровой исторіи это не безразлично.
   Друзья конституцій собрались, какъ указываетъ самое ихъ названіе, главнымъ образомъ для того, чтобы наблюдать за выборами, когда послѣдніе наступятъ, и доставлять подходящихъ людей; но въ то же время и для того, чтобы совѣщаться объ общемъ благѣ, дабы оно не потерпѣло какого либо ущерба; и однако, пока еще не видно, какимъ образомъ это будетъ дѣлаться. Потому что, когда двое или трое соберутся гдѣ нибудь,--за исключеніемъ церкви, гдѣ всѣ вынуждены къ пассивному состоянію, -- то ни одинъ смертный, и они сами въ томъ числѣ, не сможетъ сказать точно, для чего они собрались. Какъ часто оказывалось, что початая бочка приводила не къ дружескимъ изліяніямъ, а къ дуэли и проламыванію головъ, и предполагавшійся праздникъ превращался въ праздникъ лапиѳовъ! Клубъ якобинцевъ, вначалѣ казавшійся такимъ лучезарнымъ и принимавшійся за новое небесное свѣтило, которому предназначено просвѣтить народы, долженъ былъ, какъ и все на свѣтѣ, пройти предназначенные ему фазисы. Къ несчастью, онъ горѣлъ все болѣе и болѣе тусклымъ, мерцающимъ пламенемъ, распространяя сѣрный запахъ,-- и исчезъ, наконецъ, въ изумленномъ небѣ, подобный знаменію преисподней или зловѣще пылающей темницѣ осужденныхъ духовъ.
   Каковъ стиль ихъ краснорѣчія? Радуйся читатель, что ты не знаешь его, и никогда не узнаешь въ совершенствѣ. Якобинцы издавали журналъ Преній, гдѣ всякій, у кого хватитъ духа просмотрѣть его, найдетъ страстное, глухо-рокочущее патріотическое краснорѣчіе, непримиримое, безплодное, приносящее только разрушеніе, которое и было его задачей; крайне утомительное, хотя и весьма опасное. Будемъ благодарны за то, что забвеніе многое покрываетъ; что всякій трупъ въ концѣ-концовъ закапывается въ зеленое лоно земли, и даже дѣлаетъ его еще зеленѣе. Якобинцы похоронены, дѣло же ихъ осталось и даже продолжаетъ "совершать кругосвѣтное путешествіе", по мѣрѣ возможности. Еще недавно, напримѣръ, его можно было видѣть, съ обнаженной грудью и сверкающими презрѣніемъ къ смерти глазами, у Миссолонги, въ Греціи. Не странно ли, что старая, сонная Эллада была разбужена и приведена въ состояніе сомнамбулизма, которое смѣнится полнымъ бодрствованіемъ, голосомъ изъ улицы Сентъ-Оноре? Все умираетъ, какъ мы часто говорили; не умираетъ только духъ человѣческій, духъ его поступковъ. Развѣ, напримѣръ, не исчезъ съ лица земли самый домъ якобинцевъ и едва сохраняется въ памяти немногихъ стариковъ. На его мѣстѣ, рынокъ Сентъ-Оноре, и тамъ, гдѣ нѣкогда глухо рокочущее краснорѣчіе, подобно трубному гласу Страшнаго Суда, потрясало міръ, происходитъ мирная торговля птицей и овощами. Самъ священный залъ національнаго собранія сдѣлался общественнымъ достояніемъ и по мѣсту, гдѣ находилась платформа президента, разъѣзжаютъ телѣги и возы съ навозомъ, потому что здѣсь проходитъ улица Риволи. Поистинѣ, при крикѣ пѣтуха (какой бы пѣтухъ ни кричалъ), всѣ видѣнія исчезаютъ и растворяются въ пространствѣ.
   Парижскіе якобинцы составили "Societe-Mere" (Общество Мать) и имѣли не менѣе "трехсотъ" пронзительно-крикливыхъ дочерей, стоящихъ съ ними "въ прямой связи". А стоящихъ не въ прямой связи,-- назовемъ ихъ внучками или дальними родственницами,-- они насчитывали "сорокъ четыре тысячи!" -- Упомянемъ объ одномъ анекдотѣ и объ одномъ историческомъ фактѣ. Однажды вечеромъ двое братьевъ якобинцевъ стоятъ на стражѣ у дверей, такъ какъ члены занимаютъ этотъ почетный и служебный постъ поочередно, и не пропускаютъ никого безъ билетовъ; одинъ привратникъ былъ достойный серъ Лаисъ, пожилой уже патріотическій оперный пѣвецъ, горло котораго давно смолкло, не достигнувъ успѣха; другой юноша, по имени Луи-Филиппъ, первенецъ герцога Орлеанскаго, недавно, послѣ необычайныхъ превратностей судьбы, сдѣлавшійся гражданиномъ-королемъ, и старающійся поцарствовать подолѣе. Всякая плоть похожа на траву: это, или высокая осока или ползучая травка.
   Второй фактъ, который мы хотимъ отмѣтить, есть фактъ историческій, а именно, что центральное якобинское общество, даже въ свой самый блестящій періодъ, не можетъ удовлетворить всѣхъ патріотовъ. Ему приходится уже, такъ сказать, стряхивать съ себя два недовольныхъ роя: справа и слѣва. Одна партія, считающая якобинцевъ слишкомъ умѣренными, составляетъ Клубъ кордельеровъ; это болѣе горячій клубъ, родная среда Дантона, за которымъ слѣдуетъ Демуленъ. Другая же партія считаетъ, напротивъ того, якобинцевъ черезчуръ горячими и отпадаетъ направо. Она становится "Клубомъ 1789 года, Друзей монархической конституцій". Впослѣдствіи ихъ называютъ "Клубомъ фельянтинцевъ", потому что они собирались въ Фельянтинскомъ монастырѣ. Лафайетъ стоитъ или станетъ во главѣ ихъ, поддерживаемый всюду уважаемыми патріотами и массой собственниковъ и интеллигенціи;-- стало быть, клубъ этотъ имѣетъ самое блестящее будущее. Въ іюньскіе дни 1790 года они торжественно обѣдаютъ въ королевскомъ дворцѣ при открытыхъ окнахъ, подъ ликующіе крики народа, съ тостами и вдохновляющими пѣснями, изъ которыхъ одна, по крайней мѣрѣ, самая слабая изъ всѣхъ когда либо существовавшихъ {Hist. Parl. VI, 334.}. И они также будутъ въ свое время изгнаны за предѣлы Франціи, въ киммерическій мракъ.
   Другой клубъ, называющій себя монархистскимъ или роялисткимъ клубомъ, "Club des Monarchiens", несмотря на имѣющіеся у него фонды и парчевые диваны, на которыхъ ведутся засѣданія, не встрѣчаетъ даже временнаго сочувствія; къ нему относятся съ насмѣшками и издѣвательствомъ и, наконецъ, спустя недолгое время изрядная толпа патріотовъ врывается въ него однажды вечеромъ,-- а можетъ быть, и не однажды,-- и своимъ ревомъ заставляетъ его покончить свое мучительное существованіе. Жизнеспособнымъ оказывается только центральное якобинское общество и его семейство. Даже Кордельеры могли, какъ это и было, вернуться въ его лоно, за это время достаточно нагрѣвшееся.
   Фатальное зрѣлище! Не представляють ли подобный общества начало новаго общественнаго строя? Не есть ли это стремленіе къ соединенію,-- агрегативное начало, начинающее снова дѣйствовать въ обветшаломъ, треснувшемъ общественномъ организмѣ, распадающемся на мусоръ и первоначальные атомы?
   

ГЛАВА VI.
Клянусь!

   Не удивительно ли, что, при всѣхъ этихъ знаменіяхъ времени, преобладающимъ чувствомъ во всей Франціи была попрежнему надежда? О, благословенная надежда, единственное счастье человѣка, ты рисуешь прекрасные широкіе ландшафты даже на стѣнахъ его тѣсной тюрьмы, и ночной мракъ самой смерти превращаешь въ зарю новой жизни! Ты несокрушимое благо для всѣхъ людей въ Божьемъ мірѣ: для мудраго -- хоругвь Константина, знаменіе, начертанное на вѣчныхъ небесахъ, съ которымъ онъ долженъ побѣдить, потому что сама борьба есть побѣда; для глупца -- вѣковой миражъ, тѣнь тихой воды, отпечатывающаяся на растрескавшейся землѣ и облегчающая его паломничество черезъ пустыню, дѣлая путь возможнымъ, пріятнымъ, хотя бы это быль и ложный путь.
   Въ предсмертныхъ судорогахъ погибающаго общества надежда Франціи видитъ лишь родовыя муки новаго, несказанно лучшаго общества, и поетъ, съ полной убѣжденностью вѣры, бодрящую мелодію, сочиненную въ эти самые дни какимъ то вдохновеннымъ скрипачемъ -- знаменитое Ça-ira. Да, "пойдетъ", а когда придетъ? Всѣ надѣются; даже Марать надѣется, что патріотизмъ возмется за кинжалы и муфты. Не лишенъ надеждъ и король Людовикъ: онъ надѣется на счастливый случай, на бѣгство къ какому нибудь Булье, на будущую популярность въ Парижѣ. Но на что надѣется его народъ, объ этомъ мы можемъ судить по факту, по цѣлому ряду фактовъ, которые теперь будутъ сообщены.
   Бѣдный Людовикъ, несмотря на скудоуміе и недостатокъ рѣшимости все же доброжелательный, долженъ на своемъ скользкомъ пути слѣдовать тому знаку, который будетъ поданъ ему -- роялизмомъ ли съ черныхъ лѣстницъ, или такимъ же офиціальнымъ конституціонализмомъ, смотря по тому, что перевѣшиваетъ въ этомъ мѣсяцѣ въ умѣ короля. Если бѣгство къ Булье и (ужасно подумать!) обнаженный мечъ гражданской войны зловѣще рисуются на фонѣ въ теорій, то не ближе ли фактически тѣ тысяча двѣсти королей, которые засѣдаютъ въ Залѣ манежа, и хотя не подлежать его обузданію, но и не проявляютъ непочтительности къ нему? Если бы доброе обращеніе могло дать хорошій результатъ, то насколько это было бы предпочтительнѣе вооруженныхъ эмигрантовъ, туринскихъ интригъ и помощи Австріи! Но развѣ эти двѣ надежды несовмѣстимы? Поѣздки въ предъмѣстья, какъ мы видѣли, стоятъ мало, а всегда приносили виваты {Bertrand-Moleville, I, 241.}. Еще дешевле доброе слово, много разъ уже отвращавшее гнѣвъ. Нельзя ли въ эти быстротечные дни, когда Франція вся дѣлится на департаменты, духовенство преобразуется, народныя общества возникаютъ, а феодализмъ и многое другое бросаются въ плавильный тигель,-- нельзя ли попытать это средство еще разъ?
   И вотъ, 4-го февраля М. la President читаетъ національному собранію собственноручное короткое посланіе короля, возвѣщающее, что его величество пожалуетъ въ собраніе безъ всякаго церемоніала, вѣроятно, около двѣнадцати часовъ. Подумайте немножко, господа, что это можетъ значить, въ особенности подумайте, нельзя ли намъ какъ нибудь украсить залъ? Секретарскія конторки можно удалить съ эстрады, на кресло президента накинуть бархатное покрывало, "лиловаго цвѣта, затканное золотыми лиліями".-- М. le President, конечно, имѣлъ предварительно частныя свѣдѣнія и посовѣтовался съ докторомъ Гильотеномъ. Затѣмъ, нельзя ли разослать "кусокъ бархатнаго ковра", такого же рисунка и цвѣта, передъ кресломъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ обыкновенно сидятъ секретари? Такъ посовѣтовалъ разсудительный Гильотенъ, и результатъ оказывается удовлетворительнымъ. Далѣе, такъ какъ его величество, несмотря на бархатъ и лиліи, вѣроятно, будетъ стоять и совсѣмъ не сядетъ, то и президентъ предсѣдательствуетъ, стоя. И вотъ, въ то время, какъ какой нибудь почтенный членъ обсуждаетъ, скажемъ, вопросъ о раздѣленіи департамента, пристава провозглашаютъ: "Его величество"! Дѣйствительно, входитъ король, съ небольшой свитой; почтенный членъ останавливается на полусловѣ; собраніе встаетъ: "почти всѣ" тысяча двѣсти королей и галлереи привѣтствуютъ вѣрноподданническими возгласами возстановителя французской свободы. Рѣчь короля, въ водянистыхъ условныхъ выраженіяхъ, сводится, главнымъ образомъ, къ слѣдующему: что онъ, болѣе всѣхъ французовъ, радуется тому, что Франція возрождается, и увѣренъ въ то же время, что члены поведутъ это дѣло съ осторожностью и не будутъ возрождать страну слишкомъ круто. Вотъ и вся сущность рѣчи; подвигъ короля заключался въ томъ, что онъ пришелъ, сказалъ ее и ушелъ.
   Разумѣется, это было очень немного, и только полный надеждъ народъ могъ что либо на этомъ построить. А чего только онъ не построилъ! Самый фактъ, что король говорилъ, что онъ добровольно пришелъ поговорить съ депутатами производить необыкновенно ободряющее впечатлѣніе. Развѣ сіянье его королевскаго лица, подобно сосредоточеннымъ солнечнымъ лучамъ, не смягчило всѣ сердца въ верховномъ собраніи, а съ ними и во всей легко воспламеняющейся, воодушевленной Франціи? Счастливый жребій предложенія посылки "благодарственной депутацій" выпадаетъ только одному человѣку, попасть же въ такую депутацію суждено немногимъ. Депутаты отправились и вернулись въ восторгѣ отъ необычайной милости: ихъ приняла и королева, держа за руку маленькаго дофина. Наши сердца все еще горятъ пылкой благодарностью, и другому члену приходитъ мысль о еще большемъ блаженствѣ: предложить всѣмъ возобновить національную клятву.
   Счастливый, достопочтенный членъ! рѣдко слово было сказано болѣе кстати; этотъ членъ -- волшебный кормчій всего національнаго собранія, изнемогавшаго отъ желанія что нибудь сдѣлать, кормчій и всей взирающей на собраніе Франціи. Президентъ клянется и заявляетъ, что каждый долженъ поклясться внятнымъ: "jе lе jure" (клянусь!) Даже галлерея посылаетъ ему внизъ подписанный листокъ съ клятвой, и когда собраніе смотритъ вверхъ, то галлерея вся встаетъ и еще разъ клянется. А затѣмъ, представьте себѣ, какъ въ городской ратушѣ Бальи, принесшій знаменитую клятву въ Залѣ игры въ мячъ, приноситъ подъ вечеръ новую, со всѣми членами муниципалитета и начальниками округовъ. "Дантонъ даетъ понять, что публика охотно приняла бы въ этомъ участіе"; тогда Бальи въ сопровожденіи двѣнадцати членовъ выходить на главное крыльцо, успокаиваетъ движеніемъ руки волнующуюся толпу и, при громѣ барабановъ и потрясающихъ небесный сводъ кликахъ, принимаетъ отъ нея великую клятву. На всѣхъ улицахъ радостно возбужденный народъ, съ слезами и пламенемъ въ глазахъ, "образуетъ группы, въ которыхъ всѣ приносить другъ передъ другомъ ту же клятву"; и весь городъ иллюминуется. Это было 4 февраля 1790 года,-- день, который долженъ быть отмѣченъ въ анналахъ конституцій.
   Но иллюминація зажигается не только въ этотъ вечеръ, а повторяется, вся или по частямъ, въ продолженіи цѣлаго ряда вечеровъ, потому что избиратели каждаго округа приноситъ клятву отдѣльно, и каждый округъ иллюминуется особо. Смотрите, какъ округъ за округомъ собираются на какомъ нибудь открытомъ мѣстѣ, гдѣ не-избирающій народъ можетъ смотрѣть и присоединиться, и, поднявъ правую руку, подъ барабанную дробь и безконечные клики "ура" ставшихъ свободными гражданами, кричать "Jе le jure" -- и обнимаются. Какое поучительное зрѣлище для всякаго еще существующаго деспота! Вѣрность королю, закону, конституцій, которую вырабатываетъ національное собраніе -- такъ гласить клятва.
   Представьте, напримѣръ, какъ университетскіе профессора парадируютъ по улицамъ съ молодежью Франціи и шумно, восторженно приносятъ эту клятву. При нѣкоторомъ напряженіи фантазіи, распространите должнымъ образомъ эту коротенькую фразу. То же самое повторялось въ каждомъ городѣ и округѣ Франціи! Даже одна патріотка-мать, въ Ланьонѣ въ Бретони, собрала вокругъ себя своихъ десятерыхъ дѣтей и своей собственной престарѣлой рукой заставляетъ ихъ принести клятву. Великодушная, почтенная женщина! Обо всемъ этомъ, конечно, національное собраніе должно быть увѣдомлено въ краснорѣчивыхъ словахъ. Цѣлыхъ три недѣли непрерывныхъ клятвъ! Видѣло ли когда нибудь солнце такой клянущійся народъ? Но были ли всѣ укушены тарантуломъ клятвъ? Нѣтъ, но это люди и французы; они полны надежды, и, странно сказать, они вѣруютъ,-- хотя бы только въ Евангеліе отъ Жанъ-Жака. О, братья, да будетъ угодно небу, чтобы все совершилось такъ, какъ вы думаете и клянетесь. Но, существуютъ любовныя клятвы, которыя, хотя бы онѣ были истинны, какъ сама любовь, не могутъ быть исполнены, не говоря уже о клятвахъ игроковъ, также хорошо всѣмъ извѣстныхъ.
   

ГЛАВА VII.
Чудеса.

   Вотъ до чего довелъ Contrat social довѣрчивыя сердца. Люди, какъ извѣстно, живутъ вѣрой; каждое поколѣніе имѣетъ болѣе или менѣе свою собственную вѣру и смѣется надъ вѣрой своихъ предшественниковъ,-- что весьма неразумно. Во всякомъ случаѣ, слѣдуетъ признать, что вѣра въ "Общественный договоръ" принадлежитъ къ самымъ страннымъ; что послѣдующее поколѣніе будетъ -- основательно -- если не смѣяться надъ ней, то удивляться ей и взирать на нее съ состраданіемъ. Увы, что такое представляетъ собою этотъ Contrat? Если бы всѣ люди были таковы, что писанный или скрѣпленный присягой договоръ могъ связывать ихъ, то всѣ люди были бы истинными людьми и правительства являлись бы излишними. Дѣло не въ томъ, что мы другъ другу обѣщали, а въ томъ что равновѣсіе нашихъ силъ можетъ заставить насъ сдѣлать другъ для друга; это единственное, что, въ нашемъ грѣшномъ мірѣ, можно принимать въ расчетъ. Но, справедливѣе всего это, конечно, по отношенію къ народу и государю, обмѣнивающимся обѣщаніями; какъ будто цѣлый народъ, мѣняющійся съ каждымъ поколѣніемъ, можно сказать съ каждымъ часомъ, можно вообще заставить говорить или обѣщать, да еще такую нелѣпость, какъ: "Да будетъ свидѣтелемъ Небо, то самое Небо, которое теперь не дѣлаетъ чудесъ, что мы, вѣчно измѣняющіеся милліоны, позволяемъ тебѣ, также измѣнчивой единицѣ, навязывать намъ твою волю, или управлять нами"! Міръ, вѣроятно, мало видѣлъ вѣрованій, подобныхъ этому.
   И, тѣмъ не менѣе, дѣло въ то время сложилось именно такъ. Если бъ оно обстояло иначе, то какъ различны были бы надежды, попытки, результаты! Но Высшая Сила пожелала, чтобы было такъ, а не иначе. Свобода по общественному договору: таково было истинное евангеліе той эпохи. И всѣ вѣрили въ него, какъ вѣрятъ въ благовѣстъ съ неба, и съ переполненными сердцами и громкими кликами льнули къ нему и опирались на него, бросая вызовъ Времени и Вѣчности. Нѣтъ, не улыбайтесь, или улыбайтесь, но только улыбкой, которая горше слезъ! Это все же была вѣра, лучше той, которую она замѣнила, лучше вѣры въ вѣчную Нирвану и въ пищеварительную способность человѣка; ниже этой вѣры не можетъ быть никакой другой.
   Нельзя сказать, однако, что это повсюду господствующее, повсюду клянущееся чувство надежды было единодушнымъ. Отнюдь нѣтъ. Время было недоброе, общественное разложеніе близко и несомнѣнно; общественное возрожденіе еще гадательно, трудно и отдаленно, если даже и несомнѣнно. Но если время казалось недобрымъ какому нибудь проницательному наблюдателю, по убѣжденіямъ своимъ не примыкавшему ни къ одной партіи и не принимавшему вовсе участія въ борьбѣ ихъ между собой, то какимъ невыразимо зловѣщимъ оно должно было казаться затуманенному взгляду членовъ роялистской партіи! Для нихъ роялизмъ былъ палладіумомъ человѣчества; по ихъ понятіямъ, съ уничтоженіемъ христіаннѣйшей королевской власти и всеталлейраннѣйшаго епископства, уничтожалось всякое лояльное повиновеніе, всякое религіозное вѣрованіе, и всѣ судьбы человѣка окутывались глубокимъ мракомъ! Въ фанатическія сердца такое убѣжденіе западаетъ глубоко и побуждаетъ ихъ, какъ мы видѣли, къ заговорамъ на черныхъ лѣстницахъ, къ эмиграціямъ, вызывающимъ войны, къ монархическимъ клубамъ и даже къ еще большимъ безумствамъ.
   Духъ пророчества, напримѣръ, въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ считался исчезнувшимъ: тѣмъ не менѣе, эти послѣднія времена, какъ всякія "послѣднія" времена, оживляютъ его вновь, чтобы, въ числѣ многихъ безумствъ Франціи, мы имѣли примѣръ и самаго большаго безумства. Въ отдаленныхъ сельскихъ округахъ, куда не проникли еще лучи философскихъ ученій, гдѣ еретическое устройство духовенства переносить раздоры къ самому алтарю, и даже церковные колокола переплавляются на мелкую монету, складывается убѣжденіе, что конецъ міра не можетъ быть далекъ. Глубокомысленные, желчные старики и особенно старухи даютъ таинственно понять, что они знаютъ то, что знаютъ. Святая Дѣва, молчавшая такъ долго, не онѣмѣла, и, поистинѣ, теперь болѣе, чѣмъ когда либо, для нея настало время заговорить. Одна пророчица -- къ сожалѣнію, небрежные историки не упоминаютъ ни имени, ни положеній ея -- говорить во всеуслышаніе и пользуется довѣріемъ довольно многихъ, между прочимъ, монаха-картезіанца Жерля, бѣднаго патріота и члена національнаго собранія. Подобно пиѳіи, съ дико вытаращенными глазами, она речитативомъ завываетъ о томъ, что само небо пошлетъ знаменіе, и что дастъ его само небесное солнце: появится мнимое солнце, на которомъ, по словамъ многихъ, будетъ отпечатлѣна голова повѣшеннаго Фавра. Слушай, отецъ Жерль, жалкая скудоумная голова, слушай,-- все равно ничего не поймешь {Deux Amis V, 7.}.
   За то весьма интересенъ "магнетическій пергаментъ", velin magnétique, господъ д'Озіе и Пти-Жана, двухъ членовъ парламента изъ Руана. Почему оба они, кроткій, молодой д'Озіе, "воспитанный въ вѣрѣ въ молитвенникъ и въ пергаментный родословныя", да и въ пергаменты вообще, и пожилой меланхоликъ Пти-Жанъ явились въ день Петра и Павла въ Сенъ-Клу, гдѣ охотился его величество? Почему они ждали цѣлый день въ прихожихъ, на удивленіе швейцарцамъ, ждали даже у рѣшетокъ послѣ того, какъ были высланы? Почему они отпустили своихъ лакеевъ въ Парижъ, словно собирались дожидаться безконечно? Они привезли "магнетическій пергаментъ", на которомъ святая дѣва, облекшаяся чудеснымъ образомъ въ покровы месмеріано-каліостро-оккультической философіи, внушила имъ начертать поученія и предсказанія для тяжко испытуемаго короля. Согласно божественному велѣнію, они хотятъ сегодня же вручить этотъ пергаментъ королю и такимъ образомъ спасти монархію и міръ. Непонятная чета видимыхъ существъ! Вы какъ будто люди, и люди восемнадцатаго вѣка; но вашъ магнетическій пергаментъ мѣшаетъ признать васъ за, таковыхъ. Скажите, представляете ли вы, вообще, что нибудь? Такъ спрашиваютъ капитаны охраны, спрашиваетъ мэръ Сенъ-Клу, спрашиваетъ, наконецъ, слѣдственный комитетъ, и не муниципальный, а національнаго собранія. Въ теченіе недѣль нѣтъ опредѣленнаго отвѣта. Наконецъ, становится ясно, что истинный отвѣтъ на этотъ вопросъ можетъ быть только отрицательнымъ. Идите же, фантазеры, съ вашимъ магнетическимъ пергаментомъ, идите, кроткій, юный фантазеръ и пожилой меланхоликъ: двери тюрьмы открыты. Едва ли вамъ придется еще разъ предсѣдательствовать въ Руанской счетной палатѣ; вы исчезнете безслѣдно во мракѣ тюрьмы {Deux Amis, V, 199.}.
   

ГЛАВА VIII.
Торжественный союзъ и договоръ..

   Много темныхъ мѣстъ и даже совсѣмъ черныхъ пятенъ появляется на раскаленномъ бѣломъ пламени французскаго духа, находящегося цѣликомъ въ плавленіи. Здѣсь -- старухи, заставляющія клясться своихъ десятерыхъ дѣтей на новомъ евангеліи отъ Жанъ-Жака; тамъ -- старухи, ищущія головы Фаврана небесномъ сводѣ: это сверхъестественный предзнаменованія, указывающія на нѣчто необычное.
   Дѣйствительно, даже патріотическія дѣти надежды не могутъ отрицать, что предстоятъ затрудненія: аристократы эмигрируютъ, парламенты тайно, но весьма опасно бунтуютъ (хотя и съ веревкой на шеѣ), а самое главное -- явный "недостатокъ хлѣба". Это, разумѣется, печально, но не непоправимо для націй, которая надѣется, для націй, которая находится въ плавленіи и пламенномъ общеніи мыслей, которая, напримѣръ, по сигналу флангового, какъ хорошо-обученный полкъ, поднимаетъ руку и клянется, устраивая иллюминаціи, пока каждая деревня, отъ Арденнъ до Пиренеевъ, не забьетъ въ свой деревенскій барабанъ, не принесетъ своей маленькой присяги и не озарится тусклымъ свѣтомъ сальныхъ свѣчей, на нѣсколько саженъ прорѣзывающихъ ночной мракъ!
   Если же хлѣба недостаетъ, то виноваты въ этомъ не природа и не національное собраніе, а только коварство и враждебные народу интриганы. Эти злостные люди, изъ разряда подлецовъ, имѣютъ возможность мучить насъ, пока конституція еще только составляется. Потерпите, герои патріоты; а впрочемъ, не лучше ли поискать помощи? Хлѣбъ растетъ и лежитъ теперь въ снопахъ или мѣшкахъ; но ростовщики и роялистскіе заговорщики препятствуютъ перевозкѣ его, чтобы вызвать народъ на противозаконныя дѣйствія. Вставайте же, организованный патріотическія власти, вооруженные національные гвардейцы, собирайтесь! Соедините ваши добрыя воли; въ единеніи удесятеренная сила. Пусть сконцентрированные лучи вашего патріотизма поразятъ мошенническую клику, парализуютъ и ослѣпятъ ее, какъ солнечный ударъ.
   Подъ какой шляпой, или подъ какимъ ночнымъ колпакомъ нашихъ двадцати пяти милліоновъ возникла впервые эта чреватая мысль (ибо въ чьей нибудь головѣ она должна же была возникнуть), никто не можетъ теперь становить. Крайне простая идея, всѣмъ близкая, но живая, своевременная и выросшая, до настоящаго величія или нѣтъ,-- но во всякомъ случаѣ, до неизмѣримыхъ размѣровъ. Если нація находится въ такомъ состояніи, что на нее можетъ воздѣйствовать простой фланговый, то чего не сдѣлаетъ во время произнесенное слово, совершенный поступокъ? И мысль эта вырастетъ, дѣйствительно, подобно бобу мальчика въ сказкѣ, въ одну ночь до самаго неба, и подъ нимъ будетъ достаточно мѣста для жилья и приключеній. Къ несчастью, это все-таки не болѣе, какъ бобъ (ибо молодые долговѣчные дубы растутъ не такъ), и на слѣдующую ночь онъ уже можетъ лежать поваленный и втоптанный въ грязь.-- Но замѣтимъ, по крайней мѣрѣ, какъ естественна эта склонность къ союзамъ у возбужденной націй, имѣющей вѣру. Шотландцы, вѣровавшіе въ праведное небо надъ ихъ головами и въ евангеліе -- правда, совершенно отличное отъ евангелія Жанъ-Жака, въ крайней нуждѣ запечатлѣли клятвой торжественный союзъ и договоръ, какъ братья, которые обнимаются и смотрятъ на небо передъ отчаянной битвой; они заставили весь островъ присоединиться къ этой клятвѣ, и даже, по ихъ древне-саксонскому, еврейско-пресвитеріанскому обычаю, болѣе или менѣе сдержать ее, потому что клятва эта была, какъ большей частью при такихъ союзахъ, услышана небомъ и ратификована имъ. Если присмотрѣться внимательнѣе, то она не умерла до сихъ поръ и даже не близка къ смерти. У французовъ, при ихъ галло-языческой возбудимости и горячности, есть, какъ мы видѣли, нѣкогораго рода дѣйствительная вѣра; они терпятъ притѣсненія, хотя и преисполнены надеждъ; народный торжественный союзъ и договоръ возможны и во Франціи; но при сколь различныхъ обстоятельствахъ и со сколь различными развитіемъ и результатомъ!
   Отмѣтимъ также незначительное начало, первую искру мощнаго фейерверка; вѣдь, если нельзя опредѣлить голову, изъ которой она вылетѣла, то можно опредѣлить округъ, откуда это произошло. 29-го числа минувшаго ноября національные гвардейцы изъ ближнихъ и дальныхъ мѣстъ, съ военной музыкой и въ сопровожденіи муниципальныхъ властей въ трехцвѣтныхъ шарфахъ, тысячами направлялись вдоль Роны къ маленькому городку Этуаль. Здѣсь, послѣ церемонныхъ маршей и маневровъ, трубныхъ звуковъ, ружейныхъ залповъ и прочихъ выдумокъ патріотическаго генія, они приняли присягу и обѣтъ вѣрно поддерживать другъ друга подъ защитой короля и закона, и, въ частности, поддерживать свободное обращеніе всѣхъ сельскихъ продуктовъ, пока таковые имѣются, несмотря на грабителей и ростовщиковъ. Такова была цѣль собранія въ Этуалѣ, въ концѣ теплаго ноября 1789 года.
   Но если ужъ простой смотръ, сопровождаемый обѣдомъ, баломъ и связанными съ ними обычными развлеченіями, интересуетъ счастливый уѣздный городокъ и возбуждаетъ зависть окружающихъ городовъ, то насколько больше вниманія возбудитъ слѣдующее! Черезъ двѣ недѣли, болѣе обширный Монтелимаръ, почти стыдясь за себя, сдѣлаетъ то же самое, и еще лучше. На монтелимарской равнинѣ или, что не менѣе благозвучно, "подъ стѣнами Монтелимара происходитъ" тринадцатаго декабря новое сборище съ заклинаніями: собираются шесть тысячъ и произносятъ клятву съ слѣдующими замѣчательными поправками, принятыми единогласно. Первая, что граждане Монтелимара должны вступить въ союзъ съ соединившимися гражданами Этуаля. Вторая, что, не упоминая спеціально объ обращеніи хлѣба, "они клянутся передъ лицомъ Бога и отечества", съ гораздо большей горячностью и сознательностью, повиноваться всѣмъ постановленіямъ національнаго собранія, и заставлять другихъ повиноваться имъ "до самой смерти, jusqu'a la mort". Третье, и самое важное: что офиціальное донесеніе обо всемъ этомъ должно быть торжественно препровождено въ національное собраніе г. Лафайету и "возстановителю французской свободы", дабы они извлекли изъ этого какое могутъ утѣшеніе. Такимъ образомъ болѣе обширный Монтелимаръ защищаетъ свое патріотическое значеніе и удерживаетъ свое мѣсто на муниципальной лѣстницѣ {Hist. Parl. VII, 4.}.
   Итакъ, съ наступленіемъ новаго года сигналъ поданъ; неужели національное собраніе и торжественное донесеніе ему не сыграютъ, по меньшей мѣрѣ, роли національнаго телеграфа? Зерно брошено и должно циркулировать по всѣмъ дорогамъ и водамъ Роны, по всей юго-восточной области, гдѣ монсеньера д'Артуа, если бъ онъ вздумалъ возвратиться изъ Турина, ожидаетъ горячій пріемъ. Каждая французская провинція, страдающая отъ недостатка хлѣба, или отъ мятежныхъ парламентовъ, противуконституціонныхъ заговорщиковъ, монархическихъ клубовъ, или иныхъ патріотическихъ бѣдствій, можетъ поступить по данному примѣру, или даже лучше, особенно теперь, когда февральскія клятвы всколыхнули ихъ всѣхъ! Отъ Бретани до Бургундіи, почти на всѣхъ равнинахъ Франціи, почти подъ всѣми городскими стѣнами, трубятъ трубы, развѣваются знамена, происходятъ конституціонные маневры; подъ весеннимъ небомъ природа одѣвается зеленымъ цвѣтомъ надежды, хотя яркое солнце и затемняется тучами съ востока, подобно тому, какъ патріотизмъ, хотя и съ трудомъ, побѣждаетъ аристократію и недостатокъ хлѣба! И вотъ, наши сверкающія фаланги, подъ предводительствомъ муниципаловъ въ трехцвѣтныхъ шарфахъ, маршируютъ и конституціонно поворачиваются подъ трубные звуки Çа-ira и барабанную дробь; или останавливаются, поднявъ правую руку, въ то время, какъ артиллерійскіе залпы подражаютъ громамъ Юпитера, и все отечество, а метафорически и вся "вселенная" смотрятъ на нихъ. Храбрые мужчины, въ праздничныхъ одеждахъ, и разряженныя женщины, изъ которыхъ большинство имѣетъ возлюбленныхъ въ рядахъ этого войска, клянутся вѣчнымъ небомъ и зеленѣющей кормилицей-землей, что Франція свободна!
   Чудные дни, когда люди (какъ это ни странно) действительно соединяются въ согласіи и дружелюбіи, и человѣкъ, хотя бы только разъ, въ теченіе долгихъ вѣковъ раздоровъ, дѣйствительно на минуту становится братомъ человѣку!-- А затѣмъ, слѣдуютъ депутаціи, съ высокопарными описательными рѣчами къ національному собранію, къ Лафайету и возстановителю, и, очень часто, къ матери патріотизма, засѣдающей на дубовыхъ скамьяхъ въ залѣ якобинцевъ! Всѣ уши полны разговоровъ о федерацій. Всплываютъ имена новыхъ патріотовъ, которыя нѣкогда станутъ хорошо извѣстными: Бойе-Фонфредъ, краснорѣчивый обвинитель мятежнаго бордосскаго парламента, Максъ Изнаръ, краснорѣчивый репортеръ Драгиньянской федерацій -- краснорѣчивая пара ораторовъ, раздѣленныхъ всей шириной Франціи, но которые, тѣмъ не менѣе, встрѣтятся. Все дальше распространяется пламя федерацій, все дальше и все ярче. Такъ, братья изъ Бретани и Анжу говорятъ о братствѣ всѣхъ истинныхъ французовъ, и даже призываютъ "гибель и смерть" на голову всякаго ренегата. Мало того, если въ національномъ собраніи они съ грустью указываютъ на marc d'argent (на цензъ), дѣлающій столькихъ гражданъ пассивными, то въ якобинскомъ клубѣ они спрашиваютъ, будучи сами отнынѣ "не бретонцами, и не анжуйцами, а только французами", почему вся Франція не составить одинъ союзъ и не поклянется во всеобщемъ братствѣ, разъ навсегда {Отчеты и т. п. (Hist Parl., IX, 122--147).}. Весьма дѣльная мысль, возникающая въ концѣ марта мѣсяца. Патріоты не могутъ не ухватиться за нее, и повторяюсь и разглашаютъ ее на всѣ стороны до тѣхъ поръ, пока она не станетъ извѣстна всѣмъ; -- но, въ такомъ случаѣ, муниципальнымъ совѣтникамъ слѣдовало бы обсудить ее самимъ.
   Образованіе всеобщей федерацій, повидимому, неизбѣжно; гдѣ?-- понятно само собой: въ Парижѣ; остается установить, когда и какъ. И на это тоже отвѣтитъ всесозидающее время, и даже уже отвѣчаетъ. Ибо, по мѣрѣ распространенія, дѣло объединенія совершенствуется, и патріотическій геній прибавляетъ къ нему одинъ вкладъ за другимъ. Такъ, въ Ліонѣ, въ концѣ мая, мы видимъ пятьдесятъ или, какъ иные говорятъ, шестьдесятъ тысячъ человѣкъ, собравшихся для организаціи федерацій,-- при чемъ присутствуетъ не поддающаяся исчисленію толпа. Это продолжалось отъ зари до сумерокъ. Съ пяти часовъ яснаго росистаго утра, наши ліонскіе гвардейцы начали сходиться, сверкая амуниціей, на набережную Роны и выстраиваться здѣсь рядами при восторженномъ маханіи шляпъ и женскихъ носовыхъ платковъ, среди ликованія двухсотъ тысячъ патріотическихъ голосовъ и прекрасныхъ мужественныхъ сердецъ. Отсюда всѣ направились къ полю федерацій. Но что это за царственная фигура, которая, не желая возбуждать вниманія, все же такъ выдѣляется между всѣми и появляется одной изъ первыхъ, въ сопровожденіи своихъ друзей и патріотическаго издателя Шампанье? Энтузіазмомъ горятъ эти темные глаза; строгое лицо Минервы отражаетъ достоинство и серьезную радость; тамъ, гдѣ всѣ радуются. больше всего радуется она. Это жена Ролана де-ла-Платріеръ {Madame Roland, Memoires I (Discours Preliminaire, p. 23).}. Мужъ ея -- строго добросовѣстный пожилой господинъ, королевскій инспекторъ ліонскихъ мануфактурныхъ фабрикъ, а теперь, по народному избранію, самый добросовѣстный изъ членовъ ліонскаго муниципалитета; человѣкъ, пріобрѣвшій многое, если достоинства и способности могутъ пріобрѣтаться, а, главное, пріобрѣвшій въ жены дочь парижскаго гравера Флипона. Отмѣть, читатель, эту царственную гражданку: ея красота и грація амазонки радуютъ глазъ, но еще больше душу. Не сознающая своей цѣны, своего величія (какъ всегда бываетъ, съ истиннымъ величіемъ) своей кристальной чистоты, она искрення и естественна, въ вѣкъ искусственности, притворства и обмана. Въ своемъ спокойномъ совершенствѣ, въ своей спокойной непобѣдимости она -- если хотите знать -- благороднѣйшая изъ французскихъ женщинъ своего времени, и мы еще увидимся съ нею. Но, насколько она была счастливѣе, когда ее еще не знали и даже она сама не знала себя! Сейчасъ она смотритъ, не подозрѣвая ничего, на развертывающееся передъ ней грандіозное зрѣлище и думаетъ, что начинаютъ сбываться ея юношескія грезы.

0x01 graphic

   Какъ мы сказали, торжество продолжалось отъ зари до сумерокъ и, поистинѣ, являло собою, зрѣлище, которому мало равныхъ. Громъ барабановъ и трубъ самъ по себѣ представляетъ нѣчто; но вообразите себѣ "искусственную скалу въ пятьдесятъ футовъ вышиной, съ высѣченными ступенями, и украшенную подобіемъ "кустарниковъ". Внутри скалы потому что въ дѣйствительности она сдѣлана изъ досокъ -- помѣщается величественный "Храмъ Согласія"; снаружи, на самой вершинѣ, возвышается колоссальная "Статуя Свободы", видимая за нѣсколько верстъ, съ пикой, во фригійской шапкѣ и съ гражданской колонной; у подножія скалы Отечественный алтарь, "Autel de la Patrie". На все это не пожалѣли ни досокъ, ни балокъ, ни штукатурки, ни красокъ всѣхъ цвѣтовъ. Вообразите себѣ, что на всѣхъ ступеняхъ скалы разставлены знамена; у алтаря служится обѣдня и приносится гражданская клятва пятидесяти тысячъ человѣкъ, сопровождаемая вулканическимъ изверженіемъ звуковъ изъ мѣдныхъ и другихъ глотокъ, достаточнымъ для того, чтобы обратить вспять съ испуга воды Соны и Роны. Роскошные фейерверки, балы и пиры завершаютъ эту божественную ночь {Hist Parl. XII, 274.}. А затѣмъ, исчезаетъ и ліонская федерація, поглощенная мракомъ -- впрочемъ, не совсѣмъ: наша храбрая красавица Роланъ присутствовала на ней и сообщаетъ описаніе ея въ газетѣ Шампанье, Courrier de Lyon, хотя и не обнаруживая своего имени; описаніе это "расходится въ количествѣ шестидесяти тысячъ экземпляровъ", и его пріятно было бы прочесть и сейчасъ
   Послѣ всего этого, какъ мы видимъ, Парижу мало что придется измышлять самому: ему остается только подражать и примѣнять. А что касается до выбора дня, то какой день во всемъ календарѣ лучше годовщины Бастиліи подходитъ для этой цѣли? А наиболѣе удобное мѣсто, конечно, Марсово поле, гдѣ столькихъ Юліановъ отступниковъ поднимали на щитѣ, какъ властителей Франціи или міра, гдѣ желѣзные франки, стукомъ мечей отвѣчали на голосъ Карла Великаго, и гдѣ изстари совершались всѣ великія торжества.
   

ГЛАВА IX.
Символика.

   Какъ естественно въ рѣшительные моменты для всѣхъ людей символическое изображеніе! Да и что представляетъ вся земная жизнь человѣка, какъ не символическое изображеніе и обнаруженіе невидимой небесной силы, заключенной въ немъ? Человѣкъ стремится обнаружить эту силу и словомъ и дѣломъ, если возможно съ простодушіемъ, а если это не удастся, то съ театральными аффектами, которые тоже не лишены значенія. Святочный маскарадъ не есть ничто: наоборотъ, въ болѣе наивныя времена рождественскія забавы, шутовскія продѣлки скомороховъ представляли собою нѣчто значительное. Они были откровенной игрой, какъ маскарады и теперь означаютъ искреннюю потребность въ играхъ и шуткахъ. Но, съ другой стороны, насколько значительнѣе искренняя серьезность, какъ напримѣръ, еврейскій праздникъ скиніи! Весь народъ собирается, во имя Всевышняго и передъ лицомъ Всевышняго, дѣйствительность превосходитъ самое воображеніе и сухая: церемонія является не простой только формой: въ ней все, до послѣдней мелочи, проникнуто глубокимъ смысломъ. И въ современной частной жизни не слѣдуетъ относиться съ презрѣніемъ къ театральнымъ сценамъ, гдѣ слезливыя женщины смачиваютъ цѣлые аршины батиста, и усатые, страстные юноши угрожаютъ самоубійствомъ. Пролейте лучше сами слезу надъ ними.
   Во всякомъ случаѣ слѣдуетъ замѣтить, что ни одинъ народъ не броситъ своего дѣла, и не пойдетъ умышленно разыгрывать сцену, не имѣя въ виду выразить ею что нибудь. Конечно, ни одинъ даже театрально настроенный человѣкъ не дастъ себѣ труда произносить сценическіе монологи ради собственнаго удовольствія, хотя бы и съ лицемѣрными цѣлями; однако, подумайте, не можетъ-ли быть поставлена театрально настроенная нація въ такое положеніе, когда она, ради собственной выгоды или для: удовлетворенія собственной чувствительности или глупости, или чего иного, должна произносить такіе монологи? Но въ отношеніи готовности къ подобнымъ сценамъ, разница между народами, какъ и между людьми, весьма велика. Если, напримѣръ, наши саксонскіе друзья пуритане клятвенно заключили и подписали свой національный договоръ, безъ порохового дыма и барабаннаго боя, въ темной комнатѣ, за мрачной монастырской оградой на Гайстритѣ, въ Эдинбургѣ, гдѣ теперь пьютъ простую водку, то это потому, что ихъ внутреннему содержанію свойственно было клясться именно такимъ образомъ. Нашимъ же галловскимъ друзьямъ-энциклопедистамъ нужно Марсово поле, которое было бы видно всему міру или вселенной, и такая сцена, передъ которой амфитеатръ Колизея казался бы лишь палаткой странствующихъ комедіантовъ, словомъ, имъ нужно нѣчто такое, чего никогда или почти никогда но видала наша старушка-земля. И этотъ способъ въ свое время и въ своемъ мѣстѣ былъ также естествененъ. Эти два способа клятвоприношенія находились почти въ должномъ соотношеніи съ обстановкой: а именно, они оказались обратно пропорціональными. Стремленіе народа къ театральности находится въ весьма сложной зависимости отъ его довѣрчивости, его общительности, одушевленія, но точно также и отъ его возбуждаемости и недостатка сплоченности характера, а равно и отъ его легко воспламеняющейся страстности, разгорающейся яркимъ пламенемъ, но обыкновенно быстро потухающей, И какъ вѣрно заключеніе, что всякій человѣкъ и всякій народъ, намѣревающіеся совершить нѣчто значительное, всегда совершали лишь незначительное! О, федерація Марсова поля съ тремястами барабанщиковъ, тысячью двумя стами духовыхъ инструментовъ и артиллеріей, разставленной на всѣхъ возвышенностяхъ, чтобы грохотъ ея возвѣстилъ о тебѣ всей Франціи въ нѣсколько минуть! Не долженъ ли былъ атеистъ Нэжанъ прекратить свое жалкое и томительное карканіе,-- на которое онъ, повидимому осужденъ,-- попытавшись перенестись на восемнадцать вѣковъ назадъ и представить себѣ тринадцать бѣдно одѣтыхъ мужчинъ, за ихъ скудной трапезой въ низкой, еврейской хижинѣ. У нихъ не было никакихъ символовъ, кромѣ сердецъ, самимъ Богомъ посвященныхъ въ божественную глубину страданія и словъ: Дѣлайте это во имя Мое.

0x01 graphic

   

ГЛАВА X.
Человѣчество.

   Людскія театральности извинительны, пожалуй даже трогательны, какъ страстное выраженіе искренно запинающагося языка, неискренно болтающей головы, впавшей въ безуміе. Однако, въ сравненіи съ неподготовленными внезапными взрывами природы, какъ возстаніе женщинъ, напримѣръ, онѣ кажутся блѣдными, неинтересными и скучными, какъ выдохшееся пиво или перекипѣвшее волненіе! Такія заранѣе обдуманныя сцены, какъ бы онѣ ни были всемірно велики и хитро затѣяны, въ сущности, не болѣе какъ картонъ и румяна. Тѣ же другія, напротивъ, оригинальны, онѣ выливаются изъ великаго, вѣчно живого сердца самой природы: поэтому очень важно, какую форму примутъ именно онѣ. И потому французская національная федерація представляется намъ величайшимъ тріумфомъ, когда либо достигнутымъ театральнымъ искусствомъ: несомнѣннымъ тріумфомъ, разъ весь партеръ, состоявшій изъ двадцати пяти милліоновъ душъ, не только рукоплещетъ, но и самъ вскакиваетъ на сцену и съ увлеченіемъ принимаетъ участіе въ представленіи. А если это дѣйствительно тріумфъ, то мы такъ къ нему и отнесемся: съ искреннимъ, мимолетнымъ восхищеніемъ, удивляясь ему издалека. Вся нація, выступающаяся въ маскарадѣ, конечно, заслуживаетъ нѣкотораго вниманія, но не заслуживаетъ того любовнаго участія, которое вызываетъ, напримѣръ, возстаніе менадъ. Предоставимъ поэтому всѣ дальнѣйшія репетиціи сцены федерацій ихъ собственному теченію, предоставимъ безчисленнымъ полковымъ оркестрамъ на равнинахъ и подъ городскими стѣнами оглашать воздухъ трубными звуками, не удѣляя имъ болѣе вниманія.
   На одной сценѣ, однако, остановится на минуту и самый торопливый читатель: на появленіи Анахарсиса Клоотса и всего грѣховнаго потомства Адама. Патріотическій, муниципалитетъ къ 4-му іюня уже испекъ свой планъ и получилъ санкцію его у національнаго собранія и согласіе патріота короля, для котораго, если бъ даже онъ и могъ не согласиться, рѣчи федералистовъ, преисполненныя лояльностью, несомнѣнно имѣли хотя временную усладу. Изо всѣхъ восьмидесяти трехъ департаментовъ Франціи должны прибыть депутаты отъ національныхъ гвардейцевъ, но нѣскольку на каждую сотню; точно такъ же и соединенныя королевскія морскія и сухопутныя силы должны прислать извѣстное число своихъ депутатовъ; подобное, хотя и произошедшее неожиданно, братанье національныхъ солдатъ съ королевскими разъ уже происходило и было санкціонировано. Въ общемъ ожидаютъ, что можетъ прибыть около сорока тысячъ человѣкъ; расходы возлагаются на посылающій депутатовъ округъ, слѣдовательно, пусть округа и департаменты хорошенько подумаютъ и выберутъ надлежащихъ людей, парижскіе братья полетятъ имъ на встрѣчу съ привѣтомъ.
   Судите же, сколько хлопотъ у нашихъ патріотическихъ художниковъ, и какъ глубокомысленно они совѣщаются о томъ, чтобы сдѣлать сцену достойнымъ зрѣлищемъ для вселенной! Не менѣе пятнадцати тысячъ землекоповъ, тачечниковъ, каменьщиковъ Съ инженерами работаютъ на Марсовомъ полѣ, превращая его въ національный амфитеатръ, соотвѣтствующій такому торжеству. Надѣются, что этотъ "Праздникъ Пикъ" (Fête des Piques) будетъ самымъ важнымъ изъ годовыхъ праздниковъ и будетъ праздноваться изъ года въ годъ. Да и почему бы свободной, съ театральными наклонностями націй не имѣть своего постояннаго національнаго амфитеатра? Марсово поле выдалбливается и утрамбовывается, и всѣ парижане днемъ говорить, а ночью грезятъ о праздникѣ федераціи, и только о немъ одномъ. Союзные депутаты уже въ пути. Національное собраніе, которому, кромѣ обычныхъ трудовъ, придется еще выслушивать и рѣчи депутатовъ федерацій и отвѣчать на нихъ, будетъ завалено работой! Рѣчь "американскаго комитета", среди котораго блѣдная фигура Поля Джонса, подобная тускло-мерцающимъ звѣздамъ, -- привѣтствуетъ насъ съ наступленіемъ столь многообѣщающаго дня. Рѣчь завоевателей Бастиліи, пришедшихъ "отказаться" отъ всякой особой награды, отъ какого либо особаго мѣста на торжествѣ, такъ какъ гренадеры центра немножко ворчатъ. Рѣчь отъ клуба Зала игры въ мячъ, который входитъ, неся на длинномъ шестѣ издалека сверкающую металическую доску, на которой выгравирована знаменитая присяга въ названномъ залѣ; они предполагаютъ торжественно прибить эту блестящую металическую доску въ ихъ первоначальномъ помѣщеніи въ Версалѣ, 20-го числа этого мѣсяца, т. е. въ годовщину самаго событія, въ качествѣ вѣчнаго напоминанія,-- на нѣсколько лѣтъ,-- а потомъ, на возвратномъ пути предполагаютъ пообѣдать въ Булонскомъ лѣсу {Deux Amis, V 122; Hist. Parl.}; -- но не могутъ сдѣлать этого, не возвѣстивъ о томъ на весь міръ. Верховное національное собраніе выслушиваетъ всѣ эти рѣчи, пріостановивъ свои труды по возрожденію страны, и отвѣчаетъ любезно, даже съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ импровизированнаго краснорѣчія, такъ какъ это жестикулирующій, чувствительный народъ, у котораго сердце находится на кончикѣ языка.
   И вотъ, среди всѣхъ этихъ обстоятельствъ, Анахарсису Клоотсу приходитъ мысль, что въ то время, когда образуется столько клубовъ и комитетовъ, и рѣчи встрѣчаются рукоплесканіями, упущено самое важное, величайшее изъ всего, Каковъ былъ бы эффектъ, если бъ воплотилось и заговорило это величайшее: именно все человѣчество, le Genre Humain! Въ какую минуту творческаго экстаза возникла эта мысль въ умѣ Анахарсиса, въ какихъ страданіяхъ онъ далъ ей плоть и жизнь, съ какой насмѣшкой его встрѣтили холодные свѣтскіе люди, какими насмѣшками отвѣчалъ онъ имъ, будучи человѣкомъ тонкаго сарказма, какіе перлы краснорѣчія онъ разсыпалъ то въ кофейняхъ, то на вечерахъ, и съ какимъ усердіемъ спускался даже до самыхъ глубочайшихъ низовъ Парижа, чтобы претворить свою мысль въ дѣло,-- обо всемъ этомъ остроумныя біографій того періода не говорятъ ни слова. Какъ бы то ни было, 19-го іюня 1790 г., косые лучи вечерняго солнца освѣщаютъ зрѣлище, какое не часто видѣла наша маленькая, глупая планета; Анахарсисъ Клоотсъ входитъ въ торжественный залъ манежа, въ сопровожденіи "всѣхъ разновидностей человѣчества". Шведы, испанцы, поляки, турки, халдеи, греки, жители Мессопотаміи, всѣ пришли требовать мѣста на праздникѣ великой федерацій, будучи безусловно заинтересованы въ немъ.
   "Наши вѣрительныя грамоты", сказалъ пламенный Клоотсъ: "написаны не на пергаментѣ, а въ живыхъ сердцахъ всѣхъ людей". Да будетъ для васъ, августѣйшіе сенаторы, безмолвіе этихъ усатыхъ поляковъ, этихъ измаильтянъ въ тюрбанахъ и длинныхъ волочащихся одѣяніяхъ, этихъ астрологовъ халдеевъ, такъ безмолвно стоящихъ здѣсь, да будетъ это убѣдительнѣе самаго краснорѣчиваго слова. Они -- нѣмые представители своихъ безгласныхъ, связанныхъ, обремененныхъ народовъ, изъ мрака бѣдъ своихъ смятенно, изумленно, полунедовѣрчиво, но съ упованіемъ взирающихъ на васъ и на ярко блистающій свѣтъ французской федерацій, на эту дивно сверкающую утреннюю звѣзду, предвѣстницу наступающаго для всѣхъ народовъ дня. Мы желаемъ остаться здѣсь какъ нѣмые памятники, трогательные символы многаго. Съ галлерей и скамеекъ раздаются "многократные рукоплесканія", ибо какой же августѣйшій сенаторъ не польщенъ мыслью, что хотя бы тѣнь человѣческаго рода зависитъ отъ него? Президентъ Сіесъ, предсѣдательствующій въ теченіе этихъ достопамятныхъ двухъ недѣль, дастъ своимъ тонкимъ, рѣзкимъ голосомъ краснорѣчивый отвѣтъ. Анахарсисъ и его "комитетъ чужестранцевъ" могутъ получить мѣсто на празденствѣ федерацій, при условіи, что они разскажутъ у себя на родинѣ о томъ, что увидятъ здѣсь. Въ ожиданіи мы приглашаемъ ихъ "быть почетными гостями на этомъ засѣданіи, honneur de la séаnce". Одинъ турокъ, въ длинномъ волнообразномъ одѣяніи, склоняется, въ отвѣтъ, съ восточной торжественностью, и издаетъ нѣсколько членораздѣльныхъ звуковъ, но въ виду его недостаточнаго знанія французскаго языка {Moniteur (Hist. Parl., XII, 283).}, слова его похожи на журчаніе пролитой воды, и заключенная въ нихъ мысль доселѣ остается въ области догадокъ.
   Анахарсисъ и человѣчество, съ благодарностью принимаютъ оказанную имъ "честь" и тотчасъ же, по свидѣтельству старыхъ газетъ, получаютъ удовольствіе видѣть и слышать разныя вещи. Первымъ и главнѣйшимъ является, по предложенію Ламета, Лафайета, Сенъ-Фаржо и другихъ патріотовъ-дворянъ, несмотря на противодѣйствіе остальныхъ,-- уничтоженіе всѣхъ дворянскихъ титуловъ отъ герцога до простого дворянина и ниже, затѣмъ, равнымъ образомъ уничтожаются всѣ ливрейные лакеи, или, скорѣе, ливреи для лакеевъ. Точно также, впредь ни одинъ мужчина, ни одна женщина, называющіе сами себя "благородными", не должны обкуриваться ладаномъ, какъ это весьма неразумно дѣлалось до сихъ поръ въ церквахъ. Словомъ, разъ феодализмъ умеръ уже десять мѣсяцевъ тому назадъ, то зачѣмъ же оставлять въ живыхъ его пустую, внѣшнюю оболочку и гербы? Гербы, значитъ, тоже нужно уничтожить, -- хотя Кассандра-Маратъ замѣчаетъ, что на дверцахъ нѣкоторыхъ каретъ они "только закрашены" и грозятъ снова выступить наружу.
   Итакъ, отнынѣ де Лафайетъ становится просто г. Мотье, Сенъ-Фаржо Мишелемъ Лепеллетье, а Мирабо, немного спустя, язвительно заявляетъ: "Вашимъ Р и к е т т и вы заставили Европу три дня ломать себѣ голову". Графскій титулъ не безразличенъ для этого человѣка, и поклоняющійся ему народъ до конца величаетъ его имъ. Но крайній патріотизмъ и въ особенности Анахарсисъ и человѣчество могутъ ликовать: потому что теперь, повидимому, доказано, что у всѣхъ насъ одинъ отецъ -- Адамъ!
   Вотъ исторически точное описаніе знаменитаго подвига Анахарсиса. Такимъ образомъ обнимающее весь міръ общественное представительство нашло, такъ сказать, своего выразителя. На основаній этого мы можемъ судить, по крайней мѣрѣ, объ одномъ: какое настроеніе должно было овладѣть когда-то легкомысленно-насмѣшливымъ Парижемъ и барономъ Клоотсемъ, если подобное зрѣлище казалось умѣстнымъ, чуть ли даже не великимъ. Правда, впослѣдствіи зависть старалась омрачить этотъ успѣхъ Анахарсиса, увѣряя, что онъ изъ случайнаго "оратора комитета иноземныхъ народовъ" претендовалъ сдѣлаться постояннымъ "ораторомъ, orateur, человѣческаго рода", которымъ, будто, заслуживалъ быть только онъ; и тѣ же завистники клеветнически прибавляли, что его звѣздочеты-халдеи и прочіе были просто французскимъ сбродомъ, переодѣтымъ для этой цѣли. Короче, зависть острила и издѣвалась надъ нимъ холоднымъ, бездушнымъ образомъ, но Анахарсисъ былъ человѣкъ, закованный въ довольно толстый панцырь, отъ котораго отскакивали всѣ эти ядовитыя стрѣлы, и продолжалъ идти своей дорогой.
   Мы можемъ называть это всеобъемлющимъ общественнымъ представительствомъ, и должны признать его весьма неожиданнымъ; ибо кто могъ бы думать, что увидитъ всѣ народы въ тюльерійскомъ манежѣ? Но это такъ; и когда цѣлый народъ начинаетъ устраивать спектакли и маскарады, такія странный вещи могутъ случаться. Развѣ намъ самимъ не случалось видѣть коронованную Клеопатру, дочь Птоломеевъ, въ совершенно негероической комнатѣ, или плохо освѣщенной мелочной лавки, умоляющею почти на колѣняхъ непреклонно грубаго муниципала, чтобы онъ оставилъ ее царствовать и умереть такъ какъ она уже одѣта для этого, и не имѣетъ денегъ, но имѣетъ маленькихъ дѣтей,-- въ то время, какъ констебли неожиданно захлопнули дверь Ѳеспійской риги, и Антоній тщетно молилъ за свою возлюбленную. Вотъ какіе видимые призраки пролетаютъ по землѣ, если грубо обращаться съ Ѳеспійской сценой; но насколько ихъ будетъ больше, если, какъ сказано, весь партеръ вскакиваетъ на сцену; тогда, дѣйствительно, какъ въ драмѣ Тика, міръ выворачивается наизнанку, Verkherte Welt!
   Послѣ того, какъ видѣли самое человѣчество, видѣть "декана рода человѣческаго" уже не чудо. Такой "Doyen du Genre Humain, старѣйшій изъ людей", объявился за эти недѣли: это былъ Жанъ Клодъ Жакобъ, рожденный крѣпостнымъ, и отправленный съ родныхъ Юрскихъ горъ депутатомъ, чтобы передать національному собранію благодарность за освобожденіе ихъ. На его блѣдномъ, утомленномъ лицѣ, сто двадцать лѣтъ вырыли глубокія морщины. Онъ слышалъ на родномъ нарѣчіи смутные толки о побѣдахъ безсмертнаго Великаго Монарха, о сожженномъ Пфальцѣ, о севеннскихъ драгонадахъ, о военномъ походѣ Мальборо, а самъ въ это время трудился и мучился, чтобы сдѣлать свой кусочекъ земли немного зеленѣе. Четыре поколѣнія смѣнились за это время, любили и ненавидѣли, и исчезли, какъ сухая листва; Жакобу было сорокъ шесть лѣтъ, когда умеръ Людовикъ Четырнадцатый. Собраніе, какъ одинъ человѣкъ, разомъ поднялось и почтило старѣйшаго въ мірѣ: его приглашаютъ занять мѣсто въ засѣданіи, и съ покрытой головой ради почета. Своими слабыми старческими глазами онъ смотритъ на это новое чудесное явленіе, кажущееся ему сномъ, и колеблется между обрывками старыхъ воспоминаній и грезами. Все во времени начинаетъ казаться ему невещественнымъ, призрачнымъ; глаза и душа Жана Жакоба утомлены и готовы закрыться, но открываются передъ совсѣмъ другой чудесной сценой, которая уже сама дѣйствительность. Патріоты устраиваютъ для него подписку, онъ получаетъ пенсію отъ короля и весело возвращается домой; но уже черезъ два мѣсяца покидаетъ все и вступаетъ на свой невѣдомый путь {Deux Amis, IV, 111.}.
   

ГЛАВА XI.
Какъ въ Золотой Вѣкъ..

   Между тѣмъ, Парижъ, день за днемъ, и цѣлыми днями путешествующій на Марсово-поле, съ прискорбіемъ удостовѣряется, что земляныя работы на немъ не будутъ кончены къ назначенному сроку. Площадь ихъ слишкомъ велика: триста тысячъ квадратныхъ футъ, такъ какъ отъ Военной школы (которая должна быть снабжена деревянными балконами и галлереями) на западъ до воротъ у рѣки (гдѣ тоже должны быть деревянный тріумфальныя арки) насчитываютъ около тысячи ярдовъ въ длину; а въ ширину, отъ тѣнистой Авеню съ восемью рядами деревьевъ, на южной сторонѣ, до соотвѣтствующей ей на сѣверѣ, немногимъ больше или меньше тысячи футъ. Вся эта площадь должна быть выкопана и земля свезена къ краямъ на подобіе высокаго косогора; здѣсь она должна быть утрамбована и превращена въ лѣстницу изъ не менѣе какъ тридцати рядовъ приличныхъ мѣстъ, обложенныхъ газономъ и обшитыхъ досками; затѣмъ, въ центрѣ должна находиться огромная пирамида Алтаря отечества, Autel de la Patrie, тоже со ступенями. Настоящая каторжная работа, но это, вѣдь, міровой амфитеатръ! Остается всего пятнадцать дней, но при такой медленности потребуется, по крайней мѣрѣ, столько же недѣль. Странно, что наши землекопы работаютъ, повидимому, лѣниво и не желаютъ работать двойное время, даже за увеличенную плату, хотя ихъ рабочій день длится всего семь часовъ. Они съ досадой заявляютъ, что человѣческій животъ также нуждается по временамъ въ отдыхѣ.
   Можетъ быть, они подкуплены тайно аристократами? Вѣдь, аристократы способны на это. Развѣ шесть мѣсяцевъ тому назадъ не ходилъ упорный слухъ, что подземный Парижъ (вѣдь, мы стоимъ надъ каменоломнями и катакомбами въ опасномъ положеніи, между небомъ и бездной; подъ нами все перерыто) наполненъ порохомъ, который долженъ взорвать насъ на воздухъ. Слухъ держался, пока депутація Кордельеровъ не произвела разслѣдованія и не нашла, что порохъ опять убрали! {23 декабря 1789 (Hist. Parl. IV, 44).} Проклятое, неисправимое племя, эти аристократы; въ такіе священные дни всѣ они требуютъ дорожные паспорты. Происходятъ безпорядки, возстанія, сожженіе замковъ въ Лимузенѣ и другихъ мѣстахъ, потому что аристократы не бездѣйствуютъ. Они желали бы посѣять раздоръ между лучшимъ изъ всѣхъ народовъ и лучшимъ изъ королей-возстановителемъ свободы; съ какимъ адскимъ смѣхомъ они привѣтствовали бы неудачу нашего праздника федерацій, на который съ ожиданіемъ смотритъ вселенная!
   Однако, онъ не долженъ провалиться изъ-за недостатка въ рабочихъ. Каждый, кто имѣетъ четыре здоровыхъ конечности и у кого бьется въ груди французское сердце, можетъ и будетъ копать землю! Въ понедѣльникъ, 1 іюля, едва грянула сигнальная пушка и пятнадцать тысячъ лѣнивыхъ наемниковъ сложили свои орудія, какъ изъ рядовъ зрителей, печально смотрѣвшихъ на солнце, стоявшее еще высоко, выступаютъ одинъ за другимъ патріоты съ горящими глазами, хватаютъ заступы и тачки, и начинаютъ сами копать и возить землю. Къ нимъ присоединяются дюжины, потомъ сотни другихъ, и вскорѣ новый пятнадцать тысячъ добровольныхъ рабочихъ роютъ и конаютъ съ истинно-гигантской силой, и въ полномъ порядкѣ, съ ловкостью, пріобрѣтаемой экспромптомъ, и дѣлаютъ втрое больше, чѣмъ платные рабочіе. Только когда сумерки сгущаются, они заканчиваютъ свою работу съ восторженными криками, которые слышны или о которыхъ слышатъ за Монмартромъ.
   На слѣдующій день сочувствующее населеніе съ нетерпѣніемъ дожидается, чтобы орудія освободились. Но зачѣмъ ждать? Заступы есть вездѣ. И вотъ, если можно довѣрять хроникерамъ, энтузіазмъ, добродушіе и братская любовь вспыхиваютъ у парижанъ съ такой яркостью, какой земля не видѣла со времени золотого вѣка. Весь Парижъ, мужчины и женщины, спѣшитъ съ лопатами на плечѣ въ юго-западную окраину города. Потоки людей, въ безпорядкѣ или выстроившись рядами, какъ мастеровые, случайными группами стекаются на Марсово поле. Они усердно шагаютъ подъ звуки струнной музыки, предшествуемые молодыми дѣвушками съ зелеными вѣтками и трехцвѣтными лентами; заступы и ломы они несутъ на плечѣ, какъ солдаты ружье, и всѣ хоромъ поютъ Ça ira. Да, par dieu, èа ira! кричать прохожіе на улицахъ. Идутъ всѣ цехи, всѣ общественный и частныя корпорацій гражданъ, отъ высшихъ до низшихъ; даже разносчики прекратили на одинъ день свои крики. Выходятъ сосѣднія деревни подъ предводительствомъ мэра или мэра и кюре, которые также идутъ съ лопатами и въ трехцвѣтныхъ шарфахъ; всѣ работоспособные мужчины маршируютъ подъ звуки деревенской скрипки, тамбурина и треугольника. Не менѣе полутораста тысячъ человѣкъ принимается за работу; въ нѣкоторые часы, какъ говорятъ, насчитывалось до двухсотъ пятидесяти тысячъ; потому что какой же смертный, особенно подъ вечеръ, послѣ спѣшно законченной дневной работы, не поторопился бы прибѣжать туда! Городъ словно муравейникъ: дойдя до площади Людовика Пятнадцатаго, вы видите, что къ югу, за рѣкой, всѣ улицы кишатъ народомъ; всюду толпы рабочихъ, и не платныхъ ротозѣевъ, а настоящихъ рабочихъ, принимающихся за работу добровольно; каждый патріотъ наваливается на неподатливую глыбу земли, роетъ и возить, пуская въ ходъ всю свою силу.
   Милыя дѣти, aimables enfants! Они берутъ на себя и, такъ называемую, police de Fatelier, упорядоченіе и распредѣленіе всѣхъ работъ со свойственной имъ готовностью и прирожденной ловкостью. Это истинно братская работа: всѣ различія забыты, уничтожены, какъ въ началѣ, когда копалъ землю самъ Адамъ. Долгополые монахи съ тонзурой рядомъ съ водоносами въ короткихъ зипунахъ, съ тщательно завитыми incroyablea'ями изъ патріотовъ; черные угольщики рядомъ съ обсыпанными мукой дѣлателями париковъ, или съ носителями париковъ, такъ какъ здѣсь и адвокаты, и судьи, и начальники всѣхъ округовъ; цѣломудренныя монахини, въ сестринномъ единеніи съ нарядными оперными нимфами и несчастными падшими женщинами; патріотическіе тряпичники рядомъ съ надушенными обитателями дворцовъ; ибо патріотизмъ, какъ рожденіе и смерть, всѣхъ уравниваетъ. Пришли всѣ типографщики, служащіе Прюдома въ бумажныхъ колпакахъ съ надписью "Revolution de Paris". Камиллъ высказываетъ пожеланіе, чтобы въ эти великіе дни былъ заключенъ и союзъ писателей, Pacte des Ecrivains {Hist. Parl, VI, 381--406.}. Какое чудное зрѣлище! Бѣлоснѣжныя сорочки и изящные панталоны перемѣшиваются съ грязными клѣтчатыми блузами и грубыми штанами, такъ какъ обладатели тѣхъ и другихъ сняли свои камзолы и подъ ними обнаружились одинаковые мускулы и конечности. И всѣ роютъ и разбиваютъ землю или согнувшись толкаютъ длинной вереницей тачки и нагруженныя повозки, и всѣ веселы, у всѣхъ одно сердцѣ и одна душа. Вотъ аббатъ Сіѣсъ ревностно и ловко тащитъ тачку, хотя онъ слишкомъ слабъ для этого; рядомъ съ нимъ Богарне, который будетъ отцомъ королей, хотя самъ и не будетъ королемъ. Аббатъ Мори не работаетъ, но угольщики принесли куклу съ его маской, и онъ долженъ работать, хотя бы только заочно. Ни одинъ августѣйшій сенаторъ не пренебрегаетъ работой; здѣсь мэръ Бальи и генералиссимусъ Лафайетъ -- увы, они будутъ здѣсь опять въ другое время! Самъ король пріѣзжаетъ посмотрѣть на работу, и потрясающее Vive le Roi несется къ небесамъ. Вокругъ него "тотчасъ образуется почетный караулъ съ поднятыми заступами". Всѣ, кто можетъ, приходятъ, если не работать, то посмотрѣть на работы и привѣтствовать работающихъ.
   Приходили цѣлыми семьями. Въ одной семьѣ, между прочимъ, цѣлыхъ три поколѣнія: отецъ копаетъ землю, мать сгребаетъ ее лопатой, дѣти прилежно таскаютъ тачки; старый девяносто-трехъ-лѣтній дѣдъ держитъ на рукахъ самаго младшаго; веселый малютка не можетъ оказать помощи, но сможетъ, однако, разсказать своимъ внукамъ, какъ будущее и прошедшее вмѣстѣ глядѣли на происходящее и, надтреснутыми или неокрѣпшими голосами, напѣвали Çа ira. Одинъ виноторговецъ привезъ на телѣжкѣ бочку вина и провозгласилъ: "Не пейте, братья, если васъ не мучаетъ жажда, чтобы наша бочка дольше продержалась"; и дѣйствительно, пили только люди "явно истомленные". Одинъ юркій аббатъ смотритъ съ насмѣшкой: "Къ тачкѣ!" кричать нѣкоторые; и онъ, опасаясь худшаго, повинуется. Однако, какъ разъ въ это время подходить патріотъ-тачечникъ, кричитъ: "arrêtеz!" и, оставивъ свою тачку, подхватываетъ тачку аббата, быстро катить ее, какъ нѣчто зараженное, за предѣлы Марсова поля и тамъ опоражниваетъ. Одинъ господинъ (по виду знатный и состоятельный) быстро подбѣгаетъ, сбрасываетъ съ себя платье, жилетъ, съ парой часовъ, и бросается въ самый разгаръ работы. "А ваши часы?" кричать ему.-- "Развѣ можно недовѣрять братьямъ?" отвѣчаетъ господинь; и часы не были украдены. Какъ прекрасно благородное чувство! Оно подобно газовому вуалю, прекрасно и дешево, но не выдерживаетъ дерганья и ежедневной носки. О, прекрасный дешевый газъ, ты тонокъ, какъ паутина, какъ тѣнь отъ сырого матеріала добродѣтели; по ты не сотканъ какъ плотная ткань долга; ты лучше, чѣмъ ничто, но и хуже!
   Школьники и студенты восклицаютъ "Vive la Nation!" и жалѣютъ, что не могутъ "дать ничего, кромѣ своего пота". Но что мы говоримъ о мальчикахъ? Прекраснѣйшія Гебы, самыя прелестныя во всемъ Парижѣ, въ легкихъ, воздушныхъ платьяхъ, съ трехцвѣтными поясами, копаютъ и возятъ тачки вмѣстѣ съ другими; ихъ глаза горятъ воодушевленіемъ, длинные волосы въ живописномъ безпорядкѣ, маленькія руки ихъ плотно сжаты, но онѣ заставляютъ патріотскую тачку подвигаться и даже вкатываютъ ее на вершину откоса (правда, съ нѣкоторой помощью, но какая же мужская рука отказалась бы отъ счастья помочь имъ?), затѣмъ сбѣгаютъ съ нею внизъ, за новымъ грузомъ, граціозныя, какъ гуріи, съ развѣвающимися позади нихъ длинными локонами и трехцвѣтными лентами. А когда лучи вечерняго солнца, упавъ на Марсово поле, окрашивали огненнымъ заревомъ густыя, тѣнистыя аллеи по сторонамъ его и отражались въ куполахъ и сорока двухъ окнахъ Военной школы, превращая ихъ въ расплавленное золото, то это представляло зрѣлище, подобное которому едва ли кто видѣлъ на своемъ пути, по зодіаку. Это былъ живой садъ, засѣянный живыми цвѣтами всѣхъ красокъ радуги; здѣсь полезное дружно смѣшивалось съ красивымъ; теплое чувство одушевляло всѣхъ и дѣлало всѣхъ братьями, работающими въ братскомъ согласіи, хотя бы только одинъ день, одинъ разъ, которому не суждено повториться! Но спускается ночь; и эти ночи тоже уходятъ въ вѣчность. Даже спѣшащій путникъ, ѣдущій въ Версаль, натягиваетъ поводья на возвышенностяхъ Шальо, и смотритъ нѣсколько минутъ на ту сторону рѣки, а затѣмъ, не безъ слезъ, разсказываетъ въ Версалѣ о томъ, что онъ видѣлъ {Mercier, II, 81.}.
   Между тѣмъ со всѣхъ сторонъ уже прибываютъ федераты: пылкіе сыны юга, "гордые своимъ Мирабо"; разсудительные горды съ Юры, съ сѣвернымъ хладнокровіемъ; рѣзкіе бретонцы съ гельской экспансивностью; нормандцы, не имѣющіе соперниковъ въ торговомъ дѣлѣ; и всѣ одушевлены теперь единымъ благороднѣйшимъ жаромъ патріотизма. Парижскіе братья встрѣчаютъ ихъ, съ военными почестями, съ братскими объятіями и съ гостепріимствомъ, достойнымъ героическихъ эпохъ. Федераты присутствуютъ на преніяхъ въ собраніи; имъ предоставлены галлереи. Они принимаютъ участіе и въ работахъ на Марсовомъ полѣ; каждая новая партія желаетъ приложить руку къ дѣлу и подсыпать свою кучку земли на алтарь отечества. А какіе цвѣты краснорѣчія расточаютъ они, какая высокая мораль звучитъ въ ихъ адресахъ къ верховному собранію, къ патріотическому возстановителю свободы! Французы, вѣдь, экспансивный народъ. Капитанъ бретонскихъ федератовъ даже преклоняетъ колѣна въ порывѣ энтузіазма, и, со слезами на глазахъ, вручаетъ свою шпагу королю, также прослезившемуся. Бѣдный Людовикъ! Онъ говорилъ впослѣдствіи, что эти дни были одними изъ самыхъ счастливыхъ въ его жизни.
   Должны быть и смотры, королевскіе смотры федератовъ, въ присутствіи короля, королевы и трехцвѣтнаго двора; въ крайнемъ случаѣ, если бы -- что слишкомъ обычно -- пошелъ дождь, то федеральные волонтеры пройдутъ сквозь внутреннія ворота, гдѣ ихъ величества будутъ стоять подъ прикрытіемъ. Здѣсь, при случайной остановкѣ, прекраснѣйшіе пальчики во всей Франціи могутъ мягко дотронуться до вашего рукава, при чемъ нѣжный, звонкій голосокъ спросить: "Monsieur, изъ какой вы провинціи?" Счастливъ тотъ, кто, рыцарски склонивъ конецъ своей шпаги, можетъ отвѣтить: "Madame, изъ провинціи, которой владѣли ваши предки". Лучезарная улыбка наградитъ счастливаго "провинціальнаго адвоката", нынѣ провинціальнаго федерата, и мелодичный голосъ весело скажетъ королю: "Sire, это ваши вѣрные лотарингцы". Небесно-голубой съ красными отворотами мундиръ національнаго гвардейца гораздо болѣе веселить глазъ, нежели мрачный черный или сѣрый будничный костюмъ провинціальнаго адвоката. Тотъ же самый трижды блаженный лотарингецъ будетъ сегодня вечеромъ стоять на часахъ у двери королевы и чувствовать, что онъ готовъ принять за нее тысячу смертей; она опять увидитъ его у внѣшнихъ воротъ, и потомъ еще въ третій разъ, когда онъ нарочно постарается обратить на себя ея вниманіе, продѣлывая артикулъ ружьемъ съ такимъ усердіемъ, "что оно гремитъ"; и опять она поклонится ему съ лучезарной улыбкой и замѣтитъ маленькому бѣлокурому, слишкомъ рѣзвому дофину: "Поклонитесь же, Monsieur, не будьте невѣжливымъ", а затѣмъ, подобно сверкающему свѣтилу или кометѣ, пойдетъ съ своимъ маленькимъ спутникомъ дальше по опредѣленному ей пути {Разсказъ лотарингскаго федерата (Hist. Parl., VI, 389--91).}.
   А ночью, когда патріоты кончаютъ работу, входятъ въ силу священные обычаи гостепріимства! У Лепеллетье Сенъ-Фаржо, простого, но весьма богатаго сенатора, за столомъ собирается ежедневно "сто человѣкъ гостей"; у генералиссимуса Лафайета -- вдвое больше. Въ низкой комнаткѣ, какъ и въ высокомъ салонѣ, бокалъ съ виномъ ходить по рукамъ, озаряемый улыбками красавицы, въ лицѣ ли быстро постукивающей каблучками гризетки или гордо выступающей дамы; обѣ одинаково радуютъ своей красотой и плѣнительными улыбками сердца храбрыхъ.
   

ГЛАВА XII.
Громъ и дымъ.

   Такимъ образомъ, несмотря на козни аристократовъ, на лѣнь наемныхъ рабочихъ и почти наперекоръ самой судьбѣ (такъ какъ за это время часто лилъ дождь), 13-го іюля Марсово поле совершенно готово: оно убрано, утрамбовано, мѣста укрѣплены прочной каменной кладкой, и патріоты могутъ въ восторгѣ ходить по нему и одновременно дѣлать репетицію, такъ какъ въ каждой головѣ рисуется не поддающаяся описанію картина завтрашняго дня. Молите небо, чтобы завтра было ясно. Но вотъ что хуже всякихъ тучъ: сбитый съ толку муниципалитетъ толкуетъ о томъ, чтобы допускать патріотовъ на торжество по билетамъ! Развѣ мы по билетамъ ходили на работу и сдѣлали то, что нужно? Развѣ мы брали Бастилію по билетамъ? Муниципалитетъ образумился и, поздней ночью, барабанный бой возвѣщаетъ патріотамъ, высовывающимъ носъ изъ подъ одѣяла, что билеты отмѣняются. Значитъ, нахлобучивайте опять ваши ночные колпаки и засыпайте, съ полувнятнымъ бормотаніемъ, которое, быть можетъ, означаетъ многое. Завтра среда, день, незабвенный среди всѣхъ праздниковъ этого міра.
   Наступаетъ утро, холодное для іюля мѣсяца; но такой праздникъ заставилъ бы улыбнуться и Гренландію. Черезъ всѣ входы національнаго амфитеатра (онъ имѣетъ милю въ окружности, съ входами черезъ опредѣленные промежутки) устремляется живой потокъ толпы, и безъ шума занимаетъ постепенно всѣ мѣста. Въ Военной школѣ для высшихъ властей устроены галлереи и навѣсы, надъ которыми состязались плотники и маляры; тріумфальныя арки, около воротъ на Сенѣ, украшены надписями, хотя и не особенно остроумными, но искренними и ортодоксальными. Высоко надъ Алтаремъ отечества, на длинныхъ желѣзныхъ шестахъ, качаются старинныя cassolettes, курильницы, распространяющія облака ароматичнаго дыма,-- если не въ честь языческихъ божествъ, то трудно понять, въ чью именно. Двѣсти тысячъ патріотовъ и, что вдвое важнѣе, сто тысячъ патріотокъ, всѣ въ наилучшихъ своихъ нарядахъ, сидятъ на Марсовомъ полѣ, полные ожиданія.
   Какая картина: кольцо пестро-кишащей жизни, покрывающей тридцать рядовъ амфитеатра, отчасти точно какъ бы прислоненнаго къ темной зелени аллеи; стволы деревьевъ не видны за высокимъ амфитеатромъ, а позади лишь зелень лѣта со сверкающей водой и съ блескомъ бѣлыхъ зданій. Эмалевая картинка на фонѣ вазы -- изъ изумруда! И ваза не пуста: куполы собора Инвалидовъ покрыты народомъ, точно такъ же, какъ и отдаленныя вѣтряныя мельницы Монмартра: на самыхъ дальнихъ церквахъ, на едва видимыхъ деревенскихъ колокольняхъ стоятъ люди съ подзорными трубами. На высотахъ Шальо волнуются группы всѣхъ цвѣтовъ; всѣ ближніе и дальніе холмы, опоясывающіе Парижъ, образуютъ болѣе или менѣе заполненныя амфитеатръ, смотрѣть на которыя устаетъ глазъ. Да, на высотахъ стоятъ даже пушки, а на Сенѣ -- цѣлая пловучая баттарея. Тамъ, гдѣ откажется служить глазъ, поможетъ ухо; вся Франція, собственно говоря, представляетъ изъ себя одинъ амфитеатръ, ибо въ каждомъ мощеномъ городѣ и въ каждой немощеной деревушкѣ жители на ногахъ и слушаютъ, не донесется ли до нихъ глухой грохотъ, знакъ того, что и имъ пора приступить къ присягѣ и стрѣльбѣ {Deux Amis, V, 168.}. Но вотъ, подъ раскаты музыки, выступаютъ толпы федератовъ; они собрались на бульварѣ Сентъ-Антуань и въ его окрестностяхъ, и прошли по городу съ флагами восьмидесяти трехъ департаментовъ, сопровождаемые не громкими, но прочувствованными благословеніями. Вслѣдъ затѣмъ появляется національное собраніе и занимаетъ мѣста подъ устроеннымъ для него балдахиномъ; за нимъ показываются ихъ величества и садятся на тронъ, рядомъ съ собраніемъ. Лафайетъ, на бѣломъ боевомъ конѣ, уже здѣсь, и всѣ гражданскія власти въ сборѣ. Федераты исполняютъ nанцы до начала настоящихъ военныхъ маневровъ и эволюцій.
   Эволюціи и маневры? Перо смертнаго отказывается описывать ихъ; воображеніе устало складываетъ крылья и заявляетъ, что не стоитъ и пытаться. Ряды проходятъ, то медленнымъ, то быстрымъ, то форсированнымъ шагомъ. Sieur Мотье, или генералиссимусъ Лафайетъ, такъ какъ это одно и то же лицо, являющееся вмѣсто короля на двадцать четыре часа главнокомандующимъ Франціи; Sieur Мотье, съ своей рыцарской, полной достоинства осанкой выступаетъ впередъ, торжественно поднимается по ступенямъ Алтаря отечества, и здѣсь, передъ лицемъ неба и затаившей дыханье земли, при трескѣ болтающихся кассолетокъ, "твердо опираясь на конецъ шпаги", произноситъ присягу Королю, Закону и Націй (не упоминая объ обращеніи "зерна"), отъ своего имени и отъ имени вооруженной Франціи. Знамена колышатся и раздаются громкіе клики. Національное собраніе должно присягнуть съ своего мѣста; король также. Онъ приноситъ присягу внятнымъ голосомъ и небо дрожитъ отъ громовыхъ виватовъ. Свободные граждане обнимаются, сердечно пожимая другъ другу руки; федераты звенятъ оружіемъ. Но вотъ заговорила пловучая баттарея, заговорила -- на всѣ четыре стороны Франціи. И съ одного холма за другимъ гремягъ отвѣтные раскаты, доносясь то слабымъ отголоскомъ, то какъ громовое эхо, словно камень, брошенный въ озеро и оставляющій круги, все расширяющіеся, но не менѣе замѣтные. Громъ орудій разносится отъ Арра до Авиньона, отъ Метца до Байонны; въ Блуа и Орлеанѣ пушки грохочутъ речитативомъ, Пюи, среди гранитныхъ горъ, но, гдѣ стояла черепаховая люлька Генриха Великаго, полны этимъ грохотомъ. Въ далекомъ Марселѣ, алая вечерняя заря свидѣтельница того, какъ изъ каждаго пушечнаго жерла въ замкѣ Ифъ вырываются красные огненные языки, и весь народъ ликуетъ: да, Франція свободна. О, славная Франція, она положительно растворилась въ дымѣ и громѣ, и за то добыла себѣ фригійскую шапку свободы! Во всѣхъ городахъ сажаютъ деревья свободы -- все равно, вырастутъ они или нѣтъ. Развѣ не говорили мы, что это величайшій тріумфъ, когда либо достигнутый или могущій быть достигнутымъ ѳеспійскимъ искусствомъ?
   Ѳеспійское искусство, къ сожалѣнію, приходится такъ назвать все это, потому что прежде, чѣмъ приступить къ присягѣ на Марсовомъ полѣ, національные флаги должны были быть освящены. Весьма цѣлесообразная мѣра: ни одно земное знамя не можетъ развеваться побѣдоносно, ни одно предпріятіе не можетъ удаться, если небо не ниспошлетъ на него своего благословенія или, по меньшей мѣрѣ, если оно не будетъ испрошено вслухъ или про себя, но какими средствами добиться его? Какой трижды-божественный громоотводъ сведетъ съ неба чудесный огонь, чтобы онъ спустился, кротко распространяя жизнь и принося исцѣленіе душамъ людей? Ахъ, очень просто, при помощи двухсотъ тонзурованныхъ субъектовъ въ бѣлоснѣжныхъ стихаряхъ съ трехцвѣтными поясами, стоящихъ на ступеняхъ Алтаря отечества, съ Таллейраномъ-Перигоремъ, блюстителемъ душъ, во главѣ! Они, насколько это въ ихъ силахъ, замѣнятъ чудесный громоотводъ. О, темносинее небо, и ты, зеленѣющая кормилица-земля; вы, вѣчно текущія рѣки; вы, преходящіе лѣса, подобно людямъ, постоянно умирающіе и снова рождающіеся; вы, горы и скалы, ежедневно тающія отъ ливней и все же столѣтіями не исчезающія и не обрушивающіяся, такъ какъ родить васъ вновь можетъ, повидимому, только новый міровой переворотъ, когда отъ сильнаго кипѣнія и взрыва паръ взовьется почти до луны; ты, неисчерпаемое, таинственное Все, покровъ и обитель Неназываемаго; и ты, человѣческій духъ, съ твоей членораздѣльной рѣчью, придающій образъ и форму Неизмѣримому, Неназываемому,-- развѣ не чудо ужъ самое то, что французъ могъ, не говоримъ повѣрить, но вообразить, что вѣритъ, будто Таллейранъ и двѣсти штукъ бѣлаго коленкора въ состояніи добыть благословеніе неба?
   Здѣсь, однако, мы должны, вмѣстѣ съ огорченными историками того времени, замѣтить, что въ ту минуту, какъ епископъ Таллейранъ, въ длинной мантіи, митрѣ и трехцвѣтномъ поясѣ, заковылялъ по ступенямъ алтаря, чтобы произвести свое чудо, дѣйствительное небо вдругъ омрачилось: засвистѣлъ сѣверный вѣтеръ, воющій предвѣстникъ холодной непогоды, и полилъ настоящій, все затопляющій, ливень. тщетное зрѣлище! Всѣ тридцать рядовъ кругомъ амфитеатра покрыла, тотчасъ же зонтами, обманчивой защитой при такой толпѣ; наши античныя кассолетки превратились въ горшки для воды, смола для куренья шипитъ въ нихъ, превращаясь въ грязный паръ. Увы, вмѣсто виватовъ, слышно только яростное паденіе и шорохъ дождя. Отъ трехъ до четырехсотъ тысячъ человѣкъ чувствуютъ, что имѣютъ кожу, по счастью непромокаемую. Шарфъ генерала мокръ насквозь, всѣ военные флаги повисаютъ и не хотятъ больше развѣваться, а лѣниво хлопаютъ, точно превращенные въ расписанные жестяные флаги! Но еще хуже, по свидѣтельству историковъ, было положеніе ста тысячъ красавицъ Франціи! Ихъ бѣлоснѣжные кисейные наряды забрызганы и загрязнены; страусовый перья постыдно прилипаютъ къ своему остову; шляпы всѣ пропали, внутренній каркасъ превращается въ тѣсто: красота не царить уже въ своемъ прелестномъ уборѣ, подобно богинѣ любви, обнаженной и закутанной въ прозрачный облака, а борется въ немъ, какъ въ тяжелыхъ цѣпяхъ, такъ какъ "формы обрисовываются", слышны сочувственный восклицанія, хихиканье и только рѣшительное хорошее настроеніе можетъ помочь перенести невзгоду. Настоящій потопъ; непрерывная пелена или падающій столбъ дождя. Митра нашего верховнаго пастыря тоже наполняется водой и становится уже не митрой, а переполненнымъ и протекающимъ пожарнымъ ведромъ на его почтенной головѣ! Не обращая на это вниманія, верховный пастырь Таллейранъ производитъ свое чудо: благословеніе его, нѣсколько отличное отъ благословенія Іакова, почіетъ теперь на всѣхъ восьмидесяти трехъ департаментскихъ флагахъ Франціи, которые, въ благодарность, развѣваются или хлопаютъ, какъ могутъ. Около трехъ часовъ снова проглядываетъ солнце, и остающіяся церемоній могутъ быть закончены при ясномъ небѣ, хотя и съ сильно попoрченными декораціями {Deux Amis, V, 143--179.}.
   Въ среду федерація наша заключена, но празднества продолжаются еще эту и часть слѣдующей недѣли,-- празднества, затмѣвающія пиры багдадскаго калифа и волшебника Аладина. На Сенѣ происходитъ гонка судовъ, съ прыжками въ воду, брызгами и хохотомъ. Аббатъ Фоше, Те Deum Фоше "въ ротондѣ хлѣбнаго рынка", произноситъ надгробное слово о Франклинѣ, по которому національное собраніе недавно три дня носило трауръ. Столы Мотье и Лепеллетье все еще завалены явствами и потолки дрожатъ отъ патріотическихъ тостовъ. На пятый вечеръ, который приходится въ воскресенье, устраивается всеобщій балъ. Весь Парижъ, мужчины, женщины и дѣти, въ домахъ или на улицахъ танцуютъ подъ звуки арфы или четырехструнной скрипки. Даже сѣдовласые старики пытаются здѣсь, подъ измѣнчивой луной, еще разъ подвигать въ тактъ своими старыми ногами; грудныя дѣти, νὴπια τεκνα, не умѣющія еще говорить, кричатъ на рукахъ и барахтаются, нетерпѣливо расправляя свои маленькіе пухлые члены, въ безсознательной потребности проявить свою мышечную силу. Самыя крѣпкія балки изгибаются болѣе или менѣе, всѣ пазы трещатъ.
   Но взгляните на развалины Бастиліи, на лонѣ самой матери-земли. Вездѣ горятъ лампочки, вездѣ аллегорическія украшенія, и гордо высится шестидесяти-футовое дерево Свободы съ такой чудовищной величины фригійской шапкой, то король Артуръ со всѣмъ своимъ круглымъ столомъ могъ бы обѣдать подъ нею. Въ глубинѣ, при тускломъ свѣтѣ одинокаго фонаря, замѣчаемъ одну изъ полузарытыхъ желѣзныхъ клѣтокъ и нѣсколько тюремныхъ камней -- послѣдніе остатки исчезнувшей тираніи; кромѣ этого, видны только гирлянды лампочекъ, настоящія или искусственный деревья, сгруппированныя въ волшебную рощу, надъ входомъ въ которую прохожій можетъ прочесть надпись: "Ici l'on danse здѣсь танцуютъ". Такимъ образомъ, сбылось смутное предсказаніе пророка-фокусника Каліостро {См. его Письмо къ французскому народу (Лондонъ, 1786).}, сдѣланное имъ четыре года тому назадъ, когда онъ покидалъ это ужасное заключеніе, чтобы попасть въ еще болѣе ужасную тюрьму, римской инквизиціи, такъ и не выпустившую болѣе своей жертвы.
   Но что значить Бастилія по сравненію съ Champs-Elysées. Сюда, къ этимъ полямъ, справедливо называемымъ Елисейскими, сами собой направляются ноги. Гирлянды лампочекъ освѣщаютъ ихъ, какъ днемъ, маленькіе масляные стаканчики прелестно украшаютъ, на подобіе пестрыхъ свѣтлячковъ, самые высокіе сучья; деревья словно залиты пестрымъ огнемъ и бросаютъ свое сіяніе далеко въ лѣсную чащу. Здѣсь, подъ вольнымъ небомъ, стройные федераты кружатся въ хороводѣ всю эту благовонную ночь напролетъ, съ новообрѣтенными красотками, гибкими, какъ Діана, но не такими холодными и суровыми, какъ она; сердца соприкасаются и пылаютъ; и конечно, рѣдко приходилось нашей старой планетѣ спускать покровъ своей огромной конической тѣни, называемой ночью, надъ подобнымъ баломъ. Если, по словамъ Сенеки сами боги съ улыбкой смотрятъ на человѣка, борющагося съ превратностями судьбы, то что же они должны были думать о двадцати пяти милліонахъ беззаботныхъ, побѣждающихъ ихъ въ теченіе цѣлой недѣли, и даже болѣе?
   И вотъ, праздникъ Пикъ дотанцованъ такимъ образомъ до конца; галантные федераты возвращаются домой, по всѣмъ направленіямъ компаса, съ возбужденіями нервами и разгоряченными сердцами и головами; нѣкоторые изъ нихъ, какъ, напримѣръ, старый, почтенный другъ Даммартена изъ Страсбурга, совсѣмъ "сгорѣли отъ алкоголя" и близки къ своему концу {Dampmartin, Evenements, I, 144--184.}. Праздникъ Пикъ дотанцованъ до конца и сталъ покойникомъ, тѣнью праздника.-- Ничего отъ него не осталось, кромѣ образа въ памяти людей, и мѣста, которое его видѣло, уже болѣе не видитъ (такъ какъ возвышенія на Марсовомъ полѣ обвалились до половины своей первоначальной вышины {Dulaure Histoire de Paris, VIII, 25.}. Праздникъ этотъ быль, несомнѣнно, однимъ изъ примѣчательнѣйшихъ народныхъ праздниковъ. Никогда не приносилась присяга съ такимъ переполненнымъ сердцемъ, съ такимъ чувствомъ и избыткомъ радости, и едва ли когда нибудь это повторится, и все же она была непоправимо попрана черезъ годъ и день. Ахъ, зачѣмъ? Если присяга доставляла такое неизрѣченное наслажденіе, если грудь прижималась къ груди и въ сердцахъ двадцати пяти милліоновъ одновременно зажигался огонь энтузіазма, то почему же она нарушена, о, неумолимые властители судебъ, почему? Отчасти, именно потому, что она приносилась въ такомъ порывѣ радости, главнымъ же образомъ вслѣдствіе болѣе старой причины: грѣхъ пришелъ въ міръ, а вмѣстѣ съ грѣхомъ и бѣдствія. Эти двадцать пять милліоновъ, въ своей фригійской шапкѣ, не имѣютъ теперь надъ собой власти, которая руководила бы и управляла ими, и не имѣютъ въ самихъ себѣ руководящей силы или правилъ для разумной, справедливой жизни. И если всѣ несутся гигантскими шагами по незнакомой дорогѣ, безъ цѣли и безъ узды, то какъ же не произойти невыразимой катастрофѣ? Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, розовый цвѣтъ федерацій не цвѣтъ нашей земли и не ея задача; человѣкъ долженъ бороться съ міромъ не порывами благородныхъ чувствъ, а совсѣмъ другимъ оружіемъ.
   Во всякомъ случаѣ, не разумнѣе ли "беречь свой огонь для жениха", заключая его въ душѣ, какъ благодѣтельный, животворящій источникъ теплоты! Всѣ сильные взрывы, какъ бы хорошо ни были они направлены, всегда сомнительны, большей частью безполезны и всегда ужасно разрушительны; представьте себѣ человѣка или націю, которая израсходовала бы весь свой запасъ огня на одинъ искусственный фейерверкъ. Въ жизни приходится видѣть браки по страстной любви (ибо единичные люди, какъ и націй, имѣютъ свои періоды расцвѣта), заключенные съ такими проявленіями торжества и радости, что старики только качаютъ головами. Спокойная веселость была бы болѣе умѣстна, потому что шагъ дѣлается важный. Безразсудная чета, чѣмъ больше ты торжествуешь и чувствуешь себя побѣдительницей всего земного зла, которое кажется тебѣ исчезнувшимъ съ земли, тѣмъ больше будетъ твое изумленіе и разочарованіе, когда ты откроешь, что земное зло все еще существуетъ. "Но почему же оно все еще существуетъ?" спросить каждый изъ васъ. "Потому что мой невѣрный спутникъ измѣнилъ мнѣ; зло было побѣждено; я, съ своей стороны, вѣрилъ въ это, и продолжалъ бы вѣрить и впредь!" И счастливый медовый мѣсяцъ превращается въ длинные терпкіе годы, пожалуй даже въ ѣдкій уксусъ Ганнибала.
   Не придется ли и намъ сказать, что французскій народъ привелъ королевскую власть или, вѣрнѣе, принудилъ королевскую власть привести его съ слащавой нѣжностью къ брачному Алтарю Отечества, а затѣмъ, чтобы отпраздновать свадьбу съ должнымъ блескомъ и великолѣпіемъ, необдуманно сжегъ брачную постель?

0x01 graphic

   

КНИГА II.
Нанси.

ГЛАВА I.
Булье.

   Въ Мецѣ, на сѣверовосточной границѣ, уже нѣсколько мѣсяцевъ смутно мелькаетъ передъ нами фигура нѣкоего Булье, которому суждено быть послѣдней надеждой королевской власти въ ея бѣдствіяхъ и планахъ бѣгства. Пока это еще только имя и тѣнь храбраго Булье. Займемся имъ повнимательнѣе, пока онъ не облечется для насъ плотью и кровью. Человѣкъ этотъ самъ по себѣ достоинъ вниманія; его положеніе, его дѣятельность въ своемъ мѣстѣ", въ эти дни, прольетъ свѣтъ на многое.
   Булье находится въ такомъ же затруднительномъ положеній, какъ и всѣ занимающіе высшіе посты французскіе офицеры, только для него оно еще болѣе рѣзко выражено. Великая національная федерація была, какъ мы и предвидѣли, лишь пустымъ звукомъ, или еще хуже: послѣднимъ, громкимъ всеобщимъ гип-гип-ура, съ полными бокалами, на національномъ лапиѳскомъ праздникѣ созиданія конституцій, какъ бы громкимъ отрицаніемъ осязаемой дѣйствительности: криками ура хотѣли оттолкнуть сознаніе неизбѣжности, уже стучащей въ ворота! Этотъ новый, такъ сказать, національный кубокъ можетъ, однако, лишь усилить опьянѣніе, и чѣмъ громче люди клянутся въ братствѣ, тѣмъ скорѣе и вѣрнѣе опьянѣніе приведетъ къ каннибализму. Ахъ, этотъ міръ! Сколько непримиримой вражды, укрощенной лишь на время, подавленной лишь на минуту, таится въ глубинѣ его подъ этимъ наружнымъ, шумнымъ братствомъ"! Едва почтенные федеральные воины вернулись въ свои гарнизоны, и наиболѣе пылкіе изъ нихъ, "умирая отъ пламени, алкоголя и любви", еще не успѣли умереть; едва исчезъ блескъ празднества изъ глазъ людей и пылаетъ еще въ ихъ памяти,-- какъ раздоры вспыхиваютъ ожесточеннѣе, чѣмъ когда-либо. Обратимся къ Булье, и мы узнаемъ, какъ это все произошло.
   Булье командуетъ въ настоящее время гарнизономъ Меца и властвуетъ надъ всѣмъ сѣверомъ и востокомъ Франціи, будучи назначенъ недавнимъ правительственнымъ актомъ, санкціонированнымъ національнымъ собраніемъ, однимъ изъ четырехъ главнокомандующихъ. Рошамбо и Мальи, извѣстные въ то время люди, и къ тому же маршалы, хотя и мало для насъ интересные, назначены ему въ товарищи; а третьимъ, вѣроятно, будетъ старый болтунъ Люкнеръ, такъ же мало интересный для насъ. Маркизъ де Булье, человѣкъ твердаго лойяльнаго образа мыслей, не врагъ умѣренныхъ реформъ, но рѣшительный противникъ рѣзкихъ перемѣнъ. Онъ давно состоитъ на подозрѣніи у патріотовъ и не разъ доставлялъ непріятности и верховному національному собранію: онъ не хотѣлъ, напримѣръ, приносить національную присягу, что обязанъ былъ сдѣлать, и все откладывалъ это подъ тѣмъ или инымъ предлогомъ, пока его величество, собственноручнымъ письмомъ, не упросилъ его сдѣлать эту уступку въ видѣ личнаго одолженія ему. И вотъ, на своемъ важномъ и опасномъ, если не почетномъ посту, онъ молчаливо и сосредоточенно выжидаетъ событій, съ сомнѣніемъ взирая на будущее. Онъ говорить, что онъ одинъ или почти одинъ изъ старыхъ видныхъ военныхъ не эмигрировалъ; но въ грустныя минуты думаетъ, что и ему не останется ничего другого, какъ перейти границу. Онъ могъ" бы перебраться въ Триръ или Кобленцъ, куда соберутся современемъ живущіе въ изгнаніи принцы; или же Люксембургъ, гдѣ изнываетъ старый Брольи. Или еще: развѣ ему не открыты великія темныя бездны европейской дипломатіи, въ которой только что начали смутно намѣчаться такіе люди, какъ Калоннъ и Бретейль?
   Среди безконечно запутанныхъ плановъ и предположеній, у Булье только одно опредѣленное намѣреніе: еще разъ попытаться оказать услугу его величеству; и онъ ждетъ, напрягая всѣ усилія къ тому, чтобы, сохранить свой округъ лойльянымъ, свои войска вѣрными, свои гарнизоны снабженными всѣмъ нужнымъ. Онъ еще поддерживаетъ рѣдкую дипломатическую переписку съ своимъ кузеномъ Лафайетомъ, посредствомъ писемъ и гонцовъ, причемъ, съ одной стороны, мы видимъ рыцарскія конституціонныя увѣренія, съ другой -- военную серьезность и краткость; рѣдкая переписка эта становится все рѣже и безсодержательнѣе, гранича уже съ совершенной пустотой {Boullie, Mémoires (Londou 1797), I с. 8.}. Онъ, этотъ стремительный, вспыльчивый, проницательный, упрямо вѣрный долгу человѣкъ съ подавленной, порывистой рѣшимостью, храбрый до опрометчивости, былъ болѣе на своемъ мѣстѣ, когда, какъ левъ, защищалъ Виндвардскіе острова, или когда военными прыжками, какъ тигръ, вырывалъ у англичанъ Невисъ и Монсерратъ,-- чѣмъ въ этомъ стѣсненномъ положеній, въ которомъ его держитъ дипломатія, затягивая и опутывая его своими нитями, въ ожиданіи гражданской войны, которая, быть можетъ, никогда и не наступить. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ Булье долженъ былъ командовать французской остъиндской экспедиціей и вернуть или завоевать Пондишерри и царства Солнца; но весь міръ внезапно измѣнился, и Булье вмѣстѣ съ нимъ; судьба распорядилась такъ, а не иначе.

0x01 graphic

ГЛАВА II.
Задержка жалованья и аристократы.

   Общее состояніе дѣлъ таково, что самъ Булье не предвидитъ ничего хорошаго. Уже со времени паденія Бастиліи и еще ранѣе того положеніе во французской армій вообще было весьма сомнительнымъ и съ каждымъ днемъ ухудшалось. Дисциплина, которая всегда представляетъ нѣкотораго рода чудо и держится вѣрой, была расшатана безъ надежды на скорое возстановленіе ея. Французскіе гвардейцы играли въ опасную игру; какъ они выиграли ее и какъ теперь пользуются ея плодами,-- это всѣмъ извѣстно. Мы видѣли, что, при общемъ переворотѣ, наемные солдаты отказались сражаться. Такъ же поступили, какъ слышно, и швейцарцы полка Шато-Вье, почти французскіе швейцарцы изъ Женевы и кантона Во тоже отказались сражаться. Появились дезертиры, самый полкъ Рональ-Аллеманъ представлялъ безотрадную картину, хотя и оставался вѣрнымъ долгу. Словомъ, мы видѣли, какъ военная дисциплина, въ лицѣ бѣднаго Безанваля, съ его мятежнымъ, непокорнымъ лагеремъ, проводитъ два мучительныхъ дня на Марсовомъ полѣ, и затѣмъ, "подъ покровомъ ночи", уходитъ "по лѣвому берегу Сены" искать пріюта въ другомъ мѣстѣ, такъ какъ эта почва, очевидно, стала слишкомъ горяча для нея.
   Но гдѣ же искать новой почвы, къ какому средству прибѣгнуть? Спасеніе въ незараженныхъ еще гарнизонахъ и разумной строгости въ дрессировкѣ солдатъ: таковъ, несомнѣнно, и былъ планъ. Но, увы, во всѣхъ гарнизонахъ и крѣпостяхъ, отъ Парижа до отдаленнѣйшихъ деревушекъ, вездѣ уже царитъ зараза; она, вдыхается съ воздухомъ, распространяется отъ соприкосновенія и общенія, пока всѣ, до самаго безтолковаго солдата не поражаются ею! Люди въ мундирахъ разговариваютъ съ людьми въ гражданскомъ платьѣ; люди въ мундирахъ не только читаютъ газеты, но и пишутъ въ нихъ {См. газеты за іюль 1789 г. (Hist. Parl., II, 35).}. Подаются общественный петицій или представленій; разсыпаются тайные эмиссары, образуются союзы; всюду замѣчаются недовольство, соперничество, неувѣренность въ положеніи дѣлъ; словомъ, настроеніе полно угрюмой подозрительности. Вся французская армія находится въ смутномъ, опасномъ броженіи, не предвѣщающемъ ничего добраго.
   Значить, среди повсемѣстнаго разложенія и возмущенія общества, намъ предстоитъ еще самая разрушительная и самая ужасная форма ихъ -- военная революція? Если всякое возстаніе, при всѣхъ обстоятельствахъ, представляетъ картину безнадежнаго опустошенія, то во сколько разъ оно становится ужаснѣе, когда принимаетъ характеръ военнаго мятежа! Въ этомъ случаѣ, орудіе дисциплины и порядка, которымъ держится въ повиновеніи и управляется все остальное, становится само несоизмѣримо страшнѣйшимъ орудіемъ необузданности, подобно тому, какъ огонь, нашъ необходимый, все устрояющій слуга, дѣйствуетъ опустошительно, когда самъ становится властелиномъ и превращается въ пожаръ. Мы назвали дисциплину нѣкотораго рода чудомъ: и въ самомъ дѣлѣ, развѣ не чудо, что одинъ человѣкъ распоряжается сотнями тысячъ? Каждый въ отдѣльности, лично, можетъ быть, не любитъ и не боится его, и все же долженъ повиноваться ему, итти туда или сюда, маршировать или останавливаться, убивать другихъ, или давать убивать себя, какъ будто это велѣніе самой судьбы, какъ будто слово команды представляетъ, въ буквальномъ смыслѣ, магическое слово?
   Но что, если это магическое слово вдругъ будетъ забыто, и чары его нарушатся? Легіоны усердныхъ служебныхъ духовъ возстаютъ противъ васъ, какъ грозные враги; свободная, блистающая порядкомъ арена превращается въ адское поле сраженія, и несчастнаго чародѣя разрываютъ на куски. Военная чернь та же чернь -- только съ ружьями въ рукахъ,-- надъ головами которой виситъ смерть, потому что за неповиновеніе она наказывается смертью, а она ослушалась. И если всякая чернь ведетъ себя какъ безумная, и какъ въ безумій дѣйствуетъ, въ бѣшеныхъ припадкахъ горячности и охлажденія, внезапно переходя отъ дикой ярости къ паническому страху, -- то, подумайте, какъ будетъ вести себя солдатская чернь, которая въ конфликтѣ между долгомъ и наказаніемъ, кидается отъ раскаянія къ злобѣ, и въ самомъ пылу иступленія, держитъ въ рукѣ заряженное ружье! Для самого солдата возмущеніе представляетъ нѣчто страшное, можетъ быть, даже достойное сожалѣнія; и однако, оно столь опасно, что можетъ вызывать только ненависть, но никакъ не состраданіе. Совершенно ненормальный классъ людей, эти несчастные наемные убійцы! Съ откровенностью, вызывающей изумленіе современныхъ моралистовъ. они поклялись быть машинами, но все же остались отчасти людьми. Пусть же осторожная власть не напоминаетъ имъ объ этомъ послѣднемъ фактѣ, пусть всегда сила и, главное, несправедливость останавливаются, не доходя до это и стороны опаснаго пункта! Солдаты, какъ мы часто говорили, возмущаются; если бы этого не было, то многое изъ существующаго въ этомъ мірѣ лишь временно, длилось бы вѣчно.
   Независимо отъ общей борьбы, которую ведутъ противъ своей судьбы всѣ сыны Адама на землѣ, невзгоды французскихъ солдатъ сводятся къ слѣдующимъ двумъ. Первая та, что ихъ офицеры аристократы; вторая, что они обманываютъ ихъ на жалованьи. Двѣ обиды или, собственно, одна, могущая превратиться въ цѣлую сотню; ибо какое множество послѣдствій вытекаетъ изъ одного перваго положенія, что ихъ офицеры аристократы! Одинъ этотъ фактъ представляетъ безпредѣльный, никогда неизсякающій источникъ всякихъ обидъ; его можно бы назвать общимъ сырымъ матеріаломъ обидъ, изъ котораго ежедневно будутъ самостоятельно развиваться одна личная обида за другой. То, что онъ отъ времени до времени принимаетъ опредѣленную форму, можетъ служить даже нѣкотораго рода утѣшеніемъ. Расхищеніе жалованья, напримѣръ. Тутъ обида воплотилась, стала осязаемой, ее можно обличить, выразить, хотя бы только злобными словами.
   Къ несчастью, великій источникъ обидъ дѣйствительно существуетъ: почти всѣ наши офицеры, по необходимости, аристократы; аристократизмъ вошелъ въ ихъ плоть и кровь. По спеціальному закону, никто не можетъ разсчитывать даже на скромный чинъ поручика милиціи, пока не представить, къ удовольствію короля-льва, удостовѣреніе въ томъ, что онъ имѣетъ за собою по крайней мѣрѣ четыре поколѣнія дворянства. Требуется, значить, не просто дворянство, а родовое, отъ праотцовъ. Эта послѣдняя поправка внесена въ законъ сравнительно въ недавнее время однимъ изъ военныхъ министровъ, заваленнымъ просьбами {Dampmartiu, Evenements, I, 89.} о производствѣ въ офицеры. Она, правда, облегчила военнаго министра, но увеличила во Франціи зіяющую пропасть между дворянствомъ и простонародьемъ, и кромѣ, того, раздѣлила самое дворянство на старое и новое; какъ будто уже и при старомъ и новомъ, а затѣмъ при старомъ, старшемъ и старѣйшемъ, дворянствѣ мало было противорѣчій и несогласій, которыя, какъ всюду теперь можно видѣть и слышать, съ трескомъ сталкиваются другъ съ другомъ, и вмѣстѣ, съ другими противоположностями втягиваются въ бездну однимъ общимъ водоворотомъ; это паденіе въ бездну, изъ которой нѣтъ возврата, уже совершилось или совершается среди хаотическаго безпорядка; только войска еще не охвачены водоворотомъ; но, спрашивается, можно ли надѣяться, что они удержатся на поверхности. Очевидно, нѣтъ.
   Правда, что въ періодъ внѣшняго мира, когда дѣло сводится не на сраженія, а только на обученіе, вопросъ о чинопроизводствѣ кажется довольно теоретическимъ. Но, по отношенію къ Правамъ Человѣка, онъ всегда имѣетъ практическое значеніе. Солдатъ присягалъ въ вѣрности не только королю, но закону и народу. Нравится ли нашимъ офицерамъ революція? спрашиваютъ солдаты. Къ несчастью, нѣтъ; они ненавидятъ ее, и любятъ контръ-революцію. Молодые люди въ эполетахъ, съ дворянской кровью въ жилахъ, отравленные дворянской спесью, открыто издѣваются, съ негодованіемъ, переходящимъ въ презрѣніе, надъ нашими Правами Человѣка, какъ надъ ново-изобрѣтенной паутиной, которую надо смести. Старые офицеры, болѣе осторожные, молчатъ сурово сжимая губы, но можно догадаться, что происходитъ въ ихъ душѣ. Почему знать, быть можетъ, даже подъ простымъ словомъ команды скрывается сама контръ-революція, продажа насъ изгнаннымъ принцамъ, или австрійскому королю; развѣ предатели аристократы не могутъ провести насъ, простыхъ людей? Такъ пагубно дѣйствуетъ этотъ общій сырой матеріалъ обидъ, вызывая вмѣсто довѣрія и уваженія лишь ненависть и безконечную подозрительность и дѣлая невозможнымъ и командованіе, и повиновеніе. Насколько же опаснѣе, когда вторая, болѣе ощутимая обида: задержаніе жалованія -- опредѣлилась во всеобщемъ представленіи простыхъ людей? Хищенія самаго низменнаго сорта существуютъ и существовали давно; но если новообъявленныя Права Человѣка и всякія прочія права не паутина, то подобныхъ злоупотребленій не должно болѣе существовать!
   Французская военная система, повидимому, умираетъ печальной смертью самоубійцы. Болѣе того, въ этомъ дѣлѣ гражданинъ естественно выступаетъ противъ гражданина. Солдаты находятъ слушателей и безпредѣльное сочувствіе среди безчисленныхъ патріотовъ низшихъ классовъ. Высшіе же классы относятся такимъ же образомъ къ офицерамъ. Офицеръ по прежнему наряжается и душится, собираясь на невеселыя вечеринки, которыя еще устраиваются иногда не успѣвшими еще эмигрировать дворянами. Тамъ офицеръ высказываетъ свои горести, которыя въ то же время и горести его величества и самой природы; но кстати выражаетъ и вызывающую удаль и твердую рѣшимость не сдаваться. Граждане, а еще болѣе гражданки, понимаютъ, что дурно и что хорошо; не одна военная система покончить самоубійствомъ, съ ней погибнетъ и многое другое. Какъ мы уже говорили, возможенъ болѣе глубокій переворотъ, чѣмъ всѣ, пережитые до сихъ поръ: переворотъ, при которомъ глубочайшій, смрадно-горящій, сѣрнистый слой, на которомъ все покоится и растетъ, очутится наверху.
   Но какъ подѣйствуетъ все это на грубое сердце солдата, при его военномъ педантизмѣ, его неопытности по отношенію ко всему, лежащему внѣ плацъ-парада; при его почти дѣтскомъ невѣдѣніи, въ соединеніи съ озлобленностью мужчины и пылкостью француза! Уже давно тайныя собранія въ столовыхъ и караульныхъ, угрюмые взгляды, тысячи мелкихъ столкновеній между командующими и подчиненными, наполняютъ" всюду скучный день солдата. Спросите капитана Даммартена, заслуживающаго довѣрія, остроумнаго кавалерійскаго офицера и писателя; онъ приверженецъ царства свободы, съ нѣкоторыми ограниченіями, однако и его сердце глубоко оскорблено видѣннымъ на жаркомъ юго-западѣ и въ другихъ мѣстахъ: онъ видѣлъ возстанія, гражданскую войну, при дневномъ" свѣтѣ и огнѣ факеловъ; видѣлъ анархію, ненавистнѣе самой смерти. Однажды непокорные, пьяные солдаты встрѣтили капитана Даммартена и другого офицера на валу, гдѣ не было боковой тропинки или обхода; они, правда, тотчасъ же отдали честь, "потому что мы спокойно смотрѣли на нихъ", но сдѣлали это съ угрюмымъ, почти съ вызывaющимъ видомъ. Въ другой разъ, поутру, "они собрали всѣ свои кожаныя куртки", надоѣвшія имъ, и лишній вещи, и сложили ихъ въ кучу у двери командира,-- надъ чѣмъ "мы смѣялись, какъ оселъ, жующій колючки". Однажды они связали, среди всеобщаго шума и приключеній, двѣ веревки отъ фуража съ явнымъ намѣреніемъ повѣсить квартирмейстера. Взирая на всѣ эти событія сквозь дымку любовно скорбнаго воспоминанія, нашъ достойный капитанъ описалъ" ихъ плавнымъ стилемъ {Dampmartin, Evenemetus, I. 122--146.}. Солдаты ворчатъ въ смутномъ недовольствѣ, офицеры слагаютъ съ себя обязанности и въ досадѣ эмигрируютъ.
   Или спросимъ еще одного занимающагося литературой офицера, не капитана, а лишь подпоручика артиллерійскаго полка Ла-Феръ, молодого человѣка двадцати одного года, мнѣніе котораго не лишено интереса: имя его Наполеонъ Бонапартѣ. Онъ былъ произведенъ въ этотъ чинъ пять лѣтъ тому назадъ изъ Бріенской школы, "такъ какъ Лапласъ призналъ его способнымъ къ математикѣ". Онъ стоить въ это время въ Оксонѣ на западѣ; квартира его не роскошна; онъ живетъ "въ домѣ цирульника, къ женѣ котораго относится не совсѣмъ съ должной степенью уваженія"; или же помѣщается въ мансардѣ, съ голыми стѣнами, единственную обстановку которой составляютъ "простая кровать безъ полога, два стула и столъ передъ окномъ, заваленный книгами и бумагами; братъ его Луи спитъ въ сосѣдней комнатѣ на грубомъ матрасѣ". Однако, подпоручикъ занятъ довольно значительнымъ дѣломъ: онъ пишетъ свою первую книгу или памфлетъ -- страстное, краснорѣчивое Письмо къ Маттео Буттафуоко, депутату Корсики, не патріоту, а аристократу, не заслуживающему быть депутатомъ. Издатель его Жоли изъ Доля. Авторъ самъ держитъ корректуру; "каждое утро, въ четыре часа, онъ отправляется изъ Оксона въ Доль; просмотрѣвъ корректуру, раздѣляетъ весьма скромный завтракъ Жоли и немедленно послѣ того возвращается въ свой гарнизонъ, куда прибываетъ около полудня, совершивъ въ теченіе утра прогулку въ двадцать миль".
   Нашъ подпоручикъ имѣетъ случай замѣтить, что въ гостиныхъ, на улицахъ, на дорогахъ, въ гостиницахъ, всюду умы людей готовы вспыхнуть яркимъ пламенемъ. Патріотъ, входя въ гостиную, или находясь среди группы офицеровъ, имѣетъ достаточно основаній впасть въ уныніе, такъ сильно большинство настроенныхъ противъ него людей; но лишь только онъ выйдетъ на улицу, или къ солдатамъ, какъ снова чувствуетъ, что весь народъ съ нимъ за одно. Далѣе онъ замѣчаетъ, что послѣ" знаменитой присяги Королю, Народу и Закону произошла крупная перемѣна: до присяги, въ случаѣ" приказа стрѣлять въ народъ, лично онъ повиновался бы во имя короля; но послѣ нея онъ не повиновался бы во имя народа. Равнымъ образомъ, онъ видитъ, что патріотическіе офицеръ, болѣе многочисленные въ артиллеріи и генеральномъ штабѣ, чѣмъ въ другихъ" частяхъ, сами по себѣ" составляютъ меньшинство, но, имѣя на своей сторонѣ, солдатъ, они управляютъ полкомъ, и часто спасали своихъ товарищей аристократовъ, отъ опасности и непріятностей. Однажды, напримѣръ, "одинъ" членъ нашей офицерской компаніи раздражилъ чернь тѣмъ, что, стоя у окна нашей столовой, пѣлъ "О, Richard, о mon Roi", и мнѣ пришлось спасать его отъ разъяренной толпы" {Noivins, Histoire de Napoleon, I, 47. Les Cases, Mémoires.}.

0x01 graphic

   Пусть читатель помножитъ все это на десять тысячъ и распространить, съ незначительными измѣненіями, на всѣ лагери и гарнизоны Франціи. Французская армія, повидимому, на порогѣ всеобщаго возмущенія.
   Всеобщее возмущеніе! Тутъ есть отъ чего содрогнуться конституціонализму патріотовъ и августѣйшему собранію. Нужно что-нибудь предпринять, но что именно, этого ни одинъ человѣкъ не можетъ сказать. Мирабо предлагаетъ даже распустить всѣ двѣсти восемьдесятъ тысячъ солдатъ и съорганизовать новую армію {Moniteur, 1790, II, 233.}. Невозможно такъ сразу, кричатъ всѣ. Однако, отвѣчаемъ мы, такъ или иначе, но это неизбѣжно. Подобная армія, съ ея дворянами въ четвертомъ поколѣніи, неплатежомъ жалованья и солдатами, связывающими фуражный веревки, чтобы вѣшать квартирмейстеровъ, не можетъ существовать рядомъ съ такой революціей. Остается выборъ только между медленнымъ, хроническимъ, или быстрымъ, рѣшительнымъ распущеніемъ и новой организащей; между агоніей, растянутой на много лѣтъ, или разрѣшающейся въ одинъ часъ. Если бы Мирабо былъ министромъ или правителемъ, то избрали бы послѣднее, но такъ какъ Мирабо не стоить во главѣ правленія, то, разумѣется, избирается первое.
   

ГЛАВА III.
Булье въ Мецѣ

   Ничто изъ вышеуказаннаго не составляетъ тайны для Булье, находящагося въ сѣверовосточномъ округѣ. Временами мысль о бѣгствѣ за границу свѣтитъ ему, какъ послѣдній лучъ надежды во всеобщемъ смятеніи; однако, онъ остается на своемъ посту, стараясь по прежнему надѣяться на лучшее и видя спасеніе не въ новой организацій, а въ удачной контръ-революціи и возвратѣ къ старому. Кромѣ того, ему ясно, что именно эта національная федерація, эти всеобщія клятвы и братанія народа съ войскомъ принесли "неисчислимый вредъ". Многое изъ того, что бродило втайнѣ, благодаря этому вышло наружу и стало явнымъ: національные гвардейцы и линейные солдаты торжественно обнимаются на всѣхъ плацъ-парадахъ, пьютъ, произносятъ патріотическія клятвы, попадаютъ въ безпорядочныя уличныя процессіи, съ антивоенными конституціонными возгласами и криками ура. Такъ, напримѣръ, пикардійскій полкъ быль выстроенъ во дворѣ казармъ въ Мецѣ, и получилъ за такое поведеніе строгій выговоръ отъ самаго генерала, послѣ чего принесъ раскаяніе {Bouille, Mémoires, I, 113.}.
   Между тѣмъ, но свидѣтельству отчетовъ, неповиновеніе начинаетъ проявляться все рѣзче и сильнѣе. Офицеровъ запирають въ ихъ столовыхъ, осаждаютъ требованіями, сопровождающимися угрозами. Зачинщики мятежа, правда, получаютъ "желтую отставку", позорную отставку съ такъ называемой "cartouche jaunе"; но вмѣсто одного появляются десять новыхъ зачинщиковъ и желтая cartouche перестаетъ считаться позорнымъ наказаніемъ. Черезъ двѣ, самое большее черезъ четыре недѣли постѣ знаменитаго Праздника никъ, вся французская армія, требующая задержаннаго жалованья, образующая клубы для чтенія, посѣщающая народныя собранія, находится въ состояніи, которое Булье можетъ охарактеризовать только словомъ: бунтъ. Булье понимаетъ это, какъ немногіе, и говорить по собственному страшному опыту. Возьмемъ на удачу одинъ примѣръ.
   Еще въ первой половинѣ августа,-- точное число теперь нельзя установить,-- Булье, намѣревающійся отправиться на воды въ Э-ла-Шапелль, снова внезапно призывается въ мецкія казармы. Солдаты стоятъ въ боевомъ порядкѣ, съ заряженными ружьями, офицеры находятся тутъ же, по принужденію солдатъ, и всѣ въ одинъ голосъ настойчиво требуютъ уплаты задерживаемаго жалованія. Раскаявшійся Пикардійскій полкъ, какъ мы видимъ, провинился вновь: обширная площадь полна вооруженными мятежниками. Храбрый Булье подходитъ къ ближайшему полку, открываетъ властный ротъ, чтобы произнести рѣчь, но встрѣчаетъ только негодующіе крики, жалобы и требованія столькихъ-то причитающихся по закону тысячъ ливровъ. Моментъ критическій: въ Мецѣ стоитъ около десяти тысячъ солдатъ, и всѣми ими овладѣлъ, повидимому, одинъ духъ.
   Булье твердъ, какъ алмазъ, но что ему дѣлать? Нѣмецкій Сальмскій полкъ, кажется, настроенъ лучше; тѣмъ не менѣе, и Сальмскій полкъ тоже навѣрное слышалъ о заповѣди "Не укради", и онъ тоже знаетъ, что деньги -- деньги. Булье довѣрчиво направляется къ Сальмскому полку, говоритъ что-то о довѣріи, но и здѣсь ему отвѣчаютъ требованіемъ сорока четырехъ тысячъ ливровъ и нѣсколькихъ су. Крикъ становится все громче и громче по мѣрѣ того, какъ неудовольствіе Сальмдевъ возрастаетъ, и когда въ отвѣтъ на него не слѣдуетъ не только уплаты, но и обѣщанія уплаты, крикъ заканчивается тѣмъ, что всѣ единовременно вскидываютъ ружья на плечо, и Сальмскій полкъ рѣшительнымъ, бѣглымъ маршемъ отправляется на сосѣднюю улицу, къ дому своего полковника, чтобы захватить полковое знамя и денежный ящикъ. Сальмцы поступаютъ такъ въ твердой увѣренности, что ineum не есть tuum, и что прекрасный рѣчи не то же, что сорокъ четыре тысячи ливровъ и нѣсколько су.
   Удержать ихъ невозможно. Сальмцы идутъ военнымъ темномъ, быстро поглощая разстояніе. Булье и офицеры обнажаютъ сабли и должны идти удвоеннымъ раs-dе-еliargе, попросту бѣжать, чтобы опередить солдатъ; они становятся у лѣстницы, со всѣмъ презрѣніемъ къ смерти, на которое способны, въ то время какъ сальмцы грозно надвигаются, шеренга за шеренгой; можно себѣ представить, въ какомъ они настроеніи, хотя, по счастью, оно не перешло еще въ жажду крови. Булье стоитъ, съ мрачнымъ спокойствіемъ ожидая конца, увѣренный, по крайней мѣрѣ, въ одномъ человѣкѣ: въ самомъ себѣ. Все, что можетъ сдѣлать самый безстрашный изъ людей и генераловъ, сдѣлано. Хотя пикеты загораживаютъ улицу съ обоихъ концовъ и хотя смерть стоитъ у Булье передъ глазами, ему удается, однако, отправить гонца въ драгунскій полкъ съ приказомъ выступить на помощь; драгунскіе офицеры садятся на коней, но солдаты отказываются идти: отсюда ему нѣтъ спасенія. Улица, какъ мы говорили, заперта, отрѣзана отъ всего міра; надъ ней лишь равнодушный сводъ небесъ, да кое-гдѣ, быть можетъ, выглядываетъ изъ окна боязливый домовладѣлецъ, творя молитву за Булье, тогда какъ многочисленная толпа черни на мостовой молится за успѣхъ Сальмцевъ. Такъ стоятъ обѣ партій, подобно телѣгамъ, столкнувшимся въ узкомъ переулкѣ, или схватившимся въ смертельной борьбѣ борцамъ! Цѣлыхъ два часа стоятъ они въ такомъ положеній. Въ рукѣ Булье сверкаетъ сабля; брови его сдвинуты въ непоколебимой рѣшимости. Такъ проходятъ два часа по мецскимъ часамъ. Сальмцы стоятъ въ мрачномъ молчаніи, изрѣдка нарушаемомъ звономъ оружія; но они не стрѣляютъ. Отъ времени до времени, чернь побуждаетъ какого нибудь гренадера прицѣлиться въ генерала, который смотритъ спокойно, какъ вылитый изъ бронзы; и каждый разъ какой нибудь капралъ, или другой солдатъ отстраняетъ ружье.
   Стоя въ такомъ необыкновенномъ положеній въ теченіе двухъ часовъ, на этой лѣстницѣ, храбрый Булье, долго бывшій лишь тѣнью, выступаетъ передъ нами изъ мрака и становится личностью. Впрочемъ, такъ какъ Сальмцы не застрѣлили его въ эти первыя минуты, и самъ онъ остается непоколебимъ, то опасность уменьшается. Мэръ, "человѣкъ въ высшей степени почтенный", съ муниципалитетомъ въ трехцвѣтныхъ шарфахъ, добивается, наконецъ, пропуска, и просьбами, увѣщаніями, разъясненіями убѣждаетъ Сальмцевъ возвратиться въ казармы. На слѣдующій день, почтенный мэръ ссужаетъ деньги, и офицеры выплачиваютъ половину требуемой суммы наличными деньгами. Послѣ этой ликвидаціи, Сальмцы успокоиваются, и на время все, насколько возможно, утихаетъ {Bouille, I, 140--5.}.
   Сцены, подобныя мецской, или приготовленія къ подобнымъ же демонстраціямъ происходятъ повсюду во Франція. Даммартенъ, съ его фуражными веревками и сваленными въ кучу кожаными куртками, стоитъ въ Страсбургѣ, на юго-востокѣ";' въ эти же самые дни, или вѣрнѣе, ночи, въ Хеденѣ, на крайнемъ сѣверо-западѣ, солдаты Королевскаго Шампанскаго полка "съ тридцатью зажженными свѣчами, кричать "Vive la Nation! аu diаble les aristocrates! (Да здравствуетъ народъ, къ черту аристократію)" "Гарнизонъ въ Бичѣ", какъ, съ сожалѣніемъ, заявляетъ депутатъ Рюбелль, "вышелъ за городъ съ барабаннымъ боемъ, разжаловалъ своихъ офицеровъ и затѣмъ вернулся въ городъ съ саблями на-голо" {Moniteur (Hist. Parl., VII, 29).}. Не пора ли верховному національному собранію заняться этими дѣлами? Военная Франція всюду въ ожесточенномъ, легко воспламеняющемся настроенія, которое, подобно дыму, ищетъ того или иного выхода. Это гигантскій клубокъ дымящейся пакли, который, будучи раздуваемъ сердитымъ вѣтромъ, легко можетъ вспыхнуть яркимъ пламенемъ и превратиться въ море огня.
   Всѣ эти обстоятельства, разумеется, повергаютъ конституціоналистовъ-патріотовъ въ глубокую тревогу. Верховное собраніе усердно разсуждаетъ на засѣданіяхъ, но не рѣшается принять совѣтъ Мирабо немедленно распустить армію и потушить пожаръ, находя, что путь палліативныхъ мѣръ удобнѣе. Однако, по меньшей мѣрѣ, жалобы на неуплату жалованія должны быть разсмотрѣны. Съ этой цѣлью придуманъ планъ, много нашумѣвшій въ тѣ дни и извѣстный подъ названіемъ "Указа 6-го августа". Во всѣ полки должны отправиться инспектора и съ нѣкоторыми выборными капралами и "умѣющими писать солдатами" установить остающіяся недоимки и хищенія и покрыть ихъ. Цѣлесообразная мѣра, если при помощи ея дымящаяся головня можетъ быть потушена и если отъ слишкомъ большого притока воздуха или отъ искръ и тренія головня не вспыхнетъ!
   

ГЛАВА IV.
Недоимки въ Нанси.

   Слѣдуетъ, однако, замѣтить, что округъ, подчиненный Булье, повидимому, одинъ изъ самыхъ воспламеняющихся. Король всегда желалъ бѣжать въ Мецъ, къ Булье: оттуда близко до Австріи. Тамъ болѣе, чѣмъ гдѣ либо, разъединяемый раздорами народъ долженъ былъ, со страхомъ или съ надеждой и со взаимнымъ раздраженiемъ, смотрѣть черезъ границу, въ туманное море внѣшней политики и дипломатія.
   Еще недавно, когда, нѣсколько австрійскихъ полковъ мирно прошли по одному углу этой мѣстности, всѣ приняли это за вторженіе; тотчасъ же въ Стенэ со всѣхъ сторонъ бросилось тысячъ тридцать національныхъ гвардейцевъ, съ ружьями на плечѣ, чтобы разузнать въ чемъ дѣло {Moniteur, Seance du 9 Août, 1790.}. Оказалось, что дѣло касалось чисто дипломатическаго вопроса: австрійскій императоръ, желая скорѣе проѣхать въ Бельгію, выговорилъ себѣ право сократить немного путь. Итакъ, едва европейская дипломатія задѣла, на своемъ темпомъ пути, только край этихъ мѣстъ, подобно тѣни пролетающаго кондора, и тотчасъ же съ гоготаньемъ и карканьемъ взвилась цѣлая тридцатитысячная крылатая стая! Къ тому же, въ мѣстномъ населеній, какъ мы уже сказали, царятъ раздоры: здѣсь множество аристократовъ, и патріотизму приходится наблюдать и за ними, и за австрійцами. Вѣдь, мы находимся въ Лотарингіи; мѣстность эта не такъ просвѣщенна, какъ Старая Франція; она помнитъ прежній феодализмъ, имѣла на памяти людей даже собственный дворъ и своего короля, или, вѣрнѣе, блескъ двора и короля -- безъ связанныхъ съ этимъ тягостей. Съ другой стороны, якобинское общество, засѣдающее въ парижской церкви якобинцевъ, имѣетъ и въ этихъ городахъ дочерей съ пронзительными голосами и острыми языками; подумайте же, какъ уживутся воспоминанія о добромъ королѣ Станиславѣ и о временахъ императорскаго феодализма съ этимъ новымъ, растлѣвающимъ евангеліемъ, и какой ядъ раздора выльется вмѣстѣ съ нимъ! Въ всемъ этомъ войска-офицеры на одной сторонѣ;, солдаты на другой -- принимаютъ участіе, теперь весьма существенное. Притомъ же войска здѣсь гораздо возбужденнѣе, потому что они болѣе скучены, такъ какъ въ пограничной провинціи ихъ всегда требуется большее число.
   Такъ обстоятъ дѣла въ Лотарингіи, особенно въ столицѣ ея Нанси. Хорошенькій городъ Нанси, такъ любимый феодалами, гдѣ жилъ и сіялъ король Станиславъ, имѣетъ аристократическій муниципалитетъ, но также и филіальное отдѣленіе якобинскаго клуба. Въ немъ около сорока тысячъ душъ несогласно живущаго между собой населенія, и три большихъ полка; одинъ изъ нихъ швейцарскій полкъ Шато-Вье, который дорогъ патріотамъ съ того времени, какъ дѣйствительно или предположительно отказался стрѣлять въ народъ въ Бастильскіе дни. Къ сожалѣнію, здѣсь, кажется, сосредоточиваются, повидимому, всѣ дурныя вліянія, и болѣе, чѣмъ гдѣ либо, проявляются соперничество и возбужденіе страстей. Здѣсь уже много мѣсяцевъ люди съ все большимъ ожесточеніемъ возстаютъ другъ противъ друга: умытые противъ неумытыхъ, патріотическіе солдаты противъ аристократическихъ офицеровъ, такъ что накопился уже длинный счетъ обидъ.
   Да, длинный счетъ опредѣленныхъ и неопредѣленныхъ обидъ; злоба -- пунктуальный счетчикъ: она будетъ ежедневно заносить что-нибудь подъ рубрику "разное": все равно, взглядъ, или тонъ голоса, мельчайшій поступокъ или упущеніе, постоянно увеличивая ими общую сумму. Такъ, напримѣръ, въ апрѣлѣ, въ дни предварительной федерацій, когда національные гвардейцы и солдаты всюду клялись въ братствѣ, и вся Франція вступала въ мѣстные союзы, готовясь къ торжественному національному празднику Пикъ, замѣчено было, что офицеры въ Нанси старались облить все это братаніе холодной водой, что они сначала уклонялись отъ присутствія на федеральномъ праздникѣ, въ Нанси, потомъ пришли въ сюртукахъ, а, не въ парадной формѣ;, только надѣвъ чистыя рубашки; а одинъ изъ нихъ выбралъ какъ разъ торжественный моментъ, когда мимо него проносили разнѣжившіеся національные флаги, чтобы безъ всякой видимой надобности плюнуть {Deux Amis, V, 217.}.
   Правда, все это мелочи, но онѣ повторяются безпрестанно. Аристократическій муниципалитетъ, выдающій себя за конституціонный, держится большей частью спокойно; но этого отнюдь нельзя сказать о филіальномъ отдѣленіи якобинскаго клуба, о пяти тысячахъ взрослыхъ патріотовъ города, еще менѣе о пяти тысячахъ патріотокъ, о молодыхъ, бородатыхъ и безбородыхъ четырехъ-колѣнныхъ дворянахъ въ эполетахъ, о мрачныхъ патріотахъ швейцарцахъ Шато-Вье, о пылкой пѣхотѣ. Королевскаго полка и о горячихъ кавалеристахъ Местръ-де-Кампа. Обнесенное стѣнами Нанси, съ своими прямыми улицами, обширными скверами и постройками временъ короля Станислава, такъ красиво и нарядно расположенное на плодородномъ берегу Мерты, среди золотистыхъ, въ эти лѣтніе мѣсяцы, полей,-- внутри представляетъ адъ раздоровъ, безпокойства и горючаго, близкаго къ взрыву матеріала. Пусть Булье заглянетъ сюда. Если всеобщее возбужденіе въ войскахъ, которое мы сравнивали съ гигантскимъ клубкомъ дымящейся пакли, гдѣ. нибудь вспыхнетъ, то здѣсь, въ Лотарингіи и Нанси, бородѣ, его больше всего грозитъ опасность.
   Что касается до Булье, то онъ сильно занятъ, но только общимъ наблюденіемъ надъ всѣмъ. Онъ отправляетъ своихъ успокоившихся Сальмцевъ и всѣ; другіе сколько нибудь надежные полки изъ Меца въ болѣе южные города и деревни, въ сельскіе кантоны, на тихія воды Вика, Марсала и т. п.; здѣсь много фуража для конницы, уединенныхъ экзерцирплановъ, и наклонность солдатъ къ размышленіямъ можетъ быть парализована усиленными ученьями и муштровкой. Сальмцы, какъ мы говорили, получили лишь половину слѣдуемыхъ имъ денегъ, что разумѣется, было встрѣчено не безъ ропота. Тѣмъ не менѣе, сцена съ обнаженной саблей подняла Булье въ глазахъ солдатъ: такъ люди и солдаты любятъ безстрашіе и быструю, непоколебимую рѣшимость, хотя бы имъ и приходилось самимъ страдать отъ нея. И въ самомъ дѣлѣ, развѣ это не основная добродѣтель всѣхъ мужскихъ добродѣтелей? Само по себѣ это качество не значитъ почти ничего, такъ какъ имъ надѣлены и низшія животныя, ослы, собаки, даже мулы; но, въ надлежащемъ соединеніи, оно составляетъ необходимое основаніе всего.
   О Нанси и господствующемъ тамъ возбужденіи главнокомандующій Булье не знаетъ ничего точнаго; знаетъ только вообще, что войска въ этомъ городѣ едвали не самыя худшія по духу {Bouille, I, с. 9.}. Офицеры тамъ теперь, какъ и раньше, держать все въ своихъ рукахъ и, къ несчастью, повидимому, ведутъ себя не особенно умно. "Пятьдесятъ желтыхъ отпусковъ" сразу несомнѣнно означаютъ наличность затрудненій. Но что долженъ былъ подумать патріотизмъ о нѣкоторыхъ драчливыхъ фузилерахъ, которыхъ -- дѣйствительно, или по слухамъ -- "подговорили оскорбить клубъ гренадеръ" -- спокойныхъ, разсудительныхъ гренадеръ въ ихъ собственной читальнѣ? Оскорбить криками и шиканьемъ, пока и разсудительные гренадеры не выхватили тесаковъ и не произошли драки и дуэли? Мало того, развѣ не высылали такихъ же провокаторовъ (въ нѣкоторыхъ случаяхъ это было доказано, въ другихъ--предполагалось), то переодѣтыхъ солдатами, чтобы заводить ссоры съ горожанами, то переодѣтыхъ горожанами, чтобы заводить ссоры съ солдатами? Нѣкій Руссіеръ, опытный фехтовальщикъ, былъ пойманъ на мѣстѣ, тогда какъ четыре офицера (вѣроятно, очень молодые), которые натравливали его, поспѣшно разбѣжались! Фехтмейстеръ Руссіеръ былъ приведенъ на гауптвахту и приговоренъ къ тремъ мѣсяцамъ ареста, но товарищи его потребовали для него единогласно "желтый отпускъ", и даже устроили ему цѣлый парадъ: надѣли на него бумажный колпакъ, съ надписью "Искаріотъ", вывели за городскія ворота и строго приказали исчезнуть навсегда.
   На всѣ эти подозрѣнія, обвиненія, шумныя сцены и другія, подобнаго же рода, постоянный непріятности офицеры могли смотрѣть только съ презрительнымъ негодованіемъ, быть можетъ, и выражали его въ презрительныхъ словахъ, а "затѣмъ, вскорѣ бѣжали къ австрійцамъ".
   Такъ что, когда здѣсь, какъ и вездѣ, поднялся вопросъ о задержанномъ жалованьѣ, то разомъ выяснилось, насколько обострено настроеніе. Полкъ Местръ-де-Кампъ получаетъ, среди громкихъ криковъ, по три луидора на человѣка, которые, по обыкновенію, приходится занять у муниципалитета. Швейцарскій полкъ Шато-Вье требуетъ столько же, но получаетъ взамѣнъ девятихвостую кошку (courroie), къ которой присоединяется нестерпимый свистъ женщинъ и дѣтей. Королевскій полкъ, потерявъ надежду послѣ долгаго ожиданія, захватываетъ, въ концѣ концовъ, полковую кассу и уноситъ ее въ казармы, но на слѣдующій день приносить обратно но тихимъ, словно вымершимъ улицамъ. Всюду безпорядочныя шествія и крики, пьянство, ругань, своеволіе; военная организація трещитъ по всѣмъ швамъ, или, какъ говорить типографщики о наборѣ, "весь шрифтъ смѣшался!" {Deux Amis, V, с. 8.}. Такъ обстоятъ дѣла въ Нанси въ первыхъ числахъ августа, стало быть, меньше чѣмъ черезъ мѣсяцъ послѣ торжественнаго Праздника Пикъ.
   Конечно, конституціонному патріотизму въ Парижѣ и другихъ мѣстахъ есть отъ чего содрогнуться при этихъ извѣстіяхъ. Военный министръ Латуръ дю Пэнъ, задыхаясь, прибѣгаетъ въ національное собраніе, съ письменнымъ извѣщеніемъ, что "все въ огнѣ, tout brule, tout presse!" Національное собраніе, подъ впечатлѣніемъ первой минуты, уступая желанію военнаго министра, издаетъ декретъ, "предписывающій вернуться къ повиновенію и раскаяться",-- авось не поможетъ ли хоть это. Журналисты, со своей стороны, вопятъ во все горло, издавая хриплые крики осужденія или элегическаго сочувствія. Поднимаютъ голосъ и сорокъ весемь секцій; въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьи гремитъ зычный голосъ пивовара, или какъ его называютъ теперь, полковника Сантерра. Оказывается, что, тѣмъ временемъ, солдаты Нанси прислали депутацію изъ десяти человѣкъ, снабженную документами и доказательствами, говорящими совсѣмъ другое, чѣмъ исторія о "tout brule". Но бдительный Латуръ дю Пэнъ велитъ схватить этихъ десять депутатовъ прежде, чѣмъ имъ удается добраться до залы собранья, и по приказу мэра Бальи ихъ сажаютъ въ тюрьму! Это было явнымъ нарушеніемъ конституціи, такъ какъ они имѣли отпускъ отъ своихъ офицеровъ. Въ отвѣтъ на это, Сентъ-Антуанское предмѣстье, въ негодованіи и опасаясь за будущее, запираетъ лавки. Вѣдь, возможно, что Булье измѣнникъ и продался Австріи; возможно, что бѣдные солдаты возмутились именно изъ патріотизма!
   Новая депутація, на этотъ разъ депутація отъ національныхъ гвардейцевъ, отправляется изъ Нанси, чтобы просвѣтить національное собраніе. Она встрѣчаетъ возвращающихся прежнихъ десять депутатовъ, которыхъ, сверхъ ожиданія, не повѣсили, и продолжаетъ свой путь съ лучшими надеждами, но также не достигаетъ ничего. Депутацій, гонцы отъ правительства, скачущіе ординарцы, тысячеголосые тревожные слухи носятся безпрестанно взадъ и впередъ, распространяя смятеніе. Наконецъ, въ послѣднихъ числахъ августа, де Мальсень, выбранный инспекторомъ и снабженный полномочіями, деньгами и "декретомъ отъ 6-го августа", отправляется на мѣсто мятежа. Онъ долженъ постараться ликвидировать задержанный уплаты, оказать правосудіе или, по меньшей мѣрѣ" подавить возмущеніе.
   

ГЛАВА V.
Инспекторъ Мальсень.

   Инспекторъ Мальсень, при ближайшемъ изученіи, оказывается мужчиной съ "геркулесовской фигурой" и представляетъ, со своими огромными усами такъ какъ роялистскіе офицеры теперь оставляютъ верхнюю губу небритой -- довольно страшный видъ; онъ надѣленъ не только неукротимымъ мужествомъ быка, но, къ несчастью, и его тупоголовымъ упорствомъ.
   Въ четвергъ, 24-го августа 1790 года, онъ открываетъ сессію, въ качествѣ инспектирующаго коммиссара, въ которой принимаютъ участіе "выборные капралы и умѣющіе писать солдаты". Онъ находитъ, что счеты полка Шато-Вье запутаны, что ихъ надо отложить и сдѣлать справки, начинаетъ говорить, порицать и кончаетъ среди громкаго ропота. На слѣдующее утро онъ возобновляетъ засѣданіе, но не въ городской ратушѣ, какъ совѣтовали осторожные муниципальные совѣтники, а снова въ казармахъ. Къ несчастью, Шато-Вье, проворчавшій всю ночь, не хочетъ теперь ничего слышать отсрочкѣ или справкахъ. Мальсень отъ увѣщаній переходить къ угрозамъ, но на все ему отвѣчаютъ неумолкающими криками: "Jugez tout de suite, рѣшайте сейчасъ!" Мальсень, въ ярости, хочетъ уйти. Но, оказывается, Шато-Вье, толпящійся на дворѣ казармъ, поставилъ у всѣхъ воротъ часовыхъ, которые, на требованіе коммиссара, поддержанное и полковымъ командиромъ Дену, отказываются пропустить его; онъ слышитъ только "Jugez tout do suite". Тутъ узелъ, который надо распутать!
   Мальсень, храбрый, какъ быкъ, обнажаетъ саблю и хочетъ пробиться къ выходу. Происходитъ свалка. Сабля Мальсеня ломается, онъ выхватываетъ саблю у командира Дену, ранитъ часового и пробивается сквозь ворота, такъ какъ его не рѣшаются убить. Солдаты Шато-Вье въ безпорядкѣ преслѣдуютъ его;-- какое зрѣлище для жителей Нанси! Мальсень идетъ быстрымъ шагомъ, однако, не бѣжитъ, оборачивается отъ времени до времени, съ угрозами махая саблей, и достигаетъ невредимымъ дома Дену. Возбужденные солдаты осаждаютъ этотъ домъ, но пока не входятъ, такъ какъ ихъ не пропускаетъ кучка офицеровъ, стоящая на лѣстницѣ. Мальсень, обходными путями, подъ прикрытіемъ національныхъ гвардейцевъ, возбужденный, но не трусящій, возвращается въ городскую ратушу. Оттуда онъ, на слѣдующее утро, издаетъ новые приказы, новые проекты соглашенія съ Шато-Вье, но ни одного изъ нихъ солдаты не желаютъ принимать; наконецъ, среди страшнаго шума, онъ издаетъ приказъ полку Шато-Вье выступить на слѣдующее утро и перейти на стоянку въ Саррлуи. Солдаты наотрѣзъ отказываются повиноваться. Мальсень составляетъ объ этомъ отказѣ "актъ". нотаріальный протестъ по всей формѣ,-если бъ только онъ могъ помочь ему!
   Наступаетъ конецъ четверга, а съ нимъ и конецъ инспекторства Мальсеня, продолжавшагося около пятидесяти часовъ. Но за эти пятьдесятъ часовъ онъ, къ несчастью, завелъ дѣло довольно далеко. Местръ-де-Кампъ и Королевскій полкъ еще колеблются въ нерѣшимости; но солдаты Шато-Вье, какъ мы видимъ, потеряли всякое самообладаніе. Ночью адъютантъ Лафайета, находящійся здѣсь для подобныхъ случаевъ, посылаетъ во всѣ стороны экстренныхъ гонцовъ, чтобы призвать національныхъ гвардейцевъ. Сонъ деревни нарушается топотомъ копытъ, громкимъ стукомъ въ двери; всюду конституціоналистамъ патріотамъ приходится облекаться въ военные доспѣхи и отправляться въ Нанси.
   И вотъ нашъ Геркулесъ-инспекторъ сидитъ весь четвергъ среди объятыхъ страхомъ муниципальныхъ совѣтниковъ, въ центрѣ шумнаго смятенія; сидитъ весь четвергъ, пятницу и до полудня субботы. Полкъ Шато-Вье, несмотря на нотаріальный протестъ, не желаетъ двинуться ни на шагъ. Около четырехъ тысячъ національныхъ гвардейцевъ приходятъ по-одиночкѣ или отрядами, въ неизвѣстности о томъ, чего отъ нихъ ожидаютъ; еще менѣе извѣстно, чего можно ожидать отъ нихъ. Все полно неизвѣстности, возбужденія и подозрѣній: ходятъ слухи, что Булье, начавшій подвигаться къ сельскимъ стоянкамъ, дальше на востокъ, просто роялистскій заговорщикъ, что Шато-Вье и патріотизмъ проданы Австріи, и что МальСень, вѣроятно, какой-нибудь австрійскій агентъ. Настроеніе полковъ Местръ-де-Кампъ и Королевскаго становится все болѣе и болѣе сомнительнымъ; полкъ Шато-Вье и не думаетъ уходить; солдаты его въ страстномъ возбужденіи "провозить по улицамъ развѣвающіеся на двухъ телѣгахъ красные флаги", а; а слѣдующее утро отвѣчаютъ своимъ офицерамъ: "Уплатите намъ жалованье, и мы пойдемъ съ вами хоть на край свѣта!"
   Среди такихъ то обстоятельствъ Мальсеню около полудня въ субботу приходить въ голову, что недурно было бы осмотрѣть городскія стѣны; -- онъ садится на лошадь и ѣдетъ, въ сопровожденіи трехъ всадниковъ. Ѣ городскихъ воротъ онъ приказываетъ двоимъ изъ нихъ дожидаться его возвращенія, а съ третьимъ, надежнымъ человѣкомъ, скачетъ въ Люневилль, гдѣ стоитъ одинъ карабинерскій, еще не взбунтовавшійся полкъ. Оба оставшихся кавалериста вскорѣ начинаютъ безпокоиться, догадываются, въ чемъ дѣло, и поднимаютъ тревогу. Около сотни солдатъ изъ полка Местръ-де-Кампъ съ величайшей поспѣшностью, словно они уже проданы Австріи, сѣдлаютъ лошадей и скачутъ, сбившись въ кучу, въ погоню за своимъ инспекторомъ. И они, и онъ, несутся карьеромъ, съ шумомъ и звономъ, по долинѣ рѣки Мерты, въ направленіи Люнѣвилля и полуденнаго солнца, къ изумленію страны, и почти къ своему собственному.
   Какая гонка! Точно погоня за Актеономъ; но на этотъ разъ АктеонъМальсень, но счастью, уходитъ. Къ оружію, люневилльскіе карабинеры! Накажите бунтовщиковъ, оскорбляющихъ вашего генерала, вашъ гарнизонъ; а, главное, стрѣляйте скорѣе, чтобы вы еще не успѣли сговориться и не отказались стрѣлять! И карабинеры стрѣляютъ поспѣшно, цѣлясь въ первыхъ солдатъ Местръ-де-Кампъ, которые вскрикиваютъ при видѣ огня и, какъ обѣзумѣвшіе, несутся во весь опоръ обратно въ Нанси. Всѣ въ паническомъ страхѣ и ярости: они несомнѣнно проданы Австріи по стольку-то за каждый полкъ; приводятся даже точныя суммы,-- а предатель Мальсень бѣжалъ! Помогите, небо и земля, помогите, неумытые патріоты; вы такъ же проданы, какъ и мы!
   Раздраженный Королевскій полкъ заряжаетъ ружья, весь Местръ-де-Кампъ сѣдлаетъ лошадей; командиръ Дену схваченъ и брошенъ въ тюрьму въ холстинной рубахѣ (sarreau dе tоіle); Шато-Вье разбиваетъ магазины и раздаетъ "три тысячи ружей" патріотамъ изъ народа: Австрія получитъ теплую встрѣчу. Увы, злосчастныя охотничьи собаки упустили, какъ мы сказали, своего охотника и теперь бѣгаютъ, съ визгомъ и воемъ, какъ бѣшенныя, не зная, по какому слѣду бѣжать!
   И вотъ, они выступаютъ ночью шумнымъ походомъ, съ остановкой на высотахъ Фленваля, откуда можно видѣть освѣщенный Люневилль. Затѣмъ, въ четыре часа, происходятъ долгіе переговоры, послѣ; чего устанавливается, наконецъ, соглашеніе; карабинеры уступаютъ, и Мальсень выдается при взаимныхъ извиненіяхъ. Послѣ долгихъ часовъ суеты удается тронуться въ путь. Такъ какъ день свободный, воскресный, то люневилльцы всѣ выходятъ посмотрѣть на это выступленіе взбунтовавшагося полка съ его плѣнникомъ. Ряды солдатъ проходить; люневилльцы смотрятъ. Вдругъ на первомъ же поворотѣ улицы нашъ храбрый инспекторъ полнымъ карьеромъ бросается въ сторону и ускользаетъ невредимымъ подъ звонъ сабель и трескъ ружей; одна пуля засѣла только въ его кожаной курткѣ. Вотъ такъ Геркулесъ! Но бѣгство это безполезно. Карабинеры, къ которымъ онъ возвращается послѣ; долгой скачки, совершивъ большой кругъ, "стоятъ у ночныхъ сторожевыхъ огней", совѣщаясь объ Австріи, объ измѣнникахъ, объ ярости солдатъ Местръ-де-Кампъ. Словомъ, слѣдующая картина представляетъ намъ храбраго Мальсеня ѣдущимъ въ понедѣльникъ, въ открытомъ экипажѣ по улицамъ Нанси, подъ обнаженной саблей стоящаго позади него солдата, среди толпы "разъяренныхъ женщинъ", рядовъ національныхъ гвардейцевъ и настоящаго вавилонскаго столпотворенія. Его везутъ въ тюрьму, гдѣ онъ составитъ компанію командиру Дену! Вотъ на какую квартиру попадаетъ въ заключеніе инспекторъ Мальсень {Deux Amis, V, 206--251. Газеты и документы (Ilist. Parl. VII, 59--162).}.
   По истинѣ, пора пріѣхать генералу Булье. Вся окрестная страна, напуганная сторожевыми огнями, освѣщенными городами, маршировками и бродящими толпами, не спитъ уже нѣсколько ночей подрядъ. Нанси, съ его ненадежными національными гвардейцами, съ розданными ружьями, бунтующими солдатами, мрачной паникой и пылающей яростью, представляетъ уже не городъ, а Бедламъ.
   

ГЛАВА VI.
Булье въ Нанси.

   Поторопись съ помощью, храбрый Булье; если помощь придетъ не скоро, то все дѣйствительно "загорится", и неизвѣстно, до какихъ предѣловъ можетъ распространиться пожаръ! Многое, въ эти часы, зависитъ отъ Булье; успѣхъ его или неудача направятъ ходъ всего будущаго въ ту или другую сторону. Если, напримѣръ, онъ будетъ медлить въ нерѣшимости и не пріѣдетъ, или пріѣдетъ и ничего не достигнетъ, то вся французская армія будетъ объята мятежомъ; національные гвардейцы примкнутъ кто туда, кто сюда; роялизмъ обнажитъ рапиру, санкюлоты схватятся за пики, а духъ якобинства, еще юный и опоясанный лучами солнца, разомъ созрѣетъ и опояшется кольцомъ адскаго огня -- бываетъ, вѣдь, что у людей, за одну ночь смертельнаго кризиса, головы сѣдѣютъ!
   Храбрый Булье, по прежнему непоколебимый, быстро приближается, но, къ сожалѣнію, съ востока, запада и сѣвера онъ получаетъ лишь "ничтожныя подкрѣпленія"; и вотъ, во вторникъ утромъ, въ послѣдній день августа, онъ уже стоитъ, въ полномъ комплектѣ, хотя все еще съ незначительными силами, у деревни Фруардъ, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Нанси. Есть ли во всемъ мірѣ въ этотъ вторникъ утромъ другой сынъ Адама, который стоялъ бы передъ такой же трудной задачей, какъ задача Булье? Передъ нимъ волнующееся, легко воспламеняющееся море сомнѣній и опасностей, а онъ увѣренъ только въ одномъ: въ своей собственной рѣшимости. Правда, это одно стоитъ многаго. Онъ твердо и мужественно идетъ навстрѣчу опасности. "Подчиненіе, или безпощадный бой и истребленіе; двадцать четыре часа на размышленіе" -- таково содержаніе его воззванія, посланнаго наканунѣ въ тридцати экземплярахъ въ Нанси. Какъ оказывается, всѣ они были перехвачены и не доставлены {Сравн. Bouille, Mémoires, I, 153--176; Deux Amis V, 251--271; Hist. Parl. см. выше.}.
   Тѣмъ не менѣе, въ половинѣ двѣнадцатаго утра, является къ нему въ Фруардъ депутація отъ мятежныхъ полковъ и муниципалитета Нанси, какъ будто съ отвѣтомъ на его воззваніе, на самомъ же дѣлѣ, чтобы узнать, что остается дѣлать. Булье принимаетъ эту депутацію "на широкомъ, открытомъ дворѣ, прилегающемъ къ его квартирѣ", въ присутствіи умиротвореннаго Сальмскаго полка и другихъ, призванныхъ и пока еще хорошо настроенныхъ полковъ. Мятежники высказываются съ рѣшимостью, которую Булье находить дерзкой; но счастью для него, такого же мнѣнія и Сальмцы. Забывъ мецскую лѣстницу и саблю, они требуютъ, чтобы негодяи были тотчасъ же "повѣшены". Булье отклоняетъ повѣшеніе, но отвѣчаетъ, что для взбунтовавшихся солдатъ существуетъ только одинъ путь: съ искреннимъ раскаяніемъ освободить г.г. Дену и Мальсеня, приготовиться немедленно къ выступленію, куда онъ прикажетъ, и "подчиниться и раскаяться", согласно постановленію національнаго собранія и требованію, предъявленному имъ вчера въ тридцати отпечатанныхъ плакатахъ. Таковы условія Булье, непреложный, какъ велѣнія судьбы. Такъ какъ депутаты бунтовщиковъ, повидимому, не принимаютъ этихъ условій, то для нихъ лучше всего исчезнуть съ этого мѣста и даже сдѣлать это поскорѣе, потому что и Булье черезъ нѣсколько минутъ скажетъ только: Впередъ! Депутаты отъ мятежниковъ исчезаютъ довольно быстро, депутаты же отъ муниципалитета, въ преувеличенномъ опасеніи за свои особы, предпочитаютъ остаться при Булье.
   Хотя храбрый Булье твердо идетъ навстрѣчу опасности, онъ отлично сознаетъ свое положеніе: онъ знаетъ, что въ Нанси, съ возмутившимися солдатами, ненадежными національными гвардейцами, и столькими розданными ружьями, бушуетъ и неистовствуетъ около десяти тысячъ способныхъ сражаться человѣкъ, въ то время какъ самъ онъ едва располагаетъ третью этого числа, да и эта треть также состоитъ изъ ненадежныхъ національныхъ гвардейцевъ и только что замиренныхъ полковъ, которые, въ настоящую минуту, правда, полны ярости и шумно требуютъ, чтобы ихъ двинули въ наступленіе; но въ слѣдующую минуту эта ярость и требованія могутъ принять совершенно другой и роковой оборотъ. Стоя самъ на вершинѣ бурной волны, Булье долженъ успокаивать другія, разбушевавшіяся волны. Ему остается только "отдаться въ руки Фортуны", которая, говорятъ, благосклонна къ храбрецамъ. Въ половинѣ перваго, послѣ того какъ депутаты отъ мятежниковъ уже исчезли, наши барабаны бьютъ: мы выступаемъ въ Нанси! Пустъ городъ Нанси хорошенько поразмыслитъ, потому что Булье уже все обдумалъ и рѣшился.
   Впрочемъ, можетъ ли разсуждать теперь Нанси? Это уже не городъ, а Бедламъ. Озлобленный Шато-Вье рѣшилъ защищаться до самой смерти; онъ заставляетъ муниципалитетъ приказать, барабаннымъ боемъ, чтобы всѣ граждане, знакомые съ артиллерійскимъ дѣломъ, выходили помогать при управленій пушками. Съ другой стороны, возбужденный Королевскій полкъ выстроился въ своихъ казармахъ; онъ въ отчаяніи, услышавъ о настроеній въ Сальмскомъ полку, и въ страхѣ тысячи голосовъ кричитъ: "La loi, la loi! Законъ, законъ!" Полкъ Местръ-де-Кампъ, колеблясь между страхомъ и злобой, кощунственно бранится, а національные гвардейцы только озираются вокругъ, не зная, что предпринять. Совсѣмъ безумный городъ! Сколько головъ, столько и плановъ, всѣ приказываютъ, никто не повинуется; всѣ; въ тревогѣ, кромѣ мертвыхъ; мирно спящихъ подъ землей, покончивъ земную борьбу.
   Булье держить свое слово; "въ половинѣ третьяго" развѣдчики доносить, что онъ уже всего въ полумилѣ отъ городскихъ воротъ; идетъ въ боевомъ порядкѣ, громыхая пушками, дыша разрушеніемъ. Навстрѣчу къ нему выходить новая депутація отъ мятежниковъ, отъ муниципалитета и отъ офицеровъ съ убѣдительной просьбой повременить еще часъ. Булье соглашается ждать часъ. Но когда, по истеченіи его, вопреки обѣщанію, ни Дену, ни Мальсень не появляются, онъ велитъ бить въ барабаны и снова двигается впередъ. Около четырехъ часовъ, объятые страхомъ жители могутъ видѣть его лицомъ къ лицу. Пушки его громыхаютъ на лафетахъ, авангардъ его въ тридцати шагахъ отъ воротъ Станислава. Онъ подвигается неудержимо, какъ планета, неудержимо пробѣгающая назначенный ей путь въ опредѣленное закономъ природы время. Что же дальше? Чу! взвивается мирный флагъ, и раздается сигналъ къ сдачѣ; Булье умоляютъ остановиться: Мальсень и Дену уже на улицѣ, идутъ сюда, солдаты раскаялись, готовы подчиниться и выступить изъ города. Желѣзное лицо Булье не измѣняется ни на іоту, но онъ приказываетъ остановиться: болѣе радостной минуты онъ никогда не переживалъ. О радость изъ радостей! Мальсень и Дену, дѣйствительно, проходить подъ эскортомъ національныхъ гвардейцевъ по улицамъ, обезумѣвшимъ отъ слуховъ и предательствѣ Австріи и тому подобномъ. Они здороваются съ Булье, оба совершенно невредимые. Онъ отходитъ въ сторону съ ними и съ отцами города, уже ранѣе приказавъ, въ какомъ направленій и черезъ какія ворота должны выйти бунтовавшія войска.
   Этотъ разговоръ съ двумя генералами и съ городскими властями былъ весьма естественъ; тѣмъ не менѣе, можно бы желать, чтобъ Булье отложилъ его и не отходилъ въ сторону. Не лучше ли было бы, при наличности такихъ бушующихъ, легко воспламеняющихся массъ, перемѣшивающихся одна съ другой и уступающихъ мѣсто другъ другу, при ѣдкой азотной кислотѣ, съ одной стороны, и сѣрнистомъ дымѣ съ пламенемъ, съ другой,-- не лучше ли было бы стать между ними и держать ихъ врозь, пока мѣсто не очистится? Много отсталыхъ изъ Шато-Вье и другихъ полковъ не вышли со своими главными отрядами, которые выступаютъ черезъ назначенныя ворота и останавливаются на открытомъ лугу. Національные гвардейцы находятся въ состояніи почти отчаянной нерѣшимости; вооруженная и невооруженная чернь бунтуетъ на улицахъ, явно охваченная бредомъ, и вопитъ объ измѣнѣ, о продажѣ австрійцамъ, о продажѣ аристократамъ. Посрединѣ толпы стоятъ заряженныя пушки съ горящими фитилями, а авангардъ Булье находится всего въ тридцати шагахъ отъ воротъ. Эта безумная, охваченная слѣпой яростью, легко воспламеняющаяся масса, которая колышется какъ дымъ, не повинуется никакимъ приказаніямъ, не хочетъ отворять воротъ; говорить, что скорѣе откроетъ жерла своихъ пушекъ!-- "Не стрѣляйте, друзья, или стрѣляйте черезъ мое тѣло!" кричитъ юный герой Дезилль, капитанъ Королевскаго полка, обхвативъ руками смертоносное орудіе и не выпуская его. Швейцарцы Шато-Вье соединенными усиліями оттаскиваютъ юношу прочь, съ угрозами и проклятіями; однако онъ, не оробѣвъ, среди новаго взрыва проклятій, садится на запальное отверстіе. Шумъ и крики возрастаютъ, но увы, среди шума раздается трескъ, сначала одного, потомъ трехъ ружейныхъ выстрѣловъ и пули, пронизавъ тѣло молодаго героя, повергаютъ его въ прахъ. Въ эту же минуту неистовой ярости кто-то прикладываетъ горящій фитиль къ заряженной пушкѣ,-- и громоподобная отрыжка картечью взрываетъ на воздухъ около пятидесяти человѣкъ изъ авангарда Булье.
   Фатально! Блескъ перваго ружейнаго выстрѣла вызвалъ пушечный выстрѣлъ и зажегъ факелъ смерти; теперь все превратилось въ раскаленное безуміе, въ адскій пожаръ. Съ демонической яростью авангардъ Булье устремляется въ ворота Станислава, сметаетъ мятежниковъ огненной метлой, загоняетъ ихъ въ объятія смерти или на чердаки и въ погреба, откуда они снова открываютъ огонь. Вышедшіе изъ города полки, остановившіеся на лугу, слышать это и устремляются обратно сквозь ближайшія городскія ворота; Булье скачетъ за ними, какъ безумный, но никто его не слушаетъ,-- началась въ Нанси, какъ въ царствѣ смерти Нибелунговъ, "великая и жестокая бойня".
   Ужасъ! Такія ужасающія сцены безцѣльнаго безумія небесный гнѣвъ допускаетъ лишь рѣдко среди людей! Изъ погребовъ и чердаковъ, на открытыхъ улицахъ, на всѣхъ углахъ и перекресткахъ, Шато-Вье и патріоты поддерживаютъ убійственный огонь противъ такого же убійственнаго, не антипатріотическаго огня. Синій капитанъ національныхъ гвардейцевъ, сражающійся, самъ не зная, за кого, и пронизанный пулями, требуетъ, чтобы его положили умирать на знамя; одна патріотка (имя ея неизвѣстно, сохранилась только память объ ея поступкѣ) кричитъ солдатамъ Шато-Вье, чтобъ они не стрѣляли изъ второй пушки, и даже выливаетъ въ нее ведро воды, когда крикъ ея остается безъ вниманія {Deux Amis, V, 268.}. Ты долженъ драться, ты не долженъ драться, и съ кѣмъ тебѣ драться? Если бъ шумъ могъ разбудить древнихъ мертвецовъ, то Карлъ Смѣлый Бургундскій долженъ былъ бы встать изъ своей Ротонды; ни разу, съ того дня, какъ онъ, въ яростномъ бою, сошелъ въ могилу, потерявъ жизнь и алмазъ, въ этомъ городѣ не было слышно такого шума.
   Три тысячи человѣкъ, по вычисленію нѣкоторыхъ, лежатъ изуродованные, окровавленные, половина солдатъ Шато-Вье разстрѣляна безъ всякаго полевого суда. Кавалерія Местръ-де-Кампъ и непріятельская немного смогутъ сдѣлать. Королевскій полкъ убѣдили остаться въ казармахъ, и онъ стоитъ тамъ въ трепетномъ ожиданіи. Булье, вооруженный ужасами закона и покровительствуемый фортуной, въ концѣ концовъ, торжествуетъ. Въ теченіе двухъ смертоносныхъ часовъ онъ неустрашимо, хотя и съ потерей сорока офицеровъ и пятисотъ солдатъ, пробился къ большой городской площади: разсѣянные остатки Шато-Вье ищутъ прикрытія. Королевскій полкъ, столь легко воспламенявшійся прежде, но, увы, уже остывшій, предлагаетъ сложить оружіе и "выступить въ четверть часа". Эти бѣдняги остыли даже настолько, что просятъ дать имъ "эскортъ", который и получаютъ, хотя ихъ нѣсколько тысячъ человѣкъ и у каждаго изъ нихъ но тридцати патроновъ. Еще не сѣло солнце, какъ среди потоковъ крови заключается миръ, который могъ бы быть достигнутъ и безъ кровопролитія. Бунтовавшіе полки уходятъ, подавленные, по тремъ дорогамъ; а городъ Нанси оглашается воплями женщинъ и мужчинъ, оплакивающихъ своихъ убитыхъ, которые не проснутся болѣе; улицы пусты; по нимъ проходятъ только патрули побѣдителей.
   Такимъ образомъ, фортуна, благосклонная къ храбрымъ, вытащила Булье изъ этой страшной опасности, какъ онъ самъ говоритъ, "за волосы". Неустрашимый, желѣзный человѣкъ, этотъ Булье; если бъ на мѣстѣ старика Брольи, въ Бастильскіе дни, стоялъ онъ, то все могло бы быть иначе! Онъ подавилъ фитилями, они принуждены обратиться вспять и переварить свое недовольство, или претворить его въ кровь.
   Тѣмъ временемъ, въ Лотарингія надъ раздавателями ружей, зачинщиками изъ полковъ Местръ-де-Кампъ и Королевскаго, назначается судъ; но ихъ такъ и не будутъ судить. Скорѣе рѣшается судьба Шато-Вье. Но швейцарскимъ законамъ этотъ полкъ предается немедленно военному суду изъ собственныхъ офицеровъ. Военный судъ, со всею краткостью (въ нѣсколько часовъ), вѣшаетъ двадцать трехъ солдатъ на высокихъ висѣлицахъ; отправляетъ около шестидесяти въ кандалахъ на галеры, и такимъ образомъ, повидимому, кончаетъ это дѣло. Повѣшенные исчезаютъ на вѣки съ лица земли; но закованные въ кандалы на галерахъ воскреснутъ съ тріумфомъ. Воскреснутъ закованные герои и даже закованные мошенники или полумошенники! Шотландець Джонъ Кноксъ, какъ извѣстно, одинъ изъ міровыхъ героевъ, тоже нѣкогда сидѣлъ въ мрачномъ молчаніи на веслахъ, на французской галерѣ "въ водахъ Лорье", какъ онъ говорилъ, и даже выбросилъ за бортъ образъ Дѣвы Маріи -- вмѣсто того, чтобъ поцѣловать его,-- какъ "раскрашенную доску" или деревянную куклу, которая разумѣется, поплыла {Knox's History of the Reformation.}. Итакъ, каторжники Шато-Вье, запаситесь терпѣніемъ и не теряйте надежды!
   А въ Нанси торжествующая аристократія подобрала поводья. Булье покинулъ городъ на другой день, и аристократическій муниципалитетъ, у котораго руки развязаны, теперь такъ же жестокъ, какъ раньше былъ трусливъ. Филіальное отдѣленіе якобинскаго клуба, какъ первоисточникъ всего зла, позорно задавлено; тюрьмы переполнены, осиротѣлый, поверженный патріотизмъ ропщетъ не громко, но негодованіе его глубоко. Здѣсь и въ сосѣднихъ городахъ многіе носятъ въ петлицахъ "расплющенныя пули", подобранный на улицахъ Нанси: пули сплющились, неся смерть патріотамъ, и люди носятъ ихъ, какъ вѣчное напоминаніе объ отмщеніи. Дезертиры изъ бунтовщиковъ бродятъ по лѣсамъ и вынуждены просить милостыню, такъ какъ въ полкъ имъ нельзя вернуться. Всюду царитъ разложеніе, взаимное озлобленіе, уныніе и отчаяніе, пока не прибываютъ національные комиссары съ кроткимъ пламенемъ конституціонализма въ сердцахъ; они ласково поднимаютъ поверженныхъ, ласково спускаютъ слишкомъ высоко взобравшихся, водворяютъ обратно филіальное отдѣленіе якобинскаго клуба, призываютъ обратно дезертировавшихъ мятежниковъ, разумно стараются все постепенно сгладить и внести умиротвореніе. Такимъ кроткимъ постепеннымъ умиротвореніемъ, съ одной стороны, и торжественной панихидой, кассолетками, военными судами и благодарностями націй, съ другой -- сдѣлано все, что можно было сдѣлать офиціально. Сплющенная пуля выпадетъ изъ петлицы, а черная земля, насколько возможно, опять позеленѣетъ.
   Таково "дѣло Нанси", называемое нѣкоторыми "рѣзней въ Нанси". Собственно говоря, это неприглядная оборотная сторона трижды славнаго Праздника Пикъ, лицевая сторона котораго представляетъ зрѣлище, достойное боговъ. Лицевая и оборотная стороны всегда близки другъ къ другу; одна была въ іюлѣ, другая въ августѣ! Театры ставятъ въ блестящей обстановкѣ сцены этой "Федерацій французскаго народа", передѣланной въ драму; "Дѣло Нанси", правда, не игранное ни въ какомъ театрѣ, въ теченіе многихъ мѣсяцевъ разыгрывалось, и даже жило, какъ призракъ, во всѣхъ французскихъ головахъ. Потому что вѣсти о немъ разносятся по всей Франціи, пробуждая въ городахъ и деревняхъ, въ клубахъ и столовыхъ, до самыхъ дальнихъ окраинъ, какой-нибудь мимическій рефлексъ, или повтореніе всего дѣла въ фантазій, заканчивающееся всегда гнѣвнымъ утвержденіемъ или отрицаніемъ: это было правильно; это было неправильно. Изъ-за этого возникали споры, дуэли, ожесточеніе, праздная болтовня, которые повели къ ускоренію, расширенію и усиленію ожидающихъ насъ въ будущемъ взрывовъ.
   Между тѣмъ, той или иной цѣной, мятежъ, какъ мы видѣли, усмиренъ. Французская армія не разразилась всеобщимъ единовременнымъ безуміемъ, не была распущена, уничтожена и снова сформирована. Она должна была умирать медленною смертью, годами, вершокъ за вершкомъ; умирать отъ частичныхъ возмущеній, какъ бунтъ брестскихъ матросовъ и т. п., не распространявшихся дальше; отъ неудовольствія и недисциплинированности солдатъ; отъ еще большаго неудовольствія роялистскихъ усатыхъ офицеровъ, одиночками или группами переправляющихся за Рейнъ {Dampmartin, I, 249 и д.}. Болѣзненное неудовольствіе, болѣзненное отвращеніе съ обѣихъ сторонъ убивало армію, неспособную къ исполненію долга и въ заключеніе, послѣ долгихъ страданій, она умерла; но, подобно фениксу, возродилась окрѣпшею и становилась все сильнѣе и сильнѣе.
   Такъ вотъ какова была задача, совершеніе которой рокъ возложилъ на храбраго Булье. Теперь онъ можетъ снова отойти на задній планъ, усердно заниматься обученіемъ войскъ въ Мецѣ, или на сельскихъ стоянкахъ, вести полную тайнъ дипломатію, ковать планы за планами, и парить, какъ невидимая блѣдная тѣнь, послѣдняя надежда королевской власти.

0x01 graphic

   

КНИГА III.
Тюльери.

ГЛАВА І.
Эпимениды.

   Вполнѣ справедливо утвержденіе, что въ этомъ мірѣ нѣтъ ничего мертваго, и то, что мы называемъ мертвымъ, лишь измѣнилось, и силы его работаютъ въ обратномъ порядкѣ! "И въ листѣ, гніющемъ на сыромъ вѣтру, заключены силы", сказалъ кто-то, иначе, какъ могъ бы онъ гнить?" Весь нашъ міръ представляетъ не что иное, какъ безконечный комплексъ силъ, отъ силы тяготѣнія до мысли и воли; свобода человѣка окружена необходимостью природы, и во всемъ этомъ ничто не засыпаетъ ни на мгновеніе, но все вѣчно бодрствуетъ и дѣйствуетъ. Мы никогда не найдемъ ничего обособленнаго, бездѣятельнаго, гдѣ бы мы его ни искали, начиная отъ медленно вывѣтривающихся съ сотворенія міра гранитныхъ утесовъ, до плывущаго облака, до живого человѣка, и даже до дѣйствія и высказаннаго человѣческаго слова. Произнесенное слово летитъ непреложно дальше, но еще болѣе того -- произведенное дѣйствіе. "Сами боги", поетъ Пиндаръ, "не могутъ уничтожить содѣяннаго". Нѣтъ, то, что сдѣлано, сдѣлано на вѣки, брошено въ безконечность времени, и должно дѣйствовать въ немъ, или долго видимое, или скоро скрывающееся отъ нашихъ глазъ; должно расти, какъ новый, несокрушимый элементъ, въ безконечности вещей. Въ самомъ дѣлѣ, что же представляетъ эта безконечность вещей, которую мы называемъ Вселенной, какъ не дѣйствіе, не совокупность дѣйствій и дѣятельностей? Никакое счетное искусство не можетъ разнести по таблицамъ и подсчитать эти три данныхъ; но общая сумма ихъ ясно написана на всемъ, что дѣлалось, дѣлается и будетъ дѣлаться. Поймите хорошенько: все, что вы передъ собой видите, есть дѣйствіе, продуктъ и выраженіе примѣненной силы: совокупность вещей -- не что иное, какъ безконечное спряженіе глагола Дѣлать. Безбрежный океанъ, источникъ силы, способности дѣйствовать, широкій, какъ безпредѣльность, глубокій, какъ вѣчность, прекрасный и въ то же время страшный, недоступный пониманію океанъ, въ которомъ сила, въ тысячахъ теченій, гармонически волнуется, перекатывается и кружится,-- вотъ то, что люди называютъ существованіемъ и вселенной; это тысячецвѣтная огненная картина, которая по тому, какъ она отражается въ нашемъ жалкомъ мозгу и сердцѣ, является одновременно и покровомъ и обнаруженіемъ Единаго Неназываемаго, обитающаго въ неприступномъ свѣтѣ! Далеко по ту сторону млечнаго пути, еще до начала дней, волнуется и вращается она вокругъ тебя; даже самъ ты -- часть ея на томъ мѣстѣ пространства, гдѣ ты стоишь и въ ту минуту, которую указываютъ твои часы.
   Или, независимо отъ всякой трансцендентальной философіи, развѣ это не простая истина, почерпнутая изъ чувственныхъ воспріятій, и которую можетъ понять даже элементарнѣйшій умъ, что всѣ человѣческія дѣла безъ исключенія находятся въ постоянномъ движеніи, дѣйствіи и воздѣйствіи; что всѣ они постоянно стремятся, фаза за фазой и согласно неизмѣннымъ законамъ, къ предуказаннымъ цѣлямъ? Какъ часто намъ приходится повторять, и все же мы никакъ не можемъ хорошенько усвоить себѣ то, что сѣмя, посѣянное нами, взойдетъ. За цвѣтущимъ лѣтомъ приходить осень увяданія, и такъ устроено по отношенію не къ однимъ только посѣвамъ, а ко всѣмъ предпріятіямъ, учрежденіямъ, философскимъ и соціальнымъ системамъ, французскимъ революціямъ, короче, по отношенію ко всему, надъ чѣмъ дѣйствуетъ человѣкъ въ этомъ мірѣ. Начало заключаетъ въ себѣ конецъ и все, что ведетъ къ нему, подобно тому, какъ въ жолудѣ заключенъ дубъ и его судьбы. Это матеріалъ для серьезныхъ размышленій,-- но, къ несчастью, а также и къ счастью, мы задумываемся надъ этимъ не особенно часто! Ты можешь начать; начало тамъ, гдѣ ты есть, и дано тебѣ; но гдѣ, какого рода и для кого будетъ конецъ? Все растетъ, ищетъ и претерпѣваетъ свою судьбу; подумайте, сколь многое растетъ подобно деревьямъ, независимо отъ того, думаемъ ли мы объ этомъ, или нѣтъ. Такъ что, когда Эпименидъ, вашъ сонливый Петеръ Клаусъ, названный впослѣдствіи Ридомъ вамъ Винклемъ, просыпается, то находитъ міръ измѣнившимся. За время его семилѣтняго сна измѣнилось очень многое! Все, что внѣ насъ, измѣнится незамѣтно для насъ самихъ, и многое даже изъ того, что внутри насъ. Истина, бывшая вчера безпокойной проблемой, сегодня превращается въ убѣжденіе, страстно требующее выраженія, а на завтра противорѣчіе подниметъ его до безумнаго фанатизма, или же препятствія подавляютъ его до болѣзненной инертности; оно погружается въ безмолвіе удовлетворенія или покорности. Для человѣка и для вещи сегодняшній день не то же, что вчерашній. Вчера были клятвы любви, сегодня -- проклятія ненависти, и это происходитъ не умышленно, о, нѣтъ, но этого не могло не быть. Развѣ лучезарная улыбка юности захотѣла бы добровольно потускнѣть во мракѣ старости? Ужасно то, что мы, сыны Времени, созданные и сотканные изъ Времени, стоимъ окутанные и погруженные въ тайну Времени; и надъ нами, надо всѣмъ, что мы имѣемъ, видимъ, или дѣлаемъ, написано: Не останавливайся, не отдыхай, впередъ, къ твоей судьбѣ!
   Но во времена революціи, отличающіяся отъ обыкновенныхъ временъ, главнымъ образомъ, своей быстрото й, сказочный семилѣтній спунъ могъ бы проснуться гораздо раньше; ему не нужно было проспать ни сто, ни семь лѣтъ, ни даже семь мѣсяцевъ, чтобы, проснувшись, увидѣть чудеса. Представимъ себѣ, напримѣръ, что какой-нибудь новый Петеръ Клаусъ, утомленный празднествомъ Федерацій, рѣшилъ послѣ благословенія Таллейрана, что теперь все обстоитъ благополучно, и прилегъ заснуть подъ деревяннымъ навѣсомъ Алтаря Отечества, и что проспалъ онъ не двадцать одинъ годъ, а всего одинъ годъ съ однимъ днемъ. Далекая канонада въ Нанси не мѣшаетъ ему, не мѣшаютъ ни черное сукно, ни пѣніе реквіемовъ, ни пушечные залпы въ честь мертвецовъ, ни сковородки съ куреніемъ, ни шумная толпа надъ его головой; ничто не нарушаетъ его сна. Онъ спитъ круглый годъ, отъ 14-го іюля 1790 г. до 17-го іюля 1791 г.. но въ этотъ послѣдній день никакой Клаусъ, никакой сонный Энименидъ, никто, кромѣ развѣ Смерти, не могъ бы спать: и нашъ необыкновенный Петеръ Клаусъ просыпается. Но что ты видишь, Петеръ! Небо и земля попрежнему сіяютъ улыбкой веселаго іюля и Марсово Поле кишитъ людьми, но знаки ликованія смѣнились безумнымъ воплемъ страха и мщенія; вмѣсто благословенія Таллейрана, или какихъ либо иныхъ благословеній, слышны лишь брань, проклятія и визгливый плачъ; пушечные салюты превратились въ залпы; вмѣсто качающихся кассолетокъ и развѣвающихся флаговъ восьмидесяти трехъ департаментовъ видно лишь кровавое Красное Знамя, Drapeau Rouge. Глупый Клаусъ! Одно заключалось въ другомъ, одно б и я о другимъ, минусъ время; точно такъ же, какъ разрывающій скалы уксусъ Ганнибала заключался въ сладкомъ молодомъ винѣ. Федерація была сладкимъ виномъ въ прошломъ году, и эта разлагающая кислота мятежа -- то же самое вещество, ставшее только старше на опредѣленное количество дней.
   Теперь нѣтъ уже никакого сказаннаго спуна Клауса или Эпименида; однако, развѣ иной человѣкъ, при надлежащемъ легкомысліи и близорукости, не могъ бы совершить то же самое чудо естественнымъ путемъ,-- мы хотимъ сказать, совершить съ открытыми глазами? У него есть глаза, но онъ видитъ только то, что у него подъ носомъ. Съ живыми, сверкающими глазами, какъ будто онъ видитъ не просто, а все насквозь, онъ хвастливо и суетливо движется въ кругу своихъ офиціальныхъ обязанностей, не воображая, что это еще не весь міръ; вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, развѣ тамъ, гдѣ кончается нашъ кругозоръ, не начинается ничто, не открывается несомнѣнный конецъ міра -- для насъ? Поэтому нашъ блестящій, усердный офиціалъ (назовемъ его, для примѣра, Лафайетомъ) внезапно, черезъ годъ и день, испуганный грохотомъ страшной пальбы картечью, смотритъ не менѣе изумленно, чѣмъ смотрѣлъ бы Петеръ Клаусъ. Такое естественное чудо можетъ совершиться не съ однимъ Лафайетомъ, и не только съ большинствомъ другихъ офиціальныхъ и неофиціальныхъ лицъ, но со всѣмъ французскимъ народомъ; всѣ вскочатъ, какъ проснувшіеся семилѣтніе спуны, дивясь шуму, который сами же они производить. Что за странная вещь свобода, заключенная въ необходимость; какой странный сомнамбулизмъ сознательнаго и безсознательнаго, добровольнаго и невольнаго, представляетъ изъ себя человѣческая жизнь! Если гдѣ нибудь на свѣтѣ изумлялись тому, что клятва федератовъ превратилась въ картечные выстрѣлы, то навѣрно французы, прежде клявшіеся, потомъ стрѣлявшіе, изумлялись больше всѣхъ.
   Увы, столкновенія были неизбѣжны. Торжественный Праздникъ пикъ, съ сіяніемъ братской любви, какой не видано было со времени Золотого Вѣка, не измѣнилъ ничего; палящій жаръ въ сердцахъ двадцати пяти милліоновъ не охладился благодаря ему, но все еще горячъ, и даже сталъ горячѣе, послѣ того какъ со столькихъ милліоновъ снятъ гнетъ подчиненія и вообще всякій гнетъ или связывающій законъ, за исключеніемъ мелодраматической клятвы федераціи, которою они сами связали себя. Ты обязанъ -- это изстари было условіемъ существованія человѣка, и его благо и благословеніе заключалось въ повиновеніи этой заповѣди. Горе человѣку, если, хотя бы подъ давленіемъ безусловнѣйшей необходимости, возмущеніе, измѣнническая обособленность и исключительное "я хочу" становятся его руководящимъ правиломъ! Но явилось евангеліе отъ Жанъ-Жака, и совершено было его первое освященіе: все, какъ мы сказали, пришло въ состояніе сильнаго горѣнія, и будетъ продолжать бродить и горѣть, въ постоянномъ, замѣтномъ или незамѣтномъ, измѣненіи.
   Усатые роялистскіе офицеры, "полные отвращенія", одинъ за другимъ садятся на своихъ боевыхъ коней или Росинантовъ, и угрожающе переѣзжаютъ за Рейнъ, пока не уѣзжаютъ всѣ. Гражданская эмиграція тоже не прекращается; аристократы, одинъ за другимъ, точно такъ же уѣзжаютъ верхомъ или въ экипажахъ, добровольно или по принужденію. Даже крестьяне презираютъ тѣхъ, которые не имѣютъ мужества присоединиться къ своему сословію и сражаться {Dampmartin.}. Могутъ ли они переносить, чтобы имъ присылали по почтѣ прялку въ видѣ ли гравюры, или въ качествѣ деревянной действительности; или привѣшивали ее надъ ихъ дверью, словно они не Геркулесы, а Омфалы? Такіе гербы усердно посылаются имъ и съ того берега Рейна, пока и они, наконецъ, не зашевелятся и не тронутся съ мѣста; такъ уѣхали въ весьма дурномъ настроеній духа многіе помѣщики, но не увезли съ собой свои земли. Впрочемъ, что говорить объ офицерахъ и эмигрировавшихъ дворянахъ? Нѣтъ ни одного злобнаго слова на языкѣ этихъ двадцати пяти милліоновъ французовъ, и ни одной злобной мысли въ ихъ сердцахъ, которыя не представляли бы частицы великой борьбы. Соедините много гнѣвныхъ словъ, и вы получите рукопашную схватку; сложите всѣ схватки съ остающимися послѣ нихъ открытыми ранами, и получатся бунты и возстанія. Все, что было почтенно, по-очереди перестаетъ внушать почтеніе: видимый, матеріальный пожаръ истребляетъ одинъ замокъ за другимъ; невидимый, духовный -- уничтожаетъ одинъ авторитетъ за другимъ. Съ шумомъ и яркимъ пламенемъ. или беззвучно и незамѣтно исчезаетъ по частямъ вся старая система: по утру смотришь, а ея ужъ нѣтъ.
   

ГЛАВА II.
Бодрствующіе.

   Пусть спитъ, кто можетъ, убаюканный близорукой надеждой, подобно Лафайету, который "въ побѣжденной опасности всегда видитъ послѣднюю, грозившую ему",-- Время не спитъ, не спитъ и его нива.
   Не спитъ и священная коллегія герольдовъ новой династіи; мы говоримъ о шести съ лишнимъ десяткахъ расклейщиковъ газетъ съ ихъ жестяными бляхами. Вооружившись банкой съ клейстеромъ и шестомъ, они ежедневно заново оклеиваютъ стѣны Парижа во всѣ цвѣта радуги, какъ власть имущіе герольды, или чудодѣйственные волшебники, ибо они не наклеиваютъ ни одной афиши безъ того, чтобы не убѣдить ею одну или нѣсколько человѣческихъ душъ. Газетчики кричатъ, странствующіе пѣвцы поютъ; великій журнализмъ шумитъ и завываетъ всѣми глотками отъ Парижа до отдаленныхъ уголковъ Франціи, подобно гроту Эола, всюду поддерживая всевозможнаго рода огни.
   Этихъ глотокъ или газетъ насчитываютъ {Mercier III, 163.} не менѣе ста тридцати трехъ разныхъ калибровъ, отъ газетъ Шенье, Горсаза, Камилла, до газетъ Марата и только что начинающаго Гебера изъ "Pere Duchesne". Одни выступаютъ, съ вѣскими аргументами или съ легкимъ, веселымъ остроуміемъ, за права человѣка; другіе, какъ Дюрозуа, Руаю, Пельтье, Сюлло, также различными пріемами, исключая -- странно сказать -- нерѣдко и непочтительныя пародій {Histoire Parl. VII, 51.}, борятся за алтарь и тронъ. Что касается до Друга Народа Марата, то голосъ его подобенъ голосу воловьей лягушки или выпи въ пустынномъ" болотѣ; никѣмъ не видимый онъ безостановочно каркаетъ, испуская хриплые крики негодованія, подозрѣнія, неутомимой скорби. Народъ идетъ навстрѣчу разоренію, даже голодной смерти "Дорогіе друзья мои, кричитъ Маратъ, ваша нужда не есть плодъ лѣни или пороковъ; вы имѣете точно такое же право на жизнь, какъ Людовикъ XVI, или счастливѣйшій человѣкъ нашего вѣка. Кто можетъ сказать, что имѣетъ право обѣдать, въ то время какъ у васъ нѣтъ хлѣба?" {Ami du Peuple No 306. См. другія выдержки въ Hist. Parl. VIII, 139--149, 428--433; IX, 85--99.} Съ одной стороны -- гибнущій народъ, съ другой -- одни ничтожные Sieurs'ы Мотье, предатели Рикетти Мирабо, словомъ всюду, куда ни взглянешь, измѣнники, тѣни и шарлатаны на высокихъ мѣстахъ! Жеманные, гримасничающіе, внутренне пустые люди со льстивыми словами и вычищеннымъ платьемъ; политическіе, научные и академическіе шарлатаны, связанные товарищескими чувствами и проникнутые нѣкотораго рода общимъ духомъ шарлатанства! Никто, даже самъ великій Лавуазье, ни одинъ изъ сорока безсмертныхъ не пощаженъ этимъ злобнымъ языкомъ, которому нельзя отказать въ фанатической искренности, и даже, какъ это ни странно, въ извѣстномъ грубомъ, ѣдкомъ остроуміи. А затѣмъ "три тысячи игорныхъ домовъ" въ Парижѣ, вертепы для всемірнаго мошенничества, трущобы порока и преступленія,-- тогда какъ безъ добрыхъ нравовъ свобода невозможна! Здѣсь, въ этихъ сатанинскихъ берлогахъ, которыя всѣмъ извѣстны и на которыя постоянно всѣ указываютъ, собираются и совѣщаются мушары сіера Моты;, подобно вампирамъ высасывающіе послѣднюю кровь изъ изголодавшагося народа. "О, народъ, часто восклицаетъ Маратъ раздирающимъ сердце тономъ. Измѣна, обманъ, мошенничество, кровопійство отъ начала до конца!" Душа Марата больна отъ этого зрѣлища: но чѣмъ помочь? Поставить "восемьсотъ висѣлицъ" правильными рядами, и начать вздергивать: "первымъ -- Рикетти!" Таковъ краткія рецептъ Марата, Друга Народа.
   Такъ шумятъ и волнуются сто тридцать три газеты, но, повидимому, ихъ недостаточно, потому что есть еще темные углы во Франція, куда не достигаютъ газеты, а всюду "такая алчность на новости, какой не бывало еще ни въ одной странѣ". Даммартенъ, спѣшащія въ отпускъ изъ Парижа {Dampmartin. 184.}, не можетъ добраться до дому, "потому что крестьяне останавливаютъ его дорогой и засыпаютъ вопросами"; почтмейстеръ не даетъ лошадей, пока вы съ нимъ почти не побранитесь, и все спрашиваетъ: что новаго? Въ Отенѣ, несмотря на темную ночь и "крѣпкія морозъ", ибо дѣло происходить въ январѣ 1791 г., ему приходится собирать свои усталыя мысли и члены и "говорить съ толпой изъ окна, выходящаго на базарную площадь". Онъ дѣлаетъ это въ самой сжатой формѣ: вотъ чѣмъ именно, добрые христіане, занимается, какъ мнѣ кажется, высокое собраніе; только эти новости я и могу сообщить вамъ.
   
   Теперь усталыя уста я закрываю;
   Оставьте меня, дайте мнѣ отдохнуть!
   
   Добрыя Даммартенъ!-- Но, вѣдь, народы вообще остаются изумительно вѣрны своему національному характеру, какъ бы заключающемуся въ ихъ крови. Уже девятнадцать вѣковъ назадъ Юлія Цезарь своимъ быстрымъ, проницательнымъ взглядомъ замѣтилъ, какъ галлы останавливаютъ на дорогѣ людей. "Они имѣютъ обыкновеніе", говорить онъ, ".задерживать путешественниковъ даже противъ ихъ желанія, и распрашивать каждаго обо всемъ, что онъ слышалъ и знаетъ по тому или иному поводу; въ городахъ простоя народъ окружаетъ проѣзжаго купца и спрашиваетъ, изъ какой онъ страны и что онъ тамъ узналъ. На основанія этихъ разговоровъ и слуховъ, они принимаютъ иногда въ самыхъ важныхъ дѣлахъ рѣшенія, въ которыхъ имъ приходится раскаиваться уже въ слѣдующую минуту; тѣмъ болѣе, что многіе путешественники, чтобы доставить имъ удовольствіе, разсказываютъ иногда просто басни и затѣмъ продолжаютъ своя путь" {De bello gallico, lib. IV, 5.}. Это было тысяча девятьсотъ лѣтъ назадъ, а нашъ добрыя Даммартенъ еще и нынѣ, усталыя отъ пути, долженъ говорить изъ окна гостиницы въ зимнюю стужу, при скудномъ мерцаніи звѣздъ и масляныхъ лампъ! Народъ, правда, не называется уже галльскимъ, онъ сталь совершенно braceatus, носить панталоны и претерпѣлъ еще много измѣненій; гордые германскіе франки штурмомъ обрушились на него, вскочили ему, такъ сказать, на спину, взнуздали его съ своей жестокой настойчивостью и поѣхали на немъ верхомъ, потому что германецъ, уже по самому имени своему, человѣкъ воины Guerre-man или человѣкъ, которыя воюетъ. Въ настоящее время народъ этотъ называется! Франкскимъ или французскимъ; но развѣ старыя галльскія или галло-кельтскія характеръ, съ его пылкостью, кипучимъ проворствомъ и всѣми хорошими и дурными своими свойствами не проявляется все еще въ довольно чистомъ видѣ?
   Излишне и говорить, что при такомъ сильномъ броженіи и смятеніи клубы процвѣтаютъ и разростаются. Мать патріотизма, засѣдающая въ якобинскомъ храмѣ, превосходить всѣхъ своимъ блескомъ, и въ сіяніи ея уже блѣднѣетъ слабый лунный свѣтъ близкаго къ угасанію монархическаго клуба. Да, она превосходитъ всѣхъ, повитая пока еще солнечными лучами, а не адскими молніями; муниципальный власти относятся къ ней съ почтеніемъ и не безъ страха; въ средѣ ея насчитываются Барнавы, Ламеты, Петіоны изъ національнаго собранія, и къ наибольшей радости ея -- Робеспьеръ. Зато кордельеры, съ ихъ Геберомъ, Венсаномъ, книготорговцемъ Моморо, громко ворчатъ на тиранію мэра и сіера Мотье, которые терзаютъ ихъ острымъ жаломъ закона, видимо намѣреваясь погубить ихъ придирками. Какъ якобинское общество "Мать" стряхиваетъ съ себя, съ одной стороны, кордельеровъ, съ другой -- фельяновъ: кордельеровъ "какъ эликсиръ или двойной экстрактъ якобинскаго патріотизма", а фельяновъ -- какъ широко распространившійся слабый растворъ его; какъ оно приметъ вновь первыхъ въ свое материнское лоно и бурно разсѣетъ вторыхъ въ ничто; какъ родичъ триста филіальныхъ обществъ и питаетъ ихъ путемъ переписки, трудовъ и неустанныхъ заботъ; какъ якобинизмъ, употребляя старое сравненіе, пускается органическія мочки до самыхъ отдаленныхъ угловъ смятенной и разлагающейся Франціи, организуя ее заново,-- вотъ, собственно, въ чемъ заключается великое дѣло Времени.
   Страстнымъ конституціоналистамъ, а еще болѣе роялистамъ, которые видятъ, какъ ихъ собственные клубы чахнутъ и проваливаются, естественно, эти учрежденія кажутся корнемъ всего зла. Тѣмъ не менѣе, клубы отнюдь не смерть, а скорѣе новая организація и жизнь, зарождающаяся изъ смерти, разрушительная, правда, для пережитковъ стараго, но важная, необходимая для новаго. Чудодѣйственная сила ихъ заключается въ томъ, что люди могутъ сообщаться и соединяться между собой для совмѣстной дѣятельности. Патріотизмъ уже не жалуется, подобно голосу въ пустынѣ, въ лачугѣ или деревушкѣ; онъ можетъ отправиться въ ближайшій городъ и тамъ, въ филіальномъ обществѣ, выразить свои жалобы въ членораздѣльной рѣчи или въ дѣйствіяхъ, пользуясь указаніями и руководствомъ самой матери патріотизма. Подобно мелкимъ источникамъ, всѣ конституціоналистскіе и имъ подобные клубы пропадаютъ одинъ за другимъ: одни якобинцы добрались до водъ подземнаго озера; они одни, подобно артезіанскому колодцу, могутъ, если не будутъ засыпаны, изливаться безпрерывной обильной струей, до тѣхъ поръ пока великая глубина не поднимется вся на верхъ, и не зальетъ, не затопитъ всего сильнѣе, чѣмъ во времена Ноева потопа!
   Съ другой стороны, Клодъ Фоше, подготовляя человѣчество къ явно наступающему уже скоро Золотому Вѣку, открылъ около Пале-Рояля свой Cercle Social, съ секретарями, корреспондентскими бюро и т. д. Это Тe-Deum Фоше, тотъ самый, который произнесъ надгробную рѣчь Франклину въ огромной ротондѣ Halle-aux-bles. Здѣсь, въ эту зиму онъ заставляетъ говорить о себѣ въ самыхъ отдаленныхъ кварталахъ города, при помощи прессы и мелодическихъ собесѣдованій. "Десять тысячъ почтенныхъ лицъ" ждутъ и слушаютъ этого Procureur General de la Verіtе, генеральнаго прокурора истины", какъ онъ самъ титуловалъ себя, слушаютъ и его мудраго Кондорсе или другого краснорѣчиваго помощника. Краснорѣчивый генеральный прокуроръ! Здѣсь онъ выдуваетъ изъ себя, хуже или лучше, свои зрѣлыя и незрѣлыя мысли, не безъ результата для себя, потому что это приноситъ ему епископство, хотя только конституціонное. Фоше -- человѣкъ съ гибкимъ языкомъ, здоровыми легкими и пылкимъ характеромъ; у него достаточно матеріала для своихъ изліяній и матеріала не плохого: о правѣ, природѣ, любви къ ближнимъ, прогрессѣ. Какого рода этотъ матеріалъ: "пантеистическаго" ли, или просто корыстнаго,-- надъ этимъ въ наши дни можетъ задуматься лишь самый незрѣлый умъ. Дѣятельный Бриссо давно уже намѣревался учредить именно такое возрождающее-Общественное Собраніе, онъ даже пытался устроить его на "Ньюманстритѣ въ туманномъ Вавилонѣ, но потерпѣлъ неудачу, какъ говорить, обманнымъ образомъ прикарманивъ кассу. Не Бриссо, а Фоше суждено было быть счастливцемъ, и великодушный Бриссо отъ чистаго сердца споетъ по этому поводу довольно деревяннымъ голосомъ Nunc Dоmine {Cм. Brissot, Patriote-Franèais Newspaper, Fauchet, Bouche-de-Fer (взято изъ His. Parl. VIII, IX).}. Но "десять тысячъ почтенныхъ лицъ!" какой объемъ принимаютъ нѣкоторыя вещи по отношенію къ ихъ дѣйствительной величинѣ"! Что такое, въ сущности, этотъ Cercle social, въ честь котораго Бриссо отъ чистаго сердца поетъ деревянное Nunc Dominie? Къ несчастью, лишь тѣнь и вѣтеръ! Единственное, что можно заключить о немъ теперь, это слѣдующее: что нѣкогда "генеральный прокуроръ истины" воплотился и жилъ, какъ сынъ Адама, на нашей землѣ, хотя только нѣсколько мѣсяцевъ или мгновеній, и что десять тысячъ почтенныхъ лицъ внимали ему, пока мракъ и хаосъ снова не поглотили его.
   Сто тридцать три парижскихъ газеты; возрождающее Общественное Собраніе, рѣчи въ Обществѣ Матери и его филіальныхъ дочерей, съ балконовъ гостиницъ, у каминовъ, за обѣденнымъ столомъ -- споры, часто кончающіеся дуэлями! Прибавьте къ этому въ видѣ непрестаннаго, ворчливаго, нестройнаго аккомпанимента недостатокъ работы, недостатокъ хлѣба! Зима сурова и морозна, оборванныя вереницы у булочныхъ попрежнему тянутся подобно чернымъ обтрепаннымъ траурнымъ флагамъ нищеты. Это нашъ третій голодный годъ, этотъ новый годъ славной революцій. Если богатаго человѣка, въ такое тяжелое время, приглашаютъ обѣдать, онъ считаетъ своей обязанностью, изъ вѣжливости, принести съ собой въ карманѣ хлѣба; какъ же обѣдаетъ бѣднякъ? И все это сдѣлала ваша знаменитая революція, кричатъ одни. Нѣтъ, это черные предатели, достойные всѣ висѣлицы, такъ испортили нашу славную революцію всякими кознями, кричать другіе. Кто могъ бы описать страшный водоворотъ, въ которомъ кружится Франція, раздираемая дикими несообразностями? Раздоровъ, поселившихся подъ каждой французской крышей, въ каждомъ французскомъ сердцѣ, всего вреднаго, что говорилось и дѣлалось, и что дало въ общей суммѣ французскую революцію, не въ силахъ выразить человѣческій языкъ. Тѣмъ менѣе можно опредѣлить законы, управлявшіе этими дѣйствіями и невидимо работавшіе въ глубинахъ этого страшнаго, слѣпого хаоса! Человѣкъ смотритъ на Неизмѣримое лишь съ изумленіемъ, не пытаясь его измѣрить; онъ не знаетъ его законовъ, видитъ только, въ зависимости отъ степени своихъ знаній, новыя фазы и слѣдствія событій, вызванныхъ этими законами. Франція представляетъ чудовищную гальваническую массу, въ которой дѣйствуютъ силы и субстанцій гораздо болѣе странныя, чѣмъ силы химическія, гальваническія или электрическія; онѣ заряжаютъ другъ друга положительнымъ и отрицательнымъ электричествомъ, и наполняютъ имъ наши Лейденскія банки -- двадцать пять милліоновъ лейденскихъ банокъ! Когда банки будутъ заряжены, то отъ времени до времени, при малѣйшемъ толчкѣ, будутъ происходить взрывы.
   

ГЛАВА III.
Съ мечомъ въ рукѣ.

   И вотъ, на такомъ то удивительномъ фундаментѣ должны держаться, пока возможно, законъ, королевство, авторитетъ и все существующее еще изъ видимаго порядка. Подобно смѣшенію четырехъ стихій въ анархической древности, верховное собраніе раскинуло свою палатку, подъ покровомъ мрачной безконечности раздоровъ, надъ колеблющейся бездонной пропастью и продолжаетъ безостановочно шумѣть. Вокругъ него Время, Вѣчность и Пустота, а оно дѣлаетъ. что можетъ, что ему опредѣлено.
   Если мы еще разъ, почти съ отвращеніемъ, заглянемъ туда, то увидимъ мало поучительнаго: конституціонная теорія неправильныхъ глаголовъ, несмотря на безпрестанные перерывы, подвигается съ трудомъ, но настойчиво. Мирабо, опираясь на силу своего имени и генія, удерживаетъ съ трибуны многіе порывы якобинцевъ, которые зато становятся шумнѣе въ якобинскомъ клубѣ, гдѣ ему приходится выслушивать даже рѣзкія замѣчанія {Газета Камилла (Hist Parl., IX, 366--385).}. Путь этого человѣка сомнителенъ, загадоченъ, труденъ, и онъ идетъ но нему одинъ. Чистый патріотизмъ теперь уже не считаетъ его въ числѣ своихъ избранниковъ; чистый роялизмъ относится къ нему съ ненавистью; тѣмъ не менѣе, въ глазахъ міра онъ сохраняетъ подавляющее значеніе. Оставимъ же его идти одиноко, безъ спутниковъ, но неуклонно къ своей цѣли, пока ему еще свѣтитъ солнце, и ночь еще не наступила.
   Однако, избранная клика чистыхъ патріотовъ мала; въ ней всего человѣкъ тридцать, сидящихъ на крайней лѣвой, отдѣленныхъ отъ всего міра. Добродѣтельный Петіонъ, неподкупный Ребеспьеръ, самый стойкій и неподкупный изо всѣхъ тощихъ желчныхъ людей; тріумвиры Барнавъ, Ламетъ, Дюпоръ, изъ коихъ каждый въ своемъ родѣ великъ въ рѣчахъ, мысляхъ и дѣлахъ; худой старикъ Гупиль де Префельнъ: отъ нихъ и отъ ихъ послѣдователей будетъ зависѣть судьба чистаго патріотизма.
   Здѣсь же, среди этихъ тридцати можно видѣть, хотя рѣдко слышать, Филиппѣ Орлеанскаго; онъ въ мрачномъ, смутномъ изумленіи передъ хаосомъ, къ которому пришелъ. Мысль о намѣстничествѣ и регентствѣ вспыхиваетъ иногда лучемъ на политическомъ горизонтѣ; въ самомъ національномъ собраніи дебатировался вопросъ о престолонаслѣдіи, "на случай, если бы теперешняя линія прекратилась! и Филиппъ, какъ говорятъ, выходилъ и молча, въ тревогѣ, бродилъ но коридорамъ, пока длилось обсужденіе этого важнаго предмета: но ничего изъ этого не вышло. Мирабо, видѣвшій этого человѣка насквозь, воскликнулъ сильными, непереводимыми словами: "Ce j--f--nе vaut pas la peine qu'on se donne pour lui". Ничего изъ этого не вышло, а тѣмъ временемъ, какъ говорятъ, у нашего Филиппа вышли деньги. Могъ ли онъ отказать въ маленькомъ пособіи даровитому патріоту, нуждавшемуся только въ деньгахъ, -- онъ, самъ нуждавшійся во всемъ, кромѣ денегъ. Ни одинъ памфлетъ не можетъ быть напечатанъ безъ денегъ, ни даже написанъ безъ пищи, покупаемой на деньги. Безъ денегъ не можетъ двинуться съ мѣста даже вашъ подающій самыя большія надежды прожектеръ, и если индивидуально-патріотическіе и иные проекты требуютъ денегъ, то насколько же больше требуется ихъ для широкой сѣти интригъ, которыя живутъ и существуютъ деньгами и при распространеніи своемъ обнаруживаютъ чисто драконовскій аппетитъ къ нимъ, способный поглотить цѣлыя княжества! Такимъ образомъ, принцъ Филиппъ дѣйствуетъ все время среди своихъ Силлери, Лаклозовъ и другихъ темныхъ сыновъ ночи, какъ центръ весьма страннаго запутаннаго клубка, изъ котораго, какъ мы уже говорили, вышелъ сверхъестественный эпическій механизмъ подозрительности и внутри котораго таились орудія измѣны, интригъ, цѣлесообразнаго или безцѣльнаго стремленія къ злу; клубка, котораго никто изъ живущихъ (за исключеніемъ самого руководителя всѣми этими тайными планами) не могъ бы распутать. Предположеніе Камилла наиболѣе вѣроятно: по его мнѣнію, бѣдный Филиппъ, въ своихъ измѣнническихъ спекуляціяхъ, поднялся до извѣстной высоты, какъ раньше поднялся на одномъ изъ первыхъ баллоновъ, но испугавшись новаго положенія, въ какое попалъ, быстро открылъ клапанъ и спустился на землю -- глупѣе, чѣмъ былъ, когда поднимался. Создать сверхъестественную подозрительность -- вотъ что было его задачей въ эпосѣ революцій. Но теперь, потерявъ свой рогъ изобилія, можетъ ли онъ, сыпавшій деньгами, потерять что нибудь еще? Въ глубокомъ мракѣ, царящемъ вокругъ и внутри, его, этотъ злополучный человѣкъ долженъ теперь брести, спотыкаться въ уныломъ элементѣ смерти. Одинъ или даже два раза мы еще увидимъ, какъ онъ поднимется, съ усиліемъ выбираясь изъ этого мрачнаго элемента, но тщетно. На одно мгновеніе -- послѣднее -- онъ поднимается, или выбрасывается даже къ свѣту, достигаетъ нѣкоторой извѣстности, а затѣмъ навѣки погружается во мракъ!
   Côté Droit упорствуетъ не менѣе, даже съ большимъ одушевленіемъ, чѣмъ когда либо, хотя уже почти всякая надежда исчезла. Твердый аббатъ Мори отвѣчаетъ темному провинціальному роялисту, съ восторженной благодарностью пожимающему ему руку: "Hélas, monsieur, все, что я дѣлаю здѣсь, въ сущности все равно, что ничего", и качаетъ при этомъ непреклонной, мѣдной головой. Храбрый Фоссиньи, выступающій въ исторіи только одинъ этотъ разъ, устремляется, какъ безумный, на средину залы, восклицая: "Тутъ возможенъ только одинъ путь -- напасть на этихъ молодцовъ съ обнаженной саблей (sabre a la main sur cеs gаіllads-la" {Moniteur, Seance du 21 Août 1790.}, при чемъ съ яростью указываетъ на депутатовъ крайней лѣвой! Поднимаются шумъ, гамъ, споры, покаянье,-- и гнѣвъ испаряется. Тѣмъ не менѣе, положеніе становится явно невыносимымъ, и дѣло близится къ "разрыву"; эта злобная теоретическая выходка Фоссиньи произошла въ августѣ 1790 года, и еще до наступленія слѣдующаго августа, знаменитые двѣсти девяносто два избранника роялистовъ торжественно доводятъ "разрыву" до конца, выходятъ изъ собранія, проникнутаго партійнымъ духомъ, и отрясаютъ его прахъ со своихъ ногъ.
   Но поводу сцены съ саблей слѣдуетъ отмѣтить еще одно обстоятельство. Мы уже не разъ говорили о безчисленныхъ дуэляхъ во всѣхъ частяхъ Франціи. При всякомъ поводѣ, спорщики и собутыльники бросали бокалъ и откладывали въ сторону оружіе разума и остроумія, предпочитая встрѣтиться на барьерѣ, чтобы разойтись окровавленными, или не разойтись, а пасть пронзенными сталью, испуская съ послѣднимъ дыханіемъ и жизнь, и гнѣвъ; словомъ, умереть, какъ умираютъ глупцы. Это продолжалось долго и продолжается до сихъ поръ. Но теперь это принимаетъ такой видъ, какъ будто въ самомъ національномъ собраніи предательскій роялизмъ съ отчаянія вступилъ на новый путь: истребленія патріотизма посредствомъ систематическихъ дуэлей! Бретеры, "spadassins" этой партіи расхаживаютъ, чванясь, но могутъ быть куплены за безцѣнокъ. Желтый глазъ журнализма видѣлъ, какъ "двѣнадцать spadassins, только что прибывшихъ изъ Швейцаріи", и "значительное количество убійцъ, nombre considerable d'assassins, упражнялись въ фехтовальныхъ школахъ и на мишеняхъ". Каждый значительный депутатъ-патріотъ можетъ быть вызванъ на дуэль; возможно, что онъ спасется разъ, десять разъ, но когда нибудь онъ неминуемо долженъ пасть, и Франціи придется оплакивать его. Сколько вызововъ получилъ Мирабо, особенно въ то время, когда былъ поборникомъ народа! Онъ получилъ ихъ сотни, но въ виду того, что раньше должна была быть составлена конституція, и время его было дорого, онъ отвѣчалъ на вызовы стереотипной фразой: "Monsieur, вы занесены въ мой списокъ, но предупреждаю васъ, что онъ длиненъ, и я никому не окажу предпочтенія".
   Затѣмъ, осенью мы видимъ дуэль между Казалесомъ и Барнавомъ, двумя мастерами въ словесномъ бою, теперь стоящими другъ противъ друга, чтобы обмѣняться пистолетными выстрѣлами. Казалесъ, глава роялистовъ, которыхъ называли черными (les Noirs) сказалъ, въ порывѣ гнѣва, что "патріоты -- чистые разбойники", и при этихъ словахъ устремилъ такъ по крайней мѣрѣ показалось -- огненный взглядъ на Барнава, который не могъ отвѣтить на это иначе, какъ такимъ же огненнымъ взглядомъ и встрѣчей въ Булонскомъ лѣсу. Второй выстрѣлъ Барнава попалъ въ шляпу Казалеса; передній уголъ поярковой треуголки, какія тогда были въ модѣ, задержалъ пулю и спасъ прекрасный лобъ отъ болѣе чѣмъ преходящей обиды. Но какъ легко могъ бы жребій пасть иначе, и шляпа Барнава не оказаться такой прочной, какъ шляпа Казалеса! Патріотизмъ начинаетъ громко обличать дуэли вообще и подаетъ верховному собранію петицію о прекращеніи этого феодальнаго варварства путемъ закона. Дѣйствительно, варварство и безсмыслица! Развѣ можно убѣдить человѣка, или опровергнуть его мнѣніе, вогнавъ ему въ голову полъ-унціи свинца? Очевидно, нѣтъ. Якобинцы встрѣтили Барнава съ раскрытыми объятіями, но и съ выговорами.
   Помня это и то обстоятельство, что въ Америкѣ онъ имѣлъ скорѣе репутацію безразсудной смѣлости и недостаточной разсудительности, чѣмъ недостаточнаго мужества, Шарль Ламетъ 11 ноября совершенно спокойно отклонилъ вызовъ нѣкоего молодого дворянина изъ Артуа, пріѣхавшаго спеціально затѣмъ, чтобъ вызвать его на дуэль. Вѣрнѣе, дѣло было такъ: сначала онъ хладнокровно принялъ вызовъ, а затѣмъ разрѣшилъ двумъ друзьямъ вступиться за него и пристыдить хорошенько молодого человѣка, что тѣ съ успѣхомъ и выполнили. Эта хладнокровная процедура удовлетворила всѣ стороны: и обоихъ друзей Ламета, и пылкаго дворянина; можно было думать, что этимъ дѣло кончилось.
   Однако, не тутъ-то было. Когда Ламетъ подъ вечеръ отправляется къ исполненію своихъ сенаторскихъ обязанностей, его встрѣчаютъ въ коридорахъ собранія такъ называемые роялистскіе brocards: шиканье, свистки и открытый оскорбленія. Человѣческое терпѣніе имѣетъ границы. "Monsieur", обращается Ламетъ къ нѣкоему Лотреку, съ горбомъ или какимъ то другимъ физическимъ уродствомъ, но острому на языкъ и къ тому же черному изъ черныхъ:--"monsieur, если бъ вы были человѣкомъ, съ которымъ можно драться!" -- "Я -- такой человѣкъ", крикнулъ молодой герцогъ де Кастри. Ламетъ съ быстротою молніи отвѣчаетъ: "Тout a l'heure, сейчасъ же!" И вотъ въ то время, какъ тѣни густѣютъ въ Булонскомъ лѣсу, мы видимъ, какъ двое мужчинъ со львиными взглядами, въ боевомъ положеній, однимъ бокомъ впередъ, выставивъ правую ногу, ударами и толчками stoccado и passado, въ терціяхъ и квартахъ скрещиваютъ клинки, съ явнымъ намѣреніемъ проколоть другъ друга. Вдругъ, опрометчивый Ламетъ дѣлаетъ бѣшеный выпадъ, чтобъ пронзить противника, но проворный Кастри отскакиваетъ въ сторону, Ламетъ колетъ въ пространство -- и глубоко ранить себѣ вытянутую лѣвую руку о кончикъ шпаги Кастри. Затѣмъ кровь, блѣдность, перевязки, формальности, и дуэль считается удовлетворительно проведенной,
   Но что же, неужели этому никогда не будетъ конца? Любимый Ламетъ лежитъ съ глубокой, не безопасной раной. Черные предатели аристократы убиваютъ защитниковъ народа, истребляютъ ихъ не доводами разсудка, а ударами клинковъ; двѣнадцать бретеровъ изъ Швейцаріи и значительное количество убійцъ упражняются на мишеняхъ! Такъ размышляетъ и восклицаетъ раненый патріотизмъ въ теченіи тридцати шести часовъ, со все разростающимся и распространяющимся возбужденіемъ.
   Черезъ тридцать шесть часовъ, въ субботу 13-го можно видѣть новое зрѣлище: улица Вареннъ и прилегающій бульваръ Инвалидовъ покрыты пестрой, волнующейся толпой. Отель Кастри превратился въ сумасшедшій домъ, словно одержимый дьяволомъ: изо всѣхъ оконъ летять "кровати съ простынями и занавѣсами", серебряная и золотая посуда, филиграны, зеркала, картины, комоды, гравюры, шифоньерки и звенящій фарфоръ, среди громкаго ликованія народа, причемъ не крадутъ ничего, ибо все время раздается крикъ: "Кто украдетъ хоть гвоздь, будетъ повѣшенъ". Это плибисцитъ или неоформленный иконоборческій приговоръ простого народа, который приводится въ исполненіе!-- Муниципалитетъ дрожитъ, обсуждая, не вывѣсить ли ему красный флагъ и не провозгласить ли Военный законъ. Въ національномъ собраніи одна часть громко жалуется, другая съ трудомъ удерживается отъ знаковъ одобренія; аббатъ Мори не можетъ рѣшить, простирается ли число иконоборческой черни до сорока или до двухсотъ тысячъ.
   Депутаціи и гонцы -- потому что отель Кастри довольно далеко отъ Сены -- приходятъ и уходятъ. Дафайетъ и національные гвардейцы, хотя безъ краснаго флага, выступаютъ, но безъ особой поспѣшности. Прибывъ на мѣсто дѣйствія, Лафайетъ даже кланяется народу, снявъ шляпу, прежде чѣмъ приказать примкнуть штыки. Что толку? Плебейскій "кассаціонный судъ", по остроумному выраженію Камилла, сдѣлалъ свое дѣло, и выходить въ разстегнутыхъ жилетахъ, съ вывернутыми карманами; это былъ разгромъ, справедливое опустошеніе, но не грабежъ! Съ неисчерпаемымъ терпѣніемъ герой двухъ частей свѣта уговариваетъ народъ; съ мягкой убѣдительностью, хотя и съ примкнутыми штыками успокаиваетъ и разсѣиваетъ толпу; на утро все снова принимаетъ обычный видъ.
   Въ виду этихъ событій, герцогъ Кастри имѣетъ достаточно основаній "написать президенту", даже переправиться черезъ границу, чтобы набрать войска и вообще дѣлать, что ему угодно. Роялизмъ совершенно отказывается отъ своей системы спора на клинкахъ, и двѣнадцать бретеровъ возвращаются въ Швейцарію, а можетъ быть, и въ царство фантазій -- словомъ, къ себѣ на родину. Издатель Прюдомъ уполномоченъ даже опубликовать слѣдующее любопытное заявленіе: "Мы уполномочены сообщить во всеобщее свѣдѣніе", говорить этотъ тяжелый и скучный публицистъ, "что г. Буайе, защитникъ добрыхъ патріотовъ стоитъ во главѣ пятидесяти Spadassinicidе, или бретероубійцъ. Адресъ его: Проѣздъ Булонскаго лѣса, Предмѣстье Сонъ-Дени" {Révolutions de Paris (Hist. Parl. VIII, 440).}. Что за странное учрежденіе, этотъ институтъ Буайе съ его бретероубійцами! Однако, его услуги уже больше не нужны, такъ какъ роялизмъ отказался отъ рапирной системы, какъ совершенно непригодной.
   

ГЛАВА IV.
Бѣжать или не бѣжать.

   Въ сущности, роялизмъ видитъ, что печальный конецъ его съ каждымъ днемъ все ближе и ближе. Изъ за Рейна удостовѣряютъ, что король у себя въ Тюльери уже болѣе не свободенъ. Офиціально бѣдный король можетъ опровергать это, но въ сердцѣ своемъ часто чувствуетъ, что это несомнѣнно такъ. Даже на такія мѣры, какъ гражданское устройство духовенства и декретъ объ изгнаніи диссидентскихъ священниковъ, противъ чего возстаетъ его совѣсть, онъ не можетъ сказать: Нѣтъ, и послѣ двухмѣсячныхъ колебаній подписываетъ и эти декреты. Онъ подписываетъ "21-го января" 1791 года къ огорченію его бѣднаго сердца, въ другое 21-е января Такимъ образомъ, мы имѣемъ изгнанныхъ диссидентскихъ священниковъ, непобѣдимыхъ мучениковъ въ глазахъ однихъ, неисправимыхъ ябедниковъ и предателей -- въ глазахъ другихъ. То, что мы нѣкогда предвидѣли, теперь осуществилось: религія, или ея лицемѣрные отголоски образовали во всей Франціи новый разрывъ, осложняющій, обостряющій всѣ прежніе, разрывъ, который въ Вандеѣ, напримѣръ, можетъ быть излеченъ только рѣшительной хирургіей!
   Несчастный король, несчастный его величество, наслѣдственный представитель, Représentant Héréditaire, или какъ бы его ни называть! Отъ него ожидаютъ такъ много, а дано ему такъ мало! Синіе національные гвардейцы окружаютъ Тюльери; здѣсь же и водянистый конституціоналистъ, педантичный Лафайетъ, прозрачный, тонкій и застывшій, какъ вода, замерзшая въ тонкій ледъ, человѣкъ, къ которому не можетъ лежать сердце никакой королевы. Національнее собраніе, раскинувъ свою палатку надъ бездной, засѣдаетъ по близости, продолжая свой неизмѣнный шумъ и болтовню. Снаружи -- ничего, кромѣ бунтовъ въ Нанси, разгромовъ отеля Кастри, мятежей и возстаній на сѣверѣ; и югѣ, въ Э, Дуэ, Бефорѣ, Юзезѣ, Перпиньянѣ, Нимѣ и въ неисправимомъ папскомъ Авиньонѣ: на всей поверхности Франціи безпрестанный трескъ и вспышки мятежей, доказывающихъ, до какой степени она наэлектризована. Прибавьте къ этому суровую зиму, голодный стачки рабочихъ, постоянно рокочущій басъ нужды, основной тонъ и фундаментъ всѣхъ другихъ несогласій.
   Планъ короля, поскольку былъ возможенъ у него опредѣленный планъ, по прежнему сводится къ бѣгству на границу. Но истинѣ;, это былъ единственный планъ, имѣвшій хотя какой нибудь шансъ на успѣхъ. Бѣгите къ Булье, огородитесь пушками, управляемыми вашими "сорока тысячами несовращенныхъ германцевъ", просите національное собраніе, всѣхъ роялистовъ, конституціоналистовъ и всѣхъ, кого можно привлечь за деньги, слѣдовать за вами, а остальныхъ разсѣйте, если понадобится, картечью. Пусть якобинцы и мятежники съ дикимъ воемъ разбѣгутся въ безконечное пространство, разогнанные картечію! Гремите пушечными жерлами надъ всей Франціей; не просите, а прикажите, чтобъ этотъ мятежъ прекратился. А затѣмъ, правьте со всей возможной конституціонностью; оказывайте правосудіе, склоняйтесь къ милосердію, будьте дѣйствительными пастырями этого неимущаго народа, а не исключительными его брадобрѣями, или лже-пастырями. Сдѣлайте все это,-- если у васъ хватить мужества. А если не хватаетъ его, то, ради самого неба, ложитесь лучше спать: другого приличнаго выхода нѣтъ.
   Да, онъ могъ бы быть, если бъ нашелся подходящій человѣкъ. Потому что если такой водоворотъ вавилонскаго столпотворенія (какова наша эра) не можетъ быть усмиренъ однимъ человѣкомъ, а только временемъ и многими людьми, то одинъ человѣкъ могъ бы умѣрить его вспышки, могъ бы смягчить и умиротворить ихъ, и самъ могъ бы удержаться на поверхности, не давая втянуть себя въ глубину,-- подобно многимъ людямъ и королямъ въ наши дни. Многое возможно для человѣка; люди повинуются человѣку, который знаетъ и можетъ, и почтительно называютъ его своимъ королемъ. Развѣ Карлъ Великій не управлялъ? А подумайте, развѣ то были спокойныя времена, когда ему пришлось разомъ повѣсить "четыре тысячи саксонцевъ на мосту черезъ Везеръ?" Кто знаетъ, можетъ быть и въ этой самой обезумѣвшей, фанатической Франціи, дѣйствительно, существуетъ настоящій человѣкъ? Можетъ быть, это тотъ молчаливый человѣкъ, съ оливковымъ цвѣтомъ лица, теперь артиллерійскій поручикъ, нѣкогда ревностно изучавшій математику въ Бріеннѣ? Тотъ самый, который ходилъ по утрамъ исправлять корректурные листы въ Дольи, раздѣлялъ скромный завтракъ съ Жели? Въ это самое время онъ, подобно своему другу, генералу Паоли, отправился на родную Корсику посмотрѣть знакомыя съ дѣтства мѣста, а также узнать, нельзя ли тамъ сдѣлать что нибудь путное для народа.
   Король не приводитъ плана бѣгства въ исполненіе, но и не отказывается отъ него окончательно; онъ живетъ въ перемѣнчивой надеждѣ, не рѣшаясь ни на что, пока сама судьба не рѣшитъ за него. Въ глубокой тайнѣ ведется корреспонденція съ Булье, не разъ всплываетъ заговоръ увезти короля въ Руанъ {Hist. Parl. VII, 316; Bertrand Moleville.}; заговоръ за заговоромъ вспыхиваютъ и гаснутъ, подобно блуждающимъ огнямъ въ сырую погоду, не приводя ни къ чему. "Около десяти часовъ вечера", наслѣдственный представитель играетъ въ "вискъ", или вистъ въ partie quarrée, съ королевой, съ своимъ братомъ Monsieur и съ Madame. Входитъ съ таинственнымъ видомъ придверникъ Кампанъ и приноситъ, извѣстіе, понятное ему только на половину: нѣкій графъ д'Иннсдаль дожидается въ прихожей и очень безпокоится; полковникъ національной гвардій, завѣдующій стражей въ эту ночь, на ихъ сторонѣ; почтовыя лошади готовы на всемъ пути, часть дворянства вооружена и полна рѣшимости: согласенъ, ли его величество ѣхать до наступленія полуночи? Глубокое молчаніе: Кампанъ ждетъ, настороживъ уніи. "Ваше величество слышали, что сказалъ Кампанъ?" спрашиваетъ королева. "Да, я слышалъ" отвѣчаетъ его величество, продолжая играть. "Хорошенькій куплетъ спѣлъ, Кампанъ", вставляетъ Monsieur, которому иногда удается съострить. Король, не отпѣтая, продолжаетъ играть. "Въ концѣ" концовъ, нужно же сказать что-нибудь Кампану", замѣчаетъ королева. "Скажите г. д'Инисдалю", сказалъ король, а королева подчеркиваетъ это, "что король не можетъ согласиться на то, чтобъ "го увозили силой". "Понимаю!" сказалъ д'Инисдаль, круто повернувшись и вспыхнувъ отъ раздраженія: "мы рискуемъ, и намъ же придется нести отвѣтственность въ случаѣ неудачи" {Campan, II, 105.}. И онъ исчезъ вмѣстѣ со своимъ заговоромъ, подобно блуждающему огню. Королева до глубокой ночи укладывала свои драгоцѣнности: но напрасно, блуждающій огонь погасъ въ этой вспышкѣ раздраженія.
   Во всемъ этомъ мало надежды! Увы, съ кѣмъ бѣжать? Наши лойяльные лейбъ-гвардейцы распущены уже со времени возстанія женщинъ и вернулись на. родину; многіе изъ нихъ перебрались за Рейнъ, въ Кобленцъ, къ эмигрировавшимъ князьямъ. Храбрый Міомандръ и храбрый Тардиве, эти вѣрные слуги, оба получили, во время ночного свиданія съ ихъ величествами, запасъ на дорогу, въ видѣ золотыхъ мундировъ" и сердечную благодарность изъ устъ королевы, хотя, къ сожалѣнію, его величество стоялъ спиной къ огню и молчалъ" {Campan, II, 199--201.}. Теперь они разъѣхались по всѣмъ провинціямъ Франціи и вездѣ разсказываютъ объ ужасахъ возстанія, о томъ, какъ они были на волосокъ отъ смерти. Великіе ужасы, дѣйствительно, но ихъ затмятъ еще большіе. Вообще, какое паденіе, по сравненію съ былой роскошью Версаля! Здѣсь, въ этомъ жалкомъ Тюльери, за стуломъ ея величества, офиціально парадируетъ пивоваръ-полковникъ, зычноголосый Сантерръ. Наши высшіе сановники бѣжали за Рейнъ. При дворѣ теперь уже ничѣмъ нельзя поживиться, кромѣ надеждъ, за которыя еще нужно рисковать жизнью. Неизвѣстныя, озабоченный лица ходятъ по чернымъ лѣстницамъ, съ пустыми планами и безплоднымъ чванствомъ, и разносятъ разные слухи. Молодые роялисты въ театрѣ Водевиль "поютъ куплеты", какъ будто это можетъ помочь чему нибудь. Много роялистовъ, офицеровъ въ отпуску и погорѣвшихъ аристократовъ можно видѣть въ Кофе де Валуа и у ресторатора Мео. Здѣсь они прохлаждаютъ свой взаимный высоко-лойяльный пылъ, пьютъ, какое ни есть вино, за посрамленіе санкюлотизма, показываютъ сдѣланные по ихъ заказу кинжалы усовершенствованнаго образца и ведутъ себя крайне вызывающе {Dampmartin, II, 129.}. Въ этихъ то мѣстахъ и въ эти мѣсяцы былъ впервые примѣненъ къ неимущимъ патріотамъ эпитетъ "Sansculott" -- прозвище, которое носилъ въ прошломъ вѣкѣ одинъ бѣдный поэтъ, Жильберъ Sansculotte {Mercier, Nouveau Paris, III, 204.} Неимѣніе панталонъ -- плачевное лишеніе, по когда его раздѣляютъ двадцать милліоновъ, оно можетъ оказаться сильнѣе всякихъ богатствъ!
   Между тѣмъ, среди этого неопредѣленнаго, смутнаго водоворота хвастовства, праздныхъ проектовъ, заказныхъ кинжаловъ, открывается одинъ punctum saliens жизни и возможности: перстъ Мирабо! Онъ и королева Франціи встрѣтились и разстались съ взаимнымъ довѣріемъ! Это странно; это таинственно, какъ мистеріи, но несомнѣнно, однажды вечеромъ, Мирабо сѣлъ на лошадь и поѣхалъ, безъ провожатыхъ, на западъ -- быть можетъ, чтобы побывать на дачѣ у своего друга Клавьера? Но прежде чѣмъ попасть къ Клавьеру, всадникъ, погруженный въ глубокое раздумье, свернулъ въ сторону, къ заднимъ воротамъ сада Сенъ-Клу; какой то герцогъ д'Арембергъ, или кто другой, ожидалъ тамъ, чтобы провести его; королева была недалеко: "на верхней площадкѣ сада Сенъ-Клу, называемой rond-point". Мирабо видѣлъ лицо королевы, говорилъ съ нею безъ свидѣтелей, подъ широкимъ сводомъ ночныхъ небесъ. Разговоръ этотъ, несмотря на всѣ старанія узнать его содержаніе, остается для насъ роковой тайной, подобно бесѣдамъ боговъ {Campan, II, с. 17.}! Королева называла его просто "Мирабо", въ другомъ мѣстѣ мы читаемъ, что она "была очарована" этимъ дикимъ, покореннымъ Титаномъ; и дѣйствительно, благородной чертой этой возвышенной, злополучной души было то, что, сталкиваясь съ" выдающимися людьми, съ" Мирабо даже съ Барнавомъ, или Дюмурье, она, несмотря на все предубѣжденіе, не могла не отдавать имъ" должнаго и не относиться къ нимъ съ довѣріемъ. Царственное сердце, инстинктивно чувствовавшее влеченіе ко всему возвышенному! "Вы не знаете королеву", сказалъ однажды Мирабо въ интимной бесѣдѣ: "у нея поразительная сила воли; она мужественна какъ мужчина" {Dumont, р. 211.}. И вотъ подъ кровомъ ночи, на вершинѣ холма, она говорила съ Мирабо; онъ вѣрноподданнически поцѣловалъ царственную руку и сказалъ" съ одушевленіемъ: "Madame, монархія спасена"!-- Возможно ли это? Секретно опрошенныя иностранныя державы дали осторожный, но благопріятный отвѣтъ {Correspondance Secrete (Hist Parl. VIII, 169--73.}; Булье въ Мецѣ, и можетъ собрать сорокъ тысячъ надежныхъ нѣмецкихъ солдатъ. Съ Мирабо, въ качествѣ головы, и съ Булье, въ качествѣ руки, кое-что, дѣйствительно, возможно -- если не вмѣшается судьба.
   Но представьте себѣ, въ какіе непроницаемые покровы долженъ закутываться король, обдумывая такія вещи? Тутъ и люди со "входными билетами", и рыцарскія совѣщанія, и таинственные заговоры. Подумайте, однако, можетъ ли король, съ подобными замыслами, сколько бы онъ ни прятался, укрыться отъ взоровъ патріотизма, отъ десятковъ тысячъ устремленныхъ на него рысьихъ глазъ, видящихъ въ темнотѣ! Патріотизму извѣстно многое: онъ знаетъ о спеціально заказанныхъ кинжалахъ и можетъ указать лавки, гдѣ они дѣлались, знаетъ о легіонахъ шпіоновъ сьера Мотье, о входныхъ билетахъ, и людяхъ въ черномъ, знаетъ, какъ одинъ планъ бѣгства смѣняется другимъ -- или предполагаетъ, что смѣняется. Затѣмъ, обратите вниманіе на куплеты, которые поются въ театрѣ Водевиль, или еще хуже: на шопотъ, многозначительные кивки усатыхъ измѣнниковъ! А съ другой стороны, не забудьте и о громкихъ тревожныхъ крикахъ ста тридцати газетъ; о Діонисовомъ ухѣ каждой изъ сорока восьми секцій, который не спятъ ни днемъ, ни ночью.
   Патріотизмъ можетъ вытерпѣть многое, но не все. Кафе де Прокопъ послало, на виду у всѣхъ, депутацію патріотовъ, "поговорить по душѣ съ дурными редакторами": странная миссія! Дурные редакторы обѣщаютъ исправиться, но не дѣлаютъ этого. Много было депутацій, требовавшихъ перемѣны министерства; съ одной изъ нихъ соединяются даже мэръ Бальи съ кордельеромъ Дантономъ, и достигаютъ цѣли. Но что пользы? Отродье шарлатановъ, добровольныхъ или вынужденныхъ, не вымираетъ: министры Дюпортайль и Дютертръ будутъ поступать во многомъ такъ же, какъ министры Латуръ дю Пэнъ и Сисе. И смятенный міръ продолжаетъ катиться.
   Но во что же долженъ вѣрить, въ эти злосчастные дни, чего долженъ держаться бѣдный французскій патріотъ, сбиваемый съ толку путаницей противорѣчивыхъ вліяній и фактовъ? Все неопредѣленно, за исключеніемъ только того, что онъ несчастенъ, бѣденъ; что славная революція, чудо вселенной, пока ни принесла ему ни хлѣба, ни мира, будучи испорчена предателями, которыхъ трудно открыть, предателями-невидимками, или показывающимися только на минуту, въ блѣдномъ, невѣрномъ полусвѣтѣ, чтобы тотчасъ же снова исчезнуть! И сверхъестественная подозрительность снова охватываетъ всѣ умы.
   "Никто", пишетъ уже перваго февраля Карра, въ Annales Patriotiques, "не можетъ болѣе сомнѣваться въ постоянномъ, упорномъ намѣреніи этихъ людей увезти короля, ни въ непрерывной смѣнѣ ухищреній, къ которымъ они прибѣгаютъ для осущественія этого намѣренія". Никто не сомнѣвался, и бдительная Мать Патріотизма отправила, двухъ членовъ къ своей Дочери въ Версаль, чтобы убѣдиться, въ какомъ положеній находится дѣло тамъ. И что же оказалось? Патріотъ Карра продолжаетъ: "Отчетъ этихъ двухъ депутатовъ мы всѣ слышали собственными ушами въ прошлую субботу. Вмѣстѣ съ другими версальцами, они осмотрѣли королевскія конюшни и конюшни бывшихъ лейбъ-гвардейцевъ: въ нихъ постоянно стоитъ отъ семи до восьмисотъ взнузданныхъ и осѣдланныхъ лошадей, готовыхъ къ отъѣзду въ любую минуту, по данному знаку. Кромѣ того, эти же депутаты видѣли собственными глазами нѣсколько королевскихъ экипажей, въ которые люди какъ разъ укладывали большіе запакованные дорожные чемоданы, такъ называемые vaches de cuir; королевскіе гербы на дверцахъ были почти совершенно стерты". Это очень важно! "Въ тотъ день, вся Мarechaussee или конная полиція собралась съ оружіемъ, лошадьми и багажомъ" -- и снова разсѣялась. Они хотятъ переправить короля черезъ границу, чтобы императоръ Леопольдъ и германскіе принцы, войска которыхъ готовы, имѣли предлогъ для начала дѣйствій: "въ этомъ", прибавляетъ Карра, "и заключается разгадка, этимъ и объясняется, почему бѣжавшіе аристократы вербуютъ теперь солдатъ на границахъ; они ожидаютъ, что на дняхъ глава исполнительной власти будетъ привезенъ къ нимъ, и начнется гражданская война" {Газета Карра, 1 февраля 1791 г. (Hist. Parl., IX, 39).}.
   Словно и въ самомъ, дѣлѣ, глава исполнительной власти, упакованный въ въ одну изъ этихъ кожаныхъ коровъ, могъ быть перевезенъ такимъ образомъ за границу! Однако, странно то, что патріотизмъ, лающій ли наугадъ, руководимый ли инстинктомъ сверхъестественной прозорливости, на этотъ разъ лаетъ не зря, лаетъ на что-то, а. не даромъ. Тайная и затѣмъ опубликованная переписка Булье служить этому доказательствомъ.
   Несомнѣнно, и для всѣхъ очевидно, что Mesdames, королевскія тетки, готовятся къ отъѣзду: онѣ спрашиваютъ въ министерствѣ; паспорта, просятъ у муниципалитета охраны, отъ исполненія чего Маратъ серьезно предостерегаетъ всѣхъ. "Эти старыя ханжи" увезутъ съ собой золото и даже маленькаго дофина, "оставивъ вмѣсто него подставного ребенка, котораго уже нѣсколько времени воспитываютъ!" Впрочемъ, онѣ только представляютъ легкій предметъ, бросаемый вверхъ, чтобы опредѣлить направленіе вѣтра; нѣчто вродѣ пробнаго змѣя, котораго пускаютъ, чтобы убѣдиться, поднимется ли другой, большой бумажный змѣй -- бѣгство короля!
   Положеніе тревожно, и патріотизмъ не медлить проявиться. Муниципалитетъ отправляетъ депутацію къ королю; секціи шлютъ депутаціи къ муниципалитету; скоро зашевелится и національное собраніе. А тѣмъ временемъ, Mesdames, тайно покинувъ Бельвю и Версаль, уѣхали невидимому въ Римъ, или неизвѣстно куда. Онѣ снабжены патентами, подписанными королемъ, и, что для нихъ полезнѣе, услужливымъ эскортомъ. Патріотическій мэръ или староста деревни Море пытался было задержать ихъ, но проверный Луи де Нарбоннъ, находившійся въ эскортѣ, помчался куда то во весь карьеръ, вскорѣ возвратился съ тридцатью драгунами и побѣдоносно отбилъ принцессъ. И бѣдныя старушки поѣхали дальше -- къ ужасу Франціи и Парижа, нервное возбужденіе которыхъ достигло крайнихъ предѣловъ. Кому же могло бы иначе придти въ голову помѣшать бѣднымъ Loque и Graille, уже такимъ старымъ и попавшимъ въ такія неожиданныя обстоятельства,-- когда даже сплетни, вращающіяся теперь исключительно около страховъ и ужасовъ, утратили свою прелесть, и когда нельзя спокойно имѣть даже правовѣрнаго духовника,-- помѣшать имъ поѣхать куда угодно, гдѣ онѣ могли надѣяться получить какое нибудь утѣшеніе?
   Только жестокое сердце могло не пожалѣть этихъ бѣдныхъ старухъ; онѣ ѣдутъ, трепещущія, испуская немелодичные, подавленные вздохи, и вся Франція, за ними вслѣдъ и по обѣимъ сторонамъ ихъ, кричитъ и гогочетъ отъ неподавляемаго страха; такъ велика стала взаимная подозрительность между людьми. Въ Арне-ле-Дюкъ, на полпути отъ границы, патріотическій муниципалитетъ и чернь снова берутъ на себя смѣлость остановить ихъ; Луи Нарбоннъ долженъ на этотъ разъ ѣхать обратно въ Парижъ, спросить разрѣшенія у національнаго собранія, которое не безъ споровъ отвѣчаетъ, что Mesdames могутъ ѣхать. Послѣ этого Парижъ начинаетъ неистовствовать хуже, чѣмъ когда-либо, и вопить, какъ безумный. Пока національное собраніе обсуждаетъ этотъ кардинальный вопросъ, Тюльери и ограда ихъ наполняются толпой обоего пола; вечеромъ Лафайетъ вынужденъ розгонять ее, и улицы приходится освѣтить. Въ это время комендантъ Бертье, котораго ожидаютъ великія, ему еще невѣдомыя вещи, осажденъ въ Бельвю, въ Версалѣ. Никакія хитрости не помогли ему вывезти со двора багажъ принцессъ; разъяренный версальскія женщины съ крикомъ обступили его, и его же собственные солдаты перерѣзали постромки лошадей. Комендантъ "удалился въ комнаты" {Campan, II, 132.} въ ожиданіи лучшихъ временъ.
   А въ тѣ же самые часы, когда принцессы, только что освобожденный военной силой изъ Море, спѣшатъ добраться до чужихъ странъ и еще не задерживаются въ Арне, ихъ августѣйшій племянникъ, бѣдный Monsieur, въ Парижѣ, ради безопасности, зарылся въ свои подвалы въ Люксембургѣ, и по словамъ Монгальяра, его съ трудомъ удалось убѣдить выйти оттуда. Вопящія толпы окружаютъ Люксембургъ, привлеченныя слухами объ его отъѣздѣ; но едва увидѣвъ его и услышавъ его голосъ, онъ хрипятъ отъ восторга и съ виватами провожаютъ его и Madame до Тюльери {Montgaillard, II, 282; Deux Awis, VI, с. 1.}. Это такая степень нервнаго возбужденія, какую переживали лишь немногіе народы.
   

ГЛАВА V.
День кинжаловъ.

   Что означаетъ, напримѣръ, этотъ явный ремонтъ Венсенскаго замка? Такъ какъ другія тюрьмы переполнены заключенными, то понадобились еще мѣста? таково объясненіе муниципалитета. Вслѣдствіе реформъ въ судопроизводствѣ, уничтоженія парламентовъ и введенія новыхъ судовъ, набралось много заключенныхъ; не говоря уже о томъ, что въ эти времена раздоровъ и кулачной расправы преступленія и аресты также стали многочислeннѣe. Развѣ это сообщеніе муниципалитета не достаточно объясняетъ явленіе? Несомнѣнно, изъ всѣхъ предпріятій, которыя могъ затѣять просвѣщенный муниципалитетъ, ремонтированіе Венсенскаго замка было самымъ невиннымъ.
   Однако сосѣдшй Сентъ-Антуанъ не такъ смотритъ" на это дѣло: жители этого предмѣстія считаютъ за оскорбленіе самую близость этихъ остроконечныхъ башенъ и мрачныхъ подваловъ къ ихъ собственнымъ темнымъ жилищамъ. Развѣ Венсеннъ не быль Бастиліей въ миніатюрѣ? Здѣсь были заключены великій Дидро и философы; великій Мирабо прожилъ здѣсь, въ печальной безвѣстности, цѣлыхъ сорокъ два мѣсяца. И теперь, когда старая Бастилія превратилась въ тацовальную площадку (если бъ нашлась у кого нибудь охота танцевать) и камни ея пошли на постройку моста. Людовика XVI, эта маленькая, сравнительно незначительная Бастилія покрывается новыми средниками, расправляетъ тиранническія крылья, угрожая патріотизму. Не готовится ли она для новыхъ узниковъ, и для какихъ именно? Для герцога Орлеанскаго и для главныхъ патріотовъ крайней лѣвой? Говорятъ, что туда ведетъ "подземный ходъ" прямо изъ Тюльери. Почему знать? Парижъ, изрытый каменоломнями и катакомбами, и висящій чудеснымъ образомъ надъ бездной, уже однажды чуть не былъ взорванъ, правда, порохъ, когда пришли осмотрѣть мину, оказался унесеннымъ. А Тюльери, проданное Австріи и Кобленцу, отнюдь не должно имѣть подземнаго хода. Вѣдь, изъ него, въ одно прекрасное утро, могутъ выйти Австрія и Кобленцъ съ дальнобойными пушками и разгромить патріотическій Сентъ-Антуанъ, превративъ его въ груду развалинъ!
   Такъ размышляетъ омраченный умъ Сентъ-Антуана, видя, какъ рабочіе въ фартукахъ, ранней весной, суетятся около этихъ башенъ. Офиціальныя слова муниципалитета и сіеръ Мотье, съ его легіономъ мушаровъ, не заслуживаютъ никакого довѣрія. Вотъ, если бъ комендантомъ былъ патріотъ Саитерръ! Но зычноголосый пивоваръ командуетъ только нашимъ собственнымъ батальономъ и тайнъ этихъ не можетъ объяснить; онъ ничего не знаетъ о нихъ, хотя, быть можетъ, и подозрѣваетъ многое. И работа продолжается; огорченный и омраченный Сентъ-Антуанъ слушаетъ стукъ молотковъ, видитъ, какъ въ воздухѣ повисаютъ поднимаемый плиты {Moutgaillard, II, 285.}.
   Сентъ-Антуанъ опрокинулъ первую, большую Бастилію: неужели онъ смутится передъ такой маленькой, незначительной? Друзья, что если бы мы взялись за пики, ружья, кузнечные молоты и помогли себѣ сами!-Нѣтъ средства быстрѣе и вѣрнѣе этого. 28-го февраля Сентъ-Антуанъ выходитъ, какъ часто дѣлалъ эти дни, и безъ лишняго шума, отправляется на востокъ, къ этому бѣльму на его глазу, къ Венсенскому замку. Серьезнымъ, властнымъ тономъ, безъ криковъ и брани, Сентъ-Антуанъ объяв.ріеть всѣмъ участвующимъ партіямъ, что онъ намѣренъ сравнять эту подозрительную крѣпость съ лицомъ всей родной земли. Протесты, увѣщанія не приводить ни къ чему. Наружный ворота растворяются, подъемные мосты падаютъ; желѣзныя рѣшетки выбиваются изъ оконъ кузнечными молотами, превращаются въ желѣзные ломы, сыплется дождь утвари, черепицъ, и среди хаотическаго грохота и треска, начинается разрушеніе стѣнъ. Гонцы несутся во весь карьеръ по взволнованнымъ улицамъ предупредить о происходящемъ Лафайета и муниципальный и департаментскія власти. Слухи доходятъ до національнаго собранія, до Тюльери, до всѣхъ, кто желаетъ ихъ слышать; и говорятъ, что Сентъ-Антуанъ возсталъ, что Венсеннъ и, вѣроятно, послѣднее существующее учрежденіе страны, близко къ гибели {Deux Amis, VI, 11--15; Газеты (Hist. Parl. IX, 111--17).}.
   Живѣе! Пусть Лафайетъ бьетъ въ барабаны и спѣшитъ на востокъ, потому что для всѣхъ конституціоналистовъ-патріотовъ это дурная вѣсть. А вы, друзья короля, беритесь за ваши заказные кинжалы усовершенствованнаго образца, беритесь за палки со стилетами, за тайное оружіе и за входные билеты! Скорѣе! спѣшите по заднимъ лѣстницамъ, собирайтесь вокругъ потомка шестидесяти королей. Бунтъ, вѣроятно, поднять герцогомъ Орлеанскимъ и компаніей, для сверженія трона и алтаря; говоритъ, что ея величество будетъ заключена въ тюрьму, устранена съ дороги; что же тогда сдѣлаютъ съ его величествомъ? Глину для горшечниковъ-санкюлотовъ? А развѣ не возможно бѣжать именно сегодня, собравъ внезапно всю храбрую знать? Опасность угрожаетъ, но надежда манитъ: камергеры, герцоги де Вилькье, де Дюра раздаютъ входные билеты и пропуски; храброе дворянство тотчасъ собирается. Теперь самое время "напасть съ саблей въ рукѣ на эту сволочь"; теперь такое нападеніе могло бы имѣть успѣхъ.
   Герой двухъ міровъ садится на бѣлаго коня; синіе національные гвардейцы, кавалерія и пѣхота, устремляются на востокъ; Сантерръ съ Сентъ-Антуанскимъ батальономъ, уже тамъ, но, видимо, не расположенные дѣйствовать. Тяжело твое бремя, герой двухъ міровъ! Какія тебѣ выпадаютъ задачи! Много нужно усилій, чтобы перенести насмѣшки, вызывающее поведеніе этого патріотическаго предмѣстья; неумытые патріоты изощряются въ злобныхъ издѣвательствахъ; одинъ изъ нихъ "схватилъ генерала за сапогъ", чтобы стащить его съ лошади. Сантерръ на приказъ стрѣлять отвѣчаетъ уклончиво. "Это люди, взявшіе Бастилію" -- и ни одинъ курокъ не двигается. Венсенская магистратура также не рѣшается издать приказъ объ арестѣ, или оказать малѣйшую поддержку: поэтому, "генералъ беретъ аресты на себя". Благодаря быстротѣ, дружелюбію, ловкости, терпѣнію и безграничной смѣлости, мятежъ снова удается прекратить безъ кровопролитія.
   Между тѣмъ, остальной Парижъ занимается своими дѣлами, съ большимъ или меньшимъ хладнокровіемъ: вѣдь, это только вспышка, какія теперь такъ обыкновенны! Національное собраніе бурно обсуждаетъ законъ, противъ эмиграціи; Мирабо громко заявляетъ: "Клянусь заранѣе, что я не буду повиноваться ему!" Мирабо часто появляется на трибунѣ въ этотъ день; сколько бы ему ни мѣшали, въ немъ попрежнему живетъ, старая, несокрушимая энергія. Могутъ ли повліять крики и ропотъ правой или лѣвой на этого человѣка, непоколебимаго, какъ Атласъ или Тенерифъ? Ясностью мысли, глубокимъ низкимъ голосомъ, звучащимъ вначалѣ негромко, неувѣренно, онъ заставляетъ себя слушать и успокаиваетъ бурю страстей; голосъ его, то повышаясь, то понижаясь, звучитъ, какъ громкая мелодія торжествующей силы, покоряющей всѣ сердца; его грубое, мрачное лицо, въ рубцахъ и шрамахъ, пламенѣетъ и сіяетъ; и снова люди въ наши жалкія времена чувствуютъ, какую всемогущую силу имѣетъ иногда слово одного человѣка надъ душами людей. "Я восторжествую, или буду разорванъ на куски", сказалъ онъ однажды. "Молчите", кричитъ онъ теперь властнымъ голосомъ, съ царственнымъ сознаніемъ силы, "молчите вы, тридцать голосовъ, Silence aux trente voix!" -- и Робеспьеръ, и тридцать голосовъ, бормоча, затихаютъ. Законъ, и на этотъ разъ утверждается въ такомъ видѣ, какъ хотѣлъ Мирабо.
   Не таково въ эту самую минуту уличное краснорѣчіе Лафайета, которому приходится браниться съ голосистыми пивоварами и не признающими грамматики Сентъ-Антуанцами! И какъ сильно отличается отъ краснорѣчія ихъ обоихъ то, что говорится въ Кафе де Валуа, и сдержанное бахвальство толпы людей съ входными билетами, наполняющихъ въ это время коридоры Тюльери! Если такія вещи могутъ происходить одновременно въ одномъ и томъ же городѣ., то что же не возможно въ цѣлой странѣ, на цѣлой планетѣ съ ихъ противорѣчіями, гдѣ каждый день представляетъ безконечный рядъ противорѣчій, -- которыя однако въ общемъ даютъ связный, хотя и безконечно малый результатъ!
   Но какъ бы то ни было, Лафайетъ спасъ Венсеннъ и возвращается съ дюжиной арестованныхъ разрушителей! Король еще не спасенъ,-- но и не находится въ серьезной опасности. Но для королевской конституціонной гвардіи для старыхъ французскихъ гвардейцевъ или гренадеръ центра, дежурящихъ какъ разъ въ тотъ день, это стеченіе людей со входными билетами становится все менѣе и менѣе понятнымъ. Ужъ не намѣрены ли въ самомъ дѣлѣ эти люди сейчасъ увезти короля въ Мецъ? Не устроено ли возмущеніе Сентъ-Антуана предателями-роялистами для отвода глазъ? Смотрите хорошенько, вы, дежурные гренадеры центра! Отъ "людей въ черномъ" нечего ждать добра. Нѣкоторые изъ нихъ, въ сюртукахъ, redingotes, другіе въ кожаныхъ рейтузахъ и сапогахъ, -- словно собрались ѣхать верхомъ! А что это выглядываетъ изъ подъ полы Шевалье де Куръ {Weber, II, 286.}? Нѣчто похожее на рукоять какого нибудь колющаго или рѣжущаго инструмента. Онъ ходитъ взадъ и впередъ, а кинжалъ все торчитъ изъ подъ его лѣвой полы. "Стопъ, Monsieur!" гренадеръ центра хватается за торчащую рукоятку и вытаскиваетъ на глазахъ у всѣхъ кинжалъ. Клянусь небомъ, настоящій кинжалъ! Называйте его охотничьимъ ножомъ, или какъ угодно, но онъ способенъ выпустить кровь изъ патріота.
   Это случилось съ Шевалье до Куръ но утру и вызвало не малый шумъ и много комментаріевъ, а подъ вечеръ во дворецъ собирается все больше и больше людей. Можетъ быть, и у нихъ также кинжалы? Увы, послѣ озлобленныхъ переговоровъ, начинаютъ ощупывать и обыскивать всѣхъ въ черныхъ костюмахъ; несмотря на входные билеты, ихъ хватаютъ за воротъ и обыскиваютъ. Возмутительно подумать объ этомъ! Всякій разъ, какъ находятъ кинжалъ, стилетъ, пистолетъ, или хотя бы портняжное шило, найденное, съ громкимъ крикомъ, отнимаютъ, а несчастнаго человѣка въ черномъ стремглавъ сбрасываютъ съ лѣстницы. И онъ летитъ позорно, головой внизъ, перебрасываемый толчками отъ одного часового къ другому; пишутъ даже, что пинки, щипки и даже удары ногами а posterіorі ускоряли это путешествіе. И вотъ, у всѣхъ выходовъ, въ Тюльерійскомъ саду, неизвѣстно, какимъ концомъ впередъ, появляются, одинъ за другимъ, люди въ черномъ. Тутъ они попадаютъ въ руки негодующей толпы, собирающейся сюда въ сумерки посмотрѣть, что происходить, и увезли ли или нѣтъ наслѣдственнаго представителя. Злополучные люди въ черномъ! Уличены они, наконецъ, въ ношеніи заказныхъ кинжаловъ, изоблеченные "рыцари кинжала!" Внутри все похоже на горящій корабль; снаружи на бушующее море. Внутри нѣтъ спасенія; его величество, выглянувъ на минуту изъ своего внутренняго святилища, холодно приказываетъ всѣмъ посѣтителямъ "отдать оружіе", и снова затворяетъ дверь. Отданное оружіе образуетъ груду; изобличенные "рыцари кинжала" стремительно, гурьбой, спускаются съ лѣстницъ, а внизу ихъ принимаетъ смѣшанная толпа, которая толкаетъ, бьетъ, травитъ и разгоняетъ ихъ {Hist. Parl. IX, 139--48.}.
   Вотъ какое зрѣлище видитъ Лафайетъ въ вечернихъ сумеркахъ, возвращаясь послѣ удачно улаженныхъ затрудненій съ Венсенномъ. Едва, утихла, санкюлотская Сцилла, какъ аристократская Харибда уже клокочетъ вокругъ него. Терпѣливый герой двухъ частей свѣта чуть не вышелъ изъ себя. Онъ не задерживаетъ, а подгоняетъ бѣгущихъ рыцарей; онъ, правда, освобождаетъ того или другого изъ гонимыхъ знатныхъ роялистовъ, но бранить каждаго жесткими словами, внушенными этой минутой, и которыхъ не простили бы ему ни въ одномъ салонѣ". Герой нашъ въ затруднительномъ положеніи, онъ виситъ, такъ сказать, на воздухѣ, ненавистный въ одинаковой мѣрѣ и богатымъ божествамъ надъ нимъ и неимущимъ смертнымъ подъ нимъ! Камергеръ герцогъ де Вилкье получаетъ передъ всѣмъ народомъ такой внушительный выговоръ, что находить нужнымъ, сначала, оправдаться въ газетахъ, а когда это оказывается безполезнымъ, то уѣзжаетъ за границу и начинаетъ интриговать въ Брюсселѣ {Montgaillard, II, 286.}. Квартира его будетъ стоять пустой, но она, какъ мы увидимъ, окажется полезнѣе, чѣмъ въ то время, когда была занята имъ.
   Итакъ, рыцари кинжала позорно бѣгутъ въ сгущающемся мракѣ, гонимые патріотами. Темное, позорное дѣло, рожденное тьмой, и исчезающее въ сгущающемся сумракѣ" и тьмѣ". Однако, среди этой тьмы, читатель можетъ ясно видѣть въ послѣдній или предпослѣдній разъ -- одну фигуру, бѣгущую, спасая свою жизнь: это Криспенъ Катилинъ д'Эпрѣмѣниль. Еще не прошло трехъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ эти же гренадеры центра, тогда французскіе гвардейцы, препроводили его, на разсвѣтѣ майскаго дня, на острова Калипсо; и вотъ до чего дожили и они, и онъ. Побитый, истоптанный, освобожденный популярнымъ Петіономъ, онъ въ правѣ былъ съ горечью отвѣтить: "Да, monsieur, и меня когда-то народъ носилъ на плечахъ" {Mercier, II, 40, 202.}. Это фактъ, о которомъ популярный Пѣтіонъ можетъ поразмыслить, если захочетъ.
   Но, къ счастью, быстро наступающая ночь спускается надъ этимъ позорнымъ днемъ кинжаловъ; аристократы скрываются въ своихъ жилищахъ, хотя и потрепанные, съ оборванными полами и истерзанными сердцами. Двойной мятежъ подавленъ, безъ особаго кровопролитія, если не считать нѣсколькихъ разбитыхъ до крови носовъ. Венсеннъ не совсѣмъ разрушенъ и можетъ быть исправленъ. Наслѣдственный представитель не выкраденъ., и королева не запрятана въ тюрьму. Это день, о которомъ долго вспоминаютъ, о которомъ говорятъ съ громкимъ смѣхомъ и глухимъ ропотомъ, съ язвительной насмѣшкой торжества и съ ядовитой злобой пораженія. Роялисты, по обыкновенно, сваливаютъ вину на герцога Орлеанскаго и на анархистовъ, желавшихъ оскорбить короля; патріоты, также по обыкновенію, на роялистовъ, и даже на конституціоналистовъ, желавшихъ выкрасть короля и увезти въ Мецъ; мы же, по обыкновенію, сваливаемъ вину на неестественную подозрительность и на Феба Аполлона, уподобившагося ночи.
   Такимъ, образомъ, читатель видѣлъ, какъ въ послѣдній день февраля 1791 года, три давно уже спорившіе элемента французскаго общества столкнулись на неожиданной аренѣ. въ странной, траги-комической коллизіи, и открыто вступили между собою въ бой. Конституціонализмъ, подавившій и санкюлотскій мятежъ въ Венсеннѣ, и роялистскую измѣну въ Тюльери, величается и господствуетъ. въ этотъ день. Но что думать о бѣдномъ роялизмѣ, швыряемомъ такомъ образомъ и туда, и сюда, послѣ того какъ всѣ его кинжалы сложены въ кучу? Пословица говорить, что у всякаго кота бываетъ масляника: въ настоящемъ, прошломъ, или будущемъ.. Сейчасъ, праздникъ на улицѣ Лафайета, и конституцій. Тѣмъ, не менѣе, голодъ и якобинство, быстро возрастающіе до фанатизма, продолжаютъ дѣйствовать. И если въ самомъ дѣлѣ" дойдутъ до фанатизма, то придетъ и ихъ день. До сихъ, норъ Лафайетъ, подобно какому нибудь правящему моремъ божеству, спокойно поднимаетъ голову среди всѣхъ бурь; вверху вѣтры Эола улетаютъ въ свои пещеры, подобно буйнымъ, непрошеннымъ, духамъ; внизу взбудораженный и вспѣненныя ими морскія волны утихаютъ сами. Но что если бы, какъ мы не разъ говорили, въ дѣло вмѣшались подводныя, титаническія, огненныя силы и самое дно океана взорвалось бы снизу? Если бъ онѣ выбросили Посейдона-Лафайета и его конституцію вонь изъ пространства, и море, въ титанической борьбѣ, схватилось бы съ небомъ?
   

ГЛАВА VI.
Мирабо.

   Настроеніе Франціи становится все ожесточеніи", лихорадочнѣе и близится къ. конечному взрыву безумія и разложенія. Подозрительность охватила всѣ умы; спорящія партій не могутъ, уже смѣшиваться, онѣ держатся въ строимъ. разледишчни и смотрятъ другъ на друга въ. крайнемъ возбужденіи, съ холоднымъ, ужасомъ, или пылкой злобой. Контръ-революція, Дни Кинжаловъ, дуэли Кастри, бѣгство Меsdаmes, Monsieur, и короля! Все пронзительнѣе раздается тревожный крикъ журналистовъ. Безсонное Діонисово ухо сорока восьми секцій такъ лихорадочно насторожено, что все больное тѣло судорожно содрагается со странной болью, при малѣйшемъ шорохѣ, какъ, часто бываетъ при такомъ, напряженій слуха и безсонницѣ!
   Разъ роялисты имѣютъ спеціально заказанные кинжалы, и сіеръ Мотье оказался тѣмъ, что онъ есть, то не слѣдуетъ ли и патріотамъ, даже бѣднымъ, имѣть пики и хотя бы подержанный ружья, на случай крайности? Весь мартъ мѣсяцъ наковальни стучать, выковывая пики. Конституціонный муниципалитетъ возвѣстилъ плакатами, что только "активные", или платящіе подати граждане имѣютъ право носить оружіе; но въ отвѣтъ, тотчасъ же поднялась такая буря удивленія со стороны клубовъ и секцій, что конституціонные плакаты, почти на слѣдующее же утро, пришлось заклеить вторымъ, исправленнымъ изданіемъ и предать забвенію {Ordonnance du 17 Mars 1791 (Hist. Parl. IX, 257).}, такъ что ковка пикъ продолжается, какъ и все, связанное съ нею.
   Отмѣтимъ еще, какъ крайняя лѣвая поднимается въ расположеніи, если не національнаго собранія, то всего народа, въ особенности Парижа. Во времена всеобщей паники и сомнѣній, люди охотно присоединяются къ тому мнѣнію, въ которомъ чувствуется наибольшая увѣренность, хотя часто это бываетъ наименѣе основательное мнѣніе. Вѣра, какъ бы она ни была неосновательна, имѣетъ большую силу и покоряетъ сомнѣвающіяся сердца. Неподкупный Робеспьеръ избранъ оберъ-прокуроромъ въ новые суды; полагаютъ, что добродѣтельный Петіонъ будетъ сдѣланъ мэромъ. Кордельеръ Дантонъ призванъ торжествующимъ большинствомъ въ департаментскій совѣтъ и сдѣлался коллегой Мирабо. Неподкупному Робеспьеру давно уже было предсказано, что онъ, простои, бѣдный человѣкъ, далеко пойдетъ, потому что не знаетъ сомнѣній.
   Не слѣдовало ли бы, при такихъ обстоятельствахъ перестать и королю сомнѣваться и начать рѣшать и дѣйствовать? У него все еще остается въ рукахъ надежный козырь: бѣгство изъ Парижа. Какъ мы видимъ, король постоянно хватается за. этотъ вѣрный козырь, держитъ его крѣпко и изрѣдка выдвигаетъ, въ видѣ опыта, но никогда не выкладываетъ его, а. постоянно прячетъ назадъ. Играй же съ него, король! Если для тебя еще существуетъ надежда, то именно эта, и притомъ по истинѣ послѣдняя; а теперь и она съ каждымъ часомъ становится все сомнительнѣе. Ахъ, такъ пріятно было бы сдѣлать и то, и другое, бѣжать и не бѣжать, сбросить карту и удержать ее въ рукахъ! Король, по всей вѣроятности, не козырнетъ до тѣхъ поръ, пока все онеры, одинъ за другимъ, не будутъ проиграны, и такое козыряніе окажется концомъ, самой игры!
   Здѣсь, слѣдовательно, возникаетъ, постоянно одинъ вопросъ, пророческаго характера, на который теперь не можетъ, быть отвѣчено. Предположимъ, что Мирабо, съ которымъ король усердно совѣщается, какъ съ премьеръ-министромъ., не имѣющимъ, еще права офиціально заявить себя таковымъ, закончилъ свои подготовленія,-- а у него есть планы, и планы широкіе, о которыхъ дошли до насъ лишь отрывочный, туманныя свѣдѣнія. Тридцать департаментовъ готовы подписать вѣрноподданническіе адреса указаннаго содержанія; короля увезутъ изъ Парижа, но только въ Компьенъ или Руанъ, едва ли въ Мецъ, такъ какъ эмигрантская сволочь отнюдь не должна играть руководящей роли въ этомъ дѣлѣ; національное собраніе, подъ, давленіемъ, вѣрноподданническихъ. адресовъ, умѣлаго воздѣйствія и силы Булье, соглашается внять голосу разсудка, и послѣдовать за, королемъ туда же! {Fils Adoptif, VII, I, 6; Duinout, c. 11, 12, 14.} Такъ ли, на такихъ ли условіяхъ якобинцы и Мирабо должны были схватиться въ этой борьбѣ Геркулеса съ Тифономъ, въ которой смерть была бы неизбѣжна для того или другого? Самая борьба рѣшена и неминуема; но при какихъ условіяхъ, а. главное, съ какимъ результатомъ,-- это мы тщетно пытаемся угадать. Все окутано, смутной тьмой: неизвѣстно, что будетъ; неизвѣстно даже то, что уже было. Колоссъ Мирабо, какъ говорили, идетъ одиноко, во тьмѣ., безвѣстными путями что таилось въ его умѣ въ эти мѣсяцы, -- этого не откроютъ теперь никакіе біографы, никакой Fils adoptif.
   Для насъ, старающихся составить его гороскопъ, разумѣется, все остается вдвойнѣ смутнымъ. Мы видимъ, человѣка, подобнаго Геркулесу, и одно чудовище за другимъ вступаютъ съ нимъ въ смертельную борьбу. Эмигрировавшая знать возвращается, съ саблей на боку, кичась своей незапятнанной лояльностью. Она спускается съ. неба подобно стаѣ жестокихъ, гнусно жадныхъ гарпій. А на землѣ лежитъ тифонъ политической и религіозной анархіи, вытягивая свои сотни, вѣрнѣе, двадцать пять милліоновъ головъ; огромный, какъ вся площадь Франціи, свирѣпый, какъ безуміе, сильный самимъ голодомъ. Съ этимъ-то чудовищемъ укротитель змѣй долженъ бороться непрерывно, не разсчитывая на отдыхъ.
   Что касается до короля, то онъ, по обыкновенію, будешь колебаться, мѣнять, подобно хамелеону, цвѣтъ и рѣшенія сообразно съ цвѣтомъ окружающей его среды,-- онъ не годится для королевскаго трона. Только на одного члена королевской семьи, только на королеву, Мирабо, пожалуй, еще можетъ положиться. Возможно, что величіе этого человѣка, не чуждаго искусства лести, придворныхъ манеръ, ловкости и любезности, очаровало непостоянную королеву своимъ несомнѣннымъ обаяніемъ и привязало ее къ нему. У нея хватаетъ смѣлости на благородный рискъ; у нея есть глаза и сердце; есть душа, дочери Терезы. "Faut-il donc, неужели", пишешь она со страстнымъ порывомъ своему брату, "неужели, съ кровью, которая течешь въ моихъ жилахъ, съ моими чувствами, я должна жить и умереть среди такихъ людей" I. Увы, да, бѣдная монархиня. "Она единственный мужчина", замѣчаетъ Мирабо, "среди окружающихъ его величество". Еще болѣе увѣренъ Мирабо въ другомъ мужчинѣ: въ самомъ себѣ. Вотъ и всѣ его рессурсы, достаточно ихъ, или нѣтъ.
   Смутнымъ и великимъ представляется будущее взгляду пророка. Безпрерывная борьба на жизнь и смерть, смятеніе вверху и внизу, для насъ же одна смутная тьма, съ прорывающимися кое-гдѣ полосами блѣднаго, обманчиваго свѣта. Мы видимъ короля, котораго можешь быть устранять, по не постригутъ въ монахи -- подстриженіе вышло изъ моды,-- а сошлютъ куда нибудь съ приличнымъ годовымъ содержаніемъ и съ запасомъ слесарныхъ инструментовъ; видимъ королеву и дофина, регентство при малолѣтнемъ королѣ; королеву, которая "верхомъ на лошади" проѣзжаетъ въ самомъ пылу сраженія, подъ крики: Moriamur pro rege nostro! "Такой день", пишетъ Мирабо, "можетъ наступить".
   Громъ сраженій, войны хуже гражданскихъ, смятеніе вверху и внизу; и въ этой обстановкѣ глазъ пророка видитъ графа Мирабо, подобнаго кардиналу де Рецъ, съ головой все взвѣшивающей, съ сердцемъ дерзающимъ на все; видитъ его, держащимся на своемъ мѣстѣ, если не побѣдителемъ, то и не побѣжденнымъ? пока въ немъ сохраняется жизнь. Подробностей и результатовъ никакой пророкъ" не можетъ видѣть; ночь бурная, небо покрыто тучами, видно только, какъ Мирабо то появляется, стремясь впередъ, то скрывается въ темнотѣ, неукротимо усиливаясь покорить себѣ тучи! Можно сказать, что если бъ Мирабо остался живъ, то исторія Франціи и міра была бы другою. И далѣе, что если этому человѣку чего либо недоставало, то лишь обладанія въ полномъ объемѣ тѣмъ самымъ Art d'Oser? искусствомъ смѣть, которое онъ такъ цѣнилъ, и которымъ онъ больше всѣхъ своихъ современниковъ обладалъ и проявлялъ. Достигнутый имъ результатъ представлялъ бы не пустое подобіе формулы, а нѣчто реальное, существенное; результатъ, который можно было бы любить или ненавидѣть, но, вѣроятно, нельзя было бы обойти молчаніемъ и предать скорому забвенію. Если бы Мирабо прожилъ еще хотя одинъ годъ!
   

ГЛАВА VII.
Смерть Мирабо

   Но Мирабо такъ же не могъ прожить еще одинъ годъ, какъ не могъ прожить и тысячи лѣтъ. Годы человѣка сочтены, и повѣсть о Мирабо уже закончена. Властной судьбѣ; безразлично, были ли вы значительны или нѣтъ, будетъ ли всемірная исторія помнить васъ нѣсколько столѣтій, или васъ забудутъ черезъ день или два. Среди суеты румяной, дѣятельной жизни, безмолвно киваетъ намъ блѣдный вѣстникъ; и все, чѣмъ занимался человѣкъ: широкіе интересы, проекты, спасеніе французскихъ монархій, -- все приходится немедленно бросать и идти, все равно, спасалъ ли этотъ человѣкъ французскія монархій, или чистилъ сапоги на Pont-Neuf! Самый значительный изъ людей не можетъ медлить; если бъ міровая исторія зависѣла отъ одного часа, то и отсрочки на часъ не было бы дано. Поэтому, разсужденія наши о томъ, что было бы, большей частью праздны. Міровая исторія никогда не бываетъ тѣмъ, чѣмъ, на основаніи какихъ либо возможностей, она хотѣла бы, могла или должна была бы быть, но всегда и единственно бываетъ тѣмъ, что она есть.
   Бурный образъ жизни истощилъ богатырскія силы Мирабо. Волненіе и горячность держали мозгъ и сердце въ постоянной лихорадкѣ; излишества въ напряженій и возбужденіи, излишества всякаго рода, непрестанная работа, почти граничащая съ невѣроятнымъ! "Если бъ я не жилъ съ нимъ", говорить Дюмонъ: "я никогда не узналъ бы, что можно сдѣлать изъ одного дня, сколько дѣлъ можетъ умѣститься въ промежутокъ времени въ двѣнадцать часовъ. Одинъ день для этого человѣка былъ больше, чѣмъ недѣля или мѣсяцъ для другихъ; количество дѣлъ, которыя онъ велъ единовременно, баснословно, отъ задумыванія до приведенія въ исполненіе не пропадало ни одной минуты". "Monsieur de Comte", сказалъ ему однажды секретарь, "то, что вы требуете, невозможно".-- "Невозможно!"отвѣтилъ онъ, вскочивъ со стула, "Ne me dites, jamais cette bête de mot, никогда не говорите мнѣ этого дурацкаго слова" {Dumont, 311.}. А потомъ общественные банкеты; обѣдъ, который онъ даетъ въ качествѣ командира національныхъ гвардейцевъ и который "стоитъ пятьсотъ фунтовъ"; а "оперныя сирены", и имбирная водка, отъ которой жжетъ во рту,-- по какой наклонной плоскости катится этотъ человѣкъ! Неужели Мирабо не можетъ остановиться, не можетъ бѣжать и спасти свою жизнь? Нѣтъ! На этомъ Геркулесѣ рубашка Несса; онъ долженъ непрерывно кипѣть и горѣть, пока не сгоритъ окончательно. Сила человѣка, какой бы геркулесовской она ни была, имѣетъ предѣлъ. Вѣщія блѣдныя тѣни пролетаютъ по воспаленному мозгу Мирабо, вѣстницы блѣднаго покоя. Въ то время, какъ онъ мечется и волнуется, напрягая всякій нервъ, въ этомъ морѣ честолюбія и смятенія, онъ получаетъ мрачное и безмолвное предостереженіе, что для него исходомъ всего этого будетъ скорая смерть.
   Въ январѣ можно было видѣть, какъ онъ предсѣдательствовалъ въ собраніи, на вечернемъ засѣданіи, "съ обвязанной полотнянымъ платкомъ шеей": въ крови его былъ болѣзненный жаръ, передъ глазами то темнѣло, то мелькали молніи; послѣ утренней работы ему пришлось ставить піявки и предсѣдательствовать въ повязкѣ. "Прощаясь, онъ обнялъ меня, говорить Дюмонъ, съ волненіемъ, какого я никогда не замѣчалъ въ немъ: "Я умираю, другъ мой, сказалъ онъ, умираю, какъ отъ медленнаго огня; быть можетъ мы уже не увидимся болѣе. Когда меня не станетъ, тогда узнаютъ настоящую цѣну мнѣ. Несчастья, которыя я задерживалъ, обрушатся на Францію со всѣхъ сторонъ" {Dumont, 267.}. Болѣзнь предостерегаетъ все громче, но всѣ эти предостереженія оставляются безъ вниманія. 27 марта, по дорогѣ въ собраніе, Мирабо долженъ былъ заѣхать за помощью къ своему другу Ламарку и пролежалъ съ полчаса, почти безъ чувствъ, вытянувшись на диванѣ. Онъ все-таки отправился въ собраніе, какъ бы наперекоръ судьбѣ, и говорилъ тамъ громко и горячо цѣлыхъ пять разъ подрядъ; затѣмъ сошелъ съ трибуны -- и покинулъ ее навсегда. Въ крайнемъ изнеможеніи, онъ выходить въ Тюльерійскій садъ; вокругъ него, по обыкновенно толпится народъ съ просьбами, записками, и онъ говорить сопровождающему его другу: "Уведи меня отсюда"!
   И вотъ, 31 марта 1791 года, безконечная, встревоженная толпа осаждаетъ улицу Шоссе д'Антенъ, съ безпрестанными разспросами; въ домѣ, который въ наше время значится подъ номеромъ 42, переутомленный титанъ палъ, чтобы больше не вставать {Fils Adoptif, VIII, 420--79.}. Толпы людей всѣхъ партій и состояній, отъ короля до самаго простого нищаго! Король офиціально посылаетъ два раза въ день справляться о здоровьѣ больного, и кромѣ, того, справляется и частнымъ образомъ; распросамъ отовсюду нѣтъ конца. "Черезъ каждые три часа -- толпѣ вручается писаный бюллетень"; онъ переписывается, расходится но рукамъ, и, наконецъ, печатается. Народъ самъ наблюдаетъ за тишиной, не пропускаетъ ни одного шумнаго экипажа; давка, невѣроятная, но сестру Мирабо узнаютъ и почтительно очищаютъ передъ ней дорогу. Народъ стоить безмолвно, подавленный, всѣмъ кажется, что надвигается огромное несчастіе, словно послѣдній человѣкъ, который могъ бы справиться съ грядущими бѣдствіями во Франціи, лежитъ въ борьбѣ съ неземной властію".
   Но тщетно молчаніе цѣлаго народа, тщетны неутомимыя усилія Кабаниса, друга и врача Мирабо: въ субботу, 2 апрѣля, онъ чувствуетъ, что для него занялся послѣдній день, что въ этотъ день онъ уйдетъ и перестанетъ существовать. Смерть его была титанической, какъ и его жизнь! Озаренный послѣдней вспышкой передъ готовымъ наступить разрушеніемъ, умъ этого человѣка горитъ и сверкаетъ, выражаясь въ словахъ, которыя надолго сохранятся въ памяти людей. Онъ желаетъ жить, но мирится со смертью, не споритъ противъ неизбѣжности. Рѣчь его фантастична и странна; неземныя видѣнья танцуютъ уже погребальный танецъ вокругъ его души, которая, сіяя опіемъ. недвижимая, во всеоружіи дожидается великаго часа! Изрѣдка исходящій отъ него лучъ свѣта озаряетъ міръ, который онъ покидаетъ. "Я ношу въ сердцѣ моемъ погребальную пѣснь французской монархіи; смертные останки ея сдѣлаются теперь добычей мятежниковъ". Онъ слышитъ пушечный выстрѣлъ и дѣлаетъ характерное замѣчаніе: "Развѣ похороны Ахилла уже наступили"? А другу, который поддерживаетъ его, онъ говоритъ: "Да, поддержи эту голову; я желалъ бы завѣщать ее тебѣ". Человѣкъ этотъ умираетъ, какъ, жилъ: съ полнымъ. самосознаніемъ и съ сознаніемъ того, что на него смотритъ міръ. Онъ смотритъ на юную весну, которая для него никогда не перейдетъ въ лѣто. Взошло солнце, и онъ говоритъ: "Si се n'est pas la Bien, c'est, du moins son cousin germain" (Если это тамъ не Богъ, то, по меньшей мѣрѣ, его двоюродный брать) {Fils Adoptif, VIII, 450; Journal de la maladie et de la mort de Mirabeau, par P. J. G. Caban is (Paris, 1803).}. Смерть завладѣла наружными укрѣпленіями; способность рѣчи пропала; но цитадель -- сердце -- все еще держится: умирающій титанъ, страстно просить знаками бумаги и перо; и письменно проситъ опіума, чтобы прекратить агонію. Врачъ огорченно качаетъ головой; "Dormir, спать", пишетъ. Мирабо, настойчиво указывая на написанное слово. Такъ умираетъ этотъ гигантъ, язычникъ и титанъ, слѣпо спотыкается и, не упадая духомъ, устремляется въ покой. Въ половинѣ девятаго утра, докторъ Пти, стоящій въ ногахъ постели, говорить: "Il ne souffre plus". Его страданія и трудъ кончены.
   Да, безмолвный толпы патріотовъ, и ты, французскій народъ, человѣкъ этотъ отнятъ у васъ. Онъ палъ внезапно, не согнувшись, пока не сломился, какъ падаетъ башня, внезапно пораженная молніей. Вы не услышите больше его рѣчей, не послѣдуете больше его указаніямъ. Толпы расходятся, угнетенныя, и разносятъ печальную вѣсть. Какъ трогательна вѣрность людей человѣку, котораго они признаютъ своимъ повелителемъ! Всѣ театры, всѣ общественныя увеселенія закрываются; въ эти вечера не должно быть веселыхъ сборищъ, веселье не умѣстно; народъ врывается на частныя вечеринки съ танцами и мрачно приказываетъ прекратить ихъ. Изъ такихъ частныхъ вечеринокъ" провѣдали только о двухъ, и онѣ должны были прекратиться. Уныніе всеобщее; никогда въ этомъ городѣ не оплакивали такъ ничьей смерти; никогда, съ той давно минувшей ночи, когда скончался Людовикъ XII и Crieurs des Corps ходили по улицамъ, звеня колокольчиками и крича: Lе bon Roi Louis, pere du Peuple, est mоrt, добрый король Людовикъ, отецъ народа, умеръ!" {Henault, Abrégé Chronologique, 429.}. Умершій теперь король -- Мирабо; и безо преувеличенія можно сказать, что весь народъ оплакиваетъ его.
   Цѣлыхъ три дня повсюду слышны только тихія, жалобы; слезы льются даже въ національномъ собраніи. Улицы полны унынія; ораторы влѣзаютъ на тумбы и, передъ многочисленной, безмолвной аудиторіей, произносятъ надгробный рѣчи въ честь покойнаго. Ни одинъ кучеръ не смѣетъ проѣхать слишкомъ быстро, да и вообще проѣзжать мимо этихъ группъ и мѣшать имъ слушать грохотомъ своихъ колесъ. Въ противномъ случаѣ у него могутъ перерѣзать постромки, а. его самого, вмѣстѣ съ сѣдокомъ, какъ неисправимыхъ аристократовъ, злобно бросить въ канаву. Ораторы на тумбахъ говорятъ, какъ умѣютъ; санкюлотскій народъ съ грубой душой напряженно слушаетъ,-- какъ всегда слушаютъ рѣчь или проповѣдь, если это слова, означающія что-нибудь, а не пустая болтовня, не означающая ничего. Въ ресторанѣ Пале-Рояль служитель замѣчаетъ: "Прекрасная погода, Monsieur".--"Да, другъ мой", отвѣчаетъ старый литераторъ, "прекрасная,-- но Мирабо умеръ!" Печальныя пѣсни несутся изъ хриплыхъ глотокъ уличныхъ пѣвцовъ и, напечатанный на сѣроватой бумагѣ", продаются по одному су за штуку {Fils Adoptif, VIII, 1, 10. Газеты и извлеченія (Hist. Parl. IX, 366--402).}. Портреты, гравированные, писанные, высѣченные изъ камня и рисованые, хвалебные гимны, воспоминанія, біографій, даже водевили, драмы и мелодрамы, появляются въ слѣдующіе мѣсяцы во всѣхъ провинціяхъ Франціи, въ неисчислимомъ количествѣ, какъ листья весной. А чтобы не обошлось безъ шутовства, появляется и епископское Посланіе Гобеля, гуся Гобеля, только что произведеннаго въ конституціонные епископы Парижа. Посланіе, въ которомъ Ça-ira страннымъ образомъ переплетается съ Nomine Domini и въ которомъ насъ съ серьезнымъ видомъ приглашаютъ "порадоваться тому, что среди насъ имѣется корпорація прелатовъ, созданныхъ покойнымъ Мирабо, ревностныхъ послѣдователей его ученія, и вѣрныхъ подражателей его добродѣтелей" {Hist. Parl. IX, 405.}. Такъ, на разные лады, говорить и гогочетъ Скорбь Франціи, жалуясь насколько возможно членораздѣльно, что рокъ унесъ Державнаго Человѣка. Въ національномъ собраніи, когда поднимаются затруднительные вопросы, глаза всѣхъ "машинально обращаются къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ Мирабо",-- но Мирабо уже нѣтъ.
   На третій вечеръ оплакиваній, 4-го апрѣля, происходятъ торжественный публичныя похороны, какія рѣдко выпадаютъ на долю почившихъ смертныхъ. Процессія, въ которой но приблизительному подсчету принимаетъ участіе около ста тысячъ человѣкъ, растянулась на цѣлую милю. Всѣ крыши, окна, фонари, сучья деревьевъ" переполнены зрителями. "Печаль написана на. всѣхъ лицахъ, многіе плачутъ". Мы видимъ здѣсь двойную шеренгу національныхъ гвардейцевъ, національное собраніе въ полномъ составъ, общество якобинцевъ и другія общества, королевскихъ министровъ, членовъ муниципалитета и всѣхъ выдающихся патріотовъ и аристократовъ. Среди нихъ замѣчаемъ Булье "въ шляпѣ", надвинутой на лобъ, какъ будто онъ желаетъ скрыть свои мысли! Въ торжественномъ безмолвіи процессія, растянувшаяся на милю, медленно движется подъ косыми лучами солнца, такъ какъ уже пять часовъ дня; траурныя перья колышатся и торжественное безмолвіе отъ времени до времени нарушается глухой дробью барабановъ, или протяжными звуками заунывной музыки, примѣшивающей къ безконечному гулу людей странные звуки тромбоновъ и жалобные голоса металлическихъ трубъ. Въ церкви Св. Евстахія произноситъ Церутти надгробное слово, и раздается салютъ изъ ружей, отъ котораго "съ потолка сыплются куски штукатурки". Оттуда процессія отправляется къ церкви Св. Женевьевы, которая, согласно духу времени, высочайшимъ декретомъ превращена въ Пантеонъ для великихъ людей благодарнаго отечества, Aux Grands Hommes la Patrie reconnaissante. Церемонія кончается лишь къ двѣнадцати часамъ ночи, и Мирабо остается одинъ въ своемъ темпомъ, жилищѣ,-- первымъ, обитателемъ этого Отечественнаго Пантеона.
   Увы, обитателемъ временнымъ, котораго впослѣдствіи выселятъ. Въ эти дни судорожныхъ, потрясеній и раздоровъ нѣтъ покоя даже праху мертвецовъ. Вскорѣ, изъ украденнаго гроба въ аббатствѣ Сельеръ перевозятъ кости Вольтера въ его родной городъ Парижъ, и также прахъ его сопровождается процессіей, надъ нимъ произносятся рѣчи, восемь бѣлыхъ лошадей везутъ, колесницу, факельщики въ классическихъ костюмахъ, съ повязками и лентами, хотя погода дождливая {Moniteur du 13 juillet 1791.}. Тѣло евангелиста Жанъ-Жака Руссо, какъ и подобаетъ, также выкапываютъ, изъ его могилы въ Эрменнвилѣ и съ трогательной процессіей переносить въ Отечественный Пантеонъ {Moniteur du 18 septembre 1794. Тоже отъ 30 августа 1791 г.}. Переносятъ, и другихъ, тогда какъ Мирабо, какъ мы говорили, изгоняютъ; по счастью, онъ не можетъ уже быть возвращенъ, и покоится, невѣдомый, "въ центральной части кладбища Св. Екатерины, въ предмѣстьи Сенъ-Марсо, гдѣ его поспѣшно зарыли ночью" и гдѣ никто уже не нарушить его покоя.
   Такъ пылаетъ, видимая на далекомъ разстояніи, жизнь этого человѣка; она становится прахомъ и caput mortuum'омъ въ этомъ міровомъ кострѣ, называемомъ. Французской революціей; она сгорѣла въ немъ не первая и не послѣдняя изъ многихъ тысячъ и милліоновъ! Это человѣкъ, который "отрѣшился отъ всѣхъ формулъ" и который чувствовалъ въ эти странныя времена и при этихъ обстоятельствахъ, что онъ призванъ жить, какъ Титанъ, и, какъ Титанъ, умереть. Онъ отрѣшился отъ всѣхъ формулъ; но есть ли такая всеобъемлющая формула, которая вѣрно выразила бы плюсъ и минусъ его личности, и опредѣлила бы ея чистый результата. Таковой до сихъ поръ не существуетъ. Многіе моральные законы строго осудятъ Мирабо; но моральнаго закона, по которому его можно было бы судить, еще не высказано на человѣческомъ языкѣ.. Мы снова скажемъ о немъ: Онъ былъ дѣйствительностью, а не симуляціей; живой сынъ природы, нашей общей матери, а не мертвый механизмъ пустыхъ условностей, онъ не былъ болѣе ничьимъ сыномъ, ничьимъ братомъ. Пусть подумаетъ серьезный человѣкъ, печально бродящій въ мірѣ., населенномъ преимущественно "набитыми чучелами въ суконныхъ сюртукахъ", которыя болтаютъ и безсмысленно смѣются, глядя на него, эти доподлинныя привидѣнія для серьезной души -- пусть подумаетъ, какое значеніе заключено въ этомъ короткомъ словѣ: братъ!
   Число людей, живыхъ въ этомъ смыслѣ; и смотрящихъ на все глазами, теперь не велико: хорошо, если въ огромной французской революцій, съ ея всеразгорающейся яростью, мы насчитаемъ хотя троихъ такихъ. Мы видимъ людей, доведенныхъ до бѣшенства, брыжжущихъ самой непреоборимой логикой, обнажающихъ свою грудь подъ градомъ пуль, или шею подъ гильотиной, -- но и о нихъ мы, къ сожалѣнію, должны сказать, что большая часть ихъ -- сфабрикованный формальности, не факты, а слухи!
   Слава сильному человѣку, сумѣвшему, въ такія времена, стряхнуть съ себя видимости и быть чѣмъ нибудь. Ибо для того, чтобы чего нибудь стоить, первое условіе -- это быть чѣмъ нибудь. Прежде всего, во что бы то ни стало, должно прекратиться лицемѣріе; пока оно не прекратится -- ничто другое не можетъ начаться. Изъ всѣхъ преступниковъ, за эти вѣка, пишетъ моралистъ, я нахожу только одного, котораго нельзя простить: Шарлатана. "Онъ одинаково ненавистенъ Богу и врагамъ Его", какъ поетъ божественный Данте:

"A Dio spiacente de a'nemici sui!"

   Но тотъ, кто съ сочувствіемъ, необходимымъ условіемъ для пониманія, взглянетъ на этого загадочнаго Мирабо, тотъ найдетъ, что въ основѣ всего его характера лежала именно искренность, великая, свободная серьезность, можно сказать, даже честность; потому что человѣкъ этотъ своимъ яснымъ, проницательнымъ взглядомъ проникалъ въ то, что дѣйствительно было, что существовало, какъ фактъ; и только съ этимъ, ни съ чѣмъ другимъ, соображалось его неукротимое сердце. Поэтому какимъ бы путемъ ни шелъ онъ, и какъ бы ни боролся, и какъ бы часто ни ошибался, онъ всегда останется человѣкомъ-братомъ. Не ненавидь его; ты не можешь его ненавидѣть! Въ этомъ человѣкѣ сквозь всѣ темныя пятна просвѣчиваетъ геніальность, то побѣдоносно сверкая, то омрачаясь въ борьбѣ; но онъ никогда не бываетъ низкимъ и ненавистнымъ, а только, въ худшемъ случаѣ, достоинъ жалости, сердечнаго состраданія. Говорятъ, что онъ былъ честолюбивъ, хотѣлъ сдѣлаться министромъ. И это правда. Но развѣ онъ не былъ единственнымъ человѣкомъ во Франціи, который могъ сдѣлать что нибудь хорошее, будучи министромъ? Въ немъ было не одно только тщеславіе, не одна гордость,-- о, нѣтъ! въ этомъ великомъ сердцѣ находили мѣсто и страстные порывы любви, и вспышки гнѣва, и кроткая роса состраданія. Онъ глубоко погрязъ въ безобразнѣйшихъ сквернахъ, но про него можно сказать, какъ про Магдалину: ему простится многое, потому что онъ много любилъ. Онъ любилъ горячо, съ обожаніемъ, даже своего отца, самаго суроваго изъ упрямыхъ и угрюмыхъ стариковъ.
   Возможно, что ошибки и заблужденія Мирабо были многочисленны,-- какъ онъ и самъ часто жаловался со слезами {Dumont, 287.}. Увы, развѣ жизнь каждаго такого человѣка не есть трагедія, созданная "изъ Рока и собственной его вины", изъ Schicksal und eigene Schuld, богатая элементами жалости и страха. Этотъ человѣкъ-братъ, если и не эпиченъ для насъ, то трагиченъ; если не величественъ,-- то великъ по своимъ качествамъ и всемірно-великъ по своей судьбѣ. Другіе люди, признавъ его таковымъ, спустя долгое время, вспомнятъ его и подойдутъ къ нему поближе, чтобы разсмотрѣть его, вникнуть въ него, и будутъ говорить и пѣть о немъ на разныхъ языкахъ, пока не будетъ сказано настоящее; тогда будетъ найдена и формула, но которой можно судить его.
   Итакъ, неукротимый Габріэль Оноре исчезаетъ здѣсь изъ ткани нашей исторіи, съ трагическимъ прощальнымъ привѣтомъ. Онъ ушелъ, этотъ цвѣтъ неукротимаго рода Рикетти или Арригетти; въ немъ родъ этотъ какъ бы съ послѣднимъ усиліемъ сосредоточиваетъ все, что въ немъ было лучшаго, и затѣмъ исчезаетъ или спускается до безразличной посредственности. Старый упрямецъ, маркизъ Мирабо, Другъ Людей, спитъ глубоко. Судья Мирабо, достойный дядя своего племянника, скоро умретъ, покинутый, въ одиночествѣ; Бочка-Мирабо уже перешедшій за Рейнъ, выведенъ изъ себя своимъ полкомъ эмигрантовъ. "БочкаМирабо", говоритъ одинъ изъ его біографовъ, "въ негодованіи переправился за Рейнъ и сталъ обучать эмигрантскіе полки. Когда однажды утромъ онъ сидѣлъ въ своей палаткѣ, съ разстроеннымъ желудкомъ и сердцемъ, въ адскомъ настроеній, размышляя объ оборотѣ, который стали принимать дѣла, какой-то капитанъ или субалтернъ-офицеръ попросилъ принять его по дѣлу. Капитану отказываютъ; онъ снова проситъ, съ тѣмъ же результатомъ, и такъ далѣе, пока полковникъ виконтъ Бочка-Мирабо, вспыхнувъ, какъ бочка спирта, не выхватываетъ шпагу и не бросается на этого назойливаго каналью,-- но, увы! онъ натыкается на конецъ шпаги, которую назойливый каналья поспѣшно обнажилъ -- и умираетъ. Газеты называютъ это апоплексіей и ужаснымъ случаемъ" Такъ умираютъ Мирабо.
   О новыхъ Мирабо ничего не слышно; неукротимый родъ, какъ мы сказали, прекратился со своими великими представителями. Послѣднее часто наблюдается въ исторіи семействъ и родовъ, которые, послѣ долгихъ поколѣній посредственностей, производятъ какую нибудь живую квинтъ-эссенцію всѣхъ имѣющихся въ нихъ качествъ, сіяющую въ качествѣ міровой величины; и послѣ того успокоиваются, словно истощенные, и скипетръ переходитъ къ другимъ родамъ. Послѣдній избранникъ изъ рода Мирабо, избранникъ Франціи -- ушелъ. Это онъ сдвинулъ старую Францію съ ея основанія, и онъ же, единственно своей рукой, удерживалъ отъ окончательнаго паденія готовое рухнуть зданіе. Какія дѣла зависѣли отъ одного этого человѣка! Онъ подобенъ кораблю, разбившемуся внезапно о подводную скалу: остатки его безпомощно несутся по пустыннымъ водамъ.

0x01 graphic

   

КНИГА IV.
Вареннъ.

ГЛАВА І.
Пасха въ Сенъ-Клу.

   По всѣмъ человѣческимъ расчетамъ. Французская монархія можетъ считаться теперь погибшей; она то продолжаетъ въ ослѣпленіи бороться, то впадаетъ въ слабость, такъ какъ погасъ послѣдній разумный руководящій лучъ. Остатокъ рессурсовъ ихъ злополучныя величества будутъ продолжать расточать въ неопредѣленномъ колебаніи и нерѣшительности. Самъ Мирабо жаловался, что они дарили его довѣріемъ только наполовину и, наряду съ его планомъ, всегда имѣли какой нибудь свой. Лучше бы имъ давнымъ давно открыто бѣжать съ нимъ въ Руанъ, или куда нибудь еще! Теперь имъ пришлось бы бѣжать уже съ неизмѣримо меньшими шансами на удачу, да и тѣ будутъ все убавляться, пока не дойдутъ до абсолютнаго нуля. Рѣшайся, королева; бѣдный Людовикъ не въ силахъ рѣшиться ни на что. Приведи этотъ планъ бѣгства въ исполненіе, или же оставь его совсѣмъ. Довольно переписываться съ Булье: какая польза отъ совѣщаній, предположеній, когда кругомъ все кипитъ неудержимой практической дѣятельностью? Крестьянинъ въ баснѣ сидитъ у рѣки, дожидаясь, пока въ ней стечетъ вся вода: передъ вами, увы, не обыкновенная рѣка, а разлитіе Нила; въ невидимыхъ горахъ таютъ снѣга, и вода будетъ нестись до тѣхъ поръ, пока все, и вы, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ сидите, не будете затоплены ею.
   Многое побуждаетъ къ бѣгству. Побуждаетъ голосъ прессы; роялистскія газеты гордо намекаютъ на него, какъ на угрозу; патріотическіе органы яростно объявляютъ его чѣмъ то ужаснымъ. Якобинское общество, становясь все настойчивѣе, приглашаетъ бѣжать!-- но настолько настойчиво, что, какъ и предсказывали, Лафайетъ и умѣренные патріоты вскорѣ отдѣляются отъ него и образуютъ новую вѣтвь фельянтинцевъ; это вызываетъ безконечные публичные споры, въ которыхъ побѣда, какъ это ни кажется невѣроятнымъ, остается за неумѣреннымъ якобинскимъ обществомъ. Сверхъ того, сю Дня Кинжаловъ, мы видѣли, что неумѣренный патріотизмъ открыто вооружается. Граждане, которымъ отказано въ "активности", что теперь въ шутку считается признакомъ нѣкоторой тяжести кошелька, не могутъ купить синихъ мундировъ и стать гвардейцами; ню человѣкъ стоитъ больше синяго сукна; молнію сражаться, если нужно, въ сукнѣ всякаго цвѣта, а не то и вовсе безъ сукна въ качествѣ санкюлота. Итакъ, пики продолжаютъ ковать, независимо отъ того, предназначаются ли кинжалы усовершенствованной формы, съ зазубринами, "для вестъ-индскаго рынка" или нѣтъ. Люди перековываютъ свои орала на шпаги, вмѣсто того чтобы поступать обратно, такъ какъ въ Тюльери засѣдаетъ денно и нощно такъ называемый "Австрійскій комитетъ", Comite Autrichien? Патріотизмъ, на основаній наглядныхъ доказательствъ, а не однихъ только подозрѣній, знаетъ это слишкомъ хорошо! Если король бѣжитъ, не произойдетъ ли тогда австрійско-аристократическаго вторженія, рѣзни, возвращенія феодализма, войнъ хуже гражданскихъ? Сердца людей полны горя и безумнаго страха.
   Не мало хлопотъ причиняютъ и диссидентскіе священники. Изгнанные изъ своихъ приходскихъ церквей, гдѣ они замѣнены конституціонными священниками, избранными народомъ, эти несчастные укрываются въ женскихъ монастыряхъ или иныхъ подобныхъ притонахъ; собираютъ тамъ по воскресеньямъ компаній анти-конституціонныхъ субъектовъ, внезапно сдѣлавшихся набожными {Toulongeon, I, 262.} и совершаютъ, или притворяются со своимъ тупымъ упрямствомъ, что совершаютъ, богослуженіе, на зло патріотамъ. Диссидентскіе священники проходятъ съ святыми дарами по улицамъ къ умирающимъ, видимо желая быть убитыми, но патріоты не исполняютъ этого желанія. Однако, меньшій мученическій вѣнецъ имъ все же удается получить: они принимаютъ мученичество не смерти, а сѣченія плетьми. Туда, гдѣ непокорные совершаютъ свое служеніе, являются патріоты и патріотки, съ крѣпкими орѣховыми хворостинами, и пускаютъ ихъ въ ходъ. Закрой глаза, читатель: не смотри на это бѣдствіе, отличающее это несчастное время, когда въ самомъ мученичествѣ не было искренности, а было только лицемѣріе и шарлатанство! Мертвая католическая церковь не можетъ оставаться мертвой, нѣтъ, ее гальванизируютъ, заставляя вернуться къ отвратительнѣйшему подобію жизни,-- зрѣлище, передъ которымъ, какъ мы говорили, человѣчество закрываетъ глаза. Ибо патріотки берутъ розги и, подъ хохотъ окружающихъ, весело сѣкутъ священниковъ но широкимъ задамъ, а кстати, увы, и опрокинутыхъ монахинь, съ cotillons retroussus! Національная гвардія дѣлаетъ, что можетъ; муниципалитетъ взываетъ "къ принципамъ терпимости", отводитъ для богослуженій диссидентовъ церковь театинцевъ (Théatins), обѣщаетъ имъ покровительство. Но тщетно: на дверяхъ этой церкви появляется плакатъ, а надъ нимъ вывѣшивается-на подобіе fasces плебейскихъ консуловъ -- пучокъ розогъ! Пусть принципы терпимости примѣняютъ. какъ знаютъ; но ни одинъ диссидентъ не долженъ совершать богослуженія; таковъ плебисцитъ по этому дѣлу, хотя и не высказанный, но непреложный, какъ законы мидянъ и персовъ. Упрямымъ диссидентскимъ священникамъ запрещено давать пріютъ, даже какъ частнымъ лицамъ: клубъ кордельеровъ открыто обвиняетъ самого короля, въ нарушеніи этого постановленій {Газеты за апрѣль и іюнь 1791 (Hist. Parl., IX, 449; X 217).}.
   Многое побуждаетъ къ бѣгству; но, пожалуй, всего болѣе то, что оно стало невозможнымъ. 15 апрѣля объявлено, что его величество, который сильно страдалъ въ послѣднее время отъ простуды, хочетъ насладиться нѣсколько дней весенней погодой въ Сенъ-Клу. Онъ хочетъ тамъ встрѣтить Пасху, пожалуй, даже съ непокорными анти-конституціонными диссидентами? Не вѣрнѣе ли, что онъ замышляетъ пробраться въ Компьенъ, а оттуда къ границѣ? Это и въ самомъ дѣлѣ могло бы быть; вѣдь, короля сопровождаютъ только двое пикеровъ, которыхъ легко подкупить! Во всякомъ случаѣ, возможность соблазнительная. Разсказываютъ, что тридцать тысячъ Рыцарей Кинжала караулятъ въ лѣсахъ;-- именно въ лѣсахъ, именно тридцать тысячъ,-- вѣдь, людское воображеніе ничѣмъ не связано. И какъ легко могутъ они, напавъ на Лафайета, отнять наслѣдственнаго представителя и умчаться съ нимъ, на подобіе вихря, куда угодно!-- Довольно! лучше не отпускать короля въ Сенъ-Клу. Лафайета предупрежденъ и принялъ свои мѣры. Вѣдь, рискуешь не онъ одинъ, а вся Франція.
   Наступилъ понедѣльникъ 18 апрѣля, день, въ который назначенъ отъѣздъ на Пасху въ Сенъ-Клу. Національной гвардіи уже отданы приказы: первая дивизія въ качествѣ авангарда выступила и, вѣроятно, уже прибыла на мѣсто. Говорятъ, что Maison bouche (придворная кухня) въ Сенъ-Клу спѣшитъ съ приготовленіемъ обѣда для королевской семьи. Около часу королевскій экипажъ, запряженный четырьмя парами вороныхъ, величественно въѣзжаетъ на Карусельную площадь, чтобы принятъ царственныхъ пассажировъ. Но вдругъ съ сосѣдней церкви Сенъ-Рокъ раздается звонъ набата. Ужъ не украли ли короля? Онъ уѣзжаетъ? Уже уѣхалъ? Толпы народа наполняютъ Карусельную площадь: королевскій экипажъ все еще стоитъ -- и, клянусь небомъ, останется стоять!
   Выходитъ Лафайетъ, въ сопровожденіи адъютантовъ, и протискивается между группами, стараясь успокоить ихъ витіеватыми рѣчами: "Taistz-vous" (Молчите) -- отвѣчаютъ ему: "король не долженъ уѣзжать". У одного изъ верхнихъ оконъ появляется Monsieur, и десять тысячъ голосовъ кричатъ и вопятъ: "Nous ne voulons pas que le roiparte!" (Мы не хотимъ, чтобы король уѣзжалъ). Ихъ величества сѣли въ экипажъ. Бичи хлопаютъ; но двадцать патріотскихъ рукъ схватываютъ каждую изъ восьми уздечекъ,-- и лошади становятся на дыбы. Толкотня, крики, брань,-- но экипажъ ни съ мѣста. Тщетно Лафайетъ сердится, негодуетъ, убѣждаетъ: патріоты, охваченные безумнымъ страхомъ, ревутъ вокругъ королевскаго экипажа, волнуясь, какъ бурное море отъ этого патріотическаго страха, перешедшаго въ неистовство. Не хочешь ли король бѣжать въ Австрію, чтобы, подобно горящей ракетѣ, зажечь безконечный пожаръ гражданской войны? Остановите его вы, патріоты, во имя самого Неба! Грубые голоса страстно обращаются къ самому королю. Привратника Кампана и другихъ придворныхъ служителей, прибѣжавшихъ, чтобы подать помощь или совѣтъ, хватають за перевязи и швыряютъ взадъ и впередъ весьма опаснымъ образомъ, такъ что ея величеству приходится горячо молить за нихъ изъ окна кареты.
   Приказаній нельзя ни разслышать, ни исполнить; національные гвардейцы не знаютъ что дѣлать. Гренадеры центра изъ батальона Обсерваторій находятся здѣсь; но не по службѣ, а увы, въ полумятежномъ состояніи; они произносятъ грубыя, непокорный рѣчи, грозятся стрѣлять въ конныхъ гвардейцевъ, если тѣ тронуть народъ. Лафайетъ то садится на лошадь, то слѣзаетъ съ нея; бѣгаетъ, запыхавшись, убѣждаетъ, доходитъ до крайней степени отчаянія. Это продолжается часъ и три четверти, "семь четвертей часа" по часамъ Тюльери! Съ отчаянія, Лафайетъ готовь добиться проѣзда, хотя бы при помощи пушечнаго жерла, если прикажетъ его величество. Но ихъ величества, по совѣту друзей-роялистовъ и враговъ-патріотовъ, выходятъ изъ экипажа и удаляются съ тяжелымъ сердцемъ, негодуя и отказываясь отъ своего намѣренія. Повара въ Сенъ-Клу могутъ съѣсть приготовленный обѣдъ сами. Его величество не увидитъ Сенъ-Клу ни сегодня, ни когда бы то ни было {Deux Amis, VI, с. 1; Hist. Parl. IX, 407--14.}.
   Итакъ, трогательная басня о плѣненіи въ собственномъ дворцѣ стала печальной дѣйствительностью. Король жалуется собранію, муниципалитетъ совѣщается, предлагаетъ петиціи, адрессъ; секціи отвѣчаютъ мрачнымъ, короткимъ отказомъ. Лафайетъ оставляетъ свою должность; появляется въ штатскомъ сюртукѣ цвѣта соли съ перцомъ; и убѣдить его вернуться на прежній постъ удается только черезъ три дня, да и то неслыханными мольбами: національные гвардейцы становятся передъ нимъ на колѣни, заявляя, что это не низкопоклонство, а преклоненіе свободныхъ людей передъ Статуей Свободы. Гренадеръ центра изъ батальона Обсерваторій распускаютъ -- на самомъ дѣлѣ, впрочемъ, всѣ они кромѣ четырнадцати зачисляются, подъ новымъ названіемъ, въ другіе гарнизоны. Король принужденъ провести Пасху въ Парижѣ, въ глубокомъ размышленіи объ этомъ странномъ положеній вещей; но теперь онъ почти рѣшилъ бѣжать, такъ какъ желаніе его усилилось, вслѣдствіе затрудненій. <