Герман Юлий
О мраморном юноше

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 4.

О мраморном юноше

Юлия Германа

   В земле лежал мраморный юноша.
   Над ним рос лес пиний, которые развесистыми ветвями сплелись в беседку темной зелени и жадно поглощали солнечные лучи, не допуская их до тоскующей травки.
   Поэтому травка побледнела, захирела и погибла, а на ее месте расположились мхи, кое где бледно-зеленые, но по преимуществу темные и блестящие, как старая бронза или грудь негритянки.
   Но мраморный юноша лежал так глубоко в земле, что до него не доходили даже корни деревьев, опутанные белой сеткой, которая, однако, была темнее его тела.
   И никто не знал про него, никто во всем широком свете.
   Его обволокли влажные комья земли, точно миллионы змей, и вдавливали его все глубже и глубже в черную бездну.
   Один лишь вечерний ветер, с начала мира шумящий в этих местах, знал его историю.
   Но, однако он никому ее не рассказывал.
   Однажды каменная нимфа, восседавшая средь бассейна высохшего фонтана, в нескольких шагах от леса пиний, вздумала побеседовать с вечерним ветерком.
   Это случалось раз в триста лет.
   Некогда, давно уж, давно этот ветер любил нимфу. Любил любовно шуметь возле нее, соединяя шум с плеском воды, которая с груди нимфы тоненькими струйками сплывала в бассейн.
   Тогда зарождалась музыка -- сладкая, как песня, -- о влажных поцелуях.
   Но это было уж давно.
   Белые формы нимфы почернели от дождей и росы, ее каменные члены потрескались и темные, ржавые пятна, наросшие из зловредных грибков, выели у нее бедра, плечи и живот.
   Поэтому ветер стал понемногу избегать ее.
   О любви своей забыл или даже стыдился теперь ее. Порою лишь из состраданья пошумит с минуту около печальной статуи и летит дальше.
   Нимфа застыла в новой форме, в жалкой форме скуки.
   -- Видишь, такова моя новая жизнь, -- шепнула однажды она ветру, желая побеседовать с ним и удержать подле себя окружавшего ее широким кругом крылатого обольстителя.
   -- Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь, -- зашумел ветер. -- Подожди терпеливо, пока совсем не разлетишься. Это твоя судьба. Только терпение, а через несколько сот лет ты снова станешь ничто.
   -- Послушай, я так давно с тобой не разговаривала. Останься со мною хоть на минуту, спой мне какую-нибудь красивую сказку. Ведь ты любил меня.
   Ветер вздохнул коротким шумом.
   -- Могла бы ты уж забыть об этом. Впрочем, тогда ты мне изменяла с первым встречным сорванцом-мотыльком, который, соблазнившись белизною твоего тела, спускался к тебе на грудь или на уста и цветными крылышками ласкал твой каменный холод. Я всегда должен был отгонять их от тебя. Нимфа, почему ты не утратила памяти? Но я добрый.
   Обвеял ее легкой лаской. Но шумел лишь вокруг ее волос и лица, избегшего еще разрушения. А избегал ее потрескавшихся грудей, поломанных рук и остального тела, представлявшего из себя потрескавшуюся и бесформенную развалину.
   -- Как это приятно! Как приятно! -- прошептала Нимфа. -- Будь посмелее, разрешаю тебе.
   -- Пожалуйста, без лишних сентиментальностей, а то полечу дальше! -- погрозил ветер.
   -- Жаль, что подле тебя нет никакого товарища из камня, вы могли бы сообща мечтать о безумствах, так как на счастье вам не под силу было бы осуществить их. Вы нежничали бы по целым дням и ночам. А тут как раз неподалеку лежит мраморный юноша.
   -- Я рада, что его нет подле меня. Теперь я стыдилась бы его, стыдилась бы, что некогда чистая, белая и прекрасная, я ныне стала печальным, серым и скучным памятником своей былой красоты. Кто теперь стал бы меня любить? Надо мною можно плакать. -- Ветер сострадательно коснулся ее каменных волос. -- Мраморный юноша? Почему я его раньше не знала?
   -- Потому что он некогда стоял по другую сторону этой священной рощи. Хочешь, я расскажу тебе его историю. Я слыхал ее от него самого, потому что мы были с ним в большой дружбе.
   -- О, хорошо, хорошо! По крайней мере, па мою долю выпадет хоть одно счастливое мгновение. Теперь днем я должна довольствоваться обществам каких то смешных противных людей, заглядывающих сюда порою. Они носят под мышкою маленькие книжки в красном переплете, у них громадные руки и ноги и бесстыдные лица холопов. Прикасаются ко мне грубыми пальцами, царапают грязными ногтями и пронзительно хохочут.
   -- Это немецкие туристы.
   -- Все равно, я предпочла бы не существовать, чем позволить им осматривать меля. Рассказывай лучше про мраморного юношу.
   Ветер зашумел.
   "Он некогда был живой перед тем, как вторично ожил в мраморе. Он был пажом цезаря и сиживал у ног его, одетый в белоснежную вышитую серебром одежду, с золотым обручем на мягких и светлых волосах, длинных и душистых, как у девушки, красивыми завитушками ниспадавших на лилейную шею и женственно нежные, во сильные руки.
   Он был прекрасен, когда зелеными, как изумруды, глазами, младенчески невинными и спокойными, без страха глядел в пасмурный и грозный лик цезаря, с челом, испещренным складками гнева, и мрачными очами, в которых застыла презирающая людей, богов и солнце гордыня.
   Когда все трепетали перед этим страшным ликом, одно движение пушистых бровей которого зажигало на горизонте зарево пожаров и пророчило смерть тысячам людей, он говорил: "Отчего это вы боитесь лика цезаря? Он не может быть злым, ибо на нем цветет маленький и алый рот?"
   А цезарь никогда его не видал, хотя он ежедневно находился в его свите и нес за ним веер из страусовых перьев. Никогда не глядел на него, как не глядел на толпу сенаторов, преторьянцев и служителей, как не глядел па окружавшую его смиренную и нарядную толпу. Ибо цезарь, человек-бог, не хотел осквернить свой взгляд видом людей, по его приказанию живших и умиравших.
   Лишь однажды взглянул он на юношу-пажа и этим взглядом принес ему смерть.
   Жена цезаря, Августа Ливия, проносимая однажды в знойный апрельский день в золотых носилках по уединенным аллеям сада, увидала среди розовевших миндальных деревьев кучку пажей, купавшихся в бассейне с дном, испещренным гирляндами каменных цветов.
   Раздвинула шелковые занавески носилок и подглядела юношескую наготу, на которой солнце рисовало лучезарные розы, а разбрызгивавшиеся капли воды сверкали, точно слезящиеся брильянты. Перегнувшись всем телом назад и сплетя на затылке пальцы рук, он задумчивой улыбкой приветствовал свою красу, наслаждаясь собою, как дивным цветком, сознавая все очарование своей невинности.
   И вдруг он побледнел, затрепетал весь, со страхом сплел на груди руки, а серый туман остолбенения потушил улыбку на его устах.
   Он почувствовал на себе, на гладкой непорочной белизне своего тела, -- сверкавший жаром взгляд.
   Он поник головою, а из глаз у него потекли слезы и покатились на высокую грудь, где смешались с капельками воды, которой еще не выпило солнце.
   Торопливо схватил свою одежду и убежал в уголок сада, в густую тень кипарисов и спрятался там рыдая.
   А когда поздним вечером он стоял в дворцовом портике, прислонившись к колонне и утонув взглядом во мраке ночи, молил ее об успокоении и избавлении от печали, которая впервые в его юной жизни сдавила ему сердце свинцовым обручем и придавила грудь тревогой, -- пред ним предстала сирийская рабыня Ливии, одетая в голубой плащ, затканный серебряными звездами, стройная и гибкая, сильно надушенная амброю; она взяла его за руку и, приложив к губам палец, повела скрытым розовыми кустами ходом на уединенную террасу дворца, поставила его у дверей из благоухающего дерева, которые вели в какие-то незнакомые ему комнаты дворца, и велела стоять там и ждать. Затем поцеловала его в лоб, поласкала рукою по щекам и, сверкнув белоснежными зубками, ушла, как бы с сожалением оглядываясь на него.
   Он ждал полный ужаса и глядел широко открытыми зелеными глазами на эти таинственные двери.
   А в ночной тишине где-то далеко журчали фонтаны.
   Приоткрылась дверь и в отверстие протянулась рука белее лилии и благоухающая, как целый сад сиреней и роз. Наклонился над нею и задрожал. Он знал эту руку, которую могли целовать, преклонив колени, лишь важнейшие сановники; знал эти пальцы с светящимися, как рубины, посыпанными золотым порошком ногтями; знал этот перстень с бесценным сапфиром и прильнул к нему устами, охлаждая их палящий жар ледяным прикосновением драгоценного камня.
   Дыхание замерло в его груди, сердце стонало.
   А рука эта стальным объятием схватила его за плечо, сквозь тонкую ткань одежды впились в тело острые ногти. Он бессознательно позволил этой руке потащить себя. Багрянец и мрак плясали у него перед глазами.
   А в ночной тиши, где-то вдали журчали фонтаны.
   На следующий день он снова в обычное время сидел у ног цезаря, одетый в белоснежную одежду, затканную серебром, с золотым обручем на светлых и мягких кудрях, длинных и ароматных, как у девушки.
   Но в лик повелителя не глядел более.
   Глаза у него были больше обыкновенного, безумные от страха, точно глядящие на призрак.
   Губы он жалобно раскрыл и, поникнув головою, застыл в неподвижности. Ему казалось, что на него обрушатся стрельчатые колонны и пурпуровая крыша.
   Он пугался каждого своего движения и страх медленно высасывал из него кровь.
   И наступил ряд ночей, похожих на эту первую, и ряд длинных дней мук и безумного страха.
   Наконец однажды не пришла за ним больше сирийская рабыня.
   Зато однажды, когда он упражнялся в педагогиуме в кругу товарищей, которые, испуганные его постоянной печалью, утверждали, что он околдован каким то злым божеством и советовали принести умилостивляющие жертвы новой недавно привезенной с востока и по слухам могущественной богине, называемой Астартой, -- к нему как бы случайно подошел старик с длинною седою бородою и сверкающими огнем глазами, зорко поглядел на него и велел следовать за собою.
   А старику этому дворцовая стража отдавала честь.
   Пошел за ним далеко, на Авентинский холм.
   Тут старик привел его в уединенный дом, окруженный померанцевой рощей, посадил среди двора, на котором валялись громадные глыбы каррарского мрамора, а из этих глыб выступали лица, руки и торсы богинь и нимф, цезарей, героев и сатиров.
   -- Сними одежду -- ласковым голосом сказал ему старик -- и стой спокойно так, как будто ты потягиваешься после купанья.
   Изумленный, перепуганный юноша смиренно повиновался.
   -- Смейся, прогони с лица эту нелепую печаль. Смейся, ведь ты молод и прекрасен, смейся, ведь солнце сияет, ведь небо голубое, деревья и цветы благоухают. Приподними смехом изгиб верхней губы к ноздрям, не удлиняй линии рта этим страдальческим сжиманием губ.
   -- Господин, я не могу смеяться.
   И в уголках глаз у него сверкнули слезы, а рыданья подступали уж к горлу.
   -- Смейся, сию минуту смейся! -- крикнул взбешенный старик. -- Или ты хочешь отведать бича?
   Юноша застонал.
   -- Убей меня, господин, убей, если хочешь. Я не могу смеяться, не умею больше смеяться, как некогда смеялся после купанья среди миндальных деревьев. И пожелай я даже смеяться, мое лицо не послушается меня.
   И его потрясла судорога рыданий, а нагое, молочно-белое прекрасное тело извивалось от отчаянья.
   Старик положил ему на голову высохшую, но сильную руку, заглянул в глаза, ослепшие от слез, и долго, пытливо глядел в них через завесу слез, в сердце юноши глядел.
   Потом прижал его к груди и обласкал.
   На лице старика отразилась досада и печальная ирония.
   В жгучих глазах сверкнули молнии.
   -- Стой, как ты только что стоял, обнаженный, перегнувшись всем корпусом назад, с сплетенными на затылке пальцами рук. И пусть остаются на твоем лице испуг и печаль. -- Улыбнулся с величайшим презрением и сказал про себя. -- Исполню приказ Августы. Пускай потом божественная удивляется и радуется.
   Взял в руки резец, стал высекать мрамор с плотно сжатыми губами и лицом, на которое легла суровая, неумолимая торжественность.
   И месяц спустя тут, где теперь растут пинии в уединенной аллее садов, принадлежавших некогда цезарю, появилось изваяние нагого юноши, блиставшего божественной красотой, юноши, равного цезарю, ибо ему еще при жизни поставлена статуя.
   Но когда он сам себя увидел высеченного из мрамора, то мертвенно побледнел и прижал к сердцу руки, пошатнулся, пал к подножию изваяния и стал обливать слезами и покрывать полными отчаянья поцелуями его ноги.
   И он медленно увядал, становясь все бледнее и печальнее.
   А сирийские рабыни перешептывались между собою, прищуривая свои продолговатые глаза, что их пресветлая госпожа Августа Ливия, увидав в саду изваяние купающегося юноши, сердито сжала свой маленький подкрашенный дорогим кармином ротик и велела изгнать в сабинские горы придворного скульптора, который от дряхлости лишился таланта и в припадке старческой язвительности к торсам эросов приделывает головы умирающих фаунов.
   Но изваяние продолжало стоять на своем месте, сияя дивной красотой.
   В лунные ночи под ним рыдал паж цезаря.
   Однажды при закате солнца цезарь велел нести себя по аллеям сада. Блестящий и молчаливый двор смиренно сопровождал его. Лишь слышались тихие шаги по серебристому песку и шелест вееров и сдерживаемое дыханье.
   Порою лишь звенело вооружение воина от соприкосновения с вооружением соседа или глухо ударялся о колонну жезл сенатора.
   На небе зажглись алые и золотые тучи.
   А перед неподвижно устремленным вдаль взором цезаря сверкнуло сверх траурной зелени деревьев ослепительной белизной победоносное изваяние чудного юноши, мечтательно расправляющего мраморные члены.
   Оп поднял руку. Вся свита остановилась и все устремили взоры туда, куда были обращены глаза цезаря.
   Ни малейшей улыбкой не дрогнули лица придворных, неподвижные, приветливые маски рабства раз навсегда застыли на этих лицах. Они ждали, молча глядя на изваяние.
   О, чудо, чудо! Цезарь улыбнулся изваянию. На его устах словно расцвел лучезарный цветок, сверкнул ярким блеском и потух. Это была добрая, почти детская улыбка.
   Среди молчаливой толпы нарядного двора раздался стон. Отчаянный, душу раздирающий стон.
   Цезарь повернул голову.
   На него глядел юноша-паж, глядел с безграничным страхом, безумной мукой и бесконечной любовью.
   И глаза его -- один единственный раз -- встретились с глазами цезаря.
   Взор властелина пронзил его насквозь.
   И под тяжестью этого взгляда, все угадавшего и снова омрачившегося гордою и жестокою скорбью, юноша пал на колени и прильнул лицом к песку.
   А длилось это одно лишь мгновенье, краткое, как блеск молнии.
   Мановение руки цезаря и кортеж двинулся дальше медленным и торжественным шагом, извиваясь средь коридоров темных деревьев яркой лентой из пурпура, золота и белоснежного шелка.
   Юноша продолжал лежать на земле. Лежал он так до глубокой ночи. Пока истомленный мукой уснул.
   Его разбудили тяжелые шаги, блеск смоляных факелов и лязг оружия. Преторианский сотник взял его на руки и осторожно понес, понес далеко по тихим сонным улицам города. Солдаты молча следовали за ним.
   На золотистые шлемы ложились белые пятна лунного света. Сонный юноша обвил нежными руками шею сотника, прильнул головою к латам и спросил сонным голосом:
   -- Куда вы меня несете?
   Никто не ответил ему.
   Но когда он вдруг заметил, что его принесли на высокую стену, и услыхал тихий плеск темных вод Тибра, он пронзительно крикнул, как маленькое до крови ушибщееся дитя, крикнул один лишь раз.
   Потом не сопротивляясь позволил себе привязать к ногам и шее тяжелые камни, поцеловал влажными губами руку сотника и прошептал:
   -- Это поцелуй для цезаря.
   Солдаты схватили его, раскачали в воздухе -- и над юношей-пажом сомкнулись волны реки, шепча колыбельную песню. Свет факелов отразился в воде розовым сиянием.
   В ту же ночь цезарь распорядился снять с пьедестала статую юноши и глубоко закопать в землю. Не приказал уничтожить ее. Не приказал...
   -- Вот, Нимфа, рассказ о мраморном юноше. Он до сих пор лежит под землею, скрытый от солнечных лучей, -- и прошептал, -- мне пора лететь. Сейчас наступит ночная тишина, а вместе с нею блаженные для меня минуты небытия. Прощай, красавица.
   -- Злой, -- печально сказала Нимфа -- зачем ты смеешься надо мною? Своим рассказом ты заставил меня страдать. Я никогда не жила жизнью людей. Мой творец создал меня из каких-то туманных воспоминаний женских форм, не дав мне даже формы ничтожнейшей из своих любовниц. Я стократ несчастнее от этого.
   Вечерний ветер умчался от нее, не слушая ее слов.
   Тогда Нимфа стала мечтать о мраморном юноше, в своем одиночестве полюбив его, как бога.
   И роман ее тоски длился так долго, что прекратился лишь тогда, когда мраморная дева рассыпалась пылью.
   А в земле лежал мраморный юноша. И закопанная статуя молчала, как молчат те другие гордо купающиеся в солнечном свете или украшающие портики галерей -- но его никто не видел в этом молчании.

-----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 4.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru