Гюго Виктор
Девяносто третий год

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Quatrevingt-treize).
    Краткое изложение романа Петра Боборыкина
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 3, 1874.

   

ДЕВЯНОСТО-ТРЕТІЙ ГОДЪ.

(Quatrevingt -- treize).

Романъ Виктора Гюго.

   Газеты возвѣстили всей грамотной Европѣ, что новый романъ Гюго долженъ появиться 7-го (19-го) февраля, у парижскихъ книгопродавцевъ: Michel Lévy-frères. Такъ оно и случилось. Романъ вышелъ въ трехъ томахъ, въ большую осьмушку; но его видъ -- только книгопродавческая уловка. Каждый томъ заключаетъ въ себѣ около 300 страницъ крупной печати, съ огромными краями, на толстой увѣсистой бумагѣ. Въ сущности, въ каждомъ томѣ не болѣе десяти печатныхъ листовъ русскаго журнальнаго формата. Книгопродавческій "truc" сказался и еще кое въ чемъ: мы получили экземпляръ романа, купленный въ день выхода, и все-таки на оберткѣ стоитъ: изданіе второе. Ясно, что тутъ производится приманка зѣвакъ и провинціальныхъ покупателей, а выпущено просто два "завода", и каждый заводъ превращенъ въ отдѣльное изданіе. Романъ стоитъ 18 франковъ -- цѣна очень умѣренная, если сравнять ее съ тѣмъ, что стоилъ когда-то "L'homme qui rit". За него первые покупатели платили по сту франковъ. Теперь не то время; ста франковъ никто не дастъ, но и восьмнадцать -- двойная цѣна для сочиненія въ тридцать печатныхъ листовъ; пустой бумаги никому не нужно. На задней оберточной страницѣ второго тома напечатанъ списокъ всѣхъ переводовъ романа, разрѣшенныхъ самимъ авторомъ. Издатели и книгопродавцы, по разнымъ языкамъ, слѣдующіе: по англійскому: Самсонъ Ло и Ко въ Лондонѣ, журналъ "Графикъ" тамъ же, Гарперсъ и братья въ Нью-Іоркѣ; по итальянскому: братья Симонетти въ Миланѣ; по испанскому: Каспаръ и Ройгъ въ Мадридѣ; по русскому: журналъ "Дѣло", Риккеръ; но польскому: "Газета Польска" въ Варшавѣ; по шведскому: Альберъ Боннье въ Стокгольмѣ; по чешскому: Отто въ Прагѣ; по венгерскому: "Франклинъ-Ферейнъ" въ Пештѣ; по голландскому: Нойтъ и ванъ-Дитмаръ, въ Ротердамѣ; по нѣмецкому...... нарочно ни кого не поставлено. Парижскія газеты уже говорили, будто бы Гюго никому изъ нѣмцевъ разрѣшенія не далъ.
   Вышедшіе три тома не составляютъ всего романа, озаглавленнаго: Девяносто-третій годъ. Это только -- первое повѣствованіе. Подзаглавіе его: "Premier récit -- la guerre civile". Послѣ картины междоусобной войны, Гюго перейдетъ къ другимъ эпизодамъ трагическаго года. Его первое повѣствованіе распредѣлено по тремъ томамъ весьма неловко. Оно заключаетъ въ себѣ множество подраздѣленій, нисколько несоотвѣтствующихъ томамъ, хотя этого соотвѣтствія очень не трудно было добиться. Мы имѣемъ во-первыхъ три части; но третья занимаетъ почти два тома. Каждая часть раздѣлена на книги съ главами, имѣющими также заглавія. Вся эта пестрота, по малой мѣрѣ, безполезна и весьма затрудняетъ изложеніе романа, и безъ того переполненнаго, на каждомъ шагу, отступленіями.
   

I.

   Первая часть называется "На морѣ". Она имѣетъ четыре книги. Первая книга -- "Лѣсъ Содрэ" состоитъ вся изъ одной главы, носящей тоже подзаглавіе: "Le bois de la Saudraie".
   Дѣло происходитъ въ Бретани, въ послѣднихъ числахъ мая 1793 года, въ самый разгаръ вандейской войны. Батальонъ парижскихъ волонтеровъ, приведенный въ Бретань Сантерромъ, обыскиваетъ страшный лѣсъ Содрэ, гдѣ съ ноября 1792 г. начались ужасы гражданской войны. Тридцать гренадеровъ, съ маркитанткой впереди, пробирались по глухой тропинкѣ сквозь чащу лѣса. Маркитантка удержала солдатъ отъ залпа, который они намѣревались было сдѣлать, услыхавъ какіе-то звуки въ сторонѣ. Она бросилась въ чащу и открыла женщину съ двумя дѣтьми на колѣняхъ и съ третьимъ у груди. Сержантъ началъ сейчасъ разспрашивать женщину: кто она такая и какихъ политическихъ убѣжденій? Оказалось, что зовутъ ее Мишель Флешаръ, что мужа ея убили, дворъ сожгли; она еле-еле успѣла убѣжать, и теперь скитается по лѣсу. Насилу добились отъ нея также, что она съ мызы Сискуаньяръ, въ приходѣ Азэ. Допросъ кончился тѣмъ, что солдаты и маркитантка сжалились надъ нею, взяли ее съ собой, а дѣтей усыновили всѣмъ батальономъ "Краснаго Колпака". "Да здравствуетъ республика!" крикнули гренадеры; а сержантъ сказалъ матери: "Venez, citoyenne". Ея дѣти: два мальчика четырехъ и трехъ лѣтъ, и дѣвочка 18 мѣсяцевъ: они выбраны авторомъ для узла разсказа, завязаннаго, однако, такъ, что можно было бы весьма легко и обойтись безъ нихъ.
   Вторая книга {Мы выпишемъ здѣсь заглавія, данныя авторомъ отдѣльнымъ главамъ: Angleterre et France mêlées.-- Nuit sur le navire et sur le passager.-- Noblesse et roture mêlées.-- Tormentum belli.-- Vis et Vir.-- Les deux plateaux de la bala nce.-- Qui met à la voile met à la loterie.-- 9 = 880.-- Quelqu'un échappe.-- Echappe-t-il?} называется: "Корветъ Клэморъ". Дѣло идетъ тою же весной 1793 года на Ла-Маншѣ. Англійскій корветъ съ французскимъ экипажемъ (принадлежащій къ флотиліи, которою командовалъ князь Де-ля-Туръ-д'-Овернь) снялся съ якоря у острова Джерзей. Экипажемъ командуетъ графъ Буабертело, эмигрантъ, офицеръ бывшаго королевскаго флота, съ лейтенантомъ своимъ Де-Ля-Вьёвиль. Это судно должно было перевести съ англійскаго берега на французскій какое-то высокое лицо. Старикънезнакомецъ одѣтъ былъ бретанскимъ крестьяниномъ; и подъ этой обманчивой одеждой хоронился кровный аристократъ, отправлявшійся руководить всѣмъ возстаніемъ въ Бретани. Но еще за четыре дня до отплытія корвета, республиканскія власти въ Шербургѣ были извѣщены тайнымъ эмиссаромъ о необходимости захватить корветъ и гильетинировать незнакомца. Свѣжая погода и туманъ дѣлали экспедицію довольно затруднительной. Лоцманъ -- опытный туземецъ, хотѣлъ пробраться между Джерзеемъ и Геризеемъ и пристать гдѣ-нибудь около Сенъ-Мало. Незнакомецъ выносилъ хорошо качку. Капитанъ и его лейтенантъ обращались съ нимъ, какъ съ настоящимъ "шефомъ" и поклялись ему хранить его имя въ тайнѣ. Онъ удалился въ свою каюту; а на палубѣ между капитаномъ и лейтенантомъ произошелъ разговоръ о шансахъ успѣха въ борьбѣ съ республикой. Они разсчитывали быть черезъ мѣсяцъ въ Парижѣ и сожалѣли только о томъ, что возстаніе ведется Богъ знаетъ какимъ народомъ. Въ рядахъ санкюлотовъ -- дворянскія фамиліи; вожди Вандеи -- мужики и проходимцы! Бесѣда была вдругъ прервана шумомъ и грохотомъ ужасной катастрофы. Въ корветѣ схоронена была цѣлая баттарея пушекъ коронадъ. Одна изъ нихъ сорвалась съ цѣпи и начала разъѣзжать подъ палубой, грозя надѣлать судну ужаснѣйшихъ бѣдъ. Она уже испортила нѣсколько другихъ пушекъ, пробила въ двухъ-трехъ мѣстахъ бортъ и могла ежесекундно образовать огромную течь. Такая исторія съ пушкой -- во время качки -- цѣлый адъ! Уже нѣсколько канонировъ было раздавлено и размозжено прыгающимъ и летающимъ на колесахъ неосмысленнымъ чудищемъ. Остановить ее рѣшился тотъ самой канониръ, который былъ къ ней приставленъ и по оплошности котораго произошла бѣда. Всѣ, и незнакомецъ въ томъ числѣ, смотрѣли въ ужасѣ на эту борьбу. Вотъ коронада налетѣла на канонира и размозжила бы его, еслибъ незнакомецъ не успѣлъ бросить между пушкой и канониромъ тюки фальшивыхъ ассигнацій (бывшихъ въ грузѣ корвета) и тѣмъ не спасъ его. Пушка была остановлена. Спаситель канонира приказалъ наградить его орденомъ св. Людовика за геройство и сейчасъ же разстрѣлять за неосмотрительность, что и было въ точности исполнено капитаномъ.
   -- У Вандеи есть голова! сказалъ капитанъ, послѣ такого драконовскаго приказанія.
   Но это не послужило на пользу корвету. За ночь онъ такъ разстроился и такъ сбился съ пути, что къ разсвѣту очутился какъ разъ передъ республиканской французской эскадрой, съ течью, съ половиной снастей и всего съ девятью пушками. Капитанъ предложилъ незнакомцу спасаться на лодкѣ, пока совсѣмъ не разсвѣтетъ, на что тотъ и согласился. Вызвался матросъ провезти незнакомца къ французскому берегу. Они сѣли вдвоемъ въ лодку, съ кое-какой провизіей; а корветъ сталъ приготовляться къ каноннадѣ, желая погибнуть съ честью. У него было 9 пушекъ. Въ судахъ эскадры 380. Исходъ былъ ясенъ. А лодка отплыла въ полусвѣтѣ такъ далеко, что ядро ее не нагнало бы. Матросъ, работавшій веслами, вдругъ объявилъ незнакомцу:
   -- Я братъ того, кто разстрѣлянъ по вашему приказу.
   На этомъ кончается вторая книга, содержаніе которой переполнено на двѣ трети техническими подробностями и цѣлымъ градомъ метафоръ въ описаніи того, какъ каталась пушка.
   Третья книга {Вотъ заглавія ея двухъ главъ: La paroh c'est le Verbs.-- Mémoire de paysan vaut science de capitaine.} называется "Halmalo". Это имя матроса, появленіе котораго закончило вторую книгу.
   -- Что вамъ нужно отъ меня? спросилъ его старикъ.
   -- Убить васъ! отвѣчалъ матросъ:-- потому что вы убили моего брата.
   -- Какъ васъ зовутъ?
   -- Альмало; но вамъ не зачѣмъ знать моего имени; я все равно убью васъ.
   Логика мести была на сторонѣ матроса. Старику пришлось бы плохо, еслибъ онъ не зналъ бретонскаго мужика.
   -- Гдѣ же священникъ? спросилъ онъ.
   -- Священникъ?
   -- Да, вѣдь, я далъ духовника твоему брату передъ казнью; давай же и мнѣ духовника.
   Матросъ задумался.
   -- Ты губишь мою душу, вскричалъ старикъ:-- а это великій грѣхъ.
   И тугъ онъ на пяти страницахъ произнесъ увѣщаніе, которое такъ подѣйствовало на Альмало, что бретонецъ запросилъ прощенья и пощады.
   -- Прощаю, сказалъ ему старикъ.
   Они благополучно высадились на берегъ, благодаря знанію, энергіи и ловкости матроса. Корветъ, тѣмъ временемъ, погибъ. На берегу старикъ, увѣрившись въ томъ: съ какой натурой онъ. имѣетъ дѣло, далъ бретонцу огромную заговорщическую миссію. Альмало долженъ былъ, показывая кому слѣдуетъ какой-то легитимистскій бантикъ, поднять цѣлый край. Память его -- что-то необычайное, если онъ дѣйствительно запомнилъ все, что ему наказывалъ старикъ. Читатель, отъ одного перечня разныхъ бретонскихъ урочищъ, пришелъ бы непремѣнно въ утомленіе. И вотъ, Альмало пошелъ по одному направленію съ таинственнымъ бантикомъ, старикъ двинулся въ противную сторону.
   Книга четвертая {Вотъ заглавія ея главъ: Le haut de la dune.-- Aures habet et non audiet -- Utilité des gros caractères.-- Le Caimand.-- Signé Gauvain.-- Les péripéties de la guerre civile.-- Pas de grâce (mot d'ordre de la Commune).-- Pas de quartier (mot d'ordre des princes).} озаглавлена также бретонскимъ именемъ: "Teilmarch". Тельмаркъ -- нищій бретонецъ, съ которымъ незнакомецъ столкнулся сейчасъ же на берегу. Но передъ тѣмъ, до него донеслись фразы изъ разговора двухъ женщинъ, проходившихъ съ дѣтьми. Эти двѣ женщины были -- знакомая намъ маркитантка и Мишель Флешаръ. Онѣ спѣшили къ своему батальону. Съ возвышеннаго мѣста, незнакомецъ увидалъ, что во всѣхъ деревняхъ бьютъ въ набатъ. Не его ли ищутъ? Онъ поднялся еще выше и въ глаза ему бросилась афиша, приклеенная къ камню. Афиша гласила, что за поимку маркиза де:Іантенакъ, виконта де-Фонтенэ, высадившагося на берегу Гранвиля, будетъ Сейчасъ же выплачено 60 тысячъ ливровъ золотомъ; самъ же онъ объявляется -- внѣ закона: "mis hors la loi". Подписано: "Prieur de la Marne", а внизу еще подпись, которую за темнотой нельзя ужь было разобрать. Идя дальше, незнакомецъ опять наткнулся на такую же афишу, приклеенную къ пьедесталу стараго каменнаго креста.
   -- Куда вы идете? спросилъ его какой-то голосъ.
   -- Гдѣ я? освѣдомился онъ въ видѣ отвѣта.
   -- Вы въ вашихъ владѣніяхъ, господинъ маркизъ де-Лантенакъ.
   Съ этой минуты незнакомецъ называется въ романѣ уже своимъ именемъ. Маркиза остановилъ нищій Тельмаркъ, но не только не пожелалъ его выдать, а предложилъ ему убѣжище въ своей лѣсной норѣ, въ такъ называемомъ "carnichot". Тамъ они побесѣдовали, при чемъ нищій оказался философомъ, стоящимъ въ сторонѣ отъ политической рѣзни, отъ "бѣлыхъ", т. е. бретонцевъ-роялистовъ и "синихъ", т. е. патріотовъ-республиканцевъ. Спасая маркиза, нищій поставилъ ему одно лишь условіе, "чтобы маркизъ не дѣлалъ никому худа", чего, конечно, тотъ не исполнилъ, хотя и отвѣтилъ:
   -- Я пришелъ сюда дѣлать добро.
   Онъ переночевалъ у Тальмарка, прозваннаго иначе "Кайманомъ", чѣмъ свѣтъ отправился дальше. Тутъ онъ разсмотрѣлъ вторую подпись на афишѣ о его выдачѣ. Двѣ мелкія строчки заключали слѣдующее: "Какъ только будетъ доказана достовѣрность личности когда-то бывшаго (ci-devant) маркиза Лантенака, онъ будетъ немедленно разстрѣлянъ.-- Подписано: батальонный начальникъ, командующій экспедиціоннымъ отрядомъ, Говенъ".
   -- Говенъ! повторилъ два раза маркизъ -- и не даромъ. Этотъ республиканецъ былъ его внукомъ. Борьба дѣлалась не только междоусобной, но и родственной. На ней-то и сосредоточенъ главный интересъ романа; она-то и служитъ рамкой одному изъ эпизодовъ усобицы 1793 года. Маркизъ не смутился подписью и продолжалъ свой путь, пока его не остановило зрѣлище пожара и раззореніе какой-то мызы. Онъ терялся въ догадкахъ: какая сторона предавалась тутъ неистовствамъ репрессалій, какъ вдругъ со всѣхъ сторонъ раздались крики: "Лантенакъ, Лантенакъ, маркизъ де-Лантенакъ!". Искали его; но не затѣмъ, чтобы разстрѣлять, а чтобъ вручить ему главное начальство надъ возстаніемъ, что и было сдѣлано сейчасъ же, среди колѣнопреклоненной массы крестьянъ, кричавшей: "Да здраствуетъ нашъ господинъ!". Ему донесли, что только передъ тѣмъ сожжена и раззорена мыза, побиты и прогнаны гренадеры Сантерра. Маркизъ приказалъ раненыхъ "прикончить" и взятыхъ въ плѣнъ двухъ женщинъ разстрѣлять. (Говорить ли, что эти двѣ женщины -- маркитантка и Мишель Флешаръ). Дѣтей Мишели маркизъ рѣшилъ приберечь, и ускакалъ на бѣлой лошади, подведенной ему въ полномъ боевомъ уборѣ. А нищій Тельмаркъ, бродя по пепелищу раззоренной мызы, нашелъ разстрѣлянную, но еще полуживую Мишель Флешаръ, и взялся спасти ее въ своей норѣ. Когда она ему разсказала, какъ съ ней распорядился маркизъ Лантенакъ, у него вырвалось:
   -- Si j'avais su!...
   Этимъ кончается первая часть всего повѣствованія. Въ подлинникѣ она занимаетъ 211 страницъ.
   

II.

   Вторая часть: "Въ Парижѣ", имѣетъ три книги. Первая книга озаглавлена именемъ третьяго героя романа. "Cimourdain {Заголовки отдѣльныхъ трехъ главъ: Les rues de Paris dans ce tempslà.-- Cimourdain.-- Un coin non trempé dans le Styx.}. Разсказъ переноситъ читателя въ Парижъ, лѣтомъ 1793 года. Вся первая глава занята картиной парижскихъ улицъ. На улицахъ ѣли, женщины дергали корпію, напѣвая Марсельезу, въ паркахъ Монсо и Люксембургѣ маневрировали войска. Въ театрахъ шли піесы въ родѣ "Siège de Thionville" или "L'ainée des papesses" -- Jeanne. Гильотина возвышалась уже поверхъ всего; но никто не трусилъ. Женщины говорили: "Nous sommes jolies sous le bonnet rouge". У старьевщиковъ продавалась церковная утварь, и любители, разодѣвшись въ ризы и стихари, распивали у кабаковъ изъ церковной посуды. Вездѣ видны были бюсты Франклина, Руссо. Брута и Марата. Мало магазиновъ. Разнощики съ "papiers-nouvelles", какъ тогда называли газеты. Бывшія монахини въ бѣлокурыхъ парикахъ торговали въ шкапчикахъ. Не мало маркизъ и графинь хоронились подъ маской штопальщицы или швеи. Множество уличныхъ пѣвцовъ. Изъ нихъ самый дерзкій, роялистъ Питу, который былъ судимъ за то, что ударилъ себя пониже спины, сказавши при этомъ "цивиркъ". А на судѣ, видя, что дѣло плохо, онъ вскричалъ: "Mais c'est le contraire de nia tête qui est coupable". Судьи расхохотались, и голова Питу уцѣлѣла. Танцовали въ раззоренныхъ монастыряхъ. Носили жилеты "bleu de tyran" и булавки "au bonnet de la liberté". Франтики (muscadins) собирались у мерій и подтрунивали надъ новобрачными, называя ихъ "mariés municipaliter". На перекресткахъ играми въ карты, переименованныя также въ геніи, свободы, равенства и законы. Въ побѣжденной партіи чувствовалось необычайное равнодушіе къ жизни. Кто-то писалъ Фукье-Тэнвилю: "Будьте такъ добры, избавьте меня отъ жизни. Вотъ вамъ мой адресъ". Всѣ острили, кто какъ умѣлъ, но больше все въ одномъ духѣ. Парикмахерская вывѣска гласила: "Je rase le clergé, je peigne la noblesse, j'accomode le tiers-état". Хлѣба не хватало, угля также, мыла также. Фунтъ ягнятины стоилъ пятнадцать франковъ. По распоряженію коммуны, каждый житель имѣлъ право на фунтъ мяса въ декаду. У мясниковъ "дѣлали хвостъ", и одинъ изъ такихъ хвостовъ шелъ отъ улицы "Petit Caneau" до середины улицы "Montorgueil". Дожидаться называли тогда: "tenir la ficelle", потому что всѣ держались за веревочку. Женщины проводили ночи на пролетъ около булочниковъ. Ажіотажъ на ассигнаціи дѣйствовалъ своимъ порядкомъ. Имъ промышляли уличныя феи, какъ будто продавая косметики, подвязки, цѣпочки. Были биржевые игроки, всѣ въ грязи и въ толковыхъ чулкахъ. Народъ травилъ ихъ, вмѣстѣ съ ворами. Воровали вообще очень мало. Оборвыши спокойно прохаживались мимо брильянтщиковъ Пале-Рояля, называвшагося "Palais-Egalité". Дрова стоили четыреста серебряныхъ франковъ сажень. Зимой, вода стоила франкъ -- два ведра. Золотой стоилъ 3,950 бумажныхъ франковъ. Конецъ въ фіакрѣ -- 680 франковъ. Проѣздивъ цѣлый день, на вопросъ: -- Сколько вамъ слѣдуетъ? извощикъ отвѣчалъ: "Шесть тысячъ ливровъ". Въ народѣ -- никакого унынія. Батальоны волонтеровъ прибывали то и дѣло. Повсюду развѣвались знамена. Повсюду пестрѣли аффиши. Маленькія дѣти лепетали: "Ça ira".
   Такова была физіономія Парижа 1793 года. Позднѣе онъ превратился въ циническій городъ. Послѣ 9-го термидора, его нездоровый разгулъ перешелъ черезъ край. Вмѣсто женщинъ, дергавшихъ корпію -- нимфы, султанши, мегеры, полуголыя прелестницы въ брильянтахъ; миріады плутовъ; вмѣсто такихъ журналовъ, какъ "Ami du peuple", появились: "La lettre de Polichinelle" и "La Pétition des Galopins"; явились "les merveilleuses" и "les inconcevables"; Парижъ, какъ "громадный маятникъ цивилизаціи", колебался взадъ и впередъ.
   Отъ уличнаго эскиза, въ видѣ отмѣтокъ записной книжки, читатель переходитъ къ психологической характеристикѣ нѣкоего Симурдена. Онъ былъ священникъ, сбросившій съ себя рясу. Въ клубѣ "de l'Evéché" считался онъ однимъ изъ самыхъ восторженныхъ; а клуба этого побаивался даже Маратъ.... Уже подъ священнической рясой юнъ чувствовалъ себя республиканцемъ. Онъ ненавидѣлъ все въ старой дѣйствительности. Онъ призывалъ катастрофу и издали обожалъ ее. Дни 1789 до 93 онъ перешелъ черезъ всѣ фазисы своего гражданскаго экстаза, и 1793 годъ нашелъ въ немъ свое безпощадное, олицетвореніе. Такъ, по крайней мѣрѣ, желаетъ отрекомендовать его авторъ. "Онъ зналъ все и не зналъ ничего" -- вотъ одно изъ его опредѣленій. Въ клубѣ "Evêché" (собраніе международнаго характера и самое неумолимое по своей окраскѣ) Симурденъ держалъ всѣхъ въ рукахъ. А въ волненіяхъ и буряхъ Парижа "коммуна палила изъ пушки; "Evêché" билъ въ набатъ". Симурденъ оставался деистомъ и вѣрилъ въ то, что для достиженія великой правды общественнаго возрожденія -- всѣ средства хороши. Для него, какъ бывшаго рясоносца, не могло быть средины. Онъ долженъ былъ сдѣлаться или разбойникомъ, или героемъ. Говоря языкомъ подлинника: Высокія горы обладаютъ такой мрачной дѣвственностью". По наружности-же Симурденъ казался самымъ простымъ смертнымъ. Его тонзура превратилась въ лысину. Волоса были сѣды, лобъ широкъ. Говорилъ онъ отрывисто, страстно и торжественно, жестъ его былъ грустенъ и горекъ, глаза ясны и глубоки, а въ лицѣ какая-то возмущенность. Имени его не сохранила исторія.
   Но у Симурдена была своя Ахиллесова пята. Онъ любилъ, но не женщину, а того ребенка, къ которому его, въ молодости, приставили наставникомъ. Ребенокъ этотъ не кто иной, какъ Говенъ, командующій отрядомъ республиканцевъ въ Бретани. Симурденъ пристрастился къ своему воспитаннику, сдѣлалъ изъ "виконта" -- гражданина, спасъ когда-то ему жизнь и готовъ былъ еще разъ умереть за него. И среди революціонной горячки онъ не забылъ свое духовное дѣтище, хотя уже нѣсколько лѣтъ не видался съ нимъ. Ему суждено, по волѣ автора, сдѣлаться игрушкой судьбы. Она поставитъ его въ роковую необходимость выбирать между вѣрованіемъ всей жизни, безплотнымъ принципомъ, и горячей человѣческой привязанностью.
   Слѣдующая книга {Главки озаглавлены: Minos, Eaque et Rhadamante.-- Magna testantur voce per umbras.-- Tressaillement des fibres profondes.} озаглавленная "Le cabaret de la rue du paon", также роковымъ образомъ выводитъ, въ видѣ словопренія на тему о власти и спасеніи отечества, тріо изъ Робеспьера, Дантона и Марата, собравшихся въ "Кабачекъ улицы Павлина", безъ ясно указанной цѣли, если не за тѣмъ, чтобы двинуть Симурдена на арену вандейской войны, по плану автора.
   Въ улицѣ Новлина былъ кабачекъ, носившій титулъ "кафе". Задняя комната его сдѣлалась исторической. Тамъ-то встрѣчались, почти тайкомъ, вожаки партіи. Въ ней, осенью 1792 года, данъ былъ "Горой" знаменитый поцалуй "Жирондѣ". Туда-же приводитъ разсказъ и трехъ корифеевъ 1793 года, вечеромъ 28 іюля. Описанія наружности Робеспьера, Дантона и Марата не заключаютъ въ себѣ ничего новаго. Одинъ, разумѣется, въ свѣтло-голубомъ фракѣ, чопорный и даже франтоватый, другой -- съ раскрытой грудью и въ большихъ сапогахъ, третій -- въ бабьемъ платкѣ на головѣ и въ переизвѣстной своей хламидѣ (une rouppe). Комната освѣщалась лампой. На столѣ -- кипа бумагъ, оловянная чернильница и карта Франціи. Передъ Маратомъ стояла чашка кофею, передъ Дантономъ бутылка вина. Робеспьеръ разбиралъ бумаги. За дверью сторожилъ тотъ самый Лоранъ Бассъ, комиссіонеръ у No 18-го въ улицѣ des Cordeliers, котораго Маратъ держалъ при себѣ, какъ сторожевую собаку, "le chien de garde", по выраженію романиста. Три тайные врага уже съ полчаса, какъ толковали на тему спасенія отечества. Ими начало овладѣвать худо скрываемое раздраженіе. Разговоръ, наполняющій цѣлую главу въ 29 страницъ, носящую латинское названіе (Magna testantur voce per umbras), открываетъ Дантонъ. Для него вся опасность -- во внѣшнемъ врагѣ. Для Робеспьера она въ Вандеѣ. Для Марата -- ни въ томъ, ни въ другомъ, а во внутреннихъ врагахъ, въ измѣнѣ всѣхъ тѣхъ, кто былъ не его принциповъ и вѣрованій. Споръ прерывается на каждомъ шагу злобными и почти бранными возгласами; видно, что никто другъ передъ другомъ не стѣсняется; сдержаннѣе, конечно, Робеспьеръ. Каждый излагаетъ свою программу; но согласиться ни на чемъ не могутъ. Послѣ того, какъ Робеспьеръ проектировалъ свой планъ гражданской войны, а Дантонъ свой планъ -- войны съ внѣшнимъ врагомъ, Маратъ объявилъ имъ, что у каждаго изъ нихъ есть свой "дада". У одного Вандея, у другого -- Пруссія. Для него опасность -- "кафе и притоны" (les cafés et les tripots). И не менѣе словообильно началъ онъ имъ доказывать, почему онъ правъ. Но, прежде всего, онъ сталъ перечислять, на кого онъ донесъ и что онъ сдѣлалъ для революціи. Заключеніе опять тоже -- опасность въ самомъ Парижѣ, въ цѣлой массѣ кабачковъ, сборищъ, клубовъ. И тутъ опять начинается винегретъ изъ угрозъ, скандальныхъ обличеній Дантона и разрозненныхъ фактовъ.
   -- Къ чему вамъ служитъ ваша полиція, Робеспьеръ? вскричалъ Маратъ.-- А у васъ есть шпіоны, я знаю: Пананъ въ коммунѣ, Кофиналъ въ революціонномъ трибуналѣ, Давидъ въ комитетѣ общественной безопасности, Купонъ въ комитетѣ общественнаго спасенія!
   И опять тоже "дада" о кафе и притонахъ. Опасность оказывается вездѣ, и въ особенности въ центрѣ.
   -- Хлѣбъ въ четыре фунта, восклицаетъ Маратъ:-- стоитъ три франка двѣнадать су, театры даютъ грязныя пьесы, а Робеспьеръ велитъ скоро гильотинировать Дантона.
   -- Quiche! подхватилъ Дантонъ, который вообще остритъ и балагуритъ, на сколько ему позволяетъ тонъ романиста.
   Но результата все-таки не выходитъ никакого изъ словопренія втроемъ. Маратъ продолжалъ обличать и доказывать Робеспьеру, что ему извѣстенъ каждый шагъ и каждое слово, сказанное Робеспьеромъ и Дантономъ, послѣ чего Дантонъ восклицаетъ, безъ всякихъ прелиминарій и нисколько не отвѣчая на обличенія Марата:
   -- Si j'avais deux liards de pouvoir, ce serait terrible!
   Разговоръ переходитъ въ перебранку, гдѣ уже о спасеніи отечества нѣтъ и рѣчи. Одинъ передъ другимъ выставляютъ свои заслуги. Дантонъ обозвалъ, наконецъ, Марата "Каиномъ". Тотъ крикнулъ ему: -- Дантонъ! На что получилъ въ отвѣтъ: -- Ну, что-же? Подъ этимъ авторъ подписываетъ свою оцѣнку: "Querelle de tonnerres".
   Послѣ маленькой паузы, Маратъ разсудилъ было удалиться, сказавши имъ:-- Не нужно ни Дантона, ни Робеспьера. Дантону онъ даетъ хорошій совѣтъ: не заниматься больше политикой, такъ какъ онъ влюбленъ. Въ ту минуту, какъ Маратъ хотѣлъ распроститься съ своими противниками, кто-то изъ глубины комнаты крикнулъ ему:
   -- Ты не правъ, Маратъ!
   Это былъ Симурденъ, вошедшій въ заднюю дверь. Онъ, какъ видно, не боялся ихъ и рѣшилъ тутъ-же, что всѣ трое они необходимы для революціи. Робеспьеръ поморщился: какъ смѣлъ посторонній проникать въ ихъ убѣжище; но Маратъ отрекомендовалъ Симурдена. Робеспьеръ, услыхавъ, что онъ раздѣляетъ его "дада" на счетъ Вандеи, тутъ же назначаетъ его комиссаромъ при экспедиціонномъ отрядѣ, дѣйствующемъ противъ маркиза Лантенакъ. Онъ беретъ листъ бумаги и пишетъ назначеніе. Всѣ трое подписываютъ его. Симурденъ принимаетъ это назначеніе, при чемъ заявляетъ, что онъ вѣритъ въ Бога, что Робеспьеръ и одобряетъ кицкомъ головы. Ему сообщаютъ, что онъ будетъ состоять при бывшемъ аристократѣ -- Говенѣ, на что Дантонъ говоритъ: "Есть всякіе папы и дворяне", и начинаетъ перечислять, кто въ рядахъ революціонныхъ вожаковъ дворяне. Оказывается, что и Сенъ-Жюстъ -- дворянинъ, и Анахоретъ-Клотсъ -- баронъ, и Манто, закадыки Марата, маркизъ, и присяжный революціоннаго трибунала Леруа -- также маркизъ....
   Симурденъ той вѣры, что священникъ долженъ быть неумолимѣе всякаго другого на диктаторскомъ постѣ, за что получаетъ одобреніе Робеспьера, отъ котораго мы узнаемъ еще нѣсколько важныхъ подробностей. Говена онъ хвалитъ, но находитъ у него великій порокъ -- великодушную жалость къ побѣжденнымъ.
   -- Grave faute! пробормоталъ Симурденъ.
   -- Crime,-- сказалъ Маратъ.
   -- Quelquefois, сказалъ Дантонъ.
   -- Souvent, сказалъ Робеспьеръ.
   -- Presque toujours, добавилъ Маратъ.
   Симурдену вручили бумагу, помѣченную 28-мъ іюня (тогда еще не былъ введенъ революціонный календарь, принятый конвентомъ только 5-го октября 1793). На другой день, въ четыре часа, новый коммисаръ долженъ былъ выѣхать; а Маратъ, вернувшись домой, сказалъ своей Симоннѣ Эвраръ, что онъ пойдетъ завтра въ конвентъ.
   Этимъ кончается первый томъ. Во второй перешла еще одна книга второй части, озаглавленная "Конвентъ" {Главы: La Convention.-- Marat dans la coulisse.}. По поводу того, что Маратъ собрался идти туда 29-го іюня, авторъ описываетъ помѣщеніе и общую физіономію Конвента. Описательная часть похожа на инвентарь. Вотъ онъ: въ тюильерійской залѣ поставили козлы для эстрады, Давидъ росписалъ декорацію, на четырехугольной каѳедрѣ изобразили сѣрый фригійскій колпакъ, въ стѣнахъ устроили народныя трибуны. Конвентъ, перебравшійся изъ Манежа въ Тюильри(по тогдашнему: "Palais-National") 10-го мая 1793 г., занималъ весь промежутокъ между павильономъ Часовъ и павильономъ Марсанъ. (Первый назвали: Pavillon-Unité, второй: Pavillon-Liberté). Въ залу засѣданій входили по большой лѣстницѣ. Нижній этажъ былъ превращенъ въ казарму. Собраніе имѣло особую почетную стражу: "гренадеровъ Конвента". Зданіе отдѣлялъ отъ сада, гдѣ расхаживалъ народъ, трехцвѣтный снурокъ. Залу Конвента авторъ сравниваетъ съ громаднымъ ящикомъ комода. Амфитеатръ состоялъ изъ 19 полукруглыхъ скамеекъ. По обѣ стороны трибуны ораторовъ (каѳедры) помѣщались двѣ огромныя панкарты съ "Declaration des droits de l'homme", и, впослѣдствіи, съ конституціей ІІ-го года. Надъ ораторской трибуной три колоссальныхъ знамени, и такія же двѣ колоссальныя статуи смотрѣли въ лицо представителямъ. Верхнія скамейки амфитеатра доходили до отверстій народныхъ трибунъ, такъ что зрители могли переговариваться съ членами Конвента. Желѣзная полоса шла вдоль этихъ трибунъ для безопасности; но разъ кто-то'повалился сверху и упалъ на Массьё, епископа Бовэ, остался цѣлъ и вскричалъ: "Tiens! c'est donc bon à quelque chose, un évêque!" Въ залѣ Конвента могло помѣститься до двухъ тысячъ человѣкъ; въ дни возстаній -- до трехъ тысячъ. Конвентъ собирался два раза въ день. На столѣ президента большой колокольчикъ, почти колоколъ и книга -- in folio для протоколовъ. Кровь изъ тѣхъ головъ, которыя толпа вносила на показъ, не разъ капала на листы этой книги. Ораторы взбирались на трибуну по девяти крутымъ ступенькамъ. Жансоне, споткнувшись, вскричалъ разъ: "Да, это лѣстница эшафота".-- "Пріучайся!" крикнулъ ему Каррье. Освѣщалась зала канделябрами изъ двойныхъ лампъ; но въ ней всегда было темно, такъ что члены плохо узнавали другъ друга. Леньело, по пути на трибуну, столкнулся съ кѣмъ-то и сказалъ: -- "Pardon, Robespierre".-- "За кого ты меня принимаешь?" окликнулъ его сиплый голосъ.-- Pardon, Marat, поправился Леньело.
   Послѣ внѣшняго инвентаря идетъ инвентарь историческій.
   Расположеніе партій извѣстно: на право "Жиронда", на лѣво "Гора". Въ центрѣ "Равнина" и "Болото". Авторъ перечисляетъ выдающіяся личности "Жиронды" и "Горы" и характеризуетъ центръ, составленный изъ всевозможныхъ страховъ. Отъ этой-то пассивной массы и зависѣла судьба всѣхъ мѣропріятій Конвента. Если "Жиронда" олицетворялась въ Верньо, Барбару, Бриссо, а "Гора" въ Сенъ-Жюстѣ, Дантонѣ и Анахарсисѣ-Клотцѣ, то "Равнина" вся заключалась въ ловкомъ Сіесѣ -- изобрѣтателѣ "третьяго сословія". Робеспьеръ и Маратъ стояли въ сторонѣ. Потомъ шла группа мечтателей, поэтовъ, артистовъ. Каждый уголокъ Конвента имѣлъ свою исторію. Вотъ здѣсь Робеспьеръ то-то сказалъ на ухо тому-то. Тамъ Фабръ д'Эглантинъ, составитель календаря, побранился съ Роммомъ за превращеніе мѣсяца Фервидора въ Термидоръ. Вотъ въ этомъ углу сидѣли тѣ семь членовъ, которые одинъ за другимъ произнесли смертный приговоръ Людовику XVI. Всѣ почти мотивированные приговоры по этому дѣлу приведены авторомъ. И какую бы эпоху Конвента вы ни взяли, все въ немъ исходитъ или вращается вокругъ казни короля. Легенда 21-го января точно замѣшана была во всѣ его дѣянія. Въ ту минуту, когда Конвентъ приговорилъ Людовика XVI, Робеспьеру оставалось жить 18 мѣсяцевъ, Дантону -- 15, Верньо -- 9, Марату -- 5 мѣсяцевъ и 3 недѣли, Лепелетье-Сенъ-Форто -- одинъ день! Народъ слѣдилъ за каждымъ шагомъ Конвента. Толпы врывались въ залу; но больше все дружественно. Разные клубы и "секціи" приносили цвѣты, адресы, поздравленія, патріотическія заявленія, всякаго рода пожертвованія. Но иногда выходило и менѣе дружелюбно и Анріо приказывалъ накаливать пушечныя ядра. Такова была ежедневная жизнь страшнаго собранія. Внутренняя его жизнь имѣла въ себѣ что-то лихорадочное. Оно провозгласило аксіому: Свобода гражданина кончается тамъ, гдѣ начинается свобода другого гражданина; оно уничтожило рабство и заклеймило торгъ неграми, оно возвѣстило гражданскую солидарность, декретировало даровое обученіе, учредило нормальную школу въ Парижѣ, по центральной въ каждомъ главномъ городѣ (chef-lieu) и первоначальную въ каждой коммунѣ, создало консерваторіи и музеи, постановило единство кодекса, мѣръ, вѣсовъ и десятинной системы счисленія, положило основаніе государственнымъ финансамъ, ввело телеграфы, устроило политехническую школу, основало бюро "des longitudes", институтъ Франціи. Не переставая быть національнымъ, оно было, въ тоже время, и космополитическимъ. Н всѣ человѣческіе и нечеловѣческіе типы смѣшались въ оградѣ Конвента. За трибуной ораторовъ раздавались немолчно лихорадочныя рѣчи; невоздержность языка и взаимныхъ нападокъ были "à l'ordre du jour". И зрители принимали участіе въ этихъ буряхъ. То и дѣло раздавались возгласы: Заговорщикъ! Убійца! Злодѣй! Мятежникъ! Умѣренный! Все трепетало и металось въ этомъ политическомъ аду: монтаньяры, жирондисты, фёльяны, модерантисты, террористы, якобинцы, кордельеры, "восемнадцать священниковъ-цареубійцъ!" (текстъ автора).
   "Столько людей (восклицаетъ Гюго) -- это дымъ, разлетавшійся во всѣ стороны". Послѣднюю главку характеристики онъ посвящаетъ обобщеніямъ. Вотъ она почти вся цѣликомъ:
   "Революція -- дѣяніе Неизвѣстнаго. Называйте ее дурнымъ или хорошимъ дѣломъ, но предоставьте ее тому, кто ее сдѣлалъ. Она кажется общимъ дѣломъ великихъ событій и перемѣшанныхъ между собою великихъ личностей; но она, въ сущности -- средній выводъ событій. Событія диктуютъ, люди платятъ. 14-е іюля подписано комикомъ Демуленомъ, 10-е августа -- Дантономъ, 2-е сентября -- Маратомъ, 21-е сентября -- Грегуаромъ, 21-е января -- Гобеспьеромъ; но Демуленъ, Дантонъ, Маратъ, Грегуаръ и Робеспьеръ -- только письмоводители. Громадный и мрачный редакторъ этихъ великихъ страницъ имѣетъ имя -- Судьба!
   "Революція есть форма имманатнаго феномена; онъ давитъ насъ со всѣхъ сторонъ и мы зовемъ его Необходимостью".
   "Передъ этимъ таинственнымъ осложненіемъ благодѣяній и страданій воздымается. "Почему?" обращаемое исторіей".
   "Потому что. Этотъ отвѣтъ невѣжды -- въ тоже время отвѣтъ того, кто все знаетъ.
   "При видѣ этихъ климатерическихъ катастрофъ, опустошающихъ и оживляющихъ цивилизацію, колеблешься: какъ судить о подробностяхъ. Охуждать или хвалить людей изъ-за результата -- это все равно, что хвалить или охуждать цифры за итогъ. Чему надо пройдти -- проходитъ, что должно дуть -- дуетъ. Вѣчная ясность не терпитъ такихъ аквилоновъ. Поверхъ революцій -- правда и правосудіе, остаются, какъ звѣздное небо поверхъ бурь".
   Отступленіе въ 64-й страницѣ служитъ вступленіемъ къ маленькому разговору Марата въ Конвентѣ, послѣ котораго по всѣмъ направленіямъ былъ разосланъ декретъ комитета о смертной казни за всякое пособіе или соучастіе въ побѣгѣ плѣнныхъ инсургентовъ и разбойниковъ (что на тогдашнемъ языкѣ было одно и тоже). Декретъ этотъ понадобился для автора, какъ читатель увидитъ вскорѣ. Тѣмъ и кончается участіе въ романѣ революціоннаго Парижа. Мы подошли къ третьей части, которая вся происходитъ и кончается въ Вандеѣ. Такъ она и озаглавлена. Тутъ драма нѣсколько сгущается; но очень мало, и безъ топографическихъ подробностей и обобщеній вся она не занимаетъ больше двухъ печатныхъ листовъ, еслибъ ее вести съ художественной простотой.
   

III.

   Третья часть открывается книгой "La Vendée" {Въ ней главы: Les Forêts.-- Les Hommes.-- Connivence des hommes et des forêts.-- Leur vie sous terre.-- Leur vie en guerre.-- L'âme de la terre passe dans l'homme.-- La Vendée a fini la Bretagne.}. Сначала идетъ описаніе "ужасныхъ" бретонскихъ лѣсовъ. Въ нихъ-то и сидѣло все возстаніе. Ихъ было счетомъ семь, въ томъ числѣ тотъ, съ котораго начался разсказъ въ первой части романа. Вандея не выдержала бы безъ лѣсовъ и половины своей борьбы. Чтобы понять Вандею, стоитъ только представить себѣ, что возстало противъ бурнаго потока свободы и умственнаго свѣта. Сумрачный, глубоко-суевѣрный, наивный и жестокій Кельтъ съ длинными волосами, въ бараньей шкурѣ, вѣрующій и въ Бога, и въ "Бѣлую даму", преданный по гробъ своему барину, который грабилъ, сѣкъ и вѣшалъ его, обожающій и короля, и священника, и свою домашнюю грязь съ одинаковой страстью, созерцатель природы, землепашецъ, браконьеръ, рыболовъ -- и изувѣръ во всемъ и вездѣ. Такую-то темную силу должна была побороть революція. Какова природа, таковы и люди... Они вели возстаніе въ норахъ и подземельяхъ, и каждый лѣсъ представлялъ собою родъ подземнаго города, родъ катакомбъ, гдѣ цѣлыя тысячи народа хоронились по недѣлямъ и мѣсяцамъ. Не весело было имъ высиживать въ этихъ норахъ. Не рѣдко выходили они по ночамъ, а то такъ и среди бѣла дня; иногда вырывались оттуда, заслышавъ гдѣ-нибудь перестрѣлку, бросались въ схватку и опять запирались по норамъ. Вооружены они были больше пиками; но не было недостатка и въ хорошихъ карабинахъ. Браконьеры служили, разумѣется, лучшими стрѣлками. Возстаніе происходило мгновенными порывами. Цѣлыя мѣстности поднимались, какъ одинъ человѣкъ. Все было пущено въ ходъ священниками: черная кошка, выскочившая изъ подъ алтаря въ одной церкви, заставила подняться цѣлый кантонъ: -- C'est le diable! кричали крестьяне. Они всему вѣрили; имъ указывали на священниковъ съ красными полосами вокругъ шеи и говорили, что это -- воскресшіе послѣ гильотины; -- они и этому вѣрили. Жестокости ихъ считаются сотнями и тысячами. Они убивали плѣнныхъ, раздѣливъ ихъ на партіи и валили въ ямы еще полуживыхъ, засыпая ихъ землей. Они сжигали цѣлые города. Ихъ вожди были имъ по плечу. Дамы-легитимистки не уступали мужьямъ и братьямъ. Мадамъ де-Лескюръ нарочно топтала трупы республиканцевъ, быть можетъ еще живыхъ! Между вождями шла постоянная смута и вражда. Вся ихъ тактика и стратегія сводилась къ одному: дѣйствовать въ потьмахъ и нападать врасплохъ. "Marche de chats dans les ténèbres" -- выражается заключительной фразой самъ романистъ. Вся Вандея считала до пяти сотъ тысячъ инсургентовъ, но возстаніе легитимистовъ все-таки было разгромлено, потому что оно фатально, обречено было на мѣстную лѣсную рѣзню, и не могло принять размѣровъ историческаго возстанія, въ родѣ, напримѣръ, борьбы швейцарцевъ.
   Читатель не забылъ троихъ дѣтей несчастной бретонской крестьянки. Они выплываютъ наружу во второй книгѣ, озаглавленной: "Les trois enfants" {Главы и ихъ подраздѣленія: Plus quam civïlia Delia.-- Dol.-- Petites armées et grandes batailles.-- C'est la seconde fois.-- La goutte d'eau froide.-- Sein guéri, coeur saignant.-- Les deux pôles du vrai.-- Dolorosa.-- Une bastille de province (имѣетъ семь подъ-главокъ съ заглавіями).-- Les otages.-- Affreux comme l'antique.-- Le sauvetage s'ébauche.-- Ce que fait le marquis.-- Ce que fait l'Imânus.}. Съ этой книги замѣчается нѣкоторое движеніе въ драмѣ; но и то съ такими препятствіями, что сцены настоящаго романа кажутся случайными картинками, которыми переложена книга разнозненныхъ историческихъ и археологическихъ описаній. Республиканецъ Симурдэнъ, посланный комиссаромъ въ отрядъ Говэна, ѣдетъ по направленію къ мѣстечку Долъ, гдѣ Говэнъ долженъ схватиться съ Лантенакомъ. Изъ разговора Симурдэна съ трактирщикомъ мы узнаемъ все, что автору угодно было вложить въ ихъ уста для такъ называемой "couleur locale". Схватка въ Долѣ -- едвали не самое лучшее эпическое мѣсто во всемъ романѣ. Въ немъ и описанія не такъ отзываются инвентаремъ, и дѣйствія больше. Говэнъ напалъ на Лантенака ночью. Республиканскій отрядъ едва насчитывалъ 1,500 человѣкъ, у бретонцевъ же было шесть тысячъ. Аттака Говэна началась въ отсутствіи Лантенака, уѣхавшаго съ офицерами я тя рекогносцировки, и мужики не умѣли распоряжаться пушками. Баттарея Говэна обстрѣливала улицу, изъ которой и состояло все мѣстечко. Съ возвращеніемъ Лантенака дѣло пошло горячѣе. Онъ самъ началъ наводить орудіе на внучка, видя его фигуру, освѣщенную факеломъ. Но внучекъ перехитрилъ старика. Онъ, съ горстью охотниковъ, обошелъ съ тыла, чрезъ одинъ изъ боковыхъ переулковъ, произвелъ тревогу и панику. Шесть тысячъ оторопѣвшихъ дикарей разбѣжались, и Доль былъ занятъ республиканцами. Но Говэнъ поплатился бы жизнью въ ту минуту, когда одинъ изъ инсургентовъ хотѣлъ разразить его разомъ выстрѣломъ и сабельнымъ ударомъ. Пуля попала въ лошадь Симурдэна, а сабельный ударъ пришелся послѣднему по лицу. Онъ долженъ былъ, конечно, во второй разъ спасти своего воспитанника! Послѣ обморока, Симурдэнъ упалъ въ объятія Говэна и вступилъ въ исполненіе комиссарскихъ обязанностей, начавши ихъ залѣчиваніемъ собственной раны. Но Симурдэнъ сейчасъ же убѣждается, что воспитанникъ его "un clément" и предчувствуетъ возможность, между ними, трагическихъ столкновеній. Рана на щекѣ Симурдэна зажила скоро; а сердечная рана Мишели Флешаръ все истекала кровью. Нищій -- знахарь вылѣчилъ ее тѣлесно; но не могъ возвратить ей дѣтей; она порывалась къ нимъ, и, не вытерпя мученій, пошла куда глаза глядятъ, искать ихъ. Тельмаркъ ее не удерживалъ. А тѣмъ временемъ Говэнъ совсѣмъ окружилъ своего родственника, разбилъ его нѣсколько разъ и загналъ въ послѣднее убѣжище, гдѣ и должна была кончиться кровавая драма. Однакожь, Симурдэнъ продолжаетъ быть недовольнымъ мягкостью побѣдителя и тщетно старается влить въ душу воспитанника лишнюю порцію неумолимости и все кричитъ ему (какъ, впрочемъ, и всѣ суровые республиканцы романа):
   -- Prends garde!
   Мишель Флешаръ все двигалась куда глаза глядятъ и кто-то ей кинулъ слово "Tourgue", говоря, что тамъ теперь дерутся. Она и пошла искать "Tourgue". Авторъ описываетъ намъ эту "провинціальную бастилію", т.-е. острожекъ съ старой башней, гдѣ Лантенакъ засѣлъ съ послѣдними своими бретонцами. Нѣсколько десятковъ страницъ предстоитъ прочесть, но для разсказа достаточно знать, что въ башнѣ было три этажа, что проникнуть въ нее можно было черезъ нижнюю брешь, что она соединялась закрытымъ ходомъ съ "острожкомъ" (châtelet), помѣщавшимся у подъемнаго моста. Башню окружалъ отрядъ Говэна и собрался брать ее штурмомъ; но вотъ съ верху башни раздается звукъ рога. Одинъ изъ инсургентовъ -- самый страшный -- нѣкто Imânus держитъ рѣчь осаждающимъ; содержаніе ея, конечно, условіе: выпустить осажденныхъ по добру, по здорову, за что онѣ возвратятъ батальону "Краснаго Колпака" тѣхъ трехъ малютокъ, которыхъ Лантенакъ приказалъ взять съ собою, разстрѣлявши мать ихъ. Если же республиканцы на это не согласятся, то дѣтей, помѣстивъ ихъ въ острожкѣ, сожгутъ, какъ только всѣ средства обороны изсякнутъ. Но Симурдэнъ отвѣтилъ отказомъ, и штурмъ назначенъ былъ на другой день. Говэнъ приказалъ достать, во что бы то ни стало, лѣстницу для спасенія дѣтей, въ случаѣ пожара. Осажденные приготовлялись также цѣлые сутки, настроили баррикадъ, зарядили всѣ свои пищали и аркебузы, ужасный Imânus смастерилъ снаряд для поджога и фитиль былъ приготовленъ. На этомъ моментѣ заканчивается второй томъ. Вся третья книга, озаглавленная "Le Massacre de Saint-Barthélemy" и заключающая въ себѣ всего одну главу съ тѣмъ же подзаглавіемъ, есть не что иное, какъ наивно-эффектная "антиномія". Варѳоломеевская рѣзня -- это препровожденіе времени трехъ малютокъ, запертыхъ въ острожкѣ. Они нашли какое-то апокриѳное евангеліе отъ св. Варѳоломея съ картинками и все его изодрали. Такой эпизодикъ занимаетъ 42 страницы и долженъ показать намъ эрудицію автора по части старыхъ рукописей и книгъ: другой цѣли онъ не имѣетъ. Въ четвертой книгѣ, гдѣ является уже мать (она и озаглавлена "La Mère"), -- самое пекло всей драмы {Главы: La Mort passe.-- La Mort parle.-- Bourdonnement de paysans.-- Une méprise.-- Vox in deserto.-- Situation.-- Préliminaires.-- Le Verbe et le Rugissement.-- Titans contre Géants.-- Radoub.-- Les Désespérés.-- Sauveur.-- Bourreau.-- L'Imânus aussi s'évade.-- Ne pas mettre dans la même poche une montre et une clef.}, Мишель Флешаръ все шла и догнала въ одной деревнѣ гильотину, которую везли съ эскортомъ въ Тургу, по распоряженію Симурдэна. Въ этой же деревнѣ читали приказъ Симурдэна объ инсургентахъ, поставленныхъ внѣ закона, при чемъ разговоръ крестьянъ даетъ автору новую возможность показать свою эрудицію. Мишель ничего этого не понимала: она жаждала одного -- знать, гдѣ ея дѣти? Какая-то женщина сжалилась надъ нею и покормила ее. Она пошла дальше. А въ тотъ же день инсургенты поджидали въ лѣсу проѣзда гильотины и устроили засаду; но вмѣсто гильотины захватили ту лѣстницу, которую везли, по распоряженію Говэна, къ Тургѣ для спасенія малютокъ. Безъ такого quiproquo не было бы геройскаго поступка маркиза Лантенака, какъ мы это увидимъ ниже. Мишель добралась и до башни, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда начался штурмъ ея. Осажденнымъ приходилось умирать вѣрной и ужасной смертью. Пороху не хватало у нихъ на продолжительную перестрѣлку; но и осаждающимъ предстоялъ кровавый штурмъ: надо было брать, порознь, каждый этажъ башни. Говэнъ все расположилъ, какъ слѣдуетъ, для нападенія. Сержантъ "Краснаго Колпака", уже извѣстный намъ Гадубъ, выпрашиваетъ у Говэна позволенія встать съ товарищами впереди штурма, такъ какъ въ башнѣ "ихъ дѣти". Говэнъ на половину соглашается, т.-е. позволяетъ шести человѣкамъ, съ Радубомъ во главѣ, открыть аттаку; а шестерымъ остаться въ аррьеръ-гардѣ. Симурдэнъ передъ аттакой вступилъ еще разъ въ переговоры съ осажденными. Предложилъ онъ имъ: выдать Лантенака и взять въ обмѣнъ его самого, вмѣсто того, чтобы предаваться братоубійственной бойнѣ. Но результата не вышло. Приходилось драться. Хотя авторъ и завѣряетъ насъ, что для подысканія чего-либо подобнаго этому побоищу, надо обратиться къ трагику Эсхиллу, но мы приглашаемъ читателя сообразить, что въ старой башнѣ засѣло всего девятнадцать человѣкъ, а штурмовать ее началъ четырехтысячный отрядъ. Штурмъ начался черезъ брешь, поднимавшуюся въ толстой стѣнѣ, въ видѣ воронки. За такъ-называемой "ретирадой" засѣли осажденные и валили всѣхъ, кто поднимался, пролезая въ брешь. Сержантъ Радубъ совершаетъ, разумѣется, чудеса удальства, пролезаетъ во второй этажъ башни и оттуда аттакуетъ инсургёнтовъ. Бойня доходитъ до остервенѣнія. Изъ девятнадцати инсургентовъ осталось семь. Маркизъ Лантенакъ приказалъ одному изъ нихъ -- священнику -- происповѣдывать ихъ всѣхъ, послѣ чего вскричалъ:
   -- Умремъ!
   А Imânus прибавилъ:
   -- Et tuons!..
   Но имъ не суждено было всѣмъ погибнуть тутъ. Спасителемъ явился Альмало, тотъ матросъ, котораго маркизъ послалъ эмиссаромъ. На берегу моря Альмало, разговорившись съ маркизомъ, сталъ ему доказывать, что въ этой самой башнѣ "Tourgue" (родовомъ гнѣздѣ Лантенаковъ) есть подземный ходъ въ лѣсъ; про него и самъ маркизъ ничего не зналъ, такъ что они и не согласились на этомъ пунктѣ. Тотъ теперь и понадобился Альмало съ вертящимся камнемъ въ стѣнѣ. Бѣгство совершилось благополучно; но Альмало не могъ повернуть камня во второй разъ. Когда республиканскіе солдаты вбѣжали, то увидали дыру. Маркизъ дошелъ съ Альмало до безопаснаго мѣста. Въ башнѣ остался звѣрскій Imânus съ четырьмя пистолетами. Онъ стрѣлялъ по взбирающимся на верхъ солдатамъ до тѣхъ поръ, пока ему снизу не распороли живота. Исходя кровью и держа въ рукахъ собственныя внутренности, онъ успѣваетъ зажечь сѣрный фитиль для пожара и совершенія своего звѣрскаго мщенія. На камнѣ, около спасительнаго хода, Симурдэнъ и Говэнъ нашли браваду, написанную маркизомъ: "Au revoir, monsieur le vicomte". Пожаръ начался; а вмѣсто лѣстницы привезли гильотину. Но маркизъ, распростившись съ Альмало, увидалъ зарево и услыхалъ раздирательный женскій крикъ. Это сдѣлало его спасителемъ малютокъ.
   Съ пятой книги (In daemone deus) мы вступаемъ въ воздухъ перекрестнаго геройства {Главы: Trouvés, mais perdus.-- De la porte de pierre à la porte de ferre.-- Où l'on va réveiller les enfants qu'on а vu se rendormir.}. Опять Мишель Флешаръ на пути къ башнѣ. Пожаръ уже охватилъ острожекъ, гдѣ были ея дѣти, и никто не могъ спасти ихъ безъ лѣстницы; а ходъ къ нимъ замыкался желѣзной дверью, и ключъ отъ нея лежалъ въ карманѣ у маркиза. Когда Мишель добѣжала до пожара и узнала въ окна фигуры дѣтей, она издала тотъ самый раздирательный крикъ, который заставилъ встрепенуться маркиза, собравшагося было совсѣмъ спасаться бѣгствомъ. Маркизъ ощупалъ карманъ и почувствовалъ, что ключъ отъ желѣзной двери прохода.тамъ. Онъ опять юркнулъ въ тайнбе отверстіе, откуда только что вышелъ на вольный воздухъ. Ни саперы Говэна, ни что не могло сокрушить желѣзной двери. Оставалось одно: разбить ее ядромъ, да и это врядъ ли бы удалось. Говэнъ вскричалъ, указывая на вертящійся камень и на отверстіе, куда ушли осажденные:
   -- Вѣдь маркизъ де-Лантенакъ ушелъ отсюда!
   -- Онъ возвращается! отвѣтилъ ему голосъ.
   Маркизъ всталъ передъ нимъ съ большимъ ключомъ въ рукѣ и, осаживая всѣхъ взглядомъ, отперъ желѣзную дверь, откуда видно было пламя. Онъ не отступилъ назадъ и скрылся въ чаду пожара, за нимъ рухнулъ потолокъ перваго этажа въ томъ зданіи, гдѣ заперты были дѣти Они проснулись отъ шума и свѣта. Старшій увидалъ въ окно и узналъ мать, когда она крикнула имъ:
   -- René! Alain! Georgette!
   Дѣтямъ становилось жарко, Мишель "рычала" отъ яростнаго отчаянія, сержантъ Гагіубъ полѣзъ еще разъ по стѣнѣ и свалился въ ровъ. Не оставалось ничего, кромѣ агоніи материнскаго горя: всѣ замерли отъ страха, ожидая, что вотъ-вотъ пламя охватитъ и комнату дѣтей. Но у окна появилась фигура съ сѣдыми волосами. Маркизъ досталъ лѣстницу и спустилъ ее изъ окна. Тотчасъ Гадубъ съ цѣлыми двумя десятками товарищей облѣпили лѣстницу и маркизъ передалъ имъ дѣтей одного за другимъ.
   -- Всѣ спасены!
   Всѣ, кромѣ самого маркиза. Онъ медленно сошелъ внизъ и когда нога его коснулась земли, Симурдэнъ взялъ его за воротникъ и сказалъ:
   -- Я тебя арестую!
   -- Одобряю тебя! отвѣтилъ Лантенакъ.
   Такъ заканчивается трагическая идиллія спасенія дѣтей, и книга шестая, озаглавленная: "C'est après la victoire qu'а lieu le combat", содержитъ гражданскую борьбу двухъ принциповъ и двухъ темпераментовъ -- Говэна и Симурдэна {Вотъ главы шестой книги: Lantenac pris.-- Gauvain pensif.-- Le capuchon du chef.-- Главы же седьмой книги (Ея общее заглавіе Féodalité et Révolution) слѣдующія: L'Ancêtre.-- La cour martiale.-- Les votes.-- Après Cimourdain juge, Cimourdain maître.-- Le cachot.-- Cependant le soleil se lève.}, борьба, продолжающаяся и въ послѣдней седьмой книгѣ, которою романъ и оканчивается. Лантенака засадили въ казематъ башни, описанный подробно авторомъ въ глазахъ, посвященныхъ "провинціальной бастиліи". Симурдэнъ собираетъ военный совѣтъ. Онъ хочетъ гильотинировать маркиза: за этимъ собственно онъ приказалъ притащить и гильотину, но пока наставникъ собирался судить и казнить, воспитанникъ впалъ въ задумчивость. Думы его вращались исключительно вокругъ тяжелой необходимости казнить дѣда. Этотъ старикъ, котораго онъ, нѣсколько часовъ передъ тѣмъ, съ радостью бы пристрѣлилъ, преобразился на его глазахъ; человѣчность восторжествовала надъ всѣми другими страстями. Маркизъ совершилъ высокій подвигъ, и неужели Говэнъ потерпитъ, чтобы его гильотинировали?! Совѣсть его возмутилась и какъ онъ ни разбиралъ этого дѣла, но приходилъ все къ одному выводу: маркиза нельзя казнить!
   Но верхъ борьбы принциповъ, идей, возмездій, превыше всей драмы страстей, крови, ярости, изувѣрства, энтузіазма стало что?-- Спасеніе какихъ-то трехъ ребятишекъ, полунагихъ, безвѣстныхъ, оставленныхъ, ничего не разумѣющихъ. Урокъ поразилъ Говэна. Невинность побѣдила. Невинность спасена Лантенакомъ. И Лантенакъ долженъ погибнуть?! Эта дилемма развивается авторомъ на 25 страницахъ. Въ часъ ночи Говэнъ проникъ въ казематъ, гдѣ сидѣлъ маркизъ. Седьмая и послѣдняя книга открывается діалогомъ между дѣдомъ и внукомъ -- двумя полюсами одной и той же расы. Плѣнникъ ходилъ по тюрьмѣ взадъ и впередъ, и когда Говэнъ вошелъ, маркизъ расхохотался и принялъ его цѣлымъ рядомъ спичей. Мы ихъ изложимъ въ сжатомъ видѣ. Діалога собственно и не выходитъ никакого между дѣдомъ и внукомъ. Говоритъ одинъ маркизъ, а Говэнъ молчитъ и только затѣмъ находится тутъ, чтобы представитель "стараго порядка" могъ съ нѣкоторымъ правдоподобіемъ изложить свое "profession de foi!"
   -- Здравствуйте, государь мой! встрѣтилъ онъ Говэна. Давненько таки не имѣлъ я счастья встрѣчаться съ вами. Вы удостоили меня вашимъ посѣщеніемъ. Благодарю васъ. Ваши друзья напрасно теряютъ время: засвидѣтельствованіе моей личности, военные суды... къ чему всѣ эти церемоніи?! Я бы распорядился гораздо скорѣе. Вѣдь я здѣсь у себя дома, а потому покорно прошу садиться. Ну-съ, что вы мнѣ скажете про всю эту штуку? Курьезно, ей Богу! Жилъ былъ когда-то король съ королевой; король -- это нашъ король, королева -- Франція. Королю отрубили голову, а королеву обвѣнчали съ Гобеспьеромъ; этотъ господинъ и эта дама родили дочь; прозывается она гильотиной; я, какъ видно, познакомлюсь съ ней завтра утромъ. Много польщенъ!.. Вы за этимъ пришли? Васъ произвели чиномъ выше? Или вы сами, быть можетъ и палачъ? Господинъ виконтъ, вы, быть можетъ, уже не знаете больше, что такое дворянинъ? Посмотрите на меня. Это презабавное созданіе -- право! оно вѣритъ въ Бога, вѣритъ въ традицію, вѣритъ въ семейство, вѣритъ въ своихъ предковъ, въ примѣръ своего отца, въ вѣрность, въ честность, въ долгъ передъ государемъ, въ уваженіе старыхъ законовъ, въ добродѣтель, въ правосудіе!... Но, кромѣ того, это созданіе велѣло бы разстрѣлять васъ съ великимъ удовольствіемъ. Да сядьте же, сдѣлайте милость. Сядьте на камни, потому что мебели не случилось въ этомъ салонѣ; но вѣдь тотъ, кто живетъ въ грязи, можетъ сѣсть и на землю. Говорю это не съ тѣмъ, чтобы обидѣть васъ; вѣдь то, что мы называемъ грязью, вы зовете націей. Вы, конечно, не потребуете, чтобы я кричалъ: свобода, равенство, братство).. Вотъ сюда, гдѣ я теперь сижу, господа сажали когда-то черный народъ; а ныньче черный народъ сажаетъ сюда господъ своихъ. И эту-то комедію называютъ революціей! Пожалуй, рубите мнѣ голову; но право бы слѣдовало изъ вѣжливости прислать мнѣ мою табакерку, которую я забылъ на верху, въ той залѣ, гдѣ я васъ когда-то держалъ на колѣняхъ... Удивительное дѣло: въ васъ настоящая кровь Говэновъ,-- и вы въ рядахъ этихъ оборванцовъ! Должно быть, это слѣдствіе того воздуха, которымъ дышешь. Вы могли бы достичь всего, что только доступно во Франціи человѣку со здравымъ смысломъ; а выходитъ, что вы врагамъ вашимъ кажетесь злодѣемъ, а друзьямъ -- болваномъ. Кстати, поклонитесь отъ меня аббату Симурдэну.
   Послѣ этого приступа послѣдовало еще нѣсколько монологовъ.
   -- Признаюсь, я всячески хлопоталъ о томъ, какъ бы васъ отправить на тотъ свѣтъ. Таково уже времячко. Какъ тамъ ни толкуй, а короля убили. Хорошій вѣкъ, нечего сказать! А подумаешь: ничего бы этого не случилось, еслибъ Вольтера повѣсили, а Руссо сослали на галеры. Умники! Вотъ зараза! Вѣдь и я часто ворчалъ на монархію, но не такъ, какъ вы. Тогда кричали -- и только. А тутъ подоспѣли интриги при дворѣ; Тюрго, Кене, Мальзербъ, физіократы, писаки и риѳмописцы, энциклопедія, Дидро, Даламберъ -- вся эта мерзостная братія! Даже человѣкъ, хорошо рожденный, король Прусскій, вдался въ тоже самое. Я бы далъ имъ знать! Мы шутить не любили, поглядите-ка вонъ на ту стѣну; на ней остались слѣды четвертованія... Гдѣ Вольтеры, тамъ и Мараты. И что за чепуху вы проповѣдуете: права человѣка?! Права народа?! Какія такія права? Вотъ у меня такъ есть права, и когда я говорю, что Гавуэза, сестра Ронана ІІ-го, передала свою кровь и свои владѣнія потомкамъ вплоть до Говэна де Туара, нашего предка, то сознаю, что это -- право! А что же ваша сволочь можетъ назвать своими правами? Ваши друзья не дурно дѣйствуютъ, истребляя все, начиная бастиліей и кончая календаремъ. Что бы вы ни дѣлали, религія останется религіей, монархія все-таки наполняетъ пятнадцать вѣковъ нашей исторіи и старое французское дворянство, даже обезглавленное, все-таки будетъ повыше васъ. Дѣло не въ томъ, на чемъ держались историческія права королей. Дѣло въ томъ, чтобы быть сильнымъ государствомъ, старой Франціей, со всѣмъ ея прекраснымъ устройствомъ и управленіемъ. Вы уничтожили и провинціи, не понимая даже, что такое духъ каждой провинціи!.. Надѣвайте трауръ, у васъ уже не будетъ прежнихъ людей, прежнихъ героевъ!
   Тутъ маркизъ перечисляетъ рядъ историческихъ именъ монархіи и дворянства. Видя, что внукъ не возражаетъ ему, онъ заканчиваетъ такой тирадой:
   -- Будьте мелки; но не мѣшайте намъ быть великими. Убивайте королей, убивайте дворянъ, попирайте все ногами, топчите каблуками древнія основы, тронъ, алтарь, давите Бога, пляшите надо всѣмъ этимъ! Это -- ваше дѣло. Вы предатели и подлецы, неспособные ни на преданность, ни на жертву. Я сказалъ. Теперь гильотинируйте меня, господинъ виконтъ. Имѣю честь быть вашимъ покорнымъ слугою!
   И онъ прибавилъ:
   -- А вѣдь я таки наговорилъ вамъ пріятныхъ вещей! Но развѣ мнѣ не все равно?... Я вѣдь ужь умеръ...
   -- Вы свободны, сказалъ Говэнъ и, подойдя къ нему, накинулъ на него свой капитанскій плащъ съ капюшономъ. Они были одного роста.
   -- Что же это ты дѣлаешь? спросилъ маркизъ.
   Говэнъ крикнулъ:
   -- Лейтенантъ, отоприте мнѣ!
   И выпустилъ наружу изумленнаго старика, а самъ сѣлъ на его мѣсто. Маркизъ вышелъ изъ башни въ темнотѣ, часовые приняли его за Говэна.
   Въ полѣ онъ остановился и воскликнулъ:
   -- Ma foi!
   А Симурдэнъ собралъ, на другой день, военный совѣтъ. Онъ самъ предсѣдательствовалъ. Судьями назначилъ сержанта Радуба и капитана Гэшана. Засѣданіе открыто было въ нижнемъ этажѣ башни, въ полдень.
   -- Приведите арестанта! скомандовалъ Симурдэнъ.
   Два жандарма ввели Говэна. Симурдэнъ задрожалъ.
   -- Говэнъ! вскричалъ онъ.
   И повторилъ:
   -- Я требую арестанта.
   -- Это я, сказалъ Говэнъ.
   -- А Лантенакъ?
   -- Свободенъ.
   -- Свободенъ!
   Самурдэнъ сталъ было выгораживать Говэна, понявъ въ чемъ дѣло, но арестантъ самъ началъ:
   -- Ему помогли.
   -- Кто?
   -- Я.
   Послѣдствія этого лаконическаго діалога ясны, и читатель знаетъ, что два геройства должны опять столкнуться. Судъ начался уже не надъ маркизомъ, а надъ его внукомъ. На допросѣ Говэнъ отвѣчалъ:
   -- Одна вещь заслонила предо мною все остальное:-- доброе дѣло. Изъ за него я презрѣлъ, въ ту минуту, всѣ злодѣйства. Этотъ старикъ и эти дѣти -- стали между мною и моимъ долгомъ. Я забылъ и про выжженныя деревни, и про опустошенныя поля, и про бойню плѣнныхъ, про разстрѣливаніе женщинъ, я забылъ, что Франція была предана Англіи, я спасъ убійцу моей родины. Я виновенъ. Говоря такъ, я какъ будто говорю противъ себя; но это ошибочно. Я говорю за себя. Когда виновный признаетъ свою вину, онъ спасаетъ единственную вещь, стоющую спасенія -- честь!
   -- Это все, что вы имѣете сказать въ свою защиту? спросилъ Симурдэнъ.
   -- Прибавлю, что въ качествѣ начальника, я долженъ былъ, подавать примѣръ, и вы какъ судьи, должны также его подать.
   -- Какого примѣра требуете вы?
   -- Моей смерти.
   -- Вы находите ее справедливой?
   -- И необходимой.
   -- Садитесь.
   Началось отбираніе голосовъ. Капитанъ присудилъ смертную казнь. Сержантъ въ длинной юмористической тирадѣ рѣзко протестовалъ противъ возможности гильотинировать такого начальника, какъ Говэнъ. Но напрасно онъ кричалъ: "Гильотинируйте лучше меня", приговоръ состоялся. Симурдэнъ, разумѣется, далъ голосъ за смертную казнь. Онъ объявилъ Говэну сентенцію и прибавилъ:
   -- Завтра васъ казнятъ на зарѣ.
   Говэнъ всталъ, поклонился и сказалъ:
   -- Благодарю судъ.
   Сержантъ Радубъ упалъ въ обморокъ.
   Приговоръ привелъ весь лагерь въ волненіе. До засѣданія, думали, что Симурдэнъ, какъ бывшій аббатъ, будетъ за дворянъ; но теперь смертная казнь такому герою, какъ Говэнъ, возмутила и разжалобила всѣхъ. Сила была въ рукахъ одного Симурдэна: онъ могъ, какъ хотѣлъ, казнить и миловать. Гильотины и и конвента всѣ трепетали...
   Таже душевная тревога, какая напала на воспитанника передъ казнью Лантенака, овладѣла и его наставникомъ. И онъ послѣ трагическихъ думъ проникъ ночью въ казематъ для бесѣды съ Говэпомъ.
   Говэнъ спалъ. Симурдэнъ долго глядѣлъ на него съ материнской нѣжностью. Но вотъ молодой человѣкъ проснулся и заговорилъ. На этотъ разъ, говоритъ онъ одинъ, и Симурдэнъ даетъ ему лишь подходящія реплики.
   Послѣ разныхъ личныхъ изъясненій, Говэнъ вскричалъ:
   -- О мой учитель! благодарю васъ! Вы меня создали!
   Самурдэнъ отвѣчалъ на это, садясь на солому:
   -- Я пришелъ поужинать съ тобою.
   Они поѣли хлѣба, выпили воды и бесѣда возобновилась.
   -- Позади видимыхъ дѣлъ, заговорилъ Говэнъ:-- кроются дѣла невидимыя. Видимыя дѣла -- жестоки, невидимыя -- велики. Въ настоящую минуту, я все различаю. Это и странно и прекрасно! Надо было воспользоваться прошлымъ. Отсюда вытекъ 1793 годъ. Подъ лѣсами варварства воздвигается храмъ цивилизаціи.
   -- Да, отвѣтилъ Симурдэнъ. Изъ этого переходнаго времени выйдетъ окончательный порядокъ, т. е. право и долгъ въ параллельномъ бытіи, прогрессивный и пропорціональный налогъ, уравненіе, никакого отступленія въ сторону, и поверхъ всего -- законъ. Республика абсолютнаго.
   -- А по мнѣ лучше республика идеала, возражаетъ Говэнъ. Гдѣ же мѣсто чувству, жертвѣ, любви? Но верхъ вѣсовъ есть вѣдь лира? Ваша республика все считаетъ и взвѣшиваетъ; моя -- уноситъ человѣка вверхъ...
   -- Вырази-ка пояснѣе: чего тебѣ нужно?
   -- Изволь. Вы, напримѣръ, (т. е. республиканцы суроваго типа) хотите обязательной военной службы. Противъ кого? Противъ другихъ, такихъ же людей. Я вовсе не желаю военной службы. Я хочу мира. Вы желаете помогать нищимъ. Я хочу, чтобы бѣдность была уничтожена въ корень. Вы хотите пропорціальнаго налога, я не хочу никакого налога. Я хочу просто общиннаго расхода, покрываемаго чистымъ доходомъ всей страны.
   -- Что ты разумѣешь подъ этимъ доходомъ?
   -- Вотъ что. Сначала уничтожьте всѣ виды паразитизма. Потомъ распорядитесь, какъ слѣдуетъ, вашими богатствами: три четверти земель Франціи въ залежахъ,-- обработайте ихъ; раздѣлите коммунальныя земли, чтобы каждый имѣлъ землю и всякая земля своего человѣка. Вы увеличите во сто кратъ общественное производство. Франція, въ настоящій моментъ позволяетъ своимъ крестьянамъ ѣсть всего четыре раза въ годъ мясо, а при хорошей обработкѣ она прокормитъ триста милліоновъ народу, всю Европу...
   И тутъ Говэнъ такъ замечтался, что воскликнулъ:
   -- Что такое и самый океанъ? Огромная сила -- въ забросѣ! Какъ земля глупа! Не употреблять въ дѣло океана!...
   -- Ты бредишь! возражаетъ Симурдэнъ.
   -- Нѣтъ, я въ полной дѣйствительности, отвѣчаетъ Говэнъ, и вдругъ ни съ того, ни съ сего спрашиваетъ:
   -- А женщина? Что вы изъ нея дѣлаете?
   -- То, что она есть, говоритъ Симурдэнъ.-- Служанку мужчины.
   -- Да, но съ однимъ условіемъ.
   -- Съ какимъ?
   -- Что мужчина сдѣлается служителемъ женщины.
   На этомъ пунктѣ они тоже не поладили. Послѣ новыхъ полетовъ, Говэнъ произноситъ тираду, изъ которой выходитъ пророчество, что каждый вѣкъ будетъ имѣть свою злобу дня. Симурдэнъ слушалъ и находилъ, что воспитанникъ его шагаетъ слишкомъ быстро, на что Говэнъ воскликнулъ:
   -- Учитель! вотъ разница между двумя нашими утопіями. Вы хотите создать обязательную казарму, я -- школу. Вы мечтаете о человѣкѣ-солдатѣ, я -- о человѣкѣ-гражданинѣ. Вы желаете видѣть его ужаснымъ, я -- мыслящимъ. Вы создаете республику мечей. Я создаю.... создамъ (поправился Говэнъ) республику умовъ.
   -- Ну, а настоящій моментъ? спрашиваетъ Симурдэнъ: -- ты его оправдываешь?
   -- Да, потому что онъ -- буря. Буря всегда знаетъ, что она дѣлаетъ.
   -- Ты мечтаешь объ такомъ обществѣ, возражаетъ Симурдэнъ:-- которое было бы выше природы. Это -- бредъ!
   -- Это -- цѣль! Иначе, что толку въ обществѣ. Оставайтесь въ природѣ, будьте дикарями. Будемъ лучше человѣческимъ обществомъ. Будемъ больше природы....
   Но тутъ онъ замолчалъ. Симурдэнъ спросилъ его:
   -- О чемъ ты думаешь?
   -- О грядущемъ, сказалъ Говэнъ.
   И онъ опять погрузился въ думу и не замѣтилъ даже, какъ удалился его наставникъ.
   Гильотина ждала своей жертвы. Утро сіяло и контрастировало съ трагическимъ моментомъ романа. Зрителями казни были всѣ четыре тысячи отряда. Они окружали гильотину въ формѣ буквы Е. На башню влѣзъ Симурдэнъ и сидѣлъ тамъ подъ знаменемъ, сложа руки на груди, въ костюмѣ республиканскаго "délégué", т. е. въ шляпѣ съ трехцвѣтнымъ султаномъ, съ саблей и пистолетами за шарфомъ. Раздались звуки барабана, задернутаго крепомъ. Позади барабана шла рота гренадеръ, потомъ взводъ жандармовъ и за ними осужденный. Онъ не былъ связанъ. За нимъ -- еще взводъ жандармовъ. Подойдя къ мѣсту казни, Говэнъ, прежде всего, взглянулъ на верхъ. Симурдэнъ сидѣлъ блѣдный, едва переводя духъ. Іовэнъ вошелъ на эшафотъ. Онъ снялъ съ себя шпагу, отдалъ ее офицеру, снялъ галстухъ и отдалъ его палачу. Когда надо было ему связывать руки, солдаты не. вытерпѣли, раздались рыданія и крики:
   -- Grâce, grâce!
   Иные попадали на колѣна, другіе бросали ружья и поднимали руки вверхъ, къ башнѣ, гдѣ былъ Симурдэнъ. Всѣ еще разъ запросили пощады.
   Палачъ остановился.
   Тогда раздался сверху рѣзкій и отрывистый голосъ:
   -- Исполнить законъ!
   Всѣ узнали неумолимый звукъ. Симурдэнъ рѣшилъ. Войско вздрогнуло.
   Палачъ больше уже не колебался. Онъ подошелъ съ веревкой въ рукѣ.
   -- Погодите, сказалъ Говэнъ.
   И, обернувшись къ Симурдэну, онъ попрощался съ нимъ правой, еще свободной рукой, и далъ себя связать.
   Связанный, онъ сказалъ палачу:
   -- Извините, еще минуту.
   И онъ крикнулъ:
   -- Да здравствуетъ республика!
   Его положили на плаху. Послышался ужасный ударъ....
   И въ тотъ же моментъ раздался другой звукъ. Удару топора отвѣчалъ пистолетный выстрѣлъ. Симурдэнъ, выхвативъ изъ-за кушака пистолетъ, когда голова Говэна упала въ корзину, прострѣлилъ себѣ сердце. Кровавая волна хлынула у него ртомъ и онъ упалъ мертвый.
   "И эти двѣ души, кончаетъ авторъ, вознеслись вмѣстѣ; тѣнь одной смѣшалась со свѣтомъ другой".

-----

   Вотъ романъ Гюго. Какъ читатель видѣлъ, мы старались изложить романъ съ возможно большей точностью, желая дать понятіе не только о его тонѣ и колоритѣ, но и объ относительныхъ размѣрахъ различнихъ частей его. Если мы позволили себѣ, въ нѣсколькихъ мѣстахъ, оттѣнить изложеніе или выразить нѣчто постороннее тексту, то тогда только, когда это вызвано было самымъ содержаніемъ. Большая объективность слишкомъ затруднительна для каждаго мыслящаго излагателя. Мы не желаемъ навязывать читателю своихъ выводовъ. Скажемъ, прежде всего, что вышедшіе три тома составляютъ только третью часть всей эпопеи Гюго, озаглавленной "Девяносто третій годъ". Французскіе журналы оповѣстили уже, что всѣхъ томовъ будетъ десять, а "повѣствованій" (récits) -- три. Первое, вышедшее теперь, носитъ, какъ мы видѣли, подзаглавіе: "La guerre civile". Второе повѣствованіе будетъ заключать въ себѣ войну со внѣшнимъ врагомъ: "La guerre étrangère". Третье -- эпилогъ, въ которомъ Франція и Парижъ войдутъ во взаимное дѣйствіе: "Baris et France". Замыселъ грандіозный. Лучшаго нельзя было и выбрать человѣку нашей эпохи, стоящему за передовое движеніе. Трудно относиться къ такому замыслу иначе, какъ съ большой симпатіей. Но намѣреніе -- одно дѣло, исполненіе его -- другое. Говорить о "талантѣ" Гюго -- лишнее, общее мѣсто. Оспаривать его талантъ, во'обще, по поводу вышедшихъ томовъ, было бы не менѣе неумѣстно. Но талантъ можетъ жить въ поэтѣ и все-таки данное произведеніе можетъ оказаться лишеннымъ творчества. Вотъ эта-то бѣдность творчества и бросается въ глаза въ изложенномъ нами романѣ.
   Что бы ни дали намъ слѣдующіе два отдѣла эпопеи Гюго, о первомъ повѣствованіи всякій имѣетъ право судить, какъ о произведеніи, заключающемъ въ себѣ свое содержаніе, независимо отъ общей идеи и общаго колорита. Частная идея перваго повѣствованія, какъ мы видѣли -- борьба двухъ режимовъ въ лицѣ двухъ представителей старины и революціи, и подчиненіе этой временной борьбы вѣчной идеѣ человѣчности, героизма и всепрощенія, въ видѣ исторіи о спасеніи трехъ ребятишекъ безвѣстной бретонской крестьянки. Тутъ опять все тотъ же Гюго, деистъ и метафизикъ, замѣняющій мистическими образами и расплывающимся "прекраснодушіемъ" голосѣнауки, настоящей реальности и трезвыхъ вѣрованій въ возможность и успѣхи цивилизаціи.... Пріемъ изображенія идеи -- опять тотъ же: контрасты w антиноміи, такъ уже повредившіе всѣмъ романамъ Гюго. Отношенія автора къ обоимъ лагерямъ и мірамъ кажется объективнымъ; но силясь уравновѣсить размѣры достоинствъ и недостатковъ, бѣлыхъ и черныхъ красокъ, въ представителяхъ старой и новой Франціи, онъ не оставляетъ въ читателѣ никакого истинно-философскаго или даже политическаго пониманія, потому именно, что онъ дѣйствуетъ въ пустомъ пространствѣ всевозможныхъ образовъ, фразъ и разнорѣчивыхъ фактовъ, а не на почвѣ живъя, если мы можемъ такъ выразиться. И сводится весь этотъ объективизмъ къ тому, что Гюго, будучи республиканцемъ, охотно занимается людьми старой Франціи и также ихъ ставитъ на ходули, какъ и людей конвента.
   Вся исторія романтическаго характера, заключающаяся въ трехъ томахъ, умѣстится на поллистѣ. Гражданская война, Вандея, вовсе не мечется намъ въ глаза; мы не видимъ ни ея хода, ни ея возрастанія, ни ея крупныхъ эпизодовъ. Новаго, оригинальнаго Гюго ничего не сообщаетъ; и если бы читатель, взявшій въ руки его романъ, ограничился имъ, то онъ не получилъ бы никакого яснаго представленія о возстаніи монархистовъ инсургентовъ, о томъ: что такое была "Вандея" и что "Война Шуановъ", какъ онѣ дѣйствовали вмѣстѣ и порознь хоть бы въ томъ же 1793 году, какіе были выдающіеся моменты съ той и съ другой стороны. Ему придется, все-таки, обратиться къ хорошимъ историческимъ трудамъ, къ Мишле, къ Луи Блану, къ спеціальнымъ сочиненіямъ: Бошана и Кретино-Жоли, къ мемуарамъ Тюрро и маркизы Ларошжакленъ. А между тѣмъ, Гюго пестритъ страницы фактами, цифрами, именами, подробностями. И все-таки никакой цѣльной картины изъ этого не выходитъ. Онъ то и дѣло говоритъ намъ, что мы присутствуемъ при борьбѣ "Гигантовъ съ Титанами", а самъ превращаетъ эту эпическую бойню въ рядъ мелкихъ стычекъ. Лучшее мѣсто его изображеній, дѣло при Долѣ, записано въ исторіи совсѣмъ не такъ, не въ видѣ мелкой стычки, а какъ одно изъ самыхъ крупныхъ и кровавыхъ дѣлъ, гдѣ вовсе не республиканцы прогнали вандейцевъ, а главнокомандующій вандейцевъ маркизъ Ларошжакленъ сильно побилъ войска конвента, и было это не лѣтомъ, а въ началѣ зимы, послѣ чего 12-го декабря, республиканскіе генералы Вест"рманъ и Марсо настигли и разбили вандейцевъ на Луарѣ. Если Гюго хотѣлъ какъ можно крупнѣе изобразить намъ и событія, и людей, зачѣмъ взялъ онъ вмѣсто живыхъ, историческихъ вождей, вымышленныя лица? Положимъ, художникъ воленъ вводить кого-угодно въ свой разска'въ; но въ историческо-литературномъ произведеніи,-- положительный промахъ, превращать характерныя личности исторіи въ выдуманныхъ героевъ средней руки. Развѣ съ той и съ другой стороны не значится.людей, о которыхъ существуетъ въ исторіи и въ мемуарахъ достаточно подробностей? Кого выводитъ Гюго вождемъ Вандеи? Какого-то никогда несуществовавшаго Лантенака, а въ 1793 г. дѣйствовали и маркизъ Ларошжакленъ и Шарретъ (который былъ тоже породистый баринъ), и Катлино бывшій ткачъ. Вотъ вамъ настоящіе вожаки со всѣми ихъ не ходульными, а реальными свойствами и красками. Это -- вожди Вандеи (къ нимъ же надо прибавить и Стофле); а въ шуанской войнѣ -- опять цѣлый рядъ именъ живыхъ людей: маркиза Пюизэ, Жана Шуана, Кормартэна, Жоржа Кадудаля. Если Гюго надобенъ былъ контрастъ двухъ аристократовъ -- во главѣ двухъ лагерей, онъ и для этого могъ воспользоваться исторіей, къ выгодѣ романа. Но какого же.лучше контраста, какъ не изобразить вождя Вандеи изъ простыхъ ткачей -- ужаснаго Катлино? Въ рядахъ республиканцевъ, нѣтъ крупнѣе фигуры генерала Оша; но онъ усмирилъ Вандею позднѣе. Въ этотъ же годъ дѣйствовали: Буляръ, Бофоръ, Марсо, Бестерманъ, Тюрро, Каррѣе. Зачѣмъ же тутъ припутывать какого-то Говэна) Для встрѣчи дѣда съ внукомъ?-- Это слишкомъ мелко и манерно. Для того, чтобы вызвать во внукѣ-аристократѣ душевную борьбу передъ казнью дѣда? Но вѣдь эта борьба вспыхнула въ душѣ Говэна вовсе не оттого, что ему жаль было своего брата-дворянина, а потому, что онъ, какъ идеалистъ, поставилъ доброе дѣло -- спасеніе малютокъ -- выше всего остальнаго. И для созданія милостиваго и гуманнаго Говэна вовсе не нужно было его дѣлать ни аристократомъ, ни воспитанникомъ республиканца-аббата. Возьмите того же Оша. Какъ онъ дѣйствовалъ (два года спустя) въ борьбѣ съ той же Вандеей? Газумной строгостью и человѣчными мѣрами. За что онъ отказался отъ командованія въ Морбиганѣ и поѣхалъ командовать западной арміей при Нантѣ? За то, что его возмутило повелѣніе конвента: произвести безчеловѣчную бойню плѣнныхъ. Это несомнѣнный историческій фактъ. Одно изъ двухъ: или въ 1793 г. не было ни одного вождя республиканца, на столько гуманнаго, какъ Отъ, и тогда не слѣдуетъ сочинять Говэна, или они былъ, и слѣдовало взять одного изъ нихъ, то-есть подкрѣпить свою идею реальнымъ фактомъ, который, во всякомъ случаѣ, былъ бы крупнѣе и сильнѣе. А то выходитъ двойная фальшь: -- и фальшь вымысла, и фальшь объективной характеристики. У Гюго республиканскій вождь -- милосердіе; а мы знаемъ, что объ эту пору Тюрро и Каррье производили возмущающіе душу ужасы, т. е. разражали изъ пушекъ картечью тысячи связанныхъ, вандейцевъ и шуановъ, не уступая въ кровавой жестокости никакимъ Шарретамъ, Катлино, Шуанамъ и Ларошлакленамъ. У Гюго -- Лантенакъ остается вѣренъ себѣ и своей идеѣ, а Шарретъ, жестокій и суровый не менѣе этого Лантенака, былъ самъ по себѣ -- куда не герой, въ смыслѣ нравственной личности, и не только пошелъ на сдѣлку съ конвентомъ, но обѣщался выдать ему товарища своего Стофле. Вотъ такія-то конкретныя черты въ художественномъ изображеніи были бы куда дѣйствительнѣе фразъ о "титанахъ" и ходульныхъ описаній и разсужденій. Мы рады были бы встрѣтить въ дальнѣйшихъ томахъ -- творчество историческихъ лицъ; но, право, ужь лучше было бы, еслибъ Гюго и въ нихъ пробавлялся вымышленными, чѣмъ такъ падать подъ тяжестью своей художнической задачи, какъ мы это видимъ въ сценѣ между Маратомъ, Дантономъ и Гобеспьеромъ. Что въ нихъ есть мало-мальски свѣжаго, неизбитаго на всякіе лады? Весь ихъ разговоръ есть напыщенная перебранка, гдѣ ни характеръ, ни языкъ, ни тонъ -- ничто не выступаетъ наружу, хотя усиліе писателя чувствуется ежеминутно. Покойный драматургъ Понсаръ былъ вовсе не первоклассное дарованіе, а у него 4-й актъ "Шарлотты Кордэ" (все съ тѣмъ же разговоромъ трехъ столповъ 1793 года), просто само совершенство въ сравненіи съ страницами Гюго.
   Серьёзная критика еще не успѣла высказаться въ Парижѣ о новомъ произведеніи Гюго. Газеты республиканской умѣренной партіи съ хорошими литературными силами, какъ наприм. "Le XIX Siècle" (гдѣ Абу и Сарсэ) молчатъ что-то; то, что намъ привелось прочесть, появилось въ монархическихъ органахъ, въ родѣ "Patrie", "Soir" и т. п. Бранныхъ нападокъ нигдѣ нѣтъ, а замѣчанія болѣе серьёзнаго тона -- гораздо снисходительнѣе, чѣмъ бы можно было ожидать. Чувствуется вообще, что Гюго никого уже особенно не раздражаетъ, даже въ лагерѣ реакціонеровъ. Его поклонники и адъютанты -- редакція газеты "Le Rappel" -- въ счетъ не идутъ. Это люди фетишизма, "les hugolàtres", какъ ихъ давно прозвали. Для нихъ все, что изрѣкъ le grand maître" -- чуть не божественный глаголъ.
   Намъ сообщили изъ Парижа люди, знакомые съ закулисной стороной изданія романа, что Гюго, на этотъ разъ, издалъ его самъ, въ количествѣ 50,000 экземпляровъ. Въ первую недѣлю, продано было уже 20,000. Съ уступкой 40% книгопродавцамъ онъ выручитъ пятьсотъ тысячъ франковъ. Фактъ поразительный! Только въ такой странѣ, какъ Франція, репутація даетъ такой громадный доходъ. Не даромъ нѣмцы, еще въ лицѣ Лессинга, облизывались на доходы и чествованіе писателей у ихъ зарейнскихъ сосѣдей.

<Боборыкин П. Д.>

"Отечественныя Записки", No 3, 1874

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru