Гауф Вильгельм
Молодой англичанин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Вильгельм Гауф.
Молодой англичанин

   Я немец по происхождению и очень недавно в здешних странах. Я не знаю ни персидских сказок, ни занимательных рассказов о калифах и визирях. Позвольте уж мне рассказать что-нибудь из воспоминаний о родине и это, может быть, вас позабавит. К сожалению, я должен оговориться, что наши рассказы не так высокоблагородны как ваши, т. е. в них говорится не о султанах и визирях или, по-нашему, о королях и министрах, но о самых простых смертных, солдатах или скромных мирных гражданах.
   В южной части Германии стоит городок, где я родился и воспитывался. Это городок как все городки. Посреди базарная площадь с фонтаном, сбоку маленькая, старая ратуша; вокруг площади дома мирового судьи и именитых купцов, да нисколько узеньких улиц, где приютились остальные граждане. Все обыватели знают друг друга, все осведомлены, что в каком доме происходит и если, например, у пастора или у бургомистра, или у доктора окажется лишнее блюдо за обедом, об этом уже всюду сообщается как о важном событии. Около полудня женщины обходят друг друга, что называется "с визитом" и за чашкою крепкого кофе с печеньем рассуждают о сем важном происшествии. В конце концов выходит, что пастор "вероятно" не по-христиански много выиграл где-нибудь; что бургомистр допускает "смазыванье"; что доктор получил нисколько червонцев от аптекаря, чтоб прописывать дорогие рецепты.
   Легко себе представить негодование такого благоустроенного города, когда в один прекрасный день появился в нем человек, о котором никто ничего не знал: ни откуда он, ни кто он, ни что ему надо, ни чем он живет. Бургомистр видел его паспорт -- это такая бумага, которую каждый из нас должен иметь при себе.
   -- "Разве так беспокойно в ваших городах", -- перебил один из слушателей, -- "что требуется фирман султана, чтоб устрашить разбойников?"
   -- О, нет, господин, дело не в том; бумаги эти воров не устрашат, а просто требуются для порядка, чтоб знать с кем имеешь дело. Ну, вот бургомистр осмотрел бумаги приезжего и выразился как-то у доктора в гостях, что бумаги все в порядке, визированы от Берлина до Нашего Грюнвизеля, но что все же тут что-то кроется. Приезжий смотрел как-то подозрительно. Бургомистр пользовался большим почетом в городке; немудрено, что слава "личности подозрительной" так и осталась за незнакомцем. Образ жизни последнего действительно как бы оправдывал мнение моих сограждан. Он нанял себе за хорошую плату целый дом, стоявший к тому времени пустым, выписал целую подводу разных странных приспособлений в роде печей, очагов, больших тиглей и пр. и зажил в полнейшем одиночестве. Он даже стряпал сам и ни одна человеческая душа в его дом не входила, кроме одного старика, который закупал ему мясо, зелень и прочие припасы. Но и того пускал только на порог и сам выходил отбирать у него покупки.
   Я был еще в это время мальчишкою лет десяти и живо представляю себе тот переполох, который произвело в городке его появление. Он не выходил после обеда, как все остальные, на кегельбан; не шел по вечерам в гостиницу выкурить трубочку и поболтать о политике. Напрасно приглашали его по очереди бургомистр, мировой судья, доктор, пастор то к обеду, то на чашку кофе: он вежливо, но упорно отказывался. Одни считали его за сумасшедшего, другие за жида, третьи утверждали, что это безусловно колдун. Мне исполнилось уж 18 лет, а иностранец все еще прозывался в городе "чужой господин".
   Случилось однажды, что в город заехали фокусники с учеными зверями. Это такой сборный народ, у которого имеется верблюд, который кланяется, медведь, который танцует, нисколько собак, нисколько обезьян в человеческих костюмах. Все они прыгают, кривляются, делают всевозможные фокусы и выходит иногда очень забавно. Группа ходит из города в город, останавливается на площадях и перекрестках; барабан гремит, дудка свистит, получается что-то невозможное и под эту музыку звери скачут и выделывают свои штуки, а по окончании представления собирают деньги под окнами. В нашей труппе особенно выделялся орангутанг почти человеческого роста. Он прекрасно ходил на задних ногах и проделывал всякие забавные фокусы.

0x01 graphic

   Такое представление шло между прочим перед домом "чужого господина". При первых звуках барабана, за одним из потускневших от времени окон появилась недовольная старческая физиономия; но мало-помалу лицо прояснилось и скоро, ко всеобщему удивлению, голова незнакомца показалась из окна: он от души смеялся над проделками орангутанга! Да, он даже дал за представление такую крупную монету, что весь город об этом заговорил.
   На следующий день зверинец покинул город. На верблюде были привешены корзины, где сидели собаки и мелкие обезьяны, а погонщик и орангутанг шли пешком за повозкою. Несколько часов после их отъезда старый незнакомец послал на почту за каретою, чем привел в неописуемое удивление почтмейстера, и в тот же вечер выехал из города. Все злились, что никому не было известно, куда? Когда он вернулся, ночь уже наступила. В карете сидел еще кто-то с огромною шапкою, надвинутою на глаза, и шелковым платком вкруг рта и ушей. Караульный у ворот счел нужным осведомиться насчет второго господина и потребовать его паспорт; но он ответил крайне грубо, пробормотав что-то на непонятном языке.
   -- "Это мой племянник", -- сказал приветливо "чужой господин" привратнику, опуская ему в руку несколько монет. -- "Он еще плохо понимает по немецки. Он просто ругнулся на своем наречии, что нас долго задерживают".
   -- Если это племянник вашей милости, -- отвечал с поклоном привратник, -- он может и без паспорта проехать. Ведь он, верно, у вас остановится?
   -- О, конечно! и пробудет довольно долго. -- Привратник беспрепятственно пропустил карету и дядя с племянником въехали в городок. Бургомистр и весь город негодовали на привратника. Ведь мог бы он хоть запомнить нисколько слов из того, что говорил племянник. По ним можно было бы сообразить к какой национальности принадлежат и он, и дядя. Но привратник мог только объяснить, что это ни по-французски, ни по-итальянски, а скорее по-английски; что молодой человек буркнул нечто вроде "Goddam!" Так выпутался из затруднения привратник и по всему городку заговорили о молодом англичанине.
   Оказалось, что молодой англичанин был столь же невидим как дядя: но разговоров о нем в городе было немало. Да и как было не говорить? Прежде дом старого чудака был нем как могила, теперь нередко оттуда неслись такие неистовые крики, такой страшный гам, что испуганные обыватели толпами сбегались к дому и без стыда заглядывали в окна. Видели, как молодой англичанин в красном фраке и зеленых брюках, со всклокоченными волосами и разъяренным лицом, с невероятною быстротою мелькал перед окнами, а дядя его в красном халате и хлыстом в руке бегал за ним по комнатам, часто промахивался, но иногда и попадал, судя по жалобным крикам племянника. Женщины города прониклись таким состраданием к несчастному юноше, что убедили бургомистра вмешаться в дело. Тот написал "чужому господину" записку, где в довольно резких выражениях упрекал его в истязании племянника и грозил взять юношу под свое особое покровительство.
   Каково же было удивление бургомистра, когда, в ответ на его записку, явился к нему сам "чужой господин", в первый раз после десятилетнего пребывания в городе! Старик очень извинялся, что потревожил общество грубым обращением с племянником, но что он вынужден так поступать по просьбе родителей юноши; что племянник умный и милый молодой человек, но туго усваивает языки. А, между тем, так необходимо обучить его немецкому, чтоб иметь возможность со временем представить его приятному обществу Грюнвизеля. Что поделаешь? Иногда только силою заставишь его внимательнее относиться к делу! Бургомистр вполне согласился с доводами любезного старичка, а вечером все в пивной знали, что "чужой господин" самый милый и образованный человек; жаль только, что не приходится видеть его в обществе. "Но, терпение, господа", -- закончил бургомистр, -- "как только племянник научится немецкому языку, оба появятся на наших собраниях".
   Случай этот совсем переменил взгляды общества. Стали считать незнакомца образцом вежливости, жаждать ближайшего знакомства с ним и перестали содрогаться, слыша крики в старом доме. "А, верно урок немецкого идет", -- говорили прохожие и спокойно проходили.
   Месяца через три обучение немецкому прекратилось; старик пошел дальше. Жил в городе старый расслабленный француз, который преподавал танцы молодежи. Чужой господин послал за ним и предложил обучать племянника танцам. Он любезно предупредил его, что племянник хотя и очень понятлив, но довольно упрям во всем, что касается учения. К тому же он раньше брал уроки у другого танцмейстера и тот обучил его турам окончательно непригодным для общества; племянник же вообразил себя великим танцором, хотя его танцы не представляли ни малейшего сходства с общепринятыми танцами. Танцмейстеру обещали теперь талер за час и он с восторгом взялся обучать молодого сорванца.
   Француз потом уверял, что в жизни ничего не видал забавнее этих уроков. Племянник, довольно высокий, стройный молодой человек, хотя ноги его были несколько коротки, -- появлялся в красном фраке, надушенный, завитой, в зеленых штанах и перчатках глясе. Он говорил мало и с сильным иностранным акцентом и сначала был всегда очень мил и приличен; потом начинал дурачиться, скакать, вертелся как исступленный и выкидывал такие антраша, что у танцмейстера дух занимало. Когда тот хотел его остановить, племянник швырял в голову французу башмак, а сам на четвереньках кружился по комнате. В таких случаях внезапно появлялся старик в широком красном халате, с ермолкою из золотой бумаги на голове и хлыстом в руке. Племянник начинал выть, прыгал по столам и комодам, взбирался даже на подоконники и что-то мычал на каком-то странном языке. Старик в красном халате не смущался, стаскивал его за ногу, стегал хлыстом и поправлял ему галстук; после этого племянник утихал и урок танцев продолжался беспрепятственно.
   Когда же танцмейстер довел воспитанника до того, что тот мог танцевать под музыку, племянник преобразился. Пригласили музыканта. Его усаживали на стол. Танцмейстер изображал из себя даму и надевал шелковую юбку и ост-индскую шаль; племянник подходил к нему с приглашением и начинал вальсировать. Это был неутомимый танцор, надо сказать; он не выпускал танцмейстера из своих цепких объятий; как тот не кряхтел, не стонал и не вырывался, он должен был танцевать, пока не падал, или пока у музыканта не сводило рук от усталости. Француза эти уроки совсем изводили, но талер, который аккуратно выплачивал ему старик, и вино, которым он каждый раз потчевал его, производили надлежащее действие; танцмейстер каждый день клялся покинуть несносного ученика и каждое утро возвращался к нему.
   Добродушные обыватели Грюнвизеля смотрели на дело иначе, чем старик-француз. Они находили, что молодой человек прямо создан для жизни в обществе, а дамы и девицы, вздыхавшие о недостатка мужчин на балах, радовались такому ловкому танцору.
   И вот, однажды, служанки, возвращаясь с рынка, доложили своим господам о необыкновенном событии. Перед домом "чужого господина" стояла роскошная карета с чудными лошадьми и лакей в красной ливрее держал подножку. Все видели как двери дома растворились и оттуда вышло двое господ. Один, постарше, был дядя, а другой, вероятно, племянник, что так туго обучался языку и так бешено танцевал. Оба вошли в карету, дверцы захлопнулись и карета -- ну, кто бы это ждал -- покатила прямо к дому бургомистра.
   Такое сообщение переполошило всех хозяек. Мигом все сбросили фартуки, стащили не совсем чистые чепцы и привели себя в порядок. В домах поднялась кутерьма, расставляли, прибирали, подчищали все в гостиных. "Несомненно", -- говорили во всех семьях, -- "несомненно, чужой господин поднялся вывозить в свет племянника. Старый чудак десять лет не мог носа никуда показать; ну, да простится ему вина ради племянника: тот, говорят, прелестный молодой человек".
   Всюду не могли нахвалиться редкими гостями. Старик дядя оказался очень достойным, очень разумным господином; он только как-то странно посмеивался, когда говорил, так что нельзя было сказать серьезно ли он говорит или нет; но в общем он разговаривал обо всем, о погоде, о местности, о летних увеселениях в горах и все так приятно, так прочувственно, что все были очарованы. Но племянник! Тот очаровал с первого взгляда все сердца. Назвать красивым его было нельзя; нижняя часть лица, особенно подбородок, как-то чересчур сильно выступала, да и цвет лица был смугловат; кроме того, его портила странная гримаса: он как-то изредка щурил глаза и чавкал зубами. В общем же находили его довольно интересным. Но фигура! Это было одно движение, одна грация. Платье не сидело, а как-то особенно красиво висело на нем; он не ходил, а носился по комнатам, то бросался на софу, то рассаживался в кресле, далеко выставив ноги. Это могло бы считаться, пожалуй, неприличным для всякого другого молодого человека, но на всем лежал такой отпечаток гениальности! "Ведь он англичанин", -- говорили все, -- "ведь они все так: англичанин спокойно разляжется и вздремнет на диване, нимало не смущаясь, что десять дам стоят из-за него; англичанину таких мелочей нельзя ставить в упрек. Посмотрите, как он предупредителен с дядей". И действительно, достаточно было взгляда дяди, чтоб остановить расшалившегося племянника, когда тот начинал подскакивать по комнате или забираться с ногами на диван; да и как тут винить его, когда дядя в каждом доме повторял, обращаясь к хозяйке с обворожительною улыбкою: "Племянник немного груб и невоспитан, но, надеюсь, вы не откажетесь принять его под свое особое покровительство; он не может не измениться под таким благотворным влиянием".
   Так был введен в свет знаменитый племянник и весь Грюнвизель некоторое время ни о чем другом не говорил. Старый господин на этом не остановился; он, казалось, в корень изменил свои убеждения и образ жизни. После обеда он отправлялся с племянником в горы, в погребок, где собиралось все избранное общество, пили пиво, играли в кегли. Племянник и тут оказался несравненным: он никогда не сбивал меньше пяти или шести. Только на него иногда нападал какой-то странный каприз: он вдруг бросался за шаром прямо в кегли и с грохотом все их расшвыривал; или, собьет короля и от радости живо голову вниз, а ноги вверх и перекувырнется. Или, не успеют оглянуться, он уж где-нибудь на козлах рядом с зазевавшимся кучером; сидит и строит всем гримасы.
   Старик дядя всегда в таких случаях вежливо извинялся перед обществом за повесу; но все смеялись, приписывали все юношескому пылу, уверяли, что в его возрасте сами были не лучше, и все страшно любили веселого "кузнечика", как его называли.
   Были, впрочем, минуты, когда на него злились и все-таки ничего не смели сказать, так как племянник всюду слыл образцом ума и воспитания. Старик приходил иногда с племянником в гостиницу "Золотой Олень". Хотя племянник был еще очень юн, он уже вел себя как старик; надевал огромные очки, вытаскивал здоровую трубку и курил, курил больше, чем все остальные. Заходили разговоры о политике; бургомистр выражал одно мнение, доктор другое; все удивлялись глубине их познаний, а племяннику вдруг впадет на ум совсем противоположное мнение: вскочит, ударит рукой по столу и очень ясно даст понять бургомистру и доктору, что они ровно ничего не смыслят, что он все лучше знает. Начнет что-то такое болтать на ломаном немецком языке, все слушают с восторгом, к великой досаде бургомистра. Кому же и знать все, как не англичанину?
   Бывало и так: сядут бургомистр с доктором за шахматы; подсядет к ним племянник, смотрит своими огромными очками через плечо бургомистра, заглянет к доктору, подает советы, переставляет фигуры, путает ходы, одним словом, доводить игроков до остервенения. Предложит ему после этого бургомистр сыграть партию, чтоб разбить забияку в пух и прах, тот сейчас согласится; старик дядя подтянет ему галстук, племянник остепенится и играет так, что делает мат бургомистру.
   До того времени все в Грюнвизеле играли почти каждый день в карты "по маленькой"; племянник нашел это глупым, выбрасывал талеры и дукаты, уверял, что никто не играет так, как он. Впрочем, ему легко прощали: он проигрывал огромный суммы. Никто не стеснялся обыгрывать его: "Ведь он англичанин, так богат от природы", -- говорили все и спокойно укладывали деньги в карман.
   Слава о племяннике разнеслась по всем окрестностям. Никто с незапамятных времен не помнил такого чудного молодого человека и при том такого оригинального. Знаниями он не отличался; о латыни и греческом понятия не имел; пришлось ему писать что-то во время игры и оказалось, что он имени своего подписать не умеет; по географии он был совсем невежда; он ничего не читал, ничему не учился и пастор покачивал головою, говоря о юноше. Но все, что он делал или говорил, все находили прекрасным; он тоже считал себя умнее всех и каждая его речь кончалась словами: "Я это лучше знаю!"
   Настала, наконец, зима и тут-то племянник выказался во всей славе. Всякое общество казалось очень скучное, когда его там не было, всякое разумное слово встречалось зевком; а когда племянник раскрывал рот и болтал пустяки на своем ломаном языке, все обращалось в слух. Говорили, что молодой человек поэт, он иногда вытаскивал из кармана бумажку и читал стихотворение. Были люди разумные, которые уверяли, что иные стихи плохи и без смысла, другие откуда-то взяты; но племянник не смущался, читал себе и читал и каждый раз вызывал бурные аплодисменты.
   Триумфом племянника были балы. Как танцор он был прямо недосягаем; никто не мог танцевать с такою стремительностью и неутомимостью, никто не делал таких смелых и необычайно изящных прыжков. При этом дядя не скупился на его одежду; он был всегда одет нарядно и по самой последней моде. Платье не особенно гладко сидело на нем, но все находили, что он всегда очарователен. Находили это главным образом дамы; мужчины же нередко негодовали. Прежде бывало бургомистр открывал бал, а знатнейшим молодым людям предоставлялось право устраивать остальные танцы. Теперь же все пошло иначе. Племянник, не дожидаясь никого, брал за руку ближайшую даму, становился с нею впереди всех, делал все так, как ему вздумается, и невольно делался распорядителем бала. Женщинам это нравилось, значит -- мужчинам оставалось только молчать и никто не оспаривал у племянника произвольно присвоенного права.

0x01 graphic

   Такие балы доставляли, по-видимому, несказанное удовольствие старому господину: он глаз не сводил с племянника, все время сам себе улыбался, а когда подходили к нему поздравлять с таким милым, благовоспитанным юношей, старик прямо собою не владел от восторга, начинал хохотать и вообще вел себя дураком. Горожане приписывали такие странные выходки необычайной любви дяди к племяннику и умилялись ею. Приходилось иногда дяде журить по-отечески милого повесу. Случалось, например, что вдруг среди танцев племянник неожиданно бросался в сторону, вскакивал на эстраду к музыкантам, выхватывал контрабас у органиста и принимался отчаянно пилить на нем; или неожиданно бросался на голову и танцевал ногами вверх. Тогда дядя отводил его в сторону, делал строгий выговор и нисколько поправлял галстук, после чего юноша смирялся.
   Вот как вел себя племянник в обществе и на балах. Но, к сожалению, не раз замечалось, что плохие привычки прививаются скорее, чем хорошие, и всякая новая, хотя бы забавная, мода страшно заразительно действует на молодежь. Так случилось и тут. Странный манеры племянника не могли не отозваться на окружающих. Увидала молодежь, что его неуклюжее обращение, грубый смех, бестолковая болтовня, полное пренебрежете к старшим, все это вменяется не в вину, а в добродетель, даже многие находят это чуть не гениальным. "Ну, такой-то гениальностью быть не трудно!" -- сообразили остальные молодые люди. Раньше некоторые из них учились, занимались прилежно. "К чему всякая премудрость, когда с невежеством дальше уйдешь?" -- заговорили теперь. Молодежь побросала книги и стала вертеться с утра до вечера на площадях и улицах. Раньше молодые люди вели себя вежливо со всеми, ждали, чтоб их спросили, прежде чем подавать свой совет, теперь сочли себя взрослыми, болтали вкривь и вкось, всюду совались со своим мнением, смеялись прямо в нос бургомистру и уверяли, что все знают лучше его.
   Прежде молодежь всячески протестовала против грубых манер. Теперь находили пристойным распевать невозможные песни, курить трубку, толкаться по простым кабакам; даже очков себе накупили, хотя все превосходно видели, насаживали их на нос и воображали себя интересными, так как походили на знаменитого племянника. Дома или в гостях они забирались с ногами на диваны, качались на стуле, ложились с локтями на стол, что считалось особенно восхитительным. Напрасно их матери и друзья пробовали доказывать, что все это глупо и неприлично; юноши ссылались на блестящий пример племянника. Но, представляли им, племянник англичанин, англичанину можно простить известную национальную грубость. Молодежь ничего слышать не хотела и утверждала, что не хуже всякого англичанина имеет право на гениальную невоспитанность. Одним словом, до отчаяния было жалко смотреть, как соблазнительный пример племянника испортил нравы и скромный привычки мирных горожан.
   К счастью, недолго продолжался грубый, разнузданный образ жизни молодых грюнвизельцев. Зимний сезон предполагалось закончить большим концертом, в котором принимали участие не только городские музыканты, но и искусные любители Грюнвизеля. Бургомистр играл на виолончели, доктор на фаготе, аптекарь, хотя и без особого таланта, на флейте; нисколько барышень разучили романсы и все шло прекрасно. Только старый господин заметил, что недостает дуэта, а дуэт почти необходимая принадлежность всякого порядочного концерта. Такое заявление всех расстроило. Как теперь горю пособить? Дочь бургомистра пела как соловей, но где достать мужской голос? Подумывали было пригласить старого органиста: у него когда-то был чудный бас. Но старый господин заявил, что этого совсем не нужно, что у его племянника очаровательный голос. Пригласили молодого человека пропеть что-то; манеры, как всегда, были немного странны, но пение вызвало восторг. Дуэт некогда было разучивать; выбрали что-то, по уверению дяди, известное его племяннику. Настал знаменательный день концерта; грюнвизельцы приготовились восторгаться.
   Старый господин, к великому сожалению своему, не мог присутствовать при триумфе племянника, так как был нездоров. Он дал бургомистру нисколько указаний относительно юноши. "Племянник мой добрый малый", -- сказал он, -- "но на него нападают разные странные фантазии, и он начинает дурачиться; вот потому-то особенно неприятно, что я не могу присутствовать при концерте; при мне-то он сдерживается, он уже знает почему! Впрочем, надо к чести его сказать, что тут дело не в умственной, а в физической его природе, органический, так сказать, недостаток. Пожалуйста, будьте так добры, господин бургомистр, если на него нападет что-нибудь такое -- сядет вдруг на пюпитр, захватит контрабас или что-либо подобное -- отпустите ему немного высокий галстук и даже, если он не успокоится, совсем снимите его; вы увидите, как он сразу притихнет.
   Бургомистр благодарил больного за доверие и обещал сообразоваться с его указаниями.
   Концертный зал был битком полон; там собрался весь городок и окрестности. Все охотники, пасторы, чиновники, помещики, все явились с семьями наслаждаться музыкою. Музыканты сыграли на славу; за ними выступил бургомистр с своею виолончелью, аптекарь с флейтою. Органист пропел басовую арию при всеобщем одобрении; немало рукоплесканий досталось и на долю доктора с его фаготом.
   Первое отделение прошло благополучно; напряженно ждали второго, где выступала дочь бургомистра с молодым англичанином. Последний только что появился в блестящем наряде и сразу привлек внимание публики. Он преспокойно уселся в великолепное кресло, приготовленное для одной приезжей графини, вытянул ноги во всю длину, бесцеремонно разглядывал публику в огромный бинокль и все время играл с чудною собакою, которую привел с собою, несмотря на запрещение вводить собак в залу. Явилась графиня, для которой было приготовлено кресло, но племянник не высказал ни малейшего желания уступить ей место; знатной даме пришлось скромненько сесть на обыкновенный соломенный стул среди прочих дам. Нельзя сказать, чтоб она была довольна!
   Во время нежной игры бургомистра, величественной арии органиста, красивой фантазии доктора на фаготе, племянник не слушал, затаив дыхание, как остальная публика. Он все время играл с собакою, заставлял ее носить поноску или болтал с соседями. Все, кто не знал молодого человека, были поражены его странными манерами.
   Немудрено, что все с нетерпением ждали его дуэта. Началось второе отделение; оркестр что-то проиграл, потом бургомистр взял дочь за руку, подвел ее к юноше и сказал, подавая ему ноты: "Молодой друг, не угодно ли будет вам начать?" Молодой человек захохотал, чавкнул зубами, вскочил и бросился на эстраду. Органист стал отбивать такт и подал знак начинать. Племянник заглянул через очки в ноты и испустил пронзительный звук. "Два тона ниже, голубчик, два тона ниже!" -- крикнул ему органист.
   Но, о, ужас! Племянник скинул башмак и швырнул им в голову органисту, да так ловко, что пудра облаком взвилась. Видя это, бургомистр подумал: "Ай, ай, это его органический припадок", бросился к нему, схватил за шею и отпустил немного галстук. Молодому человеку только хуже стало. Он уже заговорил не на немецком языке, а на каком-то странном, которого никто не понимал, и пустился в припрыжку по зале. Бургомистр был в отчаянии от такой неожиданной помехи; он решил совсем снять галстук с молодого человека; с тем, очевидно, приключилось что-то особенное.
   Но не успел он прикоснуться к нему, как отскочил в ужасе: вместо человеческой кожи вкруг шеи оказался темно-бурый мех! А племянник скакал все выше и выше, залез своими чудными перчатками -- он никогда не снимал их -- в волосы, рванул их... Завитой парик полетел в лицо бургомистру, а на голове племянника показался тот же бурый мех.
   Он скакал через столы и скамьи, опрокидывал пюпитры, топтал скрипки и кларнеты, одним словом, вертелся как бешеный. "Ловите его, ловите!" -- кричал в исступлении бургомистр, -- "он с ума сошел, ловите его скорее!"
   Не тут-то было! Племянник стащил перчатки, а под перчатками оказались когти, которыми он всех хватал за лицо и пребольно царапал. Наконец, одному охотнику удалось овладеть им. Он схватил его за руки и прижал так, что тот только ногами дрыгал и кричал хриплым голосом. Вокруг собралась толпа; все смотрели на странного молодого человека, который теперь совсем не походил на человека. Подошел вместе с другими один господин, очень ученый, у которого был свой естественно-исторический кабинет и всевозможные чучела; подошел ближе, внимательно осмотрел его и воскликнул: "Господи! Да как вы это допустили зверя в свое почтенное общество, милостивые государи и государыни? Ведь это обезьяна, Homo Troglodytes Linnaei, отдайте мне его, сейчас шесть талеров дам и набью из него чучело для кабинета".
   Как описать негодование горожан! "Что? Обезьяна? Орангутанг в нашем обществе? Молодой англичанин простая обезьяна?" -- кричали все. Никто и верить не хотел, никто ушам своим не доверял. Мужчины бросились осматривать племянника: он был и остался самою естественною обезьяною.
   -- "Но это прямо невозможно!" -- кричала бургомистерша. -- "Сколько раз он мне стихи читал? Сколько раз он, как самый настояний человек, обедал у нас?"
   -- "Что?" -- волновалась докторша. -- "Да ведь он пил и ел с нами, не раз курил и спорил с моим мужем".
   -- "Да что вы, как это возможно!" -- вступались мужчины: -- "ведь он в кегли не раз с нами играл, не раз как равный с равными спорил о политике".
   -- "Не может быть", -- чуть не плакали девицы. -- "Да ведь он на всех наших балах танцевал! Обезьяна, обезьяна! Это просто наваждение какое-то!"
   -- "Да, да, дьявольское наваждение и колдовство", -- сказал бургомистр, подавая галстук племянника. -- "Посмотрите, все волшебство в этом платке и через него он всем нам стал мил. Видите, там эластичный пергамент, а на нем странные знаки. Полагаю, что по латыни; кто сумеет прочесть?"
   Главный пастор, человек очень образованный, который не раз играл в шахматы с несчастною обезьяною, подошел, прочел пергамент и сказал:
   
   "Весьма забавна обезьяна,
   Подчас как яблоки грызет".
   
   -- "Да, да, это чертовский обман, почти колдовство", -- продолжал он, -- "и подлежит строгому наказанию!"
   Бургомистр был того же мнения и тотчас же направился к дому старого господина. За ним шесть солдат несли обезьяну. Решено было тотчас же допросить незнакомца.
   Около пустынного дома собралась огромная толпа. Каждый хотел видеть, чем дело кончится. Звонили, стучали в дверь; ответа не было, никто не показывался. Тогда бургомистр приказал выломать дверь и вошел в дом. В доме тоже ничего не нашли, кроме разного старого хлама. Незнакомец пропал без вести. Только на рабочем столе лежал большой запечатанный пакет на имя бургомистра. Взбешенный бургомистр прочел следующее:
   
   "Милые мои Грюнвизельцы! Когда вы это прочтете, меня уже не будет в городе, а к тому времени вы уже успеете обстоятельно узнать, к какому роду и племени принадлежит мой милый племянник. Примите проделанную мною над вами шутку как добрый урок не тащить к себе насильно в общество человека, раз он желает жить сам по себе. Я считал для себя неудобным выносить вашу вечную болтовню, ваши странные нравы, ваш забавный образ жизни. Вот почему я воспитал на свое место молодого орангутанга, который вам пришелся так по душе. Будьте здоровы и да пойдет вам на пользу мой урок".
   
   Неприятно было горожанам выставить себя в таком свете перед соседями. Они утешались мыслью, что тут не обошлось без нечистой силы. Особенно стыдно было молодежи, перенявшей все изысканные манеры обезьяны. Теперь уж пошло не то: они не расставляли более локтей на столе, не качались в кресле, умели молчать, когда их не спрашивали, бросили очки и стали скромны и воспитаны как прежде. Когда же кто снова принимался за старое, все смеялись и говорили: "Вот обезьяна!" Обезьяна же, так долго игравшая роль молодого человека, была отдана ученому. Он пускает ее бегать по двору, кормит ее и показывает как редкость приезжим. Может и теперь еще орангутанг благополучно здравствует.

* * *

   Громкий хохот прокатился по зале; наши молодые люди смеялись с остальными. "Презабавный народ эти франки и, право, приятнее жить с нашими шейхами и муфти в Александрии, чем с их бургомистрами, пасторами и глупыми женщинами в Грюнвизеле!"
   -- "Истину высказал, друг", -- вставил молодой купец. -- "Не желал бы я умирать в стране неверных. Франки грубый, дикий народ и для образованного перса или турка должно быть ужасно жить там".
   -- "А вот увидите", -- сказал старик, -- "судя по словам смотрителя, вот тот красивый молодой человек расскажет нам о Франкистане. Он долго жил там, хотя по рождению мусульманин.
   -- "Как, тот, который сидит последним в ряду? Право, грех, что шейх такого отпускает! Ведь это красивейший невольник во всей стране. Взгляните на это оживленное лицо, смелый взор, стройный стан. Ему можно дать самую легкую обязанность, хотя бы, например, опахальщика или хранителя трубки. Такая служба совсем пустяки, а ведь такой невольник украшение всего дома. И только вчера куплен и сегодня уже отпускают? Это прямо глупость, безумие!"
   -- "Перестаньте осуждать его, его, мудрейшего во всем Египте", -- сказал старик. -- "Я уже вам объяснял, он отпускает невольника, чтоб снискать благословение Аллаха. Вы находите, что этот невольник так красив и статен? Да ведь сын шейха был прелестный мальчик и теперь тоже, вероятно, статен и красив, если Аллах сохранил его в живых. Что-ж? По вашему, разумнее беречь деньги и отпускать на волю старых расслабленных невольников? Кто что-нибудь делает на сем свете, тот лучше пусть ничего не делает или делает хорошо".
   -- "Посмотрите, шейх глаз не сводит с этого невольника. Я весь вечер слежу за ним. Пока другие рассказывали, он нередко отводил взор в ту сторону и подолгу всматривался в благородный черты вольноотпущенника. Может, все же сердце болит у него немного, отпуская его?"
   -- "И зачем так думать о человеке! Неужели значат что-нибудь для него тысячу томанов, для него, который ежедневно тратит втрое. Он, может, смотрел на юношу и мечтал о своем сыне, который изнывает на чужбине; он думает, найдется ли там сострадательный человек, который доставит его на родину".
   -- "Пожалуй, ты прав, старик", -- согласился молодой купец. -- "Мне совестно, что я всегда как-то склонен видеть в людях все пошлое и неблагородное, а ты, напротив, во всем находишь хорошую сторону. А все-таки, согласись, люди в общем скверны, не так ли, старичина?"
   -- "Вот именно потому, что я этого не нахожу, я и думаю о людях хорошо. Прежде со мною было то же, что теперь и с вами. Жил я изо дня в день; много слышал о людях дурного, многое на себе испытал и стал считать всех людей дурными. Но, пришло мне на ум, Аллах так же мудр, как благ, как же он терпит, чтоб такой испорченный род жил на земле? Стал я думать о том, что видел, что пережил, и что же оказалось? Я считался только со злом, а доброе забывал. Я не придавал значения какому-нибудь делу милосердия; я считал только естественным, когда кто жил по совести и вполне добродетельно. А все злое и дурное я тотчас же примечал. Стал смотреть я на дело другими глазами. Меня радовало, что добро совсем не так редко, как казалось мне сначала; я стал меньше замечать злое или совсем не замечать его. И я научился любить людей, научился хорошо думать о них и, право, я в течете долгих лет реже ошибался, когда хорошо отзывался о ком нибудь, чем когда предполагал в ком всевозможные недостатки".
   Тут подошел к старику смотритель и сказал: "Господин мой, шейх Александрии, Али-Бану, с удовольствием увидел вас в зале и просит вас пройти к нему и сесть рядом с ним".
   Молодые люди были поражены неожиданною честью, выпавшею на долю их невзрачного знакомца; они приняли его за нищего. Когда старик удалился, молодые люди задержали смотрителя и спросили, кто этот человек?
   -- "Как", -- воскликнул тот, всплеснув руками, -- "вы не знаете, кто он?"
   -- "Нет, понятия не имеем".
   -- "Да я видел не раз, как вы разговаривали с ним на улице, и даже шейх это заметил и недавно сказал: "Верно это хорошие молодые люди, что такой человек удостаивает их разговором".
   -- "Так скажи же, кто он!" -- воскликнул нетерпеливо купец.
   -- "Подите вы, вы меня просто морочите", -- отвечал смотритель. -- "Сюда никто не попадает, кроме тех, кто лично приглашен, а старик сегодня послал сказать шейху, что просит разрешения привести нисколько знакомых молодых людей, на что шейх ответил, что старик может располагать его домом как своим собственным".
   -- "Не томи нас так долго неизвестностью. Клянусь жизнью, я не знаю кто он; мы случайно познакомились с ним и говорили с ним".
   -- "Ну, так счастливы же вы! Вы говорили с самым мудрым, самым знаменитым человеком Александрии и все присутствующее завидуют вам и чтут вас за это. Это никто другой как Мустафа, Ученый дервиш".
   -- "Мустафа! Мудрый Мустафа, который воспитывал сына шейха, написал так много ученых книг, совершил так много путешествий по всем частям света? Это мы с ним говорили? И говорили без всякого почтения, как со своим человеком?"

* * *

   Молодые люди продолжали разговаривать между собою. Они чувствовали себя крайне польщенными, что такой знаменитый человек удостоил их своим вниманием и даже не раз снисходил спорить с ними. И вдруг снова подошел смотритель, на этот раз прямо к ним, и пригласил их следовать за ним к шейху. У юношей сильно забилось сердце. Никогда еще не приходилось им говорить с таким знатным господином даже наедине, тем более на глазах целого общества. Они собрались с духом, чтобы не разыграть из себя дураков, и пошли. Али-Бану сидел на богатой подушке и пил шербет. Но правую руку от него сидел старик дервиш; его невзрачная одежда раскинулась на роскошных подушках, изношенные сандалии стояли на чудном персидском ковре; но достаточно было взглянуть на благородные черты и полный спокойной мудрости взор старика, чтоб понять, что ему по праву принадлежит первое место.
   Шейх смотрел печально, а старик, казалось, убеждал его быть бодрее. Молодые люди заподозрили, что их призыв к шейху не более как хитрость старика: ему верно хотелось доставить небольшое развлечете тоскующему шейху.
   -- "Добро пожаловать, молодые люди", -- сказал шейх, -- "добро пожаловать в дом Али-Бану. Мой старый друг доставил мне удовольствие видеть вас здесь, но мне жаль, что он раньше не познакомил меня с вами. Кто из вас молодой писец?"
   -- "Это я, господин! Весь к вашим услугам!" -- отвечал юноша, скрестив руки на груди и низко кланяясь.
   -- "Ты любитель всяких рассказов и охотно читаешь книги с хорошими стихами и изречениями?"
   Молодой человек покраснел. "О, господин, для себя лично я лучшего занятия не знаю; оно развивает ум и сокращает время. Но ведь у каждого свой вкус, я совсем не осуждаю тех..."
   -- "Хорошо, хорошо", -- остановил его с улыбкою шейх и обратился к следующему.
   -- "Ты кто?" -- спросил он.
   -- "Господин, я по должности помощник врача и сам уже некоторых лечил".
   -- "Так. И ты тот, который любит приятную жизнь? Тебе бы нравилось устраивать пиры для друзей и вообще веселиться с ними? Так ведь, я угадал?"
   Молодой человек был сильно смущен; он видел, что старик предал его. "Да, господин", -- отвечал он, оправившись, -- "я считаю в числе благ земных возможность повеселиться изредка с друзьями. Средства мои не велики и их хватает лишь на такое угощение как арбузы или другие дешевые лакомства; но это нашему веселью не мешает, так, значит, нам было бы еще веселее, будь у меня больше денег".
   Шейху так понравился чистосердечный ответ, что он не мог удержаться от смеха. "Который из вас молодой купец?" -- спросил он.
   Молодой купец с достоинством поклонился Шейху. "А ты?" -- продолжал шейх. -- "Ты любишь Музыку и танцы? Тебе нравится хорошее пение и игра, ты любишь смотреть на красивые танцы?"
   Молодой купец скромно отвечал: "Я вижу, господин, что твой старый друг, чтоб развлечь тебя, предал нас с нашими глупостями. Если ему удалось доставить тебе удовольствие, я рад шутке. Что же касается музыки и танцев, сознаюсь, ничто так не радует меня. Но не думай, господин, что я осмеливаюсь порицать тебя, если..."
   -- "Довольно, довольно!" -- воскликнул шейх, отмахиваясь рукою. -- "Каждый по своему, ты ведь это хотел сказать? Но вот там еще один, это верно тот, который любит путешествовать? Ты кто, собственно, молодой друг?"
   -- "Я художник", -- отвечал молодой человек: -- "Я рисую ландшафты, частью на полотне, частью на стенах зал. Я люблю видеть прекрасные местности, чтоб заносить их на картину; а то, что видишь и списываешь, во всяком случае, прекраснее, чем то, что сам выдумываешь".
   Шейх задумался; он смотрел на веселых, бодрых молодых людей и взгляд его становился все печальнее. "У меня тоже был сын", -- вымолвил он наконец; -- "он был бы теперь одного возраста с вами. Вы бы могли быть его товарищами и каждый из вас имел бы то, что ему нравится. С одним бы он читал, с другим бы слушал музыку, с третьим угощал друзей, с четвертым бы путешествовал. Аллах не захотел этого и я покоряюсь без ропота его велению. Но все же в моей власти доставить вам то, что вы желаете, и вы не уйдете от Али-Бану с пустыми руками. Ты, ученый друг мой, -- продолжал он, обращаясь к писцу, -- живи в моем доме и занимайся моими рукописями. Разрешаю пополнять мои собрания всем, что найдешь нужным и интересным; единственная обязанность -- рассказать мне, если что встретится особенно хорошего. Ты, любитель удовольствий, будь распорядителем моих приемов. Я сам живу одиноко и не могу веселиться, но мое положение требует от времени до времени приглашать гостей. Вот тут-то все заботы слагаю на тебя; приглашай кого хочешь из своих друзей и угощай всем, чем угодно, конечно, чем-нибудь получше арбузов. Молодого купца я не стану отрывать от занятий; но каждый вечер к его услугам мои танцоры, певцы и музыканты. Забавляйся, друг, сколько душе угодно. А ты, -- обратился он к художнику, -- можешь ездить по чужим краям и изощрять глаз и опытность. Казначей выдаст тебе на первый случай тысячу золотых, да пару коней и невольника. Поезжай куда сердце укажет, а найдешь что либо хорошего, изобрази для меня".
   Молодые люди были вне себя от удивления, безгласны от восторга и благодарности; они бросились целовать полы у ног великодушного шейха, но тот остановил их. "Благодарите не меня", -- сказал он, -- "а того, кто рассказал мне о вас. Он мне доставил большое удовольствие, познакомил с такими славными молодыми людьми".
   Но дервиш Мустафа отклонил благодарность.
   -- "Верите теперь, что не следует судить опрометчиво: разве я преувеличил вам достоинства этого благородного человека?"
   -- "Теперь пусть еще расскажет нам что-нибудь один из отпущенных сегодня невольников", -- сказал шейх и молодые люди заняли свои места.
   Из среды товарищей поднялся тот, который уже возбуждал всеобщее внимание своею красотою и смелым взглядом. Он почтительно поклонился Шейху и начал звучным голосом:

------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Сказки В. Гауфа / Пер. О. М. Коржинской. -- Санкт-Петербург: А. Ф. Девриен, 1904. -- 386 с., 18 л.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru