Lib.ru/Классика: Гамсун Кнут. В стране полумесяца

Кнутъ Гамсунъ.

Полное собраніе сочиненій.
Томъ VIII.
Изданіе В. М. Саблина.

Въ странѣ полумѣсяца.
Фантазеръ.
Переводъ Л. Добровой

Изданіе третье.
Москва. --1910.
http://az.lib.ru

ВЪ СТРАНѢ ПОЛУМѢСЯЦА.

На Босфорѣ.

Мы ѣдемъ съ востока и направляемся въ Константинополь. Теплый осенній вечеръ. Черное море раскинулось, гладкое, какъ металлъ. Вдоль турецко-армянскаго побережья видны люди, сидящіе въ безрукавкахъ передъ своими домами и курящіе трубки; такъ тихо, что замѣтенъ даже дымъ, поднимающійся изъ ихъ трубокъ. Весь пароходъ дрожитъ отъ толчковъ машины. Мы на марсельскомъ пароходѣ "Мемфисъ". "Мемфисъ" старается изъ послѣднихъ силъ, чтобы прибыть сегодня вечеромъ въ Константинополь. Но, чѣмъ дальше мы мчимся -- тѣмъ надежда доѣхать сегодня дѣлается слабѣе; капитанъ нашъ всѣмъ отвѣчаетъ: "Нѣтъ, врядъ ли сегодня намъ удастся прійти". Дѣло въ томъ, что при входѣ въ Босфоръ на сторонѣ Скутари лежитъ маленькій городокъ подъ названіемъ Кафакъ; мы не проходили еще этотъ городъ, а въ немъ-то вся и загвоздка! Кафакъ на видъ такой невинный; громадныя стѣны старыхъ крѣпостныхъ укрѣпленій стоятъ на возвышеніи, но между развалинами спрятана сильная батарея современныхъ пушекъ, и, если мы не проѣдемъ мимо батареи до солнечнаго захода, то проходъ будетъ запертъ.

Мчимся дальше. Уже видна часть Кафака, но капитанъ нашъ снова отвѣчаетъ: "Нѣтъ, мы во время не доберемся". Капитанъ -- маленькій черненькій французъ-южанинъ; лѣвый глазъ его не совсѣмъ въ порядкѣ: онъ коситъ. Не понимаю, какимъ образомъ можно быть капитаномъ большого парохода, имѣя такой глазъ!

Вотъ такъ капитанъ! думаю я и смѣюсь надъ нимъ, что онъ не можетъ достигнуть Кафака до солнечнаго заката. Онъ, навѣрное, просто слѣпъ на лѣвый глазъ -- и такой субъектъ берется быть капитаномъ!

Вотъ теперь намъ осталось только нѣсколько кабельтововъ до флота. Мы стоимъ съ часами въ рукахъ и считаемъ минуты, но, такъ какъ никто изъ насъ не знакомъ съ турецкимъ временемъ, то мы, собственно говоря, считаемъ на авось. Около меня стоить японецъ. Это маленькій, живой человѣчекъ; онъ коммерческій стипендіатъ, воспитывался въ Англіи и уже не въ первый разъ совершаетъ этотъ путь; его мнѣніе очень цѣнно.

-- Который сейчасъ часъ по турецкому времени?

"О, это я вамъ сейчасъ скажу", отвѣчаетъ онъ и указываетъ на фортъ. "Видите тамъ солдата, направляющагося къ флагштоку? не теряйте его изъ виду".

Солдатъ остановился у флагштока. Вдругъ раздается сигнальный выстрѣлъ. Солдатъ выкинулъ флагъ. "Шесть часовъ", говоритъ японецъ. "Заходъ солнца". Прямо передъ нашимъ носомъ, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда мы подходимъ къ форту! Ну, конечно, мы не могли сегодня вечеромъ достигнуть Константинополя со слѣпымъ капитаномъ! Еще, Богъ знаетъ, доѣдемъ ли мы вообще такимъ образомъ до Константинополя! Никогда больше не поѣду съ французомъ!

Бросаемъ якорь. Къ нашему пароходу подходятъ лодки, а въ нихъ сидятъ всевозможные турки въ мундирахъ, санитары, таможенные чиновники. Мы заинтересованы, что съ нами будутъ дѣлать турки. Есть ли у нихъ жалость? Или пришелъ нашъ послѣдній часъ? Оказывается, что это пожилые, вѣжливые люди, которые задаютъ намъ нѣсколько вопросовъ по-французски и затѣмъ оставляютъ насъ въ покоѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ они перестали питаться человѣческимъ мясомъ, быть съ ними не представляетъ особой опасности. Одному таможенному чиновнику я предлагаю папиросу, чтобъ подлизаться къ нему и быть послѣднимъ изъ тѣхъ, на кого онъ нападетъ. Онъ беретъ и предлагаетъ мнѣ взамѣнъ одну изъ своихъ. И все это сопровождается французскими комплиментами и благодарностями. Прямо замѣчательно, думаю я, какъ можно устроиться даже съ дикимъ туркомъ, если только взяться по настоящему.

Вообще это, пожалуй, большая смѣлость съ моей стороны такъ сразу вступить въ самый центръ Турціи. Не каждый выкажетъ такую смѣлость! Положимъ, турокъ не ѣстъ больше людей. Но развѣ можетъ поэтому кто утверждать, что онъ безъ зубовъ? Отваживался ли когда-нибудь другой норвежскій писатель пробраться въ эту страну? Когда-то Гёте ѣздилъ изъ Веймара въ Италію; но развѣ онъ посѣтилъ Турцію? Однимъ словомъ, это большая смѣлость!

Позади насъ раскинулось Черное море, свѣтло-зеленое, спокойное. Смеркается, гаснетъ день, на самомъ краю горизонта горятъ полосы крови и золота. Мнѣ кажется, что нигдѣ въ другомъ мѣстѣ я не видалъ такихъ страстныхъ красокъ, и я проникаюсь сознаніемъ, что нѣтъ ничего прекраснѣе созданнаго самимъ Богомъ. Эти золото и кровь неподвижны, мало-по-малу они медленно расплываются и, наконецъ, исчезаютъ совсѣмъ, и море становится черно-синимъ и тяжелымъ. Наступаетъ темнота. Наверху въ Кафакѣ зажигаются огни, и мы вывѣшиваемъ фонари.

На борту тишина. Персіянинъ съ женой, сидѣвшіе все время на корточкахъ на передней палубѣ на своихъ ящикахъ и коврахъ, помолились и сидятъ теперь, наклонившись впередъ, погруженные въ безмолвныя думы. Она покрыта такимъ густымъ вуалемъ, эта старая персіянка, но вчера я видѣлъ ея лицо, оно удивительно ярко. Губы ея подозрительно красны. Смотрите, пожалуйста, думаю я, эта старая вѣдьма еще мажется! И, кто знаетъ, можетъ быть, она вовсе не такъ стара. Мужъ ея -- высокій бородатый человѣкъ съ деспотической наружностью. Его ногти и ладони окрашены геной.

Въ каютъ-компаніи возобновляется игра. Съ нами на пароходѣ ѣдетъ господинъ съ двумя сыновьями; всѣ трое одинаковаго роста и съ перваго взгляда кажутся однихъ лѣтъ. Одинъ изъ нихъ сейчасъ играетъ, они все время чередуются у рояля. Одинъ сынъ -- чахоточный и кашляетъ, но морской воздухъ такъ хорошо на него подѣйствовалъ, что его добродушное лицо выглядитъ опять совершенно здоровымъ, только руки и виски совершенно синіе. Всѣ трое жрутъ, какъ скоты, и чахоточный не менѣе другихъ. Во время обѣда они сидятъ на европейскій манеръ и съѣдаютъ невѣроятное количество хлѣба.

Я спускаюсь внизъ. Японецъ сидитъ и опять пишетъ. Онъ занимался этимъ всю дорогу и приготовилъ цѣлую пачку писемъ для отправки изъ Константинополя домой. Пишетъ онъ чрезвычайно легко -- для него положительно пустякъ исписать массу этихъ головоломныхъ японскихъ значковъ, которые выглядятъ, какъ слѣды птичьихъ ногъ. "Дайте мнѣ хоть разъ прочесть то, что вы написали", говорю я. "Пожалуйста!" отвѣчаетъ онъ, улыбаясь, и подаетъ мнѣ свое письмо. "Кстати, скажите мнѣ, могу ли я употребить вотъ этотъ значекъ. Я пишу нашему министру торговли". "Конечно", говорю я, "оставьте его, онъ выглядитъ отлично. Такой значекъ не можетъ повредить ни въ коемъ случаѣ!" "Онъ означаетъ глупость", объясняетъ мнѣ японецъ. Тогда я призадумываюсь. Я въ состояніи лишить этого человѣка стипендіи, его судьба въ моихъ рукахъ, и я долженъ осмотрительно употребить свою огромную власть. Рѣшаюсь помочь человѣку однимъ взмахомъ пера, беру у него ручку и вычеркиваю значекъ. "Ай", вскрикиваетъ японецъ и вскакиваетъ съ мѣста. Вы зачеркнули не тотъ знакъ!" Послѣ этого онъ садится и принимается прилежно переписывать все письмо сначала. Я тоже съ своей стороны хочу показаться прилежнымъ, сажусь и жду, пока онъ кончитъ. Я знаю, что, какъ только онъ находитъ свободную минуту, то охотно болтаетъ со мной. Онъ сейчасъ же оживляется, если можетъ кого-нибудь о чемъ-нибудь разспросить. Иногда онъ разсказываетъ о своей родинѣ: никакая страна въ свѣтѣ не будетъ въ состояніи сравниться съ Японіей, когда она разовьется! Онъ женатъ и имѣетъ ребенка, черезъ годъ онъ хочетъ вернуться домой; теперь ему нужно посѣтитъ Константинополь, города Малой Азіи и Дамаскъ. Онъ очень хорошо говоритъ по-англійски и разсказываетъ очень смѣшные вещи; жену свою онъ зоветъ Wife in body. Въ немъ есть что-то дѣланное. Онъ деморализованный восточный человѣкъ, европейская одежда велика для него или онъ недоросъ до нея. Онъ ужасно хочетъ учиться, развиваться. "Какъ вы дѣлаете въ Японіи вотъ то-то и то-то?" спрашиваю я иногда. "Мы, въ Японіи? Да мы дѣлаемъ, какъ вы!" отвѣчаетъ онъ, "какъ можемъ мы дѣлать это иначе? Мы развиваемся. Уже давнымъ-давно прошло то время, когда мы дѣйствовали по-японски!" Для него развиваться значитъ подражать по рутинно-европейскому образцу. И такой онъ ловкій, что ничему ему не трудно научиться! Его учили въ Англіи, что салфетку нельзя засовывать подъ подбородокъ, какъ это дѣлаютъ въ Швеціи, а нужно по всѣмъ правиламъ раскладывать на колѣняхъ. Допустимъ, что это сдѣлано! Но тогда какъ же защитить сорочку? Напримѣръ, супъ, жидкость, которая страшно трудно поддается обращенію съ ложкой. Но онъ не видѣлъ, чтобъ кто-нибудь изъ пассажировъ пилъ супъ прямо изъ тарелки. Что же онъ дѣлаетъ? Онъ-только закрываетъ платкомъ свою крахмальную рубашку. Онъ жалѣетъ турокъ, у которыхъ долженъ будетъ прослужить цѣлый годъ. Турокъ такъ отсталъ; прямо непріятно почему онъ ничему не хочетъ учиться! Я завожу рѣчь о Китаѣ. Тутъ японецъ дѣлается совсѣмъ грустнымъ и качаетъ головой. Китай тоже не воспринялъ ни капельки европейской и американской культуры. И мы оба со слезами на глазахъ говоримъ о судьбѣ Китая. "Знаете, что я думаю", говоритъ онъ. "Китай никогда не цивилизуется!" Мнѣ кажется, что это ужъ черезчуръ рѣзко и я заклинаю его не терять надежды. "Нужно только, чтобы миссіонеры еще немного поработали! Еще есть время, нужно только дѣйствовать осмотрительно!" "Страна разлагается", говоритъ онъ. "Я бывалъ тамъ. Мы, японцы, стараемся хотя немного обучить ихъ, но ученики ужъ слишкомъ самодовольны! Хотите вѣрьте, хотите нѣтъ -- во всемъ Китаѣ вы едва ли увидите фабричную трубу. А въ глубинѣ страны они еще до сихъ поръ разводятъ чай и рисъ тѣмъ же прадѣдовскимъ способомъ, какъ и тысячу лѣтъ тому назадъ". "Какимъ это образомъ? Разскажите-ка мнѣ объ этомъ!" "Ахъ, мнѣ даже не хочется объ этомъ и говоритъ. Возьмемъ, напр., такой пустякъ, какъ заборы. До сего дня ихъ участки земли не обнесены заборами!" "Какъ же это они обходятся безъ нихъ?" "Каждый просто входить въ соглашеніе съ сосѣдомъ, сколько кому принадлежитъ." Тутъ я долженъ былъ сдаться; я говорю: "Боже насъ упаси отъ такихъ порядковъ! Но въ Санъ Франциско я видѣлъ многихъ китайцевъ; они мнѣ стирали бѣлье. Мнѣ невыносима мысль, что Зангъ-Зингъ и Тзенъ-Тзанъ такъ неминуемо должны погибнуть. У нихъ такіе добродушные глаза и такія роскошныя косы!" "Вы говорите, роскошныя косы? Ха, ха, ха! Вы ничего путнаго не можете сказать про вашихъ китайцевъ? Въ нашей странѣ мы уничтожили косу." "Но все-таки они кое-чему научились въ странѣ янки, " говорю я, чтобы подзадорить моего друга. Они меня часто надували съ бѣльемъ."

Когда мы утромъ проснулись, якорь уже былъ поднять. Шесть часовъ -- свѣтлое утро. Наверху у форта мы видимъ солдатъ и офицеровъ, разговаривающихъ между собою; потомъ у нихъ начинается ученіе. Мы плывемъ по Босфору. Чѣмъ дальше ѣдемъ, тѣмъ больше городовъ попадается по обѣимъ сторонамъ. Между каждымъ изъ нихъ не больше двухъ минутъ ѣзды. Въ сущности, это только одинъ безконечный городъ. Мы такъ близко проѣзжаемъ отъ берега, что видимъ все, что происходитъ на сушѣ; и все это совершенно не то, что мы себѣ представляли. Развѣ мы не въ Турціи? Въ продолженіе тридцати лѣтъ я читалъ о странѣ, лежащей на берегу Босфора, которую безбожный султанъ довелъ будто бы до полнаго разоренія. Между тѣмъ эти маленькіе города лежатъ посреди виноградниковъ и цвѣтниковъ; цѣлыя гряды розъ сверкаютъ яркостью своихъ красокъ, мы ѣдемъ въ сказочной странѣ. Я начинаю думать, что нашъ капитанъ вовсе не такъ слѣпъ! Онъ знаетъ обо всей этой роскоши и хотѣлъ ее намъ показать при дневномъ освѣщеніи! Я забываю неудовольствіе, которое испытывалъ вчера вечеромъ. Какъ красиво, благоустроенно и зажиточно выглядитъ все на берегу! Вонъ виденъ турокъ, несущій воду изъ колодца, тамъ еще одинъ, выметающій свое крыльцо, третій ходитъ по саду, куритъ и осматриваетъ цвѣты. Тихо въ этихъ городахъ, ни ярмарочной сутолоки, ни фабричнаго шума; у берега стоять лодки, а на берегу телѣги нагружаются и разгружаются, иногда слышенъ сигналъ парохода, но шума нѣтъ никакого! Какъ страшно: ѣхать цѣлую милю мимо города и не слышать криковъ! Кое гдѣ въ окрестностяхъ попадаются древнія руины. Но, если такой маленькій городокъ мирно процвѣтаетъ нѣкоторое время, о конечно, султанъ появляется изъ Константинополя, нападаетъ на него, убиваетъ жителей, отбираетъ деньги -- развѣ это не такъ? Говорятъ даже, что онъ связываетъ свои жертвы и бросаетъ ихъ въ Босфоръ. Съ этого онъ началъ, когда пересталъ ѣсть христіанское мясо; долженъ же человѣкъ дѣлать что-нибудь въ этомъ родѣ! О, "великій старецъ" въ Англіи, который все зналъ, который зналъ также объ "убійцѣ на тронѣ". А такъ какъ онъ никого не боялся, то говорилъ туркамъ правду. Одинъ годъ онъ бомбардировалъ Александрію, а въ слѣдующемъ году протестовалъ противъ притѣсненія армянъ. Кто любилъ правду, слушалъ его голосъ! Вѣдь, собственно говоря, бросаніе въ море годныхъ для несенія службы людей -- довольно странная система для военачальника, нуждающагося въ людяхъ! Три великихъ державы сидятъ и ждутъ, пока его войско совершенно ослабѣетъ; а онъ самъ изъ чистой жажды крови забавляется уничтоженіемъ своего войска и озлобляетъ подданныхъ, чтобы сдѣлаться какъ можно болѣе ненавистнымъ тѣмъ, которые какъ разъ и должны его спасать! Гдѣ правда -- трудно сказать; можетъ быть, потому, что мы имѣемъ почти единогласную европейскую прессу, которая намъ это и разсказываетъ, дѣлаешься нѣсколько недовѣрчивымъ. Другая сторона, которую нужно было бы также выслушать, молчитъ. Въ головѣ рождается такая мысль: кажется, что Абдулъ Гамидъ поднялъ престижъ Турціи на такую высоту, на которую онъ долгіе годы не поднимался. Султанъ интересовался въ предѣлахъ возможности поднятіемъ торговли, не совсѣмъ противился школьнымъ реформамъ, позволялъ строить въ небольшомъ количествѣ желѣзныя дороги и пересоздалъ войско. Этотъ человѣкъ, говорятъ, работаетъ, какъ лошадь; утромъ встаетъ въ шесть часовъ; во дворцѣ ночуетъ цѣлый штабъ секретарей на случай, если они могутъ понадобиться. Я имѣлъ случай лично убѣдиться въ томъ, что султанъ посѣдѣлъ и черезчуръ худощавъ для знатнаго турка; что же касается его жестокостей противъ христіанъ, то отношеніе его къ нимъ, правда, довольно магометанское. Недаромъ же онъ "повѣлитель правовѣрныхъ", "калифъ ислама". Впрочемъ относительно этого также слѣдовало бы выслушать и другую сторону, но другая сторона молчитъ. Только одна сторона говоритъ, говоритъ безпрестанно по всему міру. Напр., въ Contemporary Review эта сторона -- къ тому же турецкій чиновникъ -- сообщаетъ слѣдующее: "Всѣмъ извѣстно, что христіанскій элементъ въ оттоманскомъ государствѣ -- явный или тайный врагъ государства. Чего они добиваются и что они натворили въ борьбѣ за независимость -- объ этомъ знаетъ вся Европа. А между тѣмъ Европа должна бы еще узнать, что эта жажда независимости существуетъ также у магометанскихъ подданныхъ, курдовъ, албанцевъ и т. д. Они не обладаютъ, конечно, смѣлостью и умомъ христіанъ, -- гласитъ газета, -- но все-таки и въ нихъ чувствуется хроническое желаніе оказывать вооруженное сопротивленіе Абдулъ Гамиду". Смотрите пожалуйста! Положимъ, что евреи въ Норвегіи начали бы тайно или явно выказывать враждебность государству и еще къ тому же имѣли бы хроническое желаніе оказывать ему вооруженное сопротивленіе; что же тогда -- уступать? Тогда мы подавили б возстаніе и разстрѣляли бы мятежниковъ. Но этимъ б дѣло не ограничилось. Евреи подняли бы вой на весь міръ. И христіанская Европа выла бы вмѣстѣ съ ними. И Турція также. Мы же, другая сторона, оставались бы нѣмыми. Мы узнаемъ отъ одного автора Harpers Monthly Magazin, что во время послѣдняго армянскаго мятежа 25% высшихъ сановниковъ были армяне. Поэтому кажется, что калифъ ислама не всѣ свои силы употребляетъ на истребленіе христіанъ, но щадить тѣхъ из нихъ, которые не враждебны государству. Самые вліятельные люди въ Турціи это греки и армяне -- христіане. Казначей султана -- армянинъ; половина турецкихъ пословъ за границей -- греки, даже на самыхъ важныхъ мѣстахъ, какъ напр., въ Берлинѣ, посломъ былъ нынѣ умершій Аристархъ-бей. И эти же христіане владѣютъ тремя четвертями турецкаго государства. На Востокѣ армяне замѣняютъ евреевъ въ торговлѣ. Они проникаютъ всюду, начиная съ Балканъ и кончая Китаемъ, въ какой бы городъ вы не пріѣхали, вы всюду встрѣчаете армянъ. Въ то время, какъ газеты Запада оплакиваютъ несчастную судьбу этого народа, на Востокѣ нерѣдко слышно мнѣніе, что эта судьба имъ вполнѣ заслужена; всѣ, какъ одинъ человѣкъ, отзываются объ армянахъ, какъ о мошенникахъ. Въ самой Турціи они вытѣсняютъ уроженцевъ и сами занимаютъ ихъ мѣста. Торговля, ссудныя операціи, деньги -- все переходить въ ихъ руки, а вмѣстѣ съ тѣмъ и притѣсненія. И все это потому только, что турки не обладаютъ смѣтливостью и умомъ христіанъ.

Мы постепенно двигаемся впередъ и видимъ уже издали Константинополь. Прежде всего намъ бросаются въ глаза дворцы посланниковъ великихъ державъ; они стоять, свободно выдѣляясь, и дѣйствуютъ отталкивающе своимъ грубымъ казарменнымъ видомъ. Послѣ этого мы замѣчаемъ минареты. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ сливаются воды Мраморнаго моря, Золотого рога и Босфора, лежитъ столица Турціи. Во всемъ свѣтѣ нѣтъ города съ подобнымъ мѣстоположеніемъ -- съ двухъ сторонъ красивыя горы, а внизу вода! Городъ лежитъ въ двухъ частяхъ свѣта. Константинополь не имѣетъ такого богатства красокъ, какъ Москва -- у него нѣтъ зелени, золота и краснаго цвѣта ея куполовъ, -- но у него есть то, чего не имѣетъ Москва: бѣлые минареты на фонѣ синяго неба.

На водѣ дѣлается все оживленнѣе. Сотни лодокъ снуютъ взадъ-впередъ и мѣшаютъ намъ двигаться. Матросы одѣты въ длинныя одежды, нѣкоторые въ кровавокрасныхъ фескахъ, другіе въ тюрбанахъ -- у всѣхъ бронзовыя лица и орлиные носы. Эти люди гармонируютъ съ восточными баркасами. Ничего не можетъ быть оригинальнѣе: форма корпусовъ и снасти, мѣшкообразныя одѣянія людей -- все это, удивительно, какъ по ту сторону настоящаго! Это вновь возбуждаетъ наше тупое европейское воображеніе! Наконецъ, свистя и безпрестанно давая сигналы, мы добираемся до берега. Никогда и нигдѣ ничего похожаго на ту человѣческую кашу, которая насъ сейчасъ окружаетъ, я не видѣлъ! Всѣ наперебой хотятъ намъ помочь, услужить, повести насъ въ гостиницу, а большая часть нищенствуетъ. Мы замѣтили много служащихъ изъ гостиницы съ золотыми буквами на шапкахъ. Выбираемъ одного изъ нихъ и поручаемъ себя его заботамъ. Положимъ, что также мы могли бы выбрать и другого; дѣло въ томъ, что всѣ гостиницы здѣсь въ рукахъ одного синдиката, и мы во всякомъ случаѣ попали бы въ одну изъ его гостинницъ. Нашъ человѣкъ очень ловокъ и понимаетъ свое дѣло; когда сторожъ -- старый турокъ въ тюрбанѣ и длинной одеждѣ -- не захотѣлъ пропустить нашъ багажъ съ парохода, говоря, что онъ можетъ принадлежатъ и другимъ, то нашъ человѣкъ изъ гостиницы протягиваетъ просто-на-просто монету турку и послѣдній вдругъ дѣлается обходительнымъ. И такъ въ продолженіи всей дороги не перестаемъ давать взятки. Мы должны пройти черезъ таможенную рѣшетку. Страшная давка, обшариваютъ сундуки и чемоданы. Такъ какъ я съ дамой, то насъ любезно пропускаютъ впередъ, но нашъ багажъ остается за рѣшеткой. Намъ предлагаютъ сѣсть -- садимся и ждемъ. Наконецъ, приходитъ служащій изъ гостиницы съ нашимъ багажемъ. Его очень много; часть его тяжела и громоздка, между прочимъ нѣсколько ковровъ изъ Персіи. Но служащій знакомъ со всѣми таможенными чиновниками, онъ даетъ имъ взятку черезъ прилавокъ не крупными монетами, но за то каждому даетъ какую-то мелочь. Дѣло идетъ гладко и быстро. У насъ не открыли ни одного сундука, ни одного пакета. Въ каретѣ нашъ человѣкъ объясняетъ намъ весь механизмъ. Онъ предпочитаетъ этотъ способъ прохожденія черезъ таможню настоящему, который отнимаетъ массу времени и сопряженъ съ неудобствами. Онъ просто спрашиваетъ служащихъ на таможнѣ: "Я вамъ уже далъ что нибудь?" Если отвѣтъ гласитъ: "Нѣтъ", то онъ говоритъ: "Тогда пожалуйста! И какъ это я васъ забылъ!" И платитъ.

Ѣдемъ въ гостиницу.

Кофейня и мечеть.

Такъ рано, что еще темно; но уличныя собаки насъ разбудили и мы не можемъ больше спать. Мы высовываемся изъ открытыхъ оконъ, смотримъ и ждемъ. Въ городѣ уже началась трудовая жизнь; нищіе, которые лежали на скамейкахъ вдоль парка, начинаютъ шевелиться, потягиваются и встаютъ. Водоносы и торговцы овощами работаютъ во всю, кофейни открываютъ свои двери. По мѣрѣ того, какъ свѣтаетъ, становятся видны пальмовыя и кипарисовыя рощи, бѣлый свѣтъ надъ холмомъ Пера дѣлается вдругъ совершенно блестящимъ -- солнце сразу появляется надъ городскими минаретами и надъ Золотымъ Рогомъ! Необычайная радость пронизываетъ насъ насквозь! Все, что спало и дремало ночью, все сразу просыпается. Оставаться долѣе дома -- невозможно! Гостиница велика и устроена на европейскій ладъ; мы знаемъ, что стоитъ намъ нажать кнопку электрическаго звонка, какъ тотчасъ же явится лакей во фракѣ, но мы этого не дѣлаемъ, а предпочитаемъ взять обратно наши нечищенные башмаки и надѣваемъ ихъ. Въ такомъ видѣ мы, конечно, не можемъ пойти въ столовую, гдѣ толпятся разодѣтые американцы и американки, гдѣ англичане ходятъ въ лакированныхъ ботинкахъ; мы принуждены искать другого мѣста, гдѣ мы могли бы прокормиться. Должно быть, найдется лавочка, прилавокъ или столъ на базарѣ, гдѣ другіе люди находятъ себѣ что-нибудь съѣдобное.

Улицы быстро наполняются народомъ; послѣ прогулки по парку намъ показалось, что уже весь городъ на ногахъ. И всюду собаки и собаки, желтые псы, ублюдки; ими кишатъ всѣ улицы, всѣ они воютъ отъ голода, грызутся и кусаютъ другъ друга, какъ волки. Тутъ же толпятся лошади, ослы, верблюды и всѣ племена Востока. Входишь въ лавку, у которой только три стѣны; четвертой, обращенной на улицу, нѣтъ. Кругомъ, на обитыхъ красной матеріей скамейкахъ сидятъ люди въ тюрбанахъ и чалмахъ; они поджали подъ себя ноги, пьютъ кофе и курятъ. Выглядитъ очень уютно; на плитѣ много блестящей мѣдной посуды, въ которой, вѣроятно, много вкусныхъ вещей. Лакеи, бѣгая взадъ и впередъ, нѣтъ, нѣтъ и выкурятъ папироску. Такъ какъ я съ дамой, то мнѣ указываютъ лучшее мѣсто въ свободномъ углу.

Мы находимся въ кофейнѣ и потому спрашиваемъ себѣ кофе. Никто изъ присутствующихъ не высказываетъ удивленія по случаю нашего прихода, хотя, можетъ быть, впервые сюда входитъ женщина. Какъ будто посѣтители дали себѣ слово не глазѣть на насъ. Восточный человѣкъ считаетъ ниже своего достоинства высказывать чувство удивленія; мы бывали во многихъ лавкахъ на Востокѣ, насъ угощали кофе и папиросами и только послѣ расчета, когда мы уходили, торговецъ спрашивалъ: "откуда мы и куда идемъ?" Такъ мало мы его интересовали.

Намъ подаютъ кофе въ маленькихъ чашечкахъ; онъ черенъ, какъ деготь. Мы поступаемъ, какъ другіе: каждый разъ передъ тѣмъ, какъ дѣлать глотокъ, мы предварительно встряхиваемъ чашку, чтобы гуща попадала въ рогъ. Такъ же, какъ другіе, мы запрокидываемъ туловище немного назадъ и уставляемся глазами въ потолокъ; вѣдь тотъ божественный напитокъ, который мы пьемъ, мокка! Мы принуждены признаться другъ другу, что никогда не пили подобнаго кофе. Но для насъ онъ слишкомъ сладокъ. Нельзя ли его намъ получить безъ сахара? Мы дѣлаемъ слугѣ знакъ, но онъ насъ не понимаетъ. Sans sucre! говоримъ мы ему. Тогда сидящій у другой стѣны турокъ что-то тихо говоритъ слугѣ; оказывается, онъ насъ понялъ. Человѣкъ приноситъ намъ кофе безъ сахара. Я встаю, кланяюсь турку и благодарю его; онъ тоже кланяется, но не встаетъ и потомъ не обращаетъ на насъ никакого вниманія. По настоящему, это благородная точка зрѣнія; если бы онъ тоже всталъ и поклонился, это было бы не стильно. И какое ему до васъ, туристовъ, дѣло? Какое ему дѣло до насъ европейцевъ-варваровъ? Слуга съ наргилэ въ рукахъ смотритъ на меня вопросительно. Я утвердительно киваю ему головой. Слуга приготовляетъ все, что нужно, зажигаетъ наргилэ раскаленнымъ углемъ и передаетъ мнѣ трубку. Мундштукъ у этихъ трубокъ черезчуръ великъ, чтобы взять его въ зубы; его только прикладываютъ къ губамъ. Я курю. Но я уже раньше курилъ по турецкому способу и въ Лондонѣ и въ Парижѣ, такъ что это не является для меня новостью. Я бросаю трубку, которая мнѣ не особенно нравится и закуриваю сигару. Приходить труппа музыкантовъ со струнными инструментами и барабаномъ. Музыканты входятъ съ папиросками въ зубахъ, располагаются на полу и начинаютъ, покуривая, играть. Эта музыка намъ также непонятна, какъ и та, которую мы слышали въ продолженіе нашего путешествія; она ужасна и перещеголяла все, что доселѣ слышали наши уши. Вдругъ одинъ изъ музыкантовъ начинаетъ дѣлать гримасы и танцовать. Этотъ старый важный турокъ въ тюрбанѣ очень комиченъ со своими нелѣпыми прыжками, и веселый смѣхъ раздается въ кофейнѣ. Тогда барабанщикъ хочетъ сдѣлать то же самое -- вскакиваетъ и начинаетъ прыгать на одномъ мѣстѣ, барабаня въ то же самое время изо всѣхъ силъ. Вдругъ музыка умолкаетъ и старый танцоръ внезапно останавливается въ вывихнутой позѣ. По рукамъ ходить жестяная миска. Мы не знаемъ цѣны этой музыки, очевидцами которой, если можно такъ выразиться, мы только что были, но мы также кладемъ въ миску немного денегъ. Не знаю, мы ли это или кто другой заплатилъ очень щедро, но только теперь вся труппа смѣется отъ радости и танцоръ въ благодарность хочетъ сдѣлать еще большее; онъ вновь начинаетъ танцовать. Онъ приближается къ намъ такъ, что мы принуждены отодвинуться въ самый уголъ, чтобъ дать ему возможность исполнить что-то особенное! Мы никогда еще не видѣли старика, который берегъ бы себя такъ мало. Послѣ этого музыканты закуриваютъ новыя папироски и уходятъ. Никому они не кланяются, никого не благодарятъ; они играли -- имъ заплатили, и дѣлу конецъ.

*** * ***

Но вотъ кофе начинаетъ проявлять свое дѣйствіе; разливается пріятная усталость, я начинаю дрожать и руки у меня трясутся. Мы проголодались. Но здѣсь нѣтъ ничего съѣдобнаго. Poulet! говоримъ мы. Прежній турокъ опять переводить; слуга улыбается и качаетъ головой въ знакъ того, что у него нѣтъ ничего подобнаго. Но мы хотимъ остаться здѣсь, тутъ хорошо, къ тому же мы еще такъ слабы отъ кофе, что не хотѣлось бы вставать съ дивана. "Дай ему маленькую взятку!" говоритъ моя спутница. Я даю ему взятку. Онъ вида не подаетъ, что монета попала къ нему въ руку, но мы то видимъ, что онъ что-то соображаетъ. Вдругъ онъ рѣшается, выходитъ на улицу и больше не возвращается. Ну, думаемъ мы, онъ пошелъ за курицей! Между тѣмъ другой слуга насъ не забываетъ и наливаетъ въ наши чашки свѣжаго кофе. И мы откидываемся назадъ, смотримъ въ потолокъ, чувствуемъ себя турками. Голова начинаетъ работать. Какъ это, собственно говоря, разумно, думаемъ мы, со стороны этого народа, который живетъ такъ близко отъ Европы, оградить себя отъ спѣшки и суеты. Вѣдь вотъ лежатъ же человѣкъ двадцать на диванахъ, наслаждаются утреннимъ часомъ, вмѣсто того, чтобы спѣшить на фабрику или въ контору, и корпѣть тамъ цѣлый день. Чѣмъ живутъ эти люди? Они все время мѣняются: одни приходятъ, другіе уходятъ, но, кажется, у всѣхъ есть время насладиться утромъ. Это люди всевозможныхъ профессій, начиная съ бѣдно-одѣтаго поденщика, живущаго случайнымъ заработкомъ на базарѣ, и кончая шикарнымъ эффенди съ рубиновымъ кольцомъ на мизинцѣ. Одинъ изъ посѣтителей должно быть франтъ: волосы его надушены, усы напомажены, одежда его изъ темно-синяго сукна и на ногахъ лаковые сапоги. Ближе къ намъ, на нашемъ диванѣ сидитъ ремесленникъ; мы видѣли его потомъ на улицѣ за маленькимъ прилавкомъ; онъ шляпочникъ и гладитъ старые тюрбаны. Теперь онъ сидитъ здѣсь; у него есть на это и время и средства. Жизнь простому человѣку стоитъ здѣсь очень дешево; на Востокѣ ломоть хлѣба, луковица и глотокъ фиговаго сока, смѣшанный съ водой, служатъ турку обѣдомъ. И передъ работой и послѣ работы сидитъ онъ въ кофейнѣ или въ тѣни воротъ мечети, отдыхаетъ и предается своимъ мечтамъ. И это въ то время, какъ западный соціалистъ набрасывается съ крикомъ на газету.

Но что дѣлаетъ крестьянинъ тамъ въ деревнѣ -- не должны ли тѣ также и о немъ подумать? Если ѣдешь изъ Константинополя сухимъ путемъ въ старый городъ Бруссу, то проѣзжаешь черезъ плодородныя мѣстности, лѣса, пшеничныя поля, виноградники; но жилища туземцевъ очень бѣдны. Одѣваются они большей частью также бѣдно. Климатъ разрѣшаетъ эту скудость одежды точно такъ же, какъ климатъ другихъ странъ допускаетъ бамбуковые шалаши и передники изъ фиговыхъ листьевъ. Разсмотримъ лачугу феллаха, не оплакивая его: онъ имѣетъ крышу, которая ему необходима, у одной стѣны -- очагъ, у другой ткацкій станокъ. Вдоль лачуги протянуты веревки для сушки бѣлья, на очагѣ стоитъ посуда, деревянная, желѣзная и жестяная. Въ сѣняхъ мы увидимъ деревянную и кожаную обувь, но велосипеда для хозяйскаго сына не видно. Нѣтъ его и для дочери. Съ дверями дѣло обстоитъ плохо: часто ихъ совсѣмъ не бываетъ, какъ это встрѣчается повсемѣстно на Востокѣ. Такъ какъ турокъ никогда не пьетъ, то онъ никогда не грабитъ и не крадетъ. Но бѣдный феллахъ -- что за плугъ рѣшается онъ показывать при дневномъ свѣтѣ? Деревяшка съ поперечной палкой. И это современный плугъ, употребляемый черезъ полторы тысячи лѣтъ послѣ рожденія пророка? Американскій земледѣлецъ указывалъ бы пальцами на эту рѣдкость, хохоталъ бы и говорилъ: смотрите-ка, что это за плугъ! У насъ въ Америкѣ плуги стальные и тащатъ ихъ двѣ лошади. Турецкій земледѣлецъ не въ состояніи держать для работы двухъ лошадей, а употребляетъ для этого вола. А поперечная деревяшка на палкѣ можетъ достаточно расковырять землю для посѣва. Этимъ достигается цѣль. Конечно, при раціональномъ способѣ веденія хозяйства, т. е. при помощи стального плуга съ двумя лошадьми, земля была бы лучше обработана и жатва была бы въ шестьдесятъ разъ больше. Но турецкій земледѣлецъ и не ждетъ отъ земли больше того, что она ему даетъ. Что она ему дастъ, того и довольно. У него такъ мало потребностей -- его обѣдъ состоитъ изъ ломтя хлѣба, луковицы и глотка фиговаго сока. И работа, и хлопоты для него -- не главное въ жизни. Работаетъ онъ столько, сколько необходимо. Въ Америкѣ мы, какъ сумасшедшіе, цѣлый день лѣзли бы изъ кожи за работой, съѣдали впопыхахъ бифштексъ, чтобы можно было съ новыми силами бѣжать опять въ поле на работу. Приходитъ вечеръ и мы опять, какъ сумасшедшіе, бросаемся въ постель, чтобы выспаться передъ завтрашней работой. И воскресенье похоже на понедѣльникъ въ этой нескончаемой работѣ. Турокъ же имѣетъ время справить пятницу по старинному обычаю. И ежедневно онъ проводить долгіе часы за молитвой. Вечеромъ сидитъ онъ до поздней ночи передъ своимъ домикомъ и предается пріятному отдыху и мечтамъ. Кто счастливѣе? Оба обладаютъ сокровищами. Интересно знать, очень ли турокъ сожалѣетъ о томъ, что ему недостаетъ стального плуга? Выходитъ такъ, будто турокъ читалъ Джона Стюарта Милля, который говоритъ: "еще вопросъ, облегчили ли механическіе изобрѣтенія человѣческую жизнь", или, быть можетъ, Джонъ Стюартъ Милль заимствовалъ это сомнѣніе у турокъ... Слуга возвращается обратно, неся деревянный подносъ, полный фруктъ. Онъ принесъ этотъ "завтракъ" изъ лавки. Курицы съ салатомъ нѣтъ, а всего только пара сладкихъ печеній; но слуга приносить это съ такимъ видомъ, какъ будто это и есть именно то, что намъ нужно. Агъ, онъ не знаетъ нашихъ сѣверныхъ вкусовъ! Въ первый разъ въ жизни мы ѣдимъ свѣжіе сырые финики. Этотъ фруктъ намъ не нравится, онъ приторно сладокъ, безъ соку и къ тому же полонъ маленькихъ зернышекъ, которыя дѣлаютъ его комкообразнымъ. Нѣтъ, куда лучше были прессованные финики, которые мы ѣли въ дѣтствѣ; мѣстный лавочникъ получалъ ихъ цѣлыми ящиками! Вотъ то были финики! И виноградъ здѣсь не такой вкусный, какъ на Кавказѣ. Нѣтъ ничего въ мірѣ похожаго на кавказскій виноградъ! Расплачиваемся и уходимъ. Вдругъ на улицѣ откуда-то вынырнулъ нашъ человѣкъ изъ гостиницы и хочетъ быть нашимъ проводникомъ. Этотъ ловкій человѣкъ прозѣвалъ насъ въ гостиницѣ и рѣшилъ во что бы то ни стало отыскать насъ въ городѣ, чтобы мы не могли ускользнуть отъ его услугъ, и онъ насъ нашелъ.

*** * ***

Нашъ проводникъ -- грекъ. Онъ перебывалъ съ различными господами во многихъ странахъ: былъ также въ Америкѣ -- американцы его спеціальность. Турокъ никогда не бываетъ проводникомъ у иностранца. Для этого онъ черезчуръ гордъ, онъ знаетъ, что его народъ являлся носителемъ высшей культуры еще въ то время, когда Римъ былъ варварскимъ. Проводниками бываютъ греки, армяне, евреи. Турокъ можетъ быть лодочникомъ, онъ гребетъ на каикѣ, онъ носильщикъ, поденщикъ, но на въ коемъ случаѣ не слуга иностранца. Мы раздражаемся и ворчимъ на нашего проводника, но не можемъ отъ него отдѣлаться. Онъ говоритъ, что его долгъ остаться съ нами. Во всякомъ случаѣ видно, что онъ все равно подастъ намъ счетъ, будемъ ли мы пользоваться его услугами или нѣтъ. Онъ ведетъ насъ на башню Галаты, откуда весь городъ виденъ съ птичьяго полета, и тотчасъ же начинаетъ намъ объяснять: ladies and gentlemens!-- говоритъ онъ, хотя насъ по одному представителю отъ каждаго пола, -- вотъ Пера, тамъ Стамбулъ, а тамъ Скутари. Мы перебиваемъ его и просимъ пощады! Никогда онъ не имѣлъ дѣла съ такими ничѣмъ неинтересующимися путешественниками, мы ничего не хотимъ знать. Но, когда мы выходимъ на улицу, онъ настойчиво продолжаетъ быть нашимъ проводникомъ, указываетъ впередъ и говоритъ: къ мечети Св. Софіи!

И мы идемъ за нимъ. Передъ входомъ въ мечеть намъ одѣваютъ поверхъ сапогъ туфли, чтобы мы не касались священнаго пола нечестивыми подошвами. Въ этой обуви мы двигаемся съ трудомъ, но все-таки подвигаемся впередъ. Это невѣроятно громадное зданіе; и такъ какъ намъ приходилось видѣть и болѣе обширные соборы, то насъ поражаетъ съ перваго взгляда не величина, а тяжесть и грубость архитектуры. Все массивно и тяжело. Здѣсь и тамъ подъ сводами, на канатахъ, висятъ люди и чинять потолокъ, и эти люди кажутся дѣтьми, до того до нихъ высоко. Но здѣсь нѣтъ ни колоннъ, ни арокъ, и благодаря этому наше первое впечатлѣніе, что церковь низка. Въ этой первоначально христіанской церкви всѣ кресты старательно стерты. На стѣнахъ -- изреченія изъ корана. Имя Абдулъ Гамида написано золотомъ по голубому фону. Никакой роскоши -- всюду господствуетъ сѣрый цвѣтъ, только присмотрѣвшись, мы видимъ, что стѣны покрыты мозаикой. Здѣсь и тамъ виднѣются галлереи, недоступныя для осмотра женщинамъ, но открытыя для мужчинъ. Это ложи султана и его гарема. Когда мы подходимъ къ колоннѣ съ знаменитымъ оттискомъ пальца пророка, проводникъ хочетъ начать разсказывать. Мы принуждены грубо его оборвать, говоря, что этотъ разсказъ мы, вѣроятно, также хорошо знаемъ, какъ и онъ. Этотъ человѣкъ насъ раздражаетъ своимъ громкимъ разговоромъ, да, кромѣ того, здѣсь сидятъ люди, которымъ онъ также мѣшаетъ. "Замолчите же, драгоманъ! Скажите намъ только одно: что это за люди, сидящіе тамъ?" -- Это -- студенты-богословы. Мы подходимъ ближе и смотримъ на нихъ; они босы, худы, переутомлены; они роются въ манускриптахъ, передъ ними лежатъ книги и они учатъ что-то наизусть. Это юноши, посвятившіе себя служенію пророку. Несмотря на то, что нашъ проводникъ говорилъ очень громко, ни одинъ изъ студентовъ не поднялъ головы, ни одинъ! Такъ и слѣдуетъ! думаемъ мы. Изъ такого матеріала могутъ выйти великолѣпные священники-фанатики, которые не станутъ кокетничать свей религіей, не пойдутъ на компромиссы, не станутъ уступать. Христіанскіе же священники должны приноравливать свое ученіе къ современнымъ вѣяніямъ. Они должны итти въ ногу съ современностью.

Мы проходимъ всю Софійскую мечеть вдоль и поперекъ, часто возвращаясь къ студентамъ. У насъ явилось подозрѣніе: не нарочно ли они такъ сидятъ, чтобы похвастаться передъ иностранцами своимъ увлеченіемъ кораномъ; тогда мы попросили нашего проводника на нѣкоторое время отстать отъ насъ, и, тихо подкрадываясь къ нѣкоторымъ студентамъ, стали незамѣтно за ними наблюдать, но они учатся безъ перерыва, качая въ тактъ головою, какъ дѣти, за своими уроками. Среди нихъ мы увидали юношу необыкновенной красоты. Онъ былъ простоволосъ, его рубашка и его ентари были открыты на груди до пояса; форма его головы была удивительно красива. Послѣ долгаго промежутка времени, пока мы стояли притаившись, онъ вдругъ поднялъ глаза, направилъ свой взглядъ на наши лица и продолжалъ шевелить губами, будто самъ себя спрашивалъ урокъ. Я никогда этого не забуду. Этотъ горящій взглядъ шелъ изнутри и проходилъ далеко мимо насъ; потомъ онъ вновь углубился въ книгу и врядъ ли насъ замѣтилъ. Если бы мы были даже коронованными особами въ полномъ блескѣ, и тогда бы онъ остался равнодушнымъ къ нашему присутствію. Мы думаемъ, что ему, быть можетъ, мѣшаетъ насъ видѣть перекрестный свѣтъ мечети. Начинаемъ провѣрять; одинъ изъ насъ подходитъ вплотную къ молодому человѣку, другой остается на мѣстѣ. Но мы ошиблись: свѣтъ падаетъ превосходно. Такъ значитъ, то, что ослѣпляло его глаза, было непреодолимое желаніе узнать слова пророка. Онъ сидѣлъ и училъ ихъ наизусть. Триста милліоновъ людей живутъ на землѣ съ такимъ же желаніемъ, какъ и онъ. Пророкъ не всегда ясно выражался, языкъ его видѣній часто высокопаренъ и теменъ. Но слова его не примѣняются къ повседневности, не истолковываются каждымъ болтливымъ священникомъ. Слова пророка читаются вслухъ и больше ничего. Затѣмъ ихъ стараются воспринять. Нашъ пророкъ также не всегда ясно выражался. Ученики его не понимали. И, когда они спрашивали его мнѣніе о высокихъ и святыхъ вещахъ, онъ давалъ имъ отвѣты, не всегда для нихъ понятные. Таинство не должно быть понятно, оно не для развлеченія. Но, если хочешь затемнить самое представленіе о священныхъ предметахъ, то нужно "объяснять" таинство, сдѣлать его доступнымъ пониманію церковной публики, его американизировать.

Проводникъ настаиваетъ на томъ, что намъ надо вернуться теперь въ отель и поѣсть. Объ этомъ не можетъ быть и рѣчи! ведите насъ въ турецкую харчевню. Туда очень далеко! говоритъ проводникъ. Ну такъ что же? подайте сюда двое носилокъ, мы хотимъ совершитъ этотъ путь на турецкій манеръ! Проводникъ подходитъ съ нами къ экипажу, запряженному парой лошадей. Безъ дальнѣйшихъ разговоровъ онъ приказываетъ кучеру везти насъ черезъ мостъ Галата. И мы садимся разочарованные. Мы мечтали о носилкахъ съ полнымъ эскортомъ евнуховъ, о глашатаѣ, который пролагалъ бы жезломъ намъ дорогу; такъ, говорятъ, бываетъ въ большихъ городахъ Египта. Но здѣсь мы должны были ѣхать въ обыкновенномъ экипажѣ... Мостъ необыкновенно длиненъ и качается отъ усиленнаго движенія, какъ качели. При въѣздѣ на мостъ мы должны заплатить извѣстную сумму, идущую на починку моста. На мосту масса экипажей, еще больше пѣшеходовъ. Красныя фески пестрятъ толпу, куда только хватаетъ глазъ. Это выглядитъ очень оригинально, голова къ головѣ, всѣ двигаются -- длинный потокъ, на которомъ плывутъ красные маки. Мы проѣзжаемъ мостъ и попадаемъ въ смѣшанную часть города. Здѣсь преобладаетъ, главнымъ образомъ, тюрбанъ. Кучеръ нашъ съ удивительной ловкостью лавируетъ среди этой толпы. Мы ѣдемъ со всей скоростью, которую позволяетъ состояніе улицы, и пріѣзжаемъ въ тихій кварталъ. Здѣсь сады, цѣлыя рощи акацій, дома съ зелеными рѣшетками на окнахъ и балконахъ -- мы въ царствѣ гаремовъ. "Здѣсь живетъ мать султана", объясняетъ намъ проводникъ. Отсутствіе часовыхъ, отсутствіе какой либо роскоши, домъ съ рѣшеткой передъ нимъ -- это и есть дворецъ. Тутъ же рядомъ дворецъ сестры султана. Тѣ же рѣшетки. Подъѣзжаемъ къ гарему губернатора. Домъ этотъ напоминаетъ замокъ; губернаторъ богатъ, у него сорокъ женъ. Нашъ грекъ качаетъ головой въ знакъ того, что его воззрѣніе, воззрѣніе христіанина, сводится къ тому, чтобы имѣть одну жену. Подъѣзжаемъ къ ресторану. Оказывается, что грекъ привезъ насъ къ своимъ землякамъ, которые содержатъ здѣсь харчевню. Это скучнѣйшее заведеніе на европейскій ладъ съ лакеями въ смокингахъ съ атласными отворотами. Но теперь ужъ ничего не подѣлаешь и мы, по примѣру нашего проводника, начинаемъ ѣсть. Но мы быстро кончаемъ съ этимъ. "Что теперь?" спрашиваемъ мы проводника. "Вы можете оставаться, а мы хотимъ уѣхать". "Моя обязанность васъ сопровождать", говоритъ онъ: "у насъ сегодня на очереди воющіе дервиши. Но сейчасъ еще слишкомъ рано, мы можемъ пока отправиться на базаръ".

И мы ѣдемъ на базаръ. Теперь слѣдовало бы сдѣлаться восточнымъ поэтомъ, думаю я, воспѣть всю эту красоту и погрузиться въ арабскую ночь! Но базаръ совсѣмъ не выглядитъ сказкой, онъ состоитъ изъ цѣлаго лабиринта лавокъ, продающихъ всевозможные товары. Лавки съ шелковыми матеріями и драгоцѣнностями служатъ мѣстомъ сборищъ гаремныхъ дамъ и ихъ невольницъ. Каждый переулокъ въ этомъ лабиринтѣ имѣетъ свою спеціальность: въ одномъ исключительно ткачи, въ другомъ граверы, въ третьемъ мясники и т. д. Въ одномъ переулкѣ, гдѣ продаются пахучія травы, мы безпрерывно чихаемъ. Около каждой двери стоятъ открытые мѣшки съ пряностями, тутъ же стоятъ нагруженные верблюды, которые только что пришли съ Востока и привезли новый транспортъ этого товара. "Что вы желаете купить?" спрашиваетъ проводникъ, готовый уже указать намъ надлежащую дорогу. "Ничего, ничего", отвѣчаю я тономъ, не терпящимъ возраженія. Мнѣ приходитъ на умъ, что намъ надо обязательно вернуться въ гостиницу, тамъ, навѣрное, есть для насъ письма. Но безсовѣстный человѣкъ удерживаетъ насъ на базарѣ. Мы стоимъ передъ мастерской золотыхъ дѣлъ мастера. Проводникъ выглядитъ очень несчастнымъ -- это чистая случайность, что онъ сюда попалъ. Мы остаемся здѣсь. Нужна цѣлая вѣчность, чтобы все это осмотрѣть; я тороплюсь дальше. Не нахожу ли я, что этотъ кофейникъ съ бордюромъ изъ изумруда очень милъ? "О, онъ очень милъ". А эта прелестная булавка съ бирюзой вѣдь тоже красива; она, конечно, и не очень дорога. Но теперь мнѣ стало совершенно ясно, что въ гостиницѣ лежатъ письма. "Мы вѣдь можемъ прійти сюда еще разъ", говоритъ проводникъ, видя, что я безпримѣрно стойкій человѣкъ. Съ этимъ я соглашаюсь. "Конечно, мы завтра вернемся сюда. И придемъ рано, до завтрака". "Да, но тогда бирюзовая булавка можетъ быть будетъ уже продана". "Ого" говорю я такимъ тономъ, будто я здѣсь часто бывалъ и все знаю: "здѣсь тысячи такихъ лавокъ, и въ каждой есть такія булавки. Но завтра мы первымъ долгомъ придемъ сюда". Благодаря этому обѣщанію мнѣ удается вырваться отсюда. Но я все-таки оглянулся на лавку. Она была преддверіемъ сказки. Тутъ лежали драгоцѣнности изъ дальнихъ странъ съ сказочномъ стилѣ, созданныя чуждой намъ фантазіей. Мы видѣли блескъ, исходящій будто отъ всѣхъ камней Востока.

Кладбище и дервиши.

Мы переѣзжаемъ Босфоръ на паромѣ. Мы проскользнули внизъ на собственный рискъ, чтобъ удрать отъ проводника. Пусть онъ поищетъ насъ тамъ наверху, на мосту! думаемъ мы, чувствуя себя довольными и свободными; и ну его съ его дервишами! Мы хотимъ переправиться въ священное мѣсто Эйюбъ, про которое мы уже давно читали. Получить билетъ въ кассѣ представляетъ для насъ нѣкоторое затрудненіе; мы не можемъ ни говорить, ни считать деньги, мы даже не можемъ объяснить, что намъ нужно два билета. Съ нами трудно сговориться, мы задерживаемъ кассира, а сзади насъ стоитъ толпа, ожидающая очереди, и, несмотря на это, мы не видимъ ни одного недовольнаго взгляда. Наконецъ, каждый изъ насъ держитъ въ рукѣ зеленую бумажку и мы вмѣстѣ съ другими спускаемся къ парому. Тихій полдень. Безконечная толкотня лодокъ, маленькихъ пароходовъ и всевозможныхъ барокъ. Здѣсь, какъ и въ другихъ приморскихъ городахъ, можно видѣть маленькихъ мальчугановъ, гребущихъ въ однѣхъ рубашкахъ. Вотъ качаются ялики, нѣсколько роскошныхъ лодокъ, каики съ высокими позолоченными носами. Въ каикахъ сидятъ дамы подъ вуалями -- гребутъ евнухи. Моя спутница киваетъ дамамъ головою, онѣ ей отвѣчаютъ тѣмъ же. Онѣ лежатъ на подушкахъ въ фантастичныхъ костюмахъ. На паромѣ собрались всѣ племена Востока. Женщины вперемежку съ мужчинами; дѣти, дѣвочки-подростки, среди нихъ встрѣчаются прехорошенькія лица. Когда паромъ двинулся -- поднялся вѣтеръ, и вуали нѣкоторыхъ красивыхъ женщинъ относятся въ сторону; онѣ не очень-то спѣшатъ ими опять укрыться. Вѣтеръ, очевидно, становится сильнѣй, такъ какъ мы видимъ все больше и больше красивыхъ лицъ. Мы познакомились съ этимъ фокусомъ на Востокѣ! Одна старуха сидитъ, какъ разъ, противъ вѣтра; чѣмъ сильнѣе дуетъ вѣтеръ, тѣмъ крѣпче прилипаетъ вуаль къ лицу. Но красавица, -- та, навѣрное, сядетъ бокомъ, чтобъ вѣтеръ могъ откинуть ея вуаль! И, дѣйствительно, было на что смотрѣть; какъ у иныхъ эффенди загорались глаза, когда отлетало покрывало!

Мы подъѣзжаемъ къ берегу и нанимаемъ экипажъ. "Въ Эйюбъ," говорю я. Эйюбъ -- такъ оно называется и по-турецки. Но кучеръ не понимаетъ моего произношенія. Я повторяю, стараясь произнести особенно ясно, но ничего не помогаетъ. "Дай, я скажу!" говоритъ моя спутница, и тоже говоритъ -- "Эйюбъ". Мнѣ стало совѣстно, она сдѣлала изъ него совершенно другое слово, которое по силѣ не могло сравниться съ моимъ. И кучеръ ее понимаетъ, теперь онъ самъ спрашиваетъ: "Эйюбъ". И моя спутница киваетъ головою въ знакъ того, что это вѣрно. Я вполнѣ увѣренъ, что мы попадемъ не въ настоящій Эйюбъ, но я долженъ смириться и уступить. Моя спутница и кучеръ болтаютъ между собою по-турецки, киваютъ другъ другу головами и о чемъ-то сговариваются. Наконецъ, мы садимся въ экипажъ и ѣдемъ. Мы попадаемъ въ настоящій Эйюбъ. Положимъ, я не видѣлъ всего свѣта, но могу съ увѣренностью сказать, что существуетъ коего только одинъ Эйюбъ. Это -- священное мѣсто. Кучеръ, должно быть, не разъ возилъ сюда туристовъ, онъ знаетъ уже, что можетъ ихъ заинтересоватъ и потому подвозитъ насъ къ главному входу, откуда намъ легко проникнуть въ мечеть Магомета II. Но мы проходимъ мимо мечети. Большія мечети выглядятъ лучше на картинахъ. Онѣ не высоки, а только длинны. Софійская мечеть по длинѣ равняется маленькому городу и вмѣщаетъ въ себѣ второй по величинѣ приходъ въ мірѣ. Только она очень плоска. Въ мечети Магомета II хранится сабля Османа, представляющая большую цѣнность; каждый султанъ долженъ ее надѣть при вступленіи на престолъ. Такъ, значитъ, мы проходимъ мимо мечети, чтобъ попасть въ Эйюбъ. Эйюбъ -- цѣлый городъ гробницъ. Царство кипарисовъ, платановъ, цвѣтовъ. Во многихъ мѣстахъ мечети, вездѣ храмы смерти, мавзолеи, каменныя колонны. И всюду царятъ миръ и тишина. Кипарисы стоять прямо и неподвижно, застывшіе, какъ башни; когда поднимается вѣтерокъ, въ пальмовыхъ рощахъ тихо шелестятъ листья. А то все спокойно. Мы тоже невольно начинаемъ ступать осторожнѣе, по мѣрѣ того, какъ удаляемся отъ города и улицъ. И мы говоримъ тихо въ странѣ смерти. Намъ жутко; мы невѣрующіе, и, быть можетъ, слишкомъ углубились въ Эйюбъ, въ его священныя рощи. Однако настойчиво пробираемся все глубже и глубже; со всѣхъ сторонъ насъ окружаютъ безмолвныя могилы. Мы присаживаемся на одну изъ нихъ. И живого человѣка тянетъ на кладбище, чтобъ отдохнуть. Это какъ бы островъ въ бушующемъ морѣ. Но въ то же время нѣтъ другого мѣста, гдѣ бы жизнь такъ боролась и побѣждала, какъ здѣсь: здѣсь высочайшія деревья и самые жирные земляные черви. У насъ, на родинѣ, на кладбищѣ была могила, которая цвѣла безъ всякаго ухода, она давала ягоды -- и мы, дѣти, отлично знали, какъ отыскать ее! Каждая ягода была какъ бы глоткомъ вина...

Эллины сжигали своихъ мертвецовъ прежде, чѣмъ похоронить ихъ. И на гробницахъ они высѣкали генія, который ногой тушилъ факелъ. Такова жизнь, она горитъ и гаснетъ, какъ факелъ. Іудеи и христіане погребаютъ своихъ покойниковъ, не сжигая ихъ, такъ какъ они должны воскреснуть изъ мертвыхъ. Погребеніе придумано, вѣроятно, для облегченія умершаго, чтобы онъ могъ скорѣй узнать себя на томъ свѣтѣ, но вѣдь вѣтеръ разноситъ земной прахъ во всѣ стороны вселенной!... Заратустра училъ, что трупы должны предоставляться на съѣденіе хищнымъ птицамъ. Когда люди умираютъ въ домахъ, говоритъ онъ, то большія птицы спѣшатъ слетѣть съ горныхъ вершинъ въ долины. Онъ спрашиваетъ Ормузда, что есть третье, что не нравится нашей землѣ и лишаетъ насъ ея милости! И Ормуздъ отвѣчаетъ: третье есть то, что вы роете могилы и хороните въ нихъ трупы людей. Только одни египтяне не хотѣли признавать уничтоженія въ какой бы то ни было формѣ. Они хоронили своихъ покойниковъ, бальзамируя ихъ, превращая ихъ въ статуи, и въ такомъ видѣ передавали землѣ, но Магометъ сказалъ: "на кладбищѣ богатая растительность." Онъ имѣлъ въ виду жизнь. Мы глядимъ на всѣ эти гробницы. Нѣкоторыя изъ нихъ въ своихъ украшеніяхъ или рѣзьбѣ прямо произведенія искусства. На всѣхъ камняхъ -- изреченія изъ Корана, нѣкоторыя насѣчены золотомъ. На верху главнаго монолита высѣчены тюрбанъ или феска; иногда тюрбанъ зеленаго цвѣта, это знакъ высшаго почета. Могилы женщинъ также имѣютъ монолиты, но на нихъ нѣтъ тюрбановъ и нѣтъ зеленой краски, т. е. имъ не оказываются высшія почести. Мертвые покоятся въ богатой странѣ. Они сами ее обогащаютъ. "На кладбищѣ богатая растительность". Покойники сами заботятся о созданіи себѣ здоровой и чистой обстановки, богатой растительности, плодородной земли, на которой все можетъ расти. Они лежатъ и какъ будто смѣются съ безумнымъ комизмомъ и непоколебимо проводятъ великую мысль: гигіену трупа. Тише!-- въ странѣ мертвецовъ не разсуждаютъ!... Тамъ дальше, позади насъ, шумитъ пальмовая роща; у зонтиковыхъ пальмъ настолько широкіе листья, что они всегда слегка шелестятъ, какъ бы тиха ни была погода, и потому изъ такой рощи постоянно доносится легкій шелестъ. Этотъ шопотъ, эти широкіе листья и вообще все окружающее дѣлаетъ насъ молчаливыми. Мы сидимъ и мысленно уносимся къ чему-то знакомому, въ страну, въ которой мы когда-то бывали, къ событію, случившемуся во снѣ или въ нашей прошлой жизни. Нашей колыбелью, быть можетъ, былъ лотосъ, который качался въ странѣ пальмъ...

Мы поднимаемся и уходимъ. Навстрѣчу намъ попадаются два человѣка, которые несутъ носилки. Я снимаю шляпу и держу ее въ рукѣ; эти два человѣка насъ не трогаютъ и спѣшатъ дальше. Они несутъ бѣднаго покойника, не въ гробу, а прямо на носилкахъ, на немъ нѣтъ даже покрывала съ заклинаніемъ о воскресеніи изъ мертвыхъ, и плакальщицы его не провожаютъ. Эти два человѣка относятъ свою ношу въ о одаленнѣйшій уголъ кладбища и опускаютъ ее на землю. Потомъ начинаютъ рыть могилу. Мы смотримъ наверхъ; тамъ высоко въ воздухѣ кричатъ хищныя птицы. Что это за птицы? Это коршуны. Они кружатся надъ Эйюбомъ, видятъ носилки, чуютъ запахъ разложенія, фосфорную кислоту и подаютъ другъ другу сигналы. Они не летаютъ открыто, какъ ястреба, а тихо крадутся въ воздухѣ. Дѣло теперь зависитъ отъ того, насколько глубоко эти два человѣка закопаютъ свою ношу.

*** * ***

Передъ главнымъ входомъ останавливается экипажъ и мы слышимъ голосъ, который кричитъ: "Алло! Наконецъ-то я васъ нашелъ!" Это нашъ проводникъ. Это нашъ ужасный грекъ, отъ котораго никакъ не можемъ избавиться. Онъ нашелъ насъ при помощи разспросовъ, начиная съ кассы, гдѣ продаются билеты, до самаго Эйюба. "Извольте садиться", говоритъ онъ, и мы садимся. "Къ воющимъ дервишамъ!" Мы сразу очутились въ городѣ и возвращаемся къ жизни. Еще разъ оглядываемся назадъ и видимъ ястребовъ и вершины неподвижныхъ кипарисовъ... По дорогѣ намъ встрѣчаются три фигуры, странный головной уборъ которыхъ приходилось уже видѣть на Востокѣ. Это воющіе дервиши; они идутъ въ мечеть. Проѣхавъ небольшое разстояніе, мы выходимъ изъ экипажа, отпускаемъ кучера и идемъ пѣшкомъ вслѣдъ за этими тремя чудаками. У нихъ были серьезныя, добродушныя лица и они шли, молча, своей дорогой. Въ ихъ одеждѣ не было ничего бросающагося въ глаза: коричневый балахонъ, облегающій туловище съ ногъ до головы, и поясъ вокругъ стана. Но за то шляпы были прямо чудовищны по вышинѣ; формой онѣ напоминали сахарную голову. Онѣ сдѣланы изъ сѣраго войлока, жесткаго и плотнаго; нужно особое искусство, чтобы носить такую шляпу. Дервиши -- магометанскіе монахи. Жизнь свою они проводятъ, или странствуя по Турціи и Ирану, или живя общинами въ монастыряхъ подъ началомъ настоятеля. По примѣру монаховъ Запада они дѣлятся на ордена, есть танцующіе, воющіе, плавающіе, прыгающіе дервиши; каждый орденъ имѣетъ свое ремесло и тѣмъ, что это ремесло доводится ими до высшаго сумасшествія, они думаютъ выслужиться передъ Богомъ. Это мученики религіи, которые берутъ на себя грѣхи всего народа и бичуютъ себя за нихъ.

Плавающіе дервиши плаваютъ по землѣ до тѣхъ поръ, пока не впадаютъ въ экстазъ и судороги. Въ этомъ состояніи они приближаются къ Аллаху. Сегодня мы будемъ слушать воющихъ дервишей. Мы подъѣзжаемъ къ монастырю и платимъ извѣстную сумму, чтобъ насъ пропустили. Дверь отворяется, и мы входимъ въ большой залъ, гдѣ садимся на скамейку передъ самой рѣшеткой. Рѣшетка идетъ вокругъ всего помѣщенія. Снаружи сидимъ мы и другіе любопытные, внутри должны появиться дервиши. Стѣны украшены декоративной живописью, изрѣченіями изъ корана; полъ покрытъ черными, бѣлыми, желтыми, сѣрыми, коричневыми, красными и синими воловьими и овечьими шкурами. Намъ какъ-то странно, что здѣсь нѣтъ зеленыхъ шкуръ, не забывчивость ли это. О нѣтъ, зеленый цвѣтъ -- это цвѣтъ пророка, это священный цвѣтъ, на него нельзя наступать. Въ глубинѣ выходитъ изъ двери священникъ. Это человѣкъ лѣтъ сорока съ необыкновенно красивымъ лицомъ. На немъ черное одѣяніе и черная шапка съ бѣлой пуговицей. Онъ читаетъ отрывокъ изъ корана. И вотъ начинается церемонія, самая скучная и однообразная, которую я когда-либо видѣлъ и слышалъ. Это продолжается болѣе двухъ часовъ, и, когда, наконецъ, все кончилось, мы совершенно онѣмѣли отъ долгаго сидѣнія, отъ слушанія этого воя и попытки найти хотя бы малѣйшій смыслъ во всемъ этомъ. Богослуженіе проходитъ въ слѣдующемъ порядкѣ: послѣ того, какъ священникъ кончаетъ читать, всѣ тридцать сахарныхъ головъ падаютъ на колѣни и начинаютъ что-то бормотать; то не былъ еще вой, ничуть, это былъ лишь пустякъ, только вступленіе, но и вступленіе было довольно продолжительное. Когда бормотаніе подходитъ къ концу, сахарныя головы поднимаются. Священникъ произноситъ молитву. Его рѣчь благозвучна, она скользить по буквѣ "л" и богата гласными: la illaha il Allah, нѣтъ другого Бога, кромѣ Аллаха. Во время молитвы разстилаютъ еще нѣсколько овечьихъ шкуръ. Никогда въ жизни не видалъ я помѣщенія съ такимъ количествомъ овечьихъ шкуръ. Молитва кончена. Одинъ изъ запѣвалъ становится на колѣни и воетъ; сахарныя головы отвѣчаютъ, стоя: это поперемѣнное пѣніе. Но это опять-таки не можетъ еще назваться воемъ. Намъ приходилось слышать нѣчто и похуже этого. Хорошимъ крикунамъ пока еще мало было работы; они отаѣчаютъ только изрѣдка, но для запѣвалы дѣло начинаетъ становиться серьезнымъ, онъ вынимаетъ платокъ и вытираетъ потъ. Пѣніе продолжается цѣлую вѣчность. Странно, всѣ эти люди вмѣнили себѣ въ обязанность, чтобы все это длилось какъ можно дольше! Странно? Нѣтъ! Совершенно естственно. Они должны были довести себя до состоянія экстаза. Поперемѣнное пѣніе продолжается. Запѣвала больше не выдерживаетъ, это начинаетъ дѣйствовать на его здоровье. Онъ снимаетъ верхнее одѣяніе. И снова принимается пѣть. Больше онъ уже не можетъ. Силы ему измѣняютъ. Сахарныя головы предвидятъ опасность, онѣ все чаще и чаще вмѣшиваются въ его пѣнье. Онѣ помогаютъ ему, онѣ поютъ больше, чѣмъ имъ полагается, чтобъ только избавить его отъ неудачи; но уже слишкомъ поздно! Онъ пищитъ, пищитъ все слабѣе и, наконецъ, совсѣмъ замолкаетъ! Тогда на смѣну ему приходитъ сѣдовласый старемъ. Онъ сухощавъ и жилистъ, блѣденъ и медлителенъ въ движеніяхъ. Онъ отстраняетъ перваго запѣвалу, самъ бросается на полъ и начинаетъ свое пѣнье. Онъ не рискуетъ брать слишкомъ высокія или слишкомъ низкія ноты, но у него было нѣсколько такихъ нотъ, съ которыми никто не могъ бы состязаться. Казалось, что здѣсь сидѣлъ камень и пѣлъ! Но старикъ, наконецъ, также выбился изъ силъ. Дервиши не щадятъ себя и хотятъ перебить у старика его двѣ ноты. Но онъ не поддается, защищается и хочетъ заставить себя слушать. Мы видимъ, какъ онъ царапаетъ себѣ лицо и руки, чтобъ разгорячитъ себя. Но онъ побѣжденъ превосходствомъ. Когда онъ уже при послѣднемъ издыханіи, съ воющихъ дервишей снимаютъ сахарныя головы и теперь они на все готовы! Первый запѣвала опять оживаетъ, растерянно оглядывается и, сообразивъ въ чемъ дѣло, хочетъ опять приняться за пѣнье. У него хватаетъ силы отбросить "камень" въ сторону и занять свое прежнее мѣсто. Послѣ этого онъ опять начинаетъ пѣть. Но дервиши ни въ коемъ случаѣ не отказываются отъ права, которое имъ принадлежитъ. Наоборотъ, они поютъ все громче и громче и съ нѣкоторыми изъ нихъ начинаются уже судороги. Надо сознаться, что теперь вой въ полномъ разгарѣ! Дервиши вспотѣли отъ напряженія, они снимаютъ одежды. До этихъ поръ пѣніе было громкое, полусумасшедшее съ болѣе или менѣе связнымъ содержаніемъ. Но содержаніе становится все бѣднѣе и бѣднѣе. Время отъ времени доносится слово, возгласъ, пронзительные голоса переходятъ постепенно въ вой и судороги дѣлаются все сильнѣе и сильнѣе. Что дѣлаетъ въ это время священникъ? Онъ руководитъ безуміемъ. Съ нимъ дѣлаются судороги, онъ начинаетъ топать ногами объ полъ и кидается въ тактъ взадъ и впередъ и изъ стороны въ сторону. Но онъ щадитъ себя, онъ указываетъ только, что должны исполнять другіе, строго наблюдая за каждымъ въ отдѣльности и тутъ же дѣлая провинившемуся свои замѣчанія. Послѣднему становится стыдно передъ Аллахомъ и онъ начинаетъ кричать сильнѣе. Тутъ шумъ становится совершенно невозможнымъ. Дервиши кричатъ другъ другу, какъ будто криками хотятъ дать другъ другу силу выдержатъ до конца и остаться равнодушными ко всѣмъ несчастьямъ. Конвульсіи верхней части туловища становятся дикими и быстрыми; это уже не единичныя случайныя вздрагиванія, а одно безпрерывное киданіе во всѣ стороны. Среди воющихъ уже слышны хрипѣнія. Полъ сплошь покрытъ одеждами. Вдругъ входитъ очень высокій, смуглый офицеръ въ формѣ. У него чинъ полковника. Онъ присоединяется къ воющимъ. Онъ полонъ усердія -- онъ опоздалъ и хочетъ нагнать пропущенное. Тебѣ это не удастся, думаетъ мы. Ты слишкомъ длиненъ и недостаточно гибокъ! Но онъ отлично справился со своей задачей! Этотъ новый членъ дѣйствительно сила! Мы скоро убѣдились, что это спеціалистъ, мастеръ своего дѣла; съ его приходомъ богослуженіе достигло невѣроятнаго подъема. Не успѣлъ онъ качнуться нѣсколько разъ и раза два взвыть, какъ уже отбросилъ свой мундиръ, чтобы серьезнѣе приняться за дѣло. И, когда онъ началъ снова, то для каждаго любителя настоящаго воя должно было быть истиннымъ наслажденіемъ его слушать! Онъ подстрекалъ дервишей къ невѣроятнымъ подвигамъ, они дико кричали, они стонали, а офицеръ былъ на высотѣ своего призванія. Онъ раскачивался еще сильнѣе, чѣмъ остальные и легко откидывалъ отъ себя своихъ сосѣдей. Онъ побилъ рекордъ своимъ воемъ, все вниманіе было обращено на него. Вой, качаніе изъ стороны въ сторону, извиваніе въ судорогахъ продолжаются. Воющіе снимаютъ одно одѣяніе за другимъ и, наконецъ, сидятъ на полу въ однихъ рубашкахъ и панталонахъ. Три четверти часа длится этотъ адскій шумъ. Наконецъ онъ прекращается. Воющіе храпятъ, какъ скаковыя лошади. Самыхъ слабыхъ уводятъ въ заднее помѣщеніе. Не знаю, былъ ли я когда-либо болѣе счастливъ, чѣмъ теперь, когда я, наконецъ, ничего больше не слышалъ. Но радость моя была кратковременна, богослуженіе еще ничуть не окончено! Опять начинается бормотаніе; сѣдовласый старикъ, камень, какъ мы его мысленно прозвали, набрался силъ, сѣлъ и опять воетъ. Воющіе ему отвѣчаютъ, снова началось поперемѣнное пѣніе. Ослабѣвшіе передъ этимъ воющіе дервиши снова возвращаются изъ заднихъ помѣщеній. Они слышатъ, что братья ихъ въ состояніи выть еще и хотятъ сдѣлать то же самое. Они двигаются безъ посторонней помощи и могутъ опять стоять. Во время поперемѣннаго пѣнія дверь отворяется, затворяется, вносятъ больныхъ и кладутъ ихъ въ рядъ къ ногамъ священника. Четверыхъ дѣтей кладутъ на полъ лицомъ книзу. Они такъ малы и слабы, что жалобно пищатъ; троихъ изъ нихъ опять уносятъ, они слишкомъ малы и, вѣроятно, не вынесли бы подобнаго лѣченія, но четвертый ребенокъ, маленькая дѣвочка, остается лежать. Священникъ снимаетъ свой верхній плащъ, чтобы быть свободнѣе и остается во второмъ плащѣ. Онъ шагаетъ черезъ ребенка и становится на его спинку, стоить нѣсколько секундъ и спускается съ другой стороны. Ребенокъ плачетъ. Священникъ идетъ обратно тѣмъ же путемъ, медленно, не спѣша; ребенокъ плачетъ все громче и громче. Наконецъ, его выносятъ. Вносятъ на носилкахъ троихъ взрослыхъ мужчинъ; ихъ кладутъ тоже ничкомъ; священникъ шагаетъ черезъ нихъ; ихъ кладутъ опять на носилки и выносятъ. Приводятъ еще четверыхъ; они немного сильнѣе первыхъ и могутъ двигаться сами, одинъ изъ нихъ офицеръ съ двумя орденами; полковникъ, стоящій среди воющихъ дервишей, кланяется ему. Священникъ нѣсколько минутъ стоитъ на спинахъ больныхъ и опять слѣзаетъ. Во время этого своеобразнаго лѣченія, камень сидитъ и поетъ, дервиши ему отвѣчаютъ. Когда выносять послѣдняго больного, пѣніе замолкаетъ. Слышны отдѣльные стоны, иногда доносится тихій вой, какъ-будто пѣвцамъ трудно замолчать совсѣмъ. Священникъ снимаетъ свой черный плащъ, сахарныя головы возвращаются ихъ собственникамъ; всѣ надѣваютъ снова свои одежды. Богослуженіе окончено. Мы выходимъ на свѣжій воздухъ. Онъ намъ необходимъ. Вспотѣвшіе дервиши и многочисленные зрители довели воздухъ до такого состоянія, что мы все болѣе и болѣе изнемогали. Подъ конецъ мы дышали, уткнувши носъ въ платокъ; иного выхода не было. Для дервишей открытая дверь была также облегченіемъ, хотя они не высказывали при этомъ никакого удовольствія. Они надѣваютъ одежды на рубашки, промокшія насквозь, и удаляются черезъ дверь во внутренніе покои. Такимъ образомъ самобичеваніе на этотъ разъ окончено; оно предстоитъ опять въ слѣдующій четвергъ. И это продолжается изъ года въ годъ въ продолженіе всей жизни. Нѣтъ возврата изъ ордена воющихъ дервишей...

Мы еще разъ посѣтили эту церковь и вновь присутствовали при этой церемоніи съ начала до конца. Было что-то чуждое и непонятное для насъ во всемъ томъ, что творилось внутри этой рѣшетки! Богу поклоняются на землѣ на различные лады! Эти люди нашли какой-то страшный, своеобразный способъ самобичеванія посредствомъ воя. Звуки, которые они издаютъ, сами по себѣ могутъ вызвать чувство отвращенія, но къ этому надо еще прибавить гримасу, искривляющую лицо. Вой не крикъ -- никто не можетъ выть, не дѣлая гримасъ. И по мѣрѣ того, какъ вой дѣлается безумнѣе, лицо принимаетъ образъ рыбъ, животныхъ и химеръ! Воющіе дервиши, должно быть, теряютъ стыдъ. Всѣмъ извѣстная секта "самобичующихся" стегала себя бичами. Это было проявленіемъ силы и воли. И при этомъ она не была лишена всеобщаго сочувствія, наоборогъ, она вызывала слезы у женщинъ и дѣтей.

Симеонъ столпникъ заслужилъ на своемъ столпѣ уваженіе всего свѣта. Самобичеваніе воющихъ дервишей -- тоже актъ воли, но воли, доведенной до крайности. Ихъ орденъ требуетъ еще въ придачу безстыдства -- они обязаны казаться смѣшными. Здѣсь играетъ роль утонченное воображеніе Востока. Въ то время, какъ дервиши выли, ихъ братья и сестры сидѣли и смотрѣли на нихъ; турки сидѣли среди зрителей и улыбались. Но дервиши боролись здѣсь съ самоуниженіемъ и ничего не знали, кромѣ этой борьбы! Они испускали образцовый, единственный въ своемъ родѣ вой; они выли диссонансомъ и это усиливало впечатлѣніе. У нихъ при этомъ дѣлались кошачьи морды. Бога почитаютъ на землѣ различнымъ образомъ. Всѣ молятся Богу по своему и всѣ молятся единственному, истинному Богу! Но турокъ молится Аллаху. La illaha il Allah!

Посѣщеніе мечети Султаномъ.

Сегодня пятница. День, когда Султанъ отправляется въ мечеть. Теперь намъ нужно, во что бы то ни стало, получить доступъ на празднество. Не въ мечетъ, которую Его Величество посѣщаетъ одинъ со своей свитой, но на представленіе восточнаго парада. Цѣлыхъ два дня мы хлопотали о томъ, чтобы получить пропускъ. Наконецъ, мы достали изъ посольства письмо, которое должно намъ помочь въ этомъ дѣлѣ. Письмо адресовано: "Son Excellence, Monsieur l'Aide de Camp du Service pour la Cérémonie du Sélamlik etc. etc. etc. Palais Imperial de Judiz." Удивительно, до чего гибокъ французскій языкъ! Какъ звучалъ бы этотъ адресъ на норвежскомъ языкѣ? Господину Далай Лама, Ласса, Тибетъ. Голые факты.

Какъ поступаетъ крестьянинъ въ Норвегіи, когда получаетъ письмо? Хватаетъ ли у него ума въ одну секунду разорвать конвертъ и бросить его на полъ? Нѣтъ, онъ, конечно, захочетъ узнать, отъ кого письмо -- передъ тѣмъ, какъ принять его! И почтальонъ къ тому же долженъ иногда объяснитъ содержаніе письма передъ т?мъ, какъ передать его адресату.

Мы ѣдемъ въ обыкновенномъ наемномъ экипажѣ, но на козлахъ у насъ сидитъ лакей, нашъ грекъ, который долженъ исполнить показную роль: открывать дверцы экипажа, итти впереди, указывая намъ дорогу, носить наши пальто шелковой подкладкой наружу. Люди, которые встрѣчаются намъ по дорогѣ, не обращаютъ на насъ никакого вниманія, они и не подозрѣваютъ, что у насъ въ карманѣ письмо къ Его Превосходительству господину церемоніймейстеру или его помощнику. Ого! какъ глупо со стороны людей, что они не обращаютъ на насъ вниманія! Мы могли бы взять у нихъ прошенія, могли бы ходатайствовать за нихъ въ Высочайшемъ присутствіи. Они смотрятъ съ такимъ интересомъ на экипажъ, который ѣдетъ вслѣдъ за нами, въ немъ сидятъ нѣмцы. Эти нѣмцы, вѣроятно, тоже хотятъ пробраться къ мечети, думаемъ мы, но въ домъ имъ не попасть, объ этомъ нечего и думать! Чѣмъ дальше мы ѣдемъ, тѣмъ толпа, черезъ которую мы должны протискаться, становится гуще. Военные, конные и пѣшіе, музыканты и просто любопытные, всѣ стремятся къ той же цѣли. Мы изъявляемъ нашему греку желаніе свернуть въ переулокъ, по которому могли бы двигаться скорѣе. Кучеръ исполняетъ приказаніе. Но это не помогаетъ: народу здѣсь не меньше, чѣмъ на главной улицѣ. Вся Галата и Пера кишатъ людьми, и всѣ спѣшатъ къ одному и тому же мѣсту, къ мечеть Гамида. Нашъ безконечный путь оживляется военной музыкой. То изъ одной улицы, то изъ другой доносятся звуки рога. Насъ поражаетъ, что офицеры, ѣдущіе верхомъ, при звукахъ музыки подвигаются скорѣе; насторожившихся, охотничьихъ лошадей охватываетъ радость и онѣ гарцуютъ съ раздутыми ноздрями при звукахъ барабана.

"Здѣсь лѣтняя резиденція султана", говоритъ проводникъ, когда мы проѣзжаемъ мимо позолоченныхъ воротъ. Мы подъѣзжаемъ къ громадной стѣнѣ и проводникъ говорить: "Это гаремъ султана". Стѣны вышиною въ 200 футовъ. Надъ ними виднѣются башни нѣсколькихъ дворцовъ. Гаремъ очень великъ. Турецкій султанъ, по древнему обычаю, "имѣетъ право на триста женъ". И мы-то на Западѣ воображаемъ, что у него ихъ дѣйствительно столько! Что онъ такой сластолюбецъ! Во-первыхъ, надо принять во вниманіе, что турецкій султанъ не имѣетъ права вступать въ бракъ. Этотъ законъ возникъ у татаръ, которые были родоначальниками племени. Могущество султана не могло быть ограничено, онъ обладалъ не чѣмъ-нибудь однимъ въ отдѣльности, но всѣмъ и всѣми. Его предки также не были женаты; самъ султанъ сынъ рабыни. Во вторыхъ у него есть супруга: мать будущаго султана. Эта рабыня узаконена и пользуется безконечнымъ почетомъ и правами, которыхъ не можетъ отнять у нея никакое турецкое могущество. Представьте себѣ, что эта женщина, обладающая огромною властью, должна выносить двѣсти девяносто девять соперницъ! Одинъ изъ изслѣдователей Востока говорить: у насъ плохо знаютъ человѣческую натуру и восточныхъ женщинъ! Это ужъ другое дѣло, что на Востокѣ практикуется система любимыхъ женъ и именно здѣсь болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, такъ какъ это разрѣшается самимъ пророкомъ. И такъ какъ такая любимая жена не особенно охотно терпитъ вокругъ себя соперницъ, то нужно предположить, что число послѣднихъ ограничено. Вамбери, изучившій Востокъ вдоль и поперекъ, даетъ намъ возможность сравнить эти отношенія съ отношеніями западныхъ государствъ.

Въ-третьихъ, нужно замѣтить, что гаремъ ни въ коемъ случаѣ не состоитъ исключительно изъ женъ султана, а въ немъ помѣщаются всѣ дамы, принадлежащія къ царскому двору съ ихъ рабынями и служанками рабынь. Это, главнымъ образомъ, гаремъ умершаго султана, который долженъ содержаться его наслѣдникомъ. Затѣмъ тамъ помѣщаются матъ султана, его сестры, тетки, племянницы съ рабынями и служанками рабынь, число которыхъ доходить до сотни. Гаремъ Абдулъ Меджида въ свое время былъ баснословенъ по численности: онъ состоялъ изъ двухъ, а многіе говорятъ изъ четырехъ тысячъ женъ; ихъ содержаніе поглощало ежегодно громадныя суммы. Какъ же ему не быть громадныхъ размѣровъ и не поглащатъ невѣроятныя суммы"? У одной только казначейши его матери было пятьдесятъ невольницъ и у каждой невольницы было по одной или по двѣ служанки. Большое количество слугъ служитъ доказательствомъ высокаго положенія. Жены султана сами заботятся о пріобрѣтеніи себѣ рабынь. Намъ разсказываютъ, что султаны посылаютъ своихъ агентовъ на рынокъ въ Константинополь для покупки красавицъ въ гаремъ. Басня, достойная европейской фантазіи: при всей своей бѣдности она въ этой области достигаетъ невѣроятныхъ размѣровъ. Вамбери говоритъ: "дамы всегда старались, чтобы ихъ рабыни были красивы и многочисленны. Для нихъ это своего рода роскошь. равносильная драгоцѣнностямъ и нарядамъ." Вышеупомянутыя пятьдесятъ рабынь казначейши были извѣстны своей красотой. Рабыни пріобрѣтаются въ дѣтскомъ возрастѣ -- безчеловѣчно покупаются за деньги, воспитываются въ гаремѣ, выростаютъ, занимаютъ у своихъ повелительницъ все высшія должности и въ концѣ концовъ получаютъ сами маленькую рабыню для услугъ. Но всѣ онѣ принадлежать своей госпожѣ и она можетъ, если захочетъ, продать ихъ въ любое время. Конечно, султанъ, какъ хозяинъ дворца, долженъ бы въ одинъ прекрасный день отмѣнить торговлю невольницами. Но султанъ самъ сынъ Востока и чувствуетъ себя, вѣроятно, очень недурно, окруженный красивыми служанками. Кромѣ того, можетъ быть, совсѣмъ не такъ легко произнести эту реформу, такъ какъ она разрушила бы тысячелѣтнее соціальное устройство и задѣла бы религію. Но какое вліяніе имѣетъ на народныя массы система фаворитокъ, которая открыто проводится при дворѣ? Турція должна была бы быть разорена въ конецъ. Вамбери говоритъ: "Въ магометанскихъ странахъ, которыя я знаю, на тысячу домохозяевъ врядъ ли приходится одинъ, который пользуется законнымъ правомъ многоженства. У турокъ, персіянъ, афганцевъ и татаръ многоженство въ общемъ неслыханно, немыслимо." Это не малый признакъ культурности: они имѣютъ разрѣшеніе, пророкъ не запретилъ имъ этой глупости, наоборотъ, даже самъ служилъ имъ примѣромъ, но настоящій турокъ отказывается отъ этого удовольствія. Вѣрно, конечно, что нѣсколько женъ требуетъ большаго расхода; бѣдному феллаху уже поэтому недоступна подобная роскошь. Но всѣ эти высокопоставленные господа, которые могли бы себѣ это позволить? А все среднее сословіе? Всѣ тѣ мѣщане, которые зарабатываютъ больше, чѣмъ требуется для насущнаго хлѣба? Сколько такихъ, которые, добывая себѣ ломоть хлѣба, виноградъ, фиговую воду, могли бы имѣть двухъ женъ? И многіе могли бы быть настолько глупыми, чтобъ подумать: вѣдь три жены стоять немного дороже -- я возьму себѣ трехъ! Третья могла бы получать немного меньше, служить какъ бы отблескомъ двухъ другихъ и быть самой худой изъ нихъ. Но одну жену имѣетъ бѣдный феллахъ и одну -- высокопоставленный эффенди. Повелитель является почти единственнымъ исключеніемъ, совсѣмъ, какъ въ Европѣ! Мнѣ приходитъ на умъ, что дѣлалось бы въ среднихъ классахъ Европы, еслибъ религія разрѣшала многоженство и законъ не преслѣдовалъ его? Какой невѣроятный развратъ господствовалъ бы тогда въ домахъ и на улицахъ! Послѣ каждаго краха въ Христіаніи оказывался бы вдругъ цѣлый гаремъ, значащійся активомъ въ конкурентой массѣ.

Мы подъѣзжаемъ съ мечети Гамида и выходимъ изъ экипажа. Греку мы велимъ расплатиться съ кучеромъ; это обязанность нашего слуги считать грязную мелкую монету! Экипажъ съ нѣмцами слѣдуетъ за нами по пятамъ и также останавливается у портала. Куда они лѣзутъ? думаю я и даю взглядомъ понять нѣмцамъ, что ихъ попытка безнадежна. Сюда не допускается первый встрѣчный! "Вотъ этой дорогой'." говорить грекъ и ведетъ насъ черезъ большую площадь. За мечетью находится холмъ, посыпанный гравіемъ, на вершинѣ холма Ильдизъ-Кіоскъ, звѣздная палата; между деревьями и высокими растеніями виднѣется флигель дворца. На холмѣ собраласъ масса военныхъ, но они еще не выстроились; офицеры разгуливаютъ, курятъ, болтаютъ между собою. Мы протискиваемся между ходящими взадъ и впередъ рослыми офицерами, проходимъ мимо стражи и входимъ въ домъ налѣво отъ звѣздной палаты. Грекъ великолѣпно проводить насъ; онъ указываетъ на одинъ столъ и говоритъ:

"Вонъ сидитъ церемоніймейстеръ!" Этой грекъ не признаетъ абсолютно никакого этикета! Онъ гналъ насъ черезъ толпу офицеровъ, не давалъ намъ проходить мимо часового, не кланяясь ему, въ то время, какъ я снимаю шляпу и отвѣчаю на привѣтствія. Въ рукахъ я, конечно, держу письмо, данное мнѣ посольствомъ, чтобъ всѣ могли видѣть, что мнѣ обязательно нужно говорить съ церемоніймейстеромъ. "Вотъ онъ сидитъ", говоритъ грекъ. Я подхожу съ столу и останавливаюсь передъ человѣковъ, грудь котораго усѣяна столькими орденами, сколько я во всю свою жизнь не видалъ. Ордена висятъ буквально цѣлыми связками отъ обѣихъ эполетъ до самаго пояса. Его мундиръ изъ свѣтлаго сукна. Я предполагаю, что турки придерживаются той же точки зрѣнія, что и норвежскіе крестьяне, и я долженъ разсказать, отъ кого письмо и что оно въ себѣ содержитъ, прежде, чѣмъ его отдать. Я кланяюсь и подаю церемоніймейстеру мое письмо съ такимъ видомъ, съ какимъ обыкновенно передаютъ очень важныя письма! "Ваше превосходительство", говорю я, "вотъ письмо отъ шведско-норвежскаго посольства." "Великій Боже!" долженъ бы онъ воскликнутъ, встать и поклониться. Но онъ продолжалъ сидѣть. Моя рѣчь не произвела никакого впечатлѣнія; этотъ человѣкъ беретъ письмо, въ одно мгновеніе разрываетъ конвертъ и бросаетъ послѣдній на полъ. "Это просто удивительно, до чего дошли эти турки!" думаю я. Онъ читаетъ письмо съ усмѣшкой. Съ усмѣшкой! Моя спутница говоритъ, что онъ смѣялся надъ моимъ французскимъ языкомъ, но мнѣ кажется, что онъ смѣялся надъ французскимъ языкомъ письма. Онъ дѣлаетъ знакъ рукой, и одинъ изъ слугъ, одѣтый въ золотую ливрею, подходить и ведетъ насъ въ сосѣднее помѣщеніе.

Нашего несчастнаго грека мы оставляемъ на улицѣ. Въ комнатѣ, куда насъ привели, три большихъ окна, какъ разъ передъ нашими глазами холмъ, звѣздная палата наверху налѣво, а направо мечеть Гамида. Султанъ долженъ пройти мимо насъ на разстояніи двухъ шаговъ. Мы получили великолѣпное мѣсто, откуда намъ все будетъ видно! Такъ какъ запрещено смотрѣть на султана въ бинокль, то мы его оставили въ гостиницѣ, но я тщательно протираю свои очки. Кажется, комната предназначена исключительно для насъ однихъ, мы слышимъ какъ сосѣднія комнаты наполняются народомъ, но нашу дверь никто не трогаетъ. Я одобрительно киваю головой, находя это въ порядкѣ вещей. На площади одинъ за другимъ появляются военные отряды, раздается краткая команда, каждый отрядъ направляется на свое мѣсто и становится смирно. Постепенно холмъ покрывается массой народа. Безчисленныя полчища народовъ всѣхъ странъ и государствъ, подчиненныхъ султану, маршируютъ подъ музыку и барабанный бой и становятся въ два, четыре, восемь рядовъ одинъ за другимъ. Собирается такая масса пѣхоты и кавалеріи, что они не помѣщаются на площади! Они располагаются въ боковыхъ улицахъ, заполняютъ каждый свободный футъ земли, куда только хватаетъ глазъ. Солнце освѣщаетъ всю эту картину, отражается на шитыхъ золотомъ и серебромъ мундирахъ, на позолоченыхъ султанахъ, на орденахъ офицеровъ, на сабляхъ и штыкахъ солдатъ, на инструментахъ музыкантовъ. Несравненная игра блеска и великолѣпія! Роскошные экипажи высшаго константинопольскаго свѣта пробираются между отрядами войскъ въ сопровожденіи исполинскихъ евнуховъ, ѣдущихъ верхами. Тамъ далеко внизу развѣваются миріады красныхъ конскихъ хвостовъ, привязанныхъ къ пикамъ: это приближается отрядъ уланъ; лошади, на которыхъ они сидятъ, всѣ на подборъ бѣлой арабской породы. Минуту спустя земля дрожитъ отъ топота пѣхоты; это входятъ на площадь албанцы. Они носятъ сандаліи, ихъ ноги зашнурованы кожаными ремнями, на нихъ надѣты короткія, въ видѣ юбки, панталоны изъ бѣлаго сукна. Сбоку виситъ длинная сабля. Вотъ они стоятъ, эти знаменитые албанцы, такіе безмолвные и неподвижные; въ битвѣ они воютъ не отъ боли, нѣтъ, а отъ бѣшенства! ихъ послѣднія мысли обращены къ смерти...

Опять доносится глухой гулъ человѣческой толпы -- приближаются кларнеты и барабаны.-- Съ другой стороны подходятъ зуавы и останавливаются передъ самой мечетью. На нихъ крученные зеленые тюрбаны, мундиръ исключительно синяго и зеленаго цвѣтовъ. Офицеры въ фескахъ или въ барашковыхъ шапкахъ ходятъ взадъ и впередъ передъ отрядомъ; изрѣдка нубійскій негръ темнитъ ряды; здѣсь есть нѣсколько всадниковъ изъ далекихъ странъ, одѣтыхъ въ доломаны съ широкими спадающими рукавами, на нихъ шапки, обрамленныя леопардовымъ мѣхомъ. Курды стоять рядами, подобные каменнымъ изваяніямъ; они носятъ роскошныя плетки, вышитыя ихъ женами, короткія открытыя куртки, а на головѣ маленькіе шелковые платки! Отъ времени до времени проходитъ полковой мулла въ зеленой одеждѣ и съ саблей, надѣтой поверхъ плаща. Здѣсь есть арабы, албанцы, кудры, черкесы, татары, бедуины, армяне, сирійцы. Четыре тысячи конницы и шесть тысячъ пѣхоты. Теперь ужъ самъ султанъ можетъ явиться. Наша дверь вдругъ открывается и входятъ тѣ самые нѣмцы, которые ѣхали за нами въ экипажѣ. И они туда же! Каково нахальство! Они громко разговариваютъ между собою и находятъ, что народъ, проходящій на плацу, удивительно эффектенъ! Неужели его превосходительству господину церемоніймейстеру трудно было предоставить эту комнату въ три окна исключительно въ наше распоряженіе? Мы бы его за это не забыли и оказали бы ему взаимную услугу. Теперь онъ упустилъ случай пріобрѣсти себѣ хорошихъ друзей въ Европѣ! Съ приходомъ нѣмцевъ вносится дисгармонія и на площадь. Два черныхъ лакированныхъ европейскихъ экипажа прорываютъ цѣпь и въѣзжаютъ на холмъ. Это иностранные послы. Они исчезаютъ за звѣздной палатой. Наша дверь открывается все чаще и чаще и впускаетъ новыхъ любопытныхъ; мы узнаемъ американцевъ изъ нашего отеля, ихъ привезли проводники нашей же гостиницы, дьяволы! Слѣдовало бы подкупитъ нашего проводника, но теперь уже поздно! Мы находимся въ очень смѣшанномъ обществѣ, нечего сказать! Нѣмцы -- куда ни шло! Можетъ быть, это бароны; у одного изъ нихъ видъ довольно внушительный. Но янки -- кто они такіе? купцы изъ Чикаго, биржевики съ женами! Въ слѣдующую пятницу я этого не потерплю! Воздухъ въ нашей комнатѣ становится все тяжелѣе. Американка надушена сильными духами; окна выходятъ какъ разъ на западъ и солнце жаритъ во всю! Насъ прижали вплотную къ окнамъ! Но мы все терпимъ ради интереснаго зрѣлища!

Теперь долженъ явиться султанъ..... На самой высокой галлереѣ минарета появляется мулла, такъ называемый муэдзинъ, провозглашающій молитву. Онъ поднялся по внутренней лѣстницѣ минарета, стоитъ, скрестивши на груди руки, и ждетъ. Проходитъ еще нѣсколько минутъ. Вдругъ раздается оглушительный сигналъ всѣхъ военныхъ оркестровъ сразу, все кругомъ насъ содрогается отъ звуковъ трубъ и барабановъ; въ этотъ моментъ открываются дворцовыя ворота и пять экипажей одинъ за другимъ въѣзжаютъ на холмъ. Въ нихъ сидятъ принцы крови съ пашами и высшими военными чинами. Два экипажа закрыты, въ нихъ сидятъ женщины. Экипажи сопровождаются скороходами, одѣтыми съ ногъ до головы въ золотую парчу. Опять проходитъ нѣсколько минутъ, часы на мечети доказываютъ половину седьмого, среди войскъ начинается движеніе. Раздается продолжительный звукъ трубы, одинъ офицеръ выходитъ изъ воротъ звѣздной палатки и спускается съ холма, вслѣдъ за нимъ выходитъ другой, оба идутъ съ обнаженными саблями. Въ ту минуту, какъ они подходятъ къ мечети, всѣ войска становятся во фронтъ: изъ дворцовыхъ воротъ показывается экипажъ султана. Двѣ гнѣдыя арабскія лошади везутъ экипажъ. Султанъ велитъ ѣхать шагомъ. Этихъ чудныхъ чистокровныхъ лошадей невозможно заставить ѣхать шагомъ, онѣ все время вздрагиваютъ, фыркаютъ широко раздутыми ноздрями, роютъ копытами землю! Грива доходитъ до груди, хвостъ мететъ холмъ. Онѣ похожи на людей, когда кучеръ тихо ихъ уговариваеть; въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ мы видимъ передъ собою ихъ морды, глаза ихъ мечутъ искры. На нихъ роскошная упряжь.

Экипажъ темно-зеленаго, почти чернаго цвѣта, безъ всякихъ украшеній -- однимъ словомъ, модный европейіскій экипажъ. Верхъ на половину откинутъ. Въ экипажѣ сидитъ султанъ, спокойный, безмолвный и отъ времени до времени шлетъ привѣтствія рукой. На заднихъ мѣстахъ сидятъ двое изъ его министровъ. За экипажемъ кишатъ цѣлыя толпы лакеевъ, каммергеровъ, офицеровъ, скороходовъ -- всѣ пѣшкомъ. Султанъ приближается къ намъ. На немъ темно-синій мундиръ, поверхъ котораго накинутъ простой сѣрый плащь, отдѣланный черной тесьмой. Какъ разъ противъ нашихъ оконъ онъ поднимаетъ глаза и бросаетъ взглядъ въ нашу сторону; онъ прекрасно знаетъ, что по пятницамъ изъ этихъ оконъ за нимъ наблюдаютъ иностранцы изъ засады, причемъ нѣкоторые изъ нихъ ненавидятъ его неизвѣстно за что! У него прямой и быстрый взглядъ; когда онъ снова отводитъ глаза, я замѣчаю, что вѣки его вздрагиваютъ. Абдулъ Гамидъ средняго роста, у него самое обыкновенное лицо со слегка горбатымъ носомъ и борода съ небольшой просѣдью. Волосы около ушей слегка вьются. Экипажъ останавливается внизу около мечети, гдѣ стоитъ стража султана. Повелитель выходитъ изъ экипажа и подымается вверхъ по ступенькамъ. Мулла встрѣчаетъ его земнымъ поклономъ, привѣтствуетъ его, султанъ проходитъ мимо него и входитъ въ мечеть. Въ эту самую минуту обращается къ народу съ галлереи минарета муэдзинъ: онъ призываетъ правовѣрныхъ къ молитвѣ. Среди войскъ происходитъ движеніе, нѣкоторые офицеры закуриваютъ папиросы. Изрѣдка изъ мечети доносится пѣніе...

"Онъ выглядитъ совсѣмъ не такимъ страшнымъ!" говорятъ между собою американки. Это ихъ, быть можетъ, разочаровало? Я знаю, что касается меня, то я отъ всей души желаю этому человѣку сохранить его осанку и человѣческое достоинство передъ нашими глазами!

Мое старое предубѣжденіе противъ сенсаціонной печати о турецкомъ султанѣ не увеличивается, но и не уничтожается. Что грознаго въ этомъ человѣкѣ? Шпіонъ, убійца, гдѣ все это? Я видѣлъ его послѣ этого еще разъ и взглядъ его карихъ глазъ тронулъ меня своимъ открытымъ, добрымъ выраженіемъ. Онъ казался утомленнымъ. Правда, на привѣтствія войска и толпы онъ отвѣчалъ съ азіатскимъ равнодушіемъ. Но и этотъ поклонъ онъ дѣлалъ по собственному желанію. Его предшественникъ Абдулъ Азисъ никогда не отвѣчалъ на привѣтствія. Если быть справедливымъ, то эту черту надо отнести не къ звѣрской, а скорѣе къ гуманной натурѣ теперешняго султана. Недавно я прочелъ въ одной газетѣ, что Абдулъ Гамидъ настолько нервенъ и трусливъ, что всегда кладетъ на ночь около своей постели ножъ. Однажды ночью жена его во снѣ встала и подошла къ нему, султанъ въ ужасѣ вскочилъ съ постели и вонзилъ въ нее ножъ. Выходитъ такъ, какъ будто турецкій султанъ выучилъ наизусть извѣстную норвежскую поговорку о колбасѣ: вѣдь ихъ у него еще 299! давайте сюда другую!

Изъ года въ годъ газеты переполнены сообщеніями о безчеловѣчныхъ поступкахъ султана. Изрѣдка впрочемъ промелькнетъ извѣстіе, которое рѣзко отличается отъ всеобщаго мнѣнія журналистовъ. Одно такое сообщеніе сдѣлалъ предыдущій американскій посланникъ при турецкомъ дворѣ, Терремль; второе сообщеніе было сдѣлано генераломъ Уоллесомъ, авторомъ "Бенъ Гуръ"; третье -- Пьеромъ Лоти, который долго жилъ въ Константинополѣ и лично зналъ султана, и, наконецъ, четвертое сообщеніе было сдѣлано Сиднемъ Уитменомъ, хорошо знакомымъ съ турецкой жизнью. Все это капли въ морѣ прессы, но, можетъ быть, и онѣ будутъ имѣть нѣкоторый вѣсъ. Къ какимъ заключеніямъ приводятъ эти сообщенія?

Абдулъ Гамидъ -- человѣкъ рѣдкихъ интеллектуальныхъ способностей, но безъ способности быть сознательно жестокимъ. "Ни одинъ европейскій государь не занимаетъ своихъ гостей съ большимъ достоинствомъ и болѣе утонченнымъ знаніемъ." "Онъ сдѣлалъ для просвѣщенія своего народа болѣе, нежели кто-либо изъ его предшественниковъ. Онъ заслуживаетъ высшей похвалы." "Армянская рѣзня организована самими армянами, чтобы впослѣдствіи воспользоваться кровавой бойней, какъ агитаціоннымъ средствомъ". Державы вняли мольбамъ армянъ и потребовали немедленныхъ реформъ въ Арменіи. Реформы клонились къ тому, чтобы вооружить армянъ и дать имъ права, дѣлавшія ихъ сразу господами въ странѣ, которая до сихъ поръ имъ покровительствовала, но также и притѣсняла; благодаря этому притѣсненію армяне сдѣлались деморализованной расой, на которую турки, властители страны, смотрѣли всегда свысока. Съ такимъ перемѣщеніемъ власти сильная господствующая раса примириться не можетъ. Султанъ поставилъ это на видъ державамъ; но его возраженія принимались, какъ чистѣйшія отговорки, и его принудили обнародовать приказъ о реформахъ. Тутъ-то и началась рѣзня." И на этомъ основывается мнѣніе журналистовъ.

*** * ***

Прошло уже болѣе получаса съ тѣхъ поръ, какъ султанъ вошелъ въ мечеть. Войска опять становятся во фронтъ, но только для того, чтобы произвести маневръ: подъ звуки музыки и барабаннаго боя пѣхота отступаетъ на задній планъ и уступаетъ мѣсто четырехтысячному отряду конницы. Во время этого маневра, всѣ военные оркестры соединяются и играютъ съ оглушительной силой. Тогда съ мечети дается знакъ и мощный оркестръ разомъ смолкаетъ. Стража опять салютуетъ, офицера отдаютъ честь шпагами. Султанъ выходитъ изъ мечети. Богослуженіе окончено. Въ ту минуту, когда султанъ показывается въ дверяхъ, музыка возобновляется съ прежней силой! Султанъ ѣдетъ домой одинъ. Онъ садится въ экипажъ меньшій по размѣрамъ, чѣмъ тотъ, въ которомъ онъ пріѣхалъ, приказываетъ полуоткрытъ верхъ и самъ беретъ возжи. Экипажъ запряженъ парой бѣлыхъ лошадей. Султанъ съ трудомъ удерживаетъ ихъ, пока беретъ вожжи и бичъ. Лошади храпятъ и бьютъ копытами землю. Но вотъ онъ отъѣзжаетъ; ѣдетъ тихой рысью и успѣваетъ раскланиваться съ нѣкоторыми офицерами, ѣдущими верхомъ. Его опять сопровождаетъ цѣлая толпа офицеровъ, каммергеровъ и лакеевъ въ расшитыхъ золотыхъ кафтанахъ, испуская стоны и вздохи. Они вбѣгаютъ на холмъ, стараясь не отставать отъ экипажа. Султанъ въѣзжаетъ въ ворота звѣздной палаты и исчезаетъ среди деревьевъ и высокихъ цвѣтущихъ растеній. Бѣгущая за нимъ свита офицеровъ останавливается около воротъ и смотритъ ему вслѣдъ. Затѣмъ слѣдуютъ экипажи принцевъ, принцессъ и прочихъ дамъ, сопровождаемые скороходами и здоровенными евнухами верхами. Они тоже въѣзжаютъ на холмъ и исчезаютъ въ воротахъ дворца.

Этимъ кончается все очарованіе. Войско удаляется. Музыканты, наигрывая, разсыпаются по боковымъ улицамъ и мало-по-малу все затихаетъ. Всѣ отправляются домой. И площадь передъ мечетью дѣлается опять огромной и спокойной, какъ прежде.

Базаръ.

То была булавка съ бирюзой.

Я думаю ни одинъ человѣкъ не могъ бы такъ абсолютно забыть про булавку, какъ я. Но зато другіе о ней думали. Сегодня суббота -- дѣлать нечего, развѣ только итти на базаръ! Грекъ уже на своемъ мѣстѣ. Я назначаю маршрутъ. Имѣю же я право распоряжаться... Прежде всего мы поѣдемъ на рыбный базаръ, -- говорю я, -- затѣмъ на базаръ трубокъ, послѣ этого къ лавкамъ съ пряностями, къ торговцамъ старымъ платьемъ, къ табачнымъ лавкамъ, къ мастерскимъ оружейныхъ мастеровъ, къ ткачамъ, на базаръ драгоцѣнностей и шелковыхъ товаровъ. Въ заключеніе мы вернемся еще разъ на базаръ трубокъ, гдѣ я надѣюсь найти трубку по своему вкусу. Маршрутъ готовъ! Ѣдемъ!

Но уже съ самаго начала грекъ начинаетъ отклоняться отъ назначеннаго мною маршрута. Онъ вычеркиваетъ рыбный базаръ. "Сегодня нѣтъ рыбнаго рынка", говорить онъ. Не думаетъ ли онъ меня увѣрить что рыбный базаръ бываетъ не каждый день? "Обыкновенно каждый день. Обыкновенно. Но вѣдь сегодня суббота и мало ли чего не бываетъ по субботамъ. Сегодня евреи празднуютъ шабашъ." -- "Но константинопольскіе рыбаки не евреи, а турки", возражаю я. На это грекъ мнѣ отвѣчаетъ:

"Вы можете положиться на меня -- сегодня много чего нѣтъ. Напримѣръ лавки со старымъ платьемъ -- всѣ хозяева ихъ евреи; и ихъ-то сегодня нѣтъ въ виду субботы!" Что общаго между лавками со старымъ платьемъ и рыбнымъ базаромъ? Немыслимо сговориться съ грекомъ! Но во всякомъ случаѣ онъ лишилъ меня уже двухъ достопримѣчательностей! Табачныя лавки онъ также обошелъ подъ тѣмъ предлогомъ, что туда неудобно итти моей спутницѣ. Словомъ, онъ всѣми силами старается направить насъ къ базару трубокъ. Дѣло въ томъ, что всѣ проводники имѣютъ извѣстный доходъ за тѣ жертвы, которыхъ они водятъ по базару. Отъ каждой сдѣлки они получаютъ процентъ. О какихъ сдѣлкахъ могла быть рѣчь на рыбномъ базарѣ? И, если даже мы пошли бы къ евреямъ и купили бы кое-что изъ стараго платья -- какой процентъ могъ бы онъ получить? Ну, а зато на базарѣ трубокъ дѣло обстоитъ совсѣмъ иначе! Мы ходимъ отъ одного стола къ другому и разсматриваемъ выставленныя трубки. Врядъ ли кто-нибудь видѣлъ болѣе великолѣпныя вещи! На Востокѣ табакъ не предметъ роскоши, какъ у насъ, а предметъ первой необходимости, какъ въ палаткѣ кочевника и въ гаремѣ, такъ и во дворцѣ султана и въ Совѣтѣ Высокой Порты. Пророкъ запретилъ "опьяняющія наслажденія", но пророкъ не зналъ о существованіи табака, потому онъ и запретилъ только вино. Позднѣйшіе толкователи корана, говорятъ, пытались подвести и табакъ подъ рубрику "опьяняющихъ наслажденій", но это имъ не удалось. По крайней мѣрѣ въ Турціи. Это привилось только въ Бухарѣ. Для турка табакъ сдѣлался самымъ необходимымъ продуктомъ послѣ хлѣба и воды. Неудивительно поэтому, что онъ сталъ тамъ изобрѣтателенъ по части разнаго рода трубокъ. Вы увидите здѣсь трубки изъ розоваго дерева, передающія табачному дыму свой пряный, жирный привкусъ. Но это еще не самыя лучшія. Тутъ есть трубки съ глинянымъ мундштукомъ -- вы можетъ бытъ думаете, что это самыя простыя? О вы, непросвѣщенные курильщики! Это далеко не простыя! Посмотрите на глиняную головку: она сдѣлана изъ особеннаго сорта глины въ мастерской Хассана въ Финдеклиссѣ, а этотъ Хассанъ прямо волшебникъ по части глиняныхъ головокъ! Затѣмъ разсмотрите чубукъ, онъ вѣдь сдѣланъ изъ бархатистой коры жасминнаго дерева, растущаго только въ Бруссѣ. Изъ этихъ трубокъ курятъ исключительно табакъ, называемый по-турецки ала-дюбекъ. Ничего, ничего положительно не знаете вы европейцы! Этотъ самый табакъ долженъ сушиться въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ на томъ же самомъ воздухѣ, на которомъ онъ выросъ, послѣ этого онъ долженъ пролежать еще нѣсколько лѣтъ и тогда только его можно курить. Вы, можетъ быть, думаете, что этимъ табакомъ набиваютъ трубку и тотчасъ же выкуриваютъ ее? О, вы, новички въ искусствѣ, вы, низкіе и непросвѣщенные варвары! Это вовсе не такъ просто дѣлается! Когда трубка набита табакомъ, ее запираютъ дня на два и послѣ этого уже зажигаютъ; дѣло въ томъ, что глина какимъ то образомъ должна воздѣствовать на табакъ, и послѣдній пріобрѣтаетъ особый вкусъ. Вы, можетъ быть, скажете, что табакъ остается табакомъ и есть ни что иное, какъ растеніе, растущее на землѣ. Но развѣ глина не взята также изъ земли? И такъ въ закрытомъ помѣшеніи глина должна соединиться съ табакомъ! Вотъ какая это трубка! И у настоящаго турка къ ней приставленъ особый слуга! Ну что, вы все еще брезгливо относитесь къ глинѣ? Возьмемъ для примѣра киргиза. Живя въ степи, онъ куритъ свою трубку. Вы можете прочесть объ этомъ въ старинныхъ татарскихъ книгахъ, написанныхъ арабскими буквами; о вы, невѣжды, не читающіе старинныхъ татарскихъ книгъ, гдѣ можно почерпнуть столько полезныхъ знаній. Итакъ, киргизъ роетъ маленькую яму въ глиняной почвѣ степи, туда онъ кладетъ свой крѣпкій табакъ, называемый рафанекъ, втыкаетъ соломинку въ табакъ и трубка готова! онъ зажигаетъ табакъ, ложится на землю и куритъ...

Но что это, въ сущности, за трубки? Самая лучшая изъ нихъ требуетъ всего только одного человѣка для ухода за ней и можетъ быть осмотрѣна въ одну минуту. Оказывается существуютъ трубки, которые требуютъ за собой ухода трехъ слугъ, это такъ называемая наргилэ. Для обслуживанія наргилэ собственно необходимы двое: одинъ для мундштука, другой для стекляннаго сосуда. Самый главный изъ трехъ слугъ при наргилэ имѣетъ въ своемъ распоряженіи лошадь при всѣхъ путешествіяхъ своего господина. Такая трубка была для меня какъ разъ подходящей и я спросилъ ея цѣну. Трубка была совсѣмъ особенная. Она состояла изъ стекляннаго сосуда, далѣе изъ вертикальной части въ видѣ черной колонки въ футъ высоты, покрытой гипсовыми шариками, похожими на жемчугъ, затѣмъ изъ мундштука, украшеннаго эмалью и арабесками изъ разноцвѣтныхъ стеклышекъ; кишка была въ видѣ длинной змѣи съ блестящими кольцами вокругъ тѣла. Сколько онъ запроситъ за эту хорошенькую трубку? "Двадцать тысячъ дукатовъ" отвѣчаетъ продавецъ. Тогда мы оба, разсмотрѣвъ еще разъ трубку, весело разсмѣялись. Но грекъ, мысленно уже сосчитавшій проценты, началъ намъ объяснять, въ чемъ суть. Онъ говоритъ съ самымъ серьезнымъ видомъ. Сначала мы съ нимъ шутимъ, подталкиваемъ его, чтобы онъ продолжалъ врать. "Ври больше, грекъ!" говоримъ мы и смѣемся отъ всей души. Наконецъ, купецъ разсердился, взялъ трубку и поднесъ ее намъ къ самому носу: "Неужели мы такъ-таки ничего не понимаемъ? Развѣ надъ этимъ наргилэ можно смѣяться?" Оказывается, что это совершенно особенный наргиле. Резервуаръ для воды былъ сдѣланъ изъ хрусталя и богато позолоченъ. Черная колонка -- изъ чернаго дерева и разукрашена драгоцѣнными камнями; то, что мы приняли за гипсовые шарики, былъ настоящій жемчугъ. А цвѣтныя стеклышки на мундштукѣ -- развѣ это были простые кусочки стекла? Это вѣдь были драгоцѣнные камни, сапфиры, рубины и брилліанты! Недаромъ продавецъ держалъ ее въ ящикѣ, выложенномъ ватой. Змѣя была обмотана золотой проволокой и украшена кольцами, которыя въ свою очередь были осыпаны маленькими камнями. Это была трубка, которую можно было бы носитъ на груди, какъ драгоцѣнное украшеніе.

Но двадцать тысячъ дукатовъ! Правда, что эти торговцы всегда запрашиваютъ въ три раза больше, чѣмъ стоитъ товаръ; принимая это во вниманіе, цѣна не казалась уже такой головокружительной. "Такую вещь покупаетъ жена султана или богатый паша", говоритъ грекъ, помогая купцу укладывать наргилэ въ ящикъ. "Подождите немного! "говорю я, не давая имъ закрывать ящика.

"Чего же намъ ждать?" спрашиваетъ удивленно моя спутница.

"Вѣдь это не такъ спѣшно!" отвѣчаю я. "Это дѣйствительно чудная трубка!"

"Да, но она стоитъ двадцать тысячъ дукатовъ!"

"Ну, собственно говоря, только треть этой суммы!" возражаю я. "И вообще -- трубка мнѣ нравится." "Кладите ее осторожно!" приказываю я. "И пока не откладывайте ея. Я не изъ тѣхъ, которые боятся затраты, если вещь дѣйствительно стоитъ..."

Если я предполагалъ, что базаръ не сказка, то я ошибся! думаю я, удаляясь отъ продавца трубокъ.

*** * ***

Теперь грекъ пропускаетъ всѣ лавки и идетъ прямо къ булавкѣ съ бирюзой. Но что эта булавка въ сравненіи съ трубкой! Нѣтъ на ней ни жемчуговъ, ни драгоцѣнныхъ камней, лишь одна несчастная бирюза съ арабскимъ изреченіемъ. Я слегка морщу носъ. Но этого выраженія моего презрѣнія никто не понимаетъ. Я пробую другой способъ: я свищу. То же отсутствіе пониманія! Страстное желаніе получитъ эту зеленую булавку просто непонятно! Къ величайшему своему ужасу я слышу, что справляются о цѣнѣ булавки и торгуются. Тутъ я больше не въ состояніи вытерпѣть и благородно ретируюсь.

Вотъ я гуляю одинъ по Стамбулу. Здѣсь я дѣйствительно видѣлъ лавки и мастерскія, которыхъ ни въ какомъ другомъ мѣстѣ не увидишь! Я гулялъ подъ сводами, проходилъ по галлереямъ, украшеннымъ арабесками по стѣнамъ и роскошными колоннами изъ бѣлаго и чернаго камня. Тутъ были мечети и фонтаны, таинственные задворки съ разнообразными людьми. Громадная толпа окружаетъ меня, носильщики съ большими ношами кричатъ: дорогу! Вереницы женщинъ подъ вуалями, въ сопровожденіи евнуховъ объѣзжаютъ базаръ, купцы предлагаютъ всевозможные товары, бедуины, пріѣхавшіе изъ пустыни, разгуливаютъ съ ружьемъ за плечами и съ кинжаломъ за поясомъ, дервиши дико воютъ, простирая руки къ небу, нищіе васъ окружаютъ со всѣхъ сторонъ, бросаются вамъ въ ноги и, не желая понять вѣжливаго отказа, держатъ свои тарелки у самой вашей груди: ослы и собаки производятъ невообразимый шумъ, неуклюжіе верблюды, нагруженные благовонными товарами изъ Индіи и Египта, проходятъ, покачиваясь, черезъ толпу. Арабская ночь! думаю я и весь погружаюсь въ это великолѣпіе. У лавки съ оружіемъ стоитъ купецъ-армянинъ и кричитъ мнѣ что-то, размахивая надъ головой стальнымъ клинкомъ. Онъ беретъ клинокъ въ руки, сгибаетъ его дугой и потомъ отпускаетъ; онъ дѣлаетъ ссс... въ воздухѣ. Онъ ударяетъ тихо имъ о стѣну и клинокъ издаетъ серебристый звукъ. Онъ бросаетъ въ воздухъ маленькую связку стальной проволоки и разрубаетъ ее пополамъ. Потомъ, смѣясь, показываетъ мнѣ лезвіе: оно безъ единой зазубрины. Купцы-турки сидятъ передъ своими лавками. У нихъ громадные тюрбаны и сидятъ они, поджавъ подъ себя ноги и не возвышая голоса. Если я хочу купить у нихъ что-нибудь, то могу получить мази, эссенціи, розовое масло и благовонныя пилюли въ позолоченныхъ флаконахъ. У нихъ есть всевозможные сорта водъ, какъ для одалисокъ, такъ и для эффенди, если они хотятъ надушиться, и порошокъ, придающій блескъ глазамъ, и капли въ кофе, вызывающія радостное настроеніе, но, несмотря на то, что все это очень заманчиво, я ничего не покупаю. Эти купцы неподвижны и преисполнены достоинства, ихъ носы имѣютъ внушительный видъ. Они сидятъ и мысленно переживаютъ сны, сказки, приключенія прошедшихъ дней. Армянинъ можетъ кричать, сколько ему угодно, а еврей извиваться и проклинать чужое невѣріе -- а все-таки ни одинъ изъ нихъ не обладаетъ спокойствіемъ турка и ни одинъ изъ нихъ не получитъ мѣста въ вѣчныхъ садахъ пророка!

Стоящій тутъ человѣкъ въ бѣломъ тюрбанѣ -- арабъ. Онъ весь состоитъ изъ однихъ мускуловъ и костей; кожа его, по цвѣту, напоминаетъ коричневую перчатку. Онъ гораздо болѣе гордъ, чѣмъ вмѣстѣ взятые армянинъ, турокъ и еврей. Онъ смотритъ на эти племена сверху внизъ, какъ на нѣчто глупое и необразованное. Онъ одинъ -- соотечественникъ пророка и говоритъ на священномъ языкѣ! А шелковые товары и другія драгоцѣнности, которыми онъ торгуетъ, онъ самъ привёзъ на верблюдахъ въ Стамбулъ; когда онъ ихъ продастъ за дорогую цѣну, онъ пошлетъ въ далекія страны за новымъ товаромъ; вторично-же распродавъ свои запасъ онъ совершитъ далекое, счастливое путешествіе назадъ, въ Аравію, и никогда болѣе не возвратится. Я подхожу къ торговцамъ старымъ платьемъ. Что же наговорилъ мнѣ грекъ? Что евреи здѣсь, на базарѣ, справляютъ свои шабашъ? Лавки были открыты. Что онъ еще болталъ? Что эти лавки содержатъ евреи? Это были вовсе не евреи. Здѣсь господствовалъ арабскій носъ. Евреи ютятся въ Галатѣ, въ собственномъ, любимомъ Гетто, гдѣ они надуваютъ другъ друга, сколько душѣ угодно. Константинополь также кишитъ ими, но они являются какъ бы посредниками у тамошнихъ купцовъ, переводчиками, разносчиками, маклерами, проводниками. Нѣкоторые изъ нихъ занимаются сапожнымъ мастерствомъ; они носятъ свою мастерскую на спинѣ и садятся тутъ же, посреди улицы, чтобъ наложить заплату на сапогъ. На этомъ базарѣ не продаются исключительно поношенныя, но также разныя старыя вещи, относящіяся къ одеждѣ, начиная съ старомодной кривой сабли и кончая вышитыми мѣшочками. Тутъ были тряпки всевозможныхъ цвѣтовъ, всѣхъ оттѣнковъ, одежды изъ сѣрой, бедуинской байки, изъ дамасскихъ тканей, изъ шелка, изъ драгоцѣнныхъ мѣховъ. Здѣсь смѣшались всѣ сословія: парчевыя придворныя одежды, шелковыя шаровары изъ гарема, плащи дервишей и еврейскіе лапсердаки. Глазъ утомляется при видѣ всей этой массы разложенныхъ и развѣшанныхъ матерій, матерій самыхъ разнообразныхъ, и новыхъ и поношенныхъ, включая разорванныя покрывала, присланныя сюда изъ гарема! Но здѣсь вы увидите роскошные вышитые пояса, мистическія пряжки, вышитыя туфли и жакетки изъ золоченныхъ перьевъ. Въ одномъ ящикѣ лежитъ пара старыхъ туфель. Онѣ не представляютъ ничего особеннаго на видъ, но на подъемѣ онѣ украшены изумрудами. На одномъ мундирѣ виситъ орденъ. Въ концѣ концовъ я страшно утомляюсь при видѣ этого разнообразія, великолѣпія, пережившаго свое время. Иду отыскивать свою спутницу. Хотя я тщательно замѣчалъ каждый поворотъ, я сбиваюсь съ дороги и долго блуждаю вокругъ, пока, наконецъ, возвращаюсь къ булавкѣ съ бирюзой. Моя спутница стояла тутъ и о чемъ-то торговалась. Рѣчь шла не только о булавкѣ съ бирюзой, говорили еще о браслетѣ, на видъ очень цѣнномъ. На этотъ разъ я былъ рѣзокъ и прибѣгъ къ хитрости. "Развѣ ты не видишь, что это обручъ съ ноги одалиски", говорю я. "Вѣдь не надѣнешь же ты подобную вещь на руку?" И браслетъ былъ немедленно отодвинутъ въ сторону. Что касается булавки, то она въ своемъ родѣ довольно мила, говорю я. Мы ее отложимъ въ сторону, вѣдь не убѣжить же она отъ насъ! Посмотри на меня -- я изнемогаю отъ усталости, я выбился изъ силъ отъ долгаго стоянія и хожденія! Пойдемъ куда-нибудь, гдѣ мы могли бы сѣсть! Я сказалъ и возбудилъ состраданіе. Проводникъ ведетъ насъ въ магазинъ шелковыхъ товаровъ.

*** * ***

Въ худшее мѣсто мы не могли прійти! Это было громадное зданіе. Мы поднимаемся и спускаемся по безконечнымъ лѣстницамъ, прежде чѣмъ дойти до магазина. Эта запутанная дорога меня просто смутила; мнѣ кажется, мы пришли не въ тотъ этажъ. Здѣсь была масса прилавковъ и у каждаго стояли и сидѣли группы женщинъ съ закрытыми лицами, около нихъ стояли ихъ евнухи; онѣ болтали между собою, хохотали и разсматривали товары. Къ намъ подходить какой-то человѣкъ съ подобострастнымъ видомъ и что-то бормочетъ; онъ образованъ, онъ хочетъ намъ представиться: "Абдулла! былъ въ Европѣ. Въ Америкѣ на всемірной выставкѣ. Говорю на всѣхъ языкахъ!" Это былъ еврей. "Если ты намъ сейчасъ же не достанешь турка, то тебѣ не сдобровать. Я только что видѣлъ ножъ, который предназначенъ для тебя, для твоей шеи, для твоего сердца! думаю я. Ну и довольно! Мы хотимъ имѣть дѣло съ туркомъ!" говорю я вслухъ и держусь съ нимъ надменно. Еврей отступаетъ и добываетъ намъ турка. Турокъ намъ нравится; во-первыхъ онъ не можетъ съ нами разговаривать, а во-вторыхъ, онъ сынъ торговца и не выказываетъ никакого низкопоклонства. Онъ спокойно открываетъ шкафы и ящики и вынимаетъ оттуда драгоцѣнности. О ты, отжившій востокъ! Твой базаръ все-таки сказка! Я бросаюсь на диванъ и глаза мои разбѣгаются во всѣ стороны! Турокъ постепенно раскладываетъ на прилавки все больше и больше вещей. Опытъ научилъ его поражать насъ не сразу, что можетъ свести съ ума, но дѣйствовать на нашъ разсудокъ такъ, чтобъ мы постепенно дурѣли. Здѣсь имѣются всевозможныя вышивки: шелковыя ткани, вышитыя жемчугомъ, золотомъ, серебромъ, парча, дивныя матеріи со всего Востока! Здѣсь шелковыя матеріи изъ Индіи, равныхъ которымъ мы никогда не видали, матеріи тонкія, какъ паутина и плотныя какъ войлокъ, шарфы изъ Бенгаліи, плащи изъ перьевъ, пояса, осыпанные брилліантами, затканныя серебромъ вуали, подушки, вышитыя золотыми цвѣтами, скатерти, шали, пурпуровые бархатные плащи, осыпанные серебряными полумѣсяцами. Нѣкоторыя шелковыя матеріи пристаютъ къ рукамъ, другія такъ скользки, что ихъ едва ухватишь. Двѣ свѣтло-пунцовыя женскія сорочки -- сорочки не отъ міра сего -- такъ тонки, что, хотя онѣ предназначены для взрослыхъ, ихъ можно умѣстить въ моей рукѣ! Становишься совершенно безпомощнымъ и только спрашиваешь: "Для чего это?" "Это матерія для матраца!" "А это? Что это такое?" "Это матерія для матраца!" "А это? Что это такое?" "Это" имѣетъ нѣсколько метровъ въ длину, сплошь покрыто мелкимъ бисеромъ и украшено золотой каймой; "Это матерія для платья", отвѣчаетъ турокъ; "такъ"', говорю я. Теперь я совершено ошеломленъ и больше ни о чемъ не спрашиваю. Но, если я молчу -- это не значитъ еще, что за нашимъ прилавкомъ спокойно. Наоборотъ. Моя спутница чувствуетъ себя въ своей сферѣ; она спрашиваетъ, ей отвѣчаютъ, драпировки вѣшаются на двери, чтобы ихъ выгоднѣе показать, матеріи драпируются съ красивыми складками, на мою собственную шею примѣряются кружева, потому что я сижу беззащитный и безсловесный и не въ состояніи сопротивляться. Появляются двое слугъ съ мокка и съ сигаретками. Я не заставляю себя долго просить, освѣжаюсь тѣмъ и другимъ, чтобы быть опять въ состояніи принять на себя роль руководителя. Но уже слишкомъ поздно: на прилавкѣ лежитъ порядочная куча купленныхъ вещей, а турокъ открываетъ все новыя полки и ящики -- мошенникъ, онъ на сторонѣ противника. "Я ухожу теперь!" говорю я и встаю съ дивана. "Подожди же еще немного! осталось только нѣсколько полокъ!" "Ты забываешь про булавку," говорю я, такъ какъ булавки были все же гораздо дешевле. "Сегодня я уже не такъ увѣренъ, что никто ея не купитъ." "Я отказываюсь отъ булавки", слѣдуетъ отвѣта. "Во всякомъ случаѣ это довольно рѣдкая булавка", говорю я, стараясь соблазнить ее. Но меня больше не слушаютъ. Появляются все новые и новые ящики съ новыми чудесами. Пройдетъ цѣлая вѣчность, пока все это будетъ пересмотрѣно. "Я ухожу къ красивымъ дамамъ гарема и поболтаю съ ними немного!" говорю я. "Да, конечно, пойди; по крайней мѣрѣ, ты намъ не будешь мѣшать... Вонъ та полка! Что это такое? Для манто? Держите выше! Еще выше! Такъ, такъ! Сколько это стоить?" Я отправляюсь къ дамамъ гарема. Если вуаль должна обязательно покрывать лицо турчанки, то я не могу, по крайней мѣрѣ, пожаловаться на нее, думаю я. Она прозрачна какъ воздухъ. Но самое печальное во всемъ этомъ -- это застѣнчивость турчанокъ! Не женщины, а евнухи смотрятъ на меня. Что за скверный обычай держать евнуховъ! Они ходятъ съ кнутами и бросаются на мужчинъ. А такъ какъ не знаешь языка то не имѣешь возможности заговорить съ ними и услать подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Вотъ они стоятъ и отнимаютъ у меня всякую надежду! Я приближаюсь къ одной красавицѣ и смотрю на нее. Она молода и жизнерадостна, прелестная бабенка! Вдругъ я слышу какой-то хрипъ и свирѣпый евнухъ нагибается въ сторону. Онъ бросаетъ на меня, молніеносные взоры и начинаетъ жевать челюстями. Нужно быть осторожнымъ! думаю я и удаляюсь. Я подхожу къ другой. Съ виду она безукоризненна; интересно было бы начать съ нею короткій, остроумный разговоръ! Она окружена евнухами и рабынями; значитъ, знатная дама, думаю я, нужно примѣнить знаніе французскаго языка. Въ отвѣтъ на мои слова послѣдовалъ ревъ, и евнухъ изо всей силы ударилъ кнутомъ по прилавку. Онъ вращалъ зрачками, какъ безумный. А красавица, что сдѣлала она? Вскочила, чтобъ защитить меня своимъ собственнымъ тѣломъ, закричала: прежде чѣмъ пролить его кровь, пролей мою? Ничего подобнаго! Пальцемъ не пошевельнула! Она слегка вздрогнула, когда евнухъ ударилъ кнутомъ, но попрежнему продолжала болтать и разсматривать товары. Тогда я ее покинулъ. Если я ничего не значу, то мнѣ здѣсь нечего и дѣлать! Я пошелъ спасаться на свой диванъ и, вернувшись туда, оглянулся: неудачная аттака, никакой капитуляціи! Турчанки не годятся для этого. Онѣ могутъ сидѣть часами на одномъ мѣстѣ и осматривать мишуру, блестки и всякую дрянь, онѣ не развиваютъ своего ума остроумными разговорами. Потому онѣ и превращаются въ ничтожныхъ людей -- онѣ смѣются надъ пустяками, украшаютъ своихъ дѣтей цвѣтами. Опечаленный, я протягиваю руки къ обѣимъ красавицамъ и говорю: "Я бы взялъ васъ съ собою въ Европу, научилъ бы васъ играть на рояли, писать романы, требовать права голоса! Но вы предпочитаете терять время на базарахъ, вмѣсто того, чтобы занять должность въ конторѣ или руководить школой; понимаете ли вы разницу? Вы лежите, ничего не дѣлая, на своихъ диванахъ и приказываете приводить себѣ цыганъ съ улицы, чтобы они вамъ что-нибудь протанцовали! Есть ли въ этомъ смыслъ? О вы, смуглыя одалиски, вы доведете Турцію до разоренія! Вы дойдете до того, что не сможете быть матерями! Вы больше не будете на это годиться, такъ какъ не дорожите своимъ человѣческимъ достоинствомъ и бѣгаете съ мѣшечками золота въ карманѣ, чтобы бросать ихъ въ лицо нахальнымъ эффенди! Вы занимаетесь всякой ерундой и скользите на конькахъ по всему отечеству! Смуглыя одалиски, вы разорите свое отечество..."

Моя спутница покончила, наконецъ, свои дѣла. Три пакета лежатъ на прилавкѣ. Я вынимаю свой кошелекъ -- мой маленькій благословенный кошелекъ, полный благороднаго металла, и начинаю отсчитывать безконечное количество золотыхъ. Грекъ считаетъ со мною вмѣстѣ. "Еще пять такихъ", говоритъ онъ, "и тогда довольно." Я прибавляю еще пять золотыхъ и называю его кровопійцей. Мы выходимъ опять на улицу. Теперь прямо въ гостиницу, думаю я. Грекъ намекаетъ на экипажъ. "Къ чему?" "Для васъ же, далеко." Я посмотрѣлъ на него; пакеты дѣйствительно были тяжелые: но вѣдь онъ нашъ слуга. "Ну, возьмемъ экипажъ!" говорю я нехотя. И мы уѣзжаемъ. Подъѣзжая къ мосту, моя спутница вдругъ приказываетъ поворачивать обратно. "Что случилось?" спрашиваю я. "Булавка", говоритъ она, "булавка съ бирюзой". Тогда я горько усмѣхаюсь, качаю головой на особый ладъ, что равносильно обвинительному приговору!

Tуpoкъ.

Вотъ уже триста лѣтъ, какъ Турція идетъ назадъ. Когда-то было иначе. Великій султанъ предводительствовалъ многими неотразимыми ордами, и стоило ему только топнуть ногой, какъ вся Европа содрогалась отъ ужаса. Большая часть свѣта принадлежала ему, и, когда онъ говорилъ, "земля безмолвствовала". Онъ доходилъ до Вѣны. Наши прадѣды дрожали передъ нимъ. Стамбулъ былъ центромъ всего міра, разсадникомъ культуры. Почва была благодарна для построекъ, и уже римляне соорудили здѣсь великолѣпные храмы, театры, дворцы, статуи, термы; со временемъ городъ все болѣе и болѣе обогащался драгоцѣнностями и сокровищами, которыя привозились послѣ удачныхъ войнъ изъ Греціи, Италіи и Египта; сюда съѣзжались художники, ученые изъ центральной Азіи, Индіи, Египта и Аравіи; здѣсь основывались высшія школы, музеи, библіотеки, строились мечети, мавзолеи, фонтаны, арки, покрытыя сводами галлереи и башни. Цѣлые караваны верблюдовъ привозили все новыя и новыя чудеса въ Стамбулъ. А султанъ сидѣлъ въ своемъ великолѣпномъ сералѣ и никто на свѣтѣ не смѣлъ ему противорѣчить! Да, это были блестящія времена для Стамбула! Но иногда случалось, что такое могущество бывало не подъ силу правителю, оно давило его къ землѣ; тогда онъ оглядывался вокругъ себя и видѣлъ, что зашелъ слишкомъ далеко. Онъ отдавалъ приказъ, чтобы никто съ нимъ не говорилъ и никто за нимъ не слѣдовалъ. Куда онъ направлялся? Онъ спускался въ свои сады, чтобъ тамъ открыть свое сердце Аллаху; онъ шелъ къ дервишамъ, чтобы въ танцахъ унизить свое достоинство; въ горы, въ уединенные монастыри, гдѣ надѣвалъ власянщу и постился дни и ночи, хотя владѣлъ большей частью міра! Послѣ этого времена измѣнились, могущество Турціи не давило больше ни одного султана. Начиная съ ХѴІІ-го столѣтія Турція идетъ назадъ: страшный воинственный народъ погрузился въ мечты. Но все-таки Турція была въ свое время одной изъ самыхъ могущественныхъ державъ на землѣ. А потомъ наступилъ день, когда варварскія державы могли, наконецъ, сыграть шутку съ султаномъ, этимъ всемогущимъ султаномъ, котораго никто больше не боялся, котораго всѣ теперь эксплоатировали -- властелиномъ безсилія! Научная жизнь и искусства въ Стамбулѣ пришли въ упадокъ, постройки разрушались, а турецкій султанъ сидѣлъ въ своемъ великолѣпномъ сералѣ, "какъ больной человѣкъ". Ужъ дѣды наши воспрянули надеждой; приближался конецъ могуществу Турціи. А родители наши имѣли основаніе потирать себѣ руки отъ удовольствія: Англія, Франція и Россія соединились и уничтожили Турцію при Наваринѣ. А мы? Мы видѣли, какъ Турція потеряла остатокъ своего могущества. И все-таки Турція одно изъ самыхъ сильныхъ государствъ на землѣ. Подъ ея скипетромъ находится сорокъ милліоновъ людей. Она владѣетъ несмѣтными богатствами. И обладаетъ непоколебимымъ ученіемъ Магомета.

*** * ***

Когда султаны увидѣли, что страна ихъ приходитъ все въ большій и большій упадокъ, многіе изъ нихъ погрузились въ мрачныя размышленія, другіе проводили дни въ празднествахъ и увлекались пьянствомъ и развратомъ.

Нѣкоторые рѣшились на войну, когда Европа вздумала слишкомъ угрожать ихъ могуществу и захотѣла общими силами отнять у полумѣсяца его владѣнія. Но турки не были въ состояніи успѣшно сопротивляться. Они боролись, какъ герои, какъ дикіе звѣри, но чего могли они достигнуть своими кривыми саблями и копьями? Страшныя дальнобойныя огнестрѣльныя орудія отрывали имъ головы. Они не отступали, они шли въ аттаку; но были побѣждены. Абдулъ Гамидъ II унаслѣдовалъ серьезную войну. Въ годъ своего вступленія на престолъ онъ долженъ былъ защищаться противъ Россіи. Онъ былъ побѣжденъ. Онъ потерпѣлъ пораженіе какъ и многіе изъ его предковъ. Что же случилось съ турецкими ордами? Развѣ не подступали онѣ когда-то подъ самую Вѣну? Неужели калифъ долженъ былъ постоянно терпѣть пораженія? Неужели духъ пророка покинулъ его? Ни въ коемъ случаѣ; духъ пророка витаетъ надъ нимъ, и въ Плевнѣ турки совершили чудеса. Нѣкоторые выдающіеся по уму турки внушили Абдулъ Гамиду, что слѣдовало бы замѣнить кривыя сабли болѣе усовершенствованнымъ оружіемъ. Если пророкъ когда-то одерживалъ побѣды, то причиной тому, помимо личной помощи Аллаха, было то, что онъ пользовался лучшимъ оружіемъ своего времени. И какъ же иначе могли калифы въ позднѣйшія времена покоритъ Аравію, завоевать Сирію, Палестину, Мессопотамію, Персію, Египеть, Сѣверную Африку, Испанію, Сицилію и проникнуть во Францію? Случилось ли это при помощи нильскаго тростника или мѣшковъ съ пескомъ изъ пустыни Сахары? Это случилось благодаря мечу, лучшему мечу въ свѣтѣ! Война съ русскими была урокомъ для Абдулъ Гамида. Онъ реорганизовалъ войско и снабдилъ его современнымъ оружіемъ. Онъ пригласилъ лучшихъ учителей Европы, чтобъ тѣ научили его обращаться съ этимъ оружіемъ. Въ началѣ онъ былъ реформаторомъ не по склонности или желанію, а по необходимости. Но не только нужда открыла глаза самодовольному азіату. Вѣдь азіатъ вѣритъ въ Бога и Великаго Божьяго пророка, какъ же можетъ онъ терпѣть неудачи? Дѣло въ томъ, что Европа сдѣлалась слишкомъ сильной, и турецкій султанъ принужденъ былъ перемѣнить весь свой личный образъ мыслей и заимствовать различныя нововведенія въ такомъ возрастѣ, когда азіатъ перестаетъ уже развиваться. Никто не переживалъ большаго чуда!

И не одинъ правовѣрный турокъ ломаетъ голову и понынѣ, почему его падишахъ не истребилъ Европы вмѣсто того, чтобы заимствовать у нея оружіе и другія изобрѣтенія. Что сдѣлалъ бы на его мѣстѣ Солейманъ-Молнія? Увы, правовѣрный турокъ не понимаетъ, какъ плохи дѣла его падишаха! Вотъ сидятъ три, четыре могущественныхъ иностранца въ своихъ дворцахъ въ Перѣ и рѣшаютъ, что долженъ дѣлать падишахъ. И горе ему, если онъ не исполнитъ ихъ требованій! Вотъ какія дѣла! Еще не извѣстно, можетъ быть, Абдулъ Гамидъ самъ заразился европейскими идеями. Если и не довѣрять немногимъ благопріятнымъ отзывамъ объ этомъ человѣкѣ, которые утверждаютъ, что "во всемъ, за исключеніемъ религіи, онъ болѣе европеецъ, чѣмъ азіатъ", все же его правительственныя распоряженія говорятъ въ его пользу. Всѣ тѣ преобразованія, которыя онъ ввелъ двадцать пять лѣтъ тому назадъ, были сдѣланы по необходимости; то, что онъ ввелъ съ тѣхъ поръ, начинаетъ носить отпечатокъ его личныхъ убѣжденій. Въ извѣстномъ направленіи онъ вводитъ больше реформъ, чѣмъ отъ него требуется, такъ, напримѣръ, онъ основываетъ въ Турціи прекрасныя учебныя заведенія. Кто ему это приказалъ? Неужели онъ самъ догадался, что система Солеймана-Молніи устарѣла и что онъ долженъ пытаться побить Европу ея собственнымъ орудіемъ? Какія учебныя заведенія можно основать въ Турціи? Мы всюду и всегда слышимъ безотрадный крикъ о неудержимомъ упадкѣ Турціи. Непосвященному, который случайно ознакомился съ этимъ предметомъ или какъ-нибудь невзначай встрѣтился съ туркомъ, отвѣтившимъ на предложенные вопросы -- этому непосвященному можетъ показаться, что дѣло просвѣщенія въ Турціи далеко не такъ безотрадно, какъ объ этомъ привыкли говорить. Тамъ существуютъ, во-первыхъ, дѣтскія начальныя школы, казенныя и частныя, въ которыхъ учатъ читать и писать. Это одно что-нибудь да значитъ, такъ какъ пророкъ ихъ, подобно пророкамъ другихъ народовъ, не умѣлъ писать, и только тогда, когда онъ старался подражать другимъ пророкамъ, онъ дѣлалъ разные знаки на пескѣ. Это ужъ другое дѣло, что турки не особенно ловки въ трудномъ искусствѣ писанія буквъ! Довольно значительный процентъ французскаго населенія также не умѣетъ читать и писать. Затѣмъ, почти во всѣхъ большихъ городахъ Турціи существуютъ школы для дальнѣйшаго развитія: учительскія семинаріи; наконецъ, университетъ въ Константинополѣ. Въ университетѣ четыре факультета; о томъ, какъ здѣсь поставлено преподаваніе, я не могу дать никакихъ свѣдѣній, да и вообще ни въ коемъ случаѣ не хотѣлъ бы давать о нихъ отзыва. Въ 1892 г. правительству вздумалось учредитъ особый сельско-хозяйственный департаментъ и крестьянскій банкъ, который снабжалъ бы земледѣльцевъ деньгами на умѣренныхъ условіяхъ. Затѣмъ здѣсь существуютъ школы агрономовъ и ветеринаровъ, съ лучшими преподавательскими силами. Правительство обратило свое вниманіе и на лѣса; въ Турціи громадные лѣсные участки, среди которыхъ попадаются драгоцѣнные сорта деревьевъ, какъ напримѣръ: оливковое, кедровое, черное дерево. Эти цѣнности слѣдуетъ правильно эксплоатировать, и правительство основало лѣсные институты для урегулированія вырубки лѣса и новаго облѣсенія. Въ 1885 году была основана рыболовная школа при департаментѣ эксплоатаціи рыбнаго богатства на африканскомъ побережьи; въ 1888 году открылась школа шелководства по системѣ Пастэра -- это очень важныя промыселъ для турецкаго населенія. Ко всему этому надо прибавить военныя школы, частныя учебныя заведенія, философскія общества, монастыри, пріюты, коммерческія школы, библіотеки; издается также нѣсколько газетъ. Казалось бы, что за послѣднее двадцатипятилѣтіе Турція на пути къ прогрессу. Даже для тѣхъ, кто видитъ высшее счастье въ жизни въ желѣзныхъ дорогахъ, дѣло не совсѣмъ безнадежно. Въ пятилѣтній промежутокъ времени, отъ 1888 до 1893 г., Турція дала концессію на двѣнадцать желѣзныхъ дорогъ, часть которыхъ теперь закончена, а часть еще строится! Но правовѣрный турокъ все-таки не понимаетъ, къ чему его падишахъ заимствовалъ всѣ эти странности европейской жизни. Онъ не можетъ понять, почему нѣкоторыя великія державы имѣютъ свои почтовыя вѣдомства въ собственномъ городѣ падишаха? Почему они не хотятъ пользоваться турецкимъ почтовымъ вѣдомствомъ? Потому что оно не надежно. И такъ какъ оно не надежно, они безъ дальнѣйшихъ разговоровъ устраиваютъ въ чужой странѣ свои собственныя почтовыя вѣдомства! Этого никакъ не можетъ понятъ правовѣрный турокъ! Но Абдулъ Гамидъ и его правительство, вѣроятно, понимаютъ это! Въ апрѣлѣ 1901 года турецкій посланникъ въ Парижѣ обратилъ вниманіе Высокой Порты на то, что въ младотурецкомъ революціонномъ комитетѣ, имѣющемъ свое мѣстопребываніе въ Парижѣ, хранятся планы дѣйствій. Посланникъ посовѣтовалъ Портѣ наложить арестъ на почтовыя сумки, приходящія изъ-за границы. Порта такъ и сдѣлала; она не трогала корреспонденціи посольства, не вскрывала и задерживала корреспонденцію младотурокъ. Тутъ державы заволновались, начали протестовать и потребовали, чтобъ дѣло было немедленно исправлено.

Порта начала давать объясненія и защищать необходимость подобнаго образа дѣйствій; стали угрожать Турціи войной.

Порта отправила своего министра иностранныхъ дѣлъ съ письмомъ къ четыремъ сильнымъ властелинамъ, живущимъ въ Перѣ; въ этомъ письмѣ правительство извинялось за то, что осмѣлилось наложить запретъ на письма революціонеровъ и обѣщало этого больше на дѣлать! Нѣмецкій посланникъ удовлетворился этимъ, но три другихъ властелина отказались принятъ извиненіе Порты и продолжали угрожать ей. Три дня спустя турецкій министръ иностранныхъ дѣлъ опять покорно отправился къ могущественнымъ властелинамъ, съ той же просьбой, съ тѣмъ же извиненіемъ! И, наконецъ, прошеніе Порты было удовлетворено -- изъ милости! Нѣтъ, если бъ рѣчь шла даже о жизни, и то правовѣрный турокъ не понялъ бы подобнаго образа дѣйствій своего падишаха!

*** * ***

Падишахъ, вѣрно, уменъ! Падишахъ, вѣроятно, преслѣдуетъ этимъ какія-нибудь цѣли! Во-первыхъ, онъ уменъ по необходимости, затѣмъ онъ уменъ по разсчету, изъ политическихъ цѣлей, по наклонности! Кто знаетъ! Можетъ быть, у него дѣйствительно есть какая-нибудь цѣль... Дѣло дошло до войны съ Греціей, этой старой турецкой провинціей, которую державы въ 1829 году отъ нея отдѣлили; Греція захотѣла присоединить къ себѣ Критъ. Произошла война, и маленькая, плохо вооруженная Греція была побѣждена, но у нея были кое-какія связи. Когда Турція завоевала Ѳессалію, державы рѣшили, что она не имѣеть права удержать Ѳессаліи; затѣмъ онѣ рѣшили, что Турція можетъ обойтись безъ Крита, котораго она никогда не теряла. Такимъ образомъ, побѣда осталась безъ вознагражденія, но сама по себѣ это была величайшая побѣда султана надъ всѣмъ Востокомъ: оружіе Ислама окончательно поразило христіанскую державу! Оказалось, что Абдулъ Гамидъ разсчиталъ вѣрно. Купивъ европейскія орудія и научившись ими владѣть, онъ могъ теперь вести войны со счастьемъ, присущимъ прежнимъ калифамъ. Вѣдь онъ все еще властвовалъ надъ самымъ упорнымъ, самымъ воинственнымъ народомъ въ мірѣ и сражался за дѣло пророка. Подавленное до этихъ поръ самосознаніе турокъ послѣ войны сразу поднялось. Радость охватила приниженный народъ и въ мечетяхъ днемъ и ночью возсылались благодарственныя молитвы Аллаху. Немногіе думали о томъ, какъ мала Греція, а всѣ говорили о могуществѣ Турціи. Радость царила не только въ Турціи; по всему Востоку, гдѣ только царитъ исламъ, замѣчалось ликованіе. Почти триста милліоновъ магометанъ, разбросанныхъ по Азіи, Африкѣ и Европѣ, устраивали у себя торжественныя иллюминаціи, собирали деньги въ пользу турецкихъ войскъ, отправляли депутаціи въ Константинополь, чтобъ благодарить султана за то, что онъ сдѣлалъ; даже враждебно настроенныя арабскія племена поднесли султану крупный денежный подарокъ, чтобы онъ употребилъ его на благо ислама! Вѣдь турецкій султанъ наслѣдникъ пророка и калифъ ислама. И война и миръ на востокѣ зависятъ отъ плаща пророка... Кто же этотъ пророкъ? Ни въ одного смертнаго не вѣрили такъ твердо, какъ въ него! Онъ вышелъ изъ народа, поклонявшагося каменнымъ богамъ, онъ воскресилъ вѣру въ единаго истиннаго Бога, онъ создалъ міровую религію. Магометане преданы слѣпо и неистово своему пророку! А онъ самъ возсѣдаетъ въ садахъ вѣчности и ожидаетъ ихъ! Магометъ, сынъ Абдулы, родился въ Меккѣ, въ 569 году. Его родители были бѣдные люди, но принадлежали къ знатнѣйшему роду Корейшитовъ; его семья была всѣми уважаема, такъ какъ сначала отецъ его, затѣмъ дядя были старостами храма въ городѣ. То была почетная должность, такъ какъ Мекка съ незапамятныхъ временъ была священнымъ городомъ, а Кааба -- величайшей святыней Аравіи. На двадцать пятомъ году жизни Магометъ женился на вдовѣ Кадиша и разбогатѣлъ; почти одновременно съ этимъ онъ началъ страдать припадками эпилепсіи. Онъ не придавалъ никакого значенія богатству и чувствовалъ себя неловко въ той сферѣ уваженія, которая его окружала; благодаря образу своей жизни онъ завоевалъ себѣ почетъ и уваженіе, въ которомъ ему не отказывало ни одно племя. Онъ утратилъ это уваженіе на сороковомъ году жизни, когда начали искать уединенія и его стали посѣщать откровенія. Только жена его и немногіе родственники вѣрили въ его экзальтацію; остальная его семья, весь родъ Корейша, вся Аравія смѣялись надъ нимъ и его мечтаніями; а когда онъ однажды созвалъ громадную толпу народа и объявилъ себя пророкомъ, въ него стали кидать каменьями, его били и даже покушались на его жизнь. Нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ; Магометъ бѣжалъ въ Медину. Здѣсь вѣра въ его пророческую миссію стала расти съ невѣроятной быстротой. Въ его ученіи есть извѣстная обоснованность; часть онъ заимствовалъ изъ христіанской религіи, часть изъ Мишны и Талмуда, онъ проповѣдывалъ возстановленіе вѣры въ единаго Бога Авраама и уничтоженіе всѣхъ идоловъ! Послѣ цѣлаго ряда откровеній, онъ началъ диктовать коранъ, который и былъ записанъ. По мѣрѣ того, какъ распространялся коранъ, число его приверженцевъ все болѣе и болѣе разросталось, дѣлалось массовымъ и могущественнымъ. Опираясь на это могущество, Магометъ рѣшился дѣйствовать силой противъ силы: ему было дано откровеніе, что исламъ долженъ распространяться силой оружія. Не успѣлъ онъ прійти въ себя послѣ сильнаго эпилептическаго припадка, какъ возвѣстилъ это ученіе пророческимъ голосомъ. Аллахъ посылалъ многихъ пророковъ; Іисусъ Христосъ былъ однимъ изъ нихъ. Онъ былъ справедливъ, велъ безкорыстную жизнь, совершалъ чудеса и все-таки все это, вмѣстѣ взятое, не исправило людей. Меня, Магомета, послѣдняго пророка, Аллахъ послалъ съ мечомъ! Какъ это должно было прійтись по вкусу арабамъ, этимъ прирожденнымъ воинамъ и пиратамъ пустыни, когда самъ Богъ разрѣшилъ, даже приказалъ вести войну! И война началась. Магометъ завоевалъ Мекку, покорилъ себѣ сосѣднія племена евреевъ и арабовъ, одержалъ побѣду надъ римлянами въ Сиріи. Магометъ умеръ, а война все продолжалась; вездѣ торжествовалъ исламъ, войнѣ не предвидѣлось конца! Отличительной чертой магометанскаго воина было то, что онъ шелъ въ сраженіе ликующій, свободный, не чувствуя надъ собой начальства, не имѣя другой мысли въ головѣ, какъ только ту, что слѣдуетъ одержать побѣду надъ врагомъ! За каждую каплю крови, которую онъ прольетъ за свою вѣру, онъ будетъ щедро вознагражденъ въ загробной жизни! Останься онъ въ живыхъ, ему пришлось бы дожидаться награды; если же онъ погибнетъ на войнѣ, онъ идетъ прямо въ рай. Коранъ подробно описываетъ это благополучіе: оно заключается -- по представленію арабовъ -- между прочимъ въ томъ, что будешь жить въ шелковыхъ шатрахъ, на молочныхъ рѣкахъ, въ горахъ, усѣянныхъ цвѣтами. Земля въ райскомъ саду подобна пшеничной мукѣ; когда вѣтеръ колышетъ деревья, то въ саду звучитъ дивная музыка. И каждому поборнику вѣры прислуживаютъ темноокія гуріи! Было ли правильно итти на войну съ такимъ равнодушіемъ къ смерти? Нужно ли было защищаться, скрываться? На эти вопросы Магометъ далъ отвѣтъ, который въ позднѣйшія времена долженъ былъ получить величайшее значеніе; онъ сдѣлалъ воиновъ ислама непобѣдимыми. Это было послѣ битвы у Огада, гдѣ погибло много народа, въ томъ числѣ родной дядя Магомета; войска окружили Магомета и дали ему возможность спастись. Тогда пророкъ возвѣстилъ -- какъ волю Господа -- ученіе о предопредѣленіи: судьба каждаго заранѣе предусмотрѣна Аллахомъ; когда насталъ его часъ, ему не миновать смерти, будь то на полѣ сраженія, или на одрѣ болѣзни. Дѣйствительно, Магометъ отлично понималъ разницу между солдатами, которые берегутъ себя, и войскомъ, которое смѣло идетъ въ бой на жизнь и на смерть, сознавая, что все уже заранѣе предусмотрѣно судьбой. Вѣра въ предопредѣленіе должна была создать слѣпую дисциплину и на всѣ времена предотвратить недовольство и деморализацію въ войскѣ, что, вѣроятно, и было заранѣе разсчитано Магометомъ! Магометъ не считался особенно выдающимся полководцемъ, но за то онъ былъ блестящимъ военнымъ теоретикомъ. Чтобы дать войнѣ первенствующее значеніе, онъ не побоялся даже осквернить субботу. И онъ отважился на этотъ шагъ въ то время, когда его авторитетъ не былъ еще утвержденъ. Во время рамадана, священнаго мѣсяца, когда всѣ должны быть въ мирѣ, онъ велѣлъ сдѣлать нападеніе на караванъ, шедшій изъ Мекки. Тогда противъ него поднялась цѣлая буря, но Магометъ возвѣстилъ послѣ слѣдующаго припадка божественную санкцію проступка и велѣлъ записать его въ коранъ. Эта санкція была отмѣчена калифами на будущее. Пророкъ оставилъ послѣ себя, между прочими мелочами, плащъ. Этотъ плащъ хранится въ старомъ сералѣ въ Константинополѣ; калифъ, турецкій султанъ, является его хранителемъ. Дѣло заключается въ слѣдующемъ: этого плаща никто никогда не долженъ видѣть, развѣ только, когда исламъ будетъ въ большой опасности. И только тогда, когда наступаетъ такая опасность, плащъ долженъ быть развернутъ передъ глазами всего народа высоко въ воздухѣ. Тогда каждый магометанинъ долженъ взяться за оружіе, чтобы защищать свою вѣру. Это развертываніе плаща никогда не потеряетъ своего дѣяствія; показать его, значитъ, показать могущество! Это послѣднее убѣжище калифа. Радость охватываетъ Востокъ по случаю побѣды надъ Греціей и одновременно растетъ ненависть къ невѣрующимъ. Дѣйствія христіанскихъ державъ на Востокѣ еще болѣе разжигаютъ эту ненависть. Въ одинъ прекрасный день она можетъ вспыхнутъ яркимъ пламенемъ! Христіанскія державы относятся къ этому легкомысленно; ни одна страна не можетъ бороться съ Европой, ее едва ли могъ бы побороть весь міръ! Но пожаръ на Востокѣ можетъ быть причиной тому, чего опасается все человѣчество, а именно мірового пожара! Съ огнемъ не играютъ. А если съ нимъ играютъ, то многіе должны принять въ этомъ участіе. Тотъ, кто его зажигаетъ -- долженъ быть никто! Говорятъ о томъ днѣ, когда Россія будетъ стоять въ Константинополѣ. Но весьма возможно, что Россія никогда не будетъ стоять въ Константинополѣ; когда государство слишкомъ разростается, сама судьба дробитъ его на части и дѣлитъ завоеванныя страны. Отъ Европы зависитъ, гдѣ будутъ границы Россіи у Чернаго моря, и странно -- это зависитъ отчасти и отъ самого Востока! Пускай дѣло идетъ такъ, какъ оно шло до сихъ поръ и даже немного хуже. Востокъ тихо и медленно приготовляется и въ одинъ прекрасный день онъ будетъ во всеоружіи. По разсчету знатоковъ Востокъ избралъ вѣрный путь, по которому будетъ слѣдовать и дальше. Если состоится магометанскій тройственный союзъ, Востокъ будетъ далеко не безсиленъ; Турція, Персія и Афганистанъ защищаютъ одно и то же дѣло. За то же самое дѣло будутъ сражаться восемьдесятъ милліоновъ магометанъ, подвластныхъ Англіи, сорокъ милліоновъ въ Китаѣ, тридцать милліоновъ въ Африкѣ, сорокъ милліоновъ, подвластныхъ русскому и голландскому государствамъ. Если сосчитать всѣ эти милліоны, сумма получится изрядная! Изъ этихъ милліоновъ выйдутъ сотни тысячъ людей, способныхъ къ бою. Къ этому надо прибавить то, что магометанскія государства съ Турціей во главѣ изучаютъ европейское военное искусство и пріобрѣтаютъ современное оружіе, что въ ихъ распоряженіи солдаты, являющіеся защитниками ислама, что они обладаютъ плащемъ пророка... Правовѣрный турокъ можетъ быть покоенъ: его падишахъ дѣлаетъ все, чего требуетъ время. Падишахъ уменъ и началъ учиться. "Больной человѣкъ" понимаетъ игру; пока онъ только выжидаетъ, крѣпнетъ и умножаетъ свои силы. Три могущественныхъ властелина въ Перѣ должны бы подумать о кокомъ-нибудь другомъ удовольствіи, чѣмъ разжигать огонь на Востокѣ! Имъ слѣдовало бы поучиться у четвертаго сильнаго властелина, который съ серьезностью, свойственной германцу, цивилизуетъ, эксплуатируетъ Турцію подъ самымъ ихъ носомъ. Результаты этой тактики когда-нибудь да обнаружатся! "Больной человѣкъ" смотритъ за предѣлы Востока и разсчитываетъ.

Онъ идетъ все впередъ и впередъ, силы прибавляются, уже свѣтаетъ! "Больной человѣкъ" на берегахъ Босфора и есть тотъ самый человѣкъ, который въ одинъ прекрасный день появится въ сералѣ старыхъ султановъ, развернетъ плащъ пророка и зажжетъ пожаръ на весь міръ. Таковъ онъ. Исламъ когда-то былъ носителемъ высокой культуры. Въ Константинополѣ, столицѣ магометанской конфедераціи, цивилизація Востока и Запада смѣшала бы свои источники и, быть можетъ, создалась бы новая культура! Есть же глупцы, которые не признаютъ, что благосостояніе настоящей и будущей жизни заключается въ постройкѣ желѣзныхъ дорогъ, соціализмѣ и американской рекламѣ. Эта культура могла бы быть культурою купцовъ; она могла бы существовать, какъ маленькая рѣдкость, которую милліардеры міра сего могли бы себѣ позволить!

Оставить комментарий Гамсун Кнут (перевод: Лидия Доброва) (yes@lib.ru) Год: 1904 Обновлено: 23/08/2017. 142k. Статистика. Книга очерков: Проза, Переводы Публицистика и путешествия	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Перевод Лидии Добровой , 1907. Текст издания: Кнутъ Гамсунъ. Полное собраніе сочиненій. Томъ VIII. Изданіе В. М. Саблина. МОСКВА. - 1910.

Гамсун Кнут В стране полумесяца

Кнутъ Гамсунъ.

ВЪ СТРАНѢ ПОЛУМѢСЯЦА.

На Босфорѣ.

Кофейня и мечеть.

* * *

* * *

Кладбище и дервиши.

* * *

Посѣщеніе мечети Султаномъ.

* * *

Базаръ.

* * *

* * *

Tуpoкъ.

* * *

* * *

Гамсун Кнут
В стране полумесяца

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***

*** * ***